ArtOfWar. Каменев Анатолий Иванович. "Жди меня" ("немедленно вручить редактору...")

ЭНЦИКЛОПЕДИЯ РУССКОГО ОФИЦЕРА

(из библиотеки профессора Анатолия Каменева)

Сохранить,

дабы приумножить военную мудрость

"Бездна неизреченного"...

0x01 graphic

Россия. Застигнутые бурей.

Художник Сверчков Николай Егорович (1817-1898)

Д. И. Ортенберг

"Жди меня..."

("Немедленно вручить редактору"...)

(Фрагменты из кн.: "Сорок третий: Рассказ-хроника")

12 февраля

Освобождены новые города Украины и Северного Кавказа. Большинство публикуемых материалов -- из этих районов. Прислал очерк "Один на две улицы" Петр Павленко. Прочитал я и понял: снова Петр Андреевич там, где жарко.

Кстати, вспомнился такой эпизод. На том же Северном Кавказе с нашим корреспондентом Павлом Миловановым Павленко прибыл на КП одной из дивизий. Дальше путь лежал в полки и батальоны. Дорога обстреливалась. Милованов, кадровый офицер, человек отважный, не раз сопровождавший писателей на передовую, считал своим долгом оберегать их. Он сказал Павленко:

-- Петр Андреевич, может, не надо? И здесь есть с кем поговорить.

-- Нет, пойдем туда, -- ответил Павленко.

Пошли. Попали под шрапнель. Залегли. Милованов снова упрашивает:

-- Вернемся, Петр Андреевич. Надо вернуться!..

-- Да что я, шрапнели не видел? -- ответил писатель. -- Я ее знаю еще с гражданской войны.

О своем долге работать в полную силу в любых огневых условиях он как-то после войны говорил:

-- Если вспомнить, трудное было время. Нелегко давалась писателям фронтовая учеба. Нелегок был фронтовой университет. Но школа сказалась. В годы Великой Отечественной войны звание корреспондента "Красной звезды" звучало как почетное, обязывало ко многому. Для многих писателей, в том числе и для меня, "Красная звезда" была подлинно военной школой.

Наконец объявился Константин Симонов. Мы его командировали на Северо-Кавказский фронт, а он попросил разрешения ехать туда через... Алма-Ату, где снимался фильм "Жди меня". Он хотел посмотреть, как там и что. Словом, вместе с дорогой это должно было занять недели две. Как ни необходимы были его выступления в газете в эти горячие дни на юге, отказывать ему не хотелось. Мы считали, что он поспеет к освобождению Кропоткина и Краснодара. Но Кропоткин не стал ждать Симонова, уже был отвоеван, а за Краснодар еще шли бои. Симонов восполнил свое невольное опоздание двумя другими очерками. Первый из них -- "Дорога к Азовскому морю" -- опубликован сегодня.

Это путевой очерк, вобравший в себя множество живых впечатлений. В одной из дивизий Симонову преподнесли любопытную книгу. Он потом привез ее в Москву и показал мне. Книга объемистая, на ее титульном листе стоит гриф "Только для служебного пользования". Она издана германским генеральным штабом под названием "Кавказ от Ростова до Калмыкии". На первом ее листе помещена карта Кавказа, на которой прямыми черными стрелами проведены кратчайшие расстояния, пересекающие Кавказ с запада на восток. Ростов -- Калмыкия -- 600 километров, Ейск -- Баку -- 1100 километров. Это на первом листе, а на последнем помещен подробный план Баку, раскрашенная карта города. В дни летнего и осеннего наступления этот путь казался немцам весьма реальным.

Книга послужила Симонову отличным поводом для размышлений о нашем наступлении на Кавказе, о немецкой тактике:

"...Они любят геометрию, они знают, что прямая линия -- кратчайшее расстояние между двумя точками. Берется карта, на нее кладется линейка, взмах карандаша -- готово: Ростов -- Калмыкия -- 600 километров. Линейка слегка смещается, поворачивается, еще взмах карандашом -- готово: Ейск -- Баку -- 1100 километров. Все в порядке, самолеты бомбят, танки стреляют, пехота охрипшим голосом кричит: "Дранг нах Остен!" Все лето и осень мы занимались внесением поправок в немецкую геометрию... Линии, храбро проведенные по карте карандашом, все медленнее стали ползти по земле, все чаще стали изгибаться, прерываться, останавливаться... Под Моздоком, Орджоникидзе, под Нальчиком кончилась немецкая геометрия и началась русская. Войска Северо-Кавказского фронта перешли в наступление".

После этого вступления он рассказывает, что невдалеке от Прохладного посреди села в маленьком сквере увидел свежую могилу и скромный памятник. Слова, написанные на нем, так поразили Симонова, что он их переписал: "Дорогие товарищи! Вы ходите по земле, вы дышите воздухом, над вами светит солнце победы, счастливой жизни. Эта жизнь нелегко дается, ее добывают в жестоком бою. Отдайте все для этой жизни, как отдали наши товарищи: лейтенант Черников, старшина Коротеев, красноармеец Мысов, красноармеец Фоминых. Помните и любите их, не забывайте! Приходите к этой могиле".

В этих словах выразились те чувства, которые вели людей в огонь.

Пленные!

В данном случае я говорю не о немцах, а о наших бойцах. В дни оборонительных сражений сорок первого и сорок второго годов, когда угроза плена нависала над многими нашими воинами, на страницах газеты мы призывали стоять насмерть, рассказывали о героях, которые сражались до последнего дыхания, но не дались в руки врагов. В дни нашего наступления эта тема перестала быть актуальной. Ныне если мы и возвращаемся к ней, то с рассказами очевидцев, документами о том, как гитлеровцы мучают, терзают, убивают советских военнопленных.

Новые ужасные факты -- в корреспонденции Павла Трояновского "Лагерь 181". Фашисты создали его в Прохладном в середине прошлого года. В декабре его перевели в Минеральные Воды. В пути один из пленных бросил стеклянный пузырек. Его подобрали, нашли там записку: "Не могу назвать своего имени. Я пленный, нахожусь в лагере 181. Сначала нас было 540, сейчас осталось 410 человек. Коммунисты Иван Терентьев, Степан Широков, Владимир Кикнадзе, Арон Минштейн и еще 18 человек расстреляны ночью 26 сентября у рва за кирпичным заводом. Больные Лилоян и Степанян из Еревана, Козлов из Камышина и Кожахметов из Алма-Аты утоплены в Тереке 8 ноября. 42 красноармейца-азербайджанца запороты до смерти у моста через Терек у станицы Майская. Они не понимали немцев, и немцы их били прикладами и штыками. 10 бойцов умерли от голода. Мы здесь не живем, а постепенно умираем. Сейчас гонят неизвестно куда, скорее всего на смерть".

В Минеральные Воды прибыли только 360 человек. В этом городе замучены и убиты 127 человек. Из Минеральных Вод пленных лагеря 181 гнали через Невинномысск -- Армавир -- Кропоткин в станицу Усть-Лабинскую. В наши руки попали документы этого лагеря. Их приводит в корреспонденции Трояновский. Вот один из них -- рапорт коменданта лагеря Эриха Вельмута начальнику гарнизона: "Настоящим доношу, что 15 января в станицу Усть-Лабинская прибыл вверенный мне лагерь советских военнопленных за N 181 в количестве одного коменданта, восьми конвойных и 17 пленных, 176 пленных умерли в дороге от холода и болезней. 17 пленных, прибывших со мной, к работе непригодны. Ожидаю ваших указаний". На этом коротком рапорте начальник гарнизона написал еще короче: "Зачем привел этих 17? Лучше бы их списать рапортом в больные или мертвые".

А дальше корреспондент рассказывает о том, что увидели наши люди на шоссе от Прохладного до Усть-Лабинска: на обочинах часто попадались трупы крайне истощенных людей. Головы их завернуты в тряпки, на ногах лохмотья, и, только присмотревшись, можно было увидеть на рукавах изодранных шинелей или на остатках гимнастерок N 181. Их бережно собрали и похоронили. Ни имен, ни фамилий нельзя написать на новых безвестных могилах. Известна только одна проклятая цифра 181.

* * *

В номере напечатан репортаж "Из зала суда". На скамье подсудимых оказался военный комиссар Бауманского района Москвы. Обвинялся он в бездушном отношении к семьям фронтовиков. Существовал порядок, по которому справки семьям призванных в Красную Армию должны были выдаваться в течение трех дней. А между тем письма с просьбой выдать эти справки валялись месяцами в канцелярских столах Бауманского военкомата. Было также установлено, что из 194 заявлений и писем только на 14 был дан ответ через 10-15 дней. Остальные лежали без движения от одного до трех месяцев, а некоторые и дольше. Жалобы пересылались в различные учреждения, никто в военкомате не интересовался, что по ним сделано. Столь же безобразной была волокита с пересылкой аттестатов. Военный трибунал Московского военного округа приговорил бауманского военкома к лишению свободы на 5 лет!

17 февраля

Минувшие дни полны радостных событий. Вслед за освобождением Курска, Белгорода и Ставрополя немцы были вышиблены из таких крупных областных центров, как Ворошиловград, Ростов-на-Дону, Краснодар. Им и посвящены корреспонденции, переданные с фронтов. Главное наше стремление: не только кратко описать операцию, но и раскрыть оперативное и тактическое искусство командиров и военачальников, а также рассказать о наиболее ярких подвигах советских воинов.

