ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева
Кашпаров Андрей Викторович
Трубачи

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]
Оценка: 9.00*4  Ваша оценка:

ТРУБАЧИ

(Из записок военврача)

I

  
   Три месяца как здесь, а этот прапор поганый лезет во все мои дела. Кто он такой? Какой-то вшивый командир хозяйственного взвода? Ненавижу. Вечно сует свой нос во все мои дела. Как он на прошлой неделе сказал: "Доктор желторотый!" Это мне! А ты хоть понятие имеешь со своей восьмилеткой, как это все сложно. Кто ему, вообще, позволяет такие вещи говорить. Что он может понимать! Комбат тоже хорош, пытается его защищать. Ну, хорошо. Я бойца выпишу из медпункта, а он по дороге где-нибудь загнется. Ножкой топнет во время строевой, какая-нибудь аневризма в голове лопнет, и нет человека. Пока не уверен, что человек врет, нужно верить ему до последней возможности. Не может быть, чтобы человек так обманывал. Он ночами почти не спит. В медпункте съедает за неделю месячный запас анальгина за всех. Головные боли. Может быть, что угодно. Арахноидит. Почему нет. Воспаление мозговых оболочек. Может быть, постравматического характера.
   Кто из молодых солдат не схлопотал хотя бы раз по голове, они, черти разве соображают, как немного нужно, чтобы загнуться. И лупят, и лупят друг друга. Каждое утро на разводе всех молодых для осмотра строишь, а толку. Откуда этот синяк? А этот? Стандартный набор отговорок. Упал. Ударился. И так десять раз подряд. Кого ты грузишь, пацан! Так тебе и поверил. Каждый новый призыв проходит своего рода тест на выживание. Все всё понимают. И никто ничего сделать не может. Попытки изменить суровые законы неформальной жизни воспринимаются как слабость. Не прошел, не выдержал. Тогда будешь или стучать особисту, или с битой рожей и с тряпкой в руке каждый день до дембеля ходить в назидание другим. Есть, конечно, еще кривые пути-дорожки. Но это не для каждого. Может, и мой, что два месяца в медпункте безвыписно лежит, косит, свой особый путь уклонения от всего этого ищет. Может, и по-житейски прав этот умный в кавычках, что фокусы через месяц прекратятся, когда дедушки уедут. Черт бы их побрал этих хитромудрых! Как говаривал один мой коллега:- "Не выпьешь - не поймешь."
   - Андрюха! Андрюха! Ты чё там опять один заперся! Опять дрючишь! Открывай скорее! Все комбату расскажу! Молчу. Молчу. Молчу. Прости, погорячился. Не подумал! Только не по лицу! По лицу, говорю, не бей только! - на пороге стоял, ухмыляясь во всю свою белорусскую рожу, командир хозвзвода старший прапорщик Войко Паша, легок на помине. Гримасничая сальными губами, преувеличенно вежливо и манерно обратился:
   - Доктор, я по поводу нашего больного! Как он себя чувствует! Не выздоровел еще. Понимаю, болеет. Как не понять. Бедняга! Доктор, а в попу вы их не пробовали целовать! Я в одном научно-популярном журнале читал, после водки с перцем целование в попу лучшее средство от всех болезней! Молчу. Молчу. Молчу. Доктор. Короче. Дело к ночи. Сегодня баня. Уловил? После бани что? Что Суворов сказал? Ну, понял наконец, сообразительный ты наш! Пока патрулька на трассу не ушла, денежку давай! Как обычно. Ну, пока!
   Вот ведь где. Опять, змей подколодный, укусил. Да я разве дурак совсем. Думают, молодой неопытный лейтенант, жизни не знает, любая салага вокруг пальца обвести может. И что привязались ко мне с этим Рясамчуком. Мало ли шлангов по медпунктам валяется. Он тоже, между прочим, работает, всё как у всех, трудотерапия - как трудотерапия, лечение трудом, одно из высочайших достижений военно-медицинской научной мысли. Ну и только, что ночует в медпункте и носит больничную одежду. Пусть шлангует, если уж так ему хочется. Всё равно, чем-то это должно закончиться. Ни разу так не было, чтобы никак не было. Как-нибудь да будет. И без него проблем хватает.
   Завтра новое молодое пополнение принимать, а послезавтра очередная долбаная комиссия или московская или окружная, кажется политработники. Как обычно, понаедут полковников пятнадцать зараз. Один-два главных, а с ними из нижестоящих еще по всем службам. Как саранча налетят, вмиг разбегутся по всем закоулкам, через сорок минут уже накопают недостатков, проведут быстренько разбор и отвалят. И не дай тебе Бог, если у тебя в медпункте не окажется ведра с кипяченой водой в уголке неотложной помощи для экстренного промывания желудка при отравлении. Проверяют не медики. И почему-то знают только это, но только очень твердо, что обязательно должно быть это ведро с кипяченой водой. Перебьются. Сойдет им и сырая на крайний случай. Самый недоверчивый пусть проверит, если не боится какую-нибудь заразу подхватить. Будет потом, сидя на горшке где-нибудь в Союзе, вспоминать мою кипяченую воду. Так. Далее проверить всю документацию. Перенести в чистовой амбулаторный журнал все записи Уриндаева с диагнозами типа: "Резаный рана правый рука". Два дня отсутствия врача на КП батальона тоже не шутка, такого можно наворочать. Так. Что еще могут проверить? Слава богу, что за последний год в батальоне ни одного перелома челюсти не было. Тогда аккуратной документацией не прикроешься. Это для политработника, что красная тряпка для быка. Если случился такой перелом, а его действительно почти невозможно получить, не схлопотав кулаком по лицу, следовательно, были и есть неуставные взаимоотношения в части. А раз так, не отмажешься идеальными конспектами по партийно-политической работе, всех наизнанку вывернут. По каждому случаю почти автоматически возбуждается уголовное дело, во-первых. Во-вторых, ведется статистика переломов челюстей на самом высоком уровне. А в-третьих, начнется избиение младенцев, читай, поиск стрелочников. Да. Статистика - вещь упрямая. На сто ударов по лицу - один перелом. И никого не интересует, первый этот удар, или сотый. Просто подрались, конфету не поделили, или дедушка салагу наказал. И в медпункте части такую травму не вылечишь, это госпитальный уровень. Не скроешь. Теоретически, конечно, можно. Но если что не так, не забудут, не простят. Тут и мелочи хватит, чтобы склоняли на всех уровнях и по любому поводу. Ради красного словца и отца, как говориться , а я им даже не родственник.
   - Уриндаев! Уриндаев! А! Ты здесь. Как дела у нас?
   - Все нормална.
   - Я понимаю, что нормална. Уриндаев! Нада учить русская языка. Понимаешь меня? Я спрашиваю, как дела у нас в медпункте, сколько больных, что на перевязках? "Нормална", - это слишком много. Скромнее нужно быть, товарищ старший сержант Уриндаев.
   Пока санинструктор медпункта, ломая язык и продираясь через дебри падежей и несовпадающих родов русского и узбекских языков, достаточно между тем внятно и толково докладывал обстановку, я, прикурив сигарету, привычно скользил взглядом по единственному врачебному кабинету медпункта, служившем мне местом приема и лечения больных и местом для сна. Все очень удобно. Сейф, холодильник, два шкафа, условно делящих внутри себя мои личные вещи и особо ценное медицинское имущество, которое нельзя доверить санитарному инструктору. Кровать. Магнитофон. Закоулок личной жизни ограничен простыней и в кирпич толщиной на высоту человеческого роста стеной от остального пространства. Вне этого врачебный стол. Еще один сейф с наркотиками. Далее блистающий чистотой стеклянный шкафчик с инструментами и перевязкою, укладки неотложной помощи на все случаи немирной жизни, кушетка, хирургическая лампа и предмет моей гордости - содержащиеся в идеальном порядке по всем правилам медицинской науки два хирургических столика, один из которых накрыт стерильной простыней, а второй содержал многочисленные баночки и растворы. Наконец взгляд остановился на заканчивающем свой доклад сержанте.
