Юджин Следж

СО СТАРОЙ ГВАРДИЕЙ

 

Перевёл Максим Копачевский

 

Предисловие ко второй части

 

Пелелиу взял свою плату. В должности начальника штаба, а затем командира роты "К" 3-го батальона 5-го полка морской пехоты, я видел в глазах каждого выжившего ту цену, что мы заплатили за тридцать дней неослабевающего ближнего боя на этом куске выщербленного коралла.

Для усталых солдат, возвращавшихся на Павуву в ноябре 1944 года война была далека от завершения. На этот раз Павуву показался более приятным местом, чем тогда, когда мы покидали его. Но это не был курорт. Выжившим на Пелелиу не предоставили такой роскоши. У них было мало времени на зализывание ран. Нам пришлось принять в свои ряды много новичков в качестве замены погибшим на Пелелиу и убывающим домой ветеранам Гуадалканала, которые к тому времени прошли уже три кампании.

Пелелиу стал чем-то особым для морпехов К/3/5 - для всей 1-й дивизии морской пехоты. Таким он остался на все последующие годы. Но и у Окинавы есть свой образ, во многих смыслах более пугающий, чем у её предшественника. Там 1-я дивизия морской пехоты вела другую войну, по новым правилам, где тактика и манёвры проводились в манере, ранее незнакомой для воевавших на островах морпехов.

Окинава - обширный остров, более шестидесяти миль в длину и от двух до восемнадцати миль шириной. Он впервые познакомил морпехов с "сухопутной" войной. Даже в 1945 году там имелся большой город, меньшие города и деревни, несколько крупных аэродромов, разветвлённая дорожная сеть, и многочисленное гражданское население. Что наиболее важно, её защищали более 100000 лучших японских солдат. Окинава была японской территорией. Они знали, что для нас это последняя ступенька перед главными японскими островами.

Морпехи многому научились по пути к Окинаве. Мы улучшили нашу организационную структуру, тактику и приёмы ведения боя. Но японцы тоже чему-то научились. На Окинаве мы столкнулись с рядом оборонительных сооружений и оборонительных тактик, разработанных японцами на основе уроков, усвоенных в ходе всех предыдущих поражений. Притом дрались они с ожесточением, проистекающим из чёткого понимания того, что если они проиграют, то ничто не сможет помешать нашем непосредственному вторжению на их родину.

Безотносительно новых элементов, битва за Окинаву состоялась, и исход её был решён тем же способом,  каким выигрывается или проигрывается любая битва. Солдаты на обеих сторонах, каждый день видевшие друг друга в прицеле винтовки, определили итог. Рядовой 1-го класса Юджин Б. Следж был одним из этих солдат. В этой книге он приводит нам уникальный опыт видения и ощущения войны на её наиболее важном уровне, уровне рядового бойца. Его слова звучат чисто, они свободны от анализа и рефлексии по прошедшим событиям. Они просто отражают то, что случилось с ним и, следовательно,  со всеми морпехами, сражавшимися там.

Для солдат из "старой гвардии", которые боролись, истекали кровью, погибали и постепенно победили на Пелелиу и Окинаве, Кувалда стал самым красноречивым глашатаем. Я горд тем, что служил вместе с ним  - и вместе с ним.

 

Капитан в отставке Томас Дж. Стэнли

Корпус морской пехоты США

Хьюстон, Техас

 

Глава седьмая

Отдых и восстановление

 

Рано следующим утром "Си Раннер" в сопровождении остальных кораблей, включая и те, что везли выживших из 7-го полка морской пехоты, отплыл на Павуву. Я был рад снова оказаться на борту корабля, пусть это даже был корабль для перевозки войск. Я целыми галлонами пил холодную воду из бачков с электрическим охлаждением[1].

Большинство моих друзей в стрелковых ротах были ранены или погибли. Это ужасно угнетало, и полное осознание наших потерь давило на меня всё сильнее по мере того, как я наводил справки. На борту корабля уцелевшие рассказывали нам все подробности о наших друзьях, которые не выбрались с Пелелиу. Мы благодарили их и шли дальше. После нескольких таких визитов и скверных новостей о наших пропавших друзьях, я начал чувствовать, что мне не просто повезло, а что я пережил грандиозную трагедию.

Как-то раз после обеда мы с моим другом сидели на койках, разговаривая о том, о сём. Постепенно разговор утих и настала тишина. Внезапно он поглядел на меня, и с напряжённым, болезненным выражением на лице спросил: "Кувалда, какого чёрта нам надо было захватывать Пелелиу?" Я, должно быть, взглянул на него непонимающе, потому что он принялся доказывать, что наши потери на Пелелиу были напрасны и никак не помогли выиграть войну в целом, и что остров можно было оставить позади. "Чёрт возьми, армия высадила войска на Моротаи (в Голландской Ост-Индии) в тот же день, когда мы высадились на Пелелиу и встретила лишь небольшое сопротивление[2], а мы словно попали в ад, и чёртов остров до сих пор не взяли. А пока мы были на Пелелиу, Макартур высадился в заливе Лейте (на Филиппинах 20 октября) и вышел на берег в полный рост. Я просто не вижу, какой от нас был толк?" - продолжал он.

Я мрачно ответил: "Я не знаю". Он просто смотрел в переборку и грустно покачивал головой. Это был тот же самый мой друг, с которым мы видели трёх зверски изувеченных мёртвых морпехов. Я мог себе представить, о чём он думает.

Если не считать таких кратковременных приступов, ветераны Пелелиу знали, что они исполнили нечто особое. То, что эти морпехи оказались способны пережить глубокое физическое истощение нескольких  недель боёв на Пелелиу в невыносимой влажной жаре служило достаточным доказательством их физической стойкости. То, что мы выжили психически - по крайней мере, на то время - служило и служит мне до сих пор достаточным доказательством того, что наша выучка и дисциплина были на высоте. Они подготовили нас к самому худшему, то есть к тому, что мы пережили на Пелелиу.

7 ноября 1944 года (через три дня после моего двадцать первого дня рождения) "Си Раннер" вошёл в залив Мак-Куитти. Миновав знакомые отмели, он бросил якорь у стального пирса Павуву. Я был удивлён, увидев, как приятно выглядит Павуву после разорённого Пелелиу.

Мы взяли свои вещи и вскоре сошли на берег. На берегу мы подошли к одному из нескольких столов, стоящих неподалёку. Там я увидел - не может быть! - девушку из американского Красного Креста. Она подавала грейпфрутовый сок в небольших бумажных стаканчиках. Некоторые мои товарищи мрачно смотрели на женщин из Красного Креста, сидя на своих касках и ожидая приказа. Но я вместе с несколькими другими солдатами подошёл к столу, где молодая девушка вручила мне стакан сока, улыбнулась и сказала, что надеется, что сок мне понравится. Я поглядел на неё в смущении, взял стаканчик и поблагодарил. Мои разум был настолько притуплён потрясениями и зверствами на Пелелиу, что присутствие американской девушки на Павуву совершенно выпадало из обстановки. Я был сбит с толку. "Какого чёрта она тут делает?" - подумал я, - "Для неё здесь дела не больше, чем для какого-нибудь чёртова политика". Когда мы шагали грузиться на машины, я очень на неё злился.

У стола, отсчитывая солдат для погрузки на машины, стоял новенький, с иголочки одетый, второй лейтенант. Он был совершенно явно только что из Штатов, из школы кандидатов в офицеры, у него была новёхонькая форма, и он даже не загорел. Когда я медленно проходил мимо стола, он сказал, "Окей, сынок, проходи!" Поскольку я служил в Корпусе Морской пехоты, меня обзывали всеми вообразимыми словами - печатными и непечатными. Но едва вернувшись с Пелелиу, я не был готов к "сынку". Я повернулся к офицеру и поглядел на него непонимающим взглядом. Лейтенант посмотрел на меня в ответ и, казалось, понял свою ошибку. Он поспешно отвёл глаза. Взгляды моих товарищей по-прежнему имели то пустое, отсутствующее выражение, присущее солдатам, только что пережившим шок сражения. Возможно, именно его молодой лейтенант увидел в моих глазах и почувствовал себя неуютно.

Грузовики мчались мимо аккуратных палаточных лагерей, сильно разросшихся с того. времени, когда мы последний раз видели Павуву. Мы прибыли в наш знакомый лагерь и нашли там множество самоуверенных новичков из пополнения, сидящих и стоящих в палатках и вокруг них. Мы теперь стали "старичками". Они казались столь  беззаботными и невинными в отношении того, что их ждало впереди, что мне стало жаль их. Мы сбросили рюкзаки и расположились в своих палатках. Мы изо всех сил старались развеяться и расслабиться.

Вскоре после нашего прибытия на Павуву, выбрав момент, когда все новички ушли из расположения роты на работу, 1-й лейтенант Дэвид Р. Бэйли закричал: "Рота "К" - строиться!" Когда все уцелевшие на Пелелиу потянулись из своих палаток в ротный проезд, я подумал, как мало осталось от 235 человек, которых мы насчитывали в начале.

Одетый в чистое хаки, с блестящей выбритой головой Бэйли выступил перед нами и произнёс: "Вольно!" Он был настоящим, старым, бывалым морпехом и требовал жёсткой дисциплины, но держался мягко и мы его в высшей степени уважали. Бэйли собирался нам что-то сказать, и это не была обычная ободряющая беседа. К сожалению, я не помню его точных слов, так что я не пытаюсь их цитировать, но он сказал нам, что мы должны гордиться собой. Он сказал, что мы хорошо сражались в самой тяжёлой битве из всех, в которых Корпусу морской пехоты довелось участвовать, и что мы поддержали честь Корпуса. Он закончил словами: "Вы, парни, доказали, что вы - хорошие морпехи". Затем он приказал разойтись.

Мы в молчании и раздумьях вернулись в свои палатки. Я не слышал ни одного циничного замечания относительно короткого выступления Бэйли. Слова похвалы редко звучали от таких бывалых служак, которые от каждого требовали выкладываться полностью и не принимали ничего меньшего. Его простая, искренняя похвала и признание уважения и восхищения тем, для чего был создан наш род войск, создала у меня ощущение, что я получил медаль. Его речь не была громкими разглагольствованиями политиков или напичканной клише речью какого-нибудь тылового офицера или журналиста. Это было спокойное выражение похвалы от одного из тех, кто вынес испытания Пелелиу вместе с нами, не было никого более опытного, чем старый боевой морпех и старший унтер Бэйли, который видел нас и сам выстоял в сражении. Его слова много для меня значили, и, по-видимому, для моих товарищей тоже.

Одним из наших занятий после того, как мы расположились  в наших палатках на Павуву стала возобновившаяся вражда с крысами и сухопутными крабами. Пока нас не было, наши вещмешки, койки и остальное снаряжение были сложены вокруг центрального столба палатки. Сухопутные крабы забрались туда и устроились, как дома. Когда несколько моих товарищей начали разбирать вещи у центрального столба, оттуда повалили крабы. Парни заорали, проклиная крабов и молотя их штыками и лопатками. Один тип брызнул жидкостью для зажигалок на краба, выбегающего в ротный проезд, и кинул в него спичку. Горящий краб пробежал ещё пару футов, прежде, чем погибнуть от пламени.

- Эй, парни, вы видели? Этот краб точь-в-точь похож на горящий японский танк!

- Круто! - завопил кто-то ещё, и морпехи кинулись за баллончиками с горючей жидкостью, чтобы поливать ей ненавистных крабов. Бойцы принимали друг от друга заказы на жидкость для зажигалок и мчались в магазин 5-го полка, чтобы скупить там всё, что найдут. Мы убили более сотни крабов в одной только нашей палатке.

Как-то вечером после еды, когда я растянулся на своей койке, представляя, что я дома, я заметил одного из двух переживших Пелелиу офицеров роты "К", несущего по ротному проезду какие-то книги и бумаги. Он миновал мою палатку и подошёл к пятидесятипятигаллонной бочке, служившей мусорным ящиком. Лейтенант бросил в бочку какие-то карты и бумаги. Затем он взял толстую книгу и с явной злобой швырнул её в помойку. Затем он повернулся и неторопливо ушел по проезду.

Заинтересованный, я вышел поглядеть. Карты были боевыми картами Пелелиу. Я бросил их обратно в мусор (и с тех пор жалею, что не сохранил их для исторических справок впоследствии). Затем я отыскал книгу. Это был большой том в твердой обложке, примерно в тысячу страниц, с тёмно-синим переплётом, явно не полевое наставление для джи-ай и не книга уставов.

Я всегда старался найти что-нибудь интересное почитать и поглядел на корешок. "Люди на войне" Эрнеста Хэмингуэя.  Любопытная история, подумал я, не понимая, почему лейтенант так безжалостно швырнул книгу в помойку. Я открыл обложку. В свете сумерек я увидел надпись крупными буквами, сделанную твёрдой рукой: "А.А.Халдейн". В горле у меня застрял комок, и я спросил себя, зачем мне читать про войну, когда Пелелиу стоил нашей роте командира и стольких хороших друзей? Я тоже швырнул книгу обратно в мусорный бак, движимый горем и отвращением к войне, которую знал не понаслышке.

Когда мы провели на Павуву около недели, я пережил одно из самых душевных и греющих сердце событий за всю свою службу в Корпусе морской пехоты. Дело было после отбоя, все огни были погашены, и все мои соседи по палатке лежали в спальных мешках с установленными москитными сетками. Мы все были очень уставшими, всё ещё пытаясь развеяться после напряжения и тягот Пелелиу.

Было тихо, разве что кто-то тихонько посапывал, как вдруг один из морпехов, ветеран Глостера, который был ранен на Пелелиу, сказал ровным голосом:

- Знаешь что, Кувалда?

- Что? - ответил я.

- Я в тебе вроде как сомневался, - продолжил он, - насчёт того, как ты будешь держаться в бою, когда дерьмо влетит в вентилятор. В смысле, твой старик - доктор, ты сам ходил в колледж и вроде как из богатеньких в сравнении с остальными. Но я на тебя посматривал на Пелелиу, и, клянусь Богом, ты отлично держался, ты держался отлично.

- Спасибо, дружище! - ответил я, и меня распирало от гордости. Многие бойцы носили медали, которых они получили с избытком за храбрость в бою, медали, которые они носили на кителе, чтобы все могли их видеть. Я никогда не получал персональной награды, но простое, искренне признание от моего товарища-ветерана в ту ночь после Пелелиу стали для меня, как медаль. Я с огромной гордостью и радостью пронёс его слова в своём сердце через всю последующую жизнь.

Когда приближалось Рождество, прошёл слух, что нам устроят пир с настоящей индейкой. В году было всего несколько дней, когда Корпус морской пехоты старался предложить нам хорошую еду: 10 ноября (день рождения Корпуса морской пехоты),  день Благодарения, Рождество и Новый год. Остальное время на Тихоокеанском фронте еда была консервированная или концентрированная. Холодильными установками для такого количества еды мы не располагали, по крайней мере в подразделении столь мобильном и настолько лишённым каких-либо удобств, как боевая дивизия морской пехоты. Но говорили, что для нас припасены мороженые индейки в больших рефрижераторах на Банике.

Для нас провели специальную рождественскую службу в накрытой пальмовыми листьями полковой часовне, которую для нас мастерски построили туземцы островов Рассела. Затем последовала специальная рождественская программа в полковом театре, мы все сидели на пальмовых брёвнах и пели рождественские гимны. Мне это доставило огромное удовольствие, но я очень тосковал по дому. Затем мы получили нашу жареную индейку, она тоже оказалась превосходной.

Празднование Нового года оказалось для меня ещё более памятным. В канун Нового года после ужина я услышал крики и шум со стороны батальонной столовой. Разносчики пищи только что закончили вечернюю уборку на камбузе, когда караульный закричал: "Дежурный капрал, огонь на третьем посту!"

Я увидел, как повара и разносчики, ведущие уборку при свете ламп, бросились наружу и побежали в сторону огня, горящего в роще рядом с камбузом. Я подумал, что, наверное, загорелся один из керосиновых нагревателей, где мы кипятили воду в бачках для уборки камбуза. В свете пламени я видел, как морпехи с криками бегают вокруг камбуза, и слышал, как сержант из столовой выкрикивает команды и ругательства. Я также видел, как два силуэта проскользнули среди теней к нашему ротному проезду, но не придал им особого значения. Через несколько минут огонь был потушен, это оказалась просто банка с керосином на некотором удалении от столовки, она каким-то образом загорелась, сказал кто-то.

Один мой приятель заглянул в нашу палатку и сказал, понизив голос: "Эй, парни, Говард говорит, приходите к нему в палатку, там сколько угодно индейки для всех!"

Мы бегом поспешили за ним. Когда я вошёл в палатку, там на койке сидел Говард Низ, рядом с ним мерцала свечка, а на полотенце у него на коленях лежала крупная, упитанная жареная индейка.

- С Новым годом, парни! - сказал Говард со своей типичной широкой ухмылкой.

Мы стояли возле него, пока он ловко нарезал большие куски индейки своим острым, как бритва, кабаром и клал их в наши подставленные ладони. Подходили остальные и мы вскрыли свои две банки пива, которые выдавали каждому из нас. Кто-то вытащил банку "сока джунглей". Гитара, скрипка и мандолина грянули "Испанское фанданго", а Говард разделывал индейку, пока не обнажился скелет. Потом он принялся дирижировать музыкой, используя кабар вместо палочки. Говард рассказал мне, что горящая банка с керосином была просто уловкой, чтобы отвлечь сержанта из столовой, пока Говард и ещё парочка отважных проникли в камбуз и при свете луны реквизировали двух индеек.

Мы, недавно прошедшие кровавую баню на Пелелиу, забыли про свои беды и вопили от хохота над этой историей. Наслаждаясь дружбой, закалённой в бою, мы устроили самую лучшую рождественскую вечеринку, что мы мне когда-либо доводилось посещать. 11-й полк морской пехоты в полночь устроил артиллерийский салют - в качестве мирного жеста.

Это было очень похоже на Говарда - так ловко похитить индейку и затем разделить её со множеством товарищей. Он был одной из тех жизнелюбивых натур, всегда приветливый и весёлый, хладнокровный в бою и несмотря на всеобщее восхищение, очень скромный. Когда Говард погиб от огня японского пулемёта в первые дни битвы на Окинаве (своей третьей кампании), каждый, кто его знал, был глубоко опечален. Своим примером он более, чем кто-либо ещё, показал нам ценность жизнелюбия перед лицом беды.

Одним из моих самых дорогих воспоминаний стал образ Говарда Низа, сидящего на койке и разделывающего кабаром индейку у себя на коленях при свете свечи в своей палатке под пальмами Павуву в канун Нового 1945 года, ухмыляющегося и говорящего: "С Новым годом, Кувалда". Я многое вынес из знакомства с ним.

Наш новый командир дивизии, генерал-майор Педро дель Валле, бывший командир 11-го полка морской пехоты, ввёл регулярные строевые занятия, парады и смотры. Это было лучше, чем рабочие бригады по перетаскиванию гнилых кокосов и добавило лоска к нашей повседневной жизни, что поднимало настрой. Регулярно выдаваемый паёк из двух банок пива в неделю тоже его поднимал. Во время строевых занятий мы переодевались в чистое хаки, которое каждый боец гладил, укладывая под матрас на своей брезентовой койке. Пока мы маршировали туда-сюда по аккуратному коралловом плацу, я думал о доме или о той книге, которую читал и совершенно не скучал.

Как-то раз мы проводили парад 5-го полка. Вручались награды и медали отличившимся во время службы на Пелелиу. К этому времени вернулись из госпиталей многие наши раненые. Когда тем, кто был ранен, вручались "Пурпурные сердца", осталось не так много тех, кто не был к этой награде представлен.

Во время парадов мы с огромной гордостью смотрели на наше полковое знамя. Подобно всем полковым знамёнам, оно имело на себе большую эмблему корпуса морской пехоты, и поверху было украшено надписью "Корпус морской пехоты Соединённых Штатов". Под эмблемой была надпись "Пятый полк морской пехоты".

Но что делало наш флаг уникальным - количество боевых вымпелов, прикреплённых к вершине древка. Эти вымпелы (ленты около фута длиной с напечатанными на них названиями сражений) обозначали битвы, в который участвовал 5-й полк морской пехоты и награды, заслуженные полком со времён леса Белло в Первую Мировую войну и "банановых войн" в Южной Америке. Мы только что добавили к Пелелиу к коллекции Второй Мировой войны. Вымпелы обозначали большее количество сражений, чем у любого другого полка морской пехоты. Один мой товарищ сказал, что на нашем флаге так много вымпелов, украшений и лент, что он стал похож на швабру - безыскусная, зато честная оценка гордой традиции!

Когда мы провели на Павуву несколько недель, мне как-то раз приказали переодеться в чистое и явиться в штаб роты ровно в 0100. Там должно было состояться некое собеседование, которое могло привести меня в школу кандидатов в офицеры в Штатах.

- Эй, Кувалда, у тебя дело сделано, станешь офицером и всё такое, будешь проворачивать дела в Штатах.

- Если повезёт, то выбьешь себе штабную работу, - сказал другой.

Некоторые мои товарищи явно завидовали мне, когда я собирался и в беспокойстве шагал по проезду. В голове у меня крутились мысли о том, что я не хочу и не собираюсь покидать роту "К", разве что раненым или после выслуги, и с чего вдруг меня выбрали для собеседования в школу кандидатов.

Когда я пришёл в штаб роты, меня направили в палатку неподалёку, рядом со штабом батальона. В палатке я представился и меня приветливо встретил незнакомый первый лейтенант. Он был чрезвычайно любезен, и, как я понял по его собранной и уверенной манере держаться, был боевым ветераном.

Лейтенант подробно расспросил меня о моём опыте и образовании. Он держался искренне и дружелюбно. Я чувствовал, что он старательно пытается определить, подходит ли тот, кого он собеседует, на должность офицера морской пехоты. Мы оба понравились друг другу и я был с ним предельно откровенен. Он спросил меня, почему я не закончил курс кандидатов в офицеры V-12, и я рассказал ему, какие чувства заставили меня вступить в Корпус морской пехоты и отправиться в колледж.

- Что ты чувствуешь сейчас, побывав в бою? - спросил он.

Я сказал ему, что было бы здорово вернуться обратно в колледж. Я сказал, что достаточно видел на Пелелиу, чтобы удовлетворить своё любопытство и боевой пыл.

- Собственно, - сказал я, - Я готов ехать домой.

Он по-доброму и понимающе рассмеялся. Он спросил меня, как мне нравится Корпус морской пехоты и моя часть. Я сказал, что горжусь службой в них. Он спросил, как мне нравится служить в расчёте 60-мм миномёта, и я ответил, что это мой собственный выбор. Затем он сделался очень серьёзным и спросил: "Что бы ты чувствовал, в ситуации, в которой тебе пришлось бы куда-то отправить солдат, зная, что они наверняка погибнут?"

Без колебаний я ответил: "Я не смог бы этого сделать, сэр!"

Лейтенант посмотрел на меня долгим и жёстким, но дружеским и испытующим взглядом. Он задал мне ещё несколько вопросов, и затем сказал: 

- Тебе хотелось бы стать офицером?

- Да, сэр, если бы это означало вернуться в Штаты, - ответил я. Он рассмеялся, и, сделав ещё несколько дружеских замечаний, сказал мне, что собеседование окончено.

Мои товарищи расспросили меня обо всех подробностях собеседования. Когда я им всё изложил, один из них сказал: "Чёрт возьми, Кувалда, ты же не такой азиат, как Хэйни? Какого чёрта ты не запудрил ему мозги, чтобы попасть в кандидатскую школу?"

Я ответил, что лейтенант был слишком умным и опытным, чтобы попасться на уловки. Это было, конечно, правдой, но и я на самом деле не испытывал желания покинуть роту "К". Для меня она стала домом, и я испытывал сильной ощущение принадлежности к роте, в каких бы скверных и опасных условиях мы ни находились. Кроме того, я нашел своё место у миномёта. Это оружие и его применение меня в высшей степени увлекли, и я был уверен, что случись мне снова сражаться, я нанёс бы японцам куда больше урона, как миномётчик, чем как второй лейтенант. Я не имел желания становиться офицером или кем-то командовать, я просто хотел стать лучшим миномётчиком, насколько хватит сил - и пережить войну.

В моём настроении не было ничего героического или уникального. Остальные бойцы чувствовали то же самое. Собственно, в бою нашим офицерам приходилось так же туго, как и рядовому составу. Вдобавок, они были обременены ответственностью. Как сказал один мой товарищ (рядовой): "Когда дерьмо попадёт в вентилятор, мне придётся делать только то, что прикажут, и я буду следить только за собой и своим напарником. А этим офицерам всё время приходится проверять карты и строить бойцов".

Мы начали принимать в роту молодое пополнение, и в наше отделение добавили третий миномёт. Оружейная служба батальона проверила всё оружие и нам выдали новое вместо изношенного на Пелелиу.

Среди новых пополнений иногда попадались призывники и некоторое количество унтер-офицеров, которые служили на военно-морских верфях и других местах в Штатах. Появление этих унтеров вызвало некоторую обиду среди немногих ветеранов Глостера и Пелелиу, которые были старшими в своих отделениях из-за тяжёлых потерь на Пелелиу. Им теперь не светило повышение из-за прибывающих новых унтер-офицеров, которые должны были занять командные должности. Впрочем, насколько я мог видеть, новые унтеры по большей частью были военными со многими годами выслуги, хоть и без боевого опыта. Они хорошо справлялись со своими обязанностями, при этом уважая нас, боевых ветеранов, за наш опыт.

Морпехи-призывники выслушивали немало шуток насчёт "добровольцев в наручниках" от тех из нас, кто сам вступил в Корпус морской пехоты. Некоторые призывники яростно твердили, что они добровольцы, и сами поступили в Корпус, как и большинство из нас. но они тщательно скрывали свои личные дела и документы, потому что у призывников после личного номера там стояли буквы "SS".

Впрочем, и призывники порой посмеивались над нами. Если мы брюзжали и жаловались, они ухмылялись и говорили: "Чего вы, парни, ругаетесь? Вы же сами этого захотели, разве нет?" Мы только ворчали на них, но никто не злился. По большей части, новобранцы были хорошими парнями, и рота вновь обрела свой боевой дух.

Интенсивность тренировок нарастала и начали ходить слухи относительно следующего "блица" (этим термином обычно называли кампании). Мы слышали, что 1-я дивизия морской пехоты должна была быть присоединена к армии для вторжения на китайское побережье или на Формозу. Многие мои товарищи опасались, что мы потеряем нашу уникальность, как морпехи и что в конце концов Корпус морской пехоты растворится в армии США (участь, которая беспокоила морпехов на протяжении многих поколений, как утверждают исторические документы). В наших тренировках делался упор на уличные бои и взаимодействие с танками на открытой местности. Но мы по-прежнему не знали названия нашей цели. Когда нам показали карты (без обозначений) длинного, вытянутого острова, мы по-прежнему ничего не знали.

Как-то раз Том Ф. Мартин, мой друг из роты "L", который тоже учился со мной на V-12 и стал ветераном Пелелиу, зашёл, взволнованный, ко мне в палатку и показал мне карту северной части Тихого океана из "Нэшнл Джиографик". На ней мы увидели остров той же странной формы. Он находился в 325 милях к югу от южной оконечности японского острова Кюсю и назывался Окинава-сима. Его близость к Японии гарантировала нам безо всякого сомнения: что бы ни случилось, битва за Окинаву обязана была стать жестокой и кровавой. Японцы ни одного острова не отдавали дёшево, и пример всей войны до тех пор показывал, что бои становились всё более ожесточёнными по мере приближения к Японии.

Мы проводили учебные десанты, стреляли из различного ручного оружия, и проходили интенсивную миномётную практику. С третьим добавленным в наше отделение миномётом я чувствовал себя так, как будто мы стали артиллерийской батареей роты "К".

В это время сведи войск разразилась эпидемия гепатита. Мы называли его "желтухой", и у меня был тяжёлый случай. Мы могли посмотреть на человека и сказать, болен ли он по желтизне белков его глаз. Даже наша сильно загоревшая кожа приобретала желтушный оттенок. Я чувствовал себя ужасно, испытывал усталость и от запаха еды меня тошнило. Влажная жара Павуву тоже отнюдь не помогала. Я пошёл на утренний медосмотр, как делали и многие другие морпехи, таких становилось всё больше. Офицер медслужбы выдал мне справку об облегчённом режиме - листок бумаги, официально освобождающий меня от интенсивных нагрузок боевой подготовки, но по-прежнему позволяющий привлекать меня к мелким работам вроде уборки мусора, подтягивания тросов у палаток и тому подобного. Это был единственный период времени за всю мою службу в Корпусе морской пехоты, что я был освобождён от обычного режима по болезни.

Были бы мы гражданскими, я уверен, что те из нас, кто подхватил гепатит, были бы госпитализированы. Вместо этого мы получали от медика фенацетиновые[3] таблетки. Этот медикамент был стандартным средством против всего подряд, кроме штыковых, пулевых и осколочных ранений. Через несколько дней меня объявили достаточно выздоровевшим для возвращения к обычной службе и я сдал офицеру в медпункте свою драгоценную справку.

Тренировки усиливались. В январе 1945 года рота погрузилась на LCI[4] и, в сопровождении других подобных судов, отправилась на Гуадалканал на учения. После манёвров силами дивизии 25 января мы вернулись на Павуву.

Позже мы с интересом и сочувствием слушали ежедневные сводки новостей о страшных боях, которые вели 3-я, 4-я и 5-я дивизия морской пехоты в ходе битвы за Иводзиму, которая началась 19 февраля.

- Похоже на увеличенную копию Пелелиу, - сказал как-то один мой друг.

Он и не знал, насколько он был прав. Новый метод глубокоэшелонированной обороны с отказом от банзай-атак, который японцы опробовали на Пелелиу, повторился на Иводзиме. Когда 16 марта этот остров был объявлен захваченным, потери, понесённые тремя дивизиями морской пехоты,  сражавшимися там, выглядели, как наши на Пелелиу, умноженные на три.

Во время подготовки нам сказали, что нам придётся взбираться на скалу или прибрежный утёс (точная высота неизвестна), чтобы продвинуться внутрь острова во время надвигающейся битвы. Мы несколько раз упражнялись в подъёме на крутой коралловый утёс (около сорока футов высотой) на другой стороне залива напротив лагеря дивизии на Павуву. У нас не было ничего, кроме двух верёвок, чтобы поднять всю роту вверх на утёс. Предположительно перед днём "D" нам должны были выдать верёвочные лестницы, но я никогда не видел ни одной.

Когда мы во время тренировки стояли у подножия утёса, ожидая своей очереди и глядя, как другие бойцы карабкаются по верёвкам к вершине утёса в полном снаряжении, я слышал от своих товарищей некоторые смачные комментарии относительно этого процесса. Ротные офицеры (все, кроме первого лейтенанта Стэнли, командира роты) носились вокруг и с большим энтузиазмом подбадривали войска лезть на утёс, словно речь шла о какой-нибудь футбольной тренировке в колледже.

- Что за бестолковое сборище лейтенантов, никогда ещё такого видел! Какого чёрта они думают, японцы будут сидеть и смотреть, как мы лезем на гору по очереди? - ворчал ветеран-пулемётчик.

- По мне, вся эта затея выглядит глупо. Если там будет берег, как на Пелелиу, нас всех перещёлкают прежде, чем кто-нибудь влезет на скалу, - сказал я.

- Верно говоришь, Кувалда, и японцы не будут просто так сидеть на жопе, они весь берег разнесут из пушек и миномётов, а верх скалы прочешут из пулемётов, - сказал он грустно и обречённо.

Нашим новым командиром миномётного отделения стал уроженец Новой Англии, выпускник колледжа Лиги Плюща. Мак был светловолосым, некрупным, но хорошо сложенным, энергичным и разговорчивым, c выраженным новоанглийским акцентом. Он был добросовестным офицером, но ветеранов раздражала его привычка часто и подолгу рассказывать о том, что он сделает с японцами, когда мы снова вступим в бой. Мы иногда слышали такие речи от новобранцев, которые пытались кого-нибудь поразить (чаще всего самих себя) насчёт того, как отважно они будут держаться под огнём, но Мак был единственным известным мне офицером, кто позволял себе подобное.

Стоило ему начать своё "пусть кого-нибудь из наших парней ранят, я тут же выйду из себя, возьму свой кабар в зубы, сорок пятый в руку и попру на япошек!", как ветераны устраивались поудобнее и улыбались. Мы обменивались понимающими взглядами и возводили глаза к небу, словно уставшие школьники, слушающие, как их тренер хвалится, что может надрать команду противника одной левой.

Я чувствовал смущение из-за Мака, потому что было совершенно ясно, что он представляет себе бой, как смесь футбольного матча со скаутским походом. Он не слушал редких слов предостережения от тех из нас, кто ему намекал, что его ожидает шок. Я был согласен со своим приятелем из Техаса, который сказал: "Я изо всех сил надеюсь, что этому говорливому янки придётся съесть каждое своё слово, когда дерьмо попадёт в вентилятор". Пожелание техасца сбылось на Окинаве, и этот случай стал одной из самых забавных вещей, что я видел под обстрелом.

Перед началом следующей кампании нам должны были сделать обычные прививки плюс ещё некоторые дополнительные. Наши руки покрылись язвами и многих бойцов начало лихорадить. В войсках ненавидели уколы и из-за их обилия (некоторые утверждают, что получили семь штук) перед Окинавой мы сделались раздражительными. Укол от чумы жёг словно огнём и был хуже всего.

Большинство наших медиков старались сделать уколы по возможности безболезненными, и это давало результат. Но у нас был один нахальный медик, бесчувственный к человеческим страданиям. Он был малопопулярен, мягко говоря. (Я спешу добавить, что он был единственным военно-морским медиком, что я знал в Корпусе морской пехоты, кто не вёл себя достойно подражания. Все остальные медики, что я видел, были, как я думаю, уважаемы морпехами - как вместе, так и каждый отдельно - в высшей степени, нежели любая другая категория военных, с которыми мы взаимодействовали).

Когда мы выстроились на уколы, прямо передо мной стоял мой товарищ, ветеран Пелелиу. Перед ним стояли несколько новобранцев. Чем больше бойцов "док Нахальный" колол своим шприцом, тем недоброжелательнее он становился. К тому времени, как подошла очередь моего товарища, док уже был просто разозлён. "Нахальный" торопился и не узнал моего товарища, когда тот подошёл к столу. Это дорого обошлось Доку. Он схватил шприц, словно дротик, всадил его моему другу в руку, надавил поршень и сказал: "Двигай дальше!"

Мой товарищ даже не дёрнулся от болезненного укола. Он медленно повернулся, потряс кулаком перед лицом медика и произнёс: "Ты, пидор, если хочешь поупражняться в штыковом бое, то встретимся на тренировочной площадке, с примкнутыми штыками и без чехлов, и тогда посмотрим, на что ты годишься!"

"Док Нахальный" выглядел потрясённым. Он лишился дара речи, поняв, что рука, в которую он так грубо вколол укол, принадлежала не скромному новобранцу, а бывалому ветерану.

Затем мой товарищ сказал: "Если ты меня ещё раз так уколешь, я тебя возьму за подтяжки и выбью из тебя дурь. Я тебе так надеру задницу, что в следующем блице ты участвовать не будешь, потому что когда я с тобой закончу, тебе придётся выдать "Пурпурное сердце", умник!"

"Док Нахальный" тут же превратился в "дока Смирного". Когда я подошёл на укол, он обслужил меня с мягкостью, сделавшей бы честь самой Флоренс Найтингейл.

Мы начали паковать снаряжение. Вскоре прошла новость, что мы проведём ещё одни маневры на Гуадалканале, а затем отправимся на следующую битву - на Окинаву.

 

 

Глава восьмая

Прелюдия к вторжению

 

Со своей личной точки зрения я всегда радовался, что если нам приходилось участвовать в  манёврах по подготовке к Пелелиу и Окинаве, то они всегда проходили на Гуадалканале. Название этого острова было вышито белыми буквами под красной единицей на шевроне нашей дивизии, которым мы очень гордились. Гуадалканал имел огромное символическое значение. Я был раз увидеть некоторые места, завоёванные 1-й дивизией морской пехоты во время кампании и услышать от ветеранов рассказы из первых уст о том, как творилась история.

Во время одних учений на Гуадалканале мы оставались на берегу в течение двух или трёх недель в том месте, где располагался лагерь 3-й дивизии морской пехоты перед тем, как они отправились в ад Иводзимы. Мы растянули свои походные гамаки и устроились по возможности удобно. Несколько дней подряд мы выходили в горы, в джунгли и заросли травы "кунай" на учения. И наслаждались холодным душем каждый вечер после возвращения.

В начале 1945 года Гуадалканал был крупной базой, где находилось много войск обслуживания и тыловых подразделений. Через дорогу от нас стоял батальон "Морских пчёл" (военно-морской строительный батальон). Как-то поздно вечером мы втроём или вчетвером подошли и тихонько пристроились в конец их очереди. Повар узнал в нас морпехов, но ничего не сказал. Мы набили животы мороженым, свежими свиными отбивными, свежим салатом и хорошим хлебом (деликатесы, о которых на Павуву и не слышали) и сидели за чистым столом в просторной столовой. Никакого сравнения с пайками в нашей зоне стоянки. Будучи посторонними, мы каждую секунду ожидали, что нас вышвырнут. Но, однако, нас, казалось, никто не замечал.

На следующий вечер мы снова вернулись вместе с другими морпехами, которых посетила та же идея, и устроили ещё один великолепный ужин. На следующий день мы попробовали снова, тихонько и не спеша пристроившись в конец очереди, стараясь не привлекать внимания. К моему удивлению, над входом появился большой, аккуратно нарисованный белый плакат с синими буквами и синей рамкой. Я не помню точных слов, но там было что-то вроде "Мы рады видеть в своей столовой морпехов после того, как будут обслужены все "Морские пчёлы".

Мы были столь же смущены, сколь и обрадованы. Эти "Морские пчёлы" всё время были о нас в курсе и точно знали, сколько морпехов пробирается в их столовую. Но они были только рады и охотно делились излишками еды с нами всё время нашего там пребывания. Знак был необходим, потому что "Морские пчёлы" знали, что новость распространится и всё больше голодных морпехов будет сбегаться в их столовую, словно муравьи.

Мы приободрились и встали в очередь, улыбаясь и поблагодарив повара. Они были самым приветливым обществом, что я встречал, и мы чувствовали себя усыновлёнными сиротами. Плакат мог быть изготовлен раньше для морпехов из 3-й дивизии, которым еда "Морских пчёл" нравилась так же, как и нам, или же он был сделан в нашу честь. В любом случае мы оценили хорошую еду и доброе отношение. Это укрепило наше уважение к "Морским пчёлам".

3-й батальон 5-го полка морской пехоты входил в штурмовые волны на Пелелиу, следовательно, в кампании на Окинаве нас определили в полковой резерв. Таким образом, чтобы отправиться на остров, мы должны были погрузиться на вооружённый транспортный корабль "Мак-Крэкен", а не на LST. С такого рода транспортов войска отправлялись на берег на небольших, открытых судах, известных под названием лодок Хиггинса, а не в амфибийных транспортёрах.

Как-то вечером после учебной высадки и полевых занятий наша рота вернулась на берег, чтобы дождаться возвращения лодок Хиггинса, которые должны были забрать нас и вернуть на корабль. Свет вечернего солнца плясал на прекрасных синих волнах, и целый флот кораблей стоял вдали от берега в заливе Силарк. Десятки лодок Хиггинса и других плавучих средств сновали между кораблями и берегом, высаживая морпехов или отвозя их на корабли. Все казалось каким-то лодочным фестивалем, если не обращать внимания на то, что все корабли были военными.

Одна за другой лодки Хиггинса забирали бойцов (примерно по двадцать пять человек за раз) с нашего участка берега. Мы ждали, а солнце медленно погружалось в море на западе. Корабли сформировали колонну и двинулись мимо нас, параллельно берегу. У нас не осталось ни пайков, ни запасов воды, мы были уставшими от дневных манёвров, и не имели желания провести ночь на кишащем москитами берегу.

Наконец, когда последний корабль показал нам свою корму, лодка Хиггинса двинулась в нашу сторону, пробиваясь через волны. Из всех войск мы остались на берегу последними. Старшина лодки дал газу, и нос мелкосидящей лодки выскочил на берег, носовая рампа откинулась с грохотом. Мы забрались на борт и кто-то прокричал обычное: "Погрузка окончена, отчаливай!" Мы схватились за фальшборты, когда лодка подняла рампу, дала задний ход, развернулась и на полном газу направилась вслед за исчезающим кораблём.

Море было суровым. Как обычно, Снафу начало укачивать, так что он улёгся на бок на палубе. Судно было переполнено: два пулемётных взвода и два миномётных набились в одну лодку Хиггинса вместе со своим снаряжением, личным оружием, миномётами и пулемётами.

Лодка Хиггинса, подобно многим мощным моторным лодкам на полном газу, обычно садилась кормой в воду, приподнимала нос и легко скользила по воде. Но наша лодка была так нагружена людьми и снаряжением, что, хоть мы и столпились на корме, насколько сумели, квадратный нос не приподнялся достаточно, чтобы перескакивать через волны. Лодка проплывала прямо сквозь большие волны, и вода заливалась внутрь через открытый смотровой иллюминатор. Обычно это отверстие два на три фута размером оказывалось высоко над водой. Старшина прокричал команду закрыть складные стальные ставни на иллюминаторе, что мы проделали как можно быстрее. Но вода всё равно переливалась через нос и проникала в щели вокруг иллюминатора.

В сгущающихся сумерках мы видели корму транспорта далеко впереди нас. Это был последний корабль в колонне, исчезающей из виду за изгибом берега Гуадалканала. Наш старшина выжимал полную скорость, чтобы догнать транспорт, и мы набирали всё больше и больше воды. Если бы мы не догнали транспорт до наступления темноты, то было вообще непонятно, когда мы сможем вернуться на наш корабль.

Вода начала наполнять трюм судна под настилом палубы, так что старшина включил помпы, чтобы держаться на плаву. Мы были готовы вычёрпывать воду нашими касками, но к тому времени, как вода поднялась бы над палубой, где мы могли бы до неё достать, лодка, по всей видимости, потонула бы из-за перегрузки. Положение было мрачным, и я страшился мысли о попытке преодолеть вплавь пару миль по бурной воде, чтобы добраться до берега. Какая ирония, подумал я, если кому-то из нас придётся, пережив Пелелиу, погибнув, утонув на манёврах в заливе Железное Дно.

Мы постепенно догнали транспорт и поравнялись с ним. Возвышающийся над нами корабль был полон морпехов. Мы кричали им, прося помощи. Морской офицер перегнулся через борт и спросил, с какого мы корабля. Мы сказали ему, что отстали от "Мак-Крэкена" и попросили взять нас на борт, а то мы утонем. Он отдал нашему старшине приказ приблизиться и занять место под парой шлюп-балок. Он выполнил приказ и нам спустили два троса с крюками. Когда крюки были зацеплены за кольца в палубе, наша лодка, казалось, уже начинала тонуть. Её удерживали лишь тросы. Нам спустили грузовую сеть, и мы вскарабкались на борт корабля. Мы все испытали огромное облегчение, выбравшись с нашей маленькой лодки.