Хотелось бы отметить следующее. Когда читаешь сводки Ставки, изложенные в сообщениях Совинформбюро, создается впечатление, что все идет у нас как по маслу, быстро и легко. Но это не так. Наступление советских войск проходит прежде всего в тяжелейших природных условиях. Наш спецкор в беседе с одним из командиров дивизии услыхал такой афоризм: "Мы ведем две войны: одну с немцами, другую -- с непогодой, словом, на два фронта".

На пути в Краснодар Константин Симонов и фотокорреспондент Яков Халип остановились в станице Гулькевичи. Оттуда выезжали в боевые части, возвращались и вновь на фронт. Вскоре туда прибыл штаб фронта с узлом связи, без которого работа спецкоров -- не работа. В Гулькевичах Симонову сама далась в руки острая тема, в результате чего в газете появилась его корреспонденция "Поезд рабов".

Симонову рассказали историю о том, как из этой станицы были отправлены в Германию два эшелона парней и девушек и какие драмы разыгрывались в те дни. Он шел из одной хаты в другую, туда, откуда людей забирали в Германию, и все записывал и записывал. В одном таком доме ему показали оставшийся там лист бумаги. Наверху черный германский орел, внизу подпись: "Главнокомандующий германскими войсками на Кавказе". Заголовок: "Германия зовет тебя!" Текст: "Ты живешь в стране, где фабрики и заводы разрушены, а население пребывает в страшной нищете. Поехав на работу в Германию, ты сможешь изучить прекрасную страну немцев, познакомиться с просторными предприятиями, чистыми мастерскими и работой домашней хозяйки в ее уютном жилище. Отход первого транспорта последует в ближайшее время, он будет своевременно объявлен. Будь готов к поездке. Возьми с собой ложку, вилку, нож..."

Такие бумаги немцы оставляли в каждой избе, где жили наши юноши и девушки. Завоеватели требовали, чтобы те поставили свою подпись, выражая желание отправиться в Германию, но добровольцев не нашли. Тогда они стали действовать своими привычными способами.

О них-то и рассказал Симонов. Вот одна из таких драматических историй:

"Когда убеждения не помогли, детей стали вызывать в комендатуру и бить. Когда не помогло и это, им пригрозили расстрелом родителей... Ужасный плач стоял в этот день в станице. Дети не смели бежать, боясь, что убьют их родителей. Родители молчали, боясь, что убьют их детей. Я сижу в осиротевшей семье Козаковых. Единственная оставшаяся в семье дочь, совсем еще девочка, дрожащим голосом рассказывает мне об этом дне. Ее приемная сестра Маруся уехала еще в ноябре, она не хотела ехать, но ее взяли на железную дорогу таскать шпалы. Это была от природы слабенькая девочка, в последнее время совсем ослабевшая от голода, а немцы заставляли ее таскать шпалы. Когда она, обессилев, падала, ее били, когда она вставала и снова падала, ее снова били. Боясь умереть от побоев, она не выдержала и в ноябре "добровольно" согласилась уехать. В январе наступила очередь брата Егора. Ему даже не разрешили зайти домой..."

Еще одна запись, сделанная в Гулькевичах Симоновым. Комендант, пытаясь "убедить" станичников, говорил, что русских войск уже нет, что Сталинград взят и по Волге плывут только мертвецы. А в это время в станице появилась наша подпольная рукописная листовка. На одной стороне крупно "Молитва" и просьба: "Если ты верующий -- перепиши". А на обратной стороне мелким почерком сталинградская сводка.

Я так подробно пишу потому, что это был, по сути, первый обстоятельный рассказ о том, как немцы угоняли наших людей в германское рабство. Для него мы не пожалели полполосы...

* * *

Опубликован очерк Симонова "В Краснодаре". Такие очерки печатаются в тот же день или назавтра, вслед за сообщениями Совинформбюро. Сюжет один и тот же, чем-то эти очерки даже похожи: рассказывается, как встречает население своих освободителей, о жизни в оккупации, расстрелах, насилии, о разорении и грабежах. Но все же в каждом писательском очерке есть свой пафос, свой угол зрения. Вот как написал об освобождении города Симонов:

"Когда дымный рассвет поднимается над опаленным, дымящимся городом и на задворках еще стучат автоматы и то там, то тут сухо щелкают винтовочные выстрелы, а на восточной окраине города на булыжной мостовой толпятся женщины, дети и неведомо откуда добытый букет цветов падает в первую въезжающую в город легковую машину, -- должно быть, все это, вместе взятое, и называется счастьем.

Да, горят дома, невыносимо изуродованные камень и железо громоздятся кругом. Но все-таки, что бы ни было, этот рассвет в Краснодаре -- счастье, трудное, прошедшее через смерть и горе военное счастье.

Счастье всегда приходит к людям неожиданно, так оно пришло к ним и здесь, среди пожаров и канонады, среди всех трагических случайностей войны, к которым, как бы ни привыкли люди, до конца привыкнуть все равно не смогут.

Мы приехали в город на рассвете, и за весь день нам так и не удалось ни с кем поговорить связно, основательно, до конца. Здесь все волнуются, все перебивают друг друга, все говорят обрывками фраз, вспоминают, забывают, снова вспоминают и вдруг среди речи плачут и опять торопятся рассказать о самом главном. А самое главное, пожалуй, и не выговоришь словами, потому что это -- счастье, это лучше слушается сердцем, чем выговаривается словами.

Мы тоже волнуемся, нам тоже трудно говорить связно и тоже хочется сразу сказать обо всем. У нас тоже за день не раз слезы навертывались на глаза, как и у многих других, входивших на рассвете в город..."

В освобожденном Краснодаре вместе с Симоновым другие наши спецкоры -- Борис Галин, Павел Трояновский и Павел Милованов. В такой ситуации надо не только не отстать от других, но и найти свой материал. Галин и Милованов прислали статью с пометкой "Немедленно вручить редактору". В ней на пяти страницах рассказывалось о "душегубке" -- серой стальной машине с газовой камерой, величиной почти с товарный вагон. Казалось, мы уже все знали о преступлениях гитлеровцев. И вот новое -- "душегубка". Они впервые испытывали ее в Краснодаре, умертвив тысячи советских людей. По рассказам свидетелей и материалам допроса немецких палачей, не успевших удрать из города, корреспонденты восстановили картину ее адской "работы".

Позже мы узнали о "душегубках" на колесах, применявшихся фашистами во многих местах. Это же сообщение было первым и так потрясло нас, что мы не сразу решились его напечатать. Не верилось, что такие "машины смерти" вообще могут существовать. Отправился я к А. С. Щербакову, показал ему статью. Он был потрясен не меньше моего, сказал, что надо еще раз проверить факты. В тот же день мой заместитель Николай Кружков вызвал к прямому проводу корреспондентов и спросил: все ли точно у них в статье. Спецкоры ответили на все вопросы. Не было только самой "душегубки". Немцы, нагрузив ее вещами, награбленными на Советской земле, успели угнать.

Щербаков сказал, что все-таки надо собрать дополнительный материал, еще раз проверить. Статья была передана А. Н. Толстому, выезжавшему в Краснодар с Чрезвычайной Комиссией по расследованию немецко-фашистских злодеяний. Среди материалов, собранных комиссией, были и документы, подтвердившие достоверность сообщений наших корреспондентов.

* * *

Внимательный читатель не мог не заметить, что в последнее время изменились публикуемые в газете фотоснимки. Чаще и больше стало фотографий, сделанных на улицах освобожденных городов и сел. Виктор Темин, Федор Левшин, Александр Капустянский, Олег Кнорринг, Георгий Хомзор, Давид Минскер и Яков Халип -- вся наша фоторепортерская "гвардия" вместе с войсками входит в города и "стреляет" своими "лейками". Но это еще полдела -- надо доставить снимки в редакцию, чтобы они поспели к сводкам Совинформбюро. Нередко их выручала авиация, главным образом попутная. Не случайно поэтому, чтобы поощрить летчиков, под фотографией вслед за подписью нашего корреспондента мы помечали: "Доставлено летчиком..."

Если в дни наших поражений Борису Ефимову нелегко было найти темы для карикатур, а он все же их находил, веселя бойцов в те печальные дни, то ныне он не испытывает в них недостатка. Вот его "Берлинские радиослушатели": в кабинете Гитлера на полу валяются бумаги, на них написано "План"... И все они крест-накрест перечеркнуты жирными линиями. Каждому понятно, что это те самые завоевательные планы, которые сочинял фюрер. А теперь он сидит на этих планах, а из мусорной корзины с кислой миной смотрит Геббельс. Гитлер повернул голову к вещающему радиоприемнику: "В последний час. Наступление Красной Армии продолжается!" А вся соль карикатуры в подписи: "Час от часу не легче".

Карикатура "На Дону". Над рисунком текст: "Захватив в 1942 году Ростов-на-Дону, гитлеровцы орали на весь мир, что в их руках находится ключ к Кавказу". А рисунок изображает огромный железный ключ в руках советского воина; на конце ключа надпись: "Ростов-на-Дону". Этим-то ключом он бьет по голове утопающего в Доне под Ростовом немецкого генерала. И тоже подпись: "Жизнь бьет ключом".

