Юджин Следж

СО СТАРОЙ ГВАРДИЕЙ

Перевёл Максим Копачевский

Памяти капитана Эндрю А. Халдейна,

любимого командира роты К/3/5,

и Старой Гвардии.

ЧАСТЬ I

Пелелиу: Позабытая битва

Предисловие к части I

Наступление 1-ой дивизии морской пехоты на тихоокеанский остров Пелелиу тридцать семь лет назад в общей перспективе Второй Мировой войны выглядит относительно небольшой операцией. Когда война окончена, можно с обманчивой лёгкостью определить, какие битвы были главными, а в какие можно было и не вступать. Таким образом, если смотреть задним числом, то вклад Пелелиу в общую победу сомнителен. Более того, сама Вторая Мировая война поблёкла в тени более поздних конфликтов в Корее и Вьетнаме.

Для военнослужащих 1-ой дивизии морской пехоты, которые вели штурм Пелелиу (самым молодым из них сейчас за пятьдесят) он не был незначительным. Для тех, кто там побывал, это было кровавое, изнурительное, мучительное, нескончаемое сражение. Для операции масштаба дивизии потери оказались необычайно высоки.

Юджин Б. Следж служил в роте "К" 3-го батальона 5-го полка морской пехоты всю битву. Мне выпала честь командовать ротой "I" того же батальона в то же время. Его труд пробудил живые воспоминания, которые много лет дремали в глубинах памяти.

Не пытайтесь отыскать в этом повествовании глубокого смысла битвы или высокой стратегии. Лучше прочтите его, чтобы узнать, что это такое - напряжённый бой глазами отдельно взятого морского пехотинца. Для тех, кому довелось где-то побывать в бою, сходство будет очевидно.

Подполковник Джон А.Краун

Корпус морской пехоты США

Атланта, штат Джорджия

Глава 1

Стать морским пехотинцем

Я записался в корпус морской пехоты 3 декабря 1942 года в Мэрионе, штат Алабама. В то время я только поступил в Военный институт Мэриона. Мои родители и брат Эдвард уговорили меня оставаться в колледже как можно дольше, чтобы получить офицерское звание в какой-нибудь технической области американской армии. Но, подталкиваемый скрытым чувством беспокойства, что война может закончиться, прежде, чем я успею пересечь океан и вступить в бой, я собирался как можно скорее записаться в морскую пехоту. Эд, выпускник "Цитадели"³ и армейский второй лейтенант, считал, что жизнь в качестве офицера покажется мне приятнее. Мать и отец были в лёгком смятении от мысли, что я окажусь в числе рядовых морских пехотинцев - то есть "пушечного мяса". Так что когда вербовочная команда из корпуса морской пехоты приехала в институт Мэриона, я пошёл на компромисс и записался в одну из нововведённых офицерских учебных программ. Она называлась V-12.

Сержант-вербовщик носил синие штаны, рубашку хаки, галстук и белую фуражку. Его ботинки блестели так, как я ещё никогда не видел. Он задал мне кучу вопросов и заполнил бесчисленные официальные бумаги. Затем он спросил: "Шрамы, родимые пятна или другие особые приметы?" Я описал ему шрам длиной в дюйм на правом колене. Он ответил: "С помощью него тебя смогут опознать на каком-нибудь тихоокеанском берегу, если японцы сорвут с тебя личные жетоны". Так состоялось моё первое знакомство с жёстким реализмом, которым отличался корпус морской пехоты, и который мне ещё предстояло познать.

Учебный год окончился в последнюю неделю мая 1943 года. В июне я провёл месяц дома в Мобиле, затем мне предстояло 1 июля прибыть в Технологический университет Джорджии в Атланте.

Я с удовольствием прокатился от Мобила до Атланты, потому что поезд приводился в движение паровозом. Дым приятно пах, и в свистках слышались печальные нотки, напоминающие о неспешной жизни. Проводники были впечатлены и сделались особенно услужливыми, когда я, с немалой долей гордости, сообщил им, что собираюсь стать морпехом. Мой официальный талон от корпуса морской пехоты обеспечил мне большую порцию вкусного креветочного салата и вагоне-ресторане и восхищённые взгляды дежурного стюарда.

После моего прибытия в Атланту такси доставило меня в университет, где курс морских пехотинцев из 180 человек проживал в общежитии Гаррисона. Рекрутам полагалось посещать занятия круглый год (в моем случае - около двух лет), выпуститься и затем отправиться на базу морской пехоты в Квантико, штат Вирджиния, на офицерскую подготовку.

Командовал нами кадровый морской пехотинец капитан Дональд Пэйзант. Он служил с 1-ой дивизией морской пехоты на Гуадалканале⁴. Явно гордясь своей службой и своей должностью нашего командира, он любил Корпус, выглядел "бывалым" и исполненным важности. Оборачиваясь назад, я понимаю, что он выжил в мясорубке боев и был просто счастлив, что вернулся одним куском, и вдобавок ему повезло занять место в мирном колледже.

Жизнь в университете Джорджии была лёгкой и комфортной. Проще говоря, мы вообще не чувствовали, что идёт война. Большая часть предметов были скучными и неинтересными. Многих преподавателей откровенно возмущало наше присутствие. Было просто невозможно сосредоточиться на учёбе. Большинство из нас чувствовали, что вступили в морскую пехоту, чтобы сражаться, но там мы снова стали просто учениками колледжа. Ситуация была такой, что многие не могли её вынести. К концу первого семестра девяносто из нас - половина курса - вылетели из колледжа, так что мы могли отправляться в Корпус рядовыми.

Когда военно-морской офицер, заведующий учебной частью, вызвал меня, чтобы задать вопросы относительно моей неуспеваемости, я сказал ему, что я не для того вступил в морскую пехоту, чтобы просидеть всю войну в колледже. Он посочувствовал мне почти отечески и сказал, что на моём месте он чувствовал бы себя так же.

Капитан Пэйзант произнёс для девяноста из нас ободряющую речь перед зданием общежития. В то утро мы должны были грузиться в поезд и ехать в учебный лагерь Центра подготовки новобранцев Корпуса морской пехоты в Сан-Диего, штат Калифорния. Он сказал нам, что мы - лучшие курсанты и лучшие морпехи на всём курсе. Он добавил, что он восхищён нашим боевым духом и желанием отправиться на войну. Думаю, он говорил искренне.

После речи автобусы отвезли нас на вокзал. Мы пели и смеялись всю дорогу. Наконец-то мы едем на войну. Если бы мы знали, что ждёт впереди!

Примерно через два с половиной года я снова проезжал через вокзал Атланты по дороге домой. Вскоре после того, как я вышел из вагона, чтобы пройтись, молодой армейский пехотинец подошёл ко мне и протянул руку. Он сказал, что заметил нашивку 1-ой дивизии морской пехоты и ленточки за участие в кампаниях у меня на груди, и поинтересовался, воевал ли я на Пелелиу. Когда я сказал, что воевал, он сказал, что просто хотел выразить своё бесконечное восхищение солдатами 1-ой дивизии морской пехоты.

Он сам воевал в 81-й пехотной дивизии ("Дикие коты"), которая пришла нам на помощь на Пелелиу⁵. Он служил пулемётчиком, был ранен огнём японцев на хребте Кровавый Нос и оставлен своими товарищами. Он знал, что либо умрёт от ран, либо его зарежут японцы, когда наступит ночь. Рискуя жизнями, несколько морпехов пробрались к нему и перетащили его в безопасное место. Солдат сказал, что был так впечатлён храбростью, мастерством и боевым духом морской пехоты, которую он видел на Пелелиу, что он поклялся благодарить всех ветеранов 1-ой дивизии морской пехоты, с которыми когда-либо встретится.

Все "Даго" - так называли нас, отправляющихся в Сан-Диего - сели на поезд на большой железнодорожной станции в Атланте. Все пребывали в приподнятом настроении, как будто бы мы отправились на пикник, а не в учебный лагерь - и потом на войну. Поездка через всю страну заняла несколько дней и прошла без событий, но интересно. Большинство из нас никогда не бывали на Западе, и мы любовались пейзажами. Чтобы скрасить монотонность поездки, мы играли в карты, подшучивали друг над другом, и махали, кричали и свистели всем женщинам, которых видели. Несколько раз мы обедали в вагоне-ресторане, но в некоторых местах поезд ждал на запасном пути, так что мы ели в ресторане на вокзале.

Почти все проезжающие мимо железнодорожные составы были военными. Мы видели длинные поезда, составленные почти полностью из платформ, гружённых танками, полугусеничными машинами, артиллерийскими орудиями, грузовиками и другим военным снаряжением. Много поездов с войсками проезжали в обе стороны. Большая их часть везла армейских. Железнодорожное движение впечатлило нас масштабностью военных усилий страны.

В Сан-Диего мы прибыли рано утром. Собрав свои вещи, мы вышли из вагонов и построились, а первый сержант прошёл вдоль строя и сказал унтер-офицерам из нашего поезда, в какие автобусы садиться. Этот первый сержант нам, подросткам, казался старым. Так же, как и мы, он был одет в зелёную шерстяную форму морской пехоты, но носил на груди ленточки за участие в сражениях. Ещё он носил зелёный французский аксельбант на левом плече. Позже, как военнослужащий 5-го полка морской пехоты, я тоже с гордостью носил аксельбант на левом плече. Но у сержанта к тому же две петли висели поверх рукава. Это означало, что он служил в полку (5-м или 6-м полку морской пехоты), которые получили награду от Франции за выдающиеся боевые заслуги во время Первой Мировой войны.

Сержант произнёс несколько слов насчёт трудностей обучения, с которыми нам предстоит встретиться. Он выглядел дружелюбным и понимающим, почти отечески. Его манера держаться вселила в нас ложное чувство благополучия и оставили нас совершенно неподготовленными к шоку, который поразил нас после того, как мы вышли из автобусов.

- Разойдись, и приступайте к посадке в назначенные автобусы! - приказал первый сержант.

- Так, народ! Все по автобусам! - закричали унтер-офицеры. Они, казалось, становились всё более деспотичными по мере приближения к Сан-Диего.

Проехав всего несколько миль, автобусы остановились в обширном центре подготовки новобранцев - учебном лагере. Я с тревогой глядел в окно и видел многочисленные взводы новобранцев, марширующих вдоль улиц. Каждый строевой инструктор выкрикивал свою, в высшей степени индивидуальную, речёвку. Новобранцы выглядели зажатыми, словно сардины в банке. Я забеспокоился, увидев, насколько серьёзными - или, скорее, запуганными - были их лица.

- Так, народ, вылезайте из этих чёртовых автобусов!

Мы вывалили наружу, построились вместе с пассажирами из других автобусов и нас разбили на группы примерно по шестьдесят человек. Мимо проезжали несколько грузовиков, в которых ехали группы парней, проходящих обучение в лагере или недавно его окончивших. Все они глядели на нас с понимающими ухмылками и глумились: "Вы ещё пожалеете!" Это было стандартное неофициальное приветствие для всех новобранцев.

Вскоре после того, как мы вышли из автобусов, к нашей группе подошёл капрал. Он заорал: "Взвод, смирно! С правой ноги, шагом марш! Бегом марш!"

Он гонял нас туда и сюда по улицам, как мне показалось, долгие часы и, наконец, подвёл нас к двойному ряду бараков, где мы должны были на время разместиться. Мы задыхались. Он, казалось, даже не запыхался.

- На месте стой! - он опёр руки на бёдра и презрительно оглядел нас. - Вы, народ, вообще тупые, - заорал он. С этой минуты он доказывал нам это каждый день и каждую минуту. - Меня зовут капрал Доэрти. Я ваш инструктор по строевой подготовке. Вы взвод номер 984. Если кто-то из вас, идиотов, думает, что исполнять мои приказы не надо, пусть просто сделает шаг вперед, и я надеру ему задницу прямо сейчас. Ваши души, может быть, и принадлежат Христу, но ваши задницы принадлежат морской пехоте. Вы, народ, теперь новобранцы. Вы не морские пехотинцы. У вас нет того, что должно быть у морпехов.

Никто не осмелился пошевелиться, мы едва дышали. Мы все притихли, потому что не было ни малейшего сомнения, что инструктор сделал бы ровно то, что пообещал.

Капрал Доэрти ни по каким стандартам не был крупным человеком. Ростом он был около пяти футов и десяти дюймов, весил он, по-видимому, фунтов 160, фигуру имел мускулистую, с выпуклой грудью и плоским животом. У него были тонкие губы, красноватое лицо, и по происхождению он был ирландцем, если судить по его фамилии. По его выговору я рассудил, что он родом из Новой Англии, возможно, из Бостона. Его глаза были самого холодного, злого зелёного цвета, что я когда-либо видел. Он глядел на нас, словно волк, чьим первым и главным желанием было разорвать нас на части. У меня возникло ощущение, что единственная причина, по которой он так не сделал, в том, что корпус морской пехоты собирался использовать нас в качестве пушечного мяса для поглощения японских пуль и осколков, чтобы поберечь настоящих морпехов, которые захватят японские позиции.

В том, что капрал Доэрти был суровым и жёстким, как гвоздь, никто из нас не сомневался. Большая часть морпехов вспоминали, как громко их строевые инструктора орали на них, но Доэрти кричал не особенно громко. Вместо этого, он кричал ледяным, угрожающим тоном, от которого нас продирал мороз. Мы верили, что если он не запугает нас до смерти, то японцы не смогут нас убить. Он всегда был безукоризненно одет, и его форма сидела на нём так складно, как будто её пошил лучший портной. Он держался прямо, и в его осанке отражалась военная точность.

Обычно строевых инструкторов изображают с сержантскими нашивками. Доэрти заслужил наше уважение и вселил такой страх в наши сердца, что не смог бы справиться лучше, если бы носил шесть шевронов первого сержанта вместо двух капральских. Один факт проступал с безжалостной ясностью: этот человек станет хозяином нашей судьбы на ближайшие несколько недель.

Доэрти редко муштровал нас на главном плацу, он отправлял нас бегом на побережье залива Сан-Диего. Там глубокий, мягкий песок делал пешее передвижение утомительным, чего ему было и надо. Многие часы, многие дни мы маршировали туда и сюда по мягкому песку. Первые несколько дней у меня ужасно болели ноги, так же, как и всех остальных. Я заметил, что когда я концентрирую внимание на складке воротника впереди идущего или пытаюсь сосчитать корабли в заливе, мускулы болят не так сильно. О том, чтобы выпасть из строя из-за усталости в ногах, нечего было и думать. Стандартным средством от подобных уловок был "на месте бегом марш, чтобы привести ноги в норму" - а затем ругань и унижения перед строем от инструктора. Я предпочитал терпеть боль такому средству.

Прежде, чем направиться в жилую зону в конце каждого занятия по строевой подготовке, Доэрти останавливал нас, брал у одного из нас винтовку и говорил, что сейчас продемонстрирует правильную технику удержания оружия при передвижении ползком. Однако для начала он ставил винтовку прикладом на песок, разжимал руку и давал винтовке упасть, добавляя, что у каждого, кто сделает то же самое, будет скверный день. При таком большом количестве людей во взводе, было поразительно, насколько часто он именно мне приказывал дать ему винтовку для демонстрации. Затем, показав, как правильно держать винтовку, он приказывал нам ползти. Естественно, что ползущие впереди набрасывали ногами песок на винтовки тех, кто полз сзади. Так и ещё с помощью других приёмов инструктор заставлял нас чистить винтовки по несколько раз в день. Но мы быстро и надёжно выучили старый трюизм корпуса морской пехоты: "Винтовка - лучший друг морпеха". Мы всегда обращались с ними именно так.

В первые дни Доэрти как-то задал одному новобранцу вопрос относительно его винтовки. Отвечая, злополучный новобранец назвал винтовку "моя пушка". Инструктор вполголоса продиктовал ему какие-то инструкции, и новобранец вспыхнул. Затем он принялся бегать взад-вперёд вдоль домиков, держа в одной руке винтовку, в другой - свой пенис, и распевая: "Вот моя винтовка", - тут он поднимал вверх свою М-1, - "А вот моя пушка", - тут он двигал второй рукой, - "Это для джапов", - он снова поднимал М-1, - "А это игрушка", - он показывал вторую руку. Излишне говорить, что никто из нас больше никогда не употреблял слово "пушка", если только речь не шла об артиллерийском орудии, гаубице, или морской артиллерии.

Типичный день в учебном лагере начинался с подъёма в 0400. Мы выбирались из коек в холодной темноте и спешили бриться, одеваться и завтракать. Изнурительный день закачивался отбоем в 2200. Однако, в любое время между отбоем и подъёмом инструктор мог поднять нас на осмотр оружия, занятия по строевой подготовке или пробежку вокруг плаца или по песку возле залива. Эти жестокие и бессмысленные на вид процедуры впоследствии сослужили мне хорошую службу, когда я узнал, что война никому не даёт спать, особенно пехоте. Бой гарантировал только сон вечного типа.

За первые несколько недель мы два или три раза переезжали в новые бараки, каждый раз без предупреждения. Следовал приказ: "Взвод 984, построиться с оружием, полным снаряжением, личные принадлежности уложить в вещмешки, быть готовыми к выходу через десять минут". Затем следовала безумная суматоха, пока мы собирали и упаковывали свои вещи. У каждого находились один-два близких товарища, которые приходили на помощь и помогали забрасывать тяжёлые мешки на прогибающиеся плечи. Несколько человек из каждого барака оставались, чтобы навести чистоту в бараке и на прилегающей территории, пока весь остальной взвод боролся со своей ношей по дороге к новому расположению.

Прибыв в новое расположение, взвод останавливался, получал распределение по баракам, расходился и раскладывал снаряжение. Едва мы входили в бараки, как тут же получали приказ строиться на строевую подготовку с оружием, подсумками и штыками. Чувство срочности и спешки никогда не покидало нас. Наш инструктор был неисчерпаем на идеи нагружать нас.

Одно из мест нашего расположения было отделено забором от авиазавода, где производили огромные бомбардировщики Б-24 "Либерейтор". Там была и взлётно-посадочная полоса, и огромные четырёхмоторные самолёты взлетали и садились низко над крышами бараков. Однажды один из них приземлился на брюхо и пробил забор возле наших бараков. Никто не пострадал, но несколько наших побежали посмотреть на катастрофу. Когда мы вернулись в расположение, капрал Доэрти произнёс одну из лучших своих речей относительно того, что новобранцы никогда не покидают расположения без разрешения своего инструктора. Мы все остались под впечатлением, особенно от потрясающего количества отжиманий и других упражнений, которые мы выполнили вместо ужина.

Во время строевой подготовки, невысоким тяжелее всего удавалось держать шаг. В каждом взводе были свои коротышки, едва одолевающие гигантские шаги в конце строя. При росте в пять футов девять дюймов, я оказался в два раза ближе к концу, чем к началу взвода 984. Как-то раз, когда мы возвращались с занятий по штыковому бою, я сбился с шага и не мог попасть в ритм. Капрал Доэрти шагал рядом со мной. Своим ледяным голосом он произнёс: "Мальчик, если ты не попадёшь в шаг, и не будешь идти в ногу, я отвешу тебе такого пинка, что нас обоих придётся отвезти в медпункт. И потребуется целая операция, чтобы вытащить мою ногу из твоей задницы". Эти вдохновляющие слова звенели у меня в ушах, я поймал шаг, и никогда, никогда больше его не терял.

Погода становилась холодной, особенно по ночам. Мне приходилось укрываться одеялом и курткой. Многие из нас спали в штанах и свитерах в добавление к обычному белью. Когда задолго до рассвета звучала команда на подъём, нам оставалось только натянуть ботинки, прежде, чем строиться на перекличку.

Каждое утро после переклички мы выбегали в мутную темноту на широкий асфальтовый плац для гимнастики с оружием. Стоял на деревянной платформе, мускулистый инструктор по физкультуре проводил с несколькими взводами длинную серию утомительных упражнений. Из громкоговорителей играла запиленная запись "В три часа утра"⁶. Нам полагалось попадать в ритм музыки. Монотонность занятий нарушали лишь частые проклятия вполголоса, ругательства в адрес нашего бодрого инструктора, и излишне регулярные появления различных строевых инструкторов, которые крадучись рыскали вдоль рядов, желая убедиться, что все занимаются энергично. Упражнения не только закаляли наши тела, но и наш слух сверх-обострился, когда мы прислушивались, не идёт ли инструктор, если пропускали одно-два повторения, чтобы отдохнуть несколько мгновений в чернильной тьме.

В то время мы не вполне осознавали и не признавали важности того факта, что прививаемая нам дисциплина исполнять команды в условиях стресса впоследствии будет много решать в бою - зачастую между успехом и провалом, или даже жизнью и смертью. Тренировка слуха также оказалась незапланированным преимуществом, когда японские лазутчики пробирались к нам по ночам.

Вскоре нам было объявлено, что мы будём выходить на стрелковый рубеж. Мы приняли объявление с восторгом. Прошёл слух, что нам выдадут традиционные широкополые шляпы. Но запасы иссякли к тому времени, как пришёл наш черёд. Мы завидовали и изображали равнодушие всякий раз, когда видели на стрелковом рубеже крутые широкополые шляпы, как у Медведя Смоки⁷.

Рано утром в наше первый день на стрелковом рубеже мы приступили к самой совершенной и самой эффективной стрелковой подготовке, из всех, что проходили любые войска любой страны во время Второй Мировой войны. На первую неделю нас разделили на команды по два человека для "сухой стрельбы", то есть без патронов. Мы сосредотачивались на правильном прицеливании, плавном спуске, докладах о стрельбе, использовании кожаного ремня в качестве вспомогательного средства и других основах.

Вскоре стало ясно, почему мы все получили толстые прокладки, которые следовало пришить на локти и правое плечо наших форменных курток. Во время "сухих стрельб" каждый из нас со своим напарником занимались вместе, один стоял в позиции для стрельбы (стоя, на колене, сидя, лёжа) и нажимал на спуск, а другой бил по рычагу затвора основанием ладони, обёрнутой пустым матерчатым подсумком. От удара винтовка отскакивала назад, что имитировало отдачу.

Строевые инструктора и инструктора по стрельбе постоянно всех контролировали. Всё должно было быть, как положено, и никак иначе. Наши руки болели от того, что изгибались в различные положения, а кожаный ремень стягивал суставы и вгрызался в мышцы. Большинство из нас испытывали проблемы с отработкой стрельбы из положения сидя (которого я ни разу не видел в бою). Но инструктор помогал всем тем же способом, каким помог мне - просто навалившись всем весом мне на плечи, пока я не сумел "занять правильное положение". Те, кто уже был знаком с огнестрельным оружием, быстро позабыли всё, что знали и выучились, как принято в морской пехоте.

Безопасность стрельбы по важности уступала только меткости. Её принципы вбивались в нас безжалостно. "Держите оружие направленным в сторону цели. Никогда не направляйте винтовку на то, во что не собираетесь выстрелить. Проверяйте винтовку каждый раз, когда берёте её в руки, чтобы убедиться, что она не заряжена. Множество несчастных случаев происходит с "незаряженными" винтовками".

Мы вышли на стрелковые позиции и получили боевые патроны на следующей неделе. Поначалу звук винтовочных выстрелов сбивал нас с толку. Но недолго. Наша стрелковая подготовка без патронов была такой скрупулёзной, что мы выполняли движения автоматически. Мы стреляли по круглым мишеням со 100, 300 и 500 ярдов. Другие взводы работали на мишенном вале⁸. Когда офицер отдавал команду: "Справа готовы, слева готовы, все на позиции готовы, приступить к стрельбе!", я чувствовал, что моя винтовка стала частью меня и наоборот. Я был полностью сконцентрирован.

Дисциплина никуда не делась, но нагрузки, которые составляли наше ежедневное меню, сменились беспощадно серьёзным, деловым обучением стрельбе. Впрочем, наказания за нарушения правил следовали быстро и сурово. Один паренёк рядом со мной слегка повернулся, чтобы обменяться парой слов со своим приятелем после команды "прекратить огонь", при этом ствол его винтовки отклонился от мишеней. Зоркий капитан, распоряжавшийся на стрелковом рубеже, налетел сзади и так пнул паренька в зад так, что тот свалился лицом вниз. Затем капитан рывком поднял его с земли и разнёс его громко и тщательно. Мы поняли мысль.

Настала очередь взвода 984 занять место за мишенным валом. Когда мы сидели в безопасном рву и ждали, пока завершится очередная серия выстрелов, в голове у меня крутились мрачные мысли насчёт щёлкающих над головой пуль.

День сдачи зачёта выдался ясным и солнечным. Мы волновались, потому что нам сказали, что те, кто не отстреляется так, чтобы получить звание "стрелок"⁹, не поедет за океан. Когда объявили результаты, я был разочарован. Мне не хватило до уровня "стрелок-эксперт" всего двух очков. Однако, я все равно с гордостью носил свой значок "меткого стрелка" в виде мальтийского креста¹⁰. И я не упускал случая указать своим друзьям-янки, что большинство лучших стрелков в нашем взводе были с Юга родом.

Чувствуя себя стреляными воробьями, мы вернулись в учебный лагерь для завершающего этапа подготовки. Строевые инструктора, впрочем, обращались с нами не как с ветеранами, нагрузки быстро вернулись на прежний уровень.

К истечению восьми изматывающих недель стало видно, что капрал Доэрти и другие инструктора хорошо поработали. Мы закалились физически, выработали выносливость, и выучили свой урок. Что, пожалуй, ещё более важно, мы стали крепче психически. Один из помощников инструктора даже как-то позволил себе пробурчать, что к концу из нас может быть, и получатся морпехи.

И наконец, к вечеру 24 декабря 1943 года мы построились без винтовок и подсумков. Мы были одеты в зелёную повседневную форму, и каждый из нас получил по три бронзовые эмблемы морской пехоты в виде глобуса и якоря¹¹, которые мы спрятали в карманы. Мы прошагали к амфитеатру, где расселись вместе с остальными взводами.

Это был наш выпуск из учебного лагеря. Невысокий, приветливого вида майор, стоя на сцене, произнёс: "Господа, вы успешно завершили курс подготовки для новобранцев и теперь стали американскими морскими пехотинцами. Надевайте эмблемы Корпуса морской пехоты и носите их с гордостью. Вы приобщились к великой и славной традиции. Вы стали членами лучшего боевого подразделения мира, будьте его достойны". Мы вынули наши эмблемы и прикрепили по одной на лацканы воротника и одну на левую сторону наших пилоток. Майор отпустил несколько пошлых шуток. Все смеялись и свистели. Затем майор сказал: "Удачи, господа". Это был первый раз, когда к нам обращались "господа" за всё время в учебном лагере.

На следующее утро до рассвета взвод 984 собрался перед бараками в последний раз. Мы взвалили на плечи наши мешки, взяли винтовки и потащились к складу, где стояла колонна грузовиков. Капрал Доэрти сказал, чтобы каждый следовал в назначенный ему грузовик после того, как услышит свою фамилию и назначение. Несколько человек, выбранных для обучения на специалистов (радарных техников, авиамехаников, итд) должны были сдать свои винтовки, штыки и подсумки.

Когда парни выходили из строя, слышались тихие слова: "До скорого, увидимся, будь здоров". Мы знали, что немало дружеских отношений заканчивается прямо сейчас. Доэрти объявил: "Юджин Б. Следж, 534559, с полным снаряжением и винтовкой М-1, пехота, Кэмп-Эллиот".

Большинство из нас попали в пехоту и отправились в Кэмп-Эллиот или в Кэмп-Пендлтон¹². Пока мы помогали друг другу влезть на борт, нам и в голову не приходило, почему так много нас получило назначение в пехоту. Нам было суждено занимать места постоянно растущих потерь в стрелковых и линейных ротах на Тихом океане. Нам предстояло загребать жар войны собственными руками. Мы стали пушечным мясом.

После того, как были объявлены все назначения, грузовики тронулись с места, а я посмотрел на Доэрти, наблюдающего за нашим отъездом. Мне он не нравился, но я его уважал. Он сделал из нас морских пехотинцев, и я задал себе вопрос: о чём он думал, пока мы уезжали?

Глава 2

Подготовка к бою

Пехотная подготовка

Большую часть построек в Кэмп-Эллиот составляли аккуратные казармы, выкрашенные в бежевый цвет с тёмными крышами. Типичные двухэтажные казармы имели в плане форму буквы Н, с жилыми расположениями в вертикальных частях буквы. Жилые помещения с множеством окон вмещали около двадцати пяти двухъярусных металлических коек. Помещение было большим, просторным и хорошо освещённым. Следующие два месяца были единственным периодом за всё время моей службы во Вторую Мировую войну, что я прожил в казарме. Остальное время я спал в палатке или под открытым небом.

Никто на нас не орал и не выкрикивал приказы поторапливаться. Унтер-офицеры выглядели расслабленными до состояния летаргии. Мы могли свободно перемещаться по лагерю за исключением нескольких запретных зон. Отбой и затемнение наступали в 2200. Мы были словно птицы, выпущенные из клетки после ограничений и нагрузок учебного лагеря. С несколькими парнишками, что занимали соседние со мной койки, мы попивали пиво в "помойке" (клубе для личного состава), покупали конфеты и мороженое в армейском магазине и обследовали территорию. Наша свежеобретённая свобода опьяняла.

Первые несколько дней в Кэмп-Эллиот мы провели на лекциях и демонстрациях различных видов вооружений полка морской пехоты. Нас познакомили с 37-мм противотанковой пушкой, 81-мм миномётом, 60-мм миномётом, пулемётом 50-го калибра, ручным и станковым пулемётами 30-го калибра¹³ и автоматической винтовкой Браунинга. Мы также прослушали курс тактики для стрелкового отделения. Большая часть наших разговоров около казарм касалась различных видов оружия и выйдет ли "хорошая служба", если оказаться в расчёте 37-мм орудия, ручного пулемёта или 81-мм миномёта. Всегда находился кто-то, чаще всего - собственно, всегда - из Новой Англии, который всё точно знал и обо всём имел авторитетное мнение.

"Я в магазине разговаривал с одним парнем, который учился на 81-мм миномёт, он говорил, что эти чёртовы миномёты такие тяжёлые, что он пожалел, что не пошёл на 37-мм пушку, там ездил бы в джипе, который её таскает".

"Я в Кэмп-Пендлтон говорил с одним парнем, он рассказывал, как миномётная мина взорвалась, едва вылетев из ствола, и убила инструктора и весь расчёт. Я иду на ручные пулемёты, говорят, это хорошее дело".

"Чёрта с два. Мой дядя в Первую Мировую войну служил во Франции, он говорил, что средняя продолжительность жизни пулемётчика в бою примерно две минуты. Я стану стрелком, так что не придётся таскать все эти тяжести".

И так далее. Никто из нас не имел ни малейшего понятия, о чём речь.

В один из дней мы построились и нам приказали разделиться на группы в соответствии с видами оружия, на которые мы хотим учиться. Если по нашему первоначальному выбору не оставалось свободных мест, можно было выбрать что-то другое. Сам факт того, что у нас был выбор, поразил меня. По-видимому, идея была в том, что боец будет более эффективен с оружием, которое выбрал сам, а не с тем, которое ему назначили. Я выбрал 60-мм миномёт.

В первое утро те из нас, кто выбрал 60-мм миномёт, промаршировали за склад, где стояли несколько лёгких танков. Наш инструктор по миномётному делу, сержант, сказал нам сесть и слушать то, что он скажет. Он был привлекательным, подтянутым, светловолосым, и носил аккуратную форму хаки, выцветшую ровно до того цвета, чтобы создавать "бывалый" вид. В его манере держаться сквозила спокойная уверенность. В нём не было высокомерия или заносчивости, однако он явно был человеком, который знает, чего стоит, знает своё дело и ни от кого не потерпит шуток над собой. Он создавал неуловимое впечатление лёгкой, скрытой отрешённости, свойство, присущее столь многим ветеранам тихоокеанской кампании, с которыми мне доводилось встречаться в то время. Иногда его мысли, казалось, уносились за миллион миль, как будто теряясь в каких-то меланхолических грёзах. Это была его истинная черта, спонтанная и ненаигранная. Проще говоря, её нельзя умышленно имитировать. Я подметил её в свои первые дни в корпусе морской пехоты, но не понимал до тех пор, пока не стал замечать её в своих товарищах после Пелелиу.

Один из нас поднял руку, и сержант спросил: "Окей, что у тебя за вопрос?"

Тот начал со слова "сэр". Сержант засмеялся и сказал:

- Называй меня "сержант", а не "сэр".

- Есть, сэр!

- Вот смотрите, парни, вы теперь американские морские пехотинцы. Вы уже не в учебном лагере. Просто расслабьтесь, упорно трудитесь и делайте своё дело как следует, и у вас не будет никаких сложностей. Так у вас появится больше шансов продержаться на войне.

Он тут же завоевал наше уважение и восхищение.

- Мое дело - научить вас работать с 60-мм миномётом. 60-мм миномёт - это важное и эффективное оружие пехоты. С этим оружием вы можете сорвать атаку противника на позиции вашей роты и можете ослабить вражескую оборону. Вам придется стрелять по врагу через головы ваших товарищей, так что вы должны чётко знать, что делаете. В противном случае получатся недолёты, и вы убьёте и раните своих собственных солдат. Я служил в расчёте 60-мм миномёта на Гуадалканале и видел, насколько эффективным было это оружие против джапов. Есть вопросы?

В холодное январское утро на нашем первом занятии по миномётному делу мы сидели на земле под ясным небом и внимательно слушали нашего инструктора.

- 60-мм миномёт - это гладкоствольное, дульнозарядное оружие с большим углом возвышения. Оружие в сборе весит приблизительно сорок пять фунтов и состоит из трубы - или ствола - сошек и опорной плиты. Каждая стрелковая рота располагает двумя или иногда тремя 60-мм миномётами. Миномёты имеют большой угол возвышения и особенно эффективны против войск противника, укрывшихся в низинах или складках местности, где они защищены от огня нашей артиллерии. У японцев тоже есть миномёты, и они умеют ими пользоваться. Они будут особенно стараться поразить наши миномёты и пулемёты ввиду потерь, которые эти виды оружия могут нанести их войскам.

Затем сержант перешёл к терминологии. Он продемонстрировал приёмы обращения с оружием, во время которых сошки отстёгивались и раскладывались из транспортного положения, опорная плита плотно устанавливалась на землю, острия сошек втыкались в землю, и прицел прикреплялся на положенное место. Нас разделили на отделения по пять человек, и мы отрабатывали действия до тех пор, пока каждый из нас не научился выполнять их бегло. Во время последующих уроков сержант посвятил нас в премудрости работы с прицелом с его продольным и поперечным ватерпасами и объяснил, как наводить миномёт по ориентирной вешке, совмещённой с целью. Мы потратили многие часы, обучаясь определять по компасу зону обстрела и затем устанавливать вешку перед миномётом, чтобы она соответствовала данным компаса.

Каждое отделение отчаянно старалось стать самым быстрым и самым точным в упражнениях с оружием. Когда наступала моя очередь выступать первым номером, я мчался на позицию, снимал миномёт с правого плеча, устанавливал его, наводил по вешке, убирал от него руки и кричал: "Готов!" Сержант смотрел на секундомер и называл время. Многочисленные крики ободрения раздавались из отделений, побуждая поторапливаться. Каждый из нас побывал первым номером, вторым номером (который бросал мину в трубу по команде первого номера) и подносчиком боеприпасов.

Нас как следует натаскали, но мы всё равно сильно нервничали, первый раз получив боевые мины. Мы стреляли по пустым бочкам из-под масла, установленным на сухом склоне холма. Обошлось без неприятностей. Когда я увидел, как первая мина с глухим "бум!" разорвалась примерно в двухстах метрах от стрелкового рубежа, то вдруг понял, с каким смертоносным оружием мы имеем дело. Облако чёрного дыма расползалось в точке взрыва. Разлетающиеся осколки стали подняли фонтанчики пыли по участку примерно в девять на восемнадцать ярдов.

- Дружище, мне уже жаль любого джапа, который попадёт под все эти осколки, - пробормотал один из моих наиболее впечатлительных друзей.

- Да, задницу им порвёт в самый раз. Но не забывайте, они тоже будут вас забрасывать настолько быстро, насколько смогут, - сказал сержант-миномётчик.

В этом, как я осознал, и заключалась разница между войной и охотой. После того, как я пережил первое, я отказался от второго.

Нас также обучали рукопашному бою. Занятия состояли в основном из дзюдо и боя на ножах. Чтобы впечатлить нас эффективностью своего предмета, инструктор по дзюдо швырнул каждого из нас об землю, когда мы пытались его атаковать.

- Что толку от этой ерунды, если японцы могут нас достать с пятисот ярдов из пулемёта или из пушки? - спросил кто-то.

- Когда на Тихом океане наступает ночь, - ответил инструктор, - Японцы всегда отправляют солдат на наши позиции, чтобы они попытались проникнуть на линию обороны или просто посмотреть, сколько американских глоток они смогут перерезать. Они опасны и они любят рукопашный бой. С ними можно справиться, но надо знать, как.

Излишне пояснять, что с той минуты мы уделяли этому предмету самое плотное внимание.

- Не стесняйтесь применять против японцев грязные приёмы. Большинство американцев ещё с детства приучены не бить ниже пояса. Это не по-спортивному. Но японцев этому никто не учил, а война - это не спорт. Пните его по яйцам, пока он не пнул вас, - прорычал наш инструктор.

Нас познакомили с лучшим другом всякого морпеха, ножом "Ка-Бар". Этот смертоносный режущий инструмент производила компания, носящая его имя. Нож был длиной в фут с лезвием длиной в семь дюймов и шириной полтора дюйма. Пятидюймовая рукоятка была набрана из резиновых шайб, а на верхней передней части гарды было отштамповано "USMC"¹⁴. Нож был лёгким и отлично сбалансированным.

- Все слышали много историй о разных необыкновенных ножах, которые носят или должны носить в пехоте, о метании ножей, стилетов, кинжалов, и всякой прочей ерунды. Большая их часть - попросту брехня. Уверен, что вы скорее всего вскроете своими ножами куда больше консервов, чем японцев, но если джап запрыгнет к вам в ячейку, то лучше оказаться с Ка-Баром, чем с любым другим ножом. Он самый лучший и проверенный. Если бы вам, парни, предстояло воевать с немцами, я думаю, вам никогда не понадобился бы боевой нож, но джапы - другое дело. Я вам гарантирую, что до окончания войны либо вы сами, либо ваш сосед по ячейке применит Ка-Бар против японского лазутчика.

Он оказался прав¹⁵.

Все наши инструктора в Кэмп-Эллиот делали своё дело профессионально. Они знакомили нас с материалом и давали ясно понять, что наши шансы на выживание в значительной степени зависели от того, как мы учимся. Как у преподавателей, у них не было сложностей с мотивацией учеников.

Но я не припоминаю, чтобы кто-то осознавал, что происходит за пределами нашего учебного процесса. Может быть, это был наивный юношеский оптимизм, но устрашающая мысль, что нас готовят стать пушечным мясом в глобальной войне, которая уже поглотила миллионы жизней, никогда не приходила нам в голову. Того факта, что наши жизни могут оборваться или нас может искалечить, хотя мы ещё подростки, казалось, никто не замечал. Единственный вопрос, который нас по-настоящему волновал, заключался в том, что мы можем слишком испугаться, чтобы выполнять свою работу под огнём. Всех нас мучило опасение, что, испугавшись, мы будем выглядеть желторотыми.

Как-то вечером к нам в казарму заглянули двое ветеранов Бугенвиля¹⁶, чтобы поболтать с кем-то из нас. Они служили в рейдерском батальоне морской пехоты¹⁷, который успешно сражался на Бугенвиле вместе с 3-ей дивизией морской пехоты. Они стали первыми ветеранами, с которыми мы встретились, не считая наших инструкторов. Мы засыпали их вопросами.

- Вам было страшно? - спросил один из моих приятелей.

- Страшно! Ты шутишь, что ли? Когда я первый раз услышал, как по мне летят пули, мне было так страшно, что я едва мог держать винтовку, - последовал ответ.

Второй ветеран добавил: "Знаешь, дружище, все боятся, а кто говорит, что не боится - тот чёртов врун".

Мы почувствовали себя лучше.

Миномётное обучение продолжалось всё время, что я провел в Кэмп-Эллиот. Зачёт по плаванию завершил специальную подготовку, что мы прошли до отправки на Тихий океан. К счастью, в январе 1944 года мы не могли предвидеть события осени. Мы занимались с энтузиазмом и верой в то, что битвы, в которых нам предстоит участвовать, станут непременным залогом победы в войне.

Ранее, 20-23 ноября 1943 года, 2-я дивизия морской пехоты провела свою памятную атаку на коралловый атолл Тарава, входящий в острова Гилберта¹⁸. Многие военные историки и другие считают битву за Тараву первым современным фронтальным морским десантом.

Атолл был окружён коралловым рифом, пролегающим примерно в пятистах ярдах вокруг него. Тарава известна своими непредсказуемыми приливами и отливами, которые иногда понижали уровень воды, из-за чего десантные катера¹⁹ застревали на рифе.

План предполагал использовать амфибийные транспортёры²⁰, или амтраки (сейчас их называют штурмовыми машинами-амфибиями) для доставки войск через риф. Но имеющегося количества транспортёров хватало только на три первые штурмовые волны. После того, как три волны достигли берега на амтраках, последующим волнам пришлось пересекать риф вброд под убийственным японским огнём, потому что их десантные катера застряли на вершине рифа.

2-я дивизия понесла ужасные потери - 3381 убитых и раненых. Однако морские пехотинцы убили всех за исключением 17 из 4836 японских защитников крошечного атолла.

Число потерь вызвало громкую и суровую критику корпуса морской пехоты со стороны американских общественных и некоторых военных деятелей. "Тарава" в США стала именем нарицательным. Она по праву заняла своё место рядом с Вэлли-Фордж, Аламо, лесом Белло ²¹ и Гуадалканалом, как символ американской отваги и жертвенности.

Молодые морпехи в Кэмп-Эллиот не имели даже отдалённого представления, что через девять месяцев они в составе 1-ой дивизии морской пехоты примут участие в штурме Пелелиу. Этой битве предстояло стать столь ожесточённой и дорогостоящей, что потери 1-ой дивизии вдвое превысят потери 2-й дивизии на Тараве. К ужасам битвы добавляет трагизма то, что последующие события показали, что необходимость взятия Пелелиу была сомнительной. Как отметил не один историк корпуса морской пехоты, к несчастью для памяти тех, кто сражался и погиб на Пелелиу, это битва остаётся одной из наименее известных и наименее оценённых во Второй Мировой войне.

