ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева
Карпенко Александр
Судьба переводчика

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]
Оценка: 6.90*11  Ваша оценка:

  
  
   СУДЬБА ПЕРЕВОДЧИКА Александр КАРПЕНКО
  
   Никак не могу избавиться от докучливых сторонников автобиографизма в творчестве. "Пиши о себе! - настоятельно рекомендуют они. - Это - твоё!" При этом почему-то подразумевается, что я обязательно должен писать о войне и ещё при этом как-то "самообнажаться". Как будто после войны жизнь моя закончилась и теперь уже никому не интересна, поскольку похожа на миллионы остальных... Говорят, нечто похожее было и с ветеранами Великой Отечественной. Большинству из них так и не удалось "выйти их тени" своих военных подвигов.
  
   Конечно, я не буду спорить с тем, что потенциал автобиографического повествования выше, что такое повествование освящено той особой правдивостью, что отличает документальные произведения от художественного вымысла. Что есть читатель, который как раз и тянется "к тому, что было в действительности". Что выстраданное тобою лично сильнее воздействует на читателя. Но что-то во мне заранее протестует против такого давления со стороны поклонников моего таланта. И я понял, что: меня хотят видеть "героем дней минувших", а я всей душой хочу быть человеком современным, героем нынешних дней. Может, у меня получится?
  
   Война на всех, кто в ней участвовал - одна, общая. И вместе с тем у каждого - своя, особенная, отдельная. Особенно в такой войне, как афганская, где боевые действия вспыхивают очагами, где можно отслужить полтора-два года и почти не воевать, а можно отслужить два с половиной месяца - и получить "на полную катушку", как и случилось со мной.
  
   Я выезжал вместе с бригадой на боевые операции, возвращался в Кабул, снова выезжал - и, в конце концов, попривык к опасности, всё это уже не представлялось мне чем-то из ряда вон выходящим. Говорят, даже в концлагере или во вражеском плену человек постепенно привыкает к своему положению, и оно его больше уже не так шокирует, как в первые дни. Человек привыкает ко всему, даже к запаху опасности! Самые свежие воспоминания оставили первые три дня. Это было первое дуновение войны. Нас, переводчиков, поселили в совершенно голой и неухоженной квартире на первом этаже, в "советском" микрорайоне города Кабула, мы только-только начали приводить её в божеский вид, как вдруг началась стрельба. Не где-нибудь в глухом закоулке - в новом многоэтажном микрорайоне столицы. Стреляли откуда-то из окрестных гор, обрамляющих город. Всю ночь проворочался и не мог заснуть. Не прибавляли спокойствия и уверенности даже пистолет, автомат Калашникова и уйма патронов. Враг был невидим. Стрелял непонятно кто и непонятно по кому. От этого на душе было ещё более неспокойно. Так продолжалось несколько дней.
  
   Потом мы с ребятами получили переводческий аванс, сбросились и купили маленький портативный магнитофон марки "Шебро", сгоревший, кстати, впоследствии, вместе со мной в бронетранспортёре. Мы включали магнитофон на полную громкость, либо кто-то из нас, кого ночная стрельба доставала больше других, надевал наушники с музыкой - да так и засыпал.
  
   Потом уже в наших девственных по отношению к опасности мозгах стал действовать логический принцип: раньше ведь тоже стреляли - и ничего. Значит, так, по идее, должно быть и впредь. Так происходило вживание в опасность. Но не могу огульно утверждать, что дальше было полное бесстрашие. Другая обстановка рождала новые тревоги. Допустим, идёшь по, словно вымершему, кишлаку, тишина полнейшая, но мысленно готовишь себя к тому, что в любой момент из любого угла может раздаться выстрел или просвистеть очередь. Вообще, на мой взгляд, герои - это не те, кто никогда не боится. Нет, герои - это те, кто умеет не трусить тогда, когда трусить нельзя, когда от тебя зависит не только твоя собственная жизнь. Кто умеет не то чтобы избавиться от склизкого страха за свою жизнь - но больше думать о тех, кто с тобою рядом, о своих боевых товарищах... На войне нельзя быть эгоистом.
  
   На первых порах был у меня ещё и страх, который основывался на некотором недоверии к сослуживцам. Я проходил службу в афганской бригаде - и часто сомневался в том, что афганцы из так называемой "народной армии" надёжнее тех афганцев, которые по мне стреляли. Ведь в эту "народную" армию людей часто рекрутировали путём отлова и насильственного конвоирования в часть. Могла ли такая часть быть надёжной настолько, чтобы не подвести в критический момент? Масла в огонь моим опасениям подлил и рассказ афганского комбата о том, что он переписывается со своим братом, который служит у душманов. Можно ли верить человеку, который общается с неприятелем, пусть даже это будет кровный брат?!
  