   - Уриндаев, завтра к вечеру медпункт должен быть в идеальном порядке, строительство изолятора прекращаем до лучших времен, я вечером посмотрю, кого можно выписать. Послезавтра приезжает большая комиссия, и должен быть идеальный порядок. Больных переодеть только перед самым приездом проверяющих, чтобы не успели уделаться. Где носки, где больничные костюмы новые лежат знаешь. Подготовь полотенца, простыни, наволочки только первой категории, помнишь, те, которые перед последней комиссией всем выдавали. Потом не забудь всё сразу собрать. Чтобы не успели попользоваться. Понял? Идеальный порядок. Чтобы комар носа не подточил. И давай ко мне этого Рясамчука. И что это опять за внешний вид. Увидит комбат, посадит на губу, с кем мне работать потом.
   - Видел.
   - Что значит видел?
   - За анальгин приходил.
   - И что сказал?
   Вместо ответа, цвыкнув зубами в узбекской манере, обозначающей в зависимости от ситуации все что угодно, пожал плечами и, немного подумав, улыбнувшись, добавил:
   - Спасибо.
   - Ну, ладно, иди.
   Неплохой парень. Мой предшественник, благополучно заменившийся в Союз, по национальности узбек. Зеленый Уриндаев, призванный из далекого кишлака из многодетной и бедной семьи, приболев, попадает в медпункт. Зная не более десятка русских слов, за время лечения ухитрился привлечь внимание земляка-офицера своим исключительным трудолюбием, исполнительностью и был оставлен в качестве медицинского работника. Хотя в тот момент были кандидаты и получше. Это я точно знаю. У одного два курса мединститута. Еще двое закончили учебку медицинскую. А может быть, ему требовался именно немой? Кому нужны болтуны? Со временем поднаторел, конечно, и в делах медицинских. Соплей накидали. Уже старший сержант. С моим приходом лишь немного прибавил в русском. А может быть, я его речи стал понимать больше. Хороший правильный парень. Не заискивает. Но пока и ни разу не подвел. А после трехнедельной практики в перевязочной хирургического отделения гарнизонного госпиталя, спланированной и проведенной по моей инициативе, он, во-первых, значительно вырос в медицинском плане, во-вторых, появилось взаимопонимание. Держится и ведет себя достойно, уважаем и больными, и земляками, и дедами. В среде, где не принято миндальничать, это большая редкость. Кроме того, в рукоприкладстве замечен не был, что с учетом вышесказанного еще большая редкость. Командиры линейных подразделений, обычно ревностно относящиеся к любому малейшему проявлению разгильдяйства со стороны служб, имеющих в силу своей природы возможность послаблений, в упор не замечают шлепанцы, майку и ушитые брюки п/ш с подтяжками моего подчиненного. В перспективном личном плане, запрятанном где-то глубоко в голове, пунктом десятым стояло подзакрутить гайки, но повода он не давал, и потом, небольшая демонстрация своего особого положения медикам редко шла во вред. В этом я с ним был солидарен. Даже стоило поучиться.
   В дверях кабинета почти бесшумно и вопросительно нарисовалась веснушчатая голова с оттопыренными ушами. Я решил не заметить.
   - Разрешите?
   Я молчал. Голова немного подумала и исчезла. Через несколько минут в дверь решительно постучали.
   - Да.
   Дверь распахнулась. Все та же голова, венчающая неустойчивую конструкцию из туловища и болтающихся конечностей, почти строевым шагом вплыла в помещение.
   - Товарищ лейтенант. Рядовой Рясумчук по вашему приказанию прибыл.
   - Вы же больной Рясумчук, это не обязательно. Как вы себя чувствуете?
   - Вы знаете, тот последний десятидневный курс лечения, который был прописан Александром Борисовичем, - ясные светлые глазки уловили непонимание - начальником неврологического отделения - мне немного помог. Меня меньше тошнит, рвоты практически нет. Я чувствую себя уже много-много лучше. Но, вы знаете, как это все нестойко. И потом эти головные боли. Я положительно не знаю, что мне с ними делать. Ведь должно быть какое средство, какое-то лечение, которое может мне помочь.
   Вот ведь где фрукт. Затянувшуюся паузу я решил не заполнять. Интересно, как выкрутится. Прямо уроки актерского мастерства бесплатно, где такое еще увидишь?
   - Уриндаев мне почти перестал давать анальгин. Вы ему скажите, пожалуйста, чтобы обязательно давал.
   Замолчал. Наверное, сегодня не в духе.
   - Вот, что. Давайте-ка вспомним историю вашего заболевания. Итак. Вы находились на лечении в неврологическом отделении центрального госпиталя города Кабула, куда были направлены еще не мною. Так. При выписке было проведено освидетельствование, где вы были признаны годным к военной службе. Никаких данных, подтверждающих серьезность вашего заболевания, при обследовании не получено. Уровень диагностики и квалификации врачей центрального госпиталя с трудом позволяет мне усомниться в таком заключении, - серые глазки заметно погрустнели - далее, дважды вы лечились в гарнизонном госпитале. Сколько времени вы находитесь здесь, я повторять не хочу. И мы с вами остановились на том, что вы предоставляете выписки из историй болезни с гражданки, официально заверенные, где, когда и по поводу чего вы наблюдались. После этого мы возвращаемся к разговору о вашем переосвидетельствовании. Письмо домой с просьбой выслать заключения, с ваших слов, вы уже отправили больше месяца назад. Пока у нас с вами на руках ничего нет. Завтра прибывает молодое пополнение, послезавтра ожидаются очередные проверяющие. Мне необходимо освободить медпункт на несколько дней, во-первых (в глазах заплескался ужас, светлое личико стало сереть). Во-вторых, я не хочу перед высоким начальством оправдываться, почему вы уже практически два месяца болтаетесь здесь, при том что я имею право официально вас наблюдать не более десяти дней. Такие сроки лечения не предусмотрены ни одним официальным учреждением.
   - Товарищ лейтенант. Вы думаете, я хочу здесь лежать? Думаете, обманываю. Зачем мне вас обманывать? Я сам хочу честно служить. Просился сюда я сам. Если я обманываю вас, вы можете меня даже отдать под суд. Но если я болен, если я фактически не могу исполнять свои обязанности, пожалуйста, помогите мне. Вы же врач, вы же принимали клятву Гиппократа. Если вы мне не хотите поверить, кто мне тогда поверит.
   Оттопыренные ушки стали наливаться вишневым цветом, стал подергиваться заостренный подбородок. Ладно, пора этот цирк заканчивать.
   - Я обязан верить, даже если ты врешь. И я ни разу пока не сказал, что не верю. Решим так. На несколько дней выписываешься. Прошу командира подразделения, чтобы не ставил тебя на тяжелые работы. А там мы решим, что делать дальше. И еще, дорогой, я клятву Гиппократа не принимал, я дал клятву военного врача Советского Союза. Это почти то же самое, но немножко другое. Пока все! Свободен! Разговор окончен.
   Как говорится, без комментариев. Еще парочка таких деятелей, и я сам не смогу исполнять свои обязанности. Осталось пережить совещание у комбата. И на сегодня, пожалуй, будет достаточно для молодого неопытного желторотого лейтенанта, плохо знающего жизнь.
  

