ArtOfWar. Черкасов Михаил Алексеевич. Воспоминания командира вертолета

Глава 7. "Первое апреля - ничему не верь"

Вот наступил и апрель. Утро первого апреля выдалось тихим и солнечным, с прозрачным горным воздухом и иссиня голубым небом, а впрочем, таким же, как и большинство дней здесь. Не принёс этот день, вопреки тайным ожиданиям, ничего нового в наше здешнее пребывание. Разве только день рождения сегодня у Виталика и мы поздравляем его, тянем по очереди за уши. А командир эскадрильи поздравил его на построении и объявил благодарность.

Получаем задачу сходить в Кабул для перевозки убывающих по различным делам, в Кабул или в Союз (в Ташкент, по делам или в отпуск), а также возвращающихся в свои части. Задание обыденное и даже рутинное. Только перемахнёшь седловинку между гор, что возвышаются южнее аэродрома, потом летишь на предельно малой высоте над жёлтым, пустынным плато, а затем подскок, чтобы перемахнуть невысокую гряду, закрывающую Кабул с севера - и вот уже кабульский аэродром. В таких полётах передаю, как правило, управление Витальке - пусть тренируется, а сам от нечего делать смотрю по сторонам либо палю из АК через открытый боковой блистер по валунам. По трассерам видно, как пули ложатся в цель, но прицеливаться трудно: надо учитывать скорость вертолёта и брать упреждение. Но скоро и это занятие наскучивает, да и бортехник опасается, как бы вылетающие наружу стреляные гильзы не забросило потоком воздуха во входные устройства движков.

При подходе к своей точке через РП получаем задачу без выключения двигателей высадить пассажиров, а затем пройти в северном направлении к Салангу и произвести разведку. Дело в том, что в районе Чарикара разведбат нашей дивизии совместно с десантниками и афганскими спецчастями проводит частную операцию - зачистку местности и, по их информации, мятежники отходят к северу, в сторону гор.

Взлетаем и с набором высоты берём курс ноль градусов, оставляя место боевой операции слева по курсу. Там видны клубы чёрного дыма. Это на восточной окраине Чарикара горит какая-то постройка. Надо сказать, что такие локальные зачистки за последнее время участились и проводятся они порой в непосредственной близости от нашего расположения. Иногда среди ночи вспыхивают перестрелки и нам приходится вставать по тревоге и занимать оборону или просто просыпаться от грохота стрельбы из танка, стоящего в боевом охранении метрах в двухстах от нашей казармы. Куда и по кому он стреляет - сказать трудно, но хотя бы успокаивает сознание того, что эти ребята бдят, а не спят. Раз в неделю, а то и чаще нас предупреждают о готовящемся ночном нападении на лагерь. Тогда мы дополнительно вооружаемся, усиливаем дежурные силы, но, как ни странно, такие ночи проходят на редкость спокойно. Правда, однажды бой разгорелся в кишлаках, расположенных рядом с аэродромом. Говорили, что участвовали в нём отряд царандоя (милиции) и бандформирование из местных жителей. Наши не участвовали, но танк палил из своего орудия, а потом подняли пару "двадцатьчетвёрок", и они около получаса с рёвом носились над крышами городка, заходя на боевой курс со стороны аэродрома, и на крыши же со звоном падали стреляные гильзы от их пушек.

Ну а мы тем временем отошли от точки на 7-8 км, имея слева на удалении 8 км Чарикар и высоту метров 500 на приборе. Погода "миллион на миллион": небо синее-синее, без единого облачка; заснеженные вершины гор ослепительно сияют на солнце. Впереди, на дистанции метров 300 и чуть выше, идёт Саня Рогожников. Мы следуем за ним. Машина набирает высоту легко. В грузовом отсеке никого и ничего. Горючего в баках не более чем на час полёта. Да и вряд ли мы кого обнаружим с высоты. Мятежники колоннами не ходят. Они уже научились хорошо маскироваться при появлении вертолётов. Так что минут через сорок вернёмся на точку, а там обед и традиционный "сонтренаж".