   Запомнился такой случай. Забираясь высоко в горы, мы часто ложились спать прямо в бэтээре. Как-то среди ночи я проснулся по нужде. Впотьмах выкарабкался из машины. Звёзд - тьма. Трассеры летают. Месяц по небу плывёт. И - тишина. И тут недалеко от машины я заметил часового. И сразу - мысль: а вдруг он примёт меня за подкравшегося душмана и разрядит в меня магазин? Мало ли что ему в башку втемяшится, да ещё в такое время! Нерусский ведь человек! Спрятался за броню - и, ползком, ползком в сторону... Пронесло, часовой не заметил...
  
   И ещё было - преодоление. Во-первых, чисто профессиональное. В Военном Институте переводчиков скоростное изучение языка дари отняло у меня десять месяцев усиленной подготовки. Но теперь и этот ураганный темп постижения чужого языка приходилось ускорять в несколько раз. Я помню чувство мучительного стыда, когда я переводил командиру бригады. Нужные слова почему-то нахально вылетали из головы - и приходилось одно-единственное слово объяснять на другом языке десятью. Прямо кошмар какой-то! Высокий афганский офицер, командир бригады, которому я переводил, не хотел вникать в трудности считанных месяцев моей языковой подготовки: он требовал знаний, соответствующих званию квалифицированного специалиста-переводчика. Времени на раскачку не было. Шла война. Так кончалось моё детство. Мне ещё не было и двадцати лет.
  
   Переводчик - связующее звено между народами. Своего рода мост. Интернациональная профессия. Иногда подумаешь: войны в Афганистане могло бы и не быть... Я бы работал в мирной стране. И вряд ли кто назвал бы меня по возвращении домой интернационалистом. Мирный интернационализм как-то у нас не котировался ещё, скажем так, со времён Троцкого. Вот воин-интернационалист - совсем другое дело! А ещё говорим, что мы сильно отличаемся от тех же американцев: те тоже все свои проблемы пытаются решать силой, военной мощью... Конечно, пацифизм - тоже не метод: пацифист напоминает мне хитрого китайца, который стоит в стороне и смотрит, как другие дерутся. Все по уши в дерьме, а он говорит, что очищается неучастием. Как будешь уважать такого человека?
  
   Говорят, что интернационализм придумали евреи, разбросанные по всему миру, якобы для того, чтобы впоследствии, ликвидировав само понятие нации, объединиться. Но Брежнев, например, евреем не был, а в его Конституции национальная принадлежность заменялась понятием "советский человек". Вот нации и взбунтовались: это была мина замедленного действия. Вот и распался великий и могучий - нет, не язык - язык, слава Богу, сохранился. Распался Советский Союз.
  
   Ничто не предвещало для меня нехорошего финала. Выезжали на рядовую боевую операцию, каких до этого были десятки... Поступило экстренное сообщение: в таком-то районе орудует банда душманов. Командиры составили план операции. Перед выходом афганские товарищи угостили нас горячим снадобьем. Кишмишовкой, то бишь местным самогоном. Почему-то у меня до Афганистана сложилось впечатление, что Коран запрещает мусульманам употреблять спиртное. Оказалось - наоборот. Наверное, иногда жизнь даже в религию, вырабатывавшуюся веками, вносит свои коррективы. По части спиртного афганцы могли дать фору кому угодно, закусывая хлебными лепёшками, которые они макали в сметану. Да и для нас, советников и переводчиков, обычной нормой, вернее, её минимумом, были семьсот пятьдесят грамм. Какие там "сто грамм фронтовых"!
   Если спиртного не хватало, мы иногда финансировали свою потребность в нём сами. Пили не только для того, чтобы преодолеть страх. Выезжали мы обычно ночью, а холод в эти часы - собачий. Вот мы и грелись!
  
   Обычно в запасе бывало несколько вечерних часов, и, естественно, опять среди нас возник горячий вопрос: помыться перед операцией или нет. Вроде как помыться - хорошая примета. Горячая вода в Кабуле иногда бывала. Но одновременно приходила и противоположная мысль: всё равно за время операции обрастёшь многомиллиметровым слоем пыли, так стоит ли? Лучше уж помыться прямо по приезде, а то ещё неизвестно, как надолго затянется операция...
  
   Выезжали обычно ночью, под покровом темноты. Дорог в Афганистане - точнее, того, что можно назвать дорогами, немного. Все они представляют собой странное зрелище: напоминают свалку сгоревших машин - через каждые десять-пятнадцать метров чернеющий зияющий остов. "Страшно, аж жуть!", как пел Володя Высоцкий. В то время, в начале восьмидесятых, примерно 80% дорог контролировалось "духами", и пройти по ним незамеченными удавалось крайне редко. Да и как это сделать? Колонна - не иголка в стогу сена. А пройти незамеченными - для нас значило максимально избежать кровопролития, ненужных потерь. Вот и снимались "с якоря" ночью.
  
