ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева

Анкудинов Кирилл
Парадоксы реализма

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]
 Ваша оценка:
  • Аннотация:

    В статье критика Кирилла Анкудинова рассматриваются два романа - "Вечная мерзлота" Виктора Ремизова и "Парк Победы" Александра Карасёва. Анкудинов анализирует шаг за шагом едва ли не каждого персонажа, каждую ветку развития сюжета, и не останавливается на этом - Анкудинов "жаждет реализма".

Светлой памяти Льва Александровича Аннинского
  
  
   Кирилл Анкудинов []
  
  На сей раз речь пойдет о реалистической прозе. Мы, поди, забыли, что это такое. В течение двух веков наши авторы пытались отразить жизнь зеркалом, пущенным по дороге, но зеркалом не простым, а слегка вогнутым, типизирующим, обобщающим. К семидесятым годам прошлого века такая проза читателю надоела.
  
  Я часто копаюсь на полках буккроссингов. Нахожу там всякое, но первое место всегда занимают "советские реалистическо-психологические эпопеи". Что-то вроде (попытаюсь воссоздать этот стиль)...
  
  "Спускаясь с крыльца сельсовета, Бухваров краем глаза поймал неуклюжую стесанность тына старой Лукинишны, и его враз ожгла краска стыда - не бывал он в этом доме почитай что полгода; и влекло его неустанно туда, в эту сирую утлую лодчонку, и перед Верой было страшно - Бухваров вспомнил выражение глаз жены после последнего объяснения: поблазнился ему тогда подраненый оленек; у дочки Лукинишны, городской студентки Лены, глаза не такие; они стыло-шалые, цвета осенней воды с прозеленью, прямо как у ушлого гуртовщика Кольки, вновь, по слухам, принявшегося за старое, за растащиловку силоса - правду говорил парторг Прядухин - волка лишь жакан исправит; а вдруг не прав наш праведник Прядухин; есть ведь в этом беспутном Кольке какая-то добрая светинка; вот и птенцов капалухи он выходил; как может совмещаться в чудном явлении природы - в человеке - светлое и темное; так же, как и во мне нераздельны ровно-надежная любовь - или все же милая привычка - к ангелу Вере и темное чувство к стрекозке Ленке; все мы люди, все грешники, как говаривал старый охотник Акимыч".
  
  Бывает проза плохая, такая, что с первого абзаца заметно, а бывает проза вроде бы неплохая, грамотная, но лично мне не нужная - и почти весь поздний советский реализм сполз в яму "неплохой ненужности". (К чему мне этот трехкопеечный колхозный Пруст? Что я в нем найду?)
  
  Сейчас, что ли, лучше? Прогнали мы добротный типизирующий реализм; и с чем живем теперь? Либо полное отсутствие фантазии, когда авторы способны описать лишь то, с чем они имели дело, выдавая сплошной нон-фикшен (небезынтересно, но скучно). Либо фантазия, но однообразная - "я на Западе с любовницей (с любовником) предаюсь размышлениям о тайнах Бытия, ненавязчиво подчеркивая свое интеллектуальное превосходство" (как говорит мой майкопский друг Саша Адельфинский, "кофе, сиеста, Кортасар") - и ни крохи сюжетности. А там, где есть сюжеты, там развращение нулевой требовательностью жанров, там герои с красотками, бластеры с драконами, типовые перипетии и никакой (а то и распадающийся) язык.
  
  Но ведь есть же современные писатели-реалисты. Да, есть. И им нелегко. Модернизм, постмодернизм, нон-фикшен, "кофе-сиестовая литература" и массовая литература не требуют от автора идеального языка. А реализм - требует. Оттого-то Лев Толстой, Достоевский, Чехов и Тургенев не похожи друг на друга (и все похожи на самих себя). Им было легче: они писали для своих читателей. Как быть, если "читатель реализма" исчез, а требования языка (а также сюжета, композиции, речевой достоверности, фактической точности, идейного содержания) никуда не делись?
  
  Прозаикам остается два пути: либо писать многими словами, либо писать немногими словами. Ни один из этих путей не снимает ни одну из проблем и не гарантирует от неудачи. Неудач много. Я поговорю о неочевидных удачах.
  
  
  Вариант N 1: много слов
  
  Виктор Ремизов. Вечная мерзлота. Роман (Владивосток: Рубеж, 2021. 824 с.)
  
  Почти забытая страница советской истории. Строительство Великой Сталинской Магистрали (Салехард - Игарка; 1949-1953), после смерти Вождя сначала приостановленное, а потом брошенное. Зэки, энкавэдэшники, конвоиры, бараки, баркасы, буксиры, допросы, лагеря. В очень неудачный контекст попала эта толстая книга - в один ряд с современными "лагерно-ссылочными" романами и сериалами, где в каждой строке - фактическая ошибка. К "Вечной мерзлоте" это, конечно, неприменимо: автор шесть лет собирал материал по теме, беседовал с уцелевшими очевидцами, выверял историческую составляющую до последнего пунктика, так что книга может служить пособием по предмету "повседневная жизнь советского Севера конца сороковых - начала пятидесятых годов". Зоилы с лупой искали ляпсусы; нашли один: художник Дейнека-де репрессирован, так ведь не рукой автора, а пересудами его персонажей. Как мы увидим дальше, "Вечная мерзлота" выпадает даже из ряда "антисталинской литературы" вроде "Детей Арбата", не то что из витрины нынешних скороспелок. Но контекст, увы, сильнее текста.
  
  Солидная книга. И язык под стать - такой, какого наш читатель прилюдно чает, а приватно - не привечает. Вот уже на первых страницах...
  
  "Даже под ярким солнцем Енисей выглядел неуютно. Основная масса льда прошла, но вода продолжала подниматься, боковые речки, прорывая устьевые затворы, выбрасывали в Енисей новый, пестрый и опасный хаос льда. Временами на реке возникали целые поля с торчащими на них зимними еще углами торосов и купами вмороженных кустов.
  
  Одна такая льдина, тяжелая и прочная, заплескиваясь по краям грязной водой, уверенно надвигалась на песчаное охвостье острова. По ней среди торосов метался заяц..." (с. 5-6).
  
