ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева
Мещеряков Юрий Альбертович
Панджшер навсегда... Часть 3

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]
Оценка: 9.70*34  Ваша оценка:

ПАНДЖШЕР НАВСЕГДА...

  
  

ГЛАВА 9.

Рулетка делает круг

  
  
   Батальон ушел в рейд перед рассветом. Солдаты, зевая до хруста в суставах, толпились, толкались, выстраивались в колонну во дворе присыпанного ночным снегом батальонного дувала, взводные и сержанты взбадривали их бесполезными окриками, при робком дежурном освещении считали по головам, проверяли оружие и имущество. Спать сегодня не пришлось, так, дремали, еще вечером батальон был готов к выходу, снаряжен, проверен и уложен отдыхать на нары, на полы, не раздеваясь. Во всем этом тоже присутствовал замысел предстоящих боевых действий.
   На время отсутствия командира полка руководство взял на себя Лосев, начальник штаба. Сдержанный, слегка флегматичный, он знал свое дело и свое место по штатному расписанию, его уважали в полку. Ему доверяли - и это больше, чем оценка. Оставшись за командира, он спокойно, по-деловому отдавал распоряжения командирам подразделений, а вчера после утреннего развода попросил Усачева остаться для получения отдельной боевой задачи. Лосев кратко изложил тактическую обстановку в ущелье и вблизи него и то, что предстояло сделать второму батальону.
   - Наш полк в кольце наблюдательных постов. Факт?
   - Факт.
   - Это значит, что они нас постоянно контролируют и передают информацию на базу о движении наших колонн, выходах техники и подразделений. Факт?
   - Факт.
   - Вот видишь, комбат, что получается. У душманов есть возможность упреждать нас в действиях. Определив направление движения и количество людей, техники, они просчитывают, где мы будем через два часа или через сутки. И что они делают?
   - Минируют тропы и выставляют засады.
   - Факт! - Лосев победно бросил карандаш на разостланную карту. - Вот это они и делают! И я бы в их положении тоже так делал, чего проще. Главное, чтобы хватило сил и маневренности. Сейчас недостатка в людях у Ахмад Шаха нет, так что и сил, и подвижных групп хватает. А поскольку действуют душманы налегке, выполняют узкие задачи, то и с маневренностью у них полный порядок.
   - А на засады мы напарываемся обычно на закате солнца.
   - Вот и ответ на поставленные вопросы. К вечеру они успевают выставить заградительный рубеж и с темнотой скрыться от преследования и ударов артиллерии. Тактика в чистом виде, - на этом негромкий, менторский тон монолога Лосева закончился. - А теперь слушай боевую задачу.....
  
   В три часа ночи, в полной темноте, почти бесшумно второй батальон по хребту вдоль Гувата выдвинулся из расположения полка и к восходу солнца прошел посты охранения, преодолел зону наблюдения душманов и поднялся на уровень трех тысяч метров. При этом утром в противоположном направлении вышли роты третьего батальона, изображая разведку местности на подходах к кишлаку Ханиз. Этот рейд для Усачева и его людей стал новой страницей в учебнике ведения войны. Он не взял с собой минометчиков с их "самоварами" - только офицеров минометной батареи для корректировки огня, и продпаек - только на сутки, боеприпасы оставил в том же количестве, два боекомплекта, от страховки не отказываются, но без мин вес солдатской экипировки сократился на семь килограммов. Поднявшись на уровень основного хребта, батальон почти без остановок, в хорошем ритме продолжал движение на восток, а через двадцать два часа, уже за полночь, вышел в назначенную точку.
   - Ну что, начальник штаба?
   - Кишлак внизу. Должен быть прямо под нами, - Савельев еще раз посветил фонариком на карту-склейку, - с рассветом все прояснится, ждать недолго.
   - Ладно. Располагай роты по хребту. Никому не шуметь, слышимость ночью хорошая. Выставить охранение и всем спать. Вызови ко мне Кондрашова.
   Офицер батареи Кондрашов вместе со своим напарником уже окопался в песчанике среди камней и, бросив под голову вещевой мешок, почти провалился в сон.
   - Товарищ лейтенант, это посыльный, - кто-то негромко пропел у самого уха, - комбат вызывает...
   - Значит, так, - Усачев в темноте всматривался в усталое лицо минометчика, - под нами кишлак, с рассвета ведешь наблюдение, записываешь цели, высчитываешь координаты. Здесь должна быть приличная банда. Сам понимаешь, их надо накрыть сразу, после первого выстрела времени на корректировку стрельбы не останется. Иначе весь наш марш-бросок насмарку. Готовься к горячей работе. Понял?
   - Все понял, товарищ подполковник.
   Вернувшись в свой небольшой окоп, Кондрашов прижался спиной к спине напарника, чтобы экономить тепло, прикрыл глаза.
   - Ну? Что комбат вызывал? - проговорил тот сквозь сон.
   - Завтра с утра духов жарить будем. Я даю установки для стрельбы.
   - Везет тебе. Считай, что оформляешь представление на орден.
   - Еще попасть надо.
   - Куда ты денешься? - проворчал тот в последний раз и уснул.
   Через час уснули и все дозорные, свалившись от страшной усталости и холода, пробиравшего до костей. Поджав под себя окоченевшие ноги, пряча за пазуху руки, они терлись, сколько могли, о своих товарищей, пока их окончательно не свалил тревожный сон. Повинуясь совсем другим рефлексам, вздрагивал во сне Савельев, охранение - его служба, и он чувствовал сквозь сполохи дремотных видений, что эта служба спит. Усачев же, наоборот, заснуть не мог совсем, ощущал резь в закрытых глазах и дрожь по всему телу. Не дожидаясь рассвета, очнулся Кондрашов. Едва забрезжило, он подобрался к комбату.
   - Товарищ подполковник, я готов.
   - Вижу, что готов. Еще рано. Долина не просматривается.
   Ближе к семи утра внизу ущелья проступили очертания почерневших от сырости дувалов, голых виноградников, крайних строений кишлака, медленно превращавшихся в дома. Вздрогнул и вырвался из сна Савельев.
   - Ну ты и нервный, начальник штаба. Кого-то рвал зубами всю ночь.
   - Жизнь свою проклятую, кого же еще. Что теперь?
   - Светает. Всем офицерам наблюдать за кишлаком и за соседними высотками, там могут быть наблюдатели, шум не поднимать. Они должны быть здесь. Возможно, у них есть и сторожевые посты.
   - Тихо, - приложив к глазам бинокль, Савельев осмотрел всю местность вокруг, отправил посыльного из взвода связи по ротам. - А вот теперь интересно... Духи!
   - Они самые, - мелкие человечки в линзах бинокля приобретали очертания, росли, они выбегали из большого трехэтажного дома-крепости, их становилось все больше, Усачев пытался их считать, но сбился со счета, - их много.
   - Вижу. На них униформа. Что они там делают?
   - По-моему, это утренняя физическая зарядка.
   - Не очень-то они похожи на духов. Пора запрашивать артиллерию, - Савельев вопросительно посмотрел на комбата.
   - Пора. Кондрашова сюда!
   - Я бы и сам мог дать целеуказание.
   - Пусть каждый занимается своим делом, - мягко обрезал Усачев.
   - Лейтенант Кондрашов по вашему приказанию...
   - Отставить. Цель засек? Вот и докладывай по существу.
   - Так точно, засек. Предлагаю работать "Градом", - встретив сомнение во взгляде комбата, продолжил конкретнее, - здесь предельная дальность для "Гвоздики", по расчетам, более пятнадцати километров, с учетом износа стволов рассеивание разрывов при стрельбе залпом будет большим, я бы сказал, слишком большим. При стрельбе по площади эффективность залпового огня одной установки "Град" будет выше, чем у гаубичной артиллерийской батареи.
   - Все?
   - Нет, не все. Я предлагаю открыть огонь без пристрелочного выстрела, произвести залп двадцатью снарядами, - Кондрашов помялся. - И потом, взводом "Град" командует мой однокашник, он в училище лучшим был.
   - То есть нас самих он не накроет. И ты в этом ручаешься?
   - Не должен, - не оценив юмора, отчеканил лейтенант.
   - Хорошо, давай на связь.
   За последние несколько минут утренняя физическая зарядка внизу приобрела черты футбольного поединка. Моджахеды на самом деле играли в футбол, это как-то совсем не вязалось с представлениями Усачева об афганцах, а особенно о тех, что совсем недавно заселяли это ущелье и распахивали здесь террасы под пшеницу и кукурузу. Может, это вовсе и не афганцы?
   - "Дождь", я - "Контрольный", "Дождь", я - "Контрольный", принимай задачу, - закончив переговоры, Кондрашов стянул на затылок наушники, - товарищ подполковник, "Дождь" готов.
   - Давай, залп!
   - "Дождь", я - "Контрольный". Залп! - после затянувшейся паузы минометчик обернулся к комбату. - Товарищ подполковник, "подарки" в воздухе. Все двадцать!
   - Ну, - голос комбата напрягся, - наблюдаем результаты стрельбы.
   В ушах звенел холодный утренний воздух, сердце беззвучно, резкими толчками прокачивало в артерии и вены горячую кровь, все замерло, и только вверху, где-то очень далеко, раскачивая самый зенит неба, уловимый лишь самым тонким слухом, нарастал неясный гул. Вдруг это звучание стремительно возросло, но в то же мгновение оно яростно лопнуло, раскроив черно-белым разрывом левый дальний угол "футбольного поля". Эхо взрыва не успело отразиться от ближних скал, как рядом вспух еще один, похожий на гвоздику протуберанец. Секундами позже все поле покрылось клубящимися грязными облаками мерзлой пыли.
   Грохот, доносившийся из долины, пробудил спящих солдат, тех, на кого он не подействовал, растолкали сослуживцы.
   - Задача выполнена, скоро уходим.
   - Зачем же мы сюда приперлись?
   - Зачем, зачем. Чтобы тебе задницу поморозить.
   - Хватит галдеть. Пятнадцать минут на завтрак, и выдвигаемся.
   - Духов "Градом" накрыло. Вы посмотрите, что там творится.
   Увидеть то, что происходит внизу, без бинокля не представлялось возможным, но сквозь оседавшую пыль уже просмаиривались неясные, припорошенные этой пылью фрагменты разорванных тел, которые еще недавно принадлежали врагам. Солдаты в долине насчитали их больше двадцати.
   - Отличная работа, Кондрашов, - Усачев поблагодарил своего лейтенанта за мастерскую стрельбу, - давай дивизиону отбой.
   - "Дождь", я - "Контрольный". Цель поражена. Отбой.
   - Начальник штаба, докладывай в полк, задача выполнена, мы возвращаемся.
  

* * *

   Когда близкий человека нужен тебе, как воздух, а его и день, и другой, и третий нет рядом, накапливается, нарастает ощущение пустоты, будто бы этого человека уже и не будет. Если же человек умирает, пустота по-настоящему безвозвратна, от ощущения безвозвратности начинается теснение в груди, переходящее в непрошеные слезы, в невыносимую тоску. Старшина Сафиуллин отличался сентиментальностью, остро реагировал на потери близких людей, но у этой декадентской философии нравилась ему только первая часть рассуждений, которая оставляла надежду, которой он сам и придумал продолжение - природа не терпит пустоты. Пустота обязательно закончится, и в этот момент наступит счастье. Момент материализации - вот что такое счастье.
   Старшина как раз и размышлял об этом, когда Ремизов материализовался из "вертушки", а она шла второй в паре, он сразу всем своим существом признал ротного и чуть не выронил лоток с куриными тушками, которых успел выменять у вертолетчиков за три литра самогона. Его худое тело стало гуттаперчивым, ватным, а лицо поплыло под натиском набухавших слезных желез, готовых разразиться внезапным паводком.
   - Ахмет, кур не урони, - Ремизов посчитал хорошим знаком, что первый, кого он увидел в полку, был ни кто иной, а его старшина.
   - Товарищ командир, товарищ командир, я... я... Мы вас так ждали, так ждали, - Сафиуллина обуревали нешуточные эмоции, они волнами блуждали по его лбу, щекам, губам, и если бы не этот лоток, его руки уже терли бы хлюпающий нос.
   - Ха, знаю, замполит писал. Все привез, что он просил.
   - Да, ладно, главное, что с вами все в порядке, - слезные железы быстро пересыхали, и вот уже старшина, как прожженный торговец с Бухарского базара, улыбался ротному, показывая все зубы сразу.
   - Еще бы! Конечно, в порядке, я же дома отсыпался, отогревался.
   - А я вот тут курочек сообразил. И рота сегодня после операции возвращается, и вы, товарищ командир, прилетели. Все вовремя пришлось.
   - Ахмет, - в сердцах проговорил Ремизов, - ты не меняешься, и я просто чертовски рад тебя видеть.
  