   Однажды, помню, засекли "духов", зашли с тыла так неожиданно, что те и пикнуть не успели. Взяли шестерых без единого выстрела. Потом душманов отдали на допрос афганскому офицеру, у которого вся семья была вырезана мятежниками. Можно себе представить, как он на них отыгрался! Расстреливал по одному на глазах у других - и, сделав своё чёрное дело, требовал, чтобы оставшиеся в живых выдали свои явки, места дислокации боевых групп, склады с боеприпасами... Но тщетно: видно, духам тоже было не занимать мужества. А, может быть, они ничего этого и не знали - просто сопротивлялись, как могли, в пределах своего кишлака, из идейных соображений: не позволим, дескать, никому топать по нашей земле...
  
   Но это оказалась только одна из групп. Рассказывали, что в самом начале войны душманы тоже действовали крупными боевыми соединениями, нападали открыто. Потом, осознав бесперспективность такой тактики, начали действовать отдельными, но связанными друг с другом мелкими подразделениями.
  
   В тот день другая часть банды, уже после того, как мы взяли первых шестерых, засекла-таки нас - и, отстреливаясь, начала уходить высоко в горы. Мы пустились вдогонку. Только ничего из этого не вышло: мы подходили всё ближе и ближе, а артиллерия никак не могла скорректировать огонь, продолжая лупить по тому же месту, где на месте моджахедов уже могли оказаться мы сами. Конечно, потом мы им высказали всё начистоту - и "кузькину мать", и "где раки зимуют". Но время было упущено...
  
   Запомнились рейды в зелёную зону. "Зелёнка" - излюбленное духовское логово. Ничем их оттуда не вытравишь. Скажем, проходит в зелёнке успешная операция, район очищен, можно спокойно возвращаться в Кабул. Возвращаемся. Проходит две-три недели, и снова начинают поступать известия о происках мятежников как раз в том районе, откуда мы их только что выкурили. Мне постоянно в таких случаях вспоминался сказочный Змей Горыныч: отрубишь ему одну голову - на её месте сразу же вырастает новая... Кажется, ещё один подобный рецидив - и поверишь в сизифов труд как реальность. Но местное население, как ни крути, всё-таки нуждалось в какой-то защите, и это был не выдуманный предлог, а жестокая необходимость. Хотя какая может быть защита на войне? "Белые придут - грабят, красные придут - тоже грабят".
  
   Кто же они такие, так называемые мятежники, моджахеды? Беседуя с некоторыми их них, когда они попадали к нам в плен, я удивлялся их не только внешней, но и внутренней пестроте. Были среди них и крестьяне, и интеллигенты, и просто бродяги... Впрочем, кочевничество - одна из реалий сегодняшнего Афганистана. Сезонная миграция караванов из Афганистана в более тёплый Пакистан и обратно - едва ли не единственная экономическая артерия в стране. Четырнадцатый век... Перекроешь эту артерию - страна, и без того бедная, совсем задохнётся. Но вместе с караванами в страну продолжает поступать новейшее оружие для банд мятежников, наркотики...
  
   В тот злополучный день мы сопровождали продовольственную колонну, которая шла из Кабула в Гардез. Прошли с ней несколько десятков километров, прикрывая от засад и ловушек, а потом передали бразды сопровождения другой надёжной части. Заночевали на поле. На душе было неспокойно... Вечером в окрестных горах то и дело вспыхивали трассера. Был канун Октябрьских праздников, а в наши праздники духи имели нехорошее обыкновение переходить к активным действиям. Мы планировали вернуться в Кабул, где должен был состояться праздничный концерт с участием Иосифа Кобзона. В этом концерте планировалось и моё выступление. Помнится, днём раньше я показывал в советском посольстве свои стихи. Такое было тогда правило. Стихи - штука авторская, мало ли что туда может попасть - например, какая-нибудь завуалированная антисоветчина. Для этого как раз и существовала цензура. Даже здесь, в иностранном государстве. Я прочёл в посольстве несколько патриотических стихов, а затем свою новую поэму о французском воине и поэте Сирано де Бержераке. Заведующая отделом культуры, очень милая женщина, сказала мне: "Это очень интересная поэма. Но тебе вряд ли удастся повторить судьбу Сирано. Ты слишком для этого красив". И сглазила.
  
