ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева
Мещеряков Юрий Альбертович
Панджшер навсегда... Часть 2

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]

ПАНДЖШЕР НАВСЕГДА...

  
  

ГЛАВА 5.

По библейским следам

   Рейд в Пьявушт самый обычный, очередной. Единственное, но существенное отличие в том, что батальон впервые забрасывали на перевалы вертолетами. И, соответственно установившейся традиции, высота поставленных задач опять превышала три тысячи метров над уровнем далекого Балтийского моря. В принципе, для пехоты, успевшей пройти сотни горных троп, в этих высотах и была сама жизнь, но только не для "вертушек", которые более пяти человек десанта на борт не брали. Всего-то три тысячи метров, ну четыре, а вертолетчики уже бубнят про разреженный воздух, турбулентность, ограничение взлетного веса. Только ленивый не материл их за исключительные, почти тепличные условия службы. А кто-то тихо, почти по-детски, завидовал.
   - Карпухин, мать твою.... - орал во всю глотку Усачев, пытаясь перекричать шум и свист винтов, - ты что творишь, как это я пятерых среди гор брошу? Их же, как куропаток, перещелкают.
   - Не паникуй. Бойцы у тебя обстрелянные, - командир ведущего экипажа и звена стоял на своем твердо, его утомляли эти наземные сантименты, в его бы шкуре побывали, может, и по-другому запели бы.
   - Ты что, не понимаешь? Здесь же больше десяти километров по хребтам. Если что... мы же не доберемся до них.
   - Ну нельзя мне брать больше. Лететь я могу и с перегрузкой, но не в горах, черт тебя дери! Здесь сильные воздушные потоки. Долбанет о скалу - и что тогда?
   - Не долбанет, ты же мастер. На какой хрен тебе ордена на грудь вешают?
   - Мастер, мастер, только когда с земли по мне начнут из пулеметов работать, я ни уйти не смогу, ни маневрировать не смогу. Зажарюсь, как в консервной банке, кстати, вместе с твоими бойцами. И не убеждай!
   - Что не убеждай? Это тебе не спецназ!
   - Мы же сразу две пятерки сбрасываем. Закрепятся, если что. И мы поможем. Не дрейфь, командир! Не пропадем!
   - Смотри, Карпухин.
   Все получилось иначе. Первые две группы четвертой роты десантировались удачно, они сразу вышли на связь, вкратце обрисовав обстановку. Любая вертолетная площадка - это более-менее удобный пятак среди завалов камней, среди гребней скал и расщелин, в которых легко расположиться для засады, а если рядом перевал, то вероятность такой засады возрастает. Громоздились эти камни и здесь, удобно подступая к перевалу Пьявушт, их надо было осмотреть или даже использовать, но возглавлявший группы Козловский этого не сделал, а когда его солдаты занимали местность, повернулся к ним спиной. Он изначально совершал ошибку, которую наверняка не допустил бы его погодок Хоффман, но именно того и прозвали старым взводным. И все же на войне не бывает по-настоящему старых взводных, они слишком быстро приобретают опыт, становятся ротными, но чаще так и не успевают его приобрести, выбывают из списков, и хорошо, если не в связи с гибелью. Этот опыт почти всегда тяжел и труден, будь по-другому, его не назвали бы опытом, и приходит он через испытания и мозоли, а кому не повезет - через кровь. Вот и Хоффман выбыл.
   Перевал к тому времени был прикрыт душманами, здесь встречали одну из банд, которую день назад потрепала артиллерия и другие батальоны дивизии. Козловский об этом знать не мог. Однако ему и его людям в этот день как раз везло. Духи, а точнее, два обкуренных, уставших от долгого сидения наблюдателя, сразу стрелять не рискнули, хотя дальность позволяла, а потом, когда шурави рассыпались вокруг площадки, стало поздно. Но духи тоже вышли на связь, и им приказали наблюдать за этой группой, а стрелять только в случае необходимости. Для поддержки к ним направили команду боевиков, прибыть они могли через час-полтора.
   Пара "вертушек" Карпухина вернулась раньше, снова описала круг перед заходом на посадку. Ведомый напарник с легким левым креном пошел вниз и завис над вертолетной площадкой, а очередная пятерка начала высыпаться из бортового люка.
   На этот раз духи встречали десант с радостным блеском в глазах. Зависший у самой земли вертолет казался духам огромной зеленой коровой, а люди, загруженные снаряжением и неуклюже выпрыгивающие из него, - игрушечными целями. Они даже забыли, о чем им говорил инструктор Джалил перед выходом на дежурство, об их главной задаче, наблюдении. Но когда так близко от них завис, вибрируя широким бортом, русский вертолет, стоило ли помнить глупости этого высокомерного араба? Они также забыли, что "вертушки" ходят парой и вторая барражирует почти над их головами. Две автоматные очереди, длинные и жадные, ударили дружно, с азартом, стараясь изрешетить кабину, двигатели и зацепить как можно больше этих неповоротливых людишек, но именно из-за азарта, из-за жадности они оказались неточными. Как ни странно, людишки, которые только что казались удобными, игрушечными целями, ответили им огнем.
   - "Крапленый", меня обстреляли! Второй пилот ранен.
   - Напарник, уходи ущельем! Да не рви удила, а то сорвешься! - Карпухин и сам видел, как в какой-то момент зависшая "вертушка" ведомого качнулась, чуть не зацепив лопастями камни, потом подпрыгнула, словно ей в брюхо ударил плотный восходящий поток воздуха. - Уходи, я прикрою!
   Темные шевелящиеся фигурки на площадке внизу лежали, повернувшись своими головами в одну сторону. По всей видимости, солдаты вели огонь, значит, живы. От одной из фигурок отделилась светящаяся строка - трассирующие пули - ну вот и целеуказание есть.
   - Атакую!
   "Вертушка" легла на боевой курс, всматриваясь всей своей оптикой в контуры нарастающей цели. Скала, нависающая над перевалом и прикрытая с двух сторон торчащими из земли каменными клыками, принимала ясные очертания. Карпухина подмывало поработать по ней ракетами, засыпать убойными осколками каменное ложе, но свои находились слишком близко. Тем не менее и три курсовых пулемета с задачей справились, выбросив перед собой прицельный залп свинцовых градин и усыпав ими все, что и было целью.
   - Работу выполнил, - буднично бросил в эфир Карпухин, выполняя широкий разворот над хребтом и готовясь к посадке. - Крапленый-2, что у тебя?
   - Заканчиваю проверку систем, пока все в норме. Со вторым пилотом терпимо, оказываем помощь. Жду указаний.
   - Понял тебя. Я сажусь, у меня десант все еще на борту. Занимай верхний эшелон, прикрывай, - но еще до того, как эта фраза сорвалась с губ, он увидел, внизу, близко от себя, на тропе, бегущей вдоль гребня, людей тыкающих в небо, то есть в него, руками и автоматами. Они уже изготовились для стрельбы. - О, черт! Подо мной духи!
   Ручка управления резко ушла влево, показалось, что машина выгнулась, как кошка, выполняя маневр, но Карпухин уже видел торжествующие лица людей в паколях и коричневых одеждах, похожих на балахоны, видел, как вздрагивают при отдаче их автоматы. Почти тут же он услышал, как по корпусу защелкали пули.
   - Техник! Что у нас?
   - Пожар в левом двигателе!
   - Вырубаю! На одном дотянем!
   За Карпухиным тянулся бледный шлейф дыма и керосина, он медленно планировал, ведомый же так и не начал набор высоты. Душманы, размахивающие автоматами, не сразу поняли, что вторая машина по-прежнему в строю, не сразу увидели ее, а потому не успели укрыться, когда ракеты сорвались с узлов подвески.
   - Техник, что там еще? У нас давление в системе падает.
   - Пробит маслопровод. До Рухи можем и не добраться.
   - Наблюдать землю, ищем площадку.
   - Командир, у нас один тяжелый в салоне. Истечет кровью, - и это крайне нежелательное известие не оставляло выбора.
   - Вот, черт, все--таки достали. Ну, будем тянуть до последнего...
   Усачев находился в курсе всех радиопереговоров и одно понял точно, что идти к перевалу батальону придется своими ногами. Он дал команду готовиться к движению. Для него не было секретом, что в таких условиях другую пару "вертушек" никто не даст, риск атаки с земли был слишком велик. Техника стоила дорого, это знали все, а сколько стоила жизнь солдата или офицера, вроде бы никто и не определял, а значит... Что же это могло значить? Что каждому - свое. Что каждый сам за себя ответит, сам определит себе цену. Но он-то, Усачев - командир, он знает, что солдатик ничего определить не может, он просто заложник на этой войне. Да и на всех других войнах тоже. Офицер тоже заложник, потому что не бросит своих солдат. И если что-то и значит на самом деле в этой каше мыслей, так это то, что надо срочно идти на выручку десанту, выброшенному на перевале.
   - Ну что, комбат? Опять на меня бочку катить будешь? - под шелест замедляющих свой бег лопастей устало бросил Карпухин.
   - Ладно, не придирайся. Я же говорил, что ты мастер. Другой, на твоем месте давно бы угробил и свои машины, и моих людей.
   - Ладно, еще поработаем вместе, вот только заштопают мою боевую подругу. Короче, если что, звони, - Карпухин рассмеялся, - подскочим.
   - Позвоню, обязательно. Ну, давай! Нам пора, - Усачев крепко и от души пожал руку командиру вертолетного звена.
   Четвертая рота, точнее, ее обезглавленные остатки, поскольку раненым оказался Аликберов, командир, сформировала дозор и во главе батальона направилась в свой долгий тернистый путь, искать своих. И сделать это предстояло как можно быстрее, пока их не опередила разведка Ахмад Шаха. Где-то в соседнем ущелье, ближе к Салангу, сгруппировались и начали отход в сторону перевала остатки банды душманов. Этот район в ближайшие дни мог стать интересным для всех.

* * *

   "Ну что же, опять горы, опять восхождение..." - со вздохом подумал Ремизов, рассматривая носки своих не знающих износа армейских ботинок. Он поднял глаза на солдат, сидевших невдалеке от вертолетной площадки и ждавших в полудреме команды на выход. Негромко напряглось сердце, чуть кольнуло и отпустило, оставив где-то в глубине эхо смутной тревоги, - значит, "вертушек" не будет.
   - Товарищ лейтенант, - обратился к нему связист, - комбат дал команду вперед.
   - Понял. Дозор! Все в строю? Начать движение! Первый взвод, оружие на предохранитель, выдерживаем интервал, вперед! Второй взвод....
   Люди ходят медленно. Особенно медленно, когда их снаряжение весит почти два пуда, а иногда - и больше. И все же первые километры прошли легко: и тропа знакома, и подъем не слишком крутой, и здесь не могло быть мин, поскольку местность хорошо просматривалась с постов охранения. Когда Руха и расположение полка скрылись из виду за горными хребтами, движение колонны замедлилось: саперы длинными щупами проверяли каждый вершок тропы, вероятность минирования на широкой пологой тропе была очень высокой. Сапер ошибается один раз, а если не ошибается, то по его следам идти можно смело. Вся батальонная колонна шла по таким следам, которые оставляли два одетых в зеленый камуфляж смертника-гладиатора. Ремизов рефлекторно ставил ноги, куда положено, и мог спокойно вести наблюдение, если же его шаг не совпадал с отпечатками на тропе, ему начинало жечь ступни, как будто их белая кожа касалась раскаленной сковороды. После того что случилось с Хоффманом, ему иногда становилось беспричинно страшно, он рыскал глазами по тропе, там, где она выглядела рыхлой, орал на своих солдат, заставляя их выдерживать правильные интервалы в движении. И не дай Бог, кто-то сошел бы с проверенной тропы, он, наверное, заехал бы прикладом в лоб этому барану. Нелепые мысли перелистывались в голове, а сердце, снова напрягшись, не отпускало.
   Начало лета прошелестело пышной листвой чинары и тутовника, потом вдруг все поблекло, жара добралась до верховьев Панджшера, а ветер в особенно удушливые дни гнал вдоль ущелья облака пыли. В это время Ремизов, Марков, другие лейтенанты узнали, что на посту убит Рыбакин. "Мы же учились вместе, в одной роте, - только и сказал Марков, - этого не может быть". Они остолбенели, потеряли и дар речи, и ощущение реальности. Этого не могло быть! Гибель первого батальона всех потрясла, но даже она со временем стала отдаленным гулом как будто чужой войны. Перед ними никто не выкладывал в ряд сорок восемь тел погибших солдат и офицеров, для того чтобы все созерцатели содрогнулись и отчетливо поняли всю хрупкость и бесценность жизни. Бесценность в том смысле, что на войне и гроша не дадут за жизнь солдата. И за их собственные жизни тоже. Но потерь среди офицеров батальона, с кем вместе служили в Термезе, пересекали границу, до сих пор не было, Рыбакин первым встал из-за общего стола, из-за их скатерти-самобранки и молча, не оглядываясь, пошел домой.
  
   Впереди буднично прогремел взрыв. Ремизов резко выпрямился, оторвал взгляд от тропы: прямо перед ним, метрах в тридцати, там, где тропа сделала очередную петлю, на голову его солдата вместе с мелкой крошкой глины и песка оседало черно-коричневое тротиловое облако.
   - Махмадов!
   - М-м-м! - солдат полулежал на боку среди высохшей колючей травы, вгрызаясь одной рукой в глину и щебень и держась другой за правую ногу. От ноги осталась только половина, ее оторванная часть лежала далеко в стороне, он безумно таращил глаза и на смеси узбекского и русского языков умолял, чтобы ему ее вернули.
   - Всем стоять! - рявкнул Ремизов. - Здесь мины. Связь сюда!
   Но и без его предупреждения оказавшиеся рядом солдаты замерли, словно окаменев. Они не могли оторвать глаз от картины еще одного момента истины, когда знание так глубоко, что становится понятна ничтожная грань, разделяющая жизнь и смерть.
   - "Альбатрос", я - "Ворон", прием. У меня подрыв. - Первый же выход в эфир в этой операции нес с собой боль и зло. - Нужен сапер и "вертушка" - для эвакуации.
   - Понял тебя, "Ворон", я все слышал, сапер пошел. Вызываю ""вертушку"". Разберись, доложи подробнее. Прием.
   Ремизов, подойдя ближе, но не сходя с тропы, осмотрел ранение, Махмадов ничего не соображал и продолжал растерянно оглядываться и мычать.
   - "Альбатрос", докладываю, обрыв ноги ниже колена, вторая цела, мошонка цела. Других раненых нет, - и, обращаясь ко всем, добавил негромко, но с чувством и с легким налетом цинизма: - Ну, кто мне скажет, зачем он сошел с тропы? Кто мне это скажет? Похоже, кроме меня никто не знает правильного ответа: мину свою искал, вот зачем. И что характерно - нашел.
   Напряжение и тревога, что с утра саднили душу, покалывали в сердце, вдруг ослабли. Всеми нервными окончаниями он вдруг почувствовал и предсказуемость, и фатальность колеса судьбы, но вместе с этим пришло и облегчение, как будто кто-то другой брал на себя ответственность за то, что произошло или еще произойдет. Операция только начиналась, но в его душе странно и необъяснимо росла вера в то, что с ним, с его ротой в ближайшие дни ничего не случится.
   Батальон шел быстро, и ближе к вечеру колонна преодолела уровень в три тысячи метров и две трети пути до площадки выброса десанта. Остановились на привал, пришла пора что-то бросить в желудок, пока он не начал противно ныть. Но поесть толком не удалось, Ремизов зачем-то потребовался комбату.
   - Вот что, Ремизов, - комбат сделал паузу, ему было неприятно ставить задачу офицеру, к которой тот не имел отношения, - в шестой роте солдат пропал, по-видимому, отстал во время короткого привала еще днем. Его надо искать. Кроме тебя идти некому. В шестой роте, сам знаешь, только Фоменко остался. Он с ротой в тыловом охранении.
   - Я все понял, товарищ подполковник.
   - Хорошо, что понял. Бери с собой взвод - и вперед, к полуночи должен вернуться. Остальных людей передашь Савельеву. Начальник штаба, я думаю, справится с твоим войском, - Усачев сделал попытку улыбнуться. - Давай сверимся с картой. Вот место дневной остановки.
   - Да, вижу. Мы там были четыре часа назад, - Ремизов мысленно проклинал и Фому, и комбата, у него от усталости гудели ноги, а плечи только-только начали отходить от тяжести снаряжения. Он собирался буркнуть что-нибудь неуместное и раздражительное, но Усачев его деликатно опередил:
   - Знаю, трудно, надо спуститься, найти этого отщепенца, а потом снова подняться, но кроме тебя мне положиться не на кого. Ты и сам видишь, что осталось от нашего батальона, - комбат, конечно, льстил и Ремизов это понимал, но слышать от него такие, казалось бы, обычные слова оказалось приятно.
   - Сделаю. Разрешите не брать взвод, а выбрать солдат понадежнее, - наконец-то включилась командирская воля, и ротный мысленно приступил к выполнению задачи.
   - Разрешаю.
   Солдатам Ремизов много не объяснял: надо - значит, надо, командир приказал. Выбрав шестерых бойцов, он через пять минут широким шагом, почти бегом отправился вниз. Все не так просто, как могло показаться на первый взгляд. Если за батальоном идет "хвост", они обязательно с ним столкнутся - надо быть готовым к внезапному бою, но тогда и отставшего бойца по фамилии Коба они вряд ли найдут. Если за ними наблюдают с соседних хребтов, то при возвращении могут устроить засаду. Ну, и если здесь минировали какой-то рубеж, то молитесь Богу, ребята. Молиться среди них никто не умел: все семеро исповедовали атеизм.
   Шли быстро, выше основной "магистральной" тропы, связывающей разные ущелья и разные районы гор, вели наблюдение во все глаза, больше искали духов, чем этого Кобу. Свой батальон почти сразу пропал из виду, вокруг расстилался огромный, безграничный горный океан. Во все стороны видимость не менее, чем на тридцать километров, это потрясало воображение и усиливало чувство опасности, и вместе с этим чувством душу окрылял не испытанный ранее восторг. Они шли в безвестное пространство, как в свое главное приключение, их семеро. "Каково же там этому бойцу одному, если он еще жив? - вдруг подумалось Ремизову, - что там с его маленькой душой? Ему страшно в этой чужой стране, среди гор и среди врагов. Если решит искать дорогу сам и заблудится, вряд ли кто-то из местных возьмется его спасать. Сдадут душманам. Мы тут только, как скорая помощь, идем, бежим для того, чтобы его спасти. И мы рискуем, без этого нельзя, отличие только в том, что нас семеро и мы никого не боимся. Крепись, солдат, хотя затрещина тебе так и так достанется - от своих. За услугу по спасению придется заплатить. Таков закон войны".
   До места дневной остановки добрались в ранних сумерках. Обыскали все расщелины и возможные норы - и не нашли.
   - Коба, сукин сын, ты где?
   - Выходи, по морде все равно получишь. Не отвертишься.
   - Выходи сразу, а то хуже будет, - "спецназ" после двухчасового перехода и устал, и разозлился, солдаты непостижимым образом, интуитивно понимали, что с этим "козлом" ничего еще не успело произойти.
   Сначала из-под большого камня, который они вроде бы осмотрели раньше, появился ствол автомата, потом бело-серо-коричневая физиономия. Да, это был Коба. Кому же еще быть. На него набросились с кулаками и руганью, Ремизов не дал этой озлобленности выйти из пределов, но чтобы разрядить обстановку, схватил его за ворот, сбил с ног и заорал ему в самое ухо для острастки. Потом, когда вспышка гнева ослабла, присел на ближний камешек и наконец-то вздохнул с облегчением.
   - Что же ты делаешь, дурила?
   - Я уснул нечаянно, а меня никто не разбудил. Я не хотел.
   - Вот подвесили бы тебя за яйца, тогда бы ты и доказывал, что просто заснул, что не хотел. Сержант, оказывается, виноват! Фоменко виноват! Вся шестая рота виновата. А ты как раз тот единственный, кто не виноват? Или все-таки виноват?
   - Я больше не буду...
   Наверное, он действительно больше не будет... Пора возвращаться. Сумерки сгущались, скоро наступит ночь, а идти назад, то есть вверх, гораздо дольше, чем они только что прошли, еще целых четыре часа.

* * *

   Хребет разделился на два, батальону по новому закону подлости выпал тот, который выше, и потащил их за собой в небеса.
   - Что скажешь, начальник штаба?
   - Я лично другого и не ждал, - при этом Савельев скептически хмыкнул, что не вязалось с его жестким характером. - По ходу операции: мы в выгодном положении в сравнении с соседями, но я беспокоюсь о минометчиках. Они наш надежный якорь. Людям крайне тяжело, а для дела только ущерб: мы лишены маневренности. Это оружие точно не для нас.
   - Решения принимаются на другом уровне.
   - Кто бы спорил! Только вот воевать нам, а не теоретикам из Генштаба.
   - Ну, горы - это обратные скаты хребтов, высот, а миномет и предназначен для уничтожения противника на обратных скатах.
   - Это всем известно, - в минуты спора Савельев сосредотачивался, поджимал губы, он никогда не начинал обсуждения темы, если не имел своей позиции, а если имел, то остановить его могли только факты. - Военное искусство требует развития, оно не было и не будет догмой, потому что каждый его тезис проверяется кровью.
   - Теперь и нашей кровью, - философски произнес комбат.
   - Да, нашей. Свеженькой, молодой. Алтарь интернационализма другой не кропят. Так вот. У американцев есть минометы калибром в шестьдесят миллиметров, проверены ими на практике везде, где только можно, само собой - во Вьетнаме. Но ведь удобно, приемисто. Такой ствол за спину забрасываешь, как обычный гранатомет, и действуй. Эти вещицы нам бы не помешали.
   - А что скажешь о расстояниях здесь, в горах? Например, между хребтами?
   - И скажу. Наш 82-миллиметровый "самовар" с его дальностью стрельбы в четыре километра - это батальонная артиллерия. В ротах своей "карманной" артиллерии нет, так что фактор расстояния решается только на уровне батальона.
   - Хорошо. Минометный расчет придается роте.
   - ...и рота из боевого подразделения становится обозом. Бойцы, как навьюченные ишаки, тянут на себе этот вес под облака. И даже когда кончаются боеприпасы, они не могут бросить ненужный миномет. У этой роты в маневренности никогда не будет преимущества перед духами.
   - Я думаю, что наверху эти вопросы обсуждались, - Усачев никогда не спорил со своим начальником штаба, правильнее сказать, они вместе спорили с кем-то третьим, не слишком понятливым, но властным, - вооруженцы не могли не заметить практичности малых минометов. Но вот какая проблема, наша армия масштабна, театры ее боевых действий лежат в основном на равнинах Европы и Азии, а тактика действий и такой армии, и таких театров требует мощного оружия, запущенного в серию. Минометы малого калибра - оружие другого рода, оно для спецподразделений и спецопераций.
   - Короче, для нас.
   - Но кто же об этом думал раньше?
   - Кто-то должен был думать. Хотя бы тот, кто все затеял.
  
   Ущелье Арзу с примыкающими отрогами и одноименной рекой лежало с обратной стороны хребта, на который вышел второй батальон. На север оно тянулось к верховьям Гиндукуша, а на юге, ниже по течению реки, соединялось с Марги, Шутуль и вплотную приближалось к Салангу. Подступы к этому высокогорному району, к главному перевалу всегда представляли особый интерес, поскольку через близлежащие ущелья, в том числе и Арзу, сюда направлялись подразделения Ахмад Шаха. Судя по сообщениям радиоэфира, обстановка складывалась благополучно. Боевые столкновения соседей, которые продолжались в течение двух предыдущих дней, обошлись им минимальными потерями, но душманов из прилегающих ущелий выдавить удалось. Возможно там хозяйничали небольшие местные банды, обеспечивающие работу основных боевых подразделений, но может быть, и сами подразделения, легко уходившие из-под удара.
   И в обстановке, и в умах, и даже в природе царило успокоение. Батальон долгой медленной колонной шел вдоль безымянного ручья, потерявшемуся среди волн густой травы. Жара спала, на такой высоте никогда не бывает по-настоящему жарко, сменился климатический пояс, но это стало отчетливо заметным, когда в нос ударил ароматный запах мяты и каких-то неведомых трав. По обеим сторонам тропы цвели фиалки, "анютины глазки", но тропа уходила все выше и вскоре привела на поляну, усыпанную "царскими кудрями". Батальон продолжал подниматься, и сказка продолжалась. Преодолев уровень в три с половиной тысячи метров, после чего подъем сначала стал пологим, а потом совсем прекратился, Усачев как-то сразу, без колебаний почувствовал, что оказался в райских кущах, вне времени, вне сознания. Грустная улыбка чуть прикасалась к его лицу, перед ним, перед его солдатами лежала страна сновидений и грез, сквозь которую они упрямо продвигались к рубежу своей реальной задачи.
   - Вот это да! - воскликнул Мамаев, машинально сдвинув наушники и вращая стриженой квадратной головой. - Это же сказка! Альпийские луга!
   - Брось, Альпы здесь ни при чем, - комбату тоже хотелось крутить головой, а еще хотелось упасть, раскинув руки, в эту густую, высокую по пояс траву, в этот русский ковер. Когда-нибудь, когда кончится война, он обязательно найдет такую же луговину, и будет лежать и смотреть, как высоко в небе плывут облака, - это северная природа, Мамаев, почти Россия. Ну?
   Над вьющейся тропой, над бесконечно уставшими людьми нависла огромная, но по-домашнему ухоженная, мшистая скала. По ее крутым бокам с тихим рокотом, с шелестом и журчанием стекал горный ручей. Он резвился, рассыпаясь на десятки струй и тысячи хрустальных брызг, а потом в затяжном падении становился то ли дождем, то ли игривым водопадом. Внизу его встречало неглубокое уютное озеро, на дне которого сквозь круги и рябь в бликах солнечного света просматривалось желтое песчаное дно. Здесь ничто даже отдаленно не напоминало о войне.
   - Ивы! У озера ивы! Куда же это мы забрались? - Мамаев только что не задыхался от охватившего его детского, мальчишеского восторга. - Товарищ подполковник, может быть, привал сделаем? Мы уже полдня в пути.
   - Пользуешься правом приближенного?
   - Пользуюсь, - прямодушно признался начальник связи, - я же для общего блага.
   - Давай так. Ты свое дело делаешь хорошо, а я - свое, - Усачев и сам неосторожно подумал о привале, но здесь, почти в раю, так легко забыться и забыть о войне, а о ней забывать нельзя, именно в таких местах закладывают фугасы и выставляют засады.
   Батальон продолжал свое безостановочное движение, захватывая ноздрями дурманящие запахи высокогорной травы, цветочных лужаек, мшистой скалы, озера. Чуть дальше, за этим озером виднелось небольшое селение, но, как и все другие кишлаки в Панджшере, оно давно опустело. Здесь когда-то стояло четыре саманных дома, наверное, жили пастухи (а кому еще?), земля в высокогорной долине, по всему видно, плодородная, но с середины осени и до апреля на этом перевале лежит большой снег. Четвертого дома не было, не осталось даже развалин, на его месте зияла огромная воронка от авиабомбы как раз размером с дом. Усачев, зачарованный, не отводя глаз, смотрел на эту жестокую картину. Всего одна бомба - и прямое попадание. Летчик проверял прицел? Или здесь достали банду? Где-то внутри, в пустоте, бестелесно протекла долгая слеза сожаления и ностальгии, этот разрушенный дом - прожитая жизнь, пропавшая в воронке времени. Он усмехнулся, теперь все становилось на свои места - так и кончается рай. И Адаму пришлось спускаться на землю, а мы все только идем по его следам.

* * *

   Рейд выдался удачным. А Ремизов так считал даже с учетом одной потерянной ротой ноги. Если быть честным, если отдавать себе во всем отчет, мог ли хотя бы один командир надеяться на что-то лучшее? Слова бы никто не сказал против: сглазишь - и все. Только тебя и помнили. После подрыва Махмадова ощущение легкости не проходило, что только помогало Ремизову выполнять поставленные задачи.
   Спустились вниз, до самой реки Арзу. Ее предстояло каким-то образом форсировать и двигаться дальше на север. Прошли вдоль реки километра два, но ничего напоминающего переправу, мелководье или каменный брод, так и не нашли. По ширине и глубине с Панджшером ей, конечно, не равняться, но в своенравном характере не откажешь. Арзу неистово билась о камни, куда-то неслась, сломя голову, местами кипела и бурлила и при этом гордилась своей чистотой и свежестью, как любая другая горная река.
   Что делать? Когда советоваться не с кем, то и спрашивать приходится у самого себя. Пятая рота действовала в составе батальона, Усачев никогда не поставил бы ей отдельную задачу, и возраст у командира слишком юный, и в роте он один, как перст. Но эта связь с батальоном ограничивалась лишь получением очередной вводной и ощущением, что фланги прикрыты соседями. А на вопрос "что делать?" никто однозначного ответа не даст. Кроме одного человека - самого командира. Вот и теперь Ремизов морщил лоб и решал, как переправляться на левый берег, не утопив при этом ни себя, ни солдат. На небольшом привале он собрал сержантов, свой единственный совещательный круг.
   - Кино про войну смотрели? Вот мы сейчас и будем, как в кино, переправляться. Вброд. Надо найти место с ровным дном, где нет такого бурного потока. Мы никого не должны потерять. Понятно? Унесет и разобьет о скалы. Ну, кто что думает?
   - А что тут думать, товарищ лейтенант, - Попов не сомневался ни секунды, - вброд так вброд. Как прикажете, так и сделаем.
   - Тебя я мог бы и не спрашивать. Тарасенко, ты что думаешь?
   - Надо искать место пошире, там глубина меньше, течение слабее. А там, где нет больших бурунов, на дне нет и больших камней.
   - Правильно подметил. Гидродинамика в чистом виде. Что еще?
   - Первыми пойдут кто помассивнее. У меня есть двое здоровых, их и отправим. Они перетащат с собой конец страховочного шнура.
   - Ясно. Тарасенко, твой взвод переправляется первым. Без спешки, по двое. Шнур погоды не делает. Он только на случай, если кого понесет течением. Варгалионок, у тебя тоже мысль?
   - Есть одна. Ниже по течению надо пару человек поставить. Будет, кому ловить.
   - Правильно. Остальным взводам занять рубежи обороны и наблюдать, чтобы нас с тыла не пощипали. Все. Начинаем. По местам!
   Переправа оказалась трудной. Первого же из двух здоровяков течение подхватило и понесло, как щепку, но ему удалось задержаться на ближайших валунах, где его и выловила назначенная пара спасателей. Его заменили. Самый крепкий солдат в роте, Абдуллаев, упираясь ногами в щебень на дне реки и подставив правое плечо течению, переправился через Арзу первым, ему это далось трудом, и все-таки конец шнура теперь оказался на другой стороне. Но как же быть тем, кто ростом и весом не вышел? Надо пробовать поток самому, а затем давать указания, и Ремизов двинулся следом. Борьба со стихией вызвала внезапный прилив восторга. Движущаяся толща ледяной воды доходила до груди, но главный аргумент заключался не в глубине реки, а в ее стремительном напоре. Ремизов сразу понял, почему не устоял первый солдат: он подставил потоку грудь, тут же ставшую парусом, и опрокинулся, потеряв точку опоры. Вода воистину была неукротима. Точно также подставив потоку плечо, почти упав на него всей своей массой, командир взвода до подбородка ушел в воду, оставив над ней только автомат. У прибрежных камней Ремизов схватил протянутую руку Абдуллаева и наконец оказался под лучами горячего июньского солнца.
   - Можно. Можно пройти всем.
   Часа через два рота переправилась на левый берег, все это время они вдвоем, то по очереди, то вместе, оставаясь по пояс в ледяной воде, вытаскивали на берег солдат, уставших от неравной борьбы со стихией. Два раза им пришлось идти почти до самой середины реки, чтобы забрать оттуда тех, у кого не хватало сил. Переправа обошлась без потерь, если не считать полтора десятка насквозь промоченных вещмешков и бушлатов и нескольких выкупанных автоматов, сухари и хлеб превратились в кашу, сахар растворился, а автомату-то что, вода стекла - и вперед, он же "Калашников".
  
   Преодолев еще один хребет, батальон спустился в ущелье Шутуль. Местная река, такая же чистая и быстрая, как Арзу, больше напоминала ручей.
   - Здесь много пещер, искать внимательно, - Усачев строго посмотрел на ротных командиров, - мы неделю в рейде, а похвастаться нам нечем. Места удобные. Ущелье в стороне от больших дорог, от кишлаков, Саланг рядом. И вот эти самые пещеры. Здесь должны быть склады.
   - И еще, - продолжил следом за комбатом Савельев, - в этом районе, по сведениям разведчиков, "разгуливают" две небольшие банды. Небольшие - это пятнадцать-двадцать штыков. Вокруг все обложено нашими войсками и афганской армией, они будут прорываться. Напорются на кого-то из вас - мало не покажется.
   - Ну все, к ротам. Быть на связи.
   Насчет пещер командир батальона не ошибся. Первая же нора, в которую забрались саперы и бойцы четвертой роты, принесла результат. Искали оружие и боеприпасы, но то, что они сразу нашли заготовки продовольствия, десятки мешков с кукурузой, мукой, рисом, а еще и теплые вещи, обнадеживало. Возможно, батальон наткнулся на базу душманов, их склады с имуществом и снаряжением, и, если они не хранят яйца в одной корзине, что логично, то надо осматривать все склоны и все укромные места, расщелины. Предчувствие удачи щекотало ноздри. А может, это запах горелого зерна? Тяжелым шлейфом он стелился по северному склону ущелья - четвертая рота уничтожала в огне добычу, засыпала мукой и зерном влажную землю, выманивая из нор полевых мышей и сусликов. Поступили доклады из пятой и шестой рот, и там тоже нашли продовольствие. И его тоже жгли.
   - Все уничтожить! Пусть повоюют на черствых лепешках.
   - Судя по запасам, две-три сотни духов могли бы здесь базироваться целый год.
   - Это только то, что мы обнаружили, а сколько еще не найдено?
   Несколько часов поисков других результатов не принесли, Усачев ждал чего-то еще, зерно, мука - это все местное, а вот оружие - это то, что доставляют караванами издалека, из Пакистана.
   - Ремизов на связи. Противотанковые мины! Еще ротная радиостанция.
   - Отлично. Пошел результат. Докладываю 962-му.
   Командир полка воспринял новость с воодушевлением и пообещал "вертушки". Теперь воодушевился и комбат, потому что "вертушки" означали сигареты и письма.
   - Искать, черти! Не будет оружия - не будет курева.
   Но Усачев мог и не предупреждать: мины пошли косяком, их оказалось неожиданно много, десятки, что настораживало, потому что до любой ближайшей дороги расстояние из этого ущелья немалое, а до Кабульской трассы еще и несколько горных хребтов.
   - Что это значит, начальник штаба?
   - Или здесь перевалочная база, или готовится "акция" на дороге.
   - Все возможно, но в любом случае - это успех.
   - Это военный успех. Командир полка должен оценить, - Савельев расправил плечи, вдруг осознав, что батальон действительно отличился и его могут отметить как минимум медалями "За боевые заслуги", ну, а если командир не пожадничает...
   - Не торопишься? Да и Чигирин человек новый, людей не знает.
   - Командиру только честь от нашей работы, пришел в полк - и сразу результат. А насчет наград я думаю, что каждый боец, который был в Панджшере, достоин медали.
  
   Оружия взяли мало, несколько винтовок образца начала века и два разбитых автомата в счет не шли, а вот с боеприпасами определенно повезло. К полудню батальон общими усилиями собрал в копилку несколько цинков с патронами, десятки противотанковых и противопехотных мин, аккуратным пригорком возвышались и мины к минометам. Новый командир полка подполковник Чигирин слово сдержал, и первая пара "вертушек", прежде чем забрать "железо" на утилизацию, сбросила батальону суточный паек. Сигарет и писем не было.
   - Товарищ подполковник, - лицо у Мамаева расплывалось в улыбке, а это верный знак хороших новостей, - еще пара "вертушек" идет.
   - Передавай: к встрече готовы. И Ремизову - наземные дымы на площадку.
   Пара "Ми-8" появилась с восточной стороны ущелья. Одна "вертушка", как обычно, пошла по кругу, другая, напоминая штурмовик на боевом курсе, начала стремительно падать вниз.
   - Красиво, - прокомментировал связист.
   - Красиво, - подтвердил Усачев и, продолжая сопровождать взглядом винтокрылую машину, непроизвольно добавил: - Когда-то и я хотел стать летчиком, но, наверное, плохо хотел.
   У самого дна ущелья вертолет с бортовым номером "28" выровнялся и, не снижая скорости, на бреющем пошел к пятаку зеленой поляны, обозначенной густым оранжевым дымом. На подлете к площадке он резко задрал нос, отчего в плоскость вращения лопастей ударил поток встречного воздуха, и они стали тормозным парашютом. Машина на секунду-две зависла в воздухе и плавно опустилась на шасси.
   - Настоящий таксист! - Мамаев с отвисшей челюстью выглядел нелепо, но именно так и выглядит настоящее восхищение мастерством.
   - Точно таксист. Запроси Ремизова, какой у него бортовой?
   - Двадцать восемь.
   - Так это же Карпухин! Вот это дела. Когда его успели заштопать?
   Пятая рота, как растревоженный муравейник, пришла в движение. Ремизов, в чьем хозяйстве приземлилась "стрекоза", стал главным распорядителем грузооборота и главным ответственным за безопасность машины на земле, а посему два пулеметных расчета на удобных огневых позициях крутили и стволами, и головами, выискивая цели. И никаких авось... На всё, про всё, пока "стрекоза" на земле, пока она беспомощна, есть две минуты, все делается очень быстро, технология почти такая же, как при пит-стопе в гонках "Формулы". Вертолетчики торопливо и беспорядочно сбрасывали на землю бумажные мешки с почтой, коробки с сигаретами. А к ним, к распахнутой двери вертолета, пригибаясь под бешеным напором воздуха, рвущегося из-под винта, солдаты тащили боевые трофеи, бросали их в салон и тут же отскакивали в сторону, давая место другим, шедшим и бегущим сзади.
   Двадцать восьмой взлетел. Усачев приветственно поднял руку, когда "вертушка", закладывая вираж, проносилась мимо него, он был уверен, что этот черт Карпухин его заметил и при этом, как всегда, улыбался.
   - Ремизов, принимай очередного.
   Очередной новый напарник Карпухина выждал, когда ведущий наберет высоту, и тоже начал эффектное "падение" в ущелье. Две сотни пар глаз наблюдали за стремительной птицей, вот она пересекла кромку гор, вот вышла из пике, вот несется вдоль самого дна, над рекой... И тут что-то не заладилось. Железная птица не смогла загасить скорость, не зависла над поляной, не стала стрекозой. Ее шасси коснулись поверхности, но это был удар о землю, она подскочила, и, не сбавляя горизонтальной скорости, снова ударилась о землю. Под ее брюхом пронеслась поляна, посадочная площадка, дальше - только крупные прибрежные валуны.
   - Что делает, что делает?
   - Ему мандец ...
   Две сотни пар глаз, затаив дыхание, следили за развязкой. На третьем подскоке двигатели вертолета взревели, нос и плоскость вращения винта наклонились вперед, но, проскочив валуны и начав резкий взлет, он вплотную приблизился к крутому берегу реки, переходившему в горный склон.
   - Ну, все...
   - Ему мандец, отлетался приятель.
   Лопасти винта, едва не касаясь обрывистых скатов, со свистом и треском прошли по-над берегом, где росли деревья, напоминающие стволами наши осины. Эти деревья стояли так плотно, как овес в поле, и так же, как овес ложится под косой, самые ближние из них рухнули вниз по склону, каким-то чудом не придавив никого из солдат. "Вертушка", больше похожая теперь на обезумевшего раненого зверя, на огромной скорости неслась вдоль ущелья. Там, впереди, ущелье становилось уже, скалы - выше и отвеснее, а Шутуль делала крутой поворот.
   - Господи!
   - Ему мандец...
   Чудес на свете не бывает... Бывает страшное напряжение воли человека и его ангела-хранителя, бывает также разумное утверждение пессимиста - мол, срок не пришел. Прямо по курсу вертолета вырастала из земли огромная, непреодолимая черная скала, о которую билась Шутуль. Натужно ревя, на форсаже, насколько хватало сил, машина начала подъем, но даже издалека чувствовалось, что сил ей не хватает, что она задыхается от нехватки кислорода. Вот вместе с набором высоты, там, где ущелье поворачивало, она вошла в левый крен и распласталась вдоль каменной стены так, что все, кто наблюдал смертельный цирк, смотрели на нее, как будто сверху, со стороны несущего винта.
   - Смотри, что творит, смотри!
   - Прорвался! Вот дает!
   - У него получилось. Молодец! В рубашке родился.
   - А что он вез?
   - Что-что - сухпай и сигареты.
   - Так мы завтра воюем натощак и без курева?
   - А ты думал.
  -- Вот козел...
  

* * *

  
   Следующим утром, перевалив невысокий хребет, снова спустились до самой долины, местность стала пологой. Но на всем протяжении, от самого уреза ручья до следующего хребта, а это километра два, если не больше, словно мифические великаны играли в камешки и рассыпали их на огромном пространстве. "Камешки", весом несколько тонн и размером около полутора на два метра каждый, обтесанные и обкатанные, словно они были речными или морскими, и над ними уже основательно поработала упорная и стремительная вода.
   Ремизов поднял к глазам бинокль, осматривая долину. На порядочном расстоянии сквозь толстые линзы он увидел большое стадо коров, уходившее за дальние огромные валуны. Среди коров мелькали головы людей.
   - Ага, пастушки, и кому же на обед вы гоните этот шашлык- машлык? - процедил он негромко сквозь зубы. - Выходит, что духам. Здесь, в горах, кроме них больше никого нет. А мы тоже хотим мясо кушать. "Стрела"! "Стрела"! - послал он в эфир позывные управления полка. - Я - "Ворон". Прием!
   - Я - "Стрела", на приеме.
   - Вижу стадо коров, сопровождают двое "бородатых".
   - Понял тебя, - и после короткой паузы, - нужен "язык", займись этим.
   Ремизов осмотрелся. Кого взять с собой? Надо пробежаться, а из его бойцов на высоте в три тысячи метров не все способны на этот факультативный спорт.
   - Значит, так. Задача: догнать стадо, профильтровать, найти "душков", будут сопротивляться - завалим. Но один из них нам все-таки нужен живым. Со мной пойдут... - он назвал несколько фамилий. - Идем цепью, интервал пятнадцать метров, главное: видеть соседей слева и справа. Я - в центре, за мной связист. Слева: Смирнов по самому берегу ручья, в паре с ним Аверьянов. Справа Попов и Саленко. Вещевые мешки оставить в своих взводах. Все делаем быстро. Вопросы? Смирнов?
   - Я понял, я - самый левый, иду по берегу.
   - Аверьянов?
   - Я должен постоянно видеть Смирнова, только там такие камни...
   - Должен видеть! Все, без комментариев. Саленко?
   - А я что? Я со своей снайперкой рядом с вами.
   - Сержант Попов?
   - Я справа с Ищановым и Беккузиевым поднимусь на гребень. Там видно будет.
   - Смотреть внимательно. Нам есть где укрыться, но и "душкам" места хватает. Не подставляться. Варгалионок! Забирай вещмешки, - убедившись, что его команды выполнены и группа готова к движению, командир взвода удовлетворенно вздохнул.
   - И - последнее. Стрелять над головами. Они должны остановиться. Ну все, вперед! Развернуться в цепь!
   Перед ними лежала долина, похожая на зеленое волнующееся море, покрытое барашками серой окаменевшей пены. Ремизов и его солдаты по-настоящему ощутили это, когда преодолели гребень первой волны. На обширном пространстве затерялось и стадо коров с душманами, оно совершенно пропало из вида.
   - Они должны быть где-то здесь. Вперед. Ищем!
   Шли очень быстро, насколько позволяли камни, на них приходилось забираться, перескакивать. Минут через пять поднялись на очередную "волну", легкие горели после преодоления изрезанной местности, в ногах от напряжения стоял неутихающий гул. Стадо пропало. Оглядевшись по сторонам, Ремизов не увидел и своего связиста, с ним пропали и Беккузиев с Ищановым.
   - Вот наградили же нас недоношенными, - он добавил еще пару нелитературных фраз, - Аверьянов! Что наблюдаешь?
   - Ничего. Стада нет. Куда-то делось.
   - Наверняка они нас засекли и стадо спрятали в расщелине. Где Смирнов?
   - Он внизу, среди камней, я его только что видел.
   Где-то там, внизу, куда показывал Аверьянов, раздалась длинная автоматная очередь, почти сразу разорвалась граната из подствольника.
   - Аверьянов! К Смирнову, он засек духов, - по звуку стрельбы стало ясно, что это именно он. - Саленко! На гребень, осмотрись там. Попов! Со мной.
   Внизу жахнула еще одна очередь, потом еще. Вдруг вдалеке из-за камней выскочили три фигурки. Расстояние до них чуть превышало сто метров, но бежали они по тропе очень быстро. Так быстро в мире еще никто не бегал!
   - Попов! Уйдут. С колена. Под обрез. Аккуратненько. Отсекаем!
   Они оба добросовестно и с большим упреждением прицелились по первой фигурке, далеко оторвавшейся от двух других. Темный контур цели без внешности, без роста, без возраста. Почти одновременно прогремели две очереди. И с этой дальности фонтаны черной, жирной земли яркими отметками отпечатались в зрачках стрелков, пули легли за спиной у первого беглеца, недолет составил несколько метров.
   - Он не останавливается.
   - Еще раз. Упреждение бери больше. Целься спокойно.
   Еще две очереди осыпали одинокую фигурку крошками земли, цель уходила из сектора стрельбы.
   - Не останавливается.
   - Давай на поражение. Вынос точки прицеливания семь фигур. Не торопись, мы его достанем. Огонь!
   Ремизов затаил дыхание, увел линию ствола далеко вправо. Получалось, что цель сама набегает на нее, приближается к контрольной точке. Плавный спуск курка... Три пули пошли... Сближение... Есть... Маленькая фигурка кубарем покатилась по тропе, вокруг нее еще продолжали подниматься черные фонтаны - отстрелялся и Попов. Напряженно, со сжатыми зубами Ремизов наблюдал результаты их общего дела.
   - Товарищ лейтенант, он готов, - почти без эмоций сказал сержант. - А те двое, смотрите, руки подняли, сдаются.
   - Вижу, - вдруг злобно отозвался Ремизов. - Вот дерьмо... Он все-таки заставил нас это сделать, гаденыш.
   Попов недоуменно посмотрел на командира, и неожиданная вспышка ярости на лице взводного постепенно прошла.
   - Ладно, слишком много эмоций, ни к чему это, дело сделано. Пойдем, надо разобраться с пленными. У них башка получше варит, догадались остановиться.
   Они шли к своим жертвам быстрым шагом, опустив автоматы стволами вниз. Те двое, вытаращив от ужаса глаза, оглядывались на своего тяжело раненного товарища, громко всхлипывали перекошенными ртами и изо всех сил тянули руки вверх, словно от этого зависело, убьют их сейчас или нет. А они не хотели умирать.
   Сверху, с хребта уже спускался Саленко, а вдоль ручья к ним подбегали бледные как полотно Смирнов и Аверьянов.
   - Товарищ лейтенант, - в голосе Попова звучало сочувствие, - он еще жив, но ему хана. С ним надо что-то делать.
   - Что-то надо делать, - Ремизов посмотрел на человека, который минуту назад был его целью, и не смог задержать взгляда, слишком много там расплескалось крови, казалось, что он весь ею умылся. - Что делать?
   - Он мучается. Надо бы добить, человек все-таки, - подошедший Саленко спокоен, невозмутим, он с первого взгляда понял, отчего все окаменели. Так же невозмутимо он поднял глаза на Ремизова. - Ваша работа, товарищ лейтенант, вам и заканчивать, - в увесистых словах послышалась дань уважения воину, признание права победителя.
   - Саленко, я не смогу.
   - Что ж вы так, - к уважению примешалось разочарование, а Ремизов услышал в этих словах упрек, - давайте ваш автомат, у меня с моей снайперкой не получится.
   Длинная очередь - на все патроны, оставшиеся в магазине, - вошла в затухающее тело, его подбросило, как ватную куклу, а по лицу Саленко прошла ожесточенная волна ненависти и досады. Ремизов на мгновенье прикрыл глаза, но его тут же вернули к действительности - жуткие истеричные крики пленных душманов, их вопли, мольбы бесчисленными иглами вошли прямо в мозг, минуя барабанные перепонки. Его вдруг взорвало, как бочку с порохом, рядом с которой давно тлел фитиль. Он стремительно развернулся и со всего размаха тяжелым ботинком ударил ближайшего из них в грудь. Тот рухнул на колени и скорчился на земле.
   - Что, суки, побегать наперегонки с пулями решили? Ну, побегали?!
   На какие-то секунды все озверели, афганцы полностью потеряв способность соображать, продолжали безумно орать, солдаты били их ногами для того, чтобы они наконец заткнулись, но они кричали еще громче. Попов и Саленко наконец прижали одного из них разбитым лицом к земле, и он, схватив зубами сырую землю, внезапно поперхнулся и умолк, потеряв и дар речи, и способность сопротивляться. Солдаты отпустили афганца, его продолжала бить крупная истеричная дрожь, громко стучали белые, вымазанные грязью, зубы, он никак не мог снять с руки часы с позолоченным браслетом и со страхом и мольбой заглядывал в глаза Ремизову, почувствовав в нем того, кто решит, жить ему или умереть. Второй никак не мог прийти в себя, он хотел успеть достать из-за пазухи деньги до того, как с ним что-нибудь сделают. Смирнов же расценил это как грязную взятку, ударил его по рукам, и деньги, эти мятые, ничего не значащие бумажки, рассыпались по земле, как прошлогодняя листва.
   - Ты, тварь, откупиться решил! Я тебя сейчас закопаю здесь, собака! Русские денег не берут! Ты понял, тварь! Ты понял? - он бил его по лицу кулаком, бил в живот, ему мешал автомат, заброшенный за спину. Аверьянов держал их обоих, то ли пытаясь оттащить Смирнова, то ли удерживая, чтобы тот не упал. - Ты понял, тварь!
   - Коля, не делай этого! - Ремизов боялся, что он забьет афганца насмерть.
   - А сколько они наших положили? - его сотрясала истерика.
   - С ним и без тебя разберутся, кому положено. Надо - и расстреляют!
   Пленные обречено сникли, им даже не стали связывать руки, а погнали, как баранов, по тропе к штабу полка, где их дожидались офицеры афганской контрразведки.

* * *

   Все рейды когда-нибудь заканчиваются, ослабевают эмоции, невозможно вспомнить даже собственную усталость, от которой легче было умереть, чем заставить себя выжить. Все проходит, и это пройдет, так еще царь Соломон говорил. Но, проснувшись утром в своем блиндаже, в котором сквозь плащ-палатку на входе пробивалось солнце, поднявшееся над горами, он вместе с блаженством и теплом ощутил смутную тревогу. Он завалил духа! Да какого духа - бегущего суперспринт! Да как красиво завалил, эффектно, с колена, с приличного расстояния, короткой очередью! Об этом знала вся рота, и в батальоне знали, его ставки неимоверно выросли, его уважали и приветствовали даже те солдаты и сержанты, которых он сам не знал в лицо, солдатская молва проникает всюду. Артиллерия залпами накрывала целые банды, авиация смешивала с глиной и щебнем вражеские кишлаки, автоматическая пушка БМП доставала душманов на высоких скатах гор, среди камней и пещер, но чтобы вот так, из автомата, видя своего врага на мушке прицела... Вот в этом и был особенный шик!
   Он убил человека. В какие-то моменты, когда его душа оставалась одна, он отчетливо понимал, что именно это и произошло, а все прочее - мишура, красивая оболочка из слов. Он не знал, с кем об этом можно поговорить, кто бы понял его беспокойство, он считал себя атеистом, а потому и не представлял, что о таких вещах говорят с Богом. Приходилось разговаривать только с собой. И командир Ремизов ему отвечал четко и без всяких сомнений. Ты что, парень, совсем разум потерял, мы - на войне, а не в песочнице. Первый раз всегда тяжело, это испытание, его надо преодолеть. А в следующий раз ты что, подставишься? Или подставишь своих солдат? Хватит жевать сопли, ты же понимаешь, что по-другому нельзя. По-другому и не будет. В момент истины нужно быть только первым. Вот так и говорил командир Ремизов, а он знал, что говорил.
  