   - Ну, рассказывай, продолжай. Сегодня твой вечер, сегодня ты весь вечер должен рассказывать, - Черкасов, истосковавшийся по дому, по жене и сыну, больше часа слушал и слушал Ремизова, улавливая в голосе командира сладкие, как мед, чарующие, как флейта, волшебные звуки. После его слов, после водки и самогона офицеры роты, собравшиеся в блиндаже, поддались грусти, словно над ними прошелестела крылом синяя птица ностальгии, а Сафиуллин, размягчившись, впал в обиду и расстроился. Все сказанное и недосказанное означало только одно: что где-то там, далеко на севере, есть родина, и на мгновение она стала ближе.
   - Хватит уже. Я и так вас достал, чувствую, да и в горле у меня пересохло, - Ремизов попытался отшутиться.
   - Алексеич, налей командиру, слышал, у него все пересохло, - замполит, помимо прямых обязанностей бывший еще и тамадой отреагировал быстро и прямолинейно. - Давайте выпьем за командира, за тех, кто возвращается.
   - За тех, кто знает, куда возвращается, - бросил вполголоса Васильев.
   - Замполит, лучше ты расскажи. Как операция прошла?
   - Нормально, все живы. В остальном, как обычно, - видя, что ротный смотрит вопросительно и не совсем понимает, что теперь означает "как обычно", Черкасов добавил, - день туда, день обратно, хорошо, что не бегом. В этот раз налегке. Стрелять не пришлось, за нас Кондрат отработал, ему разрешили залп из "Града", так он душков накрошил в винегрет. Только ночью, пока ждали, замерзли очень. Вот и вся операция.
   - Да, бойцы у нас померзли, - вставил слово Айвазян, - я троих в санчасть отвел. Обморожение и температура.
   - Ерунда, отойдут, мы - шестая рота, мы - живучие. Командир, а у нас везуха поперла. Ну ты помнишь, я же говорил тебе раньше, в сентябре, ты пришел - и все изменится. Так ведь изменилось! Пока ты отмокал в отпуске ни одного убитого, раненых, правда, много, аж, девять, но тяжелый только один.
   - Сапера забыл, - также в полголоса уточнил Васильев, - и шестьдесят третью машину.
   - Алексеич, я ничего не забыл, я его не считал. Сапер не из нашей роты. Был бы из нашей - был бы жив. А машина, она и есть машина, тринадцать тонн металлолома.
   - Так, что было-то?
   - Да, опять на Дархиндж ходили. Заняли те же позиции, что и раньше, а они по нам из минометов как врежут! Я со страха чуть в штаны не наложил. Нас дувалы спасли, они невысокие, но все тропинки огораживают, вот мы прямо на тропе и залегли. А сапер... Сапер ошибается один раз, вот он мину щупом и зацепил. Когда его на плащ-палатке выносили, боец из первого взвода наступил на мину, и все осколки достались саперу, а у нас одна оторванная нога и еще восемь легкораненых. Вот такие дела.
   - Да, невесело. А с БМП что?
   - Там хохма. Сопровождали колонну от Джабаль-ус-Сараджа. Прошли Гульбахор, смотрю, Олексюк поотстал, большие расстояния между машинами, а в них и топливо, и боеприпасы, и все такое... Я ему, какого черта, держи дистанцию, дисциплина на марше! Ну, он и газанул, начал догонять. И тут у него под правой гусеницей как рвануло! Столб земли, пыль, машина днищем кверху, солярка горит. Я думаю, Олексюку мандец, и по кускам не соберем, а он из-под соседнего дувала выползает. Ошарашенный, глаза, как тормоза, контузило, конечно, но ведь цел!
   - Замполит у нас - настоящий шаман, - Шустов, месяц как вернувшийся из госпиталя и ожидавший в апреле замены, многое помнил и каждым своим шрамом побаивался оставшихся ему недель, - перед выходом всех запугает, бесы разбегаются.
   - Главное, чтобы хранители не разбежались, - замполит довольно усмехнулся, - и вообще, я думаю, что состояние тревоги взбадривает.
   - Еще говорит, что мы грехи свои вычерпали до дна и заплатили за них вперед.
   - Хотелось бы верить.
   - Я прав, и нечего тут сомневаться, - Черкасов поднялся, продиктовал, как в свое время Ленин апрельские тезисы, - Выживает только тот, кому это надо! Кому не надо, того ни черти, ни ангелы не спасут. Разве что командир спасет, он наконец вернулся. У меня есть тост. За нашу роту!
  
   Сходу, отстояв наряд дежурным по полку, вечером следующего дня Ремизов вместе с Черкасовым зашел в гости к Малике, окунувшись в домашнюю обстановку, в уютный оазис женского тепла. Она похорошела, выглядела спокойной и добродушной, и искренне обрадовалась гостям.
   - Малика, смотри, кого я к тебе привел! - по выражению лица замполита читалось, что он привел с собой не менее, чем Деда Мороза, и тот, несмотря на опоздание, исполнит сейчас все новогодние желания.
   - Вот это да! Лейтенант Ремизов! И где же пропадал командир доблестной шестой мотострелковой роты?
   - В отпуске, - смущаясь, ответил лейтенант Ремизов.
   - На этот раз оправдание принимается.
   - Разве без меня скучали?
   - Нет, не скучали, но интересовались.
   - Мы сегодня опять с шампанским, - Черкасов с гордостью поставил на стол бутылку вина, от которой неистребимо веяло мирной жизнью и праздником.
   - Значит, будем пить за встречу.
   - И за наступающую весну.
   Приближался март, который и для Ремизова, и для всего батальона подытоживал первый год войны, выводя спираль времени на новый виток, а жизнь - на новый вираж. И, безусловно, он нес с собой несмелую надежду на то, что эта война внезапно, вдруг закончится.
   - Молодые люди, открывайте! Только без стрельбы, - она играючи поежилась. - Вино будем пить из пиал, а к вину у меня есть конфеты.
   Рядом с Маликой время текло незаметно. Она была не только по-восточному красива, но и деликатна, умела слушать, умела и рассказывать, но предпочитала, чтобы это делали мужчины. Ее интересовало все, и два лейтенанта наперебой, словно соревнуясь, выдавали ей батальонные секреты, в основном беззаботные курьезы, ей же нравилось, что они ни разу при этом не упомянули с насмешкой своего комбата.
   - Малика, сколько тебе лет?
   - Молодые люди, что вы себе позволяете? - Малика притворно потупила глаза, - когда же вы наконец повзрослеете, женщину не пристало спрашивать о возрасте.
   - Пардон, мадам, - Ремизов, так неудачно выдавший свои мысли, сконфузился и густо покраснел, - ты такая особенная, ты - загадка.
   - Эх, воспитывать вас и воспитывать. Я, между прочим, мадемуазель, - пропустив окончание фразы, она посмотрела на своих визави с иронической улыбкой и сожалением. - Двадцать девять мне, мальчики, и тайны на пустом месте делать не собираюсь. Старая я для вас или вы для меня слишком юные, не знаю. Вот если бы мне скинуть лет семь, я бы кем-нибудь из вас увлеклась. Хотя толку-то, вы ведь все женатые.
   - Малика, ничего не надо скидывать, ты самая-самая лучшая.
   - Коля, продолжай. Я сто лет не слышала таких красивых слов. Вот он, настоящий джентльмен!
   - Он не джентльмен, он замполит.
   - Значит, настоящий замполит.
  
   Возвращались в расположение роты поздно, со звездами.
   - Черкес, у тебя какие отношения с Маликой?
   - А-а, зацепило! - тот весело и со значением подмигнул. - Никаких. Понял? Пару раз с Кондрашовым заходили к ней, так, музыку послушать, поболтать, в карты играли. Вообще я специалист по самогонке, а не по женщинам.
   - Знаю я твою специализацию. Но она настоящая женщина и такая... - он задержался с определением, - чайная роза! Ты этого не чувствуешь?
   В ответ Черкасов скосил глаза на своего ротного и продолжал все также загадочно улыбаться. При своей субтильной фигуре, он не пользовался успехом у слабого пола, не рассчитывал на него, да особенно в нем и не нуждался. Его любили совсем за другие качества.
   - Кажется, я теряю своего ротного. Рем, ты только из отпуска, а послушать тебя - голоден, как волк. Или наоборот, только аппетит прорезался? - здесь Черкасов не выдержал и негромко, как бы понимающе, хохотнул.
   - Она с кем-нибудь спит?
   - Ну ты даешь! Не разгоняйся так быстро. Во-первых, я этим не интересовался. Во-вторых, просто не знаю, она порядочная женщина, свою личную жизнь напоказ не выставляет. И, в-третьих, если тебе это надо, сам у нее и спроси.
   - Она мне пощечину припечатает.
   - А ты что хотел? Конечно, припечатает, но это не самое страшное. Хуже, если укажет на дверь и попросит больше никогда не беспокоить. Она может, она же Малика! Сомневаешься?
   - Нет, что ты, ни в коем случае. Я этого и боюсь. Она - может. Она - женщина.
   - Вот видишь, - удовлетворенно протянул Черкасов и как бы между прочим добавил, - Рем, а у тебя дома все в порядке?
   - Все в порядке. А почему ты спрашиваешь?
   - Я же настоящий замполит. Ты четвертый день как вернулся, а тебя мотает из стороны в сторону. Я думаю, тебе в рейд надо, взбодриться, сразу в чувство придешь, вспомнишь, что и сколько весит.
   - Хм, спасибо, успокоил.
   - А как у тебя с супругой? Ну, отношения и все дела? - без предисловий продолжил Черкасов.
   - Ты не замполит, ты - следователь НКВД, - Ремизов замолчал ненадолго, размышляя, стоит ли говорить о своих чувствах вслух. - Зачем тебе? Моя жена несамостоятельна, беспомощна, ей кажется, что я для нее - все. Она живет со своей матерью, под надежной защитой, там порядок. Сейчас другим защита нужна.
   - Ну, положим, Малика в защите не нуждается.
   - Ты уверен? Что же тогда она делает здесь, в Афганистане?
  

* * *

   Всю зиму снег пролежал на высоте выше двух с половиной тысяч метров, он так и отметил этот уровень извивающейся, повторяющей контуры окрестных гор черно-белой границей. Вверху - белые с черными проплешинами камней и пещер остроконечные шапки хребтов, ниже - черные с белыми пятнами, мокрые от тающего снега нелюдимые скаты и трещины отрогов. До самого марта по ущелью бродил туман, возможно, это было заблудившееся облако, у которого не хватало сил сняться с якоря и плыть себе дальше. Но вот первый весенний ветер подхватил его, протянул сквозняком с востока на запад, и безудержное солнце принялось сушить долину, набухающие на деревьях почки и пласты глинистой грязи, замешанной гусеницами боевых машин.
   Склоны ущелья, обращенные на юг, просыхали быстрее, и поэтому, когда батальон пошел на Парандех с шестой ротой во главе, две сотни солдатских ботинок уверенно ступали на сухой сверху грунт, не проскальзывали на подъеме. Прохладный мартовский воздух остужал легкие, и груз военного снаряжения не казался таким тяжелым, как раньше, а под куртками-бушлатами еще не "закипал" пот. Скоро эта расслабуха закончится, и опять соленые потоки протекут по спине вдоль хребта до самых ягодиц. Так что Ремизов давно понял: гнать время бессмысленно, только уплотнится график назначенных испытаний - вместе с нахлынувшим весенним теплом, вместе с цветущим абрикосом и мирными пчелами разожмется пружина войны. И эта чертова жара, от которой будут плавиться мозги - самое легкое из того, что предстоит.
   Очередная разведывательная информация, очередной поиск врага. Выигрывает тот, в чьих руках инициатива, тот, кто знает свою цель, поэтому надо постоянно двигаться, идти вперед. Под ногами монотонно и зло скрипит щебень, в голове так же монотонно и так же зло метрономом выстукивают мысли, идти долго, еще много часов. Спланировать войну невозможно. Разве это удалось Наполеону? Сколько сотен тысяч людей погублено им ради своих амбиций и, в итоге, ради безвестной кончины на далеком острове. Но мир называет его гениальным, а французы боготворят, и никто не хочет видеть крови на руках гениального карлика, в том числе и французской крови. Был бы рядом старый взводный Хоффман, он объяснил бы Ремизову, что руки классика всегда чисты, а Наполеон в мировой истории именно классик, и теперь по прошествии веков имеет значение только слава, которую он добыл для своей империи и его собственное имя, ставшее великим.
   Батальон продвигался медленно, как всегда, когда план операции утверждал Кашаев, медленно, потому что саперы все так же методично прощупывали тропу, а солнце так же неуклонно приближалось к зениту. Ремизов следом за Фещуком, шедшим в колонне перед ним, перепрыгнул через сухой арык, шириной чуть больше метра, напоминавший канаву, взбил правым ботинком пыль там, где только что наступил его сержант. Оглянулся - в его след грузно впечатал свой ботинок ротный связист Мурныгин, который никогда от него не отставал. "Все как учили", - удовлетворенно подумал ротный. Не отрывая от земли глаз, так же след в след, перепрыгнул через арык и Черкасов. Прошло меньше минуты, как, обдавая спину холодом и страхом, сзади Ремизова прогремел взрыв. Черная гарь от тротила, каменистая крошка, облако оседающей коричневой пыли и посреди тропы, под этим облаком, схватившись за обрубок ноги с торчащей белой костью, мычит и корчится от боли его солдат.
   - С тропы не сходить! - крикнул на ходу Ремизов. - Связист - "вертушку"! Черкес - со мной! Санинструктор!
   - Здесь я, - ответил прибывший в роту с январским пополнением худощавый младший сержант. Санинструктор прибыл к месту подрыва и остановился в нерешительности, вместе с другими солдатами впившись глазами в завывающего Рахметова, в эту безобразно торчащую кость.
   - Давай один шприц, - санинструктор достал из медицинской сумки шприц промедола и замер, ожидая от ротного следующей страшной команды.
   - Действуй! Укол в бедро.
   - Я?.. - переводя взгляд с командира на обрубок ноги, вздрагивая от утробных стонов раненого, тот продолжал все так же стоять.
   - Давай сюда! Понаберут тут сопляков, черт тебя дери, - подоспевший Черкасов выхватил шприц и, кивнув на Рахметова, - держи его, чтоб не дергался, - быстро воткнул иглу в бедро прямо через брюки.
   Замполит затянул ниже колена жгут и под напряженное молчание солдат неторопливо накладывал на ногу бинты и плел свои обычные комиссарские байки.
   - Вот оттопчу зону, сколько пропишут, погуляю по Колыме и пойду в сельскую больницу санитаром. А что? С такой практикой я везде сгожусь. Чем не карьера? А тебя, - бросил он взгляд на санинструктора, - даже скотником не возьмут.
   Рахметов утих, болевой шок прошел, теперь ему осталось осознать, что ноги больше нет и не будет, но в первые минуты это еще никому не удавалось.
   - Дайте же мне ногу. Меня заберет "вертушка", а она тут будет валяться?
   - Стоп, стоп, смотри на меня, - Черкасов наклонился ниже, заглянул солдату в зрачки, пощелкал перед носом пальцами. - Все правильно говоришь, "вертушка" тебя заберет, и твою ногу мы не бросим, мы ее тут похороним. Как положено. А ты крепись, крепись, брат, война. Не ты первый и... - он резко выдохнул, - не ты последний.
   Ремизов не слушал монолог своего замполита, он уже несколько минут рассматривал воронку от взрыва противопехотной мины, не решаясь прийти к единственно верному выводу: Фещук и Мурныгин, и Черкасов, и он сам - все они наступили на эту мину, когда перепрыгивали сухой арык. И все, кто прошел до них, тоже на нее наступили - методично, упрямо, фатально. Причина крылась в ширине арыка, через который по-другому не перешагнешь - только прыжком, а после прыжка со своей заплечной ношей каждый ставил ногу на этот невысокий бруствер. И мина не взрывалась. Пока на нее не наступил Рахметов.
   - Черкес, - Ремизов отозвал замполита в сторону, - вернемся с операции - напьемся. Ты не представляешь, мы с тобой только что сыграли в русскую рулетку.
  