Внезапно дикой силы удар сотрясает машину, словно по нему ударили гигантским молотом, и её как бы бросает вперёд. Показалось, что стальные тросы рулевого управления со звоном рвутся, будто струны. В кабине появляется запах гари, и её застилает дым.

Бросаю молниеносный взгляд на приборы и вижу, как стрелки оборотов движков стремительно бегут к нулю. Падают и обороты несущего винта, хотя не так быстро. Почти автоматически, натренированным движением, перевожу рычаг "шаг-газ" вниз до упора. Он перемещается с усилием и, как показалось, с каким-то странным скрежетом, но стрелка оборотов НВ, как бы помедлив, пошла в обратную сторону. Виталька пытается по радио доложить РП, почти кричит: "402-й, отказали два двигателя! 402-й, отказали два двигателя!". Однако, как потом мы узнали, нас уже никто не слышал. Связь также моментально вышла из строя. Из открытой двери в грузовую кабину пыхнуло жаром. Оборачиваюсь и вижу, как струи горящего керосина падают с потолка кабины и текут по полу. Юрка пытается закрыть дверь, но огонь уже обжигает ему руки. Аварийно сбрасываю сдвижной блистер кабины и даю команду покинуть вертолёт. Но, как всегда..., сидим на парашютах (он в чашке сиденья), подвесная система не надета, а лишь наброшена на спинку кресла. Чтобы надеть парашют и покинуть вертолёт надо не меньше минуты, а то и двух. А у бортового парашют вообще находится в грузовом отсеке, висит на тросе у входной двери. Но там уже вовсю бушует пламя. Словом, о том, чтобы покинуть вертолёт с парашютом, нет и речи. Вертолёт стремительно несётся к земле, снижаясь на режиме самовращения со скоростью 10-12 метров в секунду. Значит, с высоты 500 - 550 метров мы падали не более минуты. Выпрыгнувшему с парашютом просто не хватило бы ни высоты, ни времени, чтобы уйти от вращающихся лопастей, подобных гигантской мясорубке.

Невозможно словами описать наше положение и состояние. Как, куда и в каком положении мы падали, мы не знали, да и не видели как из-за дыма в кабине, так и просто потому, что находились в крайней степени отчаяния, а сознание было парализовано одной единственной мыслью: "Всё, это конец!" Говорят, что в таких случаях небо кажется размером с овчинку, и часто пишут, что у человека в минуту смертельной опасности перед глазами проносится вся его жизнь. Насчёт жизни сказать не могу, но в сознании промелькнули лица мамы, родных, и я мысленно попрощался с ними.

Жуткий удар о землю привёл в чувство. Со звоном осыпалось остёкление фонаря кабины. Не осознавая ещё, что жив, я мгновенно, ногами вперёд, выбрасываюсь наружу почему-то через переднее разбитое остекление фонаря, а не через правый проём, более широкий. Возможно, меня просто выбросило при ударе о землю. Бегу прочь, подальше от вертолёта, но, придя в себя, оборачиваюсь. Вижу, что вертолёт упал плашмя на небольшой огород-виноградник прямоугольной формы, размером где-то 80 на 40 метров, обнесённый глинобитными стенами - дувалом, причём хвостовая балка лежит на этом самом дувале. Афганские виноградники представляют собой ряды-грядки с довольно глубокими междурядьями. Возможно, они как-то смягчили удар.

Вертолёт горит. Только пилотская кабина ещё не охвачена огнём. В ней Юрка. Лицо у него в крови, и он как-то странно раскачивается из стороны в сторону, схватившись руками за голову, даже не пытаясь выбраться. Виталик же почти выполз на землю через правый проём, но одна нога его ещё в кабине и что-то ему мешает.