II

  
   Это неправда, что в армии необходимо соблюдать устав. Никто никогда и нигде всерьез этого и не требует. Обычно говорят: "Читай устав, там все написано". Иногда добавляют: "Он написан кровью наших отцов и дедов". Про боевой устав иногда еще: "Поэтому он красного цвета". Это про обложку. Нужно очень хорошо понимать эту разницу. Соблюдать и читать. Достаточно пройти курс молодого бойца, где покажут тебе только краешек буквального исполнения устава, и ты уже почувствуешь разницу. Спросите любого салабона: "Что самое страшное в армии?" Он ответит: "Жизнь по уставу". Никакая дедовщина не сравнится по жестокости с жизнью по уставу. "Военнослужащие при обращении друг к другу принимают строевую стойку." Давненько я не видел "принимающих при обращении строевую стойку". Интересно, в какой стране мира живут такие военнослужащие. Где угодно, но не в стране Cоветов. Дураков нема. Читают устав все, но каждый понимает его по-своему. Особенно по-своему понимают его командиры. В силу своего воспитания, образования, темперамента, возраста, интеллекта, наконец.
   По-своему понимает его и наш комбат. Приблизительно так: "Я больше, чем просто человек, обличенный властью командира отдельного батальона. Я особый сорт человека. Батальон со всей его техникой и людьми лишь мое продолжение. Все, что угодно и полезно лично для меня, не может быть плохо для батальона. Я лично отвечаю за исполнение боевого приказа. Все что вредит мне и моему авторитету не может быть полезным для батальона." Когда ты понял логику человека, с ним проще общаться, особенно, если способен обуздать эмоции.
   Обычное ежедневное совещание у командира протекало по утвержденному им порядком. Сначала отчитывались командиры подразделений - автомобильного и хозяйственного взвода, затем начальники складов, помощник зампотеха, главный штатный комсомолец и всякий, кого нелегкая в недобрый час занесла ночевать на КП батальона. Потом начальник продовольственно-вещевой службы, и, наконец, очередь доходила до меня. Замы в присутствии младших офицеров и прапорщиков не отчитывались.
   Форма отчета также была установлена командиром. Первая часть доклада состояла из того, что ты сегодня собирался сделать, вторая - что сделал, третья - что собираешься сделать завтра. После второй, фискальной на себя самого части, обычно следовала показательная порка, не носящая никакой иной цели, кроме как показать, кто здесь хозяин. Далее командир доводил до присутствующих свое видение завтрашнего дня, если был в настроении. Когда у командира не было настроения, он мог неделю не выходить из своей комнаты, и совещания не проводились. И никто не обижался. В дни, когда у комбата настроение было, за час до совещания можно было видеть главного комсомольца, судорожно мечущегося в поисках сюжета для своего отчета о проделанной за день работе. Не всем легко, кому-то и трудно бывает. Сегодня у хозяина батальона было превосходное настроение, он был на высоте, как и всегда дня за два до появления проверяющих.
   - И чтобы бирки все обновили. Ничего не должно лежать без бирки. Если молоток, значит должна быть аккуратная надпись: "мо-ло-ток", - он прочертил пальцем в воздухе каждую букву, с чувством исполненного долга ткнул жирную точку, и довольно добавил - чтобы последней свинье понятно было, что это не пила.
   Чуткое ухо комбата уловило мой как всегда не к месту смех.
   - Посмеешься, доктор, до тебя очередь еще дойдет. Накопил лоботрясов у себя в медпункте. Ходят слюни пускают. Я б... приду и сам их всех лечить буду. Ходишь, сопли им утираешь. Надо оглоблю в руки и лечить, пока кишки не полезут. И когда закончишь эту стройку с изолятором. Не медпункт, а срань одна. Кровь, песок, говно и сахар. Все, заканчивай свой ремонт. Три месяца служишь уже, лейтенант, пора уже начинать входить в курс дела.
   Обидный монолог мог продолжаться бесконечно. Это была его родная стихия. Внешний вид комбата соответствовал пафосу речи. Тельняшка, безукоризненно отглаженная и подшитая полевая форма ладно сидели на жилистом высоком теле. Длинные сильные пальцы правой руки сжимались над головой в кулак и с огромной силой опускались на чудом не разбивающееся каждый раз стекло письменного стола. После каждого удара левая рука незаметно поправляла нарушающуюся симметрию расположения предметов на столе. Большие уши с волосатыми мочками, удлиненный и заостряющийся вперед нос, внимательные живые глаза, низкий наморщенный лоб и короткий прямой идеально ровно подстриженный чубчик придавал его облику нечто крысиное. Кто ты, комбат? Щелкунчик или Мышиный король? Неожиданно для себя я услышал свой возмущенный голос:
   - Товарищ майор, я хочу знать, кто конкретно у меня лоботряс? Кого нужно лечить оглоблей? Кому, когда и где, вы видели, чтобы я утирал сопли? Где у меня в медпункте говно и сахар?
   - Лейтенант! Твое дело молчать и слушать, когда я говорю! Сопляк! - командир привстал и опершись руками на стол, вытянулся по направлению ко мне. Нет, Мышиный король. Монолог продолжался.
   - И доложишь ты мне, наконец, обстановку в ротах!
   - Докладываю.
   - Ты давно должен был все доложить. Приехал и бегом к комбату. Так-то и так-то.
   - Я вечером, вчера, посылал телефонограмму вам. Прямой связи не было.
   - Товарищ лейтенант! Вы в какой армии мира служите? Вам что! Слово комбата, пустой звук? Вы что! Устав не читали? Я тебя научу Родину любить! - еще немного и, казалось, командир перемахнет через стол.
   - Константиныч! - рядом сидящий начальник штаба, ухватил его за рукав, - подожди, поговорим еще, не последний день вместе служим.
   - Пошел вон отсюда! Лейтенант! И если по твоей службе хоть одно замечание будет, я тебя в порошок сотру.
   Я повернулся и, ловя сочувствующие взгляды людей в погонах, молча пошел из кабинета. Нет, не так я представлял себе исполнение интернационального долга. Может, морду ему набить. Нет, лучше напиться. Вот и выбор появился. Выбор всегда есть. Напиться или морду набить. Или все сразу. Вопрос интересный. Надо подумать. Нет, чему-то меня в этой жизни не доучили. Или переучили.
   Может, не откладывая в долгий ящик, снять хирургическую резиновую перчатку и в это крысиное лицо. Сударь, вы говно, вызываю Вас. А в секунданты толкового майора - начальника штаба и замполита - лобовая броня пятьдесят сантиметров. Это они друг друга так за глаза называют. А в глаза не разлей вода. Почему толкового майора. Это просто. Я думал, замполит это к слову про начшаба. Устойчивое словосочетание. Нет. Недавно раскололся. Есть такой анекдот. Высоких чинов армейский начальник доводит задачу до подчиненных. И так между прочим, совершенно серьезно: "А вот на эту дорогу поставьте шлагбаум или толкового майора." Я тоже сразу не понял. Это как икра баклажанная. Это нужно почувствовать. Теперь сам всем рассказываю. Ну а про лобовую броню, так то совсем просто. Так про всех, кто раньше в танковых войсках служил. Итак: "Сударь, вы дерьмо." И так жду, вызывающе, дескать, какой я. А он мне. Вытянулся во фрунт, осекся так, побледнел, понял, что нанес оскорбление, какое только кровью теперь смоешь. Нет. Будет проще. Ответит: "Да знаю я, мне об этом факте еще на первом курсе в училище рассказали. Я че-то не понял, лейтенант, похвалить что ли хочешь. Так я не нуждаюсь, не люблю я подхалимов." Господи, забыл совсем. Сегодня же баня. Пропади все пропадом. Посмотреть больных и ... Вот наконец и крыльцо медпункта.
   - Ерундаев! Ерундаев! Ты че нюх потерял? Почему бычки валяются? Давай этих лоботрясов сюда! Больных, больных, кого же еще!
  