18 февраля

Радостная сводка: наши войска заняли Харьков. Можно сказать: событие из событий. Ему посвящены передовая статья "Харьков", статья нашего спецкора Михаила Тихомирова "Наши войска овладели Харьковом", а на следующий день и его очерк "В Харькове". Но прежде всего должен рассказать о самом Тихомирове -- человеке с интересной биографией.

В дни битвы за Москву в газете Московского военного округа "Красный воин" печатались корреспонденции за двумя подписями: Юрия Лебединского и Михаила Тихомирова. Юрий Николаевич был давно известен уже как корифей советской литературы, а Михаила Ивановича знал довольно узкий круг журналистов-международников; он в отделе печати Наркомата иностранных дел рассказывал о событиях на международной арене и отвечал на вопросы журналистов. А через несколько лет о нем узнали как об авторе романов о писателях: Матэ Залке -- "Генерал Лукач" и Джоне Риде -- "Друг из Нью-Йорка".

Тогда мы не знали, что еще в апреле 1940 года вышла его книга "Внешняя политика Советского Союза", в которой можно было прочесть, что немцы не забыли... завещание Бисмарка -- никогда не воевать против России; думалось, что они учтут и уроки Версаля. Но ни завещание Бисмарка, ни напоминание о Версале ничему не научили немцев. А автору спустя год пришлось самому сменить форму дипломата на солдатскую шинель.

Тихомирова назначили начальником корреспондентской сети "Красной звезды", но он не захотел быть начальником и попросил меня послать его на фронт. В день боевого крещения нашего корреспондента постигла горькая неудача. На Дону под Воронежем шли ожесточенные бои. Все корреспонденты своевременно прислали в свои газеты материалы, а от Тихомирова в течение двух суток -- ни слуху, ни духу. Только на третий день по аппарату Бодо был передан его очерк, но для газеты это уже был вчерашний день, и Тихомирову из редакции ушла телеграмма: "Отмечаем вашу неоперативность". Краткая и "вдохновляющая". Время было строгое, и только после возвращения спецкора в редакцию мне удалось выяснить, что же с ним тогда произошло. Оказывается, Тихомиров на поле боя попал в переплет, о чем он позже рассказывал мне не без юмора:

-- В том бою я попал в положение теленка, и если бы не было снега, то, наверное, под обстрелом щипал бы траву. Впервые в жизни увидел так близко, как снаряды взрывали землю, поднимая огромные черные фонтаны. Это было сильное зрелище, но насколько оно опасно, я понял только, когда увидел, как у одного бойца оторвало руку и как хлынула кровь из оставшейся половины рукава...

Прислал с фронта стихи Александр Безыменский:

Победы радостные крылья
По всей земле сегодня мчат,
Как строфы песни,
Ставшей былью,
Два кратких слова:
Харьков взят!

Но, увы, наша радость вскоре померкла...

* * *

22 февраля

Совинформбюро сообщило об освобождении ряда районных центров на Харьковщине. Небольшие городки и села.

Отправился к Г. К. Жукову. После нескольких расхожих фраз перешел к делу. А дело у меня известное: сориентироваться в обстановке на фронте. Я сказал Георгию Константиновичу, что нас в редакции волнует вопрос, который мы не знаем, как освещать. Известно, что Верховное Главнокомандование еще в январе поставило перед наступающими войсками задачу -- не выталкивать противника, а окружать его и уничтожать. Формулировки приказов не оставляли на сей счет никаких сомнений: "...Окружить и уничтожить Северо-Кавказскую группировку немецко-фашистских войск". Или "закупорить группу противника с целью взять ее в плен или уничтожить". И даже такая: "Враг должен быть окружен и уничтожен, так же как был окружен и уничтожается под Сталинградом".

Однако сообщения наших корреспондентов, да и мои откровенные беседы со многими военачальниками свидетельствуют, что выполнить эту задачу не удается. Верховный явно преувеличивал возможности наших войск и недооценивал возможности противника. Георгий Константинович мне многое объяснил. Эти объяснения совпадают с теми, которые он потом привел в своей книге, поэтому нет необходимости все пересказывать.

-- Да, многое не получилось, -- сказал он мне тогда, -- немцы тоже извлекли уроки из Сталинграда. Поэтому вам советую: не бросайтесь большими лозунгами и призывами, а если зайдет речь об окружении, пишите об окружении не стратегического и оперативного плана, а тактического характера. Это более реальная задача. На отдельных направлениях у нас силы равные, а кое-где и меньшие. Но война знает примеры, когда войскам удавалось осуществить окружение противника равными и меньшими силами. В нынешних условиях это под силу, скажем, полку, дивизии, а может быть, и корпусу. На большее у нас "пороху" не хватает. Но и это тоже хорошо. Такую операцию осуществить -- высший воинский подвиг...

Этой теме, подсказанной Жуковым, и посвящена передовая статья "Высший воинский подвиг". Она конкретизирована: "Обычно принято считать, что, скажем, полк может окружить и уничтожить до неприятельского батальона. Однако он способен достигнуть решительной победы и над значительно более крупными силами. Командир полка, вполне владеющий основами современного военного искусства, сумеет создать превосходство на обходящих флангах, нарушить управление и работу тыла противника. Он будет смело сочетать огонь и маневр, ведя атаки смело и решительно. Он полностью использует выгоды местности и всякое проявление растерянности противника..."

В заключение скажу, что формулировка "Высший воинский подвиг", которая дана и в заголовке передовой статьи, и в тексте, была для нас неожиданной. Не встречали мы ее ни в уставах, ни в наставлениях, ни в других документах. Но подумали: советы Жукова тоже "кое-что" стоят...

Вслед за этой появилась еще одна передовица -- с заголовком "Дерзать в бою", тоже навеянная беседой с Жуковым. Эта критическая статья направлена против рутины, боязни ответственности, в конечном итоге, против психологии "винтика":

"Обстановка современного боя не терпит промедлений и нерешительности. События развертываются подчас очень быстро. Не завладел сегодня указанным пунктом -- завтра может оказаться поздно, завтра это потребует гораздо больших усилий. Там, где нет Смелости и решительности, где господствуют вялость и пассивность, там, как правило, нет и успеха. Принятие окончательного решения -- это, конечно, самый ответственный и, пожалуй, самый трудный момент в деятельности начальника. Приходится порой все ставить на карту, причем в обстановке, когда нет исчерпывающих данных о противнике. Но оправдывает ли это хоть в малейшей степени тех, кто, боясь неудачи, вообще ни на что не решается или медлит с принятием решения? Конечно нет! Бездеятельности ничем не оправдать! Нельзя рубить сплеча, действовать наобум -- без [92] тщательного боевого обеспечения, без твердого плана и какого-либо расчета. Но нельзя также и топтаться перед противником в нерешительности. Упрека заслуживает не тот, кто, несмотря на все усилия, не смог уничтожить врага, а тот, кто вообще ничего не делал, кто, боясь ответственности, не использовал в нужный момент всех сил и средств для достижения победы. Это -- единственный верный критерий, из которого следует исходить в любой обстановке боя.

Действовать! Не избегать острых решений, а дерзать, бросая в дело все, что имеешь, когда того требуют интересы боя. Не страшиться ответственности, а смело брать ее на свои плечи, действуя с железной настойчивостью, непреклонной волей к победе".

Должен сказать, что наш редакционный коллектив располагал кадрами достаточно опытных военных журналистов, серьезно подготовленных и в области тактики, и в оперативном искусстве, а главное -- способных смело глядеть вперед. Их хорошо знали и высоко ценили и в войсках, и в самой Ставке Верховного Главнокомандования, и в Генеральном штабе. Тому свидетельством один из эпизодов.

Однажды я зашел к Ф. Е. Бокову. Он, как я уже говорил, был весьма осведомленным человеком, часто общался со Сталиным, особенно в те дни и недели, когда начальник Генштаба Василевский находился в командировке. Я почти ежедневно к нему заглядывал и узнавал многое полезное для газеты. На этот раз не успел я сесть, как он объявляет:

-- Вовремя ты появился: только что звонил Сталин. Он сказал, чтобы в редакции "Красной звезды" прочитали новый Боевой устав пехоты. Вот тебе верстка -- выполняй приказание Верховного.

В этом важном документе суммировался передовой опыт первых лет войны. Над разработкой проекта нового Устава трудилась группа офицеров во главе с генерал-майором П. П. Вечным. Сталин все время держал ее деятельность в поле своего зрения. Когда уже подготовленный Воениздатом к печати окончательный текст Устава был ему представлен, Сталин, то ли обнаружив в нем какие-то шероховатости, то ли понимая, что в вопросах тактики он полный неуч и боясь подписать непонятный ему документ, решил проверить своих генштабистов и приказал послать верстку в "Красную звезду".

Это поручение мы постарались выполнить как можно лучше. Из числа наших военных специалистов в редакции было создано три группы. К ним подключили еще и стилистов, освободив на время от всех иных редакционных дел. Три дня до глубокой ночи вычитывалась или, как говорят газетчики, "вылизывалась" каждая строка Устава, и только на четвертый день я принес его Бокову.

В верстку Устава нами было внесено более ста поправок. Только я успел о них рассказать, звонит Сталин:

-- Как там с Уставом? -- спросил Верховный. -- Прочитали его в "Красной звезде"?

Боков доложил:

-- Редактор у меня. Замечаний много, более ста...

Что-то Сталин сказал Бокову, видно резкое, Боков даже изменился в лице.

-- Сталин сказал, -- объяснил он мне, -- арестовать виновных...