  Все эти купы с охвостьями могут произвести впечатление натужной стилизации - то ли под Ивана Тургенева, то ли под Виктора Астафьева, то ли под Константина Константиновича Случевского (на чьи "Мурманские рассказы" "Вечная мерзлота" местами интонационно бывает похожа). И производят, собственно говоря.
  
  Вот что говорит не последний человек в литпроцессе Вадим Левенталь...
  
  "Сибирские пейзажи - Тургенев на максималках... Почему бы не написать нон-фикшен, если уж есть что рассказать о Стройке-503?.. Никакой новой правды по сравнению с бондаревской "Тишиной"... Так вот, дело в том, что жанр психологического романа, устроенного по принципу "судьба человеческая - судьба народная", давно мертв. На его трупе давно уже птицей-падальщиком сидит жанровая литература... Дело в том, что линейное повествование и плоский психологизм не в состоянии справиться с описанием и тем более анализом многомерной "квантовой" истории ХХ века... Увы, 800 страниц плотной, убедительной, мастерской прозы исписаны впустую" ("Стройка не то, чем кажется". "Литературная газета", 2021, N 7).
  
  Теми же словами, но более разухабисто о книге пишет рецензент "Национального бестселлера - 2021" Дмитрий Ольшанский...
  
  "Когда я читаю такое, мне кажется, словно бы я оказываюсь в мире Владимира Сорокина, и эти вечные Сан Санычи вот-вот начнут кромсать и насиловать друг друга, чтобы хоть как-то вывалиться из безнадежной вторичности этого текста.
  
  Словом, г-н Ремизов написал обычный роман из советского литературного журнала, который был уже бессчетное количество раз написан до него.
  
  Обидно. Почему?
  
  Потому что автор собрал замечательный материал, и если бы на этом материале он написал бы историческое исследование о повседневности зэков и моряков 1949 года - все эти претензии были бы сняты. Историк - не писатель, с него иной спрос".
  
  Поспешу заявить: Виктор Ремизов ничего не стилизует; он просто пишет таким языком. В 2014 году у него выходил остроактуальный роман о современности "Воля вольная", и он был написан таким же языком. А до того Ремизов публиковал путевые заметки, там вообще никакого сюжета не было; и прочих людей там не было - повествователь да тайга. Манера на любителя, конечно.
  
  Не все к ней привычные. Некоторые считают, что "Иван Сергеевич (Тургенев) ушел" - из русской литературы, участь которой отныне - Чейз напополам с Хейли. Я так не считаю (и мне не нравятся этакие советы - Пушкину посоветуйте ограничиться "Историей пугачевского бунта", погляжу я на вас после того).
  
  Посему вооружимся анализом сюжетной структуры ремизовского романа (ведь для реалистической прозы сюжет значит многое). Результаты превзойдут ожидаемое. "Вечная мерзлота" окажется не "Тишиной-2" и не "Детьми Арбата - 2". По социокультурной (и даже социальной) оптике эта книга выявит свою противоположность "Детям Арбата" (оставаясь в русле антисталинского потока - вот такой парадокс).
  
  ...В июньском номере "Нашего современника" за 1988 год критик Анатолий Ланщиков опубликовал статью "Мы все глядим в Наполеоны...", направленную против тогдашней новинки Анатолия Рыбакова "Дети Арбата". Не то чтобы Ланщиков был "за Сталина"; нет, он был против права некоей советской страты, стоящей за Рыбаковым, нападать на Сталина. У критика-почвенника были сильные козыри: так он сопоставлял условия ссылки Саши Панкратова с жизнью раскулаченных крестьян, показанной в рассказе Виктора Астафьева "Кража" (к слову, напечатанном в глубоко доперестроечном 1966 году в официальном советском литжурнале). Ланщиков также выявил пороки объективно порядочного Саши - его напичканность идеологическими догмами, высокомерие, нетерпимость к инакомыслию, самонадеянную и жестокую неспособность общаться с народом. Вот как критик прокомментировал эпизод драки между сосланным в сибирскую деревню Мозгову Сашей и местным парнем Тимофеем...
  
  "И вот встречаются два "брата": русский интеллигент и мужик. Нет, не вину перед мужиком несет в своей душе интеллигент новой формации, а обвинительный акт со смертным приговором в финале. Ведь Саша не убил Тимофея только из-за того, что не желал "погибать из-за дерьма"... Итак, сначала интеллигенция пошла "в народ", чтобы учить его жизни, затем интеллигенция пошла "в народ", чтобы помочь ему в его жизни (лечила, учила), теперь "в народ" шли для того, чтобы бить его по морде, но не просто так, а из соображения "политической линии" и вдобавок за невежество".
  
  Козырь действительно сильный, а в моем личном случае он усиливается тем, что у меня род отца идет примерно из тех мест, где деревня Мозгова. Читая "Детей Арбата", я не могу освободиться от чувства, что Саша Панкратов избил моего родственника. Хотя такой родственник ко мне мог бы отнестись не лучше, чем к Саше; но я все равно не стремился бы его победить.
  
  "Дети Арбата" - советские досталинские элиты, потерявшие свое место под солнцем, - об этом Анатолий Рыбаков говорит прямо. Но ведь и "Крутой маршрут", и "Невыдуманное" - вести с тех же адресов. Евгения Гинзбург входила в высшую большевистскую номенклатуру, а Лев Разгон - в наивысшую (зять Глеба Бокия). Судьба Варлама Шаламова сложилась страшно, но и Шаламов был низовым активистом троцкистской оппозиции. Даже Солженицын, за уши вытащивший себя из провинциального учительства к "Нобелю"; у него другая линия, но ведь и он - "элита" (отчасти родовая, отчасти самосделавшаяся).
  
  Какой текст антисталинского потока ни возьми, все будет "критика сверху" (точнее, "сбоку" - от лица разнородных элит, потерявших элитарные статусы и рухнувших в лагерную пыль). От того идет мнение, что Сталин - "за народ", а те, кто против Сталина, - "за избранных" (какого угодно извода).
  
  А теперь вернемся к сюжетике "Вечной мерзлоты" (повторюсь: для реалистической прозы, в отличие от прозы иных направлений, сюжет значим бесконечно).
  
