Максим открыл глаза. Снова ничего не приснилось. Снова утро.
Голос сержанта вибрировал и искрился угрозой. Угроза не относилась непосредственно к Максу, и это было приятно осознавать.
Два десятка босых ног стукнули о доски пола. Послышалась лихорадочная возня. "Духи", спрыгнув с верхних ярусов двухэтажных кроватей, торопились одеться. Яцкевич знал, что вынырнув из омута короткого сна, и не соображая, где ты находишься, одеться за отведенных для этого сорока пяти секунд невозможно. Но не старавшихся из-за всех сил сделать это ждало наказание. Какое? Зависело от настроения и фантазии дежурного по роте.
Сон прошел окончательно. Макс снова вернулся в ненавистную действительность. Без сострадания он наблюдал за суетящимися "молодыми". Он и сам не так давно был на их месте, и теперь не представлял, что жизнь может быть другая. Так же, как брошенный камень обязательно падает на землю, как у любого человека есть две руки, две ноги и голова, так и первые полгода армейской службы мучительны и невыносимы. А как же иначе? Закон жизни.
- Тридцать секунд! Время на отлично вышло... - Сержант покачал головой, как будто ожидал, что за полминуты перед ним будет стоять строй одетых, побритых, молодцеватых и готовых исполнить любой приказ Родины новобранцев. - Тридцать пять секунд! - Дежурный поцокал языком - время на хорошо вышло... сорок секунд - время на удовлетворительно вышло... Сорок пять секунд... - Тимур огорченно вздохнул. - Рота отбой!
Совместившие сознание и пространство "духи" так же лихорадочно раздевались. Заскрипели кровати.
- Большаков! Одежда сложена неаккуратно. Большаков, па-а-адьем! Тридцать секунд, Большаков! Время на отлично вышло...
Максим взял с соседней, пустующей кровати подушку и накрыл голову. Он знал: Рустамов будет поднимать и отбивать "духов" не менее десяти минут. Можно еще полежать. Как обычно утром, жить ему не хотелось. Не то, чтобы ему хотелось умереть, но предстоящий день, как и любой другой день в советской армии, ничего доброго не сулил. Хорошо, что служить осталось меньше года, жить стало намного легче, но грядущие пятсот двадцать тысяч минут казались ему вечностью. И в этой вечности он не видел ничего светлого.
- Рота, па-а-адьем!!!
Сны перестали сниться еще в "учебке". Как Максим не надеялся, никогда и ничего ему не снилось. Дело было не в усталости или недосыпании. Перестав быть "духом", Максим мог расслабиться и отоспаться, но, видимо, демон проклятия этой пятимиллионной организации властвовал и в сферах, казалось бы, ему не подчиняющихся.
- Рота, отбой!! Большаков! После зарядки - ко мне! Я буду тебя угнетать! Да и товарищи твои тебя поблагодарят. Тоже мне, масквач называется, штаны сложить ровно не может! - Сержант свирепо оскалился. - Рота, подъем!! Форма одежды - номер два. Голый торс. Выходи строиться! - И через секунду. - На зарядку-у... Бегом марш!
Коротко стриженые солдаты, топая сапогами, понуро несли свои желтые с синевой худые тела к выходу.
- Товарищи старослужащие! Убедительная просьба принять вертикальное положение. Капитан Мамырко вышел из штаба и направляется к роте! - Взывал дежурный.
"Духи" наконец встали. Пришло время и Яцкевичу одеваться. Застегнув штаны и накинув куртку, он сунул ноги в сапоги, покрытые сверху серыми прямоугольниками несвежих портянок.
Первый же шаг Максима повлек катастрофу. Падая, он ухватился за кровать. Та, накренившись, легла на соседнюю. Соседняя, в свою очередь, повалила следующую, и вскоре, следуя принципу домино, весь ряд, выходящий к окну превратился в груду кроватей, матрасов, подушек, воя и мата. Максим упал на живот. Щиколотки болели. Он посмотрел на сапоги. Несмотря на то, что голенища являлись продолжением его ног, подошвы законам физики не подчинились и остались прижатыми к полу. Максим приподнялся на руках, вытащил ноги из заколдованных сапог и направился к сержанту с красной повязкой на руке.
- Рустамов! - грозно обратился он к дежурному по роте. - Что за херня? Какой мудозвон мои сапоги к полу прибил?
Сержант расхохотался.
- Едрит твою дивизию! То-то я думаю, чего это все "духи" встали. Да это ведь не твои сапоги! Ты зачем чужие сапоги надел?
- Я? А это чьи? А мои где? - Максим озадачился.
- Твои на зарядке бегают. А эти - Большакова.
Из завала вылез невысокий, белобрысый и белобровый солдат. Правой рукой он пытался скрыть могучую эрекцию.
- Чего гэто былО? Зямлятрясенье чель? - Растерянно спросил он с сильным белорусским акцентом.
- Ага. - Кивнул Рустамов и устало улыбнулся. - Ядерное оружие испытывают.
Из прохода, возле железной двери оружейной комнаты зарокотал сердитый бас.
- Дежурный по роте! Что здесь происходит? Почему на зарядке так мало солдат? И вы, товарищ сержант, почему зарядкой не руководите? - В дверях казармы стоял усатый капитан Мамырко, бывший суворовец. Трезвый, выглаженный, свежий, и люто ненавидимый солдатами. Сержант вытянулся, выпятил грудь и, козыряя, доложил замполиту:
- Товарищ капитан! За время вашего отсутствия никаких... э -э... Почти никаких происшествий не произошло! Дежурный по роте, сержант Рустамов!
Мамырко козырнул молодцеватому казаху, и ничего не отвечая, заглянул в спальный зал.
- А это что за бардак? - он кивнул на копошащихся, пытающихся найти в куче поваленных кроватей и табуреток свою одежду солдат.
- Товарищ капитан! Разрешите доложить? - торжественный тон доклада сменился вопросительным. Рустамов играл свою роль в этом театре абсурда уже полтора года, и знал ее назубок.
- Докладывайте!
- Часть военнослужащих, по команде "Подъем" не покинули места ночного отдыха. Поэтому мной была произведена операция по экстренному пробуждению. Проснулись все. Пострадавших нет.
Мамырко хмыкнул в черные усы и козырнул сержанту.
- Хвалю за сообразительность и решительность. Объявляю благодарность.
- Служу Советскому Союзу! - сержант снова вытянулся и отдал честь.
- В ближайшее воскресенье предоставляю вам увольнение в город на шесть часов.
- Служу Советскому Союзу! - Обрадовался казах. - Товарищ капитан! Разрешите отправить военнослужащих на зарядку, а спальное помещение убрать после завтрака?
- Действуйте. Я - в канцелярии. - Капитан вошел в комнату, включил свет и запер дверь на ключ. Дежурный повернулся к Максиму и с облегчением сказал.
- Фу-у. Пронесло. Бывает же.. В увал пойду... Вот ведь "Страна дураков". Эй, дневальный! - позвал он. - Неси... Ладно. Возьми в каптерке клещи и отдери сапоги, к полу прибитые. Посреди казармы стоят. Бегом!
