ArtOfWar. Черкасов Михаил Алексеевич. Воспоминания командира вертолета

Глава 4. Жаркое лето 80-го

С этого момента вспоминать и описывать дальнейшие события будут помогать многочисленные письма, которые отправлял я моей любимой в среднем каждое в 5 - 6 дней, а также записи в лётной книжке, куда каждый лётчик скрупулёзно записывает все свои вылеты.

Смотрю на пожелтевшие страницы лётной книжки и вспоминаю... За время службы в Афгане довелось выполнить более 350 полётов и налетать около 360 часов. Много это или мало? По меркам службы в Союзе, конечно же, солидный налёт. А по афганским, прямо скажем, средний. Например, ребята из нашей эскадрильи Вовка Иванюшин и Николаев Олег, летавшие в паре, имели годовой налёт более 700 часов. Однако когда спрашивают, сколько боевых вылетов я совершил, однозначно ответить трудно, и вот почему. Те вылеты, которые непосредственно были связаны со стрельбой НУРСами, бомбометанием, перевозкой войск и грузов в районы боевых действий и вывозом оттуда раненых, воздушной разведкой - словом, всем тем, что называлось боевым применением, у меня в лётной книжке выделены красным карандашом, и набирается их более полутора сотен. А остальные что? Да это по сути те же полёты над территорией, которая в любой момент была готова "плюнуть" в тебя залпом из ДШК или ракетой ПЗРК (переносного зенитно-ракетного комплекса), пусть даже ты выполняешь перевозки людей, грузов в Кабул и обратно или обыкновенный облёт вертолёта после регламентных работ. Не зря многие из летавших в Афгане не без основания считали каждый вылет боевым.

У лётчиков есть хороший традиционный тост за то, чтобы количество взлётов равнялось количеству посадок. А вот у моего экипажа в памятный для нас день 1 апреля 1981 года случился такой полёт без посадки. Правда, благодаря Богу, все остались живы, однако день этот так навсегда и останется для нас вторым днём рождения, но об этом расскажу позже.

Мне же вспоминается один эпизод из жизни, произошедший уже после возвращения из Афганистана. Я опять служил в Тамбове, и нам поставили задачу перевезти в Мичуринск прибывшего с инспекционной целью заместителя Главкома ВВС по ВУЗам Героя Советского Союза генерал-полковника авиации Дольникова. Не многие, к сожалению, знают, что это за героическая личность, но многие, наверное, читали, или, как говорят, "проходили" в школе рассказ Михаила Шолохова "Судьба человека". Его героем является простой русский человек, солдат по фамилии Соколов, прошедший круги ада в фашистских лагерях, несколько раз пытавшийся бежать. За это был подвергнут жестоким истязаниям, но так и не сломлен врагами. Многие, если не по книге, то по одноимённому фильму помнят тот эпизод, когда эсэсовец предлагает Соколову перед смертью стакан водки, а затем второй, третий, после которых он (Соколов) отказался закусывать. Своим умением выпить, не закусывая, он несказанно поразил врагов и был не только избавлен от смерти, но и получил пайку хлеба.

Так вот прототипом этого литературного героя (и этот факт подтверждён самим Шолоховым, просто писатель посчитал более типичным показать своего героя в образе простого солдата) был Георгий Дольников, молодой лётчик-истребитель, в то время лейтенант. Он был сбит в воздушном бою над оккупированной немцами территорией и попал в плен. Пытался дважды бежать, но оба раза был пойман, жестоко избит и находился на волоске от смерти. Не знаю точно, каким образом он был освобождён из лагеря, но потом он снова воевал и имел на личном счету около двух десятков сбитых вражеских самолётов, за что представлялся к званию Героя. Но тень вражеского плена дамокловым мечом висела над лётчиком, и заслуженное звание ему присвоили уже много позже после окончания войны.

Обо всём этом генерал поведал на встрече с лётчиками и курсантами училища. Кто-то спросил генерала, действительно ли он выпил три стакана водки, как описано в рассказе. "Да нет, - смеётся генерал, - я свалился потом от одного, так как не пил спиртного вообще, а тут был ещё и сильно истощён".

А в тот день, когда мы должны были лететь в Мичуринск, я, увидев Дольникова, подъехавшего в сопровождении начальника училища генерал-майора Фёдорова, построил у борта экипаж и отрапортовал старшему по званию. Мы, "афганцы", были тогда ещё в диковинку, и наш генерал не удержался, чтобы не доложить Дольникову, что командир вертолёта воевал в Афганистане. К тому же на мне был голубой комбинезон, а на ребятах из экипажа были тёмно-синие. Дольников спросил, сколько боевых вылетов я выполнил и чем награждён. Я сказал, что имею полторы сотни вылетов и награждён орденом Красной Звезды. На что он заметил, что во время Отечественной войны за такое количество, бывало, и Героя давали. Я же про себя подумал: "Так это во время войны, а там войны вроде как бы и нет". Только много позже этой встречи мне подумалось: как же мне не пришло в голову сказать, что хочу, дескать, товарищ генерал, учиться в академии - и вопрос наверняка был бы решён положительно. Но тогда меня вопросы карьеры почему-то не особенно волновали.

Итак, возвращение в Афганистан летом 1980-го для меня, не успевшего провести с женой даже медового месяца, было, скажем прямо, тяжёлым. Снова пришлось добираться в Ташкент через Астрахань, так как Москва была практически закрыта из-за предстоящей Олимпиады. После взлёта самолёта перед глазами долго стояли машущие руками на прощанье моя Надежда и брат со своим семейством.

В Ташкенте пришлось ночевать, так как почтовый Ил-18 должен был лететь в Кабул на следующий день в половине девятого. Наутро уже был на аэродроме. Толпа на рейс собралась огромная. Встретил одного из наших лётчиков, прилетевшего днём раньше. Он сказал, что некоторые не могут улететь уже дней пять. При мысли, что не удастся улететь, стало немного грустно. Не хотелось болтаться в Ташкенте, ведь я и денег на такой случай не припас. А тут с утра жара уже под 25 градусов. Но записаться на рейс всё же удалось. На борт взяли человек пятьдесят, а остальные разошлись без видимого сожаления, сделав предварительно отметку, что задерживаются не по своей вине. Вероятно, у них ещё были деньги или, может быть, было чем заняться в Ташкенте.

В тринадцать по местному времени приземляемся в Баграме. Вышел из самолёта и словно попал в духовку. Ветер хотя и дул, но и он тоже был горячим. Всё здесь стало совсем не таким, как два месяца назад. Тогда всё было зелёным, была трава. Теперь всё вокруг жёлтое, трава выгорела. Кругом толстым слоем лежит пыль, жёлтая и мелкая. Люди тоже жёлтые - в жёлтых комбинезонах и беретах. Даже лица и волосы у всех стали какими-то песочными.

Докладываю командиру эскадрильи о прибытии. Тот интересуется моим самочувствием, и тем, как прошёл отпуск. Когда я сказал, что женился, он сказал, что я мог бы дать телеграмму и задержаться дней на десять в связи с этим обстоятельством.

После обеда с новой силой задул "афганец" - горячий, пыльный ветер. Раньше на горах лежал снег. Теперь же он остался лишь на самых высоких вершинах. Горизонт затянут густой пыльной дымкой. За проезжающими автомобилями и взлетающими вертолётами густые шлейфы пыли. В палатках очень душно, и тело покрывается испариной. Хорошо хоть сделали душ, где можно поплескаться в любое время, да командир разрешил вне службы ходить по лагерю в трусах. Ночью прохладнее, и спишь более или менее спокойно. Только иногда на свет выползают фаланги. Уже при мне ребята убили двух. Отвратительные существа. Серёга Волков, лётчик с Ми-второго, одевает утром тапочки и чувствует, что кого-то раздавил. Смотрит, а эта гадость туда забралась.

В нашей палатке из десяти человек осталось всего четверо. Остальные в отпуске. Валерий Григорьевич тоже сорвался в отпуск. Днём, когда я только прилетел, он приходил ко мне, делился новостями, дал мне комплект чистого постельного белья. А вечером уже и его след простыл. В отпуск также собирается Зиновьев, и обязанности командира отряда передаёт мне. Но я ещё никак не могу перестроиться после отпуска. Сижу пишу письмо, а за окном взлетают самолёты, гремят вертолёты, из соседней палатки слышится звук гитары и слова песни "Полчаса до рейса", а мысли далеко, далеко...

Боевое напряжение возрастает, и боевые операции проводятся как по соседству с нашей точкой, так и в окрестных провинциях и ущельях. Вылеты вертолётов на задание совершаются ежедневно и почти всем наличным составом машин. Но лётчиков не хватает, и командир включает в состав боевых групп Зиновьева и меня. Впрочем, Афанасьич уже вовсю летал на Ми-8Т на задания, пока я был в отпуске, а меня комэск предварительно "провозит" на стрельбу ракетами на полигон, что расположен рядом, южнее аэродрома. Постепенно привыкаю и втягиваюсь в обстановку. Но ещё сказывается жара и постоянно хочется пить. Только сырую воду пить избегают, её кипятят и заваривают верблюжьей колючкой.

В окрестных горах временами клубятся грозовые тучи и, видимо, бушуют ливни, а в долине безоблачно и палит солнце, и мы мечтаем если не о ливне, то хоть о кратковременном дождике, который мог бы прибить эту надоевшую пыль.

В конце июня батальоны нашей дивизии совместно с другими частями начинают операцию в западном направлении. Там, в 180-200 километрах от Панджшерской долины, расположен город и центр одноимённой провинции Бамиан, и путь к нему проходит по длинному ущелью, постепенно поднимаясь и преодолевая перевал Шибар. Эскадрилье была поставлена задача прикрывать и поддерживать колонны, которые при движении по плохой горной дороге растягивались порой на десятки километров и сразу же подверглись атакам отрядов мятежников. Достаточно было подбить идущую впереди машину или две, а затем и в замыкающей части колонны, чтобы остановить её и почти безнаказанно расстреливать неподвижные цели. Картина была не для слабонервных. Вот подбиты и горят наливняки - цистерны с топливом и чёрный дым, поднимаясь столбом к небу, виден за десятки километров, как бы показывая спешащим на помощь вертолётчикам, где стряслась беда. Танки и БМП, задрав стволы орудий вверх, насколько это возможно, палят во всех направлениях. Хорошо видны строчки трассирующих пуль. Вертолётчики пытаются помочь пехоте, обрабатывают НУРСами места возможного нахождения атаковавших колонну душманов. Однако засечь их с воздуха довольно трудно, а авианаводчик либо не может под огнём поднять головы и указать вертолётам цель, либо уже убит.