   Результата не было. Вернулись с операции ни с чем. Усачева это раздражало. Для его мартовского настроения всегда требовалось нечто большее, чем привычная, монотонная обыденность. Ну ненавидел он март, что еще скажешь. Возможно, потому, что разучился радоваться приходу весны, не питал несбыточных, но таких красивых надежд, не понимал маленького чуда новой жизни, которое происходит в природе каждую весну. В общем, он давно стал прагматиком и, хуже того, убежденным пессимистом, для которого март - это сырость и слякоть, пляшущее атмосферное давление и приступы меланхолии. Нынешняя обыденность заключалась в том, что батальон лишился еще одной ноги, и сухая строка донесения улетела в штаб дивизии, там любят статистику, так любят, что иногда присваивают ей гриф секретности. Но не в этом случае. Одну потерянную ногу там даже писарь не заметит. Да и Усачев не заметил бы, чего греха таить, поскольку не знал в лицо этого солдата и воспринимал его как "боевой штык", как штатную единицу. Но не было результата! Так зачем же эти чертовы блуждания в горах, эти рейды, от которых потом все суставы болят, особенно поясница, а главное - зачем мы принесли эту очередную жертву?
   - Командир, ты прав, толку - ноль. Значит, надо менять угол зрения.
   Армия должна быть армией, силой, способной защитить страну, и эта задача дорогого стоит. А мы застоялись, как быки в стойле. Разве мы способны на что-либо большее, если с таким противником разобраться не можем? Если Пакистан с подачи заокеанских друзей захочет прибрать к рукам кусочек нашей Средней Азии, где их родственники и единоверцы обитают, что тогда? Что мы им противопоставим? Римские легионы не отсиживались на зимних квартирах, не наедали животы. То на западе с галлами бились, то с Митридатом - на Кавказе, их на все хватало на одной конной тяге, они находились в постоянном движении, только поэтому и одерживали победы. Римский солдат знал свою идею, наград и денег на него никто не жалел. Мы здесь, на Востоке, как те римляне, завоевываем свой плацдарм. Пытаемся. Но если смотреть правде в глаза, для этого нужны молодые, талантливые и дерзкие полководцы, а что у нас? А у нас одни старики в тяжелых папахах. Мы не на тех поставили. От ленивых не было и никогда не будет проку. Вот в чем проблема, а не во вчерашнем неудачном рейде.
   - Начальник штаба, ты меня что, воодушевляешь?
   - Хотя бы и так. Кто и где видел войны без потерь? Жаль парня, но как бы мы ни сопереживали, то, что случилось, обыденно. Все мы - обыкновенные чернорабочие.
   - Ты так думаешь?
   - Тут и думать долго не надо.
   - Хорошо рассуждаешь, - Усачев посмотрел исподлобья на начальника штаба и саркастически усмехнулся, - но на самом деле, мы - ассенизаторы. И с нами не только не считаются, а еще и нос воротят. У нас выпить что-нибудь есть?
   - У зампотеха всегда найдется.
   - Давай по пятьдесят.
   - Я пас, командир.
   - Ну да, ты белый воротничок, спортсмен-разрядник. Тебе самогон нельзя, ты бережешь свой нравственный уровень. А я - ассенизатор, мне - можно. И - нужно. Понял? Зови зампотеха, Петрович меня понимает. Во всяком случае не задает лишних вопросов и не учит жить.
   - Командир, давай без обид.
   - Ладно, так и быть, какие уж тут обиды.
   Петрович ввалился в помещение, и в нем сразу стало тесно. Это было не только физическое ощущение, а что-то еще, как будто он заполнял собой, своим духом все пространство от пола до потолка и вносил в него умиротворение и уют.
   - Васильч, надо все принимать таким, как оно есть. Так проще.
   - Я пытался.
   - Нет, не пытался. Это надо не кому-то со стороны, а тебе самому. Мир - дерьмо, и ничего тут не изменишь. Вон, моя техника, БМП, тягачи, в грязи по самую башню - уже не отмоешь, фальшборта рваные, аккумуляторы - половина разбита. "Газоны" из минометной батареи, будь они не ладны, тем вообще место на свалке. Но как я их люблю. А ведь я танкист по образованию, сначала тосковал по танкам, по настоящей технике, а теперь привык и к этому хозяйству. Плюнь ты на все.
   - Я и плюнул.
   - Эт, в каком смысле?
   - В прямом.
   - Нет, в прямом - нельзя. Я имею в виду, возлюби себя, ну и ближнего своего. Хоть мир - дерьмо, но не враг же, с ним, то есть в нем, еще жить и жить. Вот так-то. Ну, давай по маленькой.
   Вкусно хрюкнув и чуть сморщившись, Петрович опрокинул кружку.
   - Вот так-то, а жить, оказывается, можно.
   - Хорошо пошла? - Савельев сочувственно усмехнулся.
   - А то! Ты-то все энтим голландским лимонадом разминаешься, думаешь проку в газах много. А эт натуральный продукт.
   За дверью штаба батальона раздался шум. Коротко стукнув для приличия, в дверь влетел Чернецкий.
   - Разрешите, товарищ подполковник!
   - Ну?
   - Минометный обстрел! Разрывы в районе шестой роты, штаба полка и санчасти.
   Командир шестой роты на связь вышел.
   - Начальника связи сюда, давай, действуй! Начальник штаба, батальону занять позиции и укрытия по боевому расчету, огонь не открывать, стоять на дежурном приеме! Петрович, а ты давай к своим, и присмотри за этими охламонами из хозвзвода.
   - Есть, товарищ подполковник, - зампотех, шумно дыша, почти скатился по глинобитным ступеням штабного крыльца и привычно засеменил вниз по тропинке к парку боевых машин батальона. Над его головой прошелестела мина, и где-то в стороне, за голыми деревьями раздался негромкий хлопок разрыва. Зампотех инстинктивно присел, и теперь уже с другой стороны в стену штабного дувала, из которого он только что вышел, воткнулось несколько тяжелых пуль ДШК.
   - Ну, ни хрена себе, сходил за спичками, - пригнувшись, он добрался до большой чинары, залег среди ее узловатых корней, - ...присмотри за охламонами... Ага... Кто бы еще за мной присмотрел.
   - Товарищ подполковник, старший лейтенант Мамаев...
   - Связь с 962-м есть?
   - Да, он уже выходил на связь. Приказал огонь не открывать, ждать указаний. Я подтвердил прием. Товарищ подполковник, "Дрозд" на связи.
   - Слушаю тебя, "Дрозд".
   - Разрешите двумя орудиями поработать по хребту выше десятого поста.
   В это время еще одна длинная очередь прошла над головой зампотеха, полоснула по стене штаба, по крыльцу, задела край оконной рамы, разбив стекло. Савельев, Мамаев, усыпанные мелкими брызгами битых стекол, отскочили к противоположной стене, присели, Усачев слетел со стула в обнимку с радиостанцией, во дворе закричал раненый солдат.
   - Разрешите открыть огонь...
   - "Дрозд", наблюдай в своем секторе. Бьет ДШК, - сухой гортанью прохрипел комбат, - жди указаний.
   Пулемет стрелять перестал, за дело взялись БМП шестой роты, зампотех это слышал и спокойно встал из-за чинары. На подходе к парку он увидел место, где разорвалась мина, рядом с воронкой лежал раненый боец из минометной батареи, а вокруг него собрался почти весь хозяйственный взвод.
   - Что столпились? Эт вам не цирк! Всем - в укрытие! Раненого - в укры.. - зампотех не договорил, в трех-четырех метрах от солдат разорвалась еще одна мина, всех смело ударной волной и осколками. - Это не охламоны, это - стадо баранов! - в бессильной ярости закричал зампотех, схватил подвернувшегося под руку бойца, у которого соплей было больше, чем ссадин. - Марш в санчасть! Доктора сюда - срочно! Бегом! Мать твою...
   Минометный налет кончился. Как всегда, короткий, неожиданный, злой, на этот раз он стоил полку одиннадцати раненых, десять из которых пришлось на второй батальон. Одиннадцатой стала Надя - полковая маркитантка. Усачев стоял у разбитого окна и сквозь ветви еще голых деревьев смотрел вслед своим раненым, которых все по той же тропе уносили в сторону санчасти на носилках.
   - Опять по шестой роте ударили. Как обстрел, так им обязательно достается. Духи определенно пристрелялись.
   - Им не просто достается, похоже, что с них всегда начинают, - добавил начальник штаба. - Рядом с казармой шестой роты лежит огромный валун. Я думаю, что они его используют, как ориентир, и первую пристрелочную мину отправляют по нему, а потом разбрасывают остальные мины по всему полку, как придется.
   - Резонно. А если так, то им и дальше будет доставаться при каждом обстреле.
   - Тут никому мало не покажется, только есть одна маленькая деталь, - Савельев хитро прищурился, - сколько было обстрелов, сколько мин разорвалось, одна даже в крышу казармы угодила, а в роте ни одного раненого.
   - Везение.
   - Вот бы всем так везло.
   - Знаю, любишь ты шестую, свою бывшую.
   - Это не важно, - Савельева вдруг передернуло, он вспомнил, как в декабре направил эту роту по голому полю под огонь снайпера, как ротный не хотел выполнять приказ. - Важно, чтобы во всем существовал порядок. Там, где есть организация службы, меньше потерь. Не верю я ни в везение, ни в случайность.
  