III

  
   Банный день в наших условиях - не просто день, когда моешься в бане. Это гораздо больше. Среда и суббота - два лучших дня недели. И ощущение особенности этого события приходит накануне. При встречах и просто мимоходом, можно бросить: "Ты не забыл? Завтра баня". Самые конфликтные ситуации сглаживаются, самые непримиримые враги могут в этот день в едином порыве осудить командира хозяйственного взвода за то, что тот приказал топить баню не с подъема, а на час или два позже. В течение дня каждый своим долгом считает заглянуть в баню и лично убедиться, что процесс подготовки идет.
   Ежедневное совещание у комбата проводится на один час раньше, длится намного меньше и протекает куда более умиротворенно. Время ужина в офицерской столовой после бани вообще может сдвинуться в никуда. Сам процесс и порядок мытья полон ритуалов, недосказанностей и неписаных правил. Каждый знает, что сразу после совещания первым идёт командир со своими замами. Долго париться им не дает понимание важности ситуации. Если командир забывается, всегда имеется возможность появления вероятности возникновения его экстренного вызова к телефону для разговора с вышестоящим начальником, или для доклада о чрезвычайном происшествии в нижестоящей организации. Да мало ли чего может случиться. КП батальона может быть даже обстреляно, в результате могут даже появиться раненые, но только очень легко. Разговор о бане нельзя вести в юмористическом ключе, это более серьезно, чем кажется. Один Бог знает, какие страшные вещи не творятся благодаря бане. Один Бог знает, что уходит из тебя, когда остаешься один на один с нестерпимым жаром парной, когда идешь по темноте призрачной прохлады к месту своего обитания, окликаемый одинокими часовыми, одной рукой поглаживая свежепобритый череп, другой ловя перекинутые через руку, пахнущие свежестью после стирки нехитрые пожитки. И засыпаешь под музыку ...
  

IV

  
   Утренний развод - точка перелома дообеденного времени, первый пик эмоционального напряжения за день. Весь процесс подъема, умывания, физической зарядки, ковыряния вилкой во всем осточертевшие консервы, питье измученного хлоркой чая со сгущенкой - лишь процесс подготовки к маленькому общему развлечению. Развод в воскресное утро - вещь сама по себе необычная. Но сегодня к этому есть две причины. Завтра проверка, вторая - только прибывшее и сразу в строй молодое пополнение. Когда, если не сегодня вновь блистать командиру батальона своим красноречием. Первые впечатления - самые сильные. После традиционного ритуала докладов комбат сразу перешел к воспитательной работе и знакомству с молодым пополнением.
   - Моя фамилия..., зовут меня..., я командир батальона, выполняющего ответственную боевую задачу по перекачке горючего для обеспечения им ограниченного контингента наших войск здесь. Вам повезло, что вы служите в подразделении, имеющем лучшие показатели по боевой и политической подготовке, - пружинящим шагом командир расхаживал перед строем еще не успевших подогнать форму и потому мешковато и нелепо выглядевших, вкривь и вкось подшитых новобранцев.
   - Почему без подворотничка? - комбат остановился.
   От волнения замешкавшийся и смущенный общим вниманием, молодой солдат замялся. В строе, зная повадки комбата и предчувствуя очередное цирковое представление, уже начинали посмеиваться. Художественно точно повторив телодвижения военнослужащего, командир приобнял солдата, вывел из строя и ласково спросил:
   - Как тебя зовут, сынок?
   - Саня.
   - Ты откуда, Саня? - еще ласковее спросил комбат, и, не ожидая ответа, неожиданно громко и строго приказал, - встать в строй!
   Скептически проводив взглядом под общий смех спотыкающегося новобранца, продолжил:
   - Начальник штаба!
   - Я! - звонко раздалось в голове строя.
   - Все понял? Завтра опозоримся перед проверяющими! Час строевой после развода. Лично за них отвечаешь. Старшина!
   - Я!
   - Форму помочь подогнать, выдать всем подворотнички! Чтобы завтра как огурцы были!
   - Товарищ майор, какие подворотнички, когда их выдавали, пусть сами покупают, - привычно затораторил, имеющий за что-то зуб на командира моложавый и очень прижимистый прапорщик.
   - Старшина! Ты что, вчера родился! - повысил голос командир. Было ясно, что комбат предлагал пустить одну из простыней на подшиву.
   - Товарищ майор, пусть ходят в том, чем их обеспечивают. Чего ради я буду приучать их простыни рвать.
   Строй с ожиданием замер. Прапорщик нарывался.
   - Прапорщик! Ко мне! Вот тебе деньги, - комбат достал из нагрудного накладного кармана сто чеков внешпосылторга двумя бумажками и протянул их отпрянувшему и явно не ожидавшему такого поворота событий старшине, - в дукане купишь простыни, возмешь мой бэтр и купишь. В дуканах все есть. Я приказываю взять деньги.
   - Товарищ майор, не нужно! - неуверенно лепетал озадаченный прапор. Но после непродолжительной борьбы деньги перекочевали ему в карман.
   - Встать в строй! И если завтра что будет не так! Я тебя! - решительно замахал пальцем в воздухе.