Мой экипаж тогда выполнял задачу по обеспечению связи (ретрансляции) между КП аэродрома и группами вертолётов, которые сопровождали колонны. Нужно было барражировать над входом в ущелье и горным гребнем, отделявшим долину, и обеспечивать устойчивую связь. С высоты 1000 - 1200 метров над дорогой, проходившей по ущелью, хорошо видна картина происходящего. Наши "двадцатьчетвёрки" и Ми-восьмые делали по пять, шесть вылетов, попарно сменяя друг друга, давали возможность пехоте отбиться от нападавших, расчистить путь и до темноты выйти в безопасное место, вывозили раненых и убитых. Да и мы, начиная с половины шестого утра, провели в воздухе в общей сложности более шести часов. Это многовато после отпуска. Зато там, на высоте прохладно, а внизу в это время было под 40 градусов.

А тут ещё дня два назад в столовой чем-то накормили, что пол-эскадрильи получили расстройство. Когда летал на ретрансляцию, над целью работала пара вертолётов Сашки Скворцова. Они сопровождали колонну. Так слышу, его ведомый докладывает по радио: "У меня правый лётчик на ведре сидит". Санька отвечает: "Мой тоже пластом лежит. Сейчас будем возвращаться". И это не удивительно, так холодильников, где можно было бы хранить скоропортящиеся продукты, нет. Да и после отпуска кормёжка кажется особенно скудной и отвратительной, и в столовую хожу лишь только из необходимости. Иначе с голоду протянешь ноги.

Исполняю обязанности командира отряда, но от отряда осталось мой экипаж да два экипажа Ми-2. Летаем каждый день, а так как вставать приходится в 5, а то и в 4 часа утра, то и ложимся спать почти засветло. В последних числах июня войсковые колонны наконец-таки прошли до Бамиана, до самого сердца афганских гор, и мы получаем задачу лететь туда. Идём над ущельем. Поражает суровая красота и неповторимость горных пейзажей. Быстрая горная речка вьётся внизу, переливаясь на солнце. По её берегам петляет дорога, перепрыгивая с одного берега на другой. Вдоль ущелья разбросаны убогие селения с домами-крепостями из глины и камней и с жёлтыми и зелёными клочками земли между скал. А справа и слева поднимаются вверх, громоздясь друг на друга скалы и пики. Дальше и выше поднимаясь, они переходят в вершины, на которых кое-где ещё лежит снег. Везде, куда ни глянь - горы, горы и горы, совершенно лишённые растительности, с каким-то красновато коричневым оттенком.

Бамиан - центр буддийской культуры. С аэродрома хорошо видны на другой стороне каньона вырезанные в коричнево-серых скалах две огромные человеческие фигуры (одна высотой метров 30, другая поменьше) и огромное количество ниш - пещер по всей высоте обрыва. Кто и когда сооружал эти, видимо, культовые памятники - одному Аллаху известно. Наверное, не одну тысячу лет они бесстрастно взирают на всё вокруг со своего исполинского роста. Правда, в последние полторы сотни лет взирать им было нечем, так как лица их были почти полностью испорчены. Говорили, что ещё во время первой англо-афганской войны по ним палили их пушек. Знать пристальный взгляд чужих божеств сильно смущал завоевателей и предвещал им скорое поражение. (Когда к власти в Афганистане, хоть и не надолго, пришло движение Талибан, эти памятники культуры, к великому сожалению, были варварски разрушены - взорваны). В Бамиане прохладнее, чем у нас. И неудивительно, ведь высота аэродрома здесь 2500 метров над уровнем моря.

Тишина вокруг библейская. Не верится, что где-то шумят города и гремят поезда. Здесь же люди живут среди гор и холмов на высоте три тысячи метров, среди баранов и ишаков, вдали от цивилизации. Пролетающий над ними вертолёт наводит на них панический ужас. Порой задумаешься, как огромна Земля и как разнообразна жизнь на ней...

Из Бамиана мы пошли, согласно задания, на Кабул напрямую, через горы. Пришлось набирать высоту 4600 метров. Вот там уже по-настоящему холодно, всего плюс 6 - 9 градусов, и от недостатка кислорода ощущение какого-то полусна. Горные пики на этой высоте уже какие-то серые и совершенно безжизненные, как отвалы горной породы. При полёте над горами тренировался в стрельбе из пулемёта, пока его не заклинило.

Должен пояснить, что на наших серийных Ми-8Т, кроме ракетно-бомбового вооружения, никакого стрелково-пушечного оружия предусмотрено не было. Но уже на первом этапе афганской кампании возникла в нем острая необходимость. На первых порах, в полевых условиях, на вертолёты стали устанавливать сверху на фермы вооружения по два танковых пулемёта ПКТ калибра 7,62 мм. К каждому подвешивалась объёмная коробка с лентой на 250 патронов, а для снаряжения лент борттехникам выдали специальные машинки, которые смахивали на обыкновенные ручные мясорубки. Управлял стрельбой из пулемётов командир вертолёта, пользуясь штатным прицелом для пуска ракет, а так как пулемёты были закреплены неподвижно, то приходилось направлять сам вертолёт в точку прицеливания с помощью ручки управления. Такой же точно пулемёт приспособили и на специальную турель в пилотской кабине, прорезав дыру в носовом блистере. Он уже мог поворачиваться на некоторые углы в стороны, вверх и вниз, и стрелял из него бортовой техник. Боковые пулемёты имели электрический привод стрельбы, и поначалу возникла проблема, как ими управлять, так как "лишней" кнопки на органах управления для них предусмотрено не было. Решили запитать их от кнопки аварийного сброса груза с внешней подвески, которая располагалась слева от лётчика на рычаге "шаг-газ". Ведь с внешней подвеской в Афганистане никто летать не собирался. Но тут нас ждал неприятный сюрприз. Оказалось, что хотя эта кнопка и блокируется на земле дополнительным выключателем - АЗСом (автоматом защиты сети) от непреднамеренного срабатывания, в воздухе она уже действует напрямую. Ведь если нужно сбросить груз аварийно, то лётчику будет некогда искать этот АЗС. Вначале этому большого внимания не придали, лишь предупреждали, чтобы не произошло случайного нажатия на кнопку стрельбы, особенно на земле. Но однажды, когда в Бамианском ущелье при сопровождении колонны возникла острая ситуация и мы вынуждены были двумя парами вертолётов, встав в круг, непрерывно заходить на цель, чтобы не дать "духам" безнаказанно расстреливать колонну машин, у меня вдруг замкнуло эту злосчастную кнопку стрельбы, а продублировать её выключение нечем. Надо отворачивать, внизу уже свои войска, да и своим бортам в хвост захожу, а пулемёт всё "поливает", пока патроны в ленте не закончились.

Но вопросы установки дополнительного вооружения: пулемётов, АГСов (автоматических гранатомётов), броневой защиты - решались в централизованном порядке, поэтому всё необходимое привозилось из Союза самолётами и наша ТЭЧ (технико-эксплуатационная часть) всё это устанавливала на вертолёты. Однажды к нам в эскадрилью прибыл какой-то крупный специалист по вооружению. На вид уже старше пятидесяти, в очках, и не понять с виду, военный или гражданский. После установки пулемётного вооружения на одном из бортов Фурсов собрался опробовать его на полигоне, а заодно и дать мне тренировочный полёт по этому виду боевого применения. Я занял левое сиденье, Фурсов - правое, а на месте бортового, в середине, устроился этот дядька в очках. Вышли на полигон, и я сделал несколько заходов на цель, сначала с пологого пикирования, а затем и с углом покруче. Пулемёты работали чётко и были пристреляны правильно. Затем ещё раз зашли на цель, и уже наш пассажир приник к пулемёту в носу кабины. Не помню, куда уж он там прицеливался, глядя сквозь очки с толстыми линзами. Кабина наполнилась грохотом и звоном вылетающих гильз, дымом от сгоревшего пороха, и, хотя рекомендуется вести огонь короткими или длинными очередями, наш стрелок за одно нажатие на гашетку выпустил весь запас патронов, но остался весьма доволен результатами своей стрельбы. Оказалось впоследствии, что это был какой-то высокий чиновник из оборонной промышленности, чуть ли не зам. министра, в звании генерал-полковника. А тут ещё после полёта такой случай произошёл. На стоянке, после выключения двигателей, стоим в двух шагах впереди вертолёта, разговариваем: наш пассажир, Фурсов, я и ещё был кто-то. Вдруг: трах! - выстрел, прямо над головой и пуля полетела в сторону окрестных кишлаков. Оказалось, борттехник Санька Попович стал разряжать левый пулемёт, сделал контрольный спуск, а в стволе оставался патрон. По чистой случайности никого не зацепило. Фурсов прямо-таки с кулаками бросился на бедного бортача.

Ну а в тот полёт над горами Попович тоже отвёл душу. "Поливал" из пулемёта и из автомата из грузовой кабины. Он тоже здесь ещё толком не успел полетать, ему было интересно и не успело надоесть.

В Баграм приходим уже во второй половине дня. Дует сильный ветер и гонит тучи пыли. Приходишь в палатку - пыл лежит кругом густым слоем: на тумбочках, на столе, на постели. А несколькими днями назад была настоящая пыльная буря. Видимость была, как у нас в России в снежный буран.

Вот уже наступил июль - самый жаркий месяц года. Активность боевых операций несколько снизилась, и упорно муссируются слухи о выводе войск. Действительно, какое-то количество частей вывели: танковых, ракетных, связи. Наверно, это было связано в первую очередь с тем, чтобы унять шумиху в период проведения Олимпиады и не дать повода для всякой враждебной деятельности. И вместе с тем заметно усиливаются те части, на которые ложится основная тяжесть. Это десантники, мотострелки, вертолётчики. А вот формирования мятежников, что здесь орудуют, чувствуя некоторое послабление, в последнее время заметно активизировались. На днях в Бамиан была отправлена колонна машин с горючим. Её сопровождали несколько БТРов, а с воздуха прикрытие осуществляли наши "вертушки". Но уже буквально в нескольких километрах от нашего аэродрома, после входа в ущелье, в одном из узких его мест огнём мятежников было сожжено 6 машин. Произошло это в те несколько минут, когда одна пара вертолётов ушла на заправку, а другая была на подходе. Сверху, будто на ладони, видно, как полыхал, разливаясь, керосин или бензин, и чёрные клубы дыма поднимались из ущелья, как ярко, почти без дыма горели подожжённые огнём вертолётов домики на пригорке, на другой стороне бурной горной речки. Это из них были сделаны выстрелы по колонне. В колонне были трое ранены и один убит.

За день успеваем сделать по 5 - 6 вылетов при жаре под 40 градусов. Но выматывает не само количество часов налёта, а эта карусель в узких каньонах, где внизу, зажатая скалами, бурлит река, а стены их упираются в небо, где каждый камень, каждая расселина, каждый дом-крепость могут полыхнуть в тебя огнём. Но там об этом не думаешь, да и некогда. Вечером, когда нервное напряжение спадает, на плечи наваливается свинцовая усталость, и после двух-трёх кружек крепкого чая проваливаешься в небытие...

