ArtOfWar. Каменев Анатолий Иванович. "Святая святых" Ставки

ЭНЦИКЛОПЕДИЯ РУССКОГО ОФИЦЕРА

(из библиотеки профессора Анатолия Каменева)

Сохранить,

дабы приумножить военную мудрость

"Бездна неизреченного"...

Мое кредо:

http://militera.lib.ru/science/kamenev3/index.html

Г. Шавельский

"СВЯТАЯ СВЯТЫХ"СТАВКИ

("Царский быт в Ставке. Государь и его наследник")

Переехав в губернаторский дворец, Государь поместился во втором этаже, в предназначенных для него еще великим князем двух небольших комнатах, за залом.

Первая комната стала кабинетом Государя, вторая -- спальней. Тут же, во втором этаже, в крыле дворца, обращенном одной стороной во двор, а другой в сад, поместились гр. Фредерике и генерал Воейков, занявшие по одной комнате. В первом этаже, в бывших комнатах великого князя, поселились -- в первой проф. Федоров, во второй адмирал Нилов.

Бывшее помещение начальника Штаба занял Начальник Походной Канцелярии. Здесь же, в первом этаже, разместились князь Долгоруков, граф Шереметьев и некоторые другие.

Государь вставал в 9-м часу утра; потом занимался туалетом и, по совершении утренней молитвы, выходил в столовую к чаю.

Там уже ожидали его лица свиты. В 11 ч. утра он шел в Штаб на доклад. В первый раз его туда сопровождали министр двора и дворцовый комендант. По-видимому, оба они собирались присутствовать при докладе. Но генерал Алексеев решительно воспротивился этому, и оба они остались за дверями.

Генерал Алексеев, будто бы перед самым носом Воейкова захлопнул дверь. Последний потом жаловался: "Мне Алексеев чуть не прищемил нос". После этого граф Фредерике больше не сопровождал Государя, а генерал Воейков не пытался проникнуть в "святая святых" Ставки и, пока Государь сидел на докладе, он проводил время или в беседе с состоявшим при генерале Алексееве генералом Борисовым, забавлявшим его своими странностями, или на некоторое время уходил во дворец, а к концу доклада снова являлся в Штаб для обратного сопровождения Государя.

При первой, операционной части доклада присутствовал не только генерал-квартирмейстер, но и дежурный штаб-офицер Генерального Штаба. По окончании этой части Государь оставался наедине с генералом Алексеевым, и тут они обсуждали и решали все вопросы, касавшиеся армии. А какие только вопросы не касались ее?

Государь возвращался во дворец после 12 ч., иногда за две-три минуты до завтрака.

Собственно говоря, этим часовым докладом и ограничивалась работа Государя, как Верховного Главнокомандующего. Об участии его в черновой работе, конечно, не могло быть и речи. Она исполнялась начальником Штаба с участием или без участия его помощников, а Государю подносились готовые выводы и решения, которые он волен был принять или отвергнуть.

Экстренных докладов начальника Штаба почти не бывало. За всё пребывание Государя в Ставке генерал Алексеев один или два раза являлся во дворец с экстренным докладом. Обычно же, все экстренные распоряжения и приказания он отдавал самостоятельно, без предварительного разрешения Государя и лишь после докладывал о них.

В этом отношении при великом князе дело обстояло совсем иначе. Начальник Штаба являлся к нему по несколько раз в день, и ни одно серьезное распоряжение не делалось без великокняжеского указания или разрешения.

На высочайших завтраках и обедах всегда присутствовало более 20 человек.

Обязательно приглашались к высочайшему столу: великие князья, свита, иностранные военные агенты, генерал Иванов и я. На завтраках, кроме того, всегда присутствовал Могилевский губернатор (До февраля 1916 г. губернатором был А. И. Пильц, а после него Д. Г. Явленский.). Генерал Алексеев просил Государя освободить его от обязательного присутствия за царским столом, в виду недостатка времени, и разрешить ему лишь два раза в неделю являться к высочайшему завтраку.

Государь уважил просьбу старика, но просил его помнить, что его место за столом всегда будет свободно, и он может занимать его всякий раз, когда найдет возможным. После этого генерал Алексеев являлся к высочайшим завтракам, кажется, по вторникам и воскресеньям, а в остальные дни питался в штабной столовой, где, как хозяин, он чувствовал себя свободно и по собственному усмотрению мог распоряжаться временем.

Прочие чины Ставки, -- военные все, гражданские -- до известного класса, -- приглашались к высочайшему столу по очереди. Исключение составляли чины дипломатической и гражданской части канцелярии Ставки. Без различия чинов они все приглашались по очереди к высочайшему столу. Прибывавшие в Ставку министры, генералы и другие чины также удостаивались приглашения, -- первые всегда, вторые -- в зависимости от занимаемых ими должностей или связей с двором.

Хотя гофмаршал сразу же объявил мне, что Государь повелел всегда приглашать меня к столу, тем не менее, перед каждым завтраком и обедом ко мне являлся скороход высочайшего двора Климов с сообщением: "Его величество просит вас пожаловать к завтраку" или "к обеду". Так же было и со всеми прочими.

Минут за десять до начала завтрака или обеда начинали собираться в зале приглашенные к столу, при чем, в ожидании Государя, выстраивались вдоль правой стороны, выходившей на улицу, по старшинству: старшие ближе к дверям, ведущим из зала в кабинет Государя. Министр двора и свита становились слева от дверей. Я избрал себе место в уголку, около рояля, с левой стороны от входных дверей, и никогда его не менял.

В 12.30 ч. дня на завтраках и в 7.30 на обедах, иногда с опозданием на 3-5 минут, раскрывались двери кабинета, и выходил Государь. Почти всегда он, выходя, правою рукой разглаживал усы, а левою расправлял сзади свою рубашку-гимнастерку. Начинался обход приглашенных. Государь каждому подавал руку, крепко пожимая ее (Государь обладал большой физической силой. Когда он сжимал руку, я иногда чуть удерживался, чтобы не вскрикнуть от боли.), и при этом как-то особенно ласково смотрел в глаза, а иногда обращался с несколькими словами. При каждом моем возвращении из поездки, он, например, здороваясь, спрашивал меня: "Как съездили? Удачно? Потом доложите мне" и т. п. Лично неизвестные Государю, когда он подходил к ним, прежде всего рекомендовались: "Имею счастье представиться вашему императорскому величеству, такой-то", при чем называли свою фамилию, чин, должность. Только после этого Государь протягивал новичку руку.

Обойдя приглашенных, Государь направлялся в столовую и шел прямо к закусочному столу. За ним входили великие князья и прочие приглашенные.

Государь наливал себе и иногда старейшему из князей рюмку водки, выпивал ее, и, закусивши чем-нибудь, обращался к своим гостям: "Не угодно ли закусить?" После этого все приближались к столу, уставленному разными холодными и горячими, рыбными и мясными закусками. Каждый брал себе на тарелку, что ему нравилось, -- пьющие выпивали при этом водки, -- и отходили в сторону, чтобы дать место другим. Государь, стоя с правой стороны стола, около окна, продолжал закусывать. Иногда он выпивал вторую рюмку водки.

Гофмаршал же во время закуски обходил приглашенных и каждому указывал на карточке место, какое он должен занять за столом.

Когда закусывавшие кончали свою "работу", Государь направлялся к большому, занимавшему средину столовой, столу и, осенив себя крестным знамением, садился на свое место в центре стола, спиной к внутренней стенке и лицом к выходившим во двор окнам, из которых открывался красивый вид на Заднепровье. Против Государя, на другой стороне стола, всегда сидел министр двора или, если его не было в Ставке, гофмаршал; справа от Государя -- генерал Алексеев, старший из князей, если Алексеева не было, или министр; слева -- Наследник, а когда его не было, второй по старшинству из приглашенных. По правую и левую руку министра двора садились французский и английский военные агенты. При распределении остальных соблюдался принцип старшинства, малейшее нарушение которого иногда вызывало огорчения и обиды. Я сам однажды слышал жалобу князя Игоря Константиновича, что его посадили ниже, чем следовало.

В общем же, на той правой стороне, где сидел Государь, помещались лица, постоянно приглашавшиеся к столу, а на другой, против Государя, иностранцы и временные гости.

Завтрак, обыкновенно, состоял из трех блюд и кофе, обед -- из четырех блюд (суп, рыба, мясо, сладкое), фруктов и кофе. За завтраками подавались мадера и красное крымское вино, за обедами -- мадера, красное-французское и белое-удельное. Шампанское пили только в дни особых торжеств, причем подавалось исключительно русское "Абрау-Дюрсо". У прибора Государя всегда стояла особая бутылка какого-то старого вина, которого он, насколько помнится, никому, кроме великого князя Николая Николаевича не предлагал.

Если принять во внимание затрачивавшиеся суммы, то царский стол оставлял желать много лучшего, причем, особенным безвкусием отличались супы. Более избалованных он не удовлетворял. Профессор Федоров был прав, когда он называл князя Долгорукова "ни к чорту негодным гофмаршалом".

В конце завтрака, как и обеда, Государь обращался к гостям: "Не угодно ли закурить?" И сам первый закуривал папиросу, вставив ее в трубку (или в мундштук) в золотой оправе, которую всегда носил в боковом кармане гимнастерки.