Наконец-то в море

Рано утром 28-го февраля 1944 года личный состав 46-го резервного батальона слез с грузовиков на причале гавани Сан-Диего и построился, чтобы подняться на борт транспортного корабля, который должен был отвезти нас на Тихий океан. "Президент Полк" в мирное время был роскошным лайнером компании "Президент Лайн". Выкрашенный по-военному в серый цвет, корабль выглядел мрачно и зловеще со своими зенитными пушками и спасательными плотами. У меня появилось тревожное чувство, что для многих из нас это будет поездка в один конец.

Нагруженный полным походным снаряжением, скатанной постелью (матрас с брезентовым покрывалом), винтовкой М1 и каской, я с трудом взобрался по крутому трапу. Оказавшись на палубе, мы направились в наш отсек на одну палубу ниже. Поток горячего, вонючего воздуха налетел на меня, когда я вошёл в люк и начал спускаться по трапу. Примерно на половине пути тот, кто шёл передо мной, поскользнулся и с грохотом скатился вниз. Мы все обеспокоились его падением и помогли ему встать и собрать снаряжение. Позже подобные инциденты не привлекали никакого внимания, разве что беглый взгляд и наскоро протянутую руку помощи.

Мы стояли, столпившись, в отсеке, и ждали, казалось, целые часы, пока офицер проверит реестр личного состава и назначит каждому из нас подвесную койку. Каждая койка представляла собой брезент, натянутый на раму из труб, у головы и у ног прицепленную к металлическим стойкам, тянущимся от палубы к потолку. Цепи связывали каждую койку с койками сверху и снизу.

Когда я забрался на своё место, я увидел, что верхняя койка висит всего в паре футов выше. С раскатанным матрасом и разложенным оборудованием едва хватало места, чтобы вытянуться. Мне пришлось залезть на четыре койки наверх, чтобы добраться до своей, которая оказалась почти на самом верху.

Свисающие с потолка тусклые голые лампочки давали так мало света, что едва можно было видеть. При первой возможности я пошёл наверх, чтобы отдохнуть от вонючего, переполненного кубрика. На палубе тоже было полно народу, но воздух был свежим.

Многие из нас были слишком взволнованы, чтобы спать, так что мы часами обследовали корабль, разговаривали с экипажем и наблюдали за окончанием погрузки. Наконец, около полуночи я спустился вниз и забрался на свою койку. Несколько часов спустя я проснулся из-за вибрации от двигателей корабля. Я натянул штаны, куртку и ботинки и помчался наверх, исполненный волнения и тревоги. Времени было около 0500. Палуба была полна морских пехотинцев, подавленных осознанием того, что каждый оборот корабельных винтов будет уносить нас дальше от дома и ближе к неизвестности.

Неприятные вопросы вертелись у меня в голове. Увижу ли снова свою семью? Исполню ли я свой долг или окажусь трусом? Смогу ли я убивать? На некоторое время у меня разыгралась фантазия. Может быть, я попаду в тыловые части и не увижу ни одного японца. Может быть, я стану пехотинцем и опозорю свою часть, сбежав от врага. Или, может быть, я уничтожу десятки японцев и заслужу Военно-Морской крест²² или Серебряную Звезду²³ и стану общенациональным героем.

Наконец, напряжение спало, когда мы увидели, как матросы засуетились, отдавая швартовы и готовя корабль к выходу в открытое море.

"Президент Полк" двигался ломаным курсом к пункту назначения, неизвестному нам, задыхающимся от жары в его внутренностях. Наше дневное расписание было скучным, даже для тех, кому, как и мне, нравилось находиться на борту корабля. Каждое утро мы выбирались из коек примерно с рассветом. Утренний туалет состоял из чистки зубов и бритья с непенящимся кремом. Каждый день один из офицеров или унтеров проводил для нас зарядку. И в любое время можно было рассчитывать на проверку оружия. В остальном заданий у нас не было.

Каждый день проводились тренировки по аварийному покиданию корабля, они помогали бороться со скукой. Экипаж судна регулярно проводил учебные стрельбы. Когда они первый раз проводили стрельбы с боевыми патронами, на это было интересно посмотреть. С мостика запускали жёлтые шары. Когда их подхватывало ветром, стрелки по команде управляющего огнём офицера открывали огонь. Скорострельные 20- и 40-мм зенитные пушки, на вид справлялись со своей задачей эффективно. Но на взгляд некоторых из нас, 3-х и 5-дюймовые орудия наносили урон в основном нашим ушам. Учитывая число улетевших шаров, мы считали, что орудийным расчётам надо больше тренироваться. Это, по-видимому, оттого, что никто из нас не был знаком с зенитной артиллерией, и не понимал, насколько труден этот тип стрельбы.

Помимо написания писем и долгих разговоров - так называемых "заседаний по болтовне" - много времени мы проводили, ожидая в длинных очередях, тянущихся по коридорам к корабельному камбузу. После непременного ожидания в очереди мы входили в люк, ведущий на камбуз, где нас встречал поток горячего воздуха, приправленный новым набором ароматов, лишь немного от типичного запаха жилого отсека. К тем же основным ингредиентам (краска, смазка, табак и пот) добавлялись запахи протухшей еды и какой-то выпечки. Гражданскому человеку этого запаха хватило бы, чтобы желудок вывернулся наизнанку, но мы быстро и неизбежно привыкли.

Мы двигались вдоль стойки, как в кафетерии, и указывали потеющему военно-морскому коку, что нам положить на блестящие подносы со многими отделениями. Кок носил майки без рукавов, а руки у него были густо покрыты татуировками. Они все постоянно утирали пот с лиц. Под вой вентиляторов мы ели, стоя за длинными складными столами. Всё было горячим на ощупь, но довольно чистым. Один матрос сказал мне, что эти столы использовались в качестве операционных для раненых морпехов, которые корабль перевозил во время одной из предшествующих кампаний на Тихом океане. После его слов у меня появлялось странное ощущение в животе каждый раз, когда я входил на камбуз "Президента Полка".

Стояла жара - по меньшей мере, 100 градусов²⁴ - но я опрокидывал в себя чашку горячего "джо", чёрного кофе. Этот напиток стал хлебом насущным для морпехов и моряков, заменив собой обычный хлеб. Я кривился, когда порошковая картошка громила мои вкусовые рецепторы противным послевкусием, присущим всей обезвоженной пище времён Второй Мировой войны. Хлеб меня шокировал - тяжёлый, со вкусом, сочетавшим в себе горечь, сладость и вкус непропеченной муки. Неудивительно, что хлебом насущным для нас стал горячий "джо"!

Поев на раскалённом камбузе, мы шли наверх остудиться. Все истекали потом. Было бы большим облегчением поесть на палубе, но нам было запрещено выносить еду из камбуза.

В один из дней, когда очередь продвигалась по какому-то безымянному коридору, я оказался напротив люка, через который мне открылся вид на офицерскую столовую. Там я увидел флотских офицеров и офицеров морской пехоты, сидящих за столами в хорошо проветренной комнате. Официанты с белыми воротничками подавали им мороженое и пирог. Пока мы дюйм за дюймом двигались по жаркому коридору к нашему дымящемуся "джо" и порошковой пище, я прикидывал, не сделал ли я ошибку, поспешив покинуть курс V-12 в колледже. В конце концов, было бы неплохо считаться джентльменом по указу Конгресса и жить на борту корабля по-человечески. Впрочем, к своему глубочайшему удовлетворению, я обнаружил, что подобные прелести и привилегии офицерского звания редко встречались на линии фронта.

Всё утро 17-го марта мы глядели с носа корабля и видели линию белых барашков на горизонте. Большой Барьерный риф тянулся на тысячи миль, и нам предстояло пересечь его, чтобы достичь Новой Каледонии. Пока мы приближались к рифу, мы видели несколько остовов деревянных судов, застрявших на мели, по-видимому, много лет назад их туда забросило штормом.

Приближаясь к гавани Нумеа, мы увидели, как маленькая моторная лодка помчалась навстречу нам. "Президент Полк" подавал лоцманской лодке сигналы флажками и сигнальным прожектором, и вскоре она подплыла к борту. Лоцман взобрался по трапу и поднялся на борт. Последовали все военно-морские протокольные условности и взаимные поздравления между лоцманом и судовыми офицерами, когда он вошел на мостик, чтобы провести наш корабль. Это был мужчина средних лет, приятной наружности гражданский, одетый в хорошо сидящий летний костюм, соломенную шляпу и чёрный галстук. В окружении моряков в синей форме и корабельных офицеров в хаки, он выглядел, как книжный герой из какой-то давно позабытой эпохи.

Синяя вода Тихого океана сменилась зелёной, когда мы проходили через пролив, ведущий в гавань Нумеа. Возле гавани стоял красивый белый маяк. Белые домики под черепичными крышами окружали гавань по склонам высоких гор. Пейзаж напомнил мне фотографии какого-то живописного средиземноморского порта.

"Президент Полк" медленно двигался по гавани, а громкоговорители передавали указания палубной команде быть готовыми к швартовке. Мы пришвартовались к причалу, где стояли длинные склады, куда американский военный персонал стаскивал ящики и оборудование. Большая часть кораблей, что я видел, принадлежали к американскому морскому флоту, но были также и несколько американских и иностранных торговых судов и экзотически выглядящих местных рыбацких лодок.

Первый тихоокеанский абориген, которого мне довелось увидеть, не носил юбки "хула" и не размахивал копьём, а беззаботно рулил грузовым трактором на причале. Он был невысоким мускулистым мужчиной - чёрным, как чернила - одетым лишь в набедренную повязку, в носу у него была продета кость, а голову венчала копна волос, как у Фуззи-Вуззи²⁵ в стихах Киплинга. Самым удивительным в его волосах был их цвет, цвет прекрасного янтаря. Один матрос объяснил мне, что аборигены любят отбеливать волосы синькой, которую достают у американцев в обмен на ракушки. Несмотря на кость в носу, он был отличным водителем трактора.

Новая Каледония

После нескольких недель, проведённых в море набитыми на транспортный корабль, мы испытали большое облегчение, вновь ступив на сушу. Мы погрузились в грузовики Корпуса морской пехоты и проехали через центральную часть Нумеа. Я пришёл в восторг, увидев старую французскую архитектуру, которая напомнила мне старые квартала Мобила и Нового Орлеана.

Грузовики мчались по извилистой дороге, с обоих сторон окружённой горами. Мы видели небольшие фермы и крупные разработки никеля в долине. Кое-где местность была расчищена, но большую часть низин покрывали густые джунгли. И хотя погода стояла приятная и прохладная, пальмы и другая растительность указывали на тропический климат. Через несколько миль мы свернули в лагерь Сент-Луис, где нам предстояло пройти дальнейшую подготовку, прежде чем отправиться "на север" в зону боевых действий в качестве подкрепления.

Лагерь Сент-Луис бы палаточным лагерем, состоящим из поставленных рядами палаток и грунтовых проездов. Нас распределили по палаткам, мы сложили снаряжение и построились на приём пищи. Кухня располагалась на пригорке прямо за лагерной гауптвахтой. На виду стояли две проволочные клетки размером примерно с телефонную будку. Нам сказали, что тех, кто создаёт проблемы, сажают в клетки и периодически обливают и водой из пожарного шланга высокого давления. Строгость дисциплины в лагере Сент-Луис заставила меня поверить, что назначение клеток действительно было таким. Так или иначе, я решил воздерживаться от создания проблем.

Наша подготовка состояла из лекций и полевых занятий. Боевые ветераны, офицеры и унтер-офицеры читали лекции по японским вооружениям, тактике и методам ведения боя. Подготовка была тщательной и требовала внимания от каждого. Мы занимались в группах по десять-двенадцать человек.

Я обычно попадал в отделение, которое обучал крупный рыжеволосый капрал, он служил в рейдерском батальоне морской пехоты во время боёв на Соломоновых островах. Большой Рыжий по натуре был неплохим человеком, но жёстким, как гвоздь. Гонял он нас сурово. В один из дней он отвёл на нас на небольшое стрельбище и показал, как стрелять из японского пистолета, винтовки, ручного и станкового пулемёта. Выпустив из каждого по несколько патронов Рыжий приказал пятерым из нас залечь в яме глубиной около пяти футов за футовой насыпью перед ней и крутым склоном горы позади.

"Есть одна важная вещь, которую вы должны быстро усвоить, чтобы выжить: точно знать, как звучат вражеские выстрелы и из какого оружия они произведены. Теперь, когда я подам свисток, лечь на землю и лежать, пока вы снова не услышите свисток. Если вы встанете до сигнала, вам снесёт голову, а ваши родители дома получат страховку".

Рыжий свистнул в свисток, и мы залегли. Он объявлял каждый тип японского оружия, и выпускал из него несколько пуль над нашими головами в склон. Со своим помощником они стреляли из всего подряд в течение пятнадцати секунд. Казалось, что прошло гораздо больше времени. Пули хлопали и щёлкали, пролетая над нами. Несколько трассеров из пулемёта не застряли в склоне, а отскочили и скатились вниз - раскалившись добела, шипя и брызгаясь - в нашу яму. Мы ёжились и отползали, но никто из нас не обжёгся.

Это было одно из самых важных учебных упражнений, что мы прошли. Позже на Пелелиу и Окинаве были случаи, из которых благодаря нему я выбрался невредимым.

Штыковой бой преподавал опытный сержант. О нём написали в общенациональном журнале, настолько он был примечательным. На засыпанной шлаком дорожке старого рейдерского лагеря я смог пронаблюдать его мастерство. Он учил нас, как голыми руками защититься от нападения со штыком.

- Вот как это делается, - сказал он.

Он вызвал меня из строя и приказал мне атаковать его и колоть остриём штыка в грудь в тот миг, когда я сочту, что я могу его заколоть. В голове у меня тут же встала картина, как я сижу за решёткой в военно-морской тюрьме на Маре-Айленде за то, что заколол штыком инструктора, так что я отклонил штык в сторону, прежде, чем завершить атаку.

- Какого чёрта с тобой происходит? Ты что, не знаешь, как пользоваться штыком?

- Но, сержант, если я вас заколю, меня отправят на Маре-Айленд.

- У тебя меньше шансов на то, чтобы меня заколоть, чем на то, что я надеру тебе задницу за неисполнение приказа!

- Окей, - подумал я про себя, - Если ты так считаешь, то у меня есть свидетели.

Так что я бегом бросился на него и ткнул штыком в грудь. Он ловко отступил в сторону, схватил мою винтовку за мушкой и дёрнул в направлении моего движения. Я, держась за винтовку, повалился на шлаковую дорожку. Отделение взвыло от хохота. Кто-то закричал: "Ну что, Кувалда²⁶, заколол?" Я поднялся, смущённый.

- Помолчи-ка, умник, - сказал инструктор, - Подойди сюда и посмотрим, что ты сможешь сделать, говорливый.

Мой товарищ самоуверенно поднял винтовку, бросился в атаку и тоже закончил её на шлаковой дорожке. Инструктор заставил себя атаковать всех по очереди. И всех перекидал.

Потом он взял японскую винтовку "Арисака" с примкнутым штыком и показал нам, как японские солдаты умеют загнутой гардой захватывать американский штык. Затем лёгким поворотом запястья он мог выдернуть винтовку из рук своего оппонента и обезоружить его. Он настойчиво учил нас держать винтовку М1 боком, к земле левой стороной штыка, а не режущей кромкой, как нас учили в Штатах. Таким образом, если мы отбивали штык японца, он не смог бы захватить наш.

Мы проводили долгие походы и форсированные марши через джунгли, болота и бесконечные крутые холмы. Мы совершили бесчисленное множество учебных высадок с лодок Хиггинса на маленькие островки у побережья. Каждое утро после завтрака мы выходили из лагеря с винтовками, подсумками, двумя флягами воды, боевыми рюкзаками, пайками и в касках. Обычно мы передвигались ускоренным шагом в течение пятидесяти минут с десятиминутным отдыхом. Но офицеры и унтер-офицеры всегда нас поторапливали и часто отменяли десять минут отдыха.

Когда по дороге проезжали грузовики, мы шли по обочине, как издавна делали пехотные колонны. Зачастую грузовики перевозили армейских солдат, а мы лаяли и тявкали, словно собаки и обзывали их "пёсьими мордами"²⁷. Во время одной такой встречи какой-то солдат свесился с грузовика прямо передо мной и закричал:

- Эй, солдат! Ты, я вижу, устал, да и жарко сейчас. Почему армия не выдаст тебе грузовик, как мне?

Я оскалился и заорал:

- Иди к чёрту!

Его приятель схватил его за плечо и закричал:

- Не надо называть его "солдат". Он морской пехотинец. Видишь эмблему? Он не из армии. Не доставай его.

- Спасибо! - прокричал я. Так состоялась моя первая встреча с солдатами, не имеющими духа. Мы могли ворчать между собой насчёт наших офицеров или еды или насчёт Корпуса морской пехоты вообще, но это больше походило насчёт ворчания о своей семье - всегда с другим её членом. Если посторонний влезал в разговор, всё кончалось дракой.

Как-то ночью во время упражнений по обороне от проникновения вражеских лазутчиков, несколько наших засекли бивуак Большого Рыжего и других инструкторов, которым полагалось стать лазутчиками, и украли их ботинки. Когда настало время им совершить свою вылазку, они бросили несколько шумовых гранат и вопили, как японцы, но не смогли подобраться и захватить кого-нибудь из нас. Когда офицеры узнали, что произошло, то устроили инструкторам разнос за чрезмерную самонадеянность. Инструктора разложили в овраге большой костёр. Мы сидели вокруг, пили кофе, ели пайки и пели песни. Война казалась не такой уж плохой штукой.

Все наши тренировки относились к стрелковой тактике. Мы не посвящали времени тяжёлым вооружениям (миномётам и пулемётам), потому что когда мы отправились бы "на север", наш командир подразделения распределил бы нас туда, где мы необходимы. Назначение могло не соответствовать специальности. После полевых занятий и упражнений на полосе препятствий мы приобрели высокий уровень физической подготовки и выносливости.

В последнюю неделю мая мы узнали, что 46-й резервный батальон отправится на север через несколько дней. 28 мая 1944 года мы собрали снаряжение и погрузились на корабль "Генерал Хаузе". Этот корабль сильно отличался от "Президента Полка". Он был гораздо новее и, по-видимому, строился как корабль для перевозки войск. Он был свежевыкрашен и вылизан до блеска. Я всего лишь с дюжиной других ребят занимал небольшой, хорошо проветриваемый кубрик на главной палубе, ничем не напоминающий вонючую, похожую на пещеру дыру, где мы размещались на "Полке". На "Генерале Хаузе" была библиотека, где пассажиры могли брать книги и журналы. Нам также выдали наши первые атабриновые таблетки. Это маленькие, горькие, ярко-жёлтые пилюли предупреждали малярию. Мы принимали по одной в день.

2 июня "Генерал Хаузе" подошёл к островам Рассел и вошёл в бухту, окружённую обширными рощами кокосовых пальм. Симметричные рощи и чистая вода создавали прекрасный вид. С корабля мы видели вымощенные кораллом дороги и группы пирамидальных палаток под кокосовыми пальмами. Это был остров Павуву, место базирования 1-ой дивизии морской пехоты.

Мы узнали, что на берег мы высадимся на следующее утро, так что мы провели день, свесившись через перила и разговаривая с несколькими морпехами на причале. Их дружелюбие и скромное поведение поразили меня. Несмотря на то, что они носили опрятную форму хаки, выглядели они усталыми, с ничего не выражающими глазами. Они не пытались впечатлить нас, зелёных новичков, хотя они служили в элитной дивизии, в Америке известной почти любому за взятие Гуадалканала и недавнюю кампанию на мысе Глостер в Новой Британии. Они покинули мыс Глостер 1 мая. То есть на Павуву они провели примерно месяц.

Многие из нас в ту ночь почти не спали. Мы проверяли и перепроверяли снаряжение, убеждаясь, что все приведено в порядок. Погода стояла жаркая, гораздо жарче, чем в Новой Каледонии. Я вышел на палубу и спал на свежем воздухе. Взяв мандолину и старую скрипку, двое наших морпехов играли едва ли не самую прекрасную музыку, что я когда-либо слышал. Они играли и пели народные песни и баллады почти всю ночь. Мы все думали, что это отменная музыка.

Со старой гвардией

Около 0900 утра 3 июня 1944 года, неся на себе обычную гору снаряжения, я с трудом спустился по трапу "Генерала Хаузе". Шагая к ожидающим нас грузовикам, мы миновали строй ветеранов, ожидающих погрузки на борт, чтобы отправиться домой. Они несли только рюкзаки и личные вещи, никакого оружия. Некоторые говорили, что рады нас видеть, потому что мы их сменили. Они выглядели загорелыми и уставшими, но явно испытывали облегчение, отправляясь домой. Для них война закончилась. Для нас она только начиналась.

На большой парковочной территории, усыпанной битым кораллом, лейтенант перечислил нас по именам и разделил на группы. Моей группе, в сотню или более человек, он сказал: "Третий батальон пятого полка морской пехоты".

Если бы у меня был выбор - а у меня его, конечно, не было - в какой из пяти дивизий морской пехоты служить, я бы выбрал 1-ю дивизию. Всего в Корпусе морской пехоты было шесть²⁸ дивизий, которые с отличием сражались на Тихом океане. Но 1-я дивизия морской пехоты была во многих смыслах уникальной. Она принимала участие в первоначальной американской обороне против японцев на Гуадалканале и уже провела вторую крупную битву на мысе Глостер, к северу от Соломоновых островов. Теперь её войска отдыхали, готовясь к третьей кампании на островах Палау.

Из полков я бы выбрал 5-й полк. Я знал его впечатляющую историю, как подразделения 1-й дивизии морской пехоты, но также я знал и то, что его корни уходят во Францию времён Первой Мировой войны²⁹. Другие морпехи из других частей гордились своими подразделениями и принадлежностью к морской пехоте, как им и следовало. Но 5-й полк и 1-я дивизия морской пехоты не только хранили традиции Корпуса, но и поддерживали свои собственные традиции и наследственность, связь времён со "Старым Корпусом".

Тот факт, что я попал именно в тот полк и в ту дивизию, какие я выбрал бы и сам, было чистым совпадением. Я чувствовал себя так, как будто бросил кости и выиграл³⁰.

Грузовики ехали по извилистой коралловой дороге вдоль залива сквозь кокосовые рощи. Мы остановились и выгрузили своё снаряжение рядом с табличкой, гласящей "3 бат 5 п морской пехоты". Унтер-офицер назначил меня в роту "К". Вскоре подошёл лейтенант и выбрал около пятнадцати человек, которые в Штатах проходили обучение в составе расчётов (миномётных или пулемётных). Он каждого спросил, на какой вид оружия его назначить в роте. Я попросился на 60-мм миномёт и постарался выглядеть слишком маленьким, чтобы носить 70-фунтовый огнемёт. Лейтенант назначил меня на миномёт, и я потащил снаряжение в палатку, где размещалось второе отделение взвода 60-мм миномётов

Несколько последующих недель большую часть дневного времени я проводил в рабочих командах на постройке лагеря. Ротный сержант роты "К", 1-й сержант Мэлоун шёл вдоль ротного проезда, крича: "Все новички - выходить на работы, бегом". Ротных ветеранов к работам чаще всего не привлекали. Павуву полагалось служить лагерем отдыха после долгой, сырой, выматывающей кампании в джунглях мыса Глостер. Когда Мэлоуну нужна была большая рабочая команда, он кричал: "Мне нужны все незанятые". Так что мы прозвали его Незанятый Мэлоун.

Никто из нас, "старичков" или пополнения, не могли постичь, почему командование дивизии выбрало Павуву. Только после войны я узнал, что командиры пытались избежать ситуации, с которой столкнулась 3-я дивизия морской пехоты, когда вернулась в лагерь на Гуадалканале после кампании на Бугенвиле. Удобства на Гуадалканале, к тому времени обширной тыловой базе, были вполне приемлемыми, но высшее командование приказало 3-ей дивизии выделять примерно тысячу человек в рабочие команды по всему острову. Не только ветераны Бугенвиля не получили или почти не получили отдыха, но и когда прибывали пополнения, в дивизии возникали трудности с выполнением учебного расписания в подготовке к следующей кампании, на Гуаме.

Если Павуву не выглядело тропическим раем для нас, свежего пополнения, только что из Штатов, для ветеранов мыса Глостер это было горькое потрясение³¹. Когда корабли входили в бухту Макитти, как это сделал "Генерал Хаузе", Павуву выглядел живописно. Но стоило ступить на берег, как оказывалось, что обширные кокосовые рощи задыхаются от гниющих кокосов. На вид твёрдая земля была мягкой и быстро превращалась в грязь от пешеходного или автомобильного движения.

Павуву стал классическим воплощением принятого в морской пехоте слова "глушь"³². После войны невозможно было объяснить, на что похожа жизнь на Павуву. Большая часть ворчания насчёт "сходили с ума от скуки" на Тихом океане происходит от военнослужащих, служивших на крупных тыловых базах вроде Гавайев или Новой Каледонии. Среди их главных жалоб было невкусное мороженое, недостаточно холодное пиво, и то, что шоу "Объединённых Организаций обслуживания"³³ проходят не слишком часто. Но на Павуву просто сама жизнь была трудной.

Например, большая часть рабочих команд, в которые я попадал в июне и июле, были бригадами чернорабочих, которые копали дренажные канавы или мостили дороги битым кораллом просто для того, чтобы избавить нас от сырости. Правила предписывали деревянные полы в каждой палатке, но на Павуву я ни разу их не видел.

Во всех рабочих командах одним из самых ненавистных заданий был сбор гнилых кокосов. Мы грузили их на грузовики, чтобы их увезли и свалили в болото. Если нам везло, то ножка кокоса служила ручкой. Но чаще эта штука отламывалась, разбрызгивая на нас вонючее кокосовое молоко.

Мы отпускали сардонические, абсурдные шутки насчёт жизненно необходимой, неотложной, секретной работы, которая составляет наш вклад в войну, и насчёт глубины и мудрости получаемых нами приказов. Проще говоря, мы становились "азиатами", этот принятый в морской пехоте термин означает своеобразную модель эксцентричного поведения у военнослужащих, которые слишком долго прослужили на Востоке. В первую неделю я немало жаловался относительно еды на Павуву и вообще условий проживания, но один из ветеранов, который потом стал моим близким другом, сказал мне сдержанно и по-деловому, что до той поры, пока я не побывал в бою, мне на самом деле не на что жаловаться. Всё могло бы оказаться гораздо хуже, сказал он, и посоветовал заткнуться и не ныть. Он здорово меня пристыдил. Но в первые несколько недель на Павуву вонь от гниющих кокосов наполняла воздух. Мы чувствовали её даже в питьевой воде. У меня и сегодня вызывает отвращение запах свежего кокоса.

Самыми мерзкими паразитами на Павуву были сухопутные крабы. Их иссиня-чёрные тела имели размер примерно с кисть мужской руки, а их ноги покрывали шипы и колючки. Эти гнусные твари днём прятались, а выходили по ночам. Прежде, чем надеть ботинки, каждый военнослужащий 1-й дивизии морской пехоты должен был их потрясти, чтобы вытряхнуть крабов. Не одно утро я находил по крабу в каждом ботинке, а иногда и по два. Периодически эта дрянь доводила нас до точки кипения, и мы выгоняли их из-под ящиков, рюкзаков и коек. Мы убивали их палками, штыками и лопатками. Когда всё заканчивалось, нам приходилось сгрести их лопатой и похоронить, иначе в горячем, влажном воздухе начинала распространяться тошнотворная вонь.

У каждого батальона была своя кухня, но еда на Павуву состояла в основном из разогретых пайков³⁴: яичный порошок, порошковая картошка и отвратительные мясные консервы под названием "Спэм"³⁵. Синтетический лимонад, так называемый "электролит", который оставался после еды, мы выливали на бетонные плиты пола, чтобы отчистить и отбелить их. Он отлично справлялся. Как будто разогретые пайки неделю за неделей не делали наше питание однообразным, мы пережили период дня в четыре, когда нам подавали овсянку утром, днём и вечером. Ходили слухи, что корабль, который вёз нам припасы, был потоплен. Так или иначе, единственным облегчением от монотонной пищи были лакомства в посылках из дома. Хлеб, который пекли наши пекари, был таким тяжёлым, что когда вы держали кусок за один конец, другой отламывался под собственным весом. Мука была настолько заражена долгоносиком, что в каждом куске было больше жучков, чем семечек в ломтике ржаного хлеба. Мы, впрочем, так привыкли к такому хлебу, что всё равно его ели; остряки добавляли: "Хорошая штука. С жучками получается больше мяса".

Поначалу у нас не было помывочного пункта. Побриться утром с каской, наполненной водой было достаточно просто, но помыться - другое дело. Каждый день, когда начинался обычный тропический ливень, мы раздевались и выбегали в ротный проезд с мылом в руках. Фокус заключался в том, чтобы намылиться, помыться и вытереться прежде, чем дождь закончится. Погода была столь капризной, что продолжительность душе невозможно было оценить. Ливни заканчивались так же внезапно, как и начинались и всегда обязательно оставляли хотя бы одного полностью намыленного, проклинающего всё морпеха без воды.

Утренний телесный осмотр в первые дни на Павуву тоже был необычным зрелищем. Ветераны мыса Глостер пребывали в скверном физическом состоянии после самой мокрой кампании во всей Второй Мировой войне, когда бойцы оставались мокрыми на протяжении недель. Когда я впервые попал в роту, их состояние меня ужаснуло: большинство их них были тощими, некоторые истощёнными, с джунглевой гнилью³⁶ в подмышках, на лодыжках и запястьях. На телесных осмотрах они разделялись на пары с бутылками генцианвиолета³⁷ и ватными тампонами, и, стоя под деревьями, обрабатывали язвы друг друга. Столь многим из них требовался медицинский уход, что им приходилось обслуживать друг друга под наблюдением доктора. Некоторым пришлось обрезать свои ботинки, превратив их в сандалии, потому что их ноги были так поражены гнилью, что они едва могли ходить. Излишне говорить, что в жарком, влажном климате Павуву процесс выздоровления затягивался.

- Я думаю, в Корпусе морской пехоты забыли про Павуву, - сказал один из них.

- Я думаю, сам Бог забыл про Павуву, - последовал ответ.

- Бог не может забыть, потому что он всё сотворил.

- Тогда я бьюсь об заклад, что про Павуву он хотел бы забыть.

Этот обмен мнениями отражает чувство одиночества и покинутости, которое мы испытывали на Павуву. На больших островных базах каждый видит оживление вокруг своей части и ощущает контакт по морю и воздуху с другими базами и со Штатами. На Павуву мы чувствовали себя так, как будто находились за миллион миль не только от дома, но и ото всего, что указывало на цивилизацию.

Я думаю, мы получили все неудобства и разочарования Павуву разом по двум причинам. Во-первых, дивизия была элитной боевой частью. Дисциплина поддерживалась жёстко. Наш боевой дух был высок. Каждый из нас знал, что делать и чего от него ждут. Все несли службу исправно, даже если ворчали.

Унтер-офицеры отвечали на наши жалобы словами: "Болтай больше, это полезно" или "Чего ты ноешь? Ты ведь сам попросился в морскую пехоту, да? Вот теперь получай, что хотел".

Без разницы, насколько раздражающими и неудобными были условия на Павуву, всё могло бы быть и хуже. В конце концов, там не было японцев, не рвались снаряды, не щёлкали и не свистели пули. Во-вторых, состав дивизии был молодым: примерно 80 процентов личного состава находились в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти лет. Около половины не достигли двадцати одного года до отправки за океан. Хорошо дисциплинированные молодые люди могут вынести многое, даже если оно им не нравится, а мы были сборищем воодушевлённых подростков, гордящихся своим подразделением.

Но у нас был и ещё один мотивирующий фактор: страстная ненависть к японцам, горящая во всех морпехах, которых я знал. Судьба патруля Гёттге³⁸ была одной из причин, эту ненависть порождавших³⁹. В один из дней, когда мы грузили вонючие кокосы, какой-то морпех-ветеран проходил мимо и обменялся несколькими словами с парой наших "старичков". Один парень из нашей компании спросил, знаем ли мы, кто это.

- Нет, я никогда его не видел, - ответил кто-то.

- Это один из тех трёх парней⁴⁰, кто уцелел, когда патруль Гёттге перебили на Гуадалканале. Ему чертовски повезло.

- А почему японцы напали на патруль? - наивно спросил я.

Ветеран посмотрел на меня, как будто не веря своим ушам, и произнёс медленно и отчётливо:

- Потому что они самые подлые засранцы, какие только бывают на свете.

Случай с патрулём Гёттге и японская тактика прикидываться мёртвыми, а затем бросать гранату - или притворяться ранеными, звать медика, а затем ударить его ножом - и вероломная атака на Пёрл-Харбор - всё это заставляло морпехов питать к японцам глубокую ненависть и не иметь желания брать пленных.

Отношение к японцам со стороны некомбатантов, или даже моряков или лётчиков чаще всего не отражало глубины той личной злости, какую ощущали морские пехотинцы. Официальные исторические книги и мемуары морских пехотинцев, написанные после войны, редко описывают эту ненависть. Но в то время, когда шла битва, морпехи чувствовали её, глубокую, жгучую и отчётливую, как сама опасность. Отрицать эту ненависть, или недооценивать её было бы такой же ложью, как пытаться недооценивать боевой дух или глубокий патриотизм, испытываемый морпехами, с которыми я служил на Тихом океане.

Мои приключения на Пелелиу и Окинаве привели меня к мысли, что и японцы чувствовали то же самое по отношению к нам. Они были фанатичными противниками, другими словами, они верили в своё дело с исступлением, мало понятным большинству послевоенных американцев - и, возможно, послевоенных японцев.

Взаимное отношение, у морпехов и у японцев, вылилось в дикий, яростный бой без ограничений. Эта война не была бесстрастным умерщвлением, как бывало на других войнах или других фронтах. Звериная, примитивная ненависть, стала такой же частью ужасов войны на Тихом океане, как пальмы и острова. Чтобы понять, что бойцам пришлось вынести там в то время, следует полностью принимать во внимание и эту сторону войны морской пехоты.

Думаю, что лучше всего наше моральное состояние в то время на Павуву поддержало объявление, что Боб Хоуп⁴¹ приедет с острова Баника⁴² и проведёт для нас шоу. Почти вся дивизия столпилась на большом открытом участке и ликовала, когда надо нами закружил "Пайпер Каб"⁴³. Пилот ненадолго заглушил мотор, а Джерри Колонна⁴⁴ высунул из самолёта голову и издал свой знаменитый вопль: "Йоу-оу-оу-оу-оу-оу!" Мы разразились дикими аплодисментами.

Боб Хоуп, Колонна, Франсез Лэнгфорд⁴⁵ и Пэтти Томас⁴⁶ устроили шоу на небольшой сцене возле причала. Боб спросил у Джерри, как ему понравилась поездка с Баники, а Джерри ответил, что "туговато шло", а когда у него спросили, почему, он сказал "мало снега". Мы думали, это самая смешная шутка, что мы когда-либо слышали. Пэтти дала нескольким парням из аудитории уроки танцев под хохот, радостные крики и аплодисменты. Боб отпускал бесчисленные шуточки и действительно поднял наш настрой. Это было самое лучшее представление, что мне приходилось видеть за океаном⁴⁷.

Шоу Боба Хоупа оставалось основной темой для разговоров, когда мы вернулись к упорной подготовке к предстоящей кампании. Павуву был таким маленьким, что большинство полевых занятий проводились силами роты, а не полка или батальона. Но даже так мы частенько натыкались на другие подразделения, проводящие свои занятия. Забавно было видеть, как рота продвигается сквозь деревья в боевом порядке и смешивается со строгими рядами другой роты, проходящей проверку оружия, а офицеры выкрикивают приказы разобраться.

Мы бесчисленное количество раз отрабатывали высадку на берег - по несколько раз в неделю, как мне кажется - на пляжах и в бухтах вокруг всего острова, вдали от лагеря. Обычно мы высаживались с амтраков. У самой последней модели сзади была откидной борт, который откидывался, как только транспортёр въезжал на берег, позволяя нам высадиться и занять позиции.

- Быстро уходите с берега. Убирайтесь с чёртова берега так быстро, как только возможно. Нипы будут молотить по нему из всего, что у них есть, так что ваши шансы вырастут тем больше, чем быстрее вы углубитесь, - кричали наши офицеры и унтера. Мы слышали эти слова снова и снова, день за днём. Во время упражнений по высадке, нам следовало выбраться из транспортёров, углубиться примерно на двадцать пять ярдов и ожидать приказа развёртываться и двигаться вперёд.

Первая волна транспортёров высаживала стрелковые отделения. Вторая волна подвозила ещё стрелков, пулемётчиков, гранатомётчиков, огнемётчиков и отделения 60-мм миномётов. Наша вторая волна обычно следовала примерно в двадцати пяти ярдах за первой, машины взбивали воду, двигаясь к берегу. Как только первая волна высаживалась, её амтраки давали задний ход, разворачивались и направлялись мимо нас в море, чтобы подвезти пехотные волны поддержки из десантных катеров, кружащих неподалёку от берега. На Павуву всё это работало отлично. Но там не было японцев.

В добавление к упражнениям по высадке и полевым сложностям перед Пелелиу мы нам освежили инструкции и провели практические стрельбы из всех видов ручного оружия, встречающегося в роте: винтовка М1, автоматическая винтовка Браунинга, карабин, пистолет 45-го калибра и автомат Томпсона. Ещё нас научили, как пользоваться огнемётом.

Во время обучения стрельбе из огнемёта мы использовали пень от пальмы в качестве мишени. Когда настала моя очередь, я взвалил на плечи тяжёлые баки, взял ствол обеими руками и нажал на спуск. Со свистом вылетела струя красного пламени, и ствол дёрнулся. Напалм ударил в пень с громким плеском. Я почувствовал жар на лице. Вверх повалил чёрный дым. Мысль о том, что я могу выплеснуть адское пламя так же легко, как полить газон возле дома, заставила меня задуматься. Стрелять по врагу пулями или убивать его осколками было мрачной необходимостью войны, но о том, чтобы зажарить его до смерти, было страшно и думать. Впрочем, мне вскоре предстояло узнать, что без этого японцев нельзя выкурить с их островов.

Примерно в это время я начал ощущать глубокую признательность старой гвардии за их влияние на нас, морпехов-новичков. Комендор-сержант Хэйни⁴⁸ являл собой живой пример такого влияния.

Я видел Хэйни в расположении роты, но впервые обратил на него внимание в душевой, из-за способа, которым он мылся. С дюжину голых, намыленных новичков, включая и меня, смотрели, широко раскрыв в изумлении глаза, и нас передёргивало, потому что Хэйни держал свои гениталии левой рукой, и натирал их солдатской щёткой таким образом, каким чистят ботинки. Если учесть, что солдатские щётки имели густую, жёсткую, синтетическую щетину, вставленную в прочную деревянную рукоять, и были предназначены для чистки плотного брезента, формы и даже полов, метод помывки Хэйни выглядел действительно впечатляющим.

Проявление его авторитета мне впервые довелось увидеть в один из дней на пистолетном стрельбище, где он выступал распорядителем. Новенький второй лейтенант, такой же новичок, как и я, стрелял с позиции, которую за ним должен был занять я. Когда он выпустил последнюю пулю, другой офицер-новичок его позвал. Лейтенант повернулся, чтобы ответить, держа в руке пистолет. Хэйни сидел около меня на скамейке из ствола кокосовой пальмы и не произносил ни слова, кроме обычных для стрельбища команд. Когда лейтенант отвёл ствол пистолета в сторону от мишеней, Хэйни среагировал, словно кошка, бросающаяся на добычу. Он схватил полную пригоршню кораллового щебня и швырнул его прямо в лицо лейтенанту. Затем он погрозил взбешённому лейтенанту кулаком и обругал его так, как я ещё никогда не слышал. Все присутствующие на стрелковом рубеже застыли на своих местах, и офицеры и рядовые. Оскорблённый офицер, с ярко сверкающими золотыми планками на воротнике, почистил оружие, убрал его в кобуру и пошёл прочь, протирая глаза и заметно покраснев. Хэйни вернулся на своё место, как будто ничего не произошло. Мы на стрелковом рубеже обмякли. С тех пор мы стали куда более внимательны к требованиям безопасности.

Хэйни был примерно моего сложения, около 135 фунтов весом, с песочными волосами ёжиком и глубоким загаром. Он был худощавым, жёстким и мускулистым. И хотя он не был ни широкоплечим, ни хорошо сложенным, его торс напоминал мне анатомические наброски Микеланджело: каждая мышца была чётко прорисована. Грудь у него была слегка бочковидной, а на верхней части спины мускулы так выпирали, что почти образовывали горб. Ни его руки, ни ноги не были объёмными, но мускулы напоминали мне стальные ленты. Лицо с мелкими чертами и немного косящими глазами было как будто покрыто загорелой, морщинистой выделанной кожей.

Хэйни был единственным из всех, кого я когда-либо знал в подразделении, кто не имел приятелей. Он не был одиночкой в том смысле, что был угрюмым или неприветливым. Он просто жил в полностью своем собственном мире. У меня зачастую возникало ощущение, что он даже не видит окружающего мира; всё, до чего ему, казалось, есть дело - его винтовка, его штык и его гетры. Он был абсолютно одержим идеей заколоть врага штыком.

Мы все ежедневно чистили своё оружие, но Хэйни чистил свою М1 перед утренней перекличкой, в обеденный перерыв и после роспуска вечером. Это был ритуал. Он садился в стороне от всех, зажигал сигарету, разбирал винтовку и педантично чистил каждый её дюйм. Затем он чистил штык. Всё это время он тихонько разговаривал сам с собой, то и дело улыбался и пыхтел сигаретой, пока она не сгорала до маленького окурка. Когда винтовка была вычищена, он собирал её, прикреплял штык и несколько минут выполнял выпады, блоки и удары прикладом в воздух. Затем Хэйни зажигал ещё одну сигарету и тихо сидел, разговаривая сам с собой и улыбаясь, ожидая приказа. Он проводил свои процедуры, как будто не замечая присутствия остальных 235 военнослужащих роты. Он был как Робинзон Крузо, на острове в одиночестве.