Находится применение и нашим Ми-вторым. Они обеспечивают перевозки людей между Баграмом и Кабулом. Но проблема в том, что эти "голуби мира" не имеют никакого вооружения, даже для самообороны, и установить его нет возможности. Вот и приходится нам их сопровождать. Только Ми-2 берёт 2 - 3-х человек, а мы, заодно, везём ещё человек 10 - 12.

Выпадают и свободные от полётов дни. Тогда мы стараемся как-то убить время, чтобы не мучиться от безделья, а главное, не зарасти грязью, стираем постельное бельё и комбинезоны. В последнее время занялись вплотную благоустройством своей пещеры, то бишь палатки. Ведь зимовать, по всей вероятности, придётся в ней, так как обещанные "модули" строить ещё не начинали. Из досок от снарядных ящиков настелили пол. Из них же соорудили стены и дверь. Получилось недурно, а главное - меньше проникает пыль. Приходили соседи их других палаток, чтобы посмотреть и сделать так же, как у нас. Здесь вовсю проявились талант и способности наших "бусовцев", прапорщиков Толи Курача и Володи Склярова, вместе с их начальником, Виталием Николаевичем Антоновым. Нам по сравнению с другими экипажами повезло, так как мои ребята постоянно проявляют инициативу по обустройству нашего быта и с ними в этом смысле как за каменной стеной.

Выпадают свободные минуты и для чтения. Правда выбор невелик, но я запоем читаю всё, что попадает под руку - от "Поднятой целины" до какого-нибудь затрёпанного детектива.

Часто думаешь о родных, близких, о доме, а ночью снится, что иду берегом нашей речки, заросшим кустами и травой, и всё никак не могу выбраться наверх. Такие сны навеяны, видимо, постоянными мыслями о доме. А тут недавно прочитал в газете "Правда" такие хорошие стихи о нашей Красивой Мече и даже выучил их наизусть: "Звучит бесконечно, счастливо и грустно/ Красивое имя в лесах среднерусских./ Я снова пройду берегами твоими,/ Сто раз повторю твоё терпкое имя."

Утром будит какая-то необыкновенная тишина. Я так сразу и не понял, что просто утихла пыльная буря, которая бушевала несколько дней. Хлопала и скрипела палатка под ударами ветра, скорость которого достигала 18 метров в секунду, пыль ложилась густым толстым слоем на всё вокруг, скрипела на зубах и щекотала в носу. На улице же из-за неё нельзя было открыть глаза. Мело, как в февральскую вьюгу.

В прошлые дни немного приболел. Наверное, простыл, когда разгорячённый принял холодный душ, но пришлось лететь в Кабул, потому что привезли тяжело раненого солдата, и нужно было доставить его в госпиталь. Рана была серьёзная, в живот, но он ещё счастливо отделался. Ранил себя по неосторожности сам, сигнальной ракетой: лишь случайно она не вошла в него. Ну а сегодня лежу, и, хотя температуры нет, но во всём теле слабость, ломит кости, да совсем нет аппетита. Комэск подменил меня, сказал, чтобы я отлежался. А вообще сегодня наши все летают, и, кроме того, пришла подмога от соседей, из Кабульского полка. Дело в том, что взбунтовался и перешёл на сторону мятежников афганский батальон, стоявший от нас в 30 километрах на входе в Бамианское ущелье. А это посерьёзнее, чем обычные бандиты, к тому же он был вооружён нашей техникой.

В начале июля произошла одна неожиданная и приятная встреча. Как и раньше, мне недоставало пары для полётов. А тут как раз подразделения дивизии вместе с десантниками и афганскими частями принялись "чистить" долину вдоль дороги, ведущей из Кабула в Баграм, и западнее её, в отрогах гор. Обеспечивали операцию жалкие остатки нашей эскадрильи, а на усиление были направлены "двадцатьчетвёрки" кабульского полка. Они и полёты выполняли непосредственно со своего аэродрома. Моему "непарному" экипажу поставили задачу обеспечивать в районе операции связь с Кабулом и Баграмом. В эскадрилье была машина под бортовым номером "97", на которой лётчики отказывались летать из-за её слабеньких движков. На взлёте и посадке у неё падали обороты винта. Садиться на площадки на ней не рекомендовалось, но в полёте она вела себя нормально, имела лёгкое управление и для полётов на ретрансляцию связи вполне подходила.

И вот мы барражируем на указанной нам высоте в зоне, откуда хорошо просматривается всё происходящее в том месте, где проходит операция. Когда наши подразделения вышли к отрогам горного хребта, к расположенным в небольшом ущелье кишлакам, прикрытым со стороны долины шишкообразной горой, то завязался бой. Вертолёты Ми-24 почти непрерывно заходили в атаку на эту гору и на находящиеся в её окрестности кишлаки. Чувствовалось, что пехоте приходится жарко. Авианаводчик здорово нервничал, когда "вертушки" уходили на заправку и зарядку, почти кричал в эфир, спрашивая нас - скоро ли они подойдут. В нескольких километрах от ведущих бой подразделений, в долине, размещался оперативный пункт управления от штаба армии, который и координировал действия наших частей. Там кто-то уверенным и спокойным голосом, показавшемся мне очень знакомым, руководил действиями групп вертолётов, успокаивал авианаводчика, просил поточнее обозначать цель.

Но в один из моментов, когда пехоте стало туго, наводчик просит нанести удар ракетами в какую-то точку. Однако вертолёты ещё только взлетели с кабульского аэродрома и будут над целью не раньше чем через десять минут. Как объяснить ему, что я не тот, кто ему нужен, если под огнём не поднять головы, а тут над тобой маячит "вертушка"? Но у меня полная зарядка НУРСов и боекомплект в пулемётах. Принимаю командирское решение. Связываюсь с ПУ и прошу разрешение на работу. Небольшая пауза, и тот же спокойный голос даёт добро: "402-й, работайте. Повнимательнее!" И мы делаем один заход, второй, третий, с удовлетворением наблюдая, как НУРСы рвутся там, где нужно, совершенно не думая о том, что второй вертолёт при атаке цели не помешал бы, и не для массовости, а, в первую очередь, для прикрытия при выходе из атаки. Но вот подходит пара Ми-24-х и нам дают команду отойти. Садимся на небольшой пятачок рядом с КП. Каково же было наше с Виталькой удивление, когда в руководившем вертолётами военном мы узнали нашего старого знакомого Бориса Кубрака. Оказалась, что он является теперь начальником армейской авиации 40-й армии. Воспользовавшись небольшой паузой и чаем, который приносит боец в палатку с приподнятым пологом, служащую укрытием от палящего солнца, успеваем немного поговорить. Борис также не ожидал встретиться с нами, поблагодарил нас за работу, но сказал, что не стоит рисковать в одиночку, и запретил это делать впредь. (К сожалению, он недолго пробыл в этой должности, заболел желтухой и был вынужден вернуться в Союз).

Уходим на свою точку для заправки, а когда возвращаемся вновь, то узнаём, что одна из "двадцатьчетвёрок" кабульского полка при заходе на цель была подбита и взорвалась в воздухе, а экипаж погиб...

В один из последних дней июля впервые пошёл дождь. Ещё с утра над горами клубились тучи, потом по крыше палатки застучали первые робкие капли, и вот дождь припустил уже в полную силу, сопровождаемый раскатами грома. Всё это наполнило душу какими-то новыми ощущениями и стало размывать то тягостное настроение, которое владело нами последнее время.

У нас также появились первые потери. На прошлой неделе не вернулся из боевого полёта экипаж на Ми-24 старшего лейтенанта Бармина из первого отряда. Произошло это во время проведения операции всего в нескольких километрах западнее аэродрома, в отрогах горного хребта. Не укладывалось в сознании, что всего несколько часов назад мы все видели этих троих ребят, разговаривали с ними - и вот их нет с нами и никогда не будет. Вечером был траурный ужин. В столовой, в большой палатке, похожей на ангар, были составлены в длинный ряд столы и собрались все лётчики эскадрильи. Во главе стола стояли три большие фотографии погибших. Много не говорили, выступили комэск и командир отряда. Обещали отомстить за них, пили спирт. Мы с Серёгой, оставшиеся вдвоём из всего третьего отряда (остальные в отпуске), помянули ребят и вскоре ушли. Не хотелось сидеть в этой тягостной обстановке, да и погибших ребят мы знали мало. Тягостное настроение усугублялось ещё и тем, что буквально накануне нам пришлось вывозить из района боевых действий раненых и убитых, наших и афганцев. Тяжело было видеть их - несчастных и искалеченных, грязных и окровавленных, с закопчёнными и опалёнными огнём лицами. Более того, четверо убитых афганцев, которых нам пришлось вывозить, пострадали по нелепой случайности от наших же НУРСов. Но расскажу всё по порядку.

Я уже упоминал, что в середине лета наши войска прошли в Бамиан и закрепились там. Однако к концу июля в провинции Парван и, в частности, на всём протяжении Бамианского ущелья активизировались отряды мятежников, которые практически блокировали наши войска. Когда колонны наших машин с топливом и материальными запасами двигались по ущелью в Бамиан, они подвергались постоянным нападениям и несли потери. Командование решило "почистить" местность вдоль дороги, и части нашей 108-й мсд совместно с десантниками, усиленные тяжёлыми САУ, вторглись в ущелье. Бои завязались в двух-трёх десятках километров от устья ущелья, там, где оно несколько расширяется, образуя "зелёнку", и разветвляется на несколько боковых рукавов - ущелий, в которых лепились к склонам небольшие кишлаки. Нам поставили задачу обеспечивать действия наземных частей, но летать в эскадрилье по-прежнему было практически некому. Осталась пара "24-х", да моя пара на Ми-8, причём в паре со мной поставили летать экипаж Юры Костюкова. Он прибыл в числе нескольких экипажей из ДальВО для усиления, которых к тому же раскидали по другим частям, где также ощущался недостаток сил, и, естественно, опыта полётов в Афганистане не имел. В случае крайней необходимости вызывались экипажи из 50-го овп, но и у них остро ощущалась нехватка сил, так как приходилось обеспечивать оперативные направления на восток и на юг от Кабула.

Первые полёты выполняем в основном на огневую поддержку подразделений, но на другой день, утром, барражируя без особой необходимости над районом, где у дороги, неподалёку от одного из кишлаков, был развёрнут КП дивизии, получаем команду подсесть рядом, чтобы не расходовать зря топливо. Так как у меня всё та же машина с бортовым номером "97", то захожу на посадку на одно из полей-пятачков очень осторожно, заблаговременно гашу скорость. Костюков приземляется на такой же пятачок неподалёку. Превышение площадки над уровнем моря около 1900 метров. Выключаем двигатели и идём к образующим каре командно-штабным машинам. Представляемся комдиву и просим уточнить задачу. Миронов говорит, что сейчас нет необходимости наносить куда-либо бомбово-штурмовой удары, но наши мобильные группы оседлали высоты по отрогам хребта, и им надо срочно доставить продукты и особенно воду. Кроме как по воздуху доставить всё это невозможно, так как в расположенных у подножия высот кишлаках сидят "духи".