Через несколько часов после того, как стемнело, корабль прибыл на якорную стоянку. На мостике сигнальщик заработал свои фонарём-ратьером, отсылая сообщения другим судам. Был найден "Мак-Крэкен" и вскоре мы вернулись на его борт.

- Какого черта, где вы, парни, так долго пропадали? - спросил один морпех в нашем кубрике, когда мы повалились на койки.

- Ездили во Фриско, пиво пить, - ответил кто-то.

- Умник, - ответил тот.

Когда учения закончились, наша колонна отплыла с архипелага Рассела 15 марта 1945 года. Мы направлялись на атолл Улити, где колонна должна была присоединиться к растущему флоту вторжения. Мы встали на якорь близ Улити 21 марта и оставались там до 27-го[5].

Мы стояли вдоль поручней нашего транспорта и в изумлении глядели на огромный флот. Мы видели корабли всех типов: огромные новые линкоры, крейсеры, стройные миноносцы и полчища скоростных судов сопровождения. Авианосцы присутствовали в таком количестве, какого никто их нас никогда раньше не видел. Собрались амфибийные суда всех мыслимых типов. Это был самый крупный флот вторжения, что когда-либо собирался на Тихом океане, и мы были поражены его видом.

Из-за ветра и приливов корабль поворачивался на своём якоре и флот выглядел каждый день по-новому. Когда утром я поднимался на палубу, я оказывался сбит с толку. Это было странное ощущение, как будто бы я попадал в новую систему координат и мне приходилось заново изучать окружающий мир.

В первый день на Улити мой товарищ-миномётчик сказал: "Тащи сюда полевой бинокль, посмотрим, сколько кораблей мы сможем опознать" Мы взяли принадлежащий миномётному отделению бинокль и провели много часов за изучением различных кораблей.

Вдруг кто-то охнул: "Смотрите, слева по носу госпитальное судно! Смотрите, там медсёстры! Дайте мне бинокль!"

Вдоль поручней госпитального судна стояли около десятка американских медсестёр, рассматривающих корабли. Среди нас началась потасовка за право первым получить бинокль, но, в конце концов мы все смогли посмотреть на девушек. Мы свистели и махали им, но они были слишком далеко от нас.

Помимо огромных новых линкоров и авианосцев мы чаще всего обсуждали страшно обгоревший и развороченный авианосец, стоявший на якоре рядом с нами. Морской офицер сказал нам, что он назывался "Франклин"[6]. Мы видели обугленный и искорёженный самолёт на лётной палубе, где самолёты ожидали вылета, нагруженные бомбами и ракетами, когда корабль подвергся нападению. Там, должно быть, был настоящий огненный ад из взрывающихся бомб и ракет и горящего авиационного керосина. Мы глядели на разбитый, накренившийся корпус, пока кто-то из нас не произнёс: "Вот беда-то! Этим беднягам морячкам пришлось туго!" Те из нас, кто пережил взрывы и огонь артиллерийских обстрелов на Пелелиу, могли по достоинству оценить храбрость моряков "Франклина".

В то время, что мы стояли на якоре на Улити, мы сходили на берег на крошечный островок Мог-Мог, чтобы отдохнуть и поразмяться. После небольшой гимнастики наши офицеры, ко всеобщему восторгу, притащили тёплое пиво и "Кока-Колу". Мы провели один из самых чудесных бейсбольных матчей, что мне когда-либо довелось посетить. Все смеялись и бегали, словно компания малышей. Было приятно выбраться с тесного корабля, размять ноги и развеять однообразие. С большой неохотой мы на закате погрузились в лодки Хиггинса, чтобы вернуться на корабль в наши тесные кубрики.

На Улити с нами провели инструктажи относительно предстоящей битвы на Окинаве. В этот раз нам не обещали короткой операции. "По оценкам, это будет самая дорогостоящая десантная операция всей войны", - сказал лейтенант, - "Мы высаживаемся на остров  в 350 милях от японских главных островов, так что можно предполагать, что они будут драться с большей решимостью, чем когда-либо. Мы ожидаем на побережье потерь в 80-85 процентов".

Один мой товарищ, сидевший рядом со мной, наклонился ко мне и прошептал: "Это так они собираются поддержать боевой дух?" Я лишь застонал.

Лейтенант продолжал:"Мы можем столкнуться с трудностями при подъёме на скалы или утёсы в нашем секторе. Кроме того, по мнению G-2 там находится тяжёлое японское орудие, возможно, 150-миллиметровое, установленное на правом фланге сектора нашего батальона. Мы надеемся, что огонь корабельной артиллерий сможет его подавить. Будьте готовы к японскому парашютному десанту в нашем тылу, особенно по ночам. Вполне очевидно, что нипы проведут массированную контратаку, возможно, при поддержке танков, где-то в течение нашей первой ночи на берегу или прямо перед рассветом. Они начнут "банзай" и попытаются вытеснить нас с берегового плацдарма"[7].

27 марта громкоговорители объявили: "Слушайте все, слушайте все! Приготовиться к отплытию!" Моряки из палубной команды заняли свои места и подняли якорь.

- Ну, Кувалда, они снимаются с крючка, так что ещё немного и мы снова в деле, дружище! - сказал один мой друг.

- Да,  - ответил я, - впрочем, я совсем не тороплюсь.

- Можешь сказать это ещё раз, - вздохнул он.

Гигантская колонна двинулась в путь чётко, как часы. Просто наблюдение за этой массой судов отвлекало мой разум от того, что ждало нас впереди. По мере нашего движения я замечал, насколько прохладнее становилась погода. У нас были с собой полевые куртки на шерстяной подкладке и на палубе было очень комфортно, особенно по ночам. Для тех из нас, кто несколько месяцев жил и воевал в душных тропиках, прохладная погода много значила.

Большая часть пути с Улити прошла без происшествий. Каждую ночь во время нашего путешествия к северу я замечал, что прекрасное созвездие Южного Креста опускалось всё ниже и ниже по усыпанному звёздами небосклону. Наконец, оно исчезло. Это единственная вещь в центральной и южной части Тихого океана, которой мне могло не хватать. Южный крест был изображён на нарукавном шевроне 1-й дивизии морской пехоты и, таким образом, был особенно символичен.

Мы глубоко гордились принадлежностью к своим частям и черпали силы из связанных с ними символами. По мере приближения к Окинаве осознание принадлежности к роте "К" 3-го батальона 5-го полка морской пехоты 1-й дивизии морской пехоты помогало мне подготовится к тому, что, как я знал, надвигалось[8].

Окинава - крупный остров, где-то шестьдесят миль длиной и от двух до восемнадцати миль шириной. Подобно многим другим тихоокеанским островам, он окружён коралловым рифом. Но на западном побережье этот риф проходит близко к берегу, особенно на берегах близ Хагуси, где должен был быть проведён десант.

По середине острова пролегает горный хребет, возвышающийся на 1500 футов на диком, гористом севере. К югу от перешейка Исикава ландшафт в основном выравнивается, но его пересекают несколько крупных рек. В 1945 году, как и сейчас, основная масса гражданского населения обитает в южной части острова.

Первостепенную важность для обороны острова имели три тянущихся с востока на запад горных хребта, пересекающих южную часть острова. К северу и чуть ниже мест высадки располагаются горные хребты Какадзу и Нисибару. Посередине, в западу от замка Сюри тянется самый внушительный из хребтов, изобилующий отвесными утёсами и глубокими пропастями. Чуть выше  южной оконечности острова лежат горные хребты Куниси, Юза-Даке и Яэю-Даке. Вместе эти горы образуют серию природных оборонительных рубежей для наступающих с севера американских сил.

На этих природных рубежах генерал-лейтенант Мицуру Усидзима разместил основные силы своей 110-тысячной 32-й японской армии. Естественные и рукотворные преграды превратились в сеть взаимно прикрывающих позиций, связанных системой протяжённых тоннелей. Каждая горная цепь оборонялась с огромным упорством, пока рубеж не становился непригодным для обороны, затем противник отступал на следующую оборонительную линию. Тем самым японцы обобщили свой опыт, приобретённый на Пелелиу, Сайпане и Иводзиме, чтобы построить в высшей степени сложную и мощную эшелонированную оборону. Здесь они ждали нас и сражались, чтобы исчерпать волю и ресурсы 10-й американской армии.

В канун дня "D" напряжение нарастало. Мы получили последние указания продвигаться с побережья вглубь как можно быстрее. Нам также напомнили, что несмотря на то, что мы в полковом резерве, из нас, скорее всего, "вышибут дерьмо к чертям" при высадке на берег. Нам также посоветовали пораньше идти на боковую, нам надо было хорошо отдохнуть[9].

Утренняя побудка прозвучала в Пасхальное воскресенье - первоапрельский день дурака 1945 года. На корабле кипела деятельность. Мы получили на завтрак стейк с яичницей, обычное угощение перед бойней. Я вернулся в наш кубрик и собрал своё снаряжение, боевой рюкзак и сумку для мин. Экипаж корабля занимал боевые посты и готовился отражать атаки камикадзе[10]. Занимался рассвет и началась артиллерийская подготовка побережья. Над головой я слышал жужжание вражеских самолётов, готовящихся к нападению.

Я пошёл в гальюн, чтобы опорожнить свой расстроенный кишечник, скрученный от страха и предчувствий. На большом транспортном судне туалетные удобства состояли из ряда деревянных стульчаков, установленных над металлическим лотком, по которому постоянно бежал поток воды.  Там имелось около двадцати сидений - никаких узких мест, где Хэйни мог был задержать нас, как перед Пелелиу.

Большинство бойцов из моего кубрика уже побывали в гальюне, собрали своё снаряжение и вышли на палубу, так что я остался в гальюне последним. Я удобно устроился на сидушке. Рядом с собой я увидел похожий на клетку жёлоб из стальной сетки, выходящий из потолка возле шахты одной из 40-мм зенитных пушек. Он тянулся вниз и сквозь палубу уходил в нижний отсек.

Меня до смерти перепугал небывало громкий лязг, грохот, скрежет и визг металла. Я рефлекторно вскочил в приступе страха и попытался выскочить из гальюна. Я не сомневался, что самолёт камикадзе врезался в наш корабль прямо надо мной. Мои штаны, спущенные до лодыжек, помешали мне и я чуть не упал. Когда я наклонился, чтобы натянуть их, громкий лязг и грохот - словно тысяча медных тарелок посыпались по каменным ступеням - повторился. Я поглядел на сетчатый стальной желоб и увидел, как десятки пустых 40-миллиметровых латунных гильз водопадом сыплются из стоящих наверху пушек. Они гремели и лязгали по желобу в какой-то стоящий внизу коллектор. Мой страх сменился смущением.

Я взвалил на себя снаряжение и присоединился к остальным бойцам, ожидавшим приказа на палубе. Мы толклись на месте, каждый старался держаться рядом со своим товарищем. Лодки Хиггинса должны были доставить нас к месту сбора и отвезти нас к амтракам, которые перед тем уже доставили бы штурмовые пехотные волны через риф к берегу.

Бомбардировка берега нашими кораблями усиливалась, и к ним присоединились наши самолёты, обстреливая берег из пушек, выпуская ракеты и сбрасывая бомбы. Японские самолёты пролетали над флотом на некотором расстоянии от нас. Многие корабли вели по ним огонь.

Пришёл приказ всем войскам спуститься вниз (чтобы исключить потери от обстрела в вражеских самолётов). Нагруженные боевым снаряжением, мы потянулись обратно через двери-люки в наш кубрик. Набитые, словно сардины в банку, в узкие проходы между койками, мы ждали в кубрике приказа выходить обратно на палубу. Матросы на палубе задраили наши люки (то есть заперли двери, повернув U-образные рычаги по периметру). Словно запертые в чулане, мы ждали, прислушиваясь к доносящейся стрельбе. Кубрик был не очень просторным и воздух вскоре стал несвежим. Стало трудно дышать. Несмотря на прохладную погоду, мы начали потеть.

- Эй, парни, воздуходувки (электрические вентиляторы) выключены! Господи Боже, мы в этом чёртовом кубрике задохнёмся! - закричал один из нас. Я стоял рядом с люком и несколько наших принялись кричать стоявшим снаружи матросам, что нам нужен воздух. Они в ответ прокричали с той стороны железной двери, что никак не могут нам помочь, потому что всё электричество нужно для работы орудийных установок.

- Тогда, ради Бога, выпустите нас на палубу!

- Очень жаль, но у нас приказ держать люки задраенными.

Мы все принялись ругать и проклинать моряков, но они следовали приказу и я уверен, им не хотелось держать нас в этом набитом кубрике.

- Давайте выбираться на хрен отсюда, - сказал один из моих товарищей. Мы все согласились, что лучше попасть под обстрел на палубе, чем задохнуться в кубрике. Ухватившись за рычаги и повернув их в положение "открыто", мы попытались отпереть люк. Едва мы поворачивали рычаг, матросы снаружи поворачивали его обратно и держали люк задраенным. Ещё больше отчаянных морпехов присоединились к нашим попыткам отпереть люк. Снаружи стояло всего двое моряков, так что совместными усилиями мы открыли все засовы, распахнули люк и вывалили наружу, к прохладному, свежему воздуху.

Примерно в это же время другие бойцы роты "К" высыпали из люка на другой стороне кубрика. Одного из матросов сбили с ног и он покатился по палубе. В одну минуту мы все вышли на палубу, вдыхая свежий воздух.

- Так, личный состав, вернитесь в свои кубрики. Никаких войск на верхней палубе. Это приказ! - раздался голос с платформы над нами, чуть ближе к корме. Мы посмотрели вверх и увидели морского офицера, мичмана, стоящего у поручня и глядящего на нас. Он был одет в хаки, офицерскую фуражку и носил знаки различия на воротнике, резко контрастируя с нами, одетыми в зелёные куртки, коричневые брезентовые гетры и каски с камуфляжными чехлами, нагруженными военным снаряжением и оружием. На нём был ремень с автоматическим пистолетом 45-го калибра в кобуре. 

Поблизости не было никого из наших офицеров, так что мичман мог себе ни в чём не отказывать. Он расхаживал туда-сюда, приказывая нам вернуться в спёртый воздух войскового отсека. Если бы он был офицером морской пехоты, мы бы повиновались его приказу, ворча и брюзжа, но он был столь непредставительным, что мы просто переминались на месте. В конце концов, он начал угрожать нам трибуналом, если мы ему не подчинимся.

Один мой друг крикнул вверх: "Сэр, мы в скором времени будем высаживаться на берег и многим из нас осталось жить не больше часа. Мы лучше рискнём, что нас подстрелят с японского самолёта, чем пойдём вниз и там задохнёмся насмерть".

Офицер развернулся и направился на мостик - за помощью, как мы рассудили. Вскоре подошли несколько наших офицеров и сказали нам быть готовыми спускаться по сетке в ожидающие нас лодки. Насколько я знаю, наш прорыв из войскового отсека на свежий воздух больше никогда не упоминался.

Мы взяли свое снаряжение и двинулись к обозначенным местам у фальшбортов корабля. Погода стояла в целом ясная и необычайно холодная (около 75 градусов Фаренгейта) после жары в южной части Тихого океана. Со стороны острова доносился грохот бомбардировки. Все корабли от линкоров до ракетных и миномётных катеров разносили берег при поддержке наших пикирующих бомбардировщиков. Японские самолёты, жужжа и воя моторами, приближались к нашей огромной колонне судов и зенитные снаряды со многих кораблей начали рваться в воздухе. Я видел, как два вражеских самолёта были сбиты на некотором удалении от нашего корабля.

Мы все пребывали в напряжении, особенно из-за прогноза разведки о том, что можно ожидать потерь при высадке в 80-85 процентов. Но хотя меня переполнял страх относительно высадки, я боялся совсем не так сильно, как на Пелелиу. По-видимому, это из-за того, что уже стал боевым ветераном. Я пережил десант на Пелелиу и знал, чего ожидать от японцев и от самого себя. Спускаясь по сетке в лодку Хиггинса, я по-прежнему боялся, но это было не то, что на Пелелиу.

В добавление к бесценному опыту боевого ветерана мне придавала храбрости необъятная многочисленность нашего флота. Боевые корабли и вооружённые транспорты тянулись, насколько можно было видеть. Я понятия не имел, сколько наших самолётов находилось в воздухе, но их должны были быть сотни.

Мы спустились по сетке и устроились в лодке Хиггинса. Кто-то сказал: "Отчаливай, старшина, погрузка окончена", когда последний морпех спустился в лодку. Старшина дал газу и направил лодку прочь от корабля. Другие лодки, нагруженные морпехами, отчаливали по всей длине судна. Мне определённо не хотелось его покидать. Десантные средства всех видов стояли на воде вокруг нас. Сложность широкомасштабного вторжения была очевидной, куда бы мы ни посмотрели.

Наша лодка отошла на некоторое расстояние от корабля, и затем начала медленно описывать круг в сопровождении других лодок, нагруженных бойцами нашего батальона. Бомбардировка побережья Хагуси грохотала с небывалой интенсивностью. Сидя над самой водой, мы не могли видеть, что происходит за пределами нашего ближайшего окружения. Мы с беспокойством ждали часа "Н", который был назначен на 0830.

Некоторые наши корабли начали выпускать густой белый дым, чтобы поставить дымовую завесу и скрыть деятельность флота. Дым медленно полз и смешивался с дымом рвущихся снарядов. Мы продолжали кружить по прекрасной синей воде, вспененной другими лодками нашей группы.

- Уже 0830, - сказал кто-то.

- Сейчас пойдёт первая волна. Будьте готовы к заварухе, - сказал Снафу.

Сидевший рядом со мной вздохнул:

- Да, вот сейчас дерьмо и влетит в вентилятор.

 

 

Глава девятая

Отсрочка приговора

 

- Десант прошёл без боя!

Мы в изумлении глядели на морпеха в амтраке, к которому подплыла наша лодка.

- Какого чёрта ты несёшь? - рявкнул в ответ один из моих товарищей.

- Точно говорю! Я не видел ни одного раненого. Похоже, почти все японцы смылись. Только пара мин упала в воду, и всё. Парни выходят на берег в полный рост. Это круче, чем всё, что я видел.

Образы круговерти Пелелиу вспыхивали у меня в памяти, но на Окинаве мы практически не встретили сопротивления при высадке. Когда мы преодолели своё изумление, все начали смеяться и шутить. Облегчение было незабываемым. Мы сидели на борту десантного отсека амтрака, пели и обсуждали окружавший нас огромный флот. Не было нужды пригибаться, чтобы уберечься от смертоносных пуль и осколков. Это стало - и остаётся до сих пор - самым приятным сюрпризом за всю войну.

Впрочем, вскоре меня осенило, что совершенно не в духе японцев позволять нам без боя выйти на берег острова всего в 350 милях от их родины. Они явно замышляли какую-то штуку, и я задумался, что это могло быть.

- Эй Кувалда, в чём дело? Почему ты не поёшь вместе со всеми?

Я осклабился и подхватил припев "Коричневой бутылочки"[11].

- Вот это другое дело!

По мере приближения к острову нам открывался хороший вид на сотни десантных катеров и амтраков, плывущих к острову. Прямо перед нами мы видели бойцов нашего полка, идущих в разомкнутом строю, словно оловянные солдатики на склоне берега. Они выглядели неспешными и беспечными, словно на учениях. Ландшафт постепенно повышался от берега, и многочисленные маленькие сады и земледельческие участки жителей Окинавы придавали местности вид лоскутного одеяла. Она была прекрасна, кроме тех мест, где почва и растительность были разворочены снарядами. Меня поразил контраст с днём "D" на Пелелиу.

Когда наша волна приблизилась метров на пятьдесят к берегу, я видел, как две вражеские миномётные мины взорвались далеко слева от нас. Они подняли небольшие фонтаны воды, и не нанесли никакого ущерба амтракам в той стороне. Больше я не наблюдал вражеского огня во время высадки на Окинаве. От этого первоапрельский День дурака казался ещё более зловещим, потому что все эти многие тысячи первоклассных японских войск должны были находиться где-то на острове, готовясь к бою.

Выезжая из воды, мы продолжали рассматривать панораму вокруг нашего амтрака без единой мысли об опасности. С грохотом опустилась рампа. Мы спокойно взяли своё снаряжение и вышли на берег.

Невдалеке справа от нас к морю выходило устье реки Бисигава. Небольшая речка обозначала границу между армейскими частями XXIV корпуса, к югу от неё, и III амфибийным корпусом к северу. По нашу сторону от устья на выступающем в море мысе я увидел остатки укрепления, где стояло японское тяжёлое орудие, о котором нас предупреждали на инструктаже. Прибрежный утёс на нашем участке был обрушен в подобие террасы высотой в несколько футов, по которой мы легко прошли.

Мы продвигались вглубь острова, и я не видел и не слышал никакого японского огня, направленного против нас. Двигаясь в гору мимо небольших делянок и садов, я мог наблюдать, как бойцы 6-й дивизии морской пехоты направляются к большому аэродрому Йонтан слева от нас. Повсюду царило ликование по поводу высадки без боя, особенно среди ветеранов Пелелиу. Наши новички начали отпускать замечания насчёт того, что морской десант - дело несложное.

10-й армией во время захвата Окинавы командовал генерал-лейтенант Саймон Боливар Бакнер-младший. В левой (северной)  части американского десанта находился III амфибийный корпус морской пехоты по командованием генерал-майора Роя С. Гейгера, состоящий из 1-й и 6-й дивизий морской пехоты, причём последняя располагалась левее. Справа (южнее) высадился XXIV армейский корпус по командованием генерал-майора Джона Р. Ходжа, состоящий из 7-й и 96-й пехотных дивизий, причём последняя находилась на правом крае. В резерве XXIV корпуса находилась 27-я пехотная дивизия на кораблях. На противоположной стороне острова стояла 2-я дивизия морской пехоты, которая проводила тщательный, полномасштабный отвлекающий манёвр на юго-восточном побережье. В целом генерал-лейтенант Бакнер имел в распоряжении 541866 человек.

Из 50000 бойцов, высадившихся на берег в день "D", четыре штурмовые дивизии потеряли всего 28 убитыми, 104 ранеными и 27 пропавшими без вести.

План атаки предписывал четырём дивизиям пересечь остров, разрезав его надвое. Затем морской пехоте предстояло повернуть налево и захватить верхние две трети острова, в то время как армейские части разворачивались фронтом вправо и двигались на юг.

К концу дня "D" нам приказали окапываться на ночь. Моё отделение расположилось на небольшом, недавно скошенном пшеничном поле. Глинистая почва легко поддавалась лопате, так что мы вырыли отличную яму для миномёта. Другие два миномёта нашего отделения расположились по соседству. Мы пристрелялись по предполагаемой цели впереди нас парой разрывных мин, затем сложили боеприпасы на ночь. Все ожидали крупной контратаки при поддержке танков из-за открытой местности.

Расположившись, некоторые из нас подошли к краю поля и осторожно осмотрели аккуратный, чистый окинавский домик. Он мог бы послужить укрытием для снайпера, но оказался пустым.

Когда мы собирались уйти из домика и вернуться на свои позиции, Джим Дэндридж, один из наших новичков, наступил на то, что казалось деревянной крышкой на подземной ёмкости для сбора дождевой воды в углу дома. Джим был крупным парнем, а деревянные рейки прогнили. Он провалился, погрузившись почти по пояс. Дыра оказалась не ёмкостью для воды, а выгребной ямой для нечистот. Когда Джим выкарабкался наверх, он ревел, словно бешеный бык и вонял ещё хуже. Мы все знали, что, возможно, пройдут недели, прежде, чем мы получим смену форменной одежды, так что тут не было повода смеяться над Джимом. Но всё равно мы начали безжалостно над ним подшучивать насчёт его странных пристрастий в выборе мест для купания. Джим был добродушным парнем, но его терпение вскоре закончилось и он погнался за парой наших через поле в сторону позиций. Они хохотали, но сумели от него сбежать.

Едва мы вернулись на позиции, как услышали легко узнаваемое жужжание японского авиамотора. Мы подняли глаза вверх и увидели "Зеро", летящий прямо на нас. Истребитель летел высоко, и пилот, по-видимому, наметил добычу покрупнее, чем мы. Несколько кораблей открыли яростный огонь, а самолёт сделал неспешный круг и затем спикировал. Мотор самолета взвыл с нарастающей силой, когда пилот-камикадзе направился прямо вниз, к одному из транспортов. Мы увидели белый дым, когда он поразил корабль, но это случилось слишком далеко, чтобы мы смогли понять, какой ущерб он нанёс. Войска к этому времени уже высадились, но корабельному экипажу пришлось несладко. Это был первый раз, когда я увидел камикадзе, атакующего корабль, но не последний.

В спускающих сумерках мы переключили внимание на наше непосредственное окружение и стали готовиться к ночи. Каждому из нас ранее выдали по маленькой бутылочке, содержащей несколько унций бренди, чтобы противостоять ночному холоду после дня "D". Зная мои ограниченные склонности и способности к выпивке, мои товарищи начали попытки выпросить у меня мою долю бренди. Но после захода солнца я замёрз, и подумал, что, возможно, бренди меня немного согреет. Я сделал глоточек и немедленно заключил, что индейцы, говоря об "огненной воде", определённо имели в виду бренди. Я сменял свой бренди на банку персиков, а затем вытащил полевую куртку на шерстяной подкладке и надел её. В ней было в самый раз.

В течение ясной, холодной ночи мы ждали японской атаки. Но всё было тихо, никакого артиллерийского огня и изредка ружейная или пулемётная стрельба - разительный контраст с грохочущим, сокрушительным хаосом в день "D" на Пелелиу.

Когда около полуночи Снафу разбудил меня, потому что настала мой очередь нести вахту, он вручил мне наш автомат "Томми". Я не помню, как, где и когда мы раздобыли "томми-ган", но Снафу и я по очереди носили его и миномёт на Пелелиу и Окинаве. Пистолет был отличной штукой, но только на короткой дистанции, так что мы очень ценили наш "Томми".

Через несколько минут на вахте я заметил что-то, что показалось мне человеком, крадущимся по краю тени, отбрасываемой деревьями. Я напрягал глаза, смотрел боковым зрением, вертел глазами туда и сюда, но не мог наверняка опознать  в тёмном объекте человека. Чем усерднее я всматривался, тем больше я был уверен. Мне показалось, что я могу различить японское форменное кепи. Это не был морпех, потому что никто из наших не размещался там, где находилась эта фигура. Это, по-видимому, был вражеский лазутчик, поджидающий своих товарищей для сбора перед нападением.

Я не мог быть уверен в призрачном свете. Стрелять или рискнуть? Мои зубы начали стучать от холода и нервов.

Я медленно поднял "Томми", поставил переключать на "автоматический огонь" и тщательно прицелился в нижнюю часть фигуры, чтобы не стрелять поверх цели, когда "Томми" даст отдачу. Я нажал спуск и выпустил короткую очередь из нескольких пуль. Из ствола брызнуло пламя и серия выстрелов разорвала тишину. Я самонадеянно поглядел поверх прицела, ожидая, что японец будет сбит наземь ударами тяжёлых пуль 45-го калибра. Ничего не произошло. Враг не двинулся.

Все вокруг спрашивали шёпотом: "В чём дело? Что ты видел?"

Я сказал, что мне показалось, что я заметил японца, притаившегося в тени.

На нашем участке были враги, вскоре мы услышали крики на японском, пронзительный вопль "Ниппон банзай!", затем неразборчивое бормотание и очередь одного из наших пулемётов. Наступила тишина.

Когда занялся рассвет, в первых тусклых лучах солнца выяснилось, что мой лазутчик был небольшим снопом соломы. Мои товарищи ещё несколько часов подшучивали  насчёт того, что ветеран Пелелиу подстрелил соломенного японца.

 

Марш через остров

 

2 апреля 1-я дивизия морской пехоты продолжала своё наступление к противоположному берегу острова. Мы продвигались, а наши самолёты пролетали у нас над головой, но не стреляли, потому что впереди не было замечено никаких организованных японских подразделений. Все задавали один и тот же вопрос: "Где эти чёртовы японцы?" Нам встречались отдельные разрозненные группы, начинались перестрелки, но основные японские силы исчезли.

Утром я видел двух мёртвых японских солдат, которые, по-видимому, были наблюдателями и сидели на большом безлистном дереве, когда их убило подготовительным артиллерийским огнём. Один из них повис, зацепившись за сук. Его внутренности висели на ветках вокруг, словно гирлянды на рождественской ёлке. Другой солдат лежал под деревом. Ему оторвало ногу, которая лежала с другой стороны дерева, а гетра и штанина были по-прежнему аккуратно надеты на неё. Помимо их обезображеннного состояния, я отметил, что оба солдата были обуты в высокие кожаные ботинки, подбитые гвоздями. Это был первый раз, когда я увидел у японцев обувь такого типа. Все враги, что я видел на Пелелиу, носили брезентовые "таби" на резиновой подошве с отделённым большим пальцем.

Нам встречались окинавцы - преимущественно старики, женщины и дети. Японцы завербовали всех молодых мужчин в рабочие, а некоторых в солдаты, так что мы их почти не видели. Мы отправляли гражданских в тыл, где их помещали в лагеря для интернированных, что бы они не могли помогать врагу.

Это были первые гражданские, что я встретил в зоне боевых действий. Они выглядели жалко. Самое прискорбное в окинавцах было то, что они были совершенно ошарашены нашим вторжением и боялись нас до смерти. Бесчисленное множество раз они проходили мимо нас в тыл со страхом, смятением и замешательством на лицах.

Почти все дети были миловидными, с живыми лицами. У них были круглые мордочки и тёмные глаза. У мальчиков волосы были коротко обрезаны, а у девочек их блестящие угольно-чёрные локоны были подстрижены в каре по тогдашней японской детской моде. Дети завоевали наши сердца.  Почти все у нас отдавали им все конфеты и пайки, что нам удалось сэкономить. Они быстрее избавлялись от страха перед нами, чем старшие люди, и доставили нам немало поводов для смеха.

Один из самых забавных эпизодов, что мне довелось наблюдать, состоялся при участии двух окинавских женщин и их маленьких детей. Нам приказали остановить движение и "взять десяточку" - сделать десятиминутый привал - прежде, чем продолжить наше скоростное продвижение к противоположному берегу острова. Моё отделение остановилось возле типичного окинавского колодца, построенного из камня и имеющего форму водоёма примерно двух футов глубиной и четырёх футов в поперечнике. Вода стекала, журча, с каменистого склона. Мы смотрели, как две женщины и их дети пьют воду. Они казались обеспокоенными,  и, несомненно,  боялись нас. Но жизнь предъявляет свои требования, так что одна из женщин села на камень, небрежно откинула верхнюю часть кимоно и начала кормить своего малыша грудью.

Пока она кормила ребёнка, а мы наблюдали за ней, второй ребёнок, лет четырёх, играл с её сандалиями. Пареньку это быстро надоело и он начал донимать свою мать, требуя внимания. Вторая женщина была занята со своими маленькими детьми, так что от неё помощи не было. Мать что-то резко говорила своему надоедливому ребёнку, но он начал карабкаться прямо через малыша и помешал ей кормить. Мы наблюдали с большим интересом, как, рассердившись, мать вытащила грудь из рта младенца и направила её в лицо его капризному брату. Она сдавила грудь, как при дойке коровы и пустила струйку молока ребёнку в лицо. Испуганный ребёнок изо всех сил разревелся, вытирая в глаз молоко.

Мы все взвыли от смеха, катаясь по земле и держась за бока. Женщина подняла глаза, не понимая, отчего мы смеёмся, но тоже улыбнулась, потому что напряжение спало. Маленький получатель молока в глаза перестал плакать и тоже заулыбался.

- Собирайтесь, мы выдвигаемся! - передали по колонне приказ. Пока мы взваливали на плечи наше оружие и боеприпасы, историю передавали вдоль колонны ко всеобщему развлечению. Мы прошли мимо двух улыбающихся матерей и ухмыляющегося ребёнка, его лицо по-прежнему было вымазано молоком его матери.

Быстро продвигаясь к восточному побережью, мы проходили по местности, чрезвычайно пересечённой, с крутыми подъёмами и глубокими оврагами. В одном месте несколько гряд холмов пролегали поперёк нашего маршрута наступления. С трудом взбираясь по одной стороне каждого холма и спускаясь по другой, мы устали, но были счастливы, что японцы покинули эту местность. Она идеально подходила для обороны.

Во время другого привала мы потратили весь отдых, спасая окинавскую лошадь. Животное застряло в узком затопленной дренажной канаве, футов четырёх глубиной. Лошадь не могла ни выбраться, ни двинуться вперёд или назад. Когда мы в первый раз приблизились к ней, она задёргалась туда и сюда, закатывая глаза от ужаса. Мы успокоили её, подсунули пару пустых пулемётных лент ей под брюхо и вытянули её из канавы.

У нас не было недостатка в помощниках, потому что уроженцы Техаса и любители лошадей сбежались со всего батальона, протянувшегося по долине и окружающим её холмам. Городские смотрели и подавали бесполезные советы. Когда мы вытянули лошадку из канавы, она стояла на неверных ногах, пока с неё стекала вода, затем встряхнулась и направилась к травяной лужайке.

Едва мы успели смыть грязь с пулемётных лент, как нам передали приказ двигаться дальше. Мы не успели отдохнуть на том привале, и устали, но были довольны, зная, что маленькая лошадка не погибнет от голода, увязнув в канаве.

Прохладная и ясная погода смягчала наше быстрое продвижение по пересечённой местности. Те из нас, что имели опыт службы в тропиках, чувствовали себя так, как будто прибыли из парной. Холмы и горы на Окинаве были преимущественно глинистыми, но сухими и мы не скользили и не падали с нашим тяжёлым грузом. Повсюду росли сосны. Я и забыл, какой восхитительный аромат издают сосновые иглы. Также мы видели цветущие лилии.

Завершая первое задание 1-й дивизии морской пехоты разрезать остров надвое, мы достигли восточного побережья в местности, покрытой болотами и чем-то вроде пресноводных водохранилищ. Вдали виднелся залив Чиму-Ван.

Мы прибыли днём 4 апреля, опережая график на 8-13 дней. Наше быстрое продвижение стало  возможным, разумеется, только из-за очень разрозненного противодействия. Эти первые дни дались нам слишком просто. Нас озадачивало то, что делали японцы. Мы знали, что они не собираются сдавать остров без яростной, затяжной битвы.

И нам не пришлось долго ждать, чтобы узнать, где находился враг. В тот же день распространились слухи, что армейские части встречаются со всё более упорным сопротивлением, пытаясь двигаться на юг. Мы знали, что рано или поздно мы окажемся там, с ними, в самой гуще.

Мы также узнали, что одноимённая с нами рота из 7-го полка морской пехоты попала в засаду чуть севернее нас близ деревни Хизаонна и потеряла трёх человек убитыми и двадцать семь ранеными. Таким образом, несмотря на относительную лёгкость, с которой наша дивизия прошла через середину острова, японцы по-прежнему были там и по-прежнему наносили потери морской пехоте.

1-я дивизия морской пехоты провела остаток апреля, зачищая центральную часть Окинавы. Подразделения дивизии, включая 3-й батальон 5-го полка, ближе к концу месяца провели десантную операцию с берега на берег, чтобы захватить Восточные острова, лежащие за пределами залива Чиму-Ван. Целью операции было не дать японцам использовать острова, как оперативную базу в тылу американских сил, в общем, по той же причине, по которой 3/5 штурмовал Низебус во время битвы за Пелелиу.

6-я пехотная дивизия в течение апреля двигалась к северу и захватила всю верхнюю часть острова. Задача оказалась нелёгкой. Потребовалось жестокое, дорогостоящее горное сражение против хорошо укреплённых японских позиций на возвышенностях полуострова Мотобу.

Тем временем три армейские дивизии не могли одолеть яростного японского сопротивления на горной гряде Какадзу-Нисибару, первой из трёх вражеских оборонительных линий в южной части острова. Растянувшись слева направо поперёк Окинавы, 7-я, 96-я и 27-я пехотные дивизии взяли груз, которого не могли вынести и почти не имели успеха в своих атаках.

Патрули

 

Едва мы прибыли на побережье залива Чиму-Ван, как получили приказ выходить. Мы направились вглубь острова в местность, изобилующую небольшими долинами и крутыми холмами, где мы расположились удобным лагерем и поставили двухместные палатки. Это больше походило на учения, чем на войну, мы даже не рыли ячейки. На западе виднелся вдали аэродром Йонтан. Первый раз за те пять дней, что прошли с высадки, пошёл дождь.

На следующий день наша рота начала патрулировать территорию вокруг нашего лагеря. Нам не нужны были миномёты из-за рассеянного характера вражеского сопротивления. Сложив миномёты в палатки, чтобы уберечь их от непогоды, наши миномётчики служили в патрулях стрелками.

Мак, наш новый командир миномётного отделения, возглавлял первый патруль, в котором я участвовал. Нашей задачей было проверить назначенную нам зону на признаки вражеской деятельности. Берджин стал патрульным сержантом. С ним я чувствовал себя гораздо спокойнее, чем с Маком.

Ясным, холодным утром, при температуре около 60 градусов, мы двигались открытой местности, шагая по хорошей, вымощенной камнем дороге. Нас окружали прекрасные, живописные виды. Я почти не видел следов войны. У нас был строгий приказ не стрелять, кроме тех случаев, если мы заметим японцев или явно враждебных окинавцев. Никакой пальбы по курам и никаких упражнений в стрельбе.

- Мак, куда мы идём? - спросил кто-то перед выходом.

- В Хизаонну, - ответил лейтенант, не моргнув глазом.

- Господи Иисусе! Это то место, где рота "К" из 7-го попала как-то ночью в засаду! - сказал один из наших новичков.

- Ты хочешь сказать, что нас всего несколько человек и мы будет патрулировать это место?

- Да, Хул, ты прав, - ответил Бёрджин. Мы прозвали крупного, с квадратной челюстью чикагского парня "Хулиганом" в честь знаменитых банд Джона Диллинджера и других во времена сухого закона.

Услышав наш пункт назначения, я отреагировал так: я протянул свой "томми-ган" другому парню, который не был отряжен в патруль и сказал: "Вот, держи, не хочешь пойти вместо меня?"

- Чёрта с два! - ответил тот.

Так что мы отправились в путь, шагал, словно он всё ещё был в школе кандидатов в Куонтико, штат Вирджиния. Ветераны имели обеспокоенный вид. Новички, вроде Мака, выглядели беззаботно. Из-за странного отсутствия сопротивления, некоторые из новичков начинали думать, что война - не такая уж скверная штука, как им говорили. Некоторые из них даже попрекали нас за преувеличенные рассказы об ужасах и трудностях Пелелиу. Служба на Окинаве в апреле была такой лёгкой для 1-й дивизии, что новичков ввело в заблуждение ложное ощущение благополучия. Мы их предупреждали: "Когда дерьмо влетит в вентилятор, будет ад", но они всё больше укреплялись в уверенности, что ветераны втирают им очки.

Мак тоже не помогал делу со своими объявлениями во всеуслышание, как он возьмёт свой кабар в зубы, а 45-й в руку и пойдёт на японцев, едва кого-нибудь из парней подстрелят. Апрельская отсрочка приговора начинала убаюкивать даже ветеранов, навевая благие мечтания и ощущение ложной безопасности, хотя мы знали, что почём.

Однако вскоре нашу идиллическая прогулка в то замечательное апрельское утро нарушил элемент ужасной реальности войны, которая, как знал, притаилась в ожидании где-то на этом прекрасном острове. Рядом с ручейком ниже уровня дороги лежал, словно уродливое клеймо войны, труп японца в полном боевом снаряжении.

С нашей точки обзора труп выглядел, словно пряничный человечек с каске, с ногами согнутыми, как будто он бежит. По виду он был убит не так много дней назад, но в течение апреля мы проходили мимо этого ручья много раз и видели, как гниющие останки постепенно разлагаются, превращаясь в почву Окинавы. Я был рад, что продуваемая ветром дорога, со свежим, сладким ароматов сосновых игл, располагалась достаточно высоко, чтобы мы могли определить присутствие мёртвого тела лишь глазами.

Во время патрулирования близ Хизаонны мы проходили по местам, где рота "К" 7-го полка попала в засаду несколькими сутками ранее. Повсюду попадались мрачные свидетельства упорного боя. Мы находили многочисленные тела убитых японцев, лежащие там, где они упали. Окровавленные бинты, брошенные части обмундирования и пятна крови на земле указывали места, где были ранены морпехи. Пустые патронные гильзы валялись там, откуда морпехи вели огонь.

Я ясно помню окинавскую тропу, пересекающую невысокий пригорок, где колонна морпехов была, по-видимому, атакована с двух сторон. На тропе валялись пустые коробки из-под пулемётных лент, патронные обоймы для винтовок М1 и гильзы от карабинов, брошенные форменные куртки, гетры и бинты, несколько больших пятен крови, к этому времени превратившиеся в тёмные пятна на земле. Неподалёку по обеим сторонам от тропы лежали в беспорядке около двух десятков мёртвых вражеских солдат.

Смотреть на эту картину было всё равно, что читать страницу из исторической книги. Морпехи понесли потери, но нанесли гораздо больше урона атакующим японцам. Мы не видели ни одного мёртвого морпеха: их всех унесли подкрепления, которые пришли на помощь К/3/7 и помогли ей выбраться из засады.

Глядя на разбросанный вокруг тропы военный мусор, я был поражён необычайным контрастом: окинавцы возделывали свою землю древними и примитивными способами, но пришла война, она принесла новейшие и совершеннейшие технологии убийства. Это казалось безумием, и я осознал, что война была каким-то видом заболевания, поражающего людей. Благодаря своему опыту на Пелелиу я бессознательно начал ассоциировать войну с удушающе жаркими, выметенными огнём берегами, душными мангровыми болотами и грубыми, зазубренными коралловыми кряжами. Но там, на Окинаве, болезнь разрушала место, прекрасное, словно пасторальный пейзаж. Я понял, что моя бабушка на самом деле имела в виду, когда в моём детстве говорила мне о том, что проклятье сошло на землю, когда Юг был захвачен после гражданской войны.

Когда мы с один моим товарищем осматривали местность, Бёрджин приказал нам проверить затопленный участок дороги поблизости. Затопленный участок имел длину около тридцати ярдов и футов десять глубиной, берега были крутыми и обрывистыми. Над краями росли плотные кусты, так что мы могли видеть лишь небо над головой и поднимающуюся вверх дорогу впереди и позади нас. Когда мы прошли вдоль затопленной дороги примерно до её середины, выстрелы из карабина прогремели оттуда, где остались Бёрджин и Мак.

- Засада! - прохрипел мой товарищ, ветеран с послужным списком, тянущимся от мыса Глостер.