* * *

   - Весна - это призрачный образ надежды.
   - Почему "призрачный"? Нереальный, что ли? Я думаю, что все наши надежды реальны, как плоть и кровь.
   - Хорошо, скажем по-другому. Весна - это сказочный образ надежды. Весной Малика, словно персик, сладка.
   - Надо же, стихи? Может, у кого-то из присутствующих и крылышки есть? - она бросила на Ремизова удивленный взгляд, а он притворно оглянулся за спину.
   - Все возможно. А вдруг я приобщен ангельской крови?
   - Следи за словами, я Пегаса имела в виду, - ее чуть развеселило, что он легко поддался игре, и назидательно продолжила, - не зли судьбу и, вообще, не завышай самооценку.
   - Я и не завышаю. Так... - он посмотрел на нее исподлобья, взвешивая, стоит ли рассказывать, и решил продолжить. - В жизни разное бывало. Я несколько раз попадал в переделки, и всегда везло. Как будто происходили невероятные события. Но как бы помимо моей воли. То есть, они происходили со мной, но я на них не мог влиять, меня не покидало ощущение, что кто-то отводит от меня опасность.
   Ремизов еще в отпуске, размышляя о своей короткой жизни, насчитал четыре случая, когда сам висел над пропастью, а его жизнь - на волоске. И все это прежде, чем увидел первого духа. Размышляя по поводу этих и других злоключений, он тогда так и не решил, считать ли это новым рождением или, наоборот, тревожными звонками, и никому не рассказывал. И вот сейчас перед ироничными глазами Малики лейтенанту совсем не хотелось выглядеть дутым героем, однако ясно выразить свои мысли так и не смог. Это трудно, когда думаешь о жизни, которая ногтями вгрызается в трещины камней. А еще он помнил, что такое настоящий страх.
   - Значит, невероятные? - об этом Малика слышала раньше от Усачева и улыбнулась уголками губ.
   - Не смейся, я правду говорю. Были случаи, когда времени не было даже на мысль, а тело делало нечто точное, просчитанное. Оно действовало само, на уровне рефлексов, и безошибочно. Понимаешь, это как сон о чужой жизни.
   - Фаталисты говорят, это судьба. Но если ты хоть чуть-чуть веришь в Бога... - Малика не стала продолжать, в этой неоконченной фразе уже собралось так много смысла, что он переливался, как вода через края чаши.
   - А если чуть-чуть верю, то, значит, меня кто-то хранит?
   - Ничего это не значит. Богу все равно, веришь ты или нет, он делает свое дело.
   - Твой Бог - Аллах?
   - Бог един.
   - Это я уже слышал.
   - Слышал и ничего не понял. Он на самом деле только один. И он нас всех хранит, и тебя тоже.
   - Но я не верю в него, если честно...
   - Вот за это "если честно..." он и хранит. И еще кто-то другой очень молится за тебя, за твое спасение.
   - Ты меня озадачила, но не убедила. За всех молятся, родители так это точно, ночей не спят, переживает. Но люди гибнут каждый день! За них тоже молятся, но это их не спасает от смерти.
   - Не кощунствуй, Богу не предъявляют претензий, в него веруют.
   - Ты такая убежденная, как будто знаешь, что с тобой ничего не случится.
   - Никто не знает о себе всего, и своего конца никто не знает. Случится или нет, здесь или в другом месте, только Аллаху и известно, и я этого не боюсь.
   - Как же ты не боишься? Смерть - это всегда страшно. Это больно.
   - Человеку, который ранен, но будет жить дальше, действительно больно - такова цена жизни. Тому, кто ушел - нет. - Малика медленно покачала головой, а Ремизов вдруг понял, что она давно думала об этом, а сказала вслух только сейчас.
   - Ты говоришь странные вещи, но мне хочется тебе верить, - он протянул руку, прикоснулся к ее руке, мягко пожал. Теперь надо было бы кончиками пальцев провести по ее плечу, по волосам, почувствовать ее дыхание, вложить в это все свое обаяние, магнетизм, чтобы женщина стала ближе, но вместо этого он спросил. - Скажи, а как ты вообще здесь оказалась? Зачем тебе это надо?
   - Хотелось узнать, чем теперь занимаются настоящие мужчины.
   Ремизов убрал руку, ему показалось, ему опять показалось, что его одернули, словно настоящие мужчины могут заниматься только войной.
  
   - К тебе мои лейтенанты зачастили, - Усачев с редкой для него улыбкой, стараясь не выдать за любопытством волнения, прижал к себе Малику.
   - Ревнуешь? И правильно делаешь, молодые люди мною еще интересуются, и это очень приятно. Пропащая та женщина, которую никто и ни к кому не ревнует.
   - Молодые, дерзкие. Им все равно, кого побеждать. Затопчут комбата, не заметят.
   - Что это ты так неласково? Я, между прочим, от них ни одного дурного слова о тебе не слышала. А ты, как старый дед, все ворчишь и ворчишь, всем недоволен.
   - Наверное, устал от приключений, они меня уже не взбадривают.
   - Дело только в этом? Тогда поправимо.
   - У меня есть новость, из разряда странных. Это как воспримешь... - он сделал долгую паузу, как бы усиливая значение еще не сказанных слов. - Твой Ремизов наступил на противопехотную мину. Или знаешь уже? И это опять случилось с ним.
   - Нет, он не рассказывал. И почему он мой, и вообще, что ты такое говоришь?
   - Мина не взорвалась, ему повезло, как всегда, - Усачев произнес это низким, приглушенным голосом, словно и не рад был за своего ротного. - На эту мину еще несколько раз наступали, и многим повезло, но она все-таки рванула.
   - Я знаю, что бывает потом, - ей вдруг захотелось оборвать этот нелепый, напряженный разговор. - Ну а ты умеешь выбрать тему для разговора с девушкой.
   - Тема как тема, и ты - санинструктор, тебе не привыкать. Так-то вот, девушка, - Усачев помолчал и вдруг неожиданно продолжил: - А Лосев зачем к тебе заходил?
   - Лосев, начальник штаба?
   - Он, кто же еще.
   - Просто так, - она вспыхнула, застигнутая врасплох странным вопросом. - Поговорить захотел, просто так, ни о чем. Не к поварихам же ему идти. А что, только тебе можно ко мне заходить? Или я теперь отчитываться должна?
   - Нет, не должна, - он снова помедлил и без предисловия продолжил. - Я жене написал, что мы с ней разведемся.
   - Зачем, Усачев? Что же, я теперь виновата? Я твою семью разрушила, так получается, да? Что еще я сделала? Тебя там ждут, нервничают, а ты мной прикрыться решил, - она замолчала, подыскивая точные слова, все больше удивляясь собственным мыслям. - И ты думаешь, что я тебя прощу?
   - Мы все равно разведемся. Ты тут не при чем.
  -- Зачем же ты мне это сказал сейчас? И при чем тут Лосев?
   Повисла неловкая пауза. Искать слова было уже поздно.
   - Большой человек, а такой слабый, - Малика открыла дверь. - Уходи, не терзай меня, не могу тебя больше видеть...
  

* * *

   - Алексеевич, завтра обеспечиваем прохождение колонн по ущелью. Командовать буду сам. Со мной командир первого взвода и ты. Готовь четыре машины, две с первого взвода, две - со второго.
   - Значит, на блокировку.
   - Значит. Получи сухой паек на двадцать три человека. Выход в семь утра.
   - Мы всегда готовы.
   Осторожно, почти ощупью боевые машины шестой роты выходили из расположения полка на песчано-каменистую дорогу войны. Час назад, на рассвете, здесь прошли саперы, но даже им нет доверия, слишком высока цена ошибок, а за ошибки платят все, невзирая на чины и звания, и даже на дружеские связи с богом. Каждое утро саперы проходят свой каторжный маршрут длиною почти в двадцать километров до выхода из ущелья, где начинается зона ответственности соседей и работают их саперы. Впереди медленно и неуклюже движется жертвенный танковый тягач с минным тралом, за ним - двое солдат со щупами идут между двух колей, еще двое - по обочинам. Между ними, незаменимый и неутомимый, снует мокрый нос Баламута, восточно-европейской овчарки, которая весь этот долгий путь бежит рядом и ищет подлую игрушку, спрятанную в щебне, которая зачем-то понадобилась людям. Потом солдат меняет другая четверка, а отработавшие свой участок дороги садятся на бронетранспортер, сплевывают с губ песок и сухую слюну, большими затяжками курят вонючую "Приму". Через пять километров им снова заступать на вахту, снова глотать дорожную пыль и испытывать на прочность хребет своей судьбы. Пока не настала их очередь, они сидят на теплой броне и безразлично смотрят, как крутят свою рулетку другие.
   Среди дорожных запахов, среди разлитой солярки, капель машинного масла, среди корда и лохмотьев сожженной резины, среди отстрелянных снарядных гильз Баламут не всегда улавливал запах заложенного под щебнем фугаса и противопехотных мин, поставленных рядом на обочине. Там, где душманы закладывали мины, они делали ловушки и для боевого пса. Поэтому и шли машины шестой роты крадучись, аккуратно вписываясь в широкий след гусениц тягача.
   - Как учили в автошколе!
   - "Броня--6", дисциплина в эфире!
   Дорога шириной чуть более корпуса машины, медленно спускалась по террасе вдоль Панджшера к Чарикарской "зеленке". Слева раз за разом терраса отвесно обрывалась в ледяной поток реки, а справа почти на всем протяжении над дорогой нависал скалистый гребень. Мест для засад было так много, что прошлым летом, впервые сопровождая колонну с боеприпасами, Ремизов то и делал, что инстинктивно вжимал голову в плечи. Несколько раз короткими очередями он расстреливал из орудия наиболее опасные подступы к дороге. Так, на всякий случай, вспоминая между делом первый урок Гайнутдинова. Прошел без малого год, но на колонны их полка моджахеды не нападали ни разу. Их всегда сопровождали БМП-2, а орудия этих машин могли вести огонь вертикально вверх и дать сокрушительную плотность огня.
   Но духам мешало что-то другое, думал командир роты. При внезапном нападении сверху, со стороны нависающего гребня, тремя-четырьмя расчетами гранатометчиков можно запросто расстрелять всю колонну, и ни одна машина не сумеет ответить огнем. Разве не очевидно? Однажды духи это поймут, вот что беспокоило по-настоящему, и отчего по спине бежал озноб. Риск попасть в огневой мешок оставался.
   - 566-й, не отставать! Держать дистанцию!
   - Есть держать дистанцию, - вяло прошуршал эфир.
   Машина замыкания, только что полученная с завода, с механиком-водителем Олексюком выпустила из эжектора шлейф горячего прозрачного дыма, присела на задние катки и легко рванула вдогонку за предыдущей машиной. "Вот поганец, специально отстает, чтобы потом погонять на виражах, - Ремизов неодобрительно посмотрел в конец колонны, но вслух так ничего и не сказал, - надо Алексеевичу попенять, пусть займется этим наездником". БМП Олексюка, как тяжелая гоночная машина, эффектно вписывалась в крутые повороты, занося корму, скользила траками по песку и мелкому щебню, притормаживала и стремительно стартовала.
   - 566-й! - не выдержал ротный. - Держать колею!
   - Есть держать колею, - снисходительно ответил эфир. Колонна уже подтянулась и спешить стало некуда.
   Расставив машины на заданном участке дороги, на самых опасных подступах, где еще осенью экипажи батальона подготовили заглубенные площадки и вырыли окопы на двух стрелков, командир роты осмотрелся. В 1982 году духи жгли и били здесь афганские колонны, шедшие в Пишгор, прошлой осенью это повторилось, их командиры надеялись пройти до места без прикрытия и охраны, но не вышло. У водопада, на крутой петле лежат и еще долго будут лежать, пока совсем не сгниют, несколько сожженных остовов машин. По всему пути встречаются каркасы грузовых автомобилей, сброшенных с обрыва, так всегда поступают, когда подбитая, горящая машина мешает движению колонны. "Двойки" шестой роты замерли на своих позициях, подняли к нависающему гребню иглы стволов, скоро мимо них в сторону Гульбахора пройдет колонна роты материально-технического обеспечения, а после обеда - две колонны в обратном направлении, в полк, с ними вернутся назад и саперы.
   Только Ремизов вспомнил о них, как голосом командира взвода саперов заговорила радиостанция. На подходе к Анаве, к крупному кишлаку, Баламут сделал стойку, а когда начали прощупывать каждый сантиметр дороги, обнаружили на обочинах противопехотные мины по две на каждой, напротив друг друга. Командира взвода в эфире сменил оперативный дежурный, приказав усилить бдительность и докладывать обо всем подозрительном.
   Проведя перекрестьем прицела по противоположному, лежащему за Панджшером, более низкому хребту, Ремизов натолкнулся на бликующий предмет. Вот, черт. Прицел? Снайпера, гранатометчика? Может быть, обыкновенная консервная банка, но размышлять на эту тему не досуг, поэтому большой палец рефлекторно нажал кнопку электроспуска, и четыре снаряда мгновенно ушли к цели. Вот, и отлично. Реакция восстановлена, значит, отпуск закончился давно. Когда пыль от разрывов снарядов осела, бликов на противоположном хребте не осталось.
   - 962-й! Обстановка нормальная, веду наблюдение.
   В полк вернулись поздно. После того, как все колонны прошли, группа шестой роты снялась с блокировки и двинулась следом, вот тут-то Олексюк и потерял правую гусеницу на петле у водопада после очередного гоночного виража.
   - Ты какого... ты какого тут... - Васильев с багровым лицом, размахивая руками, в нелитературных выражениях объяснял дорожному хулигану, как можно и как нельзя ездить на бронетехнике по серпантину. - Ты что себе позволяешь, бездельник! Гауптвахты на тебя нет, в зиндан закрою!
   - Ну, что у вас? - подошедший Ремизов собрался было устроить механику-водителю разнос, но увидев, что опоздал, застыл, насупившись, обуреваемый невыплеснутой энергией.
   - Что, что... На самом поганом месте загреб правой гусеницей песка и щебня, она и слетела. Вся слетела! Как умудрился-то?! Разбивать траки придется.
   - Айвазян! Готовь два поста, по четыре бойца в каждом, радиостанцию, и - на гребень хребта. Один пост - слева от колонны, другой - справа. И сам с ними, прикроешь нас сверху, пока гусянку поставим.
   - Понял, командир.
   - Смотри там! - энергия, наконец, выплеснулась. - Духов не прозевайте. Скоро стемнеет.
   Вместе с яркими, словно нарисованными звездами все четыре машины вернулись в расположение, заняли свои окопы. Солдаты, не принимавшие участия в выполнении задания, готовились ко сну, вид у всех был сосредоточенный, нелюбезный, но Ремизов не сразу обратил на это внимание, пока не увидел, что стена казармы во внутреннем дворике, дверь в офицерский блиндаж порублены шрамами.
   - Старшина, что у нас тут произошло?
   - Мина упала, - Сафиуллин не смотрел в глаза ротному, словно чувствовал за собой вину, - прямо во двор упала.
   - Ты у меня дежурный по происшествиям и по плохим новостям. Говори толком.
   - Сержанта Гурьянова убило. Моего каптера Матыцына тяжело ранило в спину. Больше нечего говорить, - он вздрогнул и окаменел. - Мы белье к стирке собирали. Я только зашел в блиндаж, а следом как рвануло, дверь с петель сорвало. Я выбежал назад, а они оба лежат, у Гурьянова артерию перебило, крови много. "Вертушка" сразу пришла, забрали обоих... Командир, а я не подал команду "в укрытие".
   - Как же ты...
   - Я не успел. А может, она первой была, я не знаю.
   - Вот и не рассказывай об этом больше никому. У нас лучшие укрепления и окопы в полку. А от мины не убережешься. Нелепый случай.
   На самом-то деле лучшими считались укрепления в артиллерийском дивизионе, в народе их вполне определенно прозвали "метро". Весь дивизион, располагавшийся выше Рухи, на круглом и голом щебенчатом горбу, на самой верхней площадке полка, просматривался со всех сторон, отчего и вел подземный образ жизни. На поверхности оставались только башни самоходных гаубиц и стереотрубы командных пунктов, а все прочее ушло под землю, под толстый слой бревен, досок и каменных плит. Вот туда, в дивизион, к двум машинам шестой роты, от самой казармы вела траншея, которую так и не дорыли Оспанов с Дуйсембаевым, ее глубина во время обстрела позволяла только ползти. Остальная ротная фортификация, глубиной в полный рост человека, была настоящей гордостью командира и старшины, они построили маленький город со своей баней, столовой, площадкой для отдыха. Все это прикрывалось стенами из камня и бетона, бруствером окопов и соединено траншейными переходами. И вдруг эта мина...
   - Когда это случилось?
   - Да вот, перед закатом.
   - Не бери грех на душу. Она могла и больше беды натворить. Хорошо, что половина роты выходила со мной на блокировку.
   - Ребят жалко. А Матыцин мне как младший братишка...
   - Они все у тебя братишки, - Ремизов второй раз за день вспомнил Гайнутдинова,- солдаты они, старшина, солдаты. Вот какое дело...
  