   Неожиданно строй засмеялся. Приняв это на свой счет, комбат заулыбался. Поняв скоро, что усиливающийся смех никак не связан с его неоригинальным жестом, а взгляды направлены куда-то позади него, продолжая держать улыбку на лице, осторожно и медленно повернул голову и скосил глаза назад. На плацу стояла любимица батальона коротконогая, с огромной головой, размером и пропорциями тела напоминающая раскормленного полугодовалого поросенка, ленивая матерая дворняга по прозвищу Танька. На обоих ее боках на серой тщательно вычесанной кем-то шерсти белели идеально ровно выведенные свежей краской по трафарету автомобильные номера. 44 - 12тб. А на толстой заднице красовались два пурпурных пятна, символизирующих задние стопсигналы. Смех становился неуправляемым. После секундного замешательства комбат опомнился:
   - Начальник штаба! Зампотех! - и резким выкриком оборвал безудержное веселье, - Разберитесь! И чтобы я этой твари с номерами не видел в батальоне больше. Что хотите делайте! Начальник штаба! Доведите задачи! Заканчивайте развод без меня! Доктор. После развода сразу ко мне. Ты мне нужен.
   Сердце защемило, хотя было общеизвестно, что разговоры один на один с командиром всегда носили более мирный и конструктивный характер.
   - Разрешите!
   - А, доктор, заходи, - как ни в чем не бывало, комбат доброжелательно заулыбался, - ну как дела у нас. Что там в третьей роте случилось. Аптечки укомплектовал? Смотри мне, обязательно залезут и проверят. А там как водится мышь ночевала.
   - Товарищ майор, вы ошибаетесь, что со мной можно в таком тоне разговаривать. Пожалуйста, объясните мне, что я такого непростительного сделал, чтобы меня нужно было так оскорблять. Я не требую извинений за вчерашнюю вашу выходку - веки командира удивленно вздернулись - но впредь требую к себе уважительного отношения. Ваше хамство терпеть я не собираюсь.
   - Жаловаться на меня будешь, бумажки опять на меня писать будешь. Херня это, твои бумажки.
   - Я что-то не понял про опять, когда это я писал? - теперь удивился уже я.
   - Ах когда! Я тебе напомню!
   Неожиданно в дверь громко постучали. В проеме стояла поникшая фигура старшины с двумя денежными купюрами в руках. Протянув руку, командир молча взял деньги у подошедшего прапорщика, аккуратно сложил и, вернув их в нагрудный карман, прощающе махнул рукой сразу повеселевшему подчиненному.
   - Я тебе напомню. В прошлом месяце был твой рапорт в бригаду начмеду об эпидемической обстановке в моей третьей роте. Я читал, не бойся. Мне сразу сообщили свои люди, - он сунул руку в свой стол, вытащил красную папку, извлек оттуда исписанный мелким почерком стандартный лист бумаги и помахал им перед моим лицом, - да вот он твой рапорт, дальше меня не пошел. Вот так-то, - комбат торжествующе уставился на меня, - ну, что на это мне ответишь?
   - Будет еще десять рапортов, пока вы там порядок не наведете! Я ежемесячно обязан своему начальнику по специальным вопросам докладывать рапортом. То, что в этой бумаге - только десятая часть того, что следовало бы написать, - я набрал побольше воздуха в грудь, и продолжил сидевшему с каменным лицом командиру, - в прошлом году в этой роте, я просматривал динамику заболеваемости, переболело двадцать шесть человек вирусным гепатитом, почти четвертая часть личного состава роты, из них на КП роты, где все командиры, пятнадцать человек. В этом году будет еще больше. Я вам обещаю. Затеяли стройку новой казармы, все силы туда бросили, на все замечания мои ротный плюет. Как я в первый раз был у них, что сейчас. Все едино. Хоть ухом бы повел. Поваров меняет каждый день. У него служебная необходимость. На гарнизонах насосных станций понарыли бассейнов с водой из арыка. Им жарко. Вас одни аптечки интересуют и больше ничего. Там есть санитарный инструктор, который не своим делом занимается. За аптечками следить - это его дело. И я вас предупреждал, что будут рапорта. Я помалкивать и впредь не собираюсь.
   На протяжении всей моей тирады командир продолжал презрительно улыбаться.
   - Я все понял. Значит ты считаешь, что написал рапорт, жопу прикрыл свою, а вы там говно как хотите так и разгребайте. Мое дело сторона, - он одновременно проиллюстрировал всем своим телом содержание произнесенного, неожиданно смял рапорт, швырнул его в угол и замахал кулаком в воздухе, повышая голос, - да, ты б... должен взять за шкирятник этого ротного, этого сраного капитана-орденоносца-строителя, и трясти его до тех пор как грушу, пока он тебе все недостатки не устранит, - он остановился и уже спокойней добавил, - а не рапорта писать. Я все понял, лейтенант. Тебя еще нужно учить работать. Ты еще совсем зеленый. Комиссию проводим вместе до КП третьего батальона, там заночуем, а на обратном пути проедем через третью роту. Я тебе покажу как работать нужно. Ты заместитель мой фактически. Должность капитанская. Твой предшественник, между прочим, в баню вместе с замами ходил. А тебя не видно, не слышно. А свои говенные рапорта больше не пиши. Дурно они пахнут. Послушай комбата. Не дело это, - довольный произведенным впечатлением, он решил закрепить успех, - Готовься! Ха-ха! Спирт готовь! Сам небось хлещешь, а с комбатом ни разу не поделился. Всему-то тебя учить нужно. Меня вот никто не учил. Иди, лейтенант, - снисходительно-иронично заключил он.
   Да... И хуже всякой брани - и барский гнев, и барская любовь.
  