Бросаюсь к вертолёту. Нестерпимый жар перехватывает дыхание, не даёт приблизиться. Прикрываю голову полой куртки, хватаю Кривоноса за руку и выдёргиваю его из машины, как морковку из грядки. Оттаскиваю его на безопасное расстояние и снова бегу к вертолёту. Ближе к противоположному дувалу, который проходит всего метрах в двадцати от упавшей машины, волоку и Витальку. Он вроде бы в сознании, но очень бледный, а его левая нога как-то странно волочится. Вертолёт уже горит как пионерский костёр, сложенный из сухих дров. От огня трещит боезапас пулемётных патронов. С ферм подвески с уханьем стали сходить НУРСы и утыкаться в дувал, почти рядом с нами. Хорошо хоть их взрыватели не успевают взводиться.

Шок постепенно начинает проходить. Слава тебе, Господи, спасены! Наверное Он передумал, захлопнув у нас перед носом калитку в иной мир и сказал: "Живите пока, ребята". Всё же целы, пусть и лежим на чужой земле одни и почти без оружия. Наши автоматы, а также и Виталькин штурманский портфель с картами и полётной документацией остались в кабине. Достаю из левого нагрудного кармана комбинезона ПМ и досылаю патрон в патронник. Вижу, как Курзенёв, всё ещё находясь в горячечном состоянии, достаёт из кармашка на правой штанине лётный нож-пилу, открывает лезвие, готовясь обороняться. Юрка лежит неподвижно, находясь, видимо, в полуобморочном состоянии.

Осматриваюсь и вижу вертолёт Сани Рогожникова, который уже заходит на посадку справа от нас, не обращая внимания на огромный костёр в полутора десятках метров от точки приземления. Взваливаю на плечи Юрку и бегу к вертолёту. Со стремянки спускается и бегом бежит к нам борттехник Коля Терпан. Он взваливает на плечи Курзенёва, заносит его в грузовую кабину и кладёт на скамейку рядом с Кривоносом. Наше место посадки, а вернее сказать - падения, кажется, уже обстреливают, так как подошедшая на подмогу Рогожникову "двадцатьчетвёрка" обрабатывает из пулемёта окрестные дома-крепости. (После посадки на лопастах НВ у машины Рогожникова обнаружилось также несколько пулевых пробоин).

Санька при приземлении почти не убирал оборотов и, как только мы оказались на борту, сразу же взлетел. Успеваю кинуть взгляд через дверной блистер на место нашего падения и в этот момент вижу, как над догоравшим вертолётом вознёсся огромный, оранжево-чёрный гриб. Взорвались топливные баки.

После огромного нервного напряжения силы меня начинают покидать. Всё видится, как в тумане. Пытаюсь разрядить пистолет, но руки дрожат и патрон, находившийся в стволе, укатывается куда-то под скамейку. Терпан отбирает у меня оружие, и я проваливаюсь в забытьё. Пришёл в себя, когда вертолёт уже садился на площадке у медсанбата. Ребят выгружают, а я категорически отказываюсь там оставаться, ссылаюсь на то, что чувствую себя нормально. Правда, чувствуется боль в груди, саднит обожжённую шею и болит голова, но в эскадрилье есть врач - всё обойдётся. К тому же надо обо всём произошедшем доложить командиру. Виталька и Юрка, как потом выяснилось, получили тяжёлые ранения. У Курзенёва был открытый перелом голени. По-видимому, при приземлении его ударила по ноге ручка управления. Кроме того, у него было сотрясение мозга и сильные ожоги. У Юрки положение ещё серьёзнее: подозрение на перелом позвоночника (которое, к счастью, не подтвердилось), ожоги и сотрясение мозга. У него даже содрало кусок кожи с волосами с черепа. Из-за того, наверное, что в момент удара о землю он находился в каком-то неудобном положении, его здорово приложило об арматуру кабины, а мы с Курзенёвым сидели в креслах, и у нас удар пришёлся в направлении "таз - голова". У меня была лишь боль в груди, а травм, кроме ожогов, не было. Словом, я легко и счастливо отделался, получив лишь лёгкую контузию в виде сотрясения мозга и ожоги шеи, что в конечном итоге нас спасло. Иначе мы бы изжарились заживо.