Да, задачка не из лёгких, и надо думать, как её выполнить. Докладываю комдиву, что необходимо выработать излишек топлива и освободиться от подвешенных к вертолёту 100-килограммовых бомб, а главное - посмотреть места возможной посадки, так как наши вертолёты имеют ограниченные возможности для посадки на неподготовленные для этого места. "Уж на моей-то 97-й наверняка не сядешь", - думаю про себя. Юра Костюков пытается предложить свои услуги, но на правах старшего группы незаметно толкаю его в бок, чтобы он, как говорят, не лез вперёд батьки в пекло. Комдив соглашается и просит быть готовыми в следующий прилёт к выполнению этой задачи. Взлетаем и выходим в район, куда надо доставить продукты. По оранжевому дыму зажжённых шашек легко находим наши посты на верхушках хребта. Увиденное не радует. Рядом нет даже подобия ровного места, чтобы поставить колёса. Обычный отрог хребта, образующий небольшие седловинки с уходящими в обе стороны крутыми склонами, а на завершающем его "пупке", царящем над долиной, сидят наши ребята, которые увидев нас, вовсю машут руками. Превышение этих "горушек" примерно 2400 - 2500. Сесть или зависнуть практически невозможно. Слабый ветерок не помощник при посадке. К тому же он то и дело меняет направление. Это видно по дыму, который мечется во всех направлениях. Если же сбрасывать груз при пролёте на малой высоте и на небольшой скорости, то он может скатиться по склону, а бурдюки с водой просто порвутся. Прикидывая так и эдак, возвращаемся на базу.

Идём в лагерь на обед и неожиданно встречаем Аполлонова, который прибыл в эскадрилью по делам службы. На его вопрос, как дела и какие проблемы, докладываю, что комдив поставил задачу по доставке продуктов, а садиться там негде. Владимир Фёдорович сказал нам, чтобы мы без него не улетали. После обеда он занял левое кресло на борту Костюкова, а Юрка сел на правое, и мы вылетели в район действий дивизии. Там он произвёл посадку, и мы видим сверху, как в вертолёт грузят ящики и мешки с провиантом. Выходим к уже знакомым нам горушкам. Аполлонов выходит вперёд и проходит над целью на небольшой высоте под прямым углом к хребту. Мы следуем за ним левее и выше, с напряжением наблюдаем за происходящим, так как посадки в подобных условиях видеть ещё не приходилось. Вот он строит повторный заход и снова приближается к хребту на уровне его кромки, постепенно гася скорость. Нам даже кажется со стороны, что он почти завис. Напряженные минуты ожидания, и вот проходя над кромкой горы левее, я вижу нашего ведомого через правый боковой блистер, который словно зацепившись одной или двумя стойками шасси, полузависнув, сбрасывает на землю свой груз. Видим, как к нему со всех ног бегут бойцы. Пока мы завершаем левый разворот и вертолёт снова появляется в поле зрения, то видим, что он уже оторвался от кромки горы и медленно набирает высоту.

В Баграме после выключения двигателей подходим к Аполлонову. Вижу, что Юрка взволнован необычайно и ему не терпится поделиться впечатлениями. А Фёдорович, как всегда, с присущим ему прищуром с хитринкой, спокойно и негромко говоря, начинает объяснять, как нужно пилотировать вертолёт в подобных ситуациях, но в конце разговора он категорически запрещает нам производить такие посадки и прощается с нами. Тут Юрку словно прорывает. Почти взахлёб он делится своими впечатлениями: "Представляешь, командир, там, где я бы увеличивал мощность и брал "шаг-газ", он его наоборот уменьшал, и наоборот! Ручкой управления работал совсем не так, как, казалось, нужно было бы действовать. Ну, всё кажется не так, как нас учили!". "Что же, - говорю, - на то он и лётчик-ас, снайпер". (Впоследствии, когда мы получили более мощные и модернизированные Ми-8МТ, такие посадки перестали быть в диковинку, да и вместе с приходящим опытом ушёл страх перед горами).

Не прошло и двух недель со дня гибели экипажа Бармина, а у нас новая потеря. В одном из боковых ущелий, примерно на середине расстояния до Бамиана, был сбит экипаж "двадцатьчетвёрки" Сани Клевжица. Мы только до обеда успели сходить к этому месту, на поддержку наших войск, которые завершали очистку от "духов" нескольких кишлаков, расположенных вдоль узкой горной речушки. После обеда в этот район ушла пара лейтенанта Клевжица, а спустя час по радио передали, что вертолёт ведущего упал неподалёку от окраины одного их кишлаков. Спешно были подняты спасательные силы, но из экипажа никого в живых не оказалось. Более того, борттехник потом был найден с огнестрельным ранением в голову, и у него исчез поясной ремень с пистолетом и личные документы. Вероятно, когда ведомый ушёл с набором высоты, чтобы сообщить о произошедшем на аэродром, на месте падения успели побывать "духи".

Меньше двух лет назад Клевжиц окончил училище, но уже достаточно проявил себя и как лётчик, и как командир. Я вспоминаю этого симпатичного парня, который стеснялся своей молодости и, смущаясь, заливался румянцем. Он, ко всему прочему, был в своём отряде комсомольским организатором, и мне в период исполнения обязанностей замполита эскадрильи приходилось с ним работать. К слову, лётчиком-оператором у него в экипаже был тоже лейтенант и его однокурсник.

Мы же продолжали ещё несколько дней подряд выполнять полёты в Бамианское ущелье. У пехоты возникла проблема с наведением на цели вертолётов и самолётов. Подготовленные авианаводчики выбывали из строя: кто по ранению или был убит, а кто заболел желтухой. Ведь эти ребята всегда находились, образно говоря, на острие удара. И я уж не знаю, комдив ли просил, или Фурсов по своей дурацкой инициативе не нашёл ничего лучшего, как направить во время этой операции в одно из подразделений дивизии авианаводчиком Саньку Макарова, штурмана-корректировщика с Ми-2-х. И вот уже больше месяца мы во время работы на бамианском направлении слышим в эфире Санькин голос и переживаем за него.

Однажды мне пришлось выполнять посадку в ущелье, куда пробилась его рота, довольно узком, с крутыми склонами, почти не образующими долины. Садиться пришлось на один из пятачков-полей, которые ступеньками поднимались по обеим сторонам не то горной речки, не то арыка. Над полями, прилепившись к склонам, нависали ярусами глинобитные и каменные жилища. Они напоминали что-то вроде ласточкиных гнёзд, и с земли картина выглядела очень живописно. Совершенно не так, как это видится с высоты.

Тогда пришлось кого-то забирать, и посадка была очень кратковременной, без выключения. Второй борт тем временем находился в вираже над местом посадки, зорко следя за обстановкой. Сам Макаров подбежать к нам не смог, но как мы поняли, он сидел в одном из этих домов, что были поблизости от площадки и возвышались над ней. Я уже собрался брать "шаг-газ" и взлетать, но Санька просит подождать, и вот мы видим, как двое солдат несут целый таз с абрикосами и ещё огромную ветку, всю усыпанную этими плодами. Благодарим товарища за такой щедрый подарок. Ведь уже на исходе лето, а овощей и фруктов мы не видим, хотя кругом море садов и виноградников. Сверху хорошо видно, как на плоских крышах и на земле сушится виноград, постепенно меняя свой цвет по жарким солнцем от зелёного до тёмно-коричневого и превращаясь в кишмиш. Нам, жителям севера, трудно понять, зачем же портить добро и высушивать из этих сладких ягод их удивительную влагу, когда можно было бы наделать из них море вина или просто сока. Но ислам не дозволяет пить вино. К тому же местные сорта винограда очень сладкие и не подходят для этого, и всё же наши ребята впоследствии додумались, как делать из винограда "кишмишовку". Виноградники эти были рядом с аэродромом, в нескольких десятках метров от нашей стоянки. Воровать, конечно, не пойдёшь, да и можно схлопотать пулю, но тут кто-то предложил местным крестьянам обмен: пару хромовых сапог, которые валялись без толку под кроватями, на ведро, круглую коробку-футляр от ЗШ (защитный шлем), полное винограда. Обмен состоялся к обоюдному удовольствию, но не выдержали желудки, отвыкшие от такого угощения, и всех дня три несло как из фонтана.

В ту памятную операцию в Бамианском ущелье нам довелось наблюдать за работой самоходных гаубиц калибра 152-мм, которые условно назывались "Акация". Мы сидели на всё тех же полях-делянках неподалеку от КП дивизии, а чуть в стороне на позиции стояла батарея штук из шести этих машин. Вдруг раздался залп такой силы, что заложило уши, а густая пыль, лежащая на земле, на мгновение приподнялась и повисла над поверхностью земли, затем второй - и они "долбили" минут двадцать по отдалённой вершине горы и склону перед ней, отчего она вся покрылась разрывами и окуталась пылью. Затем мы получили от комдива задачу разведать в районе той сопки пути отхода душманов и, взяв на борт офицера разведотдела дивизии, взлетели. Пройдя вдоль отрога горного хребта до его основания и назад, мы, честно говоря, ничего заслуживающего внимания среди нагромождения камней и скал не обнаружили. Сделав проход вдоль отрога туда и обратно и постреляв из пулемётов по подозрительным местам, похожим на пещеры, стали возвращаемся к месту нашего взлёта. Но уже на выходе из района разведки я даже не услышал, а скорее почувствовал какие-то не то щелчки, не то удары. Мы с ребятами переглянулись, и я попросил борттехника посмотреть в грузовой отсек, но и он ничего странного не обнаружил. И только после посадки на площадке, при осмотре вертолёта мы обнаружили в комле лопасти НВ дырку от пули, которая пробив стальной лонжерон, осталась в нём, да ещё пару пробоин от стрелкового оружия в задней части фюзеляжа. Доложили о случившемся комдиву. Он поблагодарил нас за работу и отпустил на базу. (Уже позже я узнал, что комдив по телефону говорил с командиром эскадрильи, просил представить наши оба экипажа к правительственным наградам, и именно этот эпизод был изложен в наградном листе.)

