ArtOfWar. Карелин Александр Петрович. "Не бросай меня, жизнь..."

"Не бросай меня, жизнь..."

/Из цикла: "Я, конечно, не сдамся..."/

"Не бросай меня, жизнь, я не струшу!

Часто всё отнимает беда.

Только душу, бессмертную душу

Не разрушит никто никогда!"

/Александр Карпенко/

Предисловие от автора

15 февраля 1989 года, более двадцати лет назад, отгремели последние выстрелы, закончилась афганская война, ставшая для тысяч семей трагедией потери близких. В отличие от Великой Отечественной, когда горечь потерь и радость побед были общими, война в Афганистане, долгое время замалчиваемая и скрываемая от народа, была "неизвестной войной" и не нашла поддержки у наших людей.

Все эти годы жизнь шла своим чередом - кипели политические страсти, гремели дискотеки, игрались свадьбы, рождались дети... А в это время гибли, становились калеками, томились в плену, умирали от болезней сотни и тысячи наших ребят. Воспитанные на традициях русского воинства, на верности Присяге и Отечеству, они честно выполняли свой воинский долг, калечили свои тела и души, отдавали самое дорогое - свою жизнь. А когда уцелевшие, израненные, измотанные болезнями, надломленные морально приходили домой, то на справедливые требования о создании им нормальных условий для жизни зачастую слышали от бездушных чиновников и бюрократов - "я тебя туда не посылал". Так встречала страна тех, кого руками своих правителей поставила под интернациональные знамёна и послала на смерть.

У 15 февраля нет никакого особого статуса. Но те, кто прошёл через Афганистан, решили сами сделать этот день Днём памяти своих погибших боевых товарищей. В этот день собираются воины-"афганцы" своим боевым братством и поминают погибших друзей. Вспоминают тех, с кем делили последний глоток воды в песках Кандагара и Фараха, с кем грелись у одного костра в снегах Саланга, шли минными тропами Файзабада и Джелалабада, сражались в ущельях Панджшера. И обязательно звучит гитара. И обжигают память слова родившихся в боях песен.

Память - категория нравственная. Именно память питает духовные силы народа, особенно в сложные, поворотные моменты истории, какие мы сейчас переживаем. И узы рождённого в боях воинского братства, скреплённые гибелью товарищей и общей кровью - не расторжимы. Они залог того, что не забудется трагическое афганское десятилетие, не канут в забвении наши погибшие боевые товарищи. Мы теперь другие. И мы, живые, и те, кто погиб на той войне, - постоянное предостережение политикам: нельзя играть с народом в кровавые игры...

Он открыл дверь, отступил в глубь прихожей и оказался в полосе света. Массивные тёмные очки скрывали незрячие глаза. Иссечённое осколками лицо тронула выжидательная улыбка: гости в его доме явление обычное. И всё же в первые мгновения Александр Невский не мог заставить себя переступить порог квартиры, испытывая щемящее чувство сострадания к этому моложавому, коренастому человеку в безупречно отутюженном костюме, с короткой орденской планкой на пиджаке и искорками сединок в русой пряди волос, спадающих на широкий лоб.

-Ну что же вы, ребята, входите. Кирилл, ты? Гул твоего "Запорожца" неповторим, словно на бэтээре разъезжаешь. А кто с тобой? Кто-нибудь из "афганцев"? Кстати, гитару прихватил?

И сразу стало шумно и весело в просторной прихожей. И рокочущий баритон старшего сержанта запаса Кирилла Семикопенко, кавалера ордена Красной Звезды, затопил комнату:

-И гитару привёз, и гостя, Антон Иванович! Марина, слушай мою команду, - обратился он к миловидной стройной женщине в очках, - вскипяти чаёк.

Подполковник Александр Невский назвал себя, пожимая крепкую мужскую кисть. Он много слышал об этом человеке, приходилось не раз видеть его на официальных мероприятиях, посвящённых датам афганской войны, но лично пока знаком не был. А вот с Кириллом были знакомы много лет по совместной работе в районном военно-патриотическом клубе "Красная Звезда", в организационное ядро которого и входили вместе с ним. Вот и сегодня, решив все накопившиеся дела, вышли их здания клуба вместе. Кирилл предложил заехать к своему знакомому, "классному мужику", большому любителю "афганских песен":

-Он редко пропускает мои выступления на публике, а уж сколько раз я у него дома пел - не сосчитать. Поехали, ты не пожалеешь.

И вот они на "тарахтящем" "Запорожце" вкатили в тихий дворик, не спеша вошли в квартиру на первом этаже.

А потом были песни. Много песен, написанных Семикопенко там, в Афганистане (*). Он пел их в школах и клубах. Пел в кругу друзей:

"Дороге этой нет конца,

Как нет конца кольца стального.

Корёжа трещины лица,

Всё память возвращает снова.

Сгибаюсь, словно от вины,

От испытания такого,

Когда горбом из-за спины

Опять встают чужие горы..."

Когда он перебирал струны, гитара бывшего десантника упиралась в прямую, негнущуюся левую ногу - последствие тяжёлого боевого ранения под Кандагаром. Со слов Кирилла, он оказался на операционном столе в Автоперевязочной и услышал слова хирурга, сказанные своему помощнику: "Нога слишком повреждена, придётся ампутировать, иначе это грозит смертью". Тогда он быстро достал из кармана куртки трофейный пистолет и упёр его в живот врача: "Ногу не дам отрезать, доктор! Лучше сами убейте". Врач легко выдернул пистолет из ослабевших пальцев и, глубоко вздохнув, согласился пока ногу не отрезать. Позднее Семикопенко уговорил не ампутировать ногу и в госпитале, но врачи оказались правы - развилось осложнение, следствием которого и стала неподвижность ноги в коленном суставе. Но Кирилл неизменно сам себя успокаивал: "Ничего, зато своя нога, а не протез", хотя в глубине души соглашался, что с протезом ему было бы удобнее ходить.

"В крови, как в утренней росе

Трава склонилась у воронки.

И мама падает на снег

Под тихий выстрел похоронки..."