Откровенно говоря, я подумал, что Сталин в веселую минуту просто-напросто пошутил. Но когда Боков принес ему верстку Устава с нашими замечаниями, он рассвирепел и хотел если и не арестовать, то строго наказать "виновных" Но вмешался Василевский. Какой разговор у него был со Сталиным, не знаю. Наказан никто не был, а наши замечания были рассмотрены и учтены. А мог ли Сталин арестовать их? Все могло быть...

* * *

Вот уже почти две недели не появляются на страницах "Красной звезды" статьи Ильи Эренбурга. Где писатель, почему молчит? -- заволновались наши читатели. Не случилось ли что-нибудь? Но мы-то знали, где Илья Григорьевич. Скоро об этом узнают фронтовики.

В начале февраля, когда мы наступали на Курском направлении, Эренбург выпросил, вернее, выбил у меня командировку на Юго-Западный фронт. В спутники я ему выделил надежного человека, фотокорреспондента Сергея Лоскутова, старого солдата, комиссара гражданской войны. Кто-кто, а Лоскутов, я был уверен, убережет писателя; впрочем, подобные надежды на войне призрачны. Илья Григорьевич сразу же окрестил Лоскутова "комиссаром редактора".

Но все же Лоскутов пошел. Утопая в сугробах, ориентируясь по телеграфным столбам, он вышел к деревне Золотухине. Артиллеристы, расположившиеся здесь, узнав, что в пути замерзает Эренбург, немедленно снарядили двое саней, навалили на них шубы, одеяла, привезли писателя и отогрели его. Задним числом я подумал: нет, не ошибся тогда, приставив к Илье Григорьевичу в качестве "комиссара" Лоскутова. Он спас писателя.

В Золотухине корреспонденты узнали, что советские войска ведут бои за Курск и вот-вот должны взять город. Эренбург сразу загорелся и потребовал от Лоскутова, чтобы они двинулись туда. Дорога была настолько непроезжей, что они свернули на железнодорожную колею и затряслись по шпалам, ехали на первой скорости, но все же не стояли. Неожиданно в вечерней мгле показались светящиеся огоньки -- прямо на них двигался поезд. Шофер зажег фары, они быстро выскочили из машины и стали сталкивать ее с рельс. К счастью, машинист заметил машину и затормозил. Из эшелона выскочили солдаты и офицеры:

-- Как вы сюда попали?

И сразу же по всему эшелону распространилась весть о том, что в машине Эренбург. Мигом какой-то майор собрал людей, они подняли "эмку" и перенесли с рельс на обочину. Прошел состав, и бойцы снова поставили машину на шпалы. Попрощались, и "эмка" продолжала свой путь. Эренбург и Лоскутов добрались до только что освобожденного Курска...

В своих мемуарах Илья Григорьевич сетует, что "редактор не пускал его на фронт", "не давал свободы". Право, я не жалею о том, что не разрешал ему часто совершать такие поездки, как эта...

* * *

Сегодня получил первый, на три колонки, путевой очерк Ильи Эренбурга "Наша звезда". За ним еще два объемистых очерка. Они не уступают его публицистическим статьям: проницательны его наблюдения, глубоки размышления.

Вот, к примеру, он касается перемен, происшедших в нашей армии. Встретился писатель с командармами Н. П. Пуховым и И. Д. Черняховским и написал: "Генерал-лейтенант Пухов сказал мне: "Самое трудное создать армию..." Повсюду слышишь одно крылатое слово: "Научились". Русский народ никогда не считал зазорным для себя фартук подмастерья. Танкист Черняховский продвигался в познании... Мы всегда брали смелостью. Мы берем теперь и смекалкой..."

Восхищается Эренбург героизмом советских людей, воевавших в экстремальных условиях: "Я видел, как шли вперед наши части в неимоверный холод, под красным диском обледеневшего солнца, шевеля деревянными рукавицами и отдыхая на твердом снегу. Я видел, как они шли сквозь метель, когда заносы глотали машины, когда дороги, расчищенные утром, к полудню исчезали. Люди будто плавали по кипящим волнам снежного океана... Сорок километров по снежной степи за день -- вот наше наступление..."

Писатель рассказывает о старшине Корявцеве. Он прошел в тыл к немцам, попал в ледяную воду и мокрым дрался с врагом. Командир роты приказал: "Иди к нашим -- простынешь". Корявцев ответил: "Мне и не холодно -- меня ярость обогревает". "Вот что значит наступление, -- объясняет Эренбург. -- Двадцать месяцев нестерпимой тоски, великая ярость России".

В одной из изб Илья Григорьевич встретил раненого бойца Неймарка. Побеседовал с ним и рассказал читателю:

"У него была седая щетина и добрые глаза немолодого человека. До войны он был бухгалтером в Чернигове. Теперь он занят одним: убивает немцев. Наверно, два года назад он не решился бы убить и цыпленка. Он мне сказал: "Прежде, когда приключалась беда, у нас острили -- "еврейское счастье". А вот у меня действительно еврейское счастье -- осколок мины оторвал три пальца на правой руке, но два остались и остались те, что нужно -- могу продолжать... "Раненный, он думал об одном, о наступлении..."

Вот таких афористических, обжигающих достоверностью заметок немало.

Вслед за этим очерком публикуется трехколонник "Новый порядок в Курске".

Впервые в нашей газете так подробно рассказано о том чудовищном "порядке", который гитлеровцы установили в оккупированных областях страны. Не то чтобы мы не знали, что там творится. Были сообщения из разных районов, захваченных немцами, рассказы жителей, вырвавшихся из фашистской неволи, партизан, трофейные документы. Наконец, при освобождении подмосковных городов и сел мы видели своими глазами, что натворили гитлеровцы. Но там враг был считанные недели, а в Курске он свирепствовал пятнадцать месяцев.

Несколько дней провел Эренбург в Курске, смотрел, разговаривал с местными жителями и показал их жизнь под пятой фашистских захватчиков. Не обошел он и тему предательства. Одни из тех, кто сотрудничали с фашистами, служили им, убежали с немцами, другие -- не успели. Встретился с ними Илья Григорьевич, беседовал и раскрыл затем в очерке истоки их падения. Рассказал о "немецких овчарках" -- так презрительно называли девиц, путавшихся с немцами:

"Смазливая девушка. Выщипанные брови. Карминовые губы. Прежде она была студенткой Курского пединститута. Ее соблазнили подачки немецких офицеров, танцы, французское шампанское. Ее соотечественники пятнадцать месяцев мужественно сражались. Люди отдавали свою жизнь, чтобы освободить Курск. А она услаждала палачей своего народа. Она сейчас сидит у меня в комнате и плачет. Позднее раскаяние. Измена, как ржа, разъела ее сердце. На улице праздник, люди смеются, обнимают бойцов. А она сидит в темной комнате и плачет. Она стала отверженной для себя самой, и нет кары тяжелее".

Должен сказать, что печатать эти строки нам было и горько и тяжело. Известно, что на протяжении десятилетий до самого последнего времени слово "проститутка" было в нашей печати запретным. Их, мол, много в разложившейся Европе и Америке, а у нас их нет и быть не может. Поэтому прорваться нам с этой темой на страницы газеты было делом непростым...

На фронте Эренбург увидел, как стремительно идут вперед наши войска, но вместе с тем понял, что ряды наших дивизий и полков тают, потери немалые. Узнал, что немцы подбрасывают подкрепления. Сопротивление противника все больше усиливается. Враг не отказался от своих зловещих планов взять реванш за зимнее поражение. Илья Григорьевич трезво оценил обстановку и прозорливо сказал об этом:

"Бои на запад от Курска и в Орловской области носят ожесточенный характер. Немцы подбрасывают резервные части. Я видел пленных из новых егерских батальонов, сформированных осенью в Восточной Пруссии. Их привезли на транспортных самолетах. Фрицы из 40-го отдельного полка напоминают фрицев первых дней войны. Эти еще не знают, что такое Россия. Они отчаянно контратакуют. Взятые в плен, они кусаются, царапаются... Смешно было бы говорить о разложении германской армии... Немец огрызается. Конечно, это не тот оскал: зубы зверя поредели. Но у него есть еще зубы".

А через три дня был опубликован приказ Верховного Главнокомандующего, посвященный 25-й годовщине Красной Армии. Он предупреждает: "Враг потерпел поражение, но еще не побежден... Борьба с немецкими захватчиками еще не окончена -- она только развертывается и разгорается..."

27 февраля

Все эти дни печатаются главным образом материалы тактического характера. В связи с этим возникла одна неожиданная проблема.

На днях был опубликован приказ Сталина, посвященный 25-й годовщине Красной Армии, -- об этом я уже упоминал. Есть там такая характеристика немецкой армии:

-- "Их стратегия дефективна, так как она, как правило, недооценивает сил и возможностей противника и переоценивает свои собственные силы.

-- Их тактика шаблонна, так как она старается подогнать события на фронте под тот или иной параграф устава.

-- Немцы аккуратны и точны в своих действиях, когда обстановка позволяет осуществлять требование устава. В этом их сила.

-- Немцы становятся беспомощными, когда обстановка осложняется и начинает не соответствовать тому или иному параграфу устава, требуя принятия самостоятельного решения, не предусмотренного уставом. В этом их основная слабость".

И вот в явном противоречии с этим приказом мы публикуем статьи, показывающие, как под ударами наших войск в связи с меняющейся обстановкой немцы как раз и меняют свою тактику. Должен сказать, что мы в эти дни пытались разъяснить этот тезис приказа, но ничего у нас не получилось.