Мы инстиктивно пригнулись к земле, и я поставил палец на предохранитель своего "томми". Поспешив к краю впадины в направлении выстрелов, мы вскарабкались наверх и осторожно выглянули из-за кустов. Мы оба знали, что у нас не было ни шанса, если бы нас прижали в этой похожей на канаву дороге, где нас можно было подстрелить сверху. Моё сердце колотилось, и, выглядывая, я чувствовал себя ужасно одиноким. Мак стоял там, где мы его оставили, посередине пастбища, спокойно целясь из карабина куда-то себе под ноги, в какой-то предмет, которого нам не было видно. Мы с моим товарищем переглянулись в изумлении. "Какого чёрта?" - прошептал он. Мы выбрались из затопленной дороги и направились к Маку, который снова выстрелил из карабина в землю. Остальные участники патруля с опаской сбегались к нам. Они выглядели испуганными, полагая, что мы попали в засаду.

Бёрджин стоял неподалёку от Мака, глядя на того с неприязнью. Когда мы подошли, я спросил Мака, куда он стрелял. Он указал мне на землю и показал свою мишень: нижнюю челюсть какого-то давно умершего животного. Мак сказал, что просто хотел посмотреть, сможет ли он выстрелом выбить из челюсти какой-нибудь зуб.

Мы глядели на него, не веря себе.  Мы были всего лишь патрульной группой из дюжины морпехов, за несколько миль от своей части, с приказом не стрелять, кроме как по врагу, в местности, где повсюду валяются убитые японцы, а наш лейтенант забавляется со своим карабином, словно ребёнок с духовушкой. Если бы Мак был рядовым, весь остальной патруль засунул бы его головой в ближайший колодец. Но наша дисциплина была строгой и мы лишь стиснули зубы.

Бёрджин сделал несколько тактичных замечаний, чтобы напомнить Маку, что он офицер, командующий патрулём, и что враг может наброситься на нас в любую секунду. На это Мак разорался, цитируя различные учебные пособия насчёт правильного поведения личного состава во время патрулирований.

Мак не был глупым или неспособным. Он, казалось, просто не понимал, что идёт смертоносная война и мы не участвуем в соревнованиях между колледжами. Как ни странно, он ещё не достиг совершеннолетия. Он оказался достаточно способным, чтобы окончить курсы кандидатов в офицеры морской пехоты - непростая задача - но временами он выкидывал очень странные поступки, которые можно ожидать лишь от подростка.

Как-то раз во время другого патруля, я видел, как он изо всех сил старается устроиться со своим карабином возле японского трупа. Заняв нужное положение, Мак тщательно прицелился и выстрелил пару раз. Мёртвый японец лежал на спине, со штанами, спущенными до колен. Мак усердно старался отстрелить трупу головку члена. Ему удалось. Когда он возликовал над достигнутой целью, я в отвращении отвернулся.

Мак был достойным, аккуратным человеком, но оказался одним из тех, кто, по-видимому, не чувствует границ под огрубляющим влиянием войны - хотя к тому времени он вряд ли побывал в бою. У него была одна отталкивающая, непристойная привычка, от которой воротило даже самых закалённых и бывалых бойцов, что я знал. Когда кто-либо из морпехов ощущал необходимость помочиться, он просто отходил в кусты или где-нибудь останавливался и делал своё дело без шума и церемоний. Но только не Мак. При возможности этот "джентльмен по решению Конгресса" отыскивал японский труп, вставал над ним и мочился ему в рот. Это была самая отвратительная вещь из всего, что на моих глазах американцы делали на войне. Мне было стыдно, что он служил офицером морской пехоты.

В первой половине того прекрасного апреля в нашей счастливой маленькой долине - пока ветераны не переставая обсуждали, не веря себе, отсутствие боёв - нескольким из нас довелось увидеть вблизи истребитель "Зеро". В одно ясное утро после неспешного завтрака из пайков несколько наших от нечего делать взобрались на возвышенность, огибающую нашу долину, чтобы поглядеть на авианалёт на аэродром Йонтан. Никто из нас в тот день не получил назначения в патруль, и никто из нас не взял с собой оружия. Мы нарушили фундаментальный принцип пехотинца: "Всегда держи своё оружие при себе".

Глядя на авианалёт, мы услышали звук самолётного мотора справа от себя. Мы повернулись, посмотрели вниз в большую долину под нашей горой и увидели приближающийся самолёт. Это был "Зеро", летящий над долиной к нам, параллельно нашей горе и на её уровне. Он двигался так медленно, что казался ненастоящим. Безоружные, мы глазели на него, словно зрители на проходящий мимо парад. Он находился от нас не более, чем в тридцати или сорока ярдах. Мы могли разглядеть каждую деталь самолёта и пилота, сидящего в кабине под колпаком. Он повернул голову и пристально посмотрел на нашу маленькую компанию, разглядывающую его. На голове у него был кожаный лётный шлем, очки сдвинуты на лоб, куртка и шарф на шее.

В тот миг, когда пилот "Зеро" увидел нас, его лицо исказила самая злобная ухмылка, что я когда-либо видел. Он выглядел, как классический японец из мультфильма, с торчащими зубами, раскосыми глазами и круглым лицом. Он скалился, словно кот, а мы стали для него мышами. Мы были мечтой любого пилота-истребителя, вражеская пехота на открытой местности, никакой зенитной артиллерии и ни одного самолёта, чтобы нас защитить. Один из моих товарищей пробормотал озадаченно, когда самолёт пролетел влево от нас: "Вы видели, как этот ублюдок на нас скалился? Вот пидор косоглазый! И где моя винтовка?"

Все произошло очень быстро и мы все были так ошеломлены видом самолёта, пролетающего на уровне глаз, что мы почти позабыли о войне. Но японский пилот не забыл. Самолёт качнулся, задрал нос, чтобы набрать высоту и пошёл на разворот за следующей горой, скрывшись из виду. Было ясно, что он возвращается, чтобы нас смести. Тут трудно было бы уцелеть. Не было видно никакого спасения для нас.

Едва мы повернулись, чтобы бежать вниз по склону в поисках укрытия, как снова услышали звук авиационного мотора. Но этот раз это было не жужжание на низких оборотах, а рев самолёта, несущегося на полном газу. "Зеро" промелькнул мимо нас, улетая в долину в том направлении, с которого он впервые показался. Он по-прежнему летел на уровне глаз и очень спешил, словно за ним гнался сам дьявол. Дьявол стал нашим спасителем, прекрасный маленький "Корсар". Пилот этого чудесного "Корсара" висел у японца на хвосте и оба они скрылись из виду за вершинами гор. Самолёты мчались слишком быстро, чтобы мы могли разглядеть лица пилотов, но я уверен, что, завидев "Корсар", императорский лётчик утратил свою ухмылку.

Во время патрулирований в апреле мы обследовали многочисленные окинавские деревни и фермы. Мы много узнали об обычаях и жизненном укладе этого народа. Особенно симпатичными мне показались окинавские лошади, прямо как мохнатые крупные пони.

Окинавцы использовали узду такой конструкции, какой я раньше никогда не видел. Она состояла из двух кусочков дерева, удерживаемых на месте верёвками. Деревяшки, размещённые по обеим сторонам конской морды имели форму буквы F.  Они были вырезаны из тонковолокнистого коричневого дерева и имели толщину примерно с большой палец взрослого человека. Короткий кусок верёвки скреплял деревяшки спереди, а верёвка поверх головы животного удерживала их на месте по бокам, чуть выше углов рта. Две короткие верёвки в задней части деревяшек сливались в одну. Когда кто-то тянул за эту единую верёвку, деревяшки мягко сжимались по бокам конской морды надо ртом и животное останавливалось. Это устройство представляло собой комбинацию узды и поводьев без необходимости в удилах во рту лошади.

Меня так заинтересовала окинавская узда, что снял одну такую с лошади, которая прожила у нас несколько дней, и заменил её верёвочными поводьями. Я намеревался послать деревянную узду домой - я помню, что яркий кусок красной верёвки соединял передние концы деревянных деталей - и положил её себе в рюкзак. Однако после 1 мая становилось всё более сомнительно, что я когда-нибудь попаду домой, а моё снаряжение казалось всё более тяжелым по мере того, как грязь становилась глубже. К сожалению, я выбросил узду.

Мы здорово привязались к лошади, которую подобрало наше отделение, и она, похоже, не возражала, когда мы взвалили ей на спину пару сумок с минами для миномёта.

Когда в конце апреля подошло время расставаться с нашей маленькой лошадкой, я снял верёвочную уздечку и дал лошади кусок пайкового сахара. Я гладил её мягкую морду, пока она отгоняла хвостом мух. на повернулась, выбежала на травяной лужок и принялась щипать травку. напоследок она искоса посмотрела на меня. Мои глаза увлажнились. Однако, как ни горько мне было расставаться с ней, это было к лучшему. Ей предстояло жить в мире и безопасности на склонах этого зелёного, залитого солнцем холма. Мы, будучи цивилизованными людьми, были обязаны вскоре вернуться в хаос преисподней со снарядами, пулями, страданиями и смертью.

Всё чаще слышались скверные слухи о трудностях, с которыми столкнулись армейские части на юге Окинавы. По ночам с нашей возвышенности я видел вспыхивающий и мерцающий свет на южном горизонте. Иногда доносился едва слышный грохот. Никто об этом особо не говорил. Я безуспешно пытался убедить себя, что это просто грозы, но я знал, что это. Это были вспышки выстрелов и рёв орудий.

 

Удачный десант

 

13 апреля (в США 12 апреля) мы узнали о смерти президента Франклина Д. Рузвельта. Ничуть не интересующиеся политикой, бьющиеся за свою жизнь, мы, тем не менее, были огорчены потерей нашего президента. Мы также с любопытством и опаской ожидали, как преемник Рузвельта, Гарри С. Трумэн, будет вести войну. Нам определённо не хотелось видеть в Белом Доме кого-то, кто продлил бы её хоть на день больше необходимого.

Вскоре после новости о смерти Рузвельта нам сказали готовиться к выходу. Среди личного состава росли опасения. Мы подумали, что приказ означает неизбежное попадание в ад на юге. Но это, напротив, оказалась десантная операция на один из Восточных островов. Мы узнали, что роте "К" предстоит высадиться на острове Такабанаре, и что там может не оказаться ни одного японца. Мы были настроены в высшей степени скептически. Но до того времени Окинава была для нас "странной битвой"; могло произойти всё, что угодно.

Наш батальон погрузился на грузовики и направился к восточному берегу. Мы сели в амтраки и двинулись в залив Чиму Ван, в короткое путешествие на Такабанаре. Остальные роты нашего батальона выдвинулись к другим островам из этой группы.

Мы высадились, не встретив сопротивления, на узком, чистом, песчаном берегу с огромным скальным массивом слева от нас. Скалистый утёс выглядел скверным предзнаменованием. Он был господствующей высотой, с которой фланговый огонь мог бы прочесать весь берег. Но всё сложилось благополучно, и мы быстро прошли весь остров, не встретив ни единого вражеского солдата.

После того, как мы пересекли остров и ничего не нашли, кроме нескольких гражданских, мы вернулись к месту высадки и заняли оборонительные позиции. Мое отделение расположилось на склоне крутого скалистого холма, с которого открывался вид на берег. Наш миномёт удачно разместился среди камней, так что мы могли обстреливать берег и подходы к нему со стороны залива. Небольшой эскортный миноносец стоял на якоре у подножия скалы. Корабль стоял там во время нашей высадки и оставался там в те несколько дней, что мы провели на Такабанаре. Мы чувствовали себя важными персонами, как будто у нас был свой собственный флот.

Погода стояла хорошая, так что приятно было спать на открытом воздухе. У нас почти не было заданий кроме как быть наготове для отражения возможных вражеских попыток занять остров. Я писал письма, читал и обследовал местность вокруг наших позиций. Некоторые морпехи доплывали до корабля и поднимались на борт, где моряки встречали их, угощали горячей едой и давали сколько угодно горячего кофе. Мне достаточно было валяться под солнцем на прохладном воздухе и есть пайки.

Мы покинули Такабанаре через несколько дней и вернулись в наш лагерь на Окинаве. Там мы продолжили патрулирование острова. Чем ближе был конец апреля, тем чаще слышались слухи и скверные новости об ситуации, в которой очутились армейские части. Повсюду звучали разговоры о нашей отправке туда. Наш страх нарастал с каждым днём, и, наконец, мы получили приказ 1 мая двигаться на юг, чтобы сменить 27-ю пехотную дивизию на правом фланге Десятой армии.

Примерно в середине апреля 11-й полк морской пехоты, артиллерийский полк 1-й дивизии морской пехоты, передвинулся на юг, чтобы добавить свою огневую мощь к натиску армейских частей. 19 апреля 27-я пехотная дивизия предприняла катастрофическую танковую атаку на хребет Какадзу. Тридцать армейских танков оторвались от пехотной поддержки. В последовавшем бою японцы подбили двадцать два из них. Танковый батальон 1-й пехотной дивизии мог бы послужить ближайшей  заменой танкам, потерянным армией.

Генерал-лейтенант Саймон Б. Бакнер, командующий Десятой армии, приказал генерал-майору Рою С. Гейгеру, командующему III амбифийным корпусом, отправить 1-й танковый батальон на юг, чтобы присоединиться к 27-й пехотной дивизии. Гейгер возразил, что это означало бы делить его морскую пехоту на части, так что Бакнер изменил приказ и отправил всю 1-ю дивизию морской пехоты на юг на замену 27-й пехотной дивизии на крайнем правом фланге фронта чуть севернее аэродрома Мачинато.

В последние дни апреля некоторые наши офицеры и унтеры съездили на юг, чтобы оценить боевые позиции, которые нем предстояло занять. Они подробно рассказали нам всё, что видели и это звучало не особо многообещающе.

- Там, парни, дерьмо влетело в вентилятор. Японцы лупят из пушек и миномётов и из всего, что у них есть, - сказал бывалый сержант, - Парни, они палят из "ножных миномётов"[12] так же часто и густо, как мы стреляем из М-1.

С нами провели инструктажи, выдали патроны и пайки и сказал собирать снаряжение. Мы скатали половинки палаток (мне хотелось заползти в свою и впасть в спячку) и упаковали вещи, чтобы оставить их в батальонной каптёрке.

Первое мая выдалось пасмурным и холодным. Мы, несколько миномётчиков, развели костерок во впадине на склоне холма, чтобы согреться. Из-за мрачной погоды и приближающейся отправки на юг мы все были подавлены. Мы стояли вокруг костра, доедая последний завтрак, прежде чем отправиться на юг. Огонь весело потрескивал и приятно пахло кофе. Я нервничал и мне страшно не хотелось покидать нашу маленькую долину. Мы побросали наши последние коробки и обертки в огонь - местность должна остаться чище, чем когда мы прибыли - и несколько человек двинулись собирать вещи.

- Граната! - завопил Мак и мы все услышали хлопок взрывателя.

Я видел, как он бросил осколочную гранату в нишу за костром. Граната взорвалась со слабым хлопком. Осколки просвистели возле моих ног, разбросав искры и палки из костра. Мы все были ошеломлены и не в последнюю очередь сам Мак. Никого не задело. Я едва не получил ранение на миллион долларов (это было бы Божьим благословением в свете того, что ждало нас впереди). Бойцы, которые как раз отходили от огня, должны были неминуемо быть ранены, потому что они стояли прямо напротив ниши.

Все взгляды обратились к нашему неутомимому лейтенанту. Он покраснел и бормотал что-то нескладное насчёт того, что вышла ошибка. Мак решил, что прежде, чем мы пойдём к грузовикам, было бы весело нас разыграть. Так что он устроил хорошо всем знакомый номер - выковырял заряд взрывчатки из осколочной гранаты, вкрутил взрыватель обратно в пустую "лимонку" и подбросил её в середину группы людей. Обычно после хлопка взрывателя шутник с садистским наслаждением мог поглядеть, как все бросаются в укрытие, ожидая, что сейчас запал прогорит и граната взорвётся.

По его собственному признанию, Мак оказался недостаточно аккуратным. Большая часть заряда осталась в гранате, он выковырял его лишь частично. Как следствие, граната взорвалась с изрядной силой и разбросала вокруг осколки. К счастью, Мак бросил гранату в выемку на склоне. Если бы бросил её на открытое место, большая часть миномётного отделения роты "К" было бы выведено из строя своим собственным лейтенантом ещё до того, как мы добрались до юга. Маку повезло, что командир роты не видел его дурацкой шутки. К сожалению для нас.

Хорошее начало для очередной битвы!

 

 

Глава десятая

В бездну

 

Мы погрузились на грузовики и поехали по пыльной дороге на юг. В этой центральной части Окинавы мы сначала проезжали многочисленные лагеря войск обслуживания и огромные склады вооружений и припасов, покрытые камуфляжной сеткой. Затем мы проехали несколько артиллерийских позиций. По кучам пустых гильз мы поняли, что стрелять им пришлось немало. А по многочисленным воронкам, выбитым в полевой траве, можно было судить, что японцы вели обильный контрбатарейный огонь.

В каком-то безымянном месте мы остановились и сошли с грузовиков. Меня наполнял страх. Мы построились в одну колонну по правой стороне узкой коралловой дороги и пошли на юг. Впереди мы слышали гром и грохот вражеских снарядов и мин, треск пулемётов и хлопки винтовок. Наши собственные снаряды со свистом пролетали на юг.

- Соблюдать дистанцию в пять шагов! - пришёл приказ.

Мы шли молча. Каждый был наедине со своими мыслями.

Вскоре нам встретилась колонна людей, идущую нам навстречу по другой стороне дороги. Это была армейская пехота из 106 полка 27-й пехотной дивизии, которую мы сменяли. Скорбные выражения их лиц говорили о том, где они побывали. Они были измучены до смерти, грязные и страшные, с пустыми глазами и осунувшимися лицами. Я не видел таких лиц с Пелелиу.

Пока они проходили мимо, один высокий, долговязый парень поймал мой взгляд и сказал слабым голосом: "Морпех, там впереди ад".

Нервничая из-за того, что ждало нас впереди и слегка задетый тем, что он мог принять меня за новичка, я ответил несколько раздражённо: "Да, я знаю, я был на Пелелиу".

Он поглядел на меня пустым взглядом и пошёл дальше.

Мы подошли к невысокому, пологому холму, где рота "К" должна была занять позиции. Шум становился громче.

- Соблюдать дистанцию в пять шагов, не скучиваться! - закричал один из унтеров.

Миномётному отделению приказали сойти с дороги влево в разомкнутом строю. Я видел, как снаряды рвутся между нами и холмом. Сойдя с дороги, мы оборвали нашу родственную связь с мирной долиной на севере и снова погрузились в бездну.

Пока мы бежали через открытое поле, японские снаряды всех видов визжали, выли и ревели вокруг нас с нарастающей частотой. Грохот и рёв разрывов были кошмаром. Камни и земля сыпались сверху каждый раз, когда разорвавшийся снаряд оставлял в земле воронку.

Мы бежали, пригибаясь, так быстро, как только могли, к нашему месту на пологом склоне и бросались наземь, задыхаясь. Морпехи бежали и ползли, а солдаты потоком текли мимо нас, отчаянно пытаясь выбраться живыми. Начали слышаться крики медикам и носильщикам. Даже несмотря на то, что я был озабочен своей собственной безопасностью, я всё равно испытывал жалость к измотанным в боях сменяющимся солдатам, пытающимся не оказаться убитыми в эти критические минуты, когда они выбираются со своих позиций под огнём.

Японский ружейный и пулемётный огонь слился в сплошной шум. Пули щёлкали и хлопали над головой. Обстрел усиливался. Вражеские артиллеристы пытались застигнуть солдат на открытой местности, чтобы нанести максимум урона нашим войскам, бегущим на позиции и с позиций - их обычная практика, когда какая-либо наша часть сменяла другую на позициях.

Это был ужасающий хаос. Я был страшно перепуган. И на лицах моих товарищей явно читался страх, когда мы бежали к невысокому склону и принялись срочно окапываться. Это был шок - утром покинуть тихую, прекрасную местность, чтобы днём погрузиться в оглушительный, смертоносный стальной ураган. Высаживаясь на берег Пелелиу и пересекая аэродром, мы готовили себя принять удар. Но потрясение от обстрела 1 мая на Окинаве, после отсрочки в виде спокойного апреля, выбило нас из равновесия.

У страха много граней и я не преуменьшаю своего страха и ужаса в тот день. Но была разница. Я уже стал боевым ветераном Пелелиу. Когда первый приступ страха прошёл, я знал, чего ждать. Я был смертельно напуган, но не близок к панике. Опыт научил меня, чего ожидать от вражеских пушек. Ужасная боязнь, что я  могу запаниковать, ушла. Я знал, что любой из нас под обстрелом может лишь прижаться к земле и молиться - и проклинать японцев.

Раздавался латунный, металлический звук маленьких 50-мм "ножных миномётов" и облачка грязного дыма возникали повсюду вокруг нас. Мины 81-миллиметровых и 90-миллиметровых миномётов рвались с грохотом по всем холму. "Уиии-бах!" высокоскоростных снарядов 47-миллиметровой пушки (также используемой против танков), которые разрывались рядом с нами, едва мы успевали заслышать их визг, создавали впечатление, что японцы стреляют из пушек так же часто, как мы стреляем из винтовок. Более медленный, ревущий, воющий звук 75-миллиметровой артиллерии, казалось, преобладал над остальными. Затем слышался рёв и грохот огромных вражеских 150-миллиметровых гаубичных снарядов и "бубух!" от их разрывов. Это было то, что бойцы называли "большим дерьмом". Я не помню, чтобы когда-нибудь слышал их в смятении и страхе Пелелиу. Радиус поражения у этих крупнокалиберных снарядов имел устрашающие размеры. К этом шуму добавлялись свист и вой нашей пролетающей над головами артиллерийской поддержки. Было слышно, как наши снаряды взрываются за холмом над вражескими позициями. Шум от стрельбы из ручного оружия с обеих сторон сливался в безумный хаос грохота и смятения.

Мы находились чуть ниже вершины пологого участка холма. Он был футов десять высотой, в левой части участка нашей роты. Мы со Снафу начали рыть миномётную яму, а подносчики боеприпасов отрыли двухместные ячейки. Копать мягкую глинистую почву Окинавы было легко, роскошь после коралловых скал Пелелиу.

Едва мы начали окапываться, как пришли ужасные новости о растущих потерях нашей роты. Самым большим ударои было известие о том, что рядовые Низ и Уэстбрук погибли. Мы все их любили и восхищались ими обоими. Уэстбрук был новичком, дружелюбный кудрявый блондин, один из самых молодых женатых бойцов в подразделении. Я думаю, ему ещё не было двадцати. Говард Низ был хоть и молодым, но бывалым морпехом, с послужным списком, тянущимся от мыса Глостер.

Многие бойцы придерживались суеверия относительно шансов на выживание в третьей кампании. Многие считали, что этому времени удача иссякает. Я слышал эту мысль от ветеранов Гуадалканала, которые выжили на Глостере и затем боролись с тяготами Пелелиу.

- У Говарда просто закончилось везение, вот и всё. Ни черта не бывает такого, чтобы какому-нибудь парню вечно везло и нигде его не задело, - мрачно заметил ветеран Глостера, который присоединился к роте "К" вместе с Низом двумя кампаниями ранее.

Мы тяжело приняли новость об их смерти. В добавление к стрессу этого дня, она настроила нас на злобный лад, пока мы окапывались. На кого мы должны были выплеснуть свою злость, не имея возможности стрелять по врагу?

Большинство из нас закончили окапываться, когда мы вдруг обратили внимание, что наш боевитый лейтенант по-прежнему яростно роет. Он рыл глубокую одноместную ячейку, выбрасывая своей лопаткой непрерывный поток земли. Хотя снаряды по-прежнему летели на нас, на нашем участке огонь немного ослаб. Но Мак продолжал забуриваться в землю.

Я не знаю, кто это начал, но думаю, что это Снафу напомнил Маку о его излюбленном обещании атаковать вражеские позиции, едва кого-нибудь из наших парней заденет. Как только начались подшучивания, несколько наших ветеранов к ним присоединились и принялись энергично подбадривать Мака исполнить своё обещание.

- Вот теперь Низ и Уэстбрук убиты, не пора ли взять кабар и сорок пятый и надавить на японцев, а, Мак? - спросил Снафу.

Мак не прекращать рыть, он лишь ответил, что ему надо окопаться. Я сказал, что могу одолжить ему свой кабар, но другой боец возразил с притворной серьёзностью: "Нет, Кувалда, вдруг он не сможет тебе его вернуть?"

- Парни, когда Мак попрёт на нипов, он там очистит поляну, и война считай что выиграна, - сказал кто-то ещё.

Но Мак лишь ворчал и не выказывал никакого намерения наступать на противника - или перестать рыть. Он рыл, словно барсук. Наши насмешки, казалось, его не задевали. Мы продолжали отпускать замечания, не обращая внимания на его звание, но так ему было и надо за его бахвальство  и глупости, что он городил с того дня, что присоединился к роте.

- Мак, если ты зароешься ещё немного глубже, тебя привлекут за дезертирство, - сказал кто-то.

- Да, мне мама всегда дома говорила, что если я вырою достаточно глубокую яму, то попаду в Китай. Может быть, если ты будешь долго рыть, то доберёшься до Штатов, и все проползём домой, да, Мак? - поступило замечание с ухмылкой.

Мак слышал нас, но оставался совершенно равнодушен к нашим комментариям. Трудно поверить, что мы и впрямь разговаривали подобным образом с офицером морской пехоты, но это было так, и это было весело. Он заслужил каждое слово.

Когда Мак наконец вырыл достаточно глубокую ячейку, то принялся укладывать поверх ямы деревянные рейки  он снарядных ящиков, оставив лишь небольшое отверстие, через которое мог пробраться внутрь. Затем он накидал шесть дюймов земли поверх досок. Мы сидели в своих ячейках, наблюдая за ним и за обстрелом справа от нас. Когда он закончил строить над своей норой крышу, которая превратила её фактически в небольшую землянку с ограниченной видимостью, Мак забрался внутрь и с гордостью осмотрел свою работу. До того он был слишком занят, чтобы обращать на нас внимание, но теперь он подробно объяснил нам, как доски с насыпанной землёй должны защитить его от осколков.

Джордж Сарретт, которого не заинтересовала лекция, вскарабкался по невысокому склону на несколько футов и выглянул через вершину посмотреть, не движутся ли впереди вражеские войска. Он выглядывал недолго, потому что японец на следующем холме заметил его  и выпустил очередь из пулемёта, которая едва на задела Джорджа. Когда вокруг защёлкали пули, Джордж отдёрнулся, потерял равновесие, скатился вниз по склону и приземлился на крышу землянки Мака, провалив её внутрь. Перепуганный лейтенант выскочил, разбрасывая в стороны доски и землю, словно черепаха, выбирающаяся из кучи мусора.

- Ты сломал мою землянку! - пожаловался Мак.

Джордж извинился, а мне пришлось прикусить губу, чтобы не рассмеяться. Все остальные хихикали и ухмылялись. Мы больше никогда не слышали от Мака ничего насчёт натиска на японцев с кабаром и пистолетом 45-го калибра. Тот вражеский обстрел имел одно позитивное следствие: он развеял показную удаль Мака.

Мы подготовили позиции к ночи и поели пайков, насколько удалось с желудками,закрученными в узел. До нас доходили новые подробности о потере Низа, Уэстбрука и других убитых и раненых.  Мы сожалели о потере любого американца, но когда это оказывались близкие друзья, это ужасно угнетало. Они стали лишь первыми из тех, кто вошёл в длинный печальный список прежде, чем  нам предстояло выбраться из боя спустя пятьдесят адских дней[13].

До наступления темноты мы узнали, что на следующее утро по всему фронту готовится крупная атака. Из-за плотного японского огня, обрушивающегося на нас с тех пор, как мы заняли позиции, нас пугала перспектива идти в прорыв. Один унтер-офицер сказал нам, что наша цель - достичь Асато-гавы, речки примерно в 1500 ярдах к югу от нас, которая тянулась вглубь острова, к востоку возле деревни Дакеси.

Сквозь дождь встал мрачный рассвет. Мы были полны опасений, но также и надежд. Вдоль позиций раздавалась стрельба из ручного оружия и несколько снарядов пролетели ранним утром в обоих направлениях. Дождь временами утихал и мы ели пайки. На складной карманном треножнике, что нам выдали, я подогрел чашку кофе с помощью таблетки "Стерно". Мне пришлось прикрывать её, чтобы огонь не залило дождём.

Пока секунды медленно ползли к 0900, наша артиллерия и корабельные орудия наращивали темп стрельбы. Дождь лил, и японцы приняли вызов нашей артиллерии. Они начали выпускать в нашу сторону больше снарядов, многие из которых пролетали над нами далеко в тыл, где стояла наша артиллерия.

Наконец, мы получили приказ открыть огонь из наших миномётов. Наши мины разрывались в низине впереди нас. Наши пулемёты открыли нешуточный огонь. Ко времени начала атаки наша артиллерия, корабельные орудия и 81-миллиметровые миномёты усилили огонь до небывалого уровня. Снаряды выли, визжали и ревели надо головой, наши взрывались впереди за холмом, а вражеские взрывались на нашем участке и в тылу. По всему фронту нарастал шум. Дождь лил, как из ведра, почва размокла и мы всё время поскальзывались, суетясь вокруг миномётной ямы, подтаскивая и складывая боеприпасы.

Я поглядел на часы. Было 0900. Я сглотнул и начал молиться за своих товарищей в стрелковых взводах.

- Миномётам прекратить огонь и ждать команды!

Мы были готовы вести огонь или по первому слову схватить миномёт и двигаться вперёд. Некоторые из наших стрелков перелезли через вершину холма, чтобы наступать. Шум, и без того громкий, перерос в оглушительное безумие.  Стрелки едва поднялись из своих ячеек, как ураган вражеского огня с фронта и левого фланга загнал их обратно. То же самое произошло с батальонами справа и слева от нас.

Звук стрельбы множества пулемётов слился в сплошной непередаваемый грохот на фоне гула и грохота артиллерии. По всей линии хлопали винтовки, а японские пули щёлкали над невысоких холмом позади того места, где залегли мы. Мы выпустили несколько фосфорных мин, чтобы укрыть наших отступающих бойцов. Едва мы услышали "прекратить огонь!", какой-то морпех пробежал мимо по грязи на склоне, крича "Там парням нужны носильщики из миномётного отделения!"

Я и ещё трое миномётчиков бросились бегом за кричавшим. Под хлопанье и щёлканье пуль над головой мы пробежали около сорока ярдов, держась чуть ниже вершины холма. Мы вышли к дороге, прорезающей возвышенность футов на восемь ниже вершины; один офицер сказал нам стоять позади него, пока мы не получим приказ выйти и принести раненого. Это было то самое место, где Низа и Уэстбрука убило из пулемёта днём ранее. Японские пули свистели и жужжали над дорогой, словно сквозняк из открытого окна.

Два стрелковых отделения роты "К" бежали назад к нам, возвращаясь после прерванной атаки. Они мчались по дороге мелкими группами, поворачивая направо или налево, едва проскочив выемку в склоне. Невероятно, но никого не задело плотным потоком пуль, летящих сквозь выемку. Я хорошо знал большую часть этих бойцов, хотя новичков не так хорошо, как ветеранов. У них были безумные глаза, и потрясённое выражение на лицах явно говорило, что эти люди едва проскочили через странную арифметику случайности. Они сжимали свои М1, "Браунинги" и "Томми-ганы" и падали в грязь, чтобы отдышаться, прежде чем направиться вдоль склона к своим прежним ячейкам. От проливного дождя всё происходящее казалось ещё более невероятным и страшным.

Мне страстно хотелось, чтобы нам не пришлось выходить на эту дорогу за раненым. Мне было стыдно за эти мысли, потому что я знал совершенно точно, что если бы я сам лежал там раненый, мои товарищи-морпехи не бросили бы меня. Но я не видел способа кому-либо пройти туда и вернуться под столь интенсивным огнём; поскольку большая часть наших войск уже вернулась, японцы могли сосредоточить свой огонь на носильщиках раненых, как я уже видел на Пелелиу. Они не давали никакой пощады медицинскому персоналу.

Сержант-комендор нашей роты, Хэнк Бойес, был последним, кто проскочил через выемку. Он наскоро пересчитал бойцов и объявил - к моему глубочайшему облегчению - что все сумели вернуться;  раненых принесли на другом участке фронта, где пулемётный огонь был не таким плотным.

Бойес был потрясающим человеком. Он кинулся вперёд к бойцам, прижатым огнём к земле, и бросил несколько дымовых гранат, что прикрыть их от японского огня. Он вернулся с дыркой от пули в своём форменном кепи (он не носил каски) и ещё одной в штанине. Его ранило в ногу осколками от мины из японского "ножного миномёта", но отказался покинуть строй[14].

Офицер сказал нам, что мы не потребуемся, как носильщики и можем возвращаться на свои места. Когда мы бегом бросились к своим миномётным ямам, снаряды продолжали своё плотное движение туда и сюда, но поток пуль ослаб после того, как все наши бойцы укрылись за холмом. Я запрыгнул в яму, и мои временный заместитель поспешил к своей яме[15].

Мы скорчились в своих ячейках под проливным дождём, проклиная японцев, снаряды и погоду. Вражеские стрелки осыпали участок нашей роты снарядами, чтобы предупредить повторную атаку. По цепи передали новость, что все наступавшие части морской пехоты понесли значительные потери, так что на следующий день мы не будем предпринимать никаких действий. Это нам пришлось в самый раз. Яростный японский обстрел продолжался ещё некоторое время. Мы все были подавлены из-за неудачи нашей атаки и по-прежнему не знали, скольких друзей мы потеряли, эта неизвестность всегда давила на любого из нас после наступления или перестрелки.

Из оружейной ямы, где скопилось несколько дюймов воды, мы видели мрачную картину. Дождь превратился в сплошную стену, что сулило новые невзгоды. На грязных полях мы видели своих промокших товарищей, одиноко скорчившихся в своих грязных ячейках, пригибающихся так же, как и мы, каждый раз, когда поблизости грохотал снаряд.

Так я в первый раз познакомился с грязью на войне, и это оказалось гнуснее, чем я мог себе представить. Грязь в лагере на Павуву была досадной мелочью. Грязь на учениях была неудобством. Но грязь на поле боя - это бедствие, которое невозможно описать. Мне приходилось видеть фотографии войск в грязи в I мировую войну - солдаты, конечно, улыбались, если кадр был постановочным. Если же не был, то на лицах всегда стояло то самое отчаявшееся, гадливое выражение, то выражение, которое я начал понимать. Воздух был прохладным и влажным, но я благодарил Бога за то, что мы не столкнулись с этой бедой в Европе, где в ячейках было не только мокро, но и невозможно холодно.

Обстрел, наконец, утих и на нашем участке настала тишина. Мы сидели в своих ячейках и ворчали насчёт дождя. Влажный воздух сделался тяжёлым из-за химического запаха разорвавшихся снарядов.

Вскоре мы увидели слева от нас команду носильщиков, несущих раненого под дождём. Вместо того, чтобы повернуть влево за холм, где стояли мы, или направо за следующий холм, носильщики двигались  прямо в тыл между двумя невысокими холмами. Это была ошибка, потому что мы знали, что японцы могут обстреливать этот участок.

Когда носильщики приблизились к укрытию в виде нескольких деревьев, японские стрелки слева от нас открыли по ним огонь. Мы видели, как пули разбрасывают землю и шлёпаются в лужи воды вокруг носильщиков. Четверо носильщиков прибавили ходу на скользком поле. Но они не могли двигаться быстрее, чем быстрым шагом, иначе раненый мог выпасть с носилок.

Мы попросили разрешения выпустить 60-миллиметровую фосфорную мину, чтобы поставить дымовую завесу (мы находились слишком далеко, чтобы бросить дымовую гранату и скрыть носильщиков). Запрос был отклонён. Нам не разрешалось стрелять вдоль фронта роты из-за вероятности поразить свои войска. Так что мы лишь беспомощно наблюдали, как четверо носильщиков пробирались через грязное поле, и пули сыпались вокруг них. Это было одно из тех тяжёлых, душераздирающих зрелищ, которые, казалось, стали правилом на войне: бойцы пытаются спасти раненого товарища, врагу стреляют по ним как часто, как только могут, и остальные совершенно бессильны прийти на помощь. Наблюдать подобную сцену было хуже, чем самому оказаться в опасности. Это было сплошное мучение.

Чтобы облегчить свою ношу,  четверо носильщиков побросали всё своё личное снаряжение, кроме винтовок и карабинов у них на плечах. Каждый из них держал ручку носилок одной рукой, а другую отставил в сторону для равновесия. Четыре головы в касках повисли, словно у вьючных животных под ударами кнута. Промокшая от дождя и забрызганная грязью, их тёмно-зелёная форма жалко свисала с их тел. Раненый лежал неподвижно на узких брезентовых носилках, вручив свою жизнь борющейся четвёрке.

К нашему горю, двоих носильщиков, идущих сзади, поразила очередь пуль. Они выпустили рукоятки носилок. Их колени подломились, и они упали спиной вперёд на грязную землю. Носилки уткнулись в землю. Бойцы вокруг меня издали вздох, который тут же сменился криками радости. Двое морпехов с другого конца носилок бросили их, повернулись и поставили раненого между собой. Другой рукой каждый из них поддерживал раненого носильщика. Под наше ликование  все пятеро, помогая друг другу, доковыляли до укрытия в кустах, а пули по-прежнему взбивали грязь вокруг них. Я испытывал облегчение и восторг из-за их спасения, сравнимые лишь с ещё более глубокой ненавистью к японцам.

До наступления темноты мы получили информацию, что роте "К" на следующий день предстоит снова выдвигаться вперёд. Дождь постепенно утихал и затем прекратился, а мы вели свои мрачные приготовления.

Получая патроны, пайки и воду, я видел, как неподалёку собрались офицеры и унтеры нашей роты. Они стояли или сидели на корточках вокруг командира, тихо разговаривая. Старшим был, очевидно, командир нашей роты, он отдавал приказы и задавал вопросы. Старшие унтер-офицеры и офицеры-ветераны, слушая, стояли с серьёзными, иногда озабоченными лицами. Мы, рядовой состав, наблюдали за их знакомыми лицами, пытаясь определить, что для нас готовится.

Лица лейтенантов-новичков отражали иное настроение. На них сиял энтузиазм и оживление, их брови были приподняты в живом предвкушении чего-то вроде успешных полевых учений в школе кандидатов в Куантико. Они были честными и исполненными решимости сделать всё возможное или погибнуть в бою. По мне, эти молодые офицеры выглядели скорее трагично в своём наивном простодушии и неведении относительно того, что лежит у нас всех впереди.

Офицеры-новички несли тяжёлую ношу. Им не только приходилось в первый раз идти в бой со всеми его ужасами и неизвестностью - условиями, которое не сможет воспроизвести даже самое лучшее обучение - но они были неопытными офицерами. Бой становился лакмусовой бумажкой. Столкнуться с ответственностью и оказаться на месте командира среди закалённых, бывалых морпехов в столь гордой, элитной дивизии, как 1-я, было пугающим заданием для любого молодого лейтенанта. Никто среди личного состава им, мягко говоря, не завидовал.

Во время длительных боёв на Окинаве у нас, в отличие от Пелелиу, сменилось множество новеньких лейтенантов. Они оказывались ранеными или убитыми с такой регулярностью, что о большинстве из них мы едва ли знали что-то кроме позывного и видели их стоящими на своих ногах лишь раз или два. В бою мы ожидали тяжёлых потерь среди рядового состава, но наши офицеры выбывали так часто, что мне стало казаться, что должность второго лейтенанта в стрелковой роте на современной утратила свой смысл.

После того, как командир распустил младших офицеров, они вернулись к своим взводам и ознакомили личный состав с готовящимся наступлением. Мак бодро и чётко изложил указания Бёрджину и остальным унтер-офицерам миномётного отделения. Они, в свою очередь, рассказали нам, к чему готовиться. Было приятно видеть Мака оставившим своё бахвальство. Мы должны были получить максимум поддержки от нашей тяжёлой артиллерии и других войск; раненым будет оказана немедленная помощь. Так что мы приготовили снаряжение и с беспокойством ждали.

Ко мне зашёл один мой приятель из взвода, который в числе прочих должен был на следующий день участвовать в наступлении. Мы сидели возле миномётной ямы на касках в грязи и вели долгий разговор. Я зажёг свою трубку, а он - сигарету. На нашем участке было тихо, так что некоторое время нас ничто не отвлекало. Он изложил мне свою душу. Он подошёл ко мне из-за нашей с ним дружбы и из-за того, что я был ветераном. Он рассказал мне, что ужасно боится предстоящей атаки. Я сказал, что все боятся. Но я знал, что он будет находиться на более уязвимой позиции, чем многие из нас, потому что его взвод должен был участвовать в прорыве. И я изо всех сил старался подбодрить его.

Он был настолько напуган и подавлен сражением в предыдущий день, что пришёл к выводу, что, по всей видимости, не переживёт следующего дня. Он доверил мне свои самые сокровенные мысли и тайны о своих родителях и о девушке в Штатах, на которой он собирался жениться после войны. Бедный парень не просто боялся смерти или увечья - мысль о том, что он может никогда не вернуться к тем, кого так сильно любил, приводила его в состояние, близкое к отчаянию.

Я вспомнил, как лейтенант Хиллбилли Джонс успокаивал и утешал меня во время первоначального шока на Пелелиу, и попытался проделать то же самое для своего друга. В конце концов ему на вид полегчало, или же он смирился со своей судьбой, какая бы она ни была. Мы встали и пожали друг другу руки, и он медленно пошёл к своей ячейке.

В нашем разговоре не было ничего уникального. Тысячи их каждый день происходили между пехотинцами, обречёнными отправиться в хаос и ад наступления. Но это отражает ценность товарищества  между бойцами, стоящими лицом к лицу с трудностями и постоянной опасностью. Дружба была единственным утешением, что мог позволить себе военнослужащий.

Странно выглядели дела, которыми бойцы занимали себя после того, как оружие и снаряжение были собраны для предстоящего наступления. В учебном лагере нас учили, что на лямках рюкзаков нельзя оставлять никаких висящих концов (все болтающиеся лямки на рюкзаке морпеха назывались "ирландскими подвесками" - почему "ирландскими" я так и не понял - и приводили к дисциплинарному взысканию или разносу от сержанта-инструктора). Так что, чисто по привычке, как я полагаю, мы аккуратно сворачивали все свободные концы лямок и приводили рюкзаки в порядок. Затем всегда следовала небольшая чистка и полировка личного оружия с помощью зубной щётки, которую большинство из нас носило с собой для этой цели. Морской пехотинец всегда также мог подтянуть завязки на гетрах. Такими банальностями обречённые бойцы занимали себя, как будто то, куда им предстояло направиться, поднявшись из своих ячеек, было строевым смотром, а не вечным забытьем.

Наше наступление 3 мая оказалось отчасти успешным. В предшествующий день нашим миномётам удалось подавить японские тяжёлые пулемёты, что позволило роте продвинуться до следующей гряды возвышенностей. Но мы не смогли удержать холмы. Огонь вражеских тяжёлых пулемётов и миномётов заставил нас отступить примерно на сто метров. Таким образом, мы отвоевали около трёхсот метров за весь день.