Александр слушал обжигающие строчки песни и невольно следил за реакцией сидящего напротив хозяина - майора в отставке Антона Ивановича Ермакова. Лобастая голова задумчиво покоилась на ладони, изредка покачиваясь в такт музыке. И вспоминались слова, сказанные военкомом Верх-Исетского района Екатеринбурга полковником Валерием Владимировичем Ханом: "Антон у нас один на весь район. С таким ранением один. Когда вручал ему перед призывниками второй орден Красной Звезды, от волнения долго не мог произнести первую фразу. Это сколько же лиха хлебнул человек: потерял после взрыва душманской мины зрение, лишился левой ноги, рука, опять-таки левая, искалечена, едва её сохранили врачи. Осколки во всём теле и по сей день ворочаются. И вот не сломался. Выстоял. Вуз окончил. Дело для себя нашёл".

Невский вспомнил, как недавно на митинге, посвящённом открытию памятника воинам-интернационалистам, Ермаков, которого пригласили вместе с женой, сказал в поднесённый микрофон:

-Я счастливый офицер-политработник и командир. Пока командовал ротой, заменяя выбывшего ротного, в ней не погиб ни один солдат.

Вот и размышляй, что же это такое, счастье человеческое...

Он говорил о счастье, умолчав о тех минутах, когда был у последней грани отчаяния, когда задал себе однажды вопрос: "А стоит ли жить на белом свете?"

Кирилл между тем заканчивал очередную свою песню:

"И снова камень в горле встал

Дрожу озябшими плечами.

Я так от памяти устал,

Умру-забудусь хоть ночами.

Но по ночам всё те же сны,

И легче заново родиться.

Пока я жив, мне с той войны

Нет сил обратно возвратиться.

Дороге этой нет конца..."

(* - "Дорога с войны", автор Евгений Бунтов)

После десятка песен Кирилл взял "тайм-аут". Они снова пили чай с печеньем и конфетами, а Антон показал свой труд - переплёл два альбома с фотографиями. Сам переплёл. И подписал их методом Брайля с помощью специального прибора для слепых. В металлических окошках зажатый пальцами грифель накалывает на плотном листе бумаги комбинации точек, обозначающих буквы и цифры. Пальцы затем скользят по выпуклостям листа и "читают". Занятие довольно не простое, Невский сам как-то пробовал, ведь его мама после выхода на пенсию из обычной школы перешла в школу для слепых и слабовидящих, проработала там почти десять лет.

Условно Антон называет эти альбомы "до" и "после" Афганистана.

"До" - он сфотографирован с родителями, в школе. Вот он, гордый от распиравшей его радости, получает диплом за собственноручно изготовленную модель танка на смотре технического творчества школьников Урала. "До" - это снимок в день принятия присяги курсантами Свердловского высшего военно-политического танково-артиллерийского училища (к слову, от подъезда его родительского дома до родного училищного забора каких-то сто метров). А вот Ермаков уже офицер - запылённый, статный, со взводом танкистов в пылу учений.

Альбом, который "после"... Антон у огромного портрета, написанного с него по просьбе Союза художников Урала. Фотофрагменты его учёбы в Москве.

"После" - это тёмные очки, металлическая трость, протез левой ноги, протезы для глаз, изготовленные на предприятии, что находится в Москве по соседству с мощным научно-техническим комплексом "Микрохирургия глаза" выдающегося нашего офтальмолога С.Н. Фёдорова. Обращаться за помощью к нему бесполезно было: для Святослава Николаевича это бесперспективный пациент. Он лечит глаза. А если их нет?

Боевая биография Антона в его письмах домой. Сначала написанных им самим, потом, после ранения, продиктованных на запись соседям по больничным койкам. В письмах к нему однополчан. Всю эту пачку Антон и Марина любезно разрешили взять на время с собой. Не один час читал дома Невский эти живые свидетельства, бережно сохраняемые участником Великой Отечественной войны Иваном Николаевичем и Аллой Тимофеевной Ермаковыми - родителями Антона, людьми немолодыми, много пережившими на своём веку. Их любовь к сыну и любовь сына к ним заслуживает самых высоких слов.

"Здравствуйте, мои дорогие папа и мама! Живу, не тужу, много и упорно работаю с ротой. Солдаты мои - совсем ещё мальчишки. Водим грозную технику, стреляем, пишем конспекты по политзанятиям. Словом, всё, как дома. Да и очень хочу, чтобы рота для каждого стала домом.

Соорудили мы тут спортгородок. Хлеб сами выпекаем (вернусь - покажу, как это делается, совсем нетрудно). Огород разбили - лук, редиска, укроп - вкуснотища. Раздобыл несколько саженцев персиков, стало быть, фруктами побалуемся. Да, ещё баню отгрохали. Славная такая банька! Сегодня выкупали свою роту - и глаза радуются: парни чистые, в постиранном хэбэ..."

"Родные мои, за меня тревожиться не надо. На войне, как на войне, стреляют, конечно...

Между прочим, население меня уважает. Люди из соседнего кишлака называют меня "колон командор". Еду по дороге на танке - приветствуют взмахами рук. Приходил недавно старейшина из кишлака (печенью мается, помог ему лекарствами)..."

"Для справки: у нас тут железный сухой закон. Я и раньше-то в рот особенно не брал спиртного. А здесь и подавно. Голова нужна ясная, а мысль трезвая. Иначе нельзя. Темнеет в горах рано. Ночь падает как занавес. А если луны нет, то протяни руку - не увидишь. Рядом же ущелье, за ними - мосты, дорога жизни..."

... Александр Невский стал частым гостем в доме Антона Ермакова, познакомился с его родителями, которые души не чаяли в своём сыне. Постепенно вырисовывалась целостная картина службы Антона, жизни и борьбы за эту жизнь. О нём рассказывали мать и отец, супруга, сам он тоже иногда скупо делился воспоминаниями. Перед глазами проплывала яркая жизнь боевого офицера.

Капитан Ермаков прибыл в Афганистан в сентябре 82-го. Заместитель командира танковой роты по политической части. А полгода спустя "пересел" с танка на БТР - был переведён в мотострелковую роту. Уже к началу лета следующего года заменил командира роты, убывшего в Союз после тяжёлого ранения. Он так и совмещал должность командира и замполита, успевая и с боевой работой, и с политическим воспитанием своих солдат.

В октябре 83-го Антон Ермаков убыл в долгожданный отпуск. Очень соскучился по своей маленькой дочке, которой едва исполнилось два годика. Жена писала не часто, но раз в месяц он получал своеобразные "отчёты" о их жизни.