Сказать, что он стал "азиатом" значило бы полностью упустить главное. Хэйни превзошёл это состояние. В роте служило немало прожжённых индивидуалистов, своеобразных личностей, бывалых служак и тех, кто стал "азиатом", но Хэйни находился в своей собственной категории. Мне казалось, что он не человек, рождённый женщиной, а сам Бог сотворил его для Корпуса морской пехоты.

Несмотря на свои причуды, Хэйни воодушевлял нас, молодежь роты "К". Он служил для нас звеном, связывающим нас со "Старым корпусом". Для нас он и был "старой гвардией". Мы восхищались им - и мы его любили.

Ещё был офицер, командовавший ротой "К", капитан Халдейн⁴⁹ по прозвищу "А.А." Как-то вечером, когда мы уходили со стрельбища, разразился жестокий ливень. Пробираясь по грязным дорогам Павуву, поскальзываясь и спотыкаясь под дождём, мы начали думать, что тот, кто возглавлял колонну, кто бы он ни был, неправильно свернул и мы заблудились. В сумерках под проливным дождём все дороги выглядели одинаково: затопленная тропа, глубоко изрезанная выступающими корнями, окаймлённая высокими пальмами, бесцельно извивающаяся сквозь мрак. Пока я одновременно боролся с холодом и отчаянием, пытаясь удержать равновесие в грязи, крупный мужчина подошёл ко мне, шагая от конца колонны. Он шёл с лёгкостью пешехода на городском тротуаре. Поравнявшись со мной, он поглядел на меня и сказал: "Прекрасная погода, не так ли, сынок?"

Я улыбнулся Халдейну и сказал: "Не вполне, сэр". Он опознал во мне новичка и спросил, как мне нравится в роте. Я ответил, что считаю, что это отличное подразделение.

- Ты ведь с юга, не так ли? - спросил он. Я сказал, что я из Алабамы. Он пожелал узнать всё о моей семье, доме и образовании. Пока мы беседовали, сумрак, казалось, рассеялся, и у меня внутри стало тепло. Наконец, он сказал мне, что дождь не будет идти вечно, и скоро мы сможем обсохнуть. Он пошёл дальше вдоль колонны, заговаривая с другими бойцами так же, как со мной. Его искренний интерес к каждому из нас, как к человеку, помогал нам развеять ощущение, что мы просто животные, обученные воевать.

Отмеченный своими начальниками и подчиненными за свои лидерские способности, капитан Халдейн был самым лучшим и самым популярным офицером из всех, что я знал. Все морпехи в роте "К" разделяли моё мнение. Его называли Шкипер, у него было сильное, волевое лицо, большая, выдающаяся челюсть, и самые добрые глаза, что я когда-либо видел. Сколько бы он ни брился, и как бы ни старался, его лицо всегда покрывала полудневная щетина. Он был таким огромным, что боевой рюкзак у него на спине напоминал выпуклость от бумажника в кармане, тогда как мой закрывал меня от шеи до поясницы.

Несмотря на то, что капитан настаивал на строгой дисциплине, он был спокойным человеком, и отдавал приказы без крика. Он был редкой комбинацией ума, смелости, уверенности в себе и сочувствия, чем заслужил наше уважение и восхищение. Мы были благодарны судьбу за то, что А.А. стал нашим шкипером, чувствовали себя в большей безопасности и жалели остальные роты, которым не так повезло. Тогда как некоторые офицеры на Павуву считали необходимым заноситься или помыкать нами, чтобы подавить нас своим статусом, Халдейн спокойно говорил нам, что делать. Мы любили его за это и старались из всех сил.

Наш уровень подготовки в августе вырос, и то же самое можно сказать об интенсивности муштры. Мы сносили всё большее число проверок оружия, нарядов на работы и мелких заданий по уборке территории вокруг лагеря. Наращивание нагрузок вкупе с постоянным дискомфортом и суровыми жизненными условиями на Павуву ввели нас в состояние острого раздражения и неприязни к своему существованию перед отправкой на Пелелиу.

- Я раньше думал, что лейтенант - нормальный парень, но теперь, чёрт меня подери, я уже вижу, что он ослиная задница, - ворчал один из морпехов.

- Точно сказано, дружище, - присоединился другой.

- Чёрт, он ведь не один такой, кто сходит с ума, чтобы всё было только вот так, и орёт, если оно не так. Ганни⁵⁰ тоже злой, как чёрт, и ничего ему уже не нравится, - ответил ещё один.

- Не падайте духом, парни. Это просто часть плана Корпуса по поддержанию войск в боеготовом состоянии, - спокойно заметил философски настроенный "старичок", служивший ещё до войны.

- Что за херню ты несёшь? - раздражённо выпалил один из слушателей.

- Ну, это такой способ, - ответил философ, - Они считают, что если они нас достаточно разозлят, то мы всю злость выплеснем на нипов, когда высадимся. Я это уже видел перед Гуадалканалом и Глостером. Для парней из тылового эшелона они такое не устраивают. Они хотят, чтобы мы были злобными, бешеными и жестокими. Это точная информация, я вам говорю. Я это видел каждый раз перед отправкой в бой.

- Звучит логично. Возможно, ты и прав. А в каком смысле "жестокими"? - сказал кто-то.

- А, забудь, олух ты этакий, - прорычал философ.

- Правда или нет, но я уже устал от Павуву, - сказал я.

- Таков план, Кувалда. Тебя по горло закормят Павуву, или где ты там ещё окажешься, так что ты сам будешь рваться в другое место, даже если тебя там поджидают нипы, - сказал философ.

Мы засыпали молча, раздумывая над его слова и приходя к мысли, что он был прав. Задним числом я серьёзно сомневаюсь, что смог бы преодолеть психологический и физический шок и стресс, с которым столкнулся на Пелелиу и Окинаве, если бы на Павуву всё было иначе. Японцы дрались, чтобы победить. Это было дикое, зверское, нечеловеческое, изматывающее и грязное занятие. Наши командиры знали, что если мы намерены победить и выжить, мы должны тренироваться в условиях, приближенных к реальности, нравится нам это или нет⁵¹.

Глава 3

На пути к Пелелиу

В конце августа мы завершили нашу подготовку. Приблизительно 26-го числа рота "К" погрузилась на танкодесантный корабль LST-661⁵², чтобы отправиться в путешествие, которое должно было закончиться тремя неделями позже у берегов Пелелиу.

Все стрелковые роты, назначенные в десантно-штурмовые волны, ехали на десантных кораблях, перевозящих амтраки, которые должны были потом доставлять бойцов на берег. На нашем корабле не хватало войсковых отсеков, чтобы разместить весь личный состав роты, так что командиры взводов тянули спички за имеющиеся места. Миномётному отделению повезло. Нас определили в кубрик на полубаке с входом с главной палубы. Некоторым другим взводам пришлось устраиваться по мере возможности на главной палубе под десантными катерами и сложенным там снаряжением.

Как только закончилась погрузка, мы подняли якорь и направились прямо к Гуадалканалу, где дивизия проводила манёвры в районе мыса Тассафаронга⁵³. Побережье мало напоминало берега, на которые нам предстояло высаживаться на Пелелиу, но мы провели несколько дней за отработкой десантирования в составе больших и малых подразделений.

Некоторые из наших ветеранов Гуадалканала хотели посетить кладбище на острове, чтобы отдать долг памяти товарищам, погибшим во время первой кампании дивизии. Тем ветеранам, которых я знал, не разрешили посетить кладбище, что, конечно, стало поводом для горького разочарования и возмущения с их стороны.

В промежутках между учениями некоторые из нас обследовали прибрежную полосу и разглядывали выброшенные на берег останки японских десантных судов, транспортный корабль "Ямадзуки-мару" и двухместную подводную лодку⁵⁴. Один из ветеранов Гуадалканала рассказал мне об ощущении беспомощности, которое охватывало их, когда им приходилось сидеть на горах и смотреть, как японские подкрепления беспрепятственно высаживаются на берег во время мрачных дней кампании, когда японский флот показал свою мощь у Соломоновых островов⁵⁵. О недавних боях свидетельствовало немалое количество поломанных деревьев и несколько человеческих скелетов, которые мы нашли в зарослях.

Были и светлые моменты. Когда вечером амтраки возвращали нас на корабль, мы спешили в свои кубрики, сбрасывали снаряжение, раздевались и шли на танковую палубу. После того, как все амтраки въезжали на борт, корабельный офицер любезно оставлял грузовые ворота открытыми, а рампу опущенной, так что мы могли купаться в синей воде пролива Силарк, которому больше подходило название Железное Дно из-за множества кораблей, потопленных во время кампании на Гуадалканале. Мы плавали, ныряли и плескались в прекрасной воде, словно компания малышей, и на несколько быстролётных часов забывали, для чего мы там.

Наконец, рано утром 4 сентября тридцать LST, перевозящих штурмовые роты 1-й дивизии морской пехоты снялись с якоря, чтобы отправиться в путешествие длиной примерно в 2100 миль, к Пелелиу. Плавание прошло без происшествий. Море было тихим, и всего раз или два налетал дождь.

Каждое утро после еды несколько наших направлялись на корму, чтобы посмотреть на выступление комендор-сержанта Хэйни. Одетый в шорты хаки, ботинки и гетры, Хэйни проводил свой обычный ритуал упражнений со штыком и чистки оружия. Он надевал на штык ножны и использовал в качестве мишени покрытый брезентом пиллерс, спускающийся с надстройки судна. Пиллерс был никудышной заменой движущейся спарринговой палке, но Хэйни это не останавливало. Почти целый час он проводил свои процедуры вкупе с монологом, а десятки бойцов роты "К" сидели вокруг на бухтах канатов и других снастях, куря и болтая. Иногда азартная партия в пинокль⁵⁶ игралась почти под ногами у Хэйни. Он обращал на игроков так же мало внимания, как и они на него. Время от времени кто-то из матросов проходил мимо и глядел на Хэйни, не веря своим глазам. Некоторые спрашивали, не "азиат" ли он. Не в силах преодолеть соблазн слегка над ними подшутить, я говорил, что нет, он такой же, как и все в нашем подразделении. Затем они смотрели на меня так же, как и на Хэйни.

У меня всегда было ощущение, что моряки смотрят на морских пехотинцев, как будто бы мы все были немного сумасшедшими, полоумными или безрассудными. Может быть, мы такими и были. А может быть, нам пришлось выработать в себе отношение "пошло-всё-к-чёрту", чтобы остаться в здравом уме в преддверии того, что нам предстояло вынести.

Как рядовые, мы мало знали о природе острова, который стал нашей целью. Во время учебных лекций на Павуву мы узнали, что Пелелиу необходимо занять, чтобы обезопасить правый фланг генерала Дугласа Макартура перед его вторжением на Филиппины. Я не помню, когда мы впервые услышали название острова, хотя на лекциях мы рассматривали рельефные карты и модели. Название звучало красиво - Пелелиу. И, несмотря на то, что наши письма с Павуву подвергались строгой цензуре, наши офицеры, по-видимому, опасались возможности, что какой-нибудь тип напишет шифром кому-то у себя дома, что мы собираемся напасть на остров под названием Пелелиу. Впрочем, как мне потом сказал один мой товарищ, дома всё равно никто даже не знал, где его искать на карте.

Острова Палау, самая западная часть цепочки Каролинских островов состоят из нескольких крупных островов и более чем сотни мелких. За исключением острова Ангаур на юге и пары мелких островов на севере, весь архипелаг лежит внутри замкнутого кораллового рифа. Примерно в пятистах милях к западу находятся южные Филиппины. К югу приблизительно на том же расстоянии лежит Новая Гвинея.

Пелелиу, лежащий у края кораллового рифа, имеет форму клешни омара, двух протяжённых полос суши. Южная половина тянется на северо-восток, превращаясь из равнины в мешанину коралловых островков и приливных зон, густо покрытых мангровыми зарослями. Над более длинной северной половиной доминируют параллельные коралловые хребты горы Умурброгол.

С севера на юг протяжённость острова составляет около шести миль при ширине около двух миль. На обширной, преимущественно равнинной южной части японцы построили аэродром, формой напоминающий цифру 4. Горные хребты и большая часть острова за пределами аэродрома покрывал густой лес, там встречались лишь отдельные рощи диких пальм и травяные участки. Густые заросли так маскировали истинный характер местности, что аэрофотосъемка и предшествующие дню вторжения фотографии, сделанные с подводных лодок, не дали офицерам разведки ни малейшего представления о её пересечённости.

Предательский риф вдоль побережья высадки и плотно обороняемые коралловые хребты делали штурм Пелелиу комбинацией сложностей Таравы и Сайпана. Риф длиной более шестисот ярдов представлял собой наиболее труднопреодолимое природное препятствие. По этой причине войска и снаряжение для штурма пришлось перевозить в амтраках, десантные катера не могли пробраться по неровному кораллу и непостоянной глубине.

Прежде, чем мы покинули Павуву, нам сказали, что 1-я дивизия морской пехоты будет пополнена до численности примерно в 28 тысяч человек для штурма Пелелиу. Однако, как знали все низшие чины, большинство из людей, включаемых в понятие "пополнение" не были ни подготовлены, ни оснащены, как боевые войска. Это были специалисты, прикомандированные к дивизии для обеспечения десанта, работающие на кораблях и позже на суше. Они не должны были сражаться.

Перед отправлением на Пелелиу 1-я дивизия морской пехоты насчитывала 16459 солдат и офицеров. Тыловой эшелон из 1771 человека остался на Павуву. Всего лишь около девяти тысяч были пехотинцами трёх пехотных полков. Источники в разведке сообщали, что нам предстоит встретиться с более чем десятью тысячами японских защитников Пелелиу. Немало разговоров среди нас касалось сравнения наших сил.

- Эй, парни, лейтенант мне только сказал, что 1-я дивизия станет самой крупной дивизией морской пехоты, которая когда-либо проводила десант. Он говорит, мы получили пополнение, какого ещё никогда не получали.

Один из ветеранов оторвался от чистки своего пистолета 45-го калибра и сказал:

- Малыш, этот желторотый лейтенант тебя надул.

- Почему это?

- Подумай головой, дружище. Конечно, у нас есть 1-й полк морской пехоты, 5-й полк и 7-й полк, это всё пехота. 11-й полк морской пехоты - артиллерия нашей дивизии. И где, чёрт их подери, все эти люди, которым полагается нашу дивизию пополнить? Ты их видел? Кто они вообще такие, и где они, чёрт бы их побрал?

- Я не знаю. Я просто говорю, что мне сказал лейтенант.

- Хорошо, я тебе расскажу, что такое эти пополнения. Все они те, кого называют специалистами, они не морпехи из линейных рот. Запомни это, парнишка. Когда дерьмо попадает в вентилятор, а мы с тобой пытаемся выжить под обстрелом, эти специалисты сидят на жопе на командном пункте на берегу и пишут домой, что война - это ад. А кто понесёт все потери, кто потеряет людей в бою с японцами? 1-й полк морской пехоты, 5-й полк морской пехоты, 7-й полк морской пехоты пройдут через самое пекло, и 11-й полк тоже потеряет сколько-то бойцов. Проснись, малыш, от этих желторотых лейтенантов толку не больше, чем от сосков на брюхе у кабана. Когда начинается стрельба, всем заправляют унтер-офицеры⁵⁷!

D минус 1

После вечернего приёма пищи 14-го сентября 1944 года мы с одним моим товарищем стояли, прислонившись к перилам "LST-661" и разговаривали о том, чем будем заниматься после войны. Я старался не выглядеть озабоченным насчёт завтрашнего дня, и мой товарищ тоже. Может быть, нам и удалось отчасти провести друг друга и самих себя, но не сильно. Когда солнце скрывалось за горизонтом, и его сияние уже не отражалось от водной глади, я подумал, какие же красивые на Тихом океане закаты. Они даже красивее, чем закаты над заливом Мобил. Внезапная мысль пронзила меня, словно молния. Доживу ли я до завтрашнего заката? Мои колени вдруг подломились, и меня охватила паника. Я вцепился в поручень и постарался сделать вид, что меня занимает наша беседа.

Корабли конвоя превратились в тёмные глыбы, скользящие по воде, когда наш разговор был прерван громкоговорителем. "Внимание всем. Внимание всем". Тихо беседующие парами и небольшими группами бойцы вокруг нас, казалось, уделили объявлению больше внимания, чем обычно. "Всему личному составу разойтись по кубрикам. Всему личному составу разойтись по кубрикам".

Мы с моим товарищем направились в наш носовой отсек. Один из наших унтер-офицеров отправил рабочую команду в другой отсек принести пайки и патроны. Когда они вернулись, вошел наш лейтенант, дал команду "Вольно" и сказал, что собирается нам что-то сообщить. Его брови были нахмурены, лицо напряжено, и сам он выглядел озабоченным.

- Парни, вы, должно быть, знаете, завтра день D. Генерал Рупертус говорит, что бой будет чрезвычайно жестоким, но коротким. Всё закончится через четыре дня, может быть, через три. Бой, как на Тараве. Будет жёстко, но быстро. Затем мы сможем вернуться в зону отдыха. Помните, чему вас учили. Пригибайте головы в амтраке. Много ненужных потерь на Сайпане были следствием того, что бойцы выглядывали через борт посмотреть, что происходит. Как только амтрак остановится на берегу, выбирайтесь бегом, и быстро уходите с берега. Отходите с пути амтраков, когда они поедут назад, чтобы подвезти бойцов из волн поддержки. За нами будут следовать наши танки. У водителей и так будет полно забот, и они не смогут объезжать пехоту, так что не стойте у них на пути. Быстро уходите с берега! Джапы будут лупить по нему из всего, что есть, и если нас прижмут к земле на берегу, артиллерия и миномёты нас разнесут. Держите оружие наготове, потому что джапы всегда стараются задержать нас на береговой линии. Они могут встретить нас в штыки на берегу, как только артобстрел с кораблей передвинется вглубь острова. Так что, вылезая из амтраков, будьте готовы ко всему. Держите патрон в патроннике и поставьте оружие на предохранитель. Держите контейнеры с миномётными минами распакованными и сложенными в снарядных сумках готовыми к немедленному использованию, как только нам прикажут обеспечить огонь с фронта роты. Наполните фляги, возьмите пайки и солевые таблетки, и почистите оружие. Подъём будет до рассвета, а час "Ч" будет в 0830. Ложитесь спать пораньше. Вам нужно будет хорошо отдохнуть. Удачи, держитесь!

Он покинул кубрик и унтер-офицер раздал патроны, пайки и солевые таблетки.

- Ну что же, - сказал один из наших, - похоже, вся эта болтовня, что мы слышали на манёврах на Гуадалканале, насчёт того, что блицкриг⁵⁸ будет жёстким, но коротким, на самом деле правда, если командир дивизии так говорит.

- Святой Антоний, - пробормотал один техасец, - Только представьте, всего четыре или даже три дня для боевой звезды. Чёрт, я готов сносить что угодно, но только не дольше.

Он выразил настроение большинства из нас, и мы все приободрились от слов командующего дивизией, подтвердившего часто повторяемые слухи про "жёстко, но быстро", которые мы все не раз слышали⁵⁹. Мы по-прежнему пытались убедить себя, что командующий знал, о чём говорит. Нас всех страшила длительная, затяжная кампания, которая тянулась бы сверх всяких сил, подобно Гуадалканалу или мысу Глостер. Наш боевой дух был на высоте, и мы были подготовлены ко всему, сколь угодно жёсткому. Но мы молились, чтобы нам удалось покончить с этим делом побыстрее.

Мы сидели на своих койках, чистили оружие, укладывали рюкзаки и приводили в порядок снаряжение. На протяжении всей истории боевые войска различных армий носили в бою рюкзаки весом во много фунтов, но мы путешествовали налегке, нося с собой лишь абсолютно необходимое - так же, как делала быстроходная пехота Конфедерации во время Гражданской войны.

Мой боевой рюкзак содержал сложенное пончо, пару носков, пару коробок с пайками, солевые таблетки, дополнительные патроны для карабина (двадцать штук), две ручные гранаты, авторучку, маленькую бутылочку чернил, писчую бумагу в непромокаемой обёртке, зубную щётку, маленький тюбик зубной пасты, несколько фотографий моих родных и письма в непромокаемой обёртке, и ещё форменную кепку.

Остальное моё обмундирование и снаряжение составляли стальная каска, покрытая камуфляжной тканью, плотная хлопчатобумажная куртка с эмблемой морской пехоты и буквами "USMC", отштампованными над левым нагрудным карманом, штаны из того же материала, старая зубная щётка для чистки карабина, тонкие хлопковые носки, ботинки высотой до щиколоток и светло-коричневые брезентовые гетры, в которые я заправлял штаны. Из-за жары я не носил кальсон и майки. Подобно многим, я приколол бронзовую эмблему морской пехоты на один из лацканов на счастье.

Пристегнутыми к своему поясному ремню я носил сумку с полевой формой, две фляги, чехол с двумя пятнадцатипатронными обоймами для карабина, и отличный латунный компас в водонепроницаемом футляре. Мой кабар в кожаных ножнах висел у меня на правом боку. Гранату я носил, прицепив её к ремню за рычаг. Ещё у меня был нож с тяжёлым лезвием, похожий на секач для разделки мяса, его прислал мне мой отец. Я пользовался им для перерубания проволоки, которой перетягивались прочные ящики с 60-мм минами.

К прикладу своего карабина я прикрепил футляр с двумя запасными обоймами. Штык я не носил, потому что карабины той модели, как у меня, не имели крепления для штыка. Снаружи к рюкзаку я прицепил лопатку в брезентовом чехле. Этот инструмент оказался бесполезным на Пелелиу из-за твёрдого коралла.

И рядовой состав и офицеры одевались в основном одинаково. Главными различиями были виды поясного ремня и личного оружия.

Мы старались выглядеть беззаботными и говорили о чём угодно, кроме войны. Некоторые писали последние письма.

- Кувалда, ты чем собираешься заниматься после войны? - спросил меня один мой приятель, сидящий напротив меня. Он был чрезвычайно интеллигентным и интеллектуально развитым молодым человеком.

- Я не знаю, Освальт. А ты что планируешь делать?

- Я хочу стать нейрохирургом. Человеческий мозг - удивительная штука, он меня просто поражает.

Но он не пережил Пелелиу, чтобы осуществить свои намерения.

Постепенно беседы угасали, и бойцы ложились спать. В ту ночь трудно было заснуть. Я думал про дом, про своих родителей, своих друзей - и о том, исполню ли я свой долг, окажусь ли раненым или искалеченным, или убитым. Я пришёл к заключению, что меня не смогут убить, потому что Бог любит меня. Затем я сказал сам себе, что Бог любит нас всех и что многие погибнут или будут изувечены физически и психически, или и то и другое, на следующее утро или в ближайшие дни. Моё сердце заколотилось, и я покрылся холодным потом. В конце концов, я назвал себя проклятым трусом и постепенно уснул, читая про себя молитву к Господу.

День "D", 15 сентября 1944 года

Казалось, я проспал совсем немного, как унтер-офицер вошёл в кубрик со словами: "Окей, парни, все на палубу". Я чувствовал, что корабль замедлил движение и почти остановился. Если бы я только мог задержать движение стрелок часов, подумалось мне. Стояла полная темнота, наверху не горел свет. Мы вывалили наружу, одетые и побритые и приготовились к завтраку - стейку с яичницей. Это была традиция 1-й дивизии морской пехоты - отдавать должное кулинарной комбинации, позаимствованной у австралийцев. Впрочем, ни стейк, ни яичница не оказались особо съедобными, мой желудок скрутило в узел.

Когда я вернулся в кубрик, там обнаружилась специфическая проблема. Хэйни, который одним из первых вернулся с приёма пищи примерно за сорок пять минут до нас, засел на одном из двух мест в маленьком гальюне нашего отсека. Он сидел там, спустив хлопчатобумажные штаны до колена, натянув свои любимые гетры поверх ботинок, улыбался, вполголоса разговаривал сам с собой и курил сигарету. Нервничающие морпехи выстроились в очередь, один за другим пользуясь вторым туалетом. Некоторые ходили в туалет на другой стороне отсека, тогда как остальные в отчаянии бежали в гальюны других отсеков. Удобства в нашем отсеке в обычное время отвечали потребностям, но в утро дня "D" мы все были на нервах, напряжённые и испуганные. Ветераны уже знали то, что мне предстояло узнать: во время напряжённых боёв у человека нет возможности даже есть или спать, тем более опорожнять кишечник. Все ворчали и недовольно поглядывали на Хэйни, но, поскольку он был комендор-сержантом, никто не осмеливался его поторопить. С присущей ему отстранённостью, Хэйни нас игнорировал, не спешил, и ушел, лишь когда сам изволил.

Лишь показались первые лучи рассвета, когда я оставил своё снаряжение на койке, всё приведённое в порядок и подготовленное, и вышел на главную палубу. Все бойцы негромко разговаривали, курили и поглядывали в сторону острова. Я встретил Снафу⁶⁰ и держался около него, он был миномётчиком из нашего расчёта, так что мы сблизились. К тому же он был ветераном мыса Глостер, а я чувствовал себя в большей безопасности рядом с ветеранами. Они знали, чего ждать.

Он вытащил пачку сигарет и протянул: "Закуривай, Кувалда"

- Нет, Снафу, спасибо. Я миллион раз тебе говорил, что не курю.

- Ставлю два против одного, Кувалда, что ещё до конца дня ты будешь бросаться на любую сигарету, до какой сможешь дотянуться.

Я ответил лишь болезненной улыбкой, и мы стали смотреть на остров. Солнце только начинало подниматься, и в небе не было ни облачка. Море было спокойным. Дул лёгкий ветерок.

Зазвонил судовой колокол и громкоговорители объявили: "Взять снаряжение и приготовиться". Я и Снафу поспешили к своим койкам, на ходу здороваясь и перебрасываясь словом с остальными нашими товарищами, которые с помрачневшими лицами торопились за своим снаряжением. В переполненном кубрике мы помогали друг другу надевать рюкзаки, расправляли наплечные лямки и застёгивали ремни с подсумками. Генералы и адмиралы могут беспокоиться насчёт карт или тонн продовольствия, но моей главной заботой в ту минуту было то, как легли лямки рюкзака и удобно ли сидят ботинки.

Снова ударил колокол. Снафу поднял сорокапятифунтовый миномёт и повесил его за лямку на плечо. Я повесил на одно плечо карабин, а на другое тяжёлую снарядную сумку. Мы вереницей спустились по трапу в танковый трюм, где унтер-офицер приказал нам забираться на борт амтрака. У меня ослабли колени, когда я увидел, что это была не последняя модель с откидным задним бортом для выхода десанта, на которой мы тренировались. Это означало, что когда амтрак доберётся до берега, нам придётся выпрыгивать через высокие борта, гораздо больше подставляясь под вражеский огонь. Я был слишком испуган и взволнован, чтобы что-то говорить, но некоторые парни ворчали.

Носовые ворота корабля открылись, и рампа начала опускаться. Моторы транспортёров взревели и изрыгнули дым. Вокруг нас закружились выхлопы. Сияющий дневной свет полился в танковый трюм через открытые ворота корабля, и первый амтрак тронулся и загрохотал по уходящей круто вниз рампе.

Наша машина тронулась с рывком, мы схватились за борта и друг за друга. Гусеницы амтрака скреблись и скрежетали по выступам рампы, затем амтрак свободно поплыл, держась на воде, словно большая утка. Вокруг нас грохотали залпы корабельных орудий, участвующих в предварительном обстреле береговой линии Пелелиу и его оборонительных позиций.

В Корпусе морской пехоты нас, новичков, тренировали до тех пор, пока мы не сплавились с ветеранами в абсолютно вымуштрованную боевую дивизию. Теперь ход событий, разворачивающихся на этом клочке коралла размером две на шесть миль, неумолимо толкал нас вперёд, каждого навстречу его персональной судьбе.

Любое событие в моей жизни до или после этого дня меркнет в свете того трепетного момента, когда мой амтрак под грохот артобстрела двинулся в сторону пылающего, окутанного дымом берега на штурм Пелелиу.

С окончания Второй Мировой войны историки и военные аналитики безрезультатно спорят о необходимости кампании на островах Палау. После битвы многие считали - и считают до сегодняшнего дня - что Соединённым Штатам не стоило захватывать их в рамках подготовки к возвращению генерала Макартура на Филиппины.

Адмирал Уильям Ф. Хэлси, по прозвищу Бык, предлагал отказаться от операции на Палау после того, как высокопоставленные командиры узнали, что японские военно-воздушные силы на Филиппинах оказались не столь сильными, как разведка предполагала изначально. Но Макартур считал, что операция должна состояться, и адмирал Честер У. Нимиц сказал, что уже слишком поздно отменять операцию, потому что конвой уже вышел в путь.

Из-за важных событий в Европе в то время и недостатка непосредственных, явных преимуществ от взятия Пелелиу, это сражение остаётся одним из наименее известных и оценённых во всей Тихоокеанской войне. Тем не менее, оно считается самой жестокой схваткой, что морская пехота провела во Второй Мировой войне.

Генерал-майор (позднее генерал-лейтенант) Рой С. Гейгер, опытный командир III амфибийного корпуса, неоднократно утверждал, что Пелелиу стал самой жестокой битвой во всей войне на Тихом океане. Бывший командир Корпуса морской пехоты, генерал Клифтон Б. Гейтс, говорил, что взятие Пелелиу было одним из самых ожесточённых и упорных сражений в войне, и что нигде больше боевая эффективность американских морских пехотинцев не проявилась столь убедительно.

Битва за Пелелиу также имела большое значение для продолжения войны морской пехотой из-за новой тактики, применённой японцами. Японцы отказались от обычного сосредоточения усилий по обороне береговой линии в пользу комплексной обороны, опирающейся на взаимно прикрывающие укреплённые позиции в пещерах и ДОТах, уходящие глубоко во внутренние районы острова, в частности, на высоты горы Умурброгол⁶¹.

В предыдущих битвах японцы тратили свои силы в банзай-атаках против морпехов, едва последним удавалось закрепиться на береговом плацдарме. Морпехи истребляли бешено наступающих японцев тысячами. В предыдущих кампаниях ни одна японская банзай-атака не оказалась успешной.

Но на Пелелиу командующий японцами полковник Кунио Накагава позволил морской пехоте приблизиться к нему и примерно десяти тысячам солдат из его любимой 14-й пехотной дивизии. С взаимно прикрывающих позиций японцы тщательно простреливали каждый ярд Пелелиу от берега и дальше вглубь до командного пункта Накагавы, скрытого в глубине коралловой скалы в центре горной системы. Некоторые позиции вмещали лишь одного человека. Некоторые пещеры вмещали сотни. Таким образом, морпехи не видели единой главной линии обороны. Японцы выстроили прекрасную глубокоэшелонированную оборону, где весь остров был линией фронта. Они дрались, пока не была разбита последняя позиция.

С учётом необычайно пересечённой местности, новая японская тактика оказалась столь успешной, что 1-я дивизия морской пехоты на Пелелиу понесла более чем вдвое больше потерь, чем 2-я дивизия морской пехоты на Тараве. В относительном исчислении потери Соединённых Штатов на Пелелиу близки к потерям, понесённым позже на Иводзиме, где японцы также выстроили замысловатую глубоко эшелонированную оборону, берегли войска и вели войну на истощение. В большем масштабе искусная, прочная оборона южной части Окинавы использовала ту же сложную систему глубокой обороны, впервые опробованную на Пелелиу.

Глава 4

Десант в преисподнюю

Час "H", 0800. Длинные языки красного пламени, вперемешку с густым чёрным дымом вырывались из жерл огромных корабельных 16-дюймовых орудий с грохотом, подобным ударам грома. Гигантские снаряды раздирали воздух, улетая в сторону острова с рёвом, как от паровоза.

- Наверное, целую кучу денег стоит выстрелить из такой шестнадцатидюймовой малышки, - сказал мой товарищ, стоящий рядом со мной.

- Срать на расходы, - пробурчал другой.

Лишь немногим менее впечатляющими были залпы крейсеров, стреляющих из 8-дюймовок и стаи малых кораблей, ведущих беглый огонь. Обычно чистый солёный воздух насытили запахи взрывчатки и дизельного топлива. Пока формировались штурмовые волны, и мой десантный транспортёр неподвижно лежал на воде с мотором, работающим на холостых оборотах, интенсивность артобстрела возросла настолько, что в оглушительном грохоте я уже не мог различать звук разных видов орудий. Нам приходилось кричать, чтобы слышать друг друга. Большие корабли усилили огонь и отошли к флангам шеренги амтраков, когда мы двинулись вперёд, чтобы не стрелять поверх нас и не рисковать недолётами.

Мы, казалось, целую вечность ждали сигнала начать движение к берегу. Напряжение было таким, что я едва мог его выносить. Ожидание составляет большую часть войны, но я никогда не переживал столь мучительного напряжения, как невыносимая пытка последних минут перед получением сигнала начать штурм Пелелиу. Меня пробивал холодный пот, и напряжение росло вместе с интенсивностью артиллерийского огня. Мой желудок скрутило в узел. В горле у меня застрял комок, и я с большим трудом мог сглотнуть. Мои колени едва не подламывались, так что я цеплялся ослабшими руками за борт транспортёра. Я ощущал головокружение и боялся, что мой мочевой пузырь того и гляди самопроизвольно опустошится и выдаст всем, какой я трус. Но бойцы вокруг меня, похоже, чувствовали себя точно так же, как и я. Наконец, с чувством фаталистического облегчения, смешанного со вспышкой гнева на флотского офицера, который был командиром нашей волны, я увидел, как он машет флагом в сторону берега. Наш водитель прибавил оборотов. Гусеницы вспенили воду, и мы - вторая волна - двинулись к острову.

Мы двигались вперёд, наблюдая устрашающее зрелище. Огромные гейзеры воды вырастали вокруг амтраков впереди нас, когда те приближались к рифу. Берег по всей длине превратился в сплошную полосу огня на фоне стены густого дыма. Казалось, что посреди моря извергается огромный вулкан, и мы не направляемся к острову, а нас затягивает в водоворот пылающей бездны. Многим суждено было исчезнуть там навсегда.

Лейтенант передёрнулся и вытащил полупинтовую бутылочку виски.

- Вот оно, парни, - закричал он.

Прямо как в кино! Происходящее казалось нереальным.

Он протянул бутылочку мне, но я отказался. В тех условиях мне хватило бы понюхать пробку, чтобы отключиться. Он сделал длинный глоток из бутылки, и ещё пара человек сделала то же самое. Внезапно крупный снаряд разорвался рядом, всё вокруг сотряслось, и огромный фонтан воды взметнулся вверх чуть правее перед нами. Он едва не попал в нас. Двигатель заглох. Носовую часть транспортёра качнуло влево и ударило об корму другого амтрака, который либо заглох, либо был подбит. Я так никогда и не узнал, в чём было дело.

Мы стояли с заглохшим двигателем, плавая на поверхности воды в течение нескольких кошмарных минут. Мы стали сидящими утками для вражеских стрелков. Я поглядел вперёд через люк за спиной водителя. Он яростно бился с рычагами управления. Японские снаряды завывали в воздухе и рвались повсюду вокруг нас. Сержант Джонни Мармет наклонился к водителю и что-то ему прокричал. Чтобы это ни было, но слова, похоже, успокоили водителя, потому что ему удалось завести мотор. Мы снова двинулись вперёд посреди фонтанов от разрывающихся снарядов.

Наша артподготовка начала отодвигаться от побережья и перемещаться вглубь острова. Наши пикирующие бомбардировщики тоже перемещались глубже, обстреливая остров и сбрасывая бомбы. Японцы усилили свой огонь против волн амтраков. Сквозь шум я мог различить зловещий звук снарядных осколков, гудящих и воющих в воздухе.

- Приготовиться! - заорал кто-то.

Я схватил свою снарядную сумку и повесил её на левое плечо, застегнул ремешок каски, поправил ремень карабина на правом плече и постарался держать равновесие. Моё сердце колотилось. Наш амтрак выехал из воды и проехал несколько ярдов по пологому песчаному берегу.

- Покинуть машину! - закричал унтер-офицер за несколько секунд до того, как машина качнулась и встала.

Бойцы повалили через борта настолько быстро, насколько могли. Я последовал за Снафу, взобрался наверх и устойчиво встал обеими ногами на левый борт, чтобы прыгнуть как можно дальше. В это мгновение пулемётная очередь с раскалёнными добела трассерами пронеслась в воздухе на уровне глаз, едва не задев моего лица. Я отдёрнул голову, как черепаха, потерял равновесие и неуклюже свалился на песок спутанным комом из снарядной сумки, рюкзака, противогаза, подсумков и гремящих фляг. "Уходить с берега! Уходить с берега!" - крутилось у меня в голове.

Стоило мне почувствовать под ногами сушу, и я уже не так боялся, как в те минуты, когда мы пересекали риф. Мои ноги зарылись в песок, когда я попытался встать. Крепкая рука схватила меня за плечо. "О Господи", - подумал я, - "Это нип, выскочивший из ДОТа!" Я не мог дотянуться до своего кабара - к счастью, потому что когда я поднял лицо из песка и поглядел вверх, то увидел встревоженное лицо склонившегося надо мной морпеха. Он думал, что пулемётная очередь задела меня и подполз посмотреть. Увидев, что я цел, он повернулся и быстро пополз прочь с берега. Я поспешил за ним.

Вокруг повсюду рвались снаряды. Осколки проносились с жужжанием, ударяясь об песок и шлёпаясь в воду в нескольких ярдах позади нас. Японцы оправлялись после шока от нашей артподготовки. Их пулемётный и ружейный огонь усиливался, всё громче звучали злобные щелчки пуль над головой.

Наш амтрак развернулся и поехал назад, когда я добрался до края песчаного берега и растянулся на земле. Мир превратился в ночной кошмар из вспышек, оглушительных взрывов и щёлкающих пуль. Почти всё, что я видел, было размыто. Мой разум оцепенел от шока.

Я глянул назад, на берег, и увидел, как плавучий грузовик DUKW⁶² выкатился на песок возле того места, где только что высадились мы. В тот миг, когда DUKW остановился, его окутал густой грязно-чёрный дым от прямого попадания снаряда. В воздух разлетелись обломки. В странном, отстранённом изумлении, присущим всем, кто оказался под обстрелом, я наблюдал, как плоская металлическая пластина площадью около двух квадратных футов взлетела, переворачиваясь, высоко в воздух, а затем шлёпнулась в воду, словно большой блин. Я не видел, чтобы кто-то вылез из DUKW.

По всему берегу и вдали на рифе горело несколько амтраков и DUKW. Японские пулемётные очереди оставляли на воде цепочки всплесков, как будто хлестали по воде гигантским кнутом. Море неустанно изрыгало фонтаны воды в тех местах, куда падали снаряды и миномётные мины. Краем глаза я заметил группу морпехов, покидающих дымящийся амтрак на рифе. Некоторые падали под ударами пуль и осколков, взбивавших воду вокруг них. Их товарищи пытались помочь им, пока те барахтались в доходящей до колена воде.

Я содрогнулся, и дыхание у меня перехватило. Дикое, отчаянное чувство гнева, горя и жалости охватило меня. Впоследствии это чувство будет терзать мой разум всякий раз, когда мне придётся видеть людей, попавших в ловушку и не иметь возможности сделать что-либо, кроме как наблюдать, как их убивают. Я тут же забыл о своём собственном положении, и чувствовал себя отравленным до глубины души. Я спрашивал Бога: "За что, за что, за что?" Я отвернулся, желая, чтобы всё это мне лишь показалось. Я попробовал горькую суть войны, вид беспомощных, погибающих товарищей, и это наполнило меня отвращением к войне.

Я поднялся на ноги. Пригибаясь к земле, я побежал вверх по прибрежному склону к ложбине. Добежав до внутреннего края песчаной полосы чуть выше верхнего уровня прилива, я посмотрел вниз и увидел нос большой чёрно-жёлтой бомбы, торчащий из песка. Металлическая пластинка на носу бомбы служила спуском взрывателя. Моя нога промахнулась всего на несколько дюймов.

Я снова бросился на землю, едва оказавшись в ложбине. На песке прямо передо мной лежала мёртвая змея около восемнадцати дюймов длиной. Она была пёстрой, и чем-то напоминала американских змей, которых я в детстве держал в качестве домашних животных. Это была единственная змея, что я видел на Пелелиу.

Я ненадолго выбрался из-под плотного обстрела, накрывающего берег. Сильный запах химикалий от снарядных разрывов наполнял воздух. Участки коралла и песка вокруг меня пожелтели от пороха из взорвавшихся снарядов. На краю ложбины стояла большая белая табличка высотой фута в четыре. На стороне, обращённой к берегу, была краской нанесена японская надпись. Для меня она выглядела, как если бы курица с грязными лапками побегала по табличке туда-сюда. Я почувствовал гордость от того, что мы находимся на вражеской территории и захватываем её для нашей страны, чтобы помочь выиграть войну.

Один из наших унтер-офицеров подал нам знак двигаться вправо от нас, за пределы узкой ложбины. Я был этому рад, потому что японцы запросто могли обрушить на ложбину миномётный огонь, чтобы предупредить её использование для укрытия. Впрочем, в тот момент казалось, что японские артиллеристы сконцентрировались на берегу и надвигающихся волнах морпехов.

Я подбежал туда, где один из наших ветеранов стоял, глядя вперёд, и шлёпнулся наземь возле его ног. "Тебе лучше лечь!" - закричал я, потому что повсюду вокруг щёлкали и хлопали пули.

- Пули летят высоко, Кувалда, они попадают по листьям, - ответил он беззаботно, даже не посмотрев на меня.

- Чёрт, какие листья? Где тут деревья? - снова закричал я ему.

Удивлённый, он поглядел направо и налево. Ниже по берегу, едва различимая, стояла ободранная пальма. Ничто вокруг не возвышалось выше колена. Он бросился на землю.

- Я, должно быть, спятил. От этих пуль звук прямо как в джунглях на Глостере, и я думал, что они попадают по листьям, - сказал он раздосадовано.

- Кто-нибудь, дайте мне сигарету! - заорал я своим товарищам из отделения.

Снафу торжествовал.

- Я тебе говорил, что ты начнёшь курить, разве нет, Кувалда?

Один приятель дал мне сигарету, и трясущимися руками мы её зажгли. Все отпускали шуточки насчёт моего отказа от всех своих прежних обещаний отказаться от курения.

