"И не будет учить каждого ближнего своего и
каждый брата своего, говоря: познай Господа;
потому что все, от малого до большого, будут знать Меня.
Потому что Я буду милостив к неправдам их и грехов их и
беззаконий их не воспомяну более".
Говоря "новый", показал ветхость первого;
а ветшающее и стареющий близко к уничтожению.
Послание к Евреям Св. Ап. Павла, Гл. 8, с.11-13.
--
Когда умный человек хочет что-либо сказать, то сперва подумает и размыслит сам в себе и потом уже говорит; глупый напротив сперва говорит, а потом уже думает, что он сказал.
--
Тот, кто говорит не подумав, подобен тому, кто стреляет не прицелюсь.
--
Не позволяй твоему языку опережать твои мысли (Хилон).
--
Мудрый передумывает многое, прежде чем он говорит, именно: чем, кому, где и когда он должен говорить! (Св. Амвр. Медион.).
--
Слово есть образ мысли и выражение наших чувств; следовательно, из слов легко может познаваться внутреннее, душевное состояние человека говорящего.
--
"Какой человек, такова его и речь, - сказал Сократ, - и, когда ему представили юношу, чтобы он дал свое суждение о нем, то он сперва вступил с ним в разговор".
--
Святые люди и говорят обыкновенно о святых предметах.
--
Бойся празнословия, как боишься хищных зверей и птиц: оно, подобно им, уничтожает труды святой жизни.
--
Сад без ограды будет потоптан и опустошен: и кто не хранит уст своих, тот погубит плоды (добродетели) (Св. Ефрем Сирин).
--
Равно худы - и негодная жизнь, а негодное слово. Если имеешь одно, будешь иметь и другое (Св. Григорий Богослов).
--
Блюди, человек, возьми власть над языком своим, и не умножай слов, чтобы не умножать грехов (Св. Антон. Великий).
--
Хорошо благовременное молчание, - оно ничто иное есть, как мать мудрейших мыслей (Авва Диодох).
--
Безмолвие есть начало очищения души (Св. Василий Великий).
--
Брат спросил авву Сисоя: намереваюсь хранить мое сердце. Старец отвечал ему: "как возможем охранять ваше сердце, когда язык наш подобен отверстым дверям".
--
--
НАДЕЖДА - добродетель, посредством которой Бог укрепляет в христианине уверенность в Своей окончательной победе над врагами; она дает силу трудиться для установления царства Божия и терпеливо ожидать Его торжества.
--
--
НЕДЕЛЯ - славянское название воскресенья. Русское слово "неделя" - поцерковнославянски "седмица".
--
--
НЕЧЕСТИВЫЙ - отказывающий Богу в должном Ему почитании.
--
--
ОБЕТОВАНИЕ - обещание Божие. Бог заключил союз, названный Завет, с Авраамом и обещал ему землю ("Землю Обетованную") и наследника, от которого произойдет бесчисленное потомство; все племена земные будут благословенны в нем. Обетование исполнилось совершенным образом в Иисусе Христе (2 Кор 1,20).
--
--
ОБРАЩЕНИЕ - возвращение из рабства греху и восстановление общения с Богом.
--
--
ОБРЕЗАНИЕ - внешний знак Завета, заключенного Богом с Авраамом и всем его потомством по плоти. Обрезание отличало его от язычников. В НЗ крещение заменяет обрезание и запечатлевает духовным и неизгладимым знаком христиан, потомков Авраама по духу.
--
--
ОГЛАШЕННЫЕ - люди, которые проходят подготовку к крещению.
--
--
ОГОНЬ - возмездие и очищение (молния, огонь на горе Синай) или свет (пасхальный трикирий, лампады). Огонь выражает также Божественную ревность, истребляющую всякую нечистоту; он наводит на мысль о преображающей любви Божией.
--
--
ОДЕСНУЮ - восседать одесную - быть на самом почетном месте: так Христос вознесся и воссел одесную Отца.
--
--
ОМОФОР - длинная широкая полоса материи с изображениями крестов. Знак архиерейского сана.
--
--
ОРАРЬ (от лат. ораре - молиться) - вышитая или цветная лента, знак диаконского сана.
--
--
ОСАННА - означает прежде всего: "спаси"; впоследствии становится приветствием ликующего народа, равнозначным нашему "да здравствует, ура!". Оно было в устах толпы с ветвями в руках, приветствовавшей Иисуса Христа во время Его торжественного входа в Иерусалим.
--
--
ОТПЕВАНИЕ - так в просторечии называется чин молитв над умершим.
--
--
ОТПУСТ - краткая молитва-благословение, произносимая священником по окончании церковной службы.
--
Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин (1826--1889) избрал в литературе труднейшую дорогу, о которой можно сказать словами Некрасова:
Питая ненавистью грудь,
Уста вооружив сатирой,
Проходит он тернистый путь
С своей карающею лирой.
Его преследуют хулы;
Он ловит звуки одобренья
Не в сладком ропоте хвалы,
А в диких криках озлобленья.