ХХХ
Когда Макс вышел на плац, "деды", согласно приказу, с голым торсом, но закутанные в колючие, армейские одеяла, докуривали свои первые папиросы "Беломорканал" или двадцати пяти копеечные сигареты "Астра", название которых расшифровывалось не иначе, как - "Афганистану Срочно Требуется Русская Армия". Подул свежий ветер и Максим поежился. В середине плаца стоял сержант Рустамов и считал до трех снова и снова бегущим вокруг него "духам". После подъема дежурный не отправил "духов" в туалет, поэтому десять несчастных при беге высоко вскидывали колени, баюкая и растягивая бунтующие мочевые пузыри. Увидев Яцкевича, казах подошел к нему и подозвал Большакова. "Дух" подбежал, зажимая пах руками. На месте он стоять не мог и пританцовывал.
- Иди, отлей, - великодушно разрешил дежурный по роте, и уже в спину Большакову крикнул - сорок пять секунд! Время пошло! И раз, два, три. И раз, два, три...
Макс смотрел на возвращающегося солдата. На осунувшемся, почерневшем лице выделялись острые скулы. Рубец аппендицита покраснел. "Дух" стоял перед Яцкевичем и Рустамовым, внимательно рассматривая асфальт возле своих ног. Сержант обещал его угнетать, но Большаков надеялся, что здесь, на плацу, на глазах у всех, с риском быть увиденным Мамыркой, бить его не будут. Дежурный почесал скулу и угрожающе нахмурившись начал:
- Что есть хищение социалистической собственности, рядовой Большаков?
"Дух" поднял лицо и тихо сказал.
- Не могу знать, товарищ сержант.
Рустамов поджал губы. Молодой солдат сжался. Он не представлял, за что его могут обвинить в воровстве, но понимал, что оправдания не будут услышаны.
- Плохо. Хищение социалистической собственности намного хуже, чем хищение капиталистической, феодальной или первобытно-общинной собственности. Это есть воровство достояния трудового народа... Дежурный покосился на Максима, ожидая одобрения столь изящно сформулированного обвинения.
Тимур Рустамов был из интеллигентных, северных казахов и даже окончил первый курс Алма-Атинского университета. Он был жестоким "дедом", но не раз выручал Яцкевича, несмотря на то, что Максим был на полгода моложе его по призыву.
- Так точно, товарищ сержант! - отрапортавал несчастный Большаков.
- Тогда почему ты похитил сапоги Яцкевича?
"Дух" посмотрел на свои ноги и снова поднял глаза.
- Виноват, товарищ сержант.
- Из-за них он упал. А знаешь разницу между падением "духа" и такого "черпака", как Яцкевич?
- Никак нет, товарищ сержант.
- "Дух" упал бы себе и лежал. А Яцкевич устроил в казарме погром. Вы после завтрака убирать будете.
- Виноват, товарищ сержант.
- Выношу тебе выговор, с занесением в грудную клетку. - объявил приговор скуластый "дед".
Дежурный по роте коротко размахнулся и сильно ударил Большакова в грудь. Тот охнул и согнулся.
В окне канцелярии дрогнули шторы.
- Шухер! - Прохрипел Максим.
- Смирно; - коротко, сквозь зубы промычал Рустамов. Большаков разогнулся, но не до конца. Лицо его было пунцовым. Широко открытым ртом он глотал воздух и силился пропихнуть его в легкие. Шторка задвинулась. Замполит старался не замечать подобных неуставных взаимоотношений. Он знал, что при выявлении этого уродливого, абсолютно несвойственного советской армии явления - он падет первой жертвой. Макс заглянул в глаза "духа". Слез не было. "Плохо дело". Яцкевич отвел дежурного по роте и положил ему руку на плечо.
- Тимур, оставь его. Не прессуй больше. Он на грани. Еще немножко и повесится, или стрельнется в карауле.
- Расслабься, Яцек, я хочу из него мужчину сделать. Все масквачи - мамины сынки.
- Скоро ты сделаешь из него мертвого мужчину. Оно тебе надо? Прокурор приедет. На тебя, конечно, никто не стукнет, но мало ли...
- Ладно, - сержант плюнул себе под ноги. - Пусть живет. Не нравится он мне. Говнистый какой-то. Вот ты, Яцек, даром, что жид, но есть в тебе что-то русское.
Максим усмехнулся тому, что казах решил сделать еврею комплимент, увидев в нем русские черты.
- Че ты смеешься? Я серьезно. На тебя положиться можно. Ну, а что национальность такая... - Тимур вздохнул. - Так ты же не виноват...
Он взглянул на часы и скомандовал гарцующим духам закончить зарядку. Те, отталкивая друг друга, ринулись в вожделенный туалет. Старослужащие докурили свои сигареты и стали обсуждать новость, которая обрадовала всех солдат самой большой армии мира. Может кроме китайской.
А что могло интересовать солдат кроме женщин? Естественно, еда. На всей территории огромного Советского Союза каждый военнослужащий срочной службы благословлял министра обороны маршала Язова, издавшего указ, который предписывал интендантским службам заменить двадцатиграмовую шайбу масла, выдаваемую за завтраком, пятнадцатью граммами этого продукта, но утром и вечером.
Дело в том, что масло было единственным молочным продуктом в солдатском рационе тысяча девятсот восемдесят седьмого года. Даже в воскресенье, в качестве деликатеса выдавалось круто сваренное яйцо и две залежалые карамельки. Масло было самая желанная, и, пожалуй, единственная съедобная вещь, выдаваемая в армейской столовой. И если сразу после призыва, столкнувшись с большими физическими нагрузками, солдаты могли есть все что угодно, то, уже прослужив полгода, люди становились более разборчивыми в еде. И, как правило, через некоторое время они смотрели на куски свиного сала, плавающие в супе, сначала с неудовольствием, а позже с брезгливостью и отвращением.
Масло же, в принципе, испортить было невозможно. Оно намазывалось на практически бесконечную площадь хлеба. Таким образом, можно было наесться полученными в результате этой операции бутербродами с мутным, вонючим чаем и двумя кубиками сахара. Такая же метаморфоза произошла и с Максимом, и о завтраке он давно не думал с вожделением и нетерпением.
2.
Старший прапорщик Рубцов был образцовым военнослужащим советских вооруженных сил. По крайней мере, он был идеальным старшиной в глазах высших офицеров, с удовольствием наблюдавшим, как Рубцов докладывает о том, что во вверенной ему роте никаких происшествий не произошло. Принимавший доклад, полковник, или подполковник, с чувством гордости за организацию, к которой принадлежал, взирал, как молодцевато чеканя шаг, балетно вытягивая носок зеркально начищенного сапога, к нему подходит статный гренадер с зелеными погонами. Впечатление усугублялось тем, что докладывая, старшина пожирал начальство глазами и орал, используя весь объем немалых от природы легких. У командира, в принципе, не могло появиться сомнения в том, что советский народ надежно защищен железной волей старшего прапорщика от поползновений понуро стоявшего за его спиной серого строя жуликоватых солдат, которые в силу своей подлой натуры постоянно стремятся что-нибудь украсть, выпить, или кого-нибудь изнасиловать, невзирая на возраст и пол объекта. О соблюдении воинской дисциплины осознанно, говорить не приходилось. Сознательность у советских солдат отсутствовала абсолютно. Единственная надежда была на суровость армейских законов к нарушителям, скорость и неизбежность наказания. Главными добродетелями, признанными всеми офицерами за Рубцовым являлись: туповатость, старательность и готовность немедленно исполнять самые нелепые приказы командования. Старший прапорщик Рубцов разительно отличался от своего предшественника - старшины Прокопенко, изгнанного со своей должности за подслушанное замполитом обращение к солдатам.