V

  
   День торжественный и ответственный, наконец, пришел. Не зря командир батальона всех терзал. Не напрасно пролилась кровь невинно убиенной Таньки. Вечером прибыло и остановилось в пятидесяти километрах от КП батальона очень и очень ответственное лицо в чине генерал-лейтенанта. Занимало оно пост начальника тыла ставки, организации, объединяющей в себе аж три военных округа. Обычному командиру обычного линейного подразделения за всю службу начальство такого уровня удавалось видеть не более двух трех раз и то в дни парадов. Истинной цели приезда никто не знал, но этим же вечером пришла большая телефонограмма, строго указующая именовать впредь во всех официальных бумагах банды душманов не бандформированиями, а вооруженными группами оппозиции. Было ясно, что лицо имело какие-то стратегические намерения. По проверенным данным, лицо прибыло без свиты сопровождающих нижестоящих ответственных лиц, вело себя крайне необычно, не стало участвовать в банкете по случаю его прибытия, а тщательно сервированный стол отдало на растерзание сопровождающему его на двух бээмпэ взводу спецназа. По непроверенным данным, высокое начальство зашло на продовольственный склад, где пообещало снять с должности командира части за бардак, далее не став проводить никакого совещания, попросило стакан крепко заваренного чая без сахара и убыло спать. Ранним утром стало известно дополнительно, что товарищ генерал-лейтенант приказал подготовить бэтээр. Немного позже поступили новые сведения о том, что подготовлен бэтээр комендантской службы, имеющий специфическую раскраску, стали известны также приметы коробочки и ее номер. Цель поездки и ее дальнейшее направление по прежнему не были известны. В район развилки дорог комбатом без согласования с вышестоящим командованием была выслана патрульно-аварийная команда с рацией, якобы для устранения аварии на трассе.
   Инициатива командира батальона скоро дала свои плоды. Условным кодом доложили, что объект следует в нашем направлении. Последние ценные указания проследовали и потянулись томительные минуты ожидания. Личный состав батальона занял заранее спланированные рабочие места. Командир с замами устроился вне зоны прямой видимости в двадцати секундах ходьбы от КПП. Проедет мимо или остановится. Мимо или остановится. Не проехал. Из-за поворота показался и стал быстро приближаться раскрашенный белыми полосами одиночный бэтээр. Подрулил к КПП. С брони спрыгнула сухощавая маленькая фигурка и скрылась за будкой контрольно-пропускного пункта. Очевидно, пошел на десять раз отрепетированный процесс выяснения личности генерал-лейтенанта, который по отведенной ему комбатом роли не должен был догадаться, что его ждали. Никакой показухи! Все как в жизни! Наконец, раздалась разнесшаяся эхом по дувалам окрест лежащих разрушенных кишлаков команда: "Батальон, смирно!" По-ошла проверка. Группка быстро двигающихся фигурок проследовала через автопарк и скрылась из виду, углубившись в расположение КП батальона. Через двадцать минут примчался добравшийся окружным путем взмыленный посыльный и, подпрыгивая на месте от возбуждения, сообщил: "Идут смотреть медпункт!" - и испарился в неизвестном направлении. Почти сразу в проеме двери появился маленького роста сухощавый седой старичок в полевой форме без головного убора. На погонах куртки красовалось по две огромных вышитых зелеными нитками с прозолотой звезды. Воздух наполнился тонким ароматом дорогого мужского одеколона.
   - Товарищ генерал-лейтенант! - взревел я. Поморщившись, генерал вялым рукопожатием прервал доклад и двинулся внутрь медпункта. Окинув взглядом стены и косяки дверей, передумал и пошел обратно, организовав тем самым небольшое столпотворение сопровождающих на противоходе.
   - Где врачебный кабинет? - не дожидаясь ответа, сам нашел дверь по табличке и зашел в помещение. Равнодушными бесцветными глазами пробежался по убогой обстановке, остановился взглядом на ведре с водой, и повернулся ко мне, - Где наркотики хранишь?
   - В сейфе! Показать?
   Генерал молча кивнул и полуприсел на врачебный стол, скрестив руки на бедрах. Рядом заметался командир батальона, заранее реабилитируясь от возможной несостоятельности молодого врача.
   - Товарищ генерал-лейтенант, доктор всего три месяца как служит. Очень старательный, ничего плохого сказать не могу, но опыта явно не хватает.
   - Майор, - прервал его генерал, - Проемы дверей здесь узковаты, трудно будет с носилками развернуться. Выход из медпункта простреливается из зеленки. Вот здесь или там - он махнул рукой на соседнее помещение, - прорубишь проход в помещение штаба. Старичок был прав, на внешней стене здания, объединяющих под одной крышей медпункт и штаб, периодически появлялись отметины от шальных пуль. И единственный вход в медпункт выходил на внешнюю сторону. Это было, вообще-то, всем известно. Но почти метровая толщина стен здания бывшей школы, на совесть построенной лет двадцать назад, останавливала горячие головы. И поэтому решено было стены не ломать, а наоборот выложить в три-четыре кирпича защитную стенку перед крыльцом медпункта. Дело стояло только в цементе, который нужно было выменять на горючее у местного населения. Но удобного случая несанкционированного обмена, видимо, не представилось. Или до сих пор не было напрямую заинтересованных в этом лиц. Кажется, наконец, представлялся удобный случай. Начальнику тыла ставки решить вопрос о пяти мешках цемента совершенно официально не представляло никакого труда. Я замер с наркотиками в руках, боясь помешать командиру батальона в удобной возможности просьбы о помощи. И не поверил своим ушам.
   - Товарищ генерал-лейтенант! В два дня все исправим! - в глазах комбата горел искренний и решительный порыв. Казалось, что окажись сейчас у него в руках гранатомет, он немедленно бы разнес к чертовой матери не только стену. Генерал проигнорировал столь замечательную демонстрацию усердия и, легко спрыгнув со стола, освободил место для моей коробки.
   - Это журналы учета? - он не спеша начал листать страницу за страницей, на развороте по учету шприц-тюбиков с промедолом насторожился, - Я не понял, это что? На руках у офицеров постоянно находится промедол? Наркотик?
   - Так точно. И не только у офицеров, но и у прапорщиков, а на гарнизонах насосных станций, где нет офицеров и прапорщиков, у одного из военнослужащих срочной службы, - поймав краем глаза отчаянную мимику командира, означающую: "Только не болтай лишнего! Убью!" - я мстительно продолжил: - При тяжелом ранении основная причина смерти - болевой шок. И если в первые пять минут после ранения не поставить обезболивающее, раненый наверняка умрет, - приврал напоследок я, - Вот с этой страницы ведется пофамильный учет наличия шприц-тюбиков. Берем, например, командира батальона - у комбата отхлынула от лица кровь, - у него должно сейчас быть на руках пять шприц-тюбиков, - и я показал на оттопыренный карман левого рукава его полевой куртки, комбат зашатался - а у меня десять, - и я извлек из своего левого кармана приспособленную мною для хранения наркотиков пластмассовую коробочку.
   - Вы это сами придумали? - впервые в глазах старичка зажегся интерес.
   - Никак нет! Это определено инструкцией начальника Центрального военно-медицинского управления, - опять приврал я. Подобная форма хранения и учета наркотических средств просто не могла родиться в недрах какого-то ни было бюрократического аппарата. Это было придумано кем-то из предшественников и прижилось. Я специально интересовался, кто как учитывает и списывает наркотики. Кто во что горазд. Все зависело от условий и возможностей службы. Чтобы не связываться со сложной отчетностью кое-где применялись исключительно трофейные наркотические препараты.
   - Командир батальона! Держите это дело на контроле, - так и не поверил товарищ генерал-лейтенант, - А начальнику медицинской службы объявляю благодарность.
   - Служу Советскому Союзу! - бодро прокричал я, - старичок опять поморщился и добавил: - А вода в ведре должна быть все-таки кипяченая, а не сырая.
   Через пять секунд в медпункте никого кроме меня не было. Может быть, мне все это только приснилось. Я прошел несколько шагов, не разуваясь, упал на свою кровать и потянулся за пачкой сигарет. Наконец, под окнами стали раздаваться голоса праздношатающихся, что свидетельствовало об окончании процедуры проверки. Я медленно поднялся, привел себя в порядок и направился в штаб. Из комнаты совещаний раздавался смех и голос зампотеха:
   - Так вот. И что я вижу? Генерал остановился напротив танка, там расстояние около пятидесяти метров с трассы до них, и показывает жестом бойцам на броне, прикладывая палец то к груди, то к голове, дескать, почему без каски и бронежилета. А они стоят, руки задрали к небу, загорают и будто не видят. Потом одному бойцу, видно, надоело. Он поворачивается и делает жест типа "рот фронт" рукой, а потом, кулак не разжимая, вытягивает руку по направлению к генералу, а второй рукой ограничивает первую по локоть. Я чуть не умер. Ей-богу. Ни разу в жизни подобного не видел. А генерал махнул рукой водителю и покатил дальше. На дураков управы нет.
   Смех в полном составе начальства усилился.
   - А, доктор! Заходи. Садись. Что случилось еще?
   Поддаваясь общему психозу, наворачивался смех и заставил автоматически выдать заранее заготовленный вопрос, который задавать в такой ситуации, конечно, не следовало:
   - Александр Константинович, когда стенку начинать ломать?
   Комбат уже почти плакал от неописуемого восторга и, навзрыд всхлипывая, с трудом произнес:
   - Держите доктора. Пока он стенки в медпункте не переломал, - с трудом немного успокоившись и взяв себя в руки, продолжил, - Андрей, ничего не будем ни ломать, ни строить. Забудь про этот бред. Такого ранга начальники два раза в одно место не приезжают. Плюнем и забудем. Пошел он в ... - он не закончил фразу, - После обеда выезжаем, как планировали. Готовься! - и подмигнул.
  