   Расслабуха в батальоне длилась ровно два дня. Баня, стирка белья, штопка обветшалого обмундирования, длинные повествования в письмах о совершенных и выдуманных подвигах и какое-то безумное объедание. Еды было много, но самой большой популярностью пользовалась та самая сгущенка, ее ели и ложками, и банками за один раз, она почти лезла из ушей, но не надоедала. Испорченный солдатский вкус требовал глюкозу и оставался равнодушен к огромным завалам из рыбных консервов, которые выгружали из КамАЗов, как щебень, лопатами. Батальону разрешили спать двенадцать часов подряд, это касалось всех, и офицеров тоже, но...
   Но длилось это только два дня и две ночи. Ремизов даже вздохнуть не успел, как служба повернула ему свой очередной, такой же костлявый, бок, а разве кто-то знает о службе другое. На то она и служба, это работают за деньги, а служат - за честь и славу, но честь и слава всегда достаются тяжело, а часто - очень дорого. Батальон приступил к караульной службе. Караулы сами по себе - просто труд, нормальный тяжелый труд, требующий ответственности и не требующий таланта. Тянешь лямку - вот и все. Именно это и требовалось теперь Ремизову, чтобы заглушить переживания по поводу потерянного рая и подтянуть все ослабленные струны своей натуры.
   В центре расположения полка по ночам работал дизель, он давал неверный, мутный свет и являл собой единственный признак настороженной ночной жизни. Вокруг, если не светили луна и звезды, простиралась сплошная, непроглядная тьма, в которой растворялись горные пики, хребты, скалы. Спрятанные от глаз в непроницаемой вате, они казались абсолютно черными, и это становилось очевидным на фоне черно-фиолетового неба, этот горный контур сохранялся даже в самую мертвую ночь. Сами горы оставались невидимыми, но ощущение их близости висело в воздухе. На непознанном уровне сознания черное на черном среди полной тишины внушало забытый первобытный страх. Когда над горами поднималась луна, чернота превращалась в безжизненный и безликий пейзаж, отчего под сердцем неудержимо нарастала тоска. Там, далеко, дома, под полной луной летом гуляют влюбленные парочки, милуются, ощущая сладкий покров таинственности над всем миром, здесь же в такую лунную ночь выходят на охоту волки, банды и разведгруппы.
   Нудно и противно гудит и трещит дизель, он заглублен на два метра в землю, но ночью звуки не спрячешь, и он без устали почти до рассвета разгоняет темноту. На освещенные пятаки смена постов караула не выходит, свет горит не для того, чтобы быть увиденными или обнаруженными, а для того, чтобы видеть самим. Смена расставляет новых часовых, забирает старых, вокруг война, вокруг враги, и кто-то должен сторожить сон товарищей, все видеть и все слышать.
   - Отдыхающая смена, спать! - Ремизов и сам бы упал вместе со своими бойцами на циновки, заменяющие топчаны и кровати, но он начальник караула, ему нельзя. Такие команды дважды не повторяются, и минутой позже семь его караульных, укутавшись в шинели и плащ-палатки, попадали на отведенные им места в пыльной глинобитной комнате, заменяющей караульное помещение. Всех остальных Ремизов собрал у костра, который не угасал всю ночь. Как в пещерные времена, этот костер был для них всем, он и свет, и тепло, и горячий чай, и еда, ну а командир определил ему еще одно назначение. Костер вместе со всеми нес службу, и на него, как могли, таращили глаза, чтобы не уснуть.
   - Саленко, теперь твоя очередь, рассказывай.
   - А что тут рассказывать. Я как в Шаховском, под Москвой, родился, так и жил там, никуда не выезжал.
   - Так ты москвич, что ли? - с издевкой спросил Попов.
   - Какой я тебе москвич. Сейчас в рог дам, не посмотрю, что сержант.
   - Саленко, - вяло включился Ремизов, - хватит бузить. Ты давай, про себя, про семью рассказывай.
   - Ничего интересного, отец охотой промышлял, а я при нем. Вот, пусть лучше Попов расскажет, он два курса института закончил, пока не выгнали.
   - Никто меня не выгонял, я сам ушел.
   - Наверное, жениться собрался, - захихикал Саленко.
   - Товарищ лейтенант, он сам напрашивается. Он знает, что я с девчонкой до армии встречался, а теперь кривляется.
   - Оба хороши, - буркнул Ремизов, - два сапога - пара. От ваших дискуссий одна головная боль. Хоть в разных взводах служите, и то ладно.
   - Да, мы так...
   - Ну, и на кого вы с отцом охотились?
   - На кого придется, зверья в сезон в лесу полно.
   Остальная часть бодрствующей смены, вместо того чтобы бодрствовать, дремала, сидя возле костра и опустив головы на грудь. Ремизов смотрел на это с пониманием, потому что ему самому до рези в глазах хотелось спать. Он знал, что такое устав, Устав с большой буквы, этакое необходимое и даже универсальное средство достижения цели, а цель всегда благородна - сама служба. Он был строгим командиром, но при этом не забывал, что его солдаты - обычные люди, и они устают. И нет у них мотивации быть другими, нет этого офицерского честолюбия, этой высокой, задиристой нравственной планки, и в душу не вобьешь его. Как же быть?
   Спросите об этом двадцатидвухлетнего лейтенанта, он ответит. Он привык отвечать, он даже за Родину готов держать ответ. Его так воспитали. Семья, школа, комсомол, училище... Воспитателей ему и его ровесникам досталось много, но и результат стоил того, в армейский строй встали новые ряды молодых честолюбивых командиров, для которых в слове "офицер" заключались все величие и вся слава Отечества. Их долг, его лично долг состоял в том, чтобы отстоять и приумножить это величие и эту славу. Именно поэтому его глаза изо дня в день оставались самыми красными глазами в роте. Потому что он в эти месяцы был ее командир.
   А вот как быть с солдатами? С интервалом в один день они несли седьмой караул подряд, что не предусмотрено ни одним уставом, это не обсуждалось - надо, значит, надо - и спать они хотели круглосуточно, прислони к дереву и - дальше и сомневаться не надо, уснут. Лучше уж пусть дремлют здесь, у костра, перед его глазами, обнявшись с автоматами, чем на постах среди черноты ночи, где спать нельзя ни под каким предлогом.
   - Попов, поднимай смену. Пора. Время.
   - Слишком быстро идет, - пробурчал тот в ответ.
   - Для тебя слишком быстро, для тех, кто на посту, - слишком медленно.
   Разводящий, растирая кулаком глаза, сдерживая зевание, отправился в караулку, следом за ним пошел и Саленко, потому что в одиночку поднять сонных караульных у Попова все равно не получилось бы.
   - Смена! Подъем! - помещение не освещалось, а голос разводящего увязал среди недосмотренных снов и наваждений.
   - Смена, подъем! - еще громче закричал Попов, в помещение началось неуверенное движение, зашуршали шинели и плащ-палатки, недовольное полусонное ворчанье. - Саленко, давай керосиновую лампу, посвети, я ничего не вижу.
   - Уже свечу.
   - Расталкивай их, а то разлеглись тут.
   - Выходи во двор, построение через пять минут.
   - Господи, когда же это кончится...
   - Все когда-нибудь кончится.
   - Что, опять на пост?
   - Да, Петенька, а ты соску хотел?
   - Или сиську? - смех, переходящий в легкое ржанье, свидетельствовал об окончательном пробуждении караульной смены.
   - Сопли вытри, а то поперхнешься.
   - Хватит ржать! Построение через две минуты.
   - Дайте попить чего-нибудь.
   - Компот в чайнике.
   - Только проснулся, а уже давай...
   Смена вернулась назад только через сорок минут, когда Ремизов начал беспокойно поглядывать на часы. Ничего серьезного случиться не могло, за прошедшую половину ночи в полку не прозвучало ни одного выстрела. Обычно все происходило с точностью до наоборот, кто-то из часовых или дневальных выстрелит на всякий случай на шорох ветра, на треск ветки, и ему тут же, как по телеграфу, отвечают на другом конце расположения полка. Усачев, мучавшийся иногда от бессонницы и разбуженный как-то среди ночи этими одинокими выстрелами, спросил у Савельева: "Почему они постоянно стреляют? Надо бы урезонить эту вакханалию". На что тот ему спокойно ответил: "Не получится, да и не надо этого делать. Они стреляют не от безделья, а потому что боятся. Звук выстрела их успокаивает. И духи точно знают, что у нас служба не спит". - "И все-таки это беспорядок, некоторые это делают только для развлечения". - "Все так и есть, но лучше пусть стреляют, чем спят на постах. Что поделаешь, издержки службы".
   Наконец оба разводящих со сменами пришли, но Ремизов при их приближении понял, что идут не все.
   - Кого потеряли?
   - Это у меня, - откликнулся Варгалионок, - я Молчанова на посту не нашел.
   - Все обыскали?
   - А что там искать? Два ряда колючей проволоки. Мы шли вдоль этих колючек в шеренгу, каждый уголок просмотрели.
   - Может, что-то подозрительное? Следы борьбы, вещи брошенные...
   - Нет! Ничего там нет. Ушел с поста, гад.
   - Варгалионок, ты что говоришь такое? Это же невозможно.
   - Товарищ лейтенант, - сержант посмотрел на начальника караула с недоумением, почти снисходительно, - все возможно. Можно, конечно, и о всяких диверсантах подумать, но Молчанов и не на такое способен.
   - Молчанов?
   - Да, Молчанов, - Варгалионок снова замешкался. - Товарищ лейтенант, вы людям слишком доверяете. И напрасно.
   - Нельзя не доверять. Вокруг война. Каждый вопрос - это вопрос о жизни.
   - А мне-то что делать? Кто теперь часового менять будет?
   - Что делать-то? Идем искать нашего героя. Докладывать дежурному по полку пока повременим. Попов!
   - Здесь я.
   - Остаешься со сменой. Мы с Варгалионком на постах. Ясно?
   На поиски ушло еще тридцать минут. Прошли маршрут смены, осмотрели все, что только возможно осмотреть и увидеть в этой чертовой темноте. Снова прошли вокруг складов вооружения, которые охранял Молчанов. Караульные, шедшие сзади, тихо скулили от усталости, им хотелось прилечь и уснуть, а лейтенант их водил по расположению полка, только и успевая отвечать на команды "Стой! Кто идет!"
   - Давайте в расположение роты зайдем, - Варгалионок, злой как собака, что-то предчувствовал.
   - Зачем? Что ему там делать?
   - На всякий случай.
   Предчувствие Варгалионка не обмануло. Молчанов тихо и безмятежно спал на своих нарах, отчего и у офицера, и у сержанта "в зобу дыханье сперло"...
   - Ах ты, сука... - Ремизов до последнего момента с замиранием сердца думавший о происшествии, о чем угодно, не мог поверить в предательство, в такое обыденное, такое заурядное предательство. Он схватил мгновенно проснувшегося Молчанова за грудки, приподнял левой рукой, стащил с нар.
   - Так ты не от слабости уснул? Ты, гнида, с поста ушел? Сознательно, обдуманно! Ты своих товарищей предал! - Сильным ударом он сбил Молчанова с ног, но озверение, нахлынувшее на него, не оставляло, распирало изнутри.
   - Товарищ лейтенант, не трогайте его, мы его сами во взводе затопчем.
   - Никаких "затопчем", никакой дедовщины, ты понял, Варгалионок? Вокруг война, третий батальон вчера девятерых недосчитался, - Ремизов склонился над Молчановым, который пытался заслониться от следующего удара, он видел его огромные испуганные глаза, и нисколько его не жалел, - наши люди умирают. Их матери стонут над могилами, гробов открыть не могут, то, что осталось от их детей, видеть невозможно. А ты бросил службу, сладко спишь, воруешь чужие жизни...
   Вернувшись в караульное помещение, обессиливший, Ремизов зашел в необорудованную комнату начальника караула, закурил и уставился неподвижным взглядом в черный проем окна, украшенный одной большой предрассветной звездой. Злость куда-то ушла, но вместо нее накатила невыразимая тоска. Был бы в Союзе, взял бы стакан на грудь - и порядок, а здесь... Что делать? Неужели все дело в моих амбициях, и я сам виноват, что ничего не могу организовать.
   - Варгалионок!
   - Здесь я, товарищ лейтенант.
   - Ты сейчас дежуришь? Я прикорну минут двадцать. Разбуди меня. Часы есть?
   - Есть часы, - но сержант не ушел и, помявшись, продолжил: - Тут такое дело, к вам Молчанов просится, сказать что-то хочет.
   - Ему есть что сказать? - Ремизов безразлично вздохнул. - Ну, пусть заходит.
   Молчанов вошел тихо, как тень, почти вполз. В неярком свете керосиновой лампы ротный рассматривал своего солдата, как он мнет в руках полевую фуражку, как мелкой зыбью дрожат его руки, а по мокрым щекам текут нежданные слезы.
   - К чему столько эмоций?
   - Простите меня, товарищ лейтенант, я поступил, как последняя сволочь.
   - Откуда такая самокритика?
   - Я буду хорошим солдатом. Только не пишите домой.
   - Я уже слышал что-то подобное от Кобы. Надоедает.
  
   Караульная служба продолжалась, и его рота заступала в караулы все так же через день. Первый батальон в это время занимал посты охранения вокруг Рухи, чтобы ни одна банда не могла близко подойти к расположению полка. Четыре поста выставлялись с южной стороны, пять - с северной, каждый пост комплектовался взводом, усиленным расчетом миномета или зенитной установки. А третий батальон в последние две недели отдувался за всех, ведя активные боевые действия по всему ущелью. Но вдруг что-то случилось в начале июля. В одном из боев третий батальон понес большие потери убитыми и ранеными. Потом, через два дня, еще несколько человек погибло, потом еще... В ущелье начиналась совсем другая война, из вялой, медлительной, она превращалась в активную и хищную, судя по всему, духов значительно прибавилось, и они стали дерзкими.
   Ремизов, как и его сменщик по караулам, валился от усталости, в какой-то день он даже забыл, что несение караульной службы - это поблажка судьбы. Нет тебе ни рейдов, ни засад в кишлаках и на дорогах, нет этих хладнокровных минных полей. Караул - это же счастье!
   Конечно же, счастье, но когда ночью, ближе к утру, голова начинала гудеть как колокол, об этом никто не вспоминал. Связи с постами как не было, так и нет, часового не вызовешь, чтобы убедиться, что он цел. По ночам после дневной удушающей жары, когда солнечный луч насквозь прожигал рубашку, вдруг становилось по-настоящему холодно. Правда, в караульное помещение наконец провели свет, теперь ночью караульные читали газеты и книги. Между караулами в пятой роте шло активное строительство заглубленных блиндажей. Дело требовало времени, которого у Ремизова после службы не оставалось, зато на этом поприще подавал пример вернувшийся из госпиталя Гайнутдинов. У шестой роты скоро могла появиться своя казарма, единственная в полку. Четвертой роте и минометчикам повезло больше, им выделили не бог весть какие, но отдельные дома. Почистить, побелить, обшить досками - вот и весь косметический ремонт.
   Сидя ночью в караульном помещении, Ремизов переваривал хозяйственные вопросы. Искренней любви ни к цементу, ни к гвоздям он не испытывал, но еще раздражало, что с начальниками складов обо всем приходилось договариваться лично, а иначе... Да все, что угодно. То доску обрезную не получишь - только горбыль, то обмундирование для роты по размеру не найдешь, то аккумуляторы для БМП на зарядку не поставишь... Где-то здесь, переходя от склада к складу, он впервые услышал старую поговорку: кому война - кому мать родна. Помощи ждать ни от кого не приходилось, сам себе начальник, в строю ни одного офицера, а два прапорщика, техник роты и старшина, оказались далеки от его забот. Для них он так и остался молодым взводным с временными полномочиями ротного командира. И Усачев, умник этот, глядя на кадровый расклад пятой роты, оставался в стороне, наблюдая как укрепляется у Ремизова его деловая хватка. Но ведь он больше двух месяцев один в упряжке и за коренного, и за пристяжных, свихнуться можно, и от хронического недосыпания, и от проблем с дисциплиной, а что до хозяйственных дел... И Мишка Марков что-то не возвращается из отпуска. Прислал телеграмму - приболел вроде бы. Он умеет приболеть вовремя, как тогда в Термезе перед отправкой. Только теперь все по-другому, потому что все на одном горбу такого же лейтенанта. Хотя вряд ли Мишка думает так же, он и не представляет, что здесь происходит. Они с женой теперь из постели целыми днями не вылезают, а тут хоть сдохни и от работы, и от тоски. Говорят, Москаленко будет командиром роты. Ладно, быстрей бы уж назначали, Серега толковый парень, будет, кому службу передать или хотя бы с кем разделить. Если бы не письма из дома, вообще выжить было бы невозможно. Конечно, в переносном смысле. Выживать надо всегда, и несмотря ни на что, и назло, и во имя... Ирка все ноет, когда он приедет в отпуск, когда? Подружки у нее какие-то дуры, спрашивают, почему она сама сюда не едет работать по контракту. Правда, тот летчик, что приезжал в июне, намекнул, мол, в Афган только шлюхи добровольно ездят. Черт-те что. Здесь же убить могут! Или покалечить. И еще неизвестно, что хуже.
   Среди ночи где-то в глубине полка, среди разрушенных дувалов раздался глухой, словно из подземелья, взрыв.
   - Караул! В ружье! Разводящим проверить посты!
   Понять, что и где взорвалось не получилось. Все ночные звуки, шорохи и вздохи замерли в ожидании следующего акта. Ремизов связался с дежурным по полку, тот пояснил, что взрыв произошел в центре полка, но дежурные и дневальные по ротам докладывали, что у них все в порядке, и никто из них не мог показать, в каком месте рвануло. А когда с постов вернулись разводящие и сержант Рейхерт доложил, что не нашел своего часового Олейника, что-то оборвалось у Ремизова внутри.
   - Ищите. Мог уснуть. Мог напугаться и спрятаться где-нибудь.
   - Этот может. И спрятаться и напугаться, - сказал разводящий, изобразив насмешливую физиономию, - а нам отдувайся.
   - Не ерничай. Кто рожден подвиги совершать, а кто щи на кухне стряпать. Он вряд ли сюда собирался. Давай, вперед.
   Его так и не нашли. После смены постов оказалось, что часовой с соседнего поста видел Олейника. Он рассказал, что тот несколько раз пробегал мимо и бубнил что-то про свой пулемет, якобы поставил его у столба, уснул, а когда проснулся, на прежнем месте не нашел. Он думал, что пулемет утащили душманы и что его теперь посадят.
   - Ты ничего не путаешь?
   - Нет. Он так и говорил: меня посадят, меня посадят.
   - Посадят, посадят. Ну и что? Ну и посадят. За жизнь надо бороться, - кажется, он уже знал продолжение этой истории, но не верил самому себе.
   Чувства рождали мысли, а те снова трансформировались в чувства, то затухая, то обостряясь. Да, мы все давно здесь сидим. Афган - это же большая зона, а вот эти посты с колючей проволокой, эти духи, которые на нас через зрачки автоматов смотрят, - это локальная зона. У нее и имя есть - Руха. Разруха... Проруха... Эх, проруха--судьба. А Мишка сейчас в постельке нежится, а завтра, наверное, на пляж пойдет загорать. Пиво питерское пить будет. Домой хочу!!!
   На рассвете зазвонил телефон.
   - Ремизов, давай сюда. Я у штаба полка. Мы тут нашли кое-что, будешь опознавать, - это Савельев, начальник штаба. Его острый нюх известен всему батальону, и то, что он никогда не ошибался, тоже известно всем. Значит, он не ошибся и сейчас, когда вызвал начальника караула.
   Ремизов бежал со всех ног. Место нашел быстро, им оказалась свалка в полуразрушенном здании недалеко от штаба полка. Глинобитные стены и перекрытия поглотили звук взрыва, поэтому его отчетливо никто и не слышал. Несмотря на ранний час, здесь собрались все, кому это положено по службе. Не докладывали только командиру полка.
   - Смотри, - Савельев был хмур и краток.
   И Ремизов смотрел. В глубине проема, среди разбитых саманных стен, среди хлама и мусора лежала окровавленная, красно-фиолетовая груда мяса, из которой торчали... Нет, это невозможно, к горлу подкатил ком тошноты, это не укладывается в сознании! Из этой груды торчали две белые, пухлые человеческие ноги. Ремизов смотрел, он не мог оторвать взгляда, он ничего не мог, став неподвижным, окаменевшим. Страшное зрелище, словно ядом, пропитывало сознание, память, для того чтобы он никогда потом его не забыл.
   - Он?
   Ремизов слышал вопрос, знал, что надо отвечать, и не мог произнести ни слова.
   - Это он? - еще громче спросил Савельев.
   - Да. Он. Олейник. Это его ноги.
   Савельев странным, изучающим взглядом посмотрел на командира роты, в этом взгляде был вопрос, для которого так и не нашлось слов:
   - Откуда?
   - Я всех своих солдат узнаю, даже в таком виде.... - ком тошноты рассыпался на молекулы и пропал. Мысли стали ясными, освобожденными от обид и эгоизма, от простых земных тягот. - Он гранату на животе взорвал.
   - Взорвал. Я сначала подумал, что он без лица. Вот и все, был человек, и нет человека. Наверное, это лимонка рванула. Вон как кожу сорвало. Черт! У него и рук нет, - Савельев брезгливо поморщился.
   - Ему теперь безразлично, - впервые Ремизов подумал, что убитым не больно, и Олейнику не больно. Больно только живым, хотя бы тем из них, кто стоит молча над останками и не знает, проклинать его или жалеть.
   - Ему - безразлично, - проскрипел зубами Савельев. - Мать не пожалел.
   - Что ей писать? - ротный задавал этот вопрос не то себе, не то начальнику штаба, но, скорее всего, вопрос не имел ни адреса, ни адресата.
   - Что писать? Как всегда. Погиб в бою. Мой писарь напишет, не ломай голову, Чернецкий мастак на такие письма.
   - Да, пусть напишет, что в бою... Для родителей хоть и слабое, но утешение. Такую правду ни одна мать не переживет, - ротный кивнул головой на останки человека, теперь он мог рассматривать их спокойно и методично, словно читая последнюю страницу войны. - Я опрашивал солдат, рассказали. Он подумал, что проспал духов, и они сейчас бесчинствуют в полку, он понял, что виноват. Дурачок... Надо найти его пулемет.
   - Уже нашли, - Савельев замолчал, пожал плечами, - начальник склада принес недавно дежурному. Ночью проходил мимо, видит, солдат спит, решил проучить, забрал его пулемет и ушел.
   - И никому не позвонил, не сказал. Сволочь же. Поиграть решил.
   - Ремизов, ты слишком остро на все реагируешь, возьми себя в руки. Этот начальник склада не сволочь, он маленький вредитель, безмозглый баран. Представится случай, я первый ему морду разобью, - Савельев и сам не заметил, как завелся. - Он не собирался никого погубить, он этого не хотел!
   - Но это произошло!
   - Да! Произошло! Потому что этого хотел Олейник.
   Они оба надолго замолчали, словно к ним одновременно пришло откровение. Можно сочувствовать слабым, защищать их, спасать, но когда-то каждый сам принимает решение: жить или умереть. А он, этот солдат, не захотел жить, он струсил.
   - Он первый солдат моего взвода, кто погиб на этой войне. Я их всех берег, а Олейнику за эти месяцы не поручил ни одной серьезной задачи. И все равно не уберег.
  -- Я знаю, Ремизов. Но от своей судьбы не уйдешь.

* * *

   Во второй половине июля полк снова приостановил активные боевые действия. В штабе армии решили осмотреться, разобраться в обстановке, понять, что происходит в Панджшере. На самом деле в Панджшере ничего особенного не происходило, просто местное население начало возвращаться в ущелье. Люди шли с оружием, кто-то называл их душманами, кто-то моджахедами, но прежде всего они были люди, а на любой войне людей считают не головами, а штыками и стволами. Те, кто возвращались, шли не пахать и сеять, они шли сражаться с шурави.
   Их гнали на войну, и их становилось все больше. Но уже на дальних подступах к Базараку и Рухе группы и отряды душманов попадали под авиационную бомбардировку, их настигала дальнобойная артиллерия, и только потом они сталкивались с ротами и батальонами сто восьмой дивизии. Третьему батальону полка эти столкновения обошлись дорого, но и другие подразделения несли своеобразные потери, во всяком случае, медицинская комиссия, работавшая в полку, поставила обычный местный диагноз: острый дефицит веса у большинства солдат и сержантов и у многих офицеров. Командование армии приняло решение о прекращении рейдов.
   - Начальник штаба, с завтрашнего дня батальон переходит к засадным действиям. Каждую ночь мы готовим по две засадные группы.
   - Я представлю свои предложения, - Савельев возился с картами, отмечая красным карандашом рубежи будущих засад.
   - Надо поработать по ближним кишлакам. Духи там бывают, это точно.
   - Есть одна интересная идея.
  
   Ущелье Гуват по своей глубине, по сравнению с соседними ущельями было небольшим, одноименный ручей протекал по нему, не пересыхая, круглый год, он нес в Панджшер чистую ледниковую воду и рассекал Руху на две неравные части. Выше по течению, укрывшись за изгибом ближнего хребта, располагался небольшой, домов на тридцать-сорок, кишлак, который тоже назывался Гуват. Его не видно с постов первого батальона, поэтому для полка он представлял интерес.
   Первую засаду Савельев решил организовать сам, и именно в этом кишлаке. Его выбор пал на пятую роту. В отличие от Усачева, ему этот лейтенант, управлявшийся в ротном хозяйстве за четверых, казался вполне симпатичным. Может быть тем, что был слишком открыт, а заодно и взрывоопасен, как бензиновая смесь, может, тем, что в его взгляде помимо любопытства всегда читалось чувство ответственности, стремление к порядку. Когда-нибудь и этот оптимизм, и юношеская восторженность освободят место рассудительности, трезвому расчету, после чего начальник штаба надеялся получить подготовленного ротного, способного к решению любых боевых задач.
   Идея, о которой он накануне говорил комбату, имела свою изюминку: устроить в кишлаке небольшой пожар, шум, привлечь внимание духов, выманить их и в то же время под прикрытием этого фейерверка выставить в засаду две группы. Узнав о предстоящем мероприятии, о том, что кто-то должен возглавить вторую группу, к Ремизову напросился в помощники старшина роты Корчин.
   - Командир, здесь все рядом. Только на одни сутки, - канючил и упрашивал старшина, - рота в рейды ходит, солдаты, офицеры надрываются, как навьюченные ишаки, а старшина сидит на портянках и трескает сгущенку. Ну, командир?
   - Ладно, я не возражаю.
   На самом деле Ремизова коробило и от показного сочувствия, и от лести, и оттого, что с этим скрытным, жадноватым прапорщиком никак не получалось найти общего языка, и вот как раз для налаживания отношений он подыскивал средства.
   - Нам ведь и по хозяйству кое-что надо.
   - Ну вот, это ближе к теме.
   - А то у нас посуды в роте никакой нет, одни алюминиевые миски, а там хоть сервизом одним-другим разживемся, мелочами всякими.
   - Смотри, не увлекайся. Трофеи трофеями, но мы не в магазин идем, а в засаду.
   - Нет, нет. Трофеи попутно.
   - И под ноги чаще смотри.
   - Я дома, в Казахстане, по сопкам много ходил, там тоже камней хватает, как здесь.
   - Старшина, я тебе про мины говорю.
  
   В кишлак входили двумя колоннами, по обеим сторонам ручья. На подходе к окраине Савельев дал очередь трассирующими пулями по небольшому наделу пшеницы, на соседней делянке разорвалась граната из подствольного гранатомета. Поля загорелись, над ними завихрился синий горячий дым, замысел этой маленькой операции начал реализовываться.
   - Что морщишься, Ремизов? Хлеб жалко? Он уже осыпается, а убирать его все равно некому. Так что хоть как пропадет.
   - Пропадет, только все это напоминает другие картины.
   - Напоминает. Но лучше без аналогий и без сантиментов. Наш спектакль для духов должен быть настоящим, мы должны их взять на живца. Пусть разозлятся. А мы их тут - тепленькими, - Савельев взбодрился, в нем торжествовал дух охотника, идущего по волчьему следу.
   - Знаю, что надо.
   - Зарезать зверя и ручки в крови не испачкать - так не бывает! Тем более что тебе не привыкать, - Савельев скосил многозначительный взгляд на своего офицера, - так ведь?
   - И так можно сказать, - Ремизов повел бровями, но больше ничего не добавил. Они уже входили в кишлак.
   - Теперь давай определимся. С каждой стороны поджигаем по одному дому. На удалении друг от друга. Но должна быть подсветка и по центру кишлака, и со стороны верхней тропы. Перед тем как поджечь, полный и дотошный обыск, будет очень здорово, если мы что-то найдем. Понятно?
   С первыми сумерками Савельев с частью пятой роты, с группами обеспечения, которые он брал для массовки, стал неторопливо отходить из Гувата в обратном направлении, разрешив нескольким сержантам постреливать по окнам, по подозрительным щелям в дувалах. За их спинами, как два огромных факела, разбрасывая искры, потрескивая сухой древесиной, полыхали дома.
   - Хороший кишлак, уютный.
   - И чистый, и богатый, много чего в домах есть, муки полно.
   - Да, много чего. Душки все побросали, когда уходили.
   - Тропинки камнями выложены, не то, что у нас. Трава, как одеяло пуховое.
   - Дома жаль. Крепкие были дома.
   - Прекратить разговоры! - Савельева начинала раздражать эта пустая солдатская болтовня. Рано или поздно она сведется к тому, что хорошо там, где нас еще не было. - Устроили базар, как бабки на посиделках. Наблюдать в секторах!
  
   Время перевалило за полночь. Оно повисло почти без движения над миром, над этим кишлаком, и если бы не часы с их монотонной секундной стрелкой, гипнотический сон давно охватил бы уставший разум. Глаза слипались. Ремизов, сидя на подоконнике второго этажа, нещадно тер их костяшками пальцев, чтобы заставить смотреть, до боли щипал себя за руки. В какие-то моменты ему начинало казаться, что он спит с открытыми глазами. Сидеть часами без движения, всматриваясь в черноту, озаряемую всполохами горящих домов, стало невыносимо.
   - Рейхерт! Ты там, как? Бойцы, как?
   - У меня в глазах резь, еле держусь, бойцы спят.
   - Ладно, пусть поспят еще полчаса. Тебя Варгалионок сменит.
   Внезапно Ремизов то ли почувствовал, то ли увидел боковым зрением движение на мостике через Гуват. Схватил автомат, соскочил с подоконника. Освещенный контур человека скользнул в темноту и растворился за углом дома, в котором они находились.
   - Рейхерт! - бросил он громким шепотом. - Видел?
  -- Товарищ лейтенант, это кто-то из наших. Точно кто-то из наших.
   В подтверждение его слов раздался робкий стук в боковую дверь. Когда убрали блокирующее бревно, на пороге показался сержант из группы Корчина.
   - Ты какого черта здесь?
   - Товарищ лейтенант, меня старшина послал, я чай с абрикосами принес. Кипяток.
   - Да вы там что?! - рычал все тем же громким шепотом Ремизов.
   - Мы тихо. Мы в подвале огонь развели. Ни огня, ни дыма не видно.
   - О-о, японский городовой! Вы же демаскируете наши позиции!
   - Так старшина приказал.
   - Какой старшина? Ты что, до сих пор не понимаешь? Мы же тебя подстрелить могли. Назад не пойдешь, останешься с нами.
   Чай был, конечно, кстати, но его тонизирующего эффекта хватило ненадолго. К трем часам ночи Ремизов ощущал, как рассыпаются и уходят остатки его потрепанной энергетики, последние силы организма. Треск горящего дерева, доносившийся из глубины кишлака, оставался единственным раздражителем, который еще поддерживал сознание в тонусе. С порывом ветра от пожарища прилетали облака искр, они только подчеркивали черноту наступившей ночи. Одна из крупных искр, вырвавшись из-за ствола древа, стоявшего в пятнадцати метрах от их дома, описала правильную яркую дугу и снова исчезла за стволом. "Странная искра, - проплыло в мозгу Ремизова, - описала дугу. Так человек опускает руку с сигаретой. Ночью надо спать. Кому это надо курить среди ночи? Кому, кому... Разведчикам и диверсантам". Неожиданная мысль острым лучом прорвалась сквозь сумерки сознания:
   - Всем подъем! Занять позиции, к бою!
   Его автомат выискивал цель среди отсветов пожарищ и черных провалов между ними. Тень убегающего человека мелькнула чуть вдалеке - палец на спусковом крючке замер на мгновенье, и вдруг в это мгновенье неясным эхом откуда-то докатилась еще одна мысль: а если это свой, как тот сержант с чайником? Палец на крючке ослаб, готовность к выстрелу снизилась, но следующая мысль накатила удушливой волной: свой не стал бы убегать в глубь кишлака, надо стрелять! Но было уже поздно, тень растворилась.
   - Варгалионок! Смирнов! За мной! Рейхерт, организовать наблюдение и оборону. Мы быстро.
   Они бежали в стороне от огромных костров, продолжавших ярко пылать, скрываясь в кустах и деревьях, чтобы самим не стать мишенями для стрельбы. Заняв удобную позицию в середине кишлака, залегли.
   - Все. Слушаем и смотрим. Ни звука.
   Летняя ночь, пропитанная запахами войны, дышала тревогой и опасностью. В кишлаке есть люди, теперь это понятно, а вот сколько? И кто эти люди? Если этот наблюдатель пришел не один и где-то здесь притаилась банда? Первым не выдержал Варгалионок, минут через десять он толкнул командира под локоть:
   - Товарищ лейтенант, может, вернемся? Жутковато. Нас тут всего трое, от наших далеко оторвались.
   Ремизов думал о том же, они давно и внимательно присмотрелись к Гувату, к окрестным домам и дувалам, к местности, враг себя не обнаруживал. Но если их засекли, то маневр откладывать нельзя, надо уходить.
   - Возвращаемся, пожалуй, ты прав, пора...
  
   Спустя сутки пятая рота отправилась на засаду в Астану, крупный кишлак, расположенный в десяти километрах на восток от Рухи, в котором довольно часто бывали незваные гости. Природа не терпит повторений, и на этот раз она подарила роте огромную луну, светившую, как мощный софит, которая лишь изредка пряталась в высоких перистых облаках. Ремизов тоже был частью природы и тоже не любил повторений, а поэтому решил старшину Корчина с собой больше не брать, несмотря на все его нереализованные амбиции и горячий чай с абрикосами.
   Входили в Астану ночью, чтобы не привлекать внимания случайных ушей и глаз. Ничего лишнего из снаряжения с собой не брали, а перед началом движения попрыгали, убедились, что ничто не позвякивает. Полтора десятка теней тихо проскользнули через лунные поля и лунное молоко и углубились в узкие, брошенные жителями переулки. Среди множества домов выбрали два самых больших, с широкими плоскими крышами, возвышавшихся над всеми другими, от которых просматривались подходы к кишлаку и к дороге, проходящей по берегу Панджшера.
   Только вступили за дувал первого дома, во двор, как в ноздри со сладким напором ворвался плывущий из дома запах плова. Ремизов замер от неожиданности, медленно выдохнул и вскинул руку - всем остановиться, замерли и солдаты. Кто понял, что происходит, кто нет, но Ремизов не слышал в доме звуков голосов, а это означало, что их засекли и притаились. Ждут или ушли? Вот в чем вопрос. Плов не готовят только для себя, это праздничное блюдо, сколько же их здесь и кто они? Неужели бой? Кто будет атаковать, тот и победит. Ремизов почувствовал, как по коже пробежали мурашки, а им на смену от сердца побежала горячая волна адреналина.
   "Сынок, береги себя. Доля у тебя такая. Береги себя". "Артемчик, я тоскую без тебя, я жду, а ты все не едешь". Голоса, строки из писем пробегали от виска до виска, от края до края панамы, уходили и снова возвращались. Настал тот случай, когда и нужно, и можно было поберечь себя. "Ну, пусть только кто появится, патронов не пожалею, перекрещу крест накрест. Мало не покажется"
   - Рейхерт, - шепот, палец к губам, Ремизов дышал ему прямо в ухо, - без звука. Обходишь с группой дувал. Автоматы к бою, с предохранителей снять, первый патрон досылать медленно, без щелчка. Приготовить гранаты.
   - Понял. Иду, - он махнул рукой своей группе, и четыре солдата, прижимаясь спинами к стене, следом за ним начали обход дома с тыла.
   - Тарасенко, ты со своими во двор, направо и на крышу. Все делать тихо. Смотри, чтоб гранату сверху не бросили.
   Молодой сержант из второго взвода напрягся, это чувствовалось по его блестевшим в темноте глазам, по дыханию.
   - Не дрейфь, все будет путем. Давай!
   А сам со Смирновым и Аверьяновым направился в глубь дома, откуда тянуло соблазнительным запахом. Передвигались аккуратно, не подставляясь под открытые проемы окон, дверей, видимые в ярком лунном свете. По запаху быстро нашли очаг, на котором висел казан, полный еще горячего нетронутого плова, осмотрелись в соседних помещениях и только потом, еще раз прослушав все шорохи ночного безмолвия, получив доклады от сержантов, Ремизов понял, что духов здесь нет.
   - Наша задача меняется. Духи в кишлаке, это точно, мы обнаружены, это тоже точно. Так что ни о какой внезапности речь не идет.
   - Что делать будем? Что моей группе делать? - поправил себя Тарасенко. Немного суетливый, но всегда ответственный, он вызывал у ротного симпатию, из него мог получиться хороший сержант, командир.
   - Занимаем позиции по двое, по трое по всему периметру и на всех этажах. Ведем наблюдение. У нас самый высокий дом, если что, к нам просто так не подобраться. Спать по очереди. Думаю, что ночью не сунутся, а вот на рассвете все может быть.
   - А что с пловом?
   - Рейхерт, вот ты его и опрокинешь в золу. Объяснить?
   Ремизов с группой Тарасенко расположился на большой плоской крыше и только тут понял, что их позиция не так уж и безупречна. Весь кишлак сверху представлял собой сплошные, переходящие одна в другую крыши, залитые зеленовато-белым обманчивым светом луны и черными пятнами и полосами теней. Их группа лежала в таких пятнах, но кто-то другой тоже мог раствориться в них на соседних крышах, а с этих крыш можно не только вести огонь, но и добросить гранату. После таких размышлений опасность стала близкой и очевидной.
   Вот тебе и природа, которая не терпит повторений. Опять таинственные призраки, то тени, то запахи. Душманы, духи - они настоящие духи, и появляются, словно из ниоткуда, и уходят в никуда. Растворяются в лунном свете, дематериализуются, вот и все. Ремизов глотал холодный кофе из большой армейской фляги, чтобы не проспать момент их материализации. От долгого неподвижного лежания посреди зачарованного мира под негромкий рокот близкого Панджшера ощущение опасности притуплялось. Демоны сна заставляли спать, убаюкивали, но литр выпитого крепкого кофе все-таки раздирал глаза. Ремизов досадовал на солдат, у которых не было столько воли и сил, как у него, почти наверняка знал, что они дремлют, и это заставляло бороться со своим собственным безволием и бессилием.
   Душманы не появились. Они ведь тоже чего-то опасаются, тоже боятся. Если перед ними действует организованное, подготовленное подразделение, которое не оставляет шансов на успех, стоит ли рисковать? Вот и весь вопрос: а стоит ли?
   Вернулись в расположение роты ближе к полудню. Не успел Ремизов и умыться после возвращения, из штаба батальона прибежал Чернецкий:
   - Товарищ лейтенант, у вас Труханович умер.
   - Ты, что такое несешь? Он же с нами в Гуват недавно ходил.
   - Ну вы же его сами тогда и вернули с Савельевым. Он в санчасти сутки отлежал, потом его "вертушкой" отправили в Баграм. Из штаба дивизии утром звонили: умер в госпитале. У него был тиф.
   - Тиф? - сказать, что Ремизов удивился - это ничего не сказать, он опешил: - Какой тиф? Мы же эту заразу еще в двадцатых прикончили.
   - У нас - да, у них - нет.
   - Давай в первый взвод. Попов соберет личные вещи. Там и собирать-то нечего.
   Штабной писарь ушел, а командир взвода, а по сути -- роты, опустился на табурет, опустошенный этой новостью. Надо бы прилечь, поспать пару часов, восстановить силы, а он сидел посреди блиндажа, беспомощный и жалкий, по его обгорелому, небритому лицу, по рукам стекала вода с мыльной пеной, капала на пол. Самая лучшая новость - это отсутствие новостей, вот и не верь римлянам. Вся мудрость веков уже вычерпана до дна. Будь ты семи пядей во лбу, ничего не изменишь, судьбу не обманешь. Что позволено Юпитеру... Кто тут возомнил себя Юпитером? Быки, крепкие, напористые, но быки, а у всех быков одна судьба - заклание. В этой проклятой засаде глаза до красноты, до рези натер, всех уберег - а тут в спину, ножиком...

* * *

  
   - Мишка! Гад! Ты все-таки вернулся. Я тебя тут каждый день вспоминал.
   - Это какими же словами ты меня вспоминал?
   - Ха! Всякими. А ты думал.
   - А мне жена постоянно говорит, что это у тебя уши горят? Ну, теперь ясно.
   - Рассказывай, как там Союз, как Ленинград, как Ярославль?
   - Так же, как всегда. Что с ними случится? Уютно, спокойно, никто не стреляет. Ты представляешь, там никто не знает, что здесь идет война, мне никто не верил. С кем ни поговорю, что Марс, что Афган - все едино, - Марков легко и беззлобно вздохнул, - но если бы ты знал, как дома здорово!
   - А зачем это знать? - настроение у Ремизова вдруг погасло, а в сознании проскочила искра неясной обиды, - ты теперь будешь вспоминать каждый день отпуска, переживать, а нам, голодным псам войны, все эти нежности ни к чему.
   - Вот, как ты заговорил. Матерый стал.
   - Станешь тут. Верчусь как белка в колесе. Или как конь, дежурный по цирковой арене. Ничего не успеваю. И ты готовься. Сутки на раскачку - и вперед. Мы по ночам в засады летаем, как филины. Привыкли, так что и ты привыкнешь. Завтра в ночь - засада в Базараке, там недалеко штаб дивизии размещается.
   - Арчи, ты издеваешься. Я снова в Ленинград хочу, домой, а ты мне про какой-то Базарак. Я и слов таких не помню.
   - Вспомнишь. Ты все вспомнишь. Только пуля над ухом просвистит. А в отпуск мы отправим Корчина, уже сегодня, а то ему невмоготу, дня вытерпеть не может.
  
   Следующим вечером, едва сбросив с себя домашнюю расслабленность, Марков и девять солдат, в основном из его взвода, отправился в Базарак. И им всем выпала военная удача, но, наверное, своим избранником она назначила командира взвода, поскольку по неписаному правилу чаще всего везет тем, кто крутит рулетку впервые. Коварная фортуна завлекает, околдовывает заблудшую душу игрока, странника, и он, этот искатель приключений, радуется ей, не замечая подвоха, не чувствует, как им овладевает страсть, как неотвратимо разум уступает чувству. А он, лейтенант Марков, только прибывший с пляжей Финского залива, из праздничной столицы бывшей империи, из чужой мирной жизни, уже или все забыл об этой войне, или так и не понял, кто он здесь. Ему же сразу предложили сделать ставку и вращать.
   Едва солнце провалилось на западе за хребты и небо стало стремительно темнеть, группа душманов спустилась с гор невдалеке от Базарака. Перед ними стояла задача - заминировать дорогу в том месте, где она делает петлю, огибая выступающую скалу и приближаясь к Панджшеру почти вплотную. Все совпало. И то, что засада выставлена именно здесь, в узком месте, и то, что душманы выбрали неудачное время, их силуэты виднелись на фоне блестевшей в сумерках реки. И даже то, что в этот час дежурил Варгалионок, а командир взвода прилег отдохнуть до полуночи.
   Когда Варгалионок увидел духов, которые подкапывали обочину грунтовой дороги, то неожиданно для себя растерялся. Надо было что-то делать. Надо было открывать огонь. Рядом стоял пулемет Калашникова с лентой на сто патронов, этого боезапаса хватило бы на всех, но он не решился. Первый раз всегда страшно, так все говорят. Он посмотрел на копошащихся в кустах духов, потом на пулемет, потом снова на духов и, стараясь не шуметь, быстрым шагом пошел к Маркову.
   - Варгалионок, ты куда? - из-за соседнего валуна негромко спросил Абдуллаев.
   - Там духи. Я к Маркову.
   - Духи? - у Абдуллаева округлились глаза, он - чеченец и на близость схватки отреагировал по-другому, - они уйдут. Уйдут же!
   - Что делать, Абу? - он и сам знал, что делать, вопрос стоял иначе - как?
   Абдуллаев посмотрел на сержанта, на его бледное лицо и все понял.
   - Все будет чики-пики. Мы их завалим. Пошли.
   Он быстро подошел к пулемету, приложил приклад к плечу, повел стволом вдоль дороги и наконец увидел духов, они уже заканчивали свою работу. Сердце сделало мощный толчок, горячая кровь ударила в виски, а от нахлынувшего на Абдуллаева бешеного азарта вокруг наэлектризовался воздух. Точно прицелиться в такой темноте - дело почти безнадежное, луна, потерявшаяся между бегущими облаками, едва освещала цель и линию ствола, но в подсветке он и не нуждался, он воспринимал окружающее совершенно другим, новым чувством.
   Длинная раскаленная очередь вспорола влажный воздух, горную тишину. Приклад пулемета методично бил в крепкое солдатское плечо, Абдуллаев что-то орал на своем наречии себе под нос, а Варгалионку в этот момент казалось, что сам демон вселился в солдата и теперь безудержно и жадно торжествовал. На дороге раздались крики людей, топот бегущих ног, где-то в камнях металлическим стуком отозвалось брошенное оружие.
   - Отсекай от гор! Уходят! - прокричал между очередей Абдуллаев.
   - Вижу! - теперь и Варгалионок короткими очередями из автомата обрабатывал каменистый склон горы, не вполне уверенный в том, что его пули достигают цели. Заработали еще два автомата. Светящаяся трасса аккуратно прошла вдоль обочины дороги, потом трассера несколькими приемами описали контур склона горы. Кто-то хорошо видел ночью. Через пять минут ничто, кроме кислого запаха пороха, не напоминало о внезапно разразившейся стрельбе, но кому-то этот запах казался сладким.
   - Ну, Варгалионок, что ты тут за фейерверк устроил? Докладывай, - Марков отложил автомат и в благодушном настроении всматривался в ночь, пытаясь увидеть дорогу и не решаясь спуститься к ней.
   - Духи дорогу минировали. Ну, мы по ним и жахнули. Вон, Абдуллаев всю ленту расстрелял.
   - Сколько их было?
   - Я троих видел. Может, их и больше на дороге копалось, но я видел троих.
   - Попали в кого?
   - Там крики были, наверное, попали.
   - Я скажу, - нетерпеливо вмешался Абдуллаев, - одного я точно срезал. Я чувствую. Потом, они побежали. Дальше не знаю. Но одного я точно срезал.
   - Думаю, мы еще одного могли зацепить. Там, на дороге, или кто-то споткнулся, или автомат уронил.
   - Ладно, я понял. Докладываю оперативному, - командир взвода Марков праздновал свою маленькую победу. Это не то что песок и щебень в горах месить, ему теперь никто не скажет, что он зря небо коптит. - Утром посмотрим, что мы тут наколбасили. А теперь наблюдать внимательно. Мало ли что, ночь впереди длинная...
   Утром картина ночного боя прояснилась. Неудачливый минер с искаженным лицом, скорчившись, лежал у обочины в окружении разбросанных итальянских пластиковых мин. Он был нафарширован свинцом. Идти по следам других душманов труда не представляло, местами виднелась разбрызганная кровь, а дальше нашли и два автомата, оставленные ранеными, когда они убегали. Но самих гостей так и не нашли: либо те смогли уйти, либо солдаты плохо искали то, что от них осталось.
  
   - Ну давай, отметим твой успех. Это стоит того, а то мы тут закисли в рутине, - Ремизов пару минут назад выслушал одобрительные слова от начальника штаба и пребывал в приподнятом расположении духа, - ты только нос не задирай.
   - Завидуешь?
   - Ты что, обалдел? Тебе просто повезло. С корабля на бал и сразу в герои.
   - Конечно, повезло, - Марков добродушно и самодовольно улыбался, его простое восприятие жизни обезоруживало, он по-прежнему оставался уверенным, что все в его жизни будет в порядке.
   - Повезло, что не они тебя, а ты - их.
   - Ты краски сгущаешь. Что бы они сделали?
   - Если бы Варгалионок не засек духов и они установили бы эти "итальянки", что бы могло произойти на обратном пути, а? Ты знаешь? - в секундной паузе взгляд Ремизова уплыл в сторону, дернулась правая щека, он представил, что было бы. - Нет, не завидую, нельзя завидовать.
   - Ну, ты - Кассандра.
   - Слава Богу, нет. Она принесла дурные вести. А я всего лишь предостерегаю. Сегодня все в масть, а завтра мордой в грязь?
   - Ты изменился, Арчи, ты стал еще и циничным.
   - Не больше, чем все, - он усмехнулся. - Меня давно никто не называл Арчи, больше никого не осталось, кто так меня называл, только ты. Теперь меня все зовут товарищ лейтенант, и командиры и подчиненные, у меня больше нет имени. А ты спрашиваешь, почему я стал таким.
   - Хочешь честно? У нас лучшая рота в батальоне, а может и не только в батальоне, в этом нам всем повезло. Костю, конечно, жаль, бойцов наших раненых тоже, но вдумайся, Арчи... -- Здесь Марков остановился, собрался с чувством и, взмахнув для убедительности рукой, продолжил:
   - Ты вдумайся! У нас в течение пяти месяцев нет ни одного убитого. Ни одного! А что у соседей? Мы везде вместе с ними отрабатывали, мы всю весну пахали как черти, летом ты вообще один остался. Результат тот же.
   - А Олейник, Труханович?
   - Они умерли, а не погибли. В бою, при обстрелах от душманской пули или осколка не погиб никто, и раненых у нас в два раза меньше, чем в любой другой роте. Ты думаешь, это просто так? Ничего подобного.
   - Миш, мы тут с этой войной все в дерьме, а тебя после отпуска на фантазии потянуло. Тебе бы замполитом быть, политруком, а то наш где-то в Баграме потерялся.
   - Извини, но этот твой сарказм тут ни при чем. Бойцы говорят...
   - Не извиняйся. - Ремизов не дал ему договорить и удовлетворенно усмехнулся. - А бойцы, значит, уже нажаловались командиру взвода? Что ж теперь? Приходится применять и недозволенные приемы. И все ради нашей лучшей роты. Пусть домой живыми вернутся, да не забудут спасибо сказать, да письмецо черкануть. Я - командир, я без них смогу, а они без меня - нет.
   - Арчи, у тебя налицо профессиональная деформация.
   - Стоп, стоп. Пора в твою бочку меда добавить свою ложку дегтя. Во-первых, хорошая рота дорого стоит ее командиру. Во-вторых, час назад радиограмма поступила из штаба дивизии - это к слову о нашей роте - в Ташкенте на таможне старшину Корчина задержали, пытался провезти наркотики. И не травку, а промедол. Считай, что он его у раненого бойца украл. Он - тоже наша рота. Этот прапорщик единственный, кто не попал в орбиту моей воспитательной работы. Мне, взводному, не по чину, - Ремизов сделал попытку улыбнуться. - В остальном я с тобой согласен, и моя деформация налицо. Только одна деталь. Когда после операции в Арзу мне перед строем благодарность объявили, я ответил: "Служу Советскому Союзу!" Так вот, я знаю, кому служу... Ну, что задумался, мы выпьем сегодня за твой успех или нет?
  
   Днем позже комбат Усачев направил взвод Маркова в ущелье Хисарак, что выходило своим устьем к Панджшеру с южной стороны, как раз напротив Рухи и напротив огневых позиций пятой роты, для оборудования на ближнем отроге хребта поста охранения. Будущий пост мог контролировать это ущелье и располагавшийся в нем кишлак Мариштан, даже странно, что его не поставили здесь раньше. Маркову определенно везло, строительство поста, оборудование - едва ли не самая спокойная и безопасная задача, о которой мечтал каждый солдат и каждый взводный. Две недели с лопатой лучше, чем один день в рейде, кто бы спорил.
   Ночью Ремизов еще не успел провалиться в сон, как его уже тряс за плечо дежурный по роте.
   - Товарищ лейтенант, у нас подрыв на посту.
   - В первом взводе? Кто?
   - Рядовой Розен.
   - Какой подрыв среди ночи?
   - Да, уже три часа прошло, а его только что принесли в санчасть. Они с носилками через Панджшер долго переправлялись.
   Ремизов бросился в санчасть. При слабом свете электрической лампочки на белой простыне лицо солдата казалось безжизненным, таким же белым, как и эта простыня. Он был без сознания.
   - Дышит? - невольно вырвалось у офицера.
   - Дышит, - не удивившись, ответила женщина в медицинском халате и в колпаке, сидевшая рядом с Розеном и считавшая пульс, - первую помощь ему оказали. Под капельницей полежит до утра. Теперь от нас ничего не зависит.
   - Что с ним? Мне тут только в двух словах...
   - Обрыв левой ноги, осколками посекло правую, больше ничего не повреждено. Обычно бывает хуже. И жгут ему хорошо наложили, у самой раны, при ампутации колено должны сохранить.
   - А вы кто? - наконец сообразил спросить Ремизов.
   - Вы первый раз в санчасти, да?
   - По личным делам, слава богу, незачем. Служебные вопросы решает старшина, педикулез и тому подобное. Ну, а сегодня... - Он замолчал, посмотрел на бледное, худое лицо своего солдата, - это мой вопрос.
   - Я прапорщик Довлатова, санитарный инструктор. Но все меня зовут Малика.
   Она попыталась уголками губ изобразить улыбку, но после тяжелого вечера и ночи улыбка не получилась. Ее проницательные черные глаза в обрамлении таких же черных ресниц и тонких, изогнутых черных же бровей выражали только усталость и ничего более. Для любопытства сил не хватало.
   - Хорошо, я тоже вас так буду называть. Малика, а лейтенант, который с ним пришел...
   - У командира полка на докладе. Он сразу отправился, как только прибыл.
   - Значит, с Розеном все в порядке.
   Среди ночной госпитальной тишины слова, сказанные Ремизовым, прозвучали двусмысленно, а когда молчание затянулось, из двусмысленности они вдруг превратились в бестактность. Он не знал, как продолжить разговор, как объяснить, что он имел в виду совсем другое, что солдат жив и его спасут. В конце концов, он сам запутался в том, что имел в виду. Постепенно внутреннее напряжение возросло, всколыхнулись эмоции, они желваками и красными пятнами заиграли на лице, хотелось выкрикнуть их из себя, выплеснуть, как обжигающий гейзер. Это же фатальность! Нелогично, непредсказуемо. Хороший солдат (все бы такими были!), и вдруг... Какого черта! Чем занимался Марков на посту в этой безобидной обстановке!
   - Да, с ним все в порядке, - Малика словно прочитала его мысли и сама прервала напряженное молчание. - Утром сразу же нужен вертолет. И сразу на операционный стол.
   - Трудная у вас работа. Видеть это каждый день! Как вы можете, как у вас сил хватает! Тут раз увидишь - спина леденеет, - он покосился на больничную кровать, на пропитанную пятнами крови простыню, прикрывавшую его солдата, и убрал глаза в пол, - наверное, надо быть хладнокровной и твердой, как камень, да?
   Малика не успела ответить, а он не заметил, что по ее уставшему лицу, по гладкой атласной коже пробежала тень маленькой женской обиды. Женщина, какой бы сильной она ни была, все же остается женщиной, она нуждается в поддержке и понимании этих невнимательных мужчин. Из темноты вынырнул Марков, поправил на носу очки и остановился в пороге, не зная, с чего начать.
   - Миша, что произошло? Что ты молчишь?
   - Отправил Варгалионка с бойцами в кишлак за дровами, - он третий раз рассказывал эту историю и каждый раз чувствовал, что его вина на чаше Фемиды становится все тяжелее, - ну, обычное дело, сам знаешь. Там тропа есть, ее саперы проверяли. Мы два дня по ней ходили. А Розен решил в дом зайти, матрас хотел присмотреть. Варгалионок его не пускал, а он не стал слушать. Тот ему вслед, мол, иди, ищи свою мину. Ну, вот.
   - Что, вот?
   - Нашел. Он даже в дом зайти не смог. Мина у самого порога стояла. Он только к двери - и взрыв. Варгалионок меня по связи вызывает, но я и так все понял. Подбегаю к Розену, он еще не потерял сознания, и, представляешь, что он мне говорит: "Товарищ лейтенант, я виноват, я вас подвел. Вам из-за меня попадет, выговор объявят". Я в шоке, поругают - перестанут. У него ноги нет, а он прощенья просит!
   - И ты его простил...
  
  

ГЛАВА 6.