   Как случился подрыв, я не помню. Провалился куда-то - и всё. Пришёл в себя только на несколько мгновений. Смотрю - ноги как-то странно выворочены наружу. Над собой увидел склонённую в беспокойстве голову майора Завьялова. Только впоследствии, через пять лет, из уст моего друга Толика, тоже переводчика, узнал я подробности той операции.
  
   " У перевала, что ведёт к Гардезу, когда уж близок был привал, вдруг подорвался и заполыхал, сквозь дымовую ринувшись завесу, мой "бэтээр". Погибла тьма народу, и те, кто был живее остальных, солдат горящих стаскивали в воду - и принимались за других".
  
   По меньшей мере, три раза я был на грани жизни и смерти. Загорелся подбитый бронетранспортёр. Впереди нашего батальона ехал трал, который должен по идее "ловить" все мины на себя. Но почему-то подорвалась именно наша машина, ехавшая в колонне десятой. Именно в этой машине находилось всё командование нашего батальона. И я не ве6рю в случайность этого подрыва. Скорее всего, нас просто выдал кто-то из своих. Командир батальона и его советник ехали наверху и были просто контужены. Меня же леший угораздил забраться на сиденье наводчика! Естественно, и ноги себе переломал, и головой нехило об люк стукнулся...
  
   Почему же я оказался таким идиотом? А это нас так проинструктировали наши учителя в Союзе - дескать, во время возможного обстрела лучше находиться внутри боевой машины. Но они, видимо, были не в курсе, что в Афганистане уже в основном идёт минная война и что надо поступать как раз наоборот - сидеть на броне. Отбросит тебя взрывом в сторону - зато наверняка останешься жив! А засиделся внутри - пиши пропало!
  
   Подбив командирскую машину, духи начали расстреливать нашу колонну с двух сторон. Хорошо, что обо мне вспомнили и позаботились двое наших, русских - переводчик Толя Кононов и советник полковник Завьялов. Толик рассказывает, что они решили проверить, остался ли кто-нибудь живой в подорванной машине, прекрасно помня, что в ней должен был ехать я. И всё это - под шквальным душманским огнём. Заметив меня, полковник Завьялов схватил меня за ворот шинели и одной рукой рывком вытащил из бронетранспортёра. Вытащил - и положил рядом с собой: душманский огонь продолжал неистовствовать. Затем Толик решил посмотреть, не остался ли там кто-нибудь из солдат. Но увидел только чью-то обгоревшую до костей руку с уцелевшими на ней часами.
  
   Когда меня выволокли из подорванного бронетранспортёра, на мне горела одежда. К счастью, недалеко была небольшая лужица - рисовое поле. Но до неё было метров тридцать, а я был по-прежнему без сознания. Как мне удалось в таком состоянии до неё доползти, до сих пор никто не может толком объяснить. Такая вот жажда меня обуяла. Жажда жизни и смертельное желание пить. Тем временем перестрелка между духами и нашими продолжалась, и в пылу боя обо мне напрочь забыли. Но я громко простонал из этой канавы...
  
   Конечно, мне здорово повезло, но, увы, обе ноги были перебиты сразу в нескольких местах, вдобавок к этому ожоги были так сильны, что врачи впоследствии не очень-то и надеялись, что я выживу...
  
   Но, как оказалось в это утро, я родился под счастливой звездой - или, как у нас иногда говорят, в рубашке. Советник Завьялов умело наложил жгуты, оказал первую помощь. Окажись на его месте менее знающий и решительный человек, остался бы я в живых - ещё вопрос. Бабка надвое гадала. А тут ещё афганский командир не захотел давать машину для эвакуации раненых. Дескать, боевая машина нужна здесь, в бою... Как у них всё просто решается, у мусульман - аллах дал человеку жизнь, а теперь вот решил её взять обратно. Зачем напрягаться, спасать кого-то? И, если бы не Завьялов, остался бы я истекать кровью там, в горах. Ведь он просто выхватил пистолет и под страхом смерти приказал афганскому комбату выделить-таки машину для младшего лейтенанта Александра Карпенко. Погибать от пули нашего советника комбат не захотел...
  
   И ещё в одном мне сказочно повезло - мы не успели отъехать достаточно далеко от Кабула. Жгут ведь можно накладывать только на полтора-два часа. Потом ткани мертвеют - и неизбежной становится ампутация. Вот и ходил бы я сейчас с двумя протезами, как мой друг, Герой Советского Союза, Валерка Бурков. Так что мне крупно повезло. Можно сказать, шестое ноября - мой второй день рождения. Удастся ли мне сохранить себя, пронести по жизни это непередаваемое ощущение её ценности? Очень не хотелось бы когда-нибудь его потерять. Ведь стольким людям я обязан тем, что живу. Ведь для чего-то же меня оставили жить на этой земле?..
Оценка: 6.90*11  Ваша оценка:
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2023