Произошло это с полгода назад, в один из подслеповатых вечеров, когда лето давно прошло, а зима еще не наступила, и, значит, шинелей еще не выдали. Низкое черное небо засыпало ссутулившийся строй какой-то мелкой, ледяной гадостью, полуснегом-полудождем. В такое время Максиму очень хотелось куда-то забиться. Пусть бы там было даже вонюче и грязно. Главное, чтобы не дул этот мерзкий ветер, от которого невозможно защититься в неподвижном строю.
Уставший от изучения трудов В.И.Ленина и от безрезультатных попыток вбить в чугунные лбы малограмотных солдат элементарную истину, что "диктатура пролетариата - есть высшая форма демократии" произнесенную гениальным провидцем и вождем всего прогрессивного человечества, замполит Мамырко с веселым изумлением наблюдал через окно канцелярии следующую сцену:
После вечерней поверки, проведенной на плацу, перед тем, как подать команду "Рота! Для отбоя разойдись!", сильно пьяный старшина Прокопенко решил воззвать к совести военнослужащих срочной службы. Шатаясь и глотая слезы, подвывая из-за незаслуженной обиды и горечи от сознания, что жизнь проходит бесцельно, прапорщик, с тяжелым украинским акцентом спросил у солдат:
- Хлопцы! Ну чтож гэто такое? - Он снял фуражку и вытер глаза. - Поноплэвалы, понохоркалы, собак нэкоторых поыблы... - Прокопенко икнул, и, зажав указательным пальцем правой руки одну ноздрю, высморкался на плац. С удивлением пронаблюдав за полетом сопли, плюгавый сверхсрочник продолжил: - Под зобором поносралы, на зоборэ написалы: "Прокопэнко тирэ йух". - Он поднял глаза к небу, призывая высшие силы стать свидетелями незаслуженности и неоправданной жестокости заборного обвинения. Вздрогнув и сжав зубы, он повернул голову и посмотрел в глаза непричастного к надписи Яцкевича. - Ну, разве я йух? - Прокопенко протянул палец с бурой бородавкой, указывая на Максима, но не выдержал и, закрыв лицо руками, зарыдал. - Разве я похож на йух?...
Выскочившему из канцелярии замполиту с трудом удалось прекратить истерику, охватившую в результате этой речи воющий, рыдающий от хохота строй, и заставить солдат спокойно отойти к ночному отдыху.
Вследствие этой бесплодной попытки пробудить остатки совести молодых хулиганов, Прокопенко был изгнан, а офицеры долго обсуждали, правда ли, что рядовые растлевают приблудившихся, прибившихся к роте дворняг. Надо сказать, что эти "друзья человека" были весьма необычны. Ну что ж, какие человеки, такие и друзья. Собаки, заботами жалевших их, но еще более несчастных "духов" и "карасей", растолстели на комбижире, потеряли агрессивность, шустрость и подлую хитрость. Нелепые, бочкообразные псы имели карикатурный вид.
Старшина Прокопенко, к сожалению многих солдат, распростился с армией. Он был разгильдяем и пьяницей, а, следовательно, служилось при нем легче, чем при "рвущем задницу" перед начальством Рубцовым. Пьяная речь Прокопенки долго помнили военнослужащие Воронежского полка ПВО.
С Рубцовым подобное происшествие произойти не могло даже теоретически. Будучи нетрезв он становился мрачным и угрюмым, а на любую шутку, исходившую от солдата, отвечал ударом здоровенного, покрытого рыжими волосами кулака в ухо. За крутой нрав старшину уважали и побаивались, а самые несчастные - любили, называя между собой "суровым, но справедливым".
Сейчас, "суровый, но справедливый" снял фуражку и чесал голову, глядя на разгромленное спальное помещение.
- Хиросима и Нагасаки, Хиросима и Нагасаки... Содом и Гоморра... - Приговаривал не по чину образованный старшина. Он заметил вышедшего из умывальной комнаты Максима и замахал рукой подзывая.
- Яцкевич - зашептал он возбужденно. - Кидай свой зубной порошок, оденься и метнись на "Циклоиду". Туда Старовойтов пошел. Его Смерть... тьфу ты, командир полка ищет. А товарищ старший лейтенант в нетоварном виде. Скажи, пусть прячется.
- Так позвоните, товарищ старшина. - подсказал Макс очевидное решение.
- Нельзя мне. - Рубцов снова надел фуражку и пощелкал пальцем по козырьку. - Вдруг подслушивают? А ты его уважаешь, командир твой, все-таки.
- А завтрак? - солдат подумал о пятнадцати граммах масла.
- Придешь с дежурной сменой.
- Мне же Дюбкова менять надо. Ну, ладно, побежал я.
- Придумаешь чего-нибудь. Еврей ты или где?
Яцкевич ничего не ответил на нелепый вопрос, схватил гимнастерку и, застегиваясь на ходу рванул, демонстрируя одобрительно хмыкнушему Рубцову готовность исполнить любой приказ Родины.... Ну, в крайнем случае - ее усатого представителя.
Проводив взглядом Максима старший прапорщик тяжело вздохнул и пробурчал свою извечную жалобу на судьбу:
- Ох... Как мне уже все это настоебло...
И старшине жилось непросто.
3
Пробежав плац, Максим перешел на шаг. За плацем находился перекопанный пустырь. Когда-то тут намеревались посадить яблони. Об этом напоминали ямы, благодаря которым это место называлось минным полем. Даже пустынная земля была испоганена армейским идиотизмом, но думать об этом не хотелось. Наступила весна, и возрождающаяся жизнь не могла не радовать солдата. Ему хотелось кувыркаться в траве и счастливо орать от переполнявшего душу весеннего экстаза. Все-таки в девятнадцать лет тяжело долго быть удрученным и озабоченным, а для счастья нужно так немного...
А уже следующей весной Макс уедет домой, навсегда забудет кирзовые сапоги, портянки, подъемы, отбои и поверки. А на гражданке... На гражданке будет так чудесно! Так весело и здорово! Максим отдавал себе отчет в том, что он идеализирует недоступную жизнь, но весна и мысли о дембеле пьянили его. Окружавший Яцкевича мрак и ужас отступил и исчез. Он с удовольствием втянул ноздрями апрельский воздух. На "минном поле" пахло сырой землей. Несмелые травинки пробивались на склонах ям, выкопанных по приказу командира полка.
Максим рассмеялся. Вспоминалось только веселое и смешное, например, как эта попытка командования улучшить жизнь рядового состава. Улучшить, как обычно, не получилось, но разнообразия в службе прибавилось.
