ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева

Каменев Анатолий Иванович
Век царя - век гениев

[Регистрация] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Найти] [Построения]
 Ваша оценка:


Век царя - век гениев

 []

Царь Алексей Михайлович.

Рисунок. Нач. 20 в.

Царь Алексей Михайлович

(19.03.1629 - 30.01.1676)

Архимед требовал, чтобы уму дала точку опоры, и он брался переворотить мир.

Иисус Христос установил такую точку и при посредтвом ее возобновить лице земли.

Это - вера, о которой Он Сам говорил, что кто будет иметь ее с зерном горчичного,

тому возможно будет перестраивать горы (Мф. 17, 20).

Огюст Николь

В.О. Ключевский

  
   Первое место между этими предшественниками при­надлежит, бесспорно, отцу преобразователя.
   В этом лице отразился первый момент преобразовательного движе­ния, когда вожди его еще не думали разрывать со своим прошлым и ломать существующее.
  
   Царь Алексей Михай­лович принял в преобразовательном движении позу, со­ответствующую такому взгляду на дело: одной ногой он еще крепко упирался в родную православную старину, а другую уже занес было за ее черту, да так и остался в этом нерешительном переходном положении.
  
   Он вырос вместе с поколением, которое нужда впервые заставила заботливо и тревожно посматривать на еретический За­пад в чаянии найти там средства для выхода из домаш­них затруднений, не отрекаясь от понятий, привычек и верований благочестивой старины. Это было у нас един­ственное поколение, так думавшее: так не думали прежде и перестали думать потом.
  
   Люди прежних поколений боялись брать у Запада даже материальные удобства, чтобы ими не повредить нравственного завета отцов и дедов, с которым не хотели расставаться, как со святыней; после у нас стали охотно пренебрегать этим заветом, чтобы тем вкуснее были материальные удобства, заимст­вуемые у Запада.
  
   Царь Алексей и его сверстники не ме­нее предков дорожили своей православной стариной; но не­которое время они были уверены, что можно щеголять немецком кафтане, даже смотреть на иноземную потеху, "комедийное действо" и при этом сохранить в неприкос­новенности те чувства и понятия, какие необходимы, что­бы с набожным страхом помышлять о возможности на­рушить пост в крещенский сочельник до звезды.
  
   Царь Алексей родился в 1629 году.
  
   Он прошел полный курс древнерусского образования, или словесного учения, как тогда говорили.
  

 []

Симон Ушаков.

"Троица Ветхозаветная".

Икона. 1671 г.

  
   По заведенному порядку тогдашней педагогики на шестом году его посадили за букварь, на­рочно для него составленный патриаршим дьяком по за­казу дедушки, патриарха Филарета,-- известный древне­русский букварь с титлами, заповедями, кратким кате­хизисом и т. д. Учил царевича, как это было принято при московском дворе, дьяк одного из московских при­казов.
   Через год перешли от азбуки к чтению часовника, месяцев через пять к псалтырю, еще через три принялись изучать Деяния апостолов, через полгода стали учить пи­сать, на девятом году певчий дьяк, т. е. регент двор­цового хора, начал разучивать Охтой (Октоих), нотную богослужебную книгу, от которой месяцев через восемь пе­решли к изучению "страшного пения", т. е. церковных песнопений страстной седмицы, особенно трудных по сво­ему напеву -- и лет десяти царевич был готов, прошел весь курс древнерусского гимназического образования: он мог бойко прочесть в церкви часы и не без успеха петь с дьячком на клиросе по крюковым нотам стихиры и каноны.
  
   При этом он до мельчайших подробностей изучил чин церковного богослужения, в чем мог поспорить с любым монастырским и даже соборным уставщиком.
  
   Царевич прежнего времени, вероятно, на этом бы и остано­вился.
   Но Алексей воспитывался в иное время, у людей которого настойчиво стучалась в голову смутная потреб­ность ступить дальше, в таинственную область эллин­ской и даже латинской мудрости, мимо которой, бояз­ливо чураясь и крестясь, пробегал благочестивый русский грамотей прежних веков.
  
   Немец со своими нововымыш­ленными хитростями, уже забравшийся в ряды русских рат­ных людей, проникал и в детскую комнату государе­ва дворца. В руках ребенка Алексея была уже "потеха", конь немецкой работы и немецкие "карты", картинки, куп­ленные в Овощном ряду за 3 алтына 4 деньги (рубля полтора на наши деньги), и даже детские латы, сде­ланные для царевича мастером немчином Петром Шальтом.
   Когда царевичу было лет 11 --12, он обладал уже ма­ленькой библиотекой, составившейся преимущественно из подарков дедушки, дядек и учителя, заключавшей в себе томов 13. Большею частью это были книги Священ­ного Писания и богослужебные; но между ними находи­лись уже грамматика, печатанная в Литве, космография и в Литве же изданный какой-то лексикон.
  
   К тому же главным воспитателем царевича был боярин Б. И. Моро­зов, один из первых русских бояр, сильно пристрастив­шийся к западноевропейскому. Он ввел в учебную про­грамму царевича прием наглядного обучения, знакомил его с некоторыми предметами посредством немецких гра­вированных картинок; он же ввел и другую еще более смелую новизну в московский государев дворец, одел це­саревича Алексея и его брата в немецкое платье.
  
   В зрелые годы царь Алексей представлял в высшей степени привлекательное сочетание добрых свойств верного старине древнерусского человека с наклонностью к полез­ным и приятным новшествам.
  
   Он был образцом набож­ности, того чинного, точно размеренного и твердо ра­зученного благочестия, над которым так много и долго работало религиозное чувство Древней Руси. С любым иноком мог он поспорить в искусстве молиться и постить­ся: в Великий и успенский пост по воскресеньям, втор­никам, четвергам и субботам царь кушал раз в день, и ку­шанье его состояло из капусты, груздей и ягод -- все без масла; по понедельникам, средам и пятницам во все по­сты он не ел и не пил ничего.
   В церкви он стоял иногда часов по пяти и по шести сряду, клал по тысяче земных поклонов, а в иные дни и по полторы тысячи. Это был истовый древнерусский богомолец, стройно и цельно соеди­нявший в подвиге душевного спасения труд телесный с напряжением религиозного чувства. Эта набожность ока­зывала могущественное влияние на государственные по­нятия и на житейские отношения Алексея.
   Сын и пре­емник царя, пользовавшегося ограниченной властью, но сам вполне самодержавный властелин, царь Алексей креп­ко держался того выспреннего взгляда на царскую власть, какой выработало старое московское общество.
  
   Предание Грозного звучит в словах царя Алексея: "Бог благосло­вил и предал нам, государю, править и рассуждать люди своя на востоке и на западе и на юге и на севере вправ­ду".
  
   Но сознание самодержавной власти в своих проявлениях смягчалось набожной кротостью, глубоким смире­нием царя, пытавшегося не забыть в себе человека.
  
   В царе Алексее нет и тени самонадеянности, того щекотливого и мнительного обидчивого властолюбия, которым страдал Грозный.
  
   "Лучше слезами, усердием и низостью (сми­рением) перед Богом промысел чинить, чем силой и сла­вой (надменностью)",-- писал он одному из своих воевод.
  
   Это соединение власти и кротости помогало царю ладить с боярами, которым он при своем самодержавии усту­пал широкое участие в управлении; делиться с ними властью, действовать с ними об руку было для него при­вычкой и правилом, а не жертвой или досадной уступ­кой обстоятельствам.
  
   "А мы, великий государь,-- писал он князю Никите Одоевскому в 1652 г.,-- ежедневно просим у Создателя и у Пречистой его Богоматери и у всех святых, чтобы Господь Бог даровал нам, великому государю, и вам, боярам, с нами единодушно люди его световы управить вправду всем ровно".
  
   Сохранилась весь­ма характерная в своем роде записочка царя Алексея, коротенький конспект того, о чем предполагалось го­ворить на заседании Боярской думы. Этот документ по­казывает, как царь готовился к думским заседаниям: он не только записал, какие вопросы предложить на обсуж­дение бояр, но и наметил, о чем говорить самому, как решить тот или другой вопрос. Кое о чем навел справки, записал цифры; об ином он еще не составил мнения и не знает, как выскажутся бояре; о другом он имеет нере­шительное мнение, от которого откажется, если станут воз­ражать.
  
   Зато по некоторым вопросам он составил твердое суждение и будет упорно за него стоять в совете: это именно вопросы простой справедливости и служебной до­бросовестности. Астраханский воевода, по слухам, уступил калмыкам православных пленников, ими захваченных.
   Царь решил написать ему "с грозою и с милостию", а если слух оправдается, казнить его смертью или по меньшей ме­ре отсечь руку и сослать в Сибирь.
   Эта записочка всего нагляднее рисует простоту и прямоту отношений царя к своим советникам, равно и внимательность к своим пра­вительственным обязанностям.
  
   Общественные нравы и понятия в иных случаях пере­могали добрые свойства и влечения царя. Властный че­ловек в Древней Руси так легко забывал, что он не един­ственный человек на свете, и не замечал рубежа, до которого простирается его воля и за которым начинаются чу­жое право и общеобязательное приличие.
  
   Древнерусская набожность имела довольно ограниченное поле действия, поддерживала религиозное чувство, но слабо сдерживала волю. От природы живой, впечатлительный и подвижный, Алексей страдал вспыльчивостью, легко терял самооблада­ние и давал излишний простор языку и рукам.
  
   Однажды, в пору уже натянутых отношений к Никону, царь, возму­щаемый высокомерием патриарха, из-за церковного обряда поссорился с ним в церкви в Великую пятницу и выбра­нил его обычной тогда бранью московских сильных лю­дей, не исключая и самого патриарха, обозвав Никона му­жиком... сыном.
  
   В другой раз в любимом своем мо­настыре Саввы Сторожевского, который он недавно от­строил, царь праздновал память святого основателя монас­тыря и обновление обители в присутствии патриарха анти-охийского Макария. На торжественной заутрене чтец начал чтение из жития святого обычным возгласом: благослови, отче. Царь вскочил с кресла и закричал: "Что ты говоришь, мужик... сын: благослови, отче? Тут патриарх, говори: благослови, владыко!"
  
   В продолжение службы царь ходил среди монахов и учил их читать то-то, петь так-то; если они ошибались, с бранью поправлял их, вел себя уставщиком и церковным старостой, зажигал и гасил свечи, снимал с них нагар, во время службы не переставал разговаривать со стоявшим рядом приезжим патриархом, был в храме, как дома, как будто на него никто не смотрел.
  
   Ни добро­та природы, ни мысль о достоинстве сана, ни усилия быть набожным и порядочным ни на вершок не поднимали царя выше грубейшего из его подданных. Религиозно-нравст­венное чувство разбивалось о неблаговоспитанный темпе­рамент, и даже добрые движения души получали непри­стойное выражение. Вспыльчивость царя чаще всего воз­буждалась встречей с нравственным безобразием, особенно с поступками, в которых обнаруживались хвастовство и надменность. Кто на похвальбе ходит, всегда посрамлен бы­вает; таково было житейское наблюдение царя.
  
   В 1660 г. князь Хованский был разбит в Литве и потерял почти всю свою двадцатитысячную армию. Царь спрашивал в думе бояр, что делать.
   Боярин И. Д. Милославский, тесть царя, не бывавший в походах, неожиданно заявил, что если госу­дарь пожалует его, даст ему начальство над войском, то он скоро приведет пленником самого короля польского.
  
   "Как ты смеешь,-- закричал на него царь,-- ты, страдник, худой человечишка, хвастаться своим искусством в деле ратном! Когда ты ходил с полками, какие победы пока­зал над неприятелем?"
  
   Говоря это, царь вскочил, дал ста­рику пощечину, надрал ему бороду и, пинками вытолк­нув его из палаты, с силой захлопнул за ним двери.
  
   На хвастуна или озорника царь вспылит, пожалуй, даже пустит в дело кулаки, если виноватый под руками, и уж непременно обругает вволю: Алексей был мастер браниться тою изысканною бранью, какой умеет браниться только негодующее и незлопамятное русское добродушие.
  