Я всё смотрел направо, ожидая увидеть бойцов из 3-го батальона 7-го полка морской пехоты (3/7), которым там полагалось быть. Но, пока мы удалялись от берега, я видел только знакомые лица морпехов из своей собственной роты. Морпехи в больших количествах начали прибывать позади нас, но никого не было видно на нашем правом фланге.

Незнакомые офицеры и унтер-офицеры кричали, отдавая приказы: "Рота "К", первый взвод, ко мне!" или "Рота "К", миномётное отделение, ко мне!" В течение примерно пятнадцати минут царила неразбериха, пока офицеры и командиры из одноимённой роты 7-го полка морской пехоты не разделили наши два подразделения.

На всём протяжении побережья длиной в 2200 ярдов 1-й полк морской пехоты, 5-й полк морской пехоты и 7-й полк морской пехоты высадились одновременно. 1-й полк высадил по одному батальону на каждый из двух северных "Белых". В центре фронта дивизии 5-й полк высадил свой 1-й батальон (1/5) на берег "Оранжевый-1", а 3-й батальон (3/5) на берег "Оранжевый-2". Чтобы сформировать правый фланг дивизии, 7-й полк морской пехоты должен был отправить один батальон (3/7) на штурм берега "Оранжевый-3", самую южную из пяти выделенных частей побережья⁶³.

В действительности, в замешательстве первых минут после высадки, рота K/3/5 оказалась впереди штурмовых рот 3/7 и немного правее, чем предполагала. Судьбе было угодно, чтобы две роты смешались на правом фланге дивизии. В течение примерно пятнадцати минут мы были краем правого фланга на всём побережье.

Мы начали продвигаться вглубь. Мы прошли всего несколько ярдов, когда вражеский пулемёт открыл по нам огонь из зарослей кустов справа от нас. По нам начали стрелять японские 81-мм и 90-мм миномёты. Все попадали на землю, я нырнул в неглубокую воронку. Рота оказалась полностью прижата к земле. Все передвижения прекратились. Мины падали всё чаще, в конце концов, я уже не мог различать отдельные взрывы, просто слышал невыносимый, непрерывный грохот, и временами поверх него раздавался душераздирающий звук осколков, разрывающих воздух прямо у нас над головами. Воздух сделался мутным от дыма и пыли. Каждый мускул в моём теле был натянут, как рояльная струна. Меня трясло и передёргивало, как будто в приступе конвульсий. Пот тёк ручьями. Я молился, стиснув зубы, сжимая приклад своего карабина, и проклинал японцев. Наш лейтенант, ветеран мыса Глостер, лежал неподалёку, и, казалось, пребывал в том же состоянии. Из своего убогого укрытия в воронке я чувствовал жалость к нему и всем остальным, оставшимся на плоском коралле.

Плотный миномётный обстрел длился, не ослабевая. Я думал, он никогда не закончится. На меня наводили ужас большие снаряды, обрушивающиеся повсюду вокруг нас. Одному из них было назначено упасть точно в мою воронку, так я думал.

Если передавались приказы, если кто-то кричал, вызывая медика, я ничего этого не слышал из-за шума. Я как будто бы остался на поле боя в одиночестве, совершенно покинутый и беспомощный в урагане яростных взрывов. Всё, что оставалось делать - терпеть и молиться о выживании. Встать на ноги в этом огненном шторме было бы верным самоубийством.

Находясь под своим первым обстрелом после быстро сменяющихся событий высадки на берег, я познал новое чувство: полную и абсолютную беспомощность. Обстрел закончился примерно через полчаса, хотя мне казалось, что он молотил многие часы. Время для меня ничего не значило. (Эти слова были особенно справедливы под жестоким обстрелом. Я никогда не мог оценить, сколько он продолжался). Пришёл приказ выходить, и я поднялся, покрытый слоем коралловой пыли. Я чувствовал себя, как желе, и не мог поверить, что кто-то из наших пережил обстрел.

Ходячие раненые начали проходить мимо нас в сторону берега, где они могли погрузиться на амтраки, чтобы их отвезли обратно на корабли. Унтер-офицер, который был моим личным знакомым, спешил мимо, прижимая окровавленные бинты к левой руке.

- Сильно задело? - закричал я.

На его лице засияла широкая улыбка, и он ответил беззаботно:

- Меня, Кувалда, жалеть не надо. Ранение на миллион долларов. Для меня всё закончилось.

Он помахал мне и поспешил на выход с войны.

Нам приходилось постоянно быть настороже, пока мы продвигались сквозь кишащие снайперами заросли. Мы получили приказ остановиться на открытом участке, где я наткнулся на первого убитого врага, что мне довелось увидеть, мёртвого японского медика и двух стрелков. Медик, по-видимому, пытался оказать медицинскую помощь, когда был убит одним из наших снарядов. Его медицинский чемоданчик лежал открытым рядом с ним, и различные бинты и медикаменты были аккуратно разложены по отделениям. Медик лежал на спине, его брюшная полость была вскрыта. Я смотрел, объятый ужасом, шокированный видом блестящих внутренностей, присыпанных коралловой пылью. Это не может быть человек, билось у меня в голове. Это больше походило на кишки одного тех из кроликов или белок, что я потрошил на охотничьих вылазках в детстве. Глядя на трупы, я почувствовал тошноту.

Потный, покрытый пылью ветеран роты "К" подошёл, поглядев сперва на мертвецов, потом на меня. Он повесил свою винтовку М1 на плечо и склонился над телами. Большим и указательным пальцем одной руки он ловко снял очки в роговой оправе с лица медика. Это было проделано таким же привычным движением, каким гости берут hors d"oeuvre с подноса на коктейльной вечеринке.

- Кувалда, - сказал он укоризненно, - не стой там, разинув рот. Здесь повсюду полно отличных сувениров.

Он показал мне очки и добавил:

- Смотри, какие толстые стёкла. Эти пидоры должны быть наполовину слепые, только на их меткости это, похоже, не сказывается.

Затем он забрал пистолет "Намбу", стянул с трупа ремень и снял кожаную кобуру. Он стащил стальную каску, сунул руку внутрь и вынул аккуратно сложенный японский флаг, покрытый надписями. Ветеран бросил каску на коралл, по которому она с лязгом покатилась, перевернул труп и начал рыться в рюкзаке.

Приятель ветерана подошёл и начал обирать другие японские трупы. Его добычу составили флаг и другие вещи. Затем он вынул затворы из японских винтовок и разбил их приклады о коралл, чтобы сделать их бесполезными для лазутчиков. Первый ветеран сказал: "Пока, Кувалда. Смотри в оба и не хлопай ушами⁶⁴". Они с приятелем пошли дальше.

Я не сдвинулся ни на дюйм и не проронил ни слова, я просто стоял, остолбенев, словно в трансе. Трупы валялись там, куда ветераны оттащили их, чтобы добраться до их рюкзаков и карманов. Стану ли я таким же огрубевшим и привычным к вражеским трупам, думал я. Обесчеловечит ли война меня до такой степени, что я тоже смогу "раздевать" вражеских убитых с подобной небрежностью? В скором времени это уже ни капли меня не беспокоило.

В нескольких ярдах от этой сцены один из наших медиков из госпиталя работал в небольшой, неглубокой ложбине, оказывая помощь раненому морпеху. Я подошёл ближе и сел на коралл рядом с ним. Медик стоял на коленях, склонившись над молодым морпехом, который только что умер на носилках. Сбоку на шее умершего виднелись окровавленные бинты. Его тонкое, красивое лицо стало пепельным. "Какая горькая потеря", - подумал я, - "Ему вряд ли исполнилось и восемнадцать". Я поблагодарил Бога за то, что мать погибшего не может его видеть. Медик мягко взял подбородок мёртвого морпеха большими и указательным пальцами левой руки, а правой перекрестил его. Слёзы струились по его пыльному, загорелому, искажённому горем лицу, и он тихо всхлипывал.

Раненые, получившие дозу морфина, сидели или лежали вокруг, словно зомби, терпеливо ожидая внимания "дока". Снаряды с рёвом проносились над головой в обоих направлениях, временами один из них падал неподалёку, и пулемёты грохотали, словно болтливые демоны.

Мы продвигались вглубь. Заросли, возможно, замедляли движение роты, но и скрывали нас от жестокого вражеского обстрела, который задержал остальные роты, вышедшие к открытому аэродрому. Я слышал далёкий грохот разрывов и боялся, что мы попасть под них.

То, что начальник штаба нашего батальона⁶⁵ погиб через несколько мгновений после высадки на берег, и амтрак, перевозящий полевое телефонное оборудование и связистов, был уничтожен на рифе, затруднило управление. Роты 3/5 утратили контакт друг с другом и с 3/7 на своём фланге⁶⁶.

Проходя мимо разных подразделений, и здороваясь со знакомыми, я был поражён выражениями их лиц. Когда я попытался улыбнуться в ответ на замечание, которое отпустил один мой приятель, моё лицо оказалось натянуто, словно кожа на барабане. Мои лицевые мышцы были так напряжены от нервозности, что я почувствовал, что улыбнуться никак не получится. Внезапно я осознал, что лицо моих товарищей по отделению и всех остальных вокруг выглядели незнакомыми и похожими на маски.

Продвигаясь к востоку, мы ненадолго задержались на привале неподалёку от тропы Север-Юг. Прошёл слух, что нам предстоит быстрее двигаться вперёд к тропе, тогда мы сможем выровняться с 3/7.

Мы продолжали движение сквозь заросли и плотный снайперский огонь, пока не вышли к открытому месту, выходящему к океану. Рота "К" достигла восточного берега. Перед нами лежал мелкий залив с заграждениями из колючей проволоки, железными пирамидами и другими препятствиями против десантных средств. Я порадовался, что нам не пришлось штурмовать этот берег.

Около дюжины стрелков роты "К" открыли огонь по японским солдатам, пробирающимся по рифу с нескольких сотнях ярдов от нас у устья залива. К нам присоединились другие морпехи. Враги выходили из узкого выступа мангровых зарослей слева от нас и двигались к юго-восточному мысу справа. С дюжину вражеских солдат то плыли, то бежали вдоль рифа. Иногда над водой виднелись лишь головы, а мои товарищи отправляли пули в самую середину их строя. Большинство бегущих врагов со всплеском упали в воду.

Мы воодушевились оттого, что достигли восточного берега и оттого, что можем стрелять по врагу на открытой местности. Несколько японцев проскочили и теперь карабкались среди скал на мысе.

- О"кей, парни, целимся и шлёпаем их! - скомандовал сержант, - Шумом их не убьешь, для этого есть пули. Вы, парни, даже буйволу в задницу с трёх шагов не попадёте⁶⁷! - кричал он.

Ещё несколько японцев выскочили из укрытия в мангровых зарослях. Под градом винтовочных пуль все они со всплеском повалились в воду. "Вот так-то лучше", - проворчал сержант.

Миномётчики скинули на землю свою ношу и ждали команды устанавливать миномёты. Мы не стреляли по врагу из карабинов. На таком расстоянии винтовки были более эффективны, чем карабины, так что мы просто ждали.

Позади нас усиливалась стрельба. Мы не имели контакта с подразделениями морской пехоты справа и слева от нас. Но ветеранов не занимало ничего, кроме японцев на рифе.

Приготовиться к отходу! - пришёл приказ.

Какого чёрта? - проворчал один ветеран, когда мы направились обратно в заросли. - Дрались-дрались, добрались до цели, а теперь они приказывают идти обратно.

Остальные к нему присоединились.

- Эй, отставить. Мы должны установить контакт с 7-м полком, - сказал один из унтеров.

Мы снова вошли в густые заросли. На некоторое время я полностью потерял ориентацию, и понятия не имел, куда мы направляемся.

Морпехи не знали, что там были две параллельные тропы Север-Юг примерно в двух сотнях ярдов одна от другой. Из-за плохих карт, плохой видимости и бесчисленных снайперов различить две тропы было трудно.

Когда 3/5, с ротой "К" на правом фланге достиг первой (более западной) тропы, то на самом деле двигался вровень с 3/7. Однако из-за плохой видимости контакт между двумя батальонами установить не удалось. Считалось, что 3/5 остался далеко сзади. Таким образом, 3/5 приказали двигаться вперёд, чтобы выровняться с 3/7. К тому времени, как ошибка была обнаружена, 3/5 выдвинулся на 300-400 ярдов вперёд относительно фланга 3/7. Второй раз за день D рота K/3/5 оказалась крайним подразделением на правом фланге дивизии. Весь 3-й батальон 5-го полка морской пехоты превратился в выступ, вклинивающийся глубоко на вражескую территорию к восточному побережью. Вдобавок, три роты батальона утратили контакт друг с другом. Изолированные подразделения подвергались критической опасности быть отрезанными и окружёнными японцами.

Погода становилась всё жарче, и я промок от пота. Я начал есть солевые таблетки и чаще отхлёбывать тёплую воду из своих фляг. Нас предупреждали, чтобы мы берегли воду как можно дольше, потому что никто не знал, где мы сможем её заново набрать.

Запыхавшийся посыльный с озабоченным лицом подбежал сзади.

- Эй, парни, где штаб роты "К"?

Мы показали ему, где, как мы сами думали, мог оказаться А.А.

- Какие новости? - задал кто-то тот самый волнующий вопрос, который всегда задавали посыльным.

- Штаб батальона говорит, что мы должны наладить контакт с 7-м полком, потому что если нипы контратакуют, то они пройдут прямо сквозь разрыв, - ответил тот на бегу.

- Господи! - сказал боец рядом со мной.

Мы прошли вперёд и подошли к остальной части роты на открытом месте. Взводы строились и составляли отчёты о потерях. Японский миномётный и артиллерийский огонь усиливался. Обстрел становился плотнее, указывая на возможность контратаки. Большая часть снарядов свистели над головой и падали у нас в тылу. Это казалось мне странным, хотя и очень удачным в ту минуту. Пришёл приказ выдвинуться не небольшое расстояние к краю зарослей. Примерно в 1650 я посмотрел в сторону южного края коралловых хребтов под общим названием "Кровавый нос", за аэродром, и увидел какие-то машины, движущиеся среди взметающихся туч пыли.

- Эй, - сказал я стоящему рядом ветерану, - зачем амтраки едут через аэродром, прямо к джапам?

- Это никакие не амтраки, это ниповские танки! - ответил он.

Вокруг вражеских танков вспыхивали взрывы. Несколько наших танков "Шерман" появились на краю аэродрома и открыли огонь. Из-за туч пыли, поднятой гусеницами и взрывами, я почти ничего не мог разглядеть и не видел какой-либо вражеской пехоты, но стрельба слева от нас была плотной.

Передали приказ бегом занимать боевые позиции. Стрелки сформировали линию на краю зарослей и залегли, пытаясь по возможности укрыться. От начала до конца кампании на Пелелиу было совершенно невозможно окопаться на твёрдой коралловой скале, так что бойцы укладывали вокруг себя камни или прятались за брёвнами и обломками.

Мы со Снафу установили наш 60-мм миномёт в нескольких ярдах позади стрелков, на другой стороне тропы, в неглубокой воронке. Все напряглись, когда пришёл приказ: "Быть готовыми к отражению контратаки. Контратака направлена на фронт роты "I".

Я не знал, где находится рота "I", но полагал, что она слева от нас - где-то слева. И хотя я полностью доверял нашим офицерам и унтерам, мне казалось, что мы одиноки и затеряны посреди грохочущего хаоса, где повсюду снайперы и нет контакта с другими подразделениями.

- Надо бы им прислать сюда побольше войск, - бормотал Снафу своё стандартное замечание для напряжённых моментов.

Снафу установил миномёт, а я вытащил мину из контейнера в своей снарядной сумке. Наконец-то мы сможем отстреливаться!

- Огонь! - крикнул Снафу.

В этот же самый миг танк морской пехоты принял нас за вражеских солдат. Едва моя рука поднялась, чтобы бросить мину в трубу, по нам открыли огонь из пулемёта. Он звучал как один из наших - и, к удивлению, из нашего тыла! Когда я выглянул из воронки, то сквозь пыль и дым увидел танк "Шерман" на поляне позади нашей позиции, танк выстрелил из 75-мм орудия куда-то направо и назад от нас. Снаряд взорвался неподалёку, близ изгиба той же тропы, на которой находились мы. Затем я услышал ответ японского полевого орудия, которое вело огонь по танку. Я снова попытался выпустить мину, но нас снова обстреляли из пулемёта.

- Кувалда, смотри, чтобы он не попал в мину! Нас всех разнесёт к чертям! - сказал встревожено подносчик боеприпасов, скорчившийся в воронке позади меня.

- Не беспокойся, он чуть не попал мне в руку, - рявкнул я.

Наш танк и японское орудие продолжали свою дуэль.

- Боже, когда этот танк разнесёт ниповскую пушку, он повернёт сюда, и мы все в заднице! Он думает, что мы нипы! - сказал один из ветеранов в воронке.

- Господи Иисусе! - простонал кто-то.

Меня накрыла волна паники. За несколько кратких мгновений наш танк низвёл меня от хорошо обученного, решительного помощника миномётчика до дрожащего сгустка ужаса. Меня лишало духа не то, что я оказался под огнём пулемёта, а то, что это был наш пулемёт. Погибнуть от рук врага было весьма скверно, это была реальная возможность, к которой я себя готовил. Но оказаться убитым по ошибке своим собственным товарищем, такую участь мне трудно было принять. Это было уже слишком.

Властный голос на другой стороне тропы закричал: "Миномёт в походное положение!"

Нашёлся доброволец, который прополз влево, и вскоре танк прекратил по нам стрелять. Позже мы узнали, что наши танкисты стреляли по нам, потому что мы выдвинулись слишком далеко вперёд. Они думали, что мы - прикрытие полевого орудия. Это также объясняет, почему вражеские снаряды пролетали над нами и взрывались позади. Трагично, но морпех, который нас спас, объяснив танкистам, кто мы, был сбит с танка вражеским снайпером и погиб.

Плотная стрельба слева от нас почти угасла, так что японская контратака была сорвана. К сожалению, я никак этому не поспособствовал, потому что нас прижало к земле огнём одного из наших собственных танков.

Несколько наших прошли по тропе и осмотрели японскую полевую пушку. Это было хорошо изготовленное, грозного вида артиллерийское орудие, но меня удивило, что колёса были тяжёлыми и деревянными, характерными скорее для полевых пушек девятнадцатого века. Солдаты японского артиллерийского расчёта валялись вокруг пушки.

- Это самые высокие японцы, что я видел! - произнёс один из ветеранов.

- Посмотри на этих пидоров, они все больше шести футов ростом, - сказал другой.

- Они, должно быть, и есть тот самый "Цвет Квантунской армии"⁶⁸, нам про него говорили, - добавил капрал.

Японская контратака не была безумной, самоубийственной банзай-атакой, которую морпехи могли ожидать по прошлому опыту. Множество раз в течение дня D я слышал от опытных ветеранов догматическое утверждение, что враг начнёт банзай-атаку.

- Они начнут банзай, а мы надерём им задницы. Затем мы сможем слезть с этой раскалённой скалы, и командование, возможно, отправит дивизию обратно в Мельбурн.

Вместо банзай-атаки японский ответный натиск оказался хорошо скоординированным пехотно-танковым наступлением. Приблизительно рота японской пехоты при поддержке примерно тринадцати танков осторожно пересекли аэродром, а затем были уничтожены морпехами слева от нас. Это было нам первым предупреждением, что на Пелелиу японцы могут сражаться не так, как во всех других местах.

Прямо перед наступлением сумерек японский миномётный залп накрыл командный пункт 3/5. Наш командир, подполковник Остин К. Шофнер⁶⁹, был ранен, пытаясь наладить контакт между ротами нашего батальона. Его эвакуировали на борт госпитального судна.

Роты "I", "K" и "L" не смогли восстановить контакт до наступления темноты. Каждая рота окопалась, заняв на ночь круговую оборону. Ситуация была рискованной. Мы остались изолированы, почти без воды на ужасающей жаре, и патроны подходили к концу. Подполковник Льюис Уолт в сопровождении одного лишь посыльного вышел в непроглядные, кишащие врагами заросли, разыскал все роты и направил нас на позиции дивизии на аэродроме. Ему следовало бы дать "Медаль почёта"⁷⁰ за его подвиг⁷¹!

Пока мы окапывались, прошёл слух, что дивизия понесла тяжёлые потери во время высадки и последовавшего боя. Знакомые ветераны говорили, что это, наверное, самый тяжёлый день войны, что им приходилось пережить⁷².

Я испытал глубочайшее облегчение, когда мы закончили яму для нашего миномёта и пристреляли его, выпустив два или три мины по территории перед позициями роты "К". Жажда стала почти невыносимой, желудок у меня закрутило в узел, и я обливался потом. Немного помогли декстрозные таблетки из пайка, которые я растворил во рту, выпив последний глоток из моих исчезающих запасов воды. Мы понятия не имели, когда нам доставят припасы и дополнительную воду. Артиллерийские снаряды всё чаще свистели и визжали над головой туда и сюда, и повсюду гремела стрельба из ручного оружия.

В мрачном свете осветительных снарядов, покачивающихся подобно ожерельям на своих парашютиках, отчего повсюду безумно плясали и колебались тени, я начал снимать правый ботинок.

- Кувалда, какого чёрта ты делаешь? - спросил Снафу раздражённым голосом.

- Снимаю ботинки, у меня ноги болят, - ответил я.

- Ты что, азиатом стал? - спросил он тревожно, - Что ты будешь делать в одних носках, если нипы повалят сюда из джунглей или через аэродром? Нам, возможно, придётся убираться из этой дыры и шевелить задницей, если прикажут. Они запросто могут устроить банзай-атаку ещё до рассвета, и как ты думаешь бегать по камням в носках?

Я ответил, что просто не подумал. Он как следует меня отчитал и сказал, что нам очень повезёт, если удастся снять ботинки до того, как остров будет захвачен. Я поблагодарил Бога, что мой сосед по ячейке оказался боевым ветераном.

Затем Снафу небрежно вытащил свой кабар и воткнул его в коралловый гравий возле своей правой руки. У меня внутри всё сжалось, и спина покрылась гусиной кожей от вида длинного лезвия в зеленоватом свете и осознания причины, по которой нож находился под рукой. Затем Снафу проверил свой автоматический пистолет 45-го калибра. Я последовал его примеру со своим кабаром, перебравшись на другую сторону от миномёта, проверил свой карабин и осмотрел миномётные мины (разрывные и осветительные), сложенные в пределах досягаемости. Мы устраивались на длинную ночь.

- Снафу, это наш или их? - спрашивал я каждый раз, когда сверху пролетал снаряд.

В приближении и разрыве снаряда нет ничего изысканного или сокровенного. Когда я слышал свист подлетающего издали снаряда, каждый мускул в моём теле сокращался. Я весь сжимался в жалком усилии уберечься, чтобы меня не смело. Я чувствовал полную беспомощность.

По мере того, как дьявольский свист приближался, мои зубы стискивались, моё сердце начинало колотиться, во рту пересыхало, дыхание превращалось в неровные всхлипы, и я не мог сглотнуть, боясь задохнуться. Я постоянно молился, иногда громко вслух.

Иногда, в зависимости от расстояния и ландшафта, я мог услышать приближающийся снаряд со значительного удаления, таким образом, продлевая напряжение от, казалось, нескончаемой муки. В одно мгновение звук снаряда нарастал до максимума, и заканчивался вспышком и оглушительным взрывом, подобным сильному раскату грома. Земля сотрясалась и ударная волна била по ушам. Осколки раздирали воздух, проносясь мимо с воем и рычанием. Грязь и камни сыпались на землю, пока рассеивался дым от разрыва.

Нахождение под длительным обстрелом просто приумножало весь ужасный осязаемый и эмоциональный эффект от одного снаряда. На мой взгляд, артиллерия - адское изобретение. Приближающийся свист и вой большого стального ящика, полного разрушения - воплощение жестокой ярости и бесчеловечности. Я приобрёл страстную ненависть к снарядам. Оказаться убитым пулей казалось хирургически чистым. Но снаряды не только рвут и калечат тело, они терзают разум порой сверх пределов душевного здоровья. После каждого снаряда я чувствовал себя выжатым, обмякшим и истощённым.

Во время длительных обстрелов, мне часто приходилось сдерживать себя и бороться с безумным, неодолимым желанием кричать и плакать. Всё время, пока тянулась битва за Пелелиу, я боялся, что однажды под обстрелом потеряю самообладание, и мой разум повредится. Я ненавидел снаряды за ущерб, наносимый ими разуму так же сильно, как и за их ущерб телу. Пребывание под плотным обстрелом было, без сомнения, самим страшным из всего, что мне довелось пережить на войне. С каждым разом он заставлял меня чувствовать себя ещё более покинутым и беспомощным, ещё более фаталистичным, и ещё меньше верить в то, что мне удастся избежать грозного закона средних величин, который неумолимо прореживал наши ряды. У страха есть много граней и много тонких нюансов, но ужас и отчаяние, что я испытывал под жестоким обстрелом, вне сомнения, были самыми невыносимыми.

Ночь тянулась бесконечно, а мне едва удалось задремать. Ближе к предрассветным часам многочисленные вражеские оружия сосредоточили огонь на участке, с которого подполковник Льюис Уолт отвел нас. Снаряды визжали и выли над нами и падали в зарослях позади.

- Ого, парни, послушайте, как нипы лупят по тому участку, - сказал наш товарищ в соседней ячейке.

- Да, - сказал Снафу, - они, небось, думают, что мы всё ещё там, и готов спорить, контратаку они устроят точно в этом месте.

- Слава Богу, что мы здесь, а не там, - добавил наш товарищ.

Обстрел усиливался, японцы задавали пустому участку джунглей настоящую взбучку. Когда обстрел начал, наконец, утихать, я услышал, как кто-то произнёс со смешком: "Да ладно, не останавливайтесь, засранцы. Вышвыривайте свои проклятые снаряды не туда, куда надо".

- Не волнуйся, тупица, у них ещё полно всего, чем стрелять куда надо, и скоро так и будет, когда станет светло, и они нас заметят, - отозвался другой голос.

Поставки припасов в день "D" отставали от потребностей пехотных рот 5-го полка морской пехоты. Японцы весь день вели плотный артиллерийский, миномётный и пулемётный обстрел всего занятого полком побережья, вражеские корректировщики огня наводили артиллерийский и миномётный огонь на десантные средства, едва те достигали берега. Таким образом, становилось трудно доставить жизненно необходимые припасы на берег и эвакуировать раненых. Весь Пелелиу в день "D" стал линией фронта. Никто, кроме мертвецов, не был неуязвим для вражеского огня. Парни из береговой команды⁷³ старались изо всех сил, но они не могли восполнить тяжёлые потери амтраков, чтобы доставить нам припасы.

Мы не знали о проблемах на побережье, и были слишком заняты своими собственными. Мы ворчали, ругались и молились, чтобы нам доставили воду. Я расходовал свою воду более экономно, чем многие другие, но, в конце концов, опустошил обе фляги к тому времени, как мы закончили яму для миномёта. Рассасывание декстрозных таблеток немного помогало, но за ночь жажда стала ещё сильнее. Впервые в своей жизни я оценил распространённое клише из кинофильмов, изображающее человека в пустыне, кричащего "Воды, воды!"

Артиллерийские снаряды по-прежнему пролетали туда и сюда над нашими головами почти до самого рассвета, но стрельбы из ручного оружия на нашем участке почти не было. Внезапно, на нас обрушился один из самых мощных японских пулемётных обстрелов, что когда-либо на моей памяти были сконцентрированы на столь небольшом участке. Трассеры проносились и пули щёлкали не более чем в одном футе над краем нашей ямы. Мы лежали, растянувшись на спине, и ждали, пока шквал огня не закончился.

Пулемёт снова открыл огонь, к нему присоединился второй, и, возможно, третий. Потоки иссиня-белых трассеров (американские трассеры были красными) густыми потоками проносились над нами, по-видимому, вылетая откуда-то со стороны аэродрома. Перекрёстный обстрел продолжался по меньшей мере четверть часа. Они нас просто засыпали пулями.

Незадолго до того, как начался пулемётный обстрел, нам передали, что после рассвета мы выдвигаемся вместе со всем 5-м полком в наступление через аэродром. Я молился, чтобы пулемётный огонь закончился до того, как нам придётся выходить. Нас крепко прижали к земле. Любой предмет, поднятый выше края миномётной ямы, срезало бы, словно гигантской косой. Минут через пятнадцать огонь внезапно прекратился. Мы вздохнули с облегчением.

D+1

Наконец, рассвело, и с рассветом температура начала быстро повышаться.

- Где, чёрт побери, вода? - простонал боец рядом со мной. В предыдущий день у нас произошло немало случаев потери сознания из-за жары. Нам нужна вода, или же мы все отключимся во время наступления, подумал я.

- Приготовиться к выходу! - пришёл приказ. Мы собрали свои вещи. Снафу сложил миномёт, сложив сошки и пристегнув их, пока я упаковывал оставшиеся мины в снарядную сумку.

- Мне надо попить воды, или я свихнусь! - сказал я.

В эту минуту наш товарищ неподалёку закричал, махая нам рукой: "Идите сюда, мы нашли колодец!"

Я схватил свой карабин и сорвался с места, гремя пустыми флягами на поясе. Примерно в двадцати пяти ярдах группа морпехов из роты "К" собрались у дыры футов пятнадцати в диаметре и десяти глубиной. Я заглянул вниз. На дне с одной стороны было небольшая лужица молочного цвета воды. Японские снаряды начали падать на аэродром, но жажда была слишком сильной, чтобы меня это беспокоило. Один из наших уже спустился вниз, наполнял фляги и передавал их наверх. Товарищ, который нас позвал, пил из каски со снятой подкладкой. Он отхлебнул молочно-белой жижи и сказал: "Это не пиво, но оно мокрое". Нам наверх передали каски и фляги с водой.

- Не скучивайтесь, парни. Мы точно притянем японский чёртов снаряд, - закричал кто-то.

Первый из тех, кто пил воду, посмотрел на меня и сказал: "Я сейчас проблююсь!"

Ротный медик подбежал с криком: "Парни, не пейте эту воду! Она может быть отравлена" Я как раз поднёс ко рту полную каску, когда стоящий рядом со мной морпех повалился на землю, держась за бока и жестоко давясь. Я бросил свою каску с водой, молочно-белой от коралловой пыли и принялся помогать медику с пострадавшим. Он ушёл в тыл, где выздоровел. Был ли это яд или просто загрязнение, мы так и не узнали.

- Собрать снаряжение и приготовиться! - закричал кто-то.

Расстроенный и разозлённый, я направился обратно к миномётной яме. Примерно в это время прибыло подразделение с канистрами с водой, патронами и пайками. Мы с моим товарищем помогли друг другу перелить воду из пятигаллонной канистры в наши чашки от фляг⁷⁴. У нас тряслись руки, так нам не терпелось утолить жажду. Меня удивило, что вода в моей алюминиевой чашке казалась коричневой. Неважно, я сделал большой глоток - и чуть не выплюнул воду, несмотря на ужасную жажду. В воде было полно машинного масла и ржавчины, она воняла. Не веря себе, я посмотрел в чашку, где синеватая плёнка масла лениво плавала на поверхности вонючей коричневой жидкости. Мой желудок схватило судорогой.

Мой товарищ поглядел на меня и простонал:

- Кувалда, ты думаешь то же, что и я?

- Конечно, эти задания по очистке бочек на Павуву, - сказал я устало. Мы с ним вместе были в бригаде, отправленной чистить бочки.

- Я мудозвон, - пробормотал он, - Я никогда в жизни больше не буду сачковать на работе.

Я сказал, что не думаю, что это только наша вина. Мы были не единственными членами бригады, и с самого начала было очевидно (кроме разве что некоторых офицеров-интендантов), что тем методом, которым нам приказали их чистить, бочки на самом деле не отчищались. Но осознание этого было малым утешением на аэродроме Пелелиу на усиливающейся жаре. Сколь ни отвратительна была эта жижа, нам пришлось её пить, или получить тепловой удар. Когда я осушил свою чашку, в ней остался осадок из ржавчины, напоминающий кофейную гущу, и у меня разболелся желудок.

Мы собрали вещи и приготовились выдвигаться, готовясь к наступлению через аэродром. Поскольку позиции 3/5 ночью были обращены фронтом к югу и располагались спиной-к-спине с позициями 2/5, мы должны были двигаться и готовить наступать на север через аэродром вместе с остальными батальонами полка. Японцы начали обстреливать наши позиции на рассвете, так что нам приходилось двигаться быстро и в разомкнутом строю. Наконец, мы заняли позиции для наступления и нам приказали залечь, пока не поступит приказ выдвигаться. Мне это пришлось в самый раз, потому что японский обстрел усиливался. Наша артиллерия, корабли и самолёты обрушивали ужасающий огонь на аэродром и горные кряжи позади него, готовя нашу атаку. Наша артподготовка длилась около получаса. Я знал, что нам предстоит выдвигаться, когда она закончится.

Пока я лежал на горячем поблёскивающем коралле и глядел на голый аэродром, волны жара мерцали и плясали, искажая видимость хребта Кровавый Нос. Нам в лица дул горячий ветер.

Мимо пробежал унтер-офицер, низко пригибаясь и крича: "Вы, парни, там не задерживайтесь! Меньше шансов, что вас заденет, если вы проскочите побыстрее и без остановок!"

- Вперёд! - закричал офицер, махнув рукой в сторону аэродрома. Мы двинулись шагом, затем перешли на рысь, широкими рассеянными волнами. Четыре пехотных батальона - слева направо 2/1, 1/5 2/5 и 3/5 (таким образом, мы оказались на краю аэродрома) - двигались через голый, выметенный огнём аэродром. Единственное, что меня тогда заботило - мой долг и выживание, а не панорамные сцены боя. Но позже я часто задумывался, как наше наступление выглядело для воздушных наблюдателей и тех, кто не был погружён в огненную бурю. Моё внимание занимали лишь небольшая зона вокруг меня и оглушающий шум.

Хребет Кровавый Нос возвышался над аэродромом. Японцы сконцентрировали свое тяжёлое вооружение на высотах, их огонь корректировался с наблюдательных постов на высоте до трёхсот футов, с которых они могли следить за нами во время наступления. Я видел бойцов, движущихся впереди моего отделения, но я не знал, наш ли это батальон, 3/5, идёт позади 2/5 и затем смещается вправо. Позади нас, ярдах в двадцати, тоже виднелись морпехи.

Мы быстро продвигались по открытому пространству, среди воронок и кораллового щебня, под усиливающимся вражеским огнём. Я видел, как справа и слева от меня морпехи бегут, пригибаясь как можно ниже. Снаряды свистели и визжали, разрываясь повсюду вокруг нас. Во многих отношениях я испытывал больший ужас, нежели при высадке, потому что здесь не было машин, чтобы нас перевозить, не было даже тонких стальных бортов амтрака для защиты. Мы были беззащитны, и бежали на своих ногах сквозь настоящий дождь из смертоносного металла и постоянный грохот взрывов.

Наступление напомнило мне фильмы о Первой Мировой войне, где показывали самоубийственные атаки союзников на Западном фронте. Я стиснул зубы, сжал приклад карабина и повторял про себя снова и снова: "Господь - Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться. Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох - они успокаивают меня⁷⁵".

Солнце безжалостно палило, и жара стояла невыносимая. Дым и пыль от артобстрела ограничивали видимость. Земля, казалось, ходила ходуном от сотрясений. Я чувствовал, что я будто плыву в водовороте какого-то нереального шторма. Японские пули щёлкали, и трассеры проносились с обеих сторон от меня на уровне пояса. Смертоносный огонь из ручного оружия выглядел незначительным на фоне снарядных разрывов. Взрывы и рычание осколков раздирали воздух. Куски раскрошенного коралла впивались мне в лицо и руки, а стальные осколки сыпались на твёрдый камень, словно ливень на городскую улицу. Снаряды вспыхивали повсюду, словно гигантские хлопушки.

Сквозь мглу я видел, как морпехи спотыкаются и падают ранеными. После этого я перестал смотреть по сторонам и глядел строго вперёд. Чем дальше мы шли, тем хуже становилось. Грохот и сотрясения давили на мои уши, словно тиски. Я стиснул зубы и сжался в предчувствии, что в любой момент меня может снести. Казалось невозможным, что кто-то из нас сможет пройти до конца. Мы миновали несколько воронок, которые могли бы послужить укрытием, но я помнил приказ продолжать движение. Благодаря превосходной дисциплине и высочайшему духу морской пехоты нам и в голову не приходило, что атака может сорваться.

Примерно на половине пути я споткнулся и упал вперёд. В это мгновение большой снаряд со вспышкой и грохотом разорвался слева от меня. Осколок отскочил от земли и с рычанием пронёсся над моей головой, пока я лежал на земле. Справа от меня Снафу хрюкнул и упал, потому что осколок угодил в него. Падая, он схватился за левый бок. Я быстро подполз к нему. К счастью, осколок утратил большую часть своей скорости и очень удачно попал в толстый поясной ремень. Нитки из широкого ремня были выдраны на участке в квадратный дюйм.

Я опустился на колени возле Снафу, и мы осмотрели его бок. К своему необычайному везению, он мог похвастаться лишь синяком. На земле я увидел кусок стали, попавший в Снафу. Он был примерно дюйм на дюйм размером и в полдюйма толщиной. Я подобрал осколок и показал его Снафу. Снафу указал на свой рюкзак. Перепуганный посреди адского хаоса, я спокойно перебрасывал осколок в руках - он был ещё горячим - и засунул его ему в рюкзак. Он прокричал что-то, что напоминало приглушённое "пошли!". Я протянул руку к ремню миномёта, но он оттолкнул мою руку и взвалил миномёт на плечо. Мы поднялись и пошли так быстро, как могли. Наконец, мы перешли аэродром и присоединились к остальным бойцам нашей роты, которые залегли, потея и тяжело дыша в невысоких кустах на северо-восточной стороне аэродрома.

Какое расстояние мы прошли по открытой местности, я так никогда и не узнал, но это должно было быть несколько сот метров. Все выглядели заметно потрясёнными сокрушительным обстрелом, сквозь который мы только что прошли. Глядя в глаза славным ветеранам Гуадалканала и мыса Глостер, лучшим сынам Америки, я уже не чувствовал стыда за свои дрожащие руки и чуть ли не смеялся над собой от облегчения.

Оказаться под мощным артиллерийским и миномётным обстрелом - абсолютный ужас, но оказаться под обстрелом на открытом месте - ужас, выходящий за пределы воображения любого, кто его не пережил сам. Атака через аэродром Пелелиу стала для меня самым страшным боевым опытом, что я повидал за всю войну. Она превосходила по интенсивности и плотности обстрела все последующие ужасные испытания на Пелелиу и Окинаве.

Жара стояла необычайно жестокая. Температура в тот день достигала 105 градусов в тени, а мы были не в тени, и в последующие дни взлетела до 115 градусов. Медики одного за другим отмечали морпехов с тепловым ударом, как неспособных продолжать бой. Мы их эвакуировали. Мои ботинки так наполнились потом, что ноги хлюпали в них при ходьбе. Улегшись на спину, я поднял вверх сначала одну ногу, затем другую. Вода буквально полилась из ботинок.

- Эй, Кувалда, - фыркнул боец, растянувшийся рядом со мной, - ты прямо ходишь по воде.

- Наверное, поэтому его и не задело на аэродроме, - засмеялся другой.

Я попытался улыбнуться, и был рад, что вновь появились неистребимые шуточки.

Из-за формы аэродрома, после его пересечения 3/5 был выдавлен из линии батальоном 2/5 слева и 3/7 справа. Мы развернулись к востоку, и рота "К" соединилась с 3/7, который наступал на болотистые местности на восточной стороне аэродрома.

Когда мы собирали своё снаряжение, один из ветеранов заметил, указав кивком головы в сторону аэродрома, где продолжался обстрел.

- Жёсткая вышла передряга, не хотелось бы мне такого каждый день.

Мы двигались через болота под огнём снайперов и окопались на ночь спиной к морю. Я расположил свой миномёт в выемке на невысоком бугорке примерно в пятнадцати футах от выступающего утёса, который обрывался на десять футов в океан. Заросли в джунглях был чрезвычайно густыми, но у нас был просвет в кронах деревьев, через который мы могли стрелять из миномёта, не опасаясь, что мина заденет ветви и взорвётся.

Большую часть личного состава роты не было видно в густых мангровых зарослях. Нам по-прежнему не хватало воды, все ослабли от жары и напряжения прошедшего дня. Я расходовал свою воду настолько экономно, насколько возможно, и в тот день мне пришлось съесть двенадцать солевых таблеток. Мы вели тщательный учёт этих таблеток. Они вызывали рвоту, если принять больше положенного.

Вражеские лазутчики стали для нас ночным кошмаром. Осветительные снаряды, выпущенные над аэродромом в предыдущую ночь (в день "Д"), отогнали лазутчиков в моём секторе, но остальные в полной мере пережили эту адскую напасть, с которой теперь столкнулись мы, и с которой нам предстояло встречаться каждую ночь всё оставшееся время на Пелелиу. Японцы славились своей техникой проникновения. На Пелелиу они отточили её и использовали с невиданной ранее интенсивностью.

После того, как мы ближе к вечеру окопались, мы провели процедуру, которую проводили почти каждый вечер. Используя указания наблюдателя, мы пристреливали миномёт, выпуская пару разрывных снарядов в ложбину или другой подобный путь подхода к позициям роты, не простреливаемый пулемётным или ружейным огнём, где противник мог бы атаковать. Мы установили прицельные вешки, чтобы отметить прочие детали ландшафта, которые мы могли обстреливать. Все закурили и по цепи от ячейки к ячейке передали пароль на ночь. Пароль всегда содержал букву "Л", которую японцам было трудно произносить так, как её произносят американцы.

Прошли новости о расположении взводов роты и подразделений на флангах. Мы проверили оружие и разложили снаряжение, чтобы до него легко было добраться в наступающей темноте. Когда стемнело, передали приказ "Курительная лампа погашена⁷⁶". Все разговоры прекратились. В каждой ячейке один человек устраивался поудобнее, чтобы можно было уснуть на неровной скале, пока его напарник напрягал глаза и уши, чтобы засечь в темноте любое движение или звук.

Иногда неподалёку падала случайная японская мина, но пару часов вокруг всё было хорошо и тихо. Мы выпустили несколько разрывных мин в качестве беспокоящего огня, чтобы предупредить движение перед фронтом роты. Я слышал, как море мягко плещется у подножия скал позади нас.

