ArtOfWar. Черкасов Михаил Алексеевич. Воспоминания командира вертолета

Глава 5. "Бархатная" осень

Вот и закончилось жаркое лето и наступил сентябрь. Здесь, в Афгане, наступление осени в природе ничем особенным не отмечается. Небо такое же безоблачное, с палящим солнцем. Кругом всё выжженное и жёлтое. Только ночи становятся прохладнее и постепенно ослабевают горно-долинные ветры, которые господствуют здесь во второй половине дня. Пыль постепенно оседает, и воздух становится чище, а по утрам всё чётче просматриваются горы, а снег на них как будто спустился ниже.

Ночью в палатках становится холодно, и приходится набрасывать на себя поверх одеяла куртки и шинели. Строительство модульного городка ещё не закончено, и мы опасаемся, как бы не пришлось зимовать в палатках.

Всё чаще темой разговоров становится замена. Слухи и мнения ходят разные. От самых оптимистичных, что замена уже начинается и к новому году будем дома. До самых пессимистичных, что, якобы, уже есть приказ установить срок службы здесь в два года. И, конечно же, разговоры о том, насколько нужно наше пребывание здесь и какова от него польза. Ведь боевые действия идут полным ходом, одна операция следует за другой, а конца и края не видно. Более того, при постановке задач НШ или начальник разведки постоянно доводят нам шифровки о наличии в тех или иных районах или населённых пунктах крупных или не очень бандформирований, исламских штабов и комитетов, складов и баз мятежников. При этом вывешивается большая карта, на которой эти данные отображены. Даже в окрестностях аэродрома, по сведениям разведки, имеются бандформирования из местных жителей, которые днём работают на земле, как обыкновенные декхане, а ночью могут взять спрятанное где-то под дувалом или в арыке оружие и, как говорят, выйти на тропу войны. В том же кишлаке Алихейль, глинобитные строения которого виднеются на противоположной стороне аэродрома, на расстоянии прицельного выстрела из автомата, имеется, по тем же сведениям, банда в 30 - 40 человек. Невольно приходит на ум легенда о зубах дракона, когда на месте отрубленного зуба вырастает три. Периодически нам объявляют о предполагаемом ночном нападении на аэродром и принимаются дополнительные меры безопасности, но что удивительно, эти ночи проходят даже спокойнее и без каких-либо инцидентов.

Кроме внутренних проблем этой страны, свалившихся неожиданно на плечи наших войск, наше правительство в полной мере столкнулось с проблемами внешними, которые были порождены также вводом войск в Афганистан. Это было видно по складывающейся международной обстановке, и, хотя наша официальная пропаганда и пресса о них умалчивали, многое можно было, как говорят, прочитать между строк.

К середине сентября личный состав эскадрильи собрался после отпусков и нагрузка на экипажи снизилась. Закончилась командировка у экипажей, присланных к нам на усиление. Мы тепло попрощались с Юрой Костюковым, с которым отлетали вместе почти два месяца.

Вернулся из отпуска и Тагир Кускильдин, но в эскадрилье ему пришлось лишь сдавать дела и должность. К этому времени он уже был назначен в Кабул на должность начальника армейской авиации 40-й Армии.

Помню этот момент, когда из Кабула прилетела "вертушка" и из неё вышел наш боевой командир, смуглый, посвежевший и, как всегда, невозмутимый. Фурсов доложил о состоянии дел, и мы все, присутствовавшие при встрече, поздравили Тагира с повышением по службе. Но чувствовалось, что тот не очень доволен. В автобусе, когда ехали со стоянки в расположение эскадрильи, он сказал Фурсову, что это его рук дело. На что Фурсов, который никогда не лез за словом в карман, ответил: "Ну что же, командир, если захотите, мы можем с Вами потом поменяться. Вы - сюда, а я могу на Ваше место".

И действительно, когда Тагир был ещё в отпуске, в эскадру позвонили из штаба и спросили, не будет ли он против назначения на должность в штаб Армии. Фурсов же, для которого вопросы карьеры были отнюдь не на последнем месте, сказал, что Кускильдин-де чуть ли не мечтает об этой должности. Так Тагира "сосватали" без его согласия, и он узнал о своём назначении только когда он, возвращаясь из отпуска, заехал в Ташкенте в штаб ВВС округа.

Почему же была не по нраву честолюбивому Тагиру вышестоящая должность? В первую очередь, она была такой же, как и прежняя - подполковничьей. С другой стороны, она была штабной, и хотя не исключала возможности выполнять полёты как связанные с проверками лётного состава, так и на собственное совершенствование, но в специфических условиях Афганистана начальник АА был всего лишь кем-то вроде старшего авианаводчика при командующем Армией, да ещё мальчиком для битья, если вдруг кто-то из вертолётчиков "наломает дров".

Но более всего, как представляется, Тагир надеялся получить на эскадрилье Героя, что при его напористости, лётном мастерстве и личной храбрости было вполне возможно. Да и все известные Герои Советского Союза - вертолётчики стали ими, будучи командирами боевых подразделений и частей. Теперь эти планы поломал ближайший помощник. Впоследствии, когда Тагиру приходилось бывать в эскадрилье, чувствовалось, что оно тяготится этой новой должностью.

Но Фурсов не был бы самим собой, если бы остановился на достигнутом. Только полгода назад он был штурманом эскадрильи (другими словами - правым лётчиком у комэска), в Афган пришёл замом, а теперь он уже командир эскадрильи. Одним из первых получил боевой орден. От лётчиков их части, из Рауховки, я услышал его прозвище - Артемон, и оно показалось мне довольно метким в отношении его характера. Многие помнят, вероятно, этот неугомонный персонаж из детской сказки про Буратино.