Мы вышли на спокойный участок позади линии фронта задолго до темноты. Прошла новость, что из-за тяжёлых потерь в боях за два предыдущих дня рота "К" на некоторое время перейдёт в батальонный резерв. Мы окопались вокруг батальонного медпункта для его обороны.

Наши раненые всё ещё возвращались с дневного боя, когда мы занимали позиции. К моей большой радости, я увидел своего друга, с которым вёл разговор днём ранее. Он имел довольный и торжествующий вид, и сердечно пожал мне руку, когда команда носильщиков несла его мимо с кровавым бинтом на ноге. Господь или случай - в зависимости от веры - спас его жизнь и облегчил его ношу дальнейших страхов и ужаса боёв, наградив его ранением на миллион долларов. Он исполнил свой долг, и война для него закончилась. Он испытывал боль, но он был счастливчиком. Многим из нас не так повезло за последние пару дней.

 

Контратака

 

Мы устроились в своих ячейках на ночь, чувствуя себя более свободно вдали от линии фронта и на спокойном участке. Мой сосед по ячейке нёс первую вахту, так что я провалился в сон, уверенный, что мы проведём более или менее спокойную ночь. Я проспал недолго, как он меня разбудил со словами: "Кувалда, просыпайся. Нипы что-то затевают" Испуганный, я проснулся и инстинктивно вытащил из кобуры свой 45-й.

Я слышал резкий приказ унтера: "Будьте готовы к делу, парни. Стопроцентная готовность!"

Я слышал частую артиллерийскую и ружейную стрельбу на позициях. Звук, казалось, доносился в основном с участка за левым флангом нашей дивизии, где стояли армейские части. Стрельба прямо впереди тоже усиливалась. Наши снаряды свистели над головой в огромном множестве. Это не был обычный беспокоящий огонь против японцев, для этого снарядов летело слишком много.

- В чём дело?- спросил я обеспокоенно.

- Без понятия, - ответил мой товарищ, - но на позициях творится какая-то чертовщина. Наверно, нипы устроили контратаку.

По усиливающейся стрельбе, как вражеской, так и нашей, было ясно видно, что затевается что-то серьёзное. Пока мы ждали в своих ячейках, надеясь получить новости о происходящем, плотный пулемётный и миномётный огонь внезапно загрохотал на некотором расстоянии справа от нас, позади того места, где позиции 1-го полка морской пехоты выходили к морю. С нашего невысокого бугорка мы видели потоки американских пулемётных трассеров, летящих прямо в море в мрачном свете 60-миллиметровых осветительных мин. Это могло означать лишь одно. Противник проводил морской десант, пытаясь высадиться на берег в тылу правого крыла 1-го полка морской пехоты, который стоял на правом фланге 1-й дивизии морской пехоты.

- Должно быть, нипы провели встречный десант, а 1-й полк задал им жару, - напряжённо произнёс кто-то.

Смогут ли наши товарищи из 1-го полка остановить атаку? Этот вопрос вертелся в голове у каждого. Но один из бойцов сказал уверенно, понизив голос: "Готов спорить, 1-й полк надерёт им задницы!" Мы надеялись, что он окажется прав. Из того, что мы знали, было ясно, что если японцы высадятся на берег на  нашем правом фланге и проведут сильные контратаки слева и с фронта, то вся наша дивизия может оказаться отрезанной. Мы сидели и с опасениями вслушивались во  тьму.

Как будто обстановка и без того не была достаточно мрачной, пришёл приказ: "Приготовиться к возможной  высадке японского воздушного десанта! Это касается всех. Глядите в оба!"

Моя кровь обратилась в лёд, текущий по жилам, и меня затрясло. Мы не боялись японских парашютистов самих по себе. Вряд ли они оказались бы круче закалённой японской пехоты. Но страх оказаться отрезанными от остальных американских войск с вражеской территорией в тылу наполнял нас ужасом. На Пелелиу по ночам нам приходилось тщательно глядеть вперёд, назад, направо и налево. Но в ту ночь на Окинаве нам приходилось всматриваться даже в тёмное небо в поисках парашютов.

Мы постоянно жили в страхе смерти или увечья. Но возможность оказаться окружённым врагами и раненым, неспособным защитить себя, раздирала мою душу. Враг славился своей жестокостью.

Два японских самолёта в течение ночи пролетели над нами (мы узнали их по звуку моторов), и я испытал ужас, какого не знал до той поры. Но они пролетели, не сбросив парашютистов. Это были бомбардировщики или истребители, летящие атаковать наши корабли у побережья.

Японская и американская артиллерийская стрельба слева от нас грохотала и ревела всё с той не пугающей интенсивностью, заглушая треск пулемётов и винтовок. Справа от нас части 1-го полка морской пехоты ещё довольно долго вели ружейный и миномётный огонь по морю. Мы слышали редкую винтовочную стрельбу в тылу. Это нас беспокоило, но какой-то оптимист сказал, что это, по-видимому, просто охочие до стрельбы тыловики стреляют по теням. Прошёл слух, что некоторое количество вражеских солдат прорвались сквозь армейскую линию обороны слева от нас. Это была длинная ночь, ставшая ещё длиннее из-за неопределённости и неразберихи вокруг нас. Я переживал смешанные чувства: с одной стороны, я был рад находиться в стороне от боя, с другой - я волновался за американцев, принявших на себя всю ярость вражеской атаки.

При первых лучах рассвета мы услышали японские самолёты, атакующие наши корабли и увидели, как флот ведёт зенитный огонь. Несмотря на воздушную атаку, крупнокалиберные корабельные орудия продолжали плотный огонь по японцам на суше. Справа и позади нас огонь наших пехотных частей ослабевал. Мы узнали, что по рации сообщили о том, что 1-й полк морской пехоты уничтожил в воде сотни японцев, когда те пытались высадиться позади фланга нашей дивизии. Редкая стрельба говорила нам, что некоторое количество врагов проникло на берег, но основная угроза отступила.

Наша артиллерия усиливала поддерживающий огонь впереди нас, и нам объявили, что в течение дня наша дивизия пойдёт в наступление. Мы, однако, должны были оставаться на месте - приказ, который мы сочли наиболее уместным.

Прошла новость, что армейские части слева от нас сдержали основную часть японского наступления, но дела на том участке по-прежнему обстояли скверно. Некоторое количество врагов прорвалось, а остальные продолжали атаковать. Пока 3/5 стоял в резерве, 1-я дивизия морской пехоты начала наступление по фронту, и мы слышали, что она встретила ожесточённое сопротивление. Мы получили приказ вести наблюдение в поисках врагов, которые могли проскользнуть вокруг фланга дивизии ночью. Их не оказалось.

В это время противник провёл массированную воздушную атаку против нашего флота. Мы видели, как камикадзе прорвался через плотную завесу зенитного огня и спикировал на крейсер. Огромное облако белого дыма поднялось на стони метров в воздух. Вскоре мы узнали, что это был крейсер "Бирмингем" и он понёс значительный ущерб и потери в составе экипажа[16].

Японская контратака 3-4 мая стала крупной попыткой сорвать американский боевой план через окружение и уничтожение 1-й дивизии морской пехоты. Японцы провели ночной морской десант из нескольких сотен солдат на восточном побережье позади 7-й пехотной дивизии. Одновременно с этим десантом был проведён другой, на западном побережье позади 1-й дивизии морской пехоты. Японский план предписывал двум десантным группам продвинуться вглубь острова, соединиться и создать напряжённость в тылу, пока основные силы контратаковали бы центр американских позиций.

Японская 24-я пехотная дивизия сконцентрировала фронтальную атаку на стыке между американскими 7-й и 77-й пехотными дивизиями. Противник планировал направить отдельную бригаду в прорыв, созданный в американской обороне 24-й дивизией, затем повернуть её налево в тыл 1-й дивизии морской пехоты и нанести удар по морской пехоте, пока 62-я японская пехотная дивизия атаковала 1-ю дивизию морской пехоты  с фронта.

Если бы их план удался, противник окружил и уничтожил бы 1-ю дивизия морской пехоты. Он провалился благодаря тому, что две американские дивизии остановили фронтальную атаку, за исключением нескольких мелких прорывом, и более 6000 японцев было уничтожено. В это же время 1-й полк морской пехоты (на правом фланге 1-й дивизии морской пехоты) заметил вражеский десант на западном побережье. Они убили свыше 300 врагов в воде и на берегу.

 

 

Глава одиннадцатая

Снаряды и взрывы

 

Сильные дожди, начавшись 6 мая и продлившись до 8 мая, стали предвестниками того грязевого кошмара, который нам предстояло терпеть начиная с конца второй недели мая до конца месяца. Наша дивизия достигла берегов Асата-Гавы ценой потери 1409 человек убитыми и ранеными. Я понял, что мы понесли тяжёлые потери в первую неделю мая по большому количеству раненых, что я видел на том небольшом участке, где мы вели боевые действия.

8 мая нацистская Германия безоговорочно капитулировала. Нам сообщили эту важную новость, но с учётом наших собственных невзгод и опасностей, никому до неё особо не было дела. "Ну и что?" - было типичным ответом, что я слышал вокруг. Мы приготовились к тому, что японцы на Окинаве будут драться до последнего человека, и что Япония должна быть захвачена с той же мрачной перспективой. Нацистская Германия с тем же успехом могла бы находиться на Луне.

Что в День Победы в Европе впечатлило меня больше всего - ужасающий, громовой артиллерийский обстрел с суши и моря, снаряды со свистом, рёвом и грохотом летели в сторону японцев. Я подумал, что это подготовка к запланированному на следующий день наступлению. Много лет спустя я где-то прочёл, что обстрел вражеских целей был произведён не только для разрушительного эффекта, но и как салют в честь Дня Победы.

6-я дивизия морской пехоты заняла позиции справа от нас, а наша дивизия немного сместилась влево. Так мы оказались в середине американского фронта. Когда мы скорчились в своих грязных ячейках под холодным дождём, прибытие 6-й дивизии морской пехоты и массированный артиллерийский огонь больше сделали для нашего духа, чем новости из Европы.

5-й полк морской пехоты подошёл к деревне Дакеси и наткнулся на сильную оборонительную систему на участке, впоследствии известном, как котёл Авача. Говорили, что мы приближаемся к главной японской линии обороны, линии Сюри. Но Авача и Дакеси противостояли нам ещё до того, как мы добрались до главных возвышенностей линии Сюри.

Когда наш батальон окопался перед Авача, наши миномёты разместились на склоне небольшого пригорка примерно в семидесяти пяти ярдах позади линии фронта. Проливной дождь создавал нам дополнительные проблемы помимо холода. Наши танки не могли подойти, чтобы нас поддержать. Множество припасов приходилось подвозить амтраками, потому что джипы и тягачи буксовали в мягкой земле.

Патроны, ящики с пайками и пятигаллонные канистры с водой подвозили к нам настолько близко, насколько возможно. Но из-за грязи в неглубокой ложбине, пролегавшей позади миномётного отделения, все припасы сгружались примерно в пятидесяти ярдах от нас на складе по другую сторону от ложбины. Рабочие бригады выходили, чтобы поднести припасы со склада через ложбину к стрелковым взводам и миномётному отделению.

Переноска боеприпасов и пайков - это то, что ветераны проделывали множество раз до того. Вместе с остальными я преодолевал склоны и подъёмы на невероятно изрезанном ландшафте Пелелиу в удушающей жаре, перетаскивая патроны, пайки и воду. Подобно переноске носилок, это была изнурительная работа. Но теперь я впервые участвовал в рабочей бригаде в глубокой грязи, и это превзошло по тяжести любую работу, что я исполнял когда-либо.

Все боеприпасы были, ясное дело, тяжёлыми, но некоторые перетаскивать было легче, чем другие. Мы хвалили производителей ящиков для ручных гранат и патронных лент. Первые были деревянными, с удобными верёвочными ручками с каждой стороны; последние были металлическими и имели складную ручку на верхней стороне. Но мы проклинали тех недоумков, которые делали деревянные ящики, в которых приходили винтовочные патроны 30-го калибра. Каждый ящик вмещал около тысячи патронов. Они были тяжёлыми и имели лишь небольшие вырезы на противоположных сторонах. Это позволяло двум носильщикам, обычно необходимым для переноски ящика, удерживать его лишь кончиками пальцев.

В бою мы потратили немало времени, на своих плечах перетаскивая эти тяжёлые боеприпасы к тем местам, где они были нужны - местам, зачастую совершенно недостижимым для машин - и вытаскивая их из коробок и ящиков. На Окинаве это зачастую приходилось проделывать под вражеским огнём, в проливной дождь и по колено в грязи, целыми часами. Подобное занятие доводило пехотинцев, измотанных физическим и психическим стрессом боя, почти до изнеможения.

Огромное количество книг и фильмов о войне игнорируют эту неприятную сторону войны для пехоты. По ним может сложиться впечатление, что боеприпасы всегда были "под рукой", там, где они нужны. Возможно, именно моему подразделение выпала особенно большая доля подноса боеприпасов на Пелелиу из-за жары и пересечённой местности, и на Окинаве из-за глубокой грязи. Но работа стала тем, что ни один из нас никогда не забудет. Она изматывала, деморализовала и казалась бесконечной.

На этих первых позициях близ Авача, те из нас, кто был отряжен в рабочую бригаду, сделали пару ходок через ложбину, когда ручной пулемёт "Намбу" открыл огонь из укрытия слева от нас. Я находился примерно на полпути через ложбину, и не особенно спешил, когда японский пулемётчик выпустил по ложбине свои первые очереди. Я бросился бегом, скользя и поскальзываясь в грязи, к укрытому месту, где находился наш склад боеприпасов. Пули злобно щёлкали вокруг меня. Бойцы, шедшие со мной, тоже оказались везучими и мы все бросились под прикрытие пригорка за складом боеприпасов. Вражеский пулемётчик был хорошо замаскирован в конце ложбины, слева от нас, и имел бы хорошую зону обстрела, если бы кто-то пошёл туда, где находились мы. Мы были обречены нести потери от этого пулемёта, если бы продолжили ходить туда-сюда. Однако, нам следовало поднести боеприпасы для приближающегося наступления.

Мы глядели через ложбину в сторону миномётного отделения и увидели, как Редифер кинул фосфорную гранату, чтобы заслонить нас дымовой завесой, пока мы будем перебираться обратно.  Он кинул ещё несколько гранат, которые взорвались с приглушённым "бум" и вспышкой. Густые облака белого дыма заклубились и повисли почти неподвижно в тяжелом, туманном воздухе. Я схватил в каждую руку по металлическому ящику с 60-миллиметровыми минами. Все остальные тоже схватили какую-нибудь ношу. Мы приготовились бежать. "Намбу" продолжал стрелять сквозь затянутую дымом низину. Мне, как и остальным, крайне не хотелось выходить, но мы видели, как Редифер стоит в ложбине и бросает всё новые гранаты, чтобы нас укрыть. Я почувствовал себя трусом. Мои товарищи, должно быть, чувствовали себя так же, когда мы встревожено переглянулись. Кто-то обреченно сказал: "Вперёд, бегом, и держите дистанцию в пять шагов".

Мы кинулись в дымный, мутный воздух. Я втянул голову в плечи и стиснул зубы, а пулемётные пули щёлкали и свистели вокруг нас. Я ожидал, что меня вот-вот ранит. Остальные тоже. Я не был храбрецом, им был Редифер, и я скорее предпочёл бы рискнуть ранением, чем сдрейфить при том, как он подвергал себя опасности, чтобы прикрыть нас. Если бы его ранило в то время, как я прятался в безопасности, то это, я знал, преследовало бы меня до конца дней - то есть, если бы мне удалось долго прожить, что с каждым днём казалось всё менее вероятным.

Дым скрыл нас от пулемётчика, но он продолжал выпускать по ложбине прерывистые очереди, чтобы не дать нам пройти. Мы промчались за пригорок и побросали тяжёлые ящики в грязь. Мы благодарили Редифера, но он, казалось, был больше занят решением насущной проблемы, чем разговорами.

- Дружище, у этого нипа самый натренированный палец, что я когда-нибудь слышал. Слышишь, какие короткие очереди он делает? - сказал один мой товарищ. Тяжело дыша, мы прислушались к пулемёту отчасти в страхе, отчасти в восхищении от искусства японского стрелка. Он продолжал стрелять вдоль тыла наших позиций. Каждая очередь состояла из двух или трёх выстрелов и прерывалась: "тат, тат... тат, тат, тат... тат, тат".

Сразу после этого мы услышали шум танкового мотора неподалёку за ложбиной. Не говоря ни слова, Редифер помчался на звук через ложбину. Он проскочил благополучно. Мы смутно видели сквозь плывущий дым, как он говорит с танкистами. Вскоре мы увидели, как он медленно возвращается, подавая танкистам сигналы руками и направляя тяжёлый "Шерман" через ложбину. "Намбу" продолжал стрелять вслепую сквозь дым, пока мы с волнением наблюдали за Редифером. Он, казалось, не торопился и благополучно добрался до нас вместе с танком.

Танкисты согласились стать для нас щитом при наших опасных перебежках. Несколько наших шли, пригнувшись за долгожданным укрытием, а танк ездил туда-сюда через ложбину, всё время находясь между нами и вражеским пулемётом. Мы взваливали на себя боеприпасы и медленно двигались через прочёсываемую пулемётным огнём ложбину, прижимаясь к борту танка, подобно тому, как цыплята держатся за курицей. Мы продолжали действовать таким образом, пока все боеприпасы не были перенесены.

В войсках часто звучит мнение, что вопрос о том, будет ли кто-либо из бойцов награждён за выдающее поведение в бою, зависит в первую очередь от того, кто видел совершённый им поступок. Это, без сомнения, сбылось в случае с Редифером и тем, что он сделал, чтобы доставить боеприпасы через ложбину. Я видел, как других награждают и за меньшее, но Редифер оказался не столь удачлив, чтобы получить официальную похвалу, которой заслуживал. Случилось прямо обратное.

Когда мы закончили возню с перетаскиванием боеприпасов через ложбину, подошёл один первый лейтенант, которого по несчастной случайности назначили в роту "К". Мы называли его просто "Тень". Высокий, тощий парень, он был самым неряшливым морским пехотинцем - среди офицеров и рядовых - что я когда-либо видел.

Его форма висела на нём, словно старое, негодное тряпьё на огородном пугале; поясной ремень болтался на талии, словно поясок от халата; крышка на офицерской сумке хлопала; и на со всех лямок свисало больше "ирландских подвязок", чем у любого новобранца в учебном лагере. Я никогда не видел, чтобы Тень носил гетры. Штаны у него были неровно закатаны на тощих лодыжках. Он не подтягивал камуфляжный чехол на каске, как это делали все морпехи, и тот свисал набок, словно какой-то огромный колпак. По какой-то причине он часто носил свою каску под левой рукой, прижатой к боку, словно футбольный мяч. На голову он надевал зелёное камуфляжное кепи, которое большинство из нас носили под каской. Но его кепи было разорвано поперёк верхушки, так что тёмные волосы торчали из дыры, словно солома сквозь шляпу чучела.

Характер у Тени был ещё хуже, чем внешний вид. Раздражительный, неуравновешенный  и в высшей степени возбудимый, он ругался на опытных бойцов-ветеранов хуже, чем строевые инструкторы в учебном лагере. Если он был в чём-то недоволен морпехом, то не делал ему выговор, как остальные офицеры. У него начинался припадок. Он срывал с головы кепи, швырял его на землю, топтал его ногами и проклинал всех, кого видел. Опытному сержанту, который сопровождал Тень, приходилось стоять во время этих вспышек гнева, раздираемым желанием отчитать нас, если он чувствовал это своим долгом, и смущённым неодобрением из-за ребяческого поведения офицера.

Сказать по правде, я не знаю, насколько грамотным офицером считался Тень у своего начальства. Излишне пояснять, что его не особенно уважали среди рядового состава, просто из-за его недостатка самообладания. Но он был смелым, отдаю ему должное.

Тень закатил истерику в ответ на то, что Редифер сделал для облегчения доставки боеприпасов через ложбину. Это была лишь первая из многих сцен, что мне пришлось наблюдать, и они никогда не переставали удивлять меня, как и вызывать неприязнь.

Он подошёл к Редиферу и обрушил на него такой поток ругательств, что те, кто были не в курсе, могли бы подумать, что Редифер был трусом, который дезертировал со своего поста перед лицом противника, а не совершил отважный поступок. Тень вопил, жестикулировал и ругал Редифера за "подставление под огонь без нужды", когда тот бросал в ложбину дымовые гранаты и когда вышел навстречу танку.

Редифер слушал молча, но был явно обескуражен. Мы глядели, не веря себе, мы ожидали, что Тень похвалит морпеха за проявленную храбрость и инициативу под огнём. Но мы видели разбушевавшегося, раскричавшегося офицера, проклинающего бойца за поступок, который любой другой офицер счёл бы подвигом. Это было столь неописуемо нелогично, что я просто не верил своим глазам.

Наконец, выплеснув свою ярость на морпеха, который по праву заслуживал похвалы, Тень зашагал прочь, брюзжа и ругаясь на личную и коллективную тупость рядового состава. Редифер ничего не сказал. Он просто смотрел вдаль. Мы, однако, долго ворчали.

По мере приближения полудня 9 мая все пребывали в напряжении из-за предстоящего наступления. Нам выдали боеприпасы, бойцы собрали своё снаряжение и занимались последними приготовлениями: подтягивали патронташи, лямки от рюкзаков, гетры и винтовочные ремни - все эти мелкие и бессмысленные жесты отчаяния, снимающие напряжение перед надвигающимся кошмаром. Мы заранее пристреляли миномёт по намеченным целям и сложили разрывные и фосфорные мины подальше от грязи на куски ящиков, чтобы они были под рукой.

Земля достаточно высохла, чтобы наши танки могли маневрировать, несколько из них стояли с моторами на холостых оборотах, с открытыми люками, и танкисты ждали - ждали, как и все остальные. Война - это в первую очередь ожидание. Солдаты сидели вокруг молча, с потухшими лицами. В роту поступило несколько новичков, чтобы восполнить наши недавние потери. Эти новички выглядели ещё более растерянными, чем остальные.

Тяжёлые орудия периодически стреляли в течение утра, но потом замолчали. Было не особенно шумно, пока мы ждали начала артиллерийской подготовки.

Затем артподготовка началась. Тяжёлые снаряды засвистели над головой по мере того, как каждая батарея и каждая корабельная башня начала обстреливать японскую оборону Авача впереди нас. Поначалу мы могли опознать каждый тип снаряда - 75-мм, 105-мм и 155-мм, а также корабельные пятидюймовки, когда они включились в стальной шторм.

Мы видели в небе наши самолёты, "Корсары" и пикирующие бомбардировщики. Начался авианалёт, самолёты пикировали, выпускали ракеты, сбрасывали бомбы и обстреливали участок впереди нас. Взрывы гудели и громыхали до тех пор, пока уши самых опытных ветеранов не потеряли способность слышать,

Начали падать вражеские снаряды и мины, японцы пытались сорвать наступление. Новички выглядели совершенно ошалевшими посреди хаоса. Я вспоминал свой первый день в  бою и сочувствовал им. Уже сама подготовительная бомбардировка была зрелищем пугающим и устрашающим даже для ветеранов, что говорить о новичках.

Вскоре пришёл приказ: "Миномётное отделение, приготовиться!" Мы взяли азимут у Бёрджина, который стоял на наблюдательном посту, чтобы замечать цели и направлять наш огонь. Несмотря на то, что наши 60-миллиметровые мины были маленькими в сравнении с огромными снарядами, проносящимися над головой, мы могли стрелять вплотную к фронту роты, куда более крупные миномёты и артиллерия не могли выпускать снаряды, не подвергая опасности наш личный состав. Близость накладывала на нас двойную ответственность умело стрелять и не допускать недолётов.

Мы выпустили лишь несколько мин, когда Снафу принялся проклинать грязь. С каждым выстрелом отдача вдавливала плиту миномёта в мягкую почву орудийной ямы, и у нас возникали сложности с настройкой ватерпасов,  чтобы восстановить верный прицел по прицельным вешкам.

Завершив первую огневую задачу, мы быстро переставили миномёт немного вбок, на более плотную почву и перенацелили его. На Пелелиу нам зачастую приходилось держать плиту и сошки на коралловой скале, чтобы они при отдаче не отпрыгивали, сбивая прицел миномёта на перелёт. На мягкой влажной почве Окинавы происходило ровно обратное. Отдача с каждой выпущенной миной вдавливала плиту миномёта в землю. Эта проблема усугубилась по мере того, как в течение мая усиливались дожди, и земля становилась всё мягче и мягче.

Пришёл приказ прекратить огонь и быть наготове. Авианалёт закончился, артиллерия и корабельные орудия умолкли. Танки и наши стрелки выдвигались в составе танково-пехотных групп. Наступление 3/5 и 3/7 шло гладко первые пару сотен метров, затем плотный огонь японцев с левого фланга остановил атаку. С нашего наблюдательного поста нам приказали выпустить дымовые мины, потому что с левого фланга по нашим войскам вёлся плотный огонь. Мы быстро выпустили фосфорные мины, чтобы заслонить бойцов от вражеских наблюдателей.

Наши позиции приняли на себя немалую долю японского контрбатарейного огня из 90-миллиметровых минометов. Нам нелегко было вести огонь, когда вокруг рвались эти тяжёлые 90-мм мины. Осколки свистели в воздухе, а взрывы разбрасывали грязь в стороны. Но мы должны были продолжать стрелять. На стрелков с фланга обрушился ад, и их надо было поддержать. Наша артиллерия снова открыла огонь по вражеским позициям, чтобы помочь попавшим в опасность стрелкам.

Мы всегда могли понять, наносим ли мы японцам урон своими 60-миллиметровыми миномётами по количеству контрбатарейного миномётного и артиллерийского огня, который они направляли на нас. Если мы не наносили им ущерба, они нас обычно игнорировали, кроме тех случаев, когда считали, что смогут нанести нам тяжёлые потери. И если японский контрбатарейный огонь служил верным индикатором наносимого нами урона, то в ходе кампании на Окинаве мы были удовлетворительно эффективны.

Во время наступления на Авача 9 мая рота "К" понесла тяжёлые потери. Обычное зрелище окровавленных, полубессознательных, раненых людей, отупевших от шока, переносимых или идущих к медпункту в тыл. Также были и погибшие, и обычные взволнованные вопросы о судьбе друзей. Мы все обрадовались, когда пришла новость о том, что 3/5 переходит в резерв 7-го полка морской пехоты - так и случилось через пару дней. 7-й полк сражался за хребет Дакеси справа от нас.

На пути 1-й дивизии морской пехоты, с севера на юг, лежали Авача, хребет Дакеси, деревня Дакеси, хребет Вана, деревня Вана и долина Вана. К югу от последней располагались оборонительные рубежи и возвышенности самого Сюри. Все эти хребты и деревни надёжно оборонялись хорошо подготовленными, взаимно прикрывающими укреплениями, составляющими искусную систему эшелонированной обороны. С подобными оборонительными рубежами столкнулась 6-я дивизия морской пехоты справа и армейские пехотные дивизии слева. Японцы яростно защищали каждый ярд земли и берегли силы, чтобы наносить американским войскам максимальные потери. Эта тактика превратила Окинаву в кровавую баню.

Битва за Авача кипела слева от нас. Мы окопались на ночь во влажной земле. Наши миномёты не устанавливались. Нам предстояло действовать, как стрелкам, и наблюдать за открытым, пологим склоном долины. Чуть выше нас два других миномётных отделения окопались двумя параллельным линиями в двадцати футах одна от другой и перпендикулярно вершине возвышенности. Нам выдали воду и пайки и раздали почту.

Почта обычно хорошо прибавляла настроения, но не в этот раз. Моросил нескончаемый холодный дождь. Мы все устали и мой боевой дух был не на высоте. Я сидел на каске и читал письмо от своих родителей. Я узнал, что Дикон, мой любимый спаниель, попал под машину, сумел приползти домой и умер у моего отца на руках. Дикон был моим постоянным компаньоном в течение нескольких лет перед тем, как я покинул дом и ушёл в колледж. Там, под звуки плотного обстрела, посреди страданий и смерти тысяч людей, крупные слёзы катились по моему лицу,  оттого что Дикон умер.

В остаток ночи звуки стрельбы со стороны хребта Дакеси указывали, что 7-й полк испытывает серьёзные трудности, пытаясь вытеснить японцев с хребта. Прямо перед рассветом мы услышали частую стрельбу слева от нас, где 1/5 и 2/5 сражались вокруг котла Авача.

- Ждите, парни, и будьте готовы выходить, - раздался приказ от унтера с обрыва над нами.

- Какие там новости? - спросил один из миномётчиков.

- Ничего не знаю, кроме того, что нипы контратакуют 5-й полк с фронта, и весь батальон готовится к выходу им на помощь.

Понятное дело, что мы встретили эти новости без особого энтузиазма. Мы по-прежнему были усталыми и напряжёнными после взбучки, которую батальону задали возле Авача днём ранее. И надо добавить, что мы были не восторге от каких-либо ночных передвижений. Но мы собрали свои вещи и нервно жевали жвачку или грызли пайковое печенье. Звуки стрельбы то усиливались, то затихали слева от нас, пока мы ждали в раздумьях.

Наконец, в мутно-сером свете раннего утра пришёл приказ: "Окей, парни, выходим!" Мы взвалили на себя свою ношу и двинулись в сторону линии фронта.

Если не считать отдельных снарядов, пролетающих туда и сюда, в основном всё было тихо. Наша колонна двигалась вдоль холмистой гряды чуть ниже её вершины к расположению морпехов, которые находились под нападением. Когда мы добрались, они оценивали ущерб, нанесённый японцам и оказывали помощь своим раненым. Они сказали нам, что враг подошёл на расстояние штыковой атаки, прежде, чем был отброшен. "Но мы надрали им задницы, видит Бог", - сказал нам один морпех, указывая на примерно сорок японских трупов, валяющихся перед ячейками морской пехоты.

В бледном рассвете воздух был туманным и по-прежнему дымным от фосфорных снарядов, которые противник запускал, чтобы скрыть своё приближение. Серди личного состава разгорелись споры. До нас дошли разговоры, что среди морпехов на позициях кто-то видел женщину, наступающую вместе с японцами, и что она якобы лежала там среди убитых. Со своего места мы её не видели.

Затем пришла команда: "Кругом, мы возвращаемся". Короче говоря, наша помощь оказалась не нужна, так что нам предстояло расположиться где-то ещё. Мы побрели назад сквозь дождь и грязь.

Все передвижения в течение мая и в начале июня были физически изнурительными и совершенно выматывающими из-за грязи. Обычно мы шли в колонну по одному,  в пяти шагах один от другого, скользя и оступаясь, вверх и вниз по грязным склонам и через раскисшие поля. Когда колонна замедляла ход или останавливалась, мы наталкивались один на другого, а унтеры и офицеры строго приказывали: "Держать дистанцию в пять шагов! Не скучиваться!" Постоянно присутствующая опасность от снарядов даже далеко позади линии фронта требовала растянутого строя. Однако, временами было так темно, что чтобы не разделиться и не потеряться, каждый боец должен был держаться за подсумок идущего впереди. От этого движение по грязной и пересечённой местности становилось ещё труднее.  То и дело кто-нибудь терял равновесие и падал, ещё несколько человек следовали за ним, валясь в грязь друг на друга. Раздавались приглушённые ругательства и усталые стоны, пока измученные бойцы отцеплялись друг от друга и поднимались на ноги наощупь в чернильной тьме, чтобы восстановить строй.

Едва мы останавливались, звучал приказ: "Выходим!" Таким образом колонна постоянно двигалась, но подобно аккордеону или гусенице - сжимаясь и растягиваясь, останавливаясь и трогаясь. Если кто-нибудь скидывал свою ношу на землю, чтобы перевести дух, он мог быть уверен, что тут же услышит: "Собрать снаряжение, мы выдвигаемся!" Так что ношу приходилось снова взваливать на плечи. Но если же вы не сбрасывали её на землю, то рисковали упустить возможность отдохнуть несколько секунд, или даже целый час, пока голова колонны стояла по чаще всего неизвестной причине. Сесть на камень или на каску, опьянённым усталостью, означало будто бы нажать кнопку, заставляющую какого-нибудь унтера закричать: "Всем встать, собрать снаряжение, мы выходим!" Так что во время остановок главной задачей в голове у каждого стало: сбросить ли свою ношу в надежде на долгую остановку, или стоять, держа весь вес на себе, вместо того, чтобы положить его наземь и тут же снова поднять.

Колонна извивалась туда и сюда, поднималась и спускалась, повторяя изгибы местности, которая в мае и начале июня была почти всегда покрыта скользкой грязью глубиной в несколько дюймов или доходящей до колен. Не прекращался холодный дождь. Он менялся от измороси до раздираемого ветром, хлещущего ливня, который затапливал отпечатки наших ног в грязи сразу после того, как мы оставляли их. Каски, конечно, защищали голову, но для тело единственной нашей защитой были пончо. Они болтались и сильно сковывали движения. Плащей-дождевиков у нас не было. Так что, чем преодолевать скользкую местность с грузом, будучи вдобавок обременёнными пончо, мы предпочитали промокнуть насквозь и жалко дрожать.

Время от времени мы пытались шутить и острить, но шутки всегда умолкали по мере того, как мы всё больше выматывались или приближались к линии фронта. Такого рода передвижение даже по нормальной местности или по дороге исчерпает чьё угодно терпение, а в грязи Окинавы оно привело нас в изнеможение и отчаяние, граничащее с яростью. Это сможет оценить только тот, кто сам это пережил.

Большинство парней пришли в состояние, когда во время остановок они стояли неподвижно, с отрешённым выражением на лице, и ждали приказа двигаться дальше. Ругань и всплески ярости помогали мало, хотя никто не мог удержаться от них, доведённый до отчаяния усталостью, движением и остановками, скользкой дорогой и падениями в грязь. Грязь мешала не только машинам. Она выматывала пеших бойцов, от которых требовалось продолжать движение там, где не могли пройти колёса или гусеницы.

В одном месте на нашем маршруте наше миномётное отделение полностью истребило вражеское подразделение, которое три дня удерживало продолговатую возвышенность против атак морской пехоты с поддержкой тяжёлой артиллерии. Бёрджин провёл наблюдение. Он сделал вывод, что там вдоль склона должен быть узкий овраг, в котором японцы укрывались от артиллерийского огня. Он распределил наши три миномёта так, чтобы первый стрелял справа налево, второй - слева направо, а третий - вдоль вершины гряды. Таким образом, японцы в овраге не смогли бы уйти.

Лейтенант Мак приказал Бёрджину не выполнять огневую задачу. Он сказал, мы должны беречь боеприпасы. Бёрджин, ветеран трёх кампаний и опытный наводчик, связался с КП роты и спросил, смогут ли они предоставить нам боеприпасы. С КП сказали, что да.

По автономному телефону Бёрджин приказал: "По моей команде - огонь!"

Мак находился с нами в ячейках и приказал нам не стрелять. То же самое он передал Бёрджину по телефону.

Бёрджин сказал ему идти к чёрту и заорал: "Миномётное отделение, слушай мою команду: огонь!"

Мы выстрелили, а Мак кричал и бесился.

Когда мы закончили стрельбу, рота выдвинулась к гряде. По нам не сделали ни выстрела. Бёрджин проверил область поражения и увидел более пятидесяти только что убитых японских солдат в узкой лощине, все они явно погибли от ран, нанесённых нашими минами. Артиллерийские снаряды взрывались перед ними, или позади японцев, которые были от них укрыты. Однако наши 60-миллиметровые мины упали точно в лощину благодаря более крутой траектории.

Мы добились значительного успеха благодаря слаженным действиям нашего миномётного отделения. Этот случай демонстрирует ценность опыта ветерана Бёрджина в сравнении с незрелым суждением "зелёного" лейтенанта.

Краткий период отдыха в мае укрепил нас физически и психически. Такого рода периодический отдых вдали от линии фронта, продолжительностью от одного до нескольких дней, позволяли нам продолжать движение. Нам выдавали лучшие пайки. Мы могли побриться и слегка помыться, используя каску вместо раковины. Несмотря на то, что всё равно приходилось окапываться из-за дальнобойной артиллерии и авианалётов, два человека могли построить нехитрое укрытие из своих пончо над ячейкой и оставаться относительно (но не вполне) сухими в дождливые ночи. Мы смогли немного расслабиться.

Я уверен, что мы бы свалились от напряжения и истощения без таких передышек. Но мне казалось всё тяжелее возвращаться каждый раз, когда мы собирали снаряжение, чтобы отправиться в зону ужаса. Шутки моих товарищей умолкали, когда мы с мрачными лицами тащились в пропасть, где время не имело значения, а шансы на выбраться невредимым таяли с каждым разом. С каждым шагом в направлении шума и грохота той адской области, где страх и ужас мучили нас, подобно коту, терзающему мышь, я боялся всё больше и больше. И это не была просто боязнь смерти и ли боли, потому что человек всегда как-то верит, что его не убьют. Но каждый раз, когда мы отправлялись в путь, я испытывал болезненную боязнь самого страха, и отвращение к жутким сценам боли и страданий товарищей, которые придётся наблюдать каждому выжившему.

Некоторые из моих ближайших друзей говорили мне, что чувствуют то же самое. Что примечательно, острее всего это переживали наиболее закалённые в боях ветераны, для которых Окинава стала третьей кампанией. Самые отважные устали от страданий и потерь, несмотря на то, что не испытывали особого страха за свою собственную безопасность. Они просто видели слишком много ужасов.

Меня одолевал нарастающий страх от возвращения в бой. Он стал темой  самого мучительного и навязчивого из всех жутких ночных кошмаров, что преследовали меня долгие, долгие годы. Этот сон всегда один и тот же: возвращение на позиции во время кровавого, грязного мая на Окинаве. Он становится смутным и туманным, но временами снова приходит, даже после того, как кошмары о потрясениях и жестокостях Пелелиу развеялись и покинули меня, словно снятое проклятие.

7-й полк морской пехоты занял хребет Дакеси 13 мая после ожесточённой схватки. Некоторые ветераны Пелелиу в этом полку отмечали, что жестокая битва напоминала бои за Кровавый Нос. Мы ясно видели хребет. Он и впрямь выглядел, как Кровавый Нос. Вершина была изрезанной и рваной, проступая на фоне неба, и её покрывала безобразная тонкая полоса почерневших, ободранных деревьев и пней.

Наша рота вышла к разорённой, разрушенной деревне, где офицер сказал нам, что это Дакеси. Несколько наших подошли к толстому каменному забору, где нам приказали не стрелять, пока мы наблюдали за странной сценой, разворачивавшейся примерно в ста ярдах впереди. Мы должны были стоять там, ничего не предпринимая, и смотреть, как сорок или пятьдесят японцев отступают через руины и развалины. Их выбили с позиций бойцы 7-го полка морской пехоты. Но мы были резервом 7-го полка, некоторые подразделения которого находились впереди нас справа и слева, вне наших пределов видимости. Мы не могли стрелять, рискуя задеть этих морпехов.  Мы могли лишь наблюдать, как враги бегут, держа свои винтовки. Они не несли на себе рюкзаков, только перекрещенные лямки поддерживали патронташи.

Пока они бежали через развалины, с подскакивающими туда-сюда касками, боец, стоявший рядом со мной поставил палец на предохранитель своей винтовки М1 и сказал неприязненно:

- Гляди-ка, эти пидоры бегут прямо как на ладони, и даже выстрелить по ним нельзя!

- Не переживай, чуть дальше 7-й полк возьмёт их под перекрёстный огонь, - сказал унтер.

- Ясное дело, - уверенно сказал один из офицеров.

Сразу после этого свистящий, скоростной звук низко летящих снарядов заставил нас рефлекторно пригнуться, даже несмотря на то, мы узнали звук нашей артиллерии. Огромные, чёрные, похожие на сосиски облака густого дыма взметнулись в воздух над японцами, когда смертоносные 155-миллиметровые снаряды взорвались со вспышкой и звуком "хрумп!" Артиллеристы накрыли цель. Японцы бросились бежать, сломя голову, и показались мне очень кривоногими (как и всегда, когда они бежали). Даже когда они бежали прочь под смертоносным стальным градом, наутёк от нас, мне казалось, что они сохраняют уверенное спокойствие. Они не вели себя, как люди в панике. Мы знали, что им просто приказали отойти на следующие тщательно подготовленные оборонительные позиции, чтобы продолжить бой. В противном случае они остались бы на месте, или атаковали бы нас, и в любом случае дрались бы до смерти.

Новый 155-миллиметровый залп просвистел над головой, разорвавшись вокруг японцев. Мы стояли молча и смотрели, как артиллерия берет с них свою плату. Это была мрачная картина, по прежнему ясно стоящая в моей памяти. Уцелевшие скрылись из виду в плывущем дыме, и мы услышали треск пулемётов справа и слева впереди нас.

Мы получили приказ выдвигаться по дорожке, ограниченной каменными оградами. Мы прошли через руины того, что было милой деревенькой. Живописные домики с соломенными или черепичными крышами превратились в кучи обугленного мусора.

После жестокой схватки оборона Авача и рубежей вокруг Дакеси уступила нашей дивизии. Теперь между нами и Сюри оставалась ещё одна система сильной японской обороны: Вана. Дорогостоящая битва против неё впоследствии станет известна, как битва за долину Вана.

 

 

Глава двенадцатая

Грязь и черви

 

Стык между III амфибийным корпусом (морской пехотой) и XXIV корпусом (армией) приходился на середину главного японского оборонительного рубежа на высотах Сюри. По мере того, как пехота продвигалась на юг, 1-я дивизия морской пехоты оставалась на левом фланге оперативного района III амфибийного корпуса, тогда как 6-я дивизия стояла на правом. Внутри оперативного района 1-й дивизии 7-й полк морской пехоты занимал левым фланг, а 5-й полк - правый. 1-й полк находился в резерве.

После Авача и Дакеси морская пехота вышла к хребту Вана. На другой стороне хребта Вана лежит долина Вана, по которой протекает река Асато-Гава. Южный склон долины был образован ещё одним хребтом, он тянулся к востоку от города Наха и поднимался к возвышенностям Сюри. Это второй хребет представлял собой часть главного японского оборонительного рубежа, высот Сюри.

Долина Вана, подобно стреле, вела с северо-запада прямо в сердце японской обороны Сюри. Внутри этого природного коридора для наступления японцы использовали любую деталь ландшафта; он не мог бы предоставить лучших возможностей для обороны, если бы они сами его построили. Бойцы 1-й дивизии морской пехоты встали лицом к лицу с самым длинным и кровавым испытанием в битве за Окинаву.

При наступлении на Вана 15 мая 1945 года 5-й полк морской пехоты отправил вперед 2/5 при тесной поддержке 3/5. 1-й батальон шёл сзади в резерве.