Вскоре японцы начали предпринимать попытки проникновения по всему фронту роты и вдоль берега к нам в тыл. Мы слышали внезапные серии выстрелов из ручного оружия и хлопки гранат. Наша огневая дисциплина должна была быть особо строгой в подобной обстановке, чтобы случайно не подстрелить своего товарища-морпеха. После войны широко распространилось обвинение в том, что американцы на войне по ночам были охочи до стрельбы и стреляли во все, что двигалось. Это обвинение было зачастую справедливо для тыловой зоны или для неопытных войск, но в стрелковых ротах знали, как "Отче наш", что каждый, кто ночью покидает свою ячейку, не проинформировав сначала бойцов вокруг себя, и не отвечает без промедления на вопрос о пароле, может ожидать, что его подстрелят.

Вскоре моё внимание привлекло шевеление в засохших зарослях перед нашей позицией. Насторожившись, я повернулся и стал ждать, держа наготове принадлежавший Снафу взведённый автоматический пистолет 45-го калибра. Шуршащее движение приближалось. Моё сердце колотилось. Определённо, это не был один из водившихся на Пелелиу сухопутных крабов, которые шастали повсюду по ночам, всю ночь. Кто-то полз в сторону миномётной позиции. Затем настала тишина. Снова шум, снова тишина. Шуршаший звук, затем тишина - по шаблону.

Это, должно быть, японец, пытающийся подобраться как можно ближе, то и дело останавливающийся, чтобы его не заметили, подумал я. Наверное, он заметил дульную вспышку, когда я стрелял из миномёта. Я ничего не видел в бледном свете и чернильной тьме в тени.

Пригнувшись ниже, чтобы лучше видеть любой силуэт на фоне неба, я пальцем снял большой пистолет с предохранителя. Фигура в каске нарисовалась на фоне ночного неба перед миномётной позицией. По силуэту я не мог сказать, была ли каска американской или японской. Прицелившись в центр головы, я вдавил предохранитель на рукоятке, слегка надавив на спуск, выбирая зазор. В голове у меня пронеслась мысль, что он стоит слишком близко, чтобы бросать свои гранаты, так что он, по-видимому, применит против меня штык или нож. Моя рука была твёрдой, даже несмотря на то, что я был напуган. Я или он.

- Какой пароль? - спросил я, понизив голос.

Нет ответа.

- Пароль! - потребовал я, и мой палец напрягся на спусковом крючке. Большой пистолет мог бы выстрелить и дёрнуться назад отдачей через мгновение, но поторопиться и дёрнуть спуск означало бы наверняка промахнуться. Так что я или он.

- Ку-кувалда! - пробормотала фигура.

Я отпустил спусковой крючок.

- Это де Ло, Джей де Ло. У тебя есть попить?

- Джей, почему ты не говоришь пароль? Я тебя чуть не застрелил! - выдохнул я.

Он увидел пистолет и застонал.

- Господи Иисусе, - тут он понял, что чуть было не произошло, - Я думал, ты знаешь, что это я, - сказал он слабым голосом.

Джей был одним из моих ближайших друзей. Ветеран Глостера, он должен был быть достаточно опытным, чтобы не ползать по ночам так, как он это сделал. Если бы мой палец преодолел последнюю крупицу сопротивления спускового крючка, Джей бы погиб на месте. Моя жизнь была бы сломана, если бы я его убил, даже при таких обстоятельствах.

Моя правая рука жестоко тряслась, когда я опустил свой 45-й калибр. Мне пришлось ставить его на предохранитель левой рукой, мой правый большой палец слишком ослаб. Я чувствовал головокружение и мне хотелось плакать. Джей подполз ближе и сел на край ямы.

- Извини, Кувалда. Я думал, ты знаешь, что это я, - сказал он.

Протянув ему флягу, я весь содрогнулся и поблагодарил Господа за то, что Джей всё ещё жив. "Какого чёрта, откуда я мог понять, что это ты ползаешь в темноте, когда тут повсюду нипы?" - прорычал я. И затем я как следует распёк одного из своих лучших за всю жизнь друзей.

Направляемся на север

- Собрать снаряжение и быть готовыми к выходу!

Мы взвалили на плечи свою ношу и начали медленно выбираться из густых зарослей. Проходя мимо неглубокой ячейки, где когда-то окопался Роберт Б. Освальт, я спросил одного бойца поблизости, правду ли говорили, что Освальт убит. К сожалению, он сказал "да". Освальт был смертельно ранен в голову. Светлый молодой ум, стремившийся проникнуть в тайны человеческого мозга, чтобы облегчить людские страдания, сам был уничтожен крошечным кусочком металла. Какая потеря, подумал я. Война - это самоистребление, организованное безумие, уничтожающее цвет нации.

Я также задумался над надеждами и устремлениями мёртвого японца, которого мы только что вытащили из воды. Но те из нас, кто попал в водоворот боя, не имели особого сострадания к врагу. Как сказал один умный, бывалый унтер-офицер однажды на Павуву, когда новобранец спросил его, было ли ему когда-нибудь жалко японцев, когда их убивают: "Чёрта с два! Либо их, либо нас!"

Мы выдвигались, держа интервал в пять шагов через густые заросли туда, откуда слышалась частая стрельба. Жара стояла почти непереносимая, и мы часто останавливались, чтобы предупредить тепловой удар при 115 градусах.

Мы дошли до восточного края аэродрома и устроили привал в гуще кустов. Сбросив снаряжение, мы повалились на землю, потные, задыхающиеся, вымотанные. Едва я успел потянуться за флягой, как над головой щёлкнула пуля.

- Он близко. Всем лечь! - скомандовал офицер. Винтовка снова выстрелила.

- Похоже, что где-то прямо вон там, недалеко, - сказал офицер.

- Я его возьму, - сказал Говард Низ.

- Окей, вперёд, но будь осторожнее.

Низ, ветеран Глостера, схватил винтовку и направился в кусты с небрежностью охотника, отправляющегося в лес за кроликом. Он обходил сбоку, чтобы зайти снайперу в тыл. Мы прождали несколько волнующих минут, а затем услышали два выстрела из М1.

- Старина Говард его сделал, - уважительно заметил один из бойцов.

Вскоре появился Говард с торжествующей ухмылкой на лице, он нёс японскую винтовку и некоторые личные вещи. Все хвалили его за мастерство, а он реагировал со своей обычной скромностью.

- Прижмём их покрепче, парни, - смеялся он.

Через несколько минут мы вышли через доходящие до колена кусты на открытое место на краю аэродрома. Жара была ужасающая. Снова остановившись на привал, мы улеглись в скромной тени кустарника. Я поднял по очереди обе ноги и дал поту вытечь из ботинок. Один боец из другого миномётного расчёта упал в обморок. Он был ветераном Глостера, но жара на Пелелиу оказалась для него чрезмерной. Мы его эвакуировали, но, в отличие от других пострадавших от теплового удара, он уже не вернулся в роту.

Некоторые морпехи вытаскивали задний край камуфляжного чехла каски из-под подкладки так, что ткань висела поверх шеи. Это давало некоторую защиту от палящего солнца, но выглядели они, как французский Иностранный Легион в пустыне.

После краткого отдыха, мы продолжили путь в рассеянном строю. Мы видели хребет Кровавый Нос слева и впереди от нас. К северу от этого места 2-й батальон 1-го полка морской пехоты (2/1) отчаянно дрался против японцев, засевших в хорошо укреплённых пещерах. Мы выдвигались, чтобы сменить 1-й батальон 5-го полка морской пехоты (1/5) и сомкнуться с 1-м полком. Затем нам предстояло наступать к северу вдоль восточной стороны горных хребтов.

В тот день, 17-го сентября, смена проходила медленно и трудно. Пока 3/5 прибывал, а 1/5 отходил, японцы в горах слева и спереди от нас открыли артиллерийский и миномётный огонь. Мне было жаль усталых морпехов из 1/5, когда они пытались выбраться без потерь. Их батальон, как и остальные из 5-го полка морской пехоты, днём ранее пережил трудные минуты, пересекая аэродром под плотным обстрелом. Но едва перейдя его, они столкнулись с упорным сопротивлением из ДОТов на восточной стороне. Мы оказались более везучими, 3/5 вышел в мангровые болота, которые не так плотно оборонялись.

Когда смена 1/5 завершилась, мы сомкнулись с 1-м полком морской пехоты слева и с 2/5 справа. Наш батальон должен был во второй половине дня наступать через низину вдоль восточной стороны Кровавого Носа, пока 2/5 зачищал бы джунгли между нашим правым флангом и восточным побережьем.

Едва двинувшись вперёд, мы попали под плотный огонь с фланга с Кровавого Носа слева от нас. Когда мы повалились на землю, Снафу изложил мне своё свежее коммюнике относительно тактической обстановки: "Надо бы им притащить сюда ещё побольше чёртовых войск!" - прорычал он.

Был вызван огонь нашей артиллерии, но наши миномёты могли бить только вперед от фронта роты, но не в сторону левого фланга, потому что там был участок 1-го полка морской пехоты. Японские наблюдатели на хребте имели чистый, беспрепятственный обзор на нас. Их артиллерийские снаряды выли и визжали, и им вторил свист миномётных мин. Вражеский обстрел усиливался все больше, пока нас не прижало к земле. Мы вкушали первые порции горечи от битвы за хребет Кровавый Нос, и росло наше сострадание к 1-му полку морской пехоты слева от нас, попавшему прямо в самую гущу.

Японцы прекратили огонь, когда наше движение прекратилось. Однако, стоил трём бойцам собраться вместе, или кто-то начинал двигаться, вражеские миномёты открывали нам огонь. Если начиналось общее движение, подключалась их артиллерия. Японцы начали демонстрировать нам свою великолепную огневую дисциплину, которая на Пелелиу отличала использование любого оружия с их стороны. Они стреляли только тогда, когда могли рассчитывать на максимальный урон и заканчивали стрельбу, как только возможность проходила. В то же время наши наблюдатели и самолёты испытывали трудности с обнаружением их хорошо замаскированных позиций в скалах.

Когда враги прекращали стрелять из пушек и миномётов, они закрывали стальные защитные двери и пережидали, пока наша артиллерия, корабельные орудия и 81-мм миномёты обрушивались на скалы. Если мы продвигались вперёд под прикрытием нашей огневой поддержки, японцы прижимали нас к земле и наносили серьёзный урон, потому что в камнях было почти невозможно вырыть защитную ячейку. Никакие отдельные события наступления не закрепились в моей памяти, просто жестокий обстрел слева и ощущение, что в любой момент по своему желанию японцы могут зашвырнуть нас на небо.

Нашему наступлению был дан отбой в самом конце дня, и нам приказали установить миномёт на ночь. Пришёл унтер-офицер, он сказал мне и ещё примерно четверым из других взводов идти с ним, чтобы разгрузить амтрак, который привёз припасы для роты "К". Мы прибыли в назначенное место, слегка рассредоточились, чтобы не привлечь вражеского огня, ждали амтрака. Через несколько минут он с лязгом подъехал, окружённый облаком белой пыли.

- Вы, парни, из роты "К" 5-го полка? - спросил водитель.

- Да, ты нам привёз жратву и патроны? - спросил унтер-офицер.

- Да, точно. Комплект боеприпасов⁷⁷, вода и пайки. Будет лучше разгрузить их побыстрее, не то попадём под обстрел, - сказал водитель, когда его машина дёрнулась, остановившись и он спустился вниз.

Транспортёр был старой модели, такой же, с какого я высаживался в день "Д". У него не было заднего откидного борта, так что мы влезли в кузов, поднимали тяжёлые патронные ящики через борт и укладывали их на землю.

- Давайте, парни, - сказал наш унтер, когда он сам и двое из нас взобрались на борт транспортёра.

Я увидел, как он с изумлением уставился внутрь грузового отсека транспортёра. На дне, прижатая штабелем патронных ящиков, виднелась одна из этих адских пятидесятигаллонных бензиновых бочек с водой. Наполненные, они весили несколько сотен фунтов. Наш унтер-офицер положил руки на борт транспортёра и заметил раздражённо: 

- Какой чёртов умник из снабжения до этого додумался? Как нам эту сраную бочку полагается оттуда вытаскивать?

- Я не знаю, - ответил водитель, - Я её просто привёз.

Мы выругались и принялись разгружать патроны настолько быстро, насколько возможно. Мы ожидали, что вода придёт в нескольких пятигаллоновых канистрах, каждая из которых весила чуть более сорока фунтов. Мы работали быстро, как только возможно, но потом услышали неизбежное и смертоносное "уишшш-ш-ш-ш". Три больших миномётных мины разорвались одна за другой неподалёку от нас.

- О-ох, вот и дерьмо влетело в вентилятор, - простонал один из моих товарищей.

- Пошустрее, парни, в ускоренном темпе, - сказал наш унтер-офицер.

- Знаете что, парни, мне уже пора уводить машину нахрен отсюда. Если её расшибут, то это моя вина и лейтенант мне за неё раздерёт задницу, - заныл водитель.

Мы не ворчали на водителя и не попрекали его. На Пелелиу все хвалили водителей транспортёров за то, что те прекрасно справлялись с работой. Их храбрость и чувство ответственности были выше всех сомнений. Мы работали, как бобры, а наш унтер сказал ему: "Извини, дружище, но если мы не выгрузим все эти припасы, то это будет наша задница!"

Новые мины упали в стороне от нас, и в воздухе просвистели осколки. Было ясно, что японский миномётный расчёт пытался взять нас в вилку, но опасался стрелять слишком часто, чтобы не оказаться замеченным нашими наблюдателями. Мы потели и задыхались, выгружая патроны. Бочку с водой мы вытащили с помощью верёвочных лямок.

- Ребята, вам нужна помощь? - спросил морпех, появившийся сзади.

Мы не замечали его, пока он не заговорил. Он носил зелёную форму, гетры и обтянутую тканью каску, как и мы и имел при себе автоматический пистолет 45-го калибра, как любой миномётчик, пулемётчик или один из наших офицеров. Конечно, на нём не было знаков различия, как всегда в зоне боевых действий. Что нас поразило - то, что на вид ему было за пятьдесят и он носил очки - редкость (например, в роте "К" их носили всего двое). Когда он снял каску, чтобы вытереть лоб, мы увидели седые волосы. Большинство военнослужащих из передовых частей дивизии и полковых командных пунктов не достигли двадцатилетия или немного за него перевалили. Многим офицерам было лет по двадцать пять.

Когда мы спросили его, кто он и из какой части, он ответил: 

-Капитан Пол Дуглас. Я был начальником отделения личного состава дивизии, пока вчера обстрелом не накрыло командный пункт 5-го полка, тогда меня назначили R-1 (офицером по личному составу) 5-го полка. Я очень горжусь, что служу в 5-м полку морской пехоты.

- Боже мой, капитан! Вам ведь вообще не надо здесь находиться, разве не так? - не веря своим ушам, переспросил один из нашей команды, передавая патронный ящик пожилому офицеру.

- Нет, - сказал Дуглас, - но я всегда хотел знать, каково вам тут приходится и собирался помочь при возможности. Вы, ребята, из какой роты?

- Из роты "К", сэр, - ответил я.

Его лицо засияло, и он сказал:

- А, так вы из роты Энди Халдейна!

Мы спросили Дугласа, знает ли он А.А. Он ответил, что знает, и что они давние друзья. Заканчивая разгрузку, мы все сошлись в том, что не бывает лучшего командира роты, чем капитан Халдейн.

Ещё пара миномётных мин рванула неподалёку. Наше везение обещало вскоре закончиться. Японские наводчики обычно сразу накрывали цель. Так что мы закричали водителю "Вали!" Он помахал нам, и разгруженная машина загромыхала прочь. Капитан Дуглас помог нам сложить в штабель часть боеприпасов и сказал нам, что лучше рассредоточиться.

Я слышал, как один из моих напарников спросил: 

- Что этот полоумный седой парень здесь делает, если он может сидеть у себя в полку?

Наш унтер-офицер зарычал:

- Заткнись! Отставить, дурень! Он старается помочь болванам вроде тебя, и он чертовски хороший человек⁷⁸!

Все члены нашей команды взяли ношу припасов, сказали капитану Дугласу "до встречи" и направились обратно к позициям роты. Другие бойцы сходили и притащили оставшиеся припасы до наступления темноты. Мы ели пайки и заканчивали приготовления к ночи. Это была первая ночь на Пелелиу, когда я смог заварить чашку горячего бульона из сублимированных таблеток в своём пайке и грязной, маслянистой воды. Горячая, как сама погода, это была самая сытная и питательная пища, что я съел за три дня. На следующий день мы получили свежую воду. Это стало большим облегчением после той масляной дряни.

По соседству с нашей ячейкой окопались 1-й лейтенант Эдвард А. Джонс по прозвищу Хиллбилли, командир пулемётного взвода в роте "К", и бывалый сержант Джон А. Тескевич. На нашем участке всё было тихо, если не считать беспокоящего огня нашей артиллерии, так что когда темнота скрыла нас от японских наблюдателей, эти двое пробрались к нам и уселись на край нашей миномётной ячейки. Мы разделили пайки и разговорились. Эта беседа оказалась одной из самых памятных в моей жизни⁷⁹.

Среди личного состава Хиллбилли был вторым по популярности в роте "К" после А.А. Он был подтянутым, аккуратным, светлокожим мужчиной - не крупным, но хорошо сложенным. Хиллбилли рассказал мне, что служил рядовым в течение нескольких предвоенных лет, отправился с ротой на Тихий океан, и был произведён в офицеры во время Гуадалканала. Он не сказал, за что его сделали офицером, но среди бойцов говорили, что на Гуадалканале он отличился.

Во время войны среди личного состава была широко известна поговорка о том, что офицер становится офицером и джентльменом в соответствии с актом Конгресса после присвоения звания⁸⁰. Акт Конгресса, может быть, и сделал Хиллбилли офицером, но джентльменом он родился. Неважно, сколь грязными и пыльными были на поле боя все остальные, лицо Хиллбилли всегда выглядело чистым и свежим. Он был сильным и крепким физически и очевидно силён духом. Он потел так же, как все остальные, но, казалось, каким-то образом стоял выше вони и отвратительных условий проживания в поле. Хиллбилли говорил тихим и приятным голосом, даже когда отдавал команды. Выговор у него был мягкий, больше похожий на привычный мне южный, чем на говор жителей Горного края⁸¹.

Между ним и знакомыми мне морпехами существовало глубокое взаимное уважение и тёплая дружба. Хиллбилли имел редкую способность дружить с рядовым составом без фамильярности. Он обладал редкой комбинацией храбрости, умения командовать, сноровки, честности, достоинства, целеустремлённости и сострадания. Кроме него, единственным офицером, кто мог сравниться с ним в этих качествах, был капитан Халдейн.

В тот вечер Хиллбилли рассказывал о своём детстве и своём доме в Западной Вирджинии. Он расспрашивал меня о моём доме. Также он говорил о своей довоенной службе в морской пехоте. Я мало что запомнил из его слов, но его спокойная манера говорить успокаивала меня. Он был оптимистично настроен относительно исхода битвы, и, казалось, понимал и разделял мои страхи и предчувствия. Я признался ему, что много раз так боялся, что мне становилось стыдно, и что многие другие бойцы не выглядели такими напуганными. Он посмеялся над моим упоминанием о чувстве стыда, и сказал, что я испытывал не больше страха, чем любой другой, просто оказался достаточно честным, чтобы признать его глубину. Страх живёт в каждом, сказал Хиллбилли. Быть смелым означает преодолеть страх и исполнить свой долг в опасности, а не то, чтобы не бояться совсем.

Беседа с Хиллбилли придала мне уверенности. Когда сержант подошёл к нам и присоединился выпить кофе, у меня уже было почти что легко на душе. Когда беседа утихла, мы молча прихлёбывали "джо".

Внезапно я услышал громкий голос, который сказал ясно и отчётливо "Ты переживёшь войну!"

Я взглянул на Хиллбилли, затем на сержанта. Они оба ответили на мой взгляд вопросительным выражением лица в сгущающейся темноте. Они явно ничего не говорили.

- Вы слышали? - спросил я.

- Что слышали? - поинтересовались они оба.

- Кто-то что-то сказал, - ответил я.

- Я ничего не слышал. А ты? - сказал Хиллбилли, поворачиваясь к сержанту.

- Нет, вот только пулемёт слева вдалеке.

Вскоре передали команду располагаться на ночь. Хиллбилли и сержант переползли в свою ячейку, а к нам вернулся Снафу. Как и большинство людей, я скептически относился к тем, кто наблюдает видения и слышит голоса. Но я верил, что в тот вечер на охваченном битвой Пелелиу со мной говорил Бог, и я решил, что моя жизнь после войны должна пройти не впустую.

В ту ночь - третью после высадки - устроившись в миномётной ячейке, я осознал, что мне нужно помыться. Проще говоря, я вонял! Во рту у меня было, как говорят, будто гремлины прошлись в грязных ботинках. Мои волосы, какими бы короткими они ни были, покрылись пылью и ружейным маслом. Голова у меня чесалась, а щетина на подбородке на жаре всё больше превращалась в источник раздражения. Питьевая вода была в те дни слишком драгоценной, чтобы расходовать её на чистку зубов или бритьё, даже если бы появилась возможность.

Мне тяжело было сносить личную неопрятность, продиктованную бойцам боевых частей условиями проживания на поле боя. Это раздражало всех, кого я знал. Даже самые суровые морпехи обычно держали своё оружие и тело в чистоте. Их разум или язык могли требовать некоторой чистки, но не их оружие, их форма или тело. Эту философию вдолбили в нас в учебном лагере, и много раз в Кэмп-Эллиоте мне приходилось пройти личный осмотр, вплоть до проверки чистоты ногтей, прежде, чем быть признанным годным выйти на свободу. Быть не вполне аккуратным и чистоплотным означало бросить тень на корпус морской пехоты и не допускалось.

По традиции так повелось в 1-й дивизии морской пехоты, что войска в поле обычно называли сами себя "обтрёпанными задницами⁸²". Хуже всего во время манёвров и полевых заданий было при боевой готовности. Но едва вернувшись в базовый лагерь, неважно, в какой дыре он бы ни находился, бойцы, прежде всего, приводили себя в порядок.

В бою чистота для пехотинца стала вещью совершенно немыслимой. Грязь добавлялась к нашим невзгодам. Страх и грязь идут рука об руку. У меня всегда вызывало недоумение, почему этот важный аспект нашей повседневной жизни заслужил так мало внимания со стороны историков и часто опускается в прекрасных в остальном мемуарах пехотинцев. Это, конечно, гнусная тема, но это так же важно, как быть сухим или мокрым, на жаре или на холоде, в тени или на палящем солнце, голодным, усталым или больным.

Рано утром следующего дня, 18 сентября, наша артиллерия и 81-мм миномёты обстреляли японские позиции впереди от нас, так что мы приготовились продолжать вчерашнее наступление на север по восточной стороне хребта Кровавый Нос. Обычная модель атаки для нашей роты, или любой другой стрелковой роты, выглядела примерно так. Наши два миномёта должны стрелять по определённым целым или участкам, где находится или предположительно находится противник. Наши пулемётные взводы обстреливают участок перед стрелковыми взводами, которые им положено поддерживать. Затем два или три стрелковых взвода выдвигаются в рассеянном строю. Оставшийся взвод служит ротным резервом.

Прямо перед выдвижением стрелков мы прекратили огонь из миномёта. Пулемётчики тоже прекратили стрелять, несмотря на то, что располагались так, чтобы иметь возможность вести огонь через голову наступающих стрелков. Те двинулись шагом, чтобы беречь силы. Если им случалось попасть под вражеский огонь, они перебегали с места на место короткими перебежками. Так они наступали, пока не достигали своей цели. Миномёты были готовы открыть огонь в случае, если бы стрелки встретились с мощным сопротивлением, а пулемётные взводы выдвигались вперёд, чтобы добавить огневой поддержки.

Стрелки были остриём атаки. Как следствие, на них обрушилось больше ада, чем на кого-либо ещё. Пулемётчикам приходилось туго, потому что японцы сосредотачивали огонь, чтобы их подавить. Тяжело приходилось огнемётчикам, а также гранатомётчикам и подрывникам. 60-миллиметровые миномёты принимали на себя японский контрбатарейный огонь из миномётов и орудий, огонь снайперов, которые были бесчисленны, и оставшихся позади японских пулемётов, которые были обычным делом. Танкисты страдали от миномётов, артиллерии и мин. Но всегда самую скверную работу исполняли стрелки. Все остальные их только поддерживали.

Тактика корпуса морской пехоты предписывала оставлять позади отдельных снайперов или пулемёты, чтобы не прерывать движения вперёд. Оставленных позади японцев подавляли пехотные взводы или роты из резерва. Так что миномёты яростно палили по врагу впереди, а позади разгорался яростный бой между окопавшимися в тылу японцами и морпехами из резерва. Зачастую эти японцы открывали огонь с тыла, прижимая к земле авангард и нанося потери. Войска должны были быть хорошо натренированы, чтобы действовать подобным образом, и командование должно было вестись на самом высшем уровне, чтобы координировать действия среди подобного хаоса. Тактика морской пехоты напоминала ту, что выработали немцы под командованием генерала Эриха Людендорфа, и которая оказалась столь эффективной против союзников весной 1918 года.

Если стрелки встречались с упорным сопротивлением, то наши 81-мм миномёты, артиллерия, танки, корабли и самолёты призывались на помощь. Эта тактика хорошо работала на Пелелиу до тех пор, пока морпехи не столкнулись с комплексом взаимно прикрывающих друг друга пещер и ДОТов в лабиринте коралловых кряжей. Тяжёлые потери росли, и резервные стрелковые взводы, миномётчики, ротные офицеры и все остальные незанятые работали носильщиками, как можно быстрее вынося раненых из-под огня. Все до одного в роте "К", вне зависимости от звания и должности, бесчисленное множество раз исполняли обязанности стрелка и носильщика на Пелелиу и позже на Окинаве.

Обстрел с позиций на хребте слева от нас замедлил наше продвижение. Наши самолёты наносили авиаудары, а наши корабли и артиллерия бомбардировали хребты, но японский огонь не прекращался. Потери роты росли. Мы несколько раз переносили наш миномёт, чтобы уйти от обстрела, но японский артиллерийский и миномётный огонь стал таким плотным и нанёс нашему батальону такие потери, что наше наступление было, наконец, отозвано около полудня.

Справа от нас 2/5 преуспел больше. Этот батальон продвинулся вперёд через густые джунгли, скрывшие его от вражеских наблюдателей, затем повернул к востоку и вышел на меньшую половину "клешни омара". Мы двигались к востоку позади 2/5 по насыпи, чтобы развить их успех. Снова укрытые густыми зарослями, мы удалялись от Кровавого Носа.

Нам было жаль 1-й полк морской пехоты, штурмующий хребет. Они несли тяжёлые потери.

- Говорят, 1-й полк попал в передрягу, - сказал Снафу.

- Бедняги, мне их жалко, - сказал другой боец.

- Да, мне тоже, но я чертовски надёюсь, что они возьмут этот сраный хребет, - отозвался ещё один.

- Огонь оттуда просто адский, и даже в бинокль эти пушки не разглядишь! - добавил кто-то ещё.

Судя по тому, сколько всего было обрушено на нас с левого фланга за последние два дня, и по тому, что я потом увидел на хребте, мне представлялось, что рано или поздно все батальоны всех полков дивизии будут брошены на штурм хребта. Я оказался прав.

Трудности 1-го полка морской пехоты в то время были куда серьёзнее, чем у нашего 3/5. Они штурмовали край самого хребта, и попали не только под артобстрел из пещер, но и под смертоносно точный огонь из ручного оружия. Находясь в то время в контакте с 1-м полком, мы получали "новости" прямо от бойцов, а не от какого-нибудь чрезмерно оптимистичного офицера с командного пункта, втыкающего булавки в карту.

Прошёл слух, что когда бойцы из 2/1 двигались вперёд в сторону японских позиций, следуя за огневым валом артиллерии, противник открыл по ним огонь с взаимно прикрывающих позиций, прижал их к земле и нанёс тяжёлые потери. Если им удавалось взобраться на склоны, японцы открывали огонь прямой наводкой из пещер, едва прекращалась наша артподготовка. Затем враги возвращались в свои пещеры. Если морпехи подбирались достаточно близко к вражеским позициям, чтобы уничтожить их с помощью огнемётов или фугасных зарядов, японцы с взаимно прикрывающих позиций сметали их перекрёстным огнём. Любое небольшое продвижение 1-го полка морской пехоты достигалось почти перечёркивающей успех ценой потерь. Из того немногого, что мы увидели на месте, и из многого, что мы услышали из первых уст об отчаянной борьбе слева от нас, многие из нас сделали вывод, что бои за Кровавый Нос будут тянуться и тянуться, превратившись в долгую битву с многочисленными потерями.

Бойцы получали деньги за то, что воюют (я зарабатывал шестьдесят долларов в месяц), а высшее командование - за то, что думает; но высокие чины оптимистично предсказывали, что японская оборона на высотах будет "прорвана со дня на день", и Пелелиу будет взят через несколько дней⁸³.

Когда 18-го сентября 3/5 двигался к востоку, один мой товарищ грустно заметил:

- Знаешь, Кувалда, один парень из 1-го полка сказал мне, что они, бедолаги, шли на эту чёртову скалу во фронтальную атаку с примкнутыми штыками, и даже не видели японцев, которые по ним стреляли. Он, бедняга, был совсем подавлен, и не видел шансов вернуться домой живым. Во всём этом нет смысла. Так ничего не добиться. Это бойня.

- Да, некоторые охочие до славы офицеры хотят ещё одну медаль, я так думаю, а ребята за это лезут под пули. Офицер получит медаль и поедет обратно в Штаты, и вот он герой. Герой, чёрта с два, отправлять войска на бойню - это не геройство, - горько ответил один из ветеранов.

Так горько и было. Даже самые первые оптимисты, что я знал, считали, что и до нашего батальона дойдёт очередь штурмовать эти немыслимые горы - и боялись этой мысли.

Смертельный патруль

Пока мы двигались в направлении меньшей половинки "клешни омара", Снафу напевал "Огонь японских батарей всю дружбу разбомбил" на мотив песенки "Весёлой свадьбы перезвон всю дружбу погубил⁸⁴". Мы часто останавливались на короткие передышки, чтобы избежать случаев теплового удара.

Мой рюкзак, хоть и не тяжёлый, казался горячим, словно утюг, влажным компрессом у меня на плечах и на спине. Мы промокли от пота, лишь по ночам или во время привалов в тени наша форма немного просыхала. От этого проступали густые белые разводы мелкой соли, будто нарисованные мелом, по плечам, на талии и так далее. Позже, по мере того, как тянулась кампания, наша форма спеклась с коралловой пылью и на ощупь стала, как брезент, а не как мягкая хлопчатобумажная ткань.

Я носил с собой в нагрудном кармане маленький гедеоновский "Новый Завет"⁸⁵, и в первые дни он всегда оставался пропитан потом. Японцы носили свои личные фотографии и другие бумаги в непромокаемом резиновом конверте карманного формата. Я "облегчил" один из трупов на такой конверт и использовал его, как обертку для своего Нового Завета. Маленькая Библия прошла со мной весь путь сквозь дожди и грязь Окинавы, укрытая в своей трофейной обёртке.

Во время одного из привалов на песчаной дороге в лесу мы услышали слова "горячая еда".

- Какого чёрта ты несёшь? - произнёс кто-то, не веря ушам.

- Точно говорю, свиные отбивные.

Мы просто не могли поверить, но это оказалось правдой. Мы встали в очередь к цилиндрическому стальному контейнеру, и каждый получил горячую, вкусную свиную отбивную. Еду для роты "К" отправил на берег экипаж корабля LST-661. Я поклялся, что если когда-либо представится возможность, я выражу этим морякам свою благодарность за горячую пищу⁸⁶.

Пока мы сидели вдоль дороги и ели руками свиные отбивные, мой товарищ, сидя на каске рядом со мной, принялся рассматривать добытый им японский пистолет. Внезапно пистолет выстрелил. Мой товарищ упал на спину, но тут же вскочил, держась руками за лоб. Несколько человек бросились на землю, и все остальные дёрнулись от звука выстрела. Я видел, в чем дело, но инстинктивно дёрнулся из-за уже выработанного условного рефлекса. Я встал и осмотрел лицо бойца. Пуля едва миновала его лоб. Ему повезло. Когда остальные поняли, что его не задело, все принялись его безжалостно высмеивать. Типичные комментарии звучали так:

- Эй, дружище, я всегда знал, что у тебя твёрдый лоб, но не знал, что от него отскакивают пули!

- Тебе и каска не нужна, разве что посидеть на перекурах!

- Ты ещё слишком мал, чтобы играть с настоящим оружием!

- На что только люди не пойдут, чтоб получить "Пурпурное сердце"!

- Это такими вещами ты любишь удивить маму?

Тот в смущении тёр свой лоб и мямлил "Да ну вас, хорош".

Мы двигались по насыпи и в конце концов остановились на краю мангровых зарослей, где рота расположилась и окопалась на ночь. Всё было тихо. На следующее утро рота развернулась на север, продираясь сквозь густую растительность вслед за артиллерийским и миномётным обстрелом. В конце этого дня рота "К" снова расположилась на ночлег.

На следующий день рота "К" получила задание выслать сильный боевой патруль к восточному берегу острова. Мы получили приказ двигаться через густые заросли к полуострову, который формировал меньшую половинку "клешни" и обустроить оборонительные позиции на северной оконечности суши на краю мангровых зарослей. Наш приказ не уточнял, сколько дней мы должны были там находиться.

Первый лейтенант Хиллбилли Джонс возглавил патруль, состоящий из примерно сорока морпехов и служебной собаки, доберман-пинчера. Сержант Генри Бойес по прозвищу Хэнк стал старшим унтер-офицером. Как это всегда бывает в боевых патрулях, мы хорошо вооружились винтовками М1 и автоматическими винтовками Браунинга. У нас имелась также пара пулемётных отделений и одно миномётное. Никогда не упуская возможности поучаствовать в событиях со своим холодным оружием, сержант Хэйни добровольно вызвался идти с нами.

"G-2 (служба разведки дивизии) докладывает, что около двух тысяч японцев находятся где-то с той стороны зарослей, и если они попытаются пробиться через них, чтобы вернуться на оборонительные позиции на хребте Кровавый Нос, мы должны задержать их до тех пор, пока артиллерия, авиация и подкрепления к нам не присоединятся", - сжато объяснил нам унтер-офицер из числа ветеранов. Нашей задачей было войти в контакт с противником, оценить его силу, либо занять и удерживать стратегические позиции против вражеской атаки. Я не испытывал особого энтузиазма.

Мы брали дополнительные пайки и боеприпасы, когда шагали колонной мимо выстроенной роты, перебрасываясь словечком с друзьями. Направляясь в густые заросли кустов, я чувствовал себя очень одиноким, словно маленький мальчик, которому предстоит первый раз провести ночь вдали от дома. Я понимал, что рота "К" стала моим домом. Как бы ни были плохи дела в роте, она оставалась моим домом. Это была не просто обозначенная буквой рота в пронумерованном батальоне в пронумерованном полку в пронумерованной дивизии. Для меня она значила больше. Это был мой дом, это была "моя" рота. Я принадлежал к ней и никуда больше.

Большинство морпехов, что я знал, чувствовали то же самое насчёт "своих" рот в любом из батальонов, полков или дивизий морской пехоты, в которые им случилось попасть. Это было следствием, или, возможно, причиной нашего кастового сознания. В корпусе морской пехоты разумно ценят привязанность к подразделению. Бойцы, которые вылечивались от ранений и возвращались на службу, почти всегда попадали в свою прежнюю роту. Это была не неуместная сентиментальность, но залог высокого боевого духа. Морской пехотинец чувствовал себя принадлежащим к своему подразделению и занимал нишу среди товарищей, которых хорошо знал, и с которыми разделял чувство взаимного уважения, спаянное в боях. Это ощущение семьи было особо важным в пехоте, где выживание и боевая эффективность зачастую зависят оттого, насколько бойцы могут положиться друг на друга⁸⁷.

Мы тихо пробирались через густые заросли растянутым строем, впереди шли разведчики, высматривающие снайперов. Вокруг всё было тихо, но на Кровавом Носу гремела битва. Густая тропическая растительность покрывала местность, изобиловавшую мелкими лиманами и лужами, заросшими манграми и окружённые тем же манграми и невысокими панданусами. Если существую деревья, специально придуманные для того, чтобы задерживать людей, несущих тяжёлую ношу, то это мангры с их сплетениями корней.

Я проходил под невысоким деревом, на вершине которого у гнезда сидела пара фрегатов. Они не выказывали страха и покачивали головами, глядя вниз со своего неуклюжего гнезда из палок. Самец не проявил особого интереса ко мне и принялся надувать свой большой красный зоб, чтобы произвести впечатление на свою подругу. Он медленно распахнул свои огромные семифутовые крылья и щёлкнул длинным изогнутым клювом. В детстве я видел фрегатов, летающих высоко над побережьем залива у Мобила, но никогда мне не доводилось видеть их так близко. Несколько больших белых птиц, похожих на цапель, тоже сидели неподалеку, но я не сумел их опознать.

Мой краткий побег от реальности был внезапно прерван, когда один из моих товарищей проворчал мне, понизив голос: "Кувалда, какого чёрта ты пялишься на этих птиц? Ты так отстанешь от патруля". И он энергично подтолкнул меня, чтобы я поторапливался. Он думал, что я забыл, где нахожусь, и он был прав. Мы были в неподходящем месте в неподходящее время для занятий вроде мирного и отвлечённого разглядывания птиц. Но я провёл несколько восхитительных и освежающих мгновений в мечтах, укрывшись в них от ужасов человеческой деятельности на Пелелиу.

Мы двигались дальше и, наконец, расположились на привал возле брошенного японского пулемётного бункера, построенного из пальмовых брёвен и обломков коралловых скал. Бункер послужил командным пунктом для нашего патруля. Мы расположились вокруг и окопались. Местность всего на несколько футов возвышалась над морем, а коралл был относительно рыхлым. Мы вырыли яму для миномёта в нескольких футах от воды, примерно в тридцати футах от бункера. Видимость сквозь заросли не превышала нескольких футов из-за плотного сплетения мангровых корней с трёх сторон оборонительного периметра. Мы не пристреливали миномёт, потому что полагалось всё время соблюдать полную тишину. Если бы мы наделали шума, то потеряли бы элемент неожиданности в случае, если бы японцы попытались пройти по этому участку. Мы просто нацелили миномёт в том направлении, в котором нам скорее всего пришлось бы стрелять. Мы ели пайки, проверяли оружие и готовились к долгой ночи.

Когда спустилась тьма, мы получили пароль. Начался морозящий дождь. Мы чувствовали себя оторванными от мира, слушая, как влага, стекает с деревьев и мягко капает в болото. Это была самая тёмная ночь, что я когда-либо видел. Нависающее небо стало чёрным, как и мокрые заросли, что окружали нас. Я испытывал чувство, что оказался в огромной чёрной дыре и протягивал руку, чтобы коснуться края ямы и сориентироваться. Постепенно у меня в голове сложилась подлинная сущность всего происходящего: мы были расходным материалом!

С этим трудно было смириться. Мы вышли из народа и культуры, где ценятся жизнь и личность. Оказаться в ситуации, где твоя жизнь мало значит - последнее дело в одиночестве. Это унизительное чувство. Большая часть боевых ветеранов уже преодолели эту мысль на Гуадалканале или Глостере, но меня она застигла там, на болотах.

Джордж Сарретт, ветеран Глостера, сидел в миномётной ячейке вместе со мной, и мы пытались приободрить друг друга. Понизив голос, он рассказывал о своём детстве в Техасе и о мысе Глостер.

Прошла новость, что Хэйни ползает вокруг, проверяя позиции.

- Какой пароль? - прошептал Хэйни, подобравшись к нам. Джордж и я оба прошептали пароль в ответ.

- Хорошо, - сказал Хэйни, - Вы, парни, будьте наготове, слышите?

- Окей, Хэйни, - сказали мы. Он пополз на командный пункт, где как мы полагали, он устроился.

- Я думаю, он на некоторое время успокоится, - сказал я.

- Надеюсь, что ты прав, - ответил Джордж.

Что ж, я не угадал, потому что менее чем через час Хэйни пошёл на новый круг.

- Какой пароль? - прошептал он, высунув голову над краем ячейки.

Мы сказали.

- Хорошо, - сказал он, - Вы, парни, проверьте своё оружие. Есть патрон в патроннике? - спросил он каждого из нас.

Мы ответили, что да.

- Окей, будьте наготове с миномётом. Если нипы пойдут из джунглей в штыковую атаку, вам придётся запускать разрывные и осветительные мины настолько быстро, насколько возможно, - он отполз.

- Пора бы этому старому азиату уняться. Мне он действует на нервы. Ведёт себя, как будто мы сборище желторотиков, - проворчал мой напарник. Джордж был хладнокровным, выдержанным ветераном, и он точно выразил мои чувства. Меня Хэйни тоже раздражал.

Тянулись тоскливые часы. Мы напрягали глаза и уши в мокрой тьме, пытаясь засечь передвижение противника. Мы слышали только звуки джунглей, издаваемые животными. От всплеск, как будто кто-то упал в воду, моё сердце заколотилось и каждый мускул напрягся. Инспекторские визиты Хэйни стали ещё более навязчивыми. Он явно всё больше нервничал с каждым часом.

- Мне чертовски хочется, чтобы Хиллбилли взял его за лямку на штанах и пристегнул на КП, - пробубнил Джордж.

Люминесцентный циферблат моих наручных часов показывал чуть более полуночи. С командного пункта донеслось "ох, ах, ох", и все замолкло, чтобы тут же повториться громче.

- Что это? - взволнованно спросил я Джорджа.

- Похоже, у кого-то из парней кошмары, - ответил он нервно, - Надо бы им поскорее его заткнуть, пока все нипы в этих сраных джунглях не вычислили нашу позицию.

Мы слышали, как на командном пункте кто-то двигается и бьётся.

- Заканчивай! - прошептали несколько голосов вокруг нас.

- Утихомирьте этого парня! - приказал Хиллбилли строгим тихим голосом.