  В романе два главных героя. Старый зэк Георгий Горчаков, бывший ученый-геолог, ныне лагерный фельдшер, травленый волк, не верящий ничему, что исходит от государства. И второй герой - молодой капитан буксира "Полярный" Сан Саныч Белов, в начале романа - убежденный сталинист (он даже поругается с Горчаковым из-за Сталина). Сан Саныч влюбится в расконвоированную зэчку - француженку Николь Вернье. С Николь особый случай - она была антифашистка, участница Сопротивления. В 1940 году ей надо было бежать от нацистов; так она попала в Латвию. Латвия стала советской, а у Николь не было документов - ее забрали и сделали вечной заключенной (все ее французские родственники погибли во время войны; идентифицировать Николь некому). Белов женат на стерве Зинке, у той - любовник, старший лейтенант НКВД Квасов, подонок и человеконенавистник. Грязная парочка манипулирует Беловым: Зинка не дает развод, а Квасов, шантажируя участью Николь, понуждает капитана подписаться на сотрудничество с органами. Сан Саныч поначалу соглашается, а потом отказывается. Плюс арестовывают его друга Мишку Романова, сына старого бакенщика Валентина, а Сан Саныч пытается ходатайствовать за него. И еще: наш капитан постоянно схлестывается с чванливыми неумехами нижнего звена власти вроде уполномоченного Никифора Турайкина, стремится облегчить жизнь лагерникам и ссыльным, вступает с ними в беседы - и доносы на него сыплются, как из мешка. Мы ждем, что чистого-прямого Сашу возьмут (как арбатского тезку в романе Рыбакова). И его берут.
  
  Если ограничиться вышесказанным, придется согласиться с Вадимом Левенталем: никакой новой правды по сравнению с "Тишиной" ремизовская книга не несет. Это по части подписок Квасова и сигналов Турайкина. А по части мелодраматической лав-стори героя с француженкой того пуще: сие не идет дальше киномелодрам, таких как "Водитель для Веры", "Анкор, еще Анкор", "Восток-Запад" (на последний фильм интрига с француженкой похожа более всего; и его режиссера зовут Варнье, почти Вернье).
  
  Между тем к аресту Александра Александровича Белова ни Квасов, ни Зинка отношения не имеют (Квасов и рад бы расправиться с соперником, ан не вышло). Сашу Белова забирают сразу после получения второго ордена. В верхах идут битвы; ведомство Абакумова хочет пустить под нож руководство Енисейского пароходства по своим соображениям, ему нужны показания против этого руководства. Санек Белов - мелкая сошка, капитанишко; и его бы не тронули, если бы он не был награжден орденами; но показания "передовика и дважды орденоносца" ценятся высоко. То есть нашего героя арестовали, допрашивали, били и пытали за то, что он стал передовиком и дважды орденоносцем. Белов не дал показаний, и правильно сделал. Абакумов попал под нож сам, теперь госкомиссия чистит местное МГБ и перепроверяет заводившиеся им дела. Енисейское пароходство так и не тронули, а капитану Белову, раз уж он взят, переквалифицировали вину с политической статьи на бытовую, дали два года лишения свободы; часть срока он отбыл, а оставшуюся часть пустили на отработку в виде капитанства над родным буксиром. То есть Александр Белов вернулся на свою должность, но с клеймом бытового осужденного.
  
  Наша литература четырех десятилетий (и советская, и антисоветская) решала "роковые вопросы". Может ли рабочий осадить начальника, если его мнение верно? Может ли советский парень влюбиться в иностранку? Есть ли своя правда у невозвращенца? А у дезертира? До каких пределов возможно вживление устоев становой идеологии в живую жизнь? Конформизм ли это? Возможно ли, чтобы хороший человек трактовал действительность не по Марксу, оставаясь хорошим? Во всех этих вопросах была некая логика. Это были игры с заданными правилами (и с неочевидным исходом).
  
  У Ремизова же - не логика, а черт знает что. Какая-то лента Мебиуса: работника арестовывают не за его вину (реальную, мнимую, потенциальную, виртуальную - какую угодно), а за то, что он передовик. Чем лучше герой себя ведет, тем сильнее он будет наказан. Как выжить в игре, не ведающей правил?
  
  А так: не искать логику там, где ее нет. Вот Горчакову предлагают стать начальником алмазной партии, избавиться от зэчьей участи хотя бы формально. Ссылаются на то, что Горчаков - величина в мировой геологической науке.
  
  А Горчаков отказывается, предпочитая вернуться в родной барак на фельдшерский шесток. Это похоже на отказ Герасимовича из солженицынского "В круге первом" работать в шарашке над технологиями распознавания речи. То, да не то: у Солженицына решение Герасимовича вызвано этикой, гуманизмом (Герасимович не желает пособлять государству "ловить наивных вольняшек"), а у Ремизова - расчетом. Искать алмазы по правильной методике, там, где они есть, Горчакову не дадут, а если искать алмазы не по правильной, а по предписанной методике ("в базальтах"), они не найдутся. В любом случае Горчаков окажется крайним. Логика? Да, логика выживания в аду без логики.
  
  Да что говорить, если сама Великая Сталинская Магистраль - результат сумеречного сознания Вождя. Поблазнилось ему, что такая дорога должна быть; логичный министр морского флота Афанасьев попытался доказать с цифрами и таблицами - проект нерентабелен и невозможен; в три дня того Афанасьева "английским шпионом" объявили - вот и вся логика. Вождь умер - в другие три дня проект свернули - вот логика с обратной стороны. Все стоит "на понтах", а не на законах, пускай даже законах логики. Не случайно самый страшный и горький эпизод романа - бунт зэков в июне 1953 года. Уж и Сталина нет в живых, и государство взяло курс на послабления, и амнистия объявлена, и бараки разбирают - а крови льется все больше. Для Рыбакова (для Аксенова, для Трифонова, для Окуджавы) дело в Сталине-узурпаторе. Для Виктора Ремизова дело не только в Сталине. Хотя и в Сталине - в первую очередь.
  
  Есть нюанс: "Вечная мерзлота" - роман не антикоммунистический, не антисоветский, не "белый" (но и не "красный"). Горчаков уж на что "интеллигент старой закалки", однако он вспоминает, что поддержал Октябрь как народный порыв к новой жизни, - вспоминает бегло, но без сожаления. "Красную идею" он не ненавидит. Да и автор - тоже. Вся их ненависть - иному, вся их тоска - об ином.
  