Самая долгая осень

  
   Усачев сидел, тяжело сгрудившись над широким дощатым столом. Он был пьян, взвинчен и даже зол, чего раньше себе не позволял, но сегодня сдалcя, стопка следовала за стопкой, глаза наливались кровью, лицо багровело. Самогон, который выгнал Сафиуллин, старшина шестой роты, имел поганый вкус, но заодно и первобытную крепость. От него захватывало дух, но душа, вдруг поддавшаяся слабости, продолжала нудно страдать, затмение сознания не наступало.
   Сначала совещание руководства батальона шло как обычно, и вопрос рассматривался один-единственный - кадровый. С кем служить? С кем идти в бой? После лечения в Кабульском госпитале в полк не вернулся Аликберов, после очередных отпусков - Козловский, да еще этот бывший прапорщик Турпалов... А еще и Корчин, мерзавец. От решения не уйдешь, но вопрос из кадрового перерос в нравственный, потому и официальная часть сама собой переросла в рабочий ужин, тем более что у зампотеха и "нычка" нашлась ко времени. Когда замполит, переведенный к ним в мае на усиление из другого полка, попытался деликатно сделать замечание по поводу неумеренной выпивки, комбата передернуло. С этого и началось.
   - Ну, ты.... - он хотел сказать что-то оскорбительное, но сдержался и только, хлопнув ладонью по столу, бросил ему в лицо: - Иди, замполит, подыши свежим воздухом, тебе вредно быть в этом кумаре. Надымим тут, надышим перегаром. Придется быть свидетелем махрового пьянства, а там и рапорт писать.
   - Зачем вы так? - Добродеев не ожидал, что комбат, всегда предупредительный, может так резко вспылить.
   - Иди, иди, воспитатель. Ты мне вместе со своей братией взводных уже воспитал, разбежались все к чертям собачьим. За меня взяться решил?
   - Да нет же, я совсем другое имел в виду, - он неловко попятился к выходу, не зная, как помягче завершить разговор, но, так и не найдя нужных слов, почти вывалился из помещения штаба батальона.
   - Иван Васильич, - зампотех встревоженно запыхтел, - а вдруг он, эт самое, в самом деле, того, стуканет. Ты ж ведь его обидел.
   - Петрович, не перебирай. Он, конечно, странный, этот наш политрук, но не до такой же степени. Ну и стуканет, так быстрее с ним расстанемся.
   - Прекращай, командир, - вмешался начальник штаба, редко переходящий с Усачевым на "ты", но это и был тот самый случай, когда быть сдержанным - значит быть чужим. - Время разбрасывать камни прошло, теперь время собирать, а это всегда сложнее. И Добродеев, он ведь не крыса, прости, Господи. Он просто не чувствует ситуацию, где и что уместно, где заканчивается служба, а где оголенный нерв начинается.
   - Начштаба, ты в лирику не впадай, это не твое. Служба никогда и нигде не заканчивается. Присягу один раз дают, и на ночь ее в шкаф не прячут. Я тебя знаю как облупленного, ты ведь не по часам и минутам служишь?
   - Да мы тут все, считай, подписку дали, не в Союзе все-таки. Кто-то же должен. А у командира своя доля, кому на плечи давит, а кого и за горло берет.
   Усачев внимательно посмотрел на своего первого заместителя, оценивая искренность сказанных им слов.
   - Да, я - командир, и мне как командиру хуже, чем здесь, чем сейчас, уже нигде и никогда не будет. Меня никуда отсюда, из этой дыры, не отправят. И тебя я, Александр Степанович, тоже никому не отдам, извини. Это у замполитов есть главки, управления, теплые коридоры и теплые унитазы. А у нас с тобой вот этот глинобитный дувал, литр Ахметкиной самогонки и почти четыреста душ бойцов, которым и двадцати не исполнилось. Петрович! - Усачев вдруг резко переменил интонацию, - а почему до сих пор не налито, ты без команды больше ни на что не годен, да?
   - Не, Васильич, я просто замешкался. Сейчас все будет.
   - Начштаба, предупреди писаря своего, Чернецкого, никого к нам не впускать, нам есть о чем поговорить, давай, не затягивай.
   Когда выпитое пробило защитную блокировку рассудка, слова комбата потеряли смысл, но разговор, как часто бывает на Руси, не мог закончиться раньше, чем самогон. Зампотех несколько раз пытался затянуть "Любо, братцы любо, любо, братцы жить...", но Усачев не дал ему расслабиться и только продолжал напоминать про пустые стопки.
   - Ты понимаешь, они меня предали.
   - Не тебя одного.
   - С кем воевать? К чему они готовились, если не к войне? Стойко переносить тяготы и лишения... Они что, забыли? Это же присяга. Зачем идти в армию, если бояться службы? Безответственные люди. Там, дома, делай что хочешь, а здесь живи по правилам. Здесь все равны. Посмотри, что в шестой. Ротный дважды ранен, замполит ранен, первый взводный убит, второй тяжело ранен и уже не вернется, старшина и тот ранен. А теперь и в четвертой не стало офицеров. За мыслью следишь?
   Следить за мыслью комбата никому не удавалось, она рвалась, как нить, рассыпалась, как мозаика, в каждом его слове пряталось разочарование от царившей в мире несправедливости. Савельев и выпил не меньше, чем комбат, и досадовал на этих отщепенцев не меньше, но оставался невозмутимым, как всегда, несмотря на то, что шестая рота была ему особенно близка, он сам не так давно ею командовал. В нем зрели свои вопросы, на которые здесь, в полку, ему никто не дал бы ответа.
   - Хватит, командир. Они карьеристы, они толстокожие, - Савельев пытался оживить разговор, - а карьерист - это не тот человек, который для служебного роста готов пройти огни и воды, карьерист - это особая фигура, хм, он все это делает либо за чужой счет, либо выбрав путь наименьшего сопротивления.
   - Признаться, никогда об этом не думал.
   - И нет нужды. Есть другой момент. Более важный. Нас всех здесь могло и не быть. Чужая страна, чужая война, чужие проблемы. Кровь вот только наша льется... В свое время им сделали предложение, от которого они не смогли отказаться. Так разве они не правы, что наконец-то сделали свой выбор. Судить их сложно.
   - В либерализм играешь, Александр Степанович. Сложно судить, это когда сидишь в Союзе, дома, а когда и ты, и я здесь, совсем несложно, напротив, даже легко судить. Что, крайних в Москве искать будем? А ты что скажешь, Петрович?
   - Что скажу, что скажу. Я, конечно, не все понимаю, но по-житейски, Иван Васильич, ты прав, тут ничего не добавишь. Суки они. Я тут со своим пузом бегаю, как молодой, и ничего. Мне что, терять нечего? Жизнь-то, она и у меня одна, а детей дома двое, да и у тебя двое, их кто потом кормить будет, если что?
   - Слышал, начальник штаба, как это со стороны выглядит, по-житейски, по-людски, без политики партии и прочего антуража. Они свое сделали. Молча, по-предательски. Мы только-только начали разбираться в этой каше, что-то делать, а они... А Добродеев их еще защищает. Ты тоже их защищаешь?
   - Не их защищаю. Тебя. Пытаюсь объяснить. Мы воспитаны по-другому, на других примерах. Не привыкли, что человек может быть слабым. Что он сам решает свою судьбу.
   - Ага, крысы бегут с корабля. Это ведь тоже решение, - комбат не менял своей точки зрения, оставался агрессивным и, как хороший дуэлянт, все еще попадал в цель.
   - Что-то в этом роде. И не надо вместо них брать на себя ответственность. Каждый баран сам носит свои яйца, так что я не их оправдываю, им еще предстоит ответить, и перед людьми тоже. Идет естественный отбор, и с нами остаются лучшие.
   - А может, те, которым некуда бежать? А еще с нами остаются те, кому отпуска не положены и кому голоса не дано, солдаты и сержанты. Перед ними не стыдно? Разве они чего-то не понимают или не знают? Многие из них почти дети, и именно они будут служить до конца, и неизвестно, до какого конца, а господа офицеры и прапорщики... Они ведь настоящие господа и могут себе позволить спрятаться за солдатскую спину.
   Савельев опустил голову, продолжать дальше этот разговор стало невозможно. Только самые простые вопросы остаются без ответов.
   - Что теперь делать с четвертой ротой, командир?
   - Неукомплектованными нас не оставят. Для Панджшера людей найдут, даже если весь Туркестанский округ придется подчистить.
   - Но это когда еще случится.
   - Скоро. Тут информация есть, в Кабуле отряд спецназа расформировывают, натворили что-то, так вот, офицеров в нашу дивизию отдают, считай, что нам, - Усачев замолчал, потом, после паузы, неуверенно выдавил из себя, - я сегодня расслабился чересчур, похоже, перебрал. Ты меня осуждаешь?
   - Нет, мне по должности не положено. Вот только с Добродеевым не совсем красиво получилось.
   - С замполитом завтра разберемся, поговорим по душам. Да, а ты знаешь, по какому вопросу ко мне Марков сегодня обращался? На здоровье жаловался, говорит, что в мотострелковой роте служить не может, нагрузки большие, а у него зрение слабое.
   - Так и сказал?
   - Именно. Так-то вот, начальник штаба. Ты теперь понимаешь, какие ветра дуют?

* * *

   Москаленко после отпуска отвык и от боевой обстановки, и от большого количества солдат. Выбивало из колеи и другое неудобство: Ремизов и Марков, его взводные, казались ему закоренелыми боевиками. И вот теперь он - командир пятой роты, а кто скажет наверняка, он готов к этому?
   - Разберемся, не переживай, - Ремизов смотрел на нового ротного с надеждой - Серега, ты не представляешь, как я рад. Я так устал за лето. И по ночам служба снится, часовые, которые на постах спят. Нервы стали никуда. Мишка Марков меня постоянно одергивает. Теперь хотя бы отосплюсь. А еще я рад, что назначили именно тебя.
   - Раз так, спасибо за доверие.
   - Вот и впрягайся.
   - Да ты что так сразу-то? Дай осмотреться. Я еще от Союза не отошел, а ты меня по полной программе заряжаешь.
   - Ха! А как ты хотел? Отдохнувший, посвежевший, после домашнего молока, после помидоров с грядки... Мечта! Тебе и карты в руки. Да, как там Донецк?
   - Я не из самого Донецка, я из Харцызска. Там дом, там порядок. Дочка первые слова произносит, такая смешная.
   - Эх, Серега, если б ты знал, - голос Ремизова изменился, стал низким, хриплым, - меня здесь все достало... Как хочется забыться, ничего не знать, не помнить. Мишка вот тоже недавно из отпуска, а помощник из него никудышный, в службу вклиниться не может после питерских белых ночей. Как я был один, так и остался.
   - Ладно. Ну, ты-то меня одного не бросишь на растерзание ротному хозяйству?
   - Если только на один день.
  
   Четвертого сентября два батальона полка и разведывательная рота двинулись далеко на восток от Рухи в затяжной рейд. Операцию разрабатывали в Ташкенте, в штабе округа, но ничего хорошего это не сулило. Чем выше уровень командования, тем больше общих мест и меньше учитываются детали, тем больше накладок и жертв. Красные стрелы на картах больших начальников простирались за Астану, Пишгор, где стоял полк афганской армии, уходили еще дальше, где предполагались и базы боевиков, и залежи лазурита, полудрагоценного камня, так необходимого всем.
   Ахмад Шах Масуд, Счастливый, вернулся в ущелье, он находился где-то рядом, поблизости, наблюдал в стереотрубу свои владения, отданные им без сопротивления четыре месяца назад. Эта новость была самой модной и самой обсуждаемой в полку. Панджшерский лев вернулся, лев хочет крови, его оскорбительно щелкнули по носу, когда в апреле разорвали негласный договор о ненападении. Между ним и советскими войсками такой договор существовал, его заключили в последний день уходящего 1982 года, он считался неофициальным, поскольку его не скрепляли подписи, а оперативник главного разведывательного управления Генштаба, который встречался в Рухе с Ахмад Шахом, и полномочий таких от командования не имел. Тем не менее договор строго соблюдался. Теперь же война разгорелась заново и в полном объеме, и это хорошо организованное действие тревожило всех. Небольшие отряды душманов, как ручьи с гор, потекли в район Панджшера, волну этой экспансии надо было осадить и остудить. Но так же, только с точностью до наоборот, думал и Ахмад Шах: шурави надо показать, кто здесь хозяин и что стоит на Востоке односторонний разрыв договора.
  
   На рассвете батальон Усачева следом за разведывательной ротой по мосту у Дуава пересек Панджшер, направляясь в район своей задачи, а в десять часов и разведка, и пятая рота вместе с ней попали под плотный огонь душманов. Четыре месяца назад этой же дорогой прошел первый батальон.
   - Рота! За камни! - Ремизов по привычке, забыв, что уже передал полномочия ротного, отрывисто раздавал команды, и это было лучшим из того, что он мог сделать для Москаленко. Нового ротного успокаивало, что его рота, его команда умеет работать, как отлаженный механизм, теперь он знал это не с чужих слов. Впереди и справа, на гребне прилегающего хребта, частыми ударами бича хлестко, дробно и безостановочно раздавались выстрелы двух десятков автоматов. Вокруг, над головой, где-то совсем близко обжигающе проносились вражеские пули. Мир звенел, как бьющееся стекло, страшно, почти предсмертно выли рикошеты, на этом безумном фоне совершенно неслышно одиночными всплесками и строчками вспухали фонтаны черной земли.
   - Вот это веселуха!
   - Рейхерт, веселиться позже будем, Саленко - ко мне.
   - Сало! К командиру взвода, бегом давай!
   Рота, не зная удержу, избавляясь от боеприпасов, поливала свинцом противоположный хребет, но с той стороны огонь не ослабевал. Ремизов всматривался в гребни камней. Нутром, присохшим к позвоночнику, он ощущал присутствие духов на укрытых, хорошо замаскированных позициях и - никого из них не мог увидеть.
   - Саленко, они в тех валунах. Больше негде. Смотри внимательно, ты должен увидеть, должен. И вали их по одному, ну, давай! Только не высовывайся.
   Саленко взялся за работу, приложился к своей ухоженной винтовке, долго искал, высматривал цель. Через минуту жахнул его первый выстрел.
   - Кажется, один есть.
   - Дело пошло. Отлежись минуту, смени позицию и продолжай. Рейхерт! Всем прицел шесть, одиночными, огонь по всему гребню! Не подставляться! Давай!
   Ремизов и сам приложился к автомату, подводя мушку прицела ко всем расщелинам и завалам камней на дальнем хребте. И вдруг он понял, почему не видно духов. Солнце им светит в спину, и сами они оказываются не только под защитой скал, но и в их тени. А его взвод и его рота смотрят на солнце и освещены солнцем.
   - Рем, не суйся, у них снайпер! - в подтверждение его догадки откуда-то снизу кричал Москаленко. - У разведчиков трое раненых! Все трое одиночным - из винтовки!
   Но Ремизов уже вошел в азарт. На пару с Рейхертом они методично, пуля за пулей, обрабатывали каждый удобный камешек, лежащий от них на удалении шестисот метров, практически за пределом нормальной дальности стрельбы.
   - Слева от камня - позиция. Аккуратно. Мягко. Выстрел! - сам себе приговаривал Ремизов. - Хорошо... Рейхерт, как у тебя?
   - Нормально. Получается.
   - Я трассерами попробую.
   - Рискованно. Засекут.
   - Надо проверить, как ложатся пули. Наблюдай!
   Пули ложились как надо, и взводный удовлетворенно подумал, что, пожалуй, они с Рейхертом поработали на славу.
   - Саленко! Как у тебя?
   - Еще одного завалил. Дернулся и притих. Готов, я его и сейчас вижу.
   Близко над самой головой Ремизова воздух разорвали две свистящие струи. Он резко вздрогнул и чуть сполз по склону. Следующая пуля стремительно и безжалостно ударила в камень, которым он прикрывал голову и левое плечо, и с жалобным, щемящим воем рикошетом ушла вверх. Кровь в мгновение стала холодной, и Ремизов ощутил, как озноб волной пробежал по спине. На сегодня хватит, это предупреждение. Обессиленный, блаженный, он лежал на влажной земле, на высоте трех с половиной тысяч метров, смотрел в синее небо, и совершенно нелепые в этот момент мысли посещали его расслабленное сознание. Он думал о том, что жизнь прекрасна.
   - Товарищ лейтенант! Степашкина из четвертой зацепило, здорово зацепило!
   - Черт! - Ремизов почувствовал, как кровь снова стала горячей. - Что с ним?
   - Две пули в живот, одна - в грудь.
   "Не жилец, - строго, в одну фразу сжалась отчетливая мысль, - и его дети будут сиротами. Это у меня никого".
   - Рота, прекратить стрельбу! За камни! Всем наблюдать!
   С этой стороны стволы замолчали, бойцы, как после тяжелой работы, вытирали грязный пот, прижимались к земле, словно от природы дышали только ее запахами. Словно этот земляной дух был им необходим сейчас больше всего на свете. Изредка прерываемая отдаленными выстрелами, над хребтом зависла случайная тишина. Среди этой вязкой паутины бесформенных звуков снизу, из долины, из-за их спин начал медленно нарастать другой чужеродный звук. Ремизов приподнял плечи, ощущая неясное волнение, прислушиваясь... Звук резко увеличился в объемах, заслонил все вокруг и, едва не касаясь земли, пронесся над их головами в виде огромной, агрессивной железной птицы. Боевой Ми-24 только приподнялся над их гребнем, и тут же из-под его крыльев факелами стартовали четыре ракеты, он чуть изменил угол атаки, и еще четыре ракеты ушли к цели. Только первая "вертушка" отвалила влево, следом за ней, как из земли, выросла вторая, и еще восемь ракет обрушились на противоположный хребет.
   - Сегодня не их день, - бесчувственно и устало бросил Рейхерт, глядя на развороченные валуны, откуда недавно духи вели огонь.

* * *

   Идея была хороша: решительным броском отсечь бандгруппы душманов от их баз, от мест дислокации, и семью ротными колоннами пройти, как бреднем, по горному массиву, охватывая его полукольцом. Найти, дать координаты целей для артиллерии и авиации, и уничтожить, по возможности избежав потерь. Осталось эту идею воплотить в дело. Но у Чигирина с самого начала что-то не заладилось в этой операции. Вот и сейчас он никак не мог нацеленно поставить задачу батальонам, из-за чего подразделения скрещивались друг с другом в пути, а в сумерках и ночью именно по этой причине они могли открыть друг в друга огонь. Особенно тяжело пришлось полку после переброски вертолетами нескольких рот в восточную часть Малого Панджшера. Район для десантирования назначили обширный, и вертолетчики, действовавшие поочередно четырьмя машинами, беря на борт, как обычно, по пять человек, сбрасывали их, сообразуясь исключительно с турбулентными расчетами, после чего собрать пятерки воедино было почти невозможно. Второй батальон после неорганизованной выброски оказался разбитым на самостоятельные и неуправляемые части, отчего Усачев, злой и беспомощный, постоянно вспоминал своего визави, лихого "таксиста" Карпухина. Тот хоть и представлял собой образец летуна, то есть воздушного эгоиста, но лучше многих понимал пехотного командира. Надо было срочно восстанавливать управление в батальоне, искать разбросанное по горам хозяйство и не дать никому подставиться под внезапное нападение духов. Вот и Москаленко, только вступивший в командование, остался без роты, потеряв ее среди хребтов и ущелий. Немного успокоило, что Ремизов сумел собрать половину людей и теперь выдвигался к командному пункту полка. У самого Москаленко больше суток держался жар, а он беспечно думал, что это перенапряжение последних дней. Наконец, командир пятой роты тихо угас и в прямом смысле свалился без сил.
   - Черт побери, что за день... - Усачев чертыхался вполголоса, почти про себя, досадуя на растущий ком неблагоприятных обстоятельств. С первого дня операции он чувствовал себя не в своей тарелке, ему еще не приходилось безмолвно и безропотно брести в караване в качестве двуногого верблюда следом за незнакомым поводырем, пусть даже и командиром разведроты. Куда он приведет, этот поводырь? Это и беспокоило. Теперь, когда события неотвратимо нарастали, беспокойство усилилось, он чувствовал, что теряет нити управления, и как назло с ним нет его начальника штаба.
   - Что за день...
   В шестой роте потери. Два взвода натолкнулись на подготовленную засаду, хорошо, что артиллерия не подвела, иначе бы всем крышка... В четвертой с самого утра подрыв на фугасе. Двоих разорвало на куски, в гроб положить нечего... Пятая рота наконец-то, воссоединилась. У Москаленко москитная лихорадка (лишь бы не тиф!). Ремизов опять стал командиром, что поделаешь, его бы держать при себе, а Чигирин забирает пятую роту в свое распоряжение. Тоже не лучшее известие. Он, конечно, опытен, но как проходит эта операция, сколько полк понес потерь...
   Усачев не был ни перестраховщиком, ни паникером, много пришлось увидеть в жизни и до Афгана, а в последние месяцы - и слов-то нет, чтобы передать, как останавливается сердце, но то, что сейчас происходило перед его глазами, вызывало опасения, вдруг переходящие в необъяснимый, тягучий подкожный страх.
   - Ремизов, рота опять твоя, командуй, забирай у Москаленко карту, за ним сейчас придет борт. Со всей ротой поступаешь в распоряжение командира полка. Будешь выполнять отдельную задачу, смотри там, без гусарских атак.
   - Есть командовать ротой! - Ремизов улыбнулся последним словам комбата и пошел представляться командиру полка. Усачев же с ротой Гайнутдинова, с четвертой, опять оставшейся без командира после гибели ее взводного Степашкина, с минометной батареей двинулся в район сосредоточения.
  
   Идея операции хороша, только кто и каким образом ее осуществит? Это же шахматная партия, и сидит гроссмейстер Чигирин, подпирая рукой подбородок, и рассматривает комбинацию, сложившуюся на доске, на детализированной стотысячной карте. Ротные колонны пошли. Вот они вгрызаются в каменные массивы и широко охватывают бандитское логово, не оставляя бандгруппам возможности для маневра.
   - 962-й, я - "Альбатрос -22", на связи.
   - Слушай задачу...
   В глубоких сумерках разведывательная рота полка первой настигла свою жертву. На то они и разведчики, чтобы быть первыми. Духи, побросав убитых и пользуясь нарастающей темнотой, начали быстро уходить по склонам изрубленного трещинами хребта. Вызывать огонь артиллерии практически в темноте и по неподготовленным координатам невозможно, вероятность ошибки была слишком большой.
   - "Альбатрос", я - "962-й". На южном склоне большого хребта бородатые, ориентировочно... - командир полка сообщил квадрат по кодировке. - Направь к ним навстречу "Дрозда", пусть выставит им капкан. Все понял?
   Рота Гайнутдинова, получив команду и почувствовав в воздухе запах "жареного", начала стремительный спуск в долину. Помимо адреналина всех звали вниз высохшие фляжки и еще более сухие гортани, забывшие за последние три дня вкус большого глотка воды. Внизу, куда они так быстро шли, почти бежали, среди зеленого пятна густой, сочной травы бил обыкновенный горный родник, который они заметили еще днем.
   Ротный испытывал удовлетворение, удача сама шла в руки, сложился прекрасный шанс и поквитаться за последние потери, и заработать орден, что тоже не лишнее. Разведчики гнали вниз растрепанную банду, "дроздам" следовало ее принять со всем возможным радушием и гостеприимством, организовать засаду и, как только духи приблизятся, расстрелять их, желательно в упор. Для того чтобы все это устроить, требовалось только одно - успеть на рубеж засады раньше духов.
   Гайнутдинов не успел. Воцарившаяся над миром полная луна заливала искусственным светом бесконечные горные хребты, обрывистые, висящие над пустотой скалы, вычерчивала горбатые валуны, плоские грубо отесанные камни, прятала в черноте капканы расщелин. Странный неразгаданный мир казался безжизненным и холодным, словно зачарованный чужими колдунами и дервишами. Если бы Гайнутдинов мог остановиться, увидеть это, он бы почувствовал, как в сердце входит ледяная игла, он бы все изменил, все исправил. Князь тьмы наслаждался своим творением, ни звука, ни дуновения ветерка, ни пылинки во влажном хрустальном воздухе, и последние сухие облака растворились в нем, превратившись в ничто. Только луна, затмившая своим сияньем звезды, величественно плыла над горами, а те из звезд, что упрямо не хотели меркнуть, стали лишь бриллиантами ее короны.
   Шестая рота дерзко и неуклюже вторглась в сонный, залитый луной мир, даже не обратив внимания на этот царственный, мистический пейзаж, в котором еще до них умерла жизнь. Рота торопилась, солдаты негромко бряцали оружием, срывались, падали на камнях, подвернувшихся под ноги, натыкались друг на друга, ругались и матерились себе под нос. Втягивая ноздрями ночной воздух, они явственно улавливали, как с каждым шагом он все больше становится тяжелым и влажным, и от этого еще больше пересыхало в горле и хотелось пить. Никто и не попытался задержаться, когда головной взвод проскочил рубеж засады, хаотично рассыпанные камни, удобные для изготовки к бою и укрытия. Никто не ощутил приближения большого испытания своей маленькой судьбы.
   Банда душманов тоже шла к роднику, и так же стремительно. Они не нуждались в воде, но тропа, которой они двигались, была широкой и удобной, ее никто не минировал, поскольку никто не ожидал здесь шурави, тропа помогала двигаться быстрее. Час назад они оторвались от преследователей и погрузились в этот холодный и спасительный мир, теперь оставалось только идти, идти и еще слушать. Духи подходили к роднику, когда в воздухе почувствовалось движение. Они остановились, и чем дольше напрягали слух, тем меньше становилось тишины, тем явственнее слышалось приближение вооруженных людей. Духи быстро поняли, что происходит, путь вперед отрезан, и надо идти на прорыв. Изготовившись к бою, они выждали, когда шурави бросились к воде, и открыли по ним огонь из всего имевшегося оружия.
   Гайнутдинов, шедший во второй половине ротной колонны, ничего не смог сделать, когда головной взвод Айвазяна, вместо того чтобы занять оборону, бросился к проклятому роднику. Он хотел крикнуть во всю мощь своих легких и на бестолкового лейтенанта, прибывшего из резерва командующего, на сержанта Халилова, угробившего своего первого взводного, и на весь неуправляемый взвод, и даже успел открыть рот, когда сообразил, что среди полуночной тишины этого делать нельзя. Ротный бежал вниз по склону, спотыкаясь о камни и мелкий кустарник, проваливаясь в песок, расталкивая солдат, пытаясь их остановить. Он уже слышал глухой стук котелков и фляжек, негромкие голоса у воды, когда эта ночь полетела ко всем чертям.
   Сначала с гулким хлопком вспыхнул факел реактивной гранаты, а через мгновенье она взорвалась почти в самом роднике, осветила смертельной вспышкой его солдат. Грохнули полтора десятка автоматов. Били в упор, наверняка. У Гайнутдинова от страшной личной обиды на ресницах набухли огромные слезы, он не обратил на них внимания, и даже не присев, а как был, стоя на склоне, начал длинными очередями поливать из автомата искрящиеся вспышки чужих выстрелов. Кто и куда потом стрелял, не разобрать, но вдруг все стихло, и только в ушах стоял долгий не умолкающий звон. Раненые не кричали, раненых не осталось, за исключением Айвазяна с легкой царапиной, успевшего упасть за подвернувшийся камень. Все, искавшие счастья у родника, были несколько раз убиты.
   - "Альбатрос", я - "Дрозд-6", у меня... - голос у Гайнутдинова захрипел и пропал, - у меня восемь "ноль двадцать первых", я не смогу их вынести, нужна помощь.
   - "Дрозд", что случилось?
   - Встречный бой, мы напоролись на засаду, нас опередили, - приступ рыданий подступил к горлу, начал беззвучно сотрясать его тело, - ...я не смогу их вынести...
   - Поднимайся на хребет.
   Шестая рота, не разбирая дороги, поднималась по сыпучим пескам и несла на плащ-палатках своих убитых. Их тела были страшно тяжелыми и страшно неудобными, и если кто-то из бойцов не выдерживал, оступался, мертвые, пугая живых, обдавали их кровью и лимфой, стремились уползти, скатиться, убежать. Они искали свой путь, свою дорогу мертвых, и они настойчиво хотели вернуться к своему последнему пристанищу, к роднику. Живые их не слышали и не понимали, снова укладывали остывающие тела на плащ-палатки, снова несли вверх по склону горы, ближе к бледно-зеленой луне. Кто-то с болью и усталостью оглянулся вокруг и внезапно вздрогнул, только сейчас заметив, что залитый искусственным светом, странный, безжизненный мир изменился, стал тревожнее и холоднее, как будто умер еще раз.
   Огромные обличительные колокола гудели в голове Гайнутдинова, их пудовые языки безжалостно били по вискам и в затылок, сердце, вдруг ставшее огромным, медленно разрывалось на части, а неуправляемые мысли циклично, как игла на старой виниловой пластинке, безобразно продолжали шуршать: "...это... конец... конец..." Он шел первым в своей роте, если можно всех этих обессиленных и опустошенных людей назвать ротой. Станок от автоматического гранатомета, который он нес, как крест на Голгофу, безжалостно давил на плечи. "Пусть он совсем меня раздавит... Казнить... Нельзя... Помиловать... Кто поставит запятую?.. Какую запятую - на мне уже стоит крест. Два раза ранили, должны были убить. Что-то не срослось..."
   - Стой! Кто идет?
   "Ха, как в карауле. Тут война, а он спрашивает, кто идет".
   - Стой! Стрелять буду!
   "Дурачок. Еще даст предупредительный выстрел вверх. Точно дурачок, твою мать".
   Предупредительного выстрела не последовало. Две пули, выпущенные солдатом разведроты, воткнулись в центр сознания, пробили легкое, брызнули горячей кровью.
   "Ы-ы-ы. Больно. Это же он мне кричал. Без предупредительного..."
   - Петров, ты стрелял, что тут у тебя?
   - Товарищ старший лейтенант, похоже, что дух. Я кричу, не останавливается, я снова кричу, он идет. Близко подошел, ну, я по нему и выстрелил.
   - И правильно сделал, некогда нам церемониться. Война, брат.
   - Но он не побежал, даже не дернулся.
   - Обкуренный. Как пить дать, обкуренный. Пойдем, посмотрим, - взводный подошел к Гайнутдинову, небрежно пнул его ногой в бок. Бледно-зеленая луна выстудила лицо раненого человека, заострила искаженные от боли черты, отразилась в огромных зрачках.
   - Смотри, какого ты духа завалил. Крепкий, матерый, камуфляж французский и ботинки новые. Хорошо их обеспечивают. Да, матерый гад, борода вот только жиденькая, не успел отпустить.
   - У него станок от ДШК на спине.
   - Лучше бы сам пулемет, был бы трофей.
   - Он жив еще, товарищ старший лейтенант.
   - Вижу, - взводный поднял свой автомат, направил ствол в грудь раненому.
   - Ы-ы-ы, - угасающее сознание сопротивлялось, но вместо слов с губ толчками выплеснулась кровь.
   - Нет, приятель, борода не успеет отрасти, - короткая очередь пришила последнее слово к ночной тишине. - Осмотри его, поищи документы.
   Петров долго возился с окровавленным трупом, он уже привык к этому за последние месяцы. Смерть еще слишком свежа, и она была рядом, прикасалась к его рукам то ледяными пальцами, то быстро густеющей кровью. Срезав острым арабским ножом пуговицы с кителя, он добрался до внутреннего кармана, вспорол его. В темноте документы не прочесть, но неясная волна тревоги вдруг внезапно и мощно потрясла его душу. Петров не понял, что произошло, пытался листать слипшиеся страницы, рассматривать их при свете луны. И вдруг его потрясло снова. Он объял все и сразу, прорвался сквозь невидимую преграду так, как делают открытия, так, как познают мир. Подушечки пальцев давно скользили по мокрой обложке, улавливая болезненно знакомый рельеф русских букв. Это же удостоверение. Удостоверение личности офицера.
   - Товарищ старший лейтенант! - Петров яростно выкрикнул эти слова и не знал, что надо добавить еще. Но этот психический импульс был так высок, что взводный неожиданно остолбенел, вздыбился и уставился на него безумным взглядом, не мигая.
   - Не может быть! - он произнес это по слогам, замолчал, не дождался ответа и после раскаленной паузы, потеряв последнюю надежду, вырвал из себя: - Кто?!
   - Татарин. Из второго батальона.
   - Гайнутдинов...
  
   Усачев перестал нервничать, его словно высушило изнутри. На то, чтобы страдать и изводить себя самоедством, нужны силы, много сил, а у него их не осталось еще ночью. Следом за четвертой ротой из обоймы выпала и шестая. В этот страшный бульон осталось добавить крупицу философии, и все станет на свои места. Из праха вышли, прахом и станем. От века известно, что ж копья ломать. Вот она, судьба. Несколько новых морщин и седая прядь на левом виске - это не цена, это прощенье.
   Потеряв всякий сон и отрезвев к утру окончательно, он вспомнил о пятой роте. Надо забрать ее у командира полка, надо собрать все, что еще осталось, в кулак, но, когда он связался с командным пунктом, "Урал" ему ответил, что последний раз "Ворон" выходил на связь более двенадцати часов назад, и где сейчас находится рота, никто не знает. Прямую связь между батальоном и ротой из-за большой дальности и резко пересеченной местности установить не удалось, и сколько Мамаев ни слушал эфир, уловить ничего важного не смог. Когда Усачев запросил на связь 962-го, чтобы уточнить, какую задачу получил "Ворон", тот лишь пояснил, что пятая рота работала на самом дальнем, левом фланге полка, координаты ее конечной задачи остались на карте Ремизова. Изо всего этого сумбура Усачев понял, что никто не знает, где сейчас находится его пятая рота. Он похолодел от предчувствия, а спустя минут двадцать, как будто забивая последний гвоздь в его изодранное сердце, "Урал" сообщил, что "Ворон" ведет бой, что он где-то у черта на куличках и рядом никого из своих нет.
   - "962-й", уточни мою задачу.
   - Уточнять нечего, он слишком далеко, ты до него раньше следующей ночи не доберешься. Будь на связи.
   Прошел утомительный час ожидания. Вертолеты забрали убитых, наконец, настало время подумать и о живых. Солдаты шестой роты, вволю напившись из чаши мучений и безнадеги, спали мертвым сном, где пришлось упасть, на голой земле, на камнях. Наверное, они были счастливы, потому что не видели снов.
   Заговорила радиостанция.
   - "Альбатрос", у "Ворона" проблемы. Он напоролся на большую банду.
   - Я готов к выходу.
   - Выдвигайся прямо сейчас. Связь через меня. Чем могу, помогу.
   Усачев сложил услышанное с тем, что ему передали час назад, и все понял без пустых комментариев, вертолетчики отказались эвакуировать пятую роту. Она непостижимым образом оказалась в укрепленном районе душманов, где приземление смерти подобно, где лететь можно только боевым курсом. Вот и весь предварительный расклад, а выводы все умеют делать и сами.
   - "962-й", у него есть шансы? - этот совершенно невоенный и даже нелепый вопрос непрошено слетел с языка.
   Ответ же прозвучал убедительно:
   - ... твою мать, вся артиллерия в его распоряжении. Что я могу еще для него сделать? Что я - Бог? - Чигирин, нарушая все каноны радиосвязи, что-то продолжал кричать в микрофон, сленг перемешивался с нецензурной бранью, из всего потока слов до Усачева донеслась только одна испуганная мысль - нет у Ремизова шансов.
   - "962-й", я все понял, - Усачев сказал твердо, совершенно без эмоций, "что нельзя изменить, надо с достоинством перетерпеть". Он сказал это так, как думал, так, что командир полка потух и замолчал, а продолжил совсем другим, ослабшим голосом:
   - Я отправил к нему пару "горбатых", - он имел в виду боевые вертолеты, - а следом по тем же целям - пару "грачей", пусть отбомбятся.
   - Надежда умирает последней...
   Правильнее сказать, надежда совсем не умирает. Усачев, идя в колонне батальона, неотступно анализировал все, что знал о пятой роте, чему раньше не придавал значения, и его надежда крепла. Им везло, им действительно везло, среди всех рот полка у них были наименьшие потери. Это нельзя объяснить случайностью. Колесико размышлений перескочило на другое колесико, Ремизов никогда ни на что не жаловался, всегда находился с ротой, ни одной пропущенной операции. Возможно, он единственный, кто не пропустил ни одной операции. "Если с ним всегда была удача, если и сегодня она с ним... О чем я думаю? Это же смешно. Нет, совсем не смешно. Как будто его кто-то хранит".
   - "Урал" на связи, - Мамаев дал комбату наушники. - "Ворон" держится. Уже четыре часа держится. Докладывает, потерь нет. Его зажали с двух сторон в ущелье Пини. В наушниках треск. У него там пекло.
   - Сообщай сразу, если что...
   "Черт, никаких если. Но что ты делаешь в долине, я же учил, только горы, только гребни. Но ты уж постарайся, Ремизов, ты уж постарайся..."
   После двух часов дня связь с пятой ротой пропала. Стояла обычная для сентября жара. Но батальон насколько мог быстро, без привалов, двигался к далекому рубежу, каждый шанс надо вычерпать до конца, только тогда имеет смысл лелеять надежду. Он перевалил один хребет, впереди оставалось еще два, оба высотой до неба.
   - Мамаев, с "Вороном" нет связи, что могло случиться?
   - Не знаю, - батальонный связист покосился на командира, как будто тот сам не понимал, - все, что угодно.
   - Мне не надо что угодно, я тебя спрашиваю как связиста.
   - Батареи могли сесть, они три дня в работе. Могли станцию о камни разбить, раз у них там такие дела. В станцию могла попасть пуля. Связи - хана. А малые Р-148, да на дне ущелья, что с них взять? - Мамаев замолчал. Что говорить, комбат и так все знает. Он боится, что там уже некому выходить на связь. И связист, набравшись духу, тихо добавил:
   - Если бы что и случилось, они бы не бросили станцию, а у Ремизова все сержанты умеют на ней работать.
   Когда батальон преодолел гребень второго хребта и начал движение вниз по серпантину, сумерки сгустились окончательно и превратились в ночь. С востока, из Пакистана, натянуло кучевые облака, и они скрыли за своим покрывалом звезды и весь лунный ореол. Бледный диск иногда пробивался сквозь завесу облаков, но уже не освещал землю своим равнодушным оком, как в прошлую ночь. Над следующим хребтом, к которому направлялся батальон, в небо ушла оранжево-красная строка, но звук стрельбы так и не долетел, растворившись в облаках невнятным эхом.
   - Трассера, - удивился Усачев. - Кто дает подсветку среди ночи? Выйди в эфир, запроси "Ворона", может, ответит.
   - "Ворон", я - "Альбатрос", я - "Альбатрос", - забубнил в очередной раз Мамаев.
   - Я - "Ворон-2", вас слышу хорошо, - радостный высокий голос неожиданно зазвучал в наушниках. Он был, как узник, истосковавшийся по свободе и наконец-то вырвавшийся из заточения. Усачев сразу взял наушники:
   - "Ворон-2", как у тебя дела, доложи обстановку.
   - Сейчас обстановка нормальная. Весь день вели бой. Днем вырвались из долины и начали подъем на хребет.
   - Потери?
   - Потерь нет, - услышав эти заветные слова, Усачев утомленно закрыл глаза.
   - Ты давал подсветку?
   - Да, я. Мы на хребте. Ждем "Ворона", он поднимается последним.
  
   Ремизов осмотрел и ощупал в темноте свое ротное хозяйство, все люди были на месте, все были целы. День выдался чудовищный. Все началось еще прошлой ночью, когда они так и не смогли связаться с "Уралом", хорошо, что батареи не посадили. Как его угораздило оторваться от полка, он не знал и сам, но это не могла быть ошибка в координатах, если только командир полка не перепутал хребты, когда ставил на его карте рубеж задачи. Утром рота напоролись на банду, попала под плотный перекрестный огонь, оказалось, что и к этому привыкают, причем привыкают быстро. Потом удар нанесла полковая артиллерия, но снаряды легли далеко от цели. Это означало, что он не мог управлять стрельбой артиллерии, что с бандой, которая зажала его в долине, он будет сражаться в одиночку. Немного подбодрила его пара Су-25, они каким-то образом сразу поняли, что от них требуется, и накрыли нужный хребет четырьмя бомбами, но о точности речи не шло - сами штурмовики находились под огнем двух крупнокалиберных пулеметов. Плюс ко всему там такие скалы, расщелины... Не разбирая выражений, что-то орал безумный командир полка. Ему было о чем переживать, это же он отправил сюда роту и забыл о ней. В какой-то момент Ремизов остался без связи. Бой продолжался до первых сумерек. Потом начался скоростной подъем со дна ущелья, когда он гнал и гнал вверх своих измотанных бойцов... И уже после им в догон ударил разрывными пулями ДШК, очереди прошл сквозь группу замыкания, обсыпав всех осколками, но так никого и не зацепив...
   И вот теперь, в полночь, лейтенант стоял на гребне хребта, сам лично пересчитывал солдат по головам, а в его голове никак не укладывалось, что все они целы.
   - Командиры, ко мне. В общем, так. Нам дали команду возвращаться на базу. Выходим сейчас, к рассвету мы должны быть отсюда далеко. Я иду первым, Марков - последним. Интервалы в движении придется сократить, иначе растеряемся. Никому не отставать. И смотрите, чтобы никто не уснул на ходу.
   Набрав маршевую скорость и идя на пробившуюся сквозь облака Полярную звезду, на север, сначала по бездорожью, потом по подвернувшейся под ноги тропе, рота удалялась из злосчастного района. Ремизов то и дело оглядывался назад в темноту и требовал доклада, все ли на месте, от Маркова к нему по колонне докатывался ответ: все в порядке. В третьем часу ночи они начали плавный подъем, шли в полк, домой, и, несмотря на усталость, двигались легко. По ущелью тянуло свежестью, в разрывах облаков начала проглядывать луна, разряжая случайным светом непроглядную тьму. Неожиданно в один из таких лунных сеансов справа от тропы периферийным зрением Ремизов увидел людей, много людей. Они плотно лежали вдоль тропы и спали. По спине мгновенно пробежал озноб, а руки рефлекторно сжали висевший на груди автомат, и уж только потом подкорку пробила первая искра: на них наша форма; вторая искра стала следствием усталости: а что они здесь делают; третья резонно ударила по службе: где охранение? Все мысли уместились в одну секунду, а в следующую секунду прямо перед ним оказалась большая, в полный рост, фигура комбата. Усачев был суров, мрачен, но в его лице совершенно не чувствовалось усталости - только вселенское ожидание, готовность ждать хотя бы целую вечность. И если суждено ему было встретить своего ротного, то именно так: среди океана гор и бесчисленных троп, в абсолютной темноте и обязательно лицом к лицу. Ремизов этому и не удивился, после закатившегося дня ничему удивляться не приходилось. "За последние двое суток я забыл и про батальон, и про комбата, а он меня не бросил. Сколько же часов он вот так стоит и ждет меня. Я мог бы пройти мимо. Нет, наверное, не мог".
   - Товарищ подполковник, поставленная задача выполнена. Пятая рота за моей спиной, в полном составе. Потерь нет. Получил команду от командира полка возвращаться на базу. - Ремизов остановился, надо было добавить что-то еще, но он замешкался, видя сквозь темноту, как меняется лицо комбата, оно поплыло, в нем проявились совершенно новые, незнакомые ему черты. - Одного душмана убили, не менее двух ранили. Я представлю солдат к наградам.
   - Спасибо тебе, - казалось, что Усачев не слышал слов, но все произнесенные слова вместе звучали особенной лирической музыкой, и она вызывала слезы, - спасибо тебе, Ремизов, - и он прижал ротного к себе, как раз для того, чтобы их скрыть.

* * *

   "Живых или мертвых, Родина встречает всех своих сынов, в радости или скорби ее уставшие глаза". Так высокопарно и ответственно думал Николай Черкасов, замполит шестой мотострелковой роты, отправляясь в долгую командировку в Афганистан. После ночи одиннадцатого сентября он вдруг отчетливо понял, что в основном она встречает мертвых, и теперь пришла очередь второго батальона поставлять на Родину груз "двести". А во втором батальоне отсчет начался именно с шестой роты.
   Его это не только встревожило, но болезненно ударило по самолюбию, по идеологическому базису, и просто напугало. Кто защитит его собственную жизнь? Худощавого телосложения, привыкший убеждать других, обосновывать чужие руководящие мысли, он вдруг понял, что сам на этой войне не больше чем перышко в страшном порыве ветра. Гайнутдинов, напористый, динамичный, дерзкий, и тот не удержался на гребне. Ударил злой ветер, накатила штормовая волна - и нет Гайнутдинова, нет еще одного офицера шестой роты. И теперь он, Черкасов, остался старшим в роте, на которую с самого начала легло проклятье, он за все отвечает, но ведь он не готов командовать ротой. Это его и страшило.
   Еще утром по прибытии в батальон после ранения и лечения в госпитале Черкасов ожидал от жизни полноты ощущений. Сказать по правде, он имел на это право. Госпиталь - это такое место, где тебя называют не иначе как "больной", представляется этакая бесформенная марлевая кукла, а то, что ты офицер с высокими амбициями, никто и не вспомнит. Да и ранение представлялось несерьезным, дурацкий осколок на излете угодил в "верхнюю треть бедра", вот и показывай всем свою задницу, там и показывать особенно нечего, больше мослов, чем карбонада. Поэтому возвращение в Руху, в роту, он воспринимал, как праздник, но уже на пороге только что отстроенной казармы его встретил совершенно растерянный старшина Сафиулин.
   - Товарищ лейтенант, за время вашего отсутствия в госпитале в роте никаких происшествий не случилось, - на последней дежурной фразе он поперхнулся, ладонь, поднятая для отдания чести, самопроизвольно опустилась, нижнюю часть лица перекосило, а глаза стали мокрыми. - Коля! Мы за последнюю неделю десять человек убитыми потеряли. Мы всех в полку обогнали. И ротный погиб вчера ночью...
   - Ахмет!
   - Да, прошлой ночью. Он же был мне, как младший брат.
   - Как же долго меня не было в роте.
  
   Недалеко от штаба полка в беседке, укрытой от солнца масксетью, за обычным струганым столом сидели четыре офицера. Марков и Ремизов внимательно слушали своих маститых собеседников. И только когда сидевшие напротив командир полка Чигирин или генерал Сафонов, срочно прибывший к ним в полк, задавали вопросы, они включались в разговор и отвечали прямо и четко, то есть - как положено по уставу.
   - Так ты сможешь командовать ротой? - генерал был тверд, басовит, внушителен, но отягощения в фигуре, столь обычного в зрелом возрасте, в нем не наблюдалось. Однако, как показалось Ремизову, за размеренным и спокойным тоном разговора скрывалась тень неясной тревоги.
   - Товарищ генерал, я три месяца исполняю обязанности командира роты. Смогу.
   - Как училище закончил?
   - На госах за огневую получил "хорошо", остальные "отлично".
   - Что ж, это существенно, - Сафонов удовлетворенно крякнул, но на его лице никаких эмоций не отразилось. - Ты, Марков?
   - Товарищ генерал, я закончил Ленинградское училище, государственные...
   - Стоп, стоп. Ты готов командовать ротой?
   - Товарищ генерал, - здесь Марков запнулся, подбирая правильное слово, - я готов выполнить любой приказ.
   - Но... Договаривай, договаривай.
   - Это очень ответственно. У меня нет опыта. Я думаю, что к роте еще не готов.
   - В сорок первом, в сорок втором ротами сержанты командовали, а лейтенантам, юнцам, батальоны доставались, вот как было. - Сафонов произнес это патетически, с легкой ноткой ностальгии, как будто это он и был тем самым далеким юнцом. - Ну что ж, зато честно. А что ты скажешь, командир полка?
   - Товарищ генерал, - Чигирин порывался встать, но Сафонов его удержал, - оба офицера хорошо зарекомендовали себя в боевых действиях. Что касается Ремизова, имеет большой опыт, участвовал во всех операциях полка, а вчера, действуя в сложной тактической обстановке, в отрыве от главных сил, показал себя с лучшей стороны, не допустил потерь среди личного состава.
   - Хорошо. Мне все ясно. Лейтенант Ремизов!
   Молодой офицер быстро поднялся с лавки, и его никто не удерживал, потому что демократическая часть беседы закончилась.
   - Есть предложение назначить вас командиром шестой роты. Рота в сложном положении, это вы знаете, утром она в составе батальона отправится на операцию. Мы не можем подталкивать вас к поспешному решению, но и для долгих размышлений времени нет. Вы согласны принять на себя командование шестой ротой?
   - Товарищ генерал...
   И до начала разговора Ремизов знал, зачем их с Марковым вызывал командир полка, но чтобы командир дивизии лично заинтересовался этим вопросом, он, конечно, не мог и представить. Выходит, их здорово припекло там, на Олимпе. И вот теперь, вслушиваясь в долгие паузы, он прекрасно понимал, как не хочется Сафонову назначать ротным его, молодого, зеленого. Они же расписываются в своем полном бессилии, у них, больших боссов с шитыми звездами на погонах, нет выбора, у них даже старших лейтенантов не осталось в запасе. И вот теперь надо отвечать на вопрос. Нет сомнений, быть командиром, значит, принимать решения самому, значит, иметь широкие горизонты свободы. Либо постоянно уповать на бога, чтобы он дал побольше ума твоему начальнику, и со страхом ожидать, что однажды, в трудную минуту, этого ума все-таки не хватит. Конечно, он был согласен, тем более что где-то в глубине вызревала и еще одна крамольная мысль, признаваться в которой ему не очень хотелось: карьеру делать никогда не рано.
   - .....я согласен.
   - Я и не ожидал другого ответа. Успехов тебе, лейтенант, и удачи.
   - Служу Советскому Союзу, - с пересохшим горлом ответил молодой офицер.
   - Чигирин, после обеда представьте шестой роте ее нового командира, приказ о назначении будет подписан завтра.
   Генерал, а следом и командир полка - направились к штабу, а Ремизов продолжал стоять, слегка обалдевший от той стремительности, с которой делается история, и все еще ощущая крепкое генеральское рукопожатие. К Чигирину подошел начальник строевой части, ждавший командира во время всего разговора неподалеку, в тени кустарника. В руках он держал личное дело лейтенанта Ремизова.
   - Товарищ подполковник! Его нельзя назначать на должность, вы посмотрите на аттестацию. Он же нарушитель воинской дисциплины.
   - Сюда только нарушители и попадают, от них больше толку.
   - Но это же личное дело офицера, это - документ!
   - Вот что, умник, завтра сам возглавишь шестую роту, а потом посмотрим, какую аттестацию писать на тебя.
  
   На построении роты, после того как командир полка, а затем и командир батальона представили личному составу нового ротного, сказали подобающие напутственные слова, Ремизов обошел две шеренги своего войска, оглядел каждого солдата, запоминая лица и оценивая экипировку, и ничему не удивился. Серые, пропыленные, уставшие теперь уже его бойцы были не лучше и не хуже тех, что он оставил в пятой роте. Они без особенной радости, но с интересом изучали нового ротного, пытаясь заранее понять, что теперь изменится в их службе. Но, если честно, разве поймешь этих начальников, ведь служил у них нормальный взводный Москаленко, а его зачем-то отдали в пятую командиром, а теперь к ним из пятой взамен прислали другого командира. Чехарда какая-то.
   - На рассвете выходим в Пьявушт. Мы там бродили летом, местность для нас не новая. Операция продлится дня три, недолго. Поближе познакомимся по возвращении. Заместителям командиров взводов представить списки личного состава, идущего в рейд, организовать чистку оружия, проверять буду сам, получить боеприпасы и сухой паек. Вопросы?.. Вопросов нет. По мере готовности каждый замкомвзвода представляет свое хозяйство полностью, вместе с теми, кто остается в расположении роты. Задача ясна? Все, личный состав в вашем распоряжении.
   Отправив взводы готовиться к выходу, Ремизов смог наконец осмотреться, раньше он никогда не заглядывал ни на позиции шестой роты, ни в казарму, поскольку у него с Гайнутдиновым отношения так и не сложились.
   - Товарищ лейтенант, замполит шестой роты, лейтенант Черкасов. Представляюсь по случаю вашего назначения на должность командира шестой роты.
   - Коль, ты что? Заканчивай спектакль.
   - Я должен тебе представиться официально, я теперь твой заместитель.
   - Ну что, заместитель, пойдем в дом, расскажешь о людях. У меня никакого представления о роте нет. После того как "полковника" не стало, Москаль в отпуск ушел, а там и Фома под пулю угодил, я с вами, с соседями, всякую связь потерял.
   Знакомство длилось весь вечер. Зашли и доложили о состоянии работы старшина и техник роты, потом по очереди представлялись заместители командиров взводов, оставшиеся без своих офицеров, докладывали о наличии людей в строю для завтрашней операции, представляли списки с закреплением оружия. Почти по-свойски заглянул на огонек рядовой Яресько.
   - Товарищ рядовой, это ротная канцелярия, а не коммунальная квартира, вам что?
   - У меня тут вещмешок лежит и автомат. Ну, и так, познакомиться. Может, вам что-нибудь потребуется.
   - Автомат должен быть при солдате. Это во-первых. Во-вторых, надо представляться. А в-третьих, вызовите замкомвзвода.
   Яресько с недовольной миной, спиной вперед, держа в руках автомат и вещевой мешок, вышел из плохо освещенной пыльной комнаты с глинобитным полом, которую Ремизов смело назвал канцелярией.
   - Что здесь у вас происходит? - обращаясь к Черкасову, воскликнул Ремизов.
   - Теперь у нас, - пожимая плечами, но не переживая по этому поводу, ответил замполит, - вот это и происходит. А кому было заниматься? Как в апреле с подрыва началось, так с тех пор в роте офицеров один-два, и все.
   - Знаю, не удивил. Но ведь ротой командовать надо, как же по-другому?
   Скрипнула входная дверь, в образовавшуюся щель просунулась круглая голова.
   - Вызывали, товарищ лейтенант?
   - О-о, - застонал Ремизов, вскакивая с лавки, - сержант!
   Круглая голова вместе с плечами более решительно ввалилась в помещение.
   - Товарищ сержант, выйдите из канцелярии и войдите так, как того требует устав!
   - Заместитель командира первого взвода сержант Фещук по вашему приказанию прибыл, - после выполнения учебного маневра четко доложил Фещук.
   - Значит, все-таки умеешь.
   - Так точно, я же полгода в учебке отучился.
   - Вот и займись своим взводом, раз отучился, во всем должен быть порядок.
   - Есть, - бросив руку под козырек, лихо ответил сержант, а уходя из помещения, удовлетворенно пробурчал себе под нос, - строгий у нас командир.
   К полуночи рота подготовилась к очередному выходу в рейд. Офицеры, оставшись вдвоем, общий язык нашли быстро, и тема, которая их соединила, была тяжелой.
   - Черкес, вот ты - замполит, образованный человек, грамотный офицер. Объясни мне, отчего в Союзе так стыдятся наших погибших, нашей крови, словно она грязная. Нос воротят. Марков рассказывал, там о нас совсем ничего не знают. Люди не представляют, что где-то на юге может идти самая настоящая война. Москаль тоже приехал, говорит, на надгробных плитах запрещено писать, что погиб в Афганистане. Нельзя гражданские панихиды проводить.... Что же это? Наша служба, гибель солдат, офицеров - позор?
   Черкасов ответил не сразу.
   - Брось. Родители сына в армию проводили молодым, красивым, живым, а назад он вернулся в гробу. Сын служил стране, защищал страну и погиб, защищая ее. Какой же это позор - погибнуть в бою? Викинги в свое время другой смерти и не признавали. А если какие-то уроды, изображают политическую зрелость, не разрешают с честью похоронить солдата-героя, так уроды они и есть.
   - При чем здесь викинги. Эти, как ты говоришь, уроды выполняют свои инструкции, беду человеческую скрывают. Чтобы не волновать общественность. Но для тех, кто потерял своих детей, Афган -- это и есть беда.
   - Политика это. -- Черкасов помолчал. -- Мы же интернациональную помощь оказываем, а получается, что эта помощь афганцам не нужна. А если наши люди гибнут каждый день, то, может, это и не помощь вовсе? Представляешь, какой можно сделать вывод?
   - Не знаю, какой там вывод. Но на нас рассчитывали. Как на стахановцев, как на победителей. Мы придем -- и все вопросы сами решатся. Похоже, ошиблись в рассчетах. Так нас не в шахту направили, неужели наверху этого не понимают. Сколько людей полегло! Раненых сколько! А они правды боятся, испачкаться боятся... Как-то не вяжется.
   - Понять, конечно, их можно, - замполит подбирал слова. -. Вляпались мы, не подумав. Никто не ожидал такого сопротивления.
   - Понять все можно, только зачем? Зачем понимать? Ты газеты читаешь?
   - Спрашиваешь... Читать - это моя работа.
   - В них же интернациональный долг прет с каждой страницы. Мы кому-то должны, а нам никто ничего не должен? Оказывается, мы в Панджшере все лето проводили армейские тактические учения в обстановке, приближенной к боевой. Еще пишут, здесь наступил мир, а с отдельными бандами афганская армия разбирается сама. Мы, конечно, не вмешиваемся. За что же они нас так не любят?
   - Ты сам сказал, что любить нас не за что. Мы не Чкаловы, не Водопьяновы, не "челюскинцы". Мы - не победители, но это полдела. Процесс стал неуправляем. Думаю, там, наверху, потеряли контроль над происходящим. Вон сколько наших вчера погибло... - его лицо вдруг сжалось, как будто от судороги, покраснело, а на ресницах набухли крупинки слез. Черкасов отвернулся, пытаясь их скрыть.
   - Не любят. И ничего не напишут. И никто не узнает. В июне, когда мы ходили через Пьявушт, в Арзу, накрыли мы одну банду.
   Почти двое суток ее по ущелью преследовали, до самых верховьев Панджшера, до перевала дошли, а там Саленко, боец из моего взвода, их в прицел снайперской винтовки засек. Я в бинокль рассматриваю - точно, идут караваном! Но далеко, даже из пулемета не достанешь. Сообщаю командиру полка координаты. Тот прислал пару штурмовиков. Ну, ложится эта парочка на боевой курс, ведущий из двух пушек врезал по тропе, а ведомый следом двумя бомбами зафиксировал, эффектно - я такое только в кино видел. Но кино только потом началось, причем настоящее. В тот же день, к вечеру появилась рота афганцев, чистенькие, аккуратные, в новой форме и - не поверишь - с ними наши кинодокументалисты для съемок фильма о разгроме этой банды. А мы все грязные, небритые, рваные. Так нас специально предупредили, чтобы мы отошли, чтобы в кадр не попали. Мы за этими духами почти два дня по пятам шли, загнали на ледники. И тут нам по носу. И обидно, и противно, не знаю, чего больше.
   - Обидно, но не страшно. А вот про мою роту, теперь и твою, не то что кино не снимут, вспомнить не захотят. Такое лучше не помнить. Чтобы не морщиться, как от зубной боли. Мы что? Мы - мясо.
  

* * *

  
   День выдался тяжелым. Первый день рейда, когда на спинах батальона самый большой груз, когда нудный монотонный труд навьюченного верблюда заслоняет собой ратный труд воина, всегда самый тяжелый. Ни одного выстрела за целый день. Кто-то посчитает, что это хорошо, и обязательно ошибется. Солдат забывает, что он на войне, его чувство самосохранения, чувство опасности спит себе где-то под мышкой, ему уютно, а тихий отзвук маминого голоса, долетающий из самого детства, только убаюкивает его дремотную безмятежность. Дай Бог, чтобы мама успела вскрикнуть в этом солдатском полусне.
   Ближе к закату солнца они приблизились к конечной точке своей задачи, оставалось совсем немного. Местность хорошо просматривалась, крутизна хребта сгладилась, и Ремизов, а именно его рота шла впереди, получил от комбата приказ идти на назначенный рубеж коротким маршрутом, по удобной тропе, чтобы успеть к нему до захода солнца. Усталость тяжелой плитой давила на весь батальон, на всех, и в первый раз за всю войну ничто не шевельнулось в душе молодого командира. Шестая рота, выполняя приказ, прошла ниже гребня хребта, дозором и головным взводом втянулась в нагромождение скал и камней, за которыми и скрывался рубеж ее боевой задачи, высота 3141, оставив справа над собой другую небольшую возвышенность. Шедшая в замыкании батальона пятая рота во главе с Марковым должна была по ходу оседлать этот гребень, прикрывая весь батальон с тыла и сверху. Но это позже...
   Хребет делал плавный изгиб, представлял собой серповидную дугу, на разных концах которой находились обе роты. И вот там, впереди, среди завалов из камней шестая рота напоролась на засаду. Место узкое, батальон вытянут в одну колонну, а планировавшееся для формальности прикрытие уже не могло подниматься на гребень, потому что и по нему духи открыли огонь. Рота Ремизова теряла кровь и жизни, рота Маркова не могла поднять головы, хотя и располагалась намного дальше, а Усачев, их командир батальона, беспомощно осознавал, что никем и ничем не управляет. Через тридцать минут там, впереди, в дело пошли ручные гранаты...
  