Прежде, чем началось наступление 2/5, мы вышли на позиции позади этого батальона. Мы видели, как танки усердно обстреливают долину из 75-миллиметровых пушек,  а М7 - из 105-миллиметровок. Танки находились под столь плотным ответным японским огнём, что стрелкам 2/5, направленным в наступление вместе с танками, приходилось искать укрытие в канавах и ямах, прикрывая танки с расстояния; ни одному человеку, стоящему в полный рост, не удалось бы выжить под шквалом осколков от снарядов, что противник выпускал по танкам. И танки не могли двинуться без поддержки пехоты из-за противотанковых групп японских смертников-подрывников. В конце концов мы увидели, как танки отходят, получив несколько попаданий. Наша артиллерия и корабельные орудия провели страшный обстрел японских позиций вокруг долины. Вскоре после этого танки отступили. Затем на долину был устроен авианалёт. Бомбардировка долины показалась нам очень мощной, но это было ничто в сравнении с тем, что оказалось необходимым для взятия долины.

Мы передвигались с позиции на позицию позади 2/5 до тех пор, пока я совершенно не утратил представление, где мы находимся. Ближе к концу дня мы ненадолго остановились на грязной тропе, проходящей вдоль безлесного склона глинистого холма . Морпехи из 2/5 проходили мимо нас в обратном направлении. Японские снаряды свистели через холм и взрывались позади нас. Наши снаряды свистели и выли в над головой, разрывы гудели и грохотали в долине за холмом.

Неподалёку наш протестантский капеллан установил небольшой алтарь, сделанный из ящика, с которого проводил Святое Причастие для группы грязных морпехов. Когда колонна остановилась,  я поглядел на лицо морпеха, стоявшего напротив меня. Он был грязным, как и все мы, но даже сквозь густую, покрытую засохшей грязью чёрную бороду было видно красивые черты его лица. Глаза у него были усталыми и воспалёнными. Он медленно снял свой ручной пулемёт с плеча, поставил рукоятку на ботинок, чтобы уберечь её от грязи и придерживал ствол рукой. Он поглядел на капеллана со скептицизмом на лице, как бы спрашивая: "Какой от всего этого толк? Что, это убережёт парней от пуль?" Его лицо было усталым, но столь выразительным, что я знал, что он, подобно нам всем, не мог удержаться от сомнений насчёт Бога в постоянном окружении смерти и страданий. Почему они длились и длились? Товарищ пулемётчика держал на плече треногу, он глянул на маленький церковный обряд в грязи и перевёл пустой взгляд на несколько растущих позади нас сосен - как будто надеялся увидеть где-то там свой дом.

- Выходим, - передали команду вдоль строя.

Пулемётчик взвалил своё тяжёлое оружие на плечо, и они отправились, скользя и оступаясь, по изгибу тропы в сгущающиеся сумерки.

Нам приказали разойтись, найти укрытие и ожидать дальнейшего приказа. Некоторые из нас нашли ямы. Остальные выкопали, что смогли. Вскоре неподалёку от меня разорвались несколько японских снарядов. Я услышал вызов медика и затем: "Эй, парни! Дока Кэсвелла задело!"

Я забыл о снарядах, и мне стало нехорошо. Я побежал на крик посмотреть на дока Кэсвелла, с каждым шагом моля, чтобы его задело не сильно. Ещё несколько морпехов уже стояли возле Дока, и знакомый медик бинтовал Доку шею. Док Кэсвелл лежал на спине в ячейке и поглядел вверх на меня, когда я склонился над ним и спросил, как у него дела (без сомнения, дурацкий вопрос, но моё горло было стиснуто горем). Он открыл рот, чтобы заговорить, но изо рта брызнула кровь. Я был убит горем, потому что не видел для Дока возможности выжить. Я боялся, что жизненно важные кровеносные сосуды оказались рассечены осколками снаряда.

- Док, не говори ничего, тебя отсюда унесут, и с тобой всё будет хорошо, - сумел пробормотать я

- Окей, парни, давайте его перенесём, - сказал медик, завершив оказание первой помощи.

Когда я попрощался с Доком и встал, чтобы уйти, то заметил несколько от 60-миллиметровых миномётных мин, лежащих на краю ячейки. Осколок от снаряда прорезал щель в толстом металлическом оперении. Я содрогнулся, подумав, не прошёл ли он сначала сквозь шею Дока[17].

Наш массированный артиллерийский, миномётный, корабельный огонь и бомбардировка с воздуха по-прежнему обрушивались на долину Вана впереди нас и хребет Вана слева от нас. Японцы продолжали стрелять по всему и по каждому на этом участке, встречая каждую пехотно-танковую атаку шквалом огня. Все тридцать танков, включая четыре огнемётных, разносили и жгли долину Вана. Наша артиллерия, тяжёлые миномёты, корабельные орудия и самолёты лупили по вражеским позициям снова и снова, пока от шума и грохота я не забыл, что такое тихое место. На Пелелиу нам случалось бывать "в густом дерьме" или поблизости от него, но оно никогда не принимало такого размаха, как в тот нескончаемый период возле Вана. Громовой обстрел тянулся часами, а затем и днями. В ответ японцы выпускали множество снарядов по нам. Я страдал от непрерывных головных болей, которые не забуду никогда. Эти оглушительные, затяжные обстрелы вогнали меня в состояние оцепенения и отупения, куда более глубокое, чем мне случалось испытывать до того.

Казалось невозможно человеческому существу находиться посреди этого оглушительного хаоса в течение дня и ночи и остаться невредимым - даже несмотря на то, что большую его часть производили наши орудия, и у нас имелась хорошая ячейка. Как его выдерживали японцы? Они просто сидели глубоко в своих пещерах, пока обстрел не прерывался, а затем вылезали, чтобы отразить атаку, точно так же, как они делали на Пелелиу.  Так что нашей артиллерии и бомбардировщикам надо было развалить, обрушить или как-то ещё уничтожить вражеские оборонительные позиции.

В какой-то день во время боёв за долину Вана мы пересекли что-то, что я посчитал самой долиной, где-то возле её устья. Чтобы добраться до этого места, мы сражались много дней. Я потерял им счёт. Морпехи из 2/5 только что переправились под огнём, а мы ждали своей очереди на открытом участке. Мы придвинулись к краю долины, чтобы пересечь её в разомкнутом стою. Унтер приказал мне и ещё троим пересечь долину в указанной точке и занять место позади бойцов 2/5 прямо напротив нас на другой стороне долины. Другая сторона казалась необычайно далёкой. Японские пулемёты обстреливали долину слева, а над головой свистели наши снаряды.

- Шевелите задницей и не останавливайтесь ни в коем случае, пока не доберётесь до той стороны, - сказал наш унтер. Мы видели, как другие морпехи из нашего батальона пускаются бегом через долину справа от нас. Унтер сказал мне оставить свою миномётную сумку и остальные тоже сложили то, что несли. У меня  с собой был "Томпсон", висящий на плече.

Мы вышли с открытого участка и соскользнули с десятифутового обрыва на пологое дно долины. Я бросился бегом. Морпех впереди меня был ветераном роты "К", которого я хорошо знал, а двое других были новичками. Одного я знал по имени, с другим не знаком вообще. Я бежал, как только мог, и радовался, что несу на себе лишь свой "Томми", пистолет и рюкзак.

Дно долины спускалась к небольшому ручью, а затем поднималось к возвышающемуся над ней холму. Грохотали японские пулемёты. Пули свистели и щёлкали над моей головой, трассеры выглядели длинными белыми полосками. Я не смотрел ни вправо, ни влево, и с сердцем, колотящимся в горле, промчался, шлёпнулся в ручей и вскарабкался по склону под укрытием выступа холма, выдающимся в долину слева от нас. Чтобы пересечь долину, нам пришлось пробежать около трёхсот ярдов или более.

Оказавшись за выступом холма, я вышел из зоны обстрела вражеского пулемёта, так что замедлил бег до быстрой ходьбы. Ветеран впереди и чуть правее меня тоже замедлил темп. Мы обернулись посмотреть, где двое оставшихся. Ни один из них не сделал и нескольких шагов от края долины. Один неуклюже растянулся на земле, по-видимому, убитый на месте. Другой был ранен и полз назад. Несколько морпехов выскочили, пригибаясь, чтобы оттащить его в безопасное место.

- Господи Иисусе, Кувалда, мы едва проскочили, - сказал ветеран.

- Да, - выдохнул я. Это всё, что мы смогли сказать.

Мы взобрались по склону и встретились с несколькими стрелками из 2/5.

- У нас тут одного паренька только что ранило неподалёку. Вы не можете помочь его вытащить? - сказал один из них, - Там есть медики в овраге чуть подальше по холму.

Он указал мне место, где лежал раненый и где находился перевязочный пункт.

Мы окликнули двух бойцов из роты "К", проходящих по холму, и они сказали, что они нам помогут. Один побежал по холму за носилками. Мы втроём двинулись вверх по склону в кусты, где нашли лежащего морпеха. Он лежал на спине, по-прежнему сжимая свою винтовку. Когда мы подошли, он сказал: "Рад вас видеть, ребята".

- Тебя сильно задело? - спросил я, опустившись на колени возле него.

- Парни, смотрите в оба! Нипы прямо вон там в кустах.

Я снял в плеча свой "Томми", и глядя туда, куда он предполагал японцев, продолжил разговор. Двое моих товарищей опустились на землю рядом с нами, держа оружие наготове, высматривая сквозь кусты вражеских солдат, пока мы ждали носилки.

- Куда тебя ранило? - спросил я раненого морпеха.

- Вот сюда, - ответил он, указывая на нижнюю правую часть живота.

Он был разговорчив и, казалось, не испытывал боли - явно под действием шока и изумления от своей раны. Я знал, что скоро ему будет очень больно, потому что его ранило в болезненную область. Я видел пятно крови вокруг прорехи в его форменных штанах, так что я отстегнул его патронташ, затем снял с него ремень и штаны, чтобы посмотреть, насколько серьёзна его рана. Это была не круглая, аккуратная дырочка от пули, а рваная рана, характерная для осколков. Она имела около дюймов длины и из неё вытекло немного крови.

- Чем тебя задело?

- Наши ротные 60-миллиметровые миномёты, - ответил раненый морпех.

Я почувствовал острый укол совести и подумал, что какой-то миномётчик из роты этого бедняги прокололся и допустил недолёт.

Как будто прочитав мои мысли, он продолжил:

- Да нет, я сам виноват, что меня задело. Нам приказали стоять на месте и ждать, пока миномёты не прочешут участок. Но я заметил чёртова нипа и решил, что если подобраться поближе, то я смогу наверняка подстрелить засранца. Когда я сюда вылез, миномёты дали залп  и меня задело. Думаю, мне повезло, что не вышло хуже. Японец, похоже, смылся.

- Тебе сейчас об этом лучше не думать, - сказал я, и тут принесли носилки.

Мы уложили раненого морпеха на носилки, винтовку и каску положили рядом с ним, и двинулись обратно вниз по холму к медику. Несколько медиков работали в глубоком овраге, вырезанном в холме эрозией. Овраг имел отвесные стены и ровное дно, и был хорошо укрыт. Около дюжины раненых, ходячих и на носилках уже находились там.

Когда мы положили носилки с нашим раненым на землю, он сказал: "Спасибо вам большое, парни". Мы пожелали ему удачи и скорейшего отправления в Штаты.

Прежде, чем мы ушли, я задержался и поглядел на медиков. Вызывало восхищение то, как эффективно они управлялись с ранеными, постоянно поступающими, тогда как команды носильщиков переносили в эвакуационные центры тех, кому уже оказали первую помощь.

Мы разделились, некоторое время шли порознь вдоль склона в поисках укрытия, чтобы дожидаться приказа. Я нашёл удобную двухместную ростовую ячейку, предлагавшую отличный обзор далеко вправо и влево. Она, очевидно, использовалась, как оборонительная позиция против любого передвижения по долине и, вероятно, давала укрытие двоим японским стрелкам или пулемётчику с ручным пулемётом. Яма была аккуратно вырыта в сухой глинистой почве, склон круто поднимался позади неё. Но яма и её окрестности были совершенно лишены какого-либо вражеского снаряжения и какого-либо мусора. Там не было видно даже стреляной гильзы или патронной коробки. Но на мягкой земле, выброшенной из ямы, виднелись вражеские следы, отпечатки "таби" или подбитых гвоздями полевых ботинок.

Японцы стали столь сосредоточены на секретности, что они не только уносили при возможности своих мертвецов, но иногда даже собирали свои стреляные гильзы, как мы делали на стрелковом рубеже. Иногда всё, что мы находили - кровавые пятна на земле там, где кто-то из них был убит или ранен. Они убирали всё, что могли, чтобы скрыть свои потери. Но когда они убирали даже стреляные гильзы, и мы находили лишь следы, у нас появлялось странное чувство - как будто мы воюем с армией призраков.

Во время битвы за полуостров Мотобу в апреле, морпехи 6-й дивизии наблюдали свидетельства усиленной секретности со стороны японцев. Но мы не видели ничего подобного на Пелелиу, и ветераны Гуадалканала говорили нам, что почти у каждого японца, которого они "раздевали", при себе имелся дневник. То же самое говорили и о Глостере.

Пересидев втроем ураганный огонь нашей артиллерии, мы вскинули на плечи наше оружие и двинулись по холму, чтобы присоединиться к роте "К". Собравшись, наша рота выстроилась растянутой колонной  и направилась на запад к правому флангу полка. Я потерял счёт времени, потому что мы шли несколько дней. Развороченная снарядами местность была безлесной и всё более ровной и плоской. Мы окапывались, снова и снова пережидали обстрел, и совершенно не имели понятия, где находимся, разве что нам говорили, что мы по-прежнему где-то в долине Вана. Слева впереди маячили высоты Сюри.

Примерно в это время Бёрджин получил ранение. Его ранило осколком в заднюю часть шеи. К счастью, он не погиб. Бёрджин был уроженцем Техаса и самым лучшим сержантом, что я встречал. Он был ветераном Глостера, чья удача иссякла. Нам не хватало его в миномётном отделении и мы были в восторге, когда он вернулся спустя восемнадцать дней восстановления.

21 мая погода стала пасмурной, и начались дожди. К полуночи дождь превратился в ливень. Это стало началом десятидневного периода проливных дождей. Погода стояла холодная, и грязь, грязь, грязь повсюду. Мы поскальзывались и оступались на дорогах с каждым сделанным шагом.

Пока 1-я дивизия морской пехоты вела дорогостоящие, душераздирающие бои против рубежей Вана, 6-я дивизия морской пехоты (справа и немного впереди от нас) провела страшное сражение за холм Сахарная Голова. Холм Сахарная Голова и прилегающие участки рельефа - Подкова и Полумесяц - располагались на главной горной гряде, тянущейся от Наха к Сюри. Так же, как и  Вана, это были ключевые оборонительные позиции японцев в комплексе, охранявшем высоты Сюри.

Утром 23 мая граница между 1-й дивизией морской пехоты и 6-й дивизией морской пехоты сместилась вправо (к западу), так что 6-я дивизия могла перегруппироваться. 3-й батальон 5-го полка морской пехоты занял позиции справа, чтобы заполнить растянувшийся фронт.

Я явно помню передвижения, потому что мы вступили в самую скверную местность, что я видел на войне. И мы оставались там более недели. Меня передёргивает от одного воспоминания о ней.

Мы взвалили оружие и снаряжение на плечи, и колонна растянулась, извиваясь по грязным низинам, скользя и оступаясь на склонах бесплодных холмов, чтобы не быть замеченной и избежать постоянного вражеского обстрела. Дождь то переставал, то возобновлялся. Чем дальше мы шли,  тем больше становилось грязи. По мере приближения к нашей цели японские трупы, валяющиеся почти везде с 1 мая, становились всё более многочисленными.

Когда нам приходилось окапываться поблизости от вражеских трупов и когда позволяли условия, мы всегда забрасывали тела землёй в тщетной попытке сдержать смрад и обуздать расплодившихся мух. Но отчаянный десятидневный бой за Сахарную Голову и вокруг неё и постоянный, непрекращающийся артиллерийский и миномётный огонь японцев не давал возможности морпехам хоронить вражеские трупы.

Вскоре мы увидели, что невозможно было также убирать многочисленных погибших морпехов. Они лежали там, где пали - необычное зрелище даже для ветеранов в наших рядах. В морской пехоте существовала крепкая традиция относить тела погибших, даже сильно рискуя, в место, где их можно было укрыть пончо и потом их забрала бы похоронная команда. Но старания убрать тела множества убитых морпехов в местности, в которую мы попали, оказались тщетны, даже когда Сахарная Голова была взята после нескольких дней ужасных боёв.

Дожди начались 21 мая, почти сразу после взятия Сахарной Головы морпехами 6-й дивизии морской пехоты. Из-за глубокой грязи все трудоспособные едва могли спасать и эвакуировать своих раненых и подносить жизненно необходимые боеприпасы и пайки. К сожалению, мертвецам приходилось подождать. Иначе быть не могло.

Мы тащились по грязной низине, огибая пригорок. Слева от себя мы увидели шестерых убитых морпехов. Они лежали лицом вниз на пологом грязном склоне, где, по-видимому, залегли, чтобы укрыться от японских снарядов. Они лежали "кучей" - в ряд, один возле другого, на расстоянии примерно в фут один от другого. Они лежали так тесно, что, по-видимому, их убило одним снарядом. Их коричневые лица лежали в грязи ровным рядом. Можно представить себе слова страха и мольбы, что они произносили, лежа посреди ужаса бомбардировки. Каждый из них сжимал ржавеющую винтовку, и все признаки говорили, что эти трагические фигуры были новичками, неготовыми к шоку сражения.

Левая рука первого лежащего была вытянута вперёд, ладонью вниз. Его пальцы вцепились в грязь смертельной хваткой. Прекрасные, блестящие золотые часы держались на разлагающемся запястье на богатом золотом браслете. Большая часть знакомых мне бойцов - и я тоже - носили простые водонепроницаемые и ударопрочные часы на простом зелёном матерчатом ремешке. Как странно, подумал я, для морпеха носить яркие, бросающиеся в глаза часы на линии фронта, и ещё более странно, что никто из японцев не пробрался сюда в ночной темноте и на забрал их.

Пока мы шагали мимо мёртвых морпехов, все мои товарищи повернули головы и поглядели на кошмарное зрелище с выражением, говорящим, насколько муторно на душе стало нам всем.

Я слышал и читал, что боевые солдаты на многих войнах становятся чёрствыми и нечувствительными к виду своих мертвецов. Я не находил, что это справедливо по отношению к моим товарищам. Вид мёртвых японцев не трогал нас ни в малейшей степени, но вид мёртвых морпехов вызывал острую жалость, и никогда не оставлял равнодушным.

 

Высота "Полумесяц"

 

Пока артиллерийские снаряды свистели и выли над головой в обоих направлениях, мы вышли на свои новые позиции в самом западном выступе долины Вана. По двое и по трое рота "К" формировала линию фронта, устраиваясь на бесплодной, грязной, развороченной снарядами высоте под названием Полумесяц в ячейках, которые нам оставила сменяющаяся рота. Наше миномётное отделение заняло позиции позади невысокого пригорка ниже вершины примерно в ста ярдах позади линии фронта. Местность между нами и Полумесяцем была почти плоской. Небольшое возвышение, позади которого мы установили свои миномёты, было таким низким, что когда мы стояли возле миномёта в полный рост, мы ясно видели передовые позиции роты на холме.

За ними, впереди и слева высились ясно видимые, окутанные дымом высоты Сюри, сердце японской оборонительной системы. Эта зловещая и устрашающая деталь пейзажа  постоянно находилась под обстрелом переменной интенсивности со стороны нашей артиллерии, тяжёлых миномётов и корабельных орудий. Это, однако, не имело значения. Обстрел, казалось, не мешал вражеским наблюдателям вести корректировку непрерывного огня их артиллерии и тяжёлых миномётов по всей территории, каждый день  и каждую ночь.

Мы стояли на Полумесяце лицом на юг. Узкоколейная железная дорога пролегала неподалёку справа от нас по плоской местности между Полумесяцем и высотой, известной, как Подкова. За ними дорога тянулась к западу в сторону Наха. Один офицер сказал мне, что холм справа (к западу) и немного позади от нас за железной дорогой был холмом Сахарная Голова.

Рота "К" стояла на правом фланге 3/5 и выдвинулась к западной части середины Полумесяца. Японцы по-прежнему удерживали пещеры на обоих указывающих на юг рогах полумесяца. Крайние справа ячейки нашей роты были выкопаны на вершине западного края середины полумесяца.  Справа ниже их холм обрывался вниз к плоской равнине.

Наш ротный КП располагался на затопленной железной дороге справа от позиций нашего миномётного отделения. Над командным пунктом от одного края русла железной дороги до другого была аккуратно растянута парусина. Под ней было сухо и уютно, тогда как потоки холодного дождя заставляли промокших, замёрзших и несчастных стрелков, миномётчиков и пулемётчиков трястись от холода днём и ночью в открытых ячейках. Дождь встречал нас, когда мы выдвинулись в назначенное место.

Почти непрерывный ливень, начавшийся 21 мая превратил долину Вана в море грязи и воды, похожее на озеро. Танки буксовали, и даже амтраки не могли преодолеть болото. Условия жизни на линии фронта были жалкими. Проблемы со снабжением и эвакуацией были серьёзными. Провианта, воды и боеприпасов не хватало. Ячейки приходилось постоянно вычёрпывать. Одежда, обувь, ноги и тела бойцов оставались постоянно мокрыми. Спать было почти невозможно. Психическое и физическое напряжение взимало с морпехов огромную плату.

Ещё хуже и без того почти невыносимую обстановку делали разлагающиеся тела морпехов и японцев, которые лежали вокруг ячеек  там, где упали во время пяти дней ожесточённых боёв до прибытия роты "К" на Полумесяц. С каждым днём боёв количество трупов росло. Мухи множились и разразилась эпидемия амебной дизентерии. Личному составу роты "К" вместе с остальной 1-й дивизией морской пехоты предстояло жить и сражаться с этом аду десять дней.

Мы расставили наши миномёты и вырыли орудийные ямы, как у нас это получилось в грязи. Мы со Снафу сориентировались по компасу и установили прицельные вешки, опираясь на данные от нашего наблюдателя. Как только мы выпустили пару разрывных, чтобы пристрелять миномёт, стало ясно, что у нас серьёзная проблема из-за того, что с каждым выстрелом плита миномёта уходила всё глубже в землю из-за отдачи. Мы посчитали, что дождь скоро кончится, а если нет, то пара планок от снарядного ящика под плитой удержат её на месте. Какая ошибка!

Разместив миномёт и пристреляв его по прицельным вешкам, приготовив боеприпасы для дальнейшего использования, я воспользовался своей первой возможностью осмотреть окрестности нашей позиции. Это оказался самый мрачный угол ада, что мне доводилось видеть. Насколько хватало глаз, эта местность, которая раньше была травянистой долиной с извивающимся по её середине живописным ручьём, стала грязной, отвратительной язвой на лице земли. Это место задыхалось от гниения, разложения и разрушения. В неглубокой ложбинке справа от нас между нашей ямой и железной дорогой лежало около двадцати морпехов, все на носилках и до щиколоток укрытые пончо - обычная, хоть и трагическая картина для любого ветерана. Эти тела были уложены, чтобы их отвезли в тыл для похорон. Эти мертвецы по крайней мере были укрыты от потоков дождя, который делал их несчастными при жизни, и роя мух, которые спешили поспособствовать разложению. Но поглядев вокруг, я увидел, что остальных погибших морпехов не удалось обслужить должны образом. Вся местность была усеяна воронками и разворочена взрывами. Каждая воронка была до половины полна водой и многие из них скрывали в себе тело морпеха. Жалкие тела лежали там, где упали, наполовину в грязи и воде, с ржавеющим оружием в руках. Над ними кружили тучи мух.

- Почему этих бедолаг не укроют пончо? - пробормотал мой сосед по ячейке, мрачно оглядевшись с выражением растерянности на сером лице. Ответ последовал тут же. Японские 75-миллиметровые снаряды со свистом и воем посыпались на наш участок. Мы скорчились в своей яме, пока они грохотали и разносили всё вокруг. Вражеские артиллеристы на господствующих высотах Сюри пристреливали свои орудия и миномёты по нашим позициям. Мы быстро поняли, что стоило кому-нибудь из нас показаться из ячейки, немедленно начинался обстрел. Ужасно трудно было выносить своих раненых через обстрел и грязь так, чтобы ни раненого, ни носильщика не задело. Таким образом, становилось совершенно ясно, почему убитые морпехи оставались лежать там, где пали.

Повсюду лежали трупы японцев, убитых в тяжелых боях. Пехотное снаряжение всех видов, американское и японское, было разбросано вокруг. Каски, винтовки, карабины, рюкзаки, патронташи, фляги, ботинки, патронные ящики, гильзы, пулемётные ленты, всё это валялось вокруг нас и по всему Полумесяцу.

Грязь в некоторых местах доходила до колена, а кое-где, возможно, оказалась бы и ещё глубже, если бы кто-нибудь отважился её измерить.  На несколько футов вокруг любого трупа в грязи ползали черви, потом их смывали  потоки дождя. Не осталось ни деревьев, ни кустов. Вокруг была одна только открытая местность. Снаряды разворотили почву так плотно, что верхний слой больше не существовал. С приближением вечера полил дождь. Вся местность представляла собой одну лишь грязь, обстрел, затопленные воронки с их бессловесными, гниющими обитателями, подбитые танки и амтраки, брошенное оборудование - полное разорение.

Все заполнял смрад смерти. Единственным способом выносить этот чудовищный кошмар было смотреть вверх, прочь от окружавшей нас земной действительности, наблюдать за несущимися свинцовыми тучами и снова и снова повторять себе, что всё это не на самом деле - просто страшный сон - и я скоро проснусь и окажусь в другом месте. Но вездесущий запах смерти наполнял мои ноздри. Я чувствовал его с каждым вздохом.

Я существовал от минуты к минуте, иногда думая, что смерть была бы предпочтительнее. Мы находились в глубине бездны, среди величайшего ужаса войны. Во время боёв вокруг котла Умурброгол на Пелелиу меня угнетали бессмысленные траты человеческих жизней. Но в грязи, под проливным дождём перед Сюри нас окружали черви и разложение. Люди боролись, сражались и истекали кровью в обстановке столь унизительной, что мне казалось, что мы брошены в свой отдельный котёл в аду.

Вскоре после того, к 3/5 занял позиции на Полумесяце, несколько наших получили наряд на работу - подтаскивать, преодолевая грязь по колено, боеприпасы из тыла на миномётные позиции. Мы прошли мимо ротного КП у железнодорожного полотна.

- Эй, парни, смотрите, со Стампи дело плохо! - сказал один морпех, приглушенным взволнованным голосом. Мы все остановились и посмотрели на КП. Там возле края парусины стоял наш командир роты, Стампи Стэнли, пытаясь удержаться на ногах. Но двоим бойцам приходилось  поддерживать его с боков. Он выглядел измотанным и осунувшимся, его сотрясал малярийный озноб. Он едва мог поднять голову. Поддерживающие его бойцы, казалось, спорили с ним. Стампи возражал изо всех сил. Но это были жалкие усилия, потому что он был очень болен.

- Бедняга Стампи подхватил эту чёртову заразу, едва стоит. Но смотрите-ка, он держится, клянусь Богом! Он не хочет эвакуироваться, - мрачно сказал Снафу.

- Он чертовски крепкий парень, - добавил кто-то ещё.

Мы высоко ценили Стампи и глубоко его уважали. Он был хорошим шкипером, и мы питали к нему доверие. Но малярия больше не позволяла ему держаться на ногах. Холодного дождя, эмоционального стресса, физической усталости и напряжения в те дни хватило, чтобы свалить здорового человека. Очевидно, что те, кто страдал малярией не могли оставаться в строю. Так, второй раз в течение мая мы потеряли своего командира роты. Стампи был последним из наших офицеров с Пелелиу, и c его эвакуацией для меня закончилась целая эпоха. Он был последней ниточкой, связывавшей нас с капитаном Энди Халдейном. Для меня рота "К" уже никогда не была прежней.

Как мы и боялись, Тень стал командиром роты. Хорошо, что я не запомнил тех слов, что мы говорили на этот счёт.

На рассвете, утром следующего дня после того, как мы заняли позиции на Полумесяце, Джордж Сарретт и я вышли на вершину на наш наблюдательный пост. Высота Полумесяц имела форму дуги с концами, указывающими на юг. Концы дуги тянулись за пределы наших позиций и японцы засели в ямах на обратных склонах этих концов, особенно на левом (восточном). Они делали наш участок горячим местом.

Впереди нас склон резко обрывался от вершины, затем снижался более плавно до крупной дорожной насыпи проходящей параллельно нашим позициям примерно в трёхстах метрах от нас. Сквозь насыпь проходил большой кульверт, обращённый к нам. Участок перед нами был относительно сухим и голым, как обратная сторона ладони. Он не был особенно изрыт воронками. Две неглубокие канавы тянулись через этот участок между южными концами Полумесяца. Канавы находились ближе к насыпи, чем к нашим позициям. Участок склона, спускающийся к кульверту, напоминал амфитеатр, окаймлённый серединой дуги (где стояли мы) с севера, концами дуги, тянущимися на юг и высокой дорожной насыпью, проходящей с востока на запад с южной стороны. В пределах амфитеатра мы имели отличный обзор, исключая обратные склоны рогов полумесяца.

Морпехи из 2/4 предупреждали нас, сменяясь, что японцы вылезают из ям на обратных склонах концов полумесяца по ночам и устраивают переполох. Чтобы противостоять им, наши корабли выпускали осветительные снаряды, а наши 60-миллиметровые миномёты запускали осветительные мины, которые горели в мокром небе над холмом каждую ночь, что мы находились там.

По мере того, как занимался рассвет, мы начинали видеть местность сквозь морось и легкий туман. Так что мы пристреляли все три миномёта нашего отделения по прицельным вешкам для каждой из трёх заметных деталей пейзажа. Один миномёт мы пристреляли по обратному склону левого конца Полумесяца. Второй миномёт мы пристреляли по обратному склону насыпи. А третий мы пристреляли так, чтобы накрыть участок возле кульверта.

Едва мы закончили пристрелку, как получили ответную реакцию. Большие 90-миллиметровые японские мины начали рваться вдоль вершины холма. Они сыпались так густо и так часто, что мы поняли, что по нам стреляет целое вражеское миномётное отделение, не один миномёт. Они целились по вершине холма и переносили огонь слева до дальнего правого конца позиций роты. Бомбардировка была ужасная. Каждая мина летела вниз с дребезжащим свистом и разрывалась со вспышкой и раздирающим уши грохотом. В воздухе рычали осколки, и нескольких бойцов тяжело ранило. Каждый снаряд, взрываясь, взметал в воздух вонючую грязь. Раненые спускались с холма с большим трудом из-за скользкого, глинистого склона. Медик оказывал им помощь, и их уносили в тыл - шокированных, истерзанных и истекающих кровью.

Вдоль позиций установилась напряжённая тишина. Внезапно кто-то закричал: "Вон он бежит!" Одиночный японский солдат выскочил из темноты кульверта. Он держал винтовку со штыком и нёс на себе полную выкладку. Он выбежал на открытый участок, повернул и кинулся к укрытию позади оконечности южного конца левого от нас рога полумесяца. На вид ему предстояло сделать трёхсотметровый бросок. Несколько наших стрелков с винтовками и карабинами Браунинга открыли огонь, и солдат свалился под их пулями, не достигнув укрытия за холмом. Наши бойцы ликовали и вопили, когда он упал.

В течение дня другие японцы выбегали из кульверта по одному и по двое и бросались к укрытию за тем же самым выступом холма. Было очевидно, что они собирались сконцентрироваться на обратном склоне, там, откуда они могли проводить контратаки, вылазки и пытаться проникнуть на наши позиции. Ясно, что в наших интересах было остановить их как можно раньше. Любой вражеский солдат, добравшийся до обратного склона, мог однажды ночью стать чьим-то незваным соседом по ячейке.

Когда японцы выбегали из кульверта, наши бойцы палили по ним и почти всегда сбивали их наземь. Стрелки с винтовками и "Браунингами", пулемётчики смотрели на происходящее, как на отличное упражнение в стрельбе, потому что по нам не вёлся огонь из ручного оружия, и японские миномёты молчали.

Я работал с биноклем, вёл наблюдение, указывал дистанцию и вызывал огонь по склону и насыпи. У меня с собой был "Томми", но он был не таким верным и точным на расстоянии в двести-триста метров, как винтовка М1 Гаранд. Однако у нас на миномётной позиции имелась винтовка М1 и патронташ к ней, и мне хотелось бросить телефон и бинокль и схватить винтовку каждый раз, когда выскакивал враг. Пока наше миномётное отделение выполняло огневую задачу, мне не оставалось ничего, кроме как наблюдать.

Японцы продолжали свои попытки проскочить за склон. Некоторым удавалось, потому что наши бойцы промахивались. Наши 60-миллиметровые мины непрерывно рвались на обстреливаемых участках. Мы видели, как японцы выскакивают из кульверта и их убивает нашими минами.

Чем дольше длилось дело без ответного огня по нам, тем больше расслаблялись мои товарищи. Ситуация начала приобретать черты стрелкового тира, или, вернее сказать, старомодной стрельбы по сидящей индейке. Мои товарищи начали спорить насчёт того, кто попал в того или иного японца. разгорелись оживлённые споры, но когда винтовки, "Браунинги" и пулемёты стреляли одновременно, никто не мог сказать наверняка, кто какого солдата поразил.

Бойцы все больше кричали и веселились, наслаждаясь одним из немногих моментов облегчения после нескольких недель в напряжении под обстрелом из тяжёлых орудий. Так они начинали проявлять беспечность и пропускать некоторых японцев, сломя голову бегущих за холм. Это заметил Тень. Он бегал туда и сюда вдоль наших огневых позиций, ругая и проклиная каждого. После этого бойцы успокоились и стали целиться более тщательно. Наконец, враги перестали выбегать и я получил приказ "прекратить огонь". Мы сидели и ждали.

Во время затишья я подошел к пулемётной позиции рядом с нашим наблюдательным постом, чтобы поболтать с пулемётчиком. Там стоял тяжёлый пулемёт Браунинга 30-го калибра с водяным охлаждением, его пулемётчик пришел в роту "К" новичком после Пелелиу. На Павуву мы с ним стали хорошими друзьями. Мы прозвали его "Кэти" по имени одной танцовщицы, с которой он познакомился в Калифорнии. Он был женат и очень сильно любил свою жену, но нёс тяжёлую ношу вины, потому что у него была интрижка с Кэти перед отправкой за океан, и он не мог выбросить это из головы.

Когда мы с ним вдвоём сидели в пулёмётной ячейке, он спросил меня, не хочу ли я взглянуть на фотографию Кэти. Я сказал, что хочу. Он аккуратно, с таинственным видом взял свой промокший от дождя боевой рюкзак и вытащил водонепроницаемый пластиковый конверт для карт. Откинув брезентовую обложку, он сказал: "Вот она".

Мои глаза чуть не выскочили из глазниц. На фотографии восемь на десять дюймов в полный рост была изображена одна из самых прекрасных девушек, что я когда-либо видел. Она была одета, или раздета, в необременительный костюм, открывающий изрядную порцию её впечатляющих физических данных.

Я, очевидно, ахнул, и Кэти спросил: "Разве она не красавица?"

- Конечно, красавица! - ответил я ему и добавил: - У тебя налицо проблема с такой девушкой, как эта и с женой, которую ты любишь. 

Я пошутил насчёт опасности, что письма, которые он напишет жене и той девушке, перепутаются в конвертах. Он лишь рассмеялся и помотал головой, глядя на фото прекрасной девушки.

Вся эта сцена казалась нереальной настолько, что я едва мог поверить: двое усталых, перепуганных молодых людей сидят в яме рядом с пулемётом под дождём на холме, окружённые грязью - вокруг ничего, кроме вонючей грязи с таким количеством гниющей человеческой плоти, похороненной или полупохороненной в ней, что кое-где лужайки из копошащихся червей обозначали места, где лежали японские трупы - смотрят на изображение прекрасной полуголой девушки. Это была жемчужина в навозной куче.

Вид этой фотографии заставил меня осознать шокирующую мысль, что я постепенно начал сомневаться, есть ли на свете место, где не бывает взрывов и люди не истекают кровью, не страдают, не умирают и не гниют в грязи. Я приходил в отчаяние от того, что мой рассудок портился от того, что нам приходилось пережить. Бойцы часто сходили с ума в подобных местах. К тому времени я много раз видел, как это происходит.  В Первую Мировую войну это называли психической травмой, или более научно, неврастенией. В Вторую Мировую Мировую это называли неврозом военного времени.

Странно, что фотография вызвала у меня такие мысли, но я ясно помню, как дал себе мрачный обет. Японцы могут убить меня или ранить, но они не заставят меня свихнуться. Мирному гражданскому человеку у себя дома, полагаю, нет повода сильно переживать насчёт потери рассудка, но в нашей обстановке было с избытком поводов свихнуться даже самому крепкому человеку.

Моё секретное средство помогало мне в течением долгих дней и ночей, что мы оставались в самом скверном углу бездны. Но по ночам в тот период были минуты, когда мне казалось, что я начинаю съезжать. Не один раз моё воображение выходило из-под контроля в краткие периоды темноты, когда догорали осветительные ракеты и снаряды.

- Вон бежит ещё один! - заорал кто-то. Кэти быстро убрал фотографию в свой рюкзак, повернулся и схватил рукоять пулемёта левой рукой, приготовил указательный палец к стрельбе и взялся правой рукой за регулятор прицела. Помощник пулемётчика возник из ниоткуда и прыгнул на своё место, чтобы подавать в пулемёт ленту. Я бросился на наблюдательный пост, но увидел Джорджа с телефоном в руке, и миномёты в положении "отбой". Так что я схватил М1, которая имелась у Кэти на пулемётной позиции.

Я увидел, как вражеские солдаты выскакивают из кульверта. Наша линия начала стрелять, когда я насчитал десять выбежавших японцев. Эти небывало отважные солдаты бежали неровной шеренгой, в нескольких ярдах один от другого и молча спешили в нашу сторону через открытый участок примерно в трёх сотнях футов от нас. Их попытка заслуживала восхищения, но была обречена. У них не было какого-либо огневого прикрытия, чтобы прижать нас к земле или заставить нас осторожничать. Они выглядели так, как были находились на манёврах. У них не было шансов приблизиться к нам.

Я встал позади пулемёта, прицелился и начал выпускать пули. Японцы держали винтовки наперевес и даже не стреляли по нам. Вся наша линия вопила и стреляла. Вражеские солдаты несли полную боевую выкладку и рюкзаки, что означало, что у них с собой были пайки и запас патронов, так что всё происходящее могло оказаться началом контрнаступления того или иного масштаба.

В течение нескольких секунд восемь из десяти вражеских солдат уткнулись в землю, завертелись на месте или осели наземь, убитые на месте. Оставшиеся двое, должно быть, поняли тщетность своего дела и бросились назад к кульверту. Большинство наших ослабили огонь и просто наблюдали. Несколько человек продолжали стрелять по двум отступающим вражеским солдатам, но промахивались, и казалось, что те могли бы ускользнуть. Наконец, один из японцев упал лицом вперёд рядом с одной из неглубоких канав. Уцелевший солдат продолжал бежать.

Как только Кэти навел свой на него пулемёт, по цепи передали приказ "прекратить огонь". Но пулемёт производил столько шума, что мы не слышали приказа. Пулемётные ленты у Кэти были снаряжены таким образом, что каждый пятый патрон был трассирующим. Он выпустил длинную очередь из примерно восьми пуль. Пули угодили бегущему японцу прямо в середину рюкзака и поразили его между лопаток.

Я стоял прямо позади Кэти, глядя вдоль пулемётного ствола. Трассеры, должно быть, попали в позвоночник или в другие кости и отклонились, потому что я ясно видел, как один трассер вылетел вверх из правого плеча солдата, а другой вышел из верхней части левого плеча. Японец выронил свою винтовку и пули вбили его лицом в грязь. Он не шевелился.

- Я его достал! Достал ублюдка! - орал Кэти, прыгая на месте, хлопая меня по спине и пожимая руку своему помощнику. У него был повод для гордости. Он сделал удачный выстрел.

Вражеский солдат, который упал рядом с канавой, пополз и нырнул в канаву. Пули взбивали грязь вокруг него, пока он отчаянно пробирался по мелкой канаве, которая не вполне его скрывала. Пулемётные трассеры рикошетили от земли, словно яростные красные стрелы,  а японец полз по мелкой канаве.

Затем - один из редких случаев, когда я видел сочувствие к японцам со стороны морпехов, которым приходилось с ними сражаться - один из наших закричал: "Хорош, парни! Бедного пидора и так уже ранило, и шансов у него как у снежинки в аду!"

Кто-то другой злобно прокричал в ответ: "Ты тупой мудак, это же чёртов нип, разве нет? Ты азиатом стал, или что?"

Стрельба продолжалась, и пули попали в цель. Раненый японец поник в грязной мелкой канаве. Он и его товарищи сделали все,  что могли. "Они погибли смертью храбрых на поле боя за императора", - так сообщат  их семьям. На самом деле, их жизни были потрачены впустую на грязном вонючем склоне безо всякой причины.

Наши бойцы воодушевились после этого эпизода, тем более после долгого нахождения под обстрелом. Но Тень орал: "Прекратить огонь, тупые уроды!" Он ходил, скользя и оступаясь, вдоль позиций, ругаясь и периодически останавливаясь, чтобы излить ураган оскорблений на какого-нибудь улыбающегося грязного морпеха. Он держал свою каску в левой руке и время от времени хватал своё кепи и швырял её на землю в грязь, пока она не покрылась коркой. Каждый боец хмурился и стоял или сидел неподвижно, пока Тень не заканчивал поносить его и не отправлялся дальше.

Проходя мимо пулемётной позиции, Тень остановился и закричал на Кэти, который всё ещё прыгал, торжествуя свою попадание: "Отставить, чёртов придурок!" Затем он поглядел на меня и сказал: "Тебе положено вести наблюдение для миномётов, положи свою чёртову винтовку, мудила!"

Я не был вспыльчивым, но, случись мне тогда подумать, что дело сойдёт мне с рук, я бы наверняка треснул его винтовкой по голове.

Я этого не сделал, но свинское поведение Тени и его замечание взбесили меня достаточно, чтобы сказать: "Миномёты в положении "отбой", сэр. Нас отправили сюда, чтобы убивать нипов, разве не так? Так что какая разница, из какого оружия мы это сделаем, если есть возможность?"

Угрожающее выражение на его лице сменилось удивлением и затем сомнением. С озадаченным лицом он склонил голову набок, обдумывая мой ответ, пока я молча стоял, осознавая, что лучше бы держал рот закрытым. Сержант, сопровождавший Тень, смотрел на меня отчасти свирепо, отчасти с улыбкой. Внезапно, не посмотрев на меня, Тень зашагал дальше вдоль вершины холма, ругаясь и проклиная морпехов в каждой ячейке, что он проходил. Я решил в будущем держать свой рот на замке.