  "Совсем недавно тут жил крепкий, умелый и свободный народ - оленей держали, добывали рыбу, морского зверя, песца. Жизнь была трудная, но понятная и честная. Если Вася-эвенк обещал забрать тебя через месяц на каком-то притоке Пясины, то можно было не сомневаться: Вася или кто-то из его родственников обязательно там ждал. У поселков, у людей были лица. Совесть и чувство собственного достоинства были не пустыми словами... Были личности, известные на весь Таймыр. Жили сыто. Рыба, мясо никогда не были проблемой и ничего не стоили. Теперь же сама людская жизнь с ее простыми интересами исчезла, не стало тех лиц. Кругом нужда, полуголодное существование, воровство и ложь, и убийства, о которых раньше не могли и подумать" (с. 200).
  
  Вот же они, ключевые слова - "понятная и честная жизнь", "людская жизнь с ее простыми интересами". Чем отнята эта жизнь? Красивой идеей? Нет, не идеей. Идея - она как француженка Николь, она и в бараке, и на корабле не потеряет шарма. Невыносимо, когда у идеи отрастает задница Зинки-стервы.
  
  В ремизовском романе все "рыцари идеи" заканчивают плохо: бесчеловечный, но честный фанатик служения государству лейтенант Иванов бесславно гибнет. Восторженный архитектор Мишарин, мечтавший возводить в тундре города будущего, от несоответствия реальности идеалам спивается, опускается и кончает с собой. Даже патентованный "сталинский кадр" следователь Антипов, по крайней мере, иногда задумывающийся о сути вещей, психологически надломлен и выжжен. Зато сытеют и куражатся те, кто не думает ни о чем, - неисчислимые квасовы и турайкины, нарядчики гусевы и сержанты фунтиковы, генералы подгозины и безымянные краснорожие майоры. Для них высокая идея - моральный повод надмеваться над ближним, создавая и реализуя нескончаемые распоряжения, циркуляры, запреты и унижения (не забывая при том о своих интересах), а воплощение идеи - беспрерывная машина понтов и насилия. Маркс хотел, чтобы люди были равны; Сталин и сержант Фунтиков используют марксизм, чтобы люди были неравны. Средненьким охота царить над низшими и высшими; для этого средненькие берут в пользование социализм. Элитарию Горчакову и "парню из народа" Саньке Белову нечего делить: Горчаков - геолог-профи мирового масштаба; когда его лишают возможности быть геологом, он становится лагерным фельдшером, не имея медицинского образования - и хорошим, нужным, спасающим фельдшером. Но и Санька Белов - капитан-профи, он любит свою работу, он стремится делать ее хорошо. Какой-нибудь Вася-эвенк - тоже профи в своей сфере - оленей мастерски пасет.
  
  И Горчаков, и Белов, и Вася-эвенк прекрасно договорятся меж собой поверх тарабарщины о "классовой борьбе". Точнее, они социалистическую идею-красотку возьмут в свою повозку - до той версты, за которой она начнет мешать разведывать недра, капитанить и оленеводить. "Классовая борьба" пускай гонит паразитов, а профессионалам, работникам, творцам - мир и труд.
  
  Это - не рыбаковская критика сталинской системы сверху (сбоку), когда потерявшие власть "наследные принцы" проклинают короткопалого самозванца и тщатся вернуть старые права и льготы. Это неприятие сталинской системы снизу (и немножко сверху), когда просвещенные верхи и дельные низы объединяются против иерархитствующей, циркулярствующей и вертухайствующей "середки", против Хама (который, по Мережковскому, не пролетарий и не крестьянин, а "грядущий на царство мещанин"). Это мечта горьковского Сомова о "власти инженеров и героев".
  
  С такой социософской (восходящей к русскому народничеству) концепцией можно соглашаться или не соглашаться; но она продуманна и непротиворечива.
  
  Она же была явлена нам в предыдущем романе Ремизова - в "Воле вольной". Там одним из главных героев был экзотический фрукт - москвич, богатей, эстет, косплеящий Хемингуэя, да еще и с подозрительными именем-фамилией - Илья Жебровский. У Виктора Астафьева или у Василия Белова все зло пошло бы от него (сверху), у Анатолия Рыбакова - от темного браконьера Кобяка (снизу). А у Ремизова Илья-Хэм и Кобяк превосходно ладят. А зло у Ремизова - от майора Гнидюка, который из деревни ушел, а в город не пришел, который не разбирается ни в рыбе со зверьем (уже), ни в сонатах с ноктюрнами (не скажу "еще": никогда не разберется, не захочет, ему довольно телевизора), ни в людях (по жизни). От общего посмешища, однако, сумевшего развалить даже гнилой ментовский гомеостазис, от понтаря и труса. И от омоновцев-живорезов (таких же межеумочных гнидюков, только расположившихся на более высокой ступеньке); эти твари и Кобяка со свету сживут, и Илье испортят единение с природой под Чайковского и хэмовский поединок с медведем.
  
  Глеб Успенский в очерке "Народная интеллигенция" рассказал интересное: крестьяне не ненавидят бар (они относятся к ним отстраненно). И успех брата-мужика они уважают, но только если этот успех выстроен на труде, на силе, на уме и сметке, на объективных обстоятельствах (скажем, на обилии рабочих рук в семье) и даже на капризах природы (где-то дождь выпал, а где-то - засуха). Все это - "правильный успех". Но вот кого мужики люто ненавидят - это брата-мужика, разбогатевшего на том, что недоступно их сознанию (скажем, на ростовщичестве), и норовящего подчинить общину своим законам. Имя такому неправильному богатею - "мироед" (пожиратель мира, общины). У героев Ремизова крестьянское чувствование: Горчаков для Шуры Белозерцева или Илья Жебровский для Кобяка - "барин" (на совместной работе или на отдыхе). А Квасов с Турайкиным для Белова или Гнидюк с омоновцами для сельчан-охотников и даже для нормальных ментов (для Тихого и Семихватского)? Они - "мироеды".
  
  Они - не чужие, они - расчужевшие свои. Как и Сталин, собственно говоря.
  
  Привычно служить старому барину, отрадно служить комиссару-идеалисту или иностранцу (новому барину), тошненько служить своему, переставшему быть своим, да еще и под непонятные речи о "народе". Если бакенщик Валентин Романов с сыном Мишкой - не народ, и Горчаков - не народ, и даже Санька Белов - не народ, то кто - народ? Мироеды и сержанты-вертухаи?
  