   В голове ротной колонны, медленно прощупывая грунт, шли три сапера, за ними - девять человек из четвертого взвода с прапорщиком Петром Костюком, командиром, сзади в пятидесяти метрах - Ремизов с группой управления, следом - остальной личный состав. Прошлой ночью Костюк просился в отпуск, к младшей сестре на свадьбу, Ремизов пообещал его отпустить после операции. И вот его взвод по тропе миновал иссеченную трещинами скалу десятиметровой высоты, вступил на усыпанную валунами площадку и скрылся на повороте из виду. Скрылся навсегда.
   Яростно, с грохотом и визгом убойные трассера воткнулись плотной ровной строкой слева от тропы, осыпав Ремизова и группу управления крошками, кусками щебня, отбросив к скале. Тут же вторая и третья очереди вспахали саму тропу. Это пулемет. Их отсекали. Потом займутся головным взводом. А может быть, уже начали. Найдя узкую щель в каменной стене, Ремизов втиснул в нее правое плечо, попробовал отдышаться. Пули брили стену, бились в камни у самых ног, не давали высунуть головы. Напрасно Ремизов кричал, чтобы Костюк врезал из всех стволов и отходил, в грохоте разнузданной стрельбы его крик там, впереди, никто не слышал. Он оглянулся, ребята из его группы распластались, где смогли, и не пытались шевелиться. И никто на их месте не сумел бы ответить огнем на огонь.
   - А ну, голос подай, кто жив!
   Здесь все в порядке, все пятеро откликнулись, никто не паниковал. У Ремизова немного дрожали пальцы левой руки, еще бы, это нервишки, надо бы закурить. Удивительно, но с этим гадким табачным дымом к нему всегда приходило равновесие и даже воодушевление. Дым заполнял легкие, вбирал в себя черную энергетику и вместе с ней растворялся на выдохе. Вот и теперь, стоило только затянуться, открылась простейшее решение, чему быть, того не миновать. Логика. Ситуация обрисовывалась вполне конкретно. Четвертая рота шла в ста метрах за ними и тоже ниже гребня хребта, и тоже попала под огонь... Слабаки, они даже не попытаются рискнуть - свежая мысль казалась очевидной. Пятая должна перевалить через хребет, занять возвышенность над его ротой и за ее спиной и хотя бы одним пулеметным расчетом вжарить по духам. Могла бы или все-таки должна? Где-то сзади были и минометы, работа по этой высотке как раз для них. Но зачем же весь батальон пошел по одной простреливаемой тропе?
   Высота, занятая душманами, из укрытия Ремизова просматривалась хорошо, расстояние до нее не превышало двухсот метров. Пришла пора и ему заняться работой, он единственный из группы, кто мог вести огонь на поражение. Приложив приклад к неудобному левому плечу, лейтенант начал методично, пуля за пулей, обрабатывать каждый камень, каждый выступ, за которыми скрывались враги. Не дать им вести прицельный огонь, заставить залечь, отойти, вогнать пулю промеж глаз, в паколь. Рядом, чуть сзади, вжавшись в щебень, лежал замполит, он не предлагал никаких идей, сосредоточенно молчал и только успевал снаряжать магазины для ротного. Душманы на время притихли, оказавшись под огнем. Но вот стрельба разгорелась с новой силой где-то правее и выше, потом за уступом скалы, раздались глухие разрывы гранат.
   Замполит, долго терпевший смертельную вакханалию, не выдержал:
   - Рем, надо комбату доложить, Усачеву.
   - С его КП здесь прямая видимость. Ему обстановка понятна лучше нас.
   Свинцовые горошины продолжали прощупывать их случайное пристанище, грохот боя не утихал, и офицерам приходилось кричать друг другу.
   - Но надо же что-то делать! У нас там четвертый взвод!
   - Или то, что от него осталось, -- последние слова Ремизов выдавил из себя через силу. Дебют этой партии они бездарно проиграли. Он со своей группой уже ничего не мог изменить, комбат же так и не принял никакого решения.
   Внезапно в ущелье ворвался и повис над ним безумный вопль. Неистовый, страшный, он вобрал в себя последние силы чьей-то изрубленной, уходящей жизни. Всем, кто его слышал, стало не по себе. Ремизов окаменел, перестал дышать и скорее почувствовал, чем понял, что никто не стреляет, а над высотой вслед за угасшим эхом повисла звенящая тишина. Время тянулось, но люди по обе стороны вражды продолжали молчать.
   - Товарищ лейтенант, - Ремизов уже целую вечность ждал известия оттуда, из-за скалы, и этот приглушенный голос вывел его из оцепенения.
   - Кадыров, ты?
   - Нас осталось трое, все остальные убиты. Костюка разорвало гранатой.
   - Теперь ты командир. Отходите, я вас прикрою, - они не успели договорить, несколько стволов ударили по сержанту на звук его голоса.
   - Товарищ лейтенант, не стреляйте, мы идем, мы сами.
   За скалой долгой очередью загрохотал пулемет. Почти тут же, пригибаясь, из-за нее выскочили Кадыров и Коцуев, замполит уложил их рядом с собой. Последним шел в полный рост, именно шел, рядовой Стансков. Две недели назад его перевели в роту из Баграма в наказание за то, что ухлестывал за юбками в медсанбате. Герою-любовнику осталось пару месяцев до увольнения в запас, и вот настал день его настоящей славы. Стансков медленно двигался спиной вперед, ощупывая ногами камни и оставаясь к врагу лицом. Тяжелый, мощный пулемет ПК, словно вросший в его правую руку, безостановочно перемалывал пулеметную ленту. Он заставил духов заткнуться и теперь хладнокровно и расчетливо месил весь этот бугор с наименованием 3141.
   - Коцуев, давай со Стансковм в тыл, прикроете нас сзади.
   Два лейтенанта плотными очередями начали обрабатывать высоту, чтобы солдаты смогли отойти на тыльную позицию.
   - Кадыров, теперь ты. Докладывай.
   - Саперов убили сразу, всех троих. Мы за ними шли и успели укрыться, духи нас долго не доставали. Потом они нас стали расстреливать в спину, почти в упор.
   - Все, я понял, не продолжай.
   Последнее стеклышко легло в черную мозаику разгрома. Значит, духов в тылу сначала не было. Когда Ремизов начал их плотно обстреливать со своего направления, они сделали вылазку и заняли возвышенность, на которую не вышла ни четвертая, ни пятая рота. Это же так просто.
   - Замполит, передай Лойке, пусть связывается с дивизионом, пристрелочный - прямо по отметке 3141, теперь можно.
   Связиста Ремизов не видел, он укрывался в камнях за спиной, но его нервный, дрожащий голос расслышал:
   - Они приняли заказ, но дадут пристрелочный на пятьсот метров дальше. Они боятся в нас попасть, мы слишком близко от цели.
   - Скажи, пусть дают, впереди все убиты. Мы в укрытии, и я за все отвечаю.
   Но тут Лойку прорвало. Страх, долго удерживаемый в сознании молодого солдата, вырвался наружу. Его истеричные слова открытым текстом ворвались в эфир.
   - Спасите нас! Всех, всех убили, нас осталось только восемь человек! - связиста сотрясала истерика, и ее нужно было немедленно пресечь.
   - Ты что несешь! Ты что несешь? Я тебе башку о камни разобью, гаденыш, а ну морду ко мне поверни, в глаза смотри. Я умирать не собираюсь, - Ремизов вырвался из плена своего укрытия, забыв на мгновение о жужжащих свинцовых пчелах, - ты меня понял? Кадыров, станцию ко мне.
   Реакция в эфире последовала мгновенно, на связь вышел командир полка.
   - "Дрозд", доложи, что у тебя.
   - "Урал", "Дрозд" боеспособен, веду бой, - лейтенант уже погасил свою вспышку и с командиром говорил спокойно и выдержанно. - В головном взводе девять "ноль двадцать первых", группа бородатых обходит нас с севера, дайте огонь по высоте и по обратным скатам хребта.
   - Я понял тебя, огонь обеспечу.
   Артиллеристы не нарушили своих инструкций. Их снаряды уходили дальше и левее цели, и роте не становилось легче. Но Ремизов не нуждался в снарядах, которые бьют сусликов и горных баранов, - на него, на его солдат сверху стали сыпаться гранаты, они перескакивали через навес вертикальной стены и разрывались где-то внизу, на склоне. Духи побаивались подойти ближе к обрыву и не видели, что шурави прямо под ними, иначе они бы их достали.
   - Кадыров, давай к Станскову, я бросаю две гранаты наверх, после второго разрыва вы вдвоем - на бугор, длинными очередями обрабатываете всю высотку. Коцуев и Сафаров вас прикроют. Дальше по обстановке. Вперед.
   Через минуту, вслед за разрывами РГД, наверху началась скоротечная глухая стрельба...
   На смену желто-красному диску солнца из-за горизонта выплыла луна. Она все еще оставалась полной и, как и двое суток назад, хладнокровно и бесчувственно освещала землю, еще одно поле брани.
   Ремизов с замполитом, как две бродячие собаки, шли по полю мертвецов.
   - Рем, смотри, вот они. Все - в спину.
   Застывшие в своих последних позах, между камней лежали его солдаты. Ремизов всматривался в безжизненные лица, в гримасы страданий, чтобы понять, какую они приняли смерть. Ердяков, Золочевский, Коровитов, Омаров, Покровский, Рабаданов... Он привел их на этот погост, не уберег, не спас, как бывало раньше. Он никогда не терял людей, да еще столько, что же случилось сегодня? Кто бы знал ответ. Надо запомнить последний день их жизни. Больше он ничего для них сделать не мог.
   Всех погибших на плащ-палатках перенесли на ровное место, уложили в один ряд. Черкасов и еще два сержанта при свете фонарей опознавали тела, составляли акт о смерти. Ошибки быть не должно. На руке каждого убитого замполит писал фамилию, номер войсковой части, дату смерти. Как он мог это делать? Как-то мог, и это тоже стало его работой. Когда открыли очередную плащ-палатку, Ремизов не узнал своего взводного Костюка, всего за три часа его тело высохло, сжалось, да и вообще от него осталось только полтела. Еще прошлой ночью тот просился в отпуск, к младшей сестре на свадьбу, он пообещал его отпустить. Прости, Петя, не будет тебя на этой свадьбе.
   Ремизов отделился от скалы, отбросив на нее свою лунную тень, вышел навстречу комбату. Его волосы, набитые пылью и пороховой гарью, торчали во все стороны, взгляд блуждал по камням.
   - Товарищ подполковник, - голос был глух, в горле постоянно першило и, несмотря на ночной холод, хотелось пить, - они открыли огонь залпом, в несколько стволов, били почти в упор. Саперов всех троих сразу уложили. Артиллеристы отказались дать огонь, я просил.
   - Знаю. Как погибли остальные? - комбат кивнул головой в сторону убитых.
   - Двое - от осколочных ранений, рядом гранаты разорвались. У остальных пулевые ранения, и по три, и по четыре попадания. Командира батареи Иванова - в голову одной пулей, наверное, случайная зацепила.
   - Он миномет разворачивал. Значит, не случайная. Снайпер.
   - Всех опознали. Черкасов заканчивает составлять акт... Товарищ подполковник, дайте мне другого связиста, Мурныгина, он все лето был со мной.
   - Мурныгина? Ну, забирай, раз так.
  
   После командировки вернулся Савельев.
   - На войне как на войне, - только и смог выдавить из себя начальник штаба, чтобы поддержать командира. Что же думал он на самом деле, конечно, не знает никто, делиться мыслями он не хотел. Что сказать Усачеву? Что опасность надо предвидеть, что тот элементарно потерял управление? Это ему сказать и добить окончательно? Что сказать Ремизову - что его подставили, и перед ним, перед мальчишкой, никто даже не извинился, да и не извинится, а он теперь всю жизнь будет помнить своих убитых? Что сказать Маркову и тем, другим, - что они ждали команды и не попытались помочь товарищу, а теперь пытаются оправдаться? Что сказать всем им?
   - Мы теряем людей, как на линии фронта под Москвой, - Савельев встряхнул головой, будто сбрасывая наваждение.
   - Неудачное сравнение.
   - Может, и неудачное. Там было, за что их терять, и никто не задавал вопросов, а здесь? И теряем мы их по полвзвода за один бой. От нашего батальона скоро ничего не останется, - тут Савельев вдруг осекся, ощутив свою бестактность и даже пошлость.
   - Ничего, ничего. Говори, как есть. Ты же правду говоришь, - Усачев усмехнулся и негромко продолжил: - Я не знаю, как это вышло, этого не должно было быть.
   Он лгал себе, искал лазейку для самолюбия. Столько лет командовать ротами, батальонами и не знать, в чем ошибка? Даже дилетантам не смешно. Но тогда возникает вопрос, почему он все это сделал! Зачем же он дал команду шестой роте идти по тропе и оставить сверху гребень, что его подтолкнуло, кто теперь скажет? Ему и самому не вспомнить. Опять ложь. Наверное, эти хребты показались ему игрушками в сравнении с Малым Панджшером, который батальон бороздил в предыдущие недели. А еще, глядя на измотанных и обессилевших солдат, не пожалел ли он их?
   - Мне надо бы в садовники идти, а я в командиры поперся. И вот расплата. Надо что-то менять. Для начала хватит жалеть и себя, и кого бы то ни было. После - только хуже. Пусть каждый топчет, месит, рвет зубами свою судьбу, пусть договаривается с ней, если может. Делай, что должен, и будь, что будет, вот и весь смысл, мы все это знаем, а многие ли так делают? Что молчишь?
   - Слушаю, командир.
   - Жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно больно... Так-то вот. Чтобы не было мучительно стыдно. Вот она, судьба. Какая-то сволочь всю жизнь только и делает, что жрет и пьет, никакой пользы обществу. А тут с мыслями о пользе и благоденствии раз - и одиннадцать трупов. Ну, и кто из нас опаснее этому обществу? Как бы ты поступил со мной на месте Бога?
   - Иван Васильевич, - Савельев поперхнулся от неожиданного вопроса, - я не потяну роль Бога, но если я в чем-то и уверен, так только в том, что и завтра у нас очередной рейд, и послезавтра, и потом. Поэтому надо разобраться, прийти в себя, иначе...
   - Наступим на те же грабли, - комбат уперся в него немигающим взглядом, но вдруг сжатая в нем пружина ослабла, а взгляд потерял остроту, - да, Бога из тебя не вышло. Ну, тогда наливай, если надо прийти в себя.
   Савельев не заставил себя ждать, и когда они осушили по полкружки горючего самогона, закусив его желтым армейским салом, продолжил все так же дипломатично:
   - А судьи кто?
   - Степаныч, ты, конечно, все понимаешь. Каждый из нас сам себе судья, когда эта старуха рядом. Если так и дальше будет, то я сопьюсь, - Усачев вдруг перескочил на свою полузабытую слабость, о которой знал только он сам. - Но это ничем не зальешь.
   - Боль надо пережить. Один раз - и навсегда.
   - Знаю. Но... Мы такие сильные - и беспомощны. Что же происходит?
   - Что? Наверное, они тоже умеют воевать.
   - Прав ты, Степаныч, но понимаешь... Матери растили своих детей, пестовали их восемнадцать лет. И вот пришел день их взрослой жизни. А мы, как хищники из засады, хвать их за загривок - и в военкомат. Так и хочется иногда спросить - за что, за что мы так с ними, они же еще дети. Он, этот мальчик, еще семьи не создал, ребенка не родил, первую зарплату не получил. За что с ним так поступают взрослые дяди, так жестоко.
   - Эх, Иван Васильевич, не быть тебе военным комиссаром в каком-нибудь уютном Задонском районе Липецкой или Ростовской области.
   - И черт с ним. Наверное, я не такой уж и оптимист, но мне невыносимо представить, что все безнадежно, что нет света в конце этого чертового тоннеля. Дорога жизни должна куда-то вести, ведь так? Надо преломить ситуацию, надо. Сейчас идет инерция. Ее надо остановить.
  
   Говорить было не о чем, не было сил. Мысли, ставшие циклическими, продолжали наталкиваться на тот же самый придорожный камень, у которого в раздумье и в растерянности стоял и стоит до сих пор Иван-царевич. Налево пойдешь, направо пойдешь, прямо - все равно попадешь в царство мертвых. В чем разница? В страданиях. Налево пойдешь - будешь казнить себя вечно. Направо - покаянье твое спасет душу твою. А прямо пойдешь - получишь прощение от тех, кого погубил. Ремизову казалось, что он прошел всеми тремя дорогами и снова вернулся к проклятому камню. Черкасов после всех передряг, случившихся с ротой и с ним самим, пришел в себя гораздо быстрее и стал ожесточенно искать новую логику жизни. Он прятал свой страх внутри себя, боясь остаться один на один с собой, с судьбой, с тишиной или с темнотой. Он просто боялся остаться один.
   - Артем, давно думаю, смотри, что получается. Когда первый батальон погиб, кто пострадал больше всех?
   - Третья рота. Почти вся полегла, начиная с ротного, Александров рассказывал.
   - Вот-вот, вся рота. А у нас в батальоне? Шестая, как бельмо на глазу, тридцать один убитый за полгода, и Гайнутдинов убит. Она третья по счету в батальоне. Артем, - Черкасов понизил голос, - а может быть, все предначертано?!
   - Ты что, с ума сошел? Хватит мистифицировать.
   - Ну, я не какого-то конкретно человека имею ввиду, а так, саму ситуацию. А в третьем батальоне? Ты посмотри, что там с девятой ротой происходит. И там то же самое. Она за весь батальон урожай собирает. Шуру Еремеева, ротного, недавно нафаршировали осколками, как булку изюмом, - Черкасов распалялся, новая мысль, пришедшая ему недавно в голову, не давала покоя и тревожила, как болезненная мозоль.
   - И какой страшный вывод из этого ты сделал? - Ремизов усмехнулся, но тень легкого беспокойства все-таки пробежала по его лицу.
   - Я сделал? Как бы не так! Артем, а вдруг это рок? И тройка, и шестерка, и девятка - дьявольские числа. В Библии что написано: сочти число дьявола - а это три шестерки. Не веришь, думаешь, все это - совпадения? Разве бывают такие совпадения?
   Отличные оценки по диалектическому материализму не всегда имеют значение, и Ремизов, ничего не смысливший в религии, насмехавшийся над суеверием, умолк и приготовился хотя бы выслушать, если не понять... Выслушать человека, который имел право, в том числе на заблуждение. Он заранее не хотел ему верить, и отмахнулся бы с легкостью, но это раньше. А вот теперь, в последние дни, откуда-то взялась странная предубежденность, что не может человек исчезнуть просто так, и все его солдаты, убитые войной, тоже не могли исчезнуть, оставив после себя только изувеченные трупы, заставляла и его искать новое знание.
   - Если я вдруг пойму, что все это правда, что в этом есть логика... - Черкасов говорил тихо, вкрадчиво, словно боясь навлечь беду. - Тогда мне хана. Я ни с кем об этом не говорил - только с тобой, - но ты ведь умеешь слушать.
   - Это страх, он, как инфекция, а ты еще и фаталист. Черкес, ты в Бога веришь? - как когда-то Хоффман пытал Александрова, теперь тем же занимался Ремизов.
   - Ну, ты спросил. Конечно, нет, я же коммунист. А ты сам?
   - Нет. Но у меня другие причины. Я многого не понимаю, поэтому и не верю. Если Бог - это добро, то почему вокруг столько зла? Столько людей погублено с его одобрения в Ханаане, в Египте. В библии написано. А что натворила церковь во времена инквизиции? Так что у меня очень глубокие сомнения.
   - Так ты читал Ветхий Завет?
   - Читал, из любопытства. Но ничего не понял, - честно признался Ремизов.
   - Я тоже читал. Если верить в эти сказки, Бог покровительствовал евреям, спас весь еврейский народ, хотя они его не слушались, не верили в него. Так вот, если он на самом деле существует, сейчас он с кем? С духами что ли?
   - Черкес, ты как-то странно не веришь в Бога, - Ремизов достал сигарету, закурил, - а Гайнутдинов в Бога верил?
   - Нет. Ни в Христа, ни в Аллаха. Он, наверное, был язычником, в приметы верил, а взглядом, как плитой, придавливал.
   - У меня с ним конфликт случился. Еще в марте. О мертвых плохо не говорят, но иногда он мне дьяволом казался. Сам черный, сильный, циничный, и мысли такие же.
   Наверное, Гайнутдинов родился строителем. Когда Ремизов первый раз вошел в казарму, которую по собственному проекту из бетона и толстых бревен создавал его предшественник, он это почувствовал сразу, казарма представлялась большим домом и должна была стать домом для его солдат на многие месяцы. "Землянка наша в три наката...". Накатов, то есть слоев бревен, выложили именно три, как в те военные, почти былинные времена, несмотря на то, что каждое бревно стоило на вес золота, потому что его приходилось доставлять из русской Сибири.
   - Был бы он Мефистофелем - был бы цел, но, согласись, сколько несчастий случилось при нем в роте, - Черкасов ненадолго задумался, с совершенно новой стороны оценивая своего бывшего ротного.
   - Ты думаешь из-за него? - Ремизов с недоверием замолчал.
   - Может, и вправду из-за него, - новая идея казалась Черкасову интересной, а поразмыслив, он добавил, -- может, и сейчас это он нас достает. Ревнует к живым, потому что они живые, за собой тащит. Девять дней еще не прошло.
   - Ты в своем уме?
   - В своем, не переживай. Пройдет девять дней, и мы все изменим, да, ротный?
   - Можно и не ждать, давай начнем с того, что бойцов к наградам представим.
   - Кадырова и Станскова?
   - Мы с тобой одинаково мыслим. Смогли постоять за себя, а это уже заслуга. Если бы не Кадыров, если бы не Становой, было бы на три трупа больше.
  
   Утром нудно болело сердце. Возвращаясь из штаба полка после построения офицеров, Усачев впервые зашел в санчасть, наконец-то узнав, где находится это филантропическое учреждение, в котором его солдаты пытаются спрятаться от войны.
   - Мне бы что-то от сердца. Болит. Ну, вы понимаете.
   - Не понимаю. Закатывайте рукав. Измерим давление, - строгий санинструктор в белом, на удивление, накрахмаленном халате не проявила ни малейшего снисхождения к самочувствию пациента и не торопилась домысливать по поводу сердечного недомогания. Она сноровисто закрепила на плече Усачева жгут тонометра, присела рядом, прошелестев легким ароматом туалетной воды, смешанным с другим, теплым ароматом, который может принадлежать только утренней женщине. Бравый комбат на секунду забылся, потеряв цель своего посещения, знакомые запахи другой невозвратной жизни сквозь прикрытые веки настойчиво проникали в клетки его невостребованной памяти.
   - Прости...
   - Вы что-то сказали, товарищ подполковник?
   - Я? - Усачев попытался изобразить непонимание, но у него это не особенно получилось. - Вас ведь зовут Малика?
   - Угадали. Только в этом нет большой заслуги.
   - Хотите обидеть? - он улыбнулся, - не получится, я - крепкий.
   - О-о, больные разные бывают. Некоторые такие крепкие и здоровые, просто горные козлы. Хотя... Про вас этого не скажешь, - Малика озабоченно следила за стрелкой тонометра, - артериальное давление - сто шестьдесят, сердечное - сто. А вы-то, оказывается, слабенький.
   Ее голос стал мягче, и Усачев почувствовал, как, следуя этому голосу, смягчилось и его артериальное давление, а вот сердечное падать и не собиралось. С чего бы ему падать, если сентябрьская жара уже начала свой утренний разгон, если круглые колени так беззастенчиво выглядывали из-под края белого халата, а сам халат казался шелковым бельем... Это был сладкий кошмар, и он ему подчинился. ...Усачев лежал на медицинской кушетке, по телу растекалась горячая кровь, насыщенная раствором магнезии, а по лицу скользила прохладная рука Малики. Он открыл глаза.
   - Вы меня напугали, товарищ подполковник.
   - Не верю. Но все равно приятно.
   - Надо верить людям, - только теперь, взмахнув быстрыми ресницами, она впервые сдержанно улыбнулась, - жить будете, обещаю.
   - Малика, у тебя кто-нибудь есть?..
   - ?...
   - Мужчина, - это прозвучало убедительно, с мягким нажимом. - Женщина не может быть без мужчины.
   - Вы так думаете? Это некорректный вопрос.
   - Но зато прямой, честный и открытый. На такой вопрос ответить обманом нельзя. Даже промолчать нельзя - это тоже ответ. А насчет корректности, это ближе дипломатам, можно ходить кругами целую вечность, так и не приблизившись к цели ни на шаг. Я - не дипломат, я - командир.
   - В этой жизни у меня мужчины нет. Это первое. И второе - если уж вы такой прямой и открытый, при этом не дипломат, то поставим на этом точку. Отдыхайте, вам нужно сейчас отдохнуть. А у меня и другие больные есть.
   - Ты гонишь меня, Малика?
   - Не имею права. Но и пустые разговоры не веду. Я - восточная женщина.

* * *

   Октябрь для батальона начался с очередного рейда в Пьявушт, к той же самой отметке 3141. Без этой точки на карте, без этой высоты на хребте невозможно преодолеть перевал, поэтому, сколько бы ни пришлось ходить на Арзу и дальше, к восточным отрогам Саланга, каждый раз придется седлать ее заново. Шестая рота впервые за всю войну обошлась без потерь.
   - Старшина, накорми личный состав. Потом чистка оружия. Потом - баня и стирка. И сделай так, чтобы я забыл о роте на целый день.
   - Понял, командир, все сделаю. Тут для вас все готово. Алексеич, техник наш, расстарался. Обед царский будет.
   - Ладно, ладно тебе.
   - Я тут самогоночки выгнал между делом. Ох, хороша.
   - Соблазняешь. А сам уже приложился?
   - Нет, нет, что ты, командир. Только вчера, и то только для пробы продукта. Только для пробы. А сейчас так, за успешную операцию. Как же иначе?
   - Ну, давай, накрывай на стол. Я и сам голодный, как волк.
   - Командир, а все накрыто. Только у нас сюрприз, еще одно событие. Вы пока шлялись по горам, мы тут с техником, с Алексеичем, такой блиндаж отгрохали! Ну, смотрите, - они обогнули солдатскую казарму и подошли к заглубленному строению, расположенному у обрыва с видом на излучину Панджшера. Старшина с гордостью откинул плащ-палатку, прикрывавшую вход в подземелье.
   - Да-а, старшина, шикарно, - с чувством выдохнул Ремизов, - целый месяц резину тянули. Оказывается, стоит напрячься - и готово. Порадовал.
   - Старались. Бревна в три наката, как в казарме, рубероид в два слоя, а сверху плоские камни и щебень: мина не пробьет. Потолок вот только из-за этого прогнулся, но распорки поставили, и бревна держат. Алексеич три дня наблюдал, все нормально.
   - Теперь я знаю, зачем старшина в роте нужен. Теперь и у нас есть дом.
   Ободренный командиром роты Сафиуллин покраснел, как девица, и от внезапной неловкости взялся рассматривать камешки под ногами. Чудной он, этот старшина, смущался не ко времени, робел, словно заранее оправдывался за будущую вину. Ему перевалило за тридцать четыре, и с учетом ощутимой разницы в возрасте, опыта службы он казался новому ротному матерым хозяйственником, успешным авантюристом, но ровно до тех пор, пока Ремизов не обнаружил большую недостачу бронежилетов. Тут-то и лопнуло первое впечатление. Таким он и был, ротный старшина. Маленький, щуплый, успевший получить осколок во время минометного налета, плутоватый, исполнительный сам, но не требовательный к солдатам - и добросердечный, и мягкотелый, разве легко найти эту грань.
   В противоположность Сафиуллину всегда оставался в тени техник роты Васильев. Он был специалистом по танкам, но родина в лице командира полка приказала ему на восемнадцатом году службы осваивать новую технику. В пехоте так случается часто, оттого ли, что танков в армии больше, чем БМП, либо отношение к ним у руководства бронетанковой службы министерства снисходительное? А еще Николай Алексеевич являлся секретарем ротной партийной организации.
  
   В жизни Усачева что-то неуловимо пришло в движение, стало меньше тревог и предубежденности, не проходящее неделями сумеречное настроение сменилось если уж и не оптимизмом, то спокойной рассудительностью. Раньше он часто винил себя в непредусмотрительности, молча казнил себя за ошибки, теперь же ему опостылело в одиночку нести их неубывающую ношу. Беспечности и легкомыслию в его возрасте неоткуда браться, он просто перестал считать себя вечно крайним по долгу командирского начала... Кто-то стал помогать нести ему этот пожизненный крест. Спина еще многое смогла бы выдержать, но жаждала распрямиться, пропитываясь возродившейся молодой кровью. Еще дважды за последние дни он заглядывал в санчасть, виделся с Маликой. Она не избегала его, с интересом приподнимала правую бровь, окидывала оценивающим взглядом, оставаясь предупредительной и вежливой, но не более, чем по отношению к другим посетителям и больным. Его высокое звание позволяло ему ожидать к себе больше внимания, но она не желала менять дистанцию. Убедиться в том, что давление восстановлено, что кардиограмма в норме, конечно же, требовалось. Так что он не создавал ситуацию, она создавалась сама. А проверить, кто и как часто из его солдат обращается в санчасть, какие проблемы есть у его людей? Разве это надуманный повод? А ротные, часто ли они навещают своих больных и легкораненых солдат в санчасти?
   - Малика, ты вылечила мое сердце, оно теперь стучит, как молодое. Ты - настоящий доктор. Доктор моего сердца.
   - Сколько слов! Это, конечно, льстит, но я только инструктор.
   - Не спорю, но судя по всему, ты - лучший инструктор. Вокруг тебя светится воздух. В тебе самой есть Свет. Ты и уколы делаешь, комар больнее укусит.
   - Иван Васильевич, вы... - она искала, но не нашла слово, которым следовало бы остановить стремительное движение событий. Но при этом и удержаться от слишком строгих замечаний, она все-таки родилась женщиной, ласковое слово ее согревало, да так согревало, что загорались уши. Этот подполковник не входил в ее планы, она вообще ничего не планировала и уж точно не хотела военно-полевого романа. Жизнь - это, конечно, театр. Но в театре ей больше подошла бы роль Жанны д' Арк, чем Клеопатры.
   - Я мог бы стать твоим кавалером. Я же выздоровел, теперь мне можно покорять любые вершины и крепости, ты не будешь за меня отвечать.
   - Иван Васильевич, нельзя быть таким прямолинейным...
   На самом деле она думала иначе. Предложения скользкого смысла, облаченные в приторные ужимки, она получала. Это были пошлые сцены, но тем легче находились нужные слова и интонации, и зарвавшимся смельчакам не приходилось объяснять дважды, что они не джентльмены, а некоторым хватало всего лишь холодного взгляда.
   - Нельзя - это форма отрицания и протеста, - впервые за эти долгие месяцы Усачев боялся, что его не выслушают и не поймут. - Так что, твое сердце уже занято, да? Скажу честно, я думал о том, что опоздал. Ты такая яркая, ладная женщина. Где я был раньше?
   - Да нет же. Что вы такое себе придумали? Яркая, ладная, еще сказали бы смазливая. Разве я - кукла в витрине?
   - Так да или нет, договаривай, - комбат стал упрям и нелюбезен, наверное, он хотел еще одного поражения, на этот раз от женщины, чтобы окончательно разрубить все накрученные в его жизни узлы. Улыбка непринужденности давалась ему с трудом.
   - Взрослый человек, а ничего не понимаете. Есть вещи, о которых не говорят вслух.
   - Это как раз я понимаю. И то, что я - слишком взрослый. Все, что положено прожить, кукушка уже отмерила, беспечно отмерила, легко. А то, что я начальник, разве это имеет значение? Я думаю, что кавалер - это более высокое звание.
   Она первый раз посмотрела ему прямо в глаза, ожидая увидеть в них искры легкомысленного флирта, играющую улыбку Дон Жуана, каких она довольно насмотрелась в этом полку за три месяца службы. Да, губы улыбались, образуя мягкие приятные складки, но вот глаза... Они оставались странно серьезными, глубокими, как таинственная бездна, и они ее о чем-то просили. Ей даже показалось, что они умоляли. Малику качнуло навстречу к этим глазам, но она успела выйти из мгновенного оцепенения и почувствовала во всем теле вспыхнувший жар. Эти глаза искали друга, близкого друга, как будто для того, чтобы прожить с ним остаток своей недолгой жизни.
  
   Октябрь продолжал царствовать в долине, в кишлаках, во фруктовых садах и рощах опадали золотые листья, выстилая ажурные восточные ковры. Сердце не успевало радоваться этой безумной красоте, потому что глаза ее не замечали, ища в ворохе сухой опавшей листвы то шапочку-паколь душмана-наблюдателя, то противопехотную итальянскую мину.
   Шестая рота после очередной операции, после засады быстро спускалась по северному хребту, возвращалась на свою базу. Домой ноги сами несут. Где по петляющей тропе, где по нетронутому, заросшему мелким кустарником склону, солдаты почти бежали вниз, сбивая каблуки армейских ботинок, обдирая колени и ягодицы при падении - на спусках всегда так. Трехсуточный паек закончился, закончилась и вода, потому что ее с утра никто не берег. Рота выходила в засаду неполной, всего два взвода, а всех вместе - двадцать человек. Еще шестнадцать человек вместе с замполитом Черкасовым и взводным Айвазяном находились в засаде, в лесистых зарослях на другой стороне Панджшерского ущелья. Ремизов со своей группой отрабатывал засаду на перевале ущелья Гуват. Обошлось без потерь, но и духов не обнаружили. Одинокий путник, которого рассмотрели в бинокль на дальней стороне ущелья, был безоружен и в расчет не брался. Два брошенных ишака и бездомная корова тоже оказались не интересными, пастух не объявился. Наверху чувствовалось приближение зимы, по ночам холодало. За три дня на перевале ничего и не произошло, но сегодня с утра беспричинная злость вдруг вырвалась из сердца. Стало тревожно. Ремизов, как всегда при возвращении, шел в группе замыкания, предоставив право идти первым сержанту Фещуку. В какой-то момент он почувствовал чужой взгляд, по телу густой волной пробежал озноб, а о том, что это игра воображения и нелепость, он даже не подумал. Его заботило только одно: чтобы этот взгляд не совпадал с линией прицеливания оружия.
   - Вперед! Не задерживаться! Прикрываться камнями.
   Но солдат торопить и не приходилось, они безостановочно петляли следом за тропой и делали это сноровисто.
   - Держать дистанцию! Не скапливаться!
   Спуск длился недолго. Через два часа рота преодолела путь, который при движении в обратную сторону, при подъеме, занял у них целый день. Ремизов по радио дал команду Фещуку остановиться в небольшой роще на короткий привал и выставить посты. До полка оставалось немного, это воодушевляло всех, кроме ротного: при дальнейшем приближении к полку вероятность напороться на только что поставленные духами мины возрастала. Ремизов в очередной раз оглянулся - не притащить бы "хвост", два взвода, даже прикрытые камнями и деревьями, но собранные на одном пятаке, для того, кто наблюдал сверху, были целью. Хорошей целью.
   - Фещук! Где пост? - закричал Ремизов, чувствуя, как волна беспричинной злости снова овладела им, приобрела напор, а теперь еще и объект. - Где пост...твою мать?
   Откуда-то из-за кустов, озабоченно озираясь, вытирая мокрые губы, выскочил сержант. Пост, который должен был прикрывать самое опасное направление - возвышающийся над ними хребет, - отсутствовал, делая их всех беззащитными.
   - Я выставил здесь Комкова.
   - Выставил - и все?! Где пост? Где Комков?
   На месте, где предполагался пост и Комков, валялся брошенный, одинокий, всеми забытый и никому не нужный автомат. Солдата не было.
   - Он, наверное, пить пошел, сейчас придет.
   Чуть дальше, между молодых деревьев Ремизов увидел несколько автоматов вперемешку с вещевыми мешками, картина безмятежности сложилась полностью. Он увидел Комкова, который к этому моменту еще не успел подумать о выполнении боевой задачи и непрерывно глотал ледяную воду из рассекавшего рощу ручья. Глухой первобытный стон вырвался из груди ротного, и в следующую секунду он бежал к своему солдату. Тот почувствовал опасность и даже успел встать, но тут же рухнул спиной в ручей, получив прямой и мощный удар в нос. Алая кровь, смешавшаяся с водой, заливала его лицо, мелкими брызгами рассыпалась по полевой куртке.
   - Ну-у? - страшным голосом прорычал Ремизов, наклонившись над солдатом и удерживая себя от того, чтобы ударить его еще раз. - Что, гаденыш, попил водички?
   Комков от ужаса, от огромных безумных глаз ротного, прожигающих насквозь и достающих до сердцевины сознания, не мог вымолвить ни слова и только мотал головой, пытаясь сказать, что он все понял и больше так делать не будет.
   - На пост, бегом! К бою!
   Солдат, словно у него включился другой уровень реакции, бросился к автомату, на пост. Волна ожесточения спадала, но что-то другое продолжало душить Ремизова.
   - Что, Фещук, вы у одного ручья уже оставили гору трупов, вам мало? Так, вам все еще мало?
   - Товарищ лейтенант...
   - Почему сам пошел пить, а солдата не напоил? Почему автоматы бросили?
   - Товарищ лейтенант...
   - Разве тебе есть что сказать?
   Через час рота была внизу. Ремизова встречал старшина, как-то странно разводя руки и с выражением растерянности на лице.
   - Командир, у нас беда.

* * *

   Группа Черкасова переправилась через Панджшер, углубилась в ущелье Хисарак и, не входя в Мариштан, начала медленный подъем по его западным скатам, как раз под "Зуб дракона", господствующую высоту, которую занимал пост охранения. Эта высота увенчивалась огромной скалой причудливой формы, зависшей на высоте более трех тысяч метров, тот, кто ее занимал, мог контролировать всю местность вокруг на большом расстоянии. Но заброшенный почти за облака, он не видел то, что происходило за обрезом скал прямо под ним.
   Из глубины ущелья тянулась заминированная тропа. Духи ее проходили, а оттого в кишлак часто заглядывали гости. Сам кишлак представлял интерес разве что для тех, кто там жил раньше, а вот поросший подлеском и кустарником скат с расщелинами и пещерами давал много укрытий и наблюдателям, и огневым расчетам. В эту мертвую зону, которая с поста не просматривалась, и направлялся Черкасов с задачей встать над тропой, ну а дальше... Дальше по обстановке. Выйдя на рубеж задачи, он осмотрелся. В тактическом смысле место было удачным: тропа просматривалась, позиции для огневых точек любые, на выбор, но в этих лисьих норах, в трещинах предстояло отсидеться трое суток, не подавая признаков жизни, не привлекая внимания, расплющивая ребра о холодные камни. В стороне, в двухстах метрах, находился почти целый заброшенный двухэтажный дом. Это и смутило замполита. Он выбрал местом засады дом.
   Прикрытые толстыми глинобитными стенами от осеннего ветра, обогреваемые у разведенного в подвале костра, солдаты отчасти несли службу, отчасти ждали конца этой нудной засады, но также отмеряли шаги приближающегося дембеля. Нет выше счастья, чем однажды понять и ощутить на собственной шкуре, что ты наконец свободен(!), что не гнет тебя в дугу безжалостная присяга и такой же безжалостный устав, олицетворяемые резким, властным окриком ротного, его педантичной и утомительной требовательностью. Кому-то осталось служить всего месяц, кому-то эти месяцы и на пальцах рук не сочтешь, но были здесь и такие, чей последний рассвет уже наступил. Они отдежурили три дня и ждали, когда поступит команда на отход. Вместо нее, едва стрелки часов перевалили за десять, раздался оглушительный, охватывающий все пространство вокруг грохот. Вместе с ним вздрогнула земля, качнулся дом, и под гул осыпающейся наружной стены во все проемы окон ворвались клубы густой, непроницаемой пыли.
   - Что это? - растерянно вскрикнул Айвазян.
   - Не знаю, - после долгой паузы, отплевываясь, прокричал оглушенный Черкасов.
   - Надо доложить в полк.
   - Что докладывать?
   - Товарищ лейтенант, это артиллерийский снаряд или танковый, - вдруг вмешался в их разговор сержант из второго взвода, - это наши жахнули.
   - Какая, на хрен, разница: наши - не наши. Орлов, станцию сюда.
   - Прекратить огонь, прекратить огонь! - нервно дергая тангенту, взвинчивая голос, забубнил в микрофон Черкасов. - Кто стреляет? Прекратить огонь.
   - "Капкан", я - "Урал", что у тебя стряслось?- открытым текстом, не заботясь о скрытности, в эфир влетел оперативный дежурный по полку.
   - "Урал", "Урал", нас обстреляли. Свои обстреляли. Артиллерийский снаряд.
   - Все понял, сейчас разберемся.
   Дежурный разобраться не успел. Второй осколочный снаряд, выпущенный из гаубицы калибра сто двадцать два миллиметра, коснулся взрывателем очередной, теперь внутренней, стены и тут же превратился в мощную ударную волну и сотни осколков. Вторая стена осыпалась с таким же глухим и протяжным гулом. С соседних постов, с десятого и шестнадцатого, пучками посыпались зеленые ракеты, а в эфире зазвучали обрывки сбивчивых фраз.
   - По своим, по своим бьешь, сука!
   - Стой! Стой...
   - Прекратить огонь! Прекратить...
   - Я - "Урал", кто дал команду?..
   - Прекра-а...
   Внезапно на всех напал страх. Удушливая волна необузданной темной энергии ворвалась в клетки померкнувшего мозга, сжала сердце, бросила на пол к самой дальней стене, втолкнула этот страх в самую глотку и вырвала жуткий крик.
   - Нам крышка!
   - Господи, что же это?!
   - Надо спасаться, надо бежать!
   - Коля! Что-то же надо делать, ты слышишь?! Что ты молчишь? - Айвазян, потерявший представление о происходящем, тряс замполита за плечи, смотрел ему в расширенные от ужаса зрачки.
   - Полундра! Спасайся, кто может! - истошно заорал замполит, не зная другого исхода и уже не слыша себя.
   Орлов и несколько солдат, что находились ближе к дверям, бросились вниз к черному, тесному проему лестничного марша. Кто-то еще раньше выпрыгнул из окна... Третий снаряд ударил в лестничный пролет, и весь мир лопнул, провалился в грохот, в пыль, в черноту... Посыльный офицер, бежавший от оперативного дежурного в артиллерийский дивизион, добраться к огневой позиции самоходной установки так и не успел. Пристрелку нового ствола орудия произвели тремя снарядами и завершили до того, как он прикладом автомата начал бить в башню машины.
   ...Усачев снова вспомнил о Малике. Она была для него глотком свежего воздуха, когда темнело в глазах, когда щемило сердце. Он и не забывал о ней, но прийти не мог, комбат - это слишком большая птица для чириканья в сочной весенней листве. Повода не находилось, и слава Богу, что не находилось. Но вот сегодня... Пять солдат уже отправлены в Баграм, там их упакуют в цинки, и "черный тюльпан" заберет их с собой на родину. А трое раненых, один из которых Айвазян, лежали после нескольких доз промедола в палате в ожидании "вертушки" и госпиталя. Комбат постоял над ними молча, разглядывая пятна крови на свежей перевязи, и только потом на выходе из санчасти поднял глаза на Малику.
   - Вас долго не было.
   - Такая служба, что поделаешь...
   - Да, служба. Вам и слов других искать не надо, - она непроизвольно повернула голову в сторону палаты с ранеными.
   -- Это упрек? - до Усачева только сейчас дошло, что его упрекают не за упущения в работе, как это случалось, а за то, что его не было, когда его ждали. Его ждали.
   - Неделю назад вы казались убедительными, Иван Васильевич.
   - Простите, э-э... Прости. Наверное, я не все понимаю.
   - И понимать нечего. Приходите вечером пить чай с вареньем. Сама готовила, еще дома, в Сунже. - Малика вдруг покраснела, отвела глаза, отчего и Усачеву стало неловко.
   - На чай приду. Обязательно. Ну, а теперь мне пора в батальон. Надо еще понять, что происходит со всеми нами.
  
   Начальник штаба стоял у окна и с высоты второго этажа рассматривал тропу, уходящую в сторону боевых позиций шестой роты.
   - Каждый день мы ходим как по лезвию бритвы, - Усачев казался спокойным и сдержанным, - как будто живем в другой реальности. Обычному человеку этого и не объяснишь. Разве в Союзе представляют, что здесь происходит?
   - С чего бы? Нормальные люди и не должны этого представлять. А раз не должны, то и не надо, - Савельев был убежден, что людей, выбравших военную службу, считать обычными, то есть нормальными, нельзя. Здесь в его представлении сходилось все: и святая жертвенность во имя страны и народа, и грязная работа на грани преступления, и высокая честь, которой удостоены только лучшие.
   - А мы не нормальные?
   - Мы? Мы - военные. Какие же мы нормальные? Читаешь боевой устав, например, глава "Встречный бой". Развертывание в боевой порядок, атака противника, фланговый маневр и развитие атаки, захват выгодного рубежа и так далее. Но ведь на самом деле это же мясорубка, десятки сгоревших машин и людей, рукопашная схватка, и, может быть, только треть останется в живых и достигнет того выгодного рубежа. Остальные - порубанные, раздавленные, искалеченные... Так в уставе об этом нет ни слова. Нет, я не сентиментален, не надо меня в этом подозревать.
   - Опять шестая рота. Как будто на ней свет клином сошелся.
   - Надо разбираться. И вообще, какого черта замполита старшим поставили?
   - Это я принимал решение, - Усачев напрягся, слишком часто его начальник штаба оказывался прав, но когда тому предложили стать командиром батальона, отказался наотрез. - А кого еще? Молодого лейтенанта, который только из училища?
   - Молодой. Хм, это устраняемый недостаток. Еще одна такая переделка, и он уже никогда старым не станет. Он - командир. Он на командира учился, командовать - это и есть его работа. Черкасов, может, и не виноват, но... Но как доверять замполитам?
   - Не передергивай. Не так давно ты защищал Добродеева.
   - Тот эпизод к делу, к управлению взводами, ротами, отношения не имеет. Их работа - патриотические призывы и вытирание соплей, а командовать в бою должны командиры.
  
   Вечером после крепкого индийского чая с чудодейственными кавказскими травами, с домашним вареньем все поплыло у него перед глазами. Белый медицинский халат, оттенявший ее темные волосы, пахнувшие карамельным шампунем, остался на вешалке в углу комнаты, но его заменила блуза с легкой плиссированной юбкой, подчеркивавшей ее крепкую талию и изящную крутизну бедер.
   - Малика, я пьян. Я пьян тобой. Какая же ты... Многие из нашего брата жизнь проживут, а так и не встретят настоящей женщины, своей путеводной звезды. А мне повезло. За что мне так повезло? - Усачев притворно сокрушался, изображал удивление и удивлялся самому себе и тому давнему, забытому ощущению жизни, которое в нем теперь возрождалось.
   Малика смеялась. Тихо, почти беззвучно. Она терялась и от такой внезапной искренности, и оттого, что у нее вдруг не стало сил противиться. Ей хотелось быть ласковой, нежной, но она не решалась открыть другую, новую страницу своей жизни. Можно ли позволить себе такую слабость? Сейчас? А что будет дальше? Столько нелепых вопросов. Она всегда думала о себе как о сильном человеке, но сейчас ее уверенности, смелости хватило только на то, чтобы прикоснуться рукой к его голове, запустить пальцы в густые вьющиеся волосы, погладить их почти по-матерински. Она испытала блаженство, а в нем сами собой растворились все нелепые вопросы, не дождавшиеся своих ответов. Он опустил голову ей на колени, обхватил их руками и замер так, словно кающийся грешник, ощутив себя счастливым и слабым.
   - У меня есть спирт, - ее голос дрогнул.
   - Не надо спирта, иди ко мне, - он почувствовал ее нерешительность, - тебе приказывает командир батальона.
   - Слушаюсь, мой командир, мой хозяин.
   Блуза с легкой плиссированной юбкой, модные французские чулки и кружевное белье - все оказалось на полу. Усачев только и успел подумать, что его действительно здесь ждали, и растворился в неге женской любви.
   .......
   - Какая же ты...
   - Какая же я?
   - Тобой невозможно насытиться.
   - Ну вот, теперь ты знаешь, что такое восточная женщина.
   Он бы остался у нее на всю эту долгую ночь, он бы, конечно, остался, потому что так давно никто не согревал его душу, так давно он не проваливался в парное молоко безмятежности. Когда же последний раз ему было так легко? В детстве? Не было страха, не было угрызений совести, а вместо них только запах скошенной травы, лопоухая морда полугодовалого теленка и добрые глаза бабушки Полины. Он бы остался, если бы не война, если бы он не командовал воюющим батальоном, если бы не беспокоился о репутации женщины.
   - Мне пора.
   - Хорошо, что ты это сказал сам.
   - Ах вот как, - он с улыбкой сжал ее руку, - иначе ты прогнала бы меня?
   - Именно так. И мне надо с тобой определиться. Не приходи, пока сама не позову.
   - Понимаю, - он доверчиво посмотрел ей в глаза. - А если ностальгия возьмет за горло? Мне кроме начальника штаба и поговорить-то не с кем. Не с кем... Мы ведь хотим, чтобы нас услышали. Мой НШ - грамотный офицер, интеллектуал, но и тот смотрит на весь мир, как Наполеон на свои армии. Видит движение, цель, а человек теряется в его стереотрубе. Вот он и есть мой единственный собеседник. С другими и вовсе я ничем не могу делиться.
   - Невеликий получился круг общения.
   - Какой есть. Мой комиссар слишком правильный, а оттого и скользкий. Далек от солдатских проблем, но близок к идейному базису. Он и с младшими офицерами общего языка не найдет. Зампотех - работяга, вечно в мазуте, добрейшая душа, но кроме как о технике и о том, как он славно на Украине служил, больше ни о чем поговорить не может. Остальные слишком молоды, они только подчиненные.
   - Вам повезло, Иван Васильевич. У вас собеседник все-таки есть, у других людей никого нет, например, у меня. На работе разговор о работе, вне работы - о работе. Сама работа стоит того, чтобы о ней молчали. Я операционной сестрой раньше была. Много видела. А здесь все начинаю заново. Скальпель, зажим, тампон, и везде кровь. Ребята, что к нам попадают, все до одного - мальчишки, и других пациентов у нас нет. Не успеваем одних отправить в Баграм, Кабул - новых несут. Вот такие у нас дела, Иван Васильевич.
   - Опять по имени и отчеству?
   - Вы же командир. А мы на службе. До свидания, товарищ подполковник.
  
   Просторный укрепленный блиндаж шестой роты служил теперь и канцелярией, и столовой, и спальным помещением для офицеров. Перед блиндажом размещалась небольшая забетонированная площадка с навесом из маскировочной сети, удобная для развода суточного наряда, чуть в стороне от нее находилась курилка, к которой также вела забетонированная тропа, в любой дождь и распутицу расположение роты всегда оставалось чистым. Вся территория располагалась террасой на верхней окраине Рухи и была удобно прикрыта от наблюдения, от огня снайпера и от случайных осколков приземистой казармой с верхней, северной, стороны и столовой - с южной, обращенной к Панджшеру. Эта сторона, где за рекой возвышались крутые скалистые горы, особенно опасна во время обстрелов, поэтому в казарме и в столовой южные стены отливали из бетона. От блиндажа, от площадки глубокими трещинами в каменистый грунт врезались окопы, они вели к ротному наблюдательному пункту, к боевым машинам, зарытым в землю почти по башню. Две машины гранатометного взвода стояли на отдалении, вблизи позиций артиллерийского дивизиона, для его охраны они и предназначались.
   - Николай Алексеевич, пока во взводе нет командира, возьми его на себя. Позиции обеих машин надо дооборудовать, углубить, бруствер приподнять и, что самое трудоемкое, выкопать траншеи. Глубину постепенно доведем до полного профиля. Люди у тебя есть, механики, наводчики, они и так все твои. Приступай.
   - Мы уже приступили, командир, - Васильев, самый старый вояка в роте, а в батальоне годами и сединой он уступал только комбату, с самого начала отнесся к молодому ротному без предубеждения. Уж он-то понимал, что здесь назначают на должности не по административной целесообразности и умению управлять ротным хозяйством, а по готовности и способности вести войну. Однако не все поступки Ремизова он одобрял, списывал их как раз на молодость и амбиции и иногда, пользуясь своим авторитетом, пытался его поправить.
   - Вижу, что приступили, но чувствую, у тебя есть и особое мнение?
   - Есть. Насчет окопов для машин все ясно, а вот траншея... Там камень, копать невозможно, каждый вершок земли ломом продалбливать надо. В батальоне никто кроме нас не роет такие траншеи.
   - Она нужна, и мы ее сделаем. К каждой машине должен быть безопасный доступ. Здесь открытая местность, случись минометный обстрел, к ним не подойдешь. Трудно - согласен, но главное - начать. Что же касается других рот, то они нам не пример.
   Они присели на бруствер командирской машины, сделанный из набитых песком снарядных ящиков и бумажных мешков. Отсюда открывался вид далеко на восток, на всю долину Панджшера, а со стереотрубой просматривались и верховья реки, вечные ледники, в которых скрывалось ее начало. Не случайно именно здесь, за спиной шестой роты, поставили взвод стотридцатимиллиметровых длинноствольных пушек, отправлявших свои снаряды в район этих ледников и соседних перевалов.
   - Командир, у меня разговор есть.
   - Ну, - Ремизов напрягся, - серьезно начинаешь, продолжай.
   - Тут механики между собой толковали. Ты ж знаешь, они меня не сторонятся. Насчет Комкова. Побил ты его сильно. Я как старший товарищ говорю, пойми правильно. Когда не управляешь собой, не управляешь никем.
   - Не должен... - Ремизов скривился. - Я и так знаю, что не должен. Только я кулаком. А тот говнюк из артдивизиона - тремя артиллерийскими снарядами. На мне вина, а там - несчастный случай. Разница есть? Еще ни один солдат, выполнявший мои приказы, не погиб, вот что я знаю и в чем уверен. Позволь, я уж сам разберусь, что я не должен. Договорились?
   - Я как старший товарищ. Сам Комков в порядке, знает, за что получил. И механики считают, что по делу.
   - Вот это важно. Не всегда цель достигается уговорами. Наверное, она вообще уговорами не достигается. Что мне делать, если кто-то слов не понимает? Такие, как Комков, смотрят на мир через розовые очки, пора повзрослеть, а они все еще дети. Они до сих пор строят песочные крепости, играют в солдатиков. А теперь ему стало больно! Нет больше его песочницы!
   - Позови его, поговори с ним. Надо поговорить. Ну, раз уж так вышло.
   - Ладно, Николай Алексеевич, понял я тебя. Хороший ты товарищ и секретарь партийной организации хороший.
   - Я ни с кем больше об этом не разговаривал, Черкасов и сам все знает, а о других не скажу, - Васильев почувствовал в словах ротного обидный намек.
   - Колька, хоть и замполит, все понимает правильно, да ему бы с собой разобраться. Тут и контузия, и прокуратура. Но если ты узнал об этом инциденте, то и Добродееву нашепчут. Ладно, переживем как-нибудь, невелика печаль.
  
   Черкасов отсутствовал три дня. Говорили разное - и про тяжелую контузию, как у Хоффмана, и про уголовное дело, возбужденное за невыполнение боевого приказа, и про то, что он начал покуривать дурь. Но через день после очередного минометного обстрела, когда в полку ранило сразу двенадцать человек, события двухдневной давности отошли на второй план и стали историей нашего времени.
   Черкасов появился со следователем военной прокуратуры, так что один слух подтвердился: дело действительно возбудили. Контузия тоже оказалась правдой, но она была не тяжелая, и замполит отказался от госпитализации, чтобы не томить себя бездействием и ожиданием чужих решений. Третий слух не подтвердился, курить анашу Черкасов и не пробовал, но вот пил каждый день. При его хрупком сложении ему хватало ста граммов водки, а самогона или спирта еще меньше, чтобы быть пьяным почти в ноль.
   Следователь предложил Ремизову показать то место, ту точку, где командир батальона ставил задачу Черкасову для действия в засаде. Это казалось формальностью, и ротный спросил об этом, на что следователь довольно резко одернул его, сказав, что в формализме, в расстановке запятых и точек и заключается его работа. Черкасов хмурый, с запахом после очередной тризны, стоял в стороне и не вмешивался в процесс допроса свидетеля, наверное, его одернули еще раньше. Ремизов присутствовал при постановке задачи и хорошо помнил, как все происходило. Происходило все буднично. На рабочей карте поставлена отметка, на местности, насколько возможно при дальности свыше трех километров, обозначен район выполнения задачи, указан маршрут выдвижения. "Да просто все", - думал Ремизов, но вслух высказывался осторожнее. "Видно ли с места постановки задачи место засады?" - "Нет, прямой видимости нет, вот, смотрите, - и он чертил на карте линию между двумя точками, - линия пересекает хребет, а уровень гребня хребта выше линии". - "Допустима ли ошибка в определении координат?" Скрепя сердце, командир роты говорил о каких-то допусках, о сложности рельефа и отсутствии хороших ориентиров и точек привязки. На самом деле, после стольких месяцев войны ошибка была практически невозможна. Конечно, он имел в виду самого себя.
   - Подпишите протокол допроса, вот ручка.
   - Я сначала прочту.
   - Здесь все то, о чем вы сами сейчас говорили.
   - Я все-таки прочту, хорошо? - медленно продвигаясь взглядом по прыгающим строчкам, Ремизов недовольно покашливал, его коробило неумение следователя правильно излагать военную мысль, записывать простые понятия и обороты речи. - Здесь неточно, место выполнения задачи с места постановки задачи не просматривается.
   Следователь отправился в штаб батальона, приближалось время обеда. Черкасов, неприветливый, угрюмый, подошел к ротному, пожал ему руку:
   - Спасибо.
   - За что? Как было, так я и сказал.
   - Если бы все так читали протоколы, может, все произошло бы иначе.
   - Что, бойцы воскресли бы?
   - Ты тоже хочешь меня на крюк подвесить? Я сам с ними был. Мне дико повезло.
   - Это точно, тебе повезло, есть повод радоваться, твой ангел показывает мастер-класс. Только не рад ты почему-то, - Ремизов не хотел его упрекать, зная, как тяжело сейчас замполиту. Действительно, живым Черкасов остался случайно, но если бы он делал то, что должен, то и все солдаты остались бы живы.
   - Но ведь это же командир дивизиона стрелял. Это же он их убил.
   - Разве я спорю? Но почему ты не сообщил свои координаты, почему не сообщил, что дом занял? Почему, Коля?
   Вечером Черкасов снова был пьян. То он снова оправдывался, то пытался вызвать к себе жалость, то играл своей обреченностью, вспоминал Толика Рыбакина, а потом с чувством, но без голоса распевал блатной шансон. "Таганка, все ночи полные огня, Таганка, зачем сгубила ты меня..."