- На помощь! Помогите! Боже, помогите мне! - кричал безумный голос. Бедный морпех вконец спятил. Стресс от боёв окончательно расшатал его рассудок. Мы пытались успокоить его, но он продолжал биться. Твёрдым голосом, полным сострадания, Хиллбилли пытался убедить бойца, что всё хорошо. Усилия оказались бесполезны. Трагически искалеченный разум нашего товарища сошёл с рельсов. Он громко кричал. Кто-то прижал его руки к бокам, и он кричал нашему доберману: "Собака, помоги мне, меня поймали японцы! Японцы поймали меня и хотят бросить в океан!" Я слышал тошнотворный хруст кулака об челюсть, когда кто-то пытался вырубить бойца. Ему это не помешало. Он дрался, как дикая кошка, кричал и вопил изо всех сил.

Наш медик сделал ему укол морфина в надежде его успокоить. Никакого эффекта. Ещё морфин - снова никакого эффекта. Бойцы, хоть и были ветеранами, начинали нервничать из-за шума, который, как им казалось должен указать на наше местоположение всем врагам поблизости.

- Ударьте его лопаткой плашмя! - скомандовал голос на КП. Зловещее "бам!" дало понять, что команда была исполнена. Бедняга, наконец, умолк.

- Боже всемогущий, вот беда, - сказал морпех в соседней ячейке.

- Точно, но только если чёртовы японцы до сих пор не знают, что мы здесь, после всех этих воплей, то они этого и не узнают, - сказал его товарищ.

Установилась напряжённая тишина. Ужас от всего этого события побудил Хэйни проверять позиции ещё чаще. Он вёл себя, словно какой-то гиперактивный демон и вынуждал нас постоянно быть начеку.

Когда долгожданный рассвет, наконец, пришёл на смену казавшейся бесконечной ночи, наши нервы были на пределе. Я прошёл несколько шагов до КП, чтобы что-нибудь узнать. Боец был мёртв. Укрытое пончо, его тело лежало возле бункера. Страдание и горе, застывшие на лицах Хиллбилли, Хэнка и остальных на командном пункте, отражали пережитый ночью кошмар. Некоторые из них имели награды за храбрость, некоторым предстояло их получить, но я никогда не видел такого страдания на их лицах, как в то утром в мангровых болотах. Они сделали то, что любой из нас должен был сделать в тех обстоятельствах. Злой случай заставил их это сделать.

Хиллбилли поглядел на радиста и сказал: "Я увожу патруль. Свяжись с батальоном".

Радист настроил свою большую рацию и связался с КП батальона. Хиллбилли рассказал командиру батальона майору Густафсону, что он собирается свернуть патруль. Мы слышали, как майор сказал Хиллбилли, что считает, что мы должны оставаться на месте ещё пару дней до тех пор, пока G-2 не сможет определить местоположение японцев. Хиллбилли, первый лейтенант, спокойно выразил несогласие, утверждая, что мы не сделали ни выстрела, но ввиду обстоятельств у нас у всех нервное расстройство. Он был твёрдо убеждён, что нам надо уходить. Я видел, как некоторые бывалые ветераны приподняли брови и улыбнулись, когда Хиллбилли излагал своё мнение. К нашему облегчению, Гус согласился с ним; я всегда считал, что это, по-видимому, из уважения к мнению Хиллбилли.

- Я отправлю вам в подкрепление колонну с танком, так что у вас не будет трудностей с отходом, - сказал голос майора. Мы все почувствовали себя спокойнее. Новость о том, что мы уходим, быстро распространилась по патрулю. Все вздохнули легче. Примерно через час мы услышали приближение танка. Когда он проложил себе путь через густую растительность, мы увидели знакомые лица бойцов роты "К". Мы положили тело на танк, и вернулись на позиции роты. Впоследствии я никогда не слышал официальных упоминаний об этой смерти.

Смена 1-го полка морской пехоты

В течение нескольких следующих дней 5-й полк морской пехоты патрулировал большую часть южной половинки "клешни". Мы установили оборонительные позиции, чтобы предупредить любой ответный японский десант на всём протяжении открытого южного берега.

Около 25 сентября (D+10) потрёпанный 1-й полк морской пехоты был сменён 321-м пехотным полком из 81-й пехотной дивизии армии США. 1-й полк переместился на наш участок, где ему предстояло ждать кораблей для отправки на Павуву. Мы собрали своё снаряжение и выдвинулись из относительного спокойствие побережья, чтобы погрузиться на грузовики, которые должны были отвезти наш полк на позиции, перерезающие западную дорогу. Оттуда нам предстояло наступать к северу вдоль западной стороны горных хребтов.

Мы шагали по одной стороне узкой дороги, а 1-й полк растянулся по другой, готовясь занять наши позиции. Я видел знакомые лица, когда три поредевших батальона тащились мимо нас, и меня потрясло отсутствие столь многих, кого я знал из этого полка. Во время частых остановок, обычных при смене одного подразделения на другое, мы обменивались приветствиями со знакомыми и спрашивали о судьбе общих друзей. Мы в 5-м полку могли рассказать о немалом количестве убитых и раненых, но в 1-м полку их было столько, что становилось страшно.

- Сколько человек осталось в вашей роте? - спросил я старого знакомого по Кэмп-Эллиотту.

Он устало посмотрел на меня воспалёнными глазами и сдавленно ответил:

- Двадцать человек, Кувалда - всё, что осталось от целой роты. Они нас почти что смели. В нашей роте я один остался из всей нашей компании в миномётной школе в Эллиоте.

Я смог только покачать головой и прикусить губу, чтобы не всхлипнуть.

- Увидимся на Павуву, - сказал я.

- Удачи, - произнёс он унылым и безучастным голосом, как будто не веря, что я сумею выбраться.

То, что когда-то было ротами 1-го полка, теперь выглядело, как взводы; взводы стали похожи на отделения. Я почти не видел офицеров. Я не мог отогнать мысли о том, ждёт ли и 5-й полк подобная судьба на этих зловещих скалах?

Через двадцать кровавых, изнурительных, ужасных дней и ночей, 15-го октября (D+30) мой полк будет сменён. Его ряды поредеют почти так же сильно, как те, что сейчас тянулись мимо нас.

Мы погрузились на грузовики, которые отвезли нас к югу по восточной дороге, а затем немного к северу по западной дороге. Пока мы тряслись вдоль аэродрома, нас поразил объём работ, проведённых подразделениями "Морских пчёл" (военно-морских строительных батальонов) на аэродроме. Повсюду виднелась тяжёлая строительная техника, и мы видели сотни человек из вспомогательных войск, которые жили в палатках и ходили на работу, как будто находились на Гавайях или в Австралии. Несколько групп военнослужащих из числа армейских или морских вспомогательных войск глядели на нашу проезжающую пыльную колонну. Они носили аккуратные кепи и форму, они были чисто выбриты и выглядели беззаботно. Он глядели на нас, словно мы были дикими животными в цирке. Я посмотрел на своих товарищей в грузовике и понял, почему. Контраст между нами и зеваками был поразительным. Мы были с оружием, в касках, небритые, грязные, уставшие и осунувшиеся. Вид чистеньких довольных некомбатантов нагонял тоску, так что мы пытались поднять себе настроение, обсуждая техническую и технологическую мощь Соединённых Штатов, которую видели.

Мы слезли с грузовиков где-то на западной дороге, идущей параллельно находившемуся в руках американцев участку гор справа от нас. Мы слышали стрельбу на ближайшей горе. Солдаты, которых я видел вдоль дороги, когда мы выгрузились, принадлежали к 321-му пехотному полку, ветераны Ангаура.

Обменявшись несколькими словами с этими бойцами, я проникся уважением и духом товарищества к ним. Журналисты и историки любят писать насчёт взаимной неприязни между военными; она определённо существует, но я обнаружил, что участники боёв из всех видов войск демонстрируют искренне взаимное уважение, когда сталкиваются с одними и теми же опасностями и невзгодами. Боевые солдаты и моряки могут называть нас "джиренами⁸⁸", а мы их "пёсьими мордами" и "швабрами", но мы полностью уважали друг друга.

После смены 1-го полка морской пехоты начался новый этап битвы за Пелелиу. Морпехам уже не предстояло нести непомерные потери в бесплодных фронтальных атаках на горные хребты. Вместо этого мы начали взбираться по западному берегу в обход упорной вражеской обороны в поисках наилучшего пути к последним очагам сопротивления.

Хотя ожесточённым боям за Пелелиу предстояло тянуться ещё два месяца, 1-я дивизия морской пехоты захватила все имеющее стратегическое значение участки в первую неделю жестокой битвы. После ряда изнурительных боёв дивизия захватила жизненно важный аэродром, господствующую над ним высоту, весь юг острова и восточную часть горы Умурброгол. Однако плата оказалась высокой: 3946 человек. Дивизия потеряла один полк, как боеспособное подразделение, и мощь двух других была серьёзно ослаблена.

Глава 5

Ещё один десант

Пятый полк морской пехоты получил задание захватить северную часть острова - то есть верхнюю часть большей половинки "клешни". Следуя заданию, полк должен был снова двигаться на юг, к восточной части хребта Умурброгол, чтобы завершить его окружение. Большинство из нас никогда не видели карты Пелелиу, кроме как во время тренировок на Павуву, и мы никогда не слышали, чтобы горную систему называли её истинным названием, "гора Умурброгол". Мы обычно называли всю систему горных хребтов "Кровавый Нос", "гора Кровавый Нос" или просто "горы".

Пока мы двигались через боевые позиции, японские пулемёты прочесывали вершину горы справа от нас. Пули и синевато-белые трассеры прижали к земле американские войска на горе, но пролетали высоко над дорогой. Местность была плоской, с редкой растительностью. Нас поддерживали танки, и по нам вёлся огонь из ручного оружия, артиллерийских орудий и миномётов с высоких горных хребтов и с соседнего острова Низебус в нескольких сотнях ярдов к северу от Пелелиу.

Наш батальон повернул направо на пересечении Западной и Восточной дорог, направляясь по последней, и остановился лишь с наступлением сумерек. Как обычно, окапывания, как такового не было, в основном, мы искали воронки или углубления и наваливали вокруг них камни, это была вся защита, что мы могли себе устроить.

Мне было приказано отнести пятигаллонный бак с водой на командный пункт роты. Когда я туда добрался, А.А. изучал карту в свете крошечного фонарика, который его курьер прикрывал другой сложенной картой. Ротный радист сидел рядом с ними, тихо настраивая рацию и вызывая артиллерийскую батарею 11-го полка.

Поставив бак с водой на землю, я уселся на него и с восхищением любовался нашим шкипером. Никогда я так глубоко не сожалел о недостатке художественного таланта и своей неспособности нарисовать сцену передо мной. Крошечный фонарик слабо освещал лицо капитана Халдейна, изучающего карту. Его мощная челюсть, покрытая угольно-чёрной шетиной, выдавалась вперёд. Его густые брови были сосредоточенно нахмурены прямо под краем каски.

Радист подал А.А. микрофон. Он запросил выпустить некоторое количество 75-мм фугасных снарядов перед фронтом роты "К". Морпех на другом конце радиоканала поинтересовался причиной запроса.

Халдейн ответил вежливо, но твёрдо: "Так или иначе, я хочу, чтобы мои ребята чувствовали себя спокойно". Вскоре 75-мм снаряды засвистели у нас над головами, разрываясь в тёмных зарослях за дорогой.

На следующий день я рассказал нескольким нашим о словах А.А. "Вот это настоящий шкипер, всегда подумает, каково бойцам", - подвёл итог один из парней.

Прошло несколько часов. Пришла моя очередь нести вахту в нашей ячейке. Снафу спал беспокойно, и во сне громко скрипел зубами, как с ним всегда бывало в боевой обстановке. Дорога из белого коралла ярко сияла в бледном свете луны, пока я напрягал зрение, вглядываясь в тёмные заросли на другой стороне.

Внезапно две фигуры вынырнули из неглубокой канавы за дорогой прямо напротив меня. Бешено размахивая руками, издавая хриплые бессвязные вопли, они приближались. Моё сердце замерло, а затем застучало, словно барабан. Я скинул карабин с предохранителя. Один из вражеских солдат свернул вправо от меня, промчался несколько шагов по дороге, пересёк её и исчез в одной из ячеек на позициях роты у правого фланга. Я сосредоточился на втором. Размахивая над головой штыком, он направлялся ко мне.

Я не осмелился стрелять в него, потому что прямо между нами находилась ячейка с двумя морпехами. Если бы я выстрелил, а пехотинец в эту секунду встал бы, чтобы встретить японского лазутчика, моя пуля угодила бы ему точно в спину. В голове у меня промелькнула мысль: "Почему Сэм и Билл не стреляют в него?"

С диким воплем японец прыгнул в ячейку, где ночевали двое морпехов. Началась неистовая, отчаянная рукопашная схватка, сопровождаемая самыми гнусными ругательствами, дикими криками, звериным рычанием и хрипом. Из ячейки раздавались звуки ударов и падающих тел.

Я видел, как человеческая фигура выскочила из ячейки и пробежала несколько шагов в сторону командного пункта. Затем я увидел, что ближайший к бегущему морской пехотинец вскочил. Держа винтовку за ствол и взмахнув ей, как бейсбольной битой, он нанёс лазутчику сокрушительный удар.

Справа от меня, где японец проник на фланг роты, раздавались долгие, жуткие крики, их невозможно описать. Эти дикие, первобытные, зверские вопли напугали меня больше, чем то, что происходило в поле моего зрения.

Наконец, винтовочный выстрел прогремел яз ячейки передо мной, и я услышал слова Сэма: "Я его прикончил".

Фигура, получившая удар винтовочным прикладом, стонала на земле футах в двадцати слева от моей ячейки. Вопли с правого фланга внезапно оборвались. К этому времени, естественно, никто уже не спал.

- Сколько там было нипов? - спросил подошедший сержант.

- Я видел двоих, - ответил я.

- Их должно быть больше, - вставил кто-то.

- Нет, - настаивал я, - черед дорогу перебрались только двое. Один побежал направо, где были все эти крики, а второй спрыгнул в ячейку, и Сэм его прикончил.

- Ну, хорошо, если нипов было всего двое, то кто это там стонет? - спросил он, указывая на человека, сбитого с ног ударом приклада.

- Я не знаю, я видел только двух японцев, и я совершенно уверен,- сказал я твёрдо, с упорством, которое придало мне душевного спокойствия на все годы с тех пор.

Морпех из ячейки рядом с нами сказал: "Я пойду разберусь". Все замерли, пока он подползал к стонущему человеку в тени. Раздался выстрел из пистолета 45-го калибра. Стоны прекратились, и морпех вернулся к своей ячейке.

Через несколько часов предметы вокруг стали смутно различимыми в рассвете, и я заметил, что неподвижное тело, лежащее слева от меня, не кажется японским. Это был либо японец, одетый в форму морского пехотинца, либо морской пехотинец. Я подошёл поглядеть, кто это.

Прежде, чем я дошёл до лежащего тела, его личность стала мне очевидна. "Господи Боже!" - произнёс я в ужасе.

- Это Билл, - сказал я.

Офицер и сержант поспешили ко мне с командного пункта.

- Его застрелил один из этих японцев? - спросил сержант.

Я не ответил, а лишь посмотрел на него пустым взглядом, мне вдруг стало нехорошо. Я поглядел на морпеха, который лазил разобраться со стонущим человеком в темноте. Он выстрелил Биллу в висок, ошибочно приняв его за японца. Билл никому из нас не сказал, что собирается покинуть ячейку.

Когда осознание страшной ошибки начало доходить до морпеха, его лицо стало пепельно-серым, губы задрожали, и похоже, он готов был расплакаться. Однако, он повёл себя, как мужчина и направился прямиком к командному пункту, где доложил о происшествии. А.А. вызвал к себе и опросил нескольких человек из ближайших ячеек, в том числе и меня, чтобы точно установить, что произошло.

А.А. сидел у себя один.

- Вольно, Следж, - сказал он, - Ты знаешь, что случилось прошлой ночью?

Я ответил, что знаю очень хорошо.

- Расскажи мне подробно, что ты видел.

Я рассказал, подчеркнув, что видел двоих, ровно двоих японцев, и сообщил об этом вовремя. Я также сказал ему, где я заметил японских солдат и куда они направились.

- Ты знаешь, кто убил Билла? - спросил капитан.

- Да, - ответил я.

Тут он сказал мне, что произошла трагическая ошибка, которую при определённых обстоятельствах мог бы совершить каждый, и чтобы мы не обсуждали этот случай и не упоминали имени морпеха. Затем он отпустил меня.

По общему рассуждению, виноватым в трагедии оказался Сэм. Во время происшествия Сэм должен был стоять на вахте, пока Билл мог получить свою порцию долгожданного сна. Было заведено, что в условленное время тот, кто стоял на вахте будил своего напарника, и, передав ему все, что видел или слышал, самому лечь спать.

Эта стандартная процедура в боевых условиях основывалась на фундаментальном принципе доверия. Мы могли положиться на своего напарника, он мог положиться на вас. Принцип действовал и за пределами ячейки. Мы чувствовали себя безопаснее, зная, что в каждой ячейке один человек стоит на вахте всю ночь.

Сэм нарушил уговор доверия и совершил непростительное вероломство. Он лег спать на вахте, находясь на боевых позициях. В результате его напарник погиб, а другому человеку придётся тащить тяжелую ношу осознания, что он нажал на спуск, хоть это и была случайная ошибка.

Сэм признал, что мог отключиться. После того, что случилось, бойцы были чрезмерно суровы по отношению к нему. Он явно раскаивался, но это ничего не значило для остальных, которые открыто проклинали его. Он плакал и говорил, что был слишком уставшим, чтобы бодрствовать на вахте, но слышал лишь ругательства от бойцов, которые устали так же, как он, но не подвели.

Мы все очень любили Билла. Он был симпатичным молодым пареньком, ему, думаю, не было и двадцати. В аккуратно отпечатанном списке личного состава 3-го батальона 5-го полка морской пехоты можно прочесть сухие слова ".... Вильям С., погиб в бою с противником (ранение, пулевой, в голову) - останки захоронены в могиле #3/М". Так просто написано. Какие скупые слова! Но для любого, кто был там, они означали трагическую историю и огромную потерю.

Японцы, перебежавшие через дорогу, были, по всей видимости, членами подразделения, которые у противника назывались "частями ближнего боя". Вражеский солдат, которого застрелил Сэм, не был одет, как обычный японский пехотинец. Вместо формы он носил лишь тропические шорты цвета хаки, рубашку с короткими рукавами и "таби" - брезентовые ботинки на резиновой подошве и с перемычкой для пальцев. Из оружия он нёс только штык. Место нападения он то ли выбрал произвольно, то ли нацеливался на наш миномёт. Его товарищ отклонился вправо к пулемёту на нашем фланге. Миномёты и пулемёты были излюбленными целями для лазутчиков на переднем краю. В тылу они подкрадывались к тяжёлым миномётам, линиям связи и артиллерии.

Прежде, чем рота "К" сменила позицию, я прошёл по дороге к другой роте узнать, что случилось за ночь у них. Я узнал, что те леденящие душу крики издавал японец, который, как я видел, побежал вправо. Он прыгнул в ячейку, где встретился со стоящим начеку морским пехотинцем. В последующей драке оба выпустили из рук своё оружие. Пехотинец в отчаянии всадил указательный палец в глазницу японца и убил его. Таковы были жестокие реалии и осязаемый ужас нашей войны.

Остров Низебус

Рано следующим утром наш батальон провёл успешную атаку на небольшую возвышенность на узком перешейке в северной части Пелелиу. Из-за изолированного расположения возвышенность не получала огневой поддержки из окружающих пещер, что делало неприступными большую часть высот на острове.

К этому времени остальная часть полка находилась под обстрелом с острова Низебус. Говорили, что за несколько дней до того японцы подтянули на Пелелиу подкрепления на баржах с крупных островов на севере, несколько барж были подбиты и потоплены нашим флотом, но несколько сотен вражеских солдат достигли берега. Эта новость стала тяжёлым ударом для нашего боевого духа⁸⁹.

- Похоже на Гуадалканал, - сказал один из ветеранов, - Как только мы начинаем думать, что припёрли засранцев в угол, чёртовы нипы высаживают подкрепление и всё начинается сначала.

- Точно, - отозвался другой, - и как только косоглазые заберутся во все эти пещеры, чёрта с два их оттуда выкуришь.

27-го сентября армейские части заняли наши позиции. Мы переместились к северу.

- Нашему батальону приказано завтра высадиться на побережье острова Низебус, - сообщил нам офицер⁹⁰.

Я содрогнулся, вспомнив нашу высадку на Пелелиу 15 сентября. Батальон выдвинулся в район северной оконечности и окопался на ночь на спокойном участке. Участок был открытый, песчаный, там торчало несколько поломанных, поникших пальм. Мы не знали, чего ждать на Низебусе. Я молился, чтобы высадка не стала повторением бойни в день "Д".

Рано утром 28 сентября (D+13) мы собрали вещи и выстроились для погрузки на амтраки, которые должны были перевезти нас через 500-700 ярдов мелкого пролива между Пелелиу и Низебусом.

- Мы, наверно, получим ещё одну Боевую Звезду за эту высадку, - с энтузиазмом сказал один из морпехов.

- Нет, не получим, - ответил другой, - Это всё равно часть операции на Пелелиу.

- Какого чёрта, это же другое побережье, - возразил первый.

- Не я устанавливаю правила, старина, но ты уточни у ганни, бьюсь об заклад, что я прав.

Последовало несколько неразборчивых замечаний насчёт того, насколько прижимисто ведёт себя командование при раздаче Боевых Звёзд, которые служат лишь малым утешением за выполнение боевых задач.

Мы погрузились на транспортёры и пытались подавить свой страх. Низебус обстреливали с кораблей, и мы видели, как самолёты морской пехоты F4U "Корсар" приближаются с аэродрома Пелелиу. "В этот раз нас должны хорошо поддержать" - сказал один из сержантов.

Наши амтраки двигались по кромке воды, ожидая часа "Н", пока разрушительный огонь морской артиллерии обращал маленький островок в дым, пламя и пыль. "Корсары" из 114-й истребительной эскадрильи морской пехоты один за другим снижались, осыпая побережье пулями и бомбами. Моторы красивых, с изогнутым крылом, машин ревели, надрывно воя, когда самолёты ныряли вниз и вновь набирали высоту, обстреливая берег из пулемётов, сбрасывая бомбы и выпуская ракеты. Эффект был потрясающим, в воздух летела земля, песок и обломки⁹¹.

Наши пилоты превзошли самих себя, и мы ликовали, вопили, размахивали руками и поднимали вверх сжатые кулаки, чтобы выразить им свою признательность. Никогда за всю войну я не видел, чтобы пилоты истребителей так рисковали, не выходя из пикирования до самой последней секунды. Не раз мы были уверены, что пилот начал выход из пике слишком поздно и сейчас разобьётся. Но лётчики были мастерами и задали острову жару, не потеряв ни одной машины и ни одного пилота. Мы вспоминали об их захватывающем налёте даже после окончания войны.

В море слева от нас, помимо крейсера, эсминцев и других кораблей, стоял огромный линкор. Кто-то сказал, что это линкор "Миссисипи", но точно я этого так и не узнал. Он мог сравниться с "Корсарами" в масштабах разрушения, извергаемого на Низебус. Огромные снаряды грохотали, словно грузовики - так морпехи обычно описывали звук, издаваемый снарядами 16-дюймовых корабельных орудий главного калибра.

В час "Н" наш транспортёр взревел двигателем. Мы спустились в воду и начали штурм. Моё сердце колотилось у самой глотки. Повезёт ли мне и на этот раз? "Господь - мой пастырь" - молился я про себя, сжимая приклад карабина.

К нашему облегчению, при приближении к берегу по нам не стреляли. Когда мой амтрак дёрнулся и остановился далеко на берегу, задняя рампа со стуком откинулась, и мы выбрались наружу. С гулом и грохотом обстрел двигался вглубь острова впереди нас. Некоторые из морских пехотинцев роты "К" уже стреляли внутрь ДОТов и бункеров и забрасывали туда гранаты. С несколькими другими бойцами я прошёл немного вглубь острова. Но как только мы дошли до края взлётной полосы, нам пришлось залечь и укрыться. По нам открыли огонь из "Намбу" - японского ручного пулемёта.

Я и мой товарищ съёжились за коралловой глыбой, а пулемётные пули угрожающе жужжали у нас над головой. Мой друг был справа от меня. Глыба была маленькая, мы прижались плечом к плечу и обхватили друг друга руками для защиты. Внезапно раздался тошнотворный треск, как будто кто-то переломил большую палку.

Мой друг закричал: "О господи, в меня попали!" и дернулся, перевернувшись на правый бок. Правой рукой он обхватил свой левый локоть, и, издавая стоны, с лицом, искажённым гримасой боли, колотил ногами по земле, поднимая пыль.

Случайный снайпер заметил нас за камнем и попал в моего товарища. Пуля угодила ему в левую руку, которая была плотно прижата к моей правой руке, когда мы укрывались от пулемёта спереди от нас. "Намбу" стрелял слишком высоко, но снайпер, без сомнения, видел нас в прицеле. Мы оказались меж двух огней. Я потащил своего друга вокруг камня, из зоны досягаемости снайпера, а пули "Намбу" свистели над головой.

- "Медик!" - закричал я, и Кен Кэсвелл, по прозвищу Док⁹², медик миномётного отделения, пополз к нам, на ходу открывая свою сумку, чтобы достать средства первой помощи. Ещё один человек подбежал к нам предложить свою помощь. Пока я отрезал окровавленный рукав раненого своим кабаром, Док начал обрабатывать рану. Он склонился над пациентом, а другой морпех просунул свой кабар под лямку рюкзака раненого и резко дёрнул нож вверх, чтобы обрезать лямку. Острое, словно бритва, лезвие рассекло толстую лямку, словно нитку. Но прежде, чем морпех успел остановить его движение вверх, нож врезался в лицо Дока, порезав его до кости.

Док отшатнулся от боли, нанесённой ударом ножа. Кровь хлынула по его лицу из ужасного разреза слева от носа. Но он тут же восстановил равновесие и продолжил работу над раздробленной рукой, как будто ничего не произошло. Неуклюжий морпех проклинал сам себя за свой промах, а я спросил Дока, не могу ли я ему помочь. Несмотря на сильную боль, Док продолжал работать. Тихим, спокойным голосом он сказал мне вытащить из его сумки бинт и аккуратно прижать к его лицу, чтобы кровь не текла, пока он заканчивает работу над раненой рукой. Столь преданными своему делу были военно-морские медики, служившие в пехотных частях морской пехоты. Неудивительно, что мы так высоко их ценили. Впоследствии Доку обработали рану на лице, и он вернулся в миномётное отделение через несколько часов.

Исполняя то, что сказал мне Док, я крикнул двум приближающимся к нам морпехам и указал им в сторону снайпера. Они побежали в сторону берега и вызвали танк. К тому времени, когда прибыли носильщики, чтобы унести моего раненого товарища, эти двое пробежали мимо, помахали нам руками и один из них сказал: "Мы достали засранца. Больше он никого не подстрелит".

"Намбу" прекратил стрелять и сержант приказал нам двигаться вперёд. Прежде, чем двинуться в путь, я поглядел в сторону берега и увидел раненых, идущих вброд в сторону Перелиу.

Продвинувшись вглубь острова, мы получили приказ установить миномёты на задней стороне японского ДОТа и приготовиться вести огонь по врагу перед нашей ротой. Мы спросили ротного комендор-сержанта У.Р.Сондерса, известно ли ему что-нибудь о вражеских солдатах в ДОТе. ДОТ выглядел неповреждённым. Сержант сказал, что наши бойцы закинули гранаты через вентиляционные отверстия, и что он уверен, что внутри нет ни одного живого врага.

Снафу и я принялись устанавливать миномёт примерно в пяти футах позади бункера. Миномёт номер один стоял ярдах в пяти слева от нас. Капрал Р.В.Бёрджин подключал автономный телефон, чтобы принимать указания по корректировке огня от сержанта Джонни Мармета, который был наблюдателем.

Я услышал какие-то звуки внутри ДОТа. Японцы переговаривались приглушёнными, взволнованными голосами. Металл позвякивал о железные решётки. Я схватил свой карабин и закричал: "Бёрджин, там в ДОТе японцы!"

Все похватали оружие, а Бёрджин подошёл взглянуть, на ходу шутливо бросив мне: "Что за ерунда, Кувалда, что с тобой?" Он заглянул в вентиляционное отверстие прямо у меня за спиной. Оно было небольшим, примерно, шесть на восемь дюймов, и прикрыто металлической решёткой со щелями в полдюйма. То, что Бёрджин увидел, вызвало поток отборной техасской ругани в адрес всей Японии. Он просунул ствол карабина сквозь решётку, выстрелил два раза подряд и воскликнул: "Я попал ему прямо в рожу!"

Японцы внутри ДОТа затараторили ещё громче. Бёрджин стиснул зубы, и, обозвав врагов сукиными детьми, ещё несколько раз выстрелил сквозь решётку.

Всё миномётное отделение было готово к неприятностям ещё когда Бёрджин сделал первый выстрел. Неприятности последовали в виде гранаты, выкинутой из двери на торце слева от меня. Мне она показалась величиной с футбольный мяч. Я завопил "Граната!" и нырнул за песчаный бруствер возле торца ДОТа. Песчаная насыпь была в четыре фута высотой и имела форму буквы L для защиты входа от огня с фронта и флангов. Граната взорвалась, но никого не задело.

Японцы выбросили ещё несколько гранат, не нанеся нам никакого урона, потому что мы все залегли на земле. Большая часть наших проползла к передней стене ДОТа и прижалась к ней между амбразур, так что враги изнутри не могли в них стрелять. Джон Редифер и Винсент Сантос забрались на крышу. Всё затихло.

Я был ближе всех к двери и Бёрджин крикнул мне: "Кувалда, выгляни и посмотри, что там!"

Меня учили исполнять приказ, не задавая вопросов, и я высунул голову над песчаной насыпью и заглянул в дверь бункера. Это едва не стоило мне жизни. Не более чем в шести футах от меня засел японский пулемётчик. Его глаза были чёрными точками на бесстрастном загорелом лице под знакомой грибообразной каской. Ствол его ручного пулемёта смотрел на меня, слово гигантский третий глаз.

К счастью, я среагировал первым. Не имея времени перехватить карабин для стрельбы, я отдёрнул голову вниз так резко, что моя каска чуть не слетела. Долей секунды позже японец выпустил очередь из шести или восьми пуль. Пули прорыли борозду в насыпи прямо над моей головой и засыпали меня песком. В ушах у меня зазвенело от грохота, а сердце, казалось, засело в глотке так, что я чуть не задохнулся. Я отчётливо понимал, что должен был быть мёртв! Он просто не мог промахнуться по мне с такого расстояния.

Миллионы мыслей пронеслись в моей перепуганной голове: как мои родные чуть не потеряли своего младшего, какую глупость я сотворил, заглянув прямо в полный японцев ДОТ, даже не взяв карабин наизготовку, и как сильно я теперь ненавижу врага. Многие ветераны морской пехоты на Пелелиу простились с жизнью за ошибку гораздо меньшую, чем та, что совершил я.

Бёрджин закричал, спрашивая, в порядке ли я. Хриплый писк был единственным ответом, что я смог выдавить, но этот звук привёл меня в чувство. Я пополз вокруг бункера к его передней стороне и залез на крышу прежде, чем вражеский пулемётчик мог попытаться достать меня ещё раз.

"У них там пулемёт!" - закричал Редифер. Снафу с ним не согласился, и разгорелся жаркий спор. Редифер настаивал, что там определённо есть пулемёт и я должен это знать наверняка, потому мне из него чуть не снесло голову. Но Снафу был непреклонен. Как и многое другое, что мне довелось повидать в боях, этот спор казался нереальным. Вот такие дела: двенадцать морпехов держат за хвост быка в виде прочного бетонного ДОТа с неизвестным числом японцев внутри, поблизости нет никаких своих войск, а Снафу и Редифер - ветераны - ожесточённо спорят.

- Отставить! - заорал Бёрджин, и они заткнулись.

Редифер и я залегли на крыше бункера, прямо над дверью. Мы знали, что надо разделаться с японцами, пока они запечатаны внутри, иначе они набросятся на нас со своими ножами и штыками, чего мало кто из нас мог пожелать. Мы с Редифером стояли достаточно близко, чтобы забрасывать гранаты в дверной проём и отскакивать, прежде чем они взорвутся. Но японцы каждый раз выбрасывали их обратно к нам до взрыва. Я испытывал непреодолимое желание это делать. Сколь ни мимолётна была наша встреча лицом к лицу, но я моментально приобрёл чувство сильной личной ненависти к пулемётчику, который чуть не снёс мне голову с плеч. Мой страх отступил, оставив после себя холодную, убийственную ярость и мстительное желание рассчитаться.

Редифер и я осторожно заглянули сверху в дверь. Пулемётчика видно не было, но мы увидели три длинных ствола винтовок "Арисака" с примкнутыми штыками. Мне эти штыки показались длиной в три фута. Их владельцы возбуждённо переговаривались, по-видимому, намереваясь выскочить. Редифер действовал быстро. Держа карабин за ствол, он прикладом сбил винтовки вниз. Японцы отдернули оружие внутрь и затараторили ещё чаще.

Сантос закричал нам сзади, что он нашёл вентиляционную трубу без решёток. Он принялся кидать туда гранаты. Все они взорвались внутри ДОТа под нами с глухим "бум!" Когда у него закончились гранаты, мы с Редифером отдали ему свои, продолжая следить за дверью.

Когда Сантос забросил несколько штук, мы поднялись, чтобы обсудить с Бёрджином, мог ли кто-нибудь внутри остаться в живых. В то время мы ещё не знали, что ДОТ был разделён бетонными перегородками для дополнительной защиты. Ответ мы получили, забросив две гранаты в дверь. Гранаты были выкинуты обратно. К счастью для Бёрджина и его людей, гранаты вылетели на заднюю сторону. Мы с Сантосом закричали и бросились на песок, покрывавший крышу ДОТа, но Редифер лишь поднял руку, прикрывая лицо. Несколько осколков попали ему в предплечье, но серьёзно он не пострадал.

Бёрджин закричал: "Выбираемся отсюда, вызовем танк, чтобы он разнёс нам эту чёртову штуковину!" Он приказал нам отступить и укрыться в воронках примерно в сорока ярдах от ДОТа. Мы отправили на побережье посыльного, чтобы он привёл огнемётчика и амтрак с 75-мм пушкой.

Как только мы спрыгнули в воронку, трое японских солдат выскочили из двери бункера, обогнули песчаную насыпь и побежали в сторону леса. Каждый из них в правой руке нёс винтовку с примкнутым штыком, а левой придерживал штаны. Это зрелище меня так изумило, что я глазел них, не веря глазам, и даже не выстрелил из карабина. Мне не было страшно, как это бывало под артиллерийским огнём, я просто был взволнован. Мои товарищи оказались более результативны, чем я, и уложили врагов градом пуль. Они поздравляли друг друга, а я бранил себя за то, что больше интересуюсь странными японскими обычаями, нежели собственной боевой эффективностью.

С грохотом подъехавший к нам амтрак был, разумеется, встречен с радостью. Когда он выдвигался на позицию, ещё несколько японцев тесной группой выскочили из ДОТа. Некоторые держали винтовки со штыками двумя руками, некоторые несли винтовки в одной руке, а другой придерживали штаны. Я преодолел своё первоначальное удивление и присоединился к остальным, стреляя по японцам, а амтрак поддержал нас огнём пулемёта. Японцы повалились на коралл жалкой кучей босых ног, падающих винтовок и катящихся касок. Мы не чувствовали жалости к ним, а, наоборот, бурно радовались их смерти. Мы слишком много раз побывали под обстрелом и потеряли слишком много друзей, чтобы испытывать сострадание к врагу, зажатому в угол.

Амтрак занял позицию на одной линии с нами. Его командир в звании сержанта, посоветовался с Бёрджином. Затем стрелок выпустил три бронебойных 75-мм снаряда в стену дота. Каждый раз наши уши сотрясало знакомое "ба-бах!", за звуком выстрела тут же следовал взрыв снаряда на близкой дистанции. Третий снаряд пробил в ДОТе сквозную дыру. Обломки посыпались вокруг наших брошенных рюкзаков и миномётов с другой стороны ДОТа. С нашей стороны дыра была примерно четырёх футов в диаметре. Бёрджин закричал танкистам перестать стрелять, чтобы не повредить наше снаряжение.

Кто-то заметил, что если находящихся внутри не поубивало обломками, то это наверняка сделала взрывная волна. Но ещё прежде, чем осела пыль, я увидел, что в проломленном отверстии показался японский солдат. Он был самой решимостью, когда занёс руку, чтобы швырнуть в нас гранату.

Мой карабин был уже наготове. Как только солдат показался на виду, я совместил мушку и целик на его груди и выпустил несколько пуль подряд. Когда первая пуля попала в японца, его лицо исказила гримаса боли. Его колени подломились. Граната выпала из руки. Все остальные наши, включая пулемётчика амтрака, тоже заметили его и начали стрелять. Японец свалился под градом пуль, и граната взорвалась у его ног.

Даже посреди всех этих быстро сменяющихся событий, я взглянул на свой карабин трезво и рассудительно. Я только что убил человека с небольшого расстояния. Я видел боль на его лице, когда в него попали мои пули, и это потрясло меня. Война внезапно сделалась очень личным делом. Выражение лица убитого человека заставило меня исполниться стыда, а затем и отвращения к войне и всем несчастьям, что она приносит.

Мой приобретённый к тому времени боевой опыт говорил мне, что подобные сантименты к вражескому солдату были лишь глупыми переживаниями. Поглядите на меня, я боец 5-го полка морской пехоты, одного из самых лучших, старейших и крепких полков в корпусе морской пехоты - устыдился, застрелив чёртова японца, прежде, чем он бросил в меня гранату! Я чувствовал себя дураком и радовался, что товарищи не могут прочесть мои мысли.

Мои раздумья прервал приказ Бёрджина продолжать огонь. Мы продолжали стрелять внутрь ДОТа, чтобы не дать японцам высунуться до тех пор, пока не прибудет огнемёт. Его принёс капрал Уомак, уроженец Миссисипи. Уомак был храбрым, хорошим парнем, и пользовался популярностью среди бойцов, но на вид он был одним из самых свирепых морпехов, что я когда-либо видел. Огромный, коренастый, с огненно-рыжей бородой, густо присыпанной коралловой пылью, он напоминал мне какого-то дикого викинга. Я очень рад, что мы воевали на одной стороне.

Пригнувшись под тяжестью тяжёлых баллонов на спине, Уомак со своим помощником приблизился к ДОТу чуть в стороне от нашей линии огня. Когда они были примерно в пятнадцати ярдах от цели, мы прекратили стрелять. Помощник протянул руку и повернул кран на огнемёте. Уомак направил ствол в дыру, проделанную 75-миллиметровым снарядом и нажал на спуск. Со звуком "у-у-у-у-у-у-х" пламя повалило в дыру. Несколько приглушённых криков, затем всё затихло.

Даже стоические японцы не могли перенести мук смерти от огня и удушья. Но они не были настроены сдаваться, так же, как и мы, случись нам столкнуться с возможностью сдачи. В сражении с японцами сдача в плен вообще не рассматривалась.

Под возгласы благодарности Уомак с напарником направились обратно к штабу батальона ждать вызова пробить очередную мёртвую точку - или лишиться жизни в попытках. Работа огнемётчика была наименее желанной из всех доступных для военнослужащего морской пехоты. Таскать баки, содержащие примерно семьдесят фунтов огнеопасного загущённого керосина под вражеским огнём по пересечённой местности в жаркую погоду и выбрасывать пламя в жерло пещеры или ДОТа - дело, в котором мало кто выживал, но все исполняли его с удивительной отвагой.

Мы выбрались из воронок и осторожно приблизились к ДОТу. Бёрджин приказал нескольким бойцам обследовать его, а остальные осматривали лежащих японцев, чтобы убедиться, что среди них нет живых, раненые японцы при приближении к ним порой взрывали гранаты, убивая и противника и себя. Все они были мертвы. ДОТ был выведен из строя благодаря огнемётчику и амтраку. Семь вражеских трупов лежало внутри и десять снаружи. Наши рюкзаки и миномёты лишь немного пострадали от 75-мм орудия амтрака.

Из двенадцати морпехов-миномётчиков нашими единственными потерями были Редифер и Лесли Портер, получившие по несколько гранатных осколков. Серьёзно они не пострадали. Наше везение во всёй этой заварушке было просто неописуемым. Если бы враг застал нас врасплох и набросился на нас, нам пришлось бы худо.

Во время передышки морпехи потрошили ранцы и карманы мертвых врагов в поисках сувениров. Это было гнусное дело, но морские пехотинцы занимались им на самой регулярной основе. Подкладки касок проверялись на предмет спрятанных там флагов, ранцы и карманы опустошались, золотые зубы извлекались. Сабли, пистолеты, ножи для харакири высоко ценились и с ними обращались бережно, чтобы потом их можно было бы продать какому-нибудь лётчику или матросу по солидной цене. Винтовки и другое крупное оружие обычно признавались бесполезными и отбрасывались в сторону. Их слишком тяжело было нести в добавление к нашей обычной экипировке. Впоследствии их, как отличные сувениры, подбирали войска тыловых эшелонов. Парни в стрелковых ротах любили посмеяться над шутками о душераздирающих историях, которые эти люди, никогда не видевшие живого японца и ни разу не побывавшие под обстрелом, будут рассказывать после войны.

Морпехи злорадствовали, сравнивали свои трофеи и зачастую ими обменивались. Это был грубый, ужасный ритуал, напоминающий те, что происходили на полях битв древности, где противники испытывали глубочайшую взаимную ненависть.

Отстёгивая штык и ножны у убитого японца, я заметил неподалёку другого морпеха. Он не принадлежал к нашему миномётному отделению, но случайно оказался рядом и собирался поучаствовать в дележе добычи. Он двигался ко мне, волоча за собой то, что поначалу показалось мне трупом. Но японец не был мёртв. Он был серьёзно ранен в спину и не мог двигать руками, в противном случае он сопротивлялся бы до последнего вздоха.