  Проза Виктора Ремизова - продолжение народнической традиции. Вот почему разумно сравнивать ее с прозой не Анатолия Рыбакова, а, скажем, Ивана Вольнова. Хотя она перешла через "советский производственный роман" как специфический жанр. Отчасти это пошло ей на пользу, а отчасти - нет.
  
  Реалистическая проза (в отличие от прозы иных направлений) строится на индивидуализации персонажей и одновременно на их типизации. Необходимо соблюсти баланс: избыточная индивидуализация героев приведет к модернистской произвольности, а если сделать их слишком типичными, получится очерк. Жанр тоже нужный; но читать очерк на восемьсот страниц трудно. "Советский производственный роман" - в той мере, в какой он не был чепухой, - был развернутым очерком напополам с мелодрамой. С давних советских времен повелось утеплять производственную специфику любовно-чувственными перипетиями, дабы читатели не заскучали. В толстенной книге Галины Николаевой "Битва в пути", сообщавшей об очень важных для своего времени вещах, был "любовный четырехугольник" с Тиной (так звали главную героиню романа Николаевой).
  
  И у Гранина в "Иду на грозу" пылкая Наташа, будучи замужем за художником, полюбила физика (там еще были и Лена, и Женя). Ремизов пользуется тем самым приемом: он утепляет двух главных героев мелодраматикой. У Сан Саныча Белоаа - Николь; у Горчакова - любящая жена Ася с двумя детьми. Горчаков советует ей развестись, сменить фамилию, повторно выйти замуж - и тем спасти себя с детьми. Ася верна своему единственному Георгию; она движется к нему через весь СССР - на поезде, на пароходе, пешком, на санях, ее пытаются изнасиловать, потом сынишка Сева проваливается под енисейский лед, затем Ася снова идет пешком, наконец, ее берут на буксир "Печора", и она с дочкой добирается до своего ясна сокола. Для меня линия странствий Аси не самая интересная; но я знаю, что именно она может быть самой интересной для большинства читателей (и особенно читательниц). На мой взгляд, главный недостаток "Вечной мерзлоты" - крен в чрезмерную типизацию героев. Все они живут, действуют, говорят, думают; но в них немного индивидуальности, они слишком типичны для своей эпохи (и для литературы, показывающей ту эпоху). Не болконские и не живаги, скажу так. "Производственный роман" - жанр, разрываемый на части аналитическим очерком, мелодрамой и психологической прозой. Мелодрама рвется в облака "чуйств", психологическая проза пятится назад, ко Льву Толстому с Чеховым, а аналитический очерк тянет в воду матчасти, к архивным документам, производственным тонкостям и социально-историческим закономерностям. В книге Виктора Ремизова пострадал психологизм, а аналитика с мелодрамой не дружат.
  
  Но ведь и у "Битвы в пути" были те же проблемы. И у "Иду на грозу". А простые советские читатели с удовольствием шли и на битву, и на грозу, они увлеченно читали те книги и искренне рекомендовали их другим простым читателям.
  
  Простой читатель не изменился, в общем. Это модным критикам, издателям и культуртрегерам подавай то, чего на свете нет. Одолел читатель "Битву в пути". Справится и с "Вечной мерзлотой". Растопит ее горячим сердцем. Оно к благу.
  
  
  Вариант N 2: мало слов
  
  Александр Карасёв. Парк Победы. Роман в рассказах. Исправленное и дополненное издание ("Ридеро", при участии "Эксмо", 2020. 352 с.)
  
  Краснодарский прозаик Александр Карасёв, пожалуй, сочтет "Вечную мерзлоту" сочинением негодным по причине многословия. Он - убежденный реалист-минималист.
  
  Я бы сказал, что он - мученик минималистского реализма (подобно тому, как Рембрандт был назван поэтом "мучеником светотени").
  
  "Заходит Леша в интернет и узнает, что петербургское издательство "Лимбус Пресс" готовит альтернативный школьный учебник по литературе, где известные современные писатели расскажут о писателях прошлого... Ну, Рыбочкин и согласился написать про Куприна... Леша изучил материал, выгнал три болванки с разными стержневыми ходами - две забраковал, одну оставил.
  
  Потом довел до ума, фразы отработал, слова подобрал и подогнал друг к дружке. Все вычитал на ритм и звучание... Через два месяца получает он правку. От Лешиного текста только два первых абзаца и название. Весь текст переписан.
  
  Где сокращено, где добавлено, и все перелицовано... У Рыбочкина, например: "Туго пришлось и Куприным. Пробовали даже выращивать укроп, но бизнес не пошел, - оказалось, что французы не употребляют в пищу укроп". В правке: "Туго пришлось и Куприным. Пробовали даже выращивать укроп, но бизнес не пошел, - оказалось, что эта приправа у французов не в фаворе"... Ну и Рыбочкин, конечно, в издательстве устроил разнос. Главный редактор "Лимбуса" своевременно убежал, но сорвался с лестницы, стукнул ногу о поребрик и лежал потом в больнице и гипсе. А Левенталь, стройный юноша в очках, выслушал гневную Лешину речь и с перепугу со всем согласился... Но потом Левенталь оправился и повел монотонно, как читают лекции.
  
  - Алексей, должен вам заметить, что редактировала не студентка первого курса, как вы предположили, а преподаватель филологического факультета, профессор кафедры. А она очень опытный редактор - второй редактор в Петербурге по уровню профессионализма. Я отлично вас понимаю как писатель писателя, потому что и сам пишу рассказы и прислушиваюсь к мнению всех авторитетов, но все-таки слово "фавор" очень даже красивое слово, мне кажется.
  
  И однозначно лучше, чем было у вас...
  
  ...Не пошел Лешин текст в учебник. "Кроме вас, - написал ему Левенталь, - все авторы согласились на нашу редактуру. И даже Роман Сенчин сначала не соглашался, а потом согласился"... А эссе про Куприна Леша с незначительной правкой опубликовал в журнале "Новый мир". И получил гонорар..."
  
  "Левенталь" - тот самый Вадим Левенталь, который сообщил в "Литературной газете" о том, что жанр психологического романа давно мертв, и посоветовал Ремизову написать "нон-фикшен", "Роман Сенчин" - прозаик Роман Сенчин, "Лимбус Пресс" - издательство "Лимбус-Пресс", а "Леша Рыбочкин" - один из аватаров Александра Карасёва (их у него много, и мы это увидим), и история с главой учебника о Куприне действительно имела место в жизни. Не знаю, дошло ли дело до удара о поребрик и гипса. Наверное, дошло: Карасёв не додумывает ничего.
  