Владимир Алексеевич ставил для себя цели и добивался их, не слишком ограничивая себя какими-либо моральными нормами или рамками. Он воспринимался нами как рачительный и требовательный командир, не дистанцирующийся, однако, от личного состава. Когда в подразделениях, чаще в 1-м и 2-м отрядах, состоящих в основном из его прежних однополчан, отмечают какое-либо событие, то непременно приглашают командира. И тот не заставляет себя долго уговаривать. И если в нормальном состоянии новый комэск стесняется или боится кого-либо ругать или отчитывать, то после нескольких рюмок, когда тема женщин отходит на второй план и все начинают говорить о службе, Фурсов преображается. Он начинает клеймить позором и воспитывать, как любил выражаться Тагир, всех и вся, начиная с сидящих рядом с ним. Мораль его сводится к тому, что все тупицы, дебилы и тому подобные, и если бы все слушали его, Фурсова, то... и т.д. и т.п. Но к тому времени и "воспитуемые" уже "на взводе", чувство справедливости обострено, а тормоза ослаблены. В конце концов командира берут под белые руки и отводят опочивать. Но бывают случаи и с иным исходом. Однажды, когда Фурсов допёк своей "моралью" прапорщика, борттехника с "двадцатьчетвёрки", здоровенного ростом парня с внешностью громилы (да и прозвище у него было подходящее - Гаврила), тот, не долго думая, схватил нашего доблестного командира за грудки и выдернул его из-за стола, словно морковку из грядки. Окружающие с трудом отбили командира, а иначе не избежать было крупного скандала с последующим разбирательством и оргвыводами.

С назначением Фурсова комэском в руководстве происходит если не раскол, то какое-то отчуждение. По крайней мере, уже нет такого единодушия, какое было при Кускильдине. Назначенный замом Василий Зинкин ещё как-то лоялен по отношению к Фурсову, хотя старается избегать подобного рода "методов" работы с личным составом. Он сам бывает душой кампании, прилично играет на гитаре и поёт. Но у него достаточно требовательности, умения, а порой и жёсткости, чтобы подчинить людей, сохранив при этом достоинство и авторитет.

Штурман эскадрильи Гена Шойхет также поддерживает с Фурсовым отношения, основанные на прежней совместной службе, но умеет оставаться трезвым. Остальные - начальник штаба, зам по МТО и зам по ИАС (инженер) - держатся особняком. Впрочем, наши командиры и живут в одном вагончике, но в разных комнатах, по трое. Ярков и Черновалов в отношениях с Фурсовым ещё как-то нейтральны, но Валерий Григорьевич, чувствуется, терпеть его не может. Он сам говорил об этом нам с Виталькой. Мотричкин пришёл из училищной системы, где сильны офицерские традиции, где в почёте дисциплина и субординация. Да он и сам - типичный военный интеллигент, не терпящий хамства и бескультурья. С людьми он прост и открыт, отнюдь не чурается общаться с подчинёнными в неформальной обстановке. Но компаний, где присутствует командир, он старается избегать. Валерия Григорьевича раздражает какая-то показная беспардонность Фурсова, цинизм высказываний по некоторым интимным вопросам и особенно его пьяные сентенции. В отношениях с командиром он старается не переходить рамки служебных отношений, порой с трудом подавляя копящееся раздражение. Надо учесть, что и по возрасту Мотричкин старше Фурсова почти на десяток лет.

У меня тоже складываются с Фурсовым неоднозначные отношения. Я уже упоминал историю с моим назначением и.о. замполита. Поначалу я не придавал значения и не задумывался о причинах, по которым Фурсов вдруг приблизил меня к себе. С одной стороны мы почти ровесники по возрасту и закончили одно училище с разницей в один год. Но наше училищное знакомство было, если так можно сказать, чисто визуальным. Я знал курсанта на старшем курсе по фамилии Фурсов, а знал ли он мою фамилию тогда - не уверен. Правда, как я уже упоминал, у меня были неплохие служебные и лётные характеристики, а также десятилетний партийный стаж для этой должности. И действительно, если не рассматривать на эту должность кандидатуры командиров всех трёх отрядов, которые, как правило, не шибко рвались на эту хоть и вышестоящую, но, тем не менее, не командную должность, то из всех командиров экипажей моя кандидатура как бы наиболее соответствовала. Во втором отряде были лётчики и поопытнее меня, но все они имели за плечами лишь среднее училище и не все были членами КПСС. В первом отряде все командиры были зелёная молодёжь комсомольского возраста, и всего у одного или двух из них был 1-й класс. Командиры "двоек" из нашего третьего отряда также были со средним образованием, и на эту "почётную" должность даже не рассматривались.

С другой стороны, я отнюдь не во всём был согласен с командиром. Часто спорил с ним и доказывал его неправоту по отдельным вопросам, не выходя, однако, на конфликт. Что касается застольных компаний, то я старался избегать их под всякими предлогами. Ещё с лейтенантских времён в моей медицинской книжке, в разделе справочных данных, где упоминается об употреблении алкоголя, записана лаконичная фраза: "пьёт редко, мало". И это - истинная правда. Не знаю, видел ли кто меня когда-нибудь пьяным, хотя я отнюдь не избегаю посидеть в компании близких мне людей, пообщаться, выпить, но после 2-3-х рюмок, а теперь после традиционного "третьего тоста", меня уже ничто не может заставить пить. Так что здесь я Фурсову компании не составлял.

Истина открылась для меня позже, после очередного визита к нам Аполлонова. Фирсов не мог не заметить наши тёплые, почти дружеские отношения с Владимиром Фёдоровичем и как-то после одного такого приезда позвал меня в свой вагончик. После общих фраз о делах он вдруг предложил мне вместе с ним подготовиться и сдать на квалификацию лётчика-снайпера. Он, дескать, уже говорил на эту тему с Аполлоновым, и тот, якобы, согласился принять у нас зачёты и слетать на специальную и контрольную проверку. Я поначалу даже не нашёлся что ответить. Сдать на снайпера! Да в Союзе об этом не приходилось и мечтать. Там снайперами могли стать лётчики по должности не ниже командира эскадрильи, в крайнем случае замкомэск. И то, если его командир уже имеет такой класс. Для этого надо иметь налёт практически по всем видам боевого применения. Правда пусков, стрельб и бомбометаний у нас здесь было предостаточно, но... Высказываю свои сомнения Фурсову. Владимир Алексеевич же, как всегда, невозмутим и оптимистичен: "Ничего страшного. Наберём всё, что нужно". Тут же вручает мне свою лётную книжку, поручает взять в секретной части приказ Министра обороны с инструкцией по классности, бланки представлений на него и на меня и добавляет, что сделать это надо не афишируя.