Одно из первых его произведений -- повесть "Запутанное дело" (1848) -- вызвало гнев Николая I, усмотревшего в ней "вредное направление и стремление к распространению революционных идей".
Сосланный в Вятку, Салтыков вернулся оттуда лишь после смерти царя, когда на "Севастопольском страшном суде", как окрестили современники поражение самодержавия в Крымской войне, крепостническая система обнаружила свою несостоятельность и пагубность.
Выпущенные писателем от имени чиновника Щедрина "Губернские очерки" (1856) показали, что Салтыков не изменил своих убеждений, а, напротив, укрепил, "оснастил" их многочисленными наблюдениями и сведениями, почерпнутыми на службе в провинции.
Книга сразу принесла ему огромную известность язвительным разоблачением взяточничества, произвола, хищничества.
Он воевал с "подлой средой" и па служебном поприще, получив прозвище "вице-Робеспьера", но главный его поединок с нею разыгрывался в литературе, на страницах его многочисленных произведений, складывавшихся в поразительно рельефную картину пореформенной России, где, по известному толстовскому выражению, "все... переворотилось и только укладывается".
И.А. Гончаров, считавший изображение "современной текущей жизни" необычайно трудным, делал в этом смысле исключение для "таких блестящих даровитых сатир, как Салтыкова, не подчиняющихся никаким стеснениям формы и бьющих ключом злого, необыкновенного юмора и соответствующего ему сильного и оригинального языка".
Этот отзыв, сделанный вскоре после появления щедринских "Помпадуров и помпадурш", "Истории одного города", "Господ ташкентцев", прекрасно определяет характеристические черты нового творческого взлета писателя на рубеже 60--70-х годов и художественную оригинальность его остросатпрического стиля, в основном сложившегося как раз в эту пору.
Действительно, в том-то и "соль" этого произведения, что гротескные фигуры глуповских градоначальников, их самоуправство и фантастические "походы" на обывателей, доводящие тех до полнейшего ошеломления и апатии, находили себе соответствие отнюдь не только в давнем прошлом.
Да, иные страницы книги прямо перекликались с тем, что можно было прочесть у профессиональных историков.
"Таков был царь; таковы были подданные! Ему ли, им ли должны мы наиболее удивляться? Если он не всех превзошел в мучительстве, то они превзошли всех в терпении..." -- писал о временах Ивана Грозного Карамзин.
Лютующие -- или, в самом лучшем случае, бездействующие -- градоначальники выглядят каким-то чудовищным наростом на теле страны и народа (характерны уже сами фамилии некоторых: Бородавкин, Прыщ; заметим, кстати, что фамилия страшнейшего Угрюм-Бурчеева созвучна вполне реальной: Аракчеев!). Но беда еще в том, что "изумительное" разнообразив "примеров спасительной строгости", которыми изобиловала глуповская история, привело к тому, что у множества обычных, нормальных людей, по выражению писателя, "природные их свойства обросли массой наносных атомов, за которыми почти ничего не видно": "трепетом" перед начальством, привычкой к безгласности и бесправию и т. п.
Еще накануне отмены крепостного права Салтыков задумал "Книгу об умирающих" -- о тех, кто все еще считал себя хозяевами России, но уже был обречен историей на исчезновение со сцены.
Он так и не написал этой книги, однако, многие его последующие произведения -- это как бы ее отдельные "главы". И едва ли не самая замечательная из них -- роман "Господа Головлевы" (1875--1880), созданный в сравнительно редком для автора роде -- строгого, объективного повествования, развернутой "семейной хроники", -- к которому он, на сходном материале, обратился и в самом последнем своем произведении "Пошехонская старина" (1887--1889), воскрешавшем времена и нравы крепостничества.
В сущности, "цепь великая", как назвал крепостное право Некрасов, не только веками давила "мужиков", но исподволь калечила душу, человеческое естество самих "бар". И хотя в романе Щедрина немало упоминаний о трагической участи подневольных крестьян, главная драма разыгры-нается в семье их владельцев -- "господ".
Салтыков-Щедрин нередко писал о горечи литературной судьбы писателя, подобного ему самому:
"Уже современники читают его не иначе, как угадывая смысл и цель его писаний и комментируя и то п другое каждый по-своему; детям же и внукам и подавно без комментариев шагу ступить будет нельзя. Все в этих писаниях будет им казаться невозможным и неестественным, да и самый бытописатель представится человеком назойливым и без нужды неясным... вот странный человек! всю жизнь описывал чепуху да еще предлагает нам читать свои описания... с комментариями!"
В своей неустанной многолетней борьбе с царской цензурой, добиваясь концентрированного выражения волновавших его событий, проблем и идей, Щедрин порой с успехом прибегал к жанру сказки. О впечатлении, которое производили его выступления этого рода в самую глухую пору реакции 80-х годов, можно судить по одному письму молодого Чехова:
"Прочтите... сказку Щедрина ("Праздный разговор", в газете "Русские ведомости"). Прелестная штучка. Получите удовольствие и руками разведете от удивления: по смелости эта сказка совсем анахронизм!"