На памяти Яцкевича, это была третья, и как он надеялся, последняя попытка скрасить армейский быт. В первых двух случаях - в провале начинаний подполковника Смерти - были виноваты сами облагодетельствованные. Ну не понимали солдаты, как будет хорошо жить, если выполнять все приказы офицеров. Своим недалеким умом не осознавали они, что начальство их любит и желает только добра...
С полгода назад, в столовой был поставлен аквариум. Заботиться о разноцветных, юрких рыбках поручили повару. Но раскосому солдату в некогда белом халате, который он надевал на грязную от постоянного использования комбижира армейскую форму, до живых рыб дела было мало. Зато среди его одноплеменников, видевших водоплавающих только в консервированном виде возник ажиотаж. Через некоторое время, свинарям, кочегарам, дизелистам и каптерам надоело тыкать пальцами в стекло и наблюдать за шарахающимися рыбами. Аквариум посолили, поперчили и полили комбижиром. Вдобавок, завскладом по кличке Чингиз-Хан, решив, что рыбкам скучновато, насыпал туда рыбных же костей и поместил между водорослями две разинувшие рот, безглазые головы.
Видимо, в тоске по съеденным сородичам, рыбки дружно перевернулись на спину.
Разочарованные такой нестойкостью, справедливо полагая, что им приходится жить в более тяжелых условиях, солдаты разошлись. Вечером, последним с кухни уходил повар. Выполняя наказ командира полка, не обращая внимания на состояние подопечных, таджик выставил температуру воды.
Он поставил семдесят градусов, видимо перепутав шкалу Цельсия с Кельвином, Фаренгейтом или Реомюром. И, уже почившие, рыбки сварились.
На следующий день подполковник Смерть первым делом побежал на кухню навестить аквариум, о котором он мечтал в детстве. Солдатская столовая встретила его запахом свежесваренной, уже посоленной и поперченной ухи. Разноцветные маленькие рыбки плавали кверху брюхом в янтарных кругах масла. В наказание повар хоронил каждую рыбку в индивидуальной могиле размером метр на метр на метр.
Однако на этом попытки Смерти сделать что-то хорошее солдатам не закончились. На пустыре, находящимся между командным пунктом и казармой, командир полка решил посадить помидоры.
Надо сказать, что эта идея была всеми воспринята с восторгом. Подполковник понимал, что помидоры будут вороваться солдатами по ночам. Его это нисколько не смущало. Для них все и делалось. Кто бы мог предположить, что не все захотят воровать овощи при свете луны? Нерусский менталитет и погубил благое дело.
Добровольцами, вызвавшимися посадить и впоследствии ухаживать за рассадой, вызвались литовец Арунас Сберчаючас и еврей из Белоруссии Максим Яцкевич. Макс с радостью согласился на предложение Аруноса заняться несвойственной его национальности сельскохозяйственной деятельностью. Главной причиной было будущее сотрудничество со Сберчаючусом. Литовец был странным человеком. Одно слово - нерусский. Статус "деда советской армии" позволял ему беззаботно прожить последние несколько месяцев службы. Но безделье было не в его натуре. Окончивший школу машинистов тепловозов Арунос физически не мог находиться в покойном состоянии. Он всегда искал, и, естественно, находил работу. Еще одна странная, но высоко ценимая Максимом черта его характера заключалась в том, что относившийся с презрением к "духам" литовец никогда их не унижал или избивал. Забавно, что, будучи убежденным антисемитом, литовец с симпатией относился к отслужившему на целый год меньше него, Яцкевичу.
Вскоре, на пустыре, впоследствии ставшим "минном полем", появились первые ростки.
Арунос старательно поливал и пропалывал будущие витамины. Максим помогал ему в этом по мере своих сил, изумляясь и восхищаясь чуду рождения новой жизни. Так, как в этом была и его заслуга, то после распития со Сберкавичусом трехсот грамм спирта, Максим решил, что он, в некотором роде, соавтор Господа Бога.
Так, на радость солдатам роты связи, в рационе которых не было ни одного, даже консервированного овоща, помидорная рассада росла и крепла под скудным воронежским солнцем.
Вскоре появилась завязь, а потом и первые маленькие зеленые помидорчики. Постепенно они увеличивались в размерах, краснели, и в начале лета стали пригодны к употреблению.
Наверное, впервые в истории советской армии, на солдатском столе появились живые овощи.
Помидоров выросло так много, что украсть их все, не было под силу ни солдатам, ни прапорщикам.
Весьма вероятно, что владевшие автотранспортом сверхсрочники вполне могли бы опустошить огород с целью дальнейшей перепродажи томатов, но частое присутствие в этом месте солдат делало операцию по сбору урожая чрезвычайно рискованной, а то и вовсе невозможной. Короче, все были довольны.
У солдат начали зарубцовываться незаживающие язвы на ногах, возникающие осенью в результате полного отсутствия витаминов в питании. Соли и серого хлеба было в достатке, поэтому ночная смена была сыта. Кроме того, помидоры были прекрасной закуской даже к одеколону.
Но, как известно, счастье не может длиться долго. Губителем помидорного рая стал его же создатель, действовавший по принципу - "я тебя породил, я тебя и убью". Дело в том, что Арунас Сберкавичус был не только антисемитом. Он также ненавидел советскую власть и русский народ, лишивших его родину независимости. Но черта, погубившая помидорное поле - была гордость.
Интернациональная компания, в составе грузина-мингрела Мамуки Самушия, хохла Кости Кучмы, и самого литовца собралась на радиорелейной станции "Циклоида", чтобы отметить удачный обмен сходившего в самоволку Кости общевойскового защитного комплекта, более известного как "ОЗК", на литр самогона. В качестве главного составляющего предстоящей вечеринки и был предмет яростной купли-продажи. "ОЗК" ценился окрестными крестьянами за способность не пропускать воду при вхождении в реку до пояса. Стандартная цена этой экипировке была бутылка водки.
За закуской был отправлен главный смотритель помидорного огорода, который и был застигнут замполитом в момент, когда Арунос выбирал самый красивый помидор.
Всему личному составу стало известно, что Сберкавичус был обвинен люто ненавидимым им Мамыркой в хищении. Оправдание, что литовец сам создал этот огород, было проигнорировано. Замполит сказал, что в Советской армии - демократия, и что все равны при распределении выросшегона территории воинской части урожая. Потерявшему от возмущения способность говорить по-русски литовцу он заметил, что Сберкавичус, как и остальные, может получить помидор в столовой. Взбешенный "дед" вернулся на "Циклоиду", долго ругался на своем языке, и пообещал друзьям скосить помидоры. Уговоры не помогли. Единственное, на что Арунос согласился, было выслушать причастного к созданию огорода Яцкевича. Максим был срочно вызван, чем придал компании еще большую интернациональность, напоен самогоном и введен в суть проблемы.