Саня Рогожников перемахивает с одной стороны аэродрома, там, где находится медсанбат, на нашу сторону, на стоянку и выключается. Там уже собралась почти вся эскадрилья. Обнимаюсь с Валерием Григорьевичем. Прошу его сильно не давить - всё тело болит. Но каждый пытается пожать руку, обнять, как-то ободрить. Благодарю всех, пытаюсь улыбаться, а из глаз сами бегут слёзы. Продираюсь сквозь толпу и коротко докладываю о случившемся Василию Зинкину. Он торопит. Передали, что звонил командующий армией. Ему уже доложили о потере вертолета, и он ждёт доклада. Садимся в уазик и едем на КДП.

С командующим соединяют незамедлительно. Сначала говорит Зинкин, а потом передаёт трубку мне. С трудом подавляю волнение (не каждый день приходится говорить с командармом, да ещё будучи "героем дня") и как можно обстоятельнее докладываю. Уже ясно, что нас сбили. Но чем? Этот вопрос волнует и командарма. Крупнокалиберный, ДШК? Но уж больно разрушительная картина поражения. Мощный взрыв, причём, по ощущениям, в том самом месте позади редуктора НВ, над балкой, где находятся двигатели, расходный топливный бак и гидросистема управления. Значит, вероятнее всего, зенитная ракета. Но командующий сомневается. Мятежники сбивали наши вертолёты из стрелкового оружия, из ДШК, даже были отмечены случаи стрельбы по вертушкам из гранатомёта, но применения ПЗРК пока не отмечалось.

Приезжаем к себе в лагерь. Ребята опекают, лишний раз стараясь не беспокоить. В комнате первым делом осторожно снимаю с себя бывший когда-то белым, а теперь грязный и местами прожжённый комбинезон, беру полотенце и собираюсь пойти в умывальник, чтобы смыть с лица грязь и копоть. И тут взгляд падает на фото моей любимой, что висит над кроватью, потом переносится на пустую Виталькину кровать, где над изголовьем висит снимок Людмилы с Юлькой, и мне снова становится не по себе. Вот тебе и "день варенья"! А у Люды, я знаю, день рождения завтра, 2-го апреля. Что будет с ними, когда они узнают, о том, что Виталик в госпитале?

Не успеваю лечь на кровать, закрыть глаза и забыться, как приходит врач эскадрильи. Просит раздеться, осматривает, обрабатывает ссадины и накладывает повязки на начинающие уже мокнуть ожоги. Настаивает, чтобы я завтра отправился в медсанбат и там отлежался.

Несмотря на смертельную усталость, ночью толком уснуть не могу. Всё тело болит, никак не улечься, а как только забудусь, так передо мной всплывают огненные струи, стекающие с потолка грузовой кабины. Чувствую, что сам не сплю и не даю спать ребятам. Утром едем с доктором в санбат, чтобы проведать ребят. Они лежат в одной палате-палатке, сплошь перебинтованные. Неестественно отёкшие от ожогов лица пугают и кажутся незнакомыми. У Виталика на ноге шина, а Юрка лежит на специальной доске-платформе, фиксирующей позвоночник. Хоть перелома и нет, но ушиб сильный. Курзенёв с трудом, но разговаривает, а Кривонос лежит молча, находясь в каком-то забытьи. Помогаю санитарам ухаживать за ребятами, приношу попить воды, подбадриваю, как могу. Их собираются переправлять в кабульский госпиталь, но установилась нелётная погода, редкая в здешних местах, и приезжавшие навестить ребят лётчики говорили, что облаками закрыт даже тот низенький перевал, что на пути в Кабул. Действительно, выхожу на улицу и вижу непривычную картину. Низкая дождевая облачность словно закупорила долину. Та стала как будто меньше, а горы выглядят серыми и зловещими.

Во второй половине дня погода немного улучшилась, и мы услышали приближающийся рокот "вертушек". Вместе с несколькими ходячими больными выхожу на улицу и вижу, как один Ми-8 заходит на площадку, а второй встал в круг и ожидает. Левый блистер кабины сдвинут, и я вижу лицо Саши Скворцова. Нет сомнений, что он пройдёт в любую погоду. Помогаем загрузить раненых в вертолёт. Их сопровождает медработник. Наскоро прощаюсь с ребятами, а глаза снова застилает пелена. Доведётся ли увидеться снова? Борт отрывается от земли, подняв пыльную бурю и едва не срывая ближайшие палатки, а через минуту-две пара скрывается в мутной пелене. Постепенно стихает и шум двигателей.