  Конечно, на мой вкус, "эта приправа у французов не в фаворе" - плохонький репортерский жаргон, но я б на месте Леши Рыбочкина поступил бы как Роман Сенчин и прочие литераторы, то есть принял бы правку издательства. Было бы из-за чего шуметь. В фаворе так в фаворе. Для меня главное, чтобы до аудитории были донесены мои мысли, а их оформление - не самая важная вещь.
  
  Для Александра Карасёва же "фавор" невыносим. И не потому, что тривиален. Точно так же Карасёв бранил далеко не тривиальные слова в моем стихотворении - "медвяный" и "рдяный", ему они претили.
  
  Дело в том, что любое литературное произведение (и любое явление культуры вообще) - это, как говаривал Юрий Лотман, канал пересечения культурных кодов. Культура воспроизводит культуру - ничего не поделать. Вот и в гипер-реалистическом романе Виктора Ремизова фамилия француженки Вернье пришла не из архивных документов и даже не из речей очевидца, а от фамилии кинорежиссера Варнье, то есть от его фильма.
  
  А Карасёв отвергает все, что пришло в литературу (в сюжеты, в стиль, в лексику) "от культуры". Для него цену имеет только то, что пропущено через авторское "я" - через глаза, уши, мысли и чувства автора. Он одержим стремлением писать прозу реалистическую в буквальном смысле - простую, традиционную (как у Куприна и Чехова), и чтобы в ней не было "культурных кодов" (по крайней мере, расхожих и пахнущих литературой).
  
  Что сказать? Желание благородное, симпатичное, но недостижимое.
  
  Невозможно добиться абсолютной стерильности, освобожденности текста от "культурных микросем", от "мемов". Вместо того чтобы орать по-тургеневски "вон, мем!", лучше понять, что какие последствия данный мем может принести. Ведь при случае и галимый штамп бывает полезен. А фанатично борющийся с литературщиной приобретет в литсреде репутацию "бескультурного" (несправедливую, конечно).
  
  У Карасёва же получается вот что...
  
  "Снова пошел снег. Белые хлопья опускаются на шапки и плечи людей. Все посвежели и притоптывают на снегу. Всем стало чуточку веселей. Парень в старой фуфайке понравился Мише - он смешно балагурит. Другой призывник пришел в военной форме с голубыми погонами: это воспитанник местной авиачасти, сейчас он призывается, как все. К некоторым парням жмутся девчонки. От этого Мишу слегка сдавливает внутри. Он подумал, что Наташка могла бы прийти - хотя бы для виду...
  
  ...Пушистые снежинки мягко касаются стекла, оставляя мелкие капельки. Автобус развернулся. Карен и Агнесса Львовна машут вслед. Мама стоит со слезами в глазах и тоже махнула рукой. Неугомонный Димка бежит за автобусом, чтобы бросить снежок. Но снежок не долетел - автобус быстро набрал скорость и понесся из совхоза, клокоча выхлопами".
  
  Что сказать? Убедительно, красиво, музыкально, профессионально, аристократично, даже пронзительно в чем-то. Вот только читателей у такой прозы окажется меньше, чем предполагал автор. Есть слово "сладострастник", а я придумал слово "преснострастник". Проза Карасёва - для особой категории читателей, для преснострастников. Как и проза Ремизова, кстати. Но у того хоть мелодрамы с несчастными француженками и самоотверженными женами. А что у Карасёва?
  
  Как мы знаем, наша письменная речь бывает трех типов: повествование, описание и рассуждение. Карасёв предельно урезает рассуждения (до "он подумал, что Наташка могла бы прийти") и описания (до "пушистые снежинки мягко касаются стекла"). Остается повествование. Но оно почти не событийно. А когда событийно, оно только событийно - без беллетристических добавок-усилителей.
  
  "По окутанной пылью зэушке рикошетят искры. Там, за рядом набитых землей снарядных ящиков, корчится от боли раненый Львов. Касатонов в ужасе забился под перекрытие, но его бойцы Палыч и Сорока под пулями подбираются к зэушке. Палыч ногой жмет на педаль.
  
  Визг пуль заставляет тело клониться ниже к брустверу, я борюсь со страхом, и мне на выручку приходит азарт".
  
  Карасёв в реале видел, как рикошетят искры от пуль, но читатели чтят не его, а авторов, пишущих о том, чего они не видели и не могли видеть. И это не случайно. Я понимаю, что военный на поле боя должен действовать, а не чувствовать, описывать или рассуждать. Я могу признать, и что военный, способный тонко изложить свои мысли и чувства во время сражения, - наверное, хороший писатель, но нехороший военный. Александр Карасёв пишет как сражается - отточенно, пружинисто, не позволяя себе ни единого лишнего движения (слова). Тактически это правильно. А стратегически? Ведь читатели читают прозу ради "лишнего" - ради умных размышлений, пышных описаний и (главным образом) малоправдоподобных перипетий. Для какого читателя пишет Карасёв?
  
  Для себя преимущественно.
  
  "Парк Победы" - это не сборник рассказов. Это "роман в рассказах", что специально оговаривается автором в предисловии.
  
  "...Я увидел этот естественный единый текст... Снова понадобилась, конечно, техническая работа по соединению рассказов, написанных в разные годы, но работа эта минимальна - рассказы сложились сами, став главками книги (я думаю, что это роман), каждая строго на своем месте".
  
  Напрашивается вопрос: с чего вдруг роман? И тематика частей книги различна, и хронотопы разнятся, и героев ничто не связывает, и жанры разноголосые (то трагедия, то комедия, то новелла, то нон-фикшен-зарисовка); и даже в стилистике разнобой (после вольных армейских баек - испуганно-парадная сухомятка "Повести рядового Савельева").
  
  Придется обратиться к основам теории эпической литературы. Во всех эпических текстах есть герои и нарратив (повествование). Чаще всего нарратив безличен, но нередко он ведется от имени "я", то есть от имени автора или от имени его героя, не имеющего ничего общего с автором (а иногда имеющего кое-что общее), или от имени авторского героя-псевдонима, равного автору, но в некоторых случаях не вполне равного (нарратор "Повестей Белкина" - Белкин - не равен Александру Сергеевичу Пушкину).
  