VI

  
   Не хочешь быть битым, бей. Не хочешь быть наковальней, будь молотом. Хороший парень - это не профессия. Хочешь навредить человеку, пожалей его. Каждый баран несет свои рога - это в деликатном изложении. Куда солдата не целуй, везде уж точно не лицо. Водку пьют вместе, но каждый льет ее в свое горло. Чтобы дослужиться до майора, достаточно всегда говорить начальству: Есть! Так точно! Не спеши исполнять приказ, ибо скоро последует команда: Отставить! Все это элементы достаточно стройной философии военного человека. Кроме того, существуют специфические, соответствующие моменту и специальности, ее элементы. Любимое высказывание медиков войскового звена. Нет больших в мире сволочей, чем генералы от врачей. Высказывание приписывается аж Суворову. Любимая для строевых младших офицеров. Нет больных солдат, а есть живые и мертвые. С модификациями от рода войск. Нет больных десантников, артиллеристов и т.д. и т.п. В среде врачей - военный, среди военных - врач. Это про военных медиков. Вроде так, нечто непонятное, брякнул кто-то и забыл. Но фраза несет высокую смысловую нагрузку, и как любое прижившееся народное высказывание имеет реальную подоплеку.
   Выпускник военно-медицинского учреждения в дипломе имеет запись, что он войсковой врач. Право пройти специализацию по хирургии или терапии без отрыва! от службы в части и потом еще получить новое назначение по специальности он еще должен заслужить в течение двух-пяти лет усердной службы, если у него, конечно, дядя не полковник в штабе, или ему просто не повезет. Права освободить кого-то от чего-то по больничному листу, например, он права не имеет, он только рекомендует командиру это сделать, а дальше тот сам с усами. Причем "тот с усами" может перемерять температуру у себя в кабинете всем сомнительным больным, или требовать перевода на доступный его мозгам язык диагноза "нейроциркуляторная дистония по кардиальному типу", который иной профессор-кардиолог не объяснит. Сколько точно дней будет болеть его заместитель, какое точно лекарство поможет при покалывании в его левом боку, чем отличается диарея от дизентерии, - все интересует любознательного командира. Пытливый ум военного руководителя не любит обтекаемых ответов, он желает все знать наверняка. И горе медику, который показал свое пренебрежительное отношение к начальнику. В интересах дела первейшая обязанность военного врача правильно построить отношения со своим руководством. Не будет этого - не будет ничего. Возможности для этого, особенно, в условиях, приближенных к боевым, у врача всегда есть. Кого рад видеть командир рядом с собой на броне, или в кабине зенитной установки на выезде, когда каждая секунда может обернуться выстрелами в упор, и возможностью ранения? Правильно. Уж точно не замполита. Командир может и должен усвоить, что роль врача не заключается только в том, чтобы давать освобождение лодырям, и проверять наличие мыла в тумбочках у солдат перед проверкой, что врач не будет ходить в наряды по подразделению дежурным офицером, как простой офицер. И не потому, что не сможет справиться с личным составом, а потому, что не положено и, главным образом, потому что он этого не хочет. Потому что у врача есть более важные и ответственные дела по организации медицинского и санитарно-противоэпидемического обеспечения батальона в условиях горно-пустынной местности.
   - Доктор, ты про спирт не забыл? - шутливо-настойчивый вопрошающий глас командира вывел из состояния полудремы, - Я тебя когда-нибудь просто убью! Ты меня забодал уже. Только попробуй, скажи, что забыл? Вот только попробуй! Это будет твой последний день... Ну что ты за мужик, не выпить, не украсть? Ты думаешь, я буду четыре часа насухую любоваться достопримечательностями ландшафта... Или любоваться твоей постной физиономией... Да ты не то, что не мужик, ты, наверное, и не доктор? Ты не доктор даже, ты так просто, неизвестно кто! Докторов без спирта не бывает! Ты понял, доктор, что ты не доктор? А комбата не ценишь совсем. И моего, во-общем, расположения к тебе. Все от меня зависит. Как я решу, так и будет. Вот обижусь на тебя, тогда увидишь меня совсем с другой стороны. И будешь тогда локти кусать и думать: "И чего я тогда с комбатом не подружился, когда возможность была!" И не полыбишься тогда, как сейчас! Не отделаешься тогда улыбочками! И отговорочками: "Не выдают, не хватает, в следующий раз!" - водитель уже давно забыл про дорогу и в четыре уха впитывал каждое слово из тирады командира. Камаз летел под сто в центральной части двухполосной асфальтовой дороги, заставляя прижиматься к обочине встречный транспорт. - Я тебе не девочка! "В следующий раз!" Я сам кого хочешь девочкой сделаю. - Рука командира потянулась к рулевому колесу, и неуловимым доворотом его помогла избежать почти лобового столкновения. - Ваньюшка! За дорогой следи! - укоризненно и одновременно презрительно он продолжал, - "Наверное, водителем комбата не быть тебе больше! И за рулем сидеть тоже! Вот вернемся, я тебе покажу! Варежку разявил, засранец, поляну не стригет. Тебе не то что водителем служить, тебе через дорогу слепых переводить доверить нельзя! Нарожают уродов с бодуна, в армию сдадут - на, комбат, воспитывай! Не гони так. Соображай хоть немного. А то по уху получишь. Одни козлы кругом. Тоска, да и только. И ты еще! Туда же, все хотят чистенькими остаться, я один тут разгребаю за всех.
  -- Александр Константинович. Ну действительно, спирт в обрез выдают. Давайте в дукан заедем. Делов то.
  -- Наконец-то! Человеком становишься! Так, Иван. Дорогу к Алику знаешь? А откуда ты ее знаешь? Я заезжал? Это когда это? Ну точно дети воскресенья. Пенек он и есть пенек. Куда комбат заезжает и что там делает, это большая государственная тайна. Не быть тебе водителем у комбата. Рули, давай, рули, не бойся... И знаешь что. Сегодня я тебя, доктор, угощаю! За Аликом должок имеется. А потом может и твоя докторская совесть проснется.
   На въезде в населенный пункт, состоящий из нескольких сотен домов и потому гордо именуемым городом, кипела обычная и на первый взгляд бессмысленная суета. Босоногие девочки и мальчики копошились в пыли. Мальчики постарше старались швырнуть половчее камнем во всякий проходящий транспорт шурави, и, только поймав взглядом на них нацеленный балующимися солдатами ствол автоматического оружия, замирали от страха и цепенели. Совсем юные в своей грации и чумазые девочки-подростки, еще не успевшие стать чьими-то женами и потому не носившие накидку на лице, сновали с кувшинами на плечах играли по обыкновению в шумные и крикливые игры и о чем-то как всегда спорили. Каждую подъезжающую машину дети облепляли и лезли не взирая на окрики и предупреждения. Шурави! Командор! Командор! Покупай, не дорого отдам. Очень дешева! Покупай! Командор! Степенно и солидно, сомкнув руки за спиной, в длинных до колен рубашках и блестящих калошах на босу ногу вышагивали отцы семейств, сопровождаемые на некотором отдалении позади женами с тюками покупок и детьми. Вдоль дороги потянулся бесконечный ряд маленьких магазинчиков с густо уставленными японскими магнитофонами и сервизами витринами. Поплыли тяжелые запахи плова из баранины и оглушающей сознание суетливой восточной музыки.
   На сигнал гудка на пороге магазинчика возникло переслащенное азиатской улыбкой лицо Алика, всем известного продавца доставляемой через Пакистан русской водки и настоящего армянского коньяка. Комбат трубопроводного батальона - очень большой человек, нужно ценить и любить дорого гостя. Мало ли что. Ну не дашь ты в долг подгулявшим офицерам. А тут как на грех труба, что идет около твоего дукана, возьмет, да и "саморасстыкуется". А еще того и гляди пролив возьмет да и "самовозгорится". Ну и кому ты побежишь жаловаться? Кланяйся, кланяйся, дуканщик, комбату. Ой, шире улыбайся, дуканщик, всеми зубами, что есть, и не жмись. Русский солдат добро помнит. Да и беда то она всегда рядом, не за горами. Все под одним богом ходим.
  

VII

  
   Товарищ майор, вас к телефону ваш начальник штаба.
   - Да. Слушаю.
   В трубке секретной связи раздался отчетливый переливающийся неестественно-высокими металлическими тонами голос.
   - Константиныч! У нас ЧП. Самострел. Рясумчук.
  -- Жив?
  -- Нет.
  -- Кому сообщили?
  -- Пока никому.
  -- Кто знает еще?
  -- Только свои. Лежит в медпункте.
   Комбат на мгновение задумался.
  -- Там ничего нельзя сделать?
   После секундного замешательства, в трубке раздалось.
  -- Вообще, был обстрел.
   Комбат оглянулся, жестом отослал связиста из помещения, раздумывая, остановился взглядом на мне, и продолжил:
  -- Слушаю. Слушаю. Дальше.
  -- Я говорю, был вообще-то обстрел...
  -- А... Он наверное стоял в карауле, на вышке?
  -- Да... Был в карауле.
  -- Ранение куда?
  -- В грудь, навылет.
   Комбат поморщился.
  -- Если в карауле... Значит был в бронежилете. Ты как начальник штаба головой за это должен отвечать. Понял?
  -- Пуля прошла между пластинами бронежилета.
   Комбат просветлел лицом.
  -- Ладно, я сам наверх доложу. Пехоте позвони, чтобы подтвердили насчет обстрела. Всех проинструктируй. Пусть замполит подумает насчет наградного. Мы по утру с доктором будем.
   Командир повернулся ко мне и прочитал там немой вопрос
  -- Ну? Что еще?
  -- Александр Константинович, это невозможно скрыть! При выстреле с близкого расстояния всегда есть ожог кожных покровов. И потом, не совпадает калибр входного отверстия после выстрела с нашего и духовского автомата. Пять сорок пять калибр только у нас есть.
   Я прочитал легкое недоумение на лице комбата.
  -- Сам знаю. Прорвемся. Не боись., лейтенант. Или ты хочешь, чтобы мы правду написали его маме. Это лучше будет? Сопровождай тогда и груз двести до дома. Послушай там, что тебе на твою правду ответят. Нам расскажешь потом. А мы послушаем. Ах, ты не хочешь. Собирайся, возвращаемся.
  