Антон женился только через четыре года после окончания училища. Высокая и красивая машинистка Галина Фурдуй работала в штабе танкового полка, в котором проходил службу старший лейтенант Ермаков в одном из гарнизонов Сибирского военного округа. В июле 79-го сыграли свадьбу, а дочка Эльза родилась только через два с лишним года - жена категорически не хотела иметь ребёнка, но уступила настойчивым просьбам Антона.

Любила ли она его? Была ли верна, пока он воевал в горах Афгана? Антон гнал чёрные мысли, подъезжая поздним вечером на такси к проходной военного городка.

Жена, открыв дверь, равнодушно обронила:

-В отпуск что ли?

И чмокнула в щёку "дежурным поцелуем".

Не такой встречи ждал Антон. Но он старался не нервничать, полагая, что Галина просто отвыкла, но она вспомнит, обязательно вспомнит, как он любит свою дорогую жёнушку.

Через пару дней его остановила у подъезда пожилая соседка с квартиры напротив. Она с видом заговорщика произнесла:

-Антоша, рада вас видеть. Но у меня для вас есть новости.

Есть такие люди, которым доставляет тайное наслаждение влезать в чужую жизнь. Они с милой улыбкой сочувствия ссорят товарищей по работе, соседей по подъезду, родителей с детьми, мужей с жёнами.

Ласково улыбаясь, она поведала об изменах его жены с одним из высокопоставленных офицеров штаба полка.

Антон с непроницаемым лицом выслушал, кивнул и, не говоря ни слова, пошёл домой.

Обнажённая догола правда имеет свои минусы... Ведь правда, как вода: без неё жить невозможно, но когда её слишком много, то этот потоп губит и грешных и праведных.

Вечером состоялся трудный разговор. Жена кричала, что не хочет губить свои молодые годы, пока он там "скачет по горам", выполняя интернациональный долг, который вызвался сам исполнять.

Антон, поцеловав дочку на прощание, ушёл из дома, хлопнув дверью. Это очень горько и печально - много лет строить-строить, укреплять семью - и вдруг остаться одному в жизни. Он решил, что после возвращения из Афганистана, обязательно оформит развод.

Больше он никогда не видел Галину... Этой же ночью поезд уносил капитана на Урал. Весь отпуск он провёл в родном городе с родителями. О предстоящем разводе с женой пока решил не говорить - не хотел расстраивать. Объяснил, что Галина работает и не смогла приехать. Но была и другая причина: накануне свадьбы был откровенный разговор с матерью. Она уверяла, что не та эта женщина, чтобы составить счастье её сына, уж "больно у ней ветра в голове много". Антон тогда посмеялся, но вот права оказалась мама...

Отпуск даже не отгулял до конца. Вдруг заскучал по своим "солдатикам", как он ласково называл своих подчинённых. В начале декабря Ермаков вернулся на свою заставу в горах.

По прибытии на место Антон с головой окунулся в службу. Скучать было некогда. Но даже в эти дни, нет-нет, да вспоминал свой разрыв с женой. Писем от неё теперь ждать не приходилось, но раньше она изредка присылала каракули дочки, которая "писала письмо папе", а теперь без таких посланий он тосковал.

Первое время он убеждал себя, что ему всё равно. Что это уже не имеет абсолютно никакого значения. Но позднее стал думать, что жизнь кончилась, что он переступил её грань. А по ту её сторону... Что может волновать нас по ту сторону нашей жизни?

О женщинах с самых юных лет он думал, как о возвышенных и сказочных существах. Всякий мальчик, едва осмыслив себя на земле, уже ищет и ждёт свою избранницу. Это приходит рано, гораздо раньше, чем начинают знать слово "любовь".

Отрочество. Время грешных мыслей, необузданных желаний, бесконечно меняющихся настроений - затаённо грустное время с одной неотступной мечтой: скорее бы вырасти...

В десятом классе он вдруг увидел Валю. С первого класса учились вместе, а тут вдруг увидел.

"Лицо её было из немногих редких лиц, которые не оставляют равнодушным никого. Оно не походило ни на кого и в то же время напоминало многих. Это была живая, жаркая, смуглая, скромная, капризно-упрямая и своенравная красота, яркая, как степной мак, и нежная, как северное утро, очень нежная, точно смущённая сама собой. Такая бьёт без промаха, ошеломляет, мучает, как болезнь, и долго-долго ходишь потом ошеломлённый, а помнишь - всегда. Наверное, сама природа, рождающая массовый ширпотреб, нарочно творит её в минуты прихоти, единственно затем, чтобы показать живущим: "Смотрите, любуйтесь, мучайтесь, стремитесь к ней - такой может быть Она. Такой должна быть..."

После весеннего праздничного школьного вечера Антон вызвался проводить девушку. Это самое трудное время, когда провожаешь её в первый раз и ещё робок, не сближен с ней - боишься предложить встретиться, потому что не знаешь, как она воспримет, что думает о тебе. Иные девчата тотчас при этом говорят: "До свидания" или "Спасибо" - и уходят. Одни хотят, чтобы их удержали, другие могут постоять, поглядывая на часы, и так трудно угадать, что это: ложная гордость, стремление поскорее освободиться или скрытое желание остаться с тобой.

Антон старался уловить её мысли по глазам, но было темно, а в темноте любые глаза говорят больше, чем хочется знать. И лгут больше. Он молчал и только глупо улыбался. Наверное, очень глупо и счастливо, потому что от счастья глупеют.

Валентина шагнула к двери подъезда, обернулась и помахала рукой на прощание. Это придало смелости парню, он догнал её и поцеловал быстрым поцелуем в губы.

Они стали изредка встречаться после занятий в школе. Но он мало говорил ей такого, что обычно говорят бойкие на язык ребята своим девушкам, а ведь девушки любят слухом. И вообще девушки любят уверенных, спокойных, холодных, нахальных, берущих своё без оглядки.

К такому выводу пришёл Антон, когда Валя вскоре после окончания школы вышла замуж за уверенного и нахального молодого человека. Но эта первая любовь нанесла Антону первый "шрам на сердце". Наверное, поэтому он так долго и искал свою "единственную и ненаглядную"...