  Когда я попытался разобраться в героях и нарраторах "Парка победы", мне пришлось вычерчивать схемы (чего со мной не было со времен чтения запутанных детективов Росса Макдональда).
  
  Значит, так. Мысленно убираем первый рассказ о суб-лейтенанте Борзякове (это было давно). Во втором рассказе историю своей семьи вспоминает, видимо, автор. Герой следующей части книги - маленький мальчик Миша. В последнем абзаце мы узнаем его фамилию - Кудинов. Потом цикл из жизни "Романа Сенчина"; затем Миша Кудинов взрослеет и идет в армию. Потом снова армия, но от лица Петрова и от лица "я". Затем зарисовка о девушке и история из жизни некоего Андрея. Засим мы переносимся во Французский легион, в котором оказывается Миша Кудинов. Потом большой блок армейских историй, то от лица "я", то безличный. По большей части действие происходит в Чечне, и кое-где появляется Кудинов (отличающийся от "я" рассказчика). Затем "Повесть рядового Савельева" (от имени рядового Савельева, разумеется), где Савельев попадает под командование сначала помянутого раньше майора Сосновникова, а потом (в Чечне) - лейтенанта Кудинова. Затем военный пенсионер Васильев и две главы о начинающем писателе Леше Рыбочкине. Потом Мызников, к которому слесари приходят ставить дверь; Мызников говорит им о своей службе, но в действительности он был освобожден от службы. Потом какой-то Виктор на встрече выпускников; мельком поминается, что Кудинов погиб. Затем - объемная повесть о слесаре Петрове (судя по всему, именно он приходил к Мызникову) и его романе с Эльвирой. Затем Панченко возвращается в дом детства к деду. Потом снова Петров, ищущий свою Эльвиру. Наконец, Мызников, забредший в церковь.
  
  И из этой кучи героев и героев-нарраторов, по крайней мере, Миша Кудинов, Петров, Савельев, Панченко, начинающий литератор Рыбочкин и штафирка Мызников - аватары Александра Карасёва, микросрезы его "я". Карасёв не заботится о читателе. Если б заботился, сказал бы, где и как погиб Миша Кудинов.
  
  С десяток страниц мы глядели его глазами, переживали его детское душевное потрясение, видели его проводы в армию и несли с ним нелегкую службу; даже в Иностранный легион мы попали за компанию с Мишей. И вдруг - погиб наш Миша; хлоп - и ни ответа, ни привета. Как будто реалист Карасёв решил стать модернистом, Леонидом Добычиным или Дмитрием Даниловым.
  
  Большинство современных писателей - как на сцене; но Карасёв не как на сцене, он как перед зеркалом. И его стилевые отклонения от "нулевого письма" свидетельствуют именно об этом.
  
  В повести "Эльвира" оно, "нулевое письмо", вдруг начинает вспучиваться приемом наррации, который литературоведы и критики двадцатых годов прошлого века именовали словом "сказ".
  
  "Сразу в нем появились развязность и мужское обаяние. А до того сидел спокойно, никого не трогал, пока девушка не вошла.
  
  Так и завязался этот роман, полный поэзии, треволнений и драматических оборотов".
  
  Александр Карасёв любит Зощенко, но случай "Эльвиры" - не казус Зощенко (о котором надо говорить отдельно и долго). И "Эльвира" - текст не сатирический. Поначалу может показаться, что тут высмеивается претенциозная бабенка из низов среднего класса - дочь военного, офисная начальница с ее "линиями чувственности" и "рецептами индонезийской кухни", ужинающая сыром дорблю под музыку Вагнера, любящаяся при зажженных свечах и сочиняющая стихи с "бокалами искушения" и "звуками флейты". Невнимательный читатель истолкует "Эльвиру" как вариацию фильма "Любовь и голуби", историю о том, как "сучка крашена" захомутала слесаря Женьку Петрова. Однако ирония сказового нарратива распространяется и на простецкого парня Женьку, который тоже сложный, как выяснится.
  
  "Ему, может быть, это очень красиво кажется, и для здоровья полезно - энергетика древесины. И вообще ассоциируется с сельской местностью родной глубинки, но не каждой девушке нравится. У этой тоже от первого раза все ноги и попа были в синяках, и больше она не хотела туда ехать. И копчик болел. У него и в деревянной кровати вместо матраца стоит щит из сосновых досок - ему так нравится. Такой человек сложный".
  
  Барышня и сложный человек стоят друг друга: у той - "линия чувственности", и у этого - "энергетика древесины". Ну а то, что они разошлись без причины (сначала он ей из смутных побуждений выслал эсэмэску "мы расстаемся", потом она ему заявила, что возвращается к бывшему мужу), - так ведь это конфликт тех самых культурных кодов, которые исследовал Лотман. Слесарю кажется, что им манипулируют, офисная леди полагает, что ей попользовались; а правда в том, что каждому свое в соответствии с кастой: леди - бизнесмен (пускай даже жуткий ревнивец), а слесарю - цеховые пригожие поварихи. Социальные сигналы транслируют себя через частные заморочки. А кривой язык сказа - знак кривизны культуры со всеми ее кодами. О визге пуль и даже о пушистых снежинках на стекле автобуса Карасёв писал, обходясь без "сказа".
  
  Там же, где "бокалы искушения" и "эта приправа у французов не в фаворе", там и любовь немотивированно заканчивается, и мальчик Ваня лишается потенциального отчима. Там язык повествования начинает корчиться в пароксизмах, корежа реальность.
  
  "А подчиненные смекнули, что начальница сегодня подписывает все подряд, не глядя, как бы, что там написано. И под это дело пытаются ей впарить все свои недоработки. А она подписывает. В таком она состоянии задумчивом.
  
  И один подчиненный по фамилии Чернышевский, тот, что все время играет в компьютерные игры, воспользовался ее состоянием, изловчился и пошел на должностное преступление. Подсунул ей бумагу с серьезными нарушениями, подставил ее. А она подписала эту бумагу".
  