Был у меня разговор на эту тему с Г. К. Жуковым. Он мне сказал, что отношения к приказу не имеет, быть может, кто-то подсунул Верховному этот тезис? А может быть, Сталин сам это сделал? Но если в стратегии войны, по словам Жукова, Верховный понемногу стал разбираться, то в области тактики оставался неграмотным.

Отзываться уничижительно о тактике врага -- значит неправильно ориентировать наши кадры, размагничивать их. Это не только недооценка врага, но и неверная оценка самих себя. Нам приходится воевать не со слабым, а с сильным противником, владеющим искусством ведения боя. Этих позиций мы старались в газете придерживаться и ныне.

* * *

Среди других материалов особое внимание привлекает статья полковника П. Донского "Параллельное преследование". Статья большая, на три колонки. Само название говорит о ее содержании. Написана она эрудированным человеком, знающим историю оперативного и тактического искусства. Но это не только историко-теоретическое изыскание, а собранный по крупицам опыт параллельного преследования в последних операциях. Мы были уверены, что ее с интересом и пользой для себя прочитают не только командиры частей, соединений, но и военачальники, и, судя по полученным откликам, не ошиблись.

Но кто же такой полковник П. Донской? А это наш специальный корреспондент капитан Петр Олендер, хорошо знакомый читателям по его репортажам и другим материалам со Сталинградского, Донского, Юго-Западного и других фронтов. Но прежде чем рассказать о превращении капитана в полковника, расскажу о самом Олендере, и не своими словами, а процитирую Василия Гроссмана. Василий Семенович знал его не только по корреспонденциям и очеркам, он с ним встречался на фронте, видел в самых критических ситуациях, ел, как говорится, кашу из одного котла. Он так тепло, проникновенно говорил об Олендере, что мне не захотелось сокращать текст выступления, и, попросив извинения у читателей за длинную выдержку, я приведу ее полностью:

"Олендер начал войну на Юго-Западном фронте. Он был свидетелем и участником величайших битв нашей армии. Он был в Киеве в августе и сентябре сорок первого года. Он буквально за два часа до того, как сомкнулось кольцо киевского окружения, выехал на своей "эмке" по проселочной дороге из района Прилук. Весной и летом он освещал бои на Дону, упорные оборонительные сражения у Клетской и Котельникова, затем Сталинград, бои Донского фронта северо-западнее Сталинграда. Все мы помним это тяжелое лето, знойную степь, сожженную солнцем, страшную пыль, стоявшую день и ночь в воздухе. И все бывшие там спецкоры помнят фигуру Олендера с его вечной трубочкой, Олендера, всегда возбужденного, взвинченного, обтиравшего пот, смешанный с пылью, со своего большого лба, всегда спешащего то на узел связи, то в оперативный отдел, Олендера, примостившегося у самодельного стола, склонившего свою большую лысеющую голову над блокнотом, зажигающего каждую минуту гаснувшую трубку лоскутками бумаги -- у него никогда не было спичек, он всегда терял их. Вечно живой, вечно кипящий, не знающий дня и ночи, он провел эти тяжелые месяцы обороны на Волге в кипучем труде, в беспрерывной работе, разъездах, всегда сохраняя бодрость духа, веру в нашу победу. Лишь раз или два пришлось мне видеть его утомленным, грустным, рассеянным. Это настроение проходило быстро, и он вновь бурлил, действовал, работал.

Я помню его в июльский день сорок второго года в глубоком овраге под станцией Поныри, в полку, выдержавшем первый удар немцев. Мы сидели на траве, слушали рассказ полковника Шеверножука, и Олендер жадно блестящими глазами смотрел на командира, задавал вопросы, писал и снова смотрел, разглядывал. Помню маленький эпизод. На бреющем полете появился "мессер", и несколько узбеков быстро и спокойно открыли огонь по "мессеру". Как хозяйски радовался Олендер и, дергая меня за рукав, говорил:

-- Нет, вы только поглядите, как они спокойно, как они хорошо себя ведут. Вот показать бы их дуракам, которые считают, что узбеки не умеют воевать.

Он сидел спокойно лишь тогда, когда писал. Ночью мы просыпались на нарах, видели ставшую уже привычной фигуру, сидящую за столом, два-три светильника, разложенную на столе карту, блокноты, записки, слыхали пыхтение его трубочки. Работа была его религией, его верой, и этот добрый, застенчивый и необычайно мягкий человек становился резким и жестким, когда сталкивался с лодырями и бездельниками. Все мы помним его дружбу, его заботливость о товарищах, его неприхотливость и аскетичность. Так уж повелось, что при коллективных ночевках самая неудобная постель и самый плохой кусок одеяла доставался Олендеру. И не потому, что ему предлагали неудобную постель, он сам выбирал ее и ссорился, уступая более удобное место товарищу. Все мы помним его необычайную скромность, помним, как он сердито смущался, когда приезжавшие из Москвы рассказывали ему о похвалах начальников. Он краснел, произносил отрывистые слова и переводил разговор на другую тему.

Все мы помним его любовь к книге, к поэзии. Этот вечный странник ухитрялся возить с собой десятки любимых книг, и если вы входили в пустую избу, приехав на фронт, и находили на столе Энгельса, Флобера, Блока, Тютчева, Анатоля Франса, это уже было верным признаком того, что здесь живет Олендер. Помню, когда мы с Коломейцевым лежали в темноте на соломе под Сталинградом, в небольшой деревушке М. Ивановка, и под гул ночных самолетов Олендер читал нам почти всю ночь напролет десятки и сотни строк своих любимых поэтов Багрицкого и Блока. И мы помним Олендера в его короткие приезды в Москву -- немного смущенного, кажущегося одиноким, Олендера, поглядывавшего пытливо и чуть насмешливо. Благородный характер, тонкий ум, чистота души, скромность и доброта этого человека создали ему верных и уважающих его друзей среди журналистов, командиров, политработников, солдат".

Павел Трояновский в своей корреспонденции "В родной станице" рассказал необычную историю. В станице Павловская в июле прошлого года формировался казачий полк. И так случилось, что ему же посчастливилось ее освобождать. С волнением читается описание встречи населением своих земляков-освободителей. Сколько было радости! Но, не отступая от правды, спецкор пишет:

"...Объятия, слезы. Много было радостного, но немало и трагического. Некоторые казачки метались из улицы в улицу и спрашивали:

-- Моего не видели?

Всю станицу обошла молодая Любовь Савушкина. С каждой минутой росла ее тревога, и слезы навертывались на глаза. Свекровь ее Елизавета Матвеевна сразу поняла, что дело неладно..." И в заключение такой эпизод:

"В полдень казаки и станичники хоронили товарищей, павших в бою. А немного позже в штаб полка явилась группа станичников при полном казачьем вооружении и на конях. Пришел брат Савушкина и еще двадцать казаков.

-- Бери нас, майор, к себе, -- сказал самый старый из них, Самойличенко. -- Наши родичи не опозорили ни нас, ни твой полк. Не опозорим и мы родную станицу..."

Очерк "Солдатская душа" опубликовал сегодня в "Красной звезде" новый автор -- Юрий Нагибин. Писатель ехал с Волховского фронта в Москву. На станции Санково в его вагон села большая группа бойцов. Они только что выписались из госпиталя и направлялись домой в отпуск. Настроение у них было радужное -- впереди встреча с женой, детьми, стариками. Шутки, смех, гомон не утихают.

Последним, чуть ли не на ходу поезда, в вагон вскочил сержант в засаленном полушубке. И оказался он ядреным парнем, с колоритной биографией. Что ни фраза -- афористичная мысль. Когда он распахнул свой полушубок, все увидели на правой стороне его гимнастерки четыре красных и две золотых полоски. Четыре легких и два тяжелых ранения. И как бы в оправдание, что "бросил" фронт, объясняет: "Два месяца в госпитале провалялся. Встал -- будто здоров. А врачи говорят: много крови потерял -- и дают мне отпускную, через три месяца прийти на переосмотр. Я бумажку получил и не знаю, на что она мне. А они говорят: домой, к жене поезжай. Я прямо-таки очумел: полтора года не виделись, забыл, чего с женой и делают..."

Словом, соседи по вагону требуют: "У тебя, парень, на груди цельная история фронтовой жизни, расскажи, мол, что за что". И сержант стал рассказывать. Первая красная полоска "по глупости", еще одна "по дурости" -- случайные ранения. А вот золотистая -- за дело: отражал немецкую контратаку...

И вдруг -- заковыристый вопрос, на который как будто бы и ответить трудно: "Как же, парень, тебе ордена не дали?"

-- А за что? -- удивился человек. -- Я средний солдат... Настоящий солдат -- в наступлении. Все полтора года ждал сразиться в наступательном бою, и вот дождался -- к бабе своей сражаться еду...

А финал этой истории неожиданный. На одной из станций он услыхал передачу по радио о прорыве ленинградской блокады:

-- Я этой минуты, -- объяснял он, -- каждой своей жилкой ждал... Пятнадцать месяцев в болоте стыл, всю кровь в гнилую воду спустил... Ждал наступления, как счастья своего ждут...

"В общем, -- читаем мы в последних строках очерка, -- сержант стащил с полки свой мешок, козырнул и стал пробираться к выходу:

-- Прощайте, товарищи! Я -- к своим!.."