Озадаченный и терзаемый мыслью, что всё это авантюра, иду к себе и почти три дня кряду корплю над представлениями. Ведь прилагаемые к ним таблицы должны, как говориться, "биться" вдоль и поперёк. С трудом, с натяжками, но набираю у себя всё положенное по нормативам. А с Фурсовым сложнее. Хотя у него общий налёт или, как говорят лётчики, "вал" больше моего, где-то около 2000 часов, но "намотал" то он его в основном с правого сиденья. А для классности нужен налёт с левого, командирского, сиденья. Я летаю на левом "седле" с конца 1973 года (всего лишь 11 месяцев после окончания училища я был лётчиком-штурманом), а Фурсов ещё в прошлом году был по сути праваком - штурманом эскадрильи. Хотя, конечно же, он выполнял полёты с левого сиденья, раз имеет квалификацию лётчика 1 класса, но налёт у него чисто тренировочный и мало, самый минимум, полётов на некоторые виды боевого применения. А скажем, полётов с грузом на внешней подвеске нет вообще. Мне же доводилось таскать на ВП спасательную лодку-амфибию, которая весила ни много ни мало около двух тонн.

Показываю свои предварительные расчёты Фурсову. Тот, как всегда, с неизменной папиросой в углу рта, берёт карандаш и, недолго думая, зачёркивает некоторые недостающие цифры, а над ними дописывает нужные данные. Мне остаётся только исполнить бумаги в чистовом варианте.

Через неделю, как и было обещано, снова заезжает Аполлонов. Мы с Фурсовым выполняем по паре полётов на полигон, на стрельбу и бомбометание. Контрольная и специальная проверки сданы. Оформляем в лётной книжке результаты зачётов по тактике, аэродинамике, инструкции экипажу и авиатехнике. Аполлонов также заверяет всё это подписями.

Остальное уже дело техники и фельдъегерской почты. Я уже стал верить, что стану вскоре лётчиком-снайпером. В сущности, эта высшая ступень лётного мастерства по сравнению с 1-м классом ничего особенного не даёт. Даже надбавка к денежному окладу такая же. Но лётчику-снайперу могут присвоить очередное воинское звание на ступень выше штатного по должности. У Фурсова, который вместе с назначением на должность получил недавно подполковника, появился реальный шанс заполучить и третью звезду.

Не прошло и недели с момента отправки наших представлений, как в часть приходит новый приказ Министра обороны, который отменяет прежнюю Инструкцию по классности и вводит новую. Теперь нормы налёта по всем видам полётов увеличиваются в полтора, а то и в два раза. В том числе и на снайпера. Вот невезуха!

Спустя два или три месяца всё-таки приходит приказ о присвоении квалификации снайпера. Но только одному Фурсову. Когда мне выпала оказия попасть в Ташкент, я зашёл в штаб ВВС, в отдел боевой подготовки, и поинтересовался у полковника, курирующего вопросы классности, о причинах, по которым мне не присвоили снайпера. Тот спросил, какую должность я занимаю. Я сказал, что летаю командиром вертолёта. Полковник пристально на меня посмотрел, усмехнулся и сказал, что задача присваивать снайперов каждому командиру экипажа пока не стоит.

Так и осталась память об этом эпизоде в виде записи в лётной книжке с автографом Аполлонова, что позже вызывало недоумённые вопросы у начальников и проверяющих.

Боевая работа, постоянные вылеты на применение вооружения в условиях сложного горного рельефа по малоразмерным целям заставляют изменять тактику, вырабатывать новые и даже неожиданные приёмы применения вертолётов и их вооружения.

В первую очередь, это стрельба ракетами с крутых, предельных углов пикирования, с минимальной дальности - до 500 метров. С меньшей дальности пускать ракеты не разрешалось из-за опасности попадания в зону разлёта осколков, да и взрыватель НУРСов успевает только-только взвестись. Нельзя пренебрегать и опасностью попадания в зону прицельной дальности стрелкового оружия противника.

В связи с этим однажды произошёл трагикомичный случай. Пара Иванюшина вылетела на задание, и тот взял к себе на борт вновь прибывшего замполита. Когда группа возвратилась, то по лагерю разнеслась весть: "Замполита ранило!" И действительно, Владимирова вели со стоянки под руки, бледного, с повязкой на голове. Лётчики подробностями делились неохотно. Но картина произошедшего вскоре прояснилась. Когда "вертушки" стали работать по целям в районе какого-то кишлака в приречной долине, замполит сидел впереди борттехника на откидном сиденье и тренировался в стрельбе из пулемёта. В какой-то момент лётчик увлёкся, атакуя цель, и произвёл пуск ракет с очень близкого расстояния. На выводе из атаки осколки ракет зацепили вертолёт. Счастливо обошлось, что они не попали в движки и другие жизненно важные места машины. Но один из осколков, пробив лобовое стекло фонаря кабины, на излёте чиркнул незадачливого замполита по виску, порвав шлемофон, и ранение получилось в общем-то не опасным.

О том, что всё случилось именно так, свидетельствовали ещё несколько рваных пробоин на фюзеляже, да ошмётки грязи, поднятые разрывами в воздух и налипшие на отдельных частях вертолёта.

Разъярённый командир эскадрильи, узнав подробности случившегося, покрыл лётчиков матюками, а замполиту, впредь до его указания, запретил близко подходить к вертолёту. Но тот, видимо, и не шибко переживал и был рад, что легко отделался.

Другие тактические новшества были связаны в основном с установкой на вертолёты дополнительных огневых точек и единиц вооружения, о чём я уже упоминал. Это и танковые пулемёты ПКТ калибра 7,62 мм, установленные на фермах спецподвески, и гранатомёты АГС во входной двери грузовой кабины, и даже пулемёт в аварийном люке задней грузовой створки, служивший для прикрытия задней полусферы. При необходимости огонь мог вестись и десантом из своего штатного оружия через открытые боковые блистера грузового отсека. Для этого в них были установлены специальные упоры. Всё это повышало огневую мощь наших "восьмёрок".