Уроки щедринской сатиры многообразны: она не только, по выражению автора, провожает в царство теней все отживающее, но по-прежнему гневно карает всевозможных хищников, захребетников, лицемеров, родовые черты которых так уличающе воспроизведены в книгах писателя.
Из "ИСТОРИЯ ОДНОГО ГОРОДА"
Давно уже имел я намерение написать историю какого-нибудь города (или края) в данный период времени, но разные обстоятельства мешали этому предприятию.
Преимущественно же препятствовал недостаток в материале, сколько-нибудь достоверном и правдоподобном.
Ныне, роясь в глуповском городском архиве, я случайно напал на довольно объемистую связку тетрадей, носящих общее название "Глуповского Летописца", и, рассмотрев их, нашел, что они могут служить немаловажным подспорьем в деле осуществления моего намерения.
Содержание "Летописца" довольно однообразно; оно почти исключительно исчерпывается биографиями градоначальников, в течение почти целого столетия владевших судьбами города Глупова, и описанием замечательнейших их действий, как-то: скорой езды на почтовых, энергического взыскания недоимок, походов против обывателей, устройства и расстройства мостовых, обложения данями откупщиков и т. д.
Тем, не менее, даже и по этим скудным фактам оказывается возможным уловить физиономию города и уследить, как в его истории отражались разнообразные перемены, одновременно происходившие в высших сферах. Так, например, градоначальники времен Бирона отличаются безрассудством, градоначальники времен Потемкина -- распорядительностью, а градоначальники времен Разумовского -- неизвестным происхождением и рыцарскою отвагою.
Все они секут обывателей, но первые секут абсолютно, вторые объясняют причины своей распорядительности требованиями цивилизации, третьи желают, чтоб обыватели во всем положились на их отвагу.
Такое разнообразие мероприятий, конечно, не могло не воздействовать и на самый внутренний склад обывательской жизни; в первом случае, обыватели трепетали бессознательно, во втором -- трепетали с сознанием собственной пользы, в третьем -- возвышались до трепета, исполненного доверия.
Даже энергическая езда на почтовых -- и та неизбежно должна была оказывать известную долю влияния, укрепляя обывательский дух примерами лошадиной бодрости и нестомчивости.
Летопись ведена преемственно четырьмя городовыми архивариусами и обнимает период времени с 1731 по 1825 год.
В этом году, по-видимому, даже для архивариусов литературная деятельность перестала быть доступною. Внешность "Летописца" имеет Инд самый настоящий, то есть такой, который не позволяет ни на минуту усомниться в его подлинности; листы его так же желты и испещрены каракулями, так же изъедены мышами и загажены мухами, как и листы любого памятника погодинского древлехранилища.
Так и чувствуется, как сидел над ними какой-нибудь архивный Пимен, освещая свой труд трепетно горящею сальною "почкой и всячески защищая его от неминуемой любознательности гг. Шубинского, Мордовцева и Мельникова. Летописи предшествует особый свод, или "опись", составленная, очевидно, последним летописцем; кроме того, в виде оправдательных документом, к ней приложено несколько детских тетрадок, заключающих и себе оригинальные упражнения на различные темы административно-теоретического содержания. Таковы, например, рассуждения: "Об административном всех градоначальников единомыслии", "О благовидной градоначальников наружности", "О спасительности усмирений (с картинками)", "Мысли при взыскании недоимок", "Превратное течение времени" и, наконец, довольно объемистая диссертация "О строгости". Утвердительно можно сказать, что упражнения эти обязаны своим происхождением меру различных градоначальников (многие из них даже подписаны) и имеют то драгоценное свойство, что, во-первых, дают совершенно верное понятие о современном положении русской орфографии и, во-вторых, живописуют своих авторов гораздо полнее, доказательнее и образнее, нежели даже рассказы "Летописца".
Что касается до внутреннего содержания "Летописца", то оно по преимуществу фантастическое и по местам даже почти невероятное в наше просвещенное время. Таков, например, совершенно ни с чем не сообразный рассказ о градоначальнике с музыкой. В одном месте "Летописец" рассказывает, как градоначальник летал по воздуху, в другом -- как другой градоначальник, у которого ноги были обращены ступнями назад, едва не сбежал из пределом градоначальства. Издатель не счел, однако ж, себя вправе утаить эти подробности; напротив того, он думает, что возможность подобных фактов в прошедшем еще с большею ясностью укажет читателю па ту бездну, которая отделяет нас от него. Сверх того, издателем руководила и та мысль, что фантастичность рассказов нимало не устраняет их административно-воспитательного значения и что опрометчивая самонадеянность летающего градоначальника может даже и теперь послужить спасительным предостережением для тех из современных администраторов, которые не желают быть преждевременно уволенными от должности.
Во всяком случае, в видах предотвращения злонамеренных толкований, издатель считает долгом оговориться, что весь его труд в настоящем случае заключается только в том, что он исправил тяжелый и устарелый слог "Летописца" и имел надлежащий надзор за орфографией, нимало не касаясь самого содержания летописи. С первой минуты до последней издателя не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина, и это одно уже может служить ручательством, с каким почтительным трепетом он относился к своей задаче...