* * *

   После очередного долгого отсутствия Черкасов прибыл в роту бодрым.
   - Товарищ лейтенант, прибыл для дальнейшего прохождения службы, - доложил он четким рапортом, взяв руку под козырек.
   Ремизов принял доклад так же строго и уже не ерничал по поводу тяги замполита к официальным и эффектным сценам.
   - Ну и замечательно, замполит. Послезавтра начинается большая операция, начинаем от Базарака, а потом идем на Киджоль. Командование, как обычно, ничего хорошего нам не обещает. Готовься. Какие у тебя дела?
   - Дела идут, контора пишет. Прокуроры показания с меня сняли, так что от меня больше ничего не зависит. Хотели за штат вывести. Был на приеме у начальника политуправления армии, попросил его, чтобы меня назад, в роту, вернули. Он удивился, предложил чаю, я сказал, что чай не пью. И вот я здесь.
   - Тебе есть чем заняться. Нам людей каждый день подбрасывают, дыры латают. У нас по списку сейчас сто тридцать восемь человек, из них сорок по госпиталям разбросаны. Дембелей не увольняют, когда им замена будет, неизвестно. Разбирайся.
   - Со мной в "вертушке" несколько офицеров летело. К нам в полк служить.
   - Из Союза? Молодые?
   - Нет, местные, - здесь он тактично гоготнул, - видно, что бывалые. Парой слов перекинулись, неразговорчивые. Под рев турбины особенно и не разговоришься.
   В блиндаж, осторожно переступая порог, вошел Сафиуллин.
   - Давай, старшина, заходи. Видишь, кто к нам вернулся.
   - Товарищ лейтенант, Коля, товарищ замполит... - старшина растерялся, его вечно блуждающая улыбка невероятным образом исказилась в гримасу переживания, а на ресницах заблестели слезы. - Я рад, что вы вернулись, я так переживал.
   - Да, Ахмет, будем служить вместе.
   - А у нас опять пополнение. Командир взвода и два солдата.
   - Взводный - это хорошо. Хотя бы для одного замену нашли.
   - В Кабуле отряд спецназа расформировали. Половину офицеров к нам в полк направили. В строевой части сейчас толпятся. И в четвертой роте новый командир.
   - Расформировали, говоришь?
   - Слышал, вроде как пленных в расход пустили. Может, врут все. Да, командир?
   - Может, врут, - Ремизов неопределенно пожал плечами, он начал понимать, что правда всегда рядом, но всегда на замке, - может, нет. Познакомимся со взводным, там разберемся. Если что и было, не расскажет. Ты языком не трепи по-пустому.
   - Я что? Мужики на складе говорили. Они и в Баграм, и в Кабул мотаются.
   - А что солдаты, кто такие, откуда?
   - Дуйсембаев и Оспанов, казахи. Оба из Союза, по году отслужили в Молдавии. Крепкие ребята. Только как бы проблем с ними не заполучить. Держатся дерзко. Наверное, там, у себя, к дедовщине привыкли.
   - Опасаются наших дембелей? Ничего с ними не случится, замполит вернулся, теперь есть, кому ими заняться.
   - Кого у нас опасаться? После того, как Абдуразакова и его компанию списали со счетов, матерых наглецов не осталось. Стансков, Булатов только переведены, они о доме больше думают, а Яресько с дружками хоть и мутит воду, но авторитета не имеет. Да и какой авторитет, когда командир роты на месте и разгильдяям спуску не даст.
   - Старшина! Угомонись, - Ремизова покоробило от нахальной лести.
   - Так правда ведь.
   - Мужики, правда в том, что и мы с вами, и все они на войне. И послезавтра я приглашаю вас в рейд на Парандех. Идем в голове батальона. Такая вот правда.
  
   Почему отстранили от командования Чигирина, никто точно не знал, но, по мнению офицеров полка, ему не простили огромных потерь в августе и сентябре и близких контактов с начальником афганской уездной контрразведки, оказавшимся предателем. Контрразведчика арестовали здесь же, в Рухе, Усачев сам наблюдал картину, как крепкие парни в камуфляже выскочили из подъехавшего автомобиля и ворвались в дом комитета ХАД, а через минуту вывели его начальника со связанными за спиной руками. Что сказал ХАДовец на допросах? Может быть, объяснил, почему наши роты так часто напарывались на засады, может быть, назвал свой источник информации? Во всяком случае, несколькими днями позже Чигирина отправили в Союз, а вместо него прибыл подполковник Кашаев. Он и возглавил очередную операцию.
   В первый день рейда, на закате, шестая рота напоролась на засаду. Кто теперь скажет, пришел ли черед везению или рота постепенно усваивала науку войны, но потерь у Ремизова не было. Артиллерия дала несколько заградительных залпов, потом наступила ночь. Утром распоряжение продолжить движение не поступило. Солдаты дремали, греясь под лучами осеннего солнца, они никуда не спешили, командиры тоже не торопились, предпочитая, чтобы солнце сместилось на юг и светило им в спины, Усачев же понимал, что командование решает очередной ребус. После десяти часов со стороны Баграма появилась пара штурмовиков. Вот, оказывается, кого мы ждали. А с вечера решить не могли. Первая бомба упала в ущелье справа, где-то впереди шестой роты, следующая - в ущелье слева, вблизи небольшого пустого кишлака. Смысл бомбардировки показался комбату неясным, и он запросил по связи командира полка.
   - 962-й, какая цель у "Грачей"?
   - Гребень хребта перед твоим шестым хозяйством.
   Но пока комбат вел переговоры с Кашаевым, бомба со стабилизирующим парашютом, третья по счету, упала рядом с шестой ротой, разрыв пришелся на мягкую породу и выбросил над хребтом фонтан земли и щебня, облако желто-коричневой пыли, прикрывшее на минуту людей. Ремизов сразу же вышел на связь, у него обошлось без потерь, но голос был тревожным, пара штурмовиков снова заходила на боевой курс. Весь гребень хорошо просматривался с высот, которые занимали и комбат, и командир полка, и картина происходящего стала очевидной. Эфир немедленно взорвался десятками сообщений, отовсюду летели зеленые ракеты, обозначавшие со времен отечественной войны своих, но авианаводчик, работавший с полком, никак не мог достучаться до этих закованных в дюралевую броню всадников апокалипсиса. Вдруг все замерло. От пикирующего штурмовика оторвалась еле видимая точка, и те, кто видел и понимал, что происходит, внезапно осознали, что изменить уже ничего нельзя. Усачев всматривался в двенадцатикратный бинокль, перед глазами в линзах вздрагивала высота, бежали люди, внезапно все это закачалось и превратилось в одно большое грязное облако. В горле пересохло, заныло и остановилось сердце, шестая рота упорно притягивала к себе несчастья, две недели назад ее рвали осколки артиллерийских снарядов, сегодня накрыли авиационные бомбы. Шли и тянулись долгие секунды, эфир молчал, никто не решался первым нарушить эту, казавшуюся священной, тишину.
   - "Альбатрос", я - "Дрозд", прием! - скрипучий глухой голос, которому будто бы не хватало кислорода, неуверенно прокатился по десяткам наушников.
   - "Альбатрос" на связи! - почти закричал Усачев.
   - Бомба рядом легла. Людей проверил, раненых нет.
   - Понял тебя, - на самом деле Усачев ничего не понял, прямое попадание, которое он наблюдал, никому не оставляло ни надежды, ни шансов. И запоздавшая нервная дрожь, пробежавшая по всему телу, самым лучшим образом это подтвердила.
   Полку дали команду ждать дальнейших указаний. Штаб дивизии, который работал с авиацией, выяснял причины нелепой ошибки, уточнял координаты всех подразделений, участвующих в операции, заново организовывал взаимодействие с "Грачами", проверял коротковолновую радиосвязь. Брать на себя ответственность не хотел никто, летчики настаивали, что в полетном задании им указали именно эту цель для бомбометания, попробуй разберись, что произошло на самом деле.
   Но после трех часов дня через позицию Ремизова прошла первая рота разведывательного батальона с легким позывным "Ветерок". У нее была другая задача. Где-то в ущелье, сразу за перевалом упала сбитая вертушка и разведчикам поручили найти экипаж и сжечь машину. Здоровые крепкие парни шли молча, твердо, и, что поразило Ремизова, будучи ровесниками его солдат, в отличие от них они не выглядели вчерашними школьниками. Их спокойные лица внушали уверенность в том, что они знают, что делают. Каждый из них был самостоятельной боевой единицей настолько, что, оглядывая собственный ограниченный контингент, командир шестой роты почувствовал невольный укол зависти к своему коллеге. Комков, Сегень, Кадыров, Хатуев, Мец, Стансков, Яресько, Джураев... Дети и своих народов, и одной огромной страны, заброшенные на голый каменистый хребет Гиндукуша, - это и есть его рота. Но часом позже "Ветерок" напоролся на засаду, еще через два часа восемь убитых разведчиков лежали, завернутые в плащ-палатки, на разбомбленной высоте шестой роты, здесь же лежал изорванный реактивной гранатой его несостоявшийся визави Сурков, с которым они только-то и успели познакомиться. Артиллерия нанесла удар сразу же, как только разведка отошла, горы тряслись до темноты, удар наносили по перевалам, тропам, кишлакам, били по площадям, отрабатывая назначенный расход боеприпасов. Но это был и траурный салют в память о погибших. Следующим утром пара за парой по всем прилегающим ущельям выискивали добычу горбатые Ми-24, а следом за ними хищными коршунами налетали штурмовики. На вечернем построении Кашаев доложил офицерам, что, по сведениям радиоперехвата, за последние сутки в ходе разведывательно-поисковых действий, артиллерийских ударов и авиационных бомбардировок уничтожено до тридцати душманов.
   До следующей операции оставалось два дня.
  
  

ГЛАВА 7.

Черное, белое, красное

   Осень и не думала кончаться. Она длилась и длилась, и могла бы тянуться до бесконечности. На высоте трех тысяч метров она постепенно становилась сырой, дождливой, теплые солнечные дни становились все короче, ночи длиннее и холоднее, а однажды в начале ноября, под утро, прошел и первый мокрый снег. Но затянувшийся осенний сезон измерялся не протяженностью и количеством дней, ночей, а исключительно операциями, боями и потерями. И завтрашний день обещал быть таким же, как вчерашний, утонувший в промозглом утреннем тумане и разорванный очередным минометным налетом. Времени, чтобы вспомнить о себе, удивиться своей странной судьбе, не оставалось.
  
   После любви и бокала красного вина, добытого каким-то чудом на Чарикарском базаре, они молча лежали в белых простынях, слушали приемник, вещавший позывными "Маяка" и аккордами группы "Земляне", ожесточенно певшей о траве у дома. Слава Богу, их сменил мягкий, вкрадчивый голос Джо Дассена, вместе с ним на душе становилось легко, а мир казался странно юным и чистым, как будто только что прошел самый первый летний дождь. Женщине хотелось говорить о любви. О той, которая невозможна, немыслима, но безгранична и сладка, и которой нет места в ее завтрашнем дне.
   - Курить захотелось, -- Усачев задумчиво глядел в потолок.
   - Кури, у меня найдется пачка "Явы", настоящей.
   - Да нет, я бросил еще за речкой, а вот потребность так и осталась.
   - До сих пор борешься с вредными привычками? Получается?
   - Я так думал. Теперь не знаю, - он посмотрел долгим взглядом в ее большие черные глаза. В глубине его собственных зрачков к застаревшей тоске примешивалось новое, еще более щемящее чувство. Она все поняла, или ей показалось, что поняла, перевела эту открытость на свой женский язык и улыбнулась в ответ уголками губ.
   - Я умная женщина, поэтому ничего мне не говори. Давай я сама за тебя все скажу? - Она села в постели, чтобы быть более убедительной, натянула на плечи простыню. - Во-первых, давай не будем говорить о любви. Ничего и никогда. Ты не меня любишь, как бы себе это ни воображал. Это все мечты о прошлом, в котором ты что-то не успел. Да? Так что давай эту тему закроем сразу. А во-вторых, у нас с тобой нет будущего, есть только настоящее. Так что - не обольщайся.
   - Ты слишком умна для женщины. И слишком смела.
   - Иначе как бы я уехала из дома. У нас женщина - человек несамостоятельный, зависимый. А я - другая. Я не могу так, как Надя, с ума сходить.
   - Какая Надя, маркитантка?
   - Да, она. У нее друг был, Олег Ламской, он погиб на прошлой неделе. Так она до сих пор отойти не может, магазин три дня не открывала. Дух у нее слабый.
   - Знаю его, то есть... Теперь - помню. Командовал второй ротой, приходилось встречаться. Реактивная граната попала в его машину, быстрая смерть. Но про них с Надей, про роман, я ничего не слышал.
   - Что ты вообще-то слышал? Что у тебя, что у других, ничего, кроме войны, службы. А как же жизнь? Я знала Олега, совсем немного, и он такой же был, первым делом самолеты. Мы собирались иногда вместе, он на гитаре хорошо играл, только грустно. Он ей цветы дарил, где только брал... Позавидовать можно...
   - Можно и позавидовать, только вот что дальше-то?
   - Да ничего. Просто жизнь не останавливается, несмотря ни на что. А что до Нади, она не пропадет, сочувствующих много, очередь наберется, не каждая устоит.
   - Еще бы, - Усачев едко усмехнулся.
   - И не надо смеяться. Есть спрос, будет и предложение.
   - А ты... Если...
   - Лучше не продолжай,- Малика вздрогнула. Еще пара слов и вечер будет испорчен. Мужчины с их прямолинейными вопросами бывают слишком эгоистичны. - И никаких "если", а то я тебя быстро отправлю командовать своим батальоном.
   - Кстати, у меня ротный есть, - Усачев попробовал перевести разговор на другую тему, - странный молодой человек. Жесткий, с амбициями, отношения -- только служебные. А события вокруг него происходят, как в приключенческом романе. Два дня назад напоролся на засаду. Вчера две авиабомбы рядом с ним разорвались. Спустя несколько часов дивизионная разведка через него прошла, почти половина людей назад не вернулась. Он целые сутки находился в эпицентре циклона, и хоть бы один раненый, не чудо?
   - Все бывает. Кому ты уже рассказал об этом?
   - Да кому, только тебе, а что?
   - Сам сказал, сюжет для приключенческого романа, смотри, украдут, - она сделала попытку улыбнуться. - Знаю, о ком ты говоришь. В санчасти его солдат с обрывом ноги лежал, мы "вертушку" ждали, он прибегал узнать, в каком тот состоянии. Вежливый, строгий, взрывной - да, а вот насчет отношений ты сам виноват. С людьми общаться надо. И какими должны быть мальчишки на войне, ты знаешь? Вот и не сглазь парня. Может быть, он заговоренный.
   - Заговоренный? Скажешь тоже, сказки это, - Усачев недоверчиво хмыкнул.
   - А что для тебя истина - то, что ты чувствуешь, что видишь. Вот ты и видишь его в эпицентре циклона, сам и назвал это чудом.
   - Ты цыганка, - теперь он улыбался, играл улыбкой, пытаясь свести весь разговор к шутке, и все равно не верил ни одному ее слову. Так устроены мужчины, они верят только в то, к чему стремятся.
   - Нет, не цыганка и не колдунья, я - обыкновенная чеченка, - она хотела ему подыграть, но так, чтобы он не забыл позже этот разговор. - Я - женщина. И как женщина говорю тебе, не отпускай его от себя, никому не давай в обиду, может быть, он и тебе счастье принесет. И мне немножко.
   - О чем ты?
   - О чем? О своем, о женском...
  
   Задача полка Ремизову, на первый взгляд, показалась простой: протащить до Пишгора и обратно две афганские колонны. Это место - последний крупный кишлак в долине Панджшера, куда дотянулась власть демократического правительства в лице пехотного полка, но обеспечивать его собственными силами афганцам становилось все труднее. В перерывах между операциями роты второго батальона часто сопровождали колонны, встречали их в Гульбахоре, на входе в Панджшерское ущелье, и обеспечивали продвижение до Рухи. Орудия машин, развернутые в обе стороны, держали на прицеле гребни и скаты ближайших хребтов, нападений на колонны с таким сопровождением не случалось, беспокойство вызывали только мины и не менее мощные самодельные фугасы, саперы снимали их часто. Во втором батальоне подрывов не было ни разу, а вот другим подразделениям везло меньше.
   Но потом по поводу предстоящей проводки Ремизову пришлось переменить мнение, вместе с их батальоном в район выходила разведывательная рота, инженерно-саперная рота, артиллерийская батарея. Все это сопровождалось беспокойством командира полка, которое ясно ощущалось при постановке им боевой задачи. А разведчики, демонстрируя свою информированность и пренебрежение к опасности, не вдаваясь в детали, пообещали "хорошую баню". На подходе к Астане батальону встретились десятки машин, загруженных продовольствием и боеприпасами, те самые афганские колонны, которые двумя днями раньше потеряли несколько стареньких ЗИЛов и с тех пор больше ни на что не решились. Теперь и грузовики, и машины сопровождения стояли, прижавшись к обочине, и ждали, когда их пригласят двигаться дальше. Пригласили только тех, что везли продовольствие.
   Цель полковой операции заключалась в блокировании местности вокруг кишлака Киджоль, ключевой точки в верхней части Панджшера. Сам по себе кишлак интереса для душманов не представлял, потому что просматривался и простреливался насквозь еще с дороги, а значит, укрыться в нем они не могли. Но он удобно возвышался в устье Аушабы при ее впадении в Панджшер, и уже нашим войскам позволял вести наблюдение за ближними подступами к перекрестью ущелий и располагать огневые позиции боевых машин. Все это означало, что кишлак мог быть заминирован. Киджольское ущелье (так его называли) встречалось с Панджшерской долиной почти под прямым углом и имело отвесные стены, изрезанные трещинами, разломами, а у основания этот геологический театр дополнялся глубокими и обширными пещерами. Лучшего, более удобного места для базирования боевиков, для создания рубежей обороны и представить себе невозможно. Вдобавок ко всему неглубокая, но своенравная Аушаба состояла из камней и валунов разной величины не менее, чем из потоков ледяной воды, и была лучшим естественным препятствием, мост через нее был разрушен. Каждая машина, преодолевающая ее вброд, подставляла борт под гранатометы и безоткатные орудия и становилась отличной мишенью, по которой легче попасть, чем промахнуться. Перед вторым батальоном стоял на взводе настоящий капкан.
   Шестая рота вышла на операцию четырьмя машинами, загруженными боеприпасами под завязку. Двух тысяч снарядов на каждой БМП, упакованных в ленты, должно было хватить на всю операцию. Выстроив машины полукольцом на окраине кишлака, определив для каждой из них сектор стрельбы по скатам и стенам Киджольского ущелья, определив позиции для солдат, Ремизов забрался в башню своей машины, подключился к связи и стал ждать. В прицел орудия командир роты внимательно рассмотрел весь доступный ему сектор. Духи насторожились и теперь выбирали тактику на ближайший бой. Перед прохождением колонны четыре его орудия открыли огонь по ущелью, сначала обработали ближние скаты, откуда могли бить гранатометы, потом перенесли огонь дальше, вглубь по возможным позициям безоткатных орудий. Команда на прохождение колонны так и не поступила, может быть, из-за наступающих сумерек. Ночью в тягучей дремоте по очереди, по двое, экипажи машин дежурили на связи, вслушиваясь в тревожную и безмолвную темноту. А на рассвете колонна с продовольствием прошла перекресток ущелий беспрепятственно, без единого выстрела.
   Прошел час привычного ожидания, наполненный сладким запахом осенних садов. Потом еще один. Но вторая колонна так и не тронулась с места. Ремизов сидел на башне машины, свесив ноги в люк, покуривал свой любимый "Ростов", слушал вялые переговоры в эфире. У командования частота другая, поэтому его замыслы оставались и неизвестны, и непонятны. Постепенно мысли о том, что мы теряем выгодный момент, ушли на второй план, потом на третий. Молодой ротный считал себя способным в части тактики ведения войны, недаром же прошли четыре года училища, а козырем во всех его схемах были неожиданность, движение и напор. Удивить - значит победить, - это еще Суворов говорил. Но, с другой стороны, его солдаты, накрутившие сотни километров горных троп и горного бездорожья, сейчас блаженствуют, привалившись к каткам боевых машин, к камням укрытий. Пусть отдохнут, силы еще понадобятся, а командир полка пусть пока поломает голову, что делать со второй колонной, он же командир. Ремизов усмехнулся. Но ближе к полудню прямо за кормой его машины после короткого шелеста разорвалась мина, следом, с небольшим интервалом, вторая и третья. Лейтенант стремительно провалился в башенный люк и лихорадочно одиночными выстрелами открыл огонь из пушки по скатам и трещинам ущелья, вместе с ним, так же наугад еще три орудия безжалостно кромсали осенний пейзаж. Идиллии не стало. Минометный обстрел начался без обычной пристрелки, сразу на поражение, и длился недолго, угодить первой же миной в цель мог только мастер, наверное, духи пристреляли это место заранее. Раненые кричали, заглушая смертоносные разрывы, уползали за катки, под гусеничные ленты машин, оставляли на песке следы своей теплой крови. Черкасов, обсыпанный комьями земли и камней от разорвавшихся мин, бросился к открытому десантному люку, когда за его спиной упала четвертая. Легкое тело подбросила взрывная волна, и сноп горячих осколков достал его уже в полете.
   - Алексе-е-ич!..
   - Коля... - Васильев бросился навстречу и принял его своей широкой грудью.
   - Копец мне, Алексеич, - замполит выдохнул последние затухающие слова, его глаза медленно закрылись, а кучерявая голова, набитая пылью и мокрая от крови, непринужденно и свободно уткнулась в ладони техника роты.
   - Что ты, что ты, все будет нормально, - Васильев бормотал бессвязные слова, нащупывая сонную артерию, - пульс есть, все будет нормально... Фещук! Кадыров!
   - Я!.. Здесь я!
   - Целы? Фещук, бегом к комбату. У нас раненые, нужна "вертушка". И - в медпункт, доктора сюда. Вперед!
   - Кадыров. Людей проверить. Сколько раненых? Тяжелые есть?
   Сержанты где перебежками, где ползком бросились выполнять приказ, а Васильев продолжал неловко удерживать в липких от крови руках обмякшее тело замполита, боясь его пошевелить, - ты спас меня, Коля, ты же все осколки собрал. Как это тебя опять угораздило.
   Раненых отправили быстро. Едва "вертушки" оторвались от земли, началась проводка второй колонны. Две головные БМП четвертой роты прошли каменистый брод, дали копоти уже на другой стороне, следом пошли афганские грузовики, они продвигались медленно и нерасторопно, раскачивались на камнях, скрытых под бурунами, притормаживали, словно ощупывая дно. В воздухе висело напряжение, переходящее в тревогу, в раскаленные нервные спирали. Их становилось больше, они продолжали уплотняться, приближаясь к земле, и, наконец, прорвались! Пятая афганская машина только преодолела брод, как в нее ударила реактивная граната. Эффектным факелом хлопнул бензобак, выбросив в реку куски горящего железа и деревянного кузова машины и охватив ее снопом ревущего огня. Сзади грузовика образовалась пробка, по которой духи открыли плотный огонь из чрева Киджольского ущелья, но попаданий из гранатометов больше не было. Шедшая следом в колонне БМП толкнула носом горящий остов грузовика, и тот легко скатился с насыпи в реку и рассыпался. Несколькими минутами позже огонь духов усилился. Теперь били и с ближних скатов. Машины Ремизова опустили орудия почти горизонтально, но из-за высоких карагачей и тутовника, росших на окраине кишлака, у переправы, вести огонь по дну ущелья не могли, прямая видимость отсутствовала, а значит, и огневые точки оставались вне зоны досягаемости. В эфире творилось что-то невообразимое, сквозь шум и треск долетали обрывки команд, резкие, но доходчивые матерные указания, и вдруг в случайной паузе кто-то закричал: "...машина заглохла, я один, вижу духов, заберите меня отсюда...". Ремизова охватила необъяснимая жалость к этому маленькому человеку, и он закричал в ларингофоны:
   - Я - "Дрозд". Кто сейчас был на связи? Я сейчас буду стрелять, увидишь мои трассеры, дашь корректировку. Слышишь меня?
   - Я слышу, - странный корреспондент так и не назвал свой позывной, возможно, он вылетел у него из головы вместе с остатками самообладания.
   - Не высовывайся из машины, попадешь под мои снаряды. Все. Наблюдай. - Ремизов опустил прицел на уровень кроны карагача, заслонявшего переправу и, мысленно пожелав себе удачи, нажал спуск. Орудие коротко вздрогнуло, и четыре снаряда ушли практически наугад. - Видел?
   - Нет, не видел, - в наушники командира шестой роты через гомон и обрывки других надрывных голосов снова прорвался знакомый испуганный голос, наверное, снаряды пошли высоко, и боец, скорее всего механик, не увидел ни их трассеров, ни разрывов, - духи приближаются.
   - Не бойся, ты не один. Сейчас мы их поджарим, - опустив линию ствола орудия еще ниже, Ремизов затаил дыхание, только бы не накрыть своих. Господи, как же стреляют артиллеристы... Спуск!
   - Видел, - тут же с надеждой отозвалось в наушниках. - Духи левее.
   - Понял. Даю левее. Наблюдай, - бросил в эфир Ремизов, а про себя добавил: "Господи, помоги".
   - Духов больше нет. Я их не вижу. Там много пыли.
   - Ну, давай, дальше сам. Не дрейфь, запускай двигатель.
   Стрельба на переправе не стихала, афганцы давно побросали свои машины и теперь они, беспомощные и беззащитные, как мишени на полигоне, корежились под огнем пулеметов, мешая движению колонны. Огонь достал и ГАЗ-66 минометной батареи, груженый минами для "василька" и застрявший посреди реки. Командир взвода и водитель успели выпрыгнуть из горящей машины и спешно уходили по воде вниз, в сторону Панджшера. Обстановка продолжала накаляться. Следовавшая за минометчиками БМП носом и бортами попыталась растолкать застрявшую технику, освобождая проход, добралась и до горящего грузовика, протаранила его, сбрасывая в воду вместе с опасным грузом. Слева и справа от брода разрезали поток ледяной воды валуны и крупные камни, они ограничивали маневр, не давали развернуться или набрать скорость, еще был страх сесть на них днищем, как корабли садятся на мель, становясь добычей морской стихии. Механик-водитель четвертой роты, вертевшийся на пятачке среди брошенных и покалеченных машин, уберег свою БМП от подводных валунов, но при очередном повороте на щебенчатом дне ее левая гусеница слетела с катков, и она завертелась на месте, на оставшейся правой. Машина без гусеницы - стопроцентная цель, ее обязательно сожгут, и третья граната, выпущенная духами, достигла этой цели, разорвала борт, засыпала осколками экипаж машины и выдавила из щелей клубы густого черного дыма. Потом в тот же борт, в корму, ударила еще одна граната, прожгла броню, топливный бак, отчего через открытые башенные люки к небу рванулись языки хищного оранжевого пламени. Спустя полчаса взорвались первые снаряды из боеукладки БМП, и тут же детонировал весь боекомплект, сбив пламя, окутав машину облаком пыли и пепла, превратив ее обугленные останки в погребальную урну для экипажа. После этого взрыва отправлять домой и хоронить стало нечего. Усачев создал комиссию из трех человек, и когда остывающий корпус машины вытащили тягачом с места ее гибели, эта комиссия попыталась найти хоть что-то оставшееся от людей. В три пустых "цинка" из-под снарядов они сыпали прах, перемешанный с пеплом, с песком, с крупицами изрубленного металла. Машина умерла так же, как и люди, и похоронены они будут вместе, люди и их боевая машина, в трех разных местах огромного Советского Союза.
   В ноябре в горах вечер наступает рано. С приближением первых сумерек бой потерял интенсивность, а потом и вовсе стих, к этому времени афганская колонна ушла в Пишгор, по месту своего назначения, а у Ремизова на двух боевых машинах уже закончились боеприпасы. Солдаты, прикрывшись бортами машин, вскрывали снарядные ящики, снаряжали где специальной машинкой, а где и вручную, тяжелые и длинные ленты для 30-миллиметровых автоматических пушек. На третьей машине бронебойным снарядом заклинило ствол, с ней пришлось повозиться, но к утру и ее подготовят к стрельбе. В ленте командирской машины осталось только двадцать снарядов, считай, что ничего не осталось, и ротный молча обругал себя, что в запале боя потерял контроль над расходом боеприпасов даже у себя. Сумерки сгущались, негромко, устало шуршал эфир, этот тяжелый день неумолимо приближался к концу. Ремизов, успокоенный похожим на шум прибоя шелестом в наушниках, рассматривал чернеющие вдали хребты и скалы, они медленно остывали под темно-синим небом, теряли дневной окрас. Высоко на гребне хребта, на линии горизонта, осветив соседние камни и расщелины, внезапно зажглась яркая желтая вспышка. Она продолжала искриться, и из нее росла такая же желтая прерывистая строка. Строка стремительно нарастала. "Че-орт!" - только и пронеслось в голове Ремизова.
   - За машины! - крикнул он, проваливаясь в люк и прикладываясь к окулярам прицела. Длинная очередь тяжелых крупнокалиберных пуль воткнулась в землю вблизи его машины, застучала по броне рикошетами и брызгами раздробленных камней. Память, как на фотобумаге, восстановила долгую вспышку вместе с контурами гребня, камнями, расщелинами, сопоставила с картиной, увиденной через оптический прицел, и тут же на эту картину легло его перекрестье. Крест поставлен! Вот вам ваши двадцать снарядов! Получите! Распишитесь... Ремизов отпустил бесполезную теперь кнопку электроспуска орудия и замер, забыв выдохнуть, наблюдая, как первые снаряды взломали линию гребня и начали рвать камни на позиции крупнокалиберного пулемета ДШК, потом все скрылось в густом облаке серо-коричневой пыли.

* * *

   Замполит вернулся в роту через две недели или раньше, не долежав положенного срока в госпитальных простынях, не долечившись. Он мог теперь подолгу рассматривать себя в зеркале, словно любуясь. Ну, откровенно говоря, любоваться там было нечем, выглядел он посредственно, мужская сущность в нем не слишком себя подчеркивала, а вот интересоваться собой он начал по-настоящему. Раньше жил-был такой же, как все, проще говоря, никакой. А вот теперь... Во-первых, не каждый ротный замполит - зека, если это вообще не единственный случай во всех вооруженных силах. Во-вторых, дважды ранен и один раз контужен, кто еще так, как он, попробует в рулетку сыграть? В-третьих, если приходится такие испытания выдерживать, то почему они выпали именно ему, и какие еще происки готовит Судьба? Но самое главное, они его теперь не пугали. Вернувшись домой, как он сам называл свою роту, с забинтованной шеей, в которой доктора оставили-таки ему два осколка у самого позвоночника, он торжественно ввалился в блиндаж и прямо у порога, расплывшись в хитрой улыбке, провозгласил:
   - Ну что, бродяги, похоронили замполита? - и сам же громко засмеялся своей шутке.
   У стола, который в этот момент считался канцелярским, приподнялись двое незнакомых Черкасову людей.
   - Старший лейтенант Шустов, командир первого взвода. Алексей.
   - Леха, значит.
   - Прапорщик Желтов, командир гранатометного взвода. Александр.
   - Саня, значит. Ну, меня командир роты, наверное, уже представил. Я недобитый замполит шестой роты лейтенант Черкасов, в мирной обстановке, то есть в застольной, Николай, - он крепко пожал протянутые ему широкие ладони и без перехода продолжил: - Вот за это я и люблю наше государство. Не успели одного взводного убить, а другого ранить, оно сразу же замену прислало, - здесь он снова громко и почти до слез засмеялся, в то время как взводные, один на полголовы выше замполита, другой - на целую голову, подозрительно молчали. Видя, какими они остаются серьезными и озадаченными, Черкасов рассмеялся еще больше:
   - Да вы не думайте, я не из психушки сбежал, хотя разок меня контузило, я в роте давно не был, вот и соскучился. А рота у нас самая лучшая. Правда, командир?
   Тут, наконец, из полутени, из дальнего угла блиндажа вышел Ремизов, с улыбкой слушавший знакомый треп замполита, обнял его:
   - Ну, здорово, Черкес. Мы и вправду думали, что ты не вернешься. Как шея?
   - Ерунда, через неделю все пройдет.
   - Вот, товарищи офицеры, рекомендую. Боевой офицер, лучший замполит в полку. Огни и воды прошел, остались медные трубы.
   - Командир, я спиртику привез. Может, за встречу, за знакомство?
   - Не сейчас, придется потерпеть до вечера. Я старшину заряжу, что-нибудь на ужин сообразим.
   В это время в дверь блиндажа робко постучали.
   - Входи, кто там?
   - Разрешите, товарищ лейтенант, - в приоткрытую дверь неуверенно протиснулась мешковатая, невысокого роста фигурка, - рядовой Сегень.
   - Ну, докладывай, что хотел, - Ремизов сосредоточенно поджал губы, его раздражал неопрятный внешний вид и податливые, опущенные, как под ярмо, плечи и головы.
   - Товарищ лейтенант, я хотел попросить, - солдат запнулся, увидев в помещении столько людей. - Возьмите меня к себе, - Сегень повернул лицо к замполиту, видя в нем заступника и надеясь, что он поймет, - я все буду делать, полы мыть, обувь чистить, за вещами смотреть. Ну, как посыльный, как ординарец.
   - Что, жизнь в казарме достала, тяжело? Может, тебя кто бьет?
   - Нет-нет, меня никто не бьет.
   - Ну что, замполит, нужен нам посыльный?
   - А почему нет, пусть остается, хорошая идея.
   - Можно, я себе у порога постелю, у меня есть афганское одеяло.
   - Это ты брось, - Ремизов разозлился, - здесь не богадельня. Если не умеешь жить среди людей, так благодари Бога, что тебе делают послабление. А ты совсем от жизни спрятаться хочешь? Не получится. Задача такая: прибываешь ко мне после завтрака, поддерживаешь порядок в блиндаже, выполняешь мои отдельные поручения. Спать уходишь в казарму, в свой взвод, на вечерней поверке стоишь в строю.
   Сегень ушел просветленный, а Ремизов, ощущая в себе сочувствие к беспомощному солдату, хмурил брови и укорял себя за непозволительную для командира слабость.
   - Вот такие у нас бойцы, - пробурчал он себе под нос. - Кстати, замполит, у меня к тебе разговор будет как раз о бойцах, только о других. Давай выйдем в курилку, взводным это знать пока ни к чему.
  
   Яресько, Кравчук, Потапов - киевские земляки, а землячество в армии - это движущая сила самых глубинных процессов, в нем люди скрываются от тягот и лишений службы, оно им заменяет дружбу. Эта далеко не святая троица долго не входила в поле зрения командира роты, он им уделял внимания не больше, чем всем остальным своим солдатам, хотя они заслуживали другого отношения. Но в ноябре, поймав на себе их случайные взгляды, он ощутил невнятную тревогу. Его ненавидели -- и это было открытие.
   - Товарищ лейтенант, у нас же дембель, приказ министра месяц как подписан, - раз за разом бубнил Яресько, - а вы нас на операцию? Без нас, что ли, не обойдетесь?
   Наверное, очень несправедливо, что рядовой состав, проходивший службу в ограниченном контингенте, служил на три месяца дольше, чем их одногодки из других групп войск и армий, но высокое руководство в больших фуражках, заботясь о комплектовании, решило именно так, и ничего здесь ротный не мог изменить. Очередной призыв в учебных центрах в течение трех месяцев отучался от гражданской жизни, от мамкиных юбок, от разгильдяйства и портвейна. Пока из него, как пыль, выбивали вольность и десятки маленьких слабостей, а вбивали армейский дух, кто-то другой нес службу и от тоски выл на луну, как одинокий волк. И в прямом смысле тоже. Ремизов имел в виду жалостливые песни под расстроенную гитару, в которых тщетно искать еще необретенное мужское достоинство. Но именно таким и был тот самый дух, будь его воля, разогнал бы всех менестрелей на дембель по домам, чтобы другим жизнь не портили. Однако вместо демобилизации он вынужденно потащил их в ноябре на операцию, и у командира роты на этот счет имелись свои соображения. Во-первых, не брать их в рейд он не мог: рота - это единый организм, подразделение, способное вести бой, и комбат требовал от него полный комплект в строю. Во-вторых, не хотел. Там, где один за всех и все за одного, ни у кого не может быть привилегий, он и себе их не делал. А Яресько вдруг начал канючить, жалеть себя, ему только гитары и не хватало.
   - Кто же вместо вас? Молодые, необстрелянные? Те, кто школу только закончил?
   - Мы тут при чем? Пусть сами за себя отвечают, - вторили Кравчук и Потапов.
   - А при том, что вы -- солдаты. И вам повезло прослужить в Афгане всего-то по семь месяцев. У молодых впереди два года, придет время, и они ответят. Не сомневайтесь.
   - Это их дела.
   - Это не только их дела, это еще и мои дела. И вы пойдете в составе роты на операцию и так же, как все, будете демонстрировать самоотверженность, героизм, а кто пожелает, еще и национальный дух. Вам понятно?!
   - Нам давно все понятно.
   То глядя на ротного исподлобья, то опуская глаза в землю, они и не скрывали своей неприязни, а их глухие голоса походили на шипение растревоженных змей. И в этих голосах Ремизову послышалась совсем не обида или страх, а нотки плохо скрываемой угрозы.
   После возвращения из Киджоля в компанию Яресько прибыло пополнение, им оказался только что переведенный из Баграма рядовой Булатов, тоже отслуживший два года, а потому легко нашедший контакт с солдатами своего призыва. Согласно сопроводительным документам, Булатов считался наркоманом, и его направили в Руху, а потом дальше - в шестую роту, якобы на исправление. Если командование дивизии их полк воспринимало как воспитательный центр, то Ремизову оставалось только пожимать плечами, потому что большую часть переведенных солдат направили к нему. Но зачем же за три месяца до увольнения в запас? Что было с ним делать? Его рота вела войну, а не занималась терапией наркозависимых больных. После разговора со вновь прибывшим солдатом ротный немного успокоился, оказалось, что Булатов и не наркоман вовсе, каким его представил замполит, курил травку, это да, а так, угрюмый, неразговорчивый человек и нарушитель воинской дисциплины не более, чем все.
  
   - Рем, я сейчас из санчасти, ходил на перевязку. Там у нас такой персонал! Я бы сказал, очень даже ничего, - Черкасов многозначительно покачал головой, поиграл бровями. - Зовут Малика. Рем, короче, я напросился в гости, на чай с бубликами.
   - Малика? Строгая дама. Как же это тебе удалось?
   - Она не смогла отказать раненому.
   - Да, тебе даже притворяться не пришлось.
   - Не угадал. Пришлось немного и подыграть, но вначале она устояла и сказала, чтобы я терпел. А когда я сказал, кто у меня ротный, согласилась.
   - Врешь ты все.
   - Честное пионерское.
   - Ну раз честное пионерское, тогда верю. Когда?
   - Сегодня. После ужина.
   Вечером, прихватив с собой и Кондрашова, лейтенанта из минометной батареи, и только потому, что у него нашлась бутылка шампанского, они пошли в гости.
   - Точность - вежливость королей. Но вообще-то я не удивилась.
   - Вот мой ротный, Малика. Лейтенант Ремизов.
   - Мы встречались.
   - Артем, - мягко пожимая протянутую руку, он назвал себя.
   - Виктор, - чопорно наклоняя голову, представился минометчик.
   - Проходите. Не разувайтесь, не надо.
   Ремизов, наполовину расшнуровавший свой высокий ботинок, остановился в замешательстве, его кольнула мысль, что Малика имеет в виду всякие там колоритные мужские запахи, он приподнял глаза, и она, внезапно поняв ход его мыслей, улыбнулась:
   - Делайте, как вам удобнее.
   - В носках удобнее, целый день на ногах, - тут же вставил замполит, но когда до него с некоторым запозданием дошел второй смысл сказанных слов, он безо всяких междометий продолжил: - Мертвые не потеют, а мы-то горячие афганские хлопцы, - и, не дожидаясь, пока все поймут его новую шутку, Черкасов засмеялся своим новым заразительным, вздрагивающим смехом.
   - Это наш ротный юмор. Колька, так он после контузии, да еще два осколка в голове.
   - Ну уж не в голове, я-то знаю.
   - Какая разница. Главное, что выше пояса, чтоб боевые шрамы показать, штаны снимать не надо, - замполит снова заклокотал, и теперь смеялись все.
   - Теперь понимаю, почему ты лечиться отказался, с такой энергией валяться в медсанбате...
   - Вот и я говорю, тоска. Лучше в роте, здесь, как дома, все свои.
   - Малика, а у нас шампанское.
   - Значит, будет праздник...
   Вернулись в свой блиндаж в хорошем настроении уже со звездами, уселись расписать "кинга" на четверых, но после полуночи и после бутылки самогона игра не пошла. Черкасов взял гитару, на которой решительно не умел играть, негромко побренчал, настраиваясь, спел с чувством свою любимую "Таганку", потом что-то еще из Новикова. Ремизов, одуревший от выкуренных сигарет, развалился на стуле, поддержал его вполголоса, пора идти спать, но мысли упорно возвращали к Малике. Шустов, бывший спортсмен-легкоатлет, бывший офицер спецназа, непьющий и некурящий, сразу провалился в сон, его не беспокоил ни свет, бьющий в глаза, ни рваное бряцанье гитарных струн, ни табачный дым, висевший под потолком. Васильев по-стариковски ворочался в кровати, он техник роты, но все его проблемы оказались связаны только с людьми, механики курят анашу, разве за ними уследишь?
   - Что у тебя в прокуратуре? - Замполит устраивал Ремизова на все сто процентов, но разговоры, которые волнами перекатывались по полку, беспокоили. Если Черкасова признают виновным, то что? Посадят?
   - Хреново. Крайним делают, я же молодой, а командир дивизиона авторитетный офицер, член партии с большим стажем.
   - Какое это имеет значение?
   - Оказывается, имеет. Плетью обуха не перешибешь.
   - Он же открыл огонь без разрешения, его снаряды убили людей.
   - А я подставился.
   - Знал я одного парня, который открывал без разрешения огонь. Так он очень плохо закончил. Татарина я имею в виду.
   - Мы в круге, и все идет по кругу, все повторяется.
   - Черкес, что ни говори, но ты заплатил по своему счету. По сравнению с другими, ты даже вперед заплатил.
   - Коля, - вдруг приподнялся на локтях Васильев, - мы письмо в прокуратуру, в суд напишем, пусть приобщают к делу. Только мы знаем, какой ты человек и офицер.
   - Спасибо, мужики, - он отвернулся, пряча повлажневшие глаза, и в очередной раз завел свою шарманку: - "Таганка, все ночи полные огня..."
   На следующий день, после завтрака, когда рота готовилась к тактическим занятиям, в блиндаж влетел старшина Сафиуллин, за руку он тащил вяло упирающегося Дуйсембаева, который превосходил его по весу, наверное, вдвое.
   - Командир! Ты посмотри, что поганец творит. Эта парочка, вот он и его дружок Оспанов, нам дедовщину из Молдавии привезли. Еще пороху не нюхали, а все туда же.
   - Старшина, давай по порядку.
   - Я и так по порядку, - выдохнул возмущенный старшина, сама мысль о том, что его рота может стать жертвой дедовщины, приводила его в негодование. - Хлыстов в столовой убирался, а этот, видишь ли, в начальники заделался, берет его за ухо и носом об стол.
   - Ничего он не убирался, грязь по столу развозил, - с высоты своего роста Дуйсембаев спокойно и даже снисходительно взирал на старшину, не понимая, отчего тот так нервничает. Ведь он, Дуйсембаев, помогает старшине поддерживать в роте порядок.
   - Прекратить разговоры! - Сафиуллин вскипел. - Вот. Он и не отрицает.
   - Я в воспитательных целях.
   - Тебе слово не давали, - стукнул по столу старшина, отчего солдат самодовольно заулыбался. Еще бы ему не улыбаться, по физической силе он не находил здесь ни одного человека, равного себе. И этот денщик, которого на прошлой неделе он слегка поучил уму-разуму, вон как испуганно озирается по сторонам, думал, что здесь спрячется.
   Ремизов внимательно слушал. Не только слушал, но лихорадочно оценивал ситуацию. Новые офицеры, новые солдаты, постоянная смена личного состава. У Дуйсембаева рост около ста восьмидесяти пяти, вес под сотню. Крепкий, наглый, "черпак" по солдатской иерархии, по виду туповат. Он может разрушить устоявшийся психологический климат в роте. Молодые начнут бояться. Черпакии и дембеля получат дурной пример, почувствуют слабину командиров. За его спиной Черкасов, Васильев и Шустов, но они не должны успеть сказать даже слова, потому что командир здесь только он. По губам Дуйсембаева еще блуждала нелепая улыбка, у старшины уже заканчивался эмоциональный запал... Ремизов молча положил старшине руку на плечо.
   - Ты кто?
   - Я? - Дуйсембаев не понял вопроса, но теперь смотрел только на ротного.
   - Теперь тебе дали слово, говори. Ты кто?
   - Я, что ли?
   - Ты тупой баран, ты на простой вопрос ответить не можешь.
   - Я - солдат.
   - Это Хлыстов солдат, он два рейда прошел, а ты - дерьмо собачье.
   В лицо Дуйсембаева бросилась краска, щеки надулись, он собирался ответить, но безнадежно опоздал.
   - Как ты, сволочь, посмел бить моих солдат, диктовать условия в моей роте? Здесь только я диктую условия. Здесь только я командир роты. И ни один пес без моего приказа пасть не раскроет! - последние слова напоминали рев, отчего неудавшийся бунтарь попятился, его улыбка растерянно поползла вниз, и в эту искаженную гримасу пришелся сокрушительный удар, в который Ремизов вложил всю свою злость и весь свой средний вес. Ноги Дуйсембаева подлетели вверх, он взмахнул руками, потеряв и равновесие, а потом и точку опоры, и в следующую секунду рухнул задом в таз с водой и мыльной пеной, стоявший под умывальником. Это был нокдаун и чистая победа, поскольку всех присутствующих при этой сцене, даже облитого водой Сегеня, начал сотрясать смех, а Ремизов понял, что и он не может удержаться. Дуйсембаев же, осмеянный и мокрый с ног до головы, выбрался из таза и бросился бежать.
   - Старшина, это тревожный звонок, - когда наконец все успокоились, сказал ротный, - инфекцию легче предупредить, чем потом лечить. Хлыстов всю неделю убирается в столовой и моет посуду под твоим контролем, воспитывай бездельника лично, тогда бдительный солдат Дуйсембаев не будет лезть не в свои дела. Это ясно?
   - Ясно, командир.
   - И второе. Я не цепной пес, и не надо ко мне водить мелких хулиганов. Разбирайтесь с ними сами, работайте. Вон Дуйсембаев какой здоровый, ему энергию некуда девать, найди ему применение. Николай Алексеевич, забирай к себе обоих, и Оспанова тоже, пусть окопы в артдивизион роют.
   Когда все разошлись на занятия и по объектам, замполит подошел к Ремизову.
   - Говори, Черкес. Ну?
   - Классный хук! У меня так не получится, я мелкий, ни ростом, ни весом не вышел.
   - Тогда что?
   - Меня больше беспокоят Яресько, Кравчук, помнишь наш разговор?
   - Помню и вот что скажу. Я успокоился, привел свои чувства и мысли в порядок, пошли они в задницу со своими амбициями. У меня целая рота солдатских жизней, согласись, это дорого стоит. А ненависть... Ненависть - это удел слабых.

* * *

  
   Утром, когда колонна бронетехники, готовая к движению в восточную часть Панджшерского ущелья, опять на Киджоль и Пишгор, стояла вдоль разбитой гусеницами дороги, офицеры батальона выстроились для последнего инструктажа и получения задачи. Начальник штаба Савельев отдавал указания, обозначал на карте направления и рубежи действия подразделений, уточнял позывные в радиосети.
   - Здесь у духов активная насыщенная оборона, а при подходе к знакомому нам Киджолю, согласно разведсведениям, дорога перекрыта минными заграждениями. Возможно, заминированы и близлежащие тропы. Наша задача заключается в проводке через Киджольский пятачок нескольких афганских колонн до кишлака Пишгор, к полку "зеленых", - начальник штаба монотонно повторял заученную боевую задачу, - без нашей помощи афганцы не обойдутся.
   - Понятно. Что тут еще объяснять, в общем, нас взгреют, как в прошлый раз, по полной программе. Мало не покажется, - пессимистичный, но всегда спокойный Москаленко агрессивно и желчно бросал слова в Савельева, отчего тот слегка опешил.
   -- Но им же без нас крышка.
   - Да пошли они... Им - ордена, нам - пули. Это их полк, пусть сами и помогают.
   - Москаленко, ты что, с цепи сорвался? Это же обычная задача.
   - Хватит учить, достали уже. После этих обычных задач мы гробы домой пачками отправляем. Кому это надо? Какого черта мы должны туда лезть?
   Замполит батальона Добродеев, стоявший при постановке задачи позади начальника штаба, попытался отреагировать на вызов, но тот мягко отстранил его. Офицеры батальона молчали, потупив головы. Они слышали каждое брошенное слово, они знали, что командир пятой роты прав, что уже завтра они будут считать своих убитых и раненых. Они с ним соглашались. Афганцы пишгорский полк всегда обеспечивали сами, колоннами машин грузы подвозили редко, в основном - вертолетами. Второй способ был очень дорогим, но - быстрым и безотказным, ровно до тех пор, пока вертолеты не начали сбивать. Теперь для проводки двух колонн с боеприпасами и продовольствием, им потребовалась операция советских войск. И начальник штаба тоже говорил дело, мы давно ввязались в войну, это она диктует свои условия. Операция должна быть проведена.
   - Москаленко, у тебя нервы никуда. Давай, ты сейчас отдохнешь, придешь в себя, а потом поговорим. Иди, возьми себя в руки, - Савельев резко сбавил обороты в голосе, в жесткости, в интонации и, проводив взглядом уходящего офицера, подошел к Ремизову, к новому командиру четвертой роты Климову: - Что с ним? Я его никогда таким не видел. Может дома что?
   Офицеры пожали плечами, для них эта неожиданная вспышка злости и безнадежной тоски тоже ничего не объясняла. Добродеев, прокашлявшись, взял ситуацию в свои руки. Обойти интернациональный долг, будучи политработником, он не мог, поскольку в этом аморфном, неопределенном понятии заключалась идеологическая основа всех действий экспедиционных войск в Афганистане, в этой совершенно чужой нам стране. Чужой прежде всего потому, что здесь, на этой земле, или развивалась, или угасала абсолютно другая цивилизация.
   - Обстоятельства, на которые сейчас ссылался командир пятой роты, мы не можем игнорировать. Мы ведем боевые действия с бандформированиями противника, операция предстоит напряженная. Жертвы с нашей стороны, потери возможны, и главная задача командира любого уровня заключается в том, чтобы сохранить жизнь своих солдат, учить их правилам ведения боя, индивидуальной тактике. Матери вручили нам своих сыновей не для того, чтобы мы их здесь угробили.
   - А для чего? - негромко прозвучал чей-то раздраженный голос, но замполит сделал вид, что не расслышал.
   - Еще раз повторяю, все зависит от командиров.
   - Не все, - пробурчал себе под нос Ремизов.
   Выход колонны задерживался, в конце концов время "Ч" перенесли на два часа дня. Боевые машины батальона, усиленные танком с минным тралом и четырьмя самоходными гаубицами, грелись под теплым солнцем, непривычным для первых дней зимы, солдаты в ожидании команды "вперед" разбрелись по окопам пятой роты, располагавшимися невдалеке. Ремизов, пережидая возникшую паузу, отправился к своему бывшему блиндажу, прилег на кровать, прикрыл глаза.
   - Рем, ты здесь?
   - Серега, ты? - Ремизов встрепенулся, всматриваясь в сухое, со впадинами щек лицо Москаленко. Тот закрыл за собой плащ-палатку, приглушив дневной свет, присел напротив.
   - Я искал тебя повсюду, в твою роту поднимался, в штаб батальона поднимался. А ты сам у меня в блиндаже... Не сдержался я сегодня. Ну ты сам все видел. Я не могу тебе объяснить, понимаешь, я не знаю, что происходит. Со мной что-то творится. Что-то неладное. На меня еще вчера такая тоска напала, грызет изнутри, за горло берет, душит. И не проходит. Я не знаю, что делать, со мной никогда такого не было.
   - Погоди, погоди, надо разобраться. Причина должна быть, с чего-то же все началось.
   - Нет никаких причин, я все в голове перебрал. Тоска безысходная. Натурально выть хочется. Безнадега. Хочу рассказать тебе, а у меня нет слов. Ничего не вижу впереди, ничего не хочу. Я смысла жизни не вижу, я его потерял, - Москаленко затих, прислушиваясь к себе, словно пытаясь снова уловить этот самый смысл, в полумраке блестели его глаза, но ничего кроме смятения в них не отражалось. - И день сегодня теплый, хороший, а мне невыносимо. И сердце болит. Ты понимаешь меня? - в исступлении он почти выкрикнул последние слова, ему было нестерпимо важно, чтобы хоть кто-то его понял.
   - Дома у тебя все в порядке? Письмо давно получил?
   - Дома все нормально. Письмо от жены позавчера пришло. Обычное письмо, домашние новости.
   - Что с тобой, Серега? Разве можно совсем ничего не хотеть? Ну, посмотри в себя, скажи, ведь что-то есть такое, что тебе нужно прямо сейчас, что-то же нужно? Я вот домой хочу. Постоянно. Каждый день.
   - Да, я тоже хочу домой. Только домой. Я больше ничего не хочу. Господи, выть охота, как я хочу домой.
   - Ну вот!
   - Нет, Рем, я хочу по-другому. У меня в душе слезы стоят, словно... Словно я уже никогда туда не попаду.
   - Ты что? Да мы с тобой столько прошли! Ты посмотри на меня! Я же борюсь, и ты борись. Дай руку, - Ремизов крепко, двумя руками сжал протянутую ладонь своего друга, словно пытаясь отдать ему часть своих сил. - Ты только не сдавайся, нам нельзя сдаваться.
   - Спасибо, что ты меня понимаешь.
   Москаленко выдохнул, снова глубоко вобрал в себя воздух, прикрыл веки. Наверное, в этот момент он видел своих самых близких людей, семью. Ведь нет ничего ближе и необходимее, чем семья. Нет ничего больнее.
   - Я так хотел поговорить с тобой, - на Ремизова смотрели сухие глаза страшно уставшего человека, который пытался улыбнуться, но у него это так и не получилось.
   - Серега, Серега, жизнь наша жестянка. Что тут сделаешь? Но ведь мы настоящие парни. Мы же офицеры. И кашу нам расхлебывать, хоть и заварили ее не мы.
   - Мы - офицеры, да. Расхлебывать нам, да. Но почему мы всегда чужую работу выполняем? Почему "зеленые" не хотят своих выручать, прорываться на помощь, зачистку проводить? Почему мы? У них все есть, авиация, артиллерия, танки, БТРы есть, люди есть. Это их земля, их страна. Помнишь, нам в Термезе говорили, что мы будем обеспечивать им прикрытие, помнишь? Мы бы обеспечили! В лучшем виде!
   - Знаю, Серега. Ни одна крыса ни с тыла, ни с флангов не подобралась бы. Мы бы бойцов своих сберегли. Нас обманули. "Зеленые" чужими руками жар загребают.
   - Получается, что нам эта война нужна больше, чем им. Это же абсурд. Да на какой хрен она мне сдалась?!
  