* * *

С узла связи Генштаба доставили очерк Николая Тихонова "Ленинград в феврале". Блокада города еще не снята полностью, но несомненно самое страшное уже позади. Об этом говорят цифры, приведенные в очерке: в городе прибавили хлеба. По хлебным карточкам рабочие получают по 600 граммов, служащие -- 500, иждивенцы и дети -- 400, рабочие и инженерно-технические работники оборонных заводов -- 700 граммов.

Думаю, не надо объяснять, что означают эти сухие цифры, если вспомнить, что были месяцы, когда часть населения получала на день по 125 граммов хлеба, да и то с примесями. Вздохнули не только ленинградцы, но и вся страна; не было у нас человека, у которого бы не сжималось сердце от боли при мысли о трагедии блокадного Ленинграда.

Тихонов рассказывает о переменах, которые произошли после январского прорыва блокады: "...Город живет и работает, и все больше у него новых дел... Все крепче он держит связь со страной, и на ленинградских улицах вы можете встретить командированных из разных городов Советского Союза, приехавших по делам, и ленинградцев, вернувшихся в город после деловой поездки туда, за Ладогу". Командированный, хотя он и не романтическая фигура, -- первая примета жизни, о которой еще недавно и думать не могли.

* * *

Как всегда, остроумна и выразительна карикатура Бориса Ефимова. Огромные настенные часы с красной звездой и большущим маятником. Над карикатурой надпись: "Время работает против фашистской Германии". На маятнике большими буквами написано: "В последний час". Маятник бьет по лбу фюрера, свалившегося от этого удара. Немного дальше фигура Геббельса, бегущего в панике прочь И подпись: "Советские часы с боем".

2 марта

После недельного перерыва наконец появилось сообщение "В последний час". На этот раз о победах не на юге (там наше наступление заглохло), а на северо-западе страны. Напечатано оно под заголовком "Ликвидация укрепленного плацдарма противника в районе Демянска". Кому-то могло показаться, что событие это по сравнению с операциями на юге и юго-западе не столь значительно. Но это не так.

Напомню, что это было не первое наше наступление в районе Демянска. В начале прошлого года началась операция с целью разгрома демянской группировки врага, насчитывавшей около ста тысяч человек. В сообщениях Совинформбюро было сказано, что наши войска окружили 16-ю немецкую армию (в действительности окружили корпус, но и это хорошо). То был первый опыт операции нашей армии по окружению -- увы, неудавшийся, хотя урон противнику был нанесен большой. Немцам удалось прорвать кольцо окружения и закрепиться на плацдарме. Наша газета много писала об этой операции: все репортажи, корреспонденции шли под заголовками "окружение", "окружение"... хотя оснований для этого уже не было. Но вскоре мы замолчали -- ни строчки о демянском котле. В редакцию приходили письма читателей, они спрашивали, как, мол, там дела, чем кончилось столь громогласно объявленное окружение?

Редакция же как воды в рот набрала. Совинформбюро молчало, значит, и для нас это была запретная тема.

И вот теперь радостное сообщение. Пошли материалы о нашей победе. Кстати, была у нас попытка хотя бы сейчас вернуться к той первой неудачной операции, сказать, что тогда было. И опять -- нельзя! От кого мы это все скрывали? От немцев? Они все это знали. Какой смысл был скрывать от своих? Но сделать мы ничего не смогли. Логика чиновников, действующих в духе сталинских "порядков", известна: как это так, в дни наших сплошных побед вспоминать неприятные вещи?

Но впереди были не одни победы...

* * *

Фронтовая землянка! Сколько уже мы напечатали о ней и очерков и стихов -- Суркова, Габриловича, Павленко... Но, видно, тема неисчерпаема. Вот и сегодня Сергей Островой принес свою "Землянку":

Хорошо в землянке.
Благодать,
Посушить портянки
Да и спать.
Раскурить покуда
Табачок.
-- Ты-то сам откуда,
Землячок?...

Выстрел за стеною,
Где-то близ:
-- Отделенье, к бою
Стано-вись!
Хорошо в землянке.
Благодать...
Да сейчас не время
Отдыхать.

Злой рок преследует нашу редакцию. За неполных два года войны мы потеряли треть корреспондентского состава газеты. А сегодня новое горестное известие: погиб Александр Анохин. В номере -- некролог и портрет.

Александр Анохин -- человек необычной биографии. В семнадцать "мальчишеских лет" он ушел добровольцем на фронты гражданской войны. Воевал против Деникина, Врангеля, банд Махно. После войны и учебы -- журналистская работа. Был секретарем знаменитой в ту пору артемовской "Кочегарки" в Донбассе, затем работал в "Правде", где его и застала война. Ушел на фронт в армейскую газету. Я хорошо знал Анохина по "Правде" и выпросил его в "Красную звезду". Короткое время он был корреспондентом по Крымскому фронту, а затем начальником отдела корреспондентской сети газеты.

Сама должность, казалось бы, должна была приковать его к редакционному креслу. Но он регулярно приходил ко мне и отпрашивался на фронт хотя бы на два-три дня под предлогом, что ему совершенно необходимо посмотреть, как работают и живут корреспонденты. Отбыв в командировку, не торопился вернуться в редакцию, и я получал депешу с фронта, в которой Анохин просил продлить ему командировку еще на неделю, а, случалось, потом и еще на неделю.

Нетрудно было догадаться, чем он занимался на фронте. Об этом можно судить по корреспонденциям, которые он присылал в редакцию. Словом, никаких начальственных функций он там не выполнял, а самовольно назначал себя спецкором. Конечно, инициатива Анохина вызывала у нас добродушную улыбку, и мы прощали ему фронтовые "самоволки", а порой и хвалили за это.

Был у нас в редакции закон: чтобы писать правду о войне, надо видеть войну своими глазами. Именно Анохину принадлежала афористичная фраза "Мой глаз -- алмаз". А что он именно так действовал, ясно видно по характеру его корреспонденции. Об этом свидетельствуют и его письма семье:

"...Только что вернулся с передовых позиций... Клавочка, Неличка, Феликс! Если бы вы могли хоть одним глазком посмотреть, как дерутся наши красные воины, непременно сказали бы: "Вот это да, вот это богатыри!" Работаю много и с увлечением. Часто бываю на передовых позициях, встречаюсь с замечательными людьми, пишу о них. У меня теперь много боевых друзей. Эх, какие у них высокие душевные качества... Я успел увидеть и сам пережить много трудностей войны. И должен честно сказать, что, ей-ей, не так черт страшен, как его малюют. Главное заключается в том, чтобы в любых условиях ты верил в свои силы, в правоту великого дела, и тогда никакие страхи тебя не одолеют..."

Не случайно в некрологе говорилось: "Товарищ Анохин не раз бывал в исключительно тяжелой обстановке. Чуждый всякому подобию паники, он всегда бесстрашно глядел в лицо опасности, служа примером большевика, командира Красной Армии".

Последняя фронтовая командировка Анохина была в район Великих Лук. Он узнал, что наши войска форсировали реку Ловать, и на "эмке" устремился туда. Следом с интервалами шли машины корреспондентов других центральных газет, в том числе и собкора "Правды" Бориса Полевого. Когда они приближались к КП полка, начался густой артиллерийский обстрел, а после него бомбежка "юнкерсов". Правдисты переждали, а потом, подъехав к КП, увидели, что краснозвездовская "эмка" вся изрешечена осколками бомбы. Рядом лежал убитый шофер Панин, а в машине, не успев из нее выскочить, истекал кровью Анохин: тяжелое ранение в грудь и живот, множество мелких ран. Друзья сразу же доставили его в медсанбат, но он уже был мертв.

С воинскими почестями корреспонденты похоронили своего товарища.

6 марта

Получены один за другим два трехколонных очерка Симонова "Малышка" и "Трое суток". ...

Очерк "Малышка" посвящен военфельдшеру, которую все называли Малышкой, потому что она и в самом деле была настоящая малышка -- семнадцатилетняя курносая девчонка с тонким детским голосом и такими маленькими руками и ногами, что, казалось, во всей армии не подобрать для нее ни одной пары рукавиц, ни одной подходящей пары сапог. В очерке рассказывалось о том, как Малышка отвозила с передовой семь тяжелораненых. Шестеро с трудом уместились в старенькой, расшатанной санитарной летучке. Седьмого Малышка не могла, не захотела оставить в разбитом снарядами сарае, усадила его на свое место в кабине, рядом с водителем, а сама пристроилась на подножке, держась за раму. И так моталась по рытвинам и ухабам двадцать километров до медсанбата, который, как оказалось, в этот день сменил свой адрес.

Машина с ранеными поехала к госпиталю, но и его на месте не было. Еще двадцать километров мучительной дороги, прежде чем Малышка привезла и сдала раненых врачам.

И тут же рассказано о том, как старый казак, раненный в голову и в лицо, перевязанный так, что из-под бинтов торчали только лохматые седые усы, чтобы облегчить положение Малышки, у которой дрожали руки -- не от холода, а от усталости, оттого, что приходилось всю дорогу цепляться за шоферскую кабину, чтобы не упасть, -- и чтобы до нее не доходили стоны раненых, замученных бездорожьем, запел, поддержанный другими ранеными, песню "Скакал казак через долину, через маньчжурские края".