* * *

   - Не прошло и полгода, да, Ремизов?
   - Нет, товарищ капитан, полгода как раз прошло.
   - Что бы вы все без меня делали? Что бы ты делал? - Савельев серьезно, деловито, поджав и без того тонкие губы, прикручивал к кителю лейтенанта орден Красной Звезды. - Вот это настоящая награда! Боевая! Звезда! Она красная, как цвет венозной крови, пролитой крови. Носи с достоинством и честью. И никаких значков рядом. Она должна царствовать на твоей груди.
   Твердый взгляд начальника штаба вонзился в Ремизова, он был, как никогда, серьезен. На его груди тоже сияла Красная Звезда, но к ней, к своей, он относился иначе, награду же ротного воспринимал как признак настоящей доблести.
   - Вы тоже награждены.
   - Оставь. Я только отработал, - Савельев лукаво прищурил глаз. - А ты заслужил. Моя звезда без твоей выглядела бы не только одиноко, но и смешно. Чего стоит награда штабного начальника, когда ротные и взводные, боевые офицеры не отмечены высокой честью? Я и на твоего замполита наградной оформлял, но сам понимаешь, какой расклад. Начальник политотдела представление из Москвы отозвал.
   - Он самый достойный. Все огни и воды прошел. Дважды ранен.
   - Это и без тебя знают, и в штабе дивизии знают. Достойный. Только вот он фигурант в уголовном деле, обвиняемый, и еще не известно, что решит суд.
   - Вот именно ему орден бы и не помешал, чтобы суд решил правильно.
   - Твоими бы устами да мед пить, - сухо бросил начальник штаба, - думаешь, мы не отстаивали в Баграме это представление? Комбату пригрозили, будет волну поднимать, сам фигурантом станет. Его представление, кстати, тоже вернули.
   Вечером офицеры и прапорщики собрались в столовой батальона. Семь орденов и медалей утонули в эмалированных кружках. Савельев, как начальник штаба, как старший по званию среди награжденных, представлялся первым. Выпрямив спину, расправив плечи, он приподнял кружку с заветным орденом на уровень груди и в наступившей тишине четким голосом произнес:
   - Капитан Савельев. Представляюсь по случаю награждения государственной наградой - боевым орденом Красной Звезды, - и выпил залпом до дна, выхватив из нее зубами серебряный орден. Следом за ним представился замполит батальона Добродеев, затем Ремизов, командиры взводов батальона. Когда отрапортовал последний прапорщик, комбат, чувствуя, что от торжественности момента у всех присутствующих пересохло в горле, поставил во вступительной части жирную точку:
   - Ну, с Богом. За государственные награды и за достойных!
   Выпили, набросились на закуску, утоляя аппетит мясными и овощными консервами.
   - Эй, на левом фланге, - окинув строгим взглядом застолье, поднялся Савельев, - кружки к бою. Между первой и второй пуля не должна пролететь. Товарищи офицеры, комбата забыли. Не мы забыли - командование. Иван Васильевич с батальоном с первого дня, все операции прошел, все испытания принял наравне с молодыми и здоровыми, жизнью рисковал, спал на камнях, из одного котелка с солдатами ел. Товарищи офицеры, у меня есть тост за нашего отца-командира, за комбата!
   - За комбата! - присутствующие за столом разом поднялись, и дружный стук железных кружек возвестил о единодушии.
   - Васильч, ты - мужик! - тянулся к нему через стол захмелевший зампотех.
   - Иван Васильевич, - когда страсти за столом чуть приутихли, а сам стол скрылся в облаке сизого сигаретного дыма, Добродеев, изрядно хмельной, толкнул под локоть комбата, - поясни, что за традиция такая, зачем мы ордена в водке топили.
   - Нет, - комбат покачал пальцем у него перед носом, - мы их не топили, мы смывали с них наши грязь и позор. Понял? Одни смывали кровь врагов и невинных жертв, другие - кровь своих загубленных солдат. Но есть и третьи - чрезмерно честолюбивые - кто смывал с них бумажную пыль. Теперь к ним, к орденам и медалям, претензий нет. Они чисты. Но я не пожалел ни об одном подписанном мной представлении. А мой тост за чистую совесть! Ну, пей!
   - Иван Васильевич, ты - самый достойный. Ты ведь самый старый комбат из всех, кто вошел из Союза. Ты - единственный, других уж нет. Жаль, что тебя обнесли. Ты поверь, я тут ни при чем, - Добродеев, хватив разом все, что, не пожадничав, плеснул ему в кружку комбат, с маслянистыми глазами и грубоватой лестью замазывал перед командиром свою неловкость. - Только вот насчет крови невинных до меня не дошло.
   - А остальное, значит, дошло, - Усачев покрутил головой, усмехнулся. - Не нужен мне орден, да и не заслужил я его. Как тебе объяснить, замполит? Это же аванс на всю жизнь. Каждый день нужно доказывать, что имеешь право его носить.
   - Настоящие офицеры никому ничего не должны доказывать. А мы - настоящие офицеры, мы порядочные люди. Я тебе как замполит говорю.
   - Ты заблуждаешься, замполит, ты очень сильно заблуждаешься.
   Нельзя быть на войне и при этом чувствовать себя порядочным. Если кругом дерьмо и в прямом, и в переносном смысле, если на твоих глазах люди превращаются в рваные куски мяса, как ты можешь остаться сторонним наблюдателем, быть непричастным, порядочным. Кто вместо тебя пройдет чистилище? И кто ты есть сам? Или ты считаешь, что каждый тридцатитрехкилограммовый снаряд из пушки - это гуманитарный груз, помощь соседям, афганским братьям? Нет, каждый снаряд - это конец чьей-то жизни, но когда последний раз ты думал об этом? Тебе наплевать, мол, это не я стреляю, это не мое. А тот солдат, который спускает затвор, тоже считает, что он ни при чем. Ему дали угловые величины, он их ввел в прицел и... И все. А старший офицер на батарее тоже ни при чем, он нашел цель на карте, высчитал координаты и... А командир дивизиона? Он назначил эту цель, потому что, по данным разведки, в этом квадрате обнаружена группа вооруженных людей. Просто люди. Без имени, без пола, без возраста, без религии и народности и, может быть, даже не душманы. А командир полка? Это же он отправлял разведку и ставил задачу артиллеристам. И снаряд пошел. Через тридцать километров он взорвется в центре кишлака, на тропе, среди дувалов и виноградников. И ты ни при чем?! Да? И я ни при чем?! Кто же тогда при чем... Не смотри на меня так, будто ты - партийная совесть. У меня тоже есть совесть, своя.
   - Иван Васильевич, - Добродеев оторопел от всего услышанного, - а ты когда про бумажную пыль говорил, это про меня?
  
   На очередную блокировку машины шестой роты отправились под командованием Шустова. Личный состав и техника остались те же, больших изменений в боевой приказ на выход подразделения вносить не пришлось. Васильев из-за проснувшейся нелюбви к Олексюку поставил в замыкание другую машину и сам перебрался на нее: такая работа у техника роты - всегда прикрывать тыл.
   Шустов, склонный к напористым движениям, любил ощущать дрожь машины, любил, чтобы ветер бил в лицо. В такие минуты внутренняя предубежденность, что что-то неминуемо должно произойти, отступала на задний план, ослабевала или совсем забывалась. Движение лечит. Оттого ли, что сердце поет в ритм мотору, оттого ли, что человек когда-то был птицей. Когда сзади с треском рвануло и дорога окуталась волнами густой серой пыли, он резко выпрямился в башенном люке, боясь оглянуться и посмотреть назад, что там, за спиной, где только что прошелестели гусеницы его БМП. Мина! Он не усомнился ни на секунду, но раньше духи не позволяли себе минировать дорогу так близко от Рухи.
   На кой черт мне все это надо. Последняя блокировка и вот так... Твою мать...
   - Никому не подходить! - Шустов орал бегущему с другого конца колонны Васильеву и солдатам, озирающимся в нерешительности по сторонам. - Мины!
   Развернутая взрывом тяжелая машина стояла поперек дороги. Слева у нее отсутствовали четвертый и пятый катки и балансиры, на которых они крепились, на их месте и дальше, на днище, сквозь оседающую пыль просматривалась большая, в треть корпуса, вмятина в броневых листах, лопнувшие и разодранные сварные швы, из которых вытекало смешанное с маслом топливо. Разбитая гусеничная лента безжизненно волнами лежала сзади кормы машины. Башня, вырванная "с мясом", как забытая деталь от гигантского конструктора, валялась ниже дороги, в прибрежных валунах начинкой вверх, вокруг нее россыпью и в кусках снарядной ленты лежали боеприпасы. Осторожно, словно боясь обжечься, еще больше боясь увидеть человеческие останки, командир взвода взобрался на корпус машины, бросил беглый взгляд в дымящиеся проемы и щели. Огня не было, в открытых люках не было и обоих членов экипажа, наводчика и механика. По разбитой панели приборов стекали капли не успевшей свернуться крови, на выступающем кронштейне люка покачивался лоскут куртки механика. После такого взрыва экипажа здесь быть и не могло. Шустов соскочил с машины в гусеничный след.
   - Нет их.
   - Олексюк, - тихо позвал Васильев, оглядываясь по сторонам. - Олексюк.
   - Ты что? - поднял на него недоумевающие глаза Шустов. Потом он еще раз оглянулся на изувеченную машину и снова посмотрел на техника роты. - Ты что?
   - Ничего. Механика зову, - так же тихо, почти шепотом ответил ему Васильев. - Олексюк, где ты? - он еще несколько раз монотонно позвал солдата.
   - Здесь я, товарищ прапорщик, - среди осевшей вместе с пылью тишины невнятно, как с того света, отозвался глухой голос.
   - Ты еще одну машину угробил, Олексюк.
   - Я не специально, товарищ прапорщик. Так вышло, - откуда-то снизу продолжал звучать усталый одинокий голос.
   - Кто у тебя в башне был, - преодолев оторопь, спросил, наконец, Шустов.
   - Байсариев.
   - Ну?
   - Нету больше Байсариева, - Олексюк замолк.
   Васильев, как отяжелевший заяц, прыжками от камня к камню бросился вниз, на звук голоса искать своего механика.
   - Алексеич, мины!
   - А ну их к черту!
  