От возможности насолить замполиту, пусть даже и ценой собственного благополучия Макс пришел в восторг. Его не остудили даже грузино-украинские убеждения, что от этого демарша пострадают все, кроме замполита. Что никто не мешает Сберкавичусу брать сколько угодно помидоров ночью. Секретный телефонист считал, что литовец имеет полное право не воровать созданное его трудом, а брать его с достоинством. В конце концов, когда вторая бутылка опустела, был достигнут компромисс. Арунос еще раз сорвет помидор в присутствии Мамырки, и если тот не промолчит - литовец волен делать все, что считает нужным. На коммуниста никто не надеялся, поэтому все тайники на командном пункте были наполнены остро и приятно пахнущими овощами. В огороде был оставлен только один помидор, с помощью которого и предполагалось произвести эксперимент.
Долго ждать не пришлось, и уже на следующий день трудолюбивый "дед", получивший два наряда вне очереди, стоял на тумбочке. Сам факт "деда"-дневального был вопиющ. В сравнение можно было только вообразить камердинера Его Величества, подметающего Красную площадь.
Однако Арунас не унывал. Он доблестно отдавал честь входящим офицерам, прикладывая к виску неуставные два пальца. При этом наказанный преехиднейше улыбался. Не было никакого сомнения в ответной реакции. Стоило Сберкавичусу смениться, как на следующее утро помидорная ботва лежала на земле, скошенная честолюбивым литовцем.
Реакция солдат была различна. Молодые переживали потерю такой добавки к уже вызывавшему спазмы пищевода меню. Однако их мнение никого не интересовало. Самая важная часть роты - отслужившие год и больше, аплодировали Аруносу в душе. Никто не возмущался подобному варварству. Солдаты были в восхищении.
Третья, и оставившая самый заметный след в жизни воинской части номер 51052 попытка сделать добро, активно не желающим его принимать солдатам была произведена подполковником по кличке Смерть уже осенью. На месте помидорного огорода он попытался посадить яблони. Что и привело к возникновению аттракциона, который приводил людей, не знавших историю происхождения "минного поля" в изумление.
4
Улыбаясь воспоминаниям Максим перепрыгивал через ямы. Он торопился предупредить единственного человека, среди встреченных им офицеров советской армии.
Кабина радиорелейной станции находилась недалеко от входа в подземный командный пункт связи. Больше всего она напоминала поставленный на автомобильные колеса вагон, возле которого упиралась в небо тридцатиметровая антенна. Большую часть внутреннего пространства занимала аппаратура, но для удобства оператора, в заднем отсеке станции имелась кровать. "Циклоида" являлась излюбленным местом отдыха утомившихся от глотательных движений офицеров и прапорщиков.
Проблем было две: первая - нужно было договориться с дежурившим на станции солдатом, а вторая и самая главная - эта "малина" была всем известна. Прежде всего, начальство, ищущее пропавшего офицера, проверяло, не сопит ли безвольное тело среди конденсаторов, ламп и прочей электронной мишуры, сложенной в месте отдыха сменившегося связиста.
Судьба старшего лейтенанта Старовойтова была небезразлична Максу. Как и все, более-менее приличные с точки зрения солдат командиры, он был пьяницей. Но самое приятное было в том, что Старовойтов не наслаждался своей безграничной властью над рядовыми и никого без причины не обижал. Максим, не то, чтобы с ним дружил, это было немыслимо, но относился к старшему лейтенанту с симпатией. С ним можно было посоветоваться, пожаловаться на жизнь, и, если от него зависел какой-нибудь связанный с Яцкевичем вопрос, старлей всегда решал его в пользу Максима. Поэтому Макс торопился предупредить командира своего взвода.
Поднявшись по железным ступенькам, он открыл окантованную мягкой резиной дверь. В нос ударил кислый запах блевотины. Окон в станции не было. Кабина закрывалась герметично, чтобы в случае химической атаки связисты успели сжечь, или, в крайнем случае, съесть секретные документы. Но в данный момент, угроза задохнуться происходила изнутри. Смена уволенного в запас Аруноса так и не пришла, поэтому на "Циклоиде" бессменно дежурил маленький грузино-мингрел Мамука Самушиа. Согласно боевому расписанию на время принятия пищи, а также для отправления естественных надобностей за радиорелейной связью присматривал командир радиовзвода, старший лейтенант Старовойтов. В теории, во время отсутствия офицера, Мамука должен был терпеть или поливать жухлую траву окружавшую кабину переработанным мутным чаем. Но это в теории. На самом деле на отсутствие оператора начальство закрывало глаза, чем часто пользовался грузин.
Максим оставил дверь открытой, но все равно, пока он не свыкся с запахом, дышал ртом и через хлопчатобумажную ткань подола гимнастерки. На железном кресле оператора сидя спал Старовойтов. Он уперся лбом в тумблеры и похрапывал. Казалось, сам процесс дыхания отнимает у тяжелобольного старшего лейтенанта последние силы. Фуражка лежала на полу. Прихода Яцкевича он не заметил. Как и не заметил бы начала ядерной войны, затопления "Циклоиды" кипящей водой или собственной смерти.
- Товарищ старший лейтенант! Товарищ старший лейтенант! - Макс опустил ладонь на погон бесчувственного командира и потряс его безвольное тело. Когда голова оторвалась от пульта управления, офицер испуганно хрюкнул и открыл красные глаза. На лбу виднелись два углубления. Следы от неподходящих для упора головы тумблеров.
- Максим? - Старовойтов с трудом шевелил сухим языком. - Что ты здесь делаешь?
- Меня старшина послал. Вас предупредить. - Макс сочувственно смотрел на приходящего в себя капитана. - Вас начштаба ищет. Скоро сюда придти должен.
- Начштаба или Смерть? - Офицер несколько раз моргнул и передернулся.
- По-моему, начштаба. А не все ли равно кому залетать?
- Нет. Смерть может выгнать меня из этой гребаной армии, а начштаба будет только мозги трахать. Принеси-ка воды, Яцкевич, а то что-то трубы горят.
Макс еще раз оценивающе посмотрел на старшего лейтенанта и решился:
- Товарищ капитан! Хотите лекарства?
Старовойтов поднял затуманенные глаза.
- Правда? Пиво?
- Ух! - Максим уже забыл о таком желанном похмельному человеку веществу, как пиво. - А одеколона не хотите?
- Хочу. - признался Старовойтов. - Но мне потом домой надо. В автобусе неудобно будет. Да и дома - кошмарики. У меня как-то жена учуяла парфюмерию... Ой, что было... Не женись Макс, гиблое это дело.
- Так что было, товарищ капитан?
- А... - Старовойтов скривился и махнул рукой. - Последнее, что видел я в тот день, был черный диск чугунной сковородки... - Язык его заплетался.
Максим хмыкнул:
- Да пошутил я. Сейчас сто грамм самогона принесу. Только не говорите никому. Главное, Мамуке. Я вам, как боевому товарищу...
- Неси быстрее! Не скажу, не бойся! - Капитан оживился, предчувствуя скорое избавление от тяжелого похмелья.
Макс взял эмалированную кружку и зашел в задний отсек, где в нижней части стеллажа с аппаратурой, за трансформатором находился тайник. Из бутылки заткнутой свернутым куском газеты он налил грамм сто мутной, неповторимо пахнущей жидкости. При виде солдата Старовойтов подался вперед, протягивая правую руку к заветной кружке. Максим понимал нетерпение офицера и протянул ему самогон.