Рот японца сиял огромными золотыми коронками, и морпех, взявший его в плен, положил на них глаз. Он установил остриё своего кабара на основание коронки и ударил по рукояти ладонью. Из-за того, что японец колотил ногами и дёргался, остриё ножа соскользнуло с зуба и глубоко вонзилось в рот жертвы. Морпех выругался и ударом ножа разрезал ему щёки до самых ушей. Затем он упёр ногу в нижнюю челюсть страдальца и попробовал ещё раз. Кровь полилась изо рта японского солдата. Я закричал: "Прикончи его, чтобы он не мучился!" Единственным ответом мне была грубая ругань. Ещё один морской пехотинец подбежал, и, всадив пулю в голову японца, прекратил его мучения. Мародёр что-то проворчал и продолжил извлекать свои трофеи без помех.

До такой немыслимой жестокости могли опускаться достойные люди в условиях животного существования в битве за выживание посреди безжалостной смерти, ужаса, напряжения, усталости и грязи, из которых состояла война для пехотинца. Наш кодекс поведения в отношении врага разительно отличался от того, которого придерживались в штабе дивизии.

Борьба за выживание тянулась день за изнурительным днём, ночь за кошмарной ночью. Отчётливо запомнился день высадки на берег и подробности первых двух-трёх дней и ночей кампании, потом время теряло смысл. Затишье в несколько часов или дней казалось ниспосланным с небес мимолётным умиротворением. Лежать в ячейке, обливаясь потом под артиллерийским или миномётным обстрелом, или ожидание броска по открытой местности под пулемётным огнём отрицало саму идею времени.

Для небоевых частей и тех, кто оставался не периферии, война означала лишь скуку или кратковременные переживания, но для тех, кто влез в самую мясорубку, война стала преисподней, полной ужаса, избежать которого представлялось всё менее и менее возможным, пока потери росли, а битва всё тянулась и тянулась. Время лишилось смысла. Яростная борьба за выживание в бездне Пелелиу разъела налёт цивилизованности и превратила нас всех в дикарей. Мы существовали в обстановке, совершенно непостижимой для тех, кто остался позади боевых порядков - частей обслуживания и гражданских.

Вылазка внутрь ДОТа, предпринятая Редифером и Бёрджином, раскрыла тайну того, как обитатели ДОТа смогли пережить разрывы гранат и снарядов. Бёрджин внутри застрелил японца, притворявшегося мёртвым. Бетонные стены разделяли ДОТ на отсеки, соединённые небольшими проёмами. Трое или четверо солдат занимали каждый отсек, имеющий свою амбразуру на наружной стороне. Каждого пришлось бы обезвреживать индивидуально, не будь с нами Уомака с его огнемётом.

Когда наш ганни подошёл и увидел последствия столкновения с ДОТом, который он сам полагал пустым, он выглядел смущённым. Он в изумлении разглядывал мёртвых врагов, лежавших вокруг. Мы над ним подтрунивали, то есть, скорее мы говорили ему то, что было настолько близко к подтруниванию, насколько мы, рядовые морской пехоты, осмеливались в отношении строгого комендор-сержанта Сондерса. Я думал, что Бёрджина должны были наградить за отличное руководство, которое он продемонстрировал, управляя нами и руководя разрушением ДОТа. Я уверен, что морпехи получали награды и за меньшее.

Мы установили два миномёта в большой воронке рядом с развороченным ДОТом и пристреляли их на ночь. Подносчики снарядов окопались в более рыхлом коралле возле края воронки. На амтраке нам привели пайки и запас патронов на роту. Начал подниматься ветер и небо стало затягивать тяжёлыми тучами. Когда стемнело, тучи мчались по всему небу. Вся эта картина напомнила мне ураганы на побережье Мексиканского залива у нас на родине.

Позади нас от горящего в ДОТе огня взрывались японские гранаты и патроны. Всю ночь порывы ветра доносили до нас тошнотворный запах горящей плоти. Дождь лил стеной и налетал жестокий ветер. С кораблей запускали осветительные снаряды, чтобы подсветить нашему батальону поле боя. Но стоило парашюту такого снаряда раскрыться, ветер тут же уносил его, как будто некая невидимая рука сбивала со стола свечу. В нескольких сотнях ярдов от нас, в северной части острова, которую всё ещё удерживали японцы, всё было тихо.

На следующее утро, опять при поддержке танков и амтраков, наш батальон захватил остаток острова Низебус. Наши потери были на удивление невелики в сравнении с числом убитых японцев⁹³. После полудня мы узнали, что армейские подразделения должны нас в скором времени сменить и закончить дело в северной части острова.

Наше миномётное подразделение остановилось в ожидании приказа и мы разошлись по окрестным кустам. Посередине находились остатки японской пулемётной позиции и останки её команды, уничтоженной ротой "К". Члены команды были убиты на своих местах, которые они занимали точно "как в учебнике".

На первый взгляд можно было подумать, что мёртвый пулемётчик всё ещё ведёт огонь из своего смертоносного оружия. Он по-прежнему сидел ровно в правильном положении у казённой части своего пулемёта. Даже после смерти его широко раскрытые глаза смотрели в прицел. Даже несмотря на пустой взгляд его расширенных зрачков, я не мог поверить, что он мёртв. По спине у меня пробежал мороз. Я весь покрылся "гусиной кожей". Казалось, что хоть он и глядит сквозь меня в бесконечность, но в следующее мгновение поднимет руки, расслабленно лежащие на бёдрах, схватит рукоятки пулемёта и большими пальцами нажмёт на спуск. Блестящие пули в пулемётной ленте, казалось, лишь ждали момента вылететь из ствола, чтобы убивать и калечить как можно больше "американских дьяволов". Но пулемётчику суждено было сгнить, а патронам заржаветь. Ни он сам, ни его боеприпасы уже ничего не сделают для императора.

Верхушка черепа у пулемётчика была снесена, по-видимому, из какого-то нашего автоматического оружия. Его пробитая каска лежала на земле, словно дырявая консервная банка. Помощник пулемётчика лежал рядом с пулемётом. Похоже, что он как раз открыл небольшой зелёный ящик с патронными лентами в ту секунду, когда его убило. Ещё несколько японских солдат, подносчиков патронов лежали в ряд позади пулемёта.

Стрелок из роты "К", участник в боя, в котором был уничтожен пулемётный расчёт, сидел на каске неподалеку и вел свой рассказ. Всё произошло днём раньше, когда миномётное отделение сражалось с ДОТом. Стрелок сказал: "Во что я прямо поверить не мог - как эти японцы носились бегом с тяжелыми ящиками на спине!"

Каждый ящик с патронами имел две кожаные лямки, и каждый подносчик патронов нёс ящик на спине, с лямками на плечах. Я поднял один из таких ящиков. Он весил больше, чем наш миномёт. Хоть японцы и не отличались высоким ростом, они определённо компенсировали это своими мускулами.

- Не хотелось бы таскать такую штуковину, а? - спросил меня морпех, - А когда их подстреливали, они падали под этим весом, словно кирпичи.

За разговором я обратил внимание знакомого миномётчика, сидящего рядом со мной. В руке он держал пригоршню коралловой гальки. Правой рукой он лениво забрасывал камешки во вскрытый череп мёртвого пулемётчика. При каждом удачном броске я слышал всплеск скопившейся в жутком сосуде дождевой воды. Мой приятель бросал камешки так же беспечно, как у нас дома дети кидают их в лужу на грязной дороге, в его занятии не было ничего злонамеренного. Война так ожесточила нас, что в это невозможно было поверить.

Я заметил золотые зубы, ярко блестящие во рту у некоторых лежащих вокруг нас мёртвых японцев. Сбор золотых зубов был одним из пунктов в обирании вражеских трупов, которым я до той поры ещё не занимался. Но, остановившись перед трупом с особенно впечатляющим набором сверкающих коронок, я вытащил свой кабар и нагнулся, чтобы произвести их извлечение.

Мне на плечо легла чья-то рука, и я выпрямился посмотреть, кто это.

- Что ты собираешься делать, Кувалда? - спросил Док Кэсвелл. Он пристально глядел на меня с выражением огорчения и упрёка на лице.

- Я просто думал собрать немного золотых зубов, - ответил я.

- Не делай этого.

- Почему нет, Док?

- Не стоит заниматься подобными вещами. Что скажут твои родители, если узнают?

- Ну, мой папа - врач, и готов спорить, он скажет, что это весьма любопытно, - ответил я, нагибаясь, чтобы продолжить своё занятие.

- Нет! Микробы, Кувалда! Ты можешь подцепить от них микробов!

Я поднялся и поглядел на него вопросительно.

- Микробы? Боже, я никогда и не думал.

- Да, знаешь, надо быть поосторожнее с микробами на всех этих японских трупах, - сказал он настоятельно.

- Ну, что ж, тогда я, пожалуй, срежу у него петлицы, а грязные зубы оставлю в покое. Как вы думаете, Док, это безопасно?

- Думаю, да, - ответил он, кивнув.

Вспоминая этот эпизод после войны, я сообразил, что Док Кэсвелл говорил совсем не о микробах. Он был хорошим товарищем и добрым, искренним человеком, чьи чувства не сокрушила война. Он просто пытался помочь мне сохранить часть себя, не огрубеть и не ожесточиться.

Стрельбы почти не было, потому что 3/5 готовился отходить, чтобы его сменил армейский батальон. Наши танки, два из которых стояли возле нас, начали выдвигаться к берегу. Пока они с лязгом и грохотом удалялись, я надеялся, что они не поспешили с отходом.

Вскоре нас всех сотряс страшный взрыв японского 75-мм снаряда неподалеку правее нас. Мы плашмя бросились на землю. Немедленно раздался вой и взрыв следующего снаряда. Осколки разодрали воздух. Орудие тут же выстрелило вновь.

- Господи Иисусе, что это? - выдохнул морпех рядом со мной.

- Это японская 75-миллиметровка, и, клянусь Богом, она близко, - сказал другой.

Каждый раз, когда пушка стреляла, я чувствовал сотрясение и ударную волну от вспышки из ствола. Я оцепенел от ужаса. Справа от нас уже слышались крики "медик!".

- Ради бога, вызовите танки обратно, - заорал кто-то. Я поглядел в сторону танков, я увидел, как несколько из них разворачиваются и спешат назад на помощь прижатой к земле пехоте.

- Миномётное отделение, приготовиться! - закричал кто-то. Нам могли приказать вести огонь по вражескому орудию, но пока что мы не знали его расположения.

Танки вступили в бой и почти сразу уничтожили орудие. Справа слышались вызовы медиков и носильщиков. Несколько наших подносчиков боеприпасов отправились с медиками в качестве носильщиков. До нас дошла новость, что мы понесли потери из-за ужасного обстрела прямой наводкой из вражеского орудия. Большая часть пострадавших были из роты, примыкавшей к нам справа.

Наши подносчики боеприпасов и медики вскоре вернулись с неутешительным рассказом о роте, оказавшейся прямо перед японской пушкой, которая открыла огонь с укрытой позиции. Увидев лицо одного из наших, я понял, насколько плохо там всё было. Он выглядел абсолютно шокированным от ужаса. Раньше я не раз видел, как он смеялся или ругал японцев, когда мы находились под жестоким обстрелом или выбирались из-под пулемётного или снайперского огня. Никогда за время всей кампании на Пелелиу и позже, в кровавой битве за Окинаву, я не видел подобного выражения на его лице.

С искажённым лицом он описывал, как он и его напарник укладывали на носилки одного из раненых, нашего общего знакомого. "Мы знали, что его дело плохо, и что он в отключке. Я попробовал поднять беднягу за плечи, а он (тут он указал на другого миномётчика) поднял его колени. И когда мы его уже почти положили, туловище бедняги развалилось надвое. Боже, это такой кошмар!"

Он сам и тот парень, что был с ним, отводили взгляд, а мы вздыхали и качали головой. Нас всех ошарашил неожиданный обстрел прямой наводкой. Это были ужасные минуты. Нам тяжело было их пережить, совершенно невыносимыми они стали для тех менее удачливых, что оказались прямо на линии огня.

Наша рота стояла в стороне и не понесла никаких потерь во время нападения, но оно стало одним из самых шокирующих событий из всего, что я пережил за войну. Как я уже говорил, находиться под обстрелом ужасно, а находиться под обстрелом, стоя в полный рост на открытом месте, ужасно вдвойне. Но попасть под обстрел прямой наводкой оказалось таким потрясением, что самые стойкие и упорные из нас едва не бросились в панику. Слова не способны выразить отчётливое ощущение ствольной вспышки, сопровождаемое воем и грохотом артиллерийского снаряда, выпущенного из пушки столь близко от нас. Нам было бесконечно жаль наших товарищей-морпехов, на которых обрушилась вся разрушительная мощь.

После обеда, ожидая армейскую пехоту, мы сидели, тупо глядя в никуда "деревянным взглядом". Шок, испуг, страх и усталость пятнадцати дней боёв измотали нас физически и эмоционально. Я видел это на грязных, заросших лицах моих уцелевших друзей: у всех был пустой отсутствующий взгляд, какой бывает у людей после многих дней и ночей экстремального стресса.

- Коротко и круто. Дня три, может быть, четыре, - сказал командир дивизии перед Пелелиу. Мы провели там уже пятнадцать кошмарных дней и конца не предвиделось.

Я чувствовал, что задыхаюсь. Сидя на каске, я медленно повернулся спиной к сидящим напротив бойцам, и закрыл лицо руками, чтобы отключиться от реальности. Я начал всхлипывать. Чем больше я пытался удержаться, тем хуже мне становилось. Моё тело тряслось и дёргалось. Слёзы хлынули из моих воспалённых глаз. Я больше не мог смотреть, как молодых людей ранит и убивает каждый день. Я больше не мог этого переносить. Я так ужасно устал и эмоционально исчерпал себя страхом, продолжающимся изо дня в день, что, казалось, у меня не осталось резерва сил.

Мертвецы были в безопасности. Тем, кто получил ранение на миллион долларов, повезло. Никто из нас и подумать не мог, что мы прошли лишь половину из месяца испытаний, выпавших на долю 5-го и 7-го полков морской пехоты.

Я почувствовал на плече руку, и, поглядев вверх, увидел усталые, воспалённые глаза Дюка, нашего лейтенанта.

- Что случилось, Кувалда? - спросил он сочувственно. Когда я рассказал ему, что чувствую, он сказал:

- Я понимаю, о чём ты. Я чувствую то же самое. Но расслабься. Нам надо двигаться дальше. Вскоре всё закончится и настанет время нам возвращаться на Павуву.

Понимание с его стороны придало мне сил, которых мне так не хватало. Достаточно, чтобы вынести ещё пятнадцать ужасных дней и ночей.

Когда длинные колонны солдат в сопровождении амтраков, гружённых колючей проволокой и другими запасами, прошли мимо нас, мы получили приказ отходить. Мы были рады видеть армейских. Когда мы взвалили на плечи наше оружие и снаряжение, мой товарищ сказал мне: "Неплохо было бы на ночь окопаться за колючей проволокой. Куда безопаснее себя чувствуешь". Я согласился с ним, и мы потащились в сторону берега.

Переправившись обратно на северное побережье Пелелиу 29 сентября, 3/5 расположился к востоку от горы Умурброгол в районе Нардололок. Мы знали эту местность по первой неделе кампании. Место было тихим и в течение недели служило лагерем потрёпанному 1-му полку морской пехоты после того, как он отошёл с передовой и ожидал корабля для отправки обратно на Павуву.

Мы могли отдохнуть, но нам было беспокойно. Как обычно, мы расспрашивали о судьбе знакомых из других подразделений, чаще всего с неутешительным итогом. Прошёл слух, что 5-й полк хотят отправить на поддержку 7-му полку, который всё ещё сражался на проклятых коралловых скалах и был почти так же обескровлен, как и 1-й полк. Парни старались об этом не думать, сидя в кружок в душных сумерках, они варили кофе в чашках от фляжек, болтали и обменивались сувенирами. С севера доносился неумолкающий треск пулемётов и грохот снарядов.

Глава 6

Храбрецы гибнут

- Так, будьте готовы получить пайки и боеприпасы. Батальон выдвигается в горы в подкрепление 7-му полку.

Мы приняли неприятные, но неизбежные новости с фаталистической покорностью, и начали собирать оружие и снаряжение. По нашей информации, цифры потерь 7-го полка быстро приближались к потерям 1-го. И мы по боевой мощи не сильно их превосходили. Весь Пелелиу, кроме центрального хребта был в наших руках. Противник оборонялся в "котле" на горе Умурброгол, на участке примерно 400 на 1200 ярдов в самой пересечённой, самой скверной части горного хребта⁹⁴.

Местность была столь невероятно пересеченной, беспорядочной и запутанной, что я редко когда знал, где мы находимся. Только у офицеров были карты, так что названия ничего для меня не значили. Каждый горный кряж выглядел точно так же, как любой другой, был примерно таким же корявым и так же упорно оборонялся. Нам обычно сообщали название той или иной коралловой высоты, которую мы штурмовали. Для меня это означало только то, что мы атакуем ту же цель, где другие батальоны морской пехоты были расстреляны чуть раньше.

Мы пришли к унылому заключению, что наш батальон не покинет острова, пока не будут убиты все японцы, или пока нас всех не перебьют. Мы просто существовали от часа к часу, ото дня ко дню. Отупев от страха и усталости, наш разум был занят только собственным выживанием. Единственным проблеском надежды представлялось "ранение на миллион долларов" и то, что битва, может быть, скоро закончится. Она вся тянулась и тянулась, потери росли, и нас охватывало чувство безысходности. Казалось, выбраться оттуда можно было лишь убитым или раненым. Наша воля к самосохранению слабела. Многие из тех, кого я знал, стали отчаянными фаталистами. Однако, почему-то никто не мог представить себе собственную смерть. Всегда погибал кто-то другой. Но ранение представлялось неизбежным. В стрелковой роте оно казалось лишь вопросом времени. Никто не мог надеяться бесконечно избегать закона больших чисел.

Третьего октября наш батальон предпринял атаку на Пять Сестёр, изрезанную коралловую возвышенность с пятью отвесными пиками на вершине. Перед штурмом 11-й полк морской пехоты обработал территорию артиллерийским огнём. Мы вели плотный миномётный огонь на принадлежащем нашей роте участке фронта, а пулемёты обеспечивали прикрытие.

Ненадолго прекратив стрелять, мы наблюдали, как стрелки из 3/5 продвигались по склону, пока их не остановила стрельба японцев. Мы открыли беглый огонь из миномёта, чтобы дать нашим бойцам отступить под прикрытием. Такая же бесплодная атака была предпринята и на следующий день, с таким же удручающим результатом⁹⁵. Каждый раз, когда поступала команда прекратить огонь после окончания наступления, миномётное отделение должно было быть готово помогать выносить раненых. (Мы всегда оставляли пару человек на каждый ствол на случай, если вдруг потребовалась бы миномётная поддержка). Обычно мы швыряли фосфорные и дымовые гранаты для дымовой завесы, а стрелки прикрывали нас огнём, но японские снайперы всё равно стреляли по носильщикам настолько часто, насколько могли. Тут японцы не знали жалости, как и вообще в этой битве.

Из-за пересечённой, усеянной валунами местности и изнурительной жары, требовалось четыре человека, чтобы нести на носилках одного раненого. Каждый из бойцов роты попадал в носильщики почти каждый день. Все признавали эту работу опасной и изнурительной.

Моё сердце колотилось от страха и усталости каждый раз, когда мы укладывали раненого на носилки, поднимали его, и тащили, спотыкаясь на неровной поверхности, вверх и вниз по склонам, а вражеские пули свистели по воздуху и с визгом рикошетили, отскакивая от скал. Не раз и не два вражеские снайперы попадали в носильщиков. Но мы, к счастью, всякий раз успевали спрятать раненого за скалы, где дожидались помощи. Зачастую вражеские миномёты выпускали снаряды, стараясь остановить нас.

Каждый раз, когда я, задыхаясь, боролся с носилками, меня восхищало настроение раненых. Если раненый морпех был в сознании, то он держался непринуждённо и был в высшей степени уверен, что мы вынесем его живым. Когда вокруг густо сыпались снаряды и пули, я порой начинал сомневаться, что кто-то из нас сможет это сделать. Даже если не учитывать шок и действие укола морфина, сделанного медиком, настроение раненых морпехов было безмятежным. Когда нам удавалось выбраться из зоны обстрела, раненый обычно предлагал нам положить его на землю, чтобы отдохнуть. Если он был ранен не слишком серьёзно, мы останавливались и перекуривали. Мы подбадривали его и просили вспомнить о нас, когда он окажется на борту госпитального судна.

Все не слишком тяжело раненые пребывали в приподнятом настроении и явно испытывали облегчение. Они были на пути к выходу из ада, и они сожалели о нас, остающихся. Серьёзно раненых или умирающих мы несли как можно быстрее к амтраку или медицинскому джипу, который затем мчался к батальонному медпункту. Погрузив носилки в машину, мы валились на землю, пытаясь отдышаться.

Выступая в роли носильщика - напрягаясь, перебегая, переползая по местности столь пересечённой, что порой носильщики с одной стороны держали носилки на вытянутых руках над головой, тогда как на другом конце приходилось опускать их к самой земле, чтобы выдержать уровень - я всегда страшился мысли, что беспомощный раненый может выпасть на твердый, острый коралл. Я никогда не видел, чтобы такое случалось, но мы все этого боялись.

Внешнее спокойствие наших раненых под огнём отчасти происходило от доверия, которое мы испытывали друг к другу. Никто из нас не допускал и мысли оставить раненого. Мы никогда так не делали, потому что японцы наверняка замучили бы его до смерти.

В период между атаками на Пять Сестёр наш фронт пролегал по почти горизонтальному участку. Миномёты были установлены в нескольких ярдах позади позиций роты. Вся рота располагалась на открытом месте, и мы знали, что японцы наблюдают за нами из своего логова. Японские снайперы и миномёты открывали огонь только тогда, когда были уверены, что нанесут максимальный урон. Их дисциплина в ведении огня была превосходной. Если они стреляли, кого-то обычно задевало.

Когда наступала ночь, мы словно попадали в другой мир. Враги выбирались из своих нор, пробирались или проползали к нашим позициям, совершая диверсии в течение всей ночи и так каждую ночь. Диверсии отдельных вражеских солдат или небольших групп начинались, как только спускалась темнота. Обычно, один или несколько лазутчиков проскальзывали к позициям морской пехоты, передвигаясь в темноте между запусками осветительных ракет. Они носили "таби", и с непревзойдённым умением бесшумно пробирались по неровным камням, покрытым искрошенной растительностью. Местность они знали в совершенстве и внезапно набрасывались на нас, выкрикивая бессвязные слова. Иногда лазутчики бросали гранату, и всегда размахивали саблей, штыком или ножом.

Их искусство и бесстрашие были невероятны, и сравниться с ними могли только хладнокровие и дисциплина, с которыми морские пехотинцы встречали их нападения. От нас требовалось соблюдение строгих правил безопасности при стрельбе, чтобы не попасть по своим, если врагу удавалось прорваться на позицию, прежде чем быть застреленным. Всё, что мы могли - прислушиваться во тьме к страшным животным звукам и шуму, когда начиналась рукопашная схватка.

Никому не разрешалось покидать позицию после наступления темноты. Каждый морпех бдительно следил за обстановкой, пока его товарищ пытался поспать. Взаимное доверие стало обязательным. Наши парни зачастую погибали или получали ранения, но всякий раз мы уничтожали врага.

Как-то ночью столько японцев пробралось к нашему расположению, проскользнув среди камней и мусора между нашими аванпостами, что большая часть утра ушла на то, чтобы перебить их всех. Это было нелегко, потому что куда бы вы ни выстрелили, вы могли попасть в морпеха. Превосходная дисциплина и слаженность, продемонстрированные морской пехотой, позволили истребить всех японцев без потерь в роте "К".

Единственной "потерей" стали кальсоны моего друга Джея. Джей прошёл мимо моей ячейки скованной походкой на негнущихся ногах, с недовольным лицом.

- Что с тобой случилось? - спросил я.

- А, ерунда, потом расскажу, - он смущённо улыбнулся.

- Давай, Джей, расскажи ему! - закричал еще один из морпехов насмешливо.

Несколько человек рассмеялись. Джей оскалился и велел им заткнуться. Он проковылял вдоль батальона, как маленький ребёнок, испачкавший штанишки, что он, собственно, и сделал. У нас к этому времени уже случилось несколько серьёзных случаев диареи, и больше всего пострадал Джей. Если учесть, как всё произошло, то этот случай уже не выглядел забавным, его можно было понять.

Когда рассвело, Джей повесил карабин на плечо и немного отошёл в сторону от своей ячейки, чтобы облегчиться. Когда он переступал через бревно, его нога приземлилась точно на спину спрятавшегося за бревном японца. Джей среагировал моментально, вражеский солдат тоже. Джей схватил карабин наизготовку и направил его в грудь японца, когда тот вскочил на ноги. Джей нажал на спуск. "Щёлк!" Ударник был сломан и карабин не выстрелил. Когда вражеский солдат выдернул чеку из гранаты, Джей швырнул в него карабином. Это был скорее акт отчаяния, чем что-то ещё. Джей кинулся бежать в нашу сторону, вопя: "Стреляйте в него!", а японец кинул гранату, которая попала моему другу в середину спины, упала на землю и не взорвалась. Японец выхватил штык. Размахивая им, словно мечом, он кинулся за Джеем в смертельной гонке.

Джей заметил стрелка с автоматической винтовкой Браунинга и помчался в его сторону, крича, чтобы тот застрелил противника. Автоматчик встал, но не стрелял. Японец приближался. Джей бежал и вопил со всей мочи. Через несколько жутких секунд автоматчик тщательно прицелился в пряжку ремня японца и выпустил в него чуть ли не весь двадцатипатронный магазин. Солдат свалился, как мешок. Очередь из автоматической винтовки почти разрезала его пополам.

Перепуганный и задыхающийся от бега Джей побывал на волосок от смерти. Когда он спросил автоматчика, какого чёрта он так долго не стрелял, тот лишь ухмыльнулся. Я слышал, что он ответил что-то вроде того, что хотел подпустить японца чуть поближе, чтобы посмотреть, сможет ли винтовка Браунинга перерезать того надвое.

Джей был явно не рад, что смертельно опасную для него ситуацию использовали в качестве эксперимента. Все вокруг хохотали, а Джей получил разрешение пойти в штаб батальона, чтобы оформить себе новую пару штанов. Морпехи ещё долго отпускали шуточки об этом случае, и Джей принимал их со своим обычным добродушием.

Всё время, что мы находились у хребта Умурброгол, морским пехотинцам приходилось мириться с неудобствами, доставляемыми им охотниками за сувенирами из числа военнослужащих тылового эшелона. Эти типы пробирались к стрелковым ротам во время затиший между боями и шныряли вокруг в поисках любого японского снаряжения, которое могли унести. Их легко было заметить из-за резкого различия во внешнем виде между ними и боевыми пехотинцами.

Во время заключительной фазы кампании типичный пехотинец ходил с усталым, измученным выражением на грязном, небритом лице. Воспалённые глаза были пустыми и бессмысленными, ибо они видели слишком много ужаса и слишком мало сна. Камуфляжная ткань на каске (если её не сорвало где-нибудь на скалах) была серой от коралловой пыли и на ней зияли одна-две дыры. Куртка из хлопковой ткани, изначально зелёная, была обесцвечена коралловой пылью, запачкана и засалена от ружейного масла и стала жёсткой, словно брезент, оттого, что пропитывалась попеременно потом и дождём, а затем высыхала. Локти торчали наружу, и колени зачастую тоже от частых "падений на палубу" на коралловых скалах. Ботинки пехотинца покрывала коралловая пыль, а каблуки были полностью стёрты об острый коралл.

Огрубевшие руки пехотинца стали почти чёрными от многонедельных наслоений ружейного масла, репеллента от москитов (маслянистой жидкости под названием "Скат"), земли, пыли и обычной грязи. В довершение всего он был ссутулен и сгорблен от усталости и чрезмерных физических усилий. Подойдя достаточно близко, чтобы вести с ним разговор, можно было ощутить скверный запах.

Фронтовая пехота сильно недолюбливала охотников за сувенирами. Один майор в 7-м полку завёл практику выстаивать их в шеренгу, случись им зайти на его территорию. Его пехотинцы видели, как "гости" стоят смирно до тех пор, пока им не будет позволено вернуться в свои подразделения в тылу.

Во время затишья между атаками на Пять Сестёр я попал в команду подносчиков боеприпасов и разговорился со знакомым стрелком, вручив ему несколько патронташей. Вокруг было тихо, мы присели на край его неглубокой ячейки, пока его напарник подтаскивал пайки. Говоря "тихо" я имею в виду, что мы не были под обстрелом. Но звуки стрельбы постоянно раздавались где-то на острове. Двое аккуратных, чистеньких охотников за сувенирами в зелёных форменных кепи вместо касок и без оружия прошли в сторону Пяти Сестёр в нескольких сотнях футов от нас. Когда они оказались впереди нас, один из них остановился и обернулся как раз тогда, когда я собирался крикнуть им, чтобы были поосторожнее там, куда направляются.

Этот человек закричал нам:

- Эй, парни, где тут линия фронта?

- Вы её только что прошли, - ответил я невозмутимо. Второй охотник за сувенирами тут же обернулся. Они переглянулись и посмотрели на нас в изумлении. Затем, придерживая рукой козырьки своих кепи, они бегом помчались мимо нас в сторону тыла. Они поднимали тучи пыли и бежали, не оборачиваясь.

- Чёрт, Кувалда, надо было дать им пойти дальше, чтоб они натерпелись страху, - попрекнул меня мой знакомый. Я сказал ему, что нельзя было позволить им выйти на снайпера.

- Так им и надо, тыловым крысам. И они ещё называют себя морской пехотой! - проворчал он.

Для справедливости я должен добавить, что некоторые из тыловых военнослужащих добровольно вызывались выносить раненых.

В нашем ограниченном видении мы признавали и уважали только тех, кто бывал под пулями, а остальные могли идти к чёрту. Это было нечестно по отношению к небоевым частям, которые исполняли важные задачи, но мы столь ожесточились от войны, что стали неспособны судить объективно.

Гибель командира

Пятого октября (D+20) 7-й полк морской пехоты потерял примерно столько же бойцов, сколько 1-й полк потерял в боях чуть раньше. Полк уже не представлял собой ударную силу полкового уровня. В тот день 5-й полк морской пехоты, последний пехотный в 1-й дивизии, начал замещать на позициях 7-й. Некоторым бойцам обескровленного полка предстояло погибнуть в дальнейших боях в ущельях и долинах среди скал Пелелиу, но 7-й полк морской пехоты в этой кампании уже не выступал, как боевая единица.

Седьмого октября 3/5 мы предприняли атаку на обширную низину под прозвищем Лошадиная Подкова, чаще её называли просто "Подкова". Там находилось множество вражеских тяжёлых орудий, размещённых в пещерах и укрытиях среди скал, окружающих Подкову с запада, севера и востока. Наш батальон получил приказ уничтожить столько орудий, сколько возможно. Нас поддерживали шесть армейских танков, потому что 1-й танковый батальон морской пехоты был снят с позиций первого октября для отправки на Павуву. Кто-то ошибочно рассудил, что танки на Пелелиу больше не потребуются.

Я думаю, что 1-й танковый батальон был снят не из-за того, что "личный состав пребывал в состоянии крайней усталости и истощения" - такова была официальная причина - а из-за того, что в нём пребывала техника. Машины износились, требовали обслуживания и ремонта, но людям полагалось держаться. Танки, амтраки, грузовики, самолёты и корабли на Тихоокеанском фронте считались ценными и трудновосполнимыми ресурсами. С ними обращались бережно, без нужды не подвергая их износу или повреждениям. Солдатам, особенно в пехоте, полагалось просто шагать вперёд, за пределы человеческой выносливости, до тех пор, пока их не убьёт или не ранит или пока они не свалятся в изнеможении.

Нашу атаку на Подкову предваряла мощная артиллерийская подготовка из тяжёлых орудий. В течение двух с половиной часов снаряды свистели и выли, пролетая над нами в сторону скал. Миномёты тоже внесли свой вклад. Атака была на удивление удачной. Занять Подкову мы не смогли, но было убито множество японцев. Мы также вывели из строя много укрытых в пещерах тяжёлых орудий, но лишь после того, как несколько танков получили от них попадания.

По мнению морских пехотинцев, армейские танкисты проделали хорошую работу. Танки действовали в сопровождении наших стрелков. Это был пример взаимного прикрытия. Танки выдвигались вперёд к пещерам и стреляли по ним прямой наводкой из своих 75-мм орудий - ба-бах! Их пулемёты, казалось, не умолкали ни на секунду. Танк без пехотной поддержки был обречен на неминуемое уничтожение вражескими командами подрывников-смертников, несущих мины. Танки, в свою очередь, обеспечивали хорошее прикрытие для стрелков.

Единственным известным мне случаем на Тихоокеанском фронте, когда танки пытались действовать отдельно от пехоты, были бои с участием армейских танков на Окинаве. Как можно предположить, японцы уничтожили большую часть этих танков. Танки морской пехоты всегда действовали вместе с пешими стрелками, словно собаки со своими блохами. Это давало обоюдное преимущество, как для танков, так и для стрелков.

После атаки на Подкову седьмого октября 3/5 отступил от гор. Вскоре после этого мы вновь двинулись к северной части острова.

С восьмого по одиннадцатое октября мы установили свои 60-мм миномёты между Западной дорогой и узким пляжем. Мы стояли всего в нескольких ярдах от воды. Расположившись, мы открыли огонь по скалам через Западную дорогу и нашу линию фронта. У нас был наблюдатель где-то на другой стороне дороги, он присылал нам указания по автономному телефону.

Мы вели интенсивный огонь, потому что японцы проникали на позиции в скалах у дороги и оттуда обстреливали машины и войска с убийственным эффектом. Наш миномёт помог прижать их к земле и уничтожить. Наши орудия занимали удачные позиции среди камней, узкая полоса густых зарослей отделяла нас от дороги и, таким образом, прикрывала от засевшего в скалах противника.

Я был в крайнем замешательстве оттого, что мы потеряли свою роту. Унтер-офицер сказал мне, что миномётные отделения были временно отделены от роты "К" и поддерживали другое подразделение, находящееся под жестоким обстрелом снайперов. Противник вёл огонь с позиций, которые почти невозможно было засечь, японцы стреляли по всему, что видели - даже по раненым, увозимым на амтраках. Не один водитель амтрака, промчавшись по Западной дороге к полковому медпункту, добрался туда только для того, чтобы обнаружить, что его беспомощные пассажиры убиты на своих местах.

Пока мы занимали нашу позицию, мы были особенно уязвимы для лазутчиков, которые могли проскользнуть вдоль пляжа или же приплыть к нам в тыл по морю. Ночью мы следили за всеми направлениями. Позади нас не было своих войск, только полоса прибоя в десяти футах от нас и скрытый океаном риф. На достаточно большое расстояние от берега глубина была всего лишь по колено. Японцы могли войти в воду, проскользнуть вдоль рифа и зайти к нам в тыл.

Как-то раз ночью я запускал осветительные ракеты. В это время Джеймс Т. Бёрк, которого мы прозвали Фаталист, стоял в расчёте у миномёта номер один. Между стрельбами я видел его сидящим на каске, следящим за нашим левым флангом и тылом.

- Эй, Кувалда, дай мне поглядеть твой карабин на минутку, - сказал он небрежно в присущей ему лаконичной манере. У него был пистолет 45-го калибра, который был почти бесполезен на больших дистанциях. Я протянул ему свой карабин. Я не знал, что именно он заметил, и проследил за его взглядом, когда он навёл карабин на море. В бледном свете призрачная фигура медленно и бесшумно двигалась по мелководью вдоль рифа параллельно берегу. Человек был не более, чем в тридцати ярдах от нас, иначе мы не разглядели бы его в слабом свете луны. Без сомнения, это был японец, пытающийся найти подходящее место, чтобы выбраться на берег и подкрасться к нашим миномётам.

В подобной ситуации не было смысла спрашивать пароль. Ни один морпех не стал бы ночью лазить по рифу. Фаталист упёр локти в колени, тщательно прицелился в фигуру, медленно движущуюся по гладкой, как стекло воде. Два выстрела подряд, фигура исчезла.

Фаталист поставил оружие на предохранитель, и вернул мне мой карабин со словами: "Спасибо, Кувалда". Он выглядел так же беззаботно, как всегда.

Утром двенадцатого октября унтер-офицер передал нам приказ собираться. Миномётное отделение присоединялось обратно к своей роте "К". Снафу, Джордж Саррет и я залезли в джип стоявший на защищённой части дороги. Нам пришлось крепко держаться, потому что водитель сорвался с места в туче пыли и помчался, как сумасшедший, по Западной дороге, прилегающей к кишащей снайперами горе. Это была моя первая - и единственная - поездка на джипе во время всего срока службы. Поэтому тот день и запомнился.

Вскоре водитель остановился и дал нам вылезти в зоне снабжения, где мы стали ждать унтер-офицера, который должен был отвести нас в горы. Тут же прибыли остальные миномётчики из роты "К" с инструкцией, как добраться до роты. Мы подняли наш миномёт и прочее оружие и снаряжение и двинулись через дорогу. Мы обошли край горы и направились по узкой долине, усеянной скелетами развороченных деревьев, торчащих тут и там на склонах посреди немыслимых коралловых глыб.

Джонни Мармет вышел к нам навстречу, шагая по склону долины, как только мы начали подъём. Ещё до того, как смог ясно разглядеть его, я уже понял по его походке, что случилось что-то страшное. Он поспешил к нам, нервно теребя ремень пистолета-пулемёта, висящего на его плече. Я никогда раньше не видел, чтобы Джонни нервничал, даже под жестоким огнём, к которому он, казалось, относился, как к досадной мелочи, мешающей выполнять работу.

Его усталое лицо было искажено переживаниями, брови нахмурены, а воспалённые глаза казались мокрыми. Было ясно, что он собирался рассказать нам что-то ужасное. Мы остановились.

Моей первой мыслью было, что японцы подтянули многотысячные войска с северных островов Палау, и мы теперь никогда отсюда не выберемся. Нет, может быть, японцы разбомбили какой-нибудь американский город, или разнесли наш флот, как у Гуадалканала⁹⁶. Моё воображение бешено заработало, но никто из нас не ожидал того, что нам предстояло услышать.

- Как дела, Джонни? - спросил кто-то, когда он подошёл к нам.

- Все в порядке, парни, пойдёмте дальше, - сказал он, глядя куда угодно, только не на нас. Это было странно, потому что Джонни меньше всего стеснялся смотреть в глаза смерти, судьбе, или даже самому генералу. - Всё окей, парни, всё окей, - повторял он, явно обеспокоенный. Некоторые из нас озадаченно переглянулись.

- Шкипер погиб. А.А. убили, - наконец выпалил Джонни и тут же отвёл взгляд.

Я стоял, остолбеневший и потрясённый. Бросив свою сумку с боеприпасами на землю, я отвернулся, сел на каску и тихо заплакал.

- Чёртовы косоглазые пидоры, - простонал кто-то сзади.

Никогда в самых безумных мыслях я не предполагал смерти капитана Халдейна. У нас не иссякал поток убитых и раненых, но я каким-то образом считал, что А.А. бессмертен. Наш командир роты был залогом постоянства и верного курса в мире жестокости, смерти и разрушения. Теперь он ушёл из жизни. Мы чувствовали себя покинутыми и одинокими. Это было величайшее горе, что я перенёс за всю войну. Прошедшие годы не ослабили его ничуть.

Капитан Энди Халдейн не был идолом. Он был человеком. Но он распоряжался нашими личными судьбами в высшей степени милосердно. Мы знали, что никто не сможет его заменить. Он был лучшим офицером в морской пехоте, что я когда-либо встречал. Много раз потеря друзей на Пелелиу и Окинаве глубоко печалила меня. Но для всех нас потерять нашего командира роты было всё равно, что потерять отца, от которого зависело наше благополучие - не физическое благополучие - мы знали, что в бою оно от нас не зависит - а благополучие умственное.

Некоторые из нас в ярости пошвыряли свои вещи на землю. Все выкрикивали проклятия и тёрли глаза.

Джонни, наконец, собрался с духом и сказал: "Окей, парни, давайте выдвигаться". Мы подняли миномёт и сумки с боеприпасами. Чувствуя, что безумный мир развалился на куски, мы молча потащились единой колонной вверх по усыпанной камнями долине к роте "К"⁹⁷.

Так закончилась выдающаяся карьера хорошего офицера, отличившегося на Гуадалканале, на мысе Глостер и на Пелелиу. Мы потеряли нашего лидера и друга. Нашей жизни уже не суждено было стать прежней. Но мы вернулись к нашему гнусному делу.

Смрад войны

Джонни повёл нас наверх через нагромождения камней на высоту 140. Позиции роты "К" тянулись вдоль края скалы, и мы установили миномёт в неглубокой впадине примерно в двадцати ярдах позади них. Стрелки и пулемётчики перед нами разместились среди камней вдоль края высоты 140, фронтом к востоку в сторону Уолт-Ридж и северного края злосчастной Подковы. Мы уже штурмовали эту долину с южного конца. От вершины высоты 140 скала крутым склоном обрывалась вниз, в ущелье. Невозможно было поднять голову над краем скалы, не вызвав тем самым плотного ружейного и пулемётного огня.

Бой вокруг "котла" был таким же убийственным, как и прежде, но теперь он выглядел не так, как в первые дни битвы. Японцы почти не вели артиллерийских и миномётных обстрелов, выпуская лишь по несколько снарядов за раз с расчётом нанести максимальный ущерб. После этого орудия умолкали, чтобы их не обнаружили. Иногда наступала мрачная тишина. Мы знали, что они повсюду, в окопах и ДОТах. Но на нашем участке стрельбы не было, выстрелы доносились только издалека. Тишина создавала впечатление нереальности происходящего в долине.

Стоило нам пройти определённую точку, как японцы внезапно открывали ружейный, пулемётный, миномётный и артиллерийский огонь. Это напоминало внезапные порывы ветра. Чаще всего нам приходилось отходить назад, и ни один человек в нашей роте не нигде видел живого противника.

Они не могли надеяться выбить нас с острова или получить подкрепление. Начиная с этого времени, они убивали единственно ради убийства, без надежды и какой-либо высшей цели. Мы сражались в горах и долинах Пелелиу, в местности, которую большая часть американцев не сможет себе и вообразить, против врага, не похожего ни на что из того, что может представить себе обычный американец.