Сидя за столом, Государь запросто беседовал с ближайшими своими соседями. Делились воспоминаниями, наблюдениями; реже затрагивались научные вопросы. Когда касались истории, археологии и литературы, Государь обнаруживал очень солидные познания в этих областях.

Нельзя было назвать его профаном и в религиозной области. В истории церковной он был достаточно силен, как и в отношении разных установлений и обрядов церкви. Но во всем, -- я сказал бы, весьма серьезном, -- образовании Государя проглядывала основная черта его душевного склада.

Государь многое знал, как и многое понимал, но он, боясь ли утруждать себя, или страшась новизны как будто уклонялся от решительных выводов и проведения их в жизнь, предоставляя это "специалистам". Возьмем к примеру церковную область. Государь легко разбирался в серьезных богословских вопросах и в общем верно оценивал современную церковную действительность, но принятия мер к исправлению ее ждал от "специалистов", -- обер-прокурора Св. Синода и самого Св. Синода, которые в своих начинаниях и реформах всегда нашли бы полную поддержку, если бы только не встретились противодействия со стороны Императрицы или иной какой-либо, сильной влиянием на него стороны. То же бывало и в других областях.

В тесном кругу, за столом, Государь был чрезвычайно милым и интересным собеседником, а его непринужденность и простота могли очаровать кого угодно. С ним можно было говорить решительно обо всем, говорить просто, не подбирая фраз, не считаясь с этикетом. Чем прямее, проще, сердечнее, бывало, подходишь к нему, тем проще и он относится к тебе.

Однажды, по возвращении моем из Петрограда, Государь за столом спрашивает меня:

-- Хорошо съездили в- Петроград?

-- Совсем измучился, -- отвечаю я, -- разные посетители и просители так извели меня, что я, наконец, захватив чемодан, удрал к брату и уже на другой день от него выехал на вокзал.

-- Понимаю это... - сказал Государь, -- со мной не лучше бывает, когда приезжаю в Царское Село. Но мне убежать некуда...

-- Я, ваше величество, не считаю свое положение завидным, но с вами ни за что не поменялся бы местами, -- выпалил я.

Государь посмотрел на меня с удивлением, а потом с грустью сказал:

-- Как вы хорошо понимаете мое положение!

Иногда Государь трогал своим вниманием и сердечностью.

Когда в июне 1915 года умер мой родственник, сельский священник, и я обратился к Государю с просьбой разрешить мне поездку на похороны, он с самым сердечным участием начал расспрашивать о покойном, об его семье, его службе и пр.

После кофе Государь вставал из-за стола, осеняя себя крестным знамением, и направлялся в зал. Если он проходил мимо меня, я молчаливым поклоном благодарил его за хлеб-соль. Это же делали и многие другие. Государь приветливым движением головы отвечал на благодарность.

Вслед за Государем направлялись и все трапезовавшие. Не переставая курить, Государь обходил гостей, беседуя то с одним, то с другим. Если тут были "новые", т. е. приезжие, то им уделялось особое внимание. Они преимущественно удостаивались царской беседы. Во время разговора с гостем, Государь часто почесывал левую руку около плеча или ногу и очень любил поддакивать, когда разговор был угоден ему: "ну, конечно!", или: "именно так!", "ну, само собою понятно!"

Беседа Государя не могла удовлетворить того, кто ожидал увидеть в ней величие и мудрость монарха, но зато она не могла не тронуть собеседника своей простотой и сердечностью. Государь не касался в беседе ни отвлеченных, ни даже государственных вопросов, -- всё свое внимание он сосредоточивал на личности того, с кем он говорил, выказывая живой интерес к его службе, к его здоровью, к его семейному и даже материальному положению и т. п.

Постороннего же наблюдателя не могли не удивить то спокойствие и добродушие, то долготерпение, с которыми Государь выслушивал неудачные ответы, нелепые просьбы, бестактную болтовню некоторых собеседников.

Вспоминаю несколько случаев.

Осенью 1916 г., после обеда, Государь обходит гостей. Вот он остановился почти у дверей своего кабинета и беседует с каким-то полковником, которого я впервые вижу. В это время подходит ко мне великий князь Сергей Михайлович с вопросом:

-- Вы знаете этого полковника, с которым теперь беседует Государь?

-- Нет, не знаю. Но по погонам вижу, что он из 17-го пехотного Архангелогородского полка, -- отвечаю я.

-- Да, это -- новый командир 17-го Архангелогородского полка; назначен из воспитателей корпуса. Какое он впечатление производит на вас? -- продолжает великий князь.

-- Никакого, -- ответил я.

-- А на меня он производит такое впечатление, что через два месяца его выгонят из армии, -- сказал Сергей Михайлович.

Только великий князь произнес эти слова, как Государь вдруг оставляет своего собеседника и быстро через всю залу направляется к дежурному штаб-офицеру, который теперь стоял рядом со мной.

-- Скажите, -- обратился к нему Государь, -- где сейчас стоит 17-ый Архангелогородский пехотный полк?

-- На западном фронте? -- Так точно, -- ответил штаб-офицер.

-- А вы не знаете, где именно? Какой ближайший к нему город? -- спросил Государь.

-- В Барановическом направлении, ближайший город -- Несвиж, Минской губ., -- ответил штаб-офицер.

-- Ну, то-то же, Несвиж! А то я спрашиваю полковника: через какой город он поедет отсюда в свой полк? Он отвечает мне: "Через г. Свияжск". Ведь Свияжск Казанской губ., -- улыбаясь, сказал Государь.

Великий князь Сергей Михайлович, стоявший тут же и слышавший весь разговор, говорит после этого мне:

-- Слышали? Разве не угадал я? Пожалуй, еще скорее выгонят.

От штаб-офицера Государь подошел к стоявшему вблизи полковнику гр. Толю, командиру 2-го Павлоградского лейб-гусарского полка. Полковник был из разговорчивых, и Государю приходилось больше молчать и слушать.

О чем же болтал полковник? Только о наградах. Такой-то, мол, офицер был представлен им к Владимиру 4 ст., а дали ему Анну 2 ст.; такой-то -- к золотому оружию, а дали орден. Потом перешел на солдат. Такого-то наградили вместо Георгия 4 ст. георгиевской медалью и т. п. И Государь спокойно слушал жалобы этого полковника, который, прибыв с фронта, не нашел сказать своему Государю ничего более серьезного и путного, как осаждать его такими жалобами, какие легко и скоро мог уладить его начальник дивизии (В военное время представления к орденам, включая Владимира 4 ст., не доходили до Государя, а удовлетворялись командующими и главнокомандующими. Солдатскими отличиями награждали даже начальники дивизий.).

Приведу еще один пример деликатности Государя.

Благочинным Черноморского флота в 1915 г. состоял настоятель Севастопольского морского собора, кандидат богословия, протоиерей Роман Медведь. Это был очень своеобразный человек. Очень начитанный и умный, столь же настойчивый, он всё время хотел быть величавым и важным: и в движениях, и в поступках, и в речи.

Говорил медленно, всегда наставительно и серьезно; казалось, что каждый жест его руки, каждое движение его мускула на лице были рассчитаны, чтобы произвести впечатление. Нечего уже говорить о совершении им богослужений, где он совсем становился "святым".

Такое важничанье не совсем гармонировало с наружным видом о. Медведя: маленького роста, очень моложавый (хотя ему шел 40-й год), безбородый, что его еще более молодило, -- он не подходил для той роли, которую брал на себя, и одним казался смешным, а другим -- несимпатичным. На этой почве у него в Черноморском флоте среди офицеров было много противников. Последние, впрочем, имели и другой повод для негодования против него.

О. Медведь всё же умел подчинять других своей воле. Так, ему удалось совершенно завладеть сердцем очень доброго и симпатичного, но слабовольного командующего Черноморским флотом адмирала Эбергардта. Дело дошло до того, что во флоте начали повторять: флотом командует не адмирал Эбергардт, а протоиерей Медведь.

Однажды протоиерей Медведь попросил у адмирала Эбергардта позволения совершить на одном из военных кораблей поход до Батума и обратно для лучшего ознакомления со службой священника на корабле. Адмирал, конечно, разрешил.

Офицеры корабля, на котором пришлось плыть о. Медведю, оказались не принадлежащими к числу его поклонников. Это обнаружилось сразу: войдя в отведенную для него каюту, о. Медведь увидел повешенного за хвост к потолку игрушечного медведя. Беседы за столом то и дело сводились к охоте на медведей и т. п. Но как на беду, корабль был застигнут в пути бурей, а о. Медведь оказался подверженным морской болезни. Офицеры потом рассказывали: "В естественной истории это был, вероятно, первый случай, что медведь ревел белугой". Вот этот-то протоиерей Медведь однажды так "отличился" перед Государем.

Осенью 1915 года Государь с семьей предпринял путешествие: Севастополь, Новочеркасск, Харьков. В воскресные дни во всех городах Государь присутствовал на богослужениях в соборах, в Севастополе -- во Владимирском соборе при служении о. Медведя.

Вероятно, в первый раз служивший в присутствии Государя, о. Медведь решил показать себя, для чего еще более напустил важности: возгласы произносил медленно, едва дыша, еле-еле передвигался с места на место, певчим приказал петь самые вычурные и длинные песнопения и т. д. Благодаря всему этому, служба удлинилась более, чем на час. А у царя для приемов и посещений в этот день всё было рассчитано и размерено по минутам. О. Медведь своей службой всё спутал, всё пошло с огромным опозданием. В придворной жизни это являлось большим скандалом.