В очерке не рассказывается о том, как Малышка перевязывала на поле боя раненых, как вытаскивала их из-под огня. Но то, что она совершила -- тоже подвиг. Вероятно, поэтому и называли Малышку не фельдшером, а сестрой милосердия, как когда-то в русской армии.

...

Должен отметить, что "Малышка" -- один из любимых очерков Симонова. Он много раз перепечатывал его в послевоенные годы. Не случайно также в 12-томном собрании сочинений он, поместив в нем не так уж много фронтовых очерков, на первое место поставил "Малышку".

Вот только жалею, что не проследил за судьбой Марии Лагуновой, военной и послевоенной. А как хотелось бы узнать!

* * *

Героем другого очерка Симонова, "Трое суток", стал тоже очень интересный человек -- танкист. Вот как обрисовал его писатель:

"Передо мной сидит человек среднего роста, с молодым, но уже усталым лицом, на котором помимо его воли отражаются нечеловеческие испытания, бессонные ночи, привычка к идущей рядом смерти -- все, что уже двадцать месяцев сопутствует людям, с первого дня пошедшим на войну. Когда он, разговаривая со мной, пытается по южной привычке жестикулировать, он иногда вдруг слегка морщится от боли, потому что ранен в обе руки: в кисть одной и в локоть другой. Пальцами правой он еще кое-как шевелит, а левая бессильно висит на перевязи. Тем не менее он говорит, что завтра или послезавтра пойдет в бой, как будто обе руки непременно заживут в течение одной или двух ночей".

Затем Симонов воспроизводит в очерке рассказ о том, как Чистяков со своими танками в течение трех суток в качестве передового отряда бригады вел бой в степи и селах, как шли и куда шли, как вели огонь по врагу и давили гусеницами вражеские колонны и пушки, как брали пленных, сколько приняли на себя вражеских снарядов, какие потери понесли сами. Написано все это с такими подробностями, что невольно создается впечатление: в одном из танков был и сам Симонов. Но писатель предупреждает читателя: "...если я не проделал с ним вместе танкового рейда, не просидел трое суток, не вылезая, в танке и не пережил всего того, что он пережил, то все-таки я как-то особенно ясно представляю себе все, что он чувствовал в это время". В этом и сказался талант автора, умение "выпытать" все у собеседника, как говорится, влезть в его шкуру.

Поэт Иосиф Уткин, потерявший вследствие ранения пальцы на правой руке, после выздоровления продолжал свои поездки на фронт и оттуда присылал свои стихи. Сегодня опубликовано его стихотворение "Ты пишешь мне письмо". Своим настроением оно перекликается с симоновским "Жди меня":

На улице полночь. Свеча догорает.
Высокие звезды видны.
Ты пишешь письмо мне, моя дорогая,
В пылающий адрес войны.

Как долго ты пишешь его, дорогая!
Окончишь и примешься вновь,
Зато, я уверен, к переднему краю
Прорвется такая любовь...

Давно мы из дома. Огни наших комнат
За дымом войны не видны.
Но тот, кого любят, но тот, кого помнят, --
Как дома и в дыме войны!

Теплее на фронте от ласковых писем.
Читая, за каждой строкой
Любимую видишь и Родину слышишь,
Как голос за тонкой стеной...

Мы скоро вернемся. Я знаю. Я верю.
И время такое придет:
Останутся грусть и разлука за дверью,
А в дом только радость войдет.

И как-нибудь вечером вместе с тобою,
К плечу прижимаясь плечом,
Мы сядем и письма, как летопись боя,
Как хронику чувств, перечтем...

Получив стихи, мы поторопились их напечатать, а почему поторопились -- объясню.

Однажды, вернувшись из командировки, Симонов вручил мне два стихотворения. Одно -- знаменитое "Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины" и другое, ставшее еще более знаменитым, -- "Жди меня". Что было дальше, Симонов записал в свой дневник: "..."Ты помнишь, Алеша..." Ортенбергу понравилось, и он вскоре его напечатал, а со "Жди меня" поколебался и вернул мне, сказав, что эти стихи, пожалуй, не для военной газеты, мол, нечего растравлять душу солдата -- разлука и так горька!" Симонов не стал со мной спорить, он и сам тогда сомневался, годится ли для печати это стихотворение.

Но тогда его встретил редактор "Правды" Петр Поспелов и пожаловался -- у них плохо со стихами, нет ли чего у него? Симонов сказал:

-- Вообще-то есть. Но эти стихи -- не для газеты. И уж во всяком случае не для "Правды"...

Словом, "Правда" решила напечатать стихотворение. Симонов заторопился ко мне и, как бы оправдываясь, рассказал о своем разговоре с Поспеловым. Но я отнесся к этому спокойно, не сомневался, что эти стихи -- не для "Красной звезды". А позже, когда они приобрели неожиданно для меня и для самого Симонова неслыханную популярность и на фронте и в тылу, признаюсь, я страшно жалел, что мы их не напечатали. Жалею и сейчас... Не хотел поэтому, чтобы ненароком уплыли от нас и стихи Уткина.

* * *

Мариэтта Шагинян прислала из Свердловска, где она была в эвакуации, очерк "Возвращение".

О делах тыла мы писали мало, а этот очерк был тем хорош, что в нем отчетливо была видна связь фронта и тыла.

В Свердловске Шагинян встретила человека, основательно покалеченного на войне, но работавшего с энергией здоровяка. Это был директор гостиницы Григорий Леонтьевич Мохов. Война застала его на посту заведующего отделом Одесского горкома партии. Когда враги прорвались к городу, он оставил свой кабинет и вступил добровольцем в 1-й Одесский морской полк, тот самый, который немцы называли "дьявольским". После сдачи Одессы Мохов вместе с полком перебрался в Севастополь и в должности политрука оборонял город. Здесь он был тяжело ранен: разбит висок и позвоночник, переломана левая нога, тяжелейшая контузия. Его внесли в мертвецкую вместе с другими погибшими. Но когда в морг пришли санитары, они услышали: кто-то пел любимую песню черноморцев "Раскинулось море широко...".

Мохов не только выжил, но и загадал нелегкую загадку медикам. Превозмогая все увечья и страдания, он вернулся к жизни и работе.

* * *

Наши корреспонденты прислали пачку трофейных документов, захваченных в штабе разгромленного нами 15-го полицейского полка. Три материала опубликованы в сегодняшнем номере газеты. Приведу выдержки из этих страшных документов. Один из них -- "Доклад о действиях и обстановке":

"Об умиротворении, произведенном в деревне Борисовка", еще страшнее. Приведу его полностью:

"1. Приказ. Зараженную партизанами деревню Борисовку уничтожить силами девятой роты.

2. Соединения: два взвода 9-й роты 15-го полицейского полка и 1-й противотанковый взвод из Береза-Картушки.

3. Ход дела. Рота собралась 22 сентября в Дювине. В ночь на 23-е произведен марш из Дювина по направлению к Борисовке. Двумя взводами с 4 часов утра с юга и севера деревня окружена. С рассветом при содействии старосты все население было собрано. После проверки Борисовки с помощью полицейских пять семейств были направлены в Дювин. Остальные были расстреляны особо выделенной командой и погребены в 500 метрах на северо-запад. Всего расстреляно 169 лиц, из них мужчин 49, женщин 97, детей 23.

Скот, продовольствие, инвентарь собраны и направлены в Дювин. Одновременно особо выделенная команда систематически уничтожала дворы, находившиеся в отдалении от деревни.

Окружному сельскохозяйственному отделению в Дювине отправлено 455 голов рогатого скота, 525 овец, 258 свиней, 33 лошади, 13 кур, 399 мешков льняного семени, 25 возов необмолоченного зерна, 27 телег с тканью.

В общем уничтожено в самой деревне 12 дворов и 8 сараев, вне деревни 67 хуторов.

26 сентября к полудню все действия были завершены и деревня Борисовка с ее населением уничтожена".

И наконец, третий документ: "О действиях возмездия за ранения трех служащих":

"...Лазевичи-Зобуты. В деревне было обнаружено, что в двух семействах не все мужчины на месте и местонахождение их не удалось установить. 15 членов этих семейств (2 мужчин, 8 женщин, 11 детей) были расстреляны. Дворы были сожжены после предварительного изъятия зерна, скота и пр.

Зеленые Буды. В деревне нельзя установить местонахождения мужчин из семи семейств. Члены этих семейств (5 мужчин, 9 женщин, 16 детей) были расстреляны. 7 дворов сожжены.

Лазовичи-Нижний... В общем были расстреляны 7 мужчин, 11 женщин, 27 детей, а всего 45 лиц.

Мюллер, обер-лейтенант полиции, заместитель руководителя роты".

Таких публикаций у нас было немало Но эти материалы я отложить не мог. Я даже не смог сразу их прочитать. Не раз я подымался со своего кресла и ходил по комнате, не находя себе места.

Я пригласил к себе Илью Эренбурга, попросил прочитать документы. Читал он тут же, при мне. Я видел, как менялось его лицо. Прочитал и несколько минут сидел молча. Я даже не должен был ему говорить, чтобы он написал к ним свои комментарии. Он забрал их, а через полчаса принес полстранички текста. Вот они:

"Детоубийцы, они убивают младенцев и аккуратно щелкают на счетах; они считают, скольких убили... Это делают не отдельные садисты, не мародеры. Это делает Германия, ее армия, ее правительство.