* * *

   В строевой части штаба полка оживленно. Вот и у Ремизова опять новые солдаты. Еще полтора десятка учетно-послужных карточек, новые фамилии в штатно-должностной книге. Текучка. Рядом с ним, с любопытством оглядываясь по сторонам, переминался с ноги на ногу незнакомый капитан-танкист. Потертое, выцветшее обмундирование определенно говорило, что это свой, но вот его задубевшее лицо с просинью щетины на щеках и с полоской черных усов было незнакомым. Ремизов оглянулся на капитана, записывая фамилии прибывших солдат. Хм, я в полку всех знаю. Похоже, что у нас гости. Может, пополнение. Капитан, это ж в какую роту?
   - Здорово, - он протянул руку. - Командир шестой роты Ремизов. Артем. А ты каким ветром к нам? У нас посторонних не бывает, нового человека сразу видно.
   - Попутным. Только я не посторонний. Командир третьей танковой роты капитан Морозов. Петр, но чаще меня зовут Аркадьич. И отслужил я в этом полку, между прочим, полных два года.
   - Интересное кино, а я тебя и не знаю.
   - Понятное дело. Я из танкового батальона, в Рухе первый раз. Стою на посту на трассе напротив Гульбахора.
   Только тут Ремизов сообразил, что не вязалось в облике капитана - конечно же, другие эмблемы, танковые.
   - У меня замена, отслужил. А чтобы оформить документы...
   - А-а понял, бюрократия непобедима. Где остановился?
   - Да где мне? Я ж никого не знаю здесь.
   - Как никого? Меня уже знаешь, - они дружно засмеялись.
   - Виноват.
   - Ну, значит, решено. Давай к нам. У нас место всегда найдется - боевая готовность постоянная. Вечерком баньку организуем. По сто граммов хлопнем
   - Ну, слава Богу, ночлег искать не придется.
   - Что ты, здесь же все свои. Одной крови. Будь как дома.
   Наверное, ради случайного гостя и банька удалась, как бы ни была она тесна, и ужин удался, как бы ни был он прост, а что еще нужно страннику? На пути каравана среди знойной бесконечной пустыни, среди блуждающих миражей вдруг возникает оазис, и благодарит он бога за то, что не оставил тот его своей милостью, дал тень и воду. Дал красный флажок над армейской палаткой на пути его странствий, знак пристанища, где чужие, незнакомые люди встречают, обнимают, зовут за стол, потому что эти чужие - свои.
   - Дорога - это отдельная тема. Мы, конечно, не ходили в рейды...
   - Не объясняй, Аркадьич. Я бы с тобой судьбой не поменялся, я бы ни с кем не поменялся, свою бы прожить.
   - Для меня дорога - это и есть судьба. Кто-то со стороны подумает: мёд, а не служба, но это до первого нападения на колонну. До первой подорванной цистерны с соляркой, когда огонь течет, как вода. Но наш комбат умница. Он придумал товарный обмен. И вот вместо того, чтобы отбиваться от снайперов и гранатометчиков - ты только не смейся - мы торговали с афганцами. Чем придется. Все шло в дело.
   Ну вот простая вещь для примера. В соседнем кишлаке давно без ремонта простаивал дизель. Наш механик посмотрел, прикинул, на складе дивизии заказал ремкомплект, починил. Дизтоплива, масла у нас, как грязи, и вот - дизель работает, в кишлаке свет. Да нам это ничего не стоило, а какое уважение! Это не все, ты знаешь, как они с нами рассчитались? Не поверишь - землю с виноградником выделили в бесплатное пользование. Сажай, что хочешь. Картошка, помидоры, лук, укроп. Так комбат приказал всем из отпуска семена везти, с афганцами, опять же, делились. Два-три урожая помидоров за сезон как тебе! Весь батальон почти круглый год с овощами. Комбату на пост три раза в неделю свежее молоко и яйца привозили, по пятницам - мясо. Это, конечно, за отдельную плату. У нас таких кишлаков несколько.
   - Да это не война, курорт со спецобслуживанием.
   - Война, Артем, война. Только у нас на войне всегда были союзники. На участках этих кишлаков ни на посты, ни на колонны никто не нападал. Они духов ни в свои кишлаки, ни на дорогу не пускали. Старейшины рисковали, а потому вопросы гарантий оговаривали отдельно. Получалось что-то вроде договора. От них приходит человек, сообщает, что и где произойдет, от нас - залп из танковых пушек. В прошлом году банда Карима их сильно беспокоила, требовала дань и рекрутов. Она и нас беспокоила. Вот и практический результат, и отдельная плата, и взаимопонимание.
   - Интересно у вас. А я больше года в Рухе, в Панджшере и нигде не был, если, конечно, не считать пару командировок в Баграм и Чарикар. Вот и весь мой опыт общения с местным населением.
   - Знал я одного парня отсюда, из Рухи. Уже год тому. Погиб.
   - Год, говоришь, а кто такой?
   - Лейтенант, Толиком звали. Фамилию не помню. Прокуратура его тягала.
   - Толик? Рыбакин? - Ремизов замолчал, вглядываясь в капитана как в вестника судьбы и пытаясь понять, по каким законам или причинам делает она такие виражи. Этот капитан - последний, кто видел Рыбакина живым.
   - Ты знал его?
   Ремизов кивнул в ответ. Они молча поднялись, крепко сжав в руках кружки с самогоном, словно боясь их выронить или расплескать.
   - Давай помянем, - горючая жидкость обожгла горло, ударила в голову. Толика нет. Прошел только год или все-таки целая вечность?
   - Много я узнал об этой войне, а вот понять... Увольте. Картина как-то не складывается. Если я с багажом и уровнем ротного понимаю, что надо завязывать, рубить концы и валить отсюда, неужели там, наверху... Неужели не понимают?
   - Как тут уйдешь, если мы увязли, как в болоте? - усомнился Ремизов.
   - Как? Надо принять решение - вот как! Включить волю. Потом все станет проще. Конечно, уходить придется с реверансами. Оставлять правительству технику, оружие, боеприпасы. Извиняться за ошибки. Широкую кампанию в мировой прессе устроить, объяснять и свои вынужденные шаги, и внезапный гуманизм. Это небольшая цена. На другой чаше весов жизни тысяч наших людей. И думается мне, что-то еще, что-то очень важное.
   - Так мы что, виноваты? У нас в Панджшере несколько месяцев такая рубка идет, как-то не до извинений.
   - Все я знаю. И Толик рассказывал. И другие ребята. И не только в Панджшере. Ты Сухова помнишь?
   - Восток - дело тонкое?
   - Вот-вот. Это не только афоризм. Это сущность. Мы же не понимаем, что здесь происходит. Афганцы несколько столетий пытаются создать свое государство, и у них это не получается. То, что происходит сегодня, - это еще одна попытка, очередная. И вот теперь мы влезли в этот кипящий котел. Какого черта! У нас же нет шансов! Кто-то другой попытается? Хотел бы я посмотреть... Я думал над этим. Понимаешь, им нечего терять. Они бедные. Что я говорю? Они нищие! А у нищих один фетиш - джихад. Но и это полдела. Они к тому же горцы, ну а то, что горцы живут грабежом, это понятно, ты знаешь. Мы - гяуры, а они - воины ислама. И нынешняя местная власть имеет свой интерес в нашей армии - кто-то же должен таскать для них каштаны из огня. Так какой еще нужен анализ? - не совсем трезвые глаза Морозова вопрошали.
   - Понял я тебя, понял. Только ты что-то перепутал. Кто они и кто мы? Лапотники против броненосцев.
   - Артем! Броненосцы в латах и панцирях в свое время на Чудском озере тонули и тонули, а лапотники только пальцы загибали, потому что не все считать умели. Все повторяется. Броненосцы... Это не аргумент, - Морозов было вскипел, потом остановился и поднял глаза на своего молодого товарища, в них светилась грусть и особое тепло сочувствия. - Артем, я через три дня буду в Союзе, дома. А тебе и твоей роте еще надо выжить. У тебя все получится. И судьба у тебя нормальная, ты только помни одну вещь: все войны когда-нибудь заканчиваются. И твоя закончится.
  

* * *

   Ремизов все чаще стал приходить к Малике один, теперь ему не требовался провожатый для поддержания компании в лице замполита, который всегда припрятывал в рукаве и дежурный анекдот, и очередную историю про командира полка. Она обладала невероятным притяжением, она влекла его, но в чем заключалась ее тайна, он не догадывался, да и не хотел знать, словно ее очарование вмиг растворится, исчезнет.
   - Знаешь, я очень любил свою будущую жену, тогда еще просто девушку, мне даже казалось, что других не существует вовсе. Другие - это табу.
   - Теперь ты, конечно, думаешь по-другому? Пожалел о своем выборе? - Малика с нескрываемой иронией скосила взгляд на лейтенанта. Она ему не сочувствовала, она вообще не сочувствовала влюбленным, способным на легкую чувственность, но не на глубокое чувство. Влюбленность проходит, как первый пушок на губах юноши. Каждый когда-то переживает это в первый раз, но мужчиной надо становиться вовремя, надо уметь слышать и принимать правду о самом себе.
   - Нет, я и сейчас ее люблю, но иначе. Не так. Раньше она была частью меня, моим продолжением. А теперь она только попутчик, она все чаще спорит со мной, ругается и ничего не понимает в моей жизни. И мне почему-то ее жаль.
   - Наверное, ты взрослеешь.
   - Есть чувства, которые не нуждаются в обосновании, - не расслышав сказанных ему слов, продолжал рассуждать лейтенант, - и не важно, откуда они взялись. Но приходит время, и вдруг возникает вопрос... Что такого в том человеке, которого любишь? Что-то же должно быть, правда?
   - Правда. Но похоже, что ты ищешь не любовь, а смысл жизни. Тебя настиг ветер перемен, это бывает со всеми. Отсюда и вопросы. Вот, например, закрой глаза и представь солнечный пляж в Сочи, в Гаграх, прозрачную волну, набегающую на гальку. Представил? Сердце щемит? Теперь открой, видишь - ничего этого нет. Там - частица мечты, и ты чувствуешь, как притягателен этот пляж, берег, в них есть волшебство. А теперь... - Малика уперлась руками в стол, посмотрела в глаза Ремизову прямо, жестко. - Теперь снова представь, но добавь в эту картину важную деталь - представь, что ты там совершенно один. Представил? Ну и зачем тебе эта мечта, если ни с кем не можешь ею поделиться? В этом все и дело. Что такое любовь? Это же дорога с двусторонним движением. Мало кого-то любить - любовь должна быть принята. Тот, кто по-настоящему любит, ощущает свою необходимость другому человеку, другим людям. Человек не может кому-то принадлежать, он не вещь, он рожден свободным.
   - Ты все знаешь, и при этом до сих пор не замужем.
   - Думаешь, поймал? - по ее лицу пробежала тень не то сожаления, не то досады, интерес к молодому человеку вдруг ослабел. - Нет. У меня четверо младших сестер и братьев, и я должна их вырастить, на ноги поставить. А деньги надо еще заработать. Теперь понятно?
   - Кажется, я сморозил глупость, - Ремизов остановился, не зная, как преодолеть неловкость. Он так много рассказывал ей о своих сомнениях, о другой женщине, он забыл, кто перед ним. Женщины - всегда соперницы. Он так и не сказал Малике то, что собирался, что она настоящая, что она самая лучшая. После всех его вопросов он для нее заблудившийся юноша, но уж никак не мужчина.
   - Сказать глупость - не страшно, главное - не делать глупостей, - Малика натянуто улыбнулась, она честно доигрывала роль. - Хочешь еще чаю?
   - Чаю? Да, хочу. Ты так хорошо его завариваешь, и у тебя вкусное варенье, - и снова ошибка. Уходить надо за минуту до того, как станешь лишним, молодой человек проскочил этот рубеж, даже не заметив. Ему так хотелось думать, что чай - это предложение задержаться, а не предложение как бы невзначай посмотреть на часы. Он бросил на нее взгляд, в котором неуместно отразилась робость, а по его лицу побежала бледно-розовая волна. - Ну разве ты не понимаешь?
   - Нет, а что надо понимать? - на губах женщины заиграла кокетливая, ироничная улыбка.
   - Вокруг две тысячи пропыленных, грязных мужиков. И ты одна, как хризантема среди саксаула, - теперь его лицо медленно покрывалось пунцовыми пятнами.
   - Артемчик, ты хороший человек, я не обижаюсь на тебя, но ты такой наивный. Давай я не буду тебя томить и скажу прямо. У меня есть мужчина, и мне одного достаточно. Ты ведь это хотел услышать?
   В ответ он неловко опустил голову, чтобы она не видела, как вспыхнуло от стыда его лицо.
   - Знаешь, чем молодой человек отличается от взрослого? Взрослые не рассказывают о своих настоящих и бывших женах.
   Она врала. У нее уже не было мужчины, но теперь это не имело значения. Она просила Усачева не совершать поступков, о которых потом придется жалеть. Он не слушал. Словно стараясь досадить своей далекой супруге, подолгу не писал домой писем, а в тех, что все-таки отправлял, находил, за что упрекнуть, уколоть. А в одном из писем к жене написал, что она слишком мелочна, обидчива и недостойна боевого офицера. Это была одна из тех так называемых шуток, которые через четыре тысячи километров теряли иронию и дышали холодом отчуждения. Он разучился прощать. А когда-то умел. Потом родились эти фиолетовые слова о том, что им пора расстаться. Он струсил, такие слова высказывают в лицо.
   - Я пойду, мне пора.
   - А как же чай?
  