- Х-ху! - Старовойтов сделал глоток и откинулся назад.
- Товарищ старший лейтенант... - Позвал Яцкевич, но тот поднял руку, останавливая желающего что-то спросить рядового. Офицер зажмурился, прислушиваясь, как в его теле утихает вызванный вчерашней пьянкой ураган. Некоторое время Старовойтов не двигался. Максим, даже подумал, что тот заснул, но офицер вздрогнул и открыл глаза.
- Ну, спасибо, Яцек, век не забуду...
Макс сел на табуретку, упер локти в колени и положил подбородок на ладони.
- Да незачто. Как же не помочь русскому человеку? Все в таком положении бываем.
Старовойтов блаженно щурился. Некоторое время он молчал, но затем вдруг начал откровенничать.
- Эх, Яцкевич, Яцкевич... - Капитан с сочувствием посмотрел на Макса. - А ты знаешь, за что нас ненавидят?
- Никак нет, товарищ старший лейтенант. - Максим поразился вопросу. Что могло объединять рядового и офицера? Они были из разных сословий. Капитан был другой, благородной породы.
- Оставь этот армейский жаргон. Я говорю с тобой не как солдатом, а как с человеком.
- Ну ладно, товарищ капитан. - Яцкевич не понимал, как можно общаться на равных с военнослужащим, неизмеримо старшим его по званию. Конечно, в таком состоянии, в каком Старовойтов находился в данный момент, Максим мог разрешить себе некоторое нарушение субординации, хотя и не любил панибратства как со старшими, так и с младшими. Капитан это позволял и, как казалось Максу, сам был доволен, что иногда всепроникающая армейская реальность исчезает, и он может по-дружески поговорить с солдатом, которого он уважал за ученость и, какой-то, невоенный вид. Это выделяло Яцкевича из зеленой толпы. Несмотря на то, что Максиму это льстило, злоупотреблять капитанской милостью он не собирался. Он снял пилотку и сказал:
- Меня, понятно, почему ненавидят, я ведь еврей, Христа распял. Но кто же вас ненавидит? Честное слово, солдаты вас любят. А это - редкость.
- Да причем здесь солдаты? - Старовойтов поморщился. - Кому интересно их мнение? А... - Он махнул рукой. - понимаешь, отличаемся мы от быдла. Я вот, например, не то бы что не согласен с линией партии... Мне вообще наплевать на эту линию. И даже на социалистическую Родину. А ты... Как бы это сказать... - Офицер замялся. - Еврей, студент, поставь себя на место, например, старшины. - Капитан плюнул на железный пол вагончика радиорелейной станции. - Вот он живет в дерьме, и, кроме дерьма, он никогда, ничего не увидит. А ты, отслужишь, вернешься в институт, а потом уедешь в Израиль. Или Америку... - Старовойтов снова заглянул в кружку, в которой еще плескалось немного нацеженной Яцкевичем самогонки, и, пожелав Максу здоровья, выпил. - А ты понимаешь, что это значит для усатого прапорщика?
- Нет, - Максим мечтательно улыбнулся далекой перспективе.
- А то, что представляет, как ты будешь жить на берегу Средиземного моря, есть экзотические фрукты, любить прекрасных иностранок и ездить на американских машинах...
- Ух ты!- Макс представил это волшебное будущее, и глаза его расширились. На фоне моря и пальм играли в волейбол условно одетые мулатки.
- Понял? - спросил Старовойтов, и хлопнул Яцкевича по плечу. - Напиши мне оттуда. Но эти два года ты в полной власти прапорщика Рубцова, капитана Мамырко и других уродов. А они ведь проведут всю жизнь в краю вечнозеленых помидоров. Весь свой век будут копить на изделие Волжского автозавода, пересчитывая портянки и патроны, со страхом ожидая, что какой-нибудь молодой идиот застрелится, потеряет автомат, или убежит домой к невесте.
- Ну ладно, товарищ капитан. Вы тут все понятно разъяснили. Они в дерьме, а мы все в шоколаде. Только я, что-то этого шоколада не замечаю. По-моему, мы все в одной большой заднице...
Старовойтов почесал нос и поднял фуражку.
- А ты, Максим, не морщи попу. Мы тоже в дерьме, но у тебя-то есть шанс свалить. Это мне здесь сгнить придется. Уволят меня на гражданку, или нет, а все одно - сопьюсь я скоро.
Яцкевич с сожалением посмотрел на офицера.
- А если не пить? Сможете?
- Уже, наверное, нет. А, кроме того, на эти рожи трезвому смотреть муторно. Включи-ка вентилятор, солдат.
- Точно. Запах здесь плохой.
Капитан кисло улыбнулся.
- Это я пукнул.
- А, по моему, наблевали.
- Неправда. Наблевал я еще по дороге. И нéчего мне! Молод еще!
Макс подошел к стене и включил железный вентилятор. По ступенькам быстро застучали сапоги и в "Циклоиду" ворвался вечно куда-то бежавший Самушией.
- Вай, вай, вай! Чито за запах?! Яскевыш! А почэму ты здэс?
Максим рассмеялся. Ему было приятно видеть маленького мингрела.
Мамука был всегда весел. И это была не идиотская веселость узбекского "духа" Ибрагимова, который с несвойственным психически здоровым людям смехом подбегал к старшине и, протягивая руки, кричал: "Хачу работать!". Очевидно, грузин получил от родителей избыточное количество генов, отвечающих за хорошее настроение и, видимо на почве жизнелюбия, так сдружился с уволившимся недавно Аруносом. Их обоих отличало отсутствие жалоб на жизнь и твердая уверенность, что все идет хорошо, а дальше будет только лучше. Правда, если Самушиа был, как говорится, душа нараспашку, то литовец, при всем своем благодушии сурово мстил своим обидчикам, которые часто не понимали, чем это вызвано.
Мамука не был мстителен. Он был готов признать, что у других людей могут быть свои национальные особенности и, как не парадоксально, считал, что находится среди друзей, к которым он относил даже замполита и старшину. И, если они, каким-то образом делают ему в физическом, или моральном виде больно, то очевидно по недоумению, а не специально. Естественно, маленького грузина любили все, включая офицеров.
Максим завидовал такому отношению к жизни. Мамука был ярко выраженный холерик. Кроме этого, его отличал громкий голос, огромный нос и любовь к перцу. Его присылали из далекой Мингрелии, и поджаренную Мамукой картошку было невозможно есть без огнетушителя или большого количества воды. Самое обидное было то, что готовил он вкусно.
- А почему бы мне и не быть здесь, Мамука? - Яцкевич широко улыбнулся. Мамукина жизнирадостность была заразительна. - Вот, зашел. А что там на завтрак?
- Вай! Нэ ходы совсэм. Очен плохой еда. Каша камбынырованый, ложку всунэш, и поднымаеш с тарэлкой. Вай. И риби трюпи.
Грузин всплеснул руками и состроил гримасу. Комбинированную, пшенно-гороховую кашу есть было невозможно не только из-за ее омерзительных вкусовых качеств, но и благодаря повышенной клейкости. Но вторую часть Макс не понял
- Так что там рыбное, Мамука?