Коротаю в медсанбате ещё одну ночь, но также почти не сплю из-за непривычной обстановки. Уже отвык спать в палатке. Больных и раненых мало. Ночью за окном какие-то шорохи. То ли брезент шуршит, то ли ходит охрана, но как-то тревожно и неуютно. И потом медсанбат стоит на самом краю аэродромной зоны, в той стороне, где когда-то стояла наша эскадрилья, только ещё дальше. А за ним уже какие-то пустыри с развалинами. В случае нападения всех нас могут перерезать, как цыплят. И на помощь позвать не успеешь. Даже и пистолета нет с собой, чтобы застрелиться.

Утром не выдерживаю маяты, тем более, что никакого лечения или процедур, за исключением перевязок, не назначено. Звоню Мотричкину, чтобы прислал за мной машину, и уже меньше, чем через час, я в привычной для себя обстановке, среди своих ребят, лица которых кажутся особенно родными и близкими, словно не виделись уже не пару дней, а месяцев.

Из рассказов очевидцев, докладов, поступавшей из различных источников информации становится ясной картина того, что произошло с нами. Сбили нас всего в нескольких километрах от аэродрома, и многие, находившиеся на стоянке, видели, как ведомый вертолёт стал резко снижаться, оставляя за собой шлейф дыма. Вначале он снижался с опусканием носа, а примерно с высоты 70 метров стал плавно заваливаться на хвост и в таком "правильном" положении грохнулся о землю. Вращающийся на авторотации на больших оборотах винт стабилизировал падение, и машина снижалась как бы на парашюте. Это в конечном итоге и спасло нас. А кроме всего прочего, я непоколебимо уверовал в надёжность Ми-восьмого. И было бы справедливо, если бы его когда-нибудь поставили на пьедестал как памятник.

Сразу же после нашей эвакуации в район падения вертолёта выдвинулась рота из разведбата на БМП с усилением из танков. Но при подходе к месту аварии они были обстреляны. Завязался бой. Бронемашины с ходу не могли пройти туда по узким и извилистым улочкам находившегося рядом кишлака и смогли пробиться лишь часа два спустя. После блокирования места падения туда для выявления причин аварии вылетела на вертолётах дежурных сил техническая группа, с инженером эскадрильи во главе. Там они сделали снимки всего того, что осталось от вертолёта. А осталась от него груда обгоревших деталей двигателей, шестерён редуктора с возвышающейся над ними втулкой НВ. Однако часть арматуры пилотской кабины, в том числе приборная доска сохранились, но в ней отсутствовали бортовые часы. На ручке управления были заметны свежие следы от попыток каким-то образом выломать её. Но она изготовлена из прочного сплава, и эти попытки были тщетны. По-видимому, и часы, и ручка должны были свидетельствовать об уничтожении вертолёта. Как говорили, за сбитый вертолёт душманам платили якобы от 40 до 50 тысяч афгани. Исследование обломков двигателей показало (и это хорошо видно на сделанных снимках), что у правого движка труба выходного устройства - сопло, буквально развёрнута в лист и посечена многочисленными осколками. Это означало, что ракета, шедшая по тепловому следу, взорвалась в ВУ, разрушила двигатель, а также вывела из строя находящиеся рядом жизненно важные системы вертолёта, такие как гидросистема управления и топливная система.

Позднее нашли также очевидца -солдатика из подразделения, проводившего операцию в районе Чарикара и находившегося в тот момент ближе всех к маршруту нашего пролёта в момент инцидента. По словам бойца, он видел, как шли на высоте вертолёты и вдруг какая-то "палочка" взлетела с земли, потом изменила направление, и через мгновение из заднего вертолёта повалил чёрный дым и он стал падать.