Когда Гитлер сжег Лидице и расстрелял мужское население чешского села, мир содрогнулся. Слово "Лидице" обошло все страны. У нас сотни, у нас тысячи Лидице. Сами немцы составляют счет. Они посылают на ребятишек противотанковый взвод... О справедливости вопиет кровь ребенка. За пепел Борисовки, за пустые колыбели, за все, что есть в человеке высокого, справедливого, благородного, по детоубийцам огонь!"

10 марта

С середины февраля в редакцию стали поступать сообщения наших корреспондентов о начавшемся контрнаступлении немцев в Донбассе и в районе Харькова. Между тем в сводках Совинформбюро, читай -- Генштаба, Ставки, по-прежнему устаревшие победные сообщения: "Наши войска вели наступательные бои на прежних направлениях". Уже оставлены Павлоград, Лозовая, Краматорск, Барвенково, Славянск и другие города, а Информбюро, как мы не без иронии говорили... продолжает наступать.

Вернулся из командировки Андрей Платонов. Привез очерк. Нам было ясно, что оперативная журналистика не его стихия и мы не торопили его, он еще только набирался фронтового духа. Но то, что он присылает или привозит, написано рукой большого мастера. Очерк мне понравился. Отправил рукопись в набор и сказал, чтобы срочно набрали, сверстали и сразу принесли. Я взял себе за правило -- вычитывать, править не в рукописи, и даже не в гранках, а в верстке: так лучше видится материал. Когда принесли трехколонник, над которым стоял набранный крупным шрифтом заголовок "Труженик войны", я пригласил Платонова.

Было у меня еще одно правило: если автор в Москве, обязательно читать статью в его присутствии. Не знаю, как другие редакторы, но мне казалось это полезным: если возникает нужда, можно что-то у него спросить, если сомнение -- посоветоваться, если несогласие -- поспорить. Думаю, что это помогало лучше узнавать друг друга, способствовало творческой обстановке в редакции, без которой газета увядает.

И вот сегодня рядом со мной Андрей Платонов.

Выглядел он по-иному, чем в тот, первый раз, когда появился в стенах редакции. Исчез его штатский вид. Видимо, он уже привык к своей полевой форме с погонами капитана, более или менее вошел в армейскую жизнь. Усадив его в кресло, стал расспрашивать о фронтовом житье-бытье, где был, что видел, слышал. Он отвечал скупо и даже как-то рассеянно и все посматривал на стол, где лежал сверстанный очерк. Потом спросил с удивлением:

-- Что, уже готово?..

-- Готово, вот только прочитаем с вами.

Сюжет очерка незамысловатый. Отряду саперов поручили разыскать брод для танков через речку. Удивительно просто и вместе с тем поэтично описывает Платонов боевую работу сапера:

"В той части, где служил Толокно, саперов называли верблюдами. Каждый сапер кроме автомата с нормальным запасом патронов и пары ручных гранат имел при себе лопату, ломик, топор, сумку с рабочим инструментом, бикфордов шнур и еще кое-что, смотря по своему назначению. Все эти предметы человек имел неразлучно при себе; он шел с ними вперед, бежал, полз, работал под огнем, отбивался от врага, мешавшего его труду, спал в снегу или в яме, писал письма домой в надежде на встречу после победы".

Отряд нашел брод лишь в одном месте, где и лед тонкий, и вода струится по верху, но он весь был утыкан крупными, в человеческий рост, камнями, глубоко вонзившимися в землю. И подрывать их нельзя -- "немец невдалеке надзирает". И Толокно со своими товарищами выковыряли их, очистив брод. Танки пошли вперед, а на них десантники и те самые девять саперов, которым дано новое задание: после избавления деревни от немцев помогать пехоте в строительстве траншей и блиндажей.

Все как будто проще простого. Но суть очерка не в этом. Главное в нем -- образ сапера Ивана Семеновича Толокно, в прошлом десятника на строительстве уральских заводов, подлинного труженика войны. Он написан волшебным платоновским слогом, заставляющим вспоминать слог народных сказок:

"Он заснул и во сне примерз к земле. "Это у меня тело отдохнуло и распарилось, и шинель отогрелась, а потом ее прихватило к стылому грунту", -- проснувшись, определил свое положение сапер Иван Семенович Толокно.

-- Вставай, организм! -- сказал Толокно себе в утешение. -- Ишь земля как держит: то кровью к ней присыхаешь, то потом -- не отпускает от себя...

Он с усилием оторвал себя от морозной земли, обдутой здесь ветрами до прошлогодней умершей травы".

К народной мудрости восходит и взгляд автора на мир: "Еще недавно эти люди заново построили свою родину; теперь они строят вечное добро победы человечества над врагом. Их руки не могли бы столь много работать и тело не стерпело бы постоянного нагромождающего напряжения, если бы сердце их было пустым, не связанным тайным согревающим чувством со всеми людьми, со всем тихим миром жизни...

-- Ничего, возле смерти человек сильнее, -- высказался Толокно...

"И после заката солнца они пошли во тьму, нагруженные инструментом для работы и оружием против смерти... В небе засияли две осветительные ракеты врага, и вся река и пойма ее озарились неподвижным, пустым светом, каким освещаются сновидения человека".

Я читал, очарованный платоновской словесной неожиданностью, и, естественно, не сделал ни одной поправки. Но вот над финалом очерка задумался. Был он прямо-таки фантастическим. Когда прибыли на место, командир отряда послал Толокно вперед, в боевую охрану. Он дошел до сгоревшей сосны и там залег. А дальше события развернулись так:

"Из-за земли, склонившейся в овраг, тихо вышел ровно гудящий танк с белым крестом и пошел на мертвую сосну и человека. Иван Толокно посмотрел на вражью машину и жалость к себе в первый раз тронула его сердце. Он работал всю жизнь, он уставал до самых своих костей, но в груди его было терпеливое сердце, надеющееся на правду. А теперь в него стреляют из пушек, теперь злодеи хотят убить одного труженика, чтобы самая память об Иване исчезла в вечном забвении, словно человек не жил на свете.

-- Ну нет! -- сказал Иван Толокно. -- Я помирать не буду, я не могу тут оставить беспорядок, без нас на свете управиться нельзя.

Из танка вырвался свет пулеметного огня. Толокно залег за стволом дерева и ответил врагу из автомата.

Танк в упор надвинулся на дерево и подмял его в промежуток под себя. Так скоро оно все произошло, что не успел Толокно выхватить гранату. Сосна треснула у корня и ослепила сапера синим светом на разрыве своего тела. Толокно отодвинулся в сторону от падающего дерева и очутился в узкой теснине между ним и гусеницей танка, сжевывающей снег до черной земли. "Врешь, -- не возьмешь, -- подумал Толокно в минуту подступившей гибели. -- А мне смерть, так душа от меня останется. Должна бы остаться. Наверное, родина и есть душа!.."

И тут он увидел, что над ним стало светло; значит, танк миновал далее, пропустил под собою меж гусеницами лежащего человека и поверженную, вторично погубленную сосну. Иван Толокно, не теряя времени на размышления, бросился за танком с гранатой, ухватился за надкрылок и в краткий срок был в безопасности на куполе пушечной башни танка.

Танк без стрельбы, молча, двигался в сторону, откуда пришел Толокно. Это было для Ивана попутно и хорошо. Он решил взять машину в плен или подорвать гранатами, если она откроет огонь по саперам или повернет обратно. "Должно быть, это ихний разведчик блуждает, -- размышлял Толокно, -- а может, на подмогу к своим в одиночку идет. Неизвестно, как исполняется жизнь. Этот танк сделали стрелять и давить, а он чужого сапера везет, а после войны, может, будет у нас землю пахать. Броню мы с него снимем, пушки тоже долой. Ничего будет".

Иван Толокно ехал и рассуждал про себя обстоятельно, неторопливо, -- вражий танк был в его руках".

Словом, было о чем мне задуматься. Я спросил Андрея Платоновича:

-- Это прямо-таки легенда. Действительно Толокно "спрятался" на немецком танке? Могло так быть? И чем все кончилось? Читатель тоже такой вопрос задаст.

Писатель подумал-подумал и не без юмора ответил:

-- Вот и хорошо, если читатель такой вопрос задаст. Значит, прочитал, заинтересовался... -- а дальше объяснил: -- Это не выдумка. Немецкие танкисты заблудились и, попав сюда, поняли, что выхода у них нет. сдались. Было это. Но я не хотел этим елеем кончать очерк...

И снова моя обычная в таких случаях реплика:

-- Андрей Платонович... может, все-таки напишем: "рассказ"?

-- Нет, -- прямо-таки запротестовал писатель и снова: -- Я же там был, говорил с народом...

В общем, все, что он написал, и опубликовано в сегодняшней газете.

* * *

См. далее...

Д. И. Ортенберг

Сорок третий: Рассказ-хроника. -- М.: Политиздат, 1991.

© Copyright Каменев Анатолий Иванович (kamenevai@mail.ru) Размещен: 22/08/2014, изменен: 22/08/2014. 80k. Статистика. Фрагмент: Политика Иллюстрации: 2 штук. Скачать FB2	Ваша оценка:
Аннотация: Нелегок был фронтовой университет. Но школа сказалась. В годы Великой Отечественной войны звание корреспондента "Красной звезды" звучало как почетное, обязывало ко многому.

Каменев Анатолий Иванович "Жди меня" ("немедленно вручить редактору...")

Каменев Анатолий Иванович
"Жди меня" ("немедленно вручить редактору...")