   Каз­начей Саввина Сторожевского монастыря отец Никита, выпивши, подрался со стрельцами, стоявшими в мона­стыре, прибил их десятника (офицера) и велел выбросить за монастырский двор стрелецкое оружие и платье.
   Царь возмутился этим поступком, "до слез ему стало, во мгле ходил", по его собственному признанию.
   Он не утерпел и написал грозное письмо буйному монаху. Характерен самый адрес послания:
  
   "От царя и великого князя Алексея Михайловича всея Русии врагу Божию и богоненавистцу и христопродавцу и разорителю чудотворцева дому и еди-номысленнику сатанину, врагу проклятому, ненадобному шпыню и злому пронырливому злодею казначею Миките".
  
   Но прилив царского гнева разбивался о мысль, никогда не покидавшую царя, что на земле никто не безгрешен перед Богом, что на его суде все равны, и цари и подданные: в минуты сильнейшего раздражения Алексей ни в себе, ни в виноватом подданном старался не забыть человека.
  
   "Да и то себе ведай, сатанин ангел,-- писал царь в письме к казначею,-- что одному тебе да отцу твоему диаволу годна и дорога твоя здешняя честь, а мне, грешному, здеш­няя честь, аки прах, и дороги ли мы перед Богом с тобою и дороги ли наши высокосердечные мысли, доколе Бога не боимся".
  
   Самодержавный государь, который мог сдуть с лица земли отца Микиту, как пылинку, пишет далее, что он сам со слезами будет милости просить у чудотворца преп.
  
   Саввы, чтобы оборонил его от злонравного казначея: "На оном веке рассудит нас Бог с тобою, а опричь того мне нечем от тебя оборониться".
   *
   При доброте и мягкости ха­рактера это уважение к человеческому достоинству в под­данном производило обаятельное действие на своих и чужих и заслужило Алексею прозвание "тишайшего царя".
  
   Иностранцы не могли надивиться тому, что этот царь при беспредельной власти своей над народом, привыкшим к пол­ному рабству, не посягнул ни на чье имущество, ни на чью жизнь, ни на чью честь (слова австрийского посла Мейерберга). Дурные поступки других тяжело действовали на него всего более потому, что возлагали на него против­ную ему обязанность наказывать за них. Гнев его был отходчив, проходил минутной вспышкой, не простираясь далее угроз и пинков, и царь первый шел навстречу к потерпевшему с прощением и примирением, стараясь приласкать его, чтобы не сердился.
  
   Страдая тучностью, царь раз позвал немецкого "дохтура" открыть себе кровь; почувствовав облегчение, он по привычке делиться вся­ким удовольствием с другими предложил и своим вель­можам сделать ту же операцию.
   Не согласился на это один боярин Стрешнев, родственник царя по матери, ссы­лаясь на свою старость. Царь вспылил и прибил старика, приговаривая: "Твоя кровь дороже что ли моей? или ты считаешь себя лучше всех?"
   Но скоро царь и не знал, как задобрить обиженного, какие подарки послать ему, чтобы не сердился, забыл обиду.
  
   Алексей любил, чтобы вокруг него все были веселы и довольны; всего невыносимее была ему мысль, что кто-нибудь им недоволен, ропщет на него, что кого-нибудь стесняет. Он первый начал ослаблять строгость заведенного при московском дворе чопорного этикета, делавшего столь тяжелыми и натянутыми придворные отношения.
   Он нисхо­дил до шутки с придворными, ездил к ним запросто в гости, приглашал их к себе на вечерние пирушки, поил, близко входил в их домашние дела. Уменье входить в положение других, понимать и принимать к сердцу их горе и радость было одною из лучших черт в характере царя.
  
   Надобно читать его утешительные письма к кн. Ник. Одоевскому по случаю смерти его сына и к Ордину-Нащокину по поводу побега его сына за границу -- надобно читать эти задушевные письма, чтобы видеть, на какую высоту деликатности и нравственной чуткости могла поднять даже неустойчивого человека эта способ­ность проникаться чужим горем.
   В 1652 г. сын кн. Ник. Одоевского, служившего тогда воеводой в Казани, умер от горячки почти на глазах у царя.
   Царь написал старику отцу, чтобы утешить его, и, между прочим, писал:
  
   "И тебе бы, боярину нашему, через меру не скорбеть, а нельзя, чтобы не поскорбеть и не поплакать, и поплакать надобно, только в меру, чтобы Бога не прогневить".
  
   Автор письма не ограничился подробным рассказом о неожидан­ной смерти и обильным потоком утешений отцу; окончив письмо, он не утерпел, еще приписал:
  
   "Князь Никита Иванович! не горюй, а уповай на Бога и на нас будь надежен".
  
   В 1660 г. сын Ордина-Нащокина, молодой че­ловек, подававший большие надежды, которому инозем­ные учителя вскружили голову рассказами о Западной Европе, бежал за границу. Отец был страшно сконфужен и убит горем, сам уведомил царя о своем несчастии и просил отставки.
   Царь умел понимать такие положения и написал отцу задушевное письмо, в котором защищал его от него самого.
   Между прочим он писал:
  
   "Просишь ты, чтобы дать тебе отставку; с чего ты взял просить об этом? думаю, что от безмерной печали. И что удивительного в том, что надурил твой сын? от малоумия так поступил. Человек он молодой, захотелось посмотреть на мир Божий и его дела; как птица полетает туда и сюда и, налетавшись, прилетает в свое гнездо, так и сын ваш припомнит свое гнездо и свою духовную привязанность и скоро к вам во­ротится".
  
   Царь Алексей Михайлович был добрейший человек, славная русская душа.
  
   Я готов видеть в нем лучшего че­ловека Древней Руси, по крайней мере, не знаю другого древнерусского человека, который производил бы более приятное впечатление -- но только не на престоле.
  
   Это был довольно пассивный характер.
   Природа или воспитание было виною того, что в нем развились преимущественно те свойства, которые имеют такую цену в ежедневном житейском обиходе, вносят столько света и тепла в домаш­ние отношения.
  
   Но при нравственной чуткости царю Алек­сею недоставало нравственной энергии.
   Он любил людей и желал им всякого добра, потому что не хотел, чтобы они своим горем и жалобами расстраивали его тихие личные радости. В нем, если можно так выразиться, было много того нравственного сибаритства, которое любит доб­ро, потому что добро вызывает приятные ощущения. Но он был мало способен и мало расположен что-нибудь от­стаивать или проводить, как и с чем-либо долго бороться.
  
   Рядом с даровитыми и честными дельцами он ставил на важные посты людей, которых сам ценил очень низко. Наблюдатели непредубежденные, но и непристрастные вы­носили несогласимые впечатления, из которых слагалось такое общее суждение о царе, что это был добрейший и мудрейший государь, если бы не слушался дурных и глупых советников.
  
   В царе Алексее не было ничего бое­вого; всего менее имел он охоты и способности двигать вперед, понукать и направлять людей, хотя и любил под­час собственноручно "смирить", т. е. отколотить неисправ­ного или недобросовестного слугу.
  
   Современники, даже ино­странцы, признавали в нем богатые природные дарования: восприимчивость и любознательность помогли ему приоб­рести замечательную по тому времени начитанность не толь­ко в Божественном, но и в мирском Писании; об нем говорили, что он "навычен многим философским наукам"; дух времени, потребности минуты также будили мысль, за­давали новые вопросы.
  
   Это возбуждение сказалось в лите­ратурных наклонностях царя Алексея.
   Он любил писать и писал много больше, чем кто-либо из древнерусских ца­рей после Грозного. Он пытался изложить историю своих военных походов, делал даже опыты в стихотворстве: сохранилось несколько написанных им строк, которые мог­ли казаться автору стихами. Всего больше оставил он писем к разным лицам. В этих письмах много просто­душия, веселости, подчас задушевной грусти и просвечи­вает тонкое понимание ежедневных людских отношений, меткая оценка житейских мелочей и заурядных людей, но не заметно ни тех смелых и бойких оборотов мысли, ни той иронии -- ничего, чем так обильны послания Грозного.
  
   У царя Алексея все мило, многоречиво, иногда живо и об­разно, но вообще все сдержанно, мягко, тускло и немного сладковато. Автор, очевидно, человек порядка, а не идеи и увлечения, готового расстроить порядок во имя идеи; он готов был увлекаться всем хорошим, но ничем исклю­чительно, чтобы ни в себе, ни вокруг себя не разрушить спокойного равновесия. Склад его ума и сердца с уди­вительной точностью отражался в его полной, даже туч­ной фигуре, с низким лбом, белым лицом, обрамленным красивой бородой, с пухлыми румяными щеками, русыми волосами, с кроткими чертами лица и мягкими глазами.
  
   Этому-то царю пришлось стоять в потоке самых важ­ных внутренних и внешних движений. Разносторонние отношения, старинные и недавние, шведские, польские, крымские, турецкие, западнорусские, социальные, церков­ные, как нарочно, в это царствование обострились, встре­тились и перепутались, превратились в неотложные вопросы и требовали решения, не соблюдая своей исторической очереди, и над всеми ними как общий ключ к их решению стоял основной вопрос: оставаться ли верным родной ста­рине или брать уроки у чужих?
  
   Царь Алексей разре­шил этот вопрос по-своему: чтобы не выбирать между стариной и новшествами, он не разрывал с первой и не от­ворачивался от последних.
  
   Привычки, родственные и дру­гие отношения привязывали его к стародумам; нужды го­сударства, отзывчивость на все хорошее, личное сочув­ствие тянули его на сторону умных и энергических лю­дей, которые во имя народного блага хотели вести дела не по-старому.
  
   Царь и не мешал этим новаторам, даже поддерживал их, но только до первого раздумья, до пер­вого энергичного возражения со стороны стародумов. Ув­лекаемый новыми веяниями, царь во многом отступал от старозаветного порядка жизни, ездил в немецкой карете, брал с собой жену на охоту, водил ее и детей на ино­земную потеху, "комедийные действа" с музыкой и танца­ми, поил допьяна вельмож и духовника на вечерних пируш­ках, причем немчин в трубы трубил и в органы играл; дал детям учителя, западнорусского ученого монаха, кото­рый повел преподавание дальше часослова, псалтыря и Ок­тоиха, учил царевичей языкам латинскому и польскому.
  
   Но царь Алексей не мог стать во главе нового движения и дать ему определенное направление, отыскать нужных для того людей, указать им пути и приемы действия.
  
   Он был не прочь срывать цветки иноземной культуры, но не хотел марать рук в черной работе ее посева на русской почве.
  
   Несмотря, однако, на свой пассивный характер, на свое добродушно-нерешительное отношение к вопросам времени, царь Алексей много помог успеху преобразова­тельного движения.
  
   Своими часто беспорядочными и не­последовательными порывами к новому и своим уменьем все сглаживать и улаживать он приручил пугливую рус­скую мысль к влияниям, шедшим с чужой стороны. Он не дал руководящих идей для реформы, но помог высту­пить первым реформаторам с их идеями, дал им воз­можность почувствовать себя свободно, проявить свои силы и открыл им довольно просторную дорогу для деятель­ности: не дал ни плана, ни направления преобразованиям, но создал преобразовательное настроение...
  
  
  

 []

Печать царя Алексея Михайловича.

17 в.

  
  

Н.М. Костомаров

  
   Тридцатилетнее царствование Алексея Михайловича принадлежит далеко не к светлым эпохам русской истории, как по внутренним нестроениям, так и по неудачам во внешних сношениях. Между тем причиною того и другого были не какие-нибудь потрясения, наносимые государству извне, а неумение правительства впору отклонять и прекращать невзгоды и пользоваться кстати стечением обстоятельств, которые именно в эту эпоху были самыми счастливыми.
  