Недоумённые вопросы командарма вызвало, видимо, отсутствие доселе явных фактов применения ЗУР по вертолётам. Были наиболее известны и распространены два типа переносных зенитных комплексов: американский "Ред Ай" ("Красный глаз") и наш "Стрела-2". Позже стало известно, что мятежникам в Афганистан было поставлено ещё в конце 80-го года через третьи страны (предположительно - Египет), около тысячи комплексов советского производства, однако по ряду причин они, видимо, не применялись. Говорили, что духи были, якобы, психологически не подготовлены к использованию такого сложного оружия и предпочитали использовать традиционные виды стрелкового оружия. По другой же версии, причина была вовсе банальна: у комплексов истекли сроки годности элементов питания. Но по нам эта дура, видимо, всё-таки сработала.

Об этом полёте без посадки, едва не сделавшем нас навеки молодыми, в моей лётной книжке сделана лаконичная запись следующего содержания, единственная в разделе, посвящённом лётным происшествиям: "Дата - 1.04.81. Тип вертолёта и двигателя - Ми-8Т, ТВ-2-117А. В 11.27, при выполнении полёта на ВР в район БД (н.п. Дехи-Кази, 8 км вост. н.п. Чарикар) на высоте полёта 500м. был сбит ЗУР мятежников типа "Ред Ай" ("Стрела-2"). Попаданием ракеты в выходное устройство оба двигателя выведены из строя, на вертолёте возник пожар. Вертолёт частично, а затем и полностью потерял управление, приземлился с большой вертикальной скоростью и после посадки полностью сгорел. Экипаж жив".

Как бы то ни было, но произошедший с нами инцидент заставил наше командование сделать выводы и уже через некоторое время сменить тактику применения вертолётов. Теперь полёты над "зелёнкой" стали выполнять на предельно-малых высотах, а чтобы снизить эффективность применения противником стрелковых видов оружия, следовало, по возможности, обходить населённые пункты и "зелёнку". И ещё стали жёстко требовать, чтобы экипажи летали с надетой подвесной системой парашютов. Только на предельно малых высотах это средство имеет туже пользу, что и обыкновенная подушка под задницей. Разве только жёстче подушки.

А я, немного отлежавшись и оправившись от пережитого, стал ждать решения командира по мне, так как я фактически лишился экипажа. Да ещё, по медицинским правилам, я должен был пройти полагающийся после аварии углубленный медосмотр (как минимум, у терапевта и невропатолога), а значит, надо опять ехать в Ташкент, в штаб ВВС, на врачебно-лётную экспертизу. Надо только согласовать день, когда эти специалисты будут на месте.

Комэск дал распоряжение штабу, чтобы подготовили наградные представления на оба экипажа - мой и Рогожникова. Начстрой Гога Козловский, шебутной парень и любитель "заквасить", с которым мы были в добрых отношениях ещё со времени формирования в Кагане, сидит у нас в комнате и с жаром излагает, как он почти убедил командира представить меня к Герою. Смеюсь в ответ и говорю, чтобы он не раскатывал губы. Кажется, по Героям план здесь, в Афгане, уже выполнен. Пиши, говорю, всем на ордена - это будет вернее. К тому же мы и обещанных ранее орденов ещё не получили. В итоге командир подписал представления мне и Саньке к ордену Боевого Красного Знамени, а моим ребятам и его экипажу - к ордену Красная Звезда.

Накануне отлёта в Ташкент, оправившись от пережитого и приведя мысли и чувства в порядок, пишу письмо любимой, в котором первая строчка крупными буквами о том, что я очень, очень её люблю. С трёмя восклицательными знаками в конце фразы. Далее, чтобы не вызвать подозрений и исключить ненужные вопросы, пишу о том, что я основательно простыл и даже, якобы, подозрение на воспаление лёгких. Но пусть она не волнуется. Доктор, дескать, посылает меня в Ташкент, на углубленный осмотр, а заодно и в профилакторий, дней на десять. Только после этого меня могут допустить к полётам. Что же касается возможности махнуть дней на несколько домой, то лучше уж подождать скорой и окончательной, я надеюсь, встречи. Заверяю, что всё будет нормально, и прошу её потерпеть ещё немного.