Антон Ермаков продолжал со своей ротой охранять порученные объекты. Один из них - это большой мост через реку. В тот март уже наступила ночь, глухая и чёрная. В кромешной тьме брели два тяжело навьюченных осла. Дорога им была знакома. Ежедневно в течение последней недели они проделывали этот путь: спускались со взгорка, переходили мост и сворачивали на тропу, ведущую к кишлаку. Менялись погонщики, но неизменно было одно: на середине моста животных останавливали, поправляли поклажу. Они привыкли к этому, и вчера сами встали здесь, ожидая отставшего на десяток шагов погонщика. Тот подбежал к ним, виновато улыбаясь охране: дескать, замешкался, но ослов одобрительно похлопал по холке.

И вот люди снова пустили их по дороге. Однако навьючили не вязанками хвороста, а ящиками со взрывчаткой.

За животными напряжённо следили в приборы ночного видения. Начиналось противоборство - тех, кто их отправил и тех, к кому отправили.

Одна сторона, та, где собрались менявшиеся на неделе погонщики - члены особого отряда душманов, пришедшего из Пакистана, знала с точностью до секунды, когда животные зайдут на мост.

Другая сторона - сторожевой пост, которым командует капитан Ермаков, их тоже заметила. Точнее, сначала услышала шаги: будто кто-то прутья ломает. Потом Ермаков в бинокль увидел "гостей". Что это значит?

Одна сторона учла всё до мельчайшей детали. Чтобы притупить бдительность шурави, пост несколько дней подряд не обстреливали. Была учтена и возможность того, что охрана попытается отогнать ослов выстрелами. Для этого их долго в горах приучали к стрельбе - пускали по тропе и начинали палить из автоматов.

Другая сторона не ведала об этом отряде, дрессировке, но твёрдо знала: надо быть готовым к любым сюрпризам.

И ещё одно взяли в расчёт душманы. Шурави добры, внимательны к местному населению, они не станут стрелять в животных, не разобравшись, что за груз у них. А когда разберутся, будет поздно. Доброта их погубит.

Так рассчитывали душманы, волчьей стаей обложившие пост. И теперь, ожидая развязки, они едва сдерживали своё нетерпение.

Их главарь был уверен в успехе. Ведь ему, матёрому вожаку, противостоял молодой офицер, вряд ли ему исполнилось тридцать. Главарь сегодня днём прошёл по мосту, заглянул в лицо советскому командиру. Взгляд открытый, улыбка широкая, светлая. Вожак был достаточно мудр, чтобы не знать: такой взгляд, такая улыбка бывает только у людей большой воли и твёрдого духа. Что ж, решил он, тем любопытней иметь дело с таким противником.

Ермаков поднял пост по тревоге.

-Ну вот, только поговорили о том, что стали жить подозрительно тихо, и на тебе, явились - не запылились, - сказал рядовой Сергей Кибук. - Как думаете, товарищ капитан, что это?

-Думаю, скоро узнаем, - в тон ему, усмехнувшись, ответил Ермаков. И добавил серьёзно: Подождём, выдержка - оружие сильных.

А что ещё оставалось? Только ждать. Может, ослы случайно забрели сюда. Такое бывало. Но тогда Ермаков не объявлял тревогу. Что насторожило его сейчас?

Вот рядовой Кибук сказал: "Стали жить подозрительно тихо". Да, подозрительно. Ведь до этого не было дня, чтобы пост не обстреляли душманы. И когда первая ночь прошла без единого выстрела, Антон порадовался: повезло. Минули новые сутки, и снова всё было спокойно. На этот раз Ермаков и его подчинённые недоумённо пожимали плечами. Следующий день была джума - пятница, выходной по местным обычаям. Душманы его свято чтили. Из кишлаков тянуло дымком, духом печёных лепёшек и пачи - специального супа. Рота капитана Ермакова тоже устроила себе знатный обед. Рядовой Сапар Искандаров демонстрировал прелести узбекской кухни. Вообще-то тут пищу готовят по очереди, но у него получается лучше всех.

-Ешьте плов, - приговаривал он. - Завтра, как полезут "духи", может, не до еды будет.

Он ошибся - и суббота прошла на удивление тихо. Но вот сегодня эти шаги.

Что сработало у Ермакова, когда он поднял по тревоге солдат? Интуиция? Шестое чувство открыло ему, что должно что-то случиться? Нет, он не провидец. Иное чувство сработало - боевого предвидения, которое присуще человеку военному, которое и делает офицера боевым офицером. Ведь командовать на войне - значит предвидеть. Ермаков не знал, что затевают враги, но опыт подсказывал: к чему-то готовятся. Недаром же убаюкивают их тишиной.

А это затишье в субботу? Обычно после джумы - выходного душманы активизируют действия. Пост в этот день начеку, врасплох не застать. Куда психологически тоньше другое: в субботу подержать шурави в напряжении, а на следующий день, как разрядка, на смену ему придёт расслабление. Вот он, момент, когда выгоднее ударить. Ермаков понял этот расчёт.

Сражение командирской мысли, прозорливости, умения постичь замысел противника... Этот этап предстоящего боя бескровный, пули тут не свистят, но именно в этот момент определяется, какой кровью дастся победа. Так было и на мосту. Но Антон Ермаков не знал, что уже выиграл первую схватку с душманами. Пока была тишина, потревоженная мерным стуком копыт на дороге, и вела бой командирская мысль. Против совместного замысла тех, кто считался спецом по диверсии, их придумывал, обеспечивал, проводил.

В чёрном небе с шипением лопнула и, мерцая, повисла ракета. Её бледный свет выхватил на взгорке животных.

Сначала Ермаков решил: провокация. Пустили ослов, чтобы шурави их уложили - какой жареный факт для пропаганды. Смотрите, мол, на советских злодеев, последних ишаков лишили семью дехканина-бедняка. Но от этого предположения от отказался: слишком просто.

Или душманы надеются, что, когда животные подойдут к мосту, выйдет солдат - отогнать их и станет мишенью для снайпера? Но стоило ли душманам из-за одного человека городить огород?

"А что, если отвлекают внимание?" - подумал он.

Это показалось ему наиболее правдоподобно. И он занялся организацией круговой обороны, приказал всем остальным постам усилить наблюдение за подступами к мосту, в том числе к соседнему, ниже по течению, осветить их ракетами.