Пока угасал день, я глядел вперед от наших позиций сквозь моросящий дождь, висящий в неподвижном, затхлом воздухе. Струйка дыма поднималась прямо вверх от рюкзака японца, которого подстрелил Кэти. От трассеров там что-то загорелось. Тонкий столбик дыма поднимался высоко и затем внезапно расплывался в виде диска, который, казалось, лежал на столбике. Хрупкий и нереальный, дым стоял в спёртом, зловонном воздухе, словно флажок над трупом. Всё в той стороне было неподвижным, лишь смерть и разорение среди вражеских тел.

Мы с Джорджем получили приказ вернуться в наши миномётные ямы. На наблюдательный пост на ночь поставили кого-то другого. Вернуться на миномётную позицию с переднего края стоило больших усилий и вдобавок было чрезвычайно опасно. С того момента, как мы ступили на заднюю сторону холма, чтобы спуститься по глинистому склону, это было всё равно что пытаться сойти по намасленному жёлобу.

Во время предыдущих контратак по всему холму было убито большое и неизвестное количество японцев. Из засыпали землей , как только представлялась возможность. И японцев продолжали убивать за передним краем. Лазутчиков тоже убивали по всему холму по ночам. Наши бойцы могли лишь набросать на них земли.

Обстановка и так была достаточно скверной, но когда на нашем участка разрывались вражеские снаряды, разлетающаяся земля и грязь раскрывали ранее похороненных японцев и разбрасывали куски трупов. Подобно местности вокруг наших ячеек, вся возвышенность представляла собой вонючую компостную кучу.

Если морпеху случалось поскользнуться и съехать по обратному склону глинистого холма, то внизу он был готов проблеваться. Я не раз видел, как боец терял равновесие и съезжал до самого низа, чтобы потом встать и, в ужасе не веря глазам, увидеть, как жирные черви сыплются с грязной формы, патронташа, завязок на гетрах и все остального. Затем ему и его товарищу приходилось стряхивать или соскребать их доской от снарядного ящика или лезвием ножа.

Мы не говорили о такого рода вещах. Они были слишком страшными и гадкими даже для закалённых ветеранов. Условия жизни доводили даже самых крепких моих знакомых чуть ли не до истерики. Авторы обычно не пишут о таких мерзостях, если они только не видели их собственными глазами, было бы дико думать, что люди на самом деле могут жить и воевать много дней и ночей в столь ужасных условиях и не сходить с ума. Но я видел много такого на Окинаве и для меня война была безумием.

 

 

Глава тринадцатая

Прорыв

 

Дожди стали такими сильными, что временами мы едва могли разглядеть своих товарищей в соседней ячейке. Нам приходилось вычёрпывать воду из нашей ямы и ячеек и после каждого ливня они снова наполнялись водой.

Мы со Снафу вырыли глубокую ячейку рядом с миномётной ямой и уложили куски деревянных снарядных ящиков поперёк лаг, установленных в глинистую грязь на дне. В одном углу ячейки, за краем настила мы вырыли отстойник. Когда вода с поверхности стекала в нашу ячейку и затекала под доски, мы вычёрпывали воду из отстойника с помощью банки от пайка. Через день или два почва так напиталась водой от непрекращающихся ливней, что вода стекала в ячейку со всех четырех стенок, словно в дуршлаг. Нам пришлось использовать для вычёрпывания отстойника брошенную каску, потому что консервной банкой нельзя было набирать столько воды, чтобы уберечь нас от заливания.

Дощатый "пол" защищал нас от воды и грязи, при условии, что мы достаточно усердно выполняли задачи по вычёрпыванию. Нужда - мать изобретательности, и мы "переизобрели" аналог настилов, обычно использовавшихся в затопленных окопах в Первую Мировую войну. Настилы, как их изображали и описывали во Фландрии 1914-1918 годах, конечно, чаще всего собирались в длинные секции и затем укладывались пехотинцами в окопы. Но небольшой дощатый пол, который мы уложили в нашей ячейке, исполнял ту же функцию.

Из-за постоянной стрельбы плита моего миномёта в конце концов начала вдавливать куски дерева, на которые она опиралась, глубоко в грязь на дне ямы. Мы не могли правильно наводить миномёт. Мы тащили и выдёргивали миномёт из грязи, а затем вставали перед выбором либо поставить его на более надёжное основание в яме, либо на землю снаружи. Последнее означало верную смерть от вражеского обстрела, так что нам надо было что-то поскорее придумать.

Кому-то пришла в голову светлая мысль построить "фундамент", на котором разместить  плиту. Так что на дне ямы мы вырыли глубокую квадратную дыру размером больше миномётной плиты и огородили её досками. Затем мы высыпали туда несколько касок кораллового щебня, который нашли возле железной дороги. Мы установили плиту миномёта на плотный коралловый фундамент, перенацелили миномёт и больше не испытывали проблем с вдавливанием плиты в землю отдачей. Полагаю, что в другие два отделения наших миномётчиков закрепили плиты своих миномётов таким же способом.

Японская пехота продолжала деятельность с фронта и каждую ночь пыталась проникнуть за наши позиции, иногда с успехом. Примерно в это время Снафу исполнил свое обещание, которым когда-то пригрозил командному пункту на Пелелиу, оно касалось врагов, направляющихся в сторону ротного КП. Как-то ночью на Пелелиу после того, как мы снялись с позиций, Снафу застрелил из "Томпсона" двух японцев. Одного он убил, а другого смертельно ранил. Сержант заставил Снафу похоронить убитого солдата. Снафу энергично возражал, потому что по его словам, справедливым, если бы он не застрелил японца, тот продолжал бы двигаться прямо на ротный КП. Сержант сказал, что, может быть, и так, но труп надо закопать, и поскольку Снафу его застрелил, он должен его похоронить. Снафу пообещал, что больше никогда не застрелит врага, направляющегося на КП.

В один из дней, когда сквозь легкий туман и проливной дождь занялся рассвет, Снафу разбудил меня из состояния, близкого к сну настолько, насколько можно было добиться в том дрянном месте, словами: "Стой, кто идёт? Какой пароль?"

От испуга скинув с себя оцепенение от усталости, я увидел лицо Снафу, чётко очерченное на фоне серого неба. Дождь стекал с его каски, и капли влаги на каждой пряди его густой короткой бороды, покрывавшей выступающую челюсть, отражали мутный свет, слово стеклянные бусины. Я схватил лежавший у меня на коленях "Томми", а Снафу поднял пистолет 45 калибра и направил его в сторону двух неясных фигур, шагающих примерно в двадцати ярдах от нас. Видимость сквозь полутьму, туман и дождь была такой скверной, что я мало что мог сказать о расплывчатых фигурах кроме того, что на них были американские каски. На окрик Снафу эти двое ускорили шаг вместо того, чтобы остановиться или обозначить себя.

- Стой, или я стреляю! - закричал Снафу.

Двое соскочили с железной дороги настолько быстро, насколько это было возможно на скользкой земле. Снафу сделал несколько выстрелов из 45-го, но промахнулся. Вскоре мы услышали близ железнодорожного полотна взрывы нескольких американских гранат. Затем один наш товарищ прокричал, что японцев убило его гранатами. Вскоре совсем рассвело, и мы пошли к железнодорожной насыпи спросить, что произошло.

Когда мы со Снафу дошли до ячейки возле насыпи, то обнаружили в ней двух морпехов-снайперов, смеющихся и улыбающихся. Взрывы гранат разбудили и перепугали морпехов, сидящих в сухости под парусиной на ротном КП и выгнали их под дождь. Когда мы подходили, они как раз уходили обратно в своё убежище. Мы помахали им, но получили лишь злобные взгляды в ответ.

Мы поглядели на мёртвых врагов, прежде, чем вернуться в свою ячейку. Они носили морпеховские каски, но в остальном были одеты в японскую форму. Граната взорвалась перед лицом одного из них. Лица у него не стало, и от головы осталось немного. Другой был изувечен не так сильно.

Мы со Снафу вернулись в нашу яму и расположились как раз тогда, когда Хэнк направился в  нашу сторону с командного пункта. По пути он останавливался у каждой ячейки, чтобы узнать, кто оказался настолько небрежным, что дал японцам пройти мимо почти до самого КП. Хэнк подошёл к нашей ячейке и спросил, почему мы не заметили двух японских солдат, если один из нас нёс вахту, как и положено.

Снафу тут же ответил словами:

- Чёрт побери, я видел их прямо вот тут, но я посчитал, что они идут на КП роты.

Он не упомянул, что окрикивал японцев и стрелял по ним.

Хэнк посмотрел на него с изумлением и спросил:

- Что ты хочешь сказать, Снафу?

Снафу надулся от негодования и ответил:

- Ты помнишь, как меня заставили хоронить того нипа, что я подстрелил на Пелелиу, когда двое их шли на КП?

- Ну да, и что? - переспросил Хэнк низким, угрожающим голосом.

- Ну вот, я им тогда сказал, что раз они меня заставили его хоронить, то, клянусь Богом, в следующий раз, как увижу, что японцы идут на КП, не буду их задерживать!

Я простонал, понизив голос:

- Ох, Снафу, заткнись!

Никому нельзя подобным образом говорить со старшим унтер-офицером, и чтобы это сошло с рук. Хэнк был потрясающим парнем и заслуживал то огромное уважение, что мы питали к нему, но горе тому морпеху, который не выполнит задачу как следует и навлечёт на себя его гнев. Хэнк относился к нам с уважение и сочувствием - если мы исполняли приказы и старались изо всех сил. У меня не возникало желания посмотреть, что он сделает с тем, кто откажется, но, похоже, мне это предстояло. Так что я отвернул лицо и прикрыл глаза, как сделали и все проникнутые страхом бойцы в ячейках в пределах слышимости, которые наблюдали за Снафу и Хэнком.

Ничего не произошло. Я глянул на Снафу и Хэнка, они стояли и глядели друг на друга, словно драчливый петушок нахально смотрел на могучего орла.

Наконец, Хэнк произнёс: "Лучше тебе постараться, чтобы больше такого не случалось!"

Он повернулся и направился обратно на КП.

Снафу ворчал и брюзжал. Все остальные выдохнули с облегчением. Я был совершенно уверен, что Хэнк по меньшей мере заставит Снафу похоронить двух японцев, лежащих около железной дороги, а затем Снафу, как мой капрал, перепоручит похороны мне, как это было на Пелелиу. Но он этого не сделал, и кто-то другой забросал трупы землёй.

Гораздо позже, когда Хэнк покидал роту "К", чтобы отправиться домой, отличившись в трёх кампаниях, я спросил его, что он думает о том происшествии. Он лишь посмотрел на меня и ухмыльнулся, но ничего не сказал. Его ухмылка, однако, указывает, что он уважал Снафу и знал, что Снафу не лодырь никоим образом, и, возможно, ему самому просто кто-то из офицеров приказал разобраться в деле.

Из-за окружающей обстановки наши потери во время противостояния на Полумесяце стали едва ли не самыми прискорбными, что я когда-либо видел. Наверняка даже прекрасный пейзаж не сделал бы раны менее болезненными, а смерть менее трагичной. Но обстановка вокруг Сюри была самым ужасным местом, что может вообразить человек, которому суждено быть раненым или убитым.

Большая часть ранений причинялись осколками вражеских снарядов, но, похоже, что у нас наблюдалось большее, чем обычно, количество случаев контузий от взрывов. Это было объяснимо из-за частых обстрелов, которым мы подвергались. Все раненые были грязными и насквозь промокшими, как и все мы. Это, казалось, подчеркивало окровавленные бинты на их ранах и тупое выражение шока и боли на лицах, что делало ужас и безнадёжность ещё более наглядными, пока мы пытались эвакуировать их сквозь  проливной ледяной дождь и глубокую грязь.

Некоторые контуженые могли идти, им помогали и вели их (некоторые, казалось, утратили способность ориентироваться) в тыл, словно лунатиков. У некоторых на лицах застыло безумное выражение потрясения и страха. Другие, которых я хорошо знал, но с трудом мог узнать, шли с выражением идиотов или тупиц, слишком безмозглых, чтобы продолжать бояться. Разрыв снаряда буквально вышибал их в другое состояние сознания, отличное от нашего. Некоторые из тех, кто не вернулся, по-видимому, так и не восстановились, и были обречены оставаться в ментальном лимбе, и провести остаток жизни в госпитале для ветеранов в качестве "живых мертвецов".

Страдающие боевым неврозом  выглядели скверно. Их поведение варьировалось от состояния тупого отрешения, без осознания окружающей обстановки, до тихого хныканья, или до диких рыданий и воплей. Стресс был главным фактором, с которым нам приходилось бороться в бою, под огнём из ручного оружия, отражая нападения диверсантов и лазутчиков во время бессонных, дождливых ночей в течение долгих периодов; но нахождение под столь частым артобстрелом во время затянувшегося противостояния перед Сюри, казалось, повысило напряжение выше той планки, которую многие в остальном крепкие и закалённые морпехи могли преодолеть без физического и психического коллапса. По моему опыту из всех трудностей и опасностей, от которых приходится страдать войскам, длительный артиллерийский обстрел более способен сломать человека психологически, чем что-то ещё.

В добавление к раненым изрядное количество бойцов были эвакуированы и отмечены в списках просто как "больные". Некоторые из них страдали от приступов малярии. У других была лихорадка, респираторные заболевания, или просто истощение, они, казалось, сдали от тягот, незащищённости и ледяных дождей. Было множество случаев пневмонии. Многих бойцов не эвакуировали, хотя они страдали от серьёзных недомоганий, вызванных холодным дождём и постоянным промоканием в течение более чем недели.

Большинство из нас испытывали серьёзные проблемы со ступнями. Пехотинец с больными ногами будет иметь жалкий вид даже в лучших условиях жизни. В течение периода в четырнадцать или пятнадцать дней, насколько я могу подсчитать время (с 21 мая по 5 июня), мои ноги и ноги моих товарищей были насквозь мокрыми, и наши ботинки облепляла липкая грязь. Нахождение на боевых позициях под частым обстрелом не давало бойцам снимать ботинки, чтобы надеть сухие носки. И даже если бы у нас имелись сухие носки, не было способа вычистить и высушить кожаные ботинки. Большинство из нас сняли облепленные грязью брезентовые гетры и заправили штанины в носки, но это не очень помогало ногам. Как результат, у большинства бойцов ноги пребывали в скверном состоянии.

Мои ступни покрылись язвами, и больно было идти или бежать. Внутренняя поверхность моих ботинок казалась склизкой, когда я шевелил пальцами, чтобы согреть ноги усиленным кровообращением. Отвратительное ощущение скользких, склизких ног усиливалось с каждым днём. Мои изъязвленные ноги скользили туда и сюда внутри промокших ботинок когда я шёл или бежал. К счастью, мне удалось не занести инфекцию, что уже само по себе чудо.

Воспаление на ногах, вызванное длительным действием грязи и воды называется иммерсионным повреждением, как я узнал позже. В Первую Мировую войну это явление называли "траншейной стопой".  Для меня это было незабываемое ощущение чрезвычайной личной запущенности и болезненного дискомфорта. Это был опыт такого сорта, какой может заставить человека всю оставшуюся жизнь искренне радоваться паре сухих, чистых носков. Такая простая вещь, как сухие носки, представлялась роскошью.

Из-за почти постоянного дождя кожа у меня на пальцах приняла странный морщинистый и съёженный вид. Ногти размягчились. На костяшках пальцев обеих рук появились язвы. Они понемногу росли с каждым днём и болели, стоило мне пошевелить пальцами. Я всё время сдирал болячки об снарядные ящики и тому подобное. Такого рода язвы терзали боевые войска в кампаниях на юге Тихого океана и назывались джунглевой гнилью или джунглевой язвой[18].

Нашу почту присылали в брезентовых мешках, обычно вместе с боеприпасами и пайками. Почта имела громадное значение для поддержания просевшего боевого духа. В некоторых случая мне приходилось склоняться над письмами, чтобы уберечь их от потоков дождя и читать как можно быстрее, прежде чем чернила расплывутся по набухшей бумаге и текст станет неразборчивым.

Большинство из нас получали письма от родных и друзей на гражданке. Но время от времени нам приходили письма от старых товарищей по роте "К", которые вернулись в Штаты. Их первые письма выражали облегчение от возвращения к семьям или к "вину, женщинам и песням". Но позже письма зачастую становились настораживающе горькими, полными разочарования. Некоторые выражали желание вернуться, если бы им удалось попасть в тот же батальон. Учитывая опасности и трудности, которые этим парням пришлось преодолеть до возвращения домой, и учитывая ситуацию на фронте перед Сюри, настроение наших ребят, вернувшихся в Штаты, озадачивало нас.

Они описывали свои чувства разными словами, но суть их разочарования заключалась в ощущении своего отчуждения от всех, кроме старых товарищей, несмотря на то, что в Штатах был бензин и мясные блюда, и жизнь была безопасной и лёгкой. Немало людей были готовы в любое время купить пива или виски боевому ветерану-морпеху, носящему ленточки за участие в кампаниях и боевые медали. Но вся эта лёгкая жизнь и роскошь , казалось, не могла заменить старой дружбы, спаянной боями.

Они рассказывали о военных спекулянтах и годных к строевой службе людях, которые получали лёгкие места за счёт других. Некоторые письма просто говорили, что родственники в Штатах "просто не понимают, что за чертовщину я им рассказываю, потому что им всё так легко достаётся". Пока мы сидели в грязи, я не раз слышал от своих товарищей я слышал мнение, что гражданские "поймут", если японцы или немцы разбомбят американский город. Некоторые считали, что это было бы неплохо, если бы никто из американских гражданских не погиб, а просто напугался. Но никто не хотел, чтобы это оказался его родной город.

Трудно было поверить, что некоторые из наших старых друзей, которые так стремились вернуться домой, на самом деле пишут нам о своих мыслях снова завербоваться на военную службу за океаном. Некоторые так и сделали. Они видели достаточно войны, но им оказалось очень сложно привыкнуть к гражданской жизни или к удобным местам службы в Штатах. Мы были неспособны понять их настрой, пока сами не вернулись домой и не попытались понять людей, которые жаловались насчёт того, что Америка не идеальна, или что их кофе недостаточно горячий, или что приходится стоять в очереди и ждать поезда или автобуса.

Наших товарищей, которые вернулись домой, встречали с восторгом - так как позднее встречали тех из нас, кто выжил. Но родственники дома не понимали, и, как стало ясно теперь, не могли понимать, того, что мы пережили, что мысленно мы отдалились от любого, кто никогда не был в бою. Мы не хотели предаваться жалости к себе. Мы просто хотели, чтобы окружающие дома сумели понять, насколько им повезло и перестать жаловаться насчёт бытовых неудобств.

Зигфрид Сассун, английский боевой офицер и поэт, вернувшись домой после Первой Мировой войны выразил те же чувства. Он воплотил их в следующих строках:

О вы, бегущие толпой
Приветствовать военный строй,
Не дай вам бог попасть в тот ад,
Где молодость и смех громят[19].

Поэт мог точно так же написать о Пелелиу или о грязевых полях перед Сюри, как и о Франции в Первую Мировую.

Некоторые из молодых пополнений, поступавших к нам, испытывали сложности с привыканием, и не только к обстрелу. Его было достаточно, чтобы потрясти даже самого крепкого ветерана, но новички были в полном смятении от нашей кошмарной окружающей обстановки. Имена множества морпехов-новичков на Окинаве даже не были вписаны в списки личного состава наших частей, потому что их ранило или убивало раньше, чем документы о переводе из запасных частей в боевые подразделения приходили в штаб Корпуса Морской пехоты в США. Так что они числились в списках потерь, как военнослужащие различных запасных частей.

Также во время той кампании обычным делом было, что новичков ранило или убивало ещё до того, как мы успевали узнать их имя. Они прибывали, смятённые, испуганные, полные надежд, оказывались ранены или убиты, и отправлялись обратно в тыл тем же путём, каким пришли, шокированные, истекающие кровью или оцепеневшие. Они были одинокими фигурами, приходящими в мясорубку и уходящие обратно, словно бездомные подкидыши, незнакомые и безликие для нас, словно непрочитанные книги на полке. Они никогда не "принадлежали" к роте и не заводили друзей перед ранением.

Конечно, тем новичкам, которые выбывали из строя с "ранением на миллион долларов", на самом деле везло[20].

Наше питание обычно состояло из холодных пайковых консервов и изредка чашки горячего кофе. Если мы могли его сварить, это была роскошь. Трудно было что-то разогреть с помощью наших маленьких горючих таблеток из-за почти не прекращающегося дождя. Иногда мне приходилось наклоняться и прикрывать банку с пайковой тушёнкой от дождя, потому что банка наполнялась дождевой водой так же быстро, как я вычёрпывал ложкой холодную тушёнку.

Мы ели только потому, что нас заставлял голод. Никакие другие причины не побуждали меня есть, когда ноздри были столь полны запахом разложения, что временами меня тошнило. В тот период я ел мало, но пил горячий кофе или бульон при каждой возможности.

От постоянного дождя наше оружие начало ржаветь. Большинство из нас оборачивали кобуры своих пистолетов 45-калибра в зелёные пластиковые обложки, что нам выдавались. Они были похожи на длинные зелёные рукава и их можно было приладить на наши карабины, винтовки и "Томпсоны". Мы держали наш миномёт завёрнутым в зелёный пластиковый чехол, когда не пользовались им. Этот чехол нам выдали, чтобы накинуть его на себя, скорчившись на земле, чтобы на нас не распылили горчичный газ, если бы японцы применили это оружие. Мы держали оружие густо смазанным и на самом деле не испытывали с ним особых затруднений, учитывая боевые условия.

Полевой санитарии не существовало из-за обстрела и грязи. Каждый просто использовал футляр от гранаты или коробку от патронов и затем выбрасывал свои отходы в и без того вонючую грязь, окружавшую ячейки.

Днём поле боя представляло собой ужасное зрелище, но ночью оно превращалось в самый страшный из кошмаров. Осветительные снаряды и ракеты освещали местность всю ночь, но иногда свет перемежался минутами холодной, пугающей темноты.

Спать в грязи и под холодным дождём было почти невозможно, но иногда я заворачивался в своё мокрое пончо и отключался на недолгое время, пока мой сосед по ячейке стоял на вахте и вычёрпывал воду. Обычно приходилось пытаться спать сидя или скорчившись в ячейке.

Обычно мы редко выбирались из ячеек по ночам, если только к раненым или за боеприпасами. Когда ракета или снаряд освещали местность, все замирали на месте, и начинали движение лишь во время коротких промежутков темноты. Когда местность освещалась этим мрачным зеленоватым светом, крупные капли дождя сверкали, словно серебряные стержни, косо несущиеся вниз. Под сильным ветром казалось, что их несёт почти параллельно земле. Свет отражался от грязной воды в воронках, от касок и оружия живых и мёртвых.

Я хранил в своей памяти расположение каждой детали окружающего пейзажа. Там не было растительности, так что мой список состоял из пригорков и провалов в земле, ячеек моих товарищей, воронок, трупов, подбитых танков и амтраков. Нам полагалось знать, где кто находится, живой или мёртвый. Если кто-то из нас стрелял по лазутчику или по диверсантам, он должен был знать, где сидят его товарищи, чтобы не попасть по ним. Важным было расположение и поза каждого трупа, потому что японские лазутчики тоже могли замереть, когда зажигался осветительный снаряд. Так они могли проскользнуть незамеченными среди трупов.

Чем дольше мы оставались в этой местности, тем, казалось, более нескончаемыми становились ночи. Я дошёл до состояния, когда мог внезапно вынырнуть из своего полусна, и, если местность была освещена, с успокоением заметить, что мой напарник наблюдает за местностью в поисках признаков врага. Иногда я выглядывал на всякий случай, осматривая территорию позади ячейки . В конце концов, прежде, чем мы покинули эту местность, я часто входил в состояние, в котором полубодрствовал в промежутках между осветительными снарядами.

Мне представлялось, что мёртвые морпехи встают бесшумно движутся по местности. Я думаю, это были ночные кошмары, и я, должно быть, больше спал, чем бодрствовал, или усталость меня застала врасплох. Возможно, это были галлюцинации, но они были странными и страшными. Сюжет всегда был один и тот же. Мертвецы медленно поднимались из своих затопленных воронок или из грязи, и, с обвисшими плечами и волочащимися ногами, бесцельно бродили вокруг, и губы у них шевелились, как будто пытаясь что-то сказать мне. Я пытался разобрать, что они говорят. Казалось, их мучили боль и отчаяние. Самым ужасным было то, что я чувствовал себя бессильным помочь им.

На этом месте я неминуемо просыпался окончательно, чувствуя себя больным и полупомешавшимся от своего кошмарного сна. Я усиленно вглядывался, чтобы убедиться, что молчаливые фигуры по-прежнему лежат на местах, но ничего не видел. Когда загоралась ракета, всё было неподвижным и опустошённым, все трупы на своих местах.

Среди воронок к западу от холма валялись в беспорядке несколько мёртвых морпехов. Прямо за правым краем последней ячейки холм обрывался вниз, к плоской грязной равнине[21]. Возле подножия холма, почти прямо подо мной, находилась частично затопленная воронка футов трёх в диаметре и, по-видимому, трёх футов глубиной. В этой воронке лежало тело морпеха, чьи страшные черты остались тревожно ясными в моей памяти. Если я закрою глаза, то увижу его так же чётко, как если бы я видел его вчера.

Унылая фигура сидела спиной к противнику, прислонившись к южной стороне воронки. Голова морпеха была запрокинула и каска упёрлась в край воронки, так что его лицо, или то, что от него осталось, смотрело вверх, прямо на меня. Его колени были согнуты и разведены. На бёдрах, всё ещё сжатая окостеневшими руками, лежал ржавеющий карабин Браунинга. Брезентовые гетры были аккуратно зашнурованы на голенях и натянуты поверх ботинок. Его лодыжки скрывала грязная вода, но носки ботиков виднелись над поверхностью. Его форма, каска, чехол на ней и всё снаряжение выглядели новыми. Они не были ни заляпанными грязью, ни выцветшими.

Я был уверен, что он был новичком. Весь вид этого крупного парня как бы говорил, что морпех "взял десяточку" на учениях, пока не прозвучал приказ двигаться дальше. Его, очевидно, убило раньше во время атак на Полумесяц, когда ещё не начались дожди. Под краем его каски я видел козырёк зелёного зелёного  хлопчатобумажного форменного кепи. Под кепи скрывались самые жуткие человеческие останки, что я когда-либо видел - а я их видел очень много.

Каждый раз, когда я смотрел за край ячейки вниз, в тут воронку, это полустёртое лицо косилось на меня с сардонической ухмылкой. Как будто бы он насмехался над нашими жалкими усилиями цепляться за жизнь перед лицом неусыпной жестокой смерти, подкосившей его. Или же он насмехался над безрассудством самой войны: "Я урожай человеческой глупости. Я плод резни. Я, подобно вам, молился о выживании, но посмотрите на меня теперь. Для, нас, мёртвых, всё кончено, но вам придётся бороться, и нести бремя воспоминаний всю жизнь. Дома будут удивляться, почему вы не можете этого забыть".

В течение дня я иногда разглядывал крупные капли дождя, падающие в воронку вокруг этого трупа, и вспоминал, как ребёнком я бывал очарован крупными каплями, шлёпающимися вокруг большой лягушки, сидевшей в канаве около дома. Моя бабушка говорила мне, что это эльфы делают эти маленькие всплески, поэтому их называют водяными детками. Так что я сидел в своей ячейке и глядел на водяных малышей, плещущихся вокруг трупа в зелёной форме. Какое неправдоподобное сочетание! Война превратила водяных деток в маленьких призраков, которые танцевали вокруг мертвеца вместо маленьких эльфов, танцующих вокруг мирной лягушки. Человеку нечем было занять свой ум перед Сюри - просто сидеть посреди грязи, страданий и страха, трястись под обстрелом и отпускать свое воображение куда ему будет угодно.

Один из очень немногих забавных эпизодов, что я видел в эти ужасные дни перед Сюри, случился ближе к концу этого жуткого противостояния. Двое морпехов из другого миномётного отделения окопались слева от нашей миномётной ямы. Как-то утром в бледном свете занимающегося рассвета я услышал звуки суматохи из их ячейки.  Я слышал, как пончо отлетело в сторону, когда кто-то начал метаться. Слышались кряхтенье и ругательства. Я напрягал глаза, вглядываясь сквозь сплошной дождь и поднял "Томми" к плечу. По всем признакам один или несколько японцев пробрались и напали на усталых обитателей ячейки, и теперь они сцепились не на жизнь, а не смерть. Но я ничего не мог поделать, кроме как ждать и предупредить остальных бойцов поблизости.

Шум всё усиливался, и я с трудом различал две тёмные фигуры, дерущиеся в ячейке. Я был совершенно бессилен помочь товарищу в беде, потому что я не мог разобрать, кто из них был морпехом, а кто - японцем. Никто из нас не осмеливался покинуть свою ячейку и приблизиться к тем двоим. Вражеский солдат, должно быть, заколол одного из морпехов и схватился с другим, так я подумал.

Тёмные фигуры поднялись. Стоя лицом к лицу, они навалились друг на друга и молотили друг друга кулаками. Все взгляды были прикованы к дерущимся фигурам, но мало что видели в полутьме под проливным дождём. Бормотание и ругань стали громче и разборчивее, и мы услышали: "Ты тупой придурок, дай мне эту карточку! Она моя!" Я узнал голос парня, который пришёл в роту "К" перед Окинавой.

- Ни за что, она моя! Дай её сюда! Со мной шутки плохи! - это был знакомый голос Сантоса, ветерана Пелелиу. Мы все удивились.

- Эй, парни, какого чёрта у вас там творится? - прорычал унтер.

Две дерущиеся фигуры узнали голос и тут же прекратили колотить друг друга.

- Вы два мудака, - сказал сказал унтер, подойдя к ним, - Было бы вам поделом, если б мы вас обоих застрелили. Мы думали, к вам забрался нип.

Оба драчуна возражали, утверждая, что виновник произошедшего - другой. К этому времени достаточно рассвело, и некоторые наши подошли к их ячейке узнать, в чём дело.

- Что вообще случилось? - спросил я.

- Вот что, Господи! И всего-то! - рявкнул унтер, сурово глядя на смущенных обитателей ячейки и вручая мне карточку дальностей.

Я не понимал, почему двое морпехов затеяли драку из-за карточки дальностей[22]. Но, взглянув на карточку, я увидел, что она была особенной и уникальной. На ней был рубиново-красный отпечаток женских губ. Бойцы нашли уникальную карточку в контейнере, разбирая боеприпасы предыдущим вечером и всю ночь проспорили, кому она достанется. К рассвету дело дошло до драки.

Унтер продолжал распекать их, а я отдал ему карточку и вернулся в свою ячейку. Мы все здорово посмеялись над этим эпизодом. Я часто задумывался, что та женщина на снарядном заводе в Штатах думала о плодах своих усилий отправить нам небольшую  моральную поддержку в контейнере с миномётными боеприпасами.

В течение нескольких последних дней мая мы отразили несколько мелких, но яростных контратак со стороны японских солдат, которые занимали пещеры на обратном склоне левого рога Полумесяца. Как-то утром мы получили сообщение, что крупные силы противника скопились за полумесяцем. Мне приказали оставить наблюдательный пункт и вернуться в миномётную яму для подготовки к огневому заданию. Я спустился по склону и без происшествий прошёл по зловонному, изрытому снарядами пустырю к миномётным ямам.  Когда я добрался, мы подготовили три 60-миллиметровых миномёта для стрельбы по обратному склону левого рога Полумесяца.

Схема миномётного огня строилась так, чтобы взять японцев в "ящик" и не дать им сбежать, пока наши три миномёта плотно обстреливали территорию, стараясь смести их. Следовательно, мы должны были вести беглый огонь, прочёсывая заданный участок. Подносчики боеприпасов занимались распаковкой все новых и новых разрывных снарядов, но я был слишком занят, чтобы обращать на них внимание. Ствол миномёта сильно разогрелся. Мы обернули форменную куртку вокруг его нижней половины и один из подносчиков боеприпасов лил на неё полные каски набранной в воронке воды, чтобы охладить дымящийся ствол, пока мы продолжали беглый огонь[23].

Я не знаю, сколько сотен мин мы выпустили, прежде чем пришёл приказ прекратить огонь. В ушах у меня звенело. Я был вымотан, и голова раскалывалась от боли.  Рядом с каждым из трёх миномётов выросла большая куча пустых контейнеров и снарядных ящиков от огромного количества мин, что мы выпустили. Нам не терпелось узнать результаты своей стрельбы. Но наши наблюдатели не видели зоны обстрела, потому что она располагалась на обратном склоне холма.

Несколько дней спустя наш полк двинулся вперёд, в наступление, мы не проходили через ту зону обстрела, так что сами мы не увидели результата нашего огневого задания. Но один унтер из роты "К", который видел тот участок, рассказал, что он насчитал более двухсот мертвых врагов, которых, по-видимому, застало врасплох и убило нашим огнём. Я полагаю, что он говорил правду, потому что после нашего обстрела японцы прекратили активность вокруг холма.

 

Сюри

 

Дожди начали ослабевать, и распространились слухи, что мы скоро идём в наступление. Мы также слышали, что главные силы противника отступили с позиций Сюри. Но японцы оставили сильный арьергард сражаться до смерти. Так что нам не приходилось ожидать признаков слабости. Японцы были замечены отступающими с Сюри под прикрытием плохой погоды. Наша корабельная артиллерия, тяжёлые миномёты и даже несколько самолётов устроили им жесточайшую бомбардировку. Но, отступление или нет, Сюри не собиралось легко сдаваться. Мы предвидели упорную драку, как только наладится погода.

В тихий день, за день или за два до того, как 5-й полк морской пехоты выдвинулся для натиска на Сюри, несколько морпехов из похоронной команды пришли на наш участок собирать убитых. Убитые, уже лежащие на носилках, не представляли собой проблем, но трупы, гниющие в воронках  и в грязи - другое дело.

Мы сидели на касках и угрюмо смотрели, как похоронная команда пытается выполнять свою зловещую работу. Они имели при себе большие резиновые рукавицы и длинные шесты с жёсткой лопастью на конце, вроде огромного шпателя. Они расстилали пончо рядом с трупом, затем подсовывали шесты под тело и перекатывали его на пончо. Иногда требовались несколько попыток, и мы вздрагивали, когда труп разваливался на части. Конечности или голову приходилось сгребать на пончо, словно куски мусора. Мы испытывали сочувствие к парням из похоронных команд. Оттого, что трупы передвигали, смрад гниющей плоти ещё больше усилился, если это вообще возможно.

По-видимому, противник отодвинул орудия и войска от Сюри настолько, что обстрел нашего участка полностью прекратился. Снова начался мерзкий моросящий дождь. Чуть не валясь с ног от усталости, я решил воспользоваться затишьем. Я развернул неиспользованные носилки, положил их на какие-то доски, улёгся на спину и укрыл голову и тело своим пончо. Это был первый раз за два месяца - с тех пор, как я покинул свою брезентовую койку на корабле 1 апреля, в день "D" - что я смог лечь на что-то кроме твёрдой земли или грязи. Брезентовые носилки стали для меня роскошной постелью, а моё пончо прикрывало меня от дождя полностью, кроме облепленных грязью ботинок и щиколоток. Впервые за десять дней я провалился в глубокий сон.

Не знаю, сколько я проспал, но через некоторое время мне показалось, что меня поднимают. Сначала я подумал, что это сон, но затем я полностью проснулся и понял, что кто-то поднял носилки. Скинув с себя пончо, я соскочил с носилок, повернулся и увидел двух чистых, аккуратно выбритых морпехов, глядящих на меня в полном ошеломлении.

Несколько моих угрюмых друзей, сидевших на своих грязных касках, расхохотались. Двое незнакомцев оказались похоронной командой. Они подняли носилки, думая, что я просто ещё один накрытый пончо труп. Им и в голову не пришло, что я был просто усталым морпехом, пытающимся поспать на удобных носилках, укрывшись пончо, чтобы уберечься от дождя. Они заулыбались, поняв, что произошло. Я обвинял своих товарищей в том, что они подбили тех двоих взять мои носилки, но они лишь смеялись и спрашивали, почему я так внезапно проснулся. У меня от этого случая осталось мрачное впечатление, но мои друзья повеселились вдоволь.

Рассвет 28 мая занялся при ясной погоде, без дождя, и мы готовились к утреннему наступлению. Около 1015 мы двинулись в атаку против дальнобойного миномётного и пулемётного огня. Мы были воодушевлены тем, что сопротивление было слабым и светило солнце. На самом деле, в тот день мы продвинулись на несколько сотен ярдов, изрядное достижение на этом участке.

Двигаться по грязи было по-прежнему трудно, но мы все были рады выбраться из вонючей, полузатопленной помойной ямы вокруг Полумесяца. В тот вечер мы узнали, что нам предстоит продолжать наступление на следующий день, двигаясь прямо к хребту Сюри.

В первой половине дня 29 мая 3/5 атаковал Сюри с ротой "L" во главе, и ротами "К" и "I" тесно следующими за ней. Чуть ранее тем же утром рота "А" 1-го батальона 5-го полка морской пехоты провела наступление к развалинам дворца Сюри и подняла там флаг Конфедерации. Когда мы узнали, что в самом сердце японской обороны был поднят флаг Конфедерации, все южане у нас громко возликовали. Янки ворчали, а парни с Запада не знали, что делать. Позже мы узнали, что звёздно-полосатый флаг, что реял над Гуадалканалом, был поднят над замком Сюри, подобающая дань уважения бойцам 1-й дивизии морской пехоты, которым выпала честь первыми войти в японскую цитадель[24].

В ту ночь, когда мы окапывались в окрестностях замка Сюри, нас всех исполняло чувство удовлетворения. Мы, рядовые бойцы, вполне осознавали важность нашего достижения в ходе этой кампании.

Хотя весь замок Сюри лежал в руинах, мы всё же могли понять, что раньше местность вокруг замка была живописной и впечатляющей, прежде чем она оказалась разрушена непрерывными американскими бомбёжками. Сам замок Сюри превратился в кучу мусора, и я мало что мог сказать о его прежнем виде. Это была древняя каменная постройка, окружённая рвом, и тем, что раньше было садами и террасами. Пока мы прокладывали себе путь сквозь обломки, я рассматривал каменные террасы и развороченные, почерневшие пни от деревьев. Я подумал, что когда-то это, должно быть, было прелестное место.

В ту ночь мы окапывались, зная, что, несмотря на то, что мы, наконец, добрались до замка Сюри, японцы прочно окопались в долине Вана к северу от нас, к востоку и к югу. Позиции перепутались для многих рядовых бойцов, и мы полагали, что враг может прийти с почти любой стороны. Но враги не беспокоили нас всю ночь, если не считать обычных лазутчиков.

На следующий день мы снова пошли в наступление, и нас жестоко обстреляли. Я совершенно запутался, где мы были в последние несколько дней и не смог распутать этого даже после тщательного изучения попавших в мое распоряжение заметок и справок.

В сумерках в один из последних дней мая мы вышли на грязную, скользкую гряду, и нам приказали окопаться на её вершине. Одно из трёх 60-миллиметровых миномётных отделений должно было расположить свою миномётную яму внизу позади гряды, но моему и третьему отделениям было приказано окапываться вдоль вершины и в течение ночи исполнять обязанности стрелков. Погода снова испортилась и начался дождь.

Мака, командира миномётчиков, нигде не было видно. Но Дюк, который был нашим командиром на Пелелиу и затем возглавлял взвод 81-миллиметровых миномётов, пришёл, чтобы взять командование. Он приказал унтер-офицеру, чтобы мы вырыли двухместные ячейки в пяти ярдах одна от другой вдоль вершины гряды. Мой напарник спустился по склону вниз, чтобы принести боеприпасов и еды, пока я готовился копать.

Гряда была около ста футов высотой, довольно крутая, а мы стояли на узкой вершине. Несколько брошенных японских рюкзаков, касок и прочих частей снаряжения валялись на вершине. Судя по виду глинистой почвы, это место долго и плотно обстреливали. Гряда была гнилым местом. Должно быть, наша артиллерия ранее убила здесь нескольких японцев, потому что воздух был наполнен вонью гниющей плоти. Как будто бы мы снова вернулись на Полумесяц. Вперед, к югу я лишь слегка мог различить сквозь сгущающиеся сумерки и завесу дождя мутные очертания грязной долины ниже нас.

Бойцы, окапывавшиеся по сторонам от меня, проклинали смрад и грязь. Я начал разгребать тяжёлую, липкую глину своей сапёрной лопаткой, чтобы обозначить края ячейки, прежде чем зарываться вглубь. Глину каждый раз приходилось стряхивать с лопатки, потому что она прилипала, словно клей. Я был крайне вымотан, и думал, что моих сил не хватит от одной липкой порции глины до следующей.

Стоя на коленях в грязи, я выкопал ячейку не более, чем на шесть или восемь дюймов  вглубь, когда запах смерти усилился. Не оставалось ничего, кроме как продолжать копать, так что я закрыл рот и дышал короткими, неглубокими вздохами. Очередная лопата земли из ямы открыла кучу шевелящихся червей, которые лезли из земли, словно кто-то выталкивал их снизу. Я выругался и сказал подошедшему унтеру, до какой дряни я докопался.

- Ты слышал, что сказано - вырыть ячейки в пяти ярдах одна от другой.

Я с отвращением вогнал лопату в землю, разгрёб личинок и выбросил их на склон за ячейкой. Следующее движение лопатой принесло пуговицы и клочья ткани от японского военного кителя, похороненного в грязи - и очередную кучу червей. Я держался упорно. При следующей попытке сталь ударилась об грудину гниющего японского трупа. Я глядел на него в ужасе и неверии, а сталь проскребла в грязи чистый след вдоль кости и хрящей с присоединёнными рёбрами. С хлюпающим звуком лопата провалилась в гниющую брюшину. Смрад чуть не одолел меня, так что я откачнулся назад на пятках.

Я начал давиться и кашлять, крича в отчаянии:

- Я не могу здесь окопаться! Тут мёртвый нип!

Унтер подошёл, посмотрел на мою проблему и зарычал:

- Ты слышал, что сказано - вырыть ячейки в пяти ярдах одна от другой!

- Какого чёрта, как я могу вырыть ячейку через мёртвого нипа? - протестовал я.

Лишь тогда проходивший вдоль вершины Дюк подошёл и спросил:

- В чём дело, Кувалда?

Я указал пальцем на полуразложившийся труп. Дюк тут же приказал унтер-офицеру направить меня рыть ячейку чуть в стороне от гниющих останков. Я поблагодарил Дюка и кинул злобный взгляд на унтера. Не знаю, как мне удалось не проблеваться во время этого гнусного приключения. Пожалуй, мои чувства настолько притупились от постоянной грязи в течение столь долгого времени,  что ничто уже не могло вызвать другой реакции, кроме как закричать и отойти.

Вскоре я обзавёлся нормальной ячейкой сбоку от своей первой попытки. Несколько полных лопат грязи, брошенных в первую яму лишь незначительно уменьшили ужасную вонь. Вернулся мой напарник, и мы начали собирать снаряжение, готовясь к ночи. Слева доносился редкий ружейный огонь, но у нас всё было тихо.  Дюк стоял позади нас у подножия гряды с картой в руках. Он созвал нас всех вниз на разбор и на инструктаж перед завтрашним наступлением.