По прилёте в Ташкент устраиваюсь в гостиницу при штабе ВВС. Дежурная говорит, что ключи в номере, у моего соседа по комнате. Поднимаюсь в номер. Вижу - сидит парень моего возраста, один, но на столе - уже початая бутылка водки и что-то из закуски. Знакомимся. Выясняется, что он тоже командир вертолёта Ми-8, так же служит "за речкой", в Шинданде. Предлагает разделить с ним трапезу. Извиняюсь, что попал, как говорят, с корабля на бал и ничего ещё не успел прихватить из еды и тем более из спиртного, но из вежливости подсаживаюсь к столу. Сосед интересуется целью моего визита сюда, и я коротко рассказываю о первоапрельской "шутке" с нами. Не тороплю своего визави делиться его заботами, но вижу, что выглядит он довольно подавленно и у него какие-то серьёзные проблемы. После первых двух рюмок мы закуриваем (я лишь только поддержать компанию, а вообще-то не курю), и он начинает рассказывать свою историю, после которой мне становится не по себе и, честно говоря, выпивать больше не хочется. Вот что мне довелось услышать.

Моему собеседнику (назову его Виктор) во время боевой операции на одной из отдалённых площадок довелось взять на борт какого-то человека. Одет тот был в традиционную для афганцев гражданскую одежду и выглядел далеко не просто-людином. С ним был вместительный баул или сумка. Кроме него и экипажа вертолёта, на борту находились двое или трое наших ребят, из пехоты. Уж не помню подробностей, а также как и почему выяснилось, что поклажа этого афганца оказалась доверху набитой местной валютой. Короче говоря, наши ребятишки грабанули попутчика, а самого его попросту выбросили из вертолёта. Прямо в полёте. Поделив же деньги между собой, сговорились молчать. Только шила в мешке не утаить, к тому же попутчик оказался вовсе не простой птицей, а далеко не рядовым сотрудником афганской службы госбезопасности. Да ещё, якобы, связанным с нашей агентурной разведкой в рядах афганской оппозиции. Кстати, деньги, видимо, и предназначались для выплаты "своим среди чужих". В общем, ребята вляпались по самые уши, и мой собеседник в Ташкент приехал не по своей воле, а по вызову то ли военной конрразведки, то ли прокуратуры и теперь будущее своё представляет довольно туманно. В худшем случае, как он предполагает, ему светит "вышка", а в лучшем... Трудно было сказать, что могло ожидать его в этом самом "лучшем случае". Я же услышанным был просто ошарашен и не мог ничем утешить своего собеседника. Да он, скорее всего, и не нуждался в утешениях: понимал, что за всё в жизни надо платить. Вот так: и героическое, и подлое, преступное, соседствовали на этой войне. И примеров тому было немало. (Странно, но впоследствии мне ни от кого не довелось услышать чего-либо о таком или подобном случае. А ведь известия и слухи о тех или иных значительных, и не очень, событиях в Афгане распространялись довольно легко. Возможно, его как-то замяли).

А наутро я успел перехватить нужных мне специалистов и на приёме у них не особенно распространялся о том, что с нами случилось. Говорил, что произошла аварийная посадка и особых жалоб не имею. После медосмотра съездил в город и поболтался по ташкентским улицам, покушал ароматных горячих чебуреков и так понравившегося ещё в Кагане лагмана. Лишь, глядя на красивый, шумный и мирный восточный город, трудно было осознавать, что всего в нескольких сотнях километров отсюда идёт война, льётся кровь и гибнут люди.