   Преодолев приличный отрезок ущелья, полковая колонна снова добралась до Астаны и остановилась. Командир полка отвел себе полчаса на организацию боевых действий. Усачев сел на теплую башню, не снимая шлемофона, и приготовился ждать и полчаса, и больше. Но ждать не пришлось, впереди, в двух метрах от машины, вздрогнула земля, и, разбрасывая пламя, песок и каменную крошку, раздался рваный хлопок и грязный шелест разлетающихся осколков. Комбат провалился в люк машины, стоявшие рядом солдаты бросились в задние открытые люки. Рядом с ними разорвалась еще одна реактивная граната.
   - Механик, влево, к брустверу, вперед!
   Машина стала вплотную к крутой стенке, ограждавшей дорогу, а сам комбат дрожащими руками впился в пульт управления, развернул влево башню, выискивая по оседающей пыли позицию гранатометчика и боясь, что тот успеет раньше. Несколько плотных длинных очередей из спаренного пулемета сочно, сантиметр к сантиметру, нафаршировали пулями спускающийся к дороге хребет.
   - "Голубятня", наблюдать слева, - бросил он в эфир циркулярный позывной второго батальона, и медленно провел перекрестьем прицела по прикрытым тенями горным складкам. Прячется ведь где-то и боится. Все боятся. Надо, чтобы он страшно боялся! Почувствовав эту простую правду, комбат перешел на орудие и выложил несколько десятков снарядов по всем возможным целям. Ну вот, теперь хорошо, жри, сука! Снаряды рвали и кромсали камни, и с каждым выстрелом становилось легче дышать, в грохоте стрельбы растворялся свой собственный животный страх. У гранатометчика не осталось шансов.
   Выбравшись из люка, Усачев с вызовом, сосредоточенно осмотрел район цели, с которым только что безжалостно расправился. Все. Саперы пошли. После Паршара он с замиранием сердца смотрел на их работу. Зеленые, серые, пыльные, обреченные. Они шли двумя колоннами мимо его машины со своими несерьезными щупами и искали укрытые в песке мины. Методично, каждые десять сантиметров - укол, снова шаг, снова - укол. И так бесконечно, ровно до тех пор, пока она не взорвется. Она - это мина. Сыну скоро восемнадцать. Господи, пусть он не взрослеет, пусть он сидит дома и читает эту дурацкую фантастику про инопланетян! Отчего так сжимается все внутри? Все что угодно, только бы он не стал сапером.
   Положив руки на броню, опершись на них, он вдруг почувствовал, что они и не переставали дрожать. Тревога, смешанная с обидой, затопила сердце, вдруг стало нестерпимо жаль и себя, и своих еще не осиротевших детей. Ну не промахнулся бы этот дух - и все. А жена - что она понимает в этой жизни? А жизнь такая короткая, такая случайная, как порыв ветра...
  
   Ближе к вечеру Ремизов выкатил боевые машины на прежние позиции на подступах к Киджолю и в самом Киджоле. Опять растущий впереди карагач заслонял переправу, но лучшего места, более близкого к ней, более удобного для ведения огня по ущелью, не существовало. Одна сторона ущелья так и оставалась мертвой зоной, отвесная стена прикрывала ее даже от навесного огня артиллерии, но Ремизову так и оставалось неясным, почему афганские "зеленые" до прохода колонн не занимают пещеры, располагавшиеся внизу. Они должны были ставить заслоны, блоки, но не делали этого!
   После проверки Киджоля саперы пошли дальше и, несмотря на приближающуюся темноту, продолжали искать и снимать мины, к ночи они вышли на полку, дорогу, террасой поднимающуюся вдоль отвесной скалы к переправе. На полке мин быть не могло, поскольку она представляла собой сплошную каменистую породу, на которой скользят гусеницы боевых машин, но вот вдоль щебенчатых обочин... Кто знает, какие сюрпризы подготовили духи? Восемь саперов шли по четыре с каждой стороны серпантина, слушали стук о камни своих щупов и нудный фон в наушниках миноискателей. Их работу обеспечивала часть шестой роты. Задача была опасной, поэтому Ремизов взялся за нее сам, оставив взвод Шустова в тылу, для усиления роты Москаленко, занимавшей рубеж обороны по периметру Киджоля. Темнота сгущалась, и в конце концов она стала сплошной, густой, как вата, беззвучной, только редкие звезды отличали далекое небо от близких скал. Ночной холод прокрадывался под китель, или Ремизову это только казалось, а на самом деле от предчувствия замерзало сердце? Он шел впереди своих людей, а в какой-то момент обогнал и саперов.
   И вдруг среди черноты ночи, среди тревожной тишины, где-то далеко сзади, раскачивая и разрывая ущелье, раздался сдвоенный тяжелый взрыв. Это фугас. По ущелью волнами пробежало эхо, звуки увязли в густом сыром воздухе, и снова густая вата забила глаза и уши. Ремизов бросился к наушникам, в эфире среди шуршания и треска он услышал позывные пятой роты, их повторяли разные корреспонденты, из обрывков переговоров он понял, что в хозяйстве Москаленко или с ним самим что-то случилось. Об этом что-то при таком взрыве и подумать было страшно. Но долго думать и не пришлось, из черноты, в которую они направлялись, раздались дробные длинные автоматные очереди, пули просвистели над головой, завизжали, искрами отскакивая от каменной стены, беспорядочной россыпью шарахнули по дороге. Единственный подход к переправе охранялся, и сторожевой пост, разбуженный взрывом, услышав вблизи работу радиостанции, дыхание многих людей, стук ботинок, открыл огонь наугад, духи тоже ничего не видели пред собой, и поэтому их первые очереди прошли стороной.
   - Ложись! Все к стене!
   Солдаты уже грели животами холодные камни, их трясло от перевозбуждения и страха, но Ремизов гнал их под стену, где громоздились глыбы обрушенной скалы. Он не ошибся, следующие короткие очереди прощупали дорогу, по которой они только что прошли, легли на обочине, напротив них. И следом огненным смерчем, высветив кусок скальной породы и небольшое каменное строение, из черноты ночи, раскроив ее надвое, вырвалась реактивная граната.
   - Фещук, "Муху"! Вторую приготовь.
   Совсем недавно полк получил новые легкие гранатометы РПГ-18, кроме офицеров, никто в роте не умел ими пользоваться, дальность стрельбы у них для гор совершенно несерьезная, каких-то триста метров, но десять штук они все-таки взяли с собой на операцию. На всякий случай. И вот этот случай наступил. Взведя на ощупь гранатомет, положив его на плечо и восстановив в памяти высвеченное каменное строение, Ремизов нажал клавишу пуска и тут же скрылся за выступом скалы.
   - Вторую давай! - текстолитовая труба снова легла на плечо, он выскочил из-за укрытия, и вторая граната с гулом ушла к цели. На этот раз он дождался разрыва гранаты, осветившей будку. - Черт, красиво пошла, и, главное, куда надо.
   - "Дрозд", я - "Альбатрос", прием!
   - "Дрозд" на связи. Натолкнулся на сторожевой пост. Обстрелян. Потерь нет.
   - Всему хозяйству отбой. Возвращайся.
  
   Сереги Москаленко больше нет. Эту новость Ремизов воспринял, как шок, сполз спиной по глинобитной стене дувала, опустился на землю, закрыв лицо руками, ощущая странную печаль оттого, что всё приходит к концу. И все приходят к концу. Персонажи прочитанных книг умирают вместе с прочитанными книгами. Их последний шаг известен, он уже совершен, его нельзя изменить или предотвратить. То, что неопределенность томит, угнетает, он знал раньше, но то, что определенность может быть еще больнее, он почувствовал только сейчас. Сереги больше нет, именно его. Господи, он же чувствовал свою смерть!
   В развалинах стоящего у дороги дома горели керосиновые лампы. Их мутный свет более всего подходил к царившей вокруг мрачной обстановке, в нем было угасание. Лампы вздрагивали от скрипа старых, покосившихся дверей, языки пламени коптили стекло, рвались на свободу к треснувшим потолкам. В этом колеблющемся свете лежали убитые люди, солдаты пятой роты и ее командир. Ремизов вглядывался в лицо своего друга, словно старался навсегда запомнить этот ускользающий миг. Лицо чистое, светлое, и если бы не приподнятый подбородок, могло показаться, что он просто спит. Если бы лицо смерти всегда выглядело так, никто бы ее не боялся. Зеленый с коричневым узором толстый вязаный свитер скрывал раны и тот путь, которым смерть пришла, на нем не различались следы остывшей крови. "Господи, наконец-то все закончилось, теперь можно отдохнуть, не терзаться тревогами и сомнениями. Я вам желаю вернуться домой живыми, держитесь. Ну я пошел, я уже в дороге".
   Справа от Ремизова среди полутеней стоял Савельев, по его щекам безостановочно текли слезы, а сам начальник штаба, ставший сгорбленным и худым, вздрагивал, не в силах остановиться. Он, бывший когда-то командиром роты, прощался со своим лучшим взводным. У Ремизова не было слез, но были гнетущие чувства, следом за которыми приходили совершенно нелепые мысли. Если бы не прогремел этот взрыв, духи со сторожевого поста подпустили бы их ближе и стреляли бы в упор, и не промахнулись бы. Выходит, что он спас мне жизнь... "Друг, оставь покурить, а в ответ - тишина, он вчера не вернулся из боя". Друг не вернулся, его дух остался там, в бою, остался навсегда... Его тело упакуют в цинк, отправят в город Харцызск. Домой, к отцу, матери, к жене и ребенку. У каждого человека должно быть место успокоения, место печали, которое будет его последним адресом на земле.
   В дверном проеме показался Черкасов.
   - Командир, пойдем. Ты еще не все знаешь.
   - Ты...
   - Я простился. Серегу не вернешь, - они вышли из дома в ночной холод, - командир, у нас нет целого взвода. Весь взвод выбыл из строя. Вместе с Шустовым.
   - Ты что?
   - Подрыв произошел, когда Москаленко ставил взводу задачу, и они все, все, понимаешь, стояли рядом. Это фугас рванул. Говорят, кто-то зацепил растяжку, а она подорвала фугас. Шустов ранен и еще девять солдат его взвода, в общем, все ранены, - замполит сбивчиво сыпал словами, не чувствуя, какую сумятицу в голове командира роты вызывают его слова.
   - Так они живы? Где они?
   - Ну да. Все легкораненые у наших машин, там свет есть, им помощь оказывают. Все, кроме Булатова.
   - Что с Булатовым?
   Они быстрым шагом приближались к машинам, Ремизов хотел убедиться сам, что все в порядке. Наконец он их увидел. Двое солдат с белыми пятнами бинтов на ногах лежали на носилках, приподнявшись на локтях, остальные, и с ними Шустов, стояли у задних дверей командирской машины, освещенные светом из салона и переносными электрическими лампами. Их вид поразил Ремизова: грязные, в тротиловой гари, перепачканные своей и чужой кровью, они озадаченно озирались, никак не выйдя из состояния шока, но более всего поразило ротного, что почти у всех ткань на бронежилетах по уровню груди и живота была изорвана в клочья. Полковой санинструктор заканчивал перевязку последнего раненого, тот дергал левой рукой, морщился, оттого что йод обжигал края осколочной раны. Ротному самому было впору лишиться и сознания, и рассудка. Впервые за месяцы войны, зная, что действовать придется в долине, он приказал всем солдатам надеть бронежилеты. Не выполнил команду только Булатов.
   - Как же вас всех угораздило? - Этот риторический вопрос на самом деле только казался риторическим, и командир взвода это почувствовал.
   - Случайно, но в основном все легко...
   - Что с Булатовым? - обращаясь к Шустову, спросил Ремизов.
   - Плохо, командир, он теперь, как бифштекс. Бронежилет не надел. Причем демонстративно, - взводный говорил медленно, опустив глаза в землю, а потом, когда ему надоело оправдываться, вдруг вспылил, - да, что я, нянька, что ли, уговаривать его буду. Мы не в игрушки играем. Он сам отказался его надевать, я ему приказывал.
   - Понял я, понял. Где он? - Шустов махнул куда-то в темноту.
   - Командир, не ходи туда, - вполголоса бросил Черкасов, - я был там, видел. Полное дерьмо.
   - Он мой солдат, значит, мне надо его видеть.
   Наверное, это Булатов зацепил растяжку, во всяком случае, по своим наклонностям, по нежеланию подчиняться, по отсутствию чувства локтя он вполне мог сделать то, что не разрешено, пойти туда, где не работали саперы, в чужие брошенные дома. Теперь все это не имело значения. Его обрубленные ноги, истерзанное осколками тело медленно истекали кровью, из вспоротого живота вывалились внутренности, и он, так и не потеряв сознания, пытался грязными руками затолкать их обратно.
   - Где доктор?! - этот рев мутил сознание, и Ремизов почувствовал во всем теле неодолимую, непроходящую дрожь. Он сжал зубы, отчего на щеках заиграли желваки, напряг взгляд, чтобы выдержать вливающийся в него страх и ужас подступающей смерти. - Пришлите доктор-ра! Пусть кишки на место заправит!
   Доктора не будет. Два шприца промедола, введенные санитарным инструктором, - единственная и последняя помощь от медицины, не дающей угаснуть страдающему сознанию. Доктора не будет, потому что все, что было жизнью, оказалось преждевременно потрачено, а все, что от нее осталось, находилось теперь в теплых руках Бога. Но Булатов не хотел умирать.
   - Что ты пришел?! - вдруг злобно заорал он, увидев Ремизова. - Что ты на меня смотришь? Зачем ты взял меня на эту операцию? Чтоб я сдох?
   Ремизов стоял, как во время казни, остолбенев, собрав волю в кулак, внимая всем своим духом словам неубитого человека. Наступило время и его казни.
   - Ты ответишь, сука, ты ответишь. Уйди же. М-м-м...
   Но Ремизов не мог приказать себе уйти. Его ноги не гнулись и не двигались. Он должен был выпить эту ненависть до дна. Всю.
   - Ну, сделайте же что-нибудь! Я не могу! - этот звериный, раздирающий душу рев сотрясал глинобитный дом. Если бы ему, начинающему наркоману, не кололи промедол, он бы уже умер, но этот чужеродный химический состав, снимающий болевой шок, заставлял жить. Кто-то, кто вершит последний суд, не хотел ему быстрой смерти. Булатов приподнялся на локтях, попытался встать на свои обрубленные ноги, выгнулся, из его груди, из раскрытых глаз, из разверзнутого рта рвался наружу, клокотал, буйствовал необузданный дух. Потом в одно мгновение он ослаб, обмяк и медленно, боком осел на глинобитный пол уже мертвым.

* * *

   Утро началось с обработки всех близлежащих скатов ущелья артиллерией и БМП, в тех же секторах, что и прежде. С учетом предыдущего опыта Ремизов ограничил расход боеприпасов по двадцать снарядов на каждое орудие. "Наблюдение - вот наше главное оружие, - неустанно повторял он наводчикам и командирам, - с нашей оптикой мы всесильны". Все правильно говорил командир роты, если не считать, что для наблюдения нужна прямая видимость. А поскольку отвесные стены ущелья создавали мертвую зону, не поражаемую артиллерийскими снарядами, командир полка двинул к самому устью ущелья самоходную артиллерийскую установку "Гвоздику" для ведения огня прямой наводкой с другой стороны переправы. Она прошла полку и почти достигла уреза воды, когда ее настигла первая реактивная граната. Стреляли из глубины ущелья, издалека, и вело огонь безоткатное орудие. У "Гвоздики" башня в два раза выше, чем у БМП, и оттого самоходка уязвима в открытом бою, и именно поэтому ее накрыли сразу, а потом добили еще четырьмя гранатами, не дав произвести ни одного выстрела.
  
   - Ремизов, слушай приказ,- Усачев задрал голову вверх, чтобы попытаться охватить взглядом нависающую над Киджолем гору, - маршрут выберешь сам, через час ты с ротой должен быть на вершине, займешь удобную позицию. Ты должен сверху просматривать ущелье, корректировать огонь артиллерии и прикрывать сверху брод.
   - За час я не смогу подняться, это невозможно.
   - Все возможно. Вещевые мешки и куртки оставите внизу, а к сумеркам спуститесь вниз. Все. Приступай к выполнению задачи.
   Рота начала подъем со стороны кишлака. Без тропы, которой здесь не могло и быть, потому что склон горы представлял собой почти вертикальную стену с редкой растительностью и проплешинами суглинка на небольших уступах. В других условиях подниматься по этому склону никто не стал бы. С собой взяли только оружие, боеприпасы и несколько скрученных ремнями плащ-палаток. Первые метров триста поднимались по каменному срезу с редкими выступами породы, для ног находились уступы, а автоматы, заброшенные за спину, не мешали держаться за камни руками. Другая проблема заключалась в том, что после того, как они поднимутся на эту "Останкинскую башню", вести прицельный огонь сверху вниз будет невозможно и из-за большой дальности и из-за большого угла склонения. И как должно выглядеть это прикрытие брода, командир роты еще не представлял.
   Над головой Ремизова о камни звонко щелкнули несколько пуль, потом левее и ниже, а снизу донеслись резкие хлопки очередей и одиночных выстрелов. Потом пули стали чаще и плотнее биться вокруг о камни. Он оглянулся по сторонам, пытаясь понять, откуда по ним ведут огонь, рота находилась вне зоны наблюдения духов, а со стороны их неприкрытых спин находились свои. Свои и стреляли.
   - Мурныгин, - орал он связисту, - на связь с "Альбатросом"! Прекратить огонь, передай, прекратить огонь! Это свои бьют. Это долбаная четвертая рота.
   Солдат, прижавшись к уступу скалы, забившись в небольшую расщелину и прикрывая левой рукой лицо, как будто она спасала от свистящих пуль, рваным текстом, проглатывая слова и паузы, выкрикивал одну и ту же фразу:
   - Прекратить огонь! По своим бьете! Прекратить огонь!
   Шестую роту слышали, принимали, но огонь все продолжался, он налетал порывами, как ливневый дождь, а тот или те, кто принимали радиосигнал, не могли остановить стрельбу, она давно стала стихийной и неуправляемой. Одновременно отключилась логика, разум, представления о своих и чужих, стрелков охватил азарт, а их случайных жертв - паника. Различить форму своих солдат на такой дальности без оптического прицела, задирая при этом голову и ствол к синему небу, никто бы не смог, поэтому не было и точности стрельбы, только этим и объяснялось, что до сих пор ни одна из пуль не нашла своей цели. К этому времени подъем перестал быть отвесным.
   - Уходим! Бегом! Кто как может! - Ремизов не знал, какие еще команды есть в запасе у него самого и в боевом уставе, но там ничего не сказано, что делать, когда тебя бьют свои. Где же командир полка, где же комбат? Выбравшись, наконец, наверх, за гребень, интуитивно понимая, что все в роте целы, он никак не мог надышаться и до конца осознать свое командирское счастье. Остывали сухие от напряжения легкие, дрожали колени, по вискам стекал едкий соленый пот, к нему медленно возвращался рассудок, отвоевывая у страха клетку за клеткой опустошенный мозг. Первыми остыли и начали замерзать пальцы рук, растопившие рыхлый снег, сохранявшийся и в полдень с теневой стороны камней. Ремизов приподнял голову: снег лежал везде, а на нем, распластанные, без движения, вымотанные от гонок по вертикали, лежали его солдаты. Поднявшись на эти четыреста метров, рота из теплой осени внезапно перенеслась в календарную зиму.
   Киджольское ущелье просматривалось хорошо, оно оказалось просторным и только перед самым Панджшером образовывало узкую горловину, из которой вытекала река, оставалась невидимой только та его часть, которая более всего интересовала Ремизова. Душманы засели внизу, прямо под ротой, но со ската, который она занимала, их позиции казались недоступными ни для наблюдения, ни для ведения огня. Гора этим скатом нависала над долиной, прикрывала входы в разветвленные пещеры. Не просматривалась и самоходная установка, запиравшая переправу, и танк, который двинулся к ней для эвакуации. Голосом Усачева заговорила радиостанция:
   - Попадание в башню танка из гранатомета, что вы видите сверху?
   - Веду наблюдение, выстрела не видел, - вынужденно признался командир роты, двадцать пар глаз упорно буравили землю внизу, они не могли не увидеть момента выстрела. И все-таки не увидели...
   - Наблюдайте, - озлобленно рыкнул комбат, - организуй наблюдательный пост ниже по склону, определи ему позицию.
   Крутой, почти отвесный склон выдвинуть пост ниже не позволял. Но то, что произошло дальше, увидела вся рота. Из-под горы вырвались клубы дыма и пыли, и почти тут же на связь вышел комбат:
   - Снова выстрел. Прямое попадание в корпус, танк заглох.
   - Выстрел видел, попробую закидать позицию гранатами, - и, отключившись, приказал Желтову: - Видел, откуда пыль пошла? Давай, две "эфки".
   - Может, лучше РГД?
   - Почему лучше? - не сразу понял вопрос и переспросил Ремизов. Конечно, Ф-1 мощная граната, ее нельзя бросать дрожащей рукой, но главное, что она достанет духов. - Давай "эфку".
   Граната пошла. Но не пролетев и половины высоты падения, через четыре секунды она рванула в воздухе, бесполезно рубанув осколками скалу. Ремизов посмотрел на свой автомат с подствольником, что же, будем пробовать по-другому. Первая же граната из подствольного гранатомета долетела до земли, след ее разрыва хорошо отпечатался на земле, но выстрел получился неточным, и сама цель пряталась под навесом горы, и прицеливаться при таком угле склонения оказалось невозможно. Несколько гранат отскочили от каменистого склона, но десять или двенадцать гранат взорвались близко к обрезу скальной стены, и стрельба внизу не возобновлялась. Выждали долгую паузу, всматриваясь в долину до рези в глазах, пытаясь уловить любой случайный звук. Активность духов не наблюдалась, пришло время пускать колонну бронетехники и занять противоположный берег реки, но вместо этого совершенно неожиданно всем подразделениям полка поступила команда на отход.
   Как только свой маневр начала выполнять и шестая рота, с противоположной стороны ущелья, с большой дальности, одновременно ударили два тяжелых пулемета. Первые пристрелочные очереди прошли над головой и легли дальше ротной колонны, но уже следующие начали кромсать землю и снег вблизи. Ремизову и его солдатам пришлось вжаться в мерзлую землю, в снег и ползти, прикрываясь камнями, а открытые места проскакивать перебежками. Духи на доли секунд не успевали корректировать стрельбу - из-за дальности, - и поэтому этот аттракцион сладко щекотал нервы. Уйдя в глубь горного массива и достигнув наконец гребня хребта, рота избавилась от опасного противника и соглядатая. Команды на спуск не поступало, хотя время давно перевалило за полдень, и солнце упорно приближалось на западе к изломанному горизонту, отчего спины, едва они отворачивались от солнца, начинали замерзать. Следом за отходящим полком вдоль гребня двинулась и рота, но едва дозор прошел первую седловину хребта, открытое ровное место, а Ремизов поравнялся с большим, почти в рост человека камнем, в этот камень ударила длинная пулеметная очередь. Рота оживленным муравейником рассыпалась на защищенных местах ближе к гребню, у Ремизова сердце застряло где-то в горле, и он еле смог выдохнуть.
   - Они в меня целились. Вычислили, что я командир? На такой дальности? Да нет, не могли они звезды на погонах увидеть.
   - Наверное, у них хорошая оптика, а признаков много, - выдохнул ему в ухо упавший рядом Желтов.
   - Они видят антенну моего связиста, - Ремизов поднял голову и остолбенел. Прямо перед ними метрах в восьми на открытом, голом месте на коленях стоял Мец, солдат из взвода Желтова. - Мец, вперед! Рывком вперед!
   - Мец, вперед! - взревел Желтов. - Тебя убьют!
   - Не могу... - он хочет зарыдать, но у него и это не получается.
   - Вперед, Мец!
   - Я... не... могу... - он повернул голову, на его мокром лице двумя огромными блюдцами, наполненными безумием и ужасом, горели глаза. - Ноги... отнялись.
   Взгляды Ремизова и Желтова встретились. Зрачки Желтова стремительно расширялись, он представил, что сейчас произойдет.
   - Ну, это твой солдат, - следуя мыслям взводного и не отпуская его взгляда, выдохнул Ремизов, - вперед!
   Желтов, гренадерского телосложения, мощный от природы и борцовских тренировок, гонимый чужой волей, сорвался с места, как ураган, обхватил левой рукой своего солдата и укатился вместе с ним под гряду вздыбленной породы.
   Прошла ли секунда? Может, это были доли секунды, но на том месте, где только что стоял обездвиженный Мец, на белом снегу лопались фонтаны черной жирной земли, взрытой тяжелыми пулями ДШК. Не понимая, что все самое страшное позади, Мец, по-прежнему невменяемый, смотрел на вспаханную землю, и выражение ужаса на его лице медленно деформировалось в глупую улыбку. По лицу Ремизова аллергическими пятнами бегали разные эмоции, сменяя друг друга в произвольном порядке, вспышка радости вдруг становилась тревогой, потом накатывала усталость, тут же превращаясь в блаженную гримасу. Желтов поднял глаза от изодранной земли, он не улыбался и ко гда наконец решился поднять глаза на своего ротного, его взгляд излучал одновременно недоумение и враждебность.
   - Ты послал мення на смерть! Меня же могли убить.
   - Нас всех могли убить, - бросил в ответ Ремизов, он не почувствовал обращенной к нему злобы, - меня - раньше, тебя - позже, а Мец уже корячился в перекрестье прицела, - здесь он внимательно посмотрел на взводного. - Ты спас ему жизнь, Господь не каждому дает такую славу. Только избранным.
   - Меня могли убить, - себе под нос медленно и убежденно повторил Желтов.
   Солнце село в горы, сразу стало холодно, потянуло сырым ветром с востока, и теперь никто не сомневался, что наступил декабрь. Мерзли пальцы, мерзли прикрытые тканью х/б худые солдатские спины, медленно начали замерзать и ноги. С наступлением ночи острее заныли пустые животы, потом они поджались и свыклись с голодом, но уже не помогали бороться за остатки тепла. Командиру полка Кашаеву позиция, которую занимала шестая рота, понравилась, и разрешения на спуск в установленное время он не дал. Ремизов ничего не мог объяснить начальнику связи, его, как на другом конце Вселенной, никто не понимал.
   - Мои люди замерзают, у нас нет бушлатов.
   - Еще подождите, - отвечали с того конца Вселенной, где было на несколько градусов теплее и ребра не студил ветер, - ориентировочно в соседнем районе обнаружена группа духов. Они могут выйти на полковую колонну. Хребет оставлять нельзя.
   - Мои люди замерзают. Замените нас.
   - Подождите еще немного...
   Ночь нарастала. Наверное, начал крепчать мороз, но уже никто не мог этого определить.
   - Никому не спать. Не давать спать друг другу. Иначе замерзнем.
   В ответ только стук зубов и великая готовность к самопожертвованию.
   - Надо потерпеть, нас скоро сменят.
   - Товарищ лейтенант, может быть, нас забыли, - прозвучал чей-то тихий неуверенный голос, - скажите им еще раз.
   - Да, скажу, минут через пять скажу. Никому не ложиться. Всем сесть спина к спине по трое, по четверо, дышать под плащ-палатки.
   Где-то там, внизу, в долине мерцала редкими огнями колонна боевой техники, там горели костры, там теплилась жизнь. В эти минуты Ремизов ненавидел все командование полка, вместе с комбатом, который ничего не мог решить. "За что же они так морозят моих людей - скрипело у него в мозгу, - им и так достается, как осужденным на каторгу?"
   - Командир, я не могу, - пробубнил ему в ухо, стуча зубами и безостановочно дрожа, Желтов.
   - Терпи, мы здесь все вместе.
   - Я не могу больше!
   - Надо вытерпеть.
   - Я пойду, командир, не держи, я не могу.
   - А как же солдаты, они почти дети и терпят, - Ремизов лихорадочно искал слова и не находил.
   Желтов с перекошенным от холода и безволия лицом бросился вниз. Из окоченевших, убитых усталостью солдат мало кто обратил внимание на его побег.
   - "Урал", я - "Дрозд". От меня сбежал "Дрозд--4", не выдержал холода. Найдите его внизу, он все расскажет. Мои люди замерзают. Пришлите замену, - он отдал наушники Мурныгину. - Пичего, Иван, все будет нормально. Желтов им расскажет, они его только увидят, и все поймут.
   Через час пришла команда на спуск. Они хотели бежать вниз, к теплу, к огню, но не могли даже идти, окоченевшие суставы, отвердевшие сухожилия не слушались.
   - Ничего, ребята, все будет нормально, - твердил Ремизов, - мы вытерпели, нам теперь и в душ идти не надо, все микробы и бактерии на нас вымерзли и сдохли.
   Внизу, у машин, всю ночь по очереди дежурили Черкасов и Васильев а вместе с ними механики и наводчики, ожидая, когда вернется рота. Они слушали эфир, все знали, им оставалось только поддерживать костры, чтобы не разжигать их потом второпях, и всматриваться в глухую ночь, где черный хребет сливался с черным небом. Когда наконец замерзающие люди, держась друг за друга, чтобы не упасть, тенями вынырнули из темноты, сил у них хватало только на то, чтобы добраться до костров и вытянуть над жарким пламенем негнущиеся, бесчувственные пальцы. С неслышными толчками крови к ним начинала возвращаться жизнь, а с ней и приятная, безмятежная расслабленность. Кто-то сразу набросился на еду, кто-то окончательно окоченел и теперь только и мечтал согреть ноги, а Мец, так и не сумевший завести в роте друзей, чуть отогревшись, одиноко прислонился к гусенице машины и провалился в сон. Разве тот, кто никогда не замерзал, знает, что такое счастье?
   - Командир, чаю, чаю, - техник роты, единственный из всех больших и малых начальников, кто встречал роту, нес перед собой полную кружку крепкого горячего чая, который так любил Ремизов, словно кружку жидкого огня, той недостающей энергии, без которой человек превращается в облако холодной молекулярной пыли. На лице Васильева отпечатались и сочувствие, и вина, будто бы это он не мог спасти роту от холода, и ему теперь нечем оправдаться, кроме как этой горячей, душистой амброй.
   - Ладно, Алексеич. Все нормально. Мы все целы, - Ремизов подошел к костру, сунул ладони почти в огонь. - Как же там было люто... У меня, кажется, кости промерзли насквозь.
   - Бушлат надень.
   - Нет, уже не надо. Я лучше у огня.
   - А мы вас с Черкасовым ждали, ждали. Я его спать отправил. Вот гречка с тушенкой, горячая, - Васильев суетливо пододвинул полный дымящийся котелок, в этот момент он напоминал заботливую маму, от него веяло домашним теплом, и это казалось наваждением, отчего Ремизов растянул мышцы лица и улыбнулся самому себе. - Вот, называется, на три часа пошли, ничего не взяли с собой.
   - Кто же знал, - глотая кашу, пробурчал Ремизов, и, утолив первый голод, спросил: - А что Желтов?
   - Он сразу в машину медицинского пункта пошел.
   - Значит, он не появлялся в роте?
   - А что бы он здесь делал без своих солдат? А в медпункте всегда есть что сказать, да и начмед, он ведь жалостливый, как девица.
   Утром, когда Ремизов выбрался полусонный из БМП, его поджидал замполит.
   - Что Рем, говорят, ты в холодильник вчера забрался, а Кашаев по недоразумению взял да и дверь захлопнул, - Черкасов пребывал в хорошем настроении и смеялся от души, - это последний полковой анекдот.
   - Тебя бы в тот холодильник.
   - Меня? Ни в коем случае. Я бы сразу кеды в угол поставил, пришлось бы мой трупик за собой таскать, - он все так же весело вздохнул. - Давай, рубани утренней овсянки, комбат через полчаса собирает. Потом будет некогда, кажется, нам новую задачку подбросят. Роту я уже поднял.
   Еще вечером здесь, в долине, ничто не напоминало о зиме, теперь же мелкой сыпью снег покрывал все вокруг, дорогу, камни, дома, деревья, от этой бледной картины опять захолодало внутри. Странный этот снег, в горах он не идет, а вымерзает за ночь из воздуха, его становится больше, больше, он пушистый и игрушечный, и вот к утру создается впечатление, как от прошедшего снегопада.
   - Ремизов, я ничего не мог сделать, - после постановки задачи на дальнейшие боевые действия бросил, не поднимая глаз, комбат.
   - Да, ничего, товарищ подполковник, я это еще вчера понял, - простые слова ротного не содержали второго дна, но Усачев неловко встрепенулся:
   - Что ты понял?
   - Что вы ничего не могли.

* * *

  
   Надя, полковая маркитантка, и директор, и продавец магазина, первого настоящего очага культуры Рухи, снова билась в истерике. Сергей Москаленко был ее близким другом. Общительная, приветливая, расторопная, она легко радовалась чужому счастью, с состраданием отзывалась на чужое горе, но так же легко она впадала в депрессию, не в состоянии бороться с потерями, словно видя в этом непостижимый, но нацеленный рок. И вот уже второй раз у нее самой вырывали кусок сердца. Магазин снова не работал три дня, у нее ни на что не осталось сил.
   - Хочу сгущенного молока, хочу икры, - наигранно простонал Усачев, - ан нет, магазин закрыт, все ушли на фронт. За что мы кровь проливаем?
   - Не шути так, мне не смешно, - Малика вздрогнула.
   - Профессиональная деформация, - вздохнул он, все еще улыбаясь по инерции.
   - Когда вы ушли прошлый раз, начался минометный обстрел, у магазина мина упала. Хорошо, что все случилось в перерыв, дверь оказалась закрытой, в нее два десятка осколков воткнулось. Но это был только знак. А ночью погиб Москаленко. Так что она имеет право и на выходной, и на больничный.
   - Это да, но мой батальон вернулся после операции на базу, а солдат что, не достоин уважения, даже конфет не может себе купить? Так, что ли? Зачем она здесь?
   - Люди разные. И ты не прикрывайся профессиональной деформацией, слишком удобно, самолюбие не страдает. Бесчувственность и черствость ничем не прикроешь.
   - Скажи, а ты зачем сюда приехала?
   - Я? - она замерла от неожиданности, - тебе письменным рапортом ответить или устного достаточно?
   - Малика, мы ссоримся, да? - Они ссорились, и он сам напрашивался на ссору, ему нужен был конфликт, чтобы все то, что возмущалось в его сознании, также возмущалось и вокруг, чтобы продолжать чувствовать боль от этой уходящей меж пальцев жизни. От этой пустой жизни, полной разочарований, лишенной иллюзий и надежд. Усачеву становилось легче оттого, что его слышали. - Я, может быть, тысячу раз не прав, но у меня на самом деле наберется и тысяча оправданий.
   - Решил пожалеть себя, - Малика понимающе вздохнула и, вдруг опомнившись, кого упрекает, спросила: - Как прошел рейд?
   - Плохо. Ты и сама знаешь. - Она не заставляла его говорить, только проявила интерес, но он настроился высказаться. - Я и раньше себя пешкой чувствовал, в самые первые месяцы, но теперь, когда есть опыт, когда обстановка очевидна, а решения следуют все такие же нелепые, бессмысленные, мне невмоготу.
   - А когда это было по-другому?
   - Когда будет по-другому? Вот в чем вопрос. Мы себя со всем своим оружием, тактикой, со всем численным превосходством ставим в те же узкие рамки, что и духи. Мы опять заперли себя среди скал, и нам опять досталось. Ни поддержки авиации, ни блокирования ущелья... - он говорил, говорил, потом резко оборвал себя. - Вот, черт, зачем я тебе все это рассказываю.
   - Значит, больше некому.
   - Да, ты права, - Усачев обвел взглядом ее гладкую, затянутую в домашний халатик фигуру, светлое лицо, столкнулся с ней взглядом. - Иди ко мне.
   Он прижал ее к себе, только сейчас почувствовав, как соскучился по своей любимой женщине, долго терзал ее губы, пока наконец ее тело не стало расслабленным и доверчивым...
   - Тебе хорошо?
   - Мне всегда с тобой хорошо. Что бы я без тебя делал?
   - Что? Нашел бы другую женщину, - Малика лукавила, всякая женщина хочет быть единственной, и тем приятнее заставить мужчину оправдываться, доказывая свою преданность, чем более он предан.
   - Нет, я умер бы девственником в этом полку.
   - Вернешься домой, вот там умирай себе, сколько хочешь, можно прямо в постели. Тебе будут дороги даже те люди, которых ты сегодня ругаешь.
   - Нет уж, дорожить Кашаевым я не буду.
   - Ты сам - хороший командир?
   - Как я могу про себя...
   - Ты опять бросил своего ротного в самое пекло, а его опять не убили, - слова прозвучали со скрытым укором и иронией, и Усачева это задело.
   - А что ты так о нем переживаешь?
   - Я о тебе переживаю, я же просила, не отпускай его от себя. Да и о нем тоже, а почему нет? У любого человека только одна судьба, единственная.
   - А откуда ты так много знаешь об операции, как будто сама там была?
   - И побывала бы, просилась, да не пускают. А узнать труда не составит, если действительно интересоваться. К нам же легкораненые поступают.
   - Тебе нечего там делать. Там действительно все плохо, и я не хочу, чтобы с тобой что-то случилось, - он провел рукой по ее волосам, поцеловал в висок.
   - Ты изменился, да? - эта мимолетная, случайная нежность, принесенная ветром любви, сжала ее сердце, по-женски, даже по-матерински Малике стало жаль этого уставшего человека, которому так трудно отыскать свою дорогу.
   - Я стал забывать свой собственный дом. Знаю, что так нельзя.
   - Причина во мне?
   - Нет, ты не при чем, хотя иногда так хочется списать все на кого-то другого.

* * *

  
   В декабре переправа по льдистым камням на другой, на левый берег Панджшера большого труда не представляла, зимой река потеряла напор, и глубину, и свою природную агрессию. Сразу же вошли в кустарник, в мелкий подлесок, на котором обвислой, старой шубой еще держалась пожухлая и усыпанная инеем желтая и зеленая листва. Густой подлесок полностью скрыл шестую роту от наблюдателей. В близлежащем кишлаке Ремизов должен был встретить взвод афганского спецназа и с этим усилением выдвинуться вперед и занять рубеж как раз напротив горловины Киджольского ущелья.
   Афганский взвод по численности не уступал шестой роте, и командовал им бравый усатый майор с широкой улыбкой и большими амбициями.
   - Я - майор! - Тыча себе в грудь пальцем, говорил он, очевидно имея в виду, что командир шурави всего лишь лейтенант и не мог им командовать.
   - Майор, значит, майор, отлично, только это не имеет значения.
   - Я майор, я командую. Мы бьем духов.
   С русским языком он управлялся с трудом, но там, где говорят автоматы, можно обойтись и без языков. Ремизов огляделся, афганские солдаты, "зеленые", на самом деле оказались серыми, в толстой шерстяной униформе, в полевых фуражках из такой же ткани, в удобных чешских ботинках, но вместо шинелей или курток они носили с собой свернутые в рулон одеяла. В настоящий момент все это войско, далекое и от войны, и от всех прочих проблем, принимало поздний завтрак и пило чай с лепешками и кишмишем.
   - Мы идем в Киджоль, ты с нами?
   - Давай пить чай, угощаю. Успеем в Киджоль.
   - Надо идти. Война. Так ты с нами?
   - Да, - нехотя согласился майор, он все еще улыбался, но недовольные нотки в голосе уже проявились.
   - Тогда иди за моей ротой, будешь прикрывать меня сзади. Понял меня?
   - Понял. Хуб.
   - Тогда идем, - дав дозору команду "вперед", Ремизов отправился вслед за ним, не оборачиваясь.
   Перед левобережным Киджолем склон горы рассекала трещина, напоминавшая широкий овраг, по которой протекал небольшой, шириной в два шага ручей. Головной дозорный Сафаров перепрыгнул через него, и тут рядом с ним, разбрасывая каменные брызги, воткнулась пуля, он бросился бежать вверх по склону трещины, а следовавший за ним Комков задержался в растерянности.
   - Не стоять! Бегом! Вперед!
   Солдат бросился бежать, и вовремя - очередная пуля подняла фонтан в ручье за его пятками. Рота залегла за кустарником в ожидании решения командира.
   - Ну, что делать будем? - спросил подошедший с конца колонны замполит. - Может, доложим в батальон, мол, снайпер бьет?
   - Снайперы здесь везде. И в Рухе тоже. Ничего, замполит, все нормально. Справимся. Слушай задачу...
   Это действительно бил снайпер, но, наверное, молодой и горячий. Торопился слишком, распылял внимание. Этим решили и воспользоваться. К краю кустарника подошел Хатуев.
   - Думай только о том, что надо бежать, - жестко сказал Ремизов, - об этом душке и не вспоминай. Ничего не случится. Я тебе говорю! Следом за тобой Коцуев побежит, братишка твой, потом и остальные. Ты не один - ты первый. Ну, готов?
   Ротный набрал в легкие воздух, уперся взглядом в Хатуева и рявкнул:
   - Пошел!
   Бег наперегонки с собственным страхом начался, только бы не споткнулся, но снайпер, хотя и ждал свою цель, все-таки проспал и стрелять начал только по Коцуеву, за которым уже бежал Фещук, а там Стансков, Бугаев, потом и сам Ремизов. Снайпер действительно торопился, пули стали ложиться чаще, но их разброс увеличился. Последними на другой берег ручья перебрались Черкасов и Кадыров, зам. командира четвертого взвода, оставшийся после побега Желтова в своем хозяйстве старшим.
   - Ну вот. Всего и дел-то, - удовлетворенно усмехнулся командир роты, оглядывая своих людей. Все смогли, и Сегень смог, и даже Мец. Он посмотрел назад, на оставленный ими берег ручья, там, прикрываясь кустарником, так и остался стоять бравый усатый майор, окруженный афганским спецназом.
   Левобережный кишлак оказался небольшим, несколько нежилых заброшенных домов. Выбрали из них два понадежнее, расположились у дверей и окон, организовали наблюдение и оборону, эти места оказались лучшими, как в партере в драматическом театре. День, раскрашенный белыми и черными красками, сырой, промозглый, не обещал ничего хорошего. Белесое небо, затянутое низкими сплошными облаками, лохмотьями повисло над грязно-белой землей, от таявшего снега все становилось мокрым, приобретало темные, почти черные оттенки. Темнели бесформенными пятнами полуразрушенные дома, дорога, разбитая гусеницами танков и БМП, представляла собой сплошное черное месиво, обе реки, Панджшер и Аушаба, несли пенящуюся черную воду, которая и издалека представлялась, ледяной и пробирала до костей. Драма началась скоро, не прошло и часа. Перед ними как на ладони находился Киджольский пятачок, то проклятое место, где было разбито и сожжено множество боевых и безобидных гражданских машин, где погибло столько людей. Они впервые видели его с этого направления, и открывшаяся панорама захватила дух. Итак, занавес!
   Боевые машины разведывательной и четвертой роты, натужно выбрасывая из эжекторов синий прозрачный дым, преодолели полку, в ожидании команды гудели двигателями машины пятой. Машины разведчиков контурами отличались от других, и Ремизов хорошо наблюдал в бинокль их широкие башни, короткие пушки, предназначенные для другого боеприпаса. Первые две машины, переваливаясь на камнях, задирая нос, приседая на задние катки, прошли развороченный брод в этот раз беспрепятственно и остановились на противоположной полке. Это карикатурное движение, эта беспомощность красивых и мощных машин вызвали у него первый прилив тревоги, онемение кожи лица, перехватили горло. А кто бы мог бесчувственно наблюдать со стороны, как они подставляют борта под вражеские прицелы? Из-за большой дальности командир роты даже с помощью бинокля не различал бортовых номеров, а в случае боя, имея при себе только стрелковое оружие, ничем не смог бы им помочь, разве только снайперской винтовкой. Расстелив на низком афганском столе карту, он офицерской линейкой измерил возможные рубежи, на которых могли располагаться огневые позиции безоткатных орудий и ДШК, и почти везде дальность до них от его точки превышала два километра. Вот и весь расклад.
   Третья машина подошла к броду, застопорилась, начала вертеться между камней, как и предыдущие, по ее тонкому и длинному стволу Ремизов определил, что она либо из четвертой, либо из пятой роты. Перед входом в воду ее движение еще более замедлилось, и в этот момент рядом с машиной с небольшим недолетом разорвалась реактивная граната, на белом снегу образовалось черное пятно, усыпанное по кругу комьями вырванной земли. Механик-водитель не видел и не слышал разрыва, движение машины не изменилось, оно так и осталось плавным, слишком плавным, крадущимся, наводчик-оператор не развернул башню по направлению выстрела безоткатного орудия. И следующая граната воткнулась в левый борт ближе к корме, а из приоткрытых башенных люков, из щелей между броневыми листами вырвались волны черного дыма.
   - Черкес, что они делают?
   - Они? - замполит замолчал, а потом тихо добавил, - умирают.
   - Он даже не развернул башню! - до Ремизова внезапно дошел такой близкий, такой простой смысл происходящего: они не умеют воевать, не знают, что им делать.
   - Это от страха. Ну, если у Меца отнялись ноги...
   - Нет. Это отнялась воля, - и, обернувшись к своему связисту, который всегда, неотлучно находился у него за спиной, коротко бросил ему: - Мурныгин, связь.
   Точное место выстрелов определить ему не удалось, но это не был район пещер, а почти середина долины, где из ложа долины выпирали зазубренные клыки скальной породы. Сырой тяжелый снег, покрывавший землю, не давал пыли, гасил раскаленные газы реактивной струи и этим удачно маскировал огневую позицию, и все-таки после пуска второй гранаты грязно-белое облако не рассеялось сразу.
   - "Альбатрос", я - "Дрозд". На переправе горит наша коробочка. Базука в центре долины, ее координаты... - координаты Ремизов дал ориентировочные, но пояснять это не стал. Его внимание привлекла очередная сцена драмы, развернувшейся перед его глазами и заставившей на время позабыть обо всем, кроме жизни, смерти и доблести. Механик--водитель БМП открыл свой люк, из которого тут же повалил дым, выбрался наверх, бросился к люку наводчика, вытащил из башни его тело и как можно бережнее сбросил с машины на землю с безопасной стороны. Духи увидели этого человека, они захотели, чтобы он стал героем. Из глубины ущелья, с левого ската, долгую очередь выпустил пулемет, черными фонтанами по белому покрывалу она легла, не добрав до машины нескольких метров. Потом рядом легла еще одна. Стреляли в него, но механик не отвлекался, машина горела, в башне оставался, возможно, еще живой командир. Крепким и настырным был этот парень, вытащить в узкий люк тело человека в ватном комбинезоне способен не каждый, а он смог. Сбросил его рядом с наводчиком, приготовился спрыгнуть сам, присел... Ремизов всматривался в бинокль, но белое лицо в рамке черного шлемофона оставалось нечетким, без характерных очертаний, а еще одна долгая пулеметная очередь черными фонтанами уже добралась до машины. Человек, как показалось издалека, так и не спрыгнул, а неестественно рухнул с брони вниз, туда, где лежали его товарищи.
   - Бортовой номер рассмотрел?
   - Какое там. Копоть, грязь, да и расстояние, - махнул рукой Ремизов, отдав замполиту бинокль и не заметив, как внезапно повлажнели глаза, - жаль парня.
   - Да, жаль. Он герой, - бубнил себе под нос Черкасов, - не то, что я, зайчишка, зайка серенький. А то говорят, молодое поколение, молодое поколение... Пусть заткнутся... Есть у нас герои! Смотри! - Он встрепенулся. - Разведка к ним ползет. Если живые, спасут.
   Движение на переправе замерло. В ожидании новых решений. "Какая глупость, - все так же амбициозно и зло думал командир роты, - не может, не должна одна духовская базука поставить под вопрос действие таких крупных сил. Движение и напор, и будет победа. И, скорее всего, не будет потерь. Один прицельный залп - и нет этих духов, разбегутся. И зачем менять командиров полков, если у них в голове одна и та же каша. Стратеги, блин, с одним орудийным расчетом справиться не могут. Этого Кашаева вместе с Усачевым посадить бы в БМП, одного за штурвал, другого - к орудию, и поставить на переправе, они бы сразу поняли всю философию".
   - Командир, они тягач подогнали, БМП вытаскивать будут.
   - Оперативно, у кого-то еще котелок варит, - Ремизов искренне удивился, - успеют потушить, пока боекомплект не детонировал.
   - У нас еще один герой, - Черкасов не отрывался от бинокля. - Ты только посмотри, что механик тягача творит! Там открытое место, пули вокруг свистят, а он так спокойно тросы к крюкам цепляет! Смотреть страшно, а он просто делает свое дело...
   - Товарищ лейтенант. Начальник штаба на связи.
   - Я - "Дрозд", прием.
   - Бери карту и слушай задачу...
   Сначала задача показалась Ремизову нелепой, потом - опасной. От него требовалось сформировать группу и отправить ее по открытому заснеженному полю к зарослям высокого кустарника выше по течению Панджшера. В этом месте река делала изгиб, видимость ограничивалась, а заросли, обширные и густые, могли бы спрятать засаду, это предположение напрашивается, если перед глазами карта, а не сама местность. Но командир шестой роты видел перед собой именно эту изрезанную с террасами местность. Душманы не самоубийцы, не шахиды, они никогда не стояли насмерть, не выбирали позицию, у которой нет отхода, а кустарник, расположенный ниже полки, - это ловушка, которая простреливается еще на подходе из любого оружия.
   - "Альбатрос", этот кустарник можно расстрелять из пушки, с нижней полки.
   - "Дрозд", выполняй приказ, - Савельев вспылил, сейчас он отчасти понимал скрытую нелюбовь комбата к Ремизову, ему еще никто не перечил в этом батальоне, хотя если бы он остыл и подумал, кто знает, может, и согласился бы с доводами ротного в ущерб своему самолюбию.
   - "Альбатрос", там пятьсот метров открытого поля, ни одного укрытия, снег по щиколотку, быстро идти невозможно, у меня будут потери.
   - Так тебе самому и не надо идти, - более мягким и даже теплым голосом продолжил Савельев, он по-своему воспринял последние слова Ремизова, - у тебя замполит есть, ему и поручи эту задачу. Выполняй.
   - Есть. Приступаю.
   Оглядев своих солдат, он понял, что никого из них не может отправить на произвол судьбы. Посмотрел на замполита - ну какой из него командир? Каждый должен заниматься своим делом. И он, Ремизов, тоже должен заниматься своим. Надо выбрать лучших, таких, кто сможет пройти это долбанное поле.
   - Нам поставлена задача: выдвинуться вот к тому кустарнику, - он показал рукой, - занять рубеж и обеспечить прохождение колонны. Со мной пойдут... - здесь он осекся, окинул взглядом всех солдат, - со мной пойдут Мурныгин, Кадыров, Становой, Коцуев, впереди - Сафаров и...
   Возникла пауза. Медленно переводя взгляд с одного лица на другое, он взвешивал все имеющиеся "за" и не думал о том, что есть аргументы "против". Он выбирал лучших, чтобы взять их с собой на риск или на смерть, но разве это справедливо, если эти лучшие (или крайние?), поставят на кон все? А другие так и останутся за спинами лучших, пока тех не изорвут осколки или пули. Опираться больше не на кого, так решил командир роты, и это очень высокая честь в минуту испытаний быть избранным. Ему нужны люди, в которых он был уверен, которые не бросят товарища, помогут друг другу, не испугаются. Потому что тот утренний снайпер снова будет стрелять. Но как же идти по снегу?
   - -.. и Комков. - Ремизов помнил, как разбил ему лицо, видел, как за прошедшие месяцы возмужал солдат, и оказал ему эту честь. - Пойдешь сразу за Сафаровым. Кадыров - в замыкании. Ну все. Вперед.
   Первый дозорный черной фигурой вышел на белое поле, двигался он неуверенно, натыкался на скрытые снегом комья плохо обработанной земли, проваливался в выемки. Он шел один, и был так отчетливо виден, так страшно одинок на этом голом поле, что Ремизов не мог на него смотреть без содрогания. С интервалом в семь метров из спасительных зарослей вышел еще один такой же одинокий солдат, Комков, а, выдержав свои семь метров, следом отправился и командир роты. Сделать большее для выполнения поставленной задачи они не смогли. Не успел шедший за ротным Мурныгин и шага ступить из кустов, впереди, чуть выше голов, просвистела пуля и воткнулась в снег, вырвав из-под него кусок черной земли. Почему я согласился выполнять этот идиотский приказ? О чем думал Савельев? А о чем думал я сам? Мы же мишени, что теперь делать? Слишком много вопросов, чтобы получить хотя бы один ответ, и поэтому они успели сделать еще по три шага. Комков неестественно подпрыгнул на месте, взвизгнул, как щенок, которого ударили камнем, и упал, свернувшись калачиком, и поскуливая. Ремизов не слышал, был ли выстрел, он сам рухнул в снег, оказавшийся не таким глубоким, чтобы зарыться в нем с головой. В его глаза, в уши, в мозг, в сознание вплывало алое пятно крови, медленно пропитывающей снег там, где лежал его солдат. Следующая пуля снайпера прошла над Ремизовым и ударилась в стенку террасы, потом пуля легла с недолетом, и он видел этот черный фонтан, не доставший до него двух метров. Очередная пуля обсыпала мерзлой крошкой его каску, и он престал их считать. Липкий страх прокрался под рубаху, раскаленной электрической волной добрался до каждой нервной клетки, жуткой паникой осушил мозг, выдавив из него все, что было его памятью, рассудком, личностью. Откуда-то из подкорки отголоском умирающей воли вырвалась ясная и чистая мысль. Встать рывком и бежать, надо смочь. Я смогу! И вдруг, ломая все его чаяния, разрывая надежды на спасение, из алого пятна раздался слабый, как эхо, голос:
   - Товарищ лейтенант, мне больно.
   - Комков, ты жив.
   - Мне больно... товарищ лейтенант...
   Волна чужой невыносимой боли выдавила из глаз Ремизова слезы, и он сам чуть не взвыл, он понял, что теперь не сможет бежать, он не сможет бросить Комкова. Этот совсем еще детский голос вывернул душу наизнанку, в минуту самой большой беды так зовут маму, она никогда не оставит своего ребенка, чего бы это ей ни стоило, а этот голос звал лейтенанта.
   - Куда тебя?
   - Не знаю, - он тихо рыдал и всхлипывал, не в силах сдержаться, и от боли, и от обиды на этот угасающий, так и не узнанный им мир, - в живот и в ногу. Больна-а...
   - Комков...
   Рядом с Ремизовым подняла фонтан еще одна пуля, и он, разрываемый страхом и бессилием, понял, что ничего не может. И не может спасти солдата. Но если он сейчас не встанет и не бросится бежать, следующая пуля пробьет его ребра, разорвет внутренности. Господи, только бы в голову... Я же ничего не прошу... В голову, сразу...
   Но Господь решил по-другому. Рядом с ним, шумно дыша и прикрывая его от снайпера своим телом и тяжелой радиостанцией, упал Мурныгин.
   - Товарищ лейтенант.
   - Ты что здесь делаешь? - задавая нелепый вопрос, и стремительно приходя в себя, спросил Ремизов.
   - Где командир роты, там и я. Что передать в батальон?
   - С батальоном потом. Комков ранен. Давай с Сафаровым, тащи его.
   Взяв Комкова под руки, солдаты, пригибаясь, поволокли раненого по снегу, оставляя за ним красную борозду. Ремизову, чтобы подняться, не потребовалось ни рывка, ни напряжения воли, он просто встал и пошел следом за ними с новой уверенностью, что если снайпер не достал его раньше, когда он лежал, беспомощный и жалкий, то и теперь не попадет. Уже в подлеске, прикрывшись толстым стволом дерева, он дорвался до радиосвязи и сразу вызвал свою "броню", а когда услышал позывной техника роты, чуть не задохнулся от желания сразу же высказать ему все.
   - "Броня-6", ближний хребет слева от тебя. Наблюдаешь?
   - Наблюдаю.
   Слева от Васильева уступом к переправе спускался только один хребет, о нем и шла речь.
   - Где-то в средней части хребта работает снайпер. "Броня-6", половина боекомплекта - твои. Четырьмя орудиями сделай так, чтобы он заткнулся, - а потом, набрав в легкие воздух и сбившись с кодированного позывного, Ремизов закончил, - Алексеич, слышишь, убей его!
   - Понял, "Дрозд". Убью, - спокойным, уверенным голосом ответил Васильев. Он понял, что в роте что-то произошло.
   Комкова положили на плащ-палатку в отдельном помещении. Когда в него вошел Ремизов, он легко постанывал, вертел наполовину прикрытыми зрачками, пытался растянуть губы в улыбке, рассматривая своих. Черкасов успел вколоть ему шприц промедола, разрезал на нем брюки и нижнее белье и теперь заканчивал бинтовать пах. Увидев ротного, он, наконец, смог улыбнуться.
   - Ну, что, Комков, живем? Молодец, держись, я сейчас вызову "вертушку".
   - М-м... - Комков хотел что-то ответить, но у него не получилось.
   - Теперь все будет в порядке, мы здесь.
   - Болит, не проходит, - по бледному лицу мелкой зыбью пробежала гримаса страдания и растворилась в гладкой юношеской коже. Ремизов оглянулся на Черкасова.
   - Ты один шприц вводил? - получив от замполита ответ кивком головы, еще раз оглядел раненого, - давай второй. Организм молодой, крепкий, сердце выдержит.
   Сделанная только что перевязь успела набухнуть кровью. Введя второй шприц, Черкасов достал еще один перевязочный пакет, плотнее накрутил на рану бинты, но тут же сквозь них просочилась алое пятно. Черкасов отозвал ротного в сторону.
   - Рем, он не жилец, у него мошонка оторвана, и, похоже, пробита артерия. Кровь не останавливается. Он сейчас уйдет, - замполит опустил голову и замолчал.
   - Не подавай вида, будем улыбаться до конца, - они вернулись к плащ-палатке.
   Промедол сделал свое дело, глаза Комкова заблестели, теперь он улыбался без напряжения и начал немного говорить.
   - Ну, гвардеец, как ты теперь? - излишне восторженно спросил Ремизов, но солдат не почувствовал лукавства.
   - Если не шевелиться, то не больно.
   - Вот, уже лучше. Потерпи, все будет в порядке. Хирурги, они, знаешь, какие? Все могут.
   - Хирурги? Да! Меня два раза штопали. И нормально. И тебя заштопают, - жизнерадостно вставил Черкасов. - Конечно. А потом домой поедешь. Мы тут еще будем корячиться, в эти дурацкие рейды ходить, а ты - домой...
   Замполит безостановочно и складно продолжал рассказывать свою самую длинную сказку, а Ремизова коробило от этого вранья, непреодолимая печаль застилала глаза и сердце, и он не мог произнеси ни слова. Комков продолжал блаженно улыбаться, он был по-настоящему счастлив, возможно, как никогда раньше, вяло поворачивал голову, стремясь поймать все обращенные к нему взгляды. Своим безошибочным внутренним чутьем он сделал последнее в своей жизни открытие, осознал одну величайшую в мире вещь. В эти уходящие минуты его любили все люди, что сейчас находились рядом, и замполит, который всегда плел байки, и ротный с его странными, такими печальными глазами, и ребята, которых он больше никогда не увидит. Веки Комкова медленно опустились, закрывая свет, голова мягко повернулась набок, и он затих.
   - Умер, - поднялся с пола замполит, снимая с головы шапку. - Земля тебе пухом, Комков.
   - Он уже прошел чистилище. Здесь, на земле. Теперь он на пути в рай.
   - Доложишь комбату?
   - Нет. Для нас он мертвый, для них останется тяжелораненым.
   Словно подслушав их разговор, позывными штаба батальона отозвалась радиостанция.
   - "Дрозд", что у тебя? - включился Савельев.
   - Поле пройти невозможно, бьет снайпер.
   - Хватит придумывать!
   - Так и есть, там пятьсот метров голого пространства, нас сразу накрыли.
   - Хватит придумывать!
   - Мне нечего придумывать, у меня тяжелый "трехсотый".
   - Я приказываю, выполняйте задачу!
   И тут до командира роты дошло, что они, все эти бесконечные руководители, ему просто не верят и никогда не верили. Ни Чигирина, ни Кашаева, ни этого Савельева не задевали пули и осколки, они не мерзли на перевалах, рядом с ними никто не подрывался на минах, они не шли первыми в дозоре, и теперь они позволяют себе не верить командиру роты! И даже теперь, когда он доложил о своем тяжелораненом, его не услышали. Ремизов разъярился:
   - Я... не буду... выполнять... ваш приказ! - злобно, почти по слогам отправил он в эфир, смутно осознавая, что за этим может последовать трибунал.
   - Я не понял. Повторите.
   - У меня "трехсотый". И я не буду выполнять ваш приказ.
   - Понял, - услышал Ремизов в ответ и не узнал голоса начальника штаба, словно сейчас с ним разговаривали два разных человека. Этот второй ему поверил.
   Обратный путь показался тяжелым. По очереди двумя четверками несли тело убитого солдата, именно оно и было самым тяжелым в этом пути. Овражистую расщелину рота прошла спокойно, снайпер молчал, в лучшем случае его все-таки достал Васильев. Афганцы встретили их в кишлаке растерянно, даже в оцепенении, в этот раз они не пили чай, не прятались по углам от случайного ветра, не рассматривали с интересом союзников, они безмолвно стояли, встречая человека, тело которого только что оставила душа. Когда рота остановилась на короткий привал, опустила на снег тяжкую ношу, в лагере началось движение, афганские солдаты предлагали шурави сигареты, консервы, несли горячий чай в алюминиевых кружках, у Ремизова возникло ощущение, что они замаливают свой грех. "Надо же, нам сочувствуют, - сумеречно думал ротный, - но это не их грех, это нам больше всех надо". Подошел майор, положил ему руку на плечо и ничего не сказал. И это принимается. Афганцы, большей частью взрослые люди, рассматривали чистое светлое лицо восемнадцатилетнего русского солдата и недоумевали, как такой молодой мог погибнуть за чужой ему народ.