Солнце жарило нас, словно гигантская раскалённая лампа. Один я видел, как оброненная кем-то фосфорная граната взорвалась на коралловой скале от солнечного жара. Чтобы такого не случилось с нами, мы всё время прикрывали наши штабеля мин крышкой от снарядного ящика.

Редкие дожди, проливавшиеся на горячий коралл, просто испарялись, словно с раскалённой мостовой. В воздухе висела тяжёлая духота. Куда бы мы ни пошли по горам, горячий влажный воздух был пропитан зловонием смерти. Сильный ветер не давал облегчения, он просто приносил ужасную вонь из других областей острова. Трупы японцев лежали там, где они упали, на склонах и среди скал. Их невозможно было засыпать. Почти нигде не было земли, которой их можно было бы завалить, один только твердый, зазубренный коралл. Вражеские мертвецы просто гнили там, где они пали. Они лежали повсюду в гротескных позах, с раздутыми лицами и оскаленными ухмылками на них.

Трудно передать тому, кто там не был, тот жуткий кошмар, когда чувство обоняния постоянно отравлено зловонием гниющей человеческой плоти, день за днём, ночь за ночью. Во время длительных, затяжных сражений, как на Пелелиу, военнослужащим пехотных батальонов приходилось сносить его в ужасающих дозах. В тропиках трупы вздувались и начинали издавать невыносимую вонь уже через несколько часов после смерти.

При каждой возможности мы относили мёртвых морпехов в тыл. Там они лежали на носилках, укрытые пончо, которое скрывало тело с головы до ног. Мне редко когда приходилось видеть мёртвого морского пехотинца с неприкрытым лицом, подставленным солнцу, дождю и мухам. Было как-то недостойно не прикрывать наших погибших. Зачастую, правда, тела лежали на носилках долгое время и успевали сильно разложиться прежде, чем загруженные похоронные команды уносили их для погребения на кладбище дивизии возле аэродрома.

Во время боёв вокруг котла Умурброгол, мы постоянно видели проходящие мимо роты усталых, измотанных морпехов, которые сменялись другими, чуть менее усталыми и измотанными ротами. Нас, казалось, переводили по кругу из одной опасной зоны в другую, чуть менее опасную и обратно.

В некоторых местах мы побывали по несколько раз, пока кампания тянулась по своему кровавому, изнурительному пути. Во многих таких местах я так привыкал к виду отдельных вражеских трупов, что они становились как бы ориентирами. Отвратительно было наблюдать все стадии разложения от свежего трупа к вздутому, гниющему, кишащему червями, с обнажающимися костями - словно какие-то биологические часы отсчитывали неотвратимое движение времени. Каждый раз, когда мы проходили мимо таких ориентиров, нас становилось всё меньше.

Каждый раз, когда мы перемещались на новую позицию, и занимали свой сектор в линии, я мог определить участки, ранее занятые каждой отдельной ротой. За каждой ротной позицией лежали штабеля патронов и других запасов, и неизбежные ряды мертвецов под пончо. Мы могли оценить, насколько скверно было дело в этом секторе по числу убитых. Их вид неизменно исполнял меня ненавистью к войне и осознанием бессмысленности их гибели. Это угнетало меня гораздо больше, чем мои собственные страхи.

К ужасной вони мёртвых тел с обеих сторон добавлялся отвратительный запах лежащих повсюду человеческих экскрементов. Из-за скальной поверхности на Пелелиу совершенно невозможно было соблюдать хотя бы основные, элементарные санитарные правила. Соблюдение правил полевой санитарии во время манёвров или боя было обязанностью каждого из нас. Проще говоря, в нормальных условиях мы засыпали наши собственные отходы землёй. По ночам, когда мы не рисковали покидать ячейку, мы просто использовали пустой футляр от гранаты или консервную банку от пайка, вышвыривали её подальше от ячейки, а на следующий день засыпали её землёй, если не было сильного вражеского огня.

Но на Пелелиу, за исключением прибрежной полосы и болот, копать коралловую скалу было почти невозможно. Следовательно, тысячи людей - и большая их часть на скалах вокруг котла Умурброгол - многие из которых страдали диареей, сражались на острове размером шесть на две мили и не могли придерживаться основных правил полевой санитарии. Это существенное упущение сделало и без того гнилостную атмосферу джунглей непередаваемо гнусной.

И к этому добавлялась ещё вонь от тысяч гниющих выброшенных японских и американских пайков. При каждом вздохе человек вдыхал горячий, влажный воздух, пропитанный бесчисленными отталкивающими запахами. Я чувствовал себя так, как будто мои лёгкие никогда не очистятся от этих зловонных испарений. Возле аэродрома или в других местах, где стояли технические части, всё было не так плохо, но у пехоты вокруг котла Умугброгол вонь сменялась лишь невыносимой вонью.

В заваленной отходами среде обитания у мух, и без того многочисленных в тропиках, случился взрыв рождаемости. Эти насекомые были не обычными домашними мухами (присутствия одной из которых в ресторане для большинства сегодняшних американцев хватило бы для того, чтобы объявить всё заведения непригодным для общественного питания). На Пелелиу их место занимали огромные мясные мухи. Эти твари имели округлое, с металлическим блеском, зеленовато-синее тело, а их крылья в полёте издавали гудение.

На Пелелиу в местах боёв распыляли новый по тем временам инсектицид ДДТ. Предположительно он снизил поголовье мух на то время, что морпехи сражались в горах, но я никогда не замечал, чтобы мух становилось меньше.

На скалах Пелелиу валялось столько человеческих тел, человеческих экскрементов и гниющих пайков, что эти мерзкие насекомые стали такими крупными, такими раскормленными и такими ленивыми, что едва могли летать. Их нельзя было отогнать с банки консервов или шоколадного батончика, просто взмахнув рукой. То и дело они падали с края моей кружки прямо в кофе. Нам приходилось встряхивать еду, чтобы сбросить с неё мух, и даже тогда они отказывались шевелиться. Мне обычно приходилось удерживать банку с тушёнкой на коленях, зачёрпывая еду ложкой в правой руке, а левой я выбирал из тушёнки этих ленивых тварей. Они отказывались двигаться и чего-либо пугаться. Омерзительно, и это слабо сказано, было видеть, как жирные мухи взлетают с трупа и набиваются в нашу еду.

Даже несмотря на то, что особого аппетита ни у кого из нас не было, есть нам всё-таки приходилось. Мушиную проблему можно было решить, принимая пищу до рассвета или после заката, когда насекомые неактивны. Однако в этом случае еда была бы неразогретой, потому что ни горючие таблетки⁹⁸, ни другой огонь нельзя было зажигать после наступления темноты. Это наверняка привлекло бы вражеских снайперов.

Каждое утро, перед рассветом, в относительной тишине можно было услышать ровный гул, словно из пчелиного улья. Это мухи оживали с наступлением дня. Они взлетали с трупов, отбросов, камней, кустов и всего прочего, на чём они устроились на ночь, словно пчелиный рой. Их количество было невообразимо.

Крупные сухопутные крабы по ночам выползали на скалы, привлечённые запахом трупов. Хруст, что они производили, пробираясь по мусору, зачастую был неотличим от звука ползущих вражеских солдат. Мы отвечали им, швыряя гранаты на шум.

В добавление к разлагающимся трупам и органическим отходям, вокруг становилось всё больше мусора в виде снаряжения, изношенного и изодранного по мере того, как битва тянулась, а котёл Умурброгол медленно сжимался. Скалы и ущелья были завалены отходами яростных сражений. Военный мусор был повсюду и становился всё более заметным с прошествием долгих недель.

Я до сих пор ясно помню пейзаж вокруг одной позиции, которую мы несколько дней занимали. Это была картина такого разрушения и разорения, какое невозможно описать ни в одной книге. Это место располагалось вдоль юго-западной границы "котла", где во второй день битвы (16-го сентября) происходили ожесточенные бои. 1-й полк морской пехоты, 7-й полк морской пехоты и теперь, в свою очередь, 5-й полк, сражались на тех же скалах. Наш измотанный батальон, 3/5, занял место на позиции, сменив другой чуть более измотанный. Как всегда устало, по-старчески волоча ноги, одно унылое, измученное подразделение занимало позиции, сменяя другое, чьи измотанные бойцы тащились прочь, с пустыми взглядами, сутулые, мрачные, заросшие бородами зомби.

Стрелки и пулемётчики роты "К" взбирались вверх по крутому хребту, занимая расщелины и норы той роты, которую мы сменили. Был дан приказ никому не выглядывать через вершину хребта, потому что вражеский ружейный и пулемётный огонь немедленно убил бы любого, кто это сделал.

Как обычно, уходящие войска давали нашим "подсказки" насчёт местных условий: каких видов обстрела ожидать, где расположены опасные точки и возможные маршруты проникновения по ночам.

Мой миномёт был установлен в яме, ранее занятой 60-мм миномётом сменяющейся роты. Яма находилась среди коралловых скал примерно в двадцати ярдах от подножия хребта. Чрезвычайно юный морпех как раз затягивал кожаную лямку вокруг сошек и трубы своего 60-миллиметрового миномёта, когда я подошёл и положил на землю свою тяжёлую снарядную сумку. Я уселся на свою каску и заговорил с ним, пока остальная часть отделения занимала свои позиции. Когда тот паренёк поднял глаза, меня потрясло страдальческое выражение его лица. Он не выглядел счастливым, каким должен был бы быть, сменяясь с позиции.

- Вы, парни, по ночам следите за японцами в оба. Прошлой ночью двое ублюдков забрались к нам в яму и зарезали миномётчика и его помощника, - сказал он.

Он рассказал мне звенящим голосом, что в предыдущую ночь их расчёт был так занят стрельбой из миномёта, что двое японцев проскользнули сквозь линию фронта и сумели подползти вплотную к яме. Они запрыгнули внутрь и зарезали двоих бойцов, занятых с миномётом, прежде чем подносчики боеприпасов застрелили их. Раненых морпехов эвакуировали, но один из них умер, а другой находился тяжелом состоянии. Тела японцев зашвырнули в какие-то кусты поблизости.

Пехотинец, рассказывающий мне эту историю и ещё один, сгорбившийся рядом с ямой, были подносчиками боеприпасов, но теперь получили новые должности миномётчика и его помощника. Я заметил, что когда новый миномётчик складывал и увязывал свой миномёт, готовясь уходить, он, казалось, избегал дотрагиваться до дна и стенок ячейки. Когда он ушёл и мы приблизились к яме, я понял, почему. Белые коралловые стенки и дно были забрызганы и запачканы тёмно-красной кровью двух его друзей.

Когда мы установили наш миномёт, я подобрал несколько больших кусков картона от ящиков с пайками и снарядами и, как сумел, накрыл ими дно ямы. Жирные, ленивые мясные мухи неохотно покидали забрызганные кровью камни.

Я уже давным-давно привык к виду крови, но мысль о том, чтобы сидеть в этой кровавой яме, была для меня перебором. Это было всё равно, что оставить наших погибших непогребёнными - сидеть на разбрызганной по кораллу крови такого же морпеха. Я заметил, что мой напарник, когда он вернулся с указаниями для нашего миномёта, отнёсся к моему поступку одобрительно. И хотя мы никогда не обсуждали эту тему, он явно чувствовал то же, что и я. Когда я глядел на пятна на коралле, я вспоминал одну из броских фраз, любимых политиками и журналистами, насчёт того, сколь "почётно" для мужчины "пролить кровь за свою страну" и "принести свою кровь в жертву" и тому подобное. Эти слова выглядели смехотворно. Выигрывали одни только мухи.

Дул яростный ветер. Моросящий дождь сыпался со свинцового неба, которое, казалось, висело прямо вершине хребта. Ободранные деревья и иззубренные скалы по краю хребта выглядели, словно щетина на грязном подбородке. Большая часть зелёных деревьев и кустов давным-давно были ободраны и раздроблены артиллерийским огнём. Остались лишь причудливые пни и сучья. Налёт мелкой коралловой пыли покрывал всё. Точнее, до дождя это была пыль, но потом она превратилась в слой грязной каши.

От подавляющей серости всё, что мы видели, небо, хребет, скалы, пни, люди и снаряжение смешивалось в одно грязное однообразие. Странные, рваные очертания пиков и каньонов Пелелиу придавали местности неземной, инопланетный вид. Снесённая растительность и грязно-белые пятна на скалах в тех местах, где бесчисленные пули и осколки отбили посеревший от погоды верхний слой, вносили вклад в нереальность сурового ландшафта.

Дождь добавил последний штрих. На поле боя дождь делал жизнь ещё более никудышной и жалкой, а смерть ещё более унылой. Слева от меня лежали два вздувшихся японских трупа, кишашие червями и ленивыми мухами, которые, казалось, были недовольны дождём так же, как и я. На обоих мертвецах по-прежнему были надеты по два кожаных патронных подсумка, по одному справа и слева на ремнях, аккуратно подвёрнутые гетры, ботинки "таби", каски и рюкзаки. Рядом с каждым из трупов лежала сломанная и ржавеющая винтовка "Арисака", разбитая об камень кем-то из морпехов для уверенности, что ей не воспользуются вновь.

Банки от пайков, открытые и неоткрытые, валялись повсюду вокруг нашей ямы вместе с выброшенными ящиками от гранат и мин. По всей округе были разбросаны выброшенные американские каски, рюкзаки, пончо, рубашки, патронташи, гетры, ботинки, патронные коробки и ящики всех типов. Брошенные части одежды и непременная бутылка из-под кровяной плазмы молча свидетельствовали о том, что здесь подстрелили морпеха.

На многих пнях от деревьев висели пулемётные ленты. В некоторых лентах ещё оставались патроны. Посреди всех этих признаков жестоких боёв, прошедших и настоящих, у меня вызывал любопытство тот факт, что использованные полностью или частично пулемётные ленты так часто висят на поломанных деревьях или кустах, а не лежат на земле. В бою я часто я часто зацикливался на такого рода заурядных вещах, особенно, когда был физически измотан и эмоционально истощён. Многие ветераны боёв говорили мне, что переживали то же самое.

Повсюду вокруг царило разрушение и беспорядок от жестокого сражения. Позже, на грязных глинистых полях и холмах Окинавы, мне предстояло увидеть подобные картины в ещё большем масштабе. Там поле боя больше напоминало другие, описанные в ходе Второй Мировой войны. Во время противостояния в грязи близ замка Сюри, территория вокруг напоминала описания жутких, усеянных трупами болот Фландрии, что я читал в книгах о Первой Мировой.

Это, тем не менее, были обычные современные поля боя. Там не было ничего вроде безумно изрезанных коралловых хребтов и заполненных валунами каньонов, как в котле Умурброгол на Пелелиу. Особенно по ночам, в свете осветительных снарядов или в пасмурный день, он совершенно не походил на любое другое поле боя, описанное на Земле. Это был инопланетный, неземной, сюрреалистический кошмар, как будто поверхность другой планеты.

Я уже несколько раз упоминал о вымотанности морпехов в той затянувшейся компании. Наша чрезвычайная усталость не была секретом и для японцев. Уже 6 октября, за девять дней до нашей смены, из захваченного документа следовало, что мы выглядим утомлёнными и сражаемся менее агрессивно.

Изнурительный стресс затянувшегося сражения, потеря сна из-за ночных лазутчиков и нападений, жёсткие физические требования, предъявляемые нам пересечённой местностью, и безжалостная, удушающая жара довели нас дого, что мы валились с ног. Я не знаю, как нам удавалось продолжать двигаться и по-прежнему вести бой. Я был столь неописуемо измотан физически и эмоционально, что стал настроен фаталистически, моля лишь о том, чтобы моя участь была безболезненной. Ранение на миллион долларов с каждым проходящим часом представало всё большим блаженством. Оно казалось единственным выходом, помимо смерти или увечья.

В добавление к ужасу и трудностям войны, каждый день добавлял моим страхам новое измерение: я наблюдал новую, мрачную, жуткую грань в калейдоскопе небывалого, как будто созданную каким-то злобным вурдалаком, которая даже самого закалённого и бесчувственного наблюдателя заставила бы отшатнуться в ужасе и неверии.

Как-то вечером я и мой товарищ с последними лучами солнца возвращались к нашей яме. Мы миновали неглубокую выемку, которой раньше не замечали. Там лежали троё мёртвых морпехов. Они лежали на носилках, где умерли, когда их товарищи были вынуждены куда-то отступить. Я обычно избегал смотреть на такого рода останки. Я не мог выносить вида мёртвых американцев, брошенных на поле боя. Напротив, японские мертвецы задевали меня лишь немного, из-за запаха и мух, которых они привлекали.

Когда мы проходили мимо выемки, мой товарищ застонал: "Господи Иисусе!" Я глянул в выемку и отшатнулся в отвращении от того, что увидел. Тела сильно разложились и почти почернели на солнце. Так происходило со всеми мертвецами в тропиках, но эти морпехи были жестоко изувечены врагом. У одного была отрезана голова. Она лежала у него на груди, его руки были отрублены у запястий и тоже лежали у него на груди возле подбородка. Не веря своим глазам, я смотрел на его лицо, поняв, что японцы отрезали мёртвому морпеху его пенис и засунули его ему в рот. Лежащий рядом труп был изуродован таким же образом. Третий был выпотрошен и изрублен, словно туша, изодранная каким-то хищным животным.

Мои эмоции выкристаллизовались в ярость и ненависть к японцам, превосходящие всё, что я когда-либо переживал. С той минуты я никогда не ощущал ни малейшего сострадания к ним, ни при каких обстоятельствах. Мои товарищи обчищали их рюкзаки и карманы в поисках сувениров и выдёргивали золотые зубы, но я никогда не видел, чтобы морской пехотинец совершал такие варварские надругательства, какие допустили японцы, добравшись до наших погибших.

Когда мы добрались до нашей ямы, мой товарищ сказал: "Кувалда, ты видел, что я японцы сделали с телами? Ты видел, что у этих бедолаг во рту?" Я кивнул, и он продолжал: "Господи, я ненавижу этих косоглазых ублюдков!".

- Я тоже. Они подлые, как черти, - это всё, что я смог сказать.

Победа высокой ценой

Двадцатое октября продолжало оставаться для нас на высоте 140 днём, полным событий. После гибели капитана Халдейна утром мы установили миномёт позади и чуть ниже 75-мм вьючной гаубицы, установленной на позициях роты "К". Мы должны были обеспечивать роте обычную огневую поддержку, но также нам полагалось прикрывать артиллерийское орудие.

Джонни Мармет вёл наблюдение сквозь трещину в коралловой скале возле гаубицы, и внезапно крикнул нам вниз, что видит нескольких японских офицеров прямо возле выхода из пещеры. По-видимому, уверенные, что они сидят вне досягаемости американского огня, они просто сидели и ели за столом на уступе скалы под навесом из листьев.

Джонни назвал нам дистанцию и приказал выпустить пять мин. Снафу навёл по прицельной вешке, повторил названную Джонни дистанцию и закричал: "Огонь раз!" Я схватил мину, повторил расстояние и заряд, выдернул из хвостовых стабилизаторов нужное количество дополнительных пороховых зарядов, поставил большой палец правой руки на предохранитель, выдернул проволочную чеку и бросил мину в отверстие ствола. Снафу поправил прицел после отдачи, взялся за сошки и закричал: "Огонь два!". Я приготовил вторую мину и бросил её в ствол. Она мягко провалилась туда, и мы выпустили все мины в кратчайшее время. Мы напряжённо прислушивались, как они взорвутся у цели. Моё сердце отбивало секунды. Это был редкий случай, когда японские офицеры собирались группой и ещё более редкий случай для Пелелиу, когда их удалось заметить.

После, казалось, бесконечных секунд ожидания мы услышали глухой гул, когда мины по очереди взорвались за хребтом на другой стороне долины. Однако что-то было не так. Я услышал взрывов на один меньше, чем мы выпустили мин. Мы взволнованно посмотрели на Джонни, чей взгляд был прикован к цели. Внезапно он обернулся, щелкнул пальцами и топнул ногой. Нахмурившись, он закричал нам вниз: "Точно в цель, прямо в точку! Только первая чёртова мина не разорвалась! Какого хрена?" Мы застонали и выругались от разочарования. Первая мина прошла прямо сквозь навес из листьев, и японские офицеры бросились к пещере. Но мина не взорвалась. Остальные наши мины тоже легли точно в цель, сметая и разнося навес и стол. Но вражеские офицеры уже надёжно укрылись в пещере. Наша снайперская точность была удивительной для 60-мм миномёта, который вообще был предназначен для поражения площадей осколками, разлетающимися от взрывов мин. Наш золотой шанс оказался упущен из-за неразорвавшейся мины. Мы принялись разбираться, в чём могла быть ошибка.

Всё миномётное отделение стонало и ругалось. Внезапно Снафу обвинил меня в том, что я забыл выдернуть проволочную чеку, чтобы взвести первую мину. Я был уверен, что выдернул чеку. Какой-то рабочий на военном заводе в Штатах допустил брак при производстве мины, утверждал я. Снафу этого не принял, и у нас завязался горячий спор. Я сам был достаточно рассержен и разочарован. Мы упустили единственный из миллиона шанс отомстить за смерть нашего командира. Но Снафу пришёл просто в ярость. Для него это был вопрос чести, потому что он был наводчиком, и, следовательно, командиром миномётного расчёта.

Снафу был хорошим морпехом и опытным миномётчиком. Исполнение им обязанностей ничем не напоминало его прозвище. Он чувствовал, что на него бросает тень то, что возможность прихлопнуть японских офицеров оказалась упущена из-за того, что его помощник забыл вытащить чеку из мины. Он гордился вырезкой из газеты из его родного города в Луизиане, где описывался меткий огонь, который его "миномётное орудие" обрушило на японцев во время кровавых боёв за высоту 660 на мысе Глостер. Снафу был уникальной личностью и все его уважали. Парни любили подтрунивать над его неукротимым "миномётным орудием" на высоте 660, и он этим пользовался. Но сегодняшний провал и бегство вражеских офицеров из-за неразорвавшейся мины - другое дело.

Пока мы спорили, я знал, что пока я не докажу, что несрабатывание мины - не моя вина, потокам ругани от Снафу и других бойцов, выживших на Пелелиу, не будет конца. К счастью, удача была на моей стороне. Мы выпустили всего пару снарядов, чтобы пристрелять миномёт, прежде, чем Джонни сказал нам стрелять по японцам. Следовательно, я мог точно подсчитать количество мин, выпущенных с этой позиции. Пока Снафу рвал и метал, я ползал на четвереньках в нескольких футах перед миномётом. Невероятное везение - я нашёл то, что искал среди кораллового щебня и измельчённой растительности. Я нашёл проволочную чеку от каждой выпущенной нами мины.

Я протянул их Снафу и сказал: "Вот, пересчитай и скажи, что я не вытащил чеку из всех этих мин".

Он пересчитал. Мы знали, что ни один 60-мм миномёт не занимал эту недавно захваченную позицию, так что все проволочки были наши. Я разозлился из-за того, что мина не сработала, и японские офицеры сбежали, но радовался, что это случилось не по моей вине. Больше я об этом случае не слышал. Мы все хотели о нём забыть.

Прошла новость, что высшее командование объявило об окончании "штурмового этапа" операции на островах Палау. Мои товарищи отпустили немало неуважительных и непристойных замечаний насчёт того, что наши командиры капитально ослабли умом, если считают, что на Пелелиу это действительно так. "Пусть кто-нибудь с КП дивизии приедет сюда и скажет чёртовым японцам, что "штурмовой этап" закончился", - проворчал один из них.

После наступления темноты японцы проникали на некоторые оставленные ими позиции вокруг высоты 140. Это была обычная дьявольская ночь в горах, измотанные морпехи пытались отбивать неописуемо злобных японцев, шныряющих повсюду. Запускались миномётные осветительные мины, разрывные мины, рвались гранаты и гремели выстрелы из ручного оружия. Я так устал, что рукой придерживал веко одного глаза, тогда как другая рука сжимала гранату или другое оружие.

На следующий день, 13 октября, 3/5 получил приказ возобновить наступление и спрямить линии, имеющие выступ на высоте 140. Наш батальон был единственным подразделением 5-го полка морской пехоты на позициях и получил приказ наступать. Снайперы повсюду словно взбесились. Пока мы стреляли, обеспечивая прикрытие нашим измученным стрелкам, мне казалось, что бой никогда не кончится. Наша артиллерия обеспечивала тяжёлую огневую поддержку. На следующее утро, 14 октября, "Корсары" сбросили напалм на японцев справа от нас. Рота "I" провела разведку боем после того, как миномётный обстрел был прерван плотным огнём снайперов. Роты "К" и "L" укрепились на своих позициях, уложили дополнительные мешки с песком и натянули колючую проволоку.

Усилия батальона в наступлении напоминали шипение старого паровоза, пытающегося втащить ряд вагонов на крутой склон. Мы едва справлялись. Прошёл слух, что армейские части должны сменить нас на следующий день, но мой цинизм не позволял мне в это поверить.

На своём участке мы нашли несколько японских винтовок и снаряжение. Я обнаружил два ящика, спрятанных под листами ржавого железа, в них лежала дюжина японских гранат. Я предложил унтер-офицеру взять их собой на тот случай, если они нам потребуются ближайшей ночью, но он ответил, что мы сможем их взять позже при необходимости. Потом мы оказались заняты огневыми задачами с миномётом, и когда я первый раз глянул в сторону ящиков, охотники за сувенирами как раз подошли и опустошали их. Мы ещё с одним миномётчиком заорали на этих паразитов. Они ушли, но все японские гранаты исчезли.

Волна надежды и воодушевления охватила наши ряды, когда вечером мы получили точную информацию, что армейские части сменят нас наутро. В ту ночь я спал меньше обычного. Видя конец, я не хотел, чтобы мне перерезали глотку в последние минуты перед выходом из мясорубки.

В течение утра 15 октября солдаты 2-го батальона 321-го пехотного полка 81-й пехотной дивизии ("Дикие коты") начали прибывать колонной по одному на наш участок. Я просто не мог поверить! Нас наконец-то сменяли!

Когда солдаты входили на наши позиции, один мой ворчливый товарищ, сидя на своём помятом шлеме, оглядел их критически и заметил:

- Мне, Кувалда, что-то не нравятся эти "пёсьи морды". Посмотри, сколько из них носят очки, и по возрасту они мне годятся в отцы. К тому же у них отвисшие карманы на штанах.

- По-моему, с ними всё в порядке. Они - наша смена.

- Думаю, ты прав. Слава Богу, что они здесь.

Впрочем, его наблюдения были верны, потому что большинство из наших товарищей-морпехов не достигли двадцати одного года, а армейские штаны имели большие боковые карманы.

- Мы очень рады вас видеть, парни, - сказал я одному из солдат.

Он лишь улыбнулся и ответил:

- Спасибо.

Я знал, что он был не рад оказаться там⁹⁹.

Смена прошла гладко и закончилась к 1100, мы направились в путь к северной оборонительной зоне Пелелиу. Наш батальон расположился вдоль Восточной дороги лицом к мору, где мы должны были остановить любую высадку, которую могли бы предпринять японцы.

Мой миномёт стоял рядом с дорогой, так что мы могли стрелять по полосе мангровых зарослей между узким пляжем и морем, а также выше по дороге в сторону котла Умурброгол, при необходимости. Сзади от нас начинался склон горного хребта, а остальная рота окопалась для обороны. Мы оставались там от того времени, как снялись с позиций и до последней недели месяца.

Участок был тихим. Мы расслаблялись, как могли, отгоняя грызущий страх, что нас снова могут бросить на позиции, если возникнет опасность.

Мы узнали, что наш батальон покинет Пелелиу, как только появится свободный корабль, который отвезёт нас обратно на Павуву. Днём мы отдыхали и обменивались сувенирами, но ночью надо было быть начеку на случай возможных передвижений японцев. С юга мы слышали непрекращающийся грохот пулемётов, уханье миномётов и артиллерии, пока 81-я пехотная дивизия сжимала кольцо вокруг котла Умурброгол.

Как-то раз один мой товарищ сказал мне, что хочет показать мне уникальный сувенир. Мы сели на камень, и он бережно вытащил из своего боевого рюкзака пакет. Он слой за слоем развернул вощёную бумагу, в которую обычно заворачивали пайки, и с гордостью протянул мне свой трофей.

- Ты что, азиатом стал? - охнул я, - Ты же знаешь, что такие вещи нельзя держать при себе. Любой офицер тебя сдаст, как пить дать, - увещевал я его, в ужасе глядя на сморщенную человеческую руку, что он вынул из бумаги.

- Да ну, Кувалда, никто ничего не скажет. Надо ещё немного посушить её на солнце, чтобы она не воняла, - сказал он, аккуратно укладывая руку на камень под горячее солнце. Он объяснил, что на его взгляд, высушенная рука японца станет более интересным сувениром, чем золотые зубы. Так что, найдя труп, который высох на солнце и не гнил, он просто вытащил кабар и отрубил трупу руку, вот она, и что я думаю на этот счёт?

- Я думаю, ты сбрендил, - сказал я, - Ты же знаешь, что командир тебя разнесёт, если увидит.

- Чёрта с два, Кувалда, никто же ничего не говорит парням, которые собирают золотые зубы, так ведь? - возразил он.

- Может, и так, - сказал я, - Но просто сама идея с человеческой рукой... Закопай её.

Он злобно посмотрел на меня, что совершенно не вязалось с его добродушным и приветливым характером.

- Как ты думаешь, по скольким морпехам эта рука нажимала на спуск? - спросил он ледяным тоном.

Я глядел на почерневшую, сморщенную руку и размышлял над его словами. Я думал, во сколько я оценил бы свои собственные руки и что это за чудо - человеческая рука, способная творить добро и зло. Хоть я и не собирал золотые зубы, но я привык к самой идее их сбора, однако рука - это был всё же перебор. Война добралась до моего друга, он лишился (ненадолго, я надеялся) всякой чувствительности. Он превратился в дикаря двадцатого века, несмотря на свои мягкие манеры. Меня передёрнуло от мысли, что со мной может произойти то же самое, если война будет так же тянуться дальше.

Несколько наших морпехов подошли поглядеть, что это такое у моего товарища.

- Ты тупой урод, выкинь эту штуку, пока она не протухла, - прорычал унтер-офицер.

- Точно, - добавил ещё один боец, - Я не хочу, чтоб ты влез со мной на один корабль вместе с этой штуковиной. Меня от неё выворачивает, - сказал он, с отвращением глядя на сувенир.

После того, как ещё несколько человек присоединились к неодобрению, мой товарищ неохотно закинул свой сувенир за камни.

Нам давали хорошие пайки и мы ели от души, наслаждаясь пребыванием вне боевых позиций, и с каждым днём всё больше расслаблялись. Вместе с пайками нам на джипе привозили хорошую воду, и я никогда не чистил свои зубы по столько раз за день. Это была роскошь. Распространились слухи, что вскоре мы погрузимся на корабли и отправимся на Павуву.

Ближе к концу октября, мы перешли в другую часть острова. Настроение было приподнятым. Мы расположились лагерем на ровном песчаном участке у берега. На джипах нам привезли наши полевые гамаки и ранцы¹⁰⁰. Мы получили приказ побриться и переодеться в чистую форму, которую мы все носили в рюкзаках.

Некоторые жаловались, утверждая, что проще было бы привести себя в порядок на корабле. Но наш унтер рассмеялся и сказал, что если сборище ободранных, вонючих морпехов влезет на борт корабля, то все матросы выпрыгнут с другого борта, как только нас увидят.

Мои волосы, короткие в день "D", выросли в толстую свалявшуюся массу, слепленную ружейным маслом и коралловой пылью. Я уже давным-давно выбросил свою карманную расчёску, потому что большая часть зубчиков вывалилась. Я ухитрился отмыть голову водой и мылом, и потребовались обе стороны бритвенного лезвия и полный тюбик крема для бритья, чтобы сбрить чешущийся, сальный колтун забитой коралловой пылью бороды. Я чувствовал себя, как человек, скинувший власяницу.

Моя форменная куртка не была изорвана, и я чувствовал, что должен её сохранить, как сувенир на счастье. Я выполоскал её в океане, высушил на солнце и засунул в свой рюкзак¹⁰¹.

Мои грязные форменные штаны обтрепались и продрались на коленях, так что я кинул их в костёр вместе с вонючими носками. Зазубренный коралл стёр жёсткие, толщиной в дюйм, подошвы моих новых ботинок, выданных 15 сентября, до состояния тонкой стельки. Мне пришлось носить их до возвращения на Павуву, потому что запасные ботинки остались там в вещмешке.

В тот вечер, 29 октября, мы узнали, что на следующий день нам предстоит грузиться на корабль. С чувством глубочайшего облегчения я вечером забрался в свой гамак и застегнул москитную сетку. Я был в восторге от того, насколько удобно лежать на чём-то другом, кроме твердой каменистой земли. Я повернулся на спину, вздохнул и подумал, что мне надо хорошо выспаться перед тем, как наступить моя очередь заступать в караул. Глядя в противоположную от моря сторону, я мог увидеть на фоне неба рваные вершины этих ужасных хребтов. Слава Богу, этот участок уже в руках американцев, подумал я.

Внезапно - вжик, вжик, вжик, вжик! - очередь японских пулемётных путь, сине-белых трассеров, прорезала воздух под моим гамаком! Я рванул застёжку москитной сетки. С карабином в руках я скатился в воронку. После всего, через что я прошёл, я не собирался рисковать, чтобы мне отстрелили заднюю часть, пока я лежу в  гамаке.

Судя по звуку, произведённому пулями, пулемёт стоял далеко. Пулемётчик, по-видимому, выпустил очередь в сторону армейских позиций на какой-то возвышенности между ним и мной. Но шальной пулей человека может убить точно так же насмерть, как и прицельной. Так что после кратких мгновений комфорта в гамаке, оставшуюся часть ночи я проспал в воронке.

На следующее утро, 30 октября, мы уложили рюкзаки, собрали снаряжение и отправились грузиться на корабль. Даже несмотря на то, что мы, наконец, покидали кровавый Пелелиу, я никак не мог отогнать гнетущее чувство, что хребет Кровавый Нос притягивает нас обратно, словно какой-то гигантский неумолимый магнит. Он весь пропитался кровью нашей дивизии, подобно огромной губке. Мне казалось, что он до нас ещё доберётся. Даже если мы погрузимся на корабль, нас сдёрнет с него и бросит в окопы, чтобы остановить контратаку на аэродром или ещё какую-нибудь угрозу. Думаю, что я окончательно превратился в фаталиста; наши потери были столь велики, что я никак не мог поверить, что мы на самом деле покидаем Пелелиу. Море было довольно бурным, и когда мы направились на погрузку, я оглядывался назад, на остров с большим облегчением.

Мы выстроились вдоль большого торгового корабля под названием "Си раннер", и приготовились взбираться по сетке на борт. Мы бесчисленное множество раз отрабатывали этот приём на тренировках, но никогда мы не были так страшно измотаны. Немалых трудов нам стоило даже просто уцепиться за сетку, потому что нас болтало вверх-вниз на неспокойном море. Несколько человек по пути остановились передохнуть, но никто не упал. Карабкаясь вверх со своим грузом снаряжения, я чувствовал себя, словно ослабшее насекомое, ползущее по лозе. Но я, наконец-то, выбирался из бездны Пелелиу.

Нас распределили по кубрикам в пассажирских отсеках в трюме. Я свалил снаряжение на койку и пошёл наверх. Солёный воздух приятно было вдыхать. Что за наслаждение - набирать полные лёгкие чистого свежего воздуха, не насыщенного гнусным смрадом смерти.

Количество потерь для маленького острова было ужасающим. Блестящая 1-я дивизия морской пехоты оказалась надломлена. Она понесла общие потери в 6526 человек (1252 убитыми и 5274 ранеными). Потери пехотных полков дивизии составили: 1 полк морской пехоты: 1749 человек, 5-й полк морской пехоты: 1378 человек, 7-й полк морской пехоты: 1497 человек. Это суровые потери, с учётом того, что вначале в каждом пехотном полку служило около 3000 человек. 81-й армейской пехотной дивизии предстояло потерять ещё 3278 человек (542 убитыми и 2736 ранеными), прежде чем остров будет взят.

Большая часть вражеского гарнизона Пелелиу погибла. Лишь немногие попали в плен. По оценкам, поскольку точные потери японцев варьируются, хоть и не сильно, 10900 японских солдат погибло и 302 попали в плен. Из пленных лишь семеро были солдатами и двенадцать - моряками. Остальные оказались рабочими из других восточных народов.

Рота "К" 3-го батальона 5-го полка морской пехоты прибыла на Пелелиу в составе примерно 235 человек, это нормальная для Второй Мировой войны численность стрелковой роты. Лишь 85 человек не пострадали. Рота понесла 64 процента потерь. Из семи офицеров лишь двое вернулись на Павуву.

Своими действиями на Пелелиу и Низебусе 1-я дивизия морской пехоты заслужила президентскую награду¹⁰².

Даже с расстояния Пелелиу был безобразен со своими зазубренными скалами и развороченными деревьями. Хэйни подошёл и оперся на поручень рядом со мной. Он мрачно поглядел на остров и затянулся сигаретой.

- Ну что, Хэйни, что ты думаешь насчёт Пелелиу? - спросил я. Мне правда было любопытно, что ветеран с послужным списком, включавшим несколько крупных сражений на Западном фронте Первой Мировой войны, думает о первой битве, в которой поучаствовал я. Я не имел опыта, чтобы сравнить его с Пелелиу.

Вместо обычного "бывалого" замечания - чего-нибудь вроде "Думаешь, там было плохо - послужил бы ты в старом Корпусе!" - Хэйни ответил неожиданно: "Это, приятель, был кошмар! Я никогда ничего подобного не видел. Я готов вернуться в Штаты. Теперь мне уже хватит".

Обычно считается, что "самая тяжёлая битва" для любого военного - это та, в которой он участвовал сам. Из слов Хэйни я заключил, что на Пелелиу действительно было так скверно, как мне казалось, хоть это и была моя первая битва. Долгая карьера Хэйни в Корпусе морской пехоты в качестве боевого пехотинца определённо давала ему право судить, насколько тяжёлым оказалось сражение, через которое мы только что прошли.

Никому из нас не было суждено остаться прежним после всего, что мы вынесли. До некоторой степени это справедливо по отношению к любому человеческому опыту. Но что-то во мне умерло на Пелелиу. Наверное, это была ребяческая невинность, принимавшая на веру утверждение, что люди в основном добры. Возможно, я утратил веру, в то, что политики на высоких постах, которым не приходится терпеть тяготы войны, однажды перестанут косячить и посылать терпеть других.

Но так же я узнал на Пелелиу кое-что важное. Умение полагаться на своих товарищей и непосредственного командира абсолютно необходимо. Я убедился, что наша дисциплина, боевой дух и жёсткая подготовка стал элементами, позволившими мне пережить физические и психические испытания - с учётом изрядного везения, конечно. Я столкнулся с реализмом. Чтобы победить противника столь упорного и фанатичного, как японцы, мы должны были сами стать такими же упорными. Мы должны были быть так же преданы Америке, как они своему императору. Я думаю, в этом была суть доктрины Корпуса морской пехоты во Второй Мировой войне, и история подтверждает эту доктрину.

Для рядового первого класса Пелелиу также стал подтверждением эффективности подготовки в Корпусе морской пехоты, особенно в учебном лагере. Я высказываю только своё личное мнение, и не делаю обобщений, но для меня, в конечном итоге, Пелелиу это:

- тридцать дней жестокого, неослабевающего, нечеловеческого эмоционального и физического напряжения

- подтверждение, что я могу доверять и полностью полагаться на окружающих меня морпехов и своего командира

- подтверждение, что я могу эффективно использовать своё оружие и снаряжение в условиях жестокого стресса, и

- подтверждение, что критический фактор стресса в бою - его длительность, а не интенсивность

В учебном лагере меня учили, что я должен показывать отличные результаты, или пытаться их показать, даже в условиях стресса. Мой инструктор по строевой подготовке был небольшого роста. Он не был крикуном. Он не был ни жестоким, ни садистом. Он не был грубияном. Но он поддерживал жёсткую дисциплину, реалистично видел наше будущее, и был абсолютным перфекционистом, нацеленным на совершенство. Именно ему - а не своей упорядоченной домашней жизни, году в колледже перед учебным лагерем, и месяцам пехотной подготовки после - я обязан своей способностью выдержать стресс на Пелелиу.

Японцы были так же преданы военному мастерству, как и американские морские пехотинцы. Выходит, на Пелелиу противоборствующие силы походили на двух скорпионов в бутылке. Один был уничтожен, другой почти. Только самые блестящие американцы могли победить их.

Окинава должна была стать самым длинным и крупным сражение в войне на Тихом океане. Там моей дивизии предстояло понести почти такие же потери, как на Пелелиу. Вновь вражеский гарнизон собирался биться насмерть. На Окинаве мне предстояло чаще бывать под обстрелом, увидеть больше вражеских солдат, и больше стрелять по ним из своего миномёта и винтовки, чем на Пелелиу. Но свирепая, зверская природа боёв за Пелелиу сделала их особенными для меня. Многие из моих товарищей-ветеранов соглашаются со мной.

Наверное, можно сказать о Пелелиу словами англичанина Роберта Грейвза, написанными им о Первой Мировой войне, которая:

"...дала нам столь удобное мерило для лишений, горя, боли, страха и ужаса, что с тех пор ничто по-настоящему не пугало нас. Но также она придала новый смысл храбрости, терпеливости, верности и величию духа; то непередаваемое, что мы открыли для нового времени¹⁰³".

Выползая из бездны сражения через поручень "Си раннера", я осознал, что сочувствие к страданиям других - это ноша для того, кто сочувствует. Как это хорошо сказано в стихотворении Уилфреда Оуэна "Бесчувственность" - те, кто больше всех переживает за других, больше всех страдают на войне.

От переводчика:

На этом заканчивается первая часть книги, "Пелелиу: Позабытая битва". Вторая часть - "Окинава: Окончательный триумф" будет выложена по готовности.

Если вам понравился перевод, и вы считаете необходимым меня отблагодарить и приободрить, то можете перевести уместную на ваш взгляд сумму на 

- карту Сбербанка 4276 3800 6351 4645

- карту Альфа-банка 4154 8169 3069 0057

- Яндекс-деньги 41001449240413

Максим Копачевский