"Двадцатьчетвёрки" же и так имели достаточно мощное вооружение и были, что называется, вооружены "до зубов". Также, кроме ракетного и бомбардировоч-ного вооружения, одни из них имели пушечное вооружение калибра 23 мм, а у других в носовой части был установлен четырёхствольный скорострельный пулемёт ЯКБ калибра 12,7 мм. Работа этой "машинки" впечатляет. Особенно в сумерках или ночью, когда из почти невидимого вертолёта вдруг вырывается и тянется к земле сплошная светящаяся полоса трассирующих пуль, а звук - хрюкающий, напоминающий треск рвущегося полотна. Существенным недостатком его было заклинивание вращающегося ствола от обилия пыли и оружейникам приходилось очень часто делать профилактику и тщательно его смазывать.

Что касается бомбометания, то имевшиеся оптические прицелы ОПБ-1Р, применявшиеся ещё в Великую Отечественную для бомбометания на ночных бомбардировщиках По-2, можно было использовать лишь над равнинной местностью, да и то, если точно известно превышение цели над уровнем моря. Иначе погрешность давала большую ошибку в бомбометании. В горах же бомбить с этим нехитрым приспособлением было то же, что и бросать бомбы на глазок. Более того, надо прямо сказать, что наши правые лётчики и не имели достаточных навыков в пользовании им.

Поэтому, уж не знаю кем, был придуман, в общем-то, удачный приём бомбометания с так называемой "логарифмической кривой". Суть его заключалась в следующем. Лётчик, выполняя полёт на бомбометание с высот выше 600 метров, визуально выходил на цель. По мере того, как цель начинала закрываться передним обрезом фонаря кабины, он начинал вводить вертолёт сначала в пологое, а затем и более крутое пикирование, по-прежнему удерживая цель на обрезе, насколько позволяли возможности вертолёта, следя при этом, чтобы вертикальная скорость снижения не была чрезмерной. И как только подходил момент выводить из пикирования, правый лётчик по команде производил сброс. Бомба при этом как бы повторяла траекторию полёта вертолёта, и результат при грамотном использовании этого приёма был, как правило, неплохим.

Бомбы использовались, в основном осколочно-фугасные (ОФАБ), калибра 100 и 250 кг, с взрывателями, имеющими небольшое замедление (до 4-х сек.), если бомбить приходилось со средних высот, и с большим замедлением - при бомбометании с предельно-малой высоты. Но при этом наибольший эффект достигался если цель находилась на равнине. Бомба как бы протыкала стену или глиняный дувал и через установленный промежуток времени взрывалась внутри. Однако если приходилось бомбить в горах, то она прежде чем взорваться, прыгает и скачет, словно мячик, по каменистым склонам и взрывается зачастую далеко от цели.

Однажды, во время операции в Панджшере, нам привезли и подвесили по паре РБК-250 (бомбовых кассет с разделяющимися боевыми частями, состоящими, видимо, из шариков или шрапнели). Однако их применение было не очень удачным, так как их нужно было бросать с большой высоты, не ниже 2000 метров над целью. Но указанные нам цели сами находились на склонах гор, с превышением 2700 - 2800 метров. То есть нам нужно было забираться выше потолка полёта вертолёта. Но оттуда и цели-то наши, а это огневые точки душманов, разглядеть было невозможно. Сброшенные же с меньшей высоты бомбы эти не успевали разделиться и взвестись и прыгали по скалам, как горох.

На Ми-24-е тоже раз или два подвешивали ЗАБы (зажигательные авиационные баки), начинённые, очевидно, напалмом. И они также в горах не дали нужного эффекта. Ведь афганские горы это не вьетнамские джунгли.

Чаще всего огневое воздействие было связано со стрельбой НУРСами, когда прицеливается и стреляет сам командир экипажа. Бомбить приходилось реже. Да и груз бомб при одновременном выполнении в одном полёте различных, порой неожиданных задач (сесть на ограниченную площадку, забрать раненых или убитых и т.п.) был, в прямом смысле, в тягость. Но мой Курзенёв, можно сказать, мастерски освоил этот вид боевого применения и успешно использовал тот же дедовский ОПБ. Однажды мы группой из 4-х Ми-8 с комэском во главе вышли на цель, которая представляла собой дом, окружённый дувалом и выделяющийся своими размерами среди других. Даже с шестисотметровой высоты были видны какие-то голубые или синие ставни в надстройке верхнего этажа. Что уж там было по версии разведчиков - штаб или исламский комитет - не столь важно. Вертолёты выполнили по одному заходу и сбросили по одной "сотке". Но все они рвались рядом, в саду и виноградниках, а дом по-прежнему стоял, как заколдованный, среди поднятых взрывом клубов пыли. В первом заходе и мы промазали метров на 15. Во втором заходе Виталик приник к тубусу прицела, а я стараюсь точно выдержать высоту, скорость и по его командам доворачиваю на нужный курс. Наконец - сброс. Бомба ушла, и это почувствовалось по лёгкому качку вертолёта. Мы начинаем отворот и одновременно наблюдаем за целью. Взрыв, цель заволокло, а когда пыль отнесло, то мы не увидели характерных наличников, а на месте дома зияла воронка. В эфире даже послышался чей-то возглас: "А-а!" и тут же слышим голос Фурсова: "Молодец, благодарность".