Когда Государь вернулся в Ставку, адмирал Нилов при первой встрече набросился на меня: "Вы не слыхали, что вышло в Севастополе? Безобразие! Было назначено богослужение во Владимирском соборе, протоиерея Медведя предупредили, чтобы он к 11 часам закончил службу, так как с 11.30 должны были начаться высочайшие приемы и посещения, время каждого из которых было строго и точно определено. А Медведь закончил службу только в 1-м часу. Всё после этого перепуталось. Их величества смогли начать завтрак только в 3-м часу дня, а он был назначен на 12.30. Это черт знает, что такое! Я бы немедленно прогнал такого протоиерея!"

Я пытался оправдать о. Медведя, но мое заступничество еще более раздражило адмирала. Предполагая, что и у Государя остался дурной осадок, я решил перед ним заступиться за провинившегося.

Подошедши к Государю, я сначала обратился к нему с каким-то служебным вопросом, а потом спросил его:

-- Кажется, вас, ваше величество, измучили богослужением в Севастопольском соборе?

-- Ах, да! -- ответил Государь, -- там, действительно, перестарался протоиерей Медведь... Уж очень длинно всё у него выходило... А особенно певчие. А я не люблю такого пения, вычурного и искусственного. Все мы измучились, слушая такую службу.

-- Вы уж извините его, -- у него это вышло от избытка усердия и желания угодить вам, -- сказал я.

-- Я понимаю. Я уж защищал его перед своими дочерьми, когда те начали нападать на него. Да и не он один закатывал для нас такую службу. То же сделали и архиепископы, Антоний -- в Харькове, Владимир -- в Новочеркасске. Кстати, зачем это Антоний на литургии "Призри с небесе Боже" произносил на трех языках: славянском, греческом и латинском? Разве молящиеся их понимают?

-- Вероятно, потому, что сам архиепископ Антоний знает эти языки, -- ответил я.

После завтрака Государь обычно принимал с докладом министра двора, а иногда и других министров, когда те приезжали в Ставку, а затем, около 3-х ч. дня, отправлялся на прогулку. Тут его сопровождали: генерал Воейков, князь Долгоруков, граф Граббе, профессор Федоров, Нарышкин и дежурный флигель-адъютант. Обыкновенно, выезжали на автомобилях за город, а потом пешком делали чуть не до 10 верст.

Государь обладал удивительным здоровьем, огромной физической выносливостью, закаленностью и силой. Он любил много и быстро ходить. Лица свиты с большим трудом поспевали за ним, а старшие были не в силах сопровождать его. Государь не боялся простуды и никогда не кутался в теплую одежду. Я несколько раз видел его зимою при большой стуже прогуливавшимся в одной рубашке, спокойно выстаивавшим с открытой головой молебствие на морозе и т. п.

Когда в 1916 г. ему предложили отменить крещенский парад в виду большого мороза и дальнего (не менее версты) расположения штабной церкви от приготовленного на р. Днепре места для освящения воды, он категорически запротестовал и, несмотря на мороз, с открытой головой, в обыкновенной шинели сопровождал церковную процессию от храма до реки и обратно до дворца.

Летом иногда прогулки совершались по Днепру в лодках. Тогда адмирал Нилов вступал в исполнение своих обязанностей, садясь у руля лодки с Государем, а последний бессменно сам работал веслами. Лица Свиты сидели в другой лодке, где гребли матросы. И хотя лодка Государя шла по середине реки, и он один в ней работал веслами, а свитская лодка больше держалась берега, первая -- никогда не отставала. И так пробирались верст семь вверх по Днепру.

От 5 до 6 ч. в. шел чай, после которого до обеда Государь принимал доклады министров, писал письма.

В 7.30 ч. вечера начинался обед; после него часов до 9-ти веч. -- беседа с обедавшими гостями. А затем Государь снова занимался делами. В 10 ч. вечера еще раз подавался чай, после которого, если не было спешных дел, происходили игры. По окончании обеда я слышал несколько раз, как Государь мимоходом говорил графу Граббе: "Сегодня не будем играть в кости".

Мне не раз задавали и продолжают задавать вопросы: верно ли, что Государь ежедневно предавался в ставке неумеренному употреблению алкоголя? Верно ли, что Воейков и Нилов спаивали его?

Со дня вступления Государя в должность Верховного и до самого его отречения я состоял в Ставке и в течение этого времени всегда завтракал и обедал за одним столом с Государем. Не знаю, почему, но я всегда с чрезвычайным вниманием изучал Государя.

И я так изучил Государя, что прошло уже много лет, как я с ним расстался, но я и сейчас, как наяву, различаю каждую морщинку на его лице, вижу его прямой затылок, [356] загорелую шею, его открытые приветливые глаза, слышу интонацию его голоса, чувствую крепкое пожатие руки. Меня интересовало каждое слово, каждый жест, каждое движение Государя.

Не могло ускользнуть от меня и его отношение к напиткам.

Государь за завтраками и обедами выпивал одну-две рюмки водки, один-два стакана вина. Я не только никогда не видел Государя подвыпившим, но никогда не видел его и сколько-нибудь выведенным алкоголем из самого нормального состояния. Нелепая и злая легенда о пьянстве Государя выдает самое себя, когда одним из лиц, "спаивавших" его, считает генерала Воейкова. Генерал Воейков совершенно не пил ни водки, ни вина, демостративно заменяя их за высочайшим столом своей кувакой. А в бытность свою командиром лейб-гвардии Гусарского полка он прославился, как рьяный насадитель трезвости в полку.

Как же мог он спаивать Государя?

Во все праздничные и воскресные дни и накануне их Государь посещал штабную церковь. Пропуски в этом отношении были чрезвычайно редки и всегда вызывались какими-либо особыми причинами.

-- Как-то тяжело бывает на душе, когда не сходишь в праздник в церковь, -- не раз слышал я от Государя.

Должен заметить, что богослужебное дело в Ставке в это время было поставлено исключительно хорошо. Могилевский архиепископ отдал в наше распоряжение ближайшую к дворцу семинарскую церковь, бывший кафедральный собор, выстроенный в 18-м веке знаменитым архиепископом Георгием Конисским. Достаточно обширный, очень высокий с бесподобным резонансом и акустикой стильный и стройный, -- храм не оставлял желать ничего лучшего.

Наша ризница, благодаря щедрым пожертвованиям московских и петербургских купцов, представляла редкую художественную ценность. В конце 1916 г. она была богаче и разнообразнее ризницы царскосельского Государева Федоровского собора. Но лучшим украшением нашего храма был наш несравненный хор и чудный диакон Н. А. Сперанский.

Хор состоял всего из 16 человек. Но все это были отборные певцы из придворной капеллы и петербургских хоров, Митрополичьего и Казанского собора. Управлялся он двумя регентами Придворной капеллы -- Носковым и Осиповым. По моему настоянию, они внесли в наш хор то, чего всегда недоставало капелле, -- задушевность и одушевленность. Наш хор не только поражал свежего человека своею мощностью и музыкальностью, но и захватывал его особой проникновенностью, духовной теплотой и большой продуманностью исполнения.

В отношении церковного пения Государь отличался большим консерватизмом.

Любимым его пением было простое. Из композиторов он признавал Бортнянского, Турчанинова, Львова, к которым с детства привыкло его ухо. Произведения новых композиторов можно было исполнять при нем с большой опаской, рискуя получить замечание, а то и резкое выражение неудовольствия. Придворные певчие рассказывали, что бывали и такие случаи. Чтобы избежать лишних неприятностей, я приказал регентам в присутствии Императора исполнять только те номера, которые уже пелись в его придворной церкви, и кроме того, перед каждой службой я сам просматривал представлявшийся мне список предположенных к исполнению нотных песнопений.

После одной из литургий Государь спрашивает меня:

-- Какую это херувимскую сегодня пели? Я никогда ее не слышал.

-- Регент Носков сказал мне, что она несколько раз исполнялась капеллою в вашей церкви, -- отвечаю я.

-- Ничего подобного! А чья это херувимская?, -- продолжает Государь.

-- Носкова, -- докладываю я.

-- Ну, теперь понятно! Чтобы провести свое творение, он неверно доложил вам, -- добродушно сказал Государь.

Могилевский архиерейский хор в это время страдал большим убожеством. Безголосица певцов и бездарность регента еще резче выделялись от того, что хор всегда брался за исполнение новейших композиций, которые были непосильны для певцов и непонятны для регента. Чтобы познакомить могилевскую публику с образцовым пением вообще и, в частности, с новыми церковными композициями, наш хор в полном составе пел литургию по четвергам. Не стесняясь присутствием Государя, регенты для четверговых литургий ставили исключительно нотные произведения и преимущественно новейших композиторов: Кастальского, Гречанинова, Азеева и др. Конечно, не забывали и себя: произведения регентов, Носкова, и Осипова, и певцов, Туренкова и Егорова от времени до времени мелькали в репертуаре. Во все четверги наша церковь была переполнена молящимися, исключительно интеллигентными. Не знаю, вынесли ль что-либо из этих богослужений могилевские маэстро, но молящиеся отвечали большой благодарностью за доставлявшееся им высокое наслаждение.