* * *

  
   - Рем, просыпайся, Новый год проспишь. - Черкасов в возбужденном состоянии, подшофе тряс ротного за плечо. - Савельев тебя персонально зовет, все собрались.
   - А я так хорошо прилег. И сон какой-то странный приснился. Тигр за мной гонялся. В общем, я убежал.
   - Сны все странные, либо мы сами думаем ночью смелее, чем днем, либо за нас кто-то додумывает. А тигр - это испытания, которые ты преодолеешь в будущем году. Хороший сон, за это надо выпить еще в этом году, закрепить.
   - Ладно, пошли, закрепим.
   Компания офицеров второго батальона гудела, как растревоженный улей, синий дым висел над сдвинутыми в штабе батальона столами, радостными возгласами провожали старый год. Ремизов, свежий после сна, трезвый и еще не успевший почувствовать вакханалии праздника, смотрел на шумное застолье с легким недоумением. Люди вычеркивают из прошлого все плохое, они спасаются в своих надеждах, они рассчитывают, перешагнув невидимую черту времени, оставить за ней все свои беды. Они не наивные, но так хотят верить в новогоднюю сказку!.. Уходящий 1984 год был и, наверное, останется самым тяжелым в их жизни, и не забудут они его, как бы ни пытались, и с утра с похмелья будет трещать голова, как проклятая.
   - Рем, давай к столу.
   - Штрафную ему!
   - Ты что такой кислый, лишнего переспал? - Савельев вальяжно, развалившись, сидел во главе стола, он слегка запьянел, и это не мешало слушать, о чем говорят за большим столом, - налейте ему, а то человек в себя никак не придет. Мы провожаем старый год со всем его дерьмом, за тобой тост, скажи, что ты о нем думаешь.
   - Много хороших ребят мы потеряли в уходящем году, досталось и нам, - Ремизов встал прямо, поднял эмалированную кружку, прокашлялся, - но раз мы собрались за новогодним столом, значит, все не так плохо. Я благодарен этому году за то, что в трудные минуты мы были вместе, смогли за себя постоять. Мой тост за всех нас, за настоящих вояк, за солдат и офицеров второго мотострелкового батальона!
   - Ура! - встал рядом со своим командиром его замполит, и, увлекаемые общим порывом, все поднялись с лавок, дружно грянуло троекратное "Ура!".
   - Ремизов, - когда разговоры за столом немного приутихли, проговорил начальник штаба, - у меня есть два новогодних подарка для тебя.
   - От подарков и от сюрпризов лучше ничего хорошего не ждать.
   - Ну, это пессимизм, - Савельев хитро щурился, и это служило хорошим знаком, - твое представление на орден в министерстве подписано, я созванивался с друзьями, скоро будет указ, и, во-вторых, завтра оформляйся в отпуск, а послезавтра - вперед!
  
   Поздним утром, едва проснувшись, осознав, что наступил новый год, Ремизов снова ощутил, как внутри стало легко, а сердце снова часто и сладко застучало. Домой, в Союз, и гори оно все огнем! Теперь только бы расшевелить строевую часть, в которую после празднования не достучишься.
   - Командир, ну как спалось в предвкушении отпуска? - в блиндаж спустился Черкасов, занимавшийся с личным составом в праздничные дни, как положено всем замполитам Советской Армии. Он был весел и на удивление бодр. - А тебе письмо. Без обратного адреса. Держи.
   - Посмотрим, кто меня поздравляет, - после этого он надолго замолчал, разглядывая штемпель почтамта города Киева, где он не имел ни друзей, ни знакомых. Когда же он вскрыл конверт и до него, наконец, дошло, что написано на открытке, по его лицу побежали красные пятна, губы сжались в узкую полоску, а в глазах зажглась и погасла ярость. Письмецо пришло от Яресько и его сопровождающих Кравчука и Потапова, уволенных со службы три недели назад. "Желаем тебе, сука, сдохнуть в наступившем году", - эти острые, как шипы, пожелания, эти брызги ядовитой слюны его не пугали, он не верил в силу проклятий и заклинаний, в колдунов и прочую мистику, но возникло ощущение, что наступил в грязь.
   - Что там? - разочарование в лице Ремизова было слишком очевидным, и Черкасов не удержался от вопроса.
   - Смотри, замполит, что пишут наши воспитанники, - он отдал Черкасову открытку, а когда тот прочитал, продолжил, - вернулись домой живыми и не поняли, не ценят. Командира своего не ценят. Вот мерзавцы!
   - Ну и что. Испереживался. Подумаешь... Разве они показали себя хорошими солдатами? Так в чем же дело?
   - Если они такими вернулись домой, если при встрече у них нет другой темы для разговора, значит..., что это значит? Ты понимаешь? До них ничего не дошло. Мы все вместе эту кашу хлебали, эти тропы, мины, засады. Нас всех сюда направили писать мировую историю, и нас не спрашивали. И что, после этого я не должен реагировать на эту поганую выходку?
   - Реагируй, все правильно. Но не передергивай. За что командира любить, за то, что он строг, требователен? Насмешил. Они меня любить должны, я им - мать родная, а может, еще роднее. Ты же заставил их грызть зубами камни, рвать ногти, потеть семью потами, ты сделал службу основой всей их дальнейшей жизни. И после этого ты не чувствуешь своей победы, не наслаждаешься ею. Их ненависть на бумажке - это и есть доказательство твоей правды, они так и не стали мужчинами. Вот если бы я, замполит, получил такое письмецо, грош была бы мне цена. А ты - командир, настоящий. Таких, как ты, мало.
   - Ты скатился до неприкрытой лести, это пошло. Комиссаров этому учат?
   - Нет, не этому. Просто, я рад, что служу именно с тобой. Когда ты рядом, я знаю, что меня не убьют, - Черкасов спокойно смотрел в глаза своему командиру, и в этом по-детски доверчивом взгляде не чувствовалось иронии. - А ты почему-то готов верить какому-то Яресько, а не мне. Да кто он есть? Пустое место, а мы рота чернорабочих, мы пахари. Ты сам впрягся и всех впряг, и никому не даешь поблажки. Но при этом ты сохраняешь жизни, правда, получается у тебя это зверски, через мать-перемать, - Черкасов привычно гоготнул, но тут же стал серьезным, - но важен итог. Я это понимаю, я взрослый человек, мне уже двадцать пять лет. А этот парень, или кто-то другой, не понимает, что победа дается только тем, кто за нее борется. И жизнь дается только тем, кто за нее борется. Белая кость, голубая кровь, нашлись умники.
   - Черкес, ты действительно меня понимаешь?
   - Я - замполит, я должен понимать.
   - Опять ты за свое.
   - Я должен. И я это делаю. И не забывай, здесь война всем распоряжается, у нее лавры не отнимешь. Это она воспитала таких, как Яресько.
   - На войну все не спишешь, эта гоп-компания не простила мне смерти Булатова.
   - Не повезло Булатову, не спорю, но он сделал все сам. Наверное, мог быть хорошим солдатом. Как Стансков, например. Они вместе к нам пришли, домой бы вместе поехали.
   - Вполне мог быть. Мы хотим крепких самостоятельных парней. Но чаще всего они бунтари. По-своему, конечно. Был у меня в пятой Кныш.
   - Помню этого хлопца, он общался с нашими.
   - Спортивного сложения, хладнокровный, дерзкий, циничный, короче, хороший солдат, - при этих словах Ремизова Черкасов чуть не подавился дымом сигареты. - Засекли мы как-то душка в бинокль, развернулись в цепь, всю долину прошли, кишлак, нет его. Как испарился. А нам "язык" нужен был, повторно проверяем кишлак, я стрелять без команды запретил. Вдруг очередь. Короткая. Я с группой распластался вдоль стены... А там Кныш, как всегда, спокойный. "Что случилось?" - "Дверь скрипнула". - "Я запретил стрелять!" А тот в ответ пожал плечами, мол, среагировал. Я эту дверь ногой, стволом влево, вправо, поднимаюсь в темноте по глинобитным ступеням, наступаю на что-то мягкое. Сердце вниз ухнуло. Приоткрыли дверь шире, а там длинные смоляные волосы. Господи, это же женщина! У меня все внутри закипело - за что мы ее убили, а Кныш мне все так же спокойно: "Дверь скрипнула". Что я скажу ему? Мне и сейчас ему нечего сказать. Он был хладнокровен и чист, на нем нет вины, я это в его глазах прочел. А потом понял, что вина на мне, потому что я - командир.
   - Так Кныш прав?
   - Ты что, бредишь! Он женщину убил.
   - Но он же хороший солдат.
   - Солдат хороший, - голос Ремизова скрипнул. - Но только убийца.
   - Не перегибай, разве настоящий солдат может быть кем-то еще? А ты сам? Рейд в Арзу не забыл и пастушка помнишь?
   - Ты куда гнешь, Черкес?
   - Так... - замполит выдержал паузу, - бить их надо, а ты себе судилище устроил.
   - Я такого замполита встречаю первый раз.
   - Ха! И в последний. Я - настоящий, как комиссар из восемнадцатого года, у которого два осколка в шее. И я после этого цацкаться буду? Короче, служил у тебя хороший солдат Кныш, - он опять неестественно и громко засмеялся, демонстрируя свой маленький театр. Черкасову тоже хотелось все упростить и точно знать, где заканчиваются непреодолимые обстоятельства и начинается зона непрощенной вины. И его собственной тоже.
  
  

ГЛАВА 8.

Усмешка двуликого Януса

   Отпуск показался Ремизову долгим, он даже два письма успел получить от Черкасова, где тот просил привезти для ротного хозяйства то мышеловки, потому что полевые мыши зимой окончательно оборзели, то электрические удлинители и фотопленку, ну, и конечно, побольше спирта, а там и сало с лукоми, которыми этот спирт закусывать. Отпуск все длился, а неосторожная мысль, спрятанная в глубинах подсознания, периодически прорывалась из своих глубин и пульсировала близко, у виска: хорошо, что этот засыпанный снегом Киджоль, о котором пишет Черкес, впервые штурмуют без него, без Ремизова. Ну, хотя бы раз, вернусь -- наверстаю. Смещение в собственном сознании он ощущал явственно, словно только одна половина мозга воспринимала внешне благополучный окружающий мир, а вторая оставалась под напряжением, и этим напряжением была неизбежность возвращения на войну. Война больше, чем вся остальная жизнь - кто бы мог подумать, что этот бред и есть правда. Он видел и понимал то, чего не видели и не понимали другие люди. Он всего лишь остановился на привал, а они назвали это отпуском. Крыши и чердаки городских домов - это же огневые позиции для снайперов, а они спрашивают, почему он озирается по сторонам. Рядом "выстреливает" выхлопная труба старого "Икаруса", и он вздрагивает от укола ледяной иглы, а им весело. Его собственная война, пока он дома, в тепле и безмятежности, не закончится никогда, и разве кому-то объяснишь, почему он не может не вернуться, если он и себе не мог это объяснить. Что поделать, все книги должны быть прочитаны до конца, но это сказано и о книге его войны.
  

* * *

  
   Своего дома у Ремизова не осталось. Временное пристанище в Термезе, служебная квартира с подселением, то, что так недолго он называл домом, все аккуратно вернулось в квартирно-эксплуатационную часть гарнизона. Поэтому, ненадолго освободившись от тенет службы, он спешил в центральную Россию, туда, где, как самая неприступная крепость, как последний оплот надежды, стоял родительский дом. Вертолет, два самолета, один грузовой, другой пассажирский, и еще ночь в поезде, и вот он с двухдневной щетиной, худой, в той самой форме, в которой последние месяцы топтал горные тропы, спускается с подножки вагона. Вообщем, видок был еще тот, боевой... Его телеграмму об отпуске ждали полгода, поэтому встречающие стояли в три ряда, он был единственным из семьи после обоих дедов, кто сам узнал, что такое заграница и что такое война. Ремизов растерялся, когда с бьющимся сердцем соскочил на перрон, его окружили близкие и дорогие ему лица, в них томилось ожидание чуда с привкусом неразделенной вины. Он и был их чудом, их гордостью, их любовью, он, самый молодой среди них и избранный для жертвоприношения.
   Первой к нему на шею бросилась мама. Слезы радости, наполнявшие ее глаза, питались из источника вечных материнских страданий, кто бы знал глубину этих темных озер.
   - Кровиночка моя...
   - Ну что ты, мам, все нормально.
   - Как же нормально...
   Потом другие родственники тянули руки, стремились прижаться к щеке, к его грубой мужской щетине, обнимали, ощупывали его. Только жена робко дожидалась своей очереди, потерявшись среди возбужденной толпы, не сопротивлялась ей, и с привычной обидой продолжая грешить, что эта толпа так легко и бессовестно отнимает у нее мужа, не пускает обнять его.
   - Ну вот я и в отпуске.
   - Как я долго тебя ждала. Я так устала.
   На стоянке такси у железнодорожного вокзала толпился суетливый, только что сошедший с поезда и еще не отвыкший от ритма деловой московской жизни народ. Машин такси, как обычно, не хватало, по всей видимости, их число соответствовало придуманным нормам городской экономики, но людям приходилось ждать. Ремизов вскользь, обрывками фраз отвечал на вопросы своих близких, с удивлением замечая за собой, что не способен ответить на их простые вопросы, рассказать свою правду, словно кто-то держит его язык, не разрешая кощунственно, всуе упоминать о святом. Удивленный другой жизнью, искренней и искрящейся, он продолжал неловко топтаться на хрустящем снегу, оглядывался по сторонам, рассматривая большой знакомый город, он искал его привычные очертания, ориентиры своих детских лет, и не находил. Этот город, счастливый и благополучный, а он теперь знал это точно, за месяцы разлуки успел повзрослеть и стать ему чужим. Люди, озабоченные или беспечные, нагруженные тяжелыми сумками или с угловатыми дипломатами в руках, спешили мимо него, не задерживаясь, как муравьи, бегущие по своим муравьиным делам. Незнакомое чувство зависти, смешанное с приступом ностальгии, проникло в сердце, потом отпустило, и на его месте образовалась одинокая слеза обиды. И Марков, и Москаленко, конечно, правы, ничего не изменилось в этой ставшей вчерашней жизни, просто они вступили в стремительную реку и на тот уютный песчаный плес им никогда не вернуться.
   Наконец подошло их такси, машина не могла вместить всех, и Ремизов, открыв переднюю дверь, быстро пожимал руки, устав от стремительного общения с родственниками и прощаясь с ними до вечера. Откуда-то из-за его спины выскочила напористая женщина, легонько толкнула его плечом, оттирая от машины.
   - Вы что?..
   - Я с талончиком, я без очереди, - она повертела в воздухе клочком бумаги газетного цвета и бесцеремонно устремилась к проему открытой двери.
   - С каким талончиком? - Понимая, что кто-то успел придумать новые правила, пока он отсутствовал, пока он защищал чужую революцию, но также понимая, что по этим правилам он вместе со всеми в очереди стал человеком второго сорта, Ремизов негромко произнес. - Людей уважайте, не толкайтесь. Даже с талончиком.
   - Женщина, что вы делаете?
   - Эй, дама, осторожней локтями.
   - Человек дома год не был, он только сегодня из Афганистана.
   - Да хоть с луны, мне-то что? Я русским языком говорю, талончик у меня, - она распрямилась, приготовившись к скандалу, яростно сверкнула глазами, окинула быстрым взглядом Ремизова в его затертом, выгоревшем на солнце обмундировании.
   - Как вы можете, человек только что с войны, жизнью рисковал. Побойтесь Бога!
   - Здесь же очередь!
   - Да вы что, не понимаете, талончик у меня!
   Посчитав этот клочок бумаги с расплывшейся фиолетовой печатью горисполкома атрибутом верховного и непререкаемого права, она могла бы и умереть за него, как за последний плацдарм...
   Ремизов молчал и чувствовал, как кровь горячей волной расперла сердце, хлынула к лицу, сжала зубы. Схватить бы эти пышные, вымытые каштановые волосы, выбившиеся из-под норковой шапки, и носом об капот машины, чтоб кровянка брызнула, а потом снова - в эти красные брызги. Он не слышал, что его родственники и посторонние люди говорили водителю такси, женщине, что в ответ дерзко отвечала та женщина, защищая свое место под солнцем, она, вероятно, и не знала, где находится этот Афганистан, о котором обмолвился его крестный. Ремизов молчал, он снова увидел длинные смоляные, разметавшиеся по лестнице волосы убитой в кишлаке женщины. Вот и Кныш, нехотя пожимая плечом, спокойным взглядом отвечает на его безумный взгляд...
   - Сынок, что с тобой? - откуда-то из тумана сознания выплыл встревоженный мамин голос.
   - Отпустите же мой рукав, - женщина отмахнулась правой рукой, оказывается, он уже успел схватить и потянуть к себе оторочку ее модной дубленки.
   - Ничего, мам, все нормально, пусть едет, - он попытался улыбнуться, вместо этого по губам пробежала презрительная гримаса. Кныш убил не ту женщину. Машина такси наконец-то уехала, и всем стало неловко.
   - Вот стерва-то! - из-за спин раздался сочувствующий голос.
   - Да у нее мужика нет. Вот и бесится.
   - И еще сто лет не будет.
   - Точно, - бросил Ремизов, гримаса смягчилась и все-таки стала улыбкой, но адреналин жуткими дозами продолжал поступать прямо в сердце.
  
   Его словно догнало, опрокинуло навзничь ощущение раздвоенности мира. Мир из писем - ожидаемый, предсказуемый, в нем всегда много теплого света и счастья. Этот же оказался другим, жестким, в нем требовалось еще доказать, что ты и есть тот самый, который писал эти письма издалека, которого так ждали, но доказывать было стыдно. Мир оказался эгоистичным, таким, как обычно, и никому ничего не собирался прощать. Вот и мать день за днем пыталась сказать что-то очень важное Артему, своему сыну, но она никогда не умела складно говорить, и все ее переживания так и остались невысказанными. Она хотела, чтобы он стал военным, защитником Родины, достойным человеком, вот он и стал им, и теперь она воспринимала свое давнее, самолюбивое желание как причину настигших ее страданий. А сын проходил мимо нее, сквозь нее, тоже виновато улыбаясь, обняв за плечи исхудавшую и бледную от разлуки жену. Мать ревновала, проливая слезы и не разжимая губ, а сын не чувствовал, как ей тяжело. Не чувствовала этого и его молодая жена, но понимала, что побеждает и свекровь, и в придачу весь мир вокруг. Ее худенькое тело, забывшее за долгие месяцы мужскую ласку, настойчиво, властно требовало любви, и она ее получала, жадно упивалась ею, но хотела получить и еще про запас. Она преданно заглядывала в глаза мужа, честно говорила, что никому его не отдаст, и на самом деле не отдавала, наивно, по-детски посчитав, что право собственности на Артема после его матери уже перешло к ней. Сам Ремизов об этом ничего не думал, он и не подозревал, какая борьба развернулась за его спиной. А если бы знал? Если бы знал, пришлось бы кого-то предать.
   На Крещенье, и большая семейная компания поехала в деревню к дедам. Баба Маша, шустрая старушка, в свои семьдесят пять лет летала, как на метле, показывая всем, что ее запаса прочности хватит еще надолго. А вот дед Паша был не так крепок телом, да и дух его в старости ослаб. Когда они, не то двенадцать, не то больше человек, шумно шли по широкой деревенской улице, по Скворцовке, притаптывая наметенный поземкой снег, из окон, из дверей домов выглядывали люди, любопытствуя, это к кому ж и по какому случаю подвалило столько гостей, с какой радости? Смотрел и дед Паша, приподняв к глазам ладонь и облокотившись на толстый бадик, с которым лет десять уже как не расставался. Когда косяк городских, продвигаясь по улице, приблизился к его дому, в душу закралось сомнение, никак к ним со старухой, но почему так много и с чего бы? Потом, вглядевшись, он признал своих. Задрожали от волнения, от старой контузии его руки, плечи, а из глаз без причины пролились слезы. Детки мои все да с внучатами.
   Голая снежная степь с поземкой и запахом силоса, потерянного с совхозных саней-волокуш, лежала во все стороны до горизонта, а посреди степи, посреди продуваемых ветрами полей несколькими сотнями дворов разметалась большая деревня Незнановка, которая темно-серыми и бурыми строениями зазимовала в белых сугробах и дюнах. В доме было жарко, топилась русская печь, на столе, накрытом в большой комнате, в светлице, раз за разом лилась водка под сало, соленые огурцы, под крутые куски дымящейся в большой миске говядины и салаты, наскоро приготовленные женщинами. За столом стоял шум, как обычно, обсуждали не меньше, чем международную политику, на которую из-за этого стола уж точно они не могли повлиять никак. Американский десант в Гренаде, резня в Сабре и Шатиле, ядерные ракеты в Европе и, конечно, затянувшаяся война в Афганистане - в топку пламенных дебатов годилось все, словно весь мир находился в зоне их ответственности, и они сообща переживали за то, что он так беспомощен.
   - Да если бы не наши, там уже давно стояли бы американцы. Они же везде свое рыло суют. И на юге нам бы под брюхо ракет наставили, - Николай Палыч, самый младший из Артемовых дядек, мало в чем разбирался, но имел представление обо всем. Послушать его всегда интересно, потому что его устами говорил народ, тот самый народ, в чьей темной безликой массе веками зарождались обиды, зло и бунты. Не рассудком, но чутьем он понимал, что правда за нами, а американцы - это воры и разбойники, они рыщут по всему миру, высматривая, где и что плохо лежит, чтобы прибрать к рукам.
   - Брось ты, Коль, то ты на Даманский добровольцем собирался, то тебе Афган подавай, детей уже двое, а все не угомонишься, - Сергей Палыч, средний и самый основательный из братьев, предпочитал только выгодные авантюры, всех прочих, даже если они государственные, он чуждался.
   - И не только я, ты людей послушай, что говорят. Мужики на стройке рассказывали, мол, немецкая волна передавала, американцы десант собирались сбросить, захватить Кабульский аэродром, и самолеты в воздух подняли.
   - Они передадут, только слушай.
   - А что? У них кораблей в заливе много, целый флот на якоре стоит. Как дома расположились. Нефть охраняют, а то вдруг арабы взбунтуются и краник перекроют. Вот с этих кораблей они и взлетали. Наши-то их всего на час опередили, успели.
   - Ну а нам-то что? Может, и не стоило туда лезть. Чьим только горбом вывозить-то будем? - тут Сергей Палыч невольно осекся, оглянулся на Артема, но тот что-то рассказывал деду и не обращал на них внимания. - И черт с ними, с американцами и с их ракетами, у нас своих ракет, как грибов после дождя, нам-то что? Пусть наставляют, толку-то никакого.
   - Да мы и так, как в западне. Они нас своими базами со всех сторон обложили. Бить их надо, пока не сожрали.
   - Тебе бы только бить. Скорее сам по лбу получишь, - старший брат, Пал Палыч, как бы нехотя, с достоинством осадил младшего. Высказывался он редко и этим подчеркивал многозначительность каждого сказанного слова, а заодно скрывал свой не слишком широкий кругозор. - Ты строишь дома, вот и строй, и не лезь не в свои дела. Есть кому и без тебя разобраться.
   - Ага, ты будешь разбираться. И такие, как ты, партийные. Сидите там, в своих кабинетах, в президиумах, разглагольствуете. Дальше своего носа ни хрена не видите. Действовать надо.
   - Ты с кем тягаться-то решил? Они буржуи, они деньжистые. А у нас мяса в магазинах нет. Повоюем - и хлеба не останется, - средний брат не читал Маркса, но точно знал, что все начинается и заканчивается деньгами. - Хватит нам и одного Афгана, да и с ним завязывать надо.
   - Умники, что разошлись-то, не остановишь. Интернациональный долг еще никто не отменял, а афганцы - они наши соседи, друзья, как же мы можем им не помочь. И мясо тут ни при чем, работать лучше надо, землю пахать, будет и мясо, и колбаса, и икра с маслом. Вот послал Бог родственников, так и норовят правительство поучить, как страной управлять.
   - Ладно, это мы и раньше слышали. Вон, племяш-то из Афгана приехал, своими глазами все видел, науки изучал, получше тебя знает, что почем. Расскажи, Артем.
   - Пал Палычу видней, он при должности, разбирается, - Артем ерничал, ему эти застольные беседы на околополитические темы представлялись не более, чем народным эпосом.
   Еще несколько дней назад его коробило от бестактных вопросов, от пустого, иногда циничного любопытства вновь обретенных знакомых. "А правда, что там макаки водятся?" - "Правда, в субтропиках, но только я их не видел". - "Говорят, там есть настоящие древние кинжалы, может, достанешь?" - "Достать не проблема, но это оружие, его нельзя провозить через границу". - "А ты сам скольких уже убил?" - "Тебе это зачем?" - "Да так, ты же на войне..." Ремизов перестал обижаться, когда понял, что мир состоит из многих измерений, и никто из этих случайных людей не перешагнет пограничные рамки своего маленького, скучного мира, не поймет его, Артема, состояние, самочувствие. Бог с ними. Маму жалко, она, как и все, ничего не понимает в происходящем, но уже что-то чувствует.
   - Да что рассказывать? Там нормально. Персики, абрикосы. Сухой паек хороший, с шоколадом и витаминами. Оружие самое лучшее, новые образцы на испытания прибывают. Война, конечно, но ведь у нас и артиллерия, и авиация. Главное, что ребята настоящие, есть, кому спину прикрыть, на чье плечо опереться.
   - Вот, правильно племянник говорит, - Пал Палыч одобрительно прокашлялся, - но опять же, он только лейтенант, что он может знать обо всей обстановке?
   Жена сидела рядом с Ремизовым, слушала, гордилась. Какой большой человек, ее муж. Для этих взрослых людей он мальчишка, а как они ловят его слова, внимают ему, вот только Пал Палыч чем-то недоволен. Наверное, завидует его славе. Ведь быть в центре внимания - это же слава. На тебя смотрят, тебя слушают, задают серьезные вопросы, верят каждому твоему слову.
   Мама смотрела на него со стороны, молилась, как на икону, потому что он, ее сын, лучший в семье. Но как ему там тяжело, а он ничего не рассказывает. Быть лучшим всегда тяжело. Тихие слезы невольно протекали по щеке, она их незаметно вытирала, чтобы никто не почувствовал ее слабость, особенно сын.
   Дед долго молчал, слушал, о чем говорит молодежь.
   - Ну, вот что, дайте и отцу сказать. Я пока еще старший здесь, - дед Паша оглядел всех строго, взял в руки большую деревянную ложку, чтобы сбить напавшую на них нервную дрожь. - А я так сужу. Мой ротный в тридцать девятом тоже был лейтенантом, и в Кремле бывал, много умных слов нам, солдатам, говорил. Так вот, все сбылось, что он говорил. Теперь внук у меня лейтенант, и нечего его здесь обстановкой попрекать, это он в своем окопе воюет, а вы тут покамест задницы греете. И про американцев скажу. Я-то "Красную Звезду" читаю, знаю, что в мире делается, так вот, кто на нас идти вздумает, мы им бока-то пообломаем. Разных бивали, нас нахрапом не возьмешь и силой не удивишь. И американцам энтим перепадет, если попрут, мало-то и им не покажется. С деньгами мы или с пустой казной, не важно, при Сталине вон как оно было, без порток и то отбились. А вот в чужую землю ходить воевать, эт плохая затея. Мы-то по Европам побродили, трофей какой-никакой добыли, так то другое дело, на хвост фрицу наступали, - дед поперхнулся, остановился передохнуть. Его глаза, готовые расплескать стариковскую слезу, предательски заблестели, а следом задрожало порубанное морщинами лицо. Но он справился с собой и, понизив голос, продолжил: - А ты, Артюша, командир теперь, солдатиков побереги, солдатиков, их завсегда пожалеть некому.
   - Отец совсем ослаб, - проговорил Пал Палыч в ухо среднему брату, - сентиментальным стал, а чуть что против его воли, кричать норовит.
   - Стареет, - нехотя согласился Сергей Палыч.
   Когда горница опустела - кто покурить вышел, кто, наоборот, подышать свежим морозным воздухом - дед подозвал к себе Артема, налил себе и ему самогонки с легким, но неистребимым привкусом сивухи.
   - Ты самогонку-то пьешь, внучок, аль только городскую водку?
   - Нет, самогон он не пьет, - тут же вмешалась сидевшая рядом жена Артема. Дед, скосив глаза, посмотрел на молодую демонстративно встревоженную женщину, а потом перевел вопросительный взгляд на своего внука.
   - Да пью я, дед, пью, что я, не от земли что ли? Это же натуральный продукт, домашний. Ирина еще не понимает, да и много чего не понимает.
   - Эт другое дело. Только что это она в мужицкий разговор встревает, да отвечает за тебя, никак места своего не знает? Да и у тебя, чай, язык имеется.
   Ирина по ходу монолога сжалась в комок, вдруг вспыхнула и с мокрыми глазами вылетела из-за стола.
   - Вот и правильно, иди к бабам, потолкуй с ними о вашем, о бабьем.
   - Молодая еще, - Артем потупил глаза, ему стало неловко за жену, за ее бестактность, да и за деда, за его простоту и прямолинейность, - только зря ты так, у нее опыта жизни никакого. Семья и школа - все, и везде командуют взрослые тети.
   - А ты не серчай на меня попусту и не будь тряпкой, о которую ноги вытирают, - дед, который в своей будничной жизни пил только парное молоко и воду из колодца, вдруг захмелел, распалился и теперь сбивчиво объяснял внуку, что после войны мужика совсем не осталось, вот бабы и распряглись, и узду на них теперь не накинешь. - У баб вся их натура в том и есть, чтоб мужиком помыкать, на загривке его ездить, они с ней рождаются, и с возрастом эта их паскудная натура становится только напористее. Стервенеют они, стервенеют. Если сразу в молодые годы не осадишь, не остепенишь, потом поздно будет. И не думай, что я тут сопли перед тобой распустил, я ведь тоже воевал, - Дед внезапно заговорил о войне, забыв щепетильный женский вопрос, но это не было склерозом, просто его война, начавшись в далеком тридцать девятом, когда его призвали в армию, так и продолжалась до сих пор. Теперь он воевал то с бабкой, от которой лет двадцать доброго слова не слышал, то с коровой, которая постоянно забиралась в совхозную кукурузу, а еще приходилось бороться с собственными руками, когда они внезапно начинали дрожать.
   - Я ж в военщину артиллеристом служил. Вот и вышло под Вязьмой: в окружение попали, снаряды расстреляли, лошадь тягловую убило, пушку пришлось в болоте утопить. К нам еще пехота прибилась. Заночевали как-то на хуторе, восемь человек нас и было-то, а утром просыпаемся, глядь, одного нету. Мы в лес бежать, а нас немцы уже обложили, вот и взяли всех в полон. Тут и начались мои лагеря.
   Артему показалось, что дед Паша даже после выпитого чего-то недоговаривает, словно не умеет ослабить свою, потерявшую упругость и гибкость, внутреннюю пружину, а недоговаривают обычно о себе, как будто на последнем рубеже самообороны. В его небогатом лексиконе не находилось слов, которые смогли бы объяснить, как одинок он рядом со своей старухой, да и со своими детьми, которые никогда им, своим отцом, не интересовались, даже приезжая в гости, даже сидя за одним столом. Кому же тогда рассказать, каково нести в себе осколки неоконченной войны, ржавеющие в нем и в его памяти более сорока лет.
   - Ты слышишь меня, Артюша?
   - Слышу, дед Паш.
   Слеза так и не пролилась. Она стояла в покрасневших дедовых глазах, как самая большая и до сих пор не высказанная обида. Какая тяжелая прожита жизнь, наверное, по делам нашим, за грехи испытания выпали, но почему же другие, молодые и благополучные, не оценят, как будто и не было ничего в жизни отца-ветерана. Оттого и стоит слеза, но оттого и не хочет пролиться, все равно никто не посочувствует, ни одна душа не вздрогнет. Все теперь о другом, о мирском думают, а помолиться, так персты не умеют сложить. И опять дрожат, почти трясутся руки.
   - Что с тобой, дед Паш?
   - На военщину-то вся улица ушла, Артюша. А вернулось только трое - я, мой брат Костя да Василь Степаныч с другого конца улицы, - дед отвернулся к окну, не удержал все-таки окаянную, развел сырость. - Вот как вышло-то. Живой я вернулся, пожалел меня немец.
   Зимой темнеет рано, а поскольку возвращаться в город решили засветло, то уже в четыре часа дня гости засобирались, выпили всем миром в пороге на посошок и потихоньку пошли на шоссе к рейсовому автобусу.
   - Артем, задержись, - мать по-особенному, строго и сосредоточенно, и в то же время просительно смотрела на него, у нее за спиной, как два престарелых архангела, стояли согбенные и такие же строгие дед Паша и баба Маша. - Артем, тебе это неприятно, ты - коммунист и в Бога не веришь... - она запнулась, - но все равно надо. Надо помолиться. Бабушка молитву прочтет за здравие. Становись на колени.
   - Мам, ну ты что?
   - Становись же, - мать вдруг расстроилась, и от ее строгости не осталось и воспоминаний.
   - Становись! - внушительно крякнул дед, - Делай, как след, кому говорят!
   Артем подчинился. Он стал на колени и следом за бабушкой начал повторять слова молитвы, больше похожей на магическое заклинание. Говорил, искренне веря в то, что все сказанное им сейчас очень важно для его близких. О себе и своем будущем подумать он и не успел, и не захотел. Баба Маша еще долго и монотонно читала свою молитву, беспрестанно осеняя крестом его преклоненную голову, а когда наконец закончила, дед надел на него свой нательный крест.
   - Вот как получается, внучок. Военщину-то мы давно прикончили, а ты снова на военщину едешь. Прими этот крест, я с ним всю Германию вдоль и поперек прошел и проехал. Крест святой меня уберег, а если меня уберег, то и тебя убережет, - дедовы глаза, в который раз за этот день, опять стали влажными, пропитались печалью, отразившей на мгновенье обреченность и тлен всего, что так дорого нам в этой жизни. Дед Паша больше предчувствовал, чем понимал, что прощается с внуком навсегда.
  
   Они стояли посреди Сиреневого бульвара и ругались. Заурядно, как ругается большинство семей. Прогулочная поездка в Москву, на этот непрерывный фестиваль театров, музеев, в самое средоточие магазинов, заканчивалась на высокой нервной ноте. Испытание театрами прошло успешно, в кассах Большого и Ленкома над ними только что не посмеялись, нет билетов, да их и не бывает. Зачем кассы? Не получив объяснения, но и не слишком расстроившись, они все-таки побывали на "Иоланте" в театре оперы и балета, где Артем даже немного вздремнул во втором действии, за что жена его сдержанно упрекнула. С музеями вышло проще - если не считать неудачный поход в Оружейную палату, закрытую на капитальный ремонт, - эти очаги культуры оказались доступны всем москвичам и гостям столицы: и Кремль, и Третьяковская галерея, и Исторический вместе с Музеем изобразительных искусств. "Три богатыря" Васнецова в Третьяковке оказались огромным полотном во всю стену, о чем Ремизов и не подозревал раньше, но более всего поразил Давид от Микеланджело, Ирина, правда, охладила его восторг, сказав, что это всего лишь копия. Но в основном их провинциальные вкусы и затаенное восхищение искусством совпали. Даже в бесчисленных магазинах вначале ничего не происходило, и Ремизов добросовестно, терпеливо по часу выстаивал очереди за дефицитом в образе обуви или импортной одежды с надеждой, что еще и размер подойдет. Но скандал все-таки состоялся.
   Это был их первый скандал, и потому очень важный, он определял тактику и стратегию всех их будущих споров и ссор, определял долговечность семьи и будет ли счастливой эта семья. По всему выходило, что не будет. Сроки вдруг определились, стрелки невидимых часов вздрогнули в сыром февральском воздухе и медленно пошли назад. В споре никогда не рождается истина - происходит ожесточение, нарастает градус агрессивности, в споре портятся отношения, иногда навсегда. Люди идут на спор, как на войну, идут за победой, за торжеством и господством, и эта война поглощает мысли, чувства, эмоции, которые становятся оружием, и смертельным оружием тоже. В их споре за блеском гусарских сабель, в густом дыму от разорвавшихся ядер промелькнула шальной пулей глухая и непримиримая вражда.
   Самое ужасное, что спор возник из-за денег. Все, что угодно, только не деньги! Но увы... Ремизов не умел ценить деньги, не успел понять их реальный смысл. Но понимал другое, что сейчас у него их достаточно, чтобы наконец-то купить себе малиновую мечту из далекого детства, кассетный магнитофон, которым он бредил с тринадцати лет. И вот теперь этот звучащий, как все колокола в его сновидениях, Panasonic стоял перед ним в стеклянной московской витрине. Он ликовал, и вдруг его любимая жена прямо и резко сказала ему, что она ему эту вещь покупать не разрешает, что пора повзрослеть, а деньги надо уметь тратить. Деньги, которые он заработал на этой страшной войне. И вот сейчас посреди Москвы, на Сиреневом бульваре, в омуте безостановочного людского потока на него смотрели глаза его жены, Ирины, и в них отражалось такое, что он насторожился. Это был характер, и властности, напора в этом характере оказалось предостаточно. Колеса памяти бешено вращались в обратную сторону, пролистывая недели и месяцы материализованного времени. Ремизов стремительно вспоминал, кто и когда в последний раз так беззастенчиво грубо разговаривал с ним, в Афганистане - никто, да и не мог никто, там офицер - это величина, это ценность. В Термезе? Комбат отчитывал за бойца, который ушел в самоволку, кричал что-то невразумительное, а на партийном бюро голосовал против его вступления в члены партии. Нет, не то, всего лишь служебное нравоучение. Раньше? Нет, не раньше - там же, в Термезе, на гауптвахте, где Ремизов нес службу начальником караула, арестованный солдат смотрел на него с презрением и бросал в лицо оскорбительные слова. Да, это... И вот теперь жена, которую еще утром он считал любимой. Что же ты делаешь со мной? Я же ничего не забываю...
   Он оставил ее посреди Москвы, чтобы не говорить лишних и ненужных слов, не сеять обиду и зло, он просто ушел в толпу людей, которым безразлично, отчего так холодны его глаза, долго бродил по чужому городу, в который случайно нагрянула оттепель. В мире не стало порядка, и у него в душе тоже. Вечером в гостиничном номере они, наконец, встретились. Ирина ревела, говорила, что ей было страшно, что она ничего не знает в Москве, что чуть не заблудилась в центре, не знала, на какой поезд метро садиться и куда ехать, как искать эту гостиницу. Еще она говорила, что они больше никогда не будут ругаться и что он самый лучший. Так он и уснул в эту ночь, с надеждой, что все еще можно исправить.

* * *

   Военный аэродром Тузель в Ташкенте стал известным местом. Ему выпала высокая честь провожать офицеров и солдат, отправляющихся на войну, и встречать возвращающихся с войны. Тузель был для них домом, Родиной, Советским Союзом. Он был нулевой отметкой на осях координат, здесь все начиналось, здесь и заканчивалось. Зарегистрировавшись у военного коменданта пересыльного пункта, Ремизов узнал одну неприятную новость: вылетов на Баграм, на Кабул сегодня не будет, низкая облачность висела над всем югом Средней Азии и Афганистаном, прогноз на завтра тоже не утешал.
   - Завтра. Завтра в девять утра перекличка. Будет погода - будут борта. Где остановились?
   - В городе, в офицерской гостинице.
   - Хорошо. В этой гостинице все такие, как вы, и всем не терпится. Маслом там, что ли, для вас намазано?
   - Почти, - улыбнулся Ремизов, ему действительно не терпелось.
   - Если что, мы вас найдем в гостинице.
   После счастливого бегства из Афганистана Козловский перевелся в Ташкент, служил на окраине города в одной из частей обеспечения инженерных войск и это ему, мотострелковому офицеру, не сулило карьеры. Узнав по телефону, что Ремизов тоже сейчас в Ташкенте, он не сдержался от искушения встретиться.
   Улыбка, как и прежде в Термезе, добродушно блуждала по его волевому, слегка полноватому лицу, но теперь Ремизову показалось, что помимо оптимизма и неуемной энергии в прищуренных глазах бывшего взводного четвертой роты прячутся лукавые бесы притворства и расчетливости. Вот его Гала действительно улыбалась искренне, раздаривая теплоту и благоухание карих глаз, радуясь тому, что ее муж здесь, рядом с ней, близкий, понятный, родной. Ее пирожки и пончики, только что снятые с плиты, были, как и прежде, бесподобны, но с кухни ей пришлось уйти. Разговор за столом стал исключительно мужским, и Ренат, все так же улыбаясь, но с хриплым акцентом в голосе попросил ее оставить их одних.
   - Да не собираюсь я все проблемы страны своим хребтом вывозить. Я что, на дурака похож? После первого батальона и так все ясно стало: мы - мясо, и все тут. И каждый сам принимает решения, тяжелые решения тоже. Я ни у кого кусок хлеба не отобрал, никого не ограбил. У каждого человека только одна жизнь, так вот, каждый может или не может сам что-то с ней решить, если она всего одна. Одна! Ты вообще-то меня понимаешь? - Козловский уже не улыбался, хотя привычная мимика иногда растягивала уголки губ, и это искажало весь смысл произносимых им слов.
   - Пытаюсь понять. Ты ведь зачем-то пошел служить в армию? Чего-то ожидал от этой службы?
   - Ожидал, конечно. Службу и ожидал. Но не такую! - его губы раскрылись, обнажая крепкие белые зубы, а щеки собрались в упругие веселые комки, как будто он на самом деле ожидал должность адъютанта в штабе армии, а не командира взвода в мотострелковом батальоне. - Ты думаешь, я испугался? Вы там все так думаете? Но если и так, это мое дело, каким образом я сохраняю свою жизнь. Но дело-то, как раз, в том, что я не боюсь, ты знаешь это. Я не хочу быть дураком, не хочу быть мясом. За жизнь солдат я не собираюсь отвечать. Все равно не смогу ответить, и ты не сможешь. Кто сможет? Нарвешься на засаду - и все. Своей грудью всех закроешь? А за твою жизнь кто ответит?
   - Здесь ты прав, никто не поспорит, а я на свою засаду уже нарвался.
   - О чем ты? - по инерции спросил Козловский, почувствовав в словах Ремизова непонятный ему, скрытый смысл.
   - Ты как в воду глядишь - как раз на засаду. Не повезло нам. Одиннадцать ноль двадцать первых...
   - Одиннадцать... - Козловский медленно, по слогам произнес число, в нем оказалось ровно одиннадцать букв, посмотрел куда-то поверх плеча Ремизова, словно пытаясь мысленно выстроить шеренгу и представить себе, насколько большое это число утраченных жизней.
   - Все, как ты сказал. Так что ты прав, не казнись, это я ищу себе оправдание, а не наоборот. Пытаюсь ответить за тех и за этих. Комиссия из штаба армии прилетала, искали и мою вину тоже. Не нашли. Так что формально меня отбелили, ну а по сути...
   - Из наших кто?
   - Из наших? В тот раз Пети Костюка была очередь, вряд ли ты его помнишь... Прапорщик из шестой роты. И командир минометной батареи Иванов. Вот такие дела, - Ремизов пожал плечами. - Если бы ты вернулся из отпуска, твоя рота шла бы головной, я тогда в должность не вступил, меня бы комбат придержал. Можешь мне не верить, и это была бы твоя засада. Так что я за тебя отработал. И это я ищу себе оправдание. Каждый раз сначала.... Когда думаю, что духи могли больше положить - вроде бы и легче. Когда понимаю, что своих солдат мог бы сберечь - погано становится... А у тебя все в порядке, теплое солнце над головой, холодная вода в арыке, баба под боком. Что еще нужно человеку, чтобы встретить старость? Так Абдулла говорил?
   - Почти.
   - Вот и получается, что это я - дурак, и мои солдаты - расходный материал, а ты правильный, умный, ты всегда таким был.
   - Рем, хватит красоваться, ничего бы я не смог изменить, - и добавил вполголоса, - а ты что, теперь меня презираешь?
   - Я тебя не понимаю. Нет, я понимаю, своя шкура, она - единственная. Но когда мы вместе, осознаешь, что мы - офицеры, мы одной крови, осознаешь, что жизнь стоит того, чтобы совершить поступок, защитить кого-то, спасти. Когда мы каждый за себя, оглядываемся на других и не ждем ни от кого помощи, мы - шакалы.
   - Ты перегибаешь, - Козловский вспотел. То ли солнце за окном, обращенным на юг, грело жарко, то ли чай, как и положено, был горячим. - Но ведь ты же ко мне приехал. Ты же хотел меня увидеть.
   - Хотел, еще бы. Может, я не прав и не понимаю, что происходит. Бойцов своих гоняю, как чертей по сковородке, жить нормально не даю ни им, ни себе. Я тебя послушать хотел.
   - Я все сказал. Если считаешь, что я трус, так и считай. Но подставлять я никого не собирался. У каждого есть право выбора. Каждый сам выбирает, сам...
   - Ты уже говорил, не повторяйся. Думаешь, я такой смелый? Когда моего бойца подстрелили, и он повизгивал, как щенок, у меня внутри все переворачивалось, а я не мог встать, чтобы ему помочь, я грыз землю и ничего не мог с собой сделать. Я знаю, что такое абсолютный страх.
   - Как же ты возвращаешься назад?
   - Кролики мы, а война - гигантский питон, манит гипнозом. Сопротивляться бесполезно, - Ремизов натянуто улыбнулся. - А если честно, долг у меня там, и я не могу его не выполнить. Рота меня ждет, я же теперь ротный, и многие вещи научился делать лучше других.
   - Давай выпьем водки, хватит уже чая, давай водки. Ты только не обижайся на меня, я никого не собирался подставлять...
   - Ладно. Разве тебя кто-то винит?
   - Разве нет? Что бы ты ни думал, я все и всех помню. Я сделал свой выбор, теперь вот служу в Ташкенте, в инженерном батальоне, - Козловский остановился, словно переключаясь с прошлого дня на день сегодняшний. - Слушай, Рем, может, у тебя чеки остались? Ты возвращаешься, еще заработаешь.
   - Да, червонец на развод оставил.
   - Может, сменяешь?
   - Запросто.
   - По какому курсу?
   - Один к одному, я не торгуюсь.
   Ремизов действительно не умел торговаться и получать выгоду, поэтому обмен состоялся быстро, с улыбкой, только пить водку после этого расхотелось.
  