   Царь Алексей Михайлович имел наружность довольно привлекательную: белый, румяный, с красивою окладистою бородою, хотя с низким лбом, крепкого телосложения и с кротким выражением глаз. От природы он отличался самыми достохвальными личными свойствами, был добродушен в такой степени, что заслужил прозвище "тишайшего", хотя по вспыльчивости нрава позволял себе грубые выходки с придворными, сообразно веку и своему воспитанию, и однажды собственноручно оттаскал за бороду своего тестя Милославского. Впрочем, при тогдашней сравнительной простоте нравов при московском дворе, царь вообще довольно бесцеремонно обращался со своими придворными. Будучи от природы веселого нрава, царь Алексей Михайлович давал своим приближенным разные клички и в виде развлечения купал стольников в пруду в селе Коломенском 1. Он был чрезвычайно благочестив, любил читать священные книги, ссылаться на них и руководиться ими; никто не мог превзойти его в соблюдении постов: в великую четыредесятницу этот государь стоял каждый день часов по пяти в церкви и клал тысячами поклоны, а по понедельникам, средам и пятницам ел один ржаной хлеб. Даже в прочие дни года, когда церковный устав разрешал мясо или рыбу, царь отличался трезвостью и умеренностью, хотя к столу его и подавалось до семидесяти блюд, которые он приказывал рассылать в виде царской подачи другим. Каждый день посещал он богослужение, хотя в этом случае и не был вовсе чужд ханжества, которое неизбежно проявится при сильной преданности букве благочестия; так, считая большим грехом пропустить обедню, царь, однако, во время богослужения разговаривал о мирских делах со своими боярами. Чистота нравов его была безупречна: самый заклятый враг не смел бы заподозрить его в распущенности: он был примерный семьянин. Вместе с тем он был превосходный хозяин, любил природу и был проникнут поэтическим чувством, которое проглядывает как в многочисленных письмах его, так и в некоторых поступках. Оттого-то он полюбил село Коломенское, которое отличается живописным местоположением, хотя далеко не величественным и не поражающим взор, а из таких, - свойственных русской природе, - которые порождают в душе ощущение спокойствия. Там проводил он обыкновенно лето, занимаясь то хозяйственными распоряжениями, то соколиной охотой, к которой имел особенную страсть; там почти во все свое царствование он строил и перестраивал себе деревянный дворец, стараясь сделать его как можно изящнее и наряднее. Алексей Михайлович принадлежал к тем благодушным натурам, которые более всего хотят, чтоб у них на душе и вокруг них было светло; он неспособен был к затаенной злобе, продолжительной ненависти и потому, рассердившись на кого-нибудь, по вспыльчивости мог легко наделать ему оскорблений, но скоро успокаивался и старался примириться с тем, кого оскорбил в припадке гнева. Поэтическое чувство, постоянно присущее его душе и не находившее иного выхода, пристрастило его к церковной и придворной обрядности. Многообразный чин царских выходов, богомолий, приемов, посольств, царских лицезрений, торжественных продолжительных обедов и т. п. чин, издавна соблюдаемый в Москве, рядом со множеством таких же церковных обрядов, получил тогда более живой характер, потому что сам царь одухотворял букву обряда своею любовью и поэтическим чувством. Никогда еще обряды не отправлялись с такою точностью и торжественностью; вся жизнь царя была подчинена обряду, не только потому, что так установилось в обычае, но и потому, что царь любил обряд: он удовлетворял его натуре, искавшей изящества, художественной красоты, нравственного идеала, который, при его воспитании, только и мог состоять для него в образе строгого, но вместе с тем любящего исполнителя приемов православного благочестия.
  
   Незначительные подробности обряда занимали его как важные государственные дела. Все время его жизни было размерено по чину обрядности, столько же церковной, сколько и дворцовой. В четыре часа утра он был на ногах, и тотчас начиналось моление, чтение полунощницы, утренних молитв, поклонение иконе того святого, чья память праздновалась в тот день, чтение из какого-нибудь рукописного сборника назидательного слова, потом церемонное свидание с царицею, шествие к заутрени. После заутрени сходились бояре, били челом пред государем; время для такого челобитья нужно было достаточное, потому что чем более боярин клал пред государем земных поклонов, тем сильнее выражал свою рабскую преданность.
  
   Начинался разговор о делах; царь сидит в шапке; бояре стоят перед ним; потом - все за царем идут к обедне; все равно, в будний день или в праздник, всегда идет царь к обедне, с тою только разницею, что в праздник царский выход был пышнее и с признаками, соответствующими празднику; на всякий праздник были свои обряды для царского выхода: в такой-то праздник, сообразно относительной важности этого праздника, царь должен был одеться так-то, например, в золотное платье, в другой - в бархатное и т. п. Точно также и сопровождавшие его бояре соблюдали праздничные правила в одежде. На обедню в будний день проходило времени около двух часов, в праздники - долее. После обедни в будни царь занимался делами: бояре, начальствовавшие приказами, читали свои доклады; затем дьяки читали челобитные.
  
   В известные дни, по царскому приказанию, собиралась боярская дума с приличными обрядами; здесь бояре уже сидели.
  
   По полудни дела оканчивались. Бояре разъезжались; начинался царский обед, всегда более или менее продолжительный; после обеда царь, как всякий русский человек того времени, должен был спать до вечерни: этот сон входил как бы в чин благочестивой, честной жизни.
  
   После сна царь шел к вечерне, а после вечерни проводил время в своем семейном или дружеском кругу, забавлялся игрою в шахматы или слушал кого-нибудь из дряхлых, бывалых стариков, которых нарочно держали при дворце для царского утешения. Тот рассказывал царю о далеком востоке, о кизильбашской земле; другой - о бедствиях, какие испытывать довелось ему от неверных в плену; третий, свидетель давно минувших смут, описывал литовское разорение, когда, как говорили, десятый человек остался на всей Руси.
  
   В это-то время дня, посвящаемого, по обрядному чину, отдыху, под конец своего царствования, Алексей Михайлович любовался сценическими действами, игрою драматических произведений: западно-русские книжники с этими нововведениями нашли доступ к тому поэтическому чувству царя, которое так привлекало его к богослужебным действам.
  
   Алексей Михайлович особенно являлся во всем своем царственном великолепии в большие праздники православной церкви, блиставшие в то время пышностью и своеобразием обрядов, соответствующих каждому празднику; они доставляли царю возможность на разные лады выказать свое наружное благочестие и свое монаршее величие.
  
   В рождественский вечер царский терем оглашался пением славельщиков, приходивших одни за другими из разных церквей и обителей; в крещение царь в своей диадиме (наплечное кружево) и царском платье, унизанном жемчугом и осыпанном дорогими камнями, шествовал на Иордань, сопровождаемый всех чинов людьми, одетыми сообразно своему званию, как можно наряднее (плохо одетых отгоняли подалее); в вербное воскресенье царь всенародно вел под патриархом коня, изображавшего осла; на Пасху он раздавал яйца и принимал червонцы в значении великоденских даров, которые, по тогдашним обычаям, подданные обязаны были давать своему государю в праздник Пасхи.
  
   Перед большими праздниками царь, по обряду, должен был совершать дела христианского милосердия, - ходил по богадельням, раздавал милостыню, посещал тюрьмы, выкупал должников, прощал преступников.
  
   В Московском государстве люди чванились родом и богатством; достоинство человека измерялось количеством золота и ценностью мехов на его одежде, и богач смотрел с презрением на бедняка; но рядом с этим нищий, по церковному взгляду, пользовался некоторого рода обрядовым уважением. Надменный боярин, богатый гость, разжившийся посулами дьяк, ожиревший от монастырских доходов игумен - все заискивали в нищем; всем нищий был нужен; все давали ему крохи своих богатств; нищий за эти крохи молил Бога за богачей; нищий своими молитвами ограждал сильных и гордых от праведной кары за их неправды. Они сознавали, что бездомный, хромой или слепой калека в своих лохмотьях сильнее их самих, облеченных в золотные кафтаны.
  
   Подобно тому, царь, возведенный на такую высоту, что все повергалось перед ним ниц, никто не смел сесть в его присутствии и всяк считал себе за великую благодать зреть его пресветлые очи, царь не только собственноручно раздавал милостыню нищей братии, но в неделю мясопустную приглашал толпу нищих в столовую палату, угощал их и сам с ними обедал. Это делалось в тот день, когда в церкви читается Евангелие о страшном суде, и делалось как бы для того, чтобы получить благословение, обещанное в Евангелии тем, которые накормят Христа в образе голодных. То был обряд, такой же обряд, какими были: умовение ног, ведение осла, раздача красных яиц и т. п. Величие царское не умалялось от этого соприкосновения с нищетою, как равно и нищета не переставала быть тем же, чем была по своей сущности.
   То был только обряд.
  
   Приветливый, ласковый царь Алексей Михайлович дорожил величием своей царственной власти, своим самодержавным достоинством; оно пленяло и насыщало его. Он тешился своими громкими титулами и за них готов был проливать кровь.
   Малейшее случайное несоблюдение правильности титулов считалось важным уголовным преступлением. Все иноземцы, посещавшие Москву, поражались величием двора и восточным раболепством, господствовавшим при дворе "тишайшего государя".
  
   "Двор московского государя, - говорил посещавший Москву англичанин Карлейль, - так красив и держится в таком порядке, что между всеми христианскими монархами едва ли есть один, который бы превосходил в этом московский. Все сосредоточивается около двора. Подданные, ослепленные его блеском, приучаются тем более благоговеть пред царем и честят его почти наравне с Богом".
  
   Царь Алексей Михайлович являлся народу не иначе, как торжественно.
   Вот, например, едет он в широких санях: двое бояр стоят с обеих сторон в этих санях, двое на запятках; сани провожают отряды стрельцов. Перед царем метут по улице путь и разгоняют народ. Москвичи, встречаясь с едущим государем, прижимаются к заборам и падают ниц. Всадники слезали с коней и также падали ниц. Москвичи считали благоразумным прятаться в дом, когда проезжал царь.
  
   По свидетельству современника Котошихина, царь Алексей сделался гораздо более самодержавным, чем был его родитель. Действительно, мы не встречаем при этом царе так часто земских соборов, как это бывало при Михаиле.
  
   Земство поглощается государством.
   Царь делается олицетворением нации.
  
   Все для царя. Алексей Михайлович стремился к тому же идеалу, как и Грозный царь, и, подобно последнему, был, как увидим, напуган в юности народными бунтами; но разница между тем и другим была та, что Иван, одаренный такою же, как и Алексей, склонностью к образности и нарядности, к зрелищам, к торжествам, к упоению собственным величием, был от природы злого, а царь Алексей - доброго сердца.
  
   Иван в служилом классе видел себе тайных врагов и душил его самым нещадным образом, но в то же время, сознавая необходимость его службы, разъединял его, опирался на тех, которых выбирал в данное время, не давая им зазнаваться, и держал их всех в повиновении постоянным страхом; царь же Алексей, напротив, соединял свои самодержавные интересы с интересами служилых людей.
  
   Тот же англичанин Карлейль метко заметил, что царь держит в повиновении народ и упрочивает свою безмерную самодержавную власть, между прочим, тем, что дает много власти своим чиновникам - высшему (т.е. служилому) сословию над народом. Сюда должны быть отнесены, главным образом, начальники приказов, дьяки и воеводы, а затем вообще все те, которые стояли на степени какого-нибудь начальства.
  
   Служилым и приказным людям было так хорошо под самодержавною властью государя, что собственная их выгода заставляла горою стоять за нее. С другой стороны, однако, это подавало повод к крайним насилиям над народом. Злоупотребления насильствующих лиц и прежде тягостные не только не прекратились, но еще более усилились в царствование Алексея, что и подавало повод к беспрестанным бунтам. Кроме правительствующих и приказных людей, царская власть находила себе опору в стрельцах, военном, как бы привилегированном сословии.
  
   При Алексее Михайловиче они пользовались царскими милостями, льготами, были охранителями царской особы и царского дворца. Последующее время показало, чего можно было ожидать от таких защитников.
  
   Иностранцы очень верно замечали, что в почтении, какое оказывали тогдашние московские люди верховной власти, было не сыновнее чувство, не сознание законности, а более всего рабский страх, который легко проходил, как только представлялся случай, и оттого, если по первому взгляду можно было сказать, что не было народа более преданного своим властям и терпеливо готового сносить от них всякие утеснения, как русский народ, то, с другой стороны, этот народ скорее, чем всякий другой, способен был к восстанию и отчаянному бунту.
  
   Многообразные события такого рода вполне подтверждают справедливость этого взгляда. При господстве страха в отношениях подданных к власти, естественно, законы и распоряжения, установленные этою властью, исполнялись настолько, насколько было слишком опасно их не исполнять, а при всякой возможности их обойти, при всякой надежде остаться без наказания за их неисполнение, они пренебрегались повсюду, и оттого верховная власть, считая себя всесильною, была на самом деле часто бессильна.
  
   Так и было при Алексее Михайловиче.
  