В общем и целом приходилось действовать в боевых условиях так, как нас учили, и совершенствовать полученные навыки, действуя в конкретной обстановке. В основном противодействие ожидалось нами с земли. Из стрелкового оружия для нас самым опасным, пожалуй, был огонь крупнокалиберных пулемётов ДШК. Предполагалось и ожидалось применение противником управляемых ракет переносных зенитно-ракетных комплексов (ПЗРК) типа американских "Рэд Ай" ("Красный глаз") или нашего "Стрела-2". И хотя случаев поражения вертолётов этими средствами ещё не было (по крайней мере, нам ничего подобного не доводили), на вертолётах уже стали устанавливать различные устройства и средства противодействия этому коварному и опасному оружию. Одни из них представляли рассеиватели теплового следа и, как чебурашкины уши, навешивались на выходные устройства двигателей. Другие были тепловыми ракетами-ловушками, типа сигнальных ракет. Они отстреливались с определённым промежутком времени из специальных кассет на наиболее опасных этапах полёта, особенно на взлёте и посадке вне аэродрома. Кассеты эти крепились к хвостовой балке, а позже стали приходить вертолёты с изделиями, установленными в заводских условиях, прямо на фюзеляже сзади. А пока нам рекомендовали брать с собой ящик сигнальных ракет с ракетницей. В нужный момент лётчик-штурман принимался палить ими через открытый боковой блистер кабины. Позже кто-то шибко грамотный объяснил нам, что это самообман и простые сигнальные ракеты не имеют тех защитных качеств, что ракеты-ловушки.

Но иногда нас предупреждали о том, что не исключена возможность проникновения в воздушное пространство страны боевых самолётов, а возможно и вертолётов, с территории Пакистана или Ирана. Насколько это было вероятно - трудно сказать, но в полёте крутишь головой и в уме, на всякий случай, прорабатываешь противоистребительные маневры, усвоенные на занятиях по тактике.

В начале осени разворачивается очередная операция по очистке от мятежников Панджшерского ущелья. Рейды в этот район, проведенные весной и летом, результатов не дали. Формирования "панджшерского льва" - Ахмад-шаха Масуда сидели как заноза, создавая угрозу стратегически важной коммуникации - дороге Хайратон - Кабул, причём в самом уязвимом её месте - в районе перевала Саланг. То и дело совершались нападения на колонны, горели наливники с топливом, летели под откос и разграблялись важные народно-хозяйственные грузы и имущество, предназначенное для материального обеспечения ОКСВ. Оставлять эти вылазки безнаказанными - значило посадить на голодный паёк зимой не только наши войска, но и многотысячное население Кабула. Однако базы банд-формирований находились в труднодоступных местах ущелья долины реки Панджшер.

В операции было задействовано достаточно крупные силы. Для её проведения привлекались части 108-й мсд, штаб которой к тому времени уже сменил дислокацию и разместился на обширном пустыре, примыкавшем к территории баграмского гарнизона с юго-западной стороны. Кроме этого, в операции участвовали подразделения 345-го пдп. Операцию обеспечивало большое количество артиллерии, самоходные гаубицы и реактивные установки "Град". Авиационную поддержку осуществляли истребители-бомбардировщики. Цели в районе боевых действий были предварительно сфотографированы самолётами-разведчиками МиГ-21 кабульской разведывательной эскадрильи. На постановке задачи перед нами впервые были развешаны огромные планшеты с аэрофотоснимками. Только понять где цели, а где просто обычные наземные объекты, по ним было трудно. Ведь у мятежников не было каких-либо крупных военных объектов, а всё, что имелось - отлично маскировалось.

К нам на аэродром перебазировались подразделения кабульского и джелалабадского вертолётных полков. Они должны были наращивать успех операции высадкой десантов в глубине района боевых действий, чтобы отрезать противнику пути отхода.

Эта операция, как и все другие, проводилась совместно с частями афганской армии и подразделениями ХАДа и царандоя. Так назывались местные силы госбезопасности и милиции.

Поначалу она развивалась в соответствии с утверждённым планом. Войска вошли в "бутылочное горло" ущелья без особых препятствий. На прилегающие вершины были высажены десанты, которые не позволили мятежникам атаковать колонны в уязвимых местах. Даже складывалось впечатление, что противника там нет или его предполагаемые силы значительно завышены. Стычки и бое-столкновения с отрядами Масуда произошли у крупных населённых пунктов Руха, Анава, Базарак, которые были ключевыми точками долины. А последний из них был, видимо, не только крупной базой и учебным центром моджахедов, но, как выяснилось впоследствии, являлся родовым поместьем самого Ахмад-шаха. Когда нам довелось полететь в этот район, то этот населённый пункт был уже основательно разрушен и выглядел совершенно безлюдным.

Моя пара ходила туда, когда войска прошли по ущелью почти до конца, до места, где располагаются знаменитые месторождения лазурита и откуда горные тропы выводят на север, в Горный Бадахшан, и на восток, в Пакистан. Туда, видимо, и ушли основные силы Масуда, заранее предупреждённые о проводимом рейде. К сожалению, все боевые мероприятия, проводимые совместно афганскими частями, становились известны заранее тем, против кого они были направлены.

Тем не менее, по мере того, как основные силы наших частей стали покидать ущелье, оставляя в отдельных населённых пунктах и ключевых точках гарнизоны и заставы, сопротивление начало нарастать. По выходящим из ущелья колоннам стали наноситься ощутимые удары, причём организовывались эти нападения со знанием дела.

Одну из таких колонн мы сопровождали, когда до выхода из ущелья в долину оставалось два или три десятка километров. День был уже на исходе, а сумерки в горах наступают очень быстро. Колонна растянулась. Вдруг прямо на наших глазах одна из боевых машин, замыкающих колонну, похоже БМП, то ли подорвалась, а скорее всего, была подбита. Мы видели, как башня буквально взлетела в воздух и из машины повалил чёрный дым. Колонна остановилась.

Были подбиты, очевидно, ещё несколько машин в голове колонны. Завязался ожесточённый бой. Над колонной в это время находилось две пары Ми-8-х, подоспела пара 24-х. Но связь с колонной прервалась, и в наступающих сумерках было трудно рассмотреть, откуда вёлся по колонне огонь. Находившиеся в колонне палили их всех видов оружия как вправо, по нависающим над дорогой скалам, так и влево, по расположенным на другой стороне реки кишлакам. Строчки трассеров и вспышки разрывов были отчётливо видны сверху. Встав в круг, мы также начали "обрабатывать" прилегающую местность. Присутствие вертолётов позволило колонне спустя час-полтора начать движение и выйти в долину с не столь значительными потерями.