   Пасмурное утреннее небо опять разрушало все надежды. Под его низким сводом жизнь не обретала перспектив, становилась расплющенной, как блин, а настроение приобретало привкус перестоявшего кефира. Но военные большей частью в полевой форме с накладными карманами, несмотря на столь явное предупреждение природы, что вылетов опять не будет, неутомимым бесконечным потоком втекали в широкие ворота авиабазы. Их интересовал только единственный, последний шанс, тот самый, что вопреки всему и несмотря ни на что. Вдруг кто-то решится дать команду на взлет. Кому, как не им, этим пропыленным, прожженным бродягам, знать, что на свете случается практически все, а если брать вместе с исключениями, то убирается и ограничительное слово "практически". Над головами сотен людей, помимо густого запаха вчерашнего алкоголя, витало только одно непреходящее желание - быстрее распрощаться с негостеприимным Ташкентом и махнуть к себе домой в Афган, в полк, к своим... Но небо не собиралось потакать даже бескорыстным желаниям. Февральская сырость, оставшаяся после стремительного таяния двухмесячного снега, висела над сердцем Азии без движения.
   Покопавшись в записной книжке, Ремизов вытащил на свет божий телефон своего приятеля лейтенанта Олега Сугрова, с которым они не виделись полтора года со дня выпуска из училища.
   - Ну, привет, дружище, - они обнялись, похлопали друг друга по спине.
   - Олежек, как я рад, что нашел тебя. Этот твой Ташкент меня достал.
   - Он такой же мой, как и твой, - Сугров внимательно, с любопытством рассматривал своего однокашника, огрубевшее лицо, поджарую фигуру. - А ты настоящий военный.
   - Жизнь заставит - станешь.
   - Ну что, я отпросился на сегодня, давай рванем в кабак, познакомимся с местной экзотикой. Там и обсудим наши делишки.
   В "Заравшане" было уютно и тихо, среди множества столиков занятыми оказались только два, они выбрали себе у окна свободный, в стороне от эстрады, чтобы, когда соберется шумная публика, никто не мешал мужской беседе.
   - Ну как ты там? - посмаковав коньяк, Сугров продолжал греть в ладонях пузатый фужер.
   - В двух словах не расскажешь. А в общих чертах, я думаю, ты наслышан.
   - Зачем в двух словах? У нас сегодня целый вечер, а я умею слушать. Люди разное говорят. Когда это чужие люди, то и их слова, как сообщения из иностранных газет, в пересказе. Где-то что-то произошло. Эхо... Тихий шелест... Веришь, не веришь - это другой вопрос, но все, о чем они говорят, все за пределами понимания.
   - Поговорим, конечно. Только я сначала еще выпью. Между первой и второй пуля не должна пролететь! Ну, за мою роту!
   - Давай! За твою роту, за твоих бойцов!
   Они выпили по полной, не размениваясь на чопорные коньячные глотки, отчего кровь наполнилась огнем и зарделись мочки ушей.
   - Вот я и хочу узнать, чего стоит съездить в длительную командировку? Сам что посоветуешь?
   - Перед тобой стоит этот вопрос?
   - Он стоит перед всеми. Рано или поздно каждый там окажется, а из Ташкента только одна дорога - на юг, вот я и настраиваю себя.
   - Семья есть?
   - Пока нет, хожу в перспективных женихах. Но я понял твой вопрос. Холостяков в первую очередь отправляют, я в курсе. В прошлом году на нашу часть только один раз разнарядка пришла, холостяки и поехали. По собственному желанию командир не отпускает. Как начнет орать, мол, кто за вас работать будет, перебьетесь и без длинных рублей, а орденов на грудь я вам и здесь навешаю, а кому очень надо - и на спину тоже. Обстановка, как сам понимаешь, нервная, и потом, если этот застой продлится, в учебной части я так и останусь методистом и офицером-воспитателем. Какая же это служба? У тебя боевая практика, а что у меня?
   - Олег, - Ремизов наморщил лоб, покрутил головой, - я не собираюсь куражиться перед тобой, изображать из себя героя двух мировых войн, но... Но это такое дерьмо! Рота, которой я сейчас командую, меньше чем за год потеряла убитыми больше тридцати человек. Это слишком дорогая практика, ты понимаешь, чего стоит остаться в такой обстановке целым.
   Он встал, взял в руку фужер, следом поднялся и Сугров. Официантка оглянулась на двух офицеров, не удивилась их странным манерам, главное, чтобы посуду не побили, когда напьются. - Ну, что ж, вот и третий тост. Давай молча и до дна...
   - Артем, дружище, на самом деле, если прикажут, я поеду в Афган, не колеблясь, но сам туда отправляться не собираюсь. Прости, нет у меня этих ковбойских замашек, - Сугров говорил спокойно, с расстановкой, он всегда умел четко излагать свою мысль. - Давай выпьем за тебя!
   - И не рвись, надо прожить свою судьбу. Я в Афган попал не по собственному желанию, не по жребию, скорее, по случаю - три батальона вводили, вот я на своих гусеницах и пересек границу. А к другой судьбе, к чужой, можно оказаться и не готовым, или архангелы обидятся на своеволие, самолюбие и помогать перестанут. Олег, слушай, надо и за архангелов выпить.
   - Насчет судьбы я соглашусь. И насчет архангелов.
   Первую бутылку прикончили быстро, официантка принесла вторую, профессионально оценив, что этим ребятам и ее может не хватить. Над столом висел дым коромыслом, а разговор, который не утихал три часа, становился все горячее. Зал ресторана заполнялся публикой, свободных столиков становилось все меньше, музыканты неторопливо разминались на эстраде, готовясь к вступительной фразе.
   - Да что говорить, Артем, половина нашего выпуска там. Поверишь, мне иногда так скребано бывает, вроде как учились вместе, а я только встречаю и провожаю, вроде неполноценный. Я ведь рапорт писал в прошлом году, ну а положа руку на сердце, зачем мне это надо?
   - Не комплексуй. И не играй по чужим правилам.
   - Уговариваешь меня.
   - Уговариваю. Получил как-то письмо от Лехи Ромашина, одно время мы переписывались, а там, в письме, настоящая личная катастрофа. И как ты думаешь, какое он делает резюме? Хочу в Афган! Сколько помню его, всегда открытый, честный, жизнерадостный. Хотел в спецназ попасть - добился своего. Красавчик, стиляга, всегда начищенный, наглаженный, а сам мягкий, добросердечный, - Ремизов выискивал и находил лучшие слова, чтобы рассказать об их общем друге.
   - Да уж, добросердечный, любимое занятие - подраться с местной шпаной.
   - Ну это так, хобби. На самом деле он любил не драться, а побеждать. Таким я его и запомнил - кубанский казак Леха на зависть всем окрестным девчонкам. И ведь лучшую девчонку в Омске отцепил. И вдруг...
   - Или она его. Я немного в курсе этой истории. Романтическая драма. После свадьбы он уехал в Чехословакию один, ей оставалось закончить институт, но юная жена без него быстро утешилась... Ничего нового, все уже было в этой жизни. Но ты ведь знаешь Леху, он все воспринял болезненно... - Сугров опустил голову.
   - Характера не хватило.
   - Может, и не хватило. Прилетел в Омск, хотел разбор полетов учинить. Если бы застал ее с кем, так ведь убил бы обоих. Хорошо, что его наши ребята встречали в аэропорту. Объяснили, что из-за таких, как она, не стоит ломать судьбу.
   - Наверное, после этого я и получил от него письмо. Конечно, в тот момент не понял я всей его трагедии, виню себя, но мы следующим утром в рейд на неделю уходили, я спешил ответить. - Ремизов с сожалением вздохнул, понимая всю тщетность своих поздних оправданий. - Какой я мог дать ответ, когда вокруг люди гибли каждый день? Я и написал, что ему со своими эмоциями здесь нечего делать, здесь люди серьезными делами занимаются. Вот такой я оказался друг.
   - Кажется, ты пережал.
   - Так и есть. Я это понял, когда он не ответил на письмо, обидел я его.
   - Все началось с женщины, правы французы. Cherchez la femme.
   - Бабы нас погубят, - Ремизов был пьян и сосредоточен. Он даже удивился, как раньше не пришел к такому простому, естественному выводу.
   - Слушай, а может, шлюх снимем, - вопросительное выражение лица Сугрова не выражало порыва страсти, но весь ход разговора и долг гостеприимства обязывали его включить в меню и девиц, - отомстим за Леху Ромашина.
   - Ты серьезно? - Ремизов с большим трудом пытался понять, в каком состоянии находится его приятель. - Это одни проблемы. Надо, чтобы они с квартирой были. Давай лучше еще выпьем.
   - Не вопрос, и выпьем, и повеселимся. А что нам в этой жизни осталось? Вот Леха и вот его безумная любовь. Какие еще нужны примеры? - тут Сугров понял, что примеров недостаточно. - Брось, Артем, жизнь коротка. Прости, что я говорю так свободно, но ведь мы друзья, и ты возвращаешься на эту долбанную войну, надо же что-то успеть в жизни. А у тебя там, в этой твоей Рухе есть кто-нибудь?
   - В этом смысле - нет. У нас на весь полк всего-то девять женщин. Есть, правда, среди них одна очень любопытная дамочка, но, увы... Она не моя.
   - Я тебе сочувствую. А теперь давай за милых дам!
   Вечер приближался к концу, оркестр играл только на заказ, а когда Ремизову захотелось услышать что-нибудь из современных итальянцев, то даже сподобился изобразить что-то из Рикардо Фольи, потом и Сугров заказал Тото Кутуньо, лишь бы вездесущие грузины не оплакивали в очередной раз свою Сулико. Их заметили, и вот довольная, заинтригованная официантка подошла к ним семенящей походкой и мягким таинственным голосом произнесла:
   - Мальчики, а вами интересуются.
   - Кто нами интересуется? - быстро и вальяжно отреагировал Сугров.
   - Две дамы у выхода из зала, они сейчас смотрят на вас.
   - Вижу их, да они кокетки, они нам машут, - Сугров сходу оценил ситуацию и принял решение: - Дамочки очень даже ничего, Артем, ну что скажешь?
   - Сегодня твой день, ты все знал. Надо же, и снимать никого не пришлось.
   Ремизов с удивлением и недоверием раскрыл глаза, не находя для отказа ни слов, ни оснований. Две стройные дамы, аппетитные, в самом соку, совершенно среднего женского возраста, как бы сказал старый взводный Хоффман, такие, что слюнки текут, смело улыбались им, пытаясь при этом казаться скромными.
   - Так что, мальчики? Что им передать?
   - Мы трепещем от нетерпения. Пусть ждут у стоянки такси, мы идем.
   - Олег, - Ремизов наклонился к уху своего приятеля, - ты уверен?
   - Уверен, ты посмотри, какие конфетки в обертке. А если без обертки? Вот то-то, - он многозначительно поднял палец. - Пять минут под ледяным душем, и ты будешь, как юный пионер, всегда готов. Проверено на практике.
   Провести ночь в мягкой, теплой постели со сноровистой, ласковой да еще оказавшейся "голодной" женщиной - это не то же самое, что давящая ребра кровать в офицерской гостинице со скромным набором удобств и обязательным запахом краски из коридора. Но зачем она задала этот нелепый, этот бессмысленный вопрос? Может быть, все женщины повернуты на нем, а их тщеславие и самолюбие тешатся им, как сладкой местью, может быть, они представляют себя великими артистками и куртизанками, чей талант все еще ждет достойного режиссера?.. Никто из мужчин не проникнет в тайну, не узнает всей ее генетической глубины. Вот и Алена, как она сама назвала себя, утомившись от грубоватых ласк и закурив сигарету, спросила:
   - Ты женат?
   Он хотел соврать, как воришка, пойманный на месте преступления с украденным персиком, и из-за этого ответил не сразу:
   - Женат. А тебе зачем? Коллекционируешь или статистику ведешь?
   Он хотел щелкнуть ее по носу, чтобы она не возомнила себя победительницей и не лезла в душу. У каждого человека найдется своя жажда, этот странный соленый привкус в глубине гортани, чтобы сделать глоток чистого кислорода и понять, что все еще жив. И также уязвим. Движение по краю, над бездной окрыляет до слез. Обрести или потерять. Нужно быть готовым потерять, такова плата за дерзость. И у Ремизова была своя бездна. Она разделяла два его мира, тот, благополучный, из которого он сейчас бежал, и другой, тревожный, который он и хотел обрести. Этот другой мир хранил ответы на все его вопросы, первый из которых был очень понятен и прост: и зачем же я так напился?
   - Нет, - она обиделась, - просто ты ничего не умеешь.
   Ремизова бросило в краску, и он почувствовал, что это его щелкнули по носу. Она женщина, и она не врала - только чуть преувеличивала - иначе почему так блестели в темноте ее глаза.
   - Очень вежливо с твоей стороны.
   - Не обижайся. Ты же совсем молодой. Молодые вообще мало что умеют. Тем более такие, как ты, женатые.

* * *

  
   Друзей нет. Нет никого. Одноклассники - не друзья. Свидетели детства. При воспоминании о них можно легко улыбнуться, легко погрустить о минувшем. Да что там! А какие были проблемы! Директор вызывает родителей в школу, мальчишки разбили стекло в коридоре второго этажа! Антон влюбился в Ольгу, и у них роман, и все перешептываются с благоговением, они уже живут, у них такие глаза! Ольшанский собрался поступать в МГУ, а у него средний балл всего четыре с половиной, с ума сошел!
   Прошло-то всего пять лет, чуть больше, а мир перевернулся. Страшно? Да, иногда страшно. Оттого, что ничто не возвращается. Мы все стали другими. Что сказать им при встрече? Живу, служу да вот женился, детей пока нет. Будут, конечно, будут. Про Афган? Нет, это табу, не затем столько офицеров, солдат погибло, чтобы тревожить их прах в мимолетной уличной болтовне. Им, конечно, интересно, как там, как что... Извините, разговор не получится.
   Ремизов никого из одноклассников встретить не хотел. Но его желание не исполнилось, обычное дело. Как-то ближе к концу отпуска, когда выдалась солнечная, но не очень морозная погода, проходя у городского парка, он даже не услышал, а уловил, что его зовут. Оглянулся - надо же, человек двенадцать его одноклассников, девчонок и парней, заряженные портвейном, живо обсуждали свою почти случайную встречу.
   - Артем!
   - Братан, здорово!
   - Какие люди в Голливуде...
   - Артемчик, привет.
   - Сто лет жить будешь, вспоминали только.
   - Я чертовски рад, - он растерялся от приветствий, он же не предполагал и не хотел их видеть, - только зачем мне столько. Эй, с кем поделиться.
   - Ты никогда не был жадным.
   - Был, был, не льстите, контрольные я не часто давал списывать.
   - Мы всей компанией решили приобщиться к ресторанной кухне. Посидим, выпьем коньяку под разговор, под ностальгию. Мы знаем, где ты подвизался последнее время, вот и расскажешь о своих приключениях.
   Это тот самый Ольшанский, который всегда был заводилой в классе, который все-таки поступил в МГУ на журфак и успешно его закончил, говорят, с красным дипломом. Пышная ухоженная шевелюра, выбивающаяся из-под норковой шапки, очки в металлической оправе, заграничные ботинки на толстой подошве ну и, конечно, правильная речь вполне определенно выдавали в нем москвича. И когда успел? А теперь, оказавшись в командировке в родном городе, ему не составило труда собрать всех, кто не разъехался, как будто сам никуда не уезжал. Два-три телефонных звонка, и бывшие одноклассники, жаждущие новостей и чужой удачи, уже в сборе.
   - Ну что, идем?
   Он не звал - он требовал, обаятельно, напористо, демонстрируя волевой характер и уже сложившуюся журналистскую хватку. Его бархатный, не терпящий возражений голос, взгляд с плутовскими искорками и притягивали, и увлекали, и не оставалось сомнений - он сможет выстроить свою судьбу. Он использует и все, и всех -- промелькнула случайная мысль - для того чтобы выстроить ее, как дом в два этажа с мансардой, вьющимся диким виноградом, с богатым интерьером и роскошными кустами роз у входа. Ремизов почувствовал, что им пытаются управлять, его мыслями, поступками, заставляют что-то делать против собственной воли, и это сразу обожгло. А потом в московской многотиражке появится выдержанная в духе времени статья, в которой его подадут как героя, оказывающего интернациональную помощь. Да, помощь ценой жизни своих солдат, подадут как на блюде, как бифштекс с кровью...
   - Мужики, извиняйте. Тут до отъезда осталось нет ничего. А там мать, жена - они ждут, ну сами понимаете. - Ремизов торопливо собирал все подходящие, более-менее правдоподобные слова, - я страшно рад видеть вас всех, мы еще встретимся, мы обязательно посидим. Выпейте там за меня.
   После коротких слов прощания он быстро, не поднимая глаз, пожал протянутые ему руки, изобразил смущенную улыбку и пошел к выходу из парка. Потом вдруг остановился, а оглянувшись, увидел удаляющуюся компанию, широкую спину Ольшанского, который обнимал кого-то за плечи и еще чей-то быстрый взгляд, как показалось ему, полный удивления и сочувствия.
  
   Свято место пусто не бывает. Та подружка, соседка по двору, о которой жена ему писала, успела выйти замуж за своего капитана, он только что отслужил за речкой, и они приехали в отпуск к ее родителям. Так что Ремизовы оказались званными в гости, и, едва успев распрощаться с одноклассниками, а заодно и с последней иллюзией, Артем уже знакомился с Верой, ее мужем Игорем Долгачевым, капитаном военно-воздушных сил. Новые люди смело и напористо вытесняли собой прошлое, заполняли, захватывали освободившееся пространство.
   - Да что ты, Артем, нашего брата сейчас в Союзе, как собак нерезаных. Я вот получил назначение в полк, а там две трети летного состава побывало в Афгане. И остальные не задержатся. Мы - явление.
   - Что-то я не чувствую себя явлением.
   - Врешь, чувствуешь. Разве ты не смотришь на других людей, на этих законченных теплолюбивых обывателей сверху? А разве они не смотрят на тебя снизу, с благоговением? Ты причастился таких таинств, каких им вовек не постичь.
   - А без пафоса нельзя?
   - Без пафоса никак. Ты забирал чужие жизни?
   - Ты это о чем?
   - Вот непонятливый. Ну, ты убил кого-нибудь?
   - С чего это я исповедываться должен?
   - Вот ты и ответил на вопрос, - Долгачев удовлетворенно, с улыбкой превосходства откинулся на спинку стула, - значит, да.
   - А ты что думал услышать, как я зарубки на прикладе делаю или поминальник в блокноте составляю?
   - Нужен ты мне со своими зарубками. Я говорю о том, что думают о тебе окружающие люди. Тебе дано право забирать чужие жизни, а им нет!
   - За него, за это право, дорого заплачено.
   - Вот видишь, уже заплачено. Ты платежеспособен по самой высокой планке. А кто они перед тобой? - Долгачев не на шутку разошелся, но в этот момент, словно дойдя до кульминации, резко сменил тон и покровительственно добавил, - молодой ты еще. И дай Бог нам всем благополучно состариться. Девчонки, вы где? Такой тост пропадает.
   - Мы здесь, товарищи командиры, - девчонки, а это звонкое, чуть ветреное слово подходило к ним больше, чем любое другое, глядя с напускным обожанием на своих серьезных мужчин, уже усаживались рядом с ними за стол.
   - Спасибо, дождались официального приглашения.
   - Ну, Верунчик...
   - Как что, так сразу Верунчик. Любите вы себя очень, а надо нас любить, потому что нам бывает грустно.
   - Вера, Ирина, наша вина перед вами безгранична...
   - Игорь, давай без рефлексии, они нас поймут. Мы - военные, защитники страны, мы их защитники. Мы не можем, как актеры после спектакля, выйти из своей роли. Так не получается.
   - Артем, мы все можем. Тост за благополучную старость отменяется. Есть тост за милых дам!
   Офицерские жены, они все-таки совсем другие. Они служат, на их плечах тыловое и морально-психологическое обеспечение вооруженных сил. А то нет! Только масштаб позволяет дать настоящую оценку их службе. Вот если станут все офицеры холостяками, только тогда обретут вес тыловики в качестве поваров и прачек и замполиты в качестве массовиков-затейников. А что до юных офицерских жен, то с самого начала, от белой фаты, им предписаны испытания как подвижничество. Разлуки и встречи - это обычный пульс их жизни, и когда через края фужеров легкой, искрящейся пеной бежит шампанское, это значит, что пульс в норме. Ирина потерлась носом о плечо мужа, заглянула в глаза:
   - Ты у меня самый лучший, - вино бледно-розовым теплом легло на ее бархатистые щеки, сомкнуло на мгновение густые ресницы. - Конечно, самый лучший, правильный, не то что этот баламут Долгачев.
   - Еще и правильный?
   - Да, иначе я не пошла бы за тебя замуж.
   - Иногда так хочется побыть неправильным.
   - Тебе нельзя, - легко и торжественно Ремизову объявили табу, в ответ он играючи улыбнулся, изобразив гримасу удивления, - потому что ты начальник.
   - Так вот, - откуда-то сбоку выплыл настойчивый голос Долгачева - у нас, Верунчик, такая практика, наши ВВС сейчас самые крутые в мире, а о вертолетчиках и говорить не приходится. Вираж, форсаж, пилотаж, одно слово - песня. Столько, сколько мы летаем, да в каких условиях, и в Штатах никому не снилось. Да только ради этого заваруху надо было устроить. И, по-моему, неплохо получилось. Это же полигон! Кто тут только не бомбился! Стратеги из Союза прилетали. А ты думала, - бравый капитан прищелкнул языком, прижал к себе жену. - Правду я говорю, пехота?
   - Правду, - Ремизов мягко подтвердил. - Все было, и все повторится. Только я сыт по горло. Смотрю вокруг, люди живут, а мы? У них настоящая жизнь.
   - А у нас настоящая служба. И еще не известно, кому повезло! Они нам завидуют. Они пожизненно застопорились в одном городе, в этом каменном мешке. А мы? А мы, как птицы, весь мир под крылом. Ну разве нет, пехота?
   Долгачевы, сидя плечом к плечу, сплотившись, вопросительно и требовательно смотрели на гостя.
   - Не убеждай, я и сам оптимист.
   - Не чувствуется, - но тут снова пик кульминации спал. - Ладно. У меня созрел фирменный тост. За то, чтоб совпадало количество взлетов и посадок.
   Шампанское крупной холодной виноградиной лопнуло у самого нёба, малыми искринками обожгло чувственную часть сознания.
   - Вы не летчики, вы - наездники. Видел такого героя-таксиста прошлым летом. Винтом деревья рубил, как топором. Такое и в кино не увидишь. Потом стало не до смеха, когда срубленные бревна на спины моим бойцам посыпались. Но на то она и пехота, чтобы все выдерживать. А про летчика не знаю, добрался до базы, нет?
   - Добрался, куда ему деваться. Видел я эту "вертушку" в Баграме, месяца два в капонире стояла, пока лопасти не заменили. Но это так, эпизод, случайность.
   - Случайность, я не спорю. Только где бы вы ни разбрасывали ваши бомбы, они все равно на землю падают, то есть к нам, к пехоте. Я со своими бойцами столько от любимых ВВС натерпелся, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Слава Богу, цел.
   - Да брось, Артем. Что бы вы вообще там делали без нас.
   - Продолжали бы умирать.
   Женщины, снова устав от патологического невнимания мужчин, от обсуждения последней моды на женские прически, от Абдулова и Алферовой, от французской Anais-Anais, прекратили салонные разговоры и опять перебрались к мужчинам.
   - Товарищи офицеры, ну разве вы офицеры? Вы даже не товарищи, никакого уважения женщинам не окажете, а мы, между прочим, хотим танцевать, - Вера, решительно настроенная, с зардевшимся от вина лицом, объявила белый танец.
   - Артем, я тебя приглашаю.
   - Почту за честь, - кавалер картинно выставил левый локоть, отвечая на приглашение дамы.
   "Под музыку Вивальди, Вивальди...", - аккуратно и изысканно выводил дуэт, чуть прикасаясь к струнам ностальгии.
   - А правда, там много женщин?
   - Много, - Ремизов чуть поморщил лоб, стараясь понять, что означает "много" для Веры, и в чем суть вопроса.
   - Любая может завербоваться?
   - Эти вопросы военкомат решает. Медицинскую комиссию надо пройти, специальность определенная нужна. Может, еще какие нюансы. А тебе зачем?
   - Я тоже хочу.
   - Нет, нет, это невозможно, - он слегка отстранился, - там люди каждый день гибнут, раненых много, там просто страшно. И ты только замуж вышла.
   - Это другой вопрос. И вообще, может, я не для себя спрашиваю...
   Долгачев танцевал с Ириной, говорил медленно, в такт музыке, прислушиваясь к себе, стараясь намеками оттенить недосказанное, создать видимость неочевидного.
   - Нам в полку на обед каждый день апельсины или мандарины давали. Вот такая жизнь. Сказка. Где и когда еще такое будет? А урюк, ну за два года просто надоел. Он там везде растет, как у нас яблоки, мы из него самогон гнали. Нормально, пить можно. И жить можно. А все эти страшилки для дураков и слабонервных.
   - Игорь, а правда, что в Афганистане можно и женщину купить.
   - Кто это тебе наговорил?
   - Слышала.
   - Это чушь, конечно, но теоретически возможно. Афганцы живут плохо, бедно, пайса всем нужна, а женщина, если она седьмая дочь в семье... Это, конечно, не кукурузная лепешка... Но если только теоретически...
   - Дорого, да?
   - Нет, недорого, тут другое... У них свои правила. Если купил, то отвечай за нее, корми, одевай. Назад вернуть можно, но надо снова платить. В несколько раз больше. Вроде как использованная вещь, кому она теперь нужна. А бросить нельзя - убьют. У них считается позором.
   - А ты откуда это знаешь?
   - Все знают.
   Женщины пошли курить на балкон, слабости и пристрастия иногда лучше не демонстрировать. Женщина с сигаретой скорее, вульгарна, чем эффектна, хотя некоторым тигрицам это очень идет, особенно в охотничий сезон. Ремизов проводил подружек взглядом. Надо бросить курить. Это будет сильный ход, поступок.
   - Где в Афгане служил, в Баграме?
   - В общем, да, - Долгачев плеснул им водки. - Знатное местечко, и стоит того, чтобы за него выпить. Ну, давай, с Богом... А так, везде побывал. Кандагар, Шинданд, Джелалабад, само собой Кабул. Все посмотрел, как в клубе кинопутешествий, только в натуре, и пустыню, и субтропики. Горы - больше со стороны, там аэродромы не строят. И что характерно - люди живут везде. Хоть крысиным ядом трави, все равно не выведешь.
   - А летал на чем?
   - Я - инженер на Су-25, на "граче".
   - Так ты не летчик?
   - Нет, а с чего ты взял? - теперь Долгачев от удивления приподнял брови и раскрыл серые глаза почти без ресниц. - Но, чтоб ты знал, - без меня это железо не взлетит. Даже не сомневайся.
   - Да нет, я не сомневаюсь. Значит, это не ты мою роту бомбил.
   - Не я, это точно, - еле уловимая горечь растаяла в воздухе, и по лицу Долгачева проплыла интриганская улыбка, - а какие там служат девчонки - пальчики оближешь, - он понизил голос, скосил глаза на балконную дверь. - Я бы там еще на два года задержался. Вот это жизнь! Тут что - рутина. А ты как?
   - А никак, - Ремизов вдруг озлобился, - рейды, засады, блокировки. А еще любимый личный состав, который кушать хочет, которому страшно бывает.
   - Ну а помимо?
   - Нет ничего помимо. Просто война непрерывно, каждый день.
   - Да брось ты, какая там война. Видел я в Кабуле, рота сто восьмидесятого полка в рейд уйдет, пошатается три дня по "зеленке", урюка или тутовника натрескается, потом три дня на горшке сидит. Потом снова дня на три в рейде. Если не забредут на свое минное поле, то все целы. И опять на горшок. А у нас еще проще, звено взлетело, отбомбилось, вот и вся война. Ну иногда кто-нибудь не вернется, не без этого. Так это единичные случаи.
   - У вас единичный случай - у нас каждый день кто-то не возвращается.
   - Это уже специфика.
   - Какая специфика, что ты мелешь? И наш полк, и этот сто восьмидесятый, и любой другой - все в одинаковых условиях, то есть в дерьме. Ты где был-то, в Афгане или на курорте?
   - Ты не кипятись, Артем, все я видел, все знаю, мой "грач" тоже с хорошими дырками прилетал, на честном слове. И "тюльпан" я помогал разок загружать. За речкой я был, понимаешь, в Афгане, а не в тюрьме. Кстати, пробовал в Кабуле обалденное немецкое пиво, можешь поверить...
   Пузырьки от шампанского по лабиринтам мозга поднимались под самый потолок, шуршали, пытаясь играть с отяжелевшими мыслями. "Ирке понравился вечер, ну и ладно. А мне бы лучше тогда с Ольшанским остаться. Поболтали бы за жизнь. Ну написал бы некролог про юношеский романтизм или оду про интернациональный долг - мы же выполняем свою работу не только для себя, но и для афганцев. А сделать из меня бифштекс ему никто не позволил бы - пришлось бы расстаться и с модными очками, и с ботинками".
   - Хорошие ребята, да? Мы с Верой полгода не виделись. Наговорились до одури, всех подружек вспомнили.
   Ремизовы, не торопясь, возвращались домой, под ногами звонко хрустел снег, вверху, в неподвижном воздухе, чуть дрожали огромные звезды. Девственный мир пребывал в белом морозном покое, в нем не было ни зла, ни тревог, одно за другим гасли желтые окна, в надежде увидеть во сне теплые южные страны.
   - Хорошие ребята, только мы больше к ним не пойдем. Они меня утомили. Оба.
   Мог бы и не говорить. До отъезда оставались считанные дни, и для Долгачевых в них никак уже не могло найтись места.
  
   Аэропорт Домодедово гудел, как дедова пасека в солнечный день, где у каждой стойки регистрации длинной изгибающейся очередью притулился свой медоносный рой. Ремизов с двумя чемоданами, набитыми домашним вареньем, копченой колбасой, шампанским, коньяком и водкой, занял место в конце очереди и медленно продвигался вперед, продолжая самый затянутый и самый бесполезный разговор на свете. Его провожали. Очередным рейсом "Аэрофлота" он улетал к южным широтам, туда, где через неделю-другую зазеленеет трава, набухнут первые почки на деревьях, откроются перевалы и, зевая после зимней спячки, проснется злая от весеннего голода война. Мама собралась плакать. Ее уже давно настигла обида, она глубоко и болезненно отпечаталась в ее глазах, готовых пролиться серебряной влагой. "Ведь это же мое дитя, только мое, а самолет через час увезет его на войну. Как же я могу его отпустить? И почему я не могу постоять рядом с ним, обнять его? Почему я не могу даже проститься по-настоящему!". Но Ирина ни на шаг не отступала от мужа, заглядывала ему в глаза, терзала его своим присутствием, ощупыванием, терлась о его плечо, щеку. Ее почти детский эгоизм был чист и светел, в нем ощущение близкой потери перемешивалось с приступами первой настоящей любви, которая вот только-только согрела кровь.
   - Вот, опять расставание. Я этого не переживу.
   - А куда ты денешься с подводной лодки? Переживешь.
   - Какой ты черствый. Нет чтобы пожалеть, а он все шутит и шутит.
   - Работай, учись, а там и я вернусь. Время быстро пройдет, не успеешь оглянуться, точно тебе говорю.
   Она легко поддавалась на обман, сама этого хотела и, как музыку, слушала несерьезные обещания, так и не пожелав разглядеть всей правды о своем муже, о его жизни. Время ожидания испокон веков текло долго, и Ремизов, избравший путь странника, хорошо это знал, но он не чувствовал ответственности за все потерянные здесь обещания. Его полная и безоговорочная ответственность наступала только с прибытием в Руху. Туда он и рвался, торопил прощание, бежал из дома, в котором чувствовал себя слабым и ненужным. Грусть саднила сердце, о чем болело оно?
   - Возвращайся быстрее.
   Регистрация на рейс в Ташкент заканчивалась, пора прощаться и идти на посадку.
   - Мам, ну вот и все. Мне пора.
   - Сынок, я буду молиться за тебя, - она осенила сына крестом, с трудом сдерживая подступившие к горлу рыдания.
   - Мама, ты что, прекращай! Все же будет нормально. Я чувствую, я уверен, что все будет нормально, мне ангелы подсказали, ты же знаешь, я никогда не обманываю.
   Ремизов и на самом деле не испытывал тревоги за свой завтрашний день. Заглядывая в сплошной туман будущего, стараясь увидеть или предугадать в его летящих навстречу влажных волокнах свою судьбу, он ощущал над собой чье-то могучее отеческое покровительство и свет молодого солнца, которое еще много-много раз взойдет на востоке. Он пытался улыбаться, но попытки всякий раз оказывались бесплодными. Надо срочно уезжать, эти прощания рвут на куски душу. Надо быстрее. Надо все делать быстро.
   - Сынок, ты пиши мне, - ей показалось, что он ее забудет, как только от самолета уберут трап, - был в отпуске, а мы так толком и не поговорили с тобой ни разу. Не получилось у нас.
   - Что ты, что ты, я же приеду, и мы еще наговоримся, - опять обман, и опять легко и искренне текут случайные слова, которым не нашлось места ни вчера, ни позавчера, так откуда же им взяться завтра? Не будет их и потом, слова нужны для тех, кого необходимо убедить и завоевать, а для матери не нужно слов. Ей нужно, чтобы сердце ее ребенка стучало и не сбилось с ритма. - И не переживай за меня слишком сильно. Я не к чужим людям еду - к своим, меня там очень ждут. И знаешь, у нас, как у мушкетеров, один за всех и все за одного! Не печалься, все будет хорошо.
   Сердце Ремизова стучало ровно, взволнованно и счастливо, его жизнь снова пришла в движение, приближая его к реальному миру, снова обретала потерянный смысл. Мгновения отпуска чудесны, но это - крупицы воспоминаний, разбившихся, как стекло. Он снова становился командиром роты. Он возвращался.

* * *

   На третий день прозябания в Тузеле среди зимней сырости и тоски жизнь оказалась бесцветной. Одна за другой обрывались все нити, связывавшие Ремизова с обычной, обыденной человеческой жизнью. С той жизнью, в которой дети ходят в школу за знаниями и хорошими оценками, в которой взрослые трудятся на благо страны и зарабатывают свои невеликие деньги, в которой есть место для счастья и для грусти, а завтрашний день полон надежд. Но нет. Он - песчинка среди океана песка, и гонит его низовой ветер-афганец в промерзшую пустыню, где сквозь поднявшуюся пыль еле виден холодный белый диск чужого солнца. И он сам, и все, кто рядом с ним, чернорабочие, шахтеры самой заурядной и никому не нужной войны, и вот уже третьи сутки эти несколько сотен человек ждут отправки на свою вахту, устало всматриваются в низкое февральское небо. Свет и тепло этой жизни утомили их.
   Зря он так обошелся с Аленой. Напрасно. Надо ценить людей. Даже случайных. Что имеем, не храним, потерявши плачем. Но какая же она горячая! О-о, эти бессовестно торчащие соски! Умопомрачительно. Прикрыв глаза и снова представив женщину, распростертую среди белых пахнущих лавандой простыней, Ремизов почти застонал от нахлынувшего наваждения. Вчера он был чертовски пьян. Сегодня, сейчас она бы его не упрекала, он бы показал, на что способен. Ладно. Все глупо, конечно, все глупо. Никогда не жалей о вчерашнем дне, напротив - возьми из него все самое обидное и злое, запомни навсегда, чтобы каждый раз завтра и послезавтра, отталкиваться от него и никогда больше не повторять ни старых обид, ни старого зла. Если сейчас не будет вылета, отправлюсь к ней в ее модное ателье, Ремизов удовлетворенно открыл глаза, уж как-нибудь найдем свободное помещение и крепкий рабочий стол.
   Внезапно заговорили динамики, приглашая первых девяносто человек из тех, кто присутствовал на утренней перекличке, пройти пограничный контроль. Не дослушав последних фраз, ожил человеческий муравейник.
   - Всем прошедшим утреннюю перекличку... Вылет борта.... Четырнадцать ноль-ноль.
   - Куда?
   - Куда-куда, все туда же. В Афган.
   - Ну, наконец-то, домой.
   - Я тут запарился, пока дождался...
   - А я еще вчера все деньги пропил, мне теперь назад дороги нет.
   - Но куда все-таки борт?
   - Еще объявят.
   - Какая разница?
   - Как это, какая разница, мне в Кабул надо!
   - Куда надо, туда и попадешь.
   Строгий пограничник пронзил Ремизова немигающим взглядом, поставил в служебном паспорте штамп - граница пройдена. На таможне на ровном месте возникло препятствие в лице еще одного хранителя государственных пределов.
   - Оружие? Наркотики? Валюта?
   - Ничего нет.
   - Спиртное?
   - Шампанское, коньяк, две бутылки водки.
   - Из крепких напитков к провозу разрешено всего две бутылки. Выбирайте.
   - Командир, у меня в роте восемь офицеров и прапорщиков, я сам - девятый.
   - Не положено.
   - Но будь же человеком.
   - Не положено.
   Ремизов в недоумении обернулся к очереди, что стояла за его спиной и ожидала прохождения таможни.
   - Мужики, водка нужна кому?
   - Своего добра хватает, - загудели сзади, а кто-то в подтверждение слов, запрокинув голову, пил прямо из горлышка, избавляясь от излишков.
   - Вот ведь жлобье, своих душит, над святым глумится, - народ в карман за выражениями не лез.
   - Ага, контрабанду нашли.
   - Русский наркотик.
   - Таможня думает, что мы ему презент сделаем.
   - Так что делать-то?
   - Что делать? Показываю,- стоявший сзади капитан взял у Ремизова бутылку и резко, без замаха, ударил ею о край чугунной урны, что была неподалеку. - Вот так!
   - Прекратите нарушать порядок! - взвился возмущенный таможенник.
   - Делай свое дело и не выступай, - за спинами офицеров еще одна бутылка превратилась в урне в горку битого стекла, источающую резкий водочный запах.
   - Я вызову комендантский патруль.
   - Вызывай.
   - А еще лучше, давай с нами. Там, за речкой, и развлечемся.
  
   Ил-18 взял курс на юг, а точнее, на Кабул. С виду обычный пассажирский самолет, если бы не звезды на хвостовом оперении и плоскостях, которые прямо указывали, что самолет принадлежит военно-воздушным силам, в остальном - никаких отличий. Внешне обычный гражданский лайнер, элегантный, медлительный и безобидный, внутри стюарды привычно развозили минеральную воду и лимонад, подголовники на креслах сверкали отменной белизной, а кондиционеры разогревали остывший за время стоянки салон. Все соответствовало уровню международных авиалиний, но Ремизова это немало удивило, потому что в январе его нес домой в своем чреве обыкновенный армейский "грузовик", который из услуг предлагал только стремительный набор высоты и такой же стремительный заход на посадку, больше напоминавший пикирование.
   Половина пассажиров летели в Афганистан впервые, их легко отличить и по повседневной форме, которую в воюющей стране никто не носил, но прежде всего, по сосредоточенному или обеспокоенному выражению лиц. Они, как десантники, готовились к своему первому прыжку, торопили свой час икс, когда вспыхнет красный сигнал и откроется люк. Впереди их ожидали два года неизвестности, и кто-то же должен был им сказать, что это совсем не страшно. Рядом с Ремизовым в креслах расположились пятеро таких первооткрывателей, одна из них женщина. То, как суетливо они себя вели, выдавало их с головой, но именно это вызывало у него покровительственную улыбку и даже сочувствие. По сравнению с ним, старым воином, они были еще только призывниками.
   - Я ничего не смогу объяснить, пока вы сами не почувствуете, насколько там, в Афганистане, все проще. Люди другие, отношения более открытые, любые вопросы решаются легче, чем в Союзе. Дело в том, что там нет чужих, там все свои. Ну?
   Пять спутников Ремизова в ответ вежливо переглянулись - так не бывает.
   - Хорошо, приведу пример. Приходишь в магазин, в кассы, в райисполком, куда угодно, решать свой вопрос. Тебе в ответ - приходите завтра, а лучше вообще не приходите, не мешайте работать. На тебя смотрят скорбным взглядом, ты - помеха, препятствие, ты - мелкий человек и никому не нужен. Здесь же другой мир, здесь у людей совершенно другая психология, один за всех и все за одного, - утомившись объяснять такие элементарные вещи, Ремизов махнул рукой, но эмоциями доводы не заменишь, труднее всего объяснить то, что очевидно. - Да, что я вам объясняю, сами все почувствуете. Там люди друг другу рады, вот что важно. Это же в воздухе витает.
   Когда через час полета старший стюард вошел в салон и объявил, что они пересекли государственную границу СССР и находятся над территорией Афганистана, по салону прокатился легкий шелест, словно за их спинами опускался невидимый, но и непроницаемый занавес. Объединенные интернациональной идеей, приказом министра и дюралевым корпусом самолета, они вступили в магический круг судьбы, где право на жизнь требовалось доказать, и Ремизов, знавший это точно, почувствовал, как по его телу пробежала волна знакомой бодрящей дрожи. Пятеро его спутников на мгновение оцепенели, а потом все вместе уставились на него в ожидании объяснений.
   - Ну вот и начался следующий акт судьбы.
   В разных уголках салона послышалось характерное звяканье посуды и возгласы перезревших оптимистов, словно бабочки еще яростнее взмахивали крыльями по мере приближения к гибельному огню.
   - Может, и мы грамм по пятьдесят? Такое событие, на самом деле! - прапорщик из их компании легко поддался на провокацию, и на волне нахлынувших эмоций достал бутылку "Золотого кольца". Он был торжественно взволнован, его распирало чувство свободного человека, свершившего невероятный шаг в своей жизни.
   - Побереги лучше. Прибудешь на место, ребят угостишь.
   - Я первый раз из дома уехал, первый раз границу пересекаю!
   - Как же ты в роту придешь с пустыми руками?
   - У меня еще есть, на самом деле.
   - Вот и представишься, как положено.
   - Я представлюсь, за мной не заржавеет. Но сейчас... - прапорщик набрал воздух в легкие, заблудился в перепутанных мыслях, в словах. - Но сейчас я хочу выпить вместе с вами, мы же эту границу вместе пересекли. Артем, скажи что-нибудь.
   - И скажу, - они разлили водку в металлические стопки. - За то, чтоб всем нам, когда придет срок, пересечь эту границу в обратном направлении в полном здравии.
   В салоне снова появился стюард, сначала на него не обратили внимания, а потом все дружно умолкли. От него ждали известий и не обманулись. По условиям погоды борт совершит посадку в Шинданде, ни один другой порт не принимает, а возвращаться после стольких отложенных рейсов они не могут. Задача экипажа - высадить пассажиров в Афганистане, дальше они сами разберутся.
   - Артем, как же так? Нам в Кабул надо, - растерялась молодая женщина, сержант медицинской службы.
   - Вот и начинаются приключения. Ничего, разберемся.
   - Но это же чужая страна?
   - Какая же она чужая? Уже шесть лет, как своя. Тут и люди по-русски вполне сносно говорят, особенно дети.
   Когда в иллюминаторах появилась вздыбившаяся хребтами и сопками невзрачного бурого цвета земля, у Ремизова от нахлынувшей ностальгии вдруг защемило сердце. К нему возвращались части самого себя, которые он успел растерять неизвестно в какие, но давно минувшие времена. Чувствуя, как сосет под ложечкой, как застревают в горле комки неизлечимых и оттого дорогих обид и утрат, он впервые почувствовал, как близка ему эта продуваемая февральскими ветрами, каменистая, полупустынная и враждебная земля. Что же он успел оставить здесь, может быть, юношеские иллюзии? Что за сентиментальность - девственность не возвращается, но разве стоит об этом сожалеть. Закрывая тему размышлений, как будто укладывая в мозаику последний осколок серо-зеленой смальты, мимо проплыл вертолет сопровождения, боевой Ми-24. Он шел чуть ниже пассажирского борта тем же курсом и, распушая павлиний хвост из тепловых ракет, прикрывал его от ракетной атаки с земли. Его напарник шел эшелоном выше с другой стороны и тоже отстреливал тепловые шары-ловушки.
   - Вот вам и Шинданд, нас встречают здесь, как самых важных гостей, - Ремизов многозначительно кивнул в иллюминатор, - заботливые хозяева.
   - Настоящий эскорт! С салютом! - прапорщик прильнул носом к стеклу.
   - А что, они всех так встречают? - осторожно поинтересовалась медсестра.
   - Нет, только нас. Мы из Союза, мы для них частица Родины. Вот они нас и берегут так, как берегут Родину.
   - Здесь так опасно? - включился в разговор капитан инженерной службы.
   - Не больше, чем везде. Здесь даже гор нет - сопки. Духам и укрыться особенно негде, не то что огневую позицию развернуть, сверху все просматривается, как на ладони. Вот вертолетчики этим и занимаются.
   Ил-18, красивая белая птица, одинокая среди камуфлированных штурмовиков и серых транспортников, замер на рулежке, остановил турбины. По трапу спускались медлительные, нагруженные багажом пассажиры, больше уставшие от сырого Ташкента, чем от перелета. Со ступенек трапа они осматривали очередную в своей жизни военную базу, а внизу, на бетонных плитах аэродрома, в их белые лица жадно вглядывались на удивление много встречающих, в основном женщины. Они толпились, как стая встревоженных птиц, и в этом искреннем любопытстве, в этом ожидании чуда пряталась самая обыкновенная тоска по страшно далекому дому. Вдруг вся эта одетая в спортивные костюмы и оттого яркая и цветастая стая заверещала, замахала руками-крыльями, как и подобает птицам. Случайный борт, шедший в Кабул, доставил им вернувшихся из отпуска подруг и товарок, их надо было срочно потрогать, пощупать, прикоснуться мокрой щекой, чтобы убедиться, что они прилетели из дома, и вся толпа бросилась к самому трапу.
   - Они плачут, - удивленная медсестра продолжала делать открытия.
   - От радости, на самом деле, - со знанием дела ответил ей прапорщик.
   - Ну, они к себе добрались, это понятно, - пришла очередь задавать вопросы двух лейтенантов, отслуживших по полгода в учебном центре в Азатбаше, - нам-то теперь куда?
   - Да, нам-то что делать?
   - Разберемся. Пункт первый - надо устроиться на ночлег, пункт второй - пора что-нибудь съесть. Если мой план всех устраивает, делай, как я.
   Гостиничный модуль Ремизов нашел быстро, он оказался в пяти минутах ходьбы от аэродрома, Шинданд по сравнению с Баграмом оказался не так велик, а в остальном все тот же гарнизон. Даже улыбающаяся хозяйка гостиницы, встретившая их у входа, напомнила ему кастеляншу из модуля, в котором он когда-то жил.
   - Тут такое дело: нас вместо Кабула к вам забросили.
   - Уже знаю. У нас вообще все быстро узнают, не удивляйтесь. А как там, в Союзе, в Москве, что нового?
   - Москва стоит, а в Подмосковье снега по пояс. Все по-старому, - он виновато развел руками, как бы сожалея о своем малохудожественном рассказе, о припрятанных для другого случая эмоциях. - Со мной еще пять человек, они первый раз в Афгане, так что я при них гидом и проводником. Нам бы на ночь, на постой, получится?
   - А как же, конечно, получится. Вы наши самые дорогие гости, так что обслужим по высшему разряду. Заводи свою команду.
   Ремизов и раньше знал, что все будет, как надо, но чтобы так! Уютные, чистые комнаты со стандартным набором мебели, постели застланы стерильными белыми простынями, на столе на салфетке графины с водой, стаканы и букеты сухих цветов на тумбочках вызвали его удивление и тихую гордость. Вот что такое армия! Это вам не гражданская контора, где нет и никогда не будет порядка.
   - Я же вам говорил, - Ремизов удовлетворенно вздохнул.
   Ответом ему было молчание, но какие при этом он видел глаза! Вообще-то в глазах своих подопечных он уловил только полное недоверие.
   - Вы ведь голодные, - вдруг всполошилась хозяйка гостиницы, - я сейчас позвоню девчонкам в столовую.
   - Не надо, не переживайте. Мне в самолете наши попутчики подарили по случаю талоны на летный паек как раз на всю команду. Так что мы прямым ходом на обед, - день начал склоняться к вечеру, и в желудках настойчиво посасывало. - Ну что, продолжаем знакомиться с гарнизоном.
   В пустой столовой, в большом сборном ангаре размером почти с футбольное поле, разносилось глухое эхо, обед давно закончился, и до ужина оставалось еще много времени, и они - единственные посетители. Усадив подшефных за длинный солдатский стол, Ремизов отправился на кухню соблазнять местных поварих.
   - Девчонки, пополнение прибыло, голодные, как звери!
   - Из Союза?
   - Откуда ж еще.
   - Ну и как там?
   - Все так же, снег белый, вода мокрая, - он изобразил просительную улыбку, пытаясь расположить к себе кухонный персонал. - Девчонки, у меня и талоны есть на летный паек.
   - На что нам твои талоны? Оставь себе, - на этот раз его безудержное очарование не потребовалось, сразу две кухонные феи послали ему ответные улыбки. - Сейчас все принесем.
   После сытного обеда со щами и котлетами, с сыром и сгущенным молоком жизнь показалось намного веселее, разговорился даже капитан инженерных войск.
   - Меня что поражает? Все есть, все культурно, красиво, а денег нигде не берут.
   - Военный коммунизм, - бодро отозвался лейтенант.
   - Хрущев обещал, вот и построили в отдельно взятой стране для ограниченного контингента, - отозвался второй.
   - Что вы понимаете! Я пожил, повидал, знаю, как бывает. Можно сколько угодно денег вбухать и ничего не построить, а здесь все организовано, все сделано для человека, чинно, ладно. Душе приятно. Что скажешь, сестричка?
   - Я балдею, - медсестра не покривила душой.
   С тех пор, как они сошли с трапа самолета, ее рот не закрывался от удивления, а Ремизов представлялся ей магом, которому доступно решение любых проблем. За его спиной она чувствовала себя спокойно, в безопасности, и если бы в запасе у нее было несколько дней, она бы обязательно в него влюбилась.
   - Куда теперь?
   - Пойдем искать приключения, другого нам не дано. Теперь и сама жизнь - это одно большое приключение. А все самое интересное - на аэродроме.
   Почти в том же составе у самого обреза бетонных плит суетился зелено-пятнистый армейский табор, люди в нетерпении ожидали своей очереди за тяготами и лишениями, очереди на войну, и в этом стремлении они были чисты и невинны, как дети. Оставив своих подшефных у рулежной дорожки, Ремизов направился в диспетчерскую, поднялся на вышку руководителя полетов. Пехотному лейтенанту не по чину вторгаться в авиационную епархию, но сегодня он не знал препятствий, он входил, и его везде принимали.
   - Товарищ майор, ничем не порадуете?
   - Ты с пассажирского борта?
   - Да я-то ладно, мне не привыкать. Там люди нервничают, те, что по первому разу. Ну, представляете, каково им сейчас после Союза в такой неопределенности?
   - Представляю, - диспетчер отошел к пульту управления ответить на чей-то запрос, а когда вернулся, по его лицу читалось, что обстановка в небе изменилась. - К нам идет грузовой борт из Кабула, сядет через час, у нас загружается ракетами и тут же уходит на Баграм. Иди, передай публике, если есть желающие на попутном "грузовике" добраться, пусть готовятся. От Баграма до Кабула сорок километров, там все рядом, доберутся.
   - Спасибо, товарищ майор, уже лечу, - майор в ответ улыбнулся. - Ну я в переносном смысле.
   Через три часа он летел уже в прямом смысле, а с ним еще семьдесят семь таких же, как он, путешественников, любителей экстрима. В Шинданде кроме тех, кто добрался до места, не остался никто. Второй пилот на тетрадном листе составил полетный список, оставил один экземпляр на земле на тот самый последний, поганый случай, о котором никто не желает думать, и предложил всем места верхом на деревянных ящиках внутри "летающего амбара". При этом он издевательски улыбался в предвкушении предстоящего пилотажа, рассказывал страшные истории, а может, и небылицы, заранее зная, что от полета никто не откажется.
   Ил-76, горбатый, неуклюжий, потрепанный, не так элегантен, как его старший пассажирский собрат, еще засветло вернувшийся в Ташкент. Но он этого не стеснялся, у каждого есть своя доблесть, и сразу после короткого разбега, расстреливая, как заправский боевик тепловые ракеты, трудяга-"грузовик" приступил к стремительному набору высоты. У Ремизова, успевшего налетать в своей жизни десятки тысяч километров, сразу и необратимо заложило уши, он открывал и закрывал рот, пытался сглатывать слюну, но ничто не помогало. Здесь не предлагали минеральную воду. Прислонившись спиной к такелажной сети, к борту самолета, подтянув колени к самому подбородку, он сидел на длинном пенале с реактивным снарядом к "Граду" и ощущал, как к глухоте примешивается тупая головная боль, медленно разливающаяся от затылка к глазам. Тяжелое безвременье затянулось, на высоте восьми тысяч метров над землей, среди внезапно открывшихся в иллюминаторах звезд, оно могло длиться мгновение, могло совсем остановиться и стать вязким, как кисель. Но жизнь - это движение, только движение, от начала и до самого конца. Подтверждая это, в затылке снова колыхнулась волна медленной боли. Безвременья нет, это тоже движение, но только в стороне от цели. Когда же я доберусь до места? Скоро, теперь скоро, когда закончится эта звездная ночь.
   Ватный холод выстудил кожу рук, начал прокрадываться за воротник, Ремизов пошевелился, сжимаясь в комок, в последний раз окинул мутным взглядом сидевших плотными рядами соседей, таких же оглушенных и вялых, и провалился во мрак... Как холодно стоять на льду босиком, ступни теплые, а замерзшие пятки уже невозможно оторвать ото льда. В этой пещере слишком много льда, он везде, он свисает огромными сосульками с потолка, стекает стеариновыми наплывами по стенам, заливает трещины черной горной породы. Но надо спать, спать, и глаз уже не открыть. Это царство снежной королевы. Две сосульки, два ледяных сталагмита острыми стеклянными наконечниками начали медленно подниматься внутри его ног. От того, что в костях растет инородное тело, боли не было - было страшно, что теперь ноги стали хрупкими, как стекло, и могут разбиться. Сталагмиты поднялись до колен...
   Сознание озарилось яркой вспышкой, Ремизов широко открыл глаза, чувствуя резь в самой сердцевине головы, слыша пронзительный звон в ушах. Перед ним, упершись руками, ногами, спинами в ящики с реактивными снарядами, с такими же широко раскрытыми глазами в странных позах сидели десятки его попутчиков. Вцепившись пальцами в такелажную сеть, он бросил взгляд в иллюминатор - звезд не осталось, только сплошная чернота, за которой, невидимая, нарастала земля. Трудяга-"грузовик" падал.
   - Нас что, сбили? - чей-то неуверенный голос прорвался сквозь мощный гул двигателей, озвучив внезапную и общую для всех мысль. На секунду все прислушались к этому несмолкающему гулу, нет, все четыре двигателя работали устойчиво и ровно, непрерывным потоком выбрасывая из сопел раскаленные реактивные струи. В полумраке грузового отсека все смотрели друг другу в глаза, ожидая спасительного ответа.
   - Может быть, он пикирует?
   - Ага, нашли бомбардировщик! Он же транспорт!
   - Внизу огни! - выкрикнул кто-то от иллюминаторов.
   - Это Баграм, взлетно-посадочная полоса, мы садимся, - откликнулся летевший с ними летчик, если судить о нем по синей куртке ВВС.
   - Так кто ж так садится?
   - Здесь все так садятся...
   Несколькими минутами позже тяжелый Ил-76 грузно коснулся своими шасси бетона, оставляя на нем черные следы сожженной резины, и едва его двигатели взревели на реверс, как погасли взлетно-посадочные огни и очертания аэродрома пропали в густой черноте. На стоянке вблизи вышки диспетчера транспортный самолет замер, открыл широкую аппарель, приглашая на выход в ночь своих пассажиров. Только теперь Ремизов почувствовал, как промерз. Сгибались только колени, а все, что ниже, отказывалось его понимать и подчиняться. Карабкаясь по ящикам, наступая ступнями будто на битое стекло, чувствуя вихри рассыпанного в голове песка, он добрался до проема, неосторожно спрыгнул с аппарели, ударившись окаменевшими пятками о бетон. В них тут же воткнулись раскаленные жала боли, а в голове снова взметнулись вихри песка.
   Бывшие пассажиры медленно спускались на землю, долго пребывали в заторможенном состоянии, в растерянности, не видя вокруг ничего, даже звезд, которые так и не пробились сквозь сплошной занавес циклона. Ремизов был таким же, но в отличие от многих знал, что до конца комендантского часа за пределы аэродрома их не выпустят, и коротать время до рассвета придется здесь, рядом с полосой. Где-то среди толпы блуждали и его подшефные, ну что же, он им обещал приключение, и оно удалось. Здесь Ремизов удовлетворенно улыбнулся, поискал их глазами, но вместо попутчиков увидел двигающийся по летному полю "КамАЗ" и, прихрамывая, быстрым шагом бросился ему наперерез, в свет фар. Забравшись в кузов, он различил силуэты десяти или двенадцати человек, сидевших вдоль бортов.
   - Мужики, возьмите на постой.
   - А чего ж не взять? - отозвался кто-то из дальнего угла. - У нас и место есть.
   - Отблагодарю.
   - Лучше расскажи, как там, в Союзе.
   - Как всегда, нормально. За все последние месяцы там ровным счетом ничего не изменилось.
   - Не говори "последние", говори "крайние".
   - Ладно, крайние. Там что летом, что зимой, худо не бывает.
   - Так я и знал, - кто-то полусонно буркнул из другого угла.
   За столом в деревянном вагончике разговор продолжили. Ремизову пришлось вспомнить и рассказать гостеприимным хозяевам, как падает в лесу пушистый снег, как роскошно в "Заравшане" играет оркестр, как старого приятеля в Ташкенте встретил, как герои народного эпоса, Пал Палыч и Николай Палыч, из русской глубинки представляют себе афганские дела. Но после третьей стопки технического спирта боль в голове не только не утихла, как он надеялся, а приобрела характерный чувственный оттенок не то колокола, не то кувшина, раскалывающегося изнутри.
   - Как там, как там, эх...
   Ремизов пытался собраться, найти растерянные и растрепанные мысли, в которых еще недавно отражались светлые воспоминания. Но света в воспоминаниях становилось все меньше, отпуск неотвратимо сливался в один долгий вчерашний день с осадком необъяснимой горечи. Снег. Что снег? В степи с низовым ветром, он колючий, обжигающий лицо и дыхание... А оркестр? Это же не музыканты, сборщики дани, вымогатели - все лучшее играют только на заказ... Ренат тоже хорош, прикрылся солдатскими спинами, но кто его осудит. Не судите, да не судимы будете... Пал Палыч... Про этого и говорить нечего, номенклатурщик хренов, такие, как он, за цифрами и показателями людей не видят. Им чужая жизнь - единица из статистики. Солнечным зайчиком из памяти выплыло лицо жены, Ремизов попытался улыбнуться, но напряжение мысли причиняло боль. Как там, в Союзе? Если б вы знали.
   - Хорошо там, да?
   - Я ехал в отпуск за счастьем. А он, как двуликий Янус... Он усмехался надо мной. Счастья, говорит, захотел, бери, сколько возьмешь. Будешь уезжать - вернешь обратно. Некрасиво, наверное, завидовать, а я завидовал. Всем, кого встречал, всем завидовал.
   - Ладно, не сдавайся.
   - Так и есть, держись!
   - Тоскливо, наверное, из Союза возвращаться?
   - Да, тоскливо. Кризис переходного периода, но это не страшно. Тоскливо оттого, что там нас совсем не понимают, совсем. А здесь мы одной крови!
   Дело было далеко за полночь, и на нары он упал, потеряв последние силы, успев, однако, при этом заметить, что простыни ему постелили совершенно новые, и от них исходил настоящий аромат армейского склада.
   Когда Ремизов проснулся, уже наступило позднее утро, аэродромная обслуга, инженеры взлета и посадки самолетов, а это оказались именно они, давно отправились на службу. На столе под салфеткой стоял завтрак, а рядом лежала короткая записка: "Ни пуха ни пера тебе, земляк". Взяв чемоданы и прохлюпав по размокшей скользкой глине, а она нисколько не лучше нашей грязи, почти километр, он добрался до аэродрома. Первую пару "вертушек" на Руху он прозевал, она, как рейсовый автобус, ушла по расписанию в восемь утра, а вторая будет только после обеда, опять предстояло ожидание, на этот раз не такое томительное.
   - А, Ремизов, и ты здесь, ну здравствуй! - знакомый голос, голос командира полка, раздался за спиной, он резко и радостно обернулся.
   - Товарищ подполковник, лейтенант Ремизов из отпуска прибыл, во время отпуска замечаний не имел.
   - Хорошо, что прибыл, у нас там такая каша. Потерь много, ротных не хватает. Ваш батальон здорово в январе потрепали, мы на Дархиндж ходили. Тебе работа найдется, - Кашаев азартно, со странным торжеством, с блеском в глазах рассказывал о последних страницах жизни полка, что у лейтенанта по спине пробежал озноб.
   - Из офицеров кто погиб?
   - В батальоне? У вас командир гранатометного взвода. Пулю в грудь получил. Ничего, красиво погиб, там такое было! Стрельба, грохот, мины, как дождь, ну и вашего взводного зацепило. А ты молодец, в отпуске отдохнул, посвежел. Нам такие нужны, теперь и тебе достанется, - здесь Кашаев слегка гоготнул, а Ремизову показалось, что перед ним не командир полка, а разухабистый поручик Ржевский, у которого в голове женщины и анекдоты, и ничего больше. Еще ему показалось, что Кашаеву по-настоящему страшно. Страшно и как командиру, который отвечает за жизни двух тысяч солдат и офицеров, за выполнение задач, стоящих перед полком, страшно и как обыкновенному человеку.
   - Как там комбат, начштаба? - Ремизов не хотел продолжать разговор, но и молчать казалось ему неудобным.
   - Комбат ваш цел, поддает периодически, а иногда хорошенько поддает, - командир полка снова весело гоготнул. - Начальник штаба поставил турник во дворе, по утрам подъем переворотом крутит, никто угнаться не может. А сегодня утром батальон в рейд ушел, там простая задача, завтра к вечеру вернутся, встречать будешь.
  
  
   Продолжение следует.....
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2023