В остальные дни хор разбивался на смены, по четыре человека, которые пели на совершавшихся ежедневно вечерних и утренних богослужениях. От времени до времени хор Ставки давал концерты, пользуясь залом Епархиального женского училища в Могилеве. На этих концертах исполнялись не только духовные песнопения, но и произведения светских композиторов. Билеты брались нарасхват, почти всегда недоставало мест для желающих.

Свита Государя очень охотно посещала концерты. Узнав от меня, что большая часть концертной прибыли отчисляется на помощь раненым воинам, Государь в ноябре 1916 г., извинившись, что сам не имел возможности прибыть на концерт, прислал 2000 рублей.

Прекрасным дополнением к хору служил наш ставочный протодиакон Н. А. Сперанский, обращавший на себя общее внимание не только своим чудным, бесконечным по диапазону баритоном, но и осмысленностью служения. Когда он произносил на панихиде: "во блаженном успении вечный покой", -- буквально замирала вся церковь.

В 1919 году А. И. Деникин не раз говорил мне:

-- Дайте мне ваш ставочный хор! Дайте мне того дьякона!

Ничего подобного никогда не слышал!

В церкви для Государя и его семьи было приготовлено особое место на левом клиросе. Клирос был устлан ковром, вся стена перед клиросом была убрана разными иконами с лампадками перед ними. Совершенно закрытый от публики клирос представлял красивый и уютный уголок, располагающий к сосредоточению мыслей о Боге, к молитве и душевному покою.

Государь выслушивал богослужение всегда со вниманием, стоя прямо, не облокачиваясь и никогда не приседая на стул. Очень часто осенял себя крестным знамением, а во время пения "Тебе поем" и "Отче наш" на литургии, "Слава в вышних Богу" на всенощной становился на колени, иногда кладя истовые земные поклоны. Всё это делалось просто, скромно, со смирением.

Вообще, о религиозности Государя надо сказать, что она была искренней и прочной. Государь принадлежал к числу тех счастливых натур, которые веруют, не мудрствуя и не увлекаясь, без экзальтации, как и без сомнений. Религия давала ему то, что он более всего искал, -- успокоение. И он дорожил этим и пользовался религией, как чудодейственным бальзамом, который подкрепляет душу в трудные минуты и всегда будит в ней светлые надежды.

После первой же поездки из Ставки в Царское Село в конце сентября Государь вернулся в Могилев с Наследником. Наследника сопровождали его воспитатели: тайный советник П. В. Петров, француз Жильяр, англичанин мистер Гиббс и дядька-матрос Деревенько. Первые три были и учителями Наследника.

Алексей Николаевич с этого времени стал членом нашей штабной семьи. Встречаясь с ним во дворце каждый день два раза, наблюдая его отношения к людям, его игры и детские шалости, я часто в то время задавал себе вопрос: какой-то выйдет из него монарх? После того, как жизнь его трагически пресеклась, когда еще не успел определиться в нем человек, вопрос, возникавший тогда у меня, является насколько трудным, настолько же и неразрешимым или, по крайней мере, гадательным. Последующее воспитание, образование, события и случаи, встречи и сообщества, всё это и многое другое, -- одно в большей, другое в меньшей степени, -- должны были повлиять на образование его духовного склада, умозрения и сделать из него такого, а не иного человека. Предугадать, как бы всё это было, никто не в силах.

А поэтому, и все предположения, какой бы из него вышел монарх, не могут претендовать даже на относительную основательность. Но прошлое царственного мальчика, закончившееся страшной трагедией всей семьи, интересно само по себе, в каждом своем штрихе, в каждой мелочи, независимо от каких-либо гаданий насчет бывшего возможным его будущего.

В Ставке Наследник поместился во дворце с отцом. Спальня у них была общая -- небольшая комната, совершенно простая, без всяких признаков царской обстановки. Занимался же Алексей Николаевич в маленькой комнате-фонаре, во втором этаже, против парадной лестницы, рядом с залом.

Завтракал всегда за общим столом, сидя по левую руку Государя. По левую руку Наследника по большей части сажали меня. Обедал же он всегда со своими воспитателями.

При хорошей погоде он участвовал в прогулке и обязательно сопровождал Государя в церковь на богослужения.

Как, вероятно, всем известно, Наследник страдал гемофилией, часто обострявшейся и всегда грозившей ему роковой развязкой. От одного из приступов этой болезни остался след: мальчик прихрамывал на одну ногу. Болезнь сильно влияла и на воспитание, и на образование Алексея Николаевича. Как болезненному, ему разрешалось и прощалось многое, что не сошло бы здоровому.

Во избежание переутомления мальчика, учение вели очень осторожно, с очевидным ущербом для учебной цели. Следствием первого была часто переходившая границы дозволенного шаловливость; следствием второго -- отсталость в науках. Последняя особенно была заметна.

Осенью 1916г. Алексею Николаевичу шел 13-й год, -- возраст гимназиста, кадета 3 класса, -- а он, например, еще не знал простых дробей. Отсталость в учении, впрочем, могла зависеть и от подбора учителей. Старик Петров и два иностранца преподавали ему все науки кроме арифметики, которой учил его генерал Воейков...

-- Что за чушь! Генерал Воейков преподает Наследнику арифметику! Какой же он педагог? Когда и кому он преподавал что-либо? Он занимался лошадьми, солдатами, кувакой, а не науками, -- обратился я однажды к профессору Федорову.

-- Вот, подите же! Эти господа (он указал на гофмаршала) убедили Государя, что так дешевле будет... Отдельный преподаватель дорог, -- ответил профессор Федоров.

Я чуть не упал от ужаса. При выборе воспитателей и учителей для Наследника Российского престола руководятся дешевизной и берут того, кто дешевле стоит. Тем не менее, Воейков до самой революции продолжал преподавать Наследнику арифметику.

В воспитательном отношении главную роль, кажется, играл дядька-матрос Деревенько, может быть, очень хороший солдат, но для Наследника, конечно, слишком слабый воспитатель. Отсутствие сильного, опытного, соответствующего задаче воспитателя заметно сказывалось. Сидя за столом, мальчик часто бросал в генералов комками хлеба; взяв с блюда на палец сливочного масла, мазал им шею соседа. Так было с великим князем Георгием Михайловичем. Однажды, за завтраком Наследник три раза мазал ему шею маслом. Тот сначала отшучивался, грозя поставить гувернера в угол; когда же это не помогло, пригрозил пожаловаться Государю. Мальчик угомонился, когда Государь посмотрел на него строго.

А однажды выкинул совсем из ряда вон выходящий номер. Шел обед с большим числом приглашенных, -- был какой-то праздник. Я сидел рядом с великим князем Сергеем Михайловичем. Наследник несколько раз вбегал в столовую и выбегал из нее. Но вот он еще раз вбежал, держа назади руки, и стал за стулом Сергея Михайловича. Последний продолжал есть, не подозревая о грозящей ему опасности. Вдруг Наследник поднял руки, в которых оказалась половина арбуза без мякоти, и этот сосуд быстро нахлобучил на голову великого князя. По лицу последнего потекла оставшаяся в арбузе жидкость, а стенки его так плотно пристали к голове, что великий князь с трудом освободился от непрошенной шапки. Как ни крепились присутствующие, многие не удержались от смеха.

Государь еле сдерживался. Проказник же быстро исчез из столовой.

Однажды я после высочайшего обеда зашел на несколько минут к генералу Воейкову, чтобы переговорить с ним по какому-то делу. Мы вели тихую беседу. Вдруг, быстро открывается дверь, показывается фигура Наследника с поднятой рукой, и в нас летит столовый нож.

-- Алексей Николаевич! -- крикнул генерал Воейков.

Наследник скрылся, но минуты через две повторилась история: только на этот раз полетела в нас столовая вилка.

Почти каждый раз под конец завтрака Наследник начинал игру в разбойники. Для этой игры у него всегда в боковом кармане имелись красные и белые спички, которые он теперь тщательно раскладывал на столе. Красные означали разбойников, белые -- мирных граждан. Первые нападали на последних, последние отбивались. Для изображения таких действий Наследник всё время производил перегруппировки, объясняя вслух значение их. Адмирал Нилов всегда возмущался этой однообразной и бессодержательной игрой, и открыто высказывал свое недовольство всем вообще воспитанием Наследника без серьезного воспитателя.

Когда Государь после стола обходил гостей, Наследник в это время возился обыкновенно с бельгийским генералом Риккелем, часто обращаясь с ним совсем бесцеремонно: толкая его коленом в живот, плечом в бок и т. п. Иногда залезал под рояль и оттуда хватал генерала Риккеля за ногу.

Другим любимцем Наследника был японский военный атташе-полковник. В летнее время после завтрака в саду, устраивавшегося обыкновенно в палатке, Наследник любил шалить у фонтана, направляя ладонью струю на кого-либо из присутствующих, а иногда и на самого Государя.

Летом 1916 г. почти ежедневно Алексей Николаевич в городском саду около дворца производил военное ученье со своей "ротой", составленной из местных гимназистов его возраста. Всего участвовало в этой игре до 25 человек. В назначенный час они выстраивались в саду и, когда приходил Наследник, встречали его по-военному, а затем маршировали перед ним.

Летом же у Наследника было другое развлеченье, которое обнаруживало и его любовь к военным упражнениям, и его нежную привязанность к своему отцу. Утром перед выходом Государя к утреннему чаю Алексей Николаевич становился с ружьем "на часах" у входа в палатку, отдавал по-военному честь входившему Государю и оставался на часах, пока Государь пил чай. При выходе последнего из палатки Алексей Николаевич снова отдавал честь и уже после этого снимался с "часов".