- Трюпи, трюпи. - Быстро проговорил он.
- Не понял.
- Вай! Что? Я тебя должен рюсски язык учит? Риби. Савсем мертвый.
- Рыбьи трупы?
- Трюпи, трюпи. Пуст тебе Дюбков масла принэсет. А на завтрак нэ ходы совсэм.
- Ну ладно. Пора мне на ЗАС. Но скорее, это я за его маслом пойду. - Макс похлопал Мамуку по плечу.
- Самушия! - Подал голос Старовойтов. - Ты пришел, а я ушел. Сейчас за мной начальство заявится. Не хочу с утра пораньше жизнь портить.
- Здравя желаю, товариш капитан. - Полчаса назад Мамука видел его возле казармы в другом состоянии, и теперь искренне желал ему здравия. - А куда сказать, что ви ушол? - Старлей задумался. Отуманенный алкоголем мозг никак не мог переварить последнюю фразу. Потом дошло.
- Скажи, что меня смыло за борт.
- За борт чего? - Удивился Яцкевич.
- За борт судна. - Старовойтов выпил оставшиеся граммы и занюхал внутренней стороной фуражки. - Не дергайся, грузин, это я с собой принес.
- Какого судна? - Макс не успевал за потоком сознания командира взвода.
- Медицинского. - Офицер крякнул и передернулся. - В которое инвалиды писают и какают. - Он тяжело поднялся, нахлобучил фуражку и начал неуверенно спускаться по ступенькам.
- Ну ладно, Мамука, пойду и я. Дюбкова надо на завтрак подменить. - Максим потрепал маленького грузина по щеке. Тот фыркнул, толкнул Макса к выходу и рассмеялся, крикнув что-то на своем гортанном языке.
5
Солнце поднялось и стало заметно теплее. И, хотя воздух был еще холоден, в шинели было жарко. От недавно сгоревшего деревянного туалета несло гарью. Яцкевич взглянул на головешки и достал буро-белую пачку "Астры". До смены сержанта нужно было зайти в другую точку для отправления естественных надобностей, а, значит, придется делать крюк, выходить с территории части и навестить туалет, оставленный строителями-колхозниками. Но время еще было, можно не спешить.
Он подошел к деревянной кабинке сельского сортира.
"Хорошо, что весна" - думал Макс. - "Летом из-за мух дышать было бы опасно. Скоро они проснутся, и ходить в туалет будет неприятно". Он хмыкнул. В армии понятия приятно - неприятно, вредно - полезно, морально - аморально и даже вкусно - невкусно теряли всякий смысл. Он открыл скрипящую дверь. В нос ударил тошнотворный, приторно сладкий запах сгоревших нечистот. Внутри обгорелые обрывки газет. Газеты жгли ночью, чтобы не оступиться. Так и сожгли туалет, находившийся рядом с КП. И все-таки хорошо, что не зима. Зимой - особая специфика самого обычного для человека действия. Зимний антураж выглядел так:
Перед загаженным отверстием высился острый желтый конус.
Попавшая на конус моча замерзала, увеличивая диаметр основания пирамиды и ее высоту. Когда ледяная фигура достигала размера несовместимого, по мнению "дедов" с понятием о комфорте, высылался дух с ломом и отвратительный сталагмит на некоторое время исчезал. "Да..." - усмехнулся Макс. - "Самый благородный и брезгливый английский лорд, из романа 19 века, после недели службы в Советской Армии, с удовольствием пользовался бы этим заведением, если припрет. И сам, каждый раз, добавлял бы к конусу пару миллиметров". Сейчас, по крайней мере, не было сталактита и мух. И это хорошо. Он вышел и выбросил сигарету. Пора.
Как Максим и предполагал, Дюбков отказался покидать уютную комнатушку ЗАСа и отправил Яцкевича завтракать с дежурной сменой, которая кучковалась у выхода в КП.
Появился старшина, и связистам пришлось идти строем и по дороге.
Солдаты понуро шли не в ногу. Старослужащие засунули руки в карманы, бравируя своим привилегированным положением. Никто не ожидал от повара-узбека изысканного завтрака. Но действительность превзошла худшие ожидания.
Из столовой доносился стук. Стучала заканчивающая прием пищи авторота. Недоуменно переглядываясь, связисты зашли в помещение и выстроились в очередь перед цинковым столом, на который повар в грязно-белом, надетом на шинель халате, вышвыривал тарелки с кашей комбинированной и "рыбими трупами".
- Бэрите тарелки и идите стучать! - Подгонял их узбек.
- Зачем стучать? - Поинтересовался усталый Федотов. Радист Сергей Федотов был другом Максима. Это был высокий белокурый славянин, внешность которого портил выбитый передний зуб. Но и здесь Федотов находил утешение в том, что ему было удобно плевать. Служилось ему легко, как и всем неунывающим, легким людям. Дома его ждалa невестa, два младших брата и мотоцикл "Восход".
- Хлеба нэт! Есть сухари. Их надо стучать. - Объяснил повар, но ясности не добавил.
Все разъяснилось, стоило сесть за стол и взять в руки сухарь. Так назывался обычный армейский хлеб, но высушенный и пролежавший на складе неизвестно сколько лет. Сухари были червивы. При каждом ударе по столу из куска хлеба выпадали белые трубочки. Иногда они двигались, иногда нет, но их было много. В начале или в конце белого, маленького червячка виднелась черная точка. Макс с тоской посмотрел на столы с тарелками полными нетронутой пищи. Такую еду могли есть только новобранцы. Салаги ели все, и в первые месяцы службы прибавляли несколько килограмм. Некоторые, даже, к собственному удивлению жирели. Потом наступало равнодушие, а затем и отвращение к армейскому рациону. Среди сменившейся смены "молодых" не было, поэтому никто не дотронулся до каши. Каждый выбил от червяков два кусочка хлеба, чтобы намазать их маслом и съесть с чаем. Так поступил и Максим, и вышел из столовой не очень разочарованный. Все-таки что-то он сьел.
Солдат понуро поплелся из столовой. Надежды на то, что старшина его не заметит, и Макс незаметно проберется в казарму, было мало. Но, надежда умирает последней. Если бы он добрался до помещения, то там смешался бы с отдыхающей сменой, и снова лег спать.
В принципе можно сослаться на какой-нибудь, внеочередной регламент и вернуться на ЗАС.
Максим задумался. Очень уж заманчиво поспать пару часов, уткнувшись лбом в коммутатор.
Нет. Он встряхнулся и поправил пилотку, недавно сменившую плюшевую шапку-ушанку.
Ладно. Надо идти в казарму. Рубцов может проверить у командира роты, и тогда... Максим представил себе рыжеусого прапорщика, с иезуитской улыбкой показывающего ему два растопыренных пальца:
"Ты понял, сколько нарядов получаешь за обман командира?! Два?" - На этом месте старшина должен счастливо, заразительно рассмеяться. - "Не-е-ет! Это римская пять!".
Шутка была старая, но прапорщику она никогда не надоедала.