Но через минуту-другую он вновь сосредоточил внимание на дороге, повинуясь тому острому чувству опасности, которое ночью будит мать, если над её спящим младенцем повисает даже малейшая тень беды. Это было чувство опасности не за себя, а за других. Офицер знал: как и у него в семье, матери его подчинённых молят судьбу уберечь сыновей от пули. Сейчас их судьба - он, его знания, опыт, принятое им решение. Не ошибись, капитан.

Новые ракеты осветили дорогу. Животные уже метрах в двухстах от поста. Но что это? Из тюков на их спинах торчат хлысты.

Может, и вправду они отвязались, ушли от хозяев? Но вспомнилось: обычно тут погоняют животных ремешками или верёвкой. Но подумалось: ослов бы развьючили на ночь.

Предупреждающе рванула тишину очередь. За ней другая, третья. Однако животные шли, будто глухие.

-Ну-ка, ещё посветите, - распорядился Ермаков.

Снова взмыли ракеты.

-Это антенны! - крикнул кто-то.

Капитан и сам увидел: не хлысты торчат из тюков. И мгновенно оценил ситуацию Дары данайцев. Так вот что задумано душманами. От появившейся определённости пришла стройная ясность мыслей.

-Огонь! - скомандовал он.

Новые очереди "остановили" животных, которые несли на мост радиоуправляемые заряды большой мощности.

Но тут же со взгорка, из подступающей к посту "зелёнки" разом ударили крупнокалиберные пулемёты, автоматы, винтовки. Душманам удалось подобраться к трупам животных, под огнём уволочь их, потеряв ряд ящиков. А на следующий день советские воины узнали о том, что было в ящиках.

Ермаков, ещё не остывший от боя, вытер тыльной стороной пороховую гарь на щеке. Служба продолжается...

Через пару дней он докладывал по рации командованию:

-Минут десять назад душманы обстреляли из гранатомётов машины на подъезде к мосту.

-Подожгли? - спросил голос.

-Нет, мы же вмешались,- ответил он просто, и в этой ровности его голоса была спокойная основательность человека, знающего своё дело.

Закатное солнце уже опалило жаркими красками скалистую кромку дальней горной гряды. В ущелье, что разинутой пастью подступало справа к мосту, воровато блуждали холодные сумерки: там же, на склоне горы, высилась крепость. Она - обитель душманов, ведь рядом с постом, мимо крепости, идёт караванная тропа в Пакистан.

Суровый пейзаж, суровая обстановка. Здесь даже воздух насыщен угрозой и лёгкие космы тумана, повисшие над рекой, как неразвеянный пороховой дым.

Каково это Ермакову с подчинёнными месяцами нести здесь службу? Быть в режиме постоянного ожидания выстрелов и в то же время хранить железную выдержку. Вокруг кишлаки, к посту со всех сторон подступают поля; день-деньской дехкане работают на них, ходят через мост, появляются на тропах. Большое сердце надо иметь, чтобы уберечь себя от подозрительности, не видеть в проходящих путниках душманов. Воистину это сердце героя, сердце настоящего советского человека, которое умеет любить и ненавидеть, быть открытым друзьям и твёрдым, непоколебимым к врагу.

Мосты... В тот апрельский день 1984-го по радио с ним связался комбат. Ермаков, ловил сухие, отрывочные слова майора, напоминающие бегущую телеграфную ленту: "На вашем участке... предполагается прорыв... усильте охрану... минируйте подступы к мостам... предупредите местных жителей... соблюдайте меры безопасности"...

Информацию майора подтвердил запыхавшийся пожилой афганец, который после полудня вызвал Ермакова и, стараясь не задерживаться у всех на виду, одними глазами указал на крутолобые высоты, нависшие над долиной. Лишь один вопрос задал ему Антон, пользуясь скромным запасом афганских слов: "Кто там?" Старик шепотом назвал имя.

А вскоре прибыли сапёры с запасом мин, прибыл и сам комбат. Дотошно осмотрел подступы к мостам. Вместе прикинули варианты возможных действий. Прощаясь, майор отвёл Ермакова в сторону.

-Вот что считаю важным тебе сказать, Антон. Помощи дать тебе не могу: все люди сейчас на других участках. Там не легче. Продержись, брат, сутки. Максимум - двое, тогда и выкрою что-нибудь.

-Продержусь, - кивнул Ермаков. - Мне бы только вон те высотки артиллерией обработать, гнёзда у них там.

-Дело говоришь. Батарея нашего полка на связи, вызовём.

Они сделали всё по науке. А перед наступлением сумерек артиллеристы чётко положили залпы по координатам, выданным Ермаковым.

"Как наша профилактика?" - спросил командир батареи по радиостанции. "Как в аптеке", - отшутился Антон. Но тревога не отпускала. Казалось бы, предусмотрел всё, перекрыл огнём тропы, организовал взаимодействие, довёл до людей боевой расчёт, каждый назубок знал сигналы.

И всё-таки...

До четырёх утра вместе с заместителем командира инженерно-сапёрной роты старшим лейтенантом Валерием Покликухо при свете аккумуляторной лампы они колдовали над картой, чертили схему минных полей. Тогда и пришло решение.

-Смотри, Валера, здесь у меня выносной пост с круговой обороной, - и Ермаков поставил на карте едва заметную точку. - К нему ведёт тропа. Одна-единственная. Оседлают её "духи" - отрежут моих людей. Последствия представляешь?

-Значит, минируем?

-Да, перед рассветом. Как только управимся - отправляйтесь. А пока часок поспим.

В сероватой рассветной мгле они шли по круче, как альпинисты, след в след.

"Сначала я вёл группу, показывал дорогу, - вспоминал Антон. - Потом первым пошёл Покликухо, я шагах в пяти от него. Следом двое сапёров, гружённые минами, и двое моих солдат. Так и вышли на тропу, истоптанную домашними животными. Чуть ниже её - мой выносной пост. Уже дошли почти до цели, осталось перепрыгнуть через небольшой валун. Оттолкнулся, левая нога на какой-то миг после приземления коснулась грунта. И раздался взрыв... Словно не мина взорвалась подо мной, а тугой сгусток досады, которую ощутил на долю мгновения: и что опередили, и что при падении могу упасть на следующую мину. А потом наступил мрак..."