Господь наделил несчастного мальчика прекрасными природными качествами: сильным и быстрым умом, находчивостью, добрым и сострадательным сердцем, очаровательной у царей простотой; красоте духовной соответствовала и телесная.

Алексей Николаевич быстро схватывал нить даже серьезного разговора, а в нужных случаях так же быстро находил подходящую шутку для ответа.

-- Это что такое? -- спрашивает его Государь, указывая пальцем на пролитый им на стол суп из ложки,

-- Суп, ваше императорское величество! -- совершенно серьезно отвечает он.

-- Не суп, а свинство! -- замечает Государь.

Генерал Риккель всегда сидел против Наследника по другую сторону стола и между ними постоянно происходила пикировка. Риккель начинал гладить свой большой живот, показывая глазами Наследнику: у тебя, мол, такого "благоутробия" нет. Наследник тоже начинал разглаживать свой животишко. "Non, non, non", улыбаясь, отвечает Риккель.

Алексей Николаевич начинает крутить пальцами около носа, где должны бы быть усы. "Non, non, non!" -- опять слышится тихая октава Риккеля. Наследник побежден, но не хочет сдаться. Посидев минуты две спокойно, он начинает крутить у себя надо лбом волосы и, предвкушая победу, упорно смотрит на Риккеля. Последний пробует копировать Наследника, но ничего не выходит, так как череп генерала Риккеля голый, без волос. Риккель побежден... И Наследник кричит: "Non, non, non!"

В алтаре штабной церкви прислуживал гимназист Шура Котович, сын члена Ковенского окружного суда, очень скромный и воспитанный мальчик. Шура приглянулся Алексею Николаевичу. Завязалось между ними знакомство без представления и слов. Стоя на клиросе, Алексей Николаевич делал разные знаки находившемуся в алтаре Шуре, на которые последний, понимая свое положение, отвечал лишь почтительным смущением. Откуда-то Алексей Николаевич узнал и имя Шуры. Однажды, сидя за завтраком, Алексей Николаевич спрашивает меня:

-- Что, Шура бывает в саду?

-- Он каждый день несколько раз проходит через сад, когда идет на уроки или в церковь и возвращается обратно, -- отвечаю я.

-- Он ежедневно бывает в церкви? -- удивляется Наследник.

-- Да. Утром, идучи в класс, он заходит в церковь и вечером обязательно бывает на вечерне.

-- А что же он дома делает?

-- Учит уроки, ухаживает за матерью: у него очень больная мать, -- говорю я.

Наследник сразу смолк и задумался.

-- Наверно, вы хотите ближе познакомиться с Шурой? -- прерываю я его молчание.

-- Да, очень хочу.

-- Тогда назначим час для встречи, и я скажу Шуре, чтобы он пришел в сад. Хорошо?

-- Хорошо, -- как-то нерешительно сказал Наследник, а потом, помолчав минутку, прибавил -- а, может быть, ему нужно быть около больной матери?

Я глядел на него и любовался той чистой, неподдельной скорбью, которая в это время отражалась на его прекрасном личике. Он, конечно, теперь мысленно представлял себе несчастную больную мать и горе ее сына...

Другим любимцем Наследника был мой денщик Иван, во время воскресных и праздничных служб присутствовавший в штабной церкви. Иван приглянулся Наследнику, и последний не упускал случая, чтобы так или иначе в церкви не затронуть его. И тут чаще всего пускалась в ход мимика: подмигиванье, гримасы. Государь часто замечал это и одергивал проказника. Когда же Иван, -- что случалось нередко, -- по поручению ктитора производил в церкви сбор и с блюдом подходил к Государю и Наследнику, последний заставлял Ивана долго простоять около него: он клал на тарелку серебряный рубль, но как только Иван собирался отойти, он снимал с тарелки свою монету; Иван останавливался, Наследник опять клал на блюдо рубль и снова снимал его, как только Иван обнаруживал намерение двинуться дальше и т. д. Обыкновенно вмешательство Государя прекращало эту "игру".

Узнав, что Иван -- мой денщик, Наследник за завтраком нередко спрашивал меня:

-- А Ваня здоров? А что он делает?

Когда приезжала в Ставку Государыня с дочерьми, жизнь дворца изменялась. Тогда на завтраках присутствовала вся царская семья. Первой из кабинета выходила царица, всегда стройная, красивая, величественная, но всегда с каким-то скорбным лицом. Когда она улыбалась, то и улыбка у нее была скорбная. Рядом с нею царь казался маленьким, не царственным. После завтрака царь обходил гостей. А царица, усевшись около окна, подзывала к себе через одну из дочерей, Ольгу или Татьяну, того или другого из завтракавших и вела с ними разговор. К обедам никто не приглашался. Царь обедал только со своей семьей. Жила царица с дочерьми в своем поезде.

Накануне праздников и в самые праздники вся царская семья обязательно являлась в штабную церковь и размещалась на левом клиросе. Больная ногами Императрица во время богослужения больше сидела.

Много ходило, как и продолжает ходить, сплетен, будто супружеская жизнь у царя и царицы сложилась и протекала нескладно и неладно. Кто близко видел их вместе, присматривался к иx отношениям друг к другу и к детям, кто хоть сколько-нибудь изучил их характеры и взгляды, тот знал, что эта чета отличалась редкой в наши дни любовью и супружеской верностью.

Это была патриархальная семья, усвоившая отношения, традиции и порядки благочестивых русских семей.

Г.И. Шавельский

Воспоминания последнего протопресвитера Русской армии и флота. -- Нью-Йорк: изд. им. Чехова, 1954.

См. далее...

Информация к размышлению

Л.А. Тихомиров

О ВОСПИТАНИИ НАСЛЕДНИКА ПРЕСТОДА И ПРИНЦИПАХ ЦАРСКОЙ ВЛАСТИ

Воспитание

Обдуманная система воспитания будущих носителей Верховной власти должна бы была составлять важнейшую династическую заботу, тем более что обстановка, окружающая будущего главу миллионов людей, неизбежно кроет в себе множество опасностей для его развития.

Куртизанство, которое стремится извлекать выгоды путем лести, угождения, потворствования слабостям, может окружать будущего царя еще в его детстве. С другой стороны, немало примеров и обратного, грубо ожесточающего отношения к царственному ребенку, быть может, даже из желания выставить перед родителями свое непричастие куртизанству. Вот, например, как барон М. Корф описывает воспитание Николая Павловича, доверенного императором Павлом попечениям генерала Ламсдорфа.

"Неизвестно, - говорит барон М. Корф, - на чем основывалось то высокое уважение к педагогическим способностям генерала Ламсдорфа, которое могло решить выбор императора Павла... Ламсдорф не обладал не только ни одной из способностей, необходимых для воспитания особы царственного дома, но был чужд и всего того, что нужно для воспитания частного лица. Он прилагал старанья лишь к тому, чтобы переломить его (воспитанника) на свой лад. Великие князья были постоянно, как в тисках. Они не могли свободно и непринужденно ни встать, ни сесть, ни ходить, ни говорить, ни предаваться обычной детской резвости и шумливости; их на каждом шагу останавливали, исправляли, делали замечанья, преследовали морально и угрозами... Николай Павлович особенно не пользовался расположением своего воспитателя. Он, действительно, был характера строптивого, вспыльчивого, а Ламсдорф, вместо того, чтобы умерять этот характер мерами кротости, обратился к строгости и почти бесчеловечно, позволяя себе даже бить Великого князя линейками, ручейными шомполами и т. п. Не раз случалось, что в ярости своей он хватал мальчика за грудь или за воротник и ударял его об стену, так что он почти лишался чувств".

Воспитатель очень усердно прибегал также к сечению детей розгами.

"Вообще, - заключает барон М Корф, - если, несмотря на бесконечные препоны, положенные развитию его самостоятельности и особенностям его характера, если вопреки всем стараниям уничтожить в нем исключительность его натуры, опошлить ее и подвести под общий уровень, все-таки из этого тяжкого горнила выработалось нечто столь могучее, самобытное, гениальное, то, конечно, Николай всем обязан своей внутренней силе".

С другой стороны, как ни прав барон Корф в своем порицании такой системы воспитания, нельзя не вспомнить, что у нас целый ряд замечательных монархов вышел именно из детей, в молодые годы испытавших много огорчений и унижений: таким был Иоанн Грозный, таким был Петр I. Наоборот, из детей особенно тщательно и любовно воспитываемых, выходили иногда монархи без воли, как, например, Александр I, любимец своей бабушки.

Вообще, если дело воспитания и его приспособление к субъективности дитяти представляет столько трудностей во всякой семье, то в семье царской оно еще гораздо труднее. Понятно, что в этом случае не может быть никаких правил единообразно установленных.

Можно лишь сказать, что воспитание наследника Престола есть дело столь важное, что августейшим родителям следует обращать на этот предмет самое глубокое внимание и не жалеть своего времени, посвящаемого этому делу.

В пример обратного можно, однако, сослаться на того же барона Корфа. Сам император Павел любил быть с детьми. Но императрица относилась к ним иначе. Великий князь Николай Павлович в раннем детстве только раз или два в день пользовался свиданиями с матерью. Свидания продолжались час или два. В 1798 году в течение срока от 5 мая до 1 июня, Николай Павлович провел с матерью не более 6 или 7 часов. В ноябре виделся с нею 15 раз.