  Ничего от того с Эльвирой не случилось (как я сказал выше, Карасёв равнодушен к сюжетным приправам, не в фаворе они у него), подчиненный Чернышевский больше в книге не появится, а возник он как наказание за неверные "эстетические отношения искусства к действительности". Культура впрямь воспроизводит культуру, но только в дурном смысле. Претенциозные любовные переживания являют Чернышевского с "серьезными нарушениями" и легитимируют нарушения. Притом переживания-то настоящие. Дело не в них, а в культурной форме, которую они принимают.
  
  Скрытый лейтмотив "Парка Победы" - невписывание живой жизни в культуру, аляповатую, нелепую, жесткую, норовящую оценить то, что оценке не подлежит. Вот маленький воин Миша Кудинов узнает о том, что его любимый дед (Миша-большой) воевал у Власова (кстати, жена Миши-большого, она же бабка Миши-маленького - наполовину еврейка). Для ребенка такое "власовское открытие" - потрясение и позор, и для советской культуры - позор. А для взрослого Михаила Кудинова? Вот он во Французском легионе, где и украинцы - "русские", и эстонцы - "русские", и даже негр называет себя "русским".
  
  У Миши теперь фамилия Курский, и он марширует под "айн цвай полицай" капрала ("Русские весело берут шаг. Французы в недоумении поспешают за ними").
  
  У Ремизова и у Карасёва французский мотив. Только у Ремизова "Франция" - это альтернативная реальность, отдушина от родимого ада (то есть норма - почти недоступная). А у Карасёва? У него нет противопоставления "французского" - своему, доморощенному. Ну, гоняет на строевой капрал-шеф легионеров, как какой-нибудь младший сержант Ковтуненко курсантов в учебке. Ну, мадемуазель, вольнонаемная помощница повара, "для француженки очень интересная блондинка". Но и Петров в питерском цеху обращает внимание на повариху ("красивая, но, наверное, замужем"). Действительность едина. И издевается над теми, кто воспринимает ее всерьез. Вот суб-лейтенант румынского танкового полка Борзяков (русский из Бессарабии) в июне сорокового года узнает, что ему предстоит воевать с СССР, переодевается в штатское и бежит к "своим". Ну и попадает в ГУЛАГ, естественно. Останься он "своим среди чужих", погиб бы, вероятно, или завершил бы век на чужбине. В статусе "чужого среди своих" у него шанс выжить... и оказаться соседом бывшего власовца Миши-большого.
  
  "По дороге позабыли, кто украл, а кто украден; и одна попона пыли на коне и конокраде" - тоже сюжет из Бессарабии, как и более ранний - о гордом человеке Алеко, не смирившемся с тем, что "нет законов".
  
  А ведь и вправду нет. Лейтенант Безуглов уснул на дежурстве, а тут начался обстрел - Безуглов его проспал и прослыл "безбашенным смельчаком". Трус Изюмцев послал подчиненных на смерть, они подорвались, Савельев вынес раненого товарища, на гражданке встретил Изюмцева - и что? И ничего. "И даже выпил в его обществе стакан пива. Никакой неприязни к этому человеку у меня не было - я искренне был рад нашей встрече". Совсем не похоже на привычную "военную прозу". Скорее напоминает экзистенциализм - Камю или Сартра.
  
  Или их ученика Василя Быкова - но у того все же в сюжетах была заданность.
  
  А у Карасёва - ноль заданности. Все как в жизни. От авторского "я" отделяется-сепарируется некоторая "фракция" (действительная или виртуальная: вот преподаватель Мызников, он не служил в армии; а Карасёв не только служил, но и воевал в горячих точках; но ведь и Мызников - тоже автор). Потом эта "фракция" ставится в экзистенциальные условия (пережитые автором или не пережитые). Все эти кусочки авторского "я" соединяются прихотливыми сюжетными связями; и так возникает "естественный единый текст", в котором каждая глава "строго на своем месте" - роман без фабулы, но с лирическим сюжетом. В итоге слепое "я" познает себя на ощупь; тексты Карасёва - летопись его самопознания.
  
  Найдется ли читатель для такой прозы - сложнейшей по композиции, тонкой по средствам и в то же время ясной, прозрачной, производящей впечатление бесхитростности? Не знаю. Читатель советской выделки был более подготовлен к такой литературе. Проза, которая не занимает, ничему не учит, да еще и не является документальной (хотя временами прикидывается "документалкой"), - это слишком прихотливое чтение. Если учесть, что Сартр с Хемингуэем в советские времена были модными, а Александр Карасёв делает все, чтобы никоим образом не создать себе модную репутацию, его шансы невелики. Снобизм - существенный актор литературного поля, а Карасёв - убежденный враг снобов и, стало быть, их законная жертва. Вот и выходит так, что в центре литературного поля в лучшем случае оказываются "сады" Марины Степновой (цветистая и барочная графомания), а мастер и труженик Александр Карасёв - хорошо еще, если не за пределами литературы, а с ее края.
  
  Остается надеяться на то, что простой читатель (который, как я заметил выше, не изменился) сохранил в себе навыки читателя-профессионала. В советское время они у него были.
  
  Тот, кто некогда любил Юрия Казакова с Ридом Грачевым, полюбит и Александра Карасёва. Если расчитает.
  
  
  Вместо постскриптума
  
  Лев Аннинский жаждал беллетризма, а я жажду реализма.
  
  Мне приелись и поэтическая проза, и жанровая проза, и фантастика с фэнтези (стабильно показывающие отсутствие фантазии у авторов), и "невыдуманное", а пуще всего "магический реализм" (бесивший и Аннинского): очередной пример - рассказ Александра Кирова в июньском "Знамени": в северной деревне живет старуха Мария Кортасар, она же девочка Анна Мария Кортасар - обалдеть, как свежо и умно!
  
  Реализм ныне переживает не лучшие времена; подтверждение тому - рецензируемые мной книги. Диспропорции в них не увидит только слепой. Но и в таком состоянии они нужнее нашего привычного литпотока: беллетристика цветет социологическими находками, попытка самопознания открывает двери в экзистенциальные глубины, простота выворачивается в удивительные парадоксы.
  
  Не все же нам водиться с драконами, попаданцами и деревянными человечками. Реализм жив и показывает себя.
  
   Юность. 2021. N 10. С. 96-109.
  
  
  Зайдите по ссылке, чтобы прочитать роман в рассказах "Парк Победы" ("Чеченские рассказы. Большая сборка - война и мир").
  
kniga-o-chechenskoj-vojne
  
  
 Ваша оценка:
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2018