Этот мрак не спешил рассеиваться, хотя сознание вернулось к нему вместе с адовой болью. Он чувствовал, что чьи-то руки с величайшей осторожностью снимают с него бронежилет. Его тормошил Валерий Покликухо. Откуда-то сверху доносился голос санинструктора роты младшего сержанта Акбарова, и тогда Антон тихо сказал ему:

-Ботир, не суетись. Жгутуй!

Первые метры на плащ-палатке... Мерное покачивание БТРа... Ему казалось, что везут слишком медленно, а механик-водитель жал на всю железку. Все девяносто километров пути к медбату.

Первый вопрос, который он задал, пролежав десять дней в палате реанимации: "Что с ребятами?" Ему ответили: "Всё нормально. Все живы". И второй вопрос: "Почему не вижу?" В ответ молчание. И потом неопределённое: "Потерпи, капитан".

Всё, что было потом, он шутливо называет "военно-медицинским романом". Не драматизируя обстоятельств, не нагнетая эмоций.

"Я ведь никогда не умел петь, а после ранения научился, - сказал он. - Моим соседом по койке в Кабуле был капитан Аркадий Маковка. Сапёр, тоже на мине подорвался. Когда нас допекала боль, мы в два голоса пели во всю мощь лёгких: "Врагу не сдаётся наш гордый "Варяг"! И успокаивали расстроенных сестричек, которые кололи нас обезболивающими препаратами.

Менялись госпитали и врачи, менялись сердобольные сестрички и нянечки. Менялись транспортные вертолёты и самолёты. Его латали, сшивали, освобождали от мелких осколков, после ампутации нижней трети ноги спасали руку. Ему делали "косметику" на лице. Вновь операции. Когда мог - терпел, когда не мог - пел. Только один вопрос оставался неизменным: "Почему не возвращается зрение?"

И наступил день, когда усталый именитый офтальмолог, стараясь придать спокойствие своему голосу, произнёс: "Крепись, брат: видеть больше не будешь. Сделали всё, что могли, но зацепиться нам было не за что".

Он щадил родителей, диктуя оптимистические письма, пока, наконец, не сознался в своей беде. Потому как понял: рано или поздно тайное для них станет явным.

Каково это - вдруг ощутить себя инвалидом? Стиснув зубы, чтобы не взвыть от отчаяния, лежал Антон в кромешной и теперь вечной темноте - день, другой, третий. И только знакомые голоса вернули его к жизни.

Финальные страницы его "военно-медицинского романа" - палата в госпитале имени Бурденко в Москве. Сквозь приоткрытое окно комнаты врывается шум большого города.

Антон каким-то внутренним чувством ощутил, что в палату вошли родители. Забинтованного плеча легонько коснулась рука отца.

- Папа, ты?

- Я, сынок.

- Как жить дальше?

- По-человечески жить. От глаз мало пользы, когда ум слеп, - такую вот пословицу вычитал.

Однажды в палату на инвалидной коляске въехал пожилой мужчина. Помолчав с минуту, представился: "Ордин Михаил Борисович. Отставник, ленинградец. После потери зрения переехал в Москву. Прохожу очередной курс лечения". И потом без всякого перехода:

-Вот что, парень, об азбуке Брайля слыхал? Я прихватил тебе букварь, прибор для письма и грифель. И давай-ка заниматься. Заодно и о будущем поговорим. А связано твоё будущее с организацией, о которой хотя бы понаслышке ты знаешь - Всероссийское общество слепых. Сокращённо ВОС. Об этом, впрочем, потом. Итак, урок первый...

И ещё одна встреча. Палату Антона посетил командующий Московским военным округом. Выслушал горькую одиссею "афганца", познакомился с родителями. Сказал совсем как отец:

-Что я могу сделать для тебя, сынок? Ты только духом не падай, что-нибудь придумаем...

Слово своё генерал сдержал. Вскоре зачитали приказ, что поступает он в распоряжение командующего округом. Он же оформил и представление, в котором ходатайствовал о присвоении капитану Ермакову Антону Ивановичу очередного воинского звания майор, на одну ступень выше звания, предусмотренного штатом по занимаемой должности.

"И стал я майором в отставке, образца 1954 года рождения, прослужив в Вооружённых силах 13 лет и 3 месяца, в льготном исчислении 15 лет и 3 месяца. Жизнь начиналась сначала", - вслух размышляет Ермаков.

Только начало этой жизни после возвращения домой дало резкий сбой. У Антона всё же распалась семья: жена и маленькая дочка оказались на другом, доафганском берегу его судьбы. Супруга ни разу не навестила отца своего ребёнка в госпитале. Развод был оформлен быстро и без проблем.

Он замкнулся в себе и форсировал время с какой-то сосредоточенной одержимостью, мягко отвергая попытки родителей помочь в нехитрых житейских мелочах односложным: "Я сам!"

Первый выход на лестничную площадку, первый самостоятельный спуск во двор. Первый круг вокруг дома, потом ещё и ещё один... Он вырос в этом районе, знал в нём каждый закоулок по дороге в школу или на завод, где работала мать, и где часто в летние каникулы трудился он сам.

Шаг за шагом, метр за метром, морщась от боли (пытаясь разрабатывать ногу, прыгал через скакалку и повредил протез), он двигался в сторону родного училища, огибал его забор, постукивая тростью, шёл по аллеям в небольшой парк.

Он нашёл в себе силы наступить на горло хандре, стал членом ВОС и сразу засобирался в школу восстановления трудоспособности слепых, что находилась под Москвой. Школа эта стала для него открытием нового, доселе неизвестного мира. И новых характеров, не сломленных обстоятельствами. Чего стоил один лишь директор Василий Васильевич Римский, бывший танкист, потерявший зрение на войне, человек огромной души и редкостного оптимизма.

"Ты коммунист, Антон Иванович?" - спросил он в первый же день их встречи, хотя о своём новом ученике знал практически всё".

"Конечно, ведь я был заместителем командира роты по политической части, а потом и долгое время сам руководил ротой, а коммунистом стал ещё в военном училище. Но разве это прибавит зрения?" - ответил Ермаков вопросом на вопрос.