А в самом начале операции нам пришлось несколько раз поднимать в воздух наши проверенные ВЗПушки со стосковавшимися по полётам "бусовцами". Связь штабов армии и дивизии с частями в зоне операции вначале обеспечивала пара самолётов-ретрансляторов АН-26, специально присланных для этой цели из Ташкента. Какое-то время они работали, сменяя друг друга. Но полёт такого аппарата - недешевое удовольствие, и тут вспомнили о наших бортах, которые с успехом могли справиться с этой задачей. Для нас же эти полёты были даже как бы отдыхом в отличие от полётов, связанных с выполнением других задач.

Взлетаем, сменяя с Афанасьичем друг друга в воздухе, и с набором высоты 2000-2200 метров выходим в район в десяти - пятнадцати километрах южнее нашей точки, над горным кряжем, царящем над местностью. Встаём в вираж с небольшим, в 2-3 градуса креном и включаем автопилот. Машина плавно описывает круги. Воздушные потоки на этой высоте достаточно спокойные, болтанки нет. В небе ни облачка. Ребята включают свои релейки, а сами сидят за столиком в отсеке для оперативной группы и режутся в карты. К ним с моего разрешения присоединяется и бортовой, готовый по моему сигналу сиреной занять своё место. Виталя листает какой-то затрёпанный журнал, не забывая периодически проверять остаток топлива и показания приборов ВМГ (винтомоторной группы). Мне остаётся только держать руки-ноги нейтрально и рассматривать местность внизу, для чего я даже запасся биноклем, а также следить за воздушной обстановкой. Ведь мы в воздухе не одни: полёты выполняет множество самолётов и вертолётов как наших, так и афганских. Как только поток относит нас на юго-запад, вручную вывожу машину из крена и после занятия заданного места опять устанавливаю режим неглубокого виража, теперь уже правого, для разнообразия. Но в целом такой полёт - настоящий отдых, хотя после второго-третьего вылета они начинают наскучивать.

В последующем мы подключаемся к непосредственной работе по поддержке наших подразделений в Панджшере, а затем и по снабжению оставленных там опорных пунктов и гарнизонов. Ведь вертолёты из Кабула и Джелалабада, прибывшие на усиление на первом этапе операции, ушли на свои точки, а Панджшер был и остался зоной нашей ответственности.

До этого мы летали в основном в районе горных долин Кабула и Баграма, в Бамианском ущелье, и уже как-то освоились с местностью и обстановкой. Панджшер же поразил своей суровой красотой и ещё большей сложностью выполнения полётов. Садиться приходилось на отмели у реки, а крутые горные склоны образуют в некоторых местах почти каньон. По этим склонам лепятся горные кишлаки, образуя ярусы, подобные ласточкиным гнёздам. Диву даёшься, как местным жителям удаётся жить на вертикалях. Жалкие клочки земли, скорее всего принесённые на эти ярусы-карнизы и обнесённые по периметру камнем, выделяющиеся зелёными пятнами среди серых и коричневых скал, служат им источниками пропитания. Там, в горах, почти невозможно определить линию горизонта, и порой казалось, что сбегавшие с гор по многочисленным каменным желобам водные потоки - арыки, вопреки всем физическим законам, поднимаются вверх. Так виделось это всё, когда мы однажды приземлились на один из таких крохотных пятачков, засеянных какой-то кормовой травой, вроде люцерны, и лопасти НВ замерли в нескольких метрах от каменного откоса. Развороты выполнять в таких каньонах приходится с максимально возможным креном и на минимально допустимой скорости, на которой вертолёт ещё обладает достаточной летучестью и управляемостью, следить, чтобы не зацепить лопастями за склоны.

При таких полётах нервы напряжены до предела и ожидать приходится любого поворота событий. А тут ещё свои готовы, как говаривала моя бабушка, оставить без сердца. Идём над Панджшерским ущельем на высоте метров 800 от подножья гор. Всё спокойно. Вдруг позади меня слышится серия очень громких ударов. От неожиданности вздрагиваю и не сразу понимаю, что стреляет наш АГС, установленный в проёме двери. Но борттехник сидит со мной рядом и, видя мой недоумённый взгляд, срывается с места и исчезает в грузовой кабине. А оттуда слышатся уже очереди ручного пулемёта, но вскоре замолкают. Через минуту выясняется, что на борт перед взлётом сел покататься прапорщик, начальник склада вооружения. Да ещё приволок с собой пулемёт. Того же типа, что установлены у нас на фермах, но уже приспособленный для стрельбы с рук. Приделал к нему какие-то ручки и гашетку. И вот теперь этот любитель пострелять начал палить по окрестностям, даже не спросив разрешения. Более того, оказался он на борту без разрешения командира экипажа. Не дай Бог случись что, придётся отвечать за несанкционированного пассажира. После посадки выдрал бортового, который оправдывался тем, что не знал о том, что прапор садился без моего разрешения. Стрелку же пригрозил, что если он ещё раз решится на такие штуки, то прикажу сбросить его с борта прямо в воздухе. Есть же такие любители искать на свою голову приключений!

Как-то в один из вылетов в этот район нас просят с земли подсесть и забрать раненого. Выходим в нужную точку ущелья в нескольких километрах выше Рухи и выбираем место посадки. Но выбор невелик. Садиться можно только на песчаную косу на правом берегу речки. На противоположном берегу, чуть ниже и метрах в пятистах от нас развалины Базарака. Позади нас узкое и мрачное боковое ущелье. Со стороны его уже показалась БМП, которая должна доставить раненого. Мой ведомый барражирует над нами, готовый прикрыть огнём. Приземлились в нескольких десятках метров от увязших наполовину в песок САУ, (самоходных орудий - "акаций"). Они, задрав вверх стволы-хоботы, изредка ведут огонь по склонам горы за Базараком.