Яцкевич вдохнул и засунул в сапог вылезший оттуда грязно-белый угол портянки. Брел он медленно, подфутболивая встречавшиеся на дороге камни. Очень уж не хотелось идти запрягаться. Придется, наверное, плац подметать, или что-нибудь красить. А, может быть, чего-нибудь разгружать, или, наоборот, нагружать.
На кухню помогать несчастным "духам" мыть посуду или чистить картошку его не пошлют. Уже год отслужил. Не молодой солдат. Мойка посуды была самым ненавистным Максиму занятием. Наряд на кухню назывался "Дискотека". Около тысячи тарелок, полных недоеденной каши надо очистить и отмыть от жира. Жир, на кухне был везде. Даже пол был покрыт им так, что можно было проехаться, как по льду. Отмыть посуду начисто можно было только щелочью, но пластмассовые банки с белым порошком повар держал под замком и доставал только после окончания мойки посуды, для того чтобы очистить пол. Щелочь была ядовита.
Так он и брел, заставляя себя думать о том, что все-таки он - счастливый человек. Самая тяжелая часть службы позади, а разгрузка - погрузка - ерунда. К тому же весна...
Внезапно Максим услышал хрюканье. Оно доносилось со стороны казармы и быстро приближалось. Вскоре из-за угла вылетело и понеслось на него небольшое стадо свиней. Свиньи бежали стремительно и, как-то сосредоточенно. Они напоминали свору охотничьих собак, взявших след и настигавших обреченного зверя. Хрюшки прижали уши и изредка повизгивали. Когда столкновение казалось неизбежным, и Макс приготовился пасть негеройской смертью от удара свиного копыта, стая изменила направление и помчалась в сторону радиорелейной станции "Циклоида". Яцкевич выдохнул с облегчением и решил продолжить путь, но тут на него выскочил свинарь Абдул Джабаров.
Джабаров был местной достопримечательностью. Он был старше всех солдат роты и носил неположенный военнослужащим срочной службы офицерский кожаный ремень. За такую вольность узбек заплатил лишним годом армейской службы.
Несколько лет назад Джабаров учился в хозяйственном военном училище и даже закончил один курс. Но ушел, видимо не осилив интегралов и логарифмов, используемых при подсчете портянок и зимних кальсон. Уйдя из училища, Абдул вернулся в родной кишлак, где попал под влияние местного муллы. Несмотря на разницу в возрасте, белобородый старик сумел подружиться с молодым человеком. Долгие неспешные беседы, народные предания, рассказанные под перебирание струн местного длиногрифого аналога балалайки и бесчисленное количество выпитых пиал с зеленым чаем принесли свои плоды. Абдул близко к сердцу принял увещевания местного муллы и стал правоверным мусульманином. Правоверными были все мужчины аула, но Абдул поверил искренне, истово, соблюдая все многочисленные религиозные предписания, и собрался учиться в медресе. Но не тут-то было. Через некоторое время Советская армия вспомнила о нем, и бывший курсант вновь надел кирзовые сапоги. К его несчастью, он призвался в часть, где замполитом был капитан Мамырко, который не мог упустить шанс повоевать со средневековым мракобесием и религиозным фанатизмом. И, хотя воинский путь узбека, в любом случае, скорее всего, пролегал бы через свинарник, замполит с гордостью считал, что это - его заслуга в том, что полтора года твердолобый мусульманин провел в обществе нечистых животных.
Как правило, у "чурок" были "приблатненные" должности: кочегар, кладовщик, повар и тому подобные. Другие специальности - телеграфиста, планшетиста, оператора радиорелейной, телеграфной или телефонной станции требовали, как минимум, восьмилетнего образования, способности учиться и хорошего знания русского языка. Нельзя сказать, что среди связистов не было выходцев из Средней Азии. Было. И немало. Но большинство узбеков, таджиков и казахов, призвавшихся из сельской местности, были неграмотны и обычно использовались командирами на хозяйственных должностях.
К тому времени, когда Джабаров был признан негодным к "интилигентной" работе, из вакантных хозяйственных мест оставался только свинарник. Абдул заявил старшине, что его религия не позволяет иметь дело с нечистыми животными и быть свинарем он категорически не согласен. Решающим аргументом старшины было пять нарядов вне очереди и угроза отправить бывшего курсанта военного хозяйственного училища на бессрочную отсидку на гауптвахте. В запале прапорщик даже угрожал расстрелять непокорного солдата за неисполнение приказа. Однако коса нашла на камень. Перспектива пострадать во имя Аллаха была встречена Абдулом с восторгом. Сломило его упорство только решение кладовщика Джамиля Навазова, он же Чингиз-Хан, являвшегося в глазах Джабарова религиозным авторитетом и издавшем специально для него частную фетву, разрешающую выполнять в армии "неверных" любую работу в случае, если мусульманин будет вовремя молиться пять раз в день.
Судьба несчастных хрюшек была решена. Несмотря на то, что ислам велел проявлять милосердие к любым животным, даже к свиньям, Джабаров не мог побороть омерзение и приходил в свинарник только для того, чтобы поспать или попить чаю с обрезанными друзьями. Возле хлева было помещение для животновода, стараниями молодых солдат вычищенное и вымытое. Так что о близости свиней напоминал только запах и похрюкивание. Многочисленные объедки и несьеденная пища из армейской столовой, вместо того, чтобы быть скормленными свиньям, под угрозой расправы выливались дежурящими на кухне духами в помойку.
Есть будущим шкваркам было нечего. С голодухи они прорыли ход под забором свинарника и бегали по части в поисках съестного. Именно поэтому "подопечные" Джабарова были столь мускулисты и резвы. На них не было ни грамма лишнего жира, только мышцы. Прозвище этих животных - "свиньи олимпийской породы" было дано старшиной, с изумление наблюдавшим, как поджарые свиньи прыгали на невероятную высоту.
Секрет великолепной физической подготовки был прост. Голод. Свиньи питались молодыми листьями и почками. Естественно, когда они обьели доступную им поросль, для того, чтобы поесть, нужно было прыгать. И чем дальше, тем выше. Вначале хрюшки кормились подальше от штаба и казармы. Любой проходящий мимо солдат считал своим долгом пнуть зазевавшуюся хавронью. Удары кирзовых сапог и латунных блях быстро приучили животных, что места обитания короткостриженых извергов нужно обходить подальше. Жестокость солдат объяснялась тем, что были найдены существа более бесправные и беззащитные, чем они сами. "Духи" отводили на них душу после побоев старослужащих, а для "дедов" это было просто развлечением. Почему бы кого-то не ударить, если за это ничего не будет? Но сами свиньи, очевидно, никогда не задумывались о жестокой несправедливости жизни. Они просто хотели есть. Однако, когда зелень кончилась в отдалении от казармы, животным пришлось выбирать между голодом и физической болью. Голод победил, и свиньи подошли ближе к жилым помещениям. Таким образом, старшина впервые увидел потрясающие прыжки хрюшек, только когда свиньи были хорошенько тренированы.
По мнению старшего прапорщика Рубцова, подобное зрелище он лицезрел только в Москве, где дельфины выскакивали из воды за протянутым дрессировщиком сахаром.