   Лето началось с чрезвычайного происшествия в дивизионе. Взорвалась "Гвоздика", самоходная артиллерийская установка, смотревшая своим стволом вверх по ущелью Панджшера, ее позиция находилась в двухстах метрах от расположения шестой роты, и это расстояние входило в ближний круг разлета осколков снарядов. Она вздыбилась, выбросила из всех щелей, из открытых башенных и кормовых люков пламя, окуталась черным дымом, а когда ветер сдул черные клубы, ее оторванная и искореженная башня уже лежала на крутом скате горы далеко внизу. Что произошло, сразу не понял никто, а через минуту, отбрасывая все вопросы, на разрушенной позиции хлопнула первая, раскаленная огнем гильза осветительного снаряда, и светящийся шар, вырвавшись на свободу, по крутой параболе улетел в сторону от полка, в расщелину Гувата.
   - В укрытие!
   Раздался сдвоенный хлопок, и два шара раскрыли свои парашюты над расположением дивизиона. Осмотревшись, разобравшись в происходящем, Ремизов понял, что это только начало. Горел корпус самоходки, горело растекшееся топливо, горели ящики с боеприпасами, а шары, не успевая прогореть в воздухе, опускались на землю. На каждой артиллерийской позиции в нише хранилось четыре боекомплекта артиллерийских снарядов, вскоре дело дойдет и до них, от нагревания и открытого пламени они начнут взрываться. Еще один взрыв встряхнул землю, разнокалиберные осколки ударили в стену казармы роты - это сработала боевая часть осколочно-фугасного снаряда.
   - Черкес, Айвазян, забирайте роту, всех забирайте, кроме механиков. Сначала окопами, а дальше за дувалами, за укрытиями уведешь людей вниз, в расположение пятой роты. Дальше сам определишься, останешься с ними.
   - Ну все, я пошел. А вам - приятно провести здесь время, в общем, не скучайте? - Замполит скорчил физиономию и, пригнувшись, побежал к роте.
   - Алексеевич, что делать будем?
   - Надо вытаскивать машины гранатометного взвода, не то сгорят, - в подтверждение его слов подряд раздалось несколько резких хлопков, утонувших в раскатистом разрыве боевой части и противном шелесте осколков на излете.
   - А траншею в дивизион докопали?
   - Да кто ж знал-то?
   - Никто, говоришь, не знал, - Ремизов недружелюбно посмотрел на техника, но промолчал.
   - Восемьдесят пятую я сам из окопа выгоню. А дальнюю, восемьдесят шестую...
   Ремизов высунулся из-за бруствера окопа командирской машины. По полю, засыпанному гильзами и снарядами, пытаясь маневрировать между камней и воронок от разрывов, нелепо подпрыгивая на препятствиях, ревел дизельный "Урал". Один за другим сзади него, где-то совсем рядом с ним раздались три разрыва снарядов, осколки сыпались в шестой роте, неслись дальше, но "Урал" продолжал реветь и прыгать по бездорожью. Машина приближалась.
   - Чокнутый!
   - Он что делает? - Ремизов хотел разглядеть человека за рулем. Но тот продолжал жать на педали, резко крутил баранку и с широко раскрытыми, безумными глазами метался на сиденье, когда подбрасывало машину, и ее открытый задний борт бился об упорные скобы. Разглядеть лица водителя не удалось. Бросив случайный взгляд вслед "Уралу", когда он проносился мимо, Ремизов на мгновенье увидел в пустом кузове окровавленного человека, превратившего кузов в одно большое алое пятно.
   - Рядом с нами герои, а мы даже не знаем их в лицо, - медленно прохрипел ротный. Вот почему он так спешил, этот водитель, почему так безумно и нерасчетливо лез под разрывы снарядов. Все когда-нибудь становится на свои места.
   - Мы много чего не знаем о людях, - тихо добавил Васильев.
   Следом за умчавшимся "Уралом" под разрывы снарядов, под салют осветительных ракет с позиций дивизиона начали уходить самоходки. По их броне, оставляя рубцы и вмятины на фальшбортах, гулко щелкали осколки своих же снарядов. Для гусениц камни и воронки - нормальная природная среда, "гвоздики" только лениво покачивались, показывая пренебрежение к происходящей суете. Четвертой в колонне самоходок из-за бруствера показалась БМП роты с номером пятьсот восемьдесят шесть на борту, отчего Ремизов привстал из окопа, вглядываясь в триплексы механика-водителя и пытаясь увидеть его сквозь узкое многослойное стекло.
   - Кто? - прокричал ротный в ухо Васильеву.
   - Не знаю, - растерянно ответил техник, - я никому не давал команды.
   - Да уж, многого не знаем. Я не уверен, я только зрачки и видел, но если не ошибаюсь - Хлыстов. Подворотничок пришить не умеет, а свою машину спас, из-под огня вывел. Настоящий солдат!
   Последняя артиллерийская установка прошла мимо расположения и окопов шестой роты, ей вслед продолжали методично рваться снаряды.
   - Ну что, я пойду, выгоню из окопа восемьдесят пятую.
   - Отставить! Стой, где стоишь. Механик выгонит. Риск для всех есть, но каждый должен заниматься своей работой. Хлыстов смог, и другой сможет.
   Смог и Худайбергенов. И вовремя: рванул еще один погребок с боеприпасами. Промедли с эвакуацией, боевая машина пехоты сгорела бы, как и ее артиллерийская подруга, и механик мог бы погибнуть при попытке до нее добраться. Вскоре на голом щебенчатом горбу машин, боевой техники и личного состава на верхней террасе не осталось. Только на командном пункте несколько офицеров-артиллеристов, благодаря системе укреплений "метро", продолжали вести наблюдение за распространением огня. Под угрозой находился основной артиллерийский склад дивизиона, рядом с ним уже полыхал огонь. Но был и еще один склад, о котором почти все забыли.
   - Шустов, запроси комбата. Почему все молчат? Что происходит?
   - Командир, ты о "градовских" ракетах не забыл?
   - Забудешь тут, когда они под боком. Главное, чтобы Кашаев и Лосев помнили.
   - А если он загорится?
   - А если он уже горит? Хм, не подумал? Надо проверить. Но этим я сам займусь.
   От окопа, где укрывались офицеры, до склада расстояние не превышало ста метров, из них двадцать - открытое место, а дальше возвышалась небольшая стенка, вполне пригодная, чтобы за ней лечь. Идея - проще некуда: добежать до склада и увидеть все своими глазами. Склад, представлявший собой сруб из толстых бревен, обвалованный и обнесенный колючей проволокой, обычно охранялся часовым дивизиона, теперь, когда с командного пункта подступы к нему не просматривались, что происходило вблизи склада, никто не знал.
   - Командир, каску надень.
   - Если думать о том, что она может пригодиться, - ротный с сомнением посмотрел на протянутую ему видавшую виды, потертую каску, - то лучше ничего и не начинать. Не привык я к каске, бежать будет тяжело и неудобно.
   Дождавшись, когда очередной разрыв рассыпал по земле беспорядочные осколки, Ремизов бросился к складу. Несколько секунд до следующего разрыва. Вот он - желтое ядро с красной короной превратилось в серо-черную стремительную волну - лейтенант, вытянувшись, бросился на землю. Когда он, громко дыша, прижался к каменной стенке террасы, сверху, как горох, посыпались тяжелые куски железа. Осколки снаряда на излете казались ленивыми и обессилившими и падали почти отвесно, скрадывая мертвую зону. Почувствовав момент, Ремизов снова бросился бежать и вторым броском добрался до склада. Увиденным он остался доволен: пока ни одного пожара рядом, но что будет дальше?
   Дальше ротный приказал механикам выгонять БМП из окопов, где они находились в безопасности, и плотно выстраивать их полукольцом ниже уровня склада.
   - Командир, мы погубим все машины.
   - Точно, Алексеевич, мы погубим все наши машины. А что, есть варианты? Надо спасать полк да и себя тоже. Если ракеты начнут стартовать прямо со склада и поползут вниз, через весь полк, на месте Рухи будет марсианский пейзаж, - если Ремизов ошибался, то не слишком. Ракета становилась на боевой взвод после того, как включался маршевый двигатель и реактивная струя срывала тело ракеты с места, а взрывалась - позже, при столкновении с препятствием. Сколько ракет на складе и где они взорвутся после того, как реактивные струи потащат их по земле?
   Васильев с недоверием смотрел на ротного, если что-то случится со складом, то рота точно останется без техники, а марсианские картины - это не его дело. Начальников много, пусть решают.
   - Надо что-то делать, Алексеевич! Ну кто-то же должен...
   Подошедший танковый тягач напористо устремился в самую гущу детонирующих снарядов. Установленным впереди грейдером, он вгрызался в бруствер окопов самоходок, в развороченные погребки, сбрасывал рассыпанные снаряды и гильзы, и прочий искореженный хлам с высокой насыпи вниз, на каменное ложе Панджшера. Но и после часовой работы тягача до самого вечера в разных точках верхней террасы гремели случайные взрывы, из-за чего первая батарея дивизиона вернулась на огневые позиции только через сутки, а для второй потребовалось восстанавливать всю фортификацию почти с нуля.
   - Иван Василич, что там стряслось-то? Я в парке был, с машинами четвертой роты возился, вроде бы и не слышал, чтобы нас обстреливали. Сначала хлопнуло где-то наверху, а потом как началось, как началось. К нам вниз осколки долетали.
   - Все просто, Петрович, солдатики покурили, ну и... Дальше ты знаешь.
   - В башне, что ли?
   - Видишь, как ты все быстро схватываешь. В башне. Там же самое лучшее место для курения. Порох после стрельбы рассыпан, взрыватели, капсюли-детонаторы. Что еще нужно, чтоб все это рвануло? Солдатик нужен, желательно дембель.
   - Васильч, ты шутишь как-то нехорошо.
   - Я и не собираюсь хорошо шутить. Я вообще шутить не собираюсь. Из-за одного урода такие потери. Люди погибли, наводчик орудия от ожогов в санчасти умер, одного бойца осколком убило. Ты прости меня, конечно, Петрович, уважаю я тебя, но разве ты не видишь, что происходит вокруг?
   - А что происходит?
   - В том-то и дело, что ничего не происходит. Нам мало, что нас из минометов накрывают не реже чем раз в два дня. Так мы сами себе кровавую баню устроили. Из-за рядового разгильдяйства. Не надо с нами воевать - только объявить войну, а дальше мы сами все сделаем. А ведь в дивизионе узбеков и таджиков нет, я ни одного азиата не видел - там славяне служат. В прошлом месяце саперы на своих минах подорвались.
   - Ты куда клонишь-то, командир?
   - Сворачиваться надо, пока мы еще больше своего мяса не настрогали. Поиграли в войну - и хватит. Либо мы воюем и побеждаем, либо считаем жизнь каждого солдата. Одно из двух, по-другому никак. Мы больше года в ущелье, батальоны и роты из рейдов не выбираются, после каждого выхода ноль двадцать первые и трехсотые. У нас авиация и артиллерия, у нас есть все, а обстановка только ухудшается, - Усачев нервно взмахнул рукой, схватил воздух, словно хотел его задушить, и уже тише продолжил: - На прошлой неделе разведчики завалили один минометный расчет в Ханизе. Ты представляешь, из чего бородатые вели по полку огонь? Ствол, прикрученный проволокой к самодельной треноге, сваренной из ржавого уголка, а вместо плиты кусок толстого дерева, наверное, от створки ворот. Ну, как тебе противник?.. А мы тут сами себе кровопускание делаем. Я не могу ответить за каждую солдатскую жизнь. Ты понимаешь меня?
   - Не знаю, Василич. Надо день до вечера прожить, а там видно будет.
   - Все-таки не понимаешь. Меня достал этот бесконечный учебный центр. Каждым делом надо заниматься профессионально, тем более когда такие высокие ставки, а мы только и делаем, что учим и учим новобранцев. Что ж за страна такая? Время идет, а ничего не меняется. Ну не будет у нас победы, это ты понимаешь?
   - Эт понимаю. В тридцать седьмом тебя бы уж точно к стенке поставили за такие-то слова. По пятьдесят восьмой статье, как пить дать, как врага народа.
   - А сейчас не поставят? - Усачев грустно усмехнулся.
   - Сейчас не поставят, - без усмешки ответил зампотех.
   - Спасибо родной стране и за это, это единственное, что изменилось.
   - А что, разве страна у нас плохая? - не скрывая удивления, спросил зампотех.
   - Когда все со всем - хорошая, - Усачев замялся, хлопнул зампотеха по плечу. - Ладно, Петрович, пустое. Но с кем, кроме тебя, о больном поговорить, с Савельевым что ли? А ты все-таки душевный человек.
   - А ты сам?
   - А что я?
   - Что-то с головой у тебя не в порядке.
   - Нет, Петрович. Что-то с сердцем.
   - Напьешься опять?.. Напьешься - к Малике не ходи, - пробурчал себе под нос Петрович, - девка видная, ни к чему ей дурная слава, да и тебе ни к чему. По полку и так слушок пополз.
   - Заступник, что ли? - Усачев усмехнулся. - Не ходок я уже. Она мне на дверь указала. У нее и без меня ухажеров достаточно.
   - Если ты так о Малике, то и впрямь заслужил. Не зря люди говорят.
  
  
  

ГЛАВА 10.

Юпитеру не позволено...

  
  
   - Уважаемые товарищи, коллеги. Я внимательно выслушал и изучил доводы начальника Генерального штаба. У нас что, действительно так много успехов в Афганистане? Это, конечно, воодушевляет. Но подумайте, война, то есть наша братская интернациональная помощь афганскому народу, длится более шести лет, отдельных успехов для окончательной победы над контрреволюцией, над исламистами недостаточно. Авторитет нашей страны из-за затянувшегося конфликта снижается. Экономика расшатана, это расходная экономика, она нуждается в экстренном реформировании, в перестройке. Вы мне докладывали, во сколько обходится бюджету один день содержания ограниченного контингента советских войск, это же черная дыра! Мы ничем не сможем перекрыть эти неумеренные расходы. Теперь не конец семидесятых, время нефтедолларов закончилось. Необходимо принимать конструктивное решение и затягивать с ним нельзя. Мы обсуждали это на Политбюро. Одним словом, - Генеральный секретарь сделал паузу, обвел взглядом всех присутствующих, словно ища достойного противника, - товарищи военные, у вас только один год для военного решения проблемы, точнее, все, что от этого года осталось...
  