Обороты винта почти не убираю. В воздух поднимаются вихри песка, и бедные движки "сосут" всю эту гадость, работая на износ. Но "шаг-газ" сбрасывать больше нельзя. Колёса шасси и так уже под самые подкосы увязли в песке, а хвостовой винт, по докладу борттехника, рубит воздух в полуметре от земли.

БМП вылетает на полном ходу откуда-то сзади, лихо разворачивается к вертолёту кормой. Оттуда выскакивает какой-то офицер с ручным пулемётом, и прикрываясь бронёй, начинает вести огонь по направлению разрушенного кишлака. Следом за ним выскакивают бойцы, вытаскивают раненого на носилках и бегом, пригибаясь, несут его к вертолёту. Огонь открывает башенное орудие БМП. Тут до нас наконец-то доходит, что нас, видимо, ещё и обстреливают. Сообщаю об этом ведомому и прошу его поработать по тому же направлению, куда ведёт огонь пехота.

Экипаж действует слаженно и без напоминаний. Курзенёв открывает правый блистер и стреляет короткими очередями из РПД. Бортовой быстро закрывает боковую дверь и передаёт, что можно взлетать. Как можно энергичнее, но так, чтобы не потерять обороты, беру "шаг-газ", и мы почти вертикально ввинчиваемся в небо. Разгоняем скорость и с набором высоты уходим в сторону аэродрома. Ведомый пристраивается следом и докладывает, что на борту порядок.

Борттехник докладывает, что, кроме раненого и сопровождающего его, на борту ещё двое наших советников. Он уступает своё место одному из них, а сам устраивается позади, в проёме двери. Оборачиваюсь к пассажиру. Кивком приветствуем друг друга. Говорить из-за шума невозможно, да и о чём? И так всё ясно. Два подполковника, советники, работавшие, видимо, в одной из пехотных бригад афганской армии, летят в Кабул по какой-то необходимости, а может, просто чтобы отдохнуть от обстановки непрерывных боёв, перемещений по горам на броне и пешком. Весь их вид говорит об этом. Пропылённые лица под цвет униформы. В глазах смертельная усталость. И ударивший в нос запах бараньего жира. Вероятно, им приходилось питаться в основном бараниной и всем тем, что ели их подсоветные.

Опорные пункты и посты оставались в Панджшере почти до зимы. Мы несколько раз летали туда, преимущественно в Руху, доставляя продукты и всё необходимое, так как здесь стоял самый крупный гарнизон. Он располагался в крепости на пригорке. Но ближе к зиме погода стала ухудшаться, горы часто были закрыты облаками, и войска оттуда пришлось вывести, потому что они, по сути, охраняли самих себя.

Приближается зима, а мы всё ещё живём в палатках. Строительство щитовых домиков-модулей затягивается. А в палатках по ночам уже холодно. Температура опускается до минус 3 - 5 градусов. Печка-буржуйка топлива жрёт много, но тепло быстро улетучивается и к утру даже замерзает вода. Но дни стоят изумительные. Прогревает до 18 - 20 градусов. Яркое солнце, тихо, в небе ни единого облачка. А воздух буквально хрустальный, и чётко просматриваются даже самые отдалённые заснеженные вершины. Наверное, это что-то вроде здешнего бабьего лета.

Накануне 7 ноября, годовщины Октябрьской революции, было торжественное построение. Заместитель командующего вручил большой группе наших ребят ордена и медали. В основном тем, кого представляли к наградам ещё в мае. А указы подписаны вот только в конце октября. Значит, нам придут ещё не скоро.

Время праздников было заполнено тем, что "обмывали" награды, играли в волейбол и занимались кто чем мог. Мы с Афанасьичем на 7-е дежурили по ПСО (поисково-спасательному обеспечению). Но после праздника мне выпала "награда", пожалуй, не меньшая. Фирсов предлагает сгонять в командировку в Ташкент, отвезти какие-то документы в штаб ВВС, чтобы не терять времени на пересылку через Кабул и всё такое. О том, чтобы отказаться, и речи нет. Не каждый день возникает возможность вырваться в Союз. Спрашиваю командира про срок командировки. Тот многозначительно смотрит на меня и говорит, что десяти дней будет достаточно. Ещё бы! Конечно же, те две или три тысячи вёрст, что пролегают от Ташкента до моей любимой, будут сущим пустяком, не стоящим внимания.

Звоню на КДП, чтобы узнать, когда будет оказия в Союз. Диспетчер говорит, что насчёт рейсов из Кабула он не знает, но на завтра к нам ожидается борт Ан-12, который придёт из Ферганы с грузом для наших соседей, десантников, а потом пойдёт обратно. Ну что же. Что Фергана, что Ташкент - разницы как бы и нет. Лишь бы борт пришёл по плану, да удалось бы договориться с командиром экипажа.

Оставшееся время занято тем, что упаковываю кое-какие вещи, купленные в афганских лавочках в подарок жене, родным и близким. В основном это джинсы, купленные на глазок, с примеркой по себе, китайские авторучки, медальоны и крестики. На большее денег нет, да и в здешних дуканах выбор довольно скуден. Это ведь не Кабул.

Пару или тройку крестиков и медальончиков рассовываю по укромным местам, так как это, якобы, предметы религиозного культа, и провозить их не разрешается. Глупее и нелепее предлога не придумать. Вот едет солдат домой и везёт эту мелочь для матери, сестры или девушки, а у него её отбирают. Личный досмотр офицеров, правда, почти никогда не проводят, но просят показать, что лежит в том или другом кармане. (Говорили, что самолёты с генералами на борту таможня, якобы, вообще не досматривает. Не знаю, так это или нет, но будучи в штабе армии, в бывшем дворце Амина, мы обратили внимание на голые стены. А ведь дворец, говорят, славился своим внутренним убранством, пышными коврами и мебелью. Не думаю, что наши тыловики и интенданты всё это аккуратно упаковали и передали афганцам.) И уж почти невозможно было провезти через границу какое-либо оружие, если бы кто вздумал взять себе на память, скажем, трофейный пистолет иностранного образца. Такой, например, как мы видели у комдива Миронова - маленький, плоский, умещающийся на ладони, если не ошибаюсь, испанского производства, под патрон калибра 5,45. Или украшенную арабской вязью восточную саблю в не менее красивых ножнах. Как то однажды такую передали с нами из района БД для кого-то из начальников. Наши ребята привозили также и старинные ружья - карамультуки, с длинными шестигранными стволами и даже с раструбом на конце, с истёртыми прикладами и кремнёвыми замками. Всё это имущество передавалось командиру эскадрильи, а Фурсов передавал его в Кабул какому-то страстному коллекционеру с большими звёздами. Я раз видел у командира в шкафу пару или тройку таких раритетов, сохранившихся, наверное, ещё времён англо-афганской войны XIX века.