   Несмотря на превосходные качества этого государя, как человека, он был неспособен к управлению: всегда питал самые добрые чувствования к своему народу, всем желал счастья, везде хотел видеть порядок, благоустройство, но для этих целей не мог ничего вымыслить иного, как только положиться во всем на существующий механизм приказного управления. Сам считая себя самодержавным и ни от кого независимым, он был всегда под влиянием то тех, то других; но безукоризненно честных людей около него было мало, а просвещенных и дальновидных еще менее. И оттого царствование его представляет в истории печальный пример, когда, под властью вполне хорошей личности, строй государственных дел шел во всех отношениях как нельзя хуже.
  
   Сначала, в первые годы по своем вступлении на престол, Алексей Михайлович находился под влиянием своего воспитателя, боярина Бориса Морозова, который, руководя государем, собственно был правителем всего государства и раздавал места преданным ему лицам.
  
   На первых порах правительство нового царя обратило внимание на давнее неисполнение законов, клонившихся к укреплению людей на своих местах. Во все царствование Михаила, как было уже говорено, хлопотали о том, чтобы тяглые люди не выбывали из тягла и через то не происходило неурядицы во взимании платежей и отправлении повинностей. Цель правительства не достигалась.
  
   Тяглые люди, несмотря на распоряжение тысячу шестьсот двадцатых годов, беспрестанно бегали или самовольно записывались в другие сословия. Так, посадские люди записывались для вида в казаки или стрельцы, закладывались за частных лиц, поступали в число монастырских крестьян и слуг, а сами, однако, оставались жить на прежних местах, занимались торговлею и промыслами, но, переставши быть на бумаге посадскими, не хотели нести тягла, которое падало исключительно на остававшихся в посадском звании. Последние досаждали правительство теми жалобами, которые беспрестанно раздавались из посадов и в прошлое царствование: они, отягощенные всякими поборами и повинностями, погибают от правежей, тогда как другие их братья пользуются незаконно льготою.
  
   Было на посадах и другое злоупотребление: люди, по рождению не принадлежавшие к посадским, - дети священно - и церковнослужителей, казаки, стрельцы, крестьяне, жили на посадах, приобретши там, то посредством браков и наследства, то покупкою, места и не несли тягла. В тяглых волостях, в селах и деревнях крестьяне, которые были побогаче, давши воеводам взятки, отписывались от сошного письма, так что в сохе (единице, с которой брались налоги) оставались только менее зажиточные люди, так называемые "середние и молодшие". Вотчинные и помещичьи крестьяне повсюду оставляли свои земли и бегали с места на место; богатые землевладельцы переманивали крестьян от небогатых помещиков; последние жаловались, что их имения пустеют и им не с чего отправлять службы.
  
   В виду прекращения беспорядков, как в посадах, так и волостях, правительство подтверждало прежние распоряжения, но они не исполнялись как и прежде; и долго после того приходилось власти принимать меры для той же цели. По отношению к вотчинным крестьянам велено было сделать новую перепись; запрещено принимать беглых из крестьян; обещано было наказание тем землевладельцам, которые станут подавать писцам лживые сказки, но как только сделана была эта перепись, тотчас, же явилось много челобитчиков на помещиков и вотчинников в том, что они присваивали чужих крестьян, из двух и трех дворов переводили их в своих сказках в один двор, показывали крестьянские дворы людскими, т. е. холопскими, жилые дворы писали пустыми и т. п.
  
   В 1647 году оказалось, что перепись сделана неверно; последовал указ, чтобы сделать поверку, и у тех землевладельцев, которые окажутся виновными в несправедливых показаниях о своих владениях, отнимать по пятидесяти четей земли и отдавать тем, которые на них донесут. Само собою разумеется, эта мера оказала развратительное влияние, приучая служилых стремиться к наживе несчастием своих собратий. Одновременно с этим же установлен был, вместо десятилетнего, пятнадцатилетний срок для возвращения беглых.
  
   И в служилом сословии безурядица продолжалась.
  
   Служилые, поверстанные в украинные города: Воронеж, Шацк, Белгород и др., убегали со службы; иные поступали в крестьяне, в кабалу, шатались по северным областям в захребетниках, т. е. поденщиках, иные занимались воровством и грабежами. Их приказано ловить, бить кнутом и сажать в тюрьмы.
  
   Распространилась фальшивая монета; ходили медные и оловянные деньги и поступали в казну, нанося ей убыток.
  
   Торговые люди тяготились льготами, дарованными иноземцам, особенно англичанам, и в 1646 году подали царю челобитную за множеством подписей торговцев разных городов, представляли, что иноземцы в прошедшее царствование наводнили собою все государство, построили в столице и во многих городах свои дворы, торговали беспошлинно, рассылали своих агентов закупать из первых рук русские произведения, не хотели покупать их от русских торговцев, сговариваясь, назначали на свои товары какую хотели цену и вдобавок насмехались над русскими купцами, говоря: "Мы их заставим торговать одними лаптями".
  
   Когда один русский торговый человек, ярославец Лаптев, вздумал было сам поехать за границу с мехами в Амстердам, то у него не купили там ни на один рубль товару. Русские торговцы умоляли царя "не дать им, природным государевым холопам и сиротам, быть от иноверцев в вечной нищете и скудости", запретить всем иноземцам торговать в Московском государстве, кроме одного Архангельска, и также не давать иноземцам на откуп промыслов... Челобитная эта до некоторого времени не имела успеха, что и было одной из причин недовольства против правительства.
  

 []

"Соляной бунт". Художник Э.Лисснер. 1938 г.

  
   Вскоре по вступлении на престол Алексея Михайловича, в марте 1646 года введена была новая пошлина на соль. Этой пошлиной хотели заменить разные старые мелкие поборы: проезжие мыты, стрелецкие и ямские деньги и т. п.
  
   Новую пошлину следовало собирать на местах добывания соли гостям и торговым людям, которые туда приезжали, а за ней потом уже этим гостям и вообще всем торговым людям можно было торговать по всему государству солью беспошлинно. По-видимому, мера эта, упрощая сборы, должна была служить облегчением; но вышло не так: народу пришлось платить за необходимый жизненный предмет двумя гривнами на пуд более, чем он платил в прежние годы; народ был очень недоволен этим. По причине дороговизны соли, рыбные торговцы стали недосаливать рыбу, а так как соленая рыба составляла главнейшую пищу тогдашних русских, то, с одной стороны, потребители не стали покупать дурной рыбы, а с другой - у торговцев попортился товар, и они понесли большие убытки: соленая рыба чрезмерно поднялась в цене.
  
   Вместе с пошлиной на соль, разрешено было употребление табака (нам известно, впрочем, такое разрешение по отношению к Сибири, с тем, чтобы продажа табака была собственностью казны). Еще недавно за употребление табака при Михаиле Федоровиче резали носы: новое распоряжение обличало склонность боярина Морозова к иноземным обычаям и сильно раздражало благочестивых людей, которые составили уже себе понятие об этом растении, как о "богомерзкой траве".

 []

Обручение царя Алексея Михайловича

с Натальей Кирилловной Нарышкиной.

По старинной французской гравюре

  
   В начале 1647 года государь задумал жениться.
  
   Собрали до двухсот девиц; из них отобрали шесть и представили царю. Царь выбрал Евфимию Федоровну Всеволожскую, дочь касимовского помещика, но когда ее в первый раз одели в царскую одежду, то женщины затянули ей волосы так крепко, что она, явившись перед царем, упала в обморок. Это приписали падучей болезни. Опала постигла отца невесты за то, что он, как обвиняли его, скрыл болезнь дочери. Его сослали со всею семьею в Тюмень. Впоследствии он был возвращен в свое имение, откуда не имел права куда-либо выезжать.
  
   Происшествие с невестою так подействовало на царя, что он несколько дней не ел ничего и тосковал, а боярин Морозов стал развлекать его охотою за медведями и волками. Молва, однако, приписывала несчастья Всеволожской козням этого боярина, который боялся, чтобы родня будущей царицы не захватила власти и не оттеснила его от царя. Морозов всеми силами старался занять царя забавами, чтобы самому со своими подручниками править государством, и удалял от двора всякого, кто не был ему покорен. Одних посылали подалее на воеводства, а других и в ссылку. Последнего рода участь постигла тогда одного из самых близких людей к царю, его родного дядю по матери, Стрешнева. Его обвинили в волшебстве и сослали в Вологду.
  
   Более всею нужно было Морозову, для упрочения своей власти, женить царя так, чтобы новая родня была с ним заодно.
   Морозов нашел этот способ.
   Был у него верный подручник, дворянин Илья Данилович Милославский, у которого были две красивые дочери.
   Морозов составил план выдать одну из них за царя, а на другой жениться самому. Боярин расхвалил царю дочерей Милославского и прежде всего дал царю случай увидеть их в Успенском соборе.
  
   Царь засмотрелся на одну из них, пока она молилась.
   Вслед за тем царь велел позвать ее с сестрою к царским сестрам, явился туда сам и, разглядевши поближе, нарек ее своею невестою. 16 января 1648 года Алексей Михайлович сочетался браком с Мариею Ильинишною Милославскою. Свадьба эта, сообразно набожным наклонностям царя, отличалась тем, что, вместо игры на трубах и органах, вместо битья в накры (литавры), как это допускалось прежде на царских свадьбах, певчие дьяки распевали стихи из праздников и триодий.
   Брак этот был счастлив; Алексей Михайлович нежно любил свою жену.
   Когда впоследствии она была беременна, царь просил митрополита Никона молиться, чтобы ее "разнес Бог с ребеночком", и выражался в своем письме такими словами: "А какой грех станетца, и мне, ей-ей, пропасть с кручины; Бога ради, моли за нее".
  
   Но не таким оказался брак Морозова, который, через десять дней после царского венчания, женился на сестре царицы, несмотря на неравенство лет; Морозов был женат в первый раз еще в 1617.
  
   Поэтому неудивительно, что у этой брачной четы, по выражению англичанина Коллинса, вместо детей, родилась ревность, которая познакомила молодую жену старого боярина с кожаною плетью в палец толщиною.
  
   Боярин Морозов думал, что теперь-то он сделается всесильным, и обманулся. Ненавистная народу соляная пошлина была отменена, как бы в знак милости по поводу царского бракосочетания, но у московского народа и без того уже накипело сильное неудовольствие.
  
   Брак царя увеличил это неудовольствие.
   Морозов стал выдвигать родственников молодой царицы, а они все были люди небогатые, отличались жадностью и стали брать взятки. Сам царский тесть увидел возможность воспользоваться своим положением для своего обогащения. Но никто так не опротивел народу, как двое подручников Морозова, состоявшие в родстве с Милославскими: Леонтий Степанович Плещеев и Петр Тихонович Траханиотов. Первый заведывал земским приказом, а второй - пушкарским.
  
   Плещеев обыкновенно обирал тех, которые приходили к нему судиться, и, кроме того, завел у себя целую шайку доносчиков, которые подавали на людей ложные обвинения в разных преступлениях. Обвиняемых сажали в тюрьму и вымучивали у них взятки за освобождение. Траханиотов поступал жестоко с подначальными служилыми людьми и удерживал следуемое им жалованье. Торговые люди были озлоблены против Морозова за потачку иностранцам и за разные новые поборы, кроме соляной пошлины; так, например, для умножения царских доходов выдуман был казенный аршин с клеймом орла, который все должны были покупать, платя в десять раз более против его стоимости. Никакие просьбы не доходили до царя; всякое челобитье решал Морозов или его подручники. Наконец, толпы народа стали собираться у церквей на сходки, положили остановить царя силой на улице и потребовать у него расправы над его лихими слугами.
  
   25 мая 1648 года царь возвращался от Троицы: толпа остановила его, некоторые схватили за узду его коня; поднялся крик, требовали, чтобы царь выслушал народ: жаловались на Плещеева, просили сменить его и назначить на его место другого. Мольбы сопровождались, по обычаю, замечаниями, что "иначе народ погибнет вконец".
  
   Молодой царь испугался такой неожиданности, не сердился, но ласково просил народ разойтись, обещал разведать все дело и учинить правый суд. Народ отвечал ему громкими изъявлениями благодарности и провожал желаниями многолетнего здравия.
  
   Может быть, дело этим бы и кончилось, но тут некоторые из подручников Морозова, благоприятелей Плещеева, бросились на толпу с ругательствами и начали кнутьями бить по головам тех, которые, как они заметили, выступали вперед к царю с жалобами.
  