Радуясь случаю покинуть вонючую ячейку, я поднялся и принялся осторожно спускаться вниз по скользкому склону. Мой напарник встал, сделал по склону один шаг, поскользнулся и упал. Он съехал на животе до самого низа, словно черепаха, сползающая с бревна. Я спустился и увидел его стоящим расставив руки и глядя вниз на свою грудь и живот со смесью ужаса, отвращения и неверия на лице. Он был, понятное дело, весь грязный от спуска. Но это было меньшее из зол. Жирные белые черви сыпались, извиваясь с его патронташей, карманов и складок форменной куртки и штанов. Я подобрал палку и вручил ему другую. Вместе мы счистили мерзких личинок с его провонявшей формы.

Этот морпех был ветераном Глостера, с которым я часто делил ячейку на Пелелиу и Окинаве. Он был суровым и жестким, как и любой знакомый мне боец. Но этот спуск оказался для него чересчур. Я думал, он вот-вот расплачется, или сойдёт с ума. Изваляться в трупной гнили, это могло оказаться больше, чем могли вынести самые закалённые из нас. Он трясся, словно мокрая собака, ругался и отшвырнул палку, когда мы отскребли его от червей.

Дюк и группа из восьми или десяти морпехов выразили сочувствие к моему товарищу и оценили гнусность этого инцидента. Грязный, заросший, с воспалёнными глазами, Дюк обратил наше внимание на карту, и это помогло нам отвлечься. Он показал нам, где мы находились и изложил некоторые планы на завтрашнее наступление, которое должно было окончательно сломить оборону Сюри.

Мне был настолько не по себе от произошедшего, и я так устал, что мало что запомнил из того, что Дюк рассказал нам. Оборачиваясь назад, я жалею об этом, потому что тот инструктаж был единственным случаем за весь мой боевой опыт, когда офицер показал группе рядовых карту поля боя и объяснил последние события и план предстоящего наступления. Обычно унтер-офицеры просто доводили нам приказы. Затем мы исполняли получаемые команды, редко понимая, что происходит.

Мы так никогда и не узнали, зачем Дюк провёл этот маленький инструктаж в тот вечер, приказали ему это сделать, или нет. Я подозреваю, он сделал это самовольно. Он понимал, что мы хотели знать и понимать свою роль в общем плане.

Это было историческое время, и мы принимали участие в ключевых событиях усилий США на Окинаве. Всё внимание было приковано к Сюри. Я и мои товарищи стали ключевыми участниками критического перелома в одной из самых грандиозных сухопутных битв Второй Мировой войны, и нам объяснили нашу крошечную роль в этой битве. Дюк спросил, есть ли у нас вопросы. Прозвучало несколько вопросов, и он подробно на них ответил. Я всё это время пребывал в состоянии, близком к оцепенению. Затем, когда он нас распустил, мы медленно полезли обратно на паскудную гряду.

В ту ночь дождь лил стеной. Это был безо всякого преувеличения самый страшный ливень, что я когда-либо видел. Яростно задувал ветер, и дождь хлестал горизонтально через вершину гряды и жалил наши лица и руки. Осветительные снаряды загорались, но давали мало света, потому что их уносило невидимой рукой урагана. Видимость снизилось примерно до шести футов. Мы не видели своих товарищей в соседних ячейках ни с той, ни с другой стороны. "Ещё не хватало в такую скверную ночь отбиваться от японских лазутчиков или отражать контрнаступление", - всю ночь не шло у меня из головы.

Сильный пулемётный огонь, серии винтовочных выстрелов и разрывы гранат вспыхивали всю ночь чуть дальше слева по нашей линии. Но всё были мирно и тихо, хотя и напряжённо, в непосредственной близости от нас. На следующее утро я понял, почему враги не донимали нас так же, как бойцов слева. На значительное расстояние направо и налево от нас гряда обрывалась в долину почти перпендикулярно. Японцы просто не могли взобраться по скользкой поверхности.

В последние дни мая, пока японцы удерживали центр своей линии обороны около Сюри, американские армейские дивизии на востоке и 6-й дивизия морской пехоты на западе (близ Наха), наконец, смогли продвинуться к югу. Их совместное продвижение угрожало замкнуть кольцо вокруг японских оборонительных сил в центре. Таким образом, противнику пришлось отступить. К рассвету 30 мая большая часть японской 32-й армии оставила позиции у Сюри, оставив лишь арьергарды для прикрытия отступления.

За 61 день боёв на Окинаве после дня "D" по оценкам 62548 японских солдат лишились жизни и 465 была взяты в плен. Американские потери убитыми составили 5309 человек, 23909 были ранены и 346 пропали без вести. Дело было ещё не закончено.

 

 

Глава четырнадцатая

После Сюри

 

Пройдя Сюри, мы преодолели несколько глинистых холмов в армейской зоне действий и наткнулись на группу из примерно двадцати японских военнопленных. Все они были раздеты до трусов. Они стояли босиком в грязи вдоль тропы, извивающейся вдоль склоне голого холма. Несколько грязных и измотанных боями пехотинцев охраняли их. Переводчик, армейский офицер, приказал пленным врагам сойти с тропы, чтобы могла пройти колонна роты "К".

Мы скользили и оступались, устало шагая в строну звуков стрельбы впереди. Мы с одним раздражённым стрелком, шедшим впереди меня, проклинали грязь и обменивались замечаниями насчёт того, что хорошо, что Сюри остался позади. Внезапно японский пленный вышел на тропу перед моим товарищем, преградив ему путь.

- Сойди с дороги, полоумный мудак, - зарычал морпех.

Солдат спокойно сложил руки, поднял подбородок и принял высокомерный вид. Мы с моим товарищем тут же вскипели. Он толкнул японца в грудь, отчего тот растянулся в грязи. Вражеский солдат тут же быстро вскочил и занял прежнее положение.

- Что этот полудурок творит? - заорал я, бросив сумку с боеприпасами и вытаскивая свой 45-й.

Мой товарищ снял с плеча винтовку, ухватил её за цевьё левой рукой и за шейку приклада правой. Он утвердил ноги на тропе, слегка согнул колени и зарычал: "Сойди с дороги, пидор!"

Остальные морпехи позади нас остановились вместе с нами. Видя происходящее, они принялись осыпать японца руганью.

- В чём дело? Продолжайте движение! - закричал кто-то сзади.

Армейский первый лейтенант, который и в самом деле носил свои серебряные планки на воротнике, чисто выбритый и без единого пятнышка грязи, кроме как на ботинках, подошёл вдоль тропы, чтобы выяснить проблему. Увидев стойку моего друга и осознавая, что вскоре у него может оказаться на одного пленного меньше, он сказал: "Вы не должны плохо обращаться с этими людьми. Они военнопленные. В соответствии с Женевской Конвенцией, с военнопленными следует обращаться гуманно". Он, казалось, был в отчаянии, целая колонна грязных, ободранных морпехов злобно смотрела и ругалась на пленных, стоящих вдоль тропы.

- На хрен Женевскую Конвенцию! Если этот косоглазый пидор не уберётся с дороги, я его тресну прикладом по челюсти и вышибу к чертям все его лошадиные зубы[25]!" Мой товарищ покачивал винтовкой туда-сюда и высокомерие вражеского солдата начало угасать. Армейский лейтенант понимал, что у него налицо крупная проблема и он не знал, как её решить. Известно было, что морпехи редко брали пленных. Двое стрелков из конвойного подразделения стояли расслабленно и улыбались , поддерживая наши чувства. Они, очевидно, достаточно долго пробыли в "мясорубке", чтобы испытывать к японцам не больше любви, чем мы. Лейтенант, очевидно, не был не из числа их офицеров, а из какой-то тыловой части.

Сразу после этого один из наших офицеров поспешил к нам из хвоста колонны. Увидев его, армейский лейтенант испытал огромное облегчение и объяснил ситуацию. Наши офицеры подошли и тихо сказали моему товарищу вернуться в строй. Затем он объяснил армейскому офицеру, что если тот не уберёт пленных с дороги, то он, наш офицер, не сможет гарантировать, что никто из них не пострадает. Армейский лейтенант мягко обратился к военнопленным по-японски, и все они отступили дальше от тропы, оставив нам больше места. Офицер-переводчик держался и говорил скорее, как учитель в начальной школе, дающий указания маленьким детям, чем как офицер отдающий приказы группе суровых японских солдат.

Во время всего этого эпизода большинство японцев вовсе не выглядели испуганными, просто смущёнными и пристыженными, оттого, что повели себя недостойно, сдавшись в плен. Пожалуй, тот из них, кто повёл себя столь нахально, подумал, что этот последний акт неповиновения облегчит его совесть каким-то образом. Большинство американцев в то время не понимали решимости японцев победить или сражаться до смерти. Для японцев сдача в плен была величайшим позором.

Мы не считали, что с военнопленными следовало обращаться дурно или грубо, но так же мы не считали, что кому-то будет позволено преграждать нам дорогу и не поплатиться за это. Моё мнение о том, что некоторые офицеры-переводчики зачастую слишком заботились о комфорте для пленных и были неоправданно любезны с ними, разделяли многие пехотинцы, прошедшие "мясорубку". Нам слишком знаком был вид беспомощных раненых американцев, лежащих на носилках и расстреливаемых японскими снайперами, пока мы пытались их вытащить.

После прорыва мы быстро продвигались  через местность, где оборона была незначительной или отсутствовала. Нашей службе снабжения и связистам трудно было поспевать за нами, потому что грязь оставалась серьёзной проблемой. И хотя дожди шли не так сильно, они не закончились.

Как-то раз, когда наша колонна двигалась вдоль подножия дорожной насыпи морпех, идущий по дороге с полевым телефоном и небольшой катушкой кабеля, окрикнул нас и спросил, из какой мы части. Его товарищ шёл по дороге за ним следом на некотором расстоянии, неся катушку кабеля. Эти парни были чисто выбриты и аккуратно одеты. Для нас они подозрительно напоминали тыловиков.

- Эй, парни, вы из какой части? - крикнул первый из них с дороги.

- К/3/5, - закричал я в ответ.

Его товарищ сзади переспросил:

- Из какой, он говорит, они части?

- К/3/5, не знаю, что это за херня.

Эффект был мгновенным и ошеломительным. Бойцы, которые не обращали внимания на то, что показалось обыденным вопросом, злобно смотрели вверх на того парня. Стоявший рядом со мной миномётчик швырнул наземь свою сумку и полез вверх по насыпи. "Я тебе покажу, что это за херня, тыловой пидор! Я тебе надеру задницу!"

Я не был задирой. Японцы обеспечивали мне вдоволь поводов для беспокойства и для драки. Но я совершенно потерял голову. Я сбросил на землю свою сумку с минами и полез на насыпь. Остальные миномётчики присоединились ко мне.

- В чём дело? - я услышал чей-то крик из конца колонны.

- Тыловой ублюдок обругал роту "К", - ответил кто-то.

Тут же новые бойцы роты "К" кинулись вверх по склону. Двое на дороге выглядели совершенно растерянными, видя бородатых, грязных морских пехотинцев, которые ругались, бросали на землю своё оружие, сбрасывали груз и яростно карабкались вверх по насыпи. Один из наших офицеров и пара унтеров увидели, что произошло и бросились наверх впереди нас.

Офицер повернулся и заорал: "Личный состав, вернуться в строй, бегом! Марш!"

Мы остановились, каждый из нас знал, что неповиновение приказу приведёт к суровому дисциплинарному взысканию. Двое на дороге перепугались, и мы видели, как они спешат по дороге в тыл. Несколько раз они взволнованно обернулись посмотреть, не гонимся ли мы за ними. Мы, должно быть, в их глазах выглядели, как злобная, угрожающего вида толпа. Я подозреваю, что после этого случая те двое морпехов поняли истинное значение и суть духа войскового единства.

Мы подобрали своё оружие и снаряжение и двинулись дальше вдоль подножия дороги, чтобы вскоре снова остановиться. Офицеры сверились с картами, посовещались и решили, что это место будет не хуже остальных, чтобы выйти из грязной низины, взойти на насыпь и воспользоваться преимуществом покрытой кораллом дороги (по-видимому, это было шоссе Наха-Ёнабару, участок которого наш полк захватил примерно в это время). Мы поднялись на дорогу, скинули снаряжение и расположились у склона большого холма с широкой вершиной, заросшей травой и деревьями. Окинавские похоронные склепы и гробницы покрывали весь склон, но японцы оставили лишь немного солдат, чтобы их оборонять. Однако, они хорошо показали себя, прежде, чем их истребили.

Ближе к сумеркам я осматривал 75-миллиметровую японскую пушку двойного назначения, которую японцы оставили в отличном состоянии. Несколько наших здорово поразвлеклись, крутя её рычаги и колёсики, устройства которых мы не понимали, но которые двигали ствол вверх и вниз, вправо и влево. Наша игра была прервана воем нескольких вражеских артиллерийских снарядов, которые взорвались на вершине холма вблизи группы бойцов роты "К".

- Медик!

Мы помчались вверх по холму, надеясь, что снаряды больше не будут падать и задаваясь вопросом, кого задело и зная, что нам, возможно, придётся помогать с ранеными. Мы видели дым от разрывов и морпехов, спешащих помочь раненым и рассеяться.

В сгущающихся сумерках я подбежал к небольшой группе морпехов, склонившихся над раненым. К моему огорчению, раненым оказался добродушный Джо Ламберт, любитель держать во рту незажжённую сигару, специалист-подрывник, которого я очень давно знал. Я опустился рядом с ним и пришёл в отчаяние, увидев многочисленные ранения от осколков по всему его телу.

Бойцы подстелили пончо под Ламберта и приготовились отнести его вниз по холму для эвакуации. Я пожелал ему удачи и отпустил обычные шутки насчёт того, чтобы не слишком увлекаться медсёстрами на госпитальном корабле и попросил его выпить пива и вспомнить обо мне, когда он доберётся до Штатов - стандартные слова, которые говорят тяжело раненым друзьям, имеющим немного шансов выжить.

Ламберт поднял на меня взгляд в сгущающейся темноте. Со стиснутым в зубах огрызком незажжённой сигары он сказал иронично: "Вот ведь чёртовщина, Кувалда - столько времени провести в роте, и теперь меня унесут на пончо!"

Я сделал несколько слабых попыток утешить его. Я знал, что он скоро умрёт, и мне хотелось плакать.

- Я бы зажёг тебе сигару, дружище, но курительная лампа погашена.

- Все в порядке, Кувалда.

- Тебе её зажжёт какая-нибудь симпатичная медсестричка, - сказал я, когда бойцы подняли пончо и пошли с ним вниз по склону холма.

Я стоял и глядел на рощу прекрасных сосен, вырисовывающихся на фоне темнеющего неба. Ветер доносил их свежий аромат, и я подумал, насколько он похож на запах наших южных сосен. Но бедный храбрый Ламберт никогда не вернётся домой. Хорошо, что когда его удача окончательно иссякла и он был смертельно ранен, это случилось на высокой, чистой, травянистой вершине холма, рядом с рощицей душистых сосен, а не в вонючей грязи в трясине перед Сюри.

Капрал Ламберт был всеобщим любимцем в роте "К". Любой из нас, кто сражался у Кровавого Носа на Пелелиу, бесчисленное множество раз видел его стоящим над какой-нибудь японской норой, раскачивая на верёвке ранцевый заряд и прилаживаясь, затем он отпускал верёвку и кричал: "Ложись!" - прямо перед приглушённым взрывом. Он ухмылялся, а затем слезал и присоединялся к нам, насквозь мокрый от пота с головы до ног. Он зажигал сигару, которая в свою очередь служила зажигалкой для его ранцевых зарядов и смаковал урон, нанесённый вражескому укрытию. Он был крупным, круглолицым и жизнерадостным. Говорили, что после Пелелиу ему полагалось вернуться в Штаты, но он отказался, потому что хотел остаться в роте "К". Вскоре после того, как его унесли, мы узнали, что Ламберт умер. В том, что он был убит, прослужив так долго и так бесстрашно, заключается одна из множества личных трагедий на войне.

На следующий день мы вышли в широкую долину под горной грядой. Мы видели японское снаряжение и убитых на нескольких дорогах, разрушенных мощной американской бомбардировкой в последнюю неделю мая, когда противник покидал Сюри. Нам также встретились на пути многочисленные японские склады. Большая часть пайков и продуктов пришлись нам не по вкусу. Японские НЗ, которые я уже видел раньше в сетчатых мешках на Пелелиу, по вкусу были, как собачьи бисквиты. Но я нашёл несколько банок консервированных японских глубоководных морских гребешков, которые оказались превосходны. Несколько банок хранились в моём рюкзаке, как долгожданная добавка к пайкам.

Мы совершили быстрый бросок через травянистую долину лишь для того, чтобы нас остановили снайперы, засевшие на скалах на вершине противоположной гряды. Мы установили миномёты, пристрелялись по участку, где сидели снайперы и начали огонь. Команды носильщиков передвигались вверх и вниз по открытому склону. Четверым из нас приказали идти с носилками и подобрать медика, которого ранило огнём снайпера.

Мы пошли по постепенно поднимающемуся, поросшему травой склону и вышли к "Доку". Другая группа носильщиков прошла мимо нас, неся морпеха, которому Док оказывал помощь перед тем, как сам получил ранение. Он обслуживал раненого морпеха, когда японская пуля попала ему в голень. Невзирая на болезненное ранение, он продолжал работу над пациентом. Затем снайпер попал Доку в другую голень. Когда мы подошли, он предупредил нас быть осторожнее, или нас тоже могут подстрелить.

Мы быстро положили его на носилки и понесли так быстро, как только могли. Док был довольно высоким, хорошо сложенным мужчиной, крупнее любого из нас. Мы долго несли его: вниз по склону через широкую долину к канаве с крутыми берегами, через которую был перекинут мостик. Медицинский джип ждал на другой стороне мостика. Мы все валились с ног от напряжения и недосыпания последних двух недель, и пробирались с трудом. Док, хоть и был дважды ранен, продолжал настаивать, чтобы мы остановились и передохнули. Но мы чувствовали себя обязанными доставить его к джипу и эвакуировать как можно скорее.

Наконец, мы согласились остановиться перевести дух. Поставив носилки на землю, мы повалились на траву, задыхаясь. Док спокойно заговорил с нами, убеждая нас расслабиться и не перенапрягаться. Я чувствовал себя пристыженным. Этот бескорыстный, преданный своему делу человек больше беспокоился от того, что мы устали, вынося его, чем от своих собственных ран.

Мы подняли носилки и подошли к канаве. Там на её берегу я увидел куст с несколькими мелкими красными помидорами. Я ухитрился сорвать три или четыре помидора, и положил их на носилки, когда мы переносили Дока по узкому мостику. Я сказал ему, чтобы он их съел, что они помогут ему поправиться. Он поблагодарил меня, но сказал, что мне стоит съесть их самому, потому что он сам получит хорошую еду в госпитале.

Когда мы грузили нашего медика в джип, из-за него вышел никто иной, как Док Нахал, памятный по болезненным уколам на Павуву.

- Это я возьму себе, - сказал он, протягивая руку к помидорам.

- Какого чёрта! - воскликнул я, выбив их из его руки.

Один из моих товарищей подошёл к нему и сказал:

- Ты, мудила, ты и конфетку отобрал бы у младенца, да?

Нахал нахмурился, повернулся и ушел обратно за джип. Наш Док вручил мне помидоры и настоял, чтобы мы их съели. Мы сказали ему, что съедим и пожелали ему удачи, когда джип, подскакивая, поехал к дороге.

Мы перешли по мостику обратно и в изнеможении повалились на траву. Мы закурили, поделили мелкие сочные помидоры, ругали Дока Нахала и выражали восхищение всеми остальными медиками.

4 июня мы стремительно прошли на юг по открытой местности под проливным дождём. Хотя сопротивление было эпизодическим, нам по-прежнему приходилось проверять все жилища, хижины и места недавнего расположения японцев. Обыскивая маленькую хижину, я наткнулся на старую окинавскую женщину, сидящую на полу прямо около двери. Чтобы не рисковать, я взял свой Томпсон наизготовку и указал ей встать и выйти. Она осталась на полу, но склонила свою седую голову и протянула ко мне свои скрюченные руки ладонями вниз, чтобы показать татуировки на их тыльной стороне , указывающие, что она жительница Окинавы.

- Ноу ниппон, - произнесла она медленно, покачивая головой и глядя на меня усталым взглядом, говорящем о физических страданиях. Она откинула своё истрёпанное кимоно и указала на рану в нижней левой части живота. Это была старая рана, по-видимому, нанесённая осколком от снаряда или бомбы. Зрелище было ужасным. Обширная область вокруг покрытого струпьями разреза была мертвенного цвета и сильно поражена гангреной. Я охнул от отвращения. Я подумал, что столь серьёзное заражение в области живота должно быть смертельным.

Старуха запахнула своё кимоно. Она мягко потянулась, взяла ствол моего "Томми" и медленно направила его себе между глаз. Затем она отпустила ствол оружия и решительным жестом указала мне нажать на спуск. О нет, подумал, эта старая душа пребывает в таких мучениях, что действительно хочет, чтобы я избавил её от страданий. Я поднял свой "Томми", повесил его на плечо, покачал головой и сказал старухе "нет". Затем я вышел и крикнул медика.

- В чём дело, Кувалда?

- Там гуковская старуха, её очень скверно ранило в бок.

- Посмотрим, что я смогу для неё сделать, - сказал он, когда мы с ним встретились ярдах в пятидесяти от хижины.

В этот момент из хижины раздался выстрел. Я обернулся. Медик и я пригнулись к земле.

- Это была М1, - сказал я.

- Точно. Какого чёрта? - ответил медик.

Тут какой-то морпех беззаботно вышел из хижины, проверяя предохранитель на своей винтовке. Я хорошо знал этого парня. В тот момент он был прикомандирован к штабу роты. Я позвал его по имени и сказал:

- Там что, в хижине был японец? Я же её только что проверил.

- Нет, - ответил он, когда мы подошли к нему, - просто косоглазая старуха попросила меня избавить её от страданий, я ей всё устроил!

Мы с Доком переглянулись, затем посмотрели на того морпеха. Этот тихий, аккуратный, с мягкими манерами молодой человек был совершенно не тем типом, который способен со спокойной душой застрелить гражданского.

Увидев обмякшую фигуру под выцветшим синим кимоно за дверью хижины, я взорвался: "Ты тупой ублюдок! Она меня хотела заставить застрелить её, а я позвал Дока, чтобы он ей помог!"

Палач смотрел на меня непонимающе.

- Ты сукин сын, - орал я, - если тебе так страшно хочется кого-нибудь застрелить, почему ты не поменяешься местами с автоматчиком или с пулемётчиком, не вылезешь с КП и не постреляешь по японцам? Они ведь отстреливаются!

Он забормотал извинения, а Док обругал его.

Я добавил: "Нам положено убивать нипов, а не старух!"

Лицо убийцы вспыхнуло. Унтер-офицер подошёл и спросил, что случилось. Мы с Доком рассказали ему. Унтер злобно посмотрел и сказал: "Ты гнусный пидор!"

Кто-то закричал: "Идём, Кувалда, мы уходим!"

- Вы, парни, валите, а я этим займусь, - сказал унтер Доку и мне. Мы побежали догонять миномётное отделение, а унтер продолжил распекать убийцу. Я никогда не узнал, был ли он наказан за свой безжалостный поступок, или нет.

На правом крае 1-й дивизии морской пехоты, 7-й полк протянул свои позиции до западного побережья и отрезала полуостров Ороку. Затем 6-я дивизия морской пехоты подошла и провела десятидневный бой на истощение, чтобы уничтожить обороняющихся там японцев. Дивизия уничтожила около 5000 японцев, взяв всего 200 пленных, и потеряв 1608 морпехов убитыми и ранеными.

4 июня, 1-й полк морской пехоты сменил 5-й полк в качестве штурмового полка для продвижения 1-й дивизии морской пехоты на юг. 5-й полк поступил в резерв III амфибийного корпуса, место, по-прежнему подразумевающее серьёзную опасность для усталых морпехов из-за заданий по активному патрулированию и зачисткам в тылу наступающих частей.

Мы окопались на второстепенным позициях вдоль невысокой гряды, с развалинами окинавских домов позади нас и широкой долиной, тянущейся к югу перед нами, насколько хватало глаз. Дождь закончился ночью с 5 на 6 июня. Я никогда не забуду чувства глубочайшего физического облегчения, когда я снял свои промокшие, грязные ботинки в первый раз примерно за две недели. Когда я стянул свои липкие, вонючие носки, клочки мёртвой плоти посыпались с моих ступней. Мой товарищ, Майрон Тесро, высказался насчёт невыносимого запаха, и тут же обнаружил, что его ноги пахнут не лучше. Мои носки, пара шерстяных армейских носков цвета хаки (более плотные и толстые, чем белые носки, что выдавались в корпусе Морской пехоты) стали такими липкими и тухлыми, что я не решился стирать их в своей каске. Ранее, в апреле, я выменял их у солдата на шоколадный батончик. Они стали моим ценным приобретением  из-за своего удобства в сырости. С сожалением я выкинул свои драгоценные носки и засыпал их землёй, как будто закапывал вонючий труп.

Было здорово вымыть ноги и положить их на снарядный ящик, чтобы солнце светило на них, а я шевелил пальцами. Все поспешили как можно скорее вымыть и высушить ноги. Мои ноги были крайне воспалены и покраснели по всей подошве, почти до крови. Все нормальные узоры на коже слезли, и подошвы были изрыты глубокими алыми бороздами. Но после сушки на солнце, когда я надел сухие носки и ботинки, им стало лучше. Однако, потребовались месяцы, чтобы подошвы вновь приняли нормальный вид.

Мы установили миномёты в ямах у подножия невысокой гряды, вдоль которой окопалась рота "К". Джордж Сарретт и я устроились в обычной двухместной ячейке у склона возле дороги, прорезавшей гряду под прямым углом. Несколько ночей мы провели там, миномётчики сменялись около миномётов и периодически выпускали осветительные мины над позициями нашей роты.

Между патрулями и ночными бдениями мы начинали постепенно отдыхать и высыхать. С воздуха нам сбрасывали пайки, воду и боеприпасы. В течение дня мы могли разводить костры и разогревать еду, чему все были очень рады. Нам присылали пайки "десять-в-одном", что стало приятным разнообразием после пайков типа "С" и "К". Методика сброса воды была недоработанной. Вода поставлялась в длинных пластиковых мешках, которые укладывались по четыре штуки в металлический цилиндр, прицепленный к парашюту. Довольно часто при ударе цилиндра об землю один или несколько мешков лопались, так что вся вода из них пропадала.

Для нас сброс припасов всегда был поводом для радости, несмотря на то, что стоило большого труда бегать по грязи, собирая боеприпасы, пайки и другие грузы, пристёгнутые к ярко окрашенным парашютам. Чаще всего торпедоносцы морской пехоты производили сбросы, пролетая низко над нами. Точность заслуживала похвалы. В те периоды, когда поле боя покрывала глубокая грязь, мы всегда радовались ясному дню не только потому, что ненавидели дождь, но и потому, что это означало, что наши самолёты могут взлететь и сбросить нам с воздуха грузы. В остальных случая припасы приходилось таскать на себе за несколько миль по грязи.

Когда мы находились в резерве, меня и ещё одного миномётчика отправили с повседневным заданием отнести на западное побережье сообщение, касающиеся снабжения. Это было обычное поручение, которое каждому пехотинцу доводилось исполнять множество раз. Чаще всего это было хорошим заданием, потому что мы на время избегали орлиного взора ротного комендор-сержанта, могли идти обычным шагом и по пути немного поглазеть на окрестности в местах, которые уже были взяты и зачищены. Это не считалось опасным делом.

Наш приказ были прямолинейными. Наш ротный ганни, Хэнк Бойес, сказал нам держаться главной дороги восток-запад всю дорогу до побережья и обратно. Он объяснил нам, кого разыскать и о чём спросить. Затем он предупредил нас насчёт того, чтобы мы не болтались по округе в поисках сувениров и напомнил о возможности наткнуться на не замеченных  ранее врагов.

В приподнятом настроении мы отправились в дорогу, которая, как мы думали, должна была оказаться увлекательной вылазкой в места к югу от полуострова Ороку. К этому времени мы привели себя в порядок. Наша форма была выстирана, а наши гетры и ботинки высушены и отчищены от грязи. Мы имели при себе обычные две фляги с водой. У нас также были с собой пайковые шоколадки, потому что нам предстояло шагать несколько часов и мы могли бы съесть их на ходу. Мой товарищ был вооружён карабином. Я нёс "Томми" и свой пистолет 45-го калибра. Погода установилась сухая, и это был идеальный день для небольшого и безобидного развлечения после патрулирований, что мы проводили.

После того, как мы вышли с участка нашего батальона на дорогу, мы почти никого не встречали. Пока мы шли по дороге, единственными звуками вокруг нас были наши собственные голоса, скрип ботинок по дороге, приглушённый плеск воды во флягах и время от времени стук приклада о флягу или ножны от ножа. Мы двигались по этому бесшумному миру, являвшему собой задворки битвы.

Местность была завалена военным мусором. Фронт грозы прошёл, но оставил за собой обломки. Наши опытные взгляды читали молчаливые знаки и восстанавливали драматизм и страдания различных эпизодов борьбы жизни со смертью, что происходили там. Нам встречались многочисленные вражеские трупы, которые мы всегда обходили с наветренной стороны. Мы не видели ни одного мёртвого морпеха. Но окровавленная куртка тут, разорванный ботинок там, каска с камуфляжным чехлом и под ним сталь, пробитая пулями, брошенные бутылки из-под плазмы и кровавые бинты служили немыми подтверждениями судьбы их прежних владельцев.

Мы прошли через насыпь железнодорожного полотна и вступили в предместья города. Все здания были сильно повреждены, но некоторые ещё держались. Мы ненадолго задержались возле маленького старомодного магазинчика. В его витринах была выставлена различная косметика. На улице перед магазином лежал труп в синем кимоно. Кто-то положил сломанную дверь поверх жалкого тела. Мы высказывали догадки, что это мог быть владелец магазинчика. Мы миновали сожжённую автобусную станцию, с всё ещё стоящим перед ней билетным киоском. Справа от нас вдали гремел и грохотал бой, который 6-я дивизия морской пехоты вела против врага на полуострове Ороку.

Без происшествий мы продолжали двигаться через развалины в сторону побережья, когда показался грохочущий амтрак, едущий в нашу сторону. Водитель оказался первой живой душой, что встретилась нам по пути. Мы окликнули его, и оказалось, что он ждал нас на побережье, но поехал по дороге навстречу, рассчитывая встретить нас. Получив информацию относительно нашей части, он развернул амтрак и направился обратно на побережье. Выполнив задание, мы с моим товарищем отправились назад по дороге через развалины.

Мы прошли маленький косметический магазин и мёртвого окинавца, накрытого дверью и подошли к автобусной станции, которая оказалась слева от нас. Дул лёгкий ветерок. Лишь лязганье оторванного куска жести на крыше автобусной станции нарушало тишину. Если не обращать внимания на далёкий грохот боя, то окружающие места напоминали мне прогулку мимо заброшенной фермы мирным летним днём у нас дома. Было бы интересно "взять десяточку", обследовать автобусную станцию и съесть наши шоколадки. Мы сэкономили время, встретив амтрак, так что мы могли ненадолго задержаться.

Резкое щёлканье и треск длинной очереди из японского пулемёта, пронёсшийся на высоте груди прямо перед нами, заставило нас броситься в укрытие. Мы нырнули за бетонный билетный киоск и залегли на усыпанном щебнем бетоне, тяжело дыша.

- Чёрт, едва не задело, Кувалда!

- Едва-едва!

Вражеский стрелок отлично рассчитал возвышение, но слишком упредил нас. Пули рикошетили и визжали внутри выгоревшей автобусной станции. Мы слышали звон стекла, когда пули вышибали стёкла в сгоревших автобусах.

- Где этот чёртов пидор? - спросил мой товарищ.

- Я не знаю, но, думаю, он ярдов за двести отсюда, судя по звуку.

Некоторое время мы лежали неподвижно, тишина прерывалась лишь мирным, ленивым позвякиванием жести на ветру. Я осторожно выглянул из-за фундамента билетного киоска. Ещё одна очередь едва не угодила мне в голову, и пули застучали по зданию, отскакивая от бетона позади нас.

- Этот пидор по нам пристрелялся наверняка! - простонал мой товарищ.

Билетный киоск перед зданием во всех направлениях окружало голое бетонное пространство. Пулемётчик крепко прижал нас. Мой товарищ выглянул со своей стороны узкого киоска и получил тот же ответ, что и я. Затем вражеский пулемётчик выпустил очередь поверх бетонной части киоска, разнося то, что осталось от окон в верхней части киоска. Мы были уверены, что стрелок "Намбу" находился на южной стороне железнодорожной насыпи.

- Может быть, получится пробраться между автобусами и спрятаться, а потом выскочить сзади здания, - сказал мой товарищ. Он слегка сдвинулся вбок, чтобы поглядеть назад от нас, но ещё одна очередь доказала провал его плана.

- Я думаю, нам придётся ждать до темноты, а затем выбираться, - сказал я.

- Наверно, ты прав. Чёрта с два мы отсюда выберемся при свете, чтобы нас не задело. Он нас здорово прижал. Кувалда, мы столько дерьма пережили, и провалиться мне, если мы не влипли между молотом и наковальней. Черт бы его побрал!

Минуты растянулись в тоскливые часы. Мы бдительно поглядывали во все стороны на тот случай, чтобы японцы не обошли нас, пока мы прячемся от пулемёта.

Поздним вечером мы услышали россыпь выстрелов из М1 в той стороне, где засел вражеский пулемётчик. Через несколько минут мы выглянули. К нашему восторгу, мы увидели группу из четырёх или пяти морпехов из роты "К", шагающих вдоль дороги с той стороны, где она проходила через насыпь.

- Осторожно, там "Намбу"! - закричали мы, указывая в ту сторону, откуда велся огонь.

Ухмыляющийся морпех поднял вверх пулемёт и прокричал: "Мы их взяли! Парни, с вами всё порядке? Ганни решил, что вы куда-то влипли, когда вы не вернулись и послал нас за вами".

К середине июня знакомые лица стали редкостью в роте "К" и во всех пехотных частях 1-й дивизии морской пехоты. К 1 июня рота потеряла от действий противника 36 человек. Десятью днями позже 22 бойца покинули роту с иммерсионными ранами и другими серьёзными заболеваниями. Несмотря на пополнение в середине месяца, рота "К" продвигалась к своей финальной битве, имея примерно сто человек и двух или трёх офицеров - лишь половину от тех, кто высадился в Хагуси двумя с половиной месяцами ранее.

 

Бойня на высотах Куниси

 

Ближе к середине июня до нас начали доходить тревожные слухи насчёт одного места к югу от нас, под названием Куниси. Ходили слухи, что другие полки нашей дивизии, 7-й полк и позже 1-й полк ведут жестокие бои, и им потребуется наша помощь. Начали угасать наши надежды, что 5-й полк морской пехоты больше не попадёт на передовую.

Мы продолжали патрулирование. Я лакомился своими японскими гребешками и надеялся, что никакого Куниси на самом деле нет. Но этот неизбежный день наступил с приказом "Собирайте снаряжение, мы снова выходим!"

Когда мы двинулись на юг, погода стояла сухая и тёплая. Чем дальше мы шли, тем громче становился звук стрельбы: гром артиллерии, удары миномётов, непрекращающийся треск пулемётов, хлопанье винтовок. Это была знакомая комбинация звуков, которая оживила старые страхи о шансах каждого на выживание, а также ужасные образы раненых, контуженных и убитых - неизбежной жатвы.

В ходе отступления от Сюри, японские защитники Окинавы отошли на свою последнюю оборонительную линию вдоль череды возвышенностей близ южной оконечности острова. Западным опорный опорным пунктом стала горная гряда Куниси. В середине находилась Юдза-Даке[26]. На восточном конце возвышалась Яэдзю-Даке.

Гряда Куниси имела длину около 1500 ярдов, крутая коралловая возвышенность. Японцы засели в ямах и укрытиях на переднем и заднем склонах. Подступы к Куниси с севера были совершенно открытыми: плоские травянистые равнины и рисовые поля, представлявшие для японцев отличные зоны обстрела.

12 июня 7-й полк морской пехоты провёл предрассветную атаку и захватил часть Куниси. Морпехи взошли на высоту, но на ней был враг. В течение четырёх дней морпехи 7-го полка были отрезаны на вершине горы. Их снабжали с помощью самолётов и танков, и танки вывозили их убитых и раненых.

14 июня 1-й полк морской пехоты атаковал участки Куниси и понёс в боях тяжёлые потери. В тот же день 1-й батальон - возглавляемый подполковником Остином Шофнером (в прошлом командовавшим 3/5 на Пелелиу) - атаковал и захватил Юдза-Даке, но понёс страшные потери от обороняющихся японцев и от плотного огня со стороны Яэдзю-Даке.

В страшном смятении мы шли 14 июня, и слова гремели у нас в ушах: "5-й полк больше не пойдёт на передовую". Мы тащились по обочинам пыльной дороги, рядом с танками и амтраками, едущими вперёд и медицинскими джипами, возвращавшимися с грузом юных человеческих обломков битвы за высоты Куниси.

В тот день наша рота расположилась вдоль линии деревьев и кустов на южной стороне дороги. Мы видели и слышали плотный огонь на горе Куниси на другом конце равнины перед нами. Наше миномётное отделение окопалось около дороги и установило миномёты так, чтобы выпускать осветительные мины над живописным мостом, который стоял нетронутым над высокими берегами ручья.

Я и несколько наших пошли взглянуть на мост до наступления темноты. Мы подошли к ручью по тропинке, ведущей от дороги. Вода была кристально прозрачной и мирно журчала под чистому галечному дну. На нависающих, поросших мхом берегах по обеим сторонам ручья росли папоротники. Мне страшно хотелось пойти поискать саламандр и раков. Это было прелестное место, мирное и прохладное, столь выпадающее из обстановки ревущего ада прямо над ним.

На следующее утро мы сменили 1/1 на Юдза-Даке. Когда мы шли вдоль дороги, мы миновали небольшое дерево с ободранными ветвями. Столько проводов связи свисало с него под всеми углами, что дерево стало похоже на большую перевёрнутую швабру. Срикошетившая пуля взвизгнула между мной и бойцом, идущим передо мной. Она взбила небольшое облачко пыли, врезавшись в кучу засохшей травы на обочине дороги. Обратно в мясорубку, думал я, пока мы двигались туда, откуда доносился звук плотного обстрела.

Вид Юдза-Даке показался мне ужасающим. Он напомнил мне адские коралловые кряжи на Пелелиу. Мы видели Куниси справа от себя и утёс Яэдзю-Даке слева. Армейские танки двигались к последнему под грохот пулемётов и 75-миллиметровых орудий.

Впервые я услышал в бою вой сирен. Нам говорили, что в армии устанавливаю сирены на танки, чтобы оказать на японцев психологическое давление. По мне, сирены делали всю эту кровавую борьбу ещё более невероятной и пугающей. Японцы редко сдавались даже перед огнемётами, артиллерией, бомбами и всем остальным, так что я не понимаю, как безобидные сирены должны были подействовать на них. Нас сильно утомлял их вой на фоне постоянного треска ручного оружия и грохота артиллерии.

Пока мы находились у Юдза-Даке под редким вражеским огнём, 2/5 присоединился к 7-му полку в мучительной битве за оставшуюся часть высоты Куниси. Японские укрытия и пещеры подвергались жестокой бомбардировке из миномётов, пушек, корабельных орудий и с самолётов в количестве от двадцати пяти до тридцати штук. Происходящее всё больше напоминало мне Кровавый Нос на Пелелиу.

2-й батальон 5-го полка морской пехоты захватил некоторый участок на Куниси, но нуждался в помощи. Рота "К" была прикреплена к 2/5 и прибыла как раз вовремя, чтобы помочь батальону отразить ночную контратаку силами роты 17 июня. Позже в ту же ночь мы услышали, что наша рота наутро пойдёт в атаку, чтобы захватить остаток возвышенности Куниси в оперативной зоне 5-го полка. Вновь нам предстояло вступить в бездну ближнего боя.

Мы узнали, что нам предстоит выйти задолго до рассвета и подготовиться к атаке, потому что нам придётся перейти через широкий открытый участок, чтобы добраться до гор. Подошедший офицер провёл с нами что-то вроде ободряющей беседы насчёт того, как 5-й полк сможет закончить дело на высотах Куниси.  Мы все знали, что 1-й и 7-й полки морской пехоты были жестоко расстреляны, прежде, чем захватили большую часть горы.

Передвижения в темноте стали тем, что пришлось совершенно не по душе бывалым служакам с Глостера и Пелелиу. Мы все упрямо верили, что никто, кроме японцев и проклятых тупиц не бродит по ночам. Новички, которые прибыли в роту за несколько дней до того, казались ужасно сконфуженными из-за того, что они не видели разницы. Но передвигаться под прикрытием темноты было единственным мыслимым способом приблизиться к гряде Куниси. 1-й и 7-й полки морской пехоты уже поняли необходимость передвигаться именно таким способом, чтобы пройти через равнину и не быть истреблёнными.

Мы двигались медленно и осторожно через сухие рисовые поля и тростниковые плантации. Впереди мы видели разрывы на горе и вокруг неё от наших снарядов, которые свистели у нас над головами. Мы слышали знакомое хлопанье винтовок, треск пулемётов и бабаханье гранат. На горе разрывались и вражеские снаряды. Мы все знали, что это, возможно, был последний крупный бой перед тем, как японцы будут окончательно сломлены и кампания завершится. Пока я пробирался в темноте, моё сердце колотилось, глотка пересохла и сжалась так, что я не мог сглотнуть, меня почти охватила паника. Столь долго пробыв на войне, я чувствовал, что моя удача может иссякнуть. Я начал потеть и молиться, что если меня ранит, это не приведёт к смерти или увечью. Мне хотелось повернуться и бежать.

Мы подошли ближе к горной гряде, вырисовывающейся на фоне неба. Её вершина так напоминала Кровавый Нос, что у меня чуть не подкосились колени. Я чувствовал, что как будто вновь попал на Пелелиу и мне придётся пройти всё сначала.

Стрелки двигались вверх по склону. Миномётчиков поставили караулить, чтобы японцы не проникли слева и сзади. Мы не устанавливали миномёты: бой против противника на обратном склоне или на самой горе был таким близким, что мы не могли стрелять разрывными.

Наша 105-миллиметровая артиллерия стреляла через гряду Куниси, пока мы в темноте занимали позиции. К нашему ужасу, недолетевший снаряд разорвался на позициях нашей роты. КП роты предупредил артиллерийских корректировщиков, что у нас падают недолёты. Ещё один 105-миллиметровый разорвался со страшной вспышкой и грохотом.

- Медик! - закричал кто-то.

- Чёрт возьми, у нас потери от недолётов! - орал офицер в рацию.

- Что там говорят насчёт недолётов? - спросил офицер из штаба роты.

- Говорят, что разберутся.