Мой план выполнен, и можно было бы пару дней побыть в Ташкенте, отдохнуть. Но знакомых у меня здесь нет, а находиться здесь одному, да ещё посещать какие-то увеселительные заведения по вечерам просто опасно. Уже были случаи, когда наши ребята, офицеры или прапорщики, после походов в злачные места Ташкента пропадали, а трупы порой находили в арыках, без документов и оружия, если оно с ними было. Одного офицера нашей эскадрильи во время командировки в Ташкент избили после посещения ресторана и отняли пистолет. Нас особисты предупреждали и говорили, что эти случаи, вероятнее всего, не простые выходки местных хулиганов, которым не нравится, когда русские военные гуляют с местными девушками. Это скорее целе-направленные акции тех, кому не нравится наше присутствие в Афгане и кто симпати-зирует афганским моджахедам.

В штабе выясняю, на какое время на завтра назначен борт на Кабул, и ближе к вечеру решаю навестить Аполлонова. Предварительно звоню ему. Чтобы не идти с пустыми руками, забегаю в магазин, и вот уже поднимаюсь по лестнице гарнизонной пятиэтажки. Слегка волнуясь, звоню в дверь. Открывает Валентина Васильевна и радушно приглашает пройти. И вот уже сидим за столом с вкусно приготовленной едой, от которой я уже отвык, выпиваем и вспоминаем время, проведённое вместе в Адене, и общих знакомых. Фёдорович говорит, что уже принял окончательное решение уходить на заслуженный отдых, а также, что ему присвоили полковника. Жаль, не встретимся уже с этим замечательным лётчиком на необъятных воздушных просторах.

Время пролетает незаметно. Уже поздно, и хозяева настаивают, чтобы я не тащился в гостиницу, а переночевал у них. Благодарю за гостеприимство и соглашаюсь.

Возвращаюсь в эскадрилью, но всё ещё остаюсь не у дел. Летать мне не с кем. Выполняю отдельные поручения командира, часто хожу на вышку, подменять нашего РП Филимоныча. Окончательно не падать духом помогают многочисленные слухи о скорой замене, один, якобы, вернее другого о том, что в других частях она, будто бы, идёт вовсю. Но ближе к середине апреля стало определённо ясно, что у нас в части замена будет проходить по отрядам, начиная с первого, с интервалом в один - два месяца. Техсостав будут менять после лётчиков. Да, перспектива торчать здесь, как минимум, до осени не прельщает, но, с другой стороны, это всё-таки не февраль - март следующего года, как нас пугали. Может попроситься в очередной отпуск, а там будет видно. Тем более, что через полтора - два месяца выйдут мои 12 месяцев после отпуска и снова не допустят к полётам.

Уж не знаю, кто чьи мысли угадал: командир мои, или я командования, но мне уже на следующий день действительно предлагают отдохнуть. Не заставляю себя долго упрашивать и быстренько оформляюсь в отпуск. Не стану утруждать читателя описанием уже ставшей привычной дороги. Только в Ташкенте пришлось столкнуться с особо изощрённой формой обирания нас, "афганцев", и вымогательства на вокзалах и особенно в аэропорту. Нас вычисляют уже на подходе по каким-то внешним признакам (все, наверное, одинаково тощие, прокалённые солнцем и пропылённые), да это и не удивительно. Билетов в кассах нет никуда и ни на какое число, но если платишь чеками (как правило, чуть ли не вдвое дороже), то билет можно достать куда захочешь - хоть в Катманду. Абсолютно не исключается опасность быть попросту ограбленным, особенно если едешь в одиночку да ещё появляешься в порту или на вокзале в ночное время. Но мне и тут повезло улететь без особых, а можно сказать и никаких, затрат. С попутным транспортником Ан-12, который летел с военного аэродрома Тузель в Москву, на Чкаловский аэродром. Летел он, правда, кружным путём, через аэродром Карадаг, что под Ашхабадом, где он должен был взять на борт груз. Но это уже были мелочи по сравнению с предстоящей радостью скорой встречи с родными и близкими.

125

Комментарии: 2, последний от 07/02/2013. © Copyright Черкасов Михаил Алексеевич (19mvp51@mail.ru) Размещен: 30/11/2009, изменен: 30/11/2009. 30k. Статистика. Статья: Афганистан	Ваша оценка:

Черкасов Михаил Алексеевич Воспоминания командира вертолета

Черкасов Михаил Алексеевич
Воспоминания командира вертолета