"Зрения - нет, тут уж не обессудь. А вот воли и понимания своей цели прибавит, товарищ майор". Римский сделал акцент на последних словах, и Антон вдруг почувствовал себя стоящим перед строем батальона там, под Салангом, когда его представляли роте, с которой уже через несколько дней он принял свой первый бой.

Разница заключалась лишь в обязанностях, к которым надо было относиться по-офицерски пунктуально и чётко. Там - занятия по тактике, огневой, вождению, физподготовке... Здесь - по слесарному и столярному делу, по садоводству и домоводству, ориентированию... Сравнение столь неоднозначных понятий вызывало у него па первых порах улыбку. Но тут уж некуда деться. К тому же его избрали старостой группы. Антон проводил собрания, выступал с политинформациями, словом, жил активной полнокровной жизнью.

Но школа она и есть школа - лишь первая ступень в адаптации. Имея за плечами военный вуз, Ермаков справедливо полагал, что может и должен взять на свои плечи гораздо большую ношу. Она обрела свои очертания в длинном и непривычном на слух названии учебного заведения - Институт повышения квалификации руководящих работников и специалистов ВОС, факультет организаторов промышленного производства. Туда и был направлен в порядке исключения сразу же после завершения учёбы в школе.

-Вы были командиром, командиром и останетесь, только иной сферы - промышленного производства, - сказали ему на приёмной комиссии. - И не второстепенного, а которому доверяют многое - выпуск сложных узлов и блоков к телевизорам и радиоприёмникам, к автомобилям и тракторам, телефонным станциям и автоматам.

Однажды он заблудился в коридорах института, отстав от группы. И вскоре ощутил прикосновение женской руки, исходившее от неё тепло, услышал участливый голос:

-Я провожу вас, Антон Иванович.

-Сам доберусь, - ответил он, уязвлённый в самолюбии.

-Ну что вы, право, сам да сам. Между прочим, и на занятиях от вас приходится частенько слышать нечто подобное.

Голос словно улыбался ему.

И он вдруг, мучительно краснея, узнав его, подумал: "Это же Шелест Марина Петровна, наш преподаватель по машинописи. Бирюк ты, в самом деле".

Впрочем, он действительно привык всё делать сам: стирать, гладить, мастерить ужин, коротать свободное время. Мысли о женщине приносили с собой горький привкус воспоминаний и тоски, разочарования и недоверия.

Как-то Антон попросил Марину Петровну позаниматься с ним дополнительно: обычную пишущую машинку освоил неплохо, а вот с "брайлевской" нелады.

"Я увидела перед собой человека гордого, волевого. Внешне в чём-то ершистого, но удивительно цельного и ранимого. Его одержимость в преодолении свалившихся испытаний внушала уважение, - рассказывала она Невскому. - После занятий я порой провожала его в институтское общежитие, и мы говорили, говорили. Сколько общего нашли мы в наших судьбах!"

Общее - это и их беда: после тяжёлой болезни, перенесённой в детстве, Марина стала терять зрение. Всё было ничего, но когда в автокатастрофе погиб муж-офицер и их маленькая дочь, от тяжёлого стресса неожиданно подкралась слепота, пришлось бросить профессию медсестры.

И она вступила в отчаянную борьбу с недугом, меняя одну клинику за другой. Окончательно победить не удалось. Но зрение на одном глазу удалось вернуть, правда, приходилось носить очки с толстыми стёклами, но она видела!

Вступив в ВОС, став впоследствии членом правления его московской организации, Марина научилась прекрасно печатать на машинке и пришла в институт секретарём директора, стала инспектором по кадрам, потом преподавателем.

Их общее - воля к жизни и противостояние беде. И энергия духа, без которой в человеке погибает человеческое.

Впрочем, Антон сам рассказывал:

- Всем, чего я достиг, обязан Марине. Часто из-за перенапряжения в институте, после восьмичасовых лекций возвращались головные боли, и я впадал в отчаяние, подумывая всё бросить, вернуться домой под крыло родителей и отдаться на волю воли. Она лишь одна великой своей терпеливостью убеждала меня продолжать учёбу. Марина стала моими глазами, моим сердцем. Вместе со мной отправилась на две институтские стажировки: первую я проходил в должности начальника цеха, вторую - главного инженера предприятия. Возвращаясь, садились за отчёт - море писанины, а ведь у неё своя работа и нагрузки свои. И ни слова об усталости, ни намёка на раздражение. Откуда в этом мягком по характеру человеке столько женственности и мужества одновременно? Однажды я сказал ей: "Марина Петровна, будьте моей женой". И испугался своих слов, добавив совсем уже не к месту: "Если уж вступать в какие-то отношения, то сразу в законные. А что? Пенсия у меня немаленькая, буду работать. Проживём". Она помолчала, потом прошептала одними губами: "Антоша, разве дело в одних лишь деньгах?"

Свадьбу сыграли в общежитии института. В Свердловск в конце 80-х Антон Ермаков вернулся с женой. Молодой семье выделили двухкомнатную квартиру, правда, в другом конце города, далеко от родителей. Но благодаря хлопотам районного военкома через некоторое время родители Антона перебрались в этот же дом, в соседний подъезд - обменяли свою квартиру на меньшую. Теперь они могли часто ходить друг к другу в гости, помогать друг другу.

Сказать, что уделом Марины в новой квартире Антона в Свердловске стала лишь уборка, стирка да готовка, значит, ничего не сказать. После окончания института с дипломом организатора промышленного производства Ермаков получил работу не сразу. Мест не было, потому и состоял в резерве. Пришлось какое-то время трудиться надомником. Каждый день с учебно-производственного предприятия областного правления ВОС ему привозили заготовки индикаторных отвёрток, и Антон собирал их, оборудовав дома мастерскую. Мелочь? Ничуть. Шесть операций, которые и зрячему-то быстро не выполнить. Марина пристраивалась рядом...

И вот назначение - заместитель директора учебно-производственного предприятия. А это уже ответственные заказы нескольких заводов. Марина по утрам провожала мужа, а вечером приезжала за ним на работу (хотя Антон прекрасно ориентируется в родном городе).