Наша артиллерия стреляла через гряду по городу Куниси и его окрестностям, чтобы предупредить подход вражеских подкреплений к горам. Но при каждом залпе казалось, что одно из орудий выпускает снаряды, как бы прочёсывая склон прямо по позициям роты "К". Этого хватило бы, чтобы кого угодно вогнать в отчаяние.

По всему фронту японцы бросали гранаты и раздавался ружейный и пулемётный огонь. Справа мы вдруг услышали, как американские гранаты взрываются прямо в пределах наших позиций.

- Эй, парни, японцы, должно быть, захватили ящик с нашими гранатами. Слышите, да?

- Да, этим пидорам сгодится всё, что попадётся под руку.

Во время следующей россыпи взрывов мы уже не слышали, чтобы гранаты американской модели взрывались на нашем участке. Затем нам в темноте передали, чтобы мы убедились, что все новички точно знают, как правильно пользоваться гранатами. Один из наших новеньких, оказалось, вытаскивал гранату в контейнере из ящика, срывал с контейнера упаковочную ленту и затем бросал закрытый контейнер во врага. Японцы открывали контейнеры, вынимали гранату, выдёргивали чеку и швыряли смертоносный "ананас" обратно к нам. Окружавшие меня ветераны были поражены произошедшим. Инцидент, впрочем, был лишь одним из множества примеров скверной боевой подготовки последней группы пополнений.

С наступлением дня я смог хорошо разглядеть окрестности. Лишь тогда я смог оценить, сколь отчаянным, ожесточённым был бой за гряду Куниси - и оставался таким. Гора представляла собой коралловую скалу, болезненно похожую на кряжи Пелелиу. Но Куниси была не такой высокой, и коралловые нагромождения не были такими иззубренными и перекошенными, как на Пелелиу. Наш участок был завален обычными военными отходами, включая примерно тридцать укрытых пончо мёртвых морпехов на носилках.

Некоторые наши стрелки продвигались к востоку вдоль хребта, тогда как остальные шли вверх по склонам. Мы по-прежнему не устанавливали миномёты - это был бой строго для стрелков. Мы, миномётчики, ждали своей очереди выступить переносчиками носилок или стрелками.

По всей гряде засели снайперы, и их почти невозможно было засечь. Бойцов подстреливали одного за другим, и команды носильщиков бегали без конца. Мы сносили раненых к подножию горы, к месту, откуда танки могли забрать их в зону, недосягаемую для снайперов, сидящих на вершине гряды. Мы привязывали раненых к носилкам, а затем привязывали носилки на корму танка. Ходячие раненые залезали внутрь. Затем танки срывались с места в тучах пыли и мчались по коралловой дороге в сторону медпункта. Все, кто мог, вели огонь по вершине, чтобы подавить снайперов так, чтобы они не могли стрелять по раненым на танках.

Незадолго до того, как рота достигла восточного конца гряды, мы увидели команду носильщиков, пробирающуюся вверх по склону, чтобы вынести раненого. Внезапно четыре или пять миномётных мин разорвались одна за другой рядом с носильщиками, ранив троих или четверых из них. Они помогали друг другу спуститься по склону, и другая команда носильщиков, в которую входил и я, побежала за раненым. Чтобы укрыться от вражеского наводчика, мы пошли немного другим путём. Мы взобрались на гряду и нашли раненого, лежащего на отвесном коралловом утёсе примерно пяти футов высотой. Морпех, Леонард Э. Варго, сказал нам, что почти не может двигаться, потому что у него прострелены обе ступни. Таким образом, он не сможет самостоятельно спуститься с утёса. "Будьте осторожнее, парни. Этот Нип попал в меня два раза и он прячется прямо вон за теми скалами". Он указал на кучу валунов не более, чем в двадцати ярдах.

Мы рассудили, что если снайпер сумел прострелить Варго обе ступни, обездвижив его, то он, по-видимому, выжидал момента подстрелить любого, кто придёт на выручку. Это означало, что любой, кто взберётся на утёс, чтобы помочь Варго спуститься, будет немедленно застрелен. Мы стояли перед коралловой скалой так что наши головы находились примерно на одном уровне с Варго, но за пределами зоны обстрела снайпера, и глядели друг на друга. Молчание показалось мне неловким. Варго терпеливо лежал, надеясь на нашу помощь.

- Кто-то должен залезть наверх и спустить его, - сказал я. Трое моих товарищей угрюмо кивнули и тихими голосами выразили согласие. Мне пришло в голову, что если мы будем дальше стоять, то снайпер может выстрелить и убить и без того страдающего раненого и беспомощного морпеха. Затем мы услышали грохот очередного 105-миллиметрового снаряда дальше на склоне, затем ещё одного. Меня охватил мрачный фатализм - либо меня застрелит снайпер, либо нас всех разнесёт в клочки наша собственная артиллерия. Чувствуя себя виноватым за столь долгую задержку, я вскарабкался к Варго.

- Смотри, там Нип, - сказал он снова.

Подсунув руки ему под плечи, я оглянулся и увидел вход в небольшую пещеру снайпера. Это было чёрное отверстие около трёх футов диаметром. Я ожидал увидеть вылетающую оттуда вспышку выстрела. Странно, но я чувствовал себя умиротворённо, и, что совсем странно, не особенно боялся. Но я не видел ни выстрела, на признаков снайпера.

Затем мои товарищи приняли Варго на руки, так что я на короткой миг выпрямился и поглядел на юг. Я испытывал ощущение дикого воодушевления. За пеленой дыма от снарядов нашей артиллерии виднелся южный конец острова и конец нашим мучениям.

- Пошли, Кувалда! Мы уходим!

Ещё раз быстро глянув на устье маленькой пещеры - недоумевая, где же снайпер и почему от не стреляет по мне - я спустился с утёса к носильщикам. Мы донесли Варго вниз со склона Куниси без новых происшествий.

Притащив ещё одного раненого, я проходил мимо нашего ротного КП, расположенного среди скал у подножия гряды и случайно услышал, как один из офицеров доверительно обратился к Хэнку Бойесу. Офицер сказал, что нервы у него вконец расшатаны длительным напряжением, и он не думает, что сможет продержаться долго. Ветеран Бойес тихо отвечал, пытаясь успокоить офицера. Офицер сидел на своей каске, яростно ероша руками волосы. Он чуть ли не всхлипывал.

Я почувствовал сострадание к офицеру. Я не раз испытывал то же состояние обречённости, когда ужасы валились на ужасы, и, казалось, невозможно их вынести. Офицер, вдобавок, нёс тяжёлый груз ответственности, которой не было у меня.

Когда я проходил мимо, офицер в отчаянии выпалил: "В чём там дело у этих парней на горе? Какого чёрта они не продвигаются побыстрее, чтобы всё это закончилось?!"

Безотносительно сострадания моё эмоциональное и физическое состояние были далеки от нормы. Совершенно забыв о своем низком звании, я прошагал прямо на КП и сказал офицеру: "Я вам скажу, в чём дело у этих парней на горе. Их убивают слева и справа, и они не могут двигаться быстрее!"

Он поглядел на меня в изумлении. Бойес обернулся, по-видимому, ожидая увидеть командира батальона или полка. Увидев меня, он принял озадаченный вид. Затем поглядел на меня злобно, точно так же, как в тот раз, когда я слишком много наговорил Тени возле Полумесяца. Быстро придя в чувство и вспомнив, что советы рядовых первым лейтенанта и комендор-сержантам не являются стандартным порядком взаимодействия в Корпусе морской пехоты, я тихонько отошёл и убрался оттуда.

Ближе к середине дня я и ещё несколько наших бойцов отдыхали среди скал близ вершины гряды. Перед этим мы доставляли боеприпасы и воду наверх к бойцам, сидящим чуть ниже вершины. Японский пулемёт всё ещё простреливал вершину в этом месте, и никто не осмеливался поднять голову. Пули щёлкали над вершиной и рикошеты визжали в воздухе, отскакивая от камней. Сидевший рядом со мной боец был стрелком и крепким ветераном Пелелиу, я его хорошо знал. В предыдущий час он держался необычно тихо и подавленно, но я подумал, что он просто устал и вымотался также, как и я. Внезапно он начал неразборчиво бормотать, схватил свою винтовку и закричал: ""Эти желтомордые косоглазые ублюдки, сколько можно убивать моих друзей?! Сейчас я им задам!" Он вскочил и бросился вверх по склону.

- Стой! - крикнул я, схватив его за штанину. Он вырвался.

Сидевший рядом с ним сержант закричал: "Стой, дурень!" Сержант тоже схватил обезумевшего бойца за ноги, но его руки соскользнули. Он, однако, ухитрился ухватить того за носок ботинка, и дёрнул. От этого боец потерял равновесие и рухнул на спину, всхлипывая, словно ребенок. Его штаны потемнели спереди, потому что он обмочился, потеряв контроль над собой. Мы с сержантов пытались успокоить его, но придерживали его так, чтобы он не мог снова вскочить на ноги. "Расслабься, дружище", - сказал унтер.

Мы вызвали медика, который увёл всхлипывающего, трясущегося бойца из мясорубки в медпункт.

- Он чертовски хороший морпех, Кувалда. Я надеру задницу любому, кто скажет, что это не так. Но ему уже хватило через край. Так вот. Хватило через край.

Голос сержанта печально утих. Мы только что видели, как храбрый человек полностью сломался и утратил контроль надо собой, потеряв даже желание жить.

- Если бы ты не схватил его за ногу и не дёрнул, пока он не вылез на вершину, его бы убило наверняка, - сказал я.

- Да, беднягу срезало бы этим чёртовым пулемётом, тут и думать нечего, - ответил сержант.

К концу дня рота "К" достигла восточного конца гряды Куниси и установила контакт с армейскими частями, которые захватили высоты на Юдза-Даке и Яэдзю-Даке. Нам доставили почту, а вместе с ней пайки, воду и боеприпасы. Среди моих писем было одно от моего старого знакомого из Мобила. Он вступил в Корпус морской пехоты и служил в какой-то тыловой части вспомогательных войск на севере Окинавы. Он настаивал, чтобы я немедленно прислал ему расположение своей части. Он писал, что как только узнает, где я, тут же приедет меня навестить. Я прочитал его слова нескольким своим товарищам и все они здорово посмеялись.

- Что, этот парень не знает, где воюют? По его мнению, какого чёрта здесь делает 1-я дивизия морской пехоты?

Ещё кто-то предложил, чтобы я настоял, чтобы он не только приехал повидать меня, но и остался бы мне на замену, если хочет быть настоящим другом. Я так и не ответил на письмо.

К нам подошёл небольшой патруль из 7-го полка, и я поговорил со старым приятелем. Он сказал, что его полк в течение вёл жестокий бой в течение тех нескольких дней, что находился на гряде Куниси. Потом мы молча сидели, с сочувствием наблюдая за группой морпехов далеко справа от нас под обстрелом крупнокалиберной японской артиллерии. До нас дошла новость о гибели в тот день командующего американской Десятой армией генерала Бакнера[27].

Вскоре после того, как нас сменили на гряде Куниси (во второй половине дня 18 июня) я спросил комендор-сержанта Хэнка Бойеса, сколько человек мы потеряли в боях на Юдза-Даке и у Куниси. Он сказал мне, что рота "К" потеряла сорок девять человек рядового состава и одного офицера, половину своей численности от состояния на день ранее. Почти все новички из пополнение были среди погибших. Теперь рота состояла из одних лишь остатков, двадцать один процент от её нормальной силы в 235 человек. Мы были прикреплены к 2/5 лишь на 22 часа, и провели на Куниси ещё меньше времени.

 

Глава пятнадцатая

Конец мучений

 

С 11 по 18 июня ожесточённая битва за возвышенность Куниси-Юдза-Яэдзю обошлась 1-й дивизии морской пехоты в 1150 человек. Битва ознаменовала конец организованного японского сопротивления на Окинаве.

Битва за возвышенность Куниси стала незабываемой. Многим она напомнила кряжи Пелелиу, и к тому времени мы так и не привыкли в факту, что ночные атаки морпехов сыграли заметную роль во взятии трудной цели. Для моих товарищей-рядовых самой большой неожиданностью оказалась низкая боевая подготовка и выучка наших последних пополнений в сравнении с более боеспособными пополнениями, которые поступали в роту ранее (они получали некоторую боевую подготовку в тыловых районах, прежде чем присоединиться к нам). Но большинство новых бойцов, что присоединились к нам прямо перед Куниси, прибыли прямиком из Штатов. Некоторые говорили нам, что у них прошло лишь несколько недель или меньше после учебного лагеря.

Неудивительно, что они пребывали в таком смятении и замешательстве, впервые попав под плотный вражеский огонь. Когда нам приходилось эвакуировать раненого под обстрелом, некоторые новички отказывались рисковать, спасая раненого морпеха. Их упрямство приводило в бешенство ветеранов, которые высказывали такие угрозы, что новички, в конце концов, исполняли свою долю обязанностей. Их больше мотивировал страх перед ветеранами, чем перед японцами. Это не бросает тень на их храбрость, просто они не были должным образом обучены и подготовлены сносить шок, жестокость и адские условия, в которые оказались брошены. Рядовые бойцы, обычно относящиеся к новичкам с сочувствием, говорили, что те "просто вонючие козлы"[28] или употребляли другие, еще более смачные и непристойные эпитеты.

С чувством глубочайшего облегчения мы сошли с гряды Куниси в конце дня 18 июля. Соединившись в другими ротами 3/5 мы двинулись колонной по дороге, прорезающий гряду. Пока наша колонна, извиваясь, двигалась к югу, мы разговаривали с бойцами из 8-го полка, которые шли по дороге одновременно с нами. Мы были рады видеть опытный полк морской пехоты, прибывающий, чтобы возглавить финальный натиск на юг. Мы истощили свои силы.

Ветераны из числа рядового состава критически изучали 8-й полк своими суровыми взглядами бывалых бойцов, оценивающих другое подразделение. Всё, что мы видели, вызывало одобрительные замечания: они выглядели собранными и многие из них сами были боевыми ветеранами[29].

Я поговорил с миномётчиком 60-миллиметрового миномёта, который нёс почти полный "клеверный лист"[30] разрывных мин, прицепленных к рюкзаку. Спросив его, почему он так нагружен, я услышал, что их командир батальона потребовал от миномётчиков такого снаряжения, чтобы они могли нести больше боеприпасов, чем в обычных снарядных сумках. Я страстно надеялся, что никто из наших офицеров не увидит его рюкзака.

Ещё я видел пулемётное отделение с надписью "Возмездие нипам", аккуратно нанесённой по трафарету на кожухе водяного охлаждения их тяжёлого пулемёта 30-го калибра. Они выглядели круто.

Мы миновали обширный глинистый участок в том месте, где дорога прорезала возвышенность. Там лежало тело мёртвого японского солдата при полной форме и снаряжении. Это было гротескное зрелище. Его вдавило в грязь танковыми гусеницами и он выглядел, как огромное раздавленное насекомое.

Наш строй спустился в долину, держа интервал в пять шагов, в одну колонну по каждой стороне дороги. Мимо нас с грохотом медленно ехал амтрак, направляющийся к фронту далеко на юге. Он проезжал мимо меня, пока я грезил наяву о восхитительной возможности того, что нас больше не будут обстреливать. Но мои мечтания были прерваны внезапно и грубо звуками "уи-и-и... бах! уи-и-и... бах!"

- Ложись! - завопил кто-то. Мы рассыпались, словно выводок куропаток. Человек десять наших прыгнули в неглубокую канаву. Первый противотанковый вражеский снаряд пролетел выше амтрака и взорвался в поле за ним. Но второй снаряд сделал прямое попадание в левый борт амтрака. Машина дернулась, остановившись, и задымилась. Мы выглянули из канавы, пока водитель пытался завести машину. Его механик заглянул в грузовой отсек, чтобы оценить повреждения. Ещё два снаряда ударили в борт обездвиженного амтрака. Двое морпехов выскочили из кабины, бросились бежать и упали наземь, задыхаясь, в канаве рядом с нами.

- Какой там груз? - спросил я.

- Полный комплект боеприпасов для стрелковой роты - патроны "тридцатки", гранаты, мины, все дела. Дружище, когда огонь доберётся до патронов, оно всё взорвётся, как в аду. Бензобаки так пробиты, что нет никакой возможности всё это вытащить.

Водитель пополз дальше по канаве, чтобы найти радиста и доложить, что его груз боеприпасов не может быть доставлен на фронт.

Сразу после этого кто-то подполз ко мне и встал в полный рост. Я поглядел на него с изумлением. Все морпехи вокруг прижимались к земле, ожидая неизбежного взрыва амтрака. Этот тип был одет в чистую форму из блестящей новизной ткани, и имел расслабленный вид человека имеющего возможность помыться и выпить горячего кофе на КП в любое время, как появится настроение. У него была с собой портативная кинокамера, которой он начал жадно снимать столб густого чёрного дыма, поднимающегося над амтраком. Винтовочные патроны начали хлопать внутри амтрака, когда до них добралось пламя.

- Эй, приятель, - сказал я, - Тебе лучше лечь! Эта штука взлетит на воздух с минуты на минуту. Там полно боеприпасов!

Тот продолжал держать камеру ровно, но прекратил съёмку. Он обернулся и поглядел на меня сверху вниз высокомерным взглядом, полным глубочайшего презрения и неприязни. Он не унизился до ответа мне, скорчившемуся в канаве, но вернулся к видоискателю своей камеры и продолжил снимать.

В этот момент амтрак взорвался со вспышкой, сопровождаемой грохотом и страшным сотрясением. Взрывная волна сбила оператора с ног. Он не был ранен, но сильно потрясён и ужасно напуган. Расширившимися глазами он выглянул через край канавы на искорёженный амтрак, догорающий на дороге.

Я склонился к нему и сказал вежливо: "Я тебе говорил".

Он повернул ко мне своё уже не надменное лицо Я улыбнулся ему самой широкой улыбкой, какую смог изобразить, "как у мула, который ест тёрн сквозь забор из колючей проволоки[31]", как говорят в Техасе. Не говоря ни слова, оператор быстро повернулся и пополз по канаве в сторону тыла.

Четыре или пять танков морской пехоты стояли рядом в долине ниже нас по склону, примерно в сотне ярдов. Их тяжелобронированные лобовые части смотрели в сторону долины налево от нас. Экипажи вскочили по тревоге после первого вражеского снаряда, выпущенного по амтраку; мы видели, как они разворачивают свои 75-миллиметровки влево и закрывают башенные люки. Очень вовремя. Вся японская 47-миллиметровая батарея открыла беглый огонь по танкам. К сожалению, кинооператор почувствовал зов долга и переместился в тыл после того, как взорвался амтрак, поэтому он пропустил драматическую сцену. Вражеские оружия стреляли с похвальной точностью. Несколько их похожих на трассеры бронебойных снарядов ударили в башни танков и, срикошетив, отлетели в воздух. Танки открыли ответный огонь. Через несколько минут японские оружия были подавлены или прекратили огонь, и всё утихло. Танки понесли лишь незначительный ущерб. Мы вернулись обратно на дорогу и двинулись на юг без дальнейших происшествий.

Перед тем, как остров был взят 21 июля, мы провели серию быстрых перемещений на юг, останавливаясь лишь для того, чтобы уничтожить группы сопротивляющихся до последнего японцев в пещерах, ДОТах и разрушенных деревнях. Свежий 8-й полк морской пехоты быстро продвигался к югу. "Восьмой полк летит, как будто за ним черти гонятся[32]"  - сказал один из нас, когда нам передали новости.

Нам повезло, наша рота не несла значительных потерь. Японцы были разбиты и в усталой душе каждого ветерана росла надежда, что его удачи хватит ещё ненадолго, до конца битвы.

Мы использовали громкоговорители, пленных японских солдат и окинавских гражданских, чтобы убедить оставшихся врагов сдаться. Один сержант и японский лейтенант, который закончил колледж Лиги Плюща и превосходно говорил по-английски, сдались нам на дороге, прорезающей холм. Сразу после того, как они вышли и сдались, по нам открыл огонь снайпер. Мы, восемь или десять морпехов, укрылись рядом с дорожной насыпью, но японский офицер и унтер стояли посреди дороги, а пули взбивали грязь вокруг них. Снайпер явно пытался убить их за то, что они сдались.

Мы смотрели на двух спокойно стоявших японцев, и один из наших унтеров крикнул: "Идите сюда, в укрытие, тупые уроды!" Вражеский офицер учтиво улыбнулся и что-то сказал своему унтеру. Они спокойно подошли к нам и залегли, как им было сказано.

Несколько бойцов роты "К" перебили расчёт 150-миллиметровой гаубицы, установленной в устье хорошо замаскированной пещеры. Японцы защищали своё тяжёлое орудие своими винтовками и погибли все до одного. Потом мы пытались убедить группу вражеских солдат, укрывшихся в погребальном склепе, сдаться, но они отказались. Наш лейтенант, Мак, подскочил к двери и закричал по японски: "Не бойтесь! Выходите! Я вас не трону!" Затем он выпустил в дверь весь двадцатипатронный магазин своего автомата. Мы лишь покачали головами и пошли дальше. Примерно через полчаса пятеро или шестеро японцев попытались с боем вырваться наружу. Их убили морпехи, шедшие позади нас.

Наш батальон стал одной из первых американских частей, достигших конца острова. Там был прекрасный вид, хотя вокруг ещё встречались снайперы. Мы стояли на высоком холме, глядя на море. Внизу слева от нас мы видели, как армейская пехота наступает в нашу сторону, выкуривая из укрытий и пристреливая вражеских солдат по одному и мелкими группами. Армейские 81-миллиметровые миномёты вели огонь перед фронтом войск и некоторые наши орудия согласованно присоединились к ним. Нам стало немного не по себе, когда огонь армейских миномётов придвигался всё ближе и ближе к нашим позициям, даже когда их часть была извещена о нашем расположении. Один из наших батальонных офицеров пришёл в ярость, когда тяжёлые снаряды начали падать опасно близко. Он приказал радисту передать армейскому офицеру, что если тот не прекратит огонь немедленно, то наши 81-миллиметровые миномёты откроют огонь по его войскам. Армейские миномёты прекратили стрельбу.

Ночью 20 июня мы расположились на оборонительных позициях на высоте, господствующей над морем. Мой миномёт был установлен в яме возле коралловой дороги и должен был выпускать осветительные мины или стрелять разрывными по местности. Другие миномёты отделения прикрывали обращённую к морю часть сектора роты.

Ранее мы уже видели и слышали какие-то странного вида ракеты, выпускаемые японцами из-за  армейского сектора. Эти снаряды были ясно видны, когда они взлетали с ужасающим визжащим звуком. Большая из часть разорвалась на участке 8-го полка морской пехоты. Звук был как от разрыва бомбы. Пришёл вызов всем свободным медикам спешить на помощь раненым, пострадавшим от этих взрывов.

У японцев на Окинаве было подразделение 320-миллиметровых надкалиберных миномётов, способных выпускать 675-фунтовый снаряд. Американцы впервые столкнулись с этим поразительным оружием на Иводзиме.

Ночь обернулась длинной серией перестрелок с японцами, которые шныряли по всему участку. Мы слышали, как кто-то приближается по дороге, коралл хрустел под его ногами. В кромешной тьме один новичок два раза выстрелил из карабина в том направлении и крикнул, спрашивая пароль. Кто-то засмеялся и несколько вражеских солдат начали стрелять в нашу сторону, пробегая по дороге мимо нас. Пуля свистнула рядом со мной и попала в водородный баллон огнемёта[33], лежащего у края соседней ячейки. Продырявленный баллон издавал пронзительный шипящий звук.

- Эта штука не взорвётся? - спросил я обеспокоенно.

- Не, просто пробило водородный баллон. Он не загорится, - сказал огнемётчик.

Мы слышали, как подбитые гвоздями ботинки вражеских солдат топочут по дороге, пока смертоносная россыпь выстрелов со стороны других морпехов из роты "К" не свалила их наземь. Когда мы на следующее утро "раздевали" их, я отметил, что у каждого из них был с собой варёный рис в котелке-пароварке - к тому времени изрешеченном пулями.

Другие японцы плыли или брели по морю вблизи от берега. Мы видели их в свете осветительный снарядов. Морпехи, стоя в ряд за каменной стеной, стреляли по ним. Один из бойцов отбежал от стены, чтобы взять патронов для карабина.

- Пошли, Кувалда. Это прямо как битва при Лексингтоне и Конкорде[34].

- Нет, спасибо. Я тут в ячейке слишком удобно устроился.

Он пошел обратно к стене, и они продолжали палить в ночь.

Прямо перед рассветом мы услышали пару взрывов вражеских гранат. Японцы кричали и вопили там, где через дорогу стояла одна из наших 37-миллиметровых пушек, прикрывавшая наш фронт со стороны долины. Загремели выстрели, затем отчаянные крики и ругань.

- Медик!

Затем тишина. Новый медик, которые лишь недавно поступил в роту, бросился было на крик о помощи, но я сказал: "Подожди-ка, Док. Я пойду с тобой".

Я не изображал героя. Я здорово трусил. Но зная склонность противника к подлостям, я подумал, что лучше кому-нибудь и роты пойти вместе с медиком.

- Отставить, Кувалда. Ты можешь понадобиться у миномёта. Иди, Док, и смотри в оба, - приказал унтер. Несколько минут спустя он сказал:

- Ладно, Кувалда, можешь идти, если хочешь.

Я схватил "Томми" и последовал за медиком. Когда я добрался, он как раз заканчивал перевязывать одного из раненых морпехов из расчёта 37-миллиметрового орудия. Другие морпехи подходили посмотреть, не могул ли они чем-нибудь помочь. Несколько бойцов были ранены в перестрелке, когда двое японских офицеров взобрались по крутому склону, бросили гранаты на орудийную позицию и бросились в бой, размахивая своими самурайскими мечами. Один из морпехов парировал удар меча своим карабином. Его товарищ тут же застрелил японского офицера, который упал на спину рядом со склоном. Удар меча отсёк морпеху палец и прорубил сделанное из твёрдого дерева цевьё карабина до стального ствола.

Второй японский офицер лежал мёртвым на спине возле колеса 37-мм пушки. Он был одет в полную парадную форму с белыми перчатками, блестящими кожаными гетрами, портупеей и ленточками за участие в кампаниях на груди. От его головы выше носа не осталось ничего - лишь сплошная масса из раскрошенного черепа, мозгов и кровавой слизи. Над японцем стоял грязный морпех с ошарашенным выражением на лице. Твёрдо расставив ноги над телом вражеского офицера, этот морпех обеими руками держал свою винтовку за цевьё и размеренными механическими движениями двигал её вверх-вниз, словно поршень. Я вздрагивал каждый раз, когда она с тошнотворным звуком уходила вниз, в кровавую кашу. Кровь и мозги были разбрызганы по всей винтовке морпеха, по его ботинкам и брезентовым гетрам, а также и по колесу 37-мм пушки.

Этот морпех был очевидно в состоянии глубокого шока. Мы мягко взяли его под руки. Один из его непострадавших друзей отложил в сторону его вымазанную кровью винтовку. "Давай мы уведём тебя отсюда, дружище".

Бедный парень отвечал, словно лунатик, когда его уводили вместе с ранеными, которые к тому времени уже лежали на носилках. Тот боец, что лишился пальца, сжимал в другой руке японский меч: "Я заберу эту дрянь на память".

Мы оттащили расплющенного вражеского офицера к краю орудийной позиции и спихнули его вниз со склона. События такого рода, исполненные жестокости, потрясений, крови и страданий стоило бы показать тем, кто питает иллюзии насчёт величия войны. Всё это было дико и грубо настолько, как будто и враги и мы были примитивными варварами, а не цивилизованными людьми.

Позже в тот же день 21 июля 1945 года мы узнали, что высшее командование объявило остров взятым под контроль. Каждый из нас получил по два апельсина и поздравления от адмирала Нимица. Так что я ел свои апельсины, курил трубку и любовался прекрасным синим морем. На воде плясали солнечные блики. После восьмидесяти двух дней и ночей я не мог поверить, что Окинава, наконец, закончилась. Меня подмывало расслабиться и помечтать, что мы вот-вот погрузимся на корабль и поплывём в отпуск на Гавайи.

- Вот какие новости, парни. Точные данные. Мы плывём на Ваикики, - сказал, улыбаясь, мой товарищ. Но длительное воздействие трудностей, служивших нам в стрелковой роте ежедневной диетой, сделали меня скептиком. Вскоре мои предчувствия подтвердились.

- Собрать снаряжение, проверить оружие. Мы идём обратно на север, стрелковой цепью. Вы, парни, должны зачистить всю территорию от Нипов, которые там ещё остались. Все вражеские трупы должны быть похоронены. Всё американское и японское снаряжение должно быть собрано. Все гильзы крупнее 50-го калибра должны быть подобраны и сложены в аккуратные кучи. Будьте готовы к выходу.

 

Заключительные тяготы

 

Если бы это был роман о войне, или если бы я был драматургом, то я нашёл бы романтический способ закончить свой рассказ тем, как я смотрел на роскошный закат за утёсами южной оконечности Окинавы. Но это была не та реальность, с которой столкнулись мы. Роте "К" осталась ещё одна грязная работа.

Для измотанных в боях войск, истощенных восьмидесятидвухдневной кампанией, зачистка стала мрачной новостью. Занятие это было как минимум нервотрёпкой. Враги, которые нам попадались, были упорными из упорных, и продавали свою жизнь как можно дороже. Избежавшие закона средних величин, мы сделались нервными и дёргаными. Можно было пережить Глостер, Пелелиу и Окинаву лишь для того, чтобы оказаться застреленным каким-нибудь фанатичным пропущенным японцем, спрятавшимся в яме. Нам было тяжело принять этот приказ. Но мы это сделали  - угрюмо. Закапывание вражеских трупов и собирание гильз и снаряжения на поле боя, однако, стало последней соломинкой для нашей просевшей морали.

- Какого чёрта нам ещё приходится закапывать этих вонючих пидоров после того, как мы их убили? Пусть чёртовы тыловики их нюхают. Им ведь даже не пришлось воевать!

- Господи, собирать гильзы, в жизни не слышал такого тупого и мудацкого приказа!

Нашим делом было сражаться, но закапывание вражеских трупов и очистка поля боя были не для пехоты, как нам это представлялось. Мы жаловались и злобно ворчали. Это было глубочайшим унижением для бойцов, которые так долго дрались и победили. Мы чувствовали злость и разочарование. Впервые я видел, как некоторые мои товарищи-ветераны просто отказывались исполнять приказ. Если бы мы не убедили их перестать горячо спорить с унтер-офицерами, их сурово наказали бы за неповиновение.

Я никогда не забуду, как уговаривал, упрашивал и умолял двух своих друзей-ветеранов успокоиться и исполнять приказ, пока отстёгивал лопатку с рюкзака. Мы стояли, уставшие, на вытоптанном тростниковом поле возле вздувшегося японского трупа. Оба моих друга прошли три кампании, отличились в боях, но дошли до своего предела. Они отказывались хоронить вонючих японцев, ни за что, сэр. Я, впрочем, убедил их как раз тогда, когда Хэнк Бойес подошёл с мрачным лицом и заорал им пошевеливаться.

Так что мы тащились обратно на север стрелковой цепью. Мы проклинали каждого мёртвого японца, которого пришлось хоронить. Мы просто набрасывали на них землю саперными лопатками. Мы проклинали каждую гильзу "крупнее 50-го калибра", что мы поднимали, чтобы "сложить в аккуратные кучи". Никогда ранее мы не были столь благодарны поддержке танков. Огнемётные танки были особенно эффективны при выжигании проблемных японцев в пещерах[35]. К счастью, мы почти не понесли потерь.

Через несколько дней мы собрались на открытом поле и повалились на землю, ожидая дальнейших приказов. Погода стояла жаркая, мы все скинули рюкзаки, сидели на касках, пили воду и курили. Нам предстояло оставаться там несколько часов, как сказал унтер, так что прозвучал приказ к приёму пищи.

Мы с одним моим другом зашли на небольшой заросший деревьями участок рядом с полем, чтобы съесть свои пайки в тени. Мы вошли в совершенно нетронутую местность, которая напоминала природный парк и ботаническом саду: стройные невысокие сосны отбрасывали плотную тень, на камнях росли папоротники и мох. Там было прохладно и воздух насыщал аромат свежих сосен. Чудесным образом, мы не видели там ни единого признака войны.

- Дружище, это же прекрасное место! Разве нет, Кувалда?

- Кажется, что всё это ненастоящее, - сказал я, скидывая свой рюкзак и усаживаясь на мягкий зелёный мох рядом с купой величественных папоротников. Мы стали кипятить воду в чашках от фляг, чтобы приготовить растворимый кофе. Я вытащил свою драгоценную банку окорока, которую раздобыл в обмен у бойца с КП роты (тот стащил её у офицера). Мы удобно устроились в прохладной тишине. Война, военная дисциплина и прочие неприятные события, казалось, находились за миллион миль от нас. Впервые за несколько месяцев мы могли расслабиться.

- Эй, парни! Собирайтесь! Шустрее! Шустрее! Валите отсюда! - прокричал унтер-офицер, со звенящей в каждом слове властностью.

- Рота уже уходит? - спросил мой друг с удивлением.

- Нет, не уходит, а вы уходите.

- Почему?

- Потому что это запретная зона для рядового состава, - сказал унтер, повернувшись и указывая пальцем на группу офицеров, уплетающих свои пайки в нашем новообретённом святилище.

- Но мы им не мешаем, - сказал я.

- Валите отсюда и исполняйте приказ.

К своей чести, унтер-офицер держался с пониманием и его, казалось, тяготила ноша его малоприятного задания. Мы уныло собрали свои полуприготовленные пайки и снаряжение, вышли на жаркое солнце и плюхнулись наземь посреди пыльного поля.

- Вот дерьмо, да?

- Да, - сказал я, - мы даже были не рядом с этими офицерами. Бои на этом проклятом острове закончились. Офицеры опять начинают зазнаваться и изображать говнюков. Вчера, когда ещё была стрельба, они были прямо лучшие друзья для рядовых.

Наше ворчание было прервано звуком винтовочного выстрела. Один морпех, которого я очень хорошо знал, повалился назад и упал на землю. Его товарищ бросил винтовку и бросился к нему, за ним последовали еще несколько человек. Паренёк был мёртв, ему выстрелил в голову его товарищ. Тот думал, что его винтовка не заряжена, когда его юный друг подошёл к нему и в шутку поставил большой палец на дульный срез.

- Нажми на спуск. Спорим, она не заряжена.

Тот нажал на спуск. Заряженная винтовка выстрелила и всадила пулю в голову его лучшему другу. Они оба нарушили краеугольное правило:

"Никогда не направляй винтовку на то, во что не собираешься выстрелить"

Шок и смятение отображались на лице того бойца с той минуты и до того времени, как он покинул роту несколькими неделями спустя. Ему предстояло, как мы слышали, предстать перед военно-полевым судом, и, по-видимому, получить тюремный срок. Но худшим наказанием для него стала жизнь с ужасным осознанием того, что он убил своего лучшего друга, забавляясь с заряженным оружием.

Пока рота по-прежнему сидела в поле, пятеро или шестеро бойцов, включая и меня, получили приказ собрать вещи следовать за унтер-офицером к ожидающим грузовикам. Мы должны были поехать на север в место, где наша дивизия собиралась устроить палаточный лагерь после окончания зачистки на юге. Нашей задачей было выгрузить и охранять кое-какое ротное снаряжение.

Мы опасались покидать роту, но оказалось, что это хорошее задание. Во время долгой и пыльной поездки на грузовике на полуостров Мотобу мы проезжали некоторые места, за которые нам пришлось сражаться. К тому времени мы едва могли их узнать - их преобразили дороги, палаточные лагеря и склады. Численность вспомогательных войск и количество снаряжения превосходили наше воображение. Дороги, которые ранее были грунтовыми или засыпанными кораллом теперь превратились в шоссе, по ним туда и сюда ездили машины, а движение регулировали военные полицейские в аккуратной форме хаки. Палаточные лагеря, ангары и огромные парки машин тянулись вдоль нашего маршрута.

Мы вернулись в цивилизацию. Ещё раз мы выбрались из бездны. Мы пели и свистели, словно дети, пока у нас не заболели бока. По мере продвижения на север местность становилась всё более прекрасной. По большей части она казалась нетронутой войной. Наконец, наш грузовик свернул на картофельное поле неподалёку от скалистых утёсов, возвышающихся над морем и небольшим островом, который наш водитель назвал Иэсимой.

Местность вокруг нашего будущего лагеря была нетронутой. Мы выгрузили из грузовика ротное имущество. Водитель захватил для нас пятигаллонные канистры с водой. Нам выдали в изобилии пайков. Мы расположились походным лагерем. Командовал капрал Винсент, и мы были этому рады. Он был отличным парнем, ветераном роты "К".

Наш маленький караульный отряд провёл несколько спокойных, беззаботных дней, нежась под солнцем днём и выставляя одного караульного на ночь. Мы жили, словно дети во время вылазки на природу. Страх и ужас остались позади.

Батальон пришёл на  север несколькими днями позднее. Все как один взялись за работу, чтобы устроить наш палаточный лагерь. Были установлены островерхие палатки, вырыты дренажные канавы, нам принесли складные койки и матрасы, была построена столовая с брезентовой крышей. Каждый день из госпиталя возвращались наши товарищи, некоторые - здоровыми и окрепшими, по некоторым же были видно, что они лишь частично восстановились от серьёзных ранений. К нашему неудовольствию, слухи об отпуске на Гавайях угасли. Но наше облегчение от того, что долгое испытание Окинавой закончилось, было неописуемым.

Очень немного осталось знакомых лиц. Осталось всего двадцать два ветерана Пелелиу, которые высадились вместе с ротой 1 апреля. И я сомневаюсь, что набралось хотя бы десять "старичков", которые избежали бы ранения на Пелелиу или Окинаве. Общие американские потери составили 7613 человека убитыми или пропавшими без вести и 31807 ранеными в бою. Нервно-психиатрические, "небоевые" потери достигали 26221 человека - по-видимому, больше, чем в любом другом сражении на Тихом океане. Это последнее обстоятельство обусловлено двумя причинами: японцы обрушили на американцев самую плотную концентрацию артиллерийского и миномётного огня за всю войну на Тихом океане, а сражение превратилось в затяжной ближний бой с фанатичным противником.

Морская пехота и прикреплённый к ней военно-морской медицинский персонал понесли общие потери в 20200 человек убитыми, ранеными и пропавшими без вести.

Японские потери не вполне ясны. Однако, на Окинаве было насчитано 107539 вражеских тел. около 10000 человек из числа вражеских войск сдались в плен, и около 20000 было либо запечатано в пещерах или похоронено самими японцами. Даже несмотря на недостаток точной информации, в конечном итоге вражеский гарнизон был, за малыми исключениями, истреблён. К сожалению, приблизительно 42000 мирных жителей Окинавы, оказавшихся между двумя противоборствующими силами, погибло от артиллерийского огня и бомбёжек.

1-я дивизия морской пехоты понесла на Окинаве тяжёлые потери. Официально они составили 7665 человек убитыми, ранеными и пропавшими без вести. Также было неопределённое число потерь среди пополнений, чьи имена так и не попали в списки личного состава. С учётом того, что большинство потерь пришлись на три пехотных полка дивизии (численностью около 3000 человек в каждом), становится ясно, что стрелковые роты приняли на себя основной удар, так же, как и на Пелелиу. Потери дивизии в 6526 человек на Пелелиу и 7665 на Окинаве в сумме дают 14191. С точки зрения статистики, пехотные подразделения понесли свыше 150 процентов потерь за две кампании. Немногие бойцы вроде меня, не раненные ни разу, могли с уверенность заявить, что выжили в бездне войны и избежали закона средних величин[36].

 

Всё закончилось

 

Заканчивая строить наш палаточный лагерь, мы начинали отходить от изнурительной кампании. Некоторые ветераны Глостера отправились домой почти немедленно, и прибывали пополнения. Ходили гнусные слухи, что скоро мы будем высаживаться в Японии, и ожидаются потери в миллион американцев. Никто не хотел об этом говорить.

8 августы мы узнали, что первая атомная бомба была сброшена на Японию. Целую неделю приходили новости о возможной капитуляции. Потом, 15 августа, война закончилась.

Мы принимали эти новости с тихим неверием, смешанным с неописуемым облегчением. Мы думали, что японцы никогда не сдадутся. Многие отказывались верить. Сидя в оцепенелом молчании, мы вспоминали наших погибших. Столь многих погибших. Столь многие яркие судьбы преданы пеплу прошлого. Столь многие мечты рухнули в охватившем нас безумии. За исключением очень редких криков радости, выжившие в бездне сидели молча, с пустыми взглядами, пытаясь представить себе мир без войны.

В сентябре 1-я дивизия морской пехоты отправилась в Северный Китай на оккупационную службу, 5-й полк морской пехоты попал в очаровательный Пекин. Спустя примерно четыре с половиной месяца я вернулся в Штаты.

Моё счастье не знало границ, когда я узнал, что мне предписано возвращаться домой. Настало время попрощаться со старыми товарищами из К/3/5. Больно было обрывать связи, приобретённые за две кампании. Одна из самых лучших и элитных дивизий Америки служила мне домом во время самых тяжких испытаний. Находясь на линии фронта, когда от врага нас отделяло лишь пустое пространство (и того лишь драгоценные крохи), мы спаялись узами, которые неспособно стереть время. Мы стали братьями. Я уехал с чувством утраты и печали, но К/3/5 навсегда осталась частью меня.

По иронии судьбы, послужной список нашей роты был столь примечателен, но очень немногие были награждены за храбрость. Небывалая доблесть проявлялась столь часто, что её зачастую не замечали.  Но почти каждый боец в роте был награждён Пурпурным Сердцем. Я не перестаю удивляться своему везению оказаться одним из немногих исключений.

Война - это жестокая, постыдная и ужасная растрата. Бой оставляет несмываемую отметину на каждом, кому приходится его пережить. Единственным искуплением стали необычайная храбрость моих товарищей и их преданность друг другу. Корпус морской пехоты научил нас эффективно убивать и стараться выжить самим. Но также он научил нас верности друг другу - и любви. Нас поддерживал общий дух.

До тех пор, пока не настанет новое тысячелетие и страны не прекратят попытки поработить друг друга, будет необходимо каждому понимать свою ответственность и быть готовыми к добровольной жертве за свою страну - как это сделали мои товарищи. Как говорят в войсках: "Если страна достаточно хороша, чтобы в ней жить - она достаточно хороша, чтобы за неё сражаться". С правом приходит обязанность.

 

 

От переводчика:

На этом заканчивается вторая часть книги "Со старой гвардией". Перевод посмертного издания другой книги воспоминаний Юджина Следжа "Морпех в Китае" будет выложен по готовности.

Если вам понравился перевод, и вы считаете необходимым меня отблагодарить и приободрить, то можете перевести уместную на ваш взгляд сумму на 

- карту Сбербанка 4276 3800 6351 4645

- карту Альфа-банка 4154  8169 3069 0057

- Яндекс-деньги 41001449240413

 

Максим Копачевский