   Толпа пришла в неистовство и начала метать камнями.
   Приятели Плещеева бросились опрометью в Кремль.
   Народ с криком - за ними. Они едва успели пробраться во дворец. Стрельцы, стоявшие на карауле в Кремле, с трудом могли удержать толпу от вторжения во дворец.
   Толпа все более и более разъярялась и кричала, чтобы ей выдали Плещеева на казнь.
  
   Тогда попытался выйти на крыльцо всемогущий боярин Морозов, но вид его только более озлобил народ. Его не слушали, ему не давали говорить и вопили: "Мы и тебя хотим взять!"
  
   Морозов поспешно удалился во дворец.
   Неистовая толпа бросилась на дом Морозова, в котором оставалась его жена. Народ разломал ворота и двери, ворвался в дом; все в нем было перебито, изломано; из сундуков вытаскивали золотные ткани, меха, жемчуг; все было поделено; сорвали с икон богатые оклады и выбрасывали на площадь; один из верных слуг Морозова осмелился сказать что-то противное народу: он был немедленно выброшен за окно и зашибся до смерти.
   Боярыню Морозову не тронули, но сказали ей: "Если бы ты не была сестра царицы, то мы бы тебя изрубили в куски!"
  
   Ограбивши дом, москвичи ограбили все боярские службы, разбили богатую карету, окованную серебром, подаренную царем на свадьбу Морозову, добрались и до погребов, где стояли бочки с медом и винами, разбили их, разлили, так что по колено ходили в вине, и перепились до того, что многие тут же умерли. Расправившись с домом Морозова, толпа бросилась на дворы разных его благоприятелей, разнесла дом Плещеева и Траханиотова, которых, однако, не нашли.
   Ограблены были также дворы бояр-князей: Одоевского, Львова и др. Досталось и думному дьяку Назару Чистову: народ злился на него за прежнюю, уже отмененную, соляную пошлину. Незадолго перед тем он расшибся, упавши с лошади, и лежал больной; услыхавши, что народ ломится к нему на двор, он заполз под кучу веников и приказал слуге наложить еще сверху свиных окороков, но слуга, захвативши в доме несколько сот червонцев, выдал его народу, а сам бежал.
   Народ вытащил Чистова из-под веников и заколотил палками до смерти.
  
   Кремль между тем затворили, а народ, учинивши свою расправу, опять бросился к Кремлю требовать выдачи своих лиходеев.
  
   Царь выслал к мятежникам своего двоюродного дядю Никиту Ивановича Романова, которого народ любил; но на все его увещания толпа твердила одно: выдать на казнь Морозова, Плещеева и Траханиотова.
   Романов обещал доложить об этом царю, но заметил народу, что Морозова и Траханиотова нет в Кремле. Тогда во дворце решили пожертвовать Плещеевым и вывели его из Кремля в сопровождении палача. Народ не дал палачу исполнить казни, вырвал у него из рук Плещеева и заколотил палками до смерти.
   Его голова была разбита, так что мозг брызнул некоторым в лицо. "Вот как угощают плутов и воров!" - кричал народ.
  
   На другой день толпа снова бросилась к Кремлю требовать Морозова и Траханиотова. Морозов хотел было перед тем спастись бегством, ускользнул из Кремля, но его узнали ямщики, и он едва успел уйти от них и пробраться обратно в Кремль.
  
   Царь, чтобы спасти Морозова, решился пожертвовать и Траханиотовым.
   Его в Кремле действительно не было.
   Царь выслал князя Пожарского к народу с приказом отыскать Траханиотова и казнить. Траханиотов между тем успел уже уйти из Москвы и был схвачен близ Троицы. По царскому приказанию, в угодность народу, его водили с колодкой на шее по городу, а потом отрубили ему голову.
  
   Было уже за полдень.
   Доходила очередь до Морозова. Вдруг на Дмитровке вспыхнул пожар и быстро распространился по Тверской, Петровке, дошел до реки Неглинной; наконец загорелся большой кружечный двор или кабак.
   Толпа в неистовстве бросилась на даровую водку; спешили разбивать бочки, черпали шапками, рукавицами, сапогами и перепились до того, что многие тут же задохлись от дыму. Пожар потух только к вечеру.
   Народ говорил, что он прекратился только тогда, когда догадались бросить в огонь тело Плещеева.
  
   Пожар несколько отвлек народ от мятежа: многим пришлось думать о собственной беде, вместо общественной. Между тем правительство старалось дружелюбными средствами примириться с народом и охранить себя от дальнейшего мятежа.
  
   Царь угощал вином и медом стрельцов и немцев, охранявших дворец и Кремль, а царский тесть Илья Данилович каждый день делал пиры и приглашал то тех, то других влиятельнейших лиц из гостиной и суконной сотен.
  
   Духовные, по приказанию патриарха Иосифа, своими увещаниями успокаивали народ, уверяли, что с этих пор все пойдет хорошо. В угоду народу некоторые лица, навлекшие на себя народное недоброжелательство, были смещены со своих мест и заменены другими, более угодными в то время народу. монополий и царское милосердие.
  
   Все это клонилось к тому, чтобы спасти Морозова.
  
   Царь не оправдывал и его, но выразился в таком смысле: "Пусть народ уважит мою первую просьбу и простит Морозову то, что он сделал недоброго; мы, великий государь, обещаем, что отныне Морозов будет оказывать вам любовь, верность и доброе расположение, и если народ желает, чтобы Морозов не был ближним советником, то мы его отставим; лишь бы только нам, великому государю, не выдавать его головою народу, потому что он нам как второй отец: воспитал и возрастил нас. Мое сердце не вынесет этого!"
   Из глаз царя полились слезы.
   Народ был тронут, поклонился царю и воскликнул: "Многие лета великому государю! Как угодно Богу и царю, пусть так и будет!"
  
   Морозова, для большей безопасности, отправили на время в Кирилло-Белозерский монастырь, где он, впрочем, пробыл недолго и, по возвращении своем, хотя уже не играл прежней роли, но оставался одним из влиятельных лиц, старался как можно более угождать народу и казаться защитником его нужд.
  

 []

Симон Ушаков. "Спас

Нерукотворный". Икона. 1673 г.

  
   После обещания, данного народу о введении правосудия, 16-го июля 1648 года, царь, вместе с духовенством, боярами, окольничьими и думными людьми, постановил привести в порядок законодательство: положили выписать из правил апостол и Св. отец и гражданских законов греческих царей (т. е. из Кормчей книги) статьи, которые окажутся пристойными государским земским делам, собрать указы прежних государей и боярские приговоры, справить их с прежними судебниками, написать и изложить общим советом такие статьи, на какие нет указов и боярских приговоров, чтобы "Московского государства всяких чинов людям, от большего до меньшего чина, суд и расправа была во всяких делах всем равна".
  
   Поручение это было возложено на бояр: князя Никиту Ивановича Одоевского, князя Семена Васильевича Прозоровского, на окольничьего князя Федора Федоровича Волконского и на дьяков: Гаврилу Леонтьева и Федора Грибоедова.
  
   Положено было по составлении Уложения, для его утверждения, собрать земский собор из выборных людей всех чинов.
   Вслед за тем продажа табака, соблазнявшая благочестивых людей, была прекращена, и табак, приготовленный для продажи от казны, велено было сжечь.
  
   Между тем мятеж в Москве, кончившийся так удачно для мятежников, подал пример народу и в других городах. В отдаленном Сольвычегодске посадские люди дали взятку Федору Приклонскому, приезжавшему туда для сбора денег на жалованье ратным людям, а когда в июле дошли до них вести о том, что произошло в Москве, отняли назад то, что сами дали; вдобавок ограбили Приклонского, изодрали у него бумаги и самого чуть не убили.
   В то же время в Устюге произошло подобное: дали подьячему взятку, потом, услышавши о московских происшествиях, отняли и убили самого подъячего, ограбили воеводу Милославского и хотели убить. Мятежники, по этому поводу, передрались между собою и ограбили своих зажиточных посадников, которые мирволили начальству. Посланный туда для розыску князь Иван Ромодановский перевешал нескольких зачинщиков, но при этом, по московскому обычаю, брал с устюжан взятки. В самой Москве начинались в январе 1649 года новые попытки взволновать народ, чтобы убить Морозова и царского тестя, которого считали всесильным человеком и обвиняли в корыстолюбии; но возмутители были в пору схвачены и казнены.

 []

Муром. Троицкий монастырь. 2-я пол. 17 в.

  
   В октябре 1648 года созванный собор утвердил Уложение, состоявшее из 25 глав, заключающее уголовные законы, дела об обидах, полицейские распоряжения, правила судопроизводства, законы о вотчинах, поместьях, холопах и крестьянах, устройство и права посадских, права всех сословий вообще, определяемые размером бесчестия. Уложение в первый раз узаконило права государевой власти, обративши в постановление то, что прежде существовало только по обычаю и по произволу. Таким образом, во второй и третьей главе"О государской чести и о государевом дворе" указаны разные случаи измены, заговоров против государя, а также и бесчинств, которые могли быть совершены на государевом дворе.
  
   С этих пор узаконивается страшное государево "дело и слово".
  
   Доносивший на кого-нибудь в измене или в каком-нибудь злоумышлении объявлял, что за ним есть "государево дело и слово". Тогда начинался розыск "всякими сыски" и по обычаю употребляли при этом пытку. Но и тот, кто доносил, в случае упорства ответчика, также мог подвергнуться беде, если не докажет своего доноса: его постигало то наказание, какое постигло бы обвиняемого.
  
   Страх казни за неправый и неудачный донос подрывался другою угрозою: за недонесение о каком-нибудь злоумышлении против царя обещана была смертная казнь; даже жена и дети царского недруга подвергались смертной казни, если не доносили на него. Понятно, что всякому, слышавшему что-нибудь похожее на оскорбление царской особы, приходила мысль сделать донос, чтобы другой не предупредил его, потому что в последнем случае он мог подвергнуться каре за недонесение.
  
   Выборные люди, бывшие на соборе, особенно хлопотали о том, чтоб установить уравнение между тяглыми людьми, чтобы торговля и промысл находились исключительно в руках посадских и торговых людей. Тогда последовало новое подтверждение правила, чтобы на посадах не было других дворов, кроме посадских; постановлено, чтобы все посадские, которые вступили в другое звание или заложились за владельцев, возвращались снова в тягло; положено было отобрать у владельцев все слободы, заведенные на городских землях, и записать их в тягло, а кабальных людей, живших в этих слободах, вывести прочь.
  
   Уложение еще более закрепило крестьян: урочные годы были уничтожены; принимать чужих крестьян было запрещено; крестьянин, сбежавший от своего владельца, возвращался к нему по закону во всякое время, так же, как и бежавшие из дворцовых сел и черных волостей крестьяне возвращались на прежние места жительства без урочных лет; наконец, если крестьянин женился на беглой крестьянской или посадской девушке, то его отдавали вместе с женою, в первом случае, ее прежнему владельцу, а во втором - в посадское тягло. Прежние законы об отдаче крестьянина одного владельца другому, у которого убит крестьянин односельцем или господином отдаваемого, вошли в Уложение. Во всех делах, кроме уголовных, владелец отвечал за своего крестьянина. Тем не менее крестьяне и по Уложению все-таки еще отличались несколько от рабов или холопей: владелец не мог насильно обращать своего крестьянина в холопы, а крестьянин мог добровольно давать на себя кабалу на холопство своему владельцу, но не чужому.
  
   Частное землевладение было тогда достоянием служилого класса.
  
   Не все имели право покупать вотчины, а только служилые высших разрядов или те, которым дозволит царь. Вотчина была признаком знатности или царской милости. Вотчины были трех родов: родовые, купленные и жалованные. Вотчины родовые и жалованные переходили из рода в род по определенным правилам наследства. Купленной вотчиной распоряжался на случай смерти вотчинник совершенно по своему усмотрению.
  
   Раздел был поровну между сыновьями; дочери не наследовали при братьях, но братья обязаны были выдавать их замуж с приданым. Поместья в это время уже приближались к родовым имениям: хотя еще они не подлежали праву наследства, но, по смерти помещика, поместный приказ уже но закону отдавал (справлял) поместья за его детьми, а за неимением детей преимущественно за его родными.
   Вдовы и дочери получали из поместий умерших мужей и отцов так называемые "прожиточные поместья".
  