Потом мы ещё не раз во время той операции работали в Бамианском ущелье, и в одном из таких вылетов произошёл тот неприятный и трагический случай, о котором трудно забыть. Тогда мы поддерживали огнём НУРсов наши и афганские подразделения, которые двигались по "зелёнке" вдоль обрывистого берега каньона по направлению к группе домов в окружении густых садов и виноградников. Наводил нас, по-прежнему, Саня Макаров, и он попросил сделать заход и ударить по тем садам. Когда мы уже заканчивали работу и собирались уходить на точку, он передал нам, что есть один наш "300-й" (раненый) и четверо "021-х" (убитых) афганцев. И ещё он добавил, что этих четверых мы можем записать на свой счёт. "Как это случилось?" - спрашиваю. "Да, - говорит, - рванули вперёд, хотели, видимо, пограбить в оставленных душманами домах, а нас не предупредили. Вот и попали под ракеты" Да, отвратительно получилось. Садимся на площадку и минут через 20 на ГАЗ-66 подвозят раненого и ещё что-то бесформенное и завёрнутое в четыре серые афганские армейские шинели. Смотреть на это "что-то" тяжело, особенно сознавая, что эти бедолаги погибли от наших же снарядов.

Больше месяца болтался Санька с пехотой, ежедневно рискуя жизнью. У авианаводчика в Афгане шансов погибнуть было не меньше, чем у командира роты, с которым он взаимодействовал. Когда мы его забирали, его трудно было узнать - серого от пыли и худого, хотя он и так был далеко не геройского телосложения. Но он был рад, что пули прошли стороной, хоть и пришлось вволю хлебнуть "прелестей" полевого быта. "Представляешь, - рассказывал он мне, - ко всему ещё от плохой еды да всякой зелени типа винограда несколько дней было такое сильное расстройство желудка, что приходилось то и дело бегать в кусты. Когда же, помнишь, афганцы попали под огонь, в чём, кстати, они были сами виноваты, то командир роты приставил ко мне для сопровождения бойца, который постоянно маячил за моей спиной. Эти "нафары" (что означает это слово - не знаю. Авт.) были на меня такие злые, что могли под шумок пальнуть в спину. Они почему-то считали, что я навёл на них вертолёты специально".

В этот же период нашего замполита, Сан Саныча Ермолаева, взяли в Кабул, в штаб армии на какую-то должность. Тагир всё ещё был в отпуске, но вот-вот должен был возвратиться. Фурсов, исполнявший его обязанности, сагитировал меня временно поисполнять эту "блатную" должность с возможной перспективой назначения на неё. Ну что же, я и так почти бессменно избирался "нештатным" замполитом - секретарём парторганизации - то в звене, а теперь и в отряде, да и взаимоотношения с коллективом у меня складывались нормальные. Я уже давно заметил, да и не только я, что по каким-либо вопросам Фурсов советуется чаще всего со мной, а не с Афанасьичем, к которому уже приклеилось за его, мягко говоря, "лояльный" по отношению к начальству характер прозвище Му-му, хотя тот старше меня по возрасту, по должности, да и опытнее меня.

В длинной череде боевых будней выдаются и маленькие, но запомнившиеся надолго отдушинки. Как-то после обеда Фурсов приглашает меня с компанией человек из десяти съездить к соседям-строителям, помыться в настоящей бане. Соглашаюсь с удовольствием, ведь горячей водой не мылся уже с тех пор, как приехал из отпуска. Ежедневное плескание под прохладным душем не в счёт. Втискиваемся в два "УАЗика" - командирский и зампотыла и едем на противоположную окраину аэродрома, где размещается строительный батальон. Ощущения от той бани остались в памяти, пожалуй, на всю жизнь, как, наверное, у нормального человека посетившего римские бани. Строители они и есть строители! Отгрохали настоящую сауну с бассейном довольно приличного размера с прозрачной голубой водой и залом для отдыха. Уж мы напарились и намылись вволю, а потом ещё и классно "посидели", завернувшись в простыни. Короче говоря, в конце многие просто выползали из бани, а нашего доблестного командира таки вносили в машину.

Признаюсь, мне поначалу показалась заманчивой перспектива стать замполитом эскадрильи, ведь я сразу с должности командира экипажа становился заместителем командира эскадрильи, "перепрыгнув" через должность командира звена (или отряда). Такие "прыжки", в общем-то, допускались, и большинство заместителей по политчасти в эскадрильях, кого я знал, пришли на эти должности с командиров экипажей. Заручившись уверениями Фурсова в том, что проблем с назначением возникнуть не должно, я с рвением включился в эту работу, тем более что проблем в общении с личным составом у меня не возникало. Не только с лётным составом, но также и с техниками, и с солдатами срочной службы. Кроме непосредственной работы в эскадрилье, необходимо было присутствовать на различных совещаниях, которые проводились политотделом дивизии. Обычно на такие мероприятия приходилось добираться в Кабул на попутных вертолётах или специально планировались перелёты, особенно когда на них приглашались командиры других частей и подразделений, дислоцированных в Баграме.

Но однажды, уже во второй половине дня вызывает Фурсов и говорит, что звонили из дивизии и передали, что начпо проводит какое-то совещание и приглашает на него замполитов частей и нужно ехать. В плане перелётов на это время ничего нет. Тогда комэск предлагает позвонить соседям в ОБМО (отдельный батальон материального обеспечения) и, если от них поедет кто, то попроситься с ними. Но "сесть на хвост" не удаётся, а вот лейтенант Огай, наш начальник финансовой службы, прозванный за свой корейский вид и малый рост Маугли, вроде бы собирается ехать в Кабул за деньгами, и уже его ждёт бортовая машина ЗиЛ-130. Сейчас мне уже трудно сказать, что мной руководило: чрезмерная исполнительность, безрассудство или что другое, но скорее всего я просто не осознавал опасности, которой себя подвергал. (Да и "финик", по-видимому, тоже.) Только грузовик, несущийся на приличной скорости по пустынной дороге на Кабул, а позже, уже почти в сумерках, обратно в сторону Баграма, в кабине которого рядом с солдатом-водителем сидел один советский офицер, а в кузове (как сказали - в кабине не должно было быть более одного пассажира) трясся на выбоинах другой "шурави", с погонами капитана на офицерской рубашке, придерживавший одной рукой зажатый между колен АКМ, а другой - фуражку на голове, чтобы её не сорвало ветром - был отличной мишенью для любого стрелка, который не поленился бы дать очередь по нему. Но нам повезло, и только позже пришло осознание той опасности, которой мы подвергались, и степени нашего безрассудства.

Мне довелось прозамполитствовать несколько месяцев, и в эскадрилье произошло много перемен. К тому времени уже и Тагир давно ушёл с повышением, (его должность занял Фурсов), а мы уже переучивались на МТэшки, когда где-то уже в начале июля 1981-го командиру позвонили из "кадров" и сказали, что в эскадрилью назначен замполит. Некто капитан Владимиров. Говорили, что его, якобы, турнули из академии то ли за аморалку, то ли ещё за какую провинность и вот теперь он приезжает в Афган для искупления "грехов". Причём такое решение было принято в "кадрах" в Ташкенте и, видимо, без согласования с нашим кабульским командованием. Фурсов тогда пытался кому-то звонить, сильно возмущался и даже матерился. Как-то мы прилетели в Кабул и вместе с ним поехали во дворец Амина, к командующему армией. Командармом тогда был, если мне не изменяет память, генерал Ткач. Фурсов горячо отстаивал мою кандидатуру, говорил, что хочет назначить своего человека, потому что он знает людей и обстановку, а поэтому не нужно входить в курс дела. Командующий также возмущался и сказал, что уже дал телеграмму, чтобы изменить ранее принятое решение. Говорил, что из порядочной заграницы за проступки выгоняют в 24 часа, а тут наоборот, присылают как на перевоспитание, хотя приходится решать серьёзные и сложные задачи. Затем он направил нас к Члену Военного совета и сказал, чтобы мы решали этот вопрос с ним. Дело было после обеда. Разомлевший после еды и ковырявший спичкой в зубах ЧВС, полуразвалясь в кресле в полумраке и прохладе огромного кабинета, терпеливо выслушивал доводы Фурсова о том, что у него уже есть нормальный замполит, человек проверенный, которому он полностью доверяет, а назначение со стороны, да ещё проштрафившегося офицера, будет во вред. В конце генерал обещал учесть пожелания командира эскадрильи, и мы убыли восвояси.

Однако где-то месяц спустя после этого разговора в эскадрилью прибыл "долгожданный" замполит, внешне ничем особенно не примечательный. С вводом в строй в качестве лётчика не спешил, а вот в качестве организатора различных застольных мероприятий он составил достойную партию нашему "комсомольцу" Володе Демченко, помощнику заместителя командира по политчасти по комсомольской работе, то есть своему подчинённому. Одним из принципов организаторской работы у нового замполита был такой: "Если пьянки не удаётся избежать, то её нужно возглавить".

Про меня же вспомнили уже где-то в середине 1981-го и предложили ту же должность, только в эскадрилье, базировавшейся на севере Афганистана, в Кундузе. Но теперь уже должна была подойти долгожданная и затерявшаяся где-то замена и уж совершенно не прельщала перспектива переходить в совершенно незнакомый коллектив да ещё неизвестно сколько времени заниматься тем же самым, чем приходилось заниматься здесь.

Ну, а пока приходится разгребать сплошные завалы в этой работе без отрыва от полётов. Старый замполит только приехал из отпуска и тут же уехал снова, по семейным обстоятельствам. Секретарь партбюро в отпуске и дела поручил заму. Тот перепоручил их ещё одному заму, а сам "свалил" в отпуск. Секретарь комитета комсомола в отпуске, а его заместитель даже не знает, где документация и кто у него в комитете. Неизвестно где и партийная документация. В общем, завал тут и там. А тут уже идут выборы в комсомоле и на носу выборы в партийных организациях. Марксистско-ленинская офицеров и политграмота у солдат вообще неизвестно велась здесь или нет. Сижу в тоске и жду, когда на мою голову упадёт кирпич.

Но пока вернёмся снова в август 80-го. Наши соседи десантники торжественно отметили 50-летний юбилей своих войск. До полуночи в их лагере взлетали вверх ракеты. В этом месяце и я отметил хоть и небольшие, но довольно значимые для себя события. Налетал 1000 часов без аварий, а 18 августа, в День Воздушного флота, исполнилось 12 лет службы в ВВС. Накануне летали в Бамиан на взаимодействие с группировкой наших частей, которые незадолго до этого, преодолев перевал Шибар, дошли до этого провинциального центра и расположились вокруг тамошнего аэродрома, а вернее, обширной площадки с грунтовой ВПП длиной около километра, лежащей на высоте две с половиной тысячи метров. Дойти-то они дошли, но теперь снабжать их можно было лишь по воздуху, так как и нечего было думать, чтобы направлять по опасным горным дорогам туда наземный транспорт: он был бы неминуемо уничтожен.

С нами в Бамиан летал наш эскадрильский "особист" Володя Тартынов, и у него был с собой довольно приличный фотоаппарат. Он потом запечатлел в воздухе с борта Вовки Иванюшина (это задание мы тогда выполняли в паре с ним) мой вертолёт на фоне тех гигантских статуй.