"Вообще, - говорит барон Корф, - по сохранившимся преданиям императрица Мария Федоровна (супруга императора Павла) этот воплощенный ангел доброты и милосердия в младенческом возрасте своих детей была с ними довольно холодна и суха, находясь сама в то время в полном цвете лет и быв, как по вкусу, так и обязанностям своего сана, развлечена многочисленными увеселениями и придворными пышностями, не всегда оставлявшими досуг для попечений материнской заботливости".

Лишь впоследствии, оставшись во вдовстве, она предалась всецело надзору за воспитанием двух младших сыновей.

Но если приспособление к индивидуальности ребенка все-таки есть дело педагогического такта воспитателей, то имеется несколько общих условий, одинаковых для всех субъективностей.

Так, на первом же месте обязательное условие составляет внимательное религиозное воспитание. Ничто не дает столь много основ для развития качеств, необходимых для будущего монарха. Монарх должен знать, что если в народе нет религиозного чувства, то не может быть и монархии. Если он лично не способен сливаться с этим чувством народа, то он не будет хорошим монархом. Между ним и народом всегда будет протянута завеса взаимного непонимания.

И недостаточно сказать, что для монарха необходима религиозное чувство: необходима та же самая вера, какая одушевляет народ, то же понимание, то же ощущение. Если монарх может, и это очень полезно, стоять в отношении религиозной сознательности выше народа, то лишь при условии, чтобы, стоя впереди, он находился, однако, на той же самой почве.

У нас, в России, это условие нередко отсутствовало. Наша правительственная политика, столь разрушительная в отношении Церкви, а потому разрушительная и в отношении основ народной психологии, и основ самой самодержавной власти, зависела в чрезвычайной степени от того, что религиозность царствующих особ нередко носила характер не православно-церковного, а субъективного (протестантского) чувства.

Конечно, народ не мог замечать этого непосредственно, и, видя неподдельное благочестие царя, полагал себя в полной близости с ним. Но на церковной политике религиозный субъективизм сказывался очень тяжко, и конечно, только вследствие него наша церковность в течение 200 лет могла двигаться по тому фатальному пути, на который ее поставил Петр Великой.

Чувство и понятие коллективной религиозности (т. е. православное чувство) никогда не допустили бы реформу Петра продержаться столько времени, к подрыву влияния Церкви на народный дух.

А это чувство православной, церковной, коллективной религиозности выращивается не лекциями учителей Закона Божия, а участием в церковной жизни.

Вот этот элемент необходимо должен входить в воспитание августейших детей. Их религиозное воспитание должно происходить в более сердечном приходе, нежели дворцовая церковь. Дворцовая церковь более годится для взрослых, сложившихся, людей, чем для детей, которые нуждаются в воздействии на их душу общей молитвы разнородных прихожан, богатых и бедных, нуждаются в зрелище их общения и равенства перед Престолом Царя Небесного. Как ни захудал наш приход, но все же коллективная религиозная жизнь в нем есть, а юридическая придавленность его чувствуется взрослыми, но не детьми, которые этого почти не замечают.

Здесь мы касаемся одного из таких пунктов воспитания, которые не зависят от педагогического приспособления к индивидуальности ребенка, а имеют общее значение. Влияние доброй обстановки нужно для детей всех характеров, и эту чистую, нравственную обстановку должно необходимо обеспечивать для выработки души будущего монарха.

Без сомнения, нелегко достигнуть этого при дворе. Самая могущественная воля здесь может принудить скорее к ханжеству и лицемерию, чем к действительной чистоте. Но монархам не трудно обеспечить для своих детей освежающее пребывание в более тихих уголках, в обстановке природы, в соприкосновении с чистой обстановкой трудящегося люда, которая способна оставлять благодетельное впечатление на душе будущего верховного попечителя эти трудящихся миллионов народа.

Этим элементом воспитания обыкновенно и пользуются, но едва ли достаточно, и особенно едва ли с должной выдержкой и продолжительностью.

Можно сказать вообще, что в деле царского воспитания огромное значение имеет все, дающее знакомство или, по крайней мере, умение находить знакомство с подданными. Задача непосредственного общения с подданными всех званий так важна для носителя монархической Верховной власти, что в воспитании его не следует упускать никаких случаев развивать способность и охоту к этому.

Незнакомство с подданными и как бы аристократизация принцев, окружение их преимущественно средой "золотой молодежи" составляет едва ли не наиболее частый недостаток воспитания их.

А между тем у нас наиболее замечательными монархами являлись большею частью именно те, которые, не быв предназначены к престолу или будучи оттираемы от него преднамеренно (как Петр I Софьей), по этому самому имели удобства узнавать подданных подальше от придворной сферы. Таков был Николай I, таков был Александр Ш.

В заключение нельзя не заметить, что в большинстве царствующих домов всегда обращали много внимания на физическое развитие наследника Престола и развитие в нем мужественных черт воина: это совершенно правильное, эмпирически установившееся требование царского воспитания.

История не знает ни одного монарха, который бы принес благо своему народу, не отличаясь по крайней мере средними качествами мужества.

Оно нужно далеко не только потому, что монарх есть повелитель войск, которым должен внушать почтение. Обстоятельство это тоже очень важно. Последние Бурбоны много пострадали от полной утраты военных способностей и даже военных знаний. Но мужество и самообладание еще более требуются в деле гражданском, а развитие того и другого тесно связано с хорошим физическим воспитанием.

В молодом возрасте оно хорошо соединяется с военной выправкой, которая полезна и для развития самообладания, умения всегда сдерживать свои порывы: это же качество в высшей степени необходимое. Когда мы думаем о том, какие огромные последствия будет иметь каждое слово, каждое движение будущего царя, как много может он сделать зла необдуманным, скороспешным поступком, то мы поймем, как важна выработка в нем с детства умения владеть собой, сдерживаться, умерять свои рефлексы.

принципы

В числе важнейших обязанностей монархической власти в отношении самой себя находится памятование царских принципов действия и поведения.

Те правила, которые можно назвать "царскими принципами", конечно, имеют значение и для всякого человека, но их совокупность особенно необходима для носителя Верховной власти.

В этом отношении нередко подробно регистрируют довольно мелкие правила поведения, в чем можно упрекнуть и Монтескье, и нашего Чичерина. Разумеется, есть для среднего человека наиболее практичные правила. Так, весьма полезна осторожность в словах, неспешность поступков и т. п. Еще Пушкинский Борис Годунов наставляет сына:

Будь молчалив: не должен царский глас

На воздухе теряться по пустому;

Как звон святой, он должен возвещать

Велику скорбь или великий праздник.¹¹³

Часто говорится также о приветливости в обращении, о щедрости и т. д. Все эти правила в частностях могут быть очень мудры, но по большей части не имеют общего значения, а иногда даже имеют в виду монарха, как правителя, а не как Верховную власть. В отношении этого последнего рекомендуют все, что клонится к поддержанию "августейшего" характера власти, который, конечно, тем лучше сохраняется, чем обдуманнее поведение. Слово, не сказанное, редко компрометирует. Слово, сказанное неудачно, очень способно подрывать авторитет. То же относится и к поступкам. Пышный церемониал и этикет также основаны на цели, как можно лучше обеспечить августейшую внешность власти, ее величие, ее обдуманность, а при случае замаскировать случайную нетактичность. Все это, конечно, нужно, почему и выработано практикой.

Но подобно приемам воспитания, все это не составляет принципа.

Многие монархи нарочно отбрасывали церемониал и этикет, многие были скупы и ничего существенного не теряли от этого в глазах народа. Многие очень выигрывали тем, что не хранили молчаливости. Так, Наполеон I значительной долей своей репутации обязан редкой способности кратко и ясно формулировать мысль, определяющую положение или столкновение. Этой своей способностью он пользовался столь же удачно для увеличения своего престижа, как Вильгельм Оранский или император Александр III пользовались системой молчаливости. Вообще, все такие мелкие правила относятся к области тактичности, которая требует от каждого человека, прежде всего, умно сообразоваться со своим способностями, пользоваться их сильными сторонами и прятать подальше слабые стороны.

Но есть некоторые правила, которые составляют именно принципы монархической власти, так как относятся уже не к пользованию субъективными способностями, а к общему всем царям несению Верховной власти.

Так, одна из главнейших целей царского воспитания - выработка самообладания - потому и важна, что самообладание составляет, безусловно, необходимый принцип носителя Верховной власти. Без самообладания нельзя достойно нести Верховной власти, ибо она имеет главной задачей владеть и управлять всеми правящими силами. Не управляя собой, нельзя править другими. Демократия потому и мало пригодна в качестве Верховной власти, что почти неспособна к выработке самообладания.

Итак, самообладание должно быть признано за необходимый царственный принцип.

Чичерин не без основания возводит в принцип то, что он называет умеренностью.

"Сила власти, - говорит он, - зависит главным образом от личных свойств Государя. Напротив умеренность всегда может быть правилом политики. Слабый монарх и без того к этому склонен. Энергичная же власть может сама себя умерить: в этом состоит высшее ее нравственное достоинство. Не в преувеличении своего начала, а в восполнении его недостатков заключается требование политики, имеющей целью благо подданных".