   В родовой и служебной лестнице сословий первое место по породе занимали царевичи, потомки разных мусульманских владетелей, принявших христианство, а за ними князья; но по служебному порядку выше всех стояли бояре, за ними окольничие, думные дворяне, составлявшие все вместе сословие думных людей; к ним присоединялись думные дьяки. Они не подвергались, по Уложению, торговой казни в тех случаях, когда подвергались другие.
  
   За бесчестие, нанесенное им, по Уложению наказывали кнутом и тюрьмою.
  
   Прочие служилые: стольники, стряпчие, московские дворяне, жильцы, городовые дворяне и дети боярские, дьяки, подьячие, стрельцы и других наименований служилые люди, за нанесенные им оскорбления, получали за бесчестие сумму их жалованья.
  
   Соответственно этому за оскорбление духовных лиц, носивших святительский сан, назначалась телесная казнь и тюремное заключение, соразмерно достоинству святителя, а за оскорбление прочих духовных лиц различное бесчестье.
  
   Достоинство неслужилых лиц измерялось особою таксою в различном размере, так что даже в одном сословии люди трех статей: большой, средней и меньшей получали различную плату за бесчестье; самая большая сумма бесчестия (за исключением Строгоновых, получавших 100 рублей за бесчестие) была 50 рублей. Жены получали вдвое, а девицы вчетверо против мужчин. Самая меньшая сумма бесчестья была рубль. Бесчестье полагалось вдвое, если кто кого обзывал незаконным сыном. Холоп не получал никакого бесчестья и сам ценился по закону в 50 рублей.
  
   Холопы по-прежнему были под произволом господ и освобождались от рабства в нескольких случаях: по желанию господина, в случае измены господина, по возвращении холопа из плена или же когда господин не кормил холопа, но в последнем случае нужно было признание господина.
  
   Кабальные были крепки только до смерти господина. Кроме кабал, в это время вошли в обычай "живые записи". Кое-где отцы и матери отдавали в работу детей на урочные годы, а иные по "живым записям" отдавались на прокорм в голодные годы.
  
   Суд в это время перешел почти исключительно в руки приказов.
  
   Значение губных старост с этих пор более упадает, чем прежде, и скоро оно дошло почти до ничтожества; во всем берет верх приказный порядок, в городах делаются могучими воеводы и дьяки, непосредственно зависящие от московских приказов.
  
   Люди со своими тяжбами ездят в Москву судиться в приказах и сильно тяготятся этим, потому что им приходится давать большие посулы и проживаться в Москве. Выражение "московская волокита", означавшее печальную необходимость тягаться в приказе и проживаться в столице, вошло в поговорку. Последующая жизнь русского народа показывает, что Уложение не только не ввело правосудия, но, со времени его введения, жалобы народа на неправосудие, на худое управление раздавались еще громче, чем когда-нибудь, и народ, как мы увидим, беспрестанно терял терпение и порывался к мятежам.
  
   Относительно церковного ведомства, Уложение узаконило, чтобы все дела и иски, возникающие между духовными, а также мирскими людьми, принадлежавшими к церковному ведомству, с одной стороны, и лицами гражданского ведомства, с другой, - судимы были в приказах большого дворца и монастырском. В последний собирались подати и повинности с монастырских имений. Это установление возбуждало недовольство ревнителей старинной независимости церкви.
  
   В 1649 году исполнилось давнее желание торговых людей: английской компании поставили в вину, что купцы ее тайно провозили чужие товары за свои, привозили свои дурные товары и "заговором" возвышали на них цены, а русским за их товары стакивались платить менее, чем следовало. За все это права компании уничтожались, всем англичанам велено было уехать в отечество; приезжать с товарами могли они вперед не иначе, как в Архангельск, и платить за свои товары пошлины. Вдобавок было сказано, что государь прежде позволял им торговать беспошлинно "ради братской дружбы и любви короля Карлуса, но так как англичане всею землею своего короля Карлуса убили до смерти, то за такое злое дело англичанам не довелось быть в Московском государстве".
  
   Удача московского мятежа искушала народ к восстаниям в других местах.
  
   Стало укореняться мнение, что царь Алексей Михайлович государствует только по имени, на самом же деле правление находится в руках бояр, особенно Морозова, царского тестя Милославского и их подручников. Несправедливости и обирательства воевод и дьяков усиливали и раздували народную злобу. Переставши верить, что все исходит от царя, считая верховную власть в руках бояр, народ естественно пришел к убеждению, что и народ - такие же подданные, как и бояре - имеет право судить о государственных делах.
  
   Такой дух пробудился тогда в двух северных городах: Новгороде и Пскове. Началось во Пскове.
  
   По Столбовскому договору со шведами постановлено было выдавать перебежчиков из обоих государств.
   К Швеции, как известно, отошли новгородские земли, населенные русскими.
   Из этих земель многие бежали в русские пределы.
   Выдавать их казалось зазорным, тем более, когда они говорили, что убегали оттого, что их хотели обратить в лютеранскую веру. Московское правительство договорилось со шведским заплатить за перебежчиков частью деньгами, а частью хлебом. Но в это время был хлебный недород.
   С целью выдать шведам хлеб по договору, правительство поручило скупку хлеба во Пскове гостю Емельянову. Этот гость увидел возможность воспользоваться данным ему поручением для своей корысти и, под предлогом соблюдения царской выгоды, не позволял покупать хлеба для вывоза из города иначе, как только у него. Хлеб, и без того вздорожавший от неурожая, еще более поднялся в цене.
  
   Псковичи естественно стали роптать на такую монополию; черные люди собирались по кабакам и толковали о том, что государством правят бояре и главный из них Морозов, что бояре дружат иноземцам, выдают казну шведской королеве, вывозят хлеб за рубеж, хотят "оголодить" русскую землю.
  
   В это время до псковичей дошел слух, что едет швед и везет из Москвы деньги.
  
   27 февраля 1650 года человек тридцать псковичей из бедного люда (из меньших людей) пришли к своему архиепископу Макарию толковать, что не надобно пропускать за рубеж хлеба. Архиепископ позвал воеводу Собакина. Воевода пригрозил "кликунам", как называли тогда смелых хулителей начальственных повелений. Но кликуны не испугались воеводы и на другой день, 28 февраля, подобрали себе уже значительную толпу. Они собрались у всенародной избы и стали кричать, что не надобно вывозить хлеба.
  
   Вдруг раздался крик: "Немец едет! Везет казну из Москвы!"
  
   Действительно, в это время ехал шведский агент Нумменс и вез до двадцати тысяч рублей из тех денег, которые были назначены для уплаты шведам за перебежчиков. Нумменс ехал к Завеличью, где тогда стоял гостинный двор для иноземцев.
   Народ бросился на него.
   Его потащили ко всенародной избе, подняли на два, поставленные один на другой, чана, показали народу, отняли у него казну и бумаги и посадили под стражу. Потом толпа бросилась к дому ненавистного ей гостя Емельянова.
   Гость успел убежать.
   У жены его взяли царский указ, в котором было сказано, "чтобы этого указа никто не ведал".
   Псковичи кричали, что грамота писана боярами без ведома царя. Мятежники выбрали свое особое правление из посадских, не хотели знать воеводы и отправили в Москву от себя челобитчиков. Псковичи жаловались, что воевода берет в лавках насильно товары, заставляет ремесленников на себя работать, у служилых людей удерживает жалованье; его сыновья оскорбляют псковских женщин; воеводские писцы неправильно составили писцовые книги, так что посадским тяжелее, чем крестьянам. Что касается до поступка с Нумменсом, то псковичи говорили, будто швед им грозил войною. Кроме этой челобитной, псковичи послали особую челобитную к боярину Никите Ивановичу Романову, просили его походатайствовать, чтобы вперед воеводы и дьяки судили вместе с выборными старостами и целовальниками и чтобы псковичей не судили в Москве.
  
   Весть о псковском восстании быстро достигла Новгорода, а между тем и там уже народ роптал, когда царские биричи кликали по торгам, чтобы новгородские люди не покупали хлеба для себя иначе, как в небольшом количестве. Стали и новгородцы кричать, что царь ничего не знает, всем управляют бояре, отпускают за море казну и хлеб в ущерб русской земле.
  
   Умы уже были достаточно возбуждены, когда 15 марта случайно прибыл в Новгород проездом датский посланник Граб. Посадский человек Елисей Лисица на площади, перед земскою избою, взволновал народ, уверивши его, что приехал швед с царскою казною. Он возбуждал толпу и на гостей и богатых людей, которые имели поручение закупать для казны хлеб. Ударили в набат, началась "гиль", как говорилось тогда в Новгороде и в Пскове. Толпа бросилась на датского посланника, избила его, изувечила,потом разграбила дворы новгородских богачей.
  
   Митрополит Никон и воевода князь Федор Хилков пытались укротить мятеж, но силы у них было мало; а некоторые из служилых - стрельцы и дети боярские - перешли на сторону мятежа.
  
   Толпа освободила посаженного Никоном под стражу митрополичьего приказного Ивана Жеглова, и 16 марта составилось народное правительство из девяти человек (кроме посадских, в числе их был один стрелецкий пятидесятник и один подьячий). Жеглов был поставлен во главе этого народного правительства. По его принуждению, новгородцы составили приговор и целовали крест на том, "чтобы всем стать заодно, если государь пошлет на них рать и велит казнить смертью, а денежной казны и хлеба не пропускать за рубеж". Служилые люди, не желавшие приступать к ним, должны были поневоле прилагать руки к такому приговору.
  
   Никон пытался смирить мятежников духовным оружием и изрек над ними проклятие. Но это только более озлобило их.
  
   Они отправили к царю челобитчиков и в своей челобитной сочиняли, будто сам датский посланник Граб, со своими людьми, сделал нападение на новгородцев. Они просили, чтоб государь не велел отпускать за рубеж денежной казны и хлеба, потому что слух ходил такой, что шведы хотят, взявши государеву казну, нанять на нее войско и идти войной на Новгород и Псков.
  
   В Москве пришли в раздумье, когда узнали о мятежах в двух важнейших северных городах; московское правительство прибегло к полумерам: хотели в одно и то же время стращать мятежников и усмирить их ласкою.
  
   Отправили князя Ивана Хованского с небольшим войском, а между тем, в ответ на новгородскую челобитную, царь хотя и укорял новгородцев за мятеж и насилия, хотя и замечал, что "он с Божьей помощью знает, как править своим государством", но в то же время удостаивал мятежников объяснений: зачем нужно было отпускать хлеб, доказывал, что невозможно, по их просьбе, запретить продажу хлеба за границу, потому что тогда и шведы не повезут в Московское государство товаров и будет тогда Московскому государству оскудение. В угоду новгородцам, по их жалобам на воеводу Хилкова, царь объявлял им, что сменяет его и назначает вместо него князя Юрия Буйносова-Ростовского.
  
   Новгородцы объявили, что не пустят Хованского в город с военными силами: впрочем, и сам Хованский получил от царя наказ стоять у Хутынского монастыря, не пропускать никого в город и уговаривать новгородцев покориться царю.
  
   Но между самими новгородцами происходило уже раздвоение.
   Число удалых, готовых на крайнее сопротивление, редело; люди зажиточные были за правительство. Из самых ярых крикунов и зачинщиков находились такие, что готовы были отстать от общего дела ради целости собственной кожи. Таким образом, один из товарищей Жеглова, Негодяев, передался Хованскому, отправился в Москву и, получивши прощение, старался там, хотя безуспешно, обвинить митрополита Никона. В конце апреля Хованский вошел в город.
   Прежде всего он приказал отрубить голову одному посадскому человеку, Волку, обесчестившему датского посла, а народных правителей с толпою посадских, числом 218, посадил под стражу.
   Сначала из Москвы вышел было приговор казнить смертью зачинщиков, находившихся в составе народного правительства, и в том числе Жеглова, но потом приговор этот был отменен. Страшным казалось раздражать народ, тем более, что в то время Псков не так скоро и не так легко успокаивался, как Новгород.
  