Пока сидели на бамианском аэродроме, у меня случилась ещё одна неожиданная встреча из тех, что потом вспоминаются всю жизнь, - с земляком из своего родного села. От нечего делать мы пошли к стоящим в охранении вокруг аэродрома танкам и БМП. Было любопытно посмотреть на боевые машины и даже забраться вовнутрь. Ну и, как всегда в таких случаях, завязался разговор с солдатами и офицерами - кто откуда, и нет ли земляков. Когда приходилось вылетать на площадки, мы обычно прихватывали с собой сигареты, чтобы при возможности обменять их у афганцев на местные деньги. А тут наши ребята спрашивают, нет ли сигарет. Говорим, что есть, но мы хотели бы продать местным за их деньги. Да в чём дело, говорят. У нас, мол, этих "афоней" как грязи. И действительно, у каждого бойца полны карманы денег.

У обступивших нас бойцов спрашиваю, нет ли среди них ребят из Тульской области. Нашлись двое: один из Узловой, а другой, кажется, из Новомосковска. Когда я сказал, что сам из Ефремовского района, то мои собеседники сказали, что у них в роте есть один парень из этого района, но он сейчас в охранении на дальней стороне аэродрома. Меня же взяло любопытство и захотелось познакомиться с земляком. Ведь не часто можно земляка за тысячи километров от родных мест. Попросил найти его, и минут через двадцать подходит щуплый паренёк, весь пропылённый и как будто выгоревший на солнце. "Откуда, - спрашиваю, - земеля?". И тут он называет моё родное село. "Да иди ты!" - говорю, опешив от неожиданности. Но он говорит, что учился в школе вместе с моим младшим братом Николаем и знает меня. Зовут его Миша Кочкин. К нам в село они приехали позднее, когда я уже только наезжал туда изредка, будучи в отпуске. Ну, надо же! За всю долгую службу в Союзе не приходилось встречать кого-то, кто знает тебя, твоих родных и близких, кто ходил по тем же тропинкам, что и ты, купался в той же речке... А тут будто встретился с очень близким человеком, хотя и не знал его до этого вообще. Да ещё в каком-то забытом богом Бамиане, о котором никогда не слышал. В мае мой тёзка увольняется. Взводный отзывается о нём хорошо, говорит, что парнишка шустрый и по горам бегает хорошо. Дал земляку несколько пачек "Столичных", а тут поступила задача - нанести удар по душманскому штабу где-то севернее аэродрома, и я взял Мишку, с разрешения его командира, прокатиться на вертолёте.

Ко мне на борт приводят афганца-наводчика. Небольшого роста, худощавый, с лицом цвета меди. Одет в традиционную афганскую одежду: вылинявший не то халат, не то накидка, на голове чалма, имевшая когда-то белый цвет, на ногах сандалии на босу ногу. Возраст определить трудно, но выглядит не моложе пятидесяти. Его сопровождает кто-то из наших, видимо, из армейской разведки. Усаживаем наводчика на откидное сиденье рядом с борттехником с моей стороны, так, чтобы он мог без помехи указать объект удара.

Взлетаем и минут десять идём западным курсом на малой высоте. Под нами расстилается необъятное горное плато Хазаристана, без единого ориентира - в буквальном смысле - лунный ландшафт. Потом переходим в набор высоты с разворотом на север, по направлению к видневшейся вдали горной гряде. Вскоре выходим к предполагаемой цели. Это небольшой оазис вдоль пересохшего русла, состоящий из нескольких домов различной величины и, как обычно, обнесённых глинобитными дувалами, в окружении деревьев и виноградников. Наш афганец, привыкший, видимо, покрывать пешком большие расстояния и наблюдать всё находящееся на земле в перспективе, а не на плоском плане местности, да ещё быстро меняющемся, вконец обалдел, и от него невозможно было добиться: то ли это место, или нет. Перекидываемся с Иванюшиным по радио несколькими фразами и решаем нанести удар по наиболее крупному дому, выглядевшему побогаче и стоящему на некотором отдалении от остальных. Если уж здесь и есть исламский штаб, то вероятнее всего он и может находиться в таком вот доме местного феодала, или зажиточного человека. Без особого энтузиазма пускаем с дальности около полутора тысяч метров НУРСы, которые, как видим, не причиняют постройкам никакого вреда, а затем с высоты метров примерно в шестьсот бросаем по паре "соток", которые, подняв фонтаны грязи в окружавших дом виноградниках, также не принесли ему заметного ущерба. Однако пока я закручивал "карусель" на боевом курсе с пикированием и глубокими кренами при выходе их него, наш "целеуказатель" вдруг заваливаться на меня со своего места. По-видимому, его с непривычки совершенно укачало. Борттехнику пришлось вытаскивать его в грузовой отсек и положить на скамейку вдоль борта.

На аэродроме перед вылетом на свою точку крепко обнимаю Мишку и искренне желаю ему выжить и вернуться домой невредимым. Выясняю на всякий случай, что служит он в 177-м мотострелковом полку нашей дивизии. Записываю номер роты и взвода. На прощанье Мишка дарит мне "трофейные" чётки из камешков какого-то немыслимо красивого золотисто-оранжевого цвета. Больше в Афгане мне не довелось встретиться с Мишкой, хотя и стоял 177-й полк в двух десятках километров севернее Баграма, в Джебель-Уссирадже, прикрывая южные подходы к Салангу. Спустя время, уже по возвращении домой, я узнал, что Мишка вернулся из Афгана живым и невредимым. В деревне его так и звали - Афганец. Только вот ушёл Миша Кочкин из жизни в двадцать с небольшим лет, то ли хлебнув лишнюю дозу спиртного, то ли отравившись каким-то суррогатом, который в неумеренных дозах потребляют наши сельские (да и не только) жители. А чётки из Бамиана до сих пор напоминают мне о той встрече...

После этого нам доводилось ещё не раз летать в Бамиан, пока командование не вывело оттуда части, признав бессмысленность их нахождения там и осознав трудности с их обеспечением всем необходимым. В другой такой вылет, когда мне пришлось лететь туда в паре с Афанасьичем, в Бамиане к нам подошёл парень, одетый в "афганку" без знаков различия, крепкий, широколицый и с чёрной кудрявой бородой. Попросился подбросить его до Баграма. Представился капитаном третьего ранга из ГРУ (главного разведуправления Генштаба). Зовут его Фёдор Гладков, но все его здесь знают по прозвищу Борода. Ещё он рассказал, что здорово насолил местным "духам" и за его голову объявлена премия в 50 тысяч афгани. Сейчас он собирается в отпуск, а сам он из Москвы. Ещё он высказал просьбу нанести удар по дому его личного врага - главаря одной из местных банд. Это недалеко от нашего маршрута, а точное место он покажет. Я всегда негативно относился к подобного рода не запланированным и не санкционированным "мероприятиям" и высказал свои сомнения Зиновьеву. Ведь случись что, так мы, лётчики, будем виноваты в первую очередь. Но Афанасьич - душа-человек, и ему трудно отказать в просьбе хорошему человеку, и он, как всегда, с улыбкой уверяет, что всё будет нормально.

Взлетаем и ложимся на маршрут вдоль бамианского ущелья с курсом на восток. Пройдя около тридцати километров, Афанасьич делает отворот вправо, в одно из боковых ущелий, которое, разветвляясь в своём начале, образует "ласточкин хвост". Ещё дальше высится основной горный хребет Баба - отрог Гиндукуша. В основании этого разветвления, на крутом склоне, а скорее на скале, возвышается даже не дом, а что-то похожее на крепостную башню. Склоны по обеим сторонам круто падают вниз на несколько сот метров, делая крепость неприступной. Это, по-видимому, и есть логово Фединого "друга". Афанасьич выходит на боевой курс. Мы увеличиваем дистанцию до ведущего и приводим в готовность ракетное вооружение и пулемёты. Видим, как Афанасьич открывает огонь с дальности примерно 1000 метров и почти с горизонтального положения, находясь на одном уровне с целью. Он в два нажатия кнопки выпускает всю зарядку блоков. НУРСы ложатся довольно кучно, взметнув фонтанчики разрывов, но результат - как об стенку горох. Я следую за ведущим с превышением по высоте, почти на уровне боковых хребтов ущелья. Принимаю решение не тратить боезапас зря и огня не открывать. Лететь ещё далеко, и всякое может случиться. Поэтому прикрывая ведущего на выходе из атаки, имитирую заход на цель и, не выходя на дальность открытия огня, отворачиваю вслед за ним.

Трагедия случилась в этом месте позже, где-то в середине октября 1981 года, когда лётный состав нашей эскадрильи почти полностью сменился. В основном это были лётчики из ДальВО, из вертолётного полка имени Ленина, а на должность командира эскадрильи приехал мой однокурсник Санька Викторов. Тогда одной из пар вертолётов была поставлена задача лететь в Бамиан. Так случилось, что нашему старому знакомому, Бороде, тоже пришла замена, и он подсуетился лететь с нашими экипажами. Видимо, он и тогда уговорил лётчиков ударить по той же башне-крепости. Но их словно ждали. И вот когда ведущий пары капитан Степанов выполнил пуск ракет и стал выходить из атаки, по нему в упор с боковых склонов ударили из ДШК. Картину произошедшего прояснил нам впоследствии рассказ бортового техника вертолёта Петра Миронова. Он был единственный оставшийся в живых из всех, кто находился на борту у Степанова. Перед выходом на боевой курс он проконтролировал работу винтомоторной группы, включение лётчиками ракетного и бомбардировочного вооружения и вышел в грузовой отсек, чтобы занять место у входной двери и вести огонь из АГС. Его место у носовой турели занял Борода. Вдруг он услышал доносящийся из пилотской кабины какой то треск или грохот, не похожий на звуки стрельбы из пулемёта, а опытное ухо уловило звук от резкого падения оборотов турбин двигателей. Петро метнулся в кабину. Увиденное было ужасным. В левой части пилотской кабины зияла огромная дыра, а командир экипажа был убит разлетевшимися осколками от бронелиста на левом боковом блистере. (Причём осколки поразили его в основном в голову, а ребята, пролетав в Афганистане уже около двух месяцев, даже не были обеспечены ЗШ с бронезащитой, теми самыми, что мы вначале одевали неохотно из-за их приличного веса, но потом полюбили за их удобство и надёжность). Борода, весь в крови, уткнулся в носовую турель и не подавал признаков жизни. Правый лётчик был, видимо, ранен, но пытался удержать вертолёт ручкой управления. Петро в одно мгновение успел перекрыть пожарные краны двигателей. Вертолёт стремительно падал вниз, но в узком ущелье не было даже подобия площадки для безопасного приземления и на исправной машине. Со страшным грохотом и хрустом ломающихся лопастей вертолёт ударился об откос и, сделав несколько оборотов вокруг продольной оси, скатился на дно ущелья.