VIII

  
   Полоска дороги входила в узкий поворот, в котором серые скалы, казалось, вздымались почти отвесно до самого неба. Слева по ходу движения бежала быстрая прозрачная речка. Справа, сдвинутые подальше от дороги в мелкий кустарник валялись в два ряда проржавевшие искореженные остовы автомобильной техники. Комбат наклонился к люку и что-то сказал водителю. И без того летящий под горку в накат тяжелый бэтээр увеличил свою скорость. Это был опасный участок, который старались проскакивать максимально быстро. С недавних пор, совпавшим по времени с заменой в Союз веселого и дружелюбного взводного, место стало пользоваться дурной славой. Где-то высоко в горах был еще пост царандоя (народной армии), также отвечавшего за прикрытие этого отрезка трассы. Но слыл он ненадежным. Две ленты трубопровода вились по левой стороне дороги на сплошь украшенной пятнами нефтепродуктов и следов пожаров земле. Командир вытянул руку по ходу движения и опять, наклонившись к водителю, что-то сказал. Коробочка стала замедлять ход и, наконец, остановилась у правого края дороги в восьми - десяти метрах от места прострела трубы. Из прострела в сторону от дороги к реке бил пятиметровый фонтан соляры, переливающийся на солнце всеми цветами радуги. Это было обычное дело, на всем протяжении зоны ответственности батальона иногда до десяти раз в сутки появлялись подобные прострелы. Занимались этим местные жители, на пустынном участке трассы они начерпывали из образовывающейся рядом с фонтаном лужи пару двухсотлитровых бочек топлива и быстро исчезали. Явление было неискоренимо. Командование шло на все. Начиная с того, что неофициально на отдельных гарнизонах командирам разрешали продавать за символическую плату жителям близлежащих кишлаков топливо в небольших количествах. Официально особо зарывающихся и склонных к воровству отдавали под суд. Кончая тем, что тоже неофициально заключались взаимовыгодные договора с местными главарями бандформирований об охране трубы за несколько наливников топлива в месяц. Это было немного, с учетом того что из трубы под давлением в тридцать с лишним атмосфер выбрасывалось в воздух через маленькую дырку в минуту около тонны. Мораль в этом тоже была - в конечном итоге удавалось сохранить и личный состав. Место было подозрительно тихое, безветренное и неуютное. Метрах в тридцати ниже стояло пару ухоженных, блестящих свежей серебрянкой символических солдатских могилок. Как-то сразу было понятно, что лучше сейчас и здесь не останавливаться, пропади пропадом эта соляра. Это была работа патрульно-аварийной команды, которой положено было выезжать сюда под прикрытием пехоты и с сапером. Но это только на бумаге. Если бы каждый раз ждали пехоту и сапера, не хватило бы всей нефти Тюмени, чтобы заправить пару вертушек около Кабула. Все это знали. Все знали, что в каждом бэтээре по личному приказу комбата на подобный случай хранилось пара хомутов, с помощью которых можно было за несколько минут герметично перекрыть дырку в трубе. На трассе всегда было некомфортно. Здесь не было место предчувствиям. Перекачка горючего была боевой задачей батальона.
   Бойцы спрыгнули с брони и направились к фонтану. При грамотном подходе дело было плевое, но ребята пытались не запачкаться, и что-то не ладилось с ключами. Дым ментола от сигареты еще мирно стелился по раскаленному зноем металлу, когда словно крупные градины что-то застучало, зашлепало по асфальту и броне, почти одновременно где-то над головой раскатисто застрекотал крупный кузнечик. "К машине!" - раздался дикий крик комбата. Мгновение и мы одновременно нырнули под откос дороги, за бэтр. Рядом плюхнулись в пыль еще два тела. Сердце ёкнуло. Где третий? Словно отвечая на мысленный вопрос, раздался срывающийся на плач голос: "Олег остался, мне показалось, он за мною бежал". Тот же голос громко: Олег! Беги сюда! Ты жив? Слышался лишь шепот бьющейся на перекате речки. Как хорошо можно было бы здесь порыбачить, если бы не все это. Речка маленькая, вода чистая, а какая рыбка. Говорят, даже форель есть. А потом развести костерок на берегу. Я осторожно повернул голову и поймал взгляд судорожно дышащего солдата. В глазах читался страх и радость, что не попали. Во взгляде комбата было что-то еще. Все было понятно без слов. Некий Олег, лица которого я даже не помнил, был ранен или убит, и лежал по ту сторону дороги в десяти шагах. Я знал, что практика противоречила всей военно-медицинской доктрине и здравому смыслу, в соответствии с которым доктор, как субъект, подготовка которого обходится дороже любого другого специалиста, оказывает помощь, сидя в укрытии, а к нему только подносят раненых. Со слов коллег было известно, что первой реакцией всякого в горячке боя, завидев раненого, бешено орать "Доктора! Доктора!" Вид вжавшегося в землю и бездействующего доктора всех деморализует. Какая там доктрина! Каждый из них в детстве читал сказку про доктора Айболита и свято верит, что доктор для того и создан, чтобы без страха и упрека бегать в полный рост с сумкой на боку под ураганным огнем, спасая их жизни. Он символизирует их юношеское самоощущение собственного бессмертия. А в таинственной сумке с красным крестом лежит, возможно, даже живая и мертвая вода, какое-то необыкновенное чудодейственное средство, способное не столько раненного спасти от смерти, но, и оживить мертвого. Главное, чтобы подбежал вовремя. После боя подсознательное разочарование в возможностях медицины, вообще, обида и иногда сознательная месть за погибшего друга, в частности, к которому доктор сразу не побежал, и он поэтому, наверное, только и умер, а если бы? Выливаются в такое презрение и иронические улыбочки в спину, что страшнее этого мало, что может быть. И было еще одно главное, то чего я знал и боялся. Я знал, что оно придет. И это главное, наконец, пришло. Пришло время признаться самому себе, кто я есть и чего стою. Мысленно можно совершать массу правильных и полезных поступков, думать о себе все что угодно. Но приходит момент, и ты сразу про себя все понимаешь. Быть или не быть. Чтобы это понять, сорвись с места и пробеги двадцать шагов, десять туда и десять обратно. И от того сделаешь ты это или нет, зависит впрямую твоя дальнейшая жизнь. Как последний рубеж компромисса с миром. Сможешь ли потом прямо и спокойно смотреть всем в глаза и жить с открытым сердцем, или до конца жизни в глубине души будешь хранить что-то маленькое, позорное и гаденькое. Комбат уже смотрел через дорогу и, казалось, принимал для себя какое-то важное решение. Господи! Господи! Скажи! Есть ли жизнь после смерти! Господи! Спаси и сохрани! Ужас сковывает тело. Каменеет сердце. Оттягивая мгновение, поправляешь броник, скребешь ногой землю. И уже видишь себя будто со стороны. Как неловко выбираешься из укрытия, как топаешь тяжелыми и негнущимися в суставах ногами через дорогу. Время остановилось. И вот ты еще медленнее тащишься обратно, ухватив за шиворот безжизненное тело. Несколько шагов, еще несколько шагов. Господи! Спаси и сохрани!
   Дергаются стволы спаренных пулеметов на коробочке, акээмов в руках. Медленно и бесшумно падают и подпрыгивают на асфальте дымящиеся пустые гильзы. Прикрывают. Палят в белый свет как в копеечку. Днем в горах огневую точку не засечь. Еще один шаг. Тяжелое бьет в ногу, где-то в области правого бедра что-то с хрустом переламывается. Господи! Как больно-то! Накатывает тошнота и слабость. И ты куда-то проваливаешься... Бессмысленно мелькающие лица над тобой. Твое тело дергают, что-то с ним делают. Бэтээр опять летит вниз с бешеной скоростью, сигналят и сворачивают с дороги испуганные барбухайки, и тебя на поворотах мягко покачивает. Рядом на броне покачивается уже навсегда оставшееся равнодушным незнакомое бледное лицо. По-отечески ласковая рука комбата трогает голову. "Терпи, сынок." Уши будто заложены ватой, язык прилип к сухому небу. Перед глазами вместе с тобой высоко в небе плывет что-то знакомое и родное. Господи! Это же солнце! Меня отправят домой! Я буду дома! Я увижу мою маму. Мамочка! Я хочу домой.
Оценка: 9.00*4  Ваша оценка:
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2023