Это до известной степени совершенно верно.

Но главный царский принцип, без сомнения, составляет строжайшее следование долгу. Величайшее зло, которое может происходить от неограниченной власти, это переход ее в произвол. В этом случае не имеет большого значения вопрос о направлении произвола: по доброте ли сердечной он появляется или по жестокости, он одинаково вреден в положении царя. Дело в том, что царь в правлении не должен иметь личных побуждений. Он есть исполнитель Высшей Воли.

Там, где эта Высшая Воля указывает необходимость кары и строгости, царь должен быть строгим и карать. Он есть лишь орудие справедливости. Для подданных дается закон, правила поведения, и царь, как Верховная власть, должен блюсти за тем, чтобы это было не пустым звуком, а фактом действительности.

Он существует не для того, чтобы делать, как ему нравится, не для того, чтобы быть тираном или потакать распущенности, а для того, чтобы всех вести к исполнению долга. Поэтому он и сам обязан быть носителем долга. Вот величайший царский принцип, при соблюдении которого монарх только и является действительной Верховной властью нравственного начала.

Потому-то все выдающиеся государи ставили так высоко свою обязанность долга. Император Николай Павлович для возбуждения страха перед самой мыслью о ниспровержении законного порядка не считал возможным дать никакой поблажки сосланным декабристам. А между тем лично он по-человечески их очень жалел. Поэтому он послал в Сибирь Жуковского, приказав дать всякие облегчения сосланным, но от имени самого Жуковского. Государь строжайше приказал, чтобы ни одна душа не знала о том, что эти льготы делаются им самим.

Таково истинное сознание долга. Царь, будучи добрым, представлял себя строгим и непримиримым, потому что это было нужно, пока преступники ничем не заслужили милосердия. Нужно было, чтобы царя боялись, и он отдавал себя в жертву упрекам в жестокости, а всю славу доброты дарил Жуковскому, лишь бы сохранить для Власти необходимый по тому времени грозный престиж.

Без сомнения, людям очень приятно быть добрыми и разливать кругом милости. Но для монарха это значит распоряжаться чужим добром. Тот, Кто сотворил мир, может делать, что хочет, ибо все существующее есть Его собственность. Но царь земной есть власть делегированная от Бога. Он обязан творить не свою волю, а Ту, Которая поставила его на царство.

Безусловно обязательный для царя принцип составляет справедливость. Он не имеет права жертвовать справедливостью ни по личному неудовольствию, ни по милосердию. Иоанн Грозный, этот замечательный теоретик самодержавия, оставил монархам правило, которое следовало бы как царское "зерцало" вывешивать в рабочем кабинете монархов.

"Всегда царям подобает быть обозрительными; овогда кротчайшим, овоща же ярым. Ко благим убо милость и кротость, ко злым же ярость и мучение. Аще ли сего не имеет - несть царь..."

С принципом долга тесно связан принцип законности. Как недавно высказал П. Н. Семенов, "самодержавная власть, от которой единственно исходят законы, сама же первая, издав закон, должна ему подчиняться и охранять до тех пор, пока она же не отменить или не изменит его в том же узаконенном порядке". Она (власть) "является ограниченной для самой себя".

"Закон, как выражение воли Верховной власти, есть как бы ее совесть. Подобно тому, как если бы человек, увлекшись проповедью свободы от совести, стал действовать, отрешившись от нее, и довел бы себя этим до падения и гибели, так точно самодержавная власть, если бы она стала сама же первая попирать законы, расстроила бы весь государственный организм и довела бы его и себя до гибели".

Милосердие есть праздник Верховной власти. Работа же ее и обязанность - это исполнение долга, поддержание справедливости и закона. Лишь в тех случаях, где законная справедливость не совпадает со справедливостью Божественной, является место для отступления от закона. Лишь в тех случаях, где это не вредит справедливости, есть место милосердию.

Тот же долг является царственным руководством в устроительных мерах. Царь есть представитель идеалов народа. Царь поставлен Богом не где-то в отвлечении, а на конкретном деле известного определенного народа, а, следовательно, для исполнения задач его истории, его потребностей, его исторического труда. Если монарх вместо того, чтобы исполнять свой долг правит в духе и направлении этих национальных идеалов, начинает поступать, как ему лично нравится, нарушая ту национальную работу, для ведения которой получил свою власть, он нравственно теряет право на власть.

Вопрос о мотивах такого нарушения долга совершенно безразличен. Может быть, монарх действовал по доброте своей, но, во всяком случае, он распоряжался тем, что ему не принадлежит, делал то, на что не уполномочен содержанием идеала, для служения которому получил власть.

Делая то, на что не имел права, и, не делая того, что был обязан исполнять, он сам лишает себя основы своей власти. Царь ограничен содержанием своего идеала, осуществление которого составляет его долг. Нарушение же обязанности уничтожает право, связанное с этой обязанностью.

Вот внутренние причины, по которым памятование и соблюдение долга и совершенное отречение от своего произвола составляет первый и главный царский принцип, ибо отступление от него потрясает самую основу монархической власти.

За слабостью соблюдения этого принципа страна всегда погружается в величайшие бедствия, ибо она может жить только правильной эволюцией своих жизненных функций, руководство которыми составляет обязанность царя. Он есть как бы машинист, следящий за ходом этой одухотворенной машины, и обращаться с ней произвольно не может, ибо это значит лишь спутать все части механизма, а затем и взорвать всю машину.

Как исполнитель долга Верховной власти, монарх есть выразитель духа своего народа. Отсюда вытекает еще важный царственный принцип: сознание своей безусловной необходимости для нации. Без этого сознания нет монарха.

Необходимость монарха для нации есть действительно величайшая истина при тех условиях, когда монархия возможна, то есть когда народ выше всего ставит этический принцип. В этом случай нация не может обойтись без царя. Это факт, и царь должен быть в том уверен.

Разумеется, царь необходим лишь в том случае, если творит свой долг, а не свой произвол. Но при соблюдении этого правила он, безусловно, необходим, и поэтому ни в каком случае ни при каких опасностях, ни при каких соблазнах не может упразднить своей Верховной власти.

На это не раз указывалось в России различными выдающимися выразителями политической мысли. Карамзин писал Александру I:

"Россия пред Святым Алтарем вручила самодержавие твоему предку и требовала, да управляет ею верховно, нераздельно. Сей завет есть основание твоей власти: иной не имеешь. Можешь все, но не можешь законно ограничить ее".

Сам монарх, писал М. Н. Катков, не мог бы умалить полноту прав своих. "Он властен не пользоваться ими, подвергая тем самым себя и государство опасностям, но он не мог бы отменить их, если бы и хотел".

Дело, однако, при этом вовсе не в воле народа. Монарх, по смыслу своей идеи, даже и при воле на то народа, не может ограничить своей власти, не совершая тем вместе с народом беззаконного (с монархической точки зрения) coup d'Etat. Ограничить самодержавие - это значит упразднить Верховную власть нравственно религиозного идеала или, выражаясь языком веры, упразднить Верховную власть Божию в устроении общества. Кто бы этого ни захотел, монарх или народ, положение дела от этого не изменяется. Совершается переворот, coup d'Etat. Но если народ, потерявши веру в Бога, получает, так сказать, право бунта против Него, то уж монарх ни в каком случае этого права не имеет, ибо он в отношении идеала есть только хранитель, depositaire власти, доверенное лицо.

В отношении идеала, монарх имеет не права, а обязанности. Если он по каким-либо причинам не желает более исполнять обязанностей, то все, что можно допустить по смыслу принципа, есть отреченье от престола. Только тогда в качестве простого гражданина он мог бы наравне с другими, стремиться к антимонархическому coup d'Etat. Но упразднить собственную обязанность, пользуясь для этого орудиями, данными только для ее выполнения, это, конечно, составило бы акт величайшего превышения права, какое только существует на земле.

В истории французской монархии очень светлую страничку составил отказ последнего Бурбона, графа Шамбора, принять корону Франции ценой отказа от белого знамени. Знамя здесь являлось символом. Трехцветное знамя выражало идею власти народа. Белое с лилиями - власть короля. Граф сказал, что вполне убежден в необходимости парламента; он сказал, что сохранит все свободные учреждения, но исключительно по своему убеждению в их пользе, а, не давая никаких обязательств конституционного характера. Франция, уже готовая принять его при Мак Могоне, уж готовившая ему встречу, не согласилась на белое знамя, и граф Шамбор решил остаться эмигрантом. Едва ли что поддержало во Франции так сильно монархическую идею, как этот отказ последнего Бурбона поступиться тем, что принадлежит не ему, а монархической верховной власти.

Этот факт необходимости монарха для нации определяет вообще целый ряд основных правил поведения.

Необходимость монарха для нации обусловливается верностью самой нации духу, признающему нравственный идеал за высший принцип. Если в нации этого духа нет, монарх становится излишен и невозможен, и ему остается лишь удалиться с места, так сказать, нравственно опустелого. Оно тогда ниже его, недостойно его. Но пока нация хранит свой нравственный дух, перед монархом вырастают еще два принципа поведения.

Во-первых, он должен иметь возможно теснейшее и непосредственное общение с нацией, без чего для него совершенно невозможно быть выразителем ее духа.

Это общение весьма важно даже и в целях управительных. Чичерин приводить прекрасные в этом отношении слова Екатерины II статс-секретарю Попову.