Из разбитых баков хлестало топливо, но благодаря тому, что бортовой техник успел перекрыть краны, пожара не возникло. Весь в ссадинах и ушибах, но чудом уцелевший, Петро вытащил из разбитой машины правака и попытался вытащить командира и Федю, однако они оба были уже мертвы.

Ведомый Степанова, стремительной спиралью набрав высоту, доложил о случившемся на аэродром, а затем, снизившись, стал прикрывать место падения командира. С аэродрома были тут же поднята пара вертолётов спасательных сил, взлетела пара МиГ-21 соседнего истребительно-бомбардировочного полка. Готовилась к взлёту пара вертолётов с десантниками 345-го полка на борту.

Вечерело. Душманы начали обстреливать место падения вертолёта и вели огонь по воздушным целям. Подоспевшие истребители начали обрабатывать склоны гор вокруг. Высадить десант в непосредственной близости от разбившегося вертолёта не было никакой возможности, и десантникам предстояло пробиваться туда в условиях разгоревшегося боя до самой темноты. Им всё же удалось блокировать место аварии и закрепиться на господствовавших над местностью точках. Всю ночь вёлся беспокоящий огонь по местам возможного подхода противника.

Тем временем Петро, придя в себя, начал вытаскивать раненого лётчика вверх по склону, ориентируясь на звуки стрельбы, туда, где, по его мнению, должны быть наши. Однако из-за сгустившейся темноты пришлось ночевать на голых камнях в скальной расселине. К утру истекающий кровью лётчик умер. Чуть живого борттехника подобрали с рассветом десантники. Эти подробности он поведал нам, когда около недели маялся в эскадрилье, ожидая отправки в ташкентский госпиталь на лечение и прохождение врачебно-лётной комиссии. Маялся потому, что у него совершенно пропал сон и он целыми сутками слонялся как неприкаянный, мешая отдыхать другим. Лишь днём удавалось ему забыться не больше, чем на полчаса. Пережитое не отпускало ни на минуту. И я даже не знаю, вернулся ли он потом в Афган, да и вообще остался ли на лётной работе.

Позже, где-то в середине 80-х, когда афганская эпопея была в самом разгаре, я случайно натолкнулся на публикацию в одной из газет - не помню уж точно, в "Красной Звезде" или в "Комсомолке", где говорилось о погибшем в Афганистане Фёдоре Гладкове. А автором тех строк был его друг, замечательный военный корреспондент Виктор Верстаков, написавший много хороших стихов на афганские темы, ставших впоследствии песнями. Среди них есть строки и о вертолётчиках. Не могу не привести их полностью:

Беснуются лопасти над головой,

Дрожит рукоять управленья,

Заходишь от солнца. И то, что живой,

Сверяешь с наземною тенью.

Берешь на себя. Всё берешь на себя!

За все отвечаешь исходы!

Железная птица, покорно трубя,

Соскальзывает с небосвода.

Пробита обшивка, разбито стекло,

Передняя стойка погнута.

Но ты приземлился, тебе повезло,

Тебе и в пехоте кому-то.

Он ранен. Тебя посылали к нему.

Ты сел под обстрелом на скалы.

Железная птица в сигнальном дыму

С гранитным слилась пьедесталом.

Погрузка закончена, двинут "шаг-газ",

С трудом отрываешь машину.

Ты в небе. Ты выжил. И ты его спас -

Бойца с безымянной вершины.

Набрал высоту, оглянулся в отсек -

Борттехник кивнул: все в порядке.

Лети, вертолётчик. Живи, человек.

Счастливой, ребята, посадки.

Это про нас, про меня. И лучше не скажешь.

Но вернёмся снова в лето 80-го года. Бесконечная череда горячих боевых дней и дней поспокойнее, без полётов, постепенно втянула в какой-то особый ритм жизни, и жизнь, так сказать, доафганская кажется какой-то нереальной, чуть ли не увиденной во сне. Новости из Союза приходят скупо и с опозданием. Изредка забрасывают с попутными самолётами газеты. В основном новости узнаём от возвращающихся из отпусков и из командировок. Знаем, что в Москве прошли летние Олимпийские игры, и вокруг них было очень много политических спекуляций и возни в связи с нашим пребыванием в Афганистане. Американцы даже организовали альтернативную Олимпиаду.

В конце июня поражает известие о смерти Владимира Высоцкого. На Высоцком мы выросли. Его хриплый голос постоянно сопровождал тех, чьё взросление и становление "на крыло" пришлось на 60-е и 70-е годы. Его голосу подражали и его песни исполняли все, кто только мог правильно держать в руках гитару. Когда мы поступали в училище и в обиходе звались "абитурой", нам уже была ограничена свобода передвижения за пределы сборного пункта без разрешения либо увольнительной. За забором жил своей волнующей и загадочной ночной жизнью большой город. В городском парке на танцах гремела музыка. Длинными летними вечерами мы собирались в курилке, представлявшей собою врытые в землю скамейки, образующие собой подкову с врытым в центре и заполненным водой котлом для "бычков" от сигарет. (Наутро этот котёл абитуриенты, назначенные в суточный наряд, должны были очищать от мусора и окурков и вновь заполнять чистой водой.) Пели из Высоцкого и "под Высоцкого" кому что было близко. Среди нас - поступавших - было много солдат и матросов, как уже отслуживших свой срок, так и приехавших попытать счастья после года или полутора лет срочной службы. И вот уже кто-то из "погранцов" поёт про нейтральной полосы цветы, необычайной красоты. Другой - "ракушка" - надрывно хрипит: "Спасите наши души! Мы гибнем от удушья..." и о том, как "у дельфина распорото брюхо винтом". Но более всего из репертуара известного поэта и певца у нас были популярны песни авиационной темы. "Я - ас, истребитель. Мотор мой звенит. И небо - моя обитель..." Их было много. Мы тогда мало знали о нашем кумире, но поражала его способность тонко уловить тему, какой бы профессии или стороны деятельности людей она ни касалась. Особенно нравились его песни-баллады. О Лукоморье, которого больше нет, об "агромадном" диком вепре и другие. Особенно талантливо и, если можно так сказать, близко к оригиналу пел их курсант из нашей курсантской эскадрильи Вовка Рыжков. Коренастый, крепкого телосложения, он обладал незаурядным голосом, был непременным исполнителем и солистом в курсантской самодеятельности, кумиром не только у нас, курсантов, но и у девушек, приходивших в училище на танцы. (Когда я вижу по телевизору солиста группы "Любе" Николая Расторгуева, то он напоминает мне и внешностью, и голосом моего бывшего однокурсника).

Примерно в это же время огорчило сообщение о смерти другого популярного певца - Джо Дассена. И он, и Высоцкий - такие талантливые парни. И так рано ушли из жизни. Жаль только, что настоящий талант человека у нас начинают признавать после его смерти.

За бесконечным круговоротом дней занятых полётами, подготовкой к ним или другими насущными делами, постепенно теряется представление о времени. Порой кажется, что мы здесь уже целую вечность, а всего-то и прошло чуть больше полгода.

Отдушиной в этой напряжённой суете становятся письма из дома - от любимой и от родных. И те письма, что пишешь сам, потому что этим занятием, да ещё чтением всего, что попадётся в руки и занято всё короткое свободное время. В те минуты, кажется, забываешь обо всём. Строчки рождаются сами собой. В них и тоска по дому, и любовь, и нежность - всё то, чего так не хватает здесь. Не замечаешь ни гудящего за палаткой ветра, ни тусклого света мигающей лампочки - все мысли далеко-далеко. Передо мной кипа этих пожелтевших листочков, стандартных, с эмблемой Олимпиады "Москва-80", исписанных чётким, убористым, ещё не испорченным почерком. Казалось бы, особенно и не о чём писать, но по 3-4 страницы на каждое письмо набиралось. Настроение этих писем меняется в соответствии с тем, получаешь весточку из дома или её долго нет. Даже в голове рождается формула этого настроения:

I = L * o * v * e - в которой: L - количество писем от любимой; о - количество листочков в них; v - количество нежных слов; е - её вера и любовь.

Удивляюсь нашим ребятам, когда они корпят над письмом жене, "рожают", как они говорят. Думаю, всё дело в отношении к своему близкому человеку, в том, насколько он тебе близок. Вот Саня Макаров пишет жене редко и неохотно. Зато от его жены письма приходят буквально с каждой почтой, да ещё порой по несколько штук сразу. Даты на штемпелях стоят подряд. Ребята смеются над Санькой: "Наверно, как встаёт утром, так сразу же садится за письмо".

Говорят, что в Афган уже приезжают артисты и творческие бригады, но у нас единственным культурным мероприятием остаются замусоленные фильмы, которые крутят по вечерам в большой палатке - столовой, да иногда свои ребята устраивают импровизированные концерты под гитару или баян. Прапорщик-радист из моего экипажа Толя Курач одинаково виртуозно владеет этими инструментами. Говорит, что учился этому в музшколе. Особенно заслушаешься, когда они с ещё одним парнем из первого отряда играют дуэтом на гитарах что-нибудь вроде "Чардаша" Монти или просто "Цыганочку".

В День Воздушного Флота приезжала концертная бригада и в Баграм. Но нам тогда пришлось лететь в горы, по заданию, а когда мы вернулись, то он уже заканчивался. Проходил он в расположении десантников, в капонире. Впереди сидело на расставленных стульях начальство, а остальные располагались кто как мог - стоя и сидя на земляных откосах капонира. Артистов встречали бурно и восторженно. Любопытно было наблюдать реакцию зрителей, когда на специальную тумбу вспорхнула девушка-акробат в прозрачном трико и стала выполнять умопомрачительные гимнастические фигуры, то скручиваясь как змея, то доставая пятками до затылка. Ведь большинство зрителей женщину и близко не видели уже на протяжении нескольких месяцев. Неподалёку от меня стояли солдаты. Некоторые из них были, видимо, из республик Средней Азии, где женщины постоянно ходят "зачехлёнными" до бровей. Так у них при виде этого зрелища на лицах был буквально шок. Говорили, что на концерте выступал Александр Розенбаум, но нам его услышать не удалось.

В один из дней из дивизии нам сообщили, что в Кабул прилетел первый секретарь ЦК ВЛКСМ Борис Пастухов и с ним лётчик-космонавт Пётр Климук. Комэск поручил мне отвезти на встречу с ними группу наших комсомольцев, а заодно, как и.о. замполита, поприсутствовать на встрече, так как будут вручать отличившимся Почётные знаки ЦК комсомола. Первый и, видимо, единственный раз облачаемся в уже успевшую слежаться в чемоданах полевую форму, разыскиваем по всей эскадрилье ещё не проданные хромовые сапоги и вылетаем. Встреча происходит в расположении штаба дивизии, в кинозале под открытым небом, завешанном со всех сторон маскировочными сетями.