   Во главе народного правительства в Пскове стоял земский староста Гаврило Демидов, человек крепкий волею; он долго удерживал своих товарищей и черный народ в упорстве. В конце марта царь прислал в Псков на смену Собакину другого воеводу князя Василия Львова, но псковичи не отпускали от себя Собакина, до тех пор, пока возвратятся из Москвы их челобитчики; а 28 марта, услышавши, что из Москвы посылается на них войско, пришли к новому воеводе, стали требовать от него выдачи им пороха и свинца; когда воевода не дал им, то они отняли силою то и другое и громко объявили, что те, которые придут на них из Москвы, "будут для них все равно, что немцы: псковичи станут с ними биться".
  
   Через день после того, 30 марта, явился в Псков от царя производить обыск князь Федор Волконский. Псковичи обругали его, нанесли ему несколько ударов и отняли у него грамоту, в которой приказано было ему казнить виновных. Псковичи, прочитавши эту грамоту, закричали: "Мы скорее казним здесь того, кто будет прислан из Москвы казнить нас".
  
   Ходили в народе слухи, что управлявшие государством бояре - в соумышлении с немцами, что царь от них убежал, находится в Литве и придет в Псков с литовским войском. Мятеж распространился на псковские пригороды. В псковской земле крестьяне и беглые холопы начали жечь помещичьи усадьбы, убивать помещиков.
  
   12 марта явились обратно из Москвы псковские челобитчики.
   Царский ответ, который они привезли с собою, был неблагоприятен, особенно насчет той просьбы, которая была обращена к боярину Романову. "Боярин Романов, - сказано было в царской грамоте, - служит нам так, как и другие бояре: между ними нет розни; при наших предках никогда не бывало, чтобы мужики сидели у расправных дел вместе с боярами, окольничьими и воеводами, и вперед этого не будет".
  
   Через несколько дней в конце мая прибыл князь Хованский с войском под Псков. За ним, как обещал сам царь в своем ответе, должен был идти князь Алексей Трубецкой с большим войском - наказывать псковичей, если они не покорятся.
   Хованский, ставши близ города на Снятной горе, пытался увещаниями склонить псковичей к повиновению и послал дворянина Бестужева с товарищами. Псковичи убили Бестужева и дали Хованскому ответ, что они не сдадутся, хоть бы какое большое войско ни пришло на них. С тех пор два месяца стоял Хованский под Псковом. Происходило несколько стычек; эти стычки были неудачны для псковичей и по необходимости охладили жар мятежников.
   Как бы то ни было, псковичи, однако, долго еще не сдавались. Дело с ними имело вид междоусобной войны. Московское правительство опасалось, чтобы пример Пскова не подействовал на другие города, и прибегнуло к содействию русского народа.
  
   26 июля созван был земский собор (впрочем, едва ли по тому способу выбора, какой бывал прежде). К сожалению, нет актов этого собора, но из последующих событий видно, что на этом соборе постановлено было употребить еще раз кроткие меры против мятежного Пскова. Отправлен был в Псков коломенский епископ Рафаил с несколькими духовными сановниками, а с ними выборные люди из разных сословий. Предлагалось псковичам прощение, если они прекратят мятеж, угрожали им, что в противном случае сам царь пойдет на них с войском.
  
   Со своей стороны новгородский митрополит Никон советовал царю дать полное прощение всем мятежникам, потому что этим способом скорее можно было добиться утишения смуты.
  
   Действительно, с одной стороны, неудачные вылазки охладили горячность псковичей; с другой - в Пскове люди зажиточные, так называемые лучшие, были решительно против восстания; каждый из них трепетал за свое достояние и страшился разорения, которое должно было постигнуть всех без разбора.
  
   Увещания Рафаила и пришедших с ним выборных людей имели значение голоса всей русской земли, изрекающей свой приговор над псковским делом.
   Псковичи покорились этому голосу.
   Мятежников не преследовало начальство; им дана была царская милость. Но свои "лучшие люди", псковские посадские, не хотели простить меньшим людям, которые во время своего господства поживились богатствами лучших людей; лучшие люди сами похватали бывших народных правителей и посадили в тюрьму: их обвинили в попытке произвести новый мятеж, увезли из Пскова и казнили.
  
  
   Все эти мятежи неизбежно должны были подействовать на правительство.
  
   Царь Алексей Михайлович не изменился в своем обычном добродушии, но стал недоверчивее, реже появлялся народу и принимал меры предосторожности: от этого, куда он ни ездил во все свое царствование, его сопровождали стрельцы.
  
   Его царское жилище постоянно было охраняемо вооруженными воинами, и никто не смел приблизиться к решетке, окружавшей дворец, никто не смел подать лично просьбу государю, а подавал всегда через кого-нибудь из его приближенных.
  
   Один англичанин рассказывает, что однажды царь Алексей Михайлович в порыве страха собственноручно умертвил просителя, который теснился к царской повозке, желая подать прошение, и потом очень жалел об этом.
  

 []

Немецкая слобода.

Из альбома

Мейерберга. 17 в.

  
   В последующие за мятежами годы появился новый приказ - Приказ Тайных Дел, начало тайной полиции.
   Этот приказ поручен был ведению особого дьяка; бояре и думные люди не имели к нему никакого отношения. Подьячие этого приказа посылались надсматривать над послами, над воеводами и тайно доносили царю; от этого все начальствующие люди почитали выше меры этих царских наблюдателей. По всему государству были у царя шпионы из дворян и подьячих; они проникали на сходбища, на свадьбы, на похороны, подслушивали и доносили правительству обо всем, что имело вид злоумышления. Доносы были в большом ходу, хотя доносчикам всегда грозила пытка; но стоило выдержать пытку, донос признавался несомненно справедливым.
  
   Тяжелее для народа стало управление в городах и уездах.
   В важнейших городах начальники назывались наместниками, например в Пскове, Новгороде, Казани и т.д., и назначались из знатных людей: бояр и окольничьих; в менее важных начальники назывались воеводами и назначались из стольников и дворян. При воеводах были товарищи и всегда дьяк и подьячие. Наместники и воеводы со своими приказными людьми надзирали за порядком, имели в своем ведении военную защиту города, пушечные и хлебные запасы, все денежные и другие сборы, взимаемые с жителей посада и уезда, ведали всех служилых людей, состоящих в городе и уезде; они надзирали за благочинием; преследовали и наказывали корчемство, игру в зернь, табачную продажу; отыскивали, пытали и казнили воров и разбойников; принимали меры против пожаров; им подавались челобитные на имя царское и они творили суд и расправу.
  
   Воеводы в это время назначались обыкновенно на три года и не получали жалованья, а, напротив, должны были еще давать взятки в приказах, чтобы получить место, потому - смотрели на свою должность, как на средство к поживе, и не останавливались ни перед какими злоупотреблениями; хотя в наказах им и предписывалось не утеснять людей, но так как им нужно было вернуть данные в приказах поминки, добыть средства к существованию и вдобавок нажиться, то они, по выражению современников, "чуть не сдирали живьем кожи с подвластного им народа, будучи уверены, что жалобы обиженных не дойдут до государя, а в приказах можно будет отделаться теми деньгами, которые они награбят во время своего управления".
  
   Суд их был до крайности продажен: кто давал им посулы и поминки, тот был и прав; не было преступления, которое не могло бы остаться без наказания за деньги, а с другой стороны нельзя было самому невинному человеку быть избавленным от страха попасть в беду.
  
   Воевода должен был, по своей обязанности, наблюдать, чтобы подвластные ему не начинали "кругов", бунтов и "заводов", и это давало им страшное орудие ко всяким придиркам. Раздавались повсеместно жалобы, что воеводы бьют посадских людей без сыску и вины, сажают в тюрьмы, мучат на правежах, задерживают проезжих торговых людей, придираются к ним под разными предлогами, обирают их, сами научают ябедников заводить тяжбы, чтобы содрать с ответчиков.
  
   Было тогда у воевод обычное средство обдирательства: они делали у себя пиры и приглашали к себе зажиточных посадских людей; каждый, по обычаю, должен был в этом случае нести воеводе поминки. Земские старосты и целовальники, существовавшие в посадах и волостях, не только не могли останавливать злоупотреблений воевод, а еще самим воеводам вменялось в обязанность охранять людей "от мужиков горланов".
  
   Выборные лица, заведывавшие делами более значительными, были, обыкновенно, из так называемых "лучших людей", а бедняков выбирали только на второстепенные должности, где они отвлекались от собственных дел и принимали ответственность за казенный интерес (напр., в целовальники при соблюдении каких-нибудь царских доходов). На них обыкновенно взваливали всякие расходы и убытки. Земские старосты из лучших людей старались жить в мире с воеводами и доставлять им возможность наживаться; притом, раз выбранные, они не могли быть сменены иначе, как по челобитной, а между тем, в случае ущерба казне, нанесенного от выборных лиц, вся община отвечала за них.
  
   Правительство не одобряло произвола и нахальства воевод и приказных людей и наказывало их, если они попадались; так мы имеем пример, как гороховский воевода князь Кропоткин и дьяк Семенов были биты кнутом за взятки и грабительства, но такие отдельные меры не могли исправить порчи, господствовавшей во всем механизме управления.
  
   Важнейший доход казны - продажа напитков, отдавался обыкновенно на откуп.
  
   Правительство, главным образом, как кажется, по совету патриарха Никона, признало, что такой порядок тягостен для народа и притом вредно отзывается на его нравственности: откупщики, заплативши вперед в казну, старались всеми возможными видами выбрать свое и обогатиться, содержа кабаки, делали их разорительными притонами пьянства, плутовства и всякого беззакония.
  
   Притом же казалось, что выгода, которая предоставляется откупщикам, может сделаться достоянием казны, если продажа будет прямо от казны.
   В 1652 году кабаки были заменены кружечными дворами, которые уже не отдавались на откуп, а содержались выборными людьми "из лучших" посадских и волостных людей, называемых "верными головами"; при них были выборные целовальники, занимавшиеся и курением вина.
   Курение вина дозволялось всем, но только по уговору с доставкою вина на кружечный двор. Мера эта предпринята была как бы для уменьшения пьянства, потому что во все посты и в недельные дни запрещалась торговля вином, а дозволялось, как общее правило, продавать не более чарки (в три чарки) на человека; "питухам" на кружечном дворе и поблизости его не позволялось пить.
   Но до какой степени непоследовательны были в то время постановления, показывает то, что в том же акте вменяется в обязанность головам, чтобы у них "питухи на кружечном дворе пили смирно".
  
   По-прежнему воеводы имели право разрешать лучшим посадским людям производство горячих напитков на свой обиход по поводу праздников и семейных торжеств. Эти правила, однако, недолго были в силе, и правительство, нуждаясь в деньгах, начало требовать, чтобы на кружечных дворах было собираемо побольше доходов, и угрожало верным головам и целовальникам наказанием в случае недобора против прежних лет. Так как боярам, гостям и вообще вотчинникам дозволялось для себя свободное винокурение, то во всем государстве, кроме казенного вина, было очень много вольного, и надобно было преследовать корчемство: от этого народу происходили большие утеснения, а воеводам и их служилым людям, гонявшимся за корчемниками, был удобный повод к придиркам, насилиям и злоупотреблениям.
  
  
   В 1653 году, по челобитью торговых людей, во всем государстве заведена однообразная, так называемая, рублевая пошлина по десяти денег с рубля. Каждый купец, покупая товар на продажу, платил пять денег с рубля, мог везти товар куда угодно с выписью и платил остальные пять денег там, где продавал. Взамен этого отменялись разные мелкие пошлины, хотя далеко не все. В следующем, 1654 г., уничтожены были, очевидно с совета Никона, откупы на множество разных пошлин (напр., с речных перевозов, с телег, саней, с рыбы, кваса, масла, сена и т. п.), которые заводились не только в посадах и волостях, но и в частных владениях владельцами. Царская грамота называла такие откупы "злодейством".
  
   Еще в половине 1653 года предвиделось, что война с Польшею неизбежна.
  
   Приготовления к ней подали повод к разным торжествам, проводам, встречам, обрядам, которые так любил царь.
  
   Царь собрал на Девичьем поле войско и приказал произнести в своем присутствии думному дьяку речь к ратным людям, уговаривал их, в надежде царства небесного на небе и милости царской на земле, оказать храбрость на войне, если придется с кем-нибудь вести ее.
  
   1 октября того же года земский собор приговорил вести войну с Польшей, а 23 числа того же месяца царь в Успенском соборе объявил всем начальным людям, что в предстоящую войну они будут без мест.
  