Несколько раз Невский с Кириллом Семикопенко заезжали к Ермакову на работу, но в кабинете его смогли застать лишь однажды. Чаще находили его в цехах, у бегущего конвейера, в клубе, выступающим на производственном совещании. И всегда в кругу людей. Наблюдая, Невский понял, почему люди "присвоили" ему прозвище "комиссар". По своей сути он и был таковым. И есть. В его "брайлевском" рабочем блокноте десятки телефонов учреждений, с которыми он связан общими с предприятием заботами, масса известных лишь ему пометок о решении чьих-то квартирных проблем, даты политинформаций, к которым он тщательно готовится дома по вечерам, репетиций художественной самодеятельности, варианты средств наглядной агитации.

Дома этот напряжённый пульс жизни не ослабевает. В один из вечеров Антон ошеломил Невского, затеяв разговор о современной литературе, в том числе и военно-мемуарной. Он говорил о творчестве Карпова и Бека, Дудинцева и Гранина, Рыбакова и Пикуля, о романах, которые приковали к себе пристальное общественное внимание. Александр, не удержался:

-И ты всё это читал?

-Читал и читаю. Вот послушай, что я запомнил у Дудинцева из новой книги: "Страдание вечно. Пока есть живые люди, пока их не стали делать из пластмассы, будут страдать. Есть живой человек, значит, найдётся у кого-то и желание причинить ему боль. Вот это и есть зло. И оно всегда свободно. Никто зло не запрещает. И не может запретить...". И так далее. Интересная книга, я хочу её ещё раз "проштудировать". Невольно задумываюсь и о том, что ждёт меня после кончины. Конечно, как коммунист я был воспитан атеистом, но всё же... У одного писателя тоже запомнились такие размышления: "Ад, говорят, оборудован сковородами и котлами. Вздор! Просто возле каждого грешника стоит чёрт и громким, хорошо поставленным голосом напоминает ему грехи его, проступки, вины. Ежечасно, ежеминутно, и так всю вечность - без передышки". Жуть, если вдуматься.

Он подвёл гостя к полке, заставленной магнитофонными кассетами с надиктованными текстами книг, взятыми из специализированной "восовской" библиотеки.

Правда, на магнитофон он поставил совсем другое. Стихи, написанные бывшими "афганцами".

-Одно из них мне особенно близко. Знаешь, у Александра Карпенко есть вещь, где он пишет, что наехал на минное поле:

"Жизнь начать всю сначала,

Даже если семь пядей во лбу,

Это трудно. Но сердце воззвало,

Я настрою себя на борьбу".

Много ли мы стоим, оставшись один на один со своей бедой? Десятки и десятки людей приняли участие в судьбе майора в отставке Антона Ермакова. Это очень разные люди по своему служебному и общественному положению, по складу характеров. Но они объединились, подставив плечо исполнившему свой воинский долг Человеку.

"Я не хочу, чтобы обо мне говорили жалостливо",- сказал Антон в одну из встреч с Невским. Да, "афганцы" не просят жалости к себе, она их оскорбляет. Они просят дела. Живого, государственного. Без скидок на тяжесть ранений, потому как всей своей судьбой подготовлены к этому делу и ожидают общего участия в их судьбе, гуманности и справедливости от окружающих.

Помолчав, Антон заговорил о наболевшем:

-Знаешь, Саша, всё тяжелее становится на душе. Слушал на днях по радио о событиях в Москве. О стрельбе из танков по Белому дому, о перестрелках и жертвах. Что вообще происходит в стране?! После развала Союза всё рушится: заводы закрываются, наш труд становится никому не нужен, мы теряем заказы. Скоро людям нечего будет платить. А на одни такие пенсии очень трудно прожить. Но ведь это инвалиды! Они лишены возможности видеть мир, но даже в таком положении хотят приносить пользу, хотят работать. Что делать и что нас всех ждёт дальше?! Ума не приложу. Голова идет кругом, последнее время опять стал плохо спасть - всё думы думаю. Но я, конечно, не сдамся. Я буду обращаться в высокие кабинеты. Я буду бороться. Ничего, и не такое выдерживал...

Александр не нашёл, что сказать в утешение. Он лишь крепко пожал руку офицера и обнял на прощание.

В середине 90-х в одну из последних встреч у Антона дома тот сел за пишущую машинку, медленно вставил белый лист бумаги, спросил: "Что тебе, Саша, напечатать на память? Можешь потом проверить ошибки".

Александр ответил: "Напечатай что хочешь"

Из-под его меченных осколками рук на бумагу легли эти строки, написанные воином-"афганцем" Евгением Бунтовым:

"А я ни в чём не виноват.

И шёл сюда не за наградой,

России преданный солдат,

Приказ исполнивший, как надо.

Мы всё отдали, что могли.

Поэтому вина не наша,

Что с этой не родной земли

Уходим не победным маршем.

И я совсем не виноват,

Что вписан кем-то был в герои,

Что плачет вечерами мать,

А младший брат гордится мною.

Мы в биографии свои

Вписали строчки автоматом,

Пока склоняли слово "мир"

На шумных улицах плакаты.

Смеялась праздником страна

И врали что-то там газеты,

Но не моя была вина,

Что мы-то помнили об этом!

Осколки били по броне,

Тряслись от автомата руки.

В знамёнах дедовских побед

Алеет кровь достойных внуков.

Как жить хотелось нам с тобой,

В надежде озарялись лица.

Колонна, как в последний бой,

Рванула в сторону границы.

Когда ударил автомат.

Плеснув свинец со скал разбитых.

И я ни в чём не виноват.

Я был последним из убитых".

Невский проверил. Ошибок в тексте не было...

Использованные материалы:

- Цитаты из произведений Н. Никонова "Валя Медведева", В.Дудинцева "Белые одежды", Л. Платова "Предела нет";

- Белан Н. "Боем испытан", газета "Красная звезда", октябрь 1987г.;

-Каушанский В. "Преодоление", газета "Красная звезда", апрель 1988г.

***

Комментарии: 17, последний от 05/05/2011. © Copyright Карелин Александр Петрович (alexkar1955@mail.ru) Размещен: 05/10/2010, изменен: 15/10/2010. 53k. Статистика. Глава: Афганистан Скачать FB2 Годы событий: 1982-841993-94	Оценка: *9.9512** Ваша оценка:
Аннотация: История офицера-"афганца". Из цикла: "Я, конечно, не сдамся".

Карелин Александр Петрович "Не бросай меня, жизнь..."

Карелин Александр Петрович
"Не бросай меня, жизнь..."