Пастухов вручил ребятам награды - довольно симпатичные знаки в виде комсомольского значка, обрамлённого лавровыми ветвями, с надписью "За воинскую доблесть". Говорили, что эти знаки приравниваются к медали. Потом он выступил с речью, в которой звучали стандартные фразы об интернациональном долге и т.п. Мне она показалась помпезной, напыщенной. Подумалось: верит ли он сам в то, о чём говорит?

События более-менее приятные, подобные этим, перемежаются другими - менее приятными, а то и вовсе трагическими. Кормят всё также неважно, может быть чуточку лучше, чем было весной. Озверев от скудного рациона из холодной гречки, едва политой таким же застывшим соусом из тушёнки, и от отсутствия в меню овощей и фруктов, лётчики и техники начали уже метать всю эту стряпню в повара, солдата, который по объёму личности и приличному животу выглядел далеко не срочником, а тянул на все 30. Он даже, якобы, до армии работал поваром в каком-то ресторане. Но поняв, что с Бижо (прозвище повара-грузина) взятки гладки, решили предметно разобраться с начпродом. Начпрода, лейтенанта Абмаева, смазливого белокурого парня, по внешнему виду смахивающего на немца или прибалта, хотя он был, кажется, казах, нашли дрыхнущим в его палатке. На столе и под столом пустые бутылки из-под спиртного. Под кроватью приготовленные для продажи в афганский дукан коробки с тушёнкой и сгущёнкой. Разъярённая толпа, подхватив под руки едва очухавшегося снабженца, поволокла его за крайние палатки, чтобы как следует наказать. Слышались даже категоричные предложения поставить ворюгу к стенке. Только вмешательство начштаба спасло его от крутой расправы. Валерий Григорьевич заверил, что примет все меры, чтобы избавиться от проворовавшегося начальника продовольственной службы. Но, к слову, его, видимо, и прислали в Афган для перевоспитания. В его служебной карточке уже было около полутора десятков неснятых взысканий, связанных преимущественно с пьянкой и другими грубыми нарушениями воинской дисциплины. В свои почти 30 лет он так и не вырос далее лейтенанта. А предложение ходатайствовать о разжаловании в рядовые и направить в пехоту было едва ли выполнимым. Для этого нужно было решение очень высоких инстанций.

Ну, а то, что овощей и фруктов нет, может и к лучшему. Вовсю свирепствует желтуха, или болезнь Боткина. В основном она валит солдат, потому что они почём зря тащат виноград с афганских плантаций и едят его немытым, рискуя к тому же получить пулю. Но у нас всё же заболел один лётчик и лежит теперь в госпитале в Ташкенте. А у десантников один знакомый мне парень, старший лейтенант, замполит батальона, даже недавно умер. Правда, случилось это во время операции в горах. Он там заболел и пролежал неизвестно сколько, а когда привезли в госпиталь, то было уже поздно. Обидно умереть от какой-то там желтухи. Наш начмед неустанно заклинает всех мыть руки и не пить сырую воду. Ведь известно, что болезнь Боткина - это болезнь грязных рук.

Не надеясь на горе-снабженцев, пытаемся сами решать вопросы с продовольствием. Однажды ребята из отряда Саньки Скворцова, будучи в Кабуле, подсуетились, когда там сел загруженный продуктами транспортник Ил-76, и взяли несколько мешков лука. Чёрный хлеб, луковица и консервы из кильки в томатном соусе - что может быть вкуснее, когда постоянно чувствуешь голод, а главное - полезнее, в смысле профилактики цинги! (Пристрастием к этой "афганской закуске" я потом долго удивлял своих домашних).

Развернулась борьба с караванами, и наши вертолёты периодически назначались для выполнения этой задачи. Была ли польза от этой работы или она больше приносила вреда, не знаю. На этот счёт существовали разные, иногда прямо противоположные мнения. Ведь цель была отсечь поставки оружия и боеприпасов в Афганистан из сопредельных стран. Но караванными путями в страну поступала и львиная доля товаров и продуктов. Трудно представить, чтобы в караване не было ни одной единицы оружия, даже для самообороны. Ну а наши "таможенники", судя по рассказам, большой щепетильностью не отличались и громили почти каждый из обнаруженных. Мы с Афанасьичем как-то раза два были подняты на поиск в район пустыни восточнее Кабула, южнее дороги на Джелалабад и в сторону пакистанской границы, но, промотавшись там в течение часа в разных направлениях, ничего не обнаружили. Лётчики же 2-го отряда участвовали в "досмотрах" чаще. Из рейдов они привозили упакованный в целлофановые мешки замечательный пакистанский чай. Замечателен он тем, что высыпаешь его горсти две в большой чайник с крутым кипятком и через несколько минут пьёшь вкуснейший крепкий чай. Крупная его заварка разворачивается и превращается в листочки. Выпиваешь одну-две кружки горячего чая и даже в самый жаркий день чувствуешь облегчение, а из всех пор начинает выходить пот. Во всяком случае, ни до, ни после вкуснее чая я не пробовал.

В другой раз праздник в эскадрилье устроили Иванюшин с Николаевым. Было это уже по осени, когда развернулась операция в Панджшерском ущелье. Идут полёты. Мы стоим на аэродроме у вертолётов. Вдруг видим - садится их пара. Вертолёты срулили с ВПП и на большой скорости, чтобы не успела захлёстывать их пыль, катятся к месту стоянки, а у ведомого вертолёта из открытого заднего блистера грузовой кабины торчит... голова коровы. Все сразу обращают внимание. Необычное зрелище вызывает смех и любопытство. Спешим к выключающим двигатели вертолётам и видим, что обалдевшее от страха животное - корова или тёлка, по нашим меркам небольшой величины. Эти животные у афганцев довольно мелкие. Корова упирается, но её быстро выталкивают наружу через открытые задние створки. Выяснилось, что это пехота сделала лётчикам презент, отловив какую-то приблудную в районе БД. Сразу же нашлись умельцы по "закланию", и вечером огромный казан с мясом дымился у крайних палаток, а Толя Ярков распорядился выделить немного спирта по такому случаю.

И ещё один не слишком оригинальный и довольно опасный способ решить продовольственную проблему был опробован нами, когда мы летали в Панджшер. Пришлось садиться восточнее Рухи, на отмели, на берегу речки. Пока сидим и ждём команду на дальнейшие действия, ребята решают порыбачить. Заводила - Витька Потоцкий.

Речка здесь довольно быстрая, образует несколько рукавов-проток, но не глубокая. Дно каменистое. В ней водится какая-то рыбка, наподобие форели, не очень крупная, чуть больше ладони, с красивыми крапинками вдоль спинки. И, как потом оказалось, довольно вкусная.

"Удочкой" были гранаты РГД. Ящик гранат - ведро рыбы. Правда, вылавливать её довольно сложно. Вода быстро сносит ещё не успевшую всплыть рыбёшку. С опаской смотрю на это рискованное мероприятие и в ледяную воду лезть не решаюсь. Не командирское это дело, да и ангину схлопотать недолго. Стоим с Афанасьичем и наблюдаем. Он тоже не вполне одобряет это дело, но, скрепя сердце, уступил. РГДшки скоро кончились, остались на бортах только "фомки" (Ф-1). А это уже более мощная граната, оборонительная, и разлёт осколков у неё гораздо дальше. "Рыбаки" стоят, гадают. Но рисковый Потоцкий пробует первым, стараясь забросить гранату как можно дальше. Все дружно отворачиваются и пригибаются. Из речки встаёт столб воды, но свиста осколков не слышно. Вода, видимо, гасит их силу. Пронесло! И рыбалка продолжается. Вечером устраиваем рыбный ужин.

Но мы теряем людей не только от желтухи. Помня о весенней распутице, когда ноги по колено, а колёса машин по ось тонули в жидкой глине, наши автомобилисты решили замостить камнем автопарк. Камень можно набрать на отмелях той же речки Панджшер, которая протекает в нескольких километрах восточнее аэродрома. Туда и отправилась команда из пятнадцати человек на двух бортовых машинах ЗИЛ во главе с командиром автовзвода старшим лейтенантом Дягилевым.

Там бойцы накидали в каждую машину примерно по тонне круглых голышей, вдоволь накупались в речке и двинулись в обратный путь. Когда грузовики проезжали по узкой, шедшей на подъём между высоких глиняных дувалов "зелёнки" дороге, по ним в упор с двух сторон был открыт огонь из автоматов. Передняя машина сразу загорелась, а сидевший рядом с водителем командир взвода был убит. Второму грузовику удалось вырваться вперёд и добраться до аэродрома. По тревоге была поднята пара вертолётов. От десантников были спешно направлены в район нападения несколько БМД. Но итог был печален. Из пятнадцати человек в живых осталось лишь семь. Остальные погибли, а сержант, замкомвзвода, пропал без вести. Я помню этого парня внешне, но вот фамилию, к сожалению, запамятовал. Высокий, худой, по характеру сложный, но именно такие ребята были надёжными младшими командирами. О дальнейшей судьбе его нам ничего не было известно. По сведениям, которыми располагал особист, "духи" водили его, якобы, по кишлакам, а потом расстреляли.

Эта трагедия произошла уже после того, как вышел приказ командующего Армией о запрете передвижения в одиночном порядке и без сопровождения из бронетехники.

В мае 2007 года мне попалась на глаза публикация в газете "Комсомольская правда" о малоизвестной странице в истории афганской войны - восстании, поднятом в апреле 1985 года нашими и афганскими пленными военнослужащими в пакистанском лагере моджахедов Бадабер. Среди тех, кто являлся не только его участником, но и одним из руководителей, был парень по кличке Файзулло. Как было установлено, под этим именем значился Сергей Боканов, сержант войсковой части полевая почта 19888, который пропал без вести в провинции Парван в апреле 1981 года. На помещённой тут же фотографии изображён он, наш замкомвзвода, захваченный душманами в тот трагический день.

Все восставшие не согласились сдаться значительно превосходившим силам штурмующих лагерь мятежников из отрядов Раббани и героически погибли, взорвав склады с вооружением, а вместе с ними и большое количество живой силы врага.

Через Союз воинов-интернационалистов, который возглавляет Герой Совет-ского Союза Руслан Аушев, пытался хоть что-то узнать о нашем герое. Выяснилось, что он проживал до военной службы в д.Чернуха Горьковской области и призывался военкоматом г.Кстово. Интересно было бы узнать, есть ли у него кто-либо из родных, и знают ли они о трагической судьбе и героической гибели своего сына?

Ведь в отличие от многих попавших в плен по собственной глупости и даже собственной воле Боканов Сергей попал в плен в боевой обстановке и погиб как герой.

Оставить комментарий © Copyright Черкасов Михаил Алексеевич (19mvp51@mail.ru) Размещен: 30/11/2009, изменен: 30/11/2009. 84k. Статистика. Статья: Афганистан	Оценка: *8.003** Ваша оценка:

Черкасов Михаил Алексеевич Воспоминания командира вертолета

Черкасов Михаил Алексеевич
Воспоминания командира вертолета