На другой день, весь в нетерпении, заручившись разрешением старшего авиационного начальника аэродрома и договорившись с командиром корабля, я в числе ещё нескольких человек поднимался по приставной стремянке во чрево "антона-двенадцатого" и занял место в кабине для сопровождающих. Борт привозил какой-то груз и обратно шёл почти пустой, но на этом типе самолёта грузовой отсек не герметизируется, и пассажирам в нём при подъёме на большую высоту находиться нельзя.

После недолгого разбега самолёт набирает над точкой необходимый эшелон и ложится на северный курс. Смотрю в иллюминатор и стараюсь узнать знакомые места, но под крылом уже сплошные гряды хребтов без каких-либо признаков жизни.

Через неполные два часа наш борт начинает снижение. Ощущается толчок от вышедших из гондол и вставших на замки тележек шасси. Под нами в окружении далёких гор зелёная Ферганская долина. Видна и серая полоса ВПП аэродрома со стоящими по бокам её самолётами и аэродромными постройками.

Досмотра, как такового, почти нет. Подъехали пограничники с какими-то штатскими, и мы вскоре выходим через КПП в город. А затем часов восемь ночного пути до Ташкента в каком-то "500-весёлом".

В Ташкенте служебные дела много времени не занимают. В отделе боевой подготовки спросил, здесь ли Аполлонов. Сказали, что он сейчас в командировке. Там, "за речкой".

Охватывает беспокойство, смогу ли взять билет до Москвы. Говорили, что с билетами на самолёты туго и в аэропорту процветает спекуляция. Можно купить их только за чеки. Так не хочется тащиться до Москвы трое суток поездом. Но тут опять везёт. Случайно узнаю, что с военного аэродрома Тузель в сторону Москвы вечером вылетает борт. Пришлось опять побегать по начальникам, большим и маленьким, за разрешением. Но уже ночью, часов в 12, приземляемся на Чкаловском аэродроме. Здесь уже глубокая осень, ветрено, сеет мелкий нудный дождь.

Дальше как во сне. Электричка до Москвы, поезд, разговоры со случайными попутчиками и нетерпеливое ожидание встречи с любимой, с родными. Несколько дней, как подарок судьбы, проходят в тишине, тепле, в чистой постели. Разговоры, разговоры и безумная радость ночей, когда в мире только она и я... Желудок не справляется с обильной и вкусной пищей, от которой успел уже отвыкнуть. И обстановка, совершенно далёкая от той, что окружала меня всего несколько дней назад. Порой кажется, что это было в плохом сне, если бы не неумолимо приближавшийся день возвращения. Поэтому все эти дни были наполнены какой-то тихой радостью и вместе с тем грустью от предстоящей разлуки.

Возвращаюсь в ставшую уже привычной обстановку. Летать приходится мало, да и есть кому. Курзенёв воспользовался моим отсутствием, отпросился в краткосрочный отпуск и улетел в Тамбов. Занимаюсь замполитскими делами, хожу в дежурные силы или иногда летаю с Фурсовым на правом седле. У него штатного правака нет, да их постоянно и не хватает. Кто в краткосрочном отпуске, кто болеет. С другой стороны, Фурсову, видимо, спокойнее, когда на правом сидит опытный лётчик, командир экипажа. Мне же мало удовольствия летать "за мешок", но приходится терпеть. Во-первых, можно представить себе состояние, скажем, водителя, который постоянно сидит за баранкой, а тут его сажают на место пассажира. Ему постоянно будет казаться, что всё не то и не так. А кроме этого, у Фурсова была какая-то особенная небрежная манера пилотирования, когда все параметры полёта: курс, скорость, высота - постоянно менялись, а крен на разворотах выходил за допустимые пределы. При этом шарик указателя скольжения, показывающий координацию разворота, постоянно улетал в крайнее положение. При выполнении атак каких-либо целей он закладывал такие немыслимые развороты, причём часто в непосредственной близости о земли, что на лопастях НВ возникал срыв потока, и они оглушительно хлопали от больших перегрузок. Бедный ведомый часто просто не успевал за командиром, и ведущий оказывался у него на хвосте.

Пытаюсь намекнуть командиру на нецелесообразность такого лихого стиля пилотирования. Но у Владимира Алексеевича готово обоснование на все случаи жизни. По его мнению, это нормально. Вот, дескать, во время Отечественной лётчики, пилотировавшие чисто и аккуратно чаще всего бывали сбиты, а те, кто пилотировал, мягко говоря, нестандартно, даже недоученные новички, оставались в живых. Ну что тут можно возразить. Опыт войны - великое дело. Только вполне с таким мнением согласиться не могу. Ведь от чрезмерных перегрузок на силовых элементах вертолёта могут возникнуть деформации или трещины. Потом на ней полетит кто-то другой и гробанётся. Спишут ребят на боевые потери и дело с концом. Но дискутировать на эту тему с командиром больше нет желания. Как гласит армейская мудрость: "Нельзя же быть умнее командира".

101

Оставить комментарий © Copyright Черкасов Михаил Алексеевич (19mvp51@mail.ru) Размещен: 30/11/2009, изменен: 30/11/2009. 47k. Статистика. Статья: Афганистан	Ваша оценка:

Черкасов Михаил Алексеевич Воспоминания командира вертолета

Черкасов Михаил Алексеевич
Воспоминания командира вертолета