   В январе заключен был боярином Бутурлиным переяславский договор, по которому совершилось присоединение Малороссии: боярину Бутурлину, по этому поводу, делались несчетные встречи и торжественное объявление царской благодарности; но всего пышнее и торжественнее было отправление боярина Алексея Никитича Трубецкого с войском в Польшу.
  
   То делалось 23 апреля, в воскресенье.
  
   В Успенском соборе патриарх читал всему собранному войску молитву на рать идущим, поминал воевод по именам.
   Царь поднес патриарху воеводский наказ; патриарх положил эту бумагу в киот Владимирской Богородицы, проговорил высокопарную речь и подал наказ главному военачальнику Трубецкому - наказ как бы от лица Пресвятой Богородицы.
  
   Царь во всем царском облачении, поддерживаемый под руки боярами, позвал бояр и воевод на обед, и когда все сели за стол, царь, вставши со своего места, произнес Трубецкому речь с разными нравоучениями и передал ему списки ратных людей, потом обратился с речью к подначальным лицам, увещевал их соблюдать Божьи заповеди и царские повеления, во всем слушаться начальников, не щадить и не покрывать врагов и сохранять чистоту и целомудрие.
  
   По окончании обеда принесли Вогородицын хлеб на панагии при пении священных песнопений; царь потребил хлеб, потом взял Богородицыну чашу, трижды отпил и подавал по чину боярам и воеводам. Отпустивши духовенство с панагиею, царь сел, потом опять встал, приказал угощать бояр и ратных людей медом (начальников - красным, а простых воинов белым медом) и по окончании угощения произнес еще речь Трубецкому: царь в ней приказывал всем ратным людям исповедываться и причащаться на первой неделе Петрова поста. Трубецкой отвечал царю также речью и выражался, "что если пророком Моисеем дана была израильтянам манна, то они, русские люди, не только напитались телесною снедью, но обвеселились душевною пищею премудрых и пресладких глаголов, исходящих из царских уст". Потом совершалась церемония "отпуска".
  
   Трубецкой первый подошел к царю; Алексей Михайлович взял его обеими руками за голову и прижал к груди, а Трубецкой тридцать раз сряду поклонился царю в землю. За Трубецким подходили другие воеводы и кланялись в землю по нескольку раз. Царь отпустил начальных людей и вышел в сени.
   Там стояли разные дворяне и дети боярские; царь давал им из своих рук ковши с белым медом и опять говорил речь.
  
   "На соборах, - сказал царь, - были выборные люди по два человека от всех городов; мы говорили им о неправдах польского короля, вы все это слышали от ваших выборных; так стойте же за злое гонение на православную веру и за всякую обиду на Московское государство: а мы сами идем вскоре и будем с радостью принимать раны за православных христиан..."
  
   "Если ты, государь, - отвечали ратные люди, - хочешь кровью обагриться, так нам и говорить после того нечего; готовы положить головы наши за православную веру, за государей наших и за все православное христианство".
  
   Через три дня после того совершалась новая церемония: все войско проходило мимо дворца; патриарх Никон кропил его св. водой; бояре и воеводы, сошедши с лошадей, подходили к переходам, где находился царь; он спрашивал их о здоровье, а они кланялись ему в землю.
   Никон произнес речь, призывал на них благословение Божье и всех святых. Трубецкой с воеводами, поклонясь патриарху в землю, также отвечал речью, наполненною цветистыми выражениями, обещал от лица всего войска "слушаться учительных словес государя патриарха".
  
   Положено было в мае отправиться на войну самому государю.
  
   Прежде всего Алексей Михайлович счел нужным посетить разные русские святыни, отправил вперед себя икону Иверской Божьей Матери, а 18 числа выступил в сопровождении дворовых воевод. В воротах, через которые шел государь из Москвы, устроены были возвышения, обитые красным сукном (рундуки), с которых духовенство кропило св. водою государя и проходивших с ним ратных людей.
  
   Война 1654 года шла так успешно, как ни одна из прежде бывших войн с Польшею и Литвою; но благодушная натура Алексея Михайловича неприятно сталкивалась с обычным лукавством, приросшим московскому характеру окружавших его лиц.
  
   Сам царь сознавал это и писал Трубецкому:
  
   "С нами едут не единодушием, наипаче двоедушием как есть оболока: овогда благопотребным воздухом и благонадежным и уповательным явятся, овогда паче же зноем и яростью и ненастьем всяким злохитренным обычаем московским явятся... Мне уже Бог свидетель, каково ставится двоедушие, того отнюдь упования нет... все врознь, а сверх того сами знаете обычаи их".
  
   Но более всего смущало царя то, что, пока он находился в войске, осенью распространилась по Московскому государству зараза.
  
   Царица с детьми бежала из Москвы в Калязин монастырь.
  
   В Москве свирепствовала страшная смертность.
   Зараза уничтожила большую часть жителей во многих городах.
   Люди от страху разбегались куда попало, а другие, пользуясь общим переполохом, пустились на воровство и грабежи.
   Бедствия этим не кончились.
   Зараза появлялась и в следующие два года; правительство приказывало устраивать на дорогах заставы с тем, чтобы не пропускать едущих из зараженных мест, но это мало помогало, так как всякого пропускали на веру, хотя за обман положена была в этом случае смертная казнь, как равно и за сообщение с зачумленными. По смерти зачумленных, сжигали их платье и постели; дворы, где случалась смертность, оставляли на морозе, а через две недели велели топить можжевельником и полынью, думая, что этим разгоняется зараза.
  
   (продолжение)
  

 []

  

ИСТОРИЧЕСКИЕ ПАМЯТКИ

  
  -- Тиресий - слепой прорицатель в Фивах, сын нимфы Харикло. Юношей он случайно увидел Афину во время купания, был ослеплен ею и в то же время получил от богини дар духовного зрения.
  
  -- Тиррены - греческое название этрусков, народа, жившего в Италии рядом с латинами.
  
  -- Тиртей - известный греческий поэт VII в. до Р.Х. Тиртей, согласно античному рассказу, был хромым учителем, которого афиняне послали на подмогу спартанцам, когда те находились в тяжелом положении во время 2-й Мессенской войны (сер. VII в.). Однако тон и содержание элегий Тиртея выдают в нем исконного спартанца, занимавшего достаточно высокое положение, чтобы давать советы своим согражданам и побуждать их к бою. Влияние его на нравы спартанцев бы­ло значительно, стихи его долгое время пользовались значением и служили для образования юношества. В походах элегии его читались вечером после ужина.
  
  -- Тит Ливий (59 г. до Р.Х. -- 17 г. н.э.). Родился он в италийском городе Патавии (современная Падуя). Тит Ливии получил рито­рическое образование. В отличие от многих своих предшествен­ников он не принимал участия ни в политической жизни, ни в военных действиях. Всю жизнь оставался он ритором и литератором. Вскоре же после установления принципата Тит Ливии стал писать свой труд по истории. Ливий получил прекрасное образование и был разносторонним и плодовитым писателем. Но из его со­чинений сохранилась только часть монументального исторического произведе­ния, которое обычно называют "Ab urbe condita libri". ("Книги от основания Рима"). Оно состояло из 142 книг и охватывало период от прибытия Энея в Италию до 9 г. до н. э. Но сохранилось только 35 книг: первые десять (первая декада), доводящие изложение до 293 г., и с 21-й по 45-ю (т. е. 3-я, 4-я и первая половина 5-й декад), охватывающие эпоху с 218 по 167 г. Кроме этого, уцелели отдельные фрагменты и краткие изложения содержа­ния (периохи) почти всех книг (кроме 136-й и 137-й). Для ранней истории Рима имеет значение, следовательно, только 1-я декада. Ливии жил в эпоху Августа, и это не могло не отразиться на его про­изведении. По своим политическим убеждениям он был сторонником аристо­кратической республики, за что Август называл его "помпеянцем". Но кон­сервативно-патриотический характер его истории заставлял Августа мириться с этим "вольнодумством". Ливии ставит своей задачей прославить доблесть и величие римского народа. Он всюду подчеркивает добрые старые нравы, противопоставляя их испорченности своего времени. Ливии - историк-моралист.
  
  -- Товарищество. Чувство товарищества, выражающееся в сознании принадлежности к одной товарищеской семье, в уважении, благорасположении и привязанности к товарищам, в непопустительстве, при каком бы то ни было случае, выдать товарища, напротив того, в готовности всегда помочь ему, выручить из беды. Жалоба на товарища, не вызванная необходимостью, неприлична, противна духу товарищества, а потому нетерпима в среде военнослужащих. (Ф. Гершельман). Товарищество -- это одна из форм воинского духа. Мы должны помогать друг другу, так как мы совместно работаем в одном общем деле. Эта дружная работа порождает солидарность, без которой невозможно продуктивное служение общему делу. Товарищество должно царить в армии. Товарищество вырождается и становится болезненным явлением, когда под его флагом преследуются личные цели в ущерб службе. (П. Изместьев).
  
  -- Тога - древнейшая одежда римлян, состоявшая первоначально из плотного шерстяного покрова, которым, как передником, покрывали тело от пояса до нижней части ног. Позднее тогу стали употреблять как верхнюю одежду, свободно набрасываемую вокруг тела, которая постепенно превратилась в выходвую официальную одежду. В III в. до в. э. тога была знаком отличия рим­ских граждан и чиновников.
  
  -- Тора ("учение", "закон", евр.) - так называется закон, полученный Моисеем от Бога, и Пятикнижие, содержащее изложение этого закона. Так же на­зываются и пергаментные свитки, написанные с особой тщательностью и содержа­щие в себе Пятикнижие Моисеево.
  
  -- Точность есть вежливость царей, вельмож и генералов; когда у них недостает ее, то этим недостатком заражаются их подчиненные, и отсюда часто происходит общее нерасположение, ибо подчиненные в неточности начальствующих видят какое-то презрение в исполнении их обязанностей во всем. (Л. Дюра-Лассаль). Точность, пунктуальность -- необходимое качество истинно делового человека. Ничто не внушает большего доверия к человеку, чем точность, и ничто так не подрывает доверия к нему, как отсутствие этого качества. Точность является одним из способов доказать наше разумное уважение к людям, с которыми мы имеем дело. Точность есть до известной степени вопрос совести. (С. Смайлс).
  
  -- ТРАНШЕИ (франц. tranchee -- ров) -- так первоначально назывались первые апроши, представлявшие собой углубленную в землю на полроста человека дорогу с насыпями такой же высоты по обеим сторонам. Для зашиты от продольного огня делались зигзагообразными. Впервые появились в 1418 г. у англичан при осаде ими Руана. Затем Т. стали называться и параллели, возводившиеся при осаде крепостей, достаточно широкие для прохода нескольких человек рядом. Во второй половине XIX в. Т. стали называться стрелковые окопы, отрытые для стрельбы стоя со дна рва, в отличие от окопов неполных профилей, позволявших вести стрельбу лежа или с колена и носивших название ложементов. Впервые траншеи - открытые фортификационные сооружения (ров с односторонним или двусторонним бруствером, стрелковыми, пулеметными и другими ячейками (площадками), предназначенными для ведения огня, наблюдения и скрытого передвижения, а также для защиты личного состава и вооружения от средств поражения противника ) начали применяться в русской армии при обороне Севастополя в 1854-1855 годах.
  
  -- Траян (53 - 117 н.э.) - римский импе­ратор, усыновленный Нервой. В моло­дости участвовал в иудейской и в пар­фянской войнах, а впоследствии в двух дакийских войнах, которые окончились покорением Дакии. В 11З г. предпринял поход на Восток, покорил Армению и Месопотамию и, перейдя через Тигр, проник в Парфию до Ктесифона. Его правление ознаменовано крупной строи­тельной деятельностью и широкой коло­низацией (в частности Балканского полуострова).
  
  -- Требовательность. У требовательного начальника безропотно исполняется и тяжелая служба; по привычке она даже не кажется тяжелою, а у того, кто бывает требовательным лишь периодически, или случайно, даже и невысокие требования вызывают ропот на строгость. Это явление происходит не от абсолютнейшего затруднения исполнить требуемое, а благодаря резкости перехода от обычного халатного отношения к делу -- сразу к строгости и точности. (М. Драгомиров).
  
  

 Ваша оценка:

Печатный альманах "Искусство Войны" принимает подписку на 2010-й год.
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@rambler.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2010