Попов однажды выразил императрице свое изумление перед тем безусловным повиновением, которое она умеет внушать окружающим...

"Это не так легко, как ты думаешь, - ответила императрица. - Во-первых, мои повеления не исполнялись бы с точностью, если бы не были удобны к исполнению. Ты сам знаешь, с какой осмотрительностью я поступаю при издании своих узаконений. Я разбираю обстоятельства, изведываю мысли просвещенной части народа. Когда я уверена в общем одобрении, тогда выпускаю я мое повеление, и имею удовольствие видеть то, что ты называешь слепым повиновением. Но, будь уверен, что слепо не повинуются, когда приказание не приноровлено к обычаям, и когда в оном я бы следовала одной моей воле. Во-вторых, ты ошибаешься, когда думаешь, что вокруг меня делается все только мне угодное. Напротив - это я, которая стараюсь угождать каждому сообразно с заслугами, достоинством и т. д.".

Это действительно "золотые слова", как выражается Чичерин, но в них выражена лишь часть существа дела. Екатерина хорошо делала, вникая в то, во что можно было вникнуть при тогдашнем социальном строе. Она через людей передового дворянства угадывала дух нации. В этом проникновении духом нации вся суть монархического дела.

Но в условиях жизни свободного народа монарху возможно гораздо более широко вникать в дух нации, подсказывающий необходимость тех или иных мер или указывающий невозможность других. Для этого недостаточно опрашивать окружающих. Тут нужна целая система способов общения.

При этом должно заметить, что обязанность монарха выражать дух нации, вовсе не означает непременного выполнения всего, что кажется ее волею. Это ошибка лишь слабых правителей, не умевших войти в дух народа.

Говоря о воле нации, необходимо разграничивать действительную волю и кажущеюся.

Действительную волю нации, то, чего народ действительно желает, но не всегда умеет формулировать, составляют требования, вытекающие из его духа. Только их осуществлением он может быть действительно удовлетворен. Лишь такое исполнение текущих потребностей и желаний народа, которое сообразно с его духом удовлетворяет прочно, и дает основу для дальнейшего развития и усовершенствования принятых мер.

Но нация далеко не всегда способна выразить, что именно нужно для такого прочного удовлетворения ее желаний. Под влиянием случайностей, ее пугающих, раздражающих, сбивающих с пути ее чувство или рассуждение, нация может выставлять требования, совершенно несообразные и несовместимые с ее же действительными желаниями. Это особенно легко случается под влиянием партийной агитации, подсовывающей народу требования, которые, по-видимому, выражают его желания, а на деле совершенно им противоречат. Легче всего такой обман и самообман происходить в тех случаях, когда народ какими-нибудь обстоятельствами приведен в состояние дезорганизованной массы.

Вот в подобных случаях монарх обязан уметь удержаться на почве духа нации и смело стать против ее кажущейся воли. Он должен употребить весь свой авторитет для того, чтобы не допустить нацию до шага, в котором сам же народ будет горько раскаиваться впоследствии, когда заметит, что он вовсе не этого желал достигнуть и ошибся в формулировке своего желания.

Монарх более всего и нужен для того, чтобы иногда властно осуществить назревшее, действительное желание нации, выработанное в ней ее духом, а иногда столь же властно не допустить нацию до роковой ошибки в определении своего действительного желания, не допустить меры, которая минутно кажется народу его требованием, а в действительности лишь подсказана ему или страстью или партийной агитацией в противность истинному содержанию народного духа.

Такая роль и такая способность воплотить в себе то, что составляет действительное желание нации, свойственна гениальной личности. Но присутствие гениальной личности есть дело случая. Монархическая идея стремится усвоить эту гениальность самому учреждению. Монархическое верховенство есть возможное в конституционных формах достижение того, чтобы государством заведовал гений нации. Вот что должно наиболее памятовать монархам и самим народам.

Задача монарха не в том, чтобы выражать собственно свою волю или желание, а в том, чтобы выражать работу гения нации.

И вот почему монарх весь в своем долге. Вот почему он иногда обязан осуществить видимое желание нации, иногда обязан ни за что не допускать его осуществления как бы шумно ни раздавалось требование.

Для того же, чтобы быть способным к исполнению этого долга, для того, чтобы уловить требование гения нации, монарх должен быть, во-первых, связан со всем прошлым нации, которое по династическому духу может столь хорошо ощущать в собственных предках, и, во-вторых, находиться в постоянном теснейшем общении с организованными силами нации, постоянно заботясь о том, чтобы нация была социально организована и не превращалась в толпу, ибо лишь в организованной нации способен жить и говорить ее дух.

Но такая роль царя была бы совершенно невозможна, если бы его личность не была абсолютно неприкосновенна. И вот почему обязательным царским принципом должно быть поставлено безусловное поддержание неприкосновенности царской особы.

В наших законах статьи 241, 242, 243 Уложения о наказаниях созданы совершенно правильным сознанием этой политической истины.

В них "священная особа Государя Императора" охраняется от всяких покушений смертной казнью всех виновных, причем не делается никаких разграничений в степенях преступности. Большое или малое насилие, покушение исполненное или замышленное, или хоть простое знание и недонесение о каком-либо из таких преступлений наказываются совершенно одинаково смертной казнью.

Без свободы и неприкосновенности монарха не может быть монархии. Она неизбежно искажается, если начинается хоть малейшее потрясение этой свободы и неприкосновенности.

А посему никаких степеней ни в характере преступления, ни в причастности к нему не может быть. Даже самая малейшая степень уже безусловно недопустима. Только таким способом может быть предупреждена возможность появления самой мысли о преступлениях против личности монарха.

Дело в том, что эти преступления физически слишком легки. Как человек монарх может быть предметом покушений со стороны всех недовольных: его может стараться убить и фанатик какой-либо идеи, один за существование крепостного права, другой за уничтожение крепостного права, один за недостаточное поддержание господствующего племени, другой за недостаточность прав инородцев, словом, за все, что вздумается кому-либо. Монарха может стремиться умертвить или низвергнуть и недовольный придворный, ждущий себе лучшего положения при другом царе, и какой-нибудь проворовавшийся мошенник, который смертью царя ищет спастись от наказания и т. д. И вот именно эта легкость покушений против единоличного носителя Верховной власти требует безусловной, беспощадной кары за них.

Снисхождение к виновным в таком преступлении составляет небрежение о самой монархии.

Это, однако, по множеству причин нередко забывается монархами из действительной кротости или из желания показать великодушие, или во избежание нареканий в личном мщении и т. д. Но каковы бы ни были побуждения, заставляющие забывать охрану неприкосновенности царской, они глубоко ошибочны.

Когда Верховная власть - какая бы то ни было - делается предметом насильственных покушений, государство становится невозможным. А посему все такие покушения при всяком образе правления справедливо преследуются как высшее из преступлений. Но в отношении монарха оно должно быть наказуемо даже строже, чем в демократии.

В демократии государственная воля принадлежит большинству народа, так что ограждена огромной силою. Подчинение народа прямым насилием почти невозможно. Совсем иное положение монарха. Он, как человек, представляет силу самую малую. Его легко убить, возможно захватить в плен, и на все это достаточно злого желания даже самого небольшого числа, самых ничтожных людей. Посему неприкосновенность личности монарха должна быть охраняема строжайшей карою, так чтобы малейшая мысль о покушениях против царя становилась в высшей степени опасна, а потому трудно осуществима уже с первых подготовительных шагов.

Помимо всего указанного, должно поставить еще один царской принцип, вытекающий из всей совокупности того значения, которое монархия имеет в жизни нации, избравшей единоличную власть своим верховным государственным принципом.

Этот принцип состоит в постоянном стремлен вести свою власть по пути прогрессивной эволюции.

В первой части книги указывалось (часть I, гл. XII), что монархия имеет в идее три проявления (самодержавие, деспотизм и абсолютизм)и что в исторической действительности они смешиваются в различных комбинация. Таким образом, в одной и той же монархии может возникать эволюция прогрессивная, то есть переход от низшей формы в высшую, и наоборот из высшей в низшую (регрессивная эволюция). Прогрессивная эволюция, например, переход от абсолютизма к самодержавию, ведет монархию к усилению и расцвету. Регрессивная эволюция - к упадку или даже гибели.

Посему постоянным принципом царским должно являться, как сказано, направление своей Верховной власти на путь прогрессивной эволюции, т. е. к чистому самодержавному виду.

Тихомиров Л.А. Монархическая государственность. - М., 1998 - С.425-438.

Материалы и черты к биографии императора Николая I". Статс-секретаря барона М. Корф. // Сборник императорского русского исторического общества, том 98.

Государственный переворот.

© Copyright Каменев Анатолий Иванович (kamenevai@mail.ru) Размещен: 19/07/2015, изменен: 19/07/2015. 91k. Статистика. Фрагмент: Политика Иллюстрации: 3 штук. Скачать FB2	Ваша оценка:
Аннотация: "Алексей Николаевич (Наследник -А.К.) с этого времени стал членом нашей штабной семьи. Встречаясь с ним во дворце каждый день два раза, наблюдая его отношения к людям, его игры и детские шалости, я часто в то время задавал себе вопрос: какой-то выйдет из него монарх?"

Каменев Анатолий Иванович "Святая святых" Ставки

Каменев Анатолий Иванович
"Святая святых" Ставки