* * *

   Кто составляет эти шифротелеграммы? Наверное, специалист по запугиванию. Но Кашаев, зачитывая ШТ офицерам полка перед началом операции, явно наслаждался и стилем изложения, и перечислением банд и боевых отрядов душманов, горных и безоткатных орудий, пулеметов ДШК, противопехотных и противотанковых мин, стоявших у них на вооружении. Усачев угрюмо рассматривал командира полка, не понимая блуждавшей по его лицу улыбки, у него самого в груди щемило. Артиллерии у противника только не хватало. Ствол орудия в горах, конечно, не спрячешь, то же самое и со старыми танками, отбитыми духами у "зеленых". Авиация свое дело знает, но суть в том, что сначала второй батальон напорется на такую засаду... Что же он так улыбается?
   Цель любой операции - обнаружение и уничтожение бандформирований противника, так они назывались в официальных источниках. В любой войне уничтожение живой силы - важнейшая задача, окончательный же итог - это всегда захват и контроль территории. Именно здесь что-то не срасталось у армейского командования с афганским руководством, войска контингента могли обеспечить захват любой территории и обеспечивали, несмотря на трудности и потери. Но контроль, а с ним и установление государственной власти - это задача для народной милиции, царандоя и для национальной армии. Государство, которое упорно продолжало опираться на иностранную военную силу, с ней не справлялось. Так или иначе, но полк, а с ним и второй батальон снова, и в который раз, уходил в Киджоль. Контролировать территорию, неоднократно занятую прежде, оказалось некому, а значит, она снова стала чужой. Точно так же происходило и в других районах Афганистана, где через небольшой промежуток времени в горные ущелья и кишлаки на смену уничтоженным бандам прибывали новые.
   Перед выходом на армейскую операцию, следуя своему упадническому настроению, словно подводя итог прожитой жизни, Усачев зачем-то написал жене письмо, больше похожее на завещание, обмолвился про предстоящую операцию, чтобы не ждала от него известий. И только когда желтый бумажный мешок с письмами вертолет унес в Баграм, вдруг понял, что поступил скверно. Обыкновенная хандра, подумаешь... Позлить хотел? А о чем писать? О горном воздухе, о девственной природе или о шмотках и косметике. Делать вид, что ничего не происходит? Хватит уже. Слишком много упреков. Все равно нам не жить вместе. Детей жалко.
   Обрывая ход мыслей, привычно зашелестела радиостанция.
   - Связь, что там?
   - Саперы опять мины нашли, сейчас подрывать будут. Товарищ подполковник, - без перехода и почти без дипломатии продолжил Мамаев, - я в партию собрался вступить, майор Добродеев меня поддерживает, обещал рекомендацию. А вы дадите?
   - Ты в партию? Тебе в цирк надо. За собой не следишь, не стрижен, не брит, у тебя и щетина клочьями растет, а во взводе самогон гонят, - мрачно пошутил Усачев.
   - Исправлюсь.
   - Обеспечишь мне нормальную связь, будет тебе рекомендация.
   Днем, в самую жару, батальон начал подъем на Бомвардар, высокую красно-коричневую гору на подходе к Киджолю. Тот, кто ее занимал, контролировал изрезанный трещинами горный массив севернее перекрестка ущелий. По сухощавому телу комбата, по вискам, оставляя долгие следы, потекли капли горько-соленой влаги. "Мертвые не потеют", - любит повторять Савельев. Надо было взять его с собой - нечего ему прохлаждаться внизу, в колонне, когда батальон рвет жилы, он бы вспомнил, кто и как потеет. Нещадно, зверски палило солнце, прожигая насквозь панамы и полевые кителя, ноги по щиколотку проваливались в песчаные и глинистые осыпи, через час восхождения горячий пот не один раз умыл лицо, ручьем протек вдоль всего позвоночника, проступил соляными разводами на кителе. Комбат шел молча и только хрипел пересохшей гортанью, указания его людям не требовались, они знали свои обязанности и так же, как и он, медленно умирали в этот лютый полдень..
   Горы диктуют свою тактику, необходимо выйти на определенный уровень, занять рубеж и только потом действовать, направляя роты, как щупальца спрута, вдоль хребтов, троп к господствующим высотам и кишлакам. Измотанный, лишенный последних сил, батальон все-таки выбрался на хребет. Головная шестая рота тут же попала под обстрел крупнокалиберного пулемета. Били издалека, не прицельно, но тяжелые пули так красноречиво ударили по гребню, высекая фонтаны каменной крошки, что двигаться дальше стало невозможно. Солдаты с закрытыми глазами валились на горячую землю в надежде восстановить силы и испытывая тупое безразличие к вспыхнувшей стрельбе. По опыту они знали, пока стрельба не закончится, команды "вперед" не будет.
   С противоположной стороны Бомвардара далеко внизу бесновалась в каменном ложе Аушаба. Если следовать по течению реки, выйдешь в тыл группировке душманов, которые прикрывают переправу у Киджоля. Замысел хорош, но, когда батальон продвинулся дальше по хребту, саперы обнаружили минное поле, причем мины демонстративно лежали незамаскированными. С оглядкой на приближающиеся сумерки, они занялись своей привычной работой. Тут же ожила еще одна огневая позиция духов, первая короткая очередь прошла выше, вторая - легла на минном поле, едва не задев солдат. Да, замысел казался хорошим, но кто-то его прочитал раньше, их ждали.
   В Киджоль вошли на следующий день в пешем порядке. Было удивительно тихо, безмятежно, даже песок под солдатскими ботинками скрипел, как на дачной дорожке под шлепанцами. Не хватало только оркестровки кузнечиков и сверчков, да щебета жаворонков, чтобы в синем июньском благоухании увидеть лето из далекого детства. Откровенно и радостно палило солнце, но легкий ветерок с перевалов и ледников остужал воздух, не давая ему раскалиться. Слева от дороги, от кишлака прямо в небо врастали горы, они не оставляли иллюзий, и Ремизов крутил головой, опасаясь и нависающих скал, и этой невоенной тишины. Ни одного выстрела с самого утра. А уже два часа пополудни.
   После короткого привала шестая рота выдвинулась на дальнюю окраину кишлака, к самому Киджольскому пятачку, где вдоль крутого склона хребта начиналась знакомая, поднимающаяся вдоль склона полка, единственная дорога к верховьям Панджшера.
   - Ну что, закурим, Кадыров? - ротный, лежа за камнями и оглядывая полку, по которой скоро пойдут саперы, достал сигарету, размял ее.
   - Я не курю, товарищ лейтенант, вы же знаете.
   - Знаю. И я когда-нибудь брошу. Чем меньше слабостей, тем крепче дух.
   Сержант Кадыров не мальчишка, ему скоро двадцать, но он - воин, он знает, о каком духе говорит ротный. И он - первый среди земляков-чеченцев. Он тот, кто никогда не пройдет мимо брошенного Корана, поднимет, стряхнет пыль, поставит на полку. Он приучил бережно относиться к святому писанию и всех чеченцев, и других мусульман, узбеков, туркмен и даже русских, чьей верой уже давно стал атеизм. И Ремизов, не зная арабской вязи, научился отличать эту книгу среди других книг, теперь бы и он не прошел мимо лежащего в пыли Корана.
   - Не понимаю, зачем люди курят, лучше хороший чай выпить, - спокойно и без обиняков продолжал Кадыров, пока Ремизов прикуривал, спрятав спичку в ладонях.
   - Курение - это тонкий процесс. Это отдушина, медитация. Человек уходит в себя, в свои глубины, созерцает себя, слушает, оттачивает мысль, - Ремизов затянулся, медленно выпустил в сторону струйку бледного дыма, проводил взглядом тающие в воздухе волокна. - Когда человеку тревожно, он вместе с дымом выдыхает из себя страх. А насчет чая ты прав. Распорядись, пусть твои бойцы организуют.
   Выкурив сигарету, выпив сладкого краснокирпичного чая, заваренного на крупных диковинных листах из соседней Индии, Ремизов придирчиво огляделся.
   - Что-то сегодня не ладится. И команды на движение никто не дает.
   - Разве плохо? Тепло, тихо, мы за камнями, а не в полный рост на открытой тропе. И дембель на один день ближе. И ваш тоже, товарищ лейтенант, - Кадыров улыбнулся своей шутке.
   - Знаю я эти ваши примочки - дембель неизбежен, как крах капитализма. Только короткий путь не всегда правильный. Запомни одну вещь, когда слишком хорошо - это почти всегда плохо.
   Закончив осматривать близкие крутые скаты, открытую полку, командир роты перевел взгляд на свое "хозяйство". А "хозяйство", подогретое гречневой кашей с мясом, разомлевшее на солнце, помышляло о чем угодно, только не о боевых действиях. Ремизов поднялся и замер в недоумении. Кто-то, сняв ботинки, сушил носки, кто-то, вальяжно привалившись к стене дувала, рассказывал очередную небылицу о жизни на гражданке, кто-то пошел мыть котелок, оставив вместе с вещевым мешком и автомат.
   - А ну всем в укрытие, за камни! - задорно и с негодованием прокричал он, вдруг внезапно представив, как его рота выглядит сверху, с высоты птичьего полета. - Пикник тут устроили. Всем наблюдать в секторах! Не высовываться из-за камней.
   Солдаты попрятались, растворившись на своих позициях, в укрытиях, но его беспокоило что-то еще, и он продолжал сосредоточенно оглядываться, ища причину.
  
   Джалил, сухощавый араб, сын охотника и сам охотник, а теперь инструктор, присланный в помощь афганским братьям-моджахедам из Пешавара, из центра подготовки, много попутешествовал по Азии и уже давно обосновался в Панджшерской долине. У каждого должна быть своя лепешка, но только смелый насытится вдоволь. У каждого есть свое место в жизни, но только у отважного это место под солнцем. Джалил - профессиональный солдат, наемник, нашел свою лепешку и свое место здесь, где Аушаба впадает в Панджшер. Хорошее место, как трещина в горном массиве, отвесные стены, удобные и сухие пещеры у подножия и только одна узкая дорога, которую легко контролировать. Здесь хорошая база, обеспеченная надежным прикрытием. Даже горы постарались, чтобы ему и его людям было удобно воевать. Он давно говорил Ахмад Шаху, и тот его слушал, что не надо выдумывать сложных и масштабных операций, надо использовать то, что дает Аллах. Это не потребует денег. Потому что Аллах все дает бесплатно. Вот и глупость этих гяуров тоже дана бесплатно, они сами лезут в расставленные силки. Осенью лезли, зимой - получили свое, но ничему не научились, и теперь, летом, тоже получат.
   В любой игре важна пауза, пауза - это искусство, но как тяжело ее выдерживать, когда у тебя взрывной характер, а эти бараны так и просятся в шурпу. Приложив к плечу винтовку, свою любимую М21, удобно расставив локти, он уже минуту через оптику наблюдал за суетой в лагере шурави, преодолевая соблазн спустить курок. Стрелять рано, надо подождать, когда они подойдут к его любимой минной ловушке. Было бы хорошо, если бы они ее не нашли. По толпе стрелять большое удовольствие, а вот на этой дальности поразить цель способен только он один. Вот кто-то встал в полный рост у столетней чинары, размахивает руками. Посмотрим. Погоны рассмотреть трудно, но, похоже, командир. Вот он повернулся лицом - на панаме кокарда - точно, это командир. Я же говорил, что Аллах все дает бесплатно. Вот он снова повернулся, смотрит в мою сторону. Вот шайтан, неужели чувствует, что я его сейчас...
  
   Ремизов бросил оценивающий взгляд туда, где полка становилась широкой и подступала к Аушабе. Далеко. Все ближние трещины и скалы не дадут стрелку возможности на отход, стрелять с ближней дистанции - верная смерть. "Почему тревожно только мне? Почему это чертово войско даже о себе не хочет позаботиться? Ты - командир, ты и позаботишься. Но раз командир, то и сам не торчи столбом". Ремизов прислонился спиной к чинаре и устало сполз вниз по ее толстому шершавому стволу. Сквозь плавные мысли над головой, чуть охладив левый висок, пронесся тонкий стремительный вихрь. И прошла целая вечность, прежде чем ему вослед, такой же тонкий и такой же стремительный, но уже точно в левое ухо, ворвался разрушительный звук выстрела снайперской винтовки. Ремизов упал на землю, прижался ничком к ней, а потом методично разрядил магазин по горному склону, нависавшему над полкой. Вместе с ним вся рота в азарте молотила и эту тяжелую нависающую гору, и прибрежные кусты.
   - Бараны, они не знают, откуда прилетела пуля, - Джалил выругался, проклиная разом всех шурави за то, что Аллах не дал ему забрать только одного, и от греха подальше убрался на обратную сторону гребня, случайная пуля - дура, он-то знает.
   Напряжение обстановки спало. Ремизов даже вздохнул с облегчением, ну все, война пошла, теперь хотя бы понятно, зачем все мы здесь собрались. Не на пикник же, в самом деле. Однако команду на начало прохождения пятачка ждали долго.
   Через позицию шестой роты двумя колоннами прошел взвод саперов со своим командиром роты и замполитом во главе.
   - Жданов! - крикнул Ремизов капитану саперов. - Интервалы между бойцами увеличь, место гиблое.
   - Ладно тебе. Здесь все гиблое, - чуть обернувшись, бросил через плечо капитан. Мыслями он был где-то еще, и это Ремизов успел прочитать в его глазах.
   Саперы так и продолжали идти двумя плотными колоннами, методично, шаг за шагом, укол за уколом, прощупывая полку, по которой скоро пойдет броня полка. Вскоре радиосвязь принесла новость: обнаружен крупный фугас. Такие не снимают - их рвут на месте накладным зарядом, и когда эхо взрыва прокатилось по всему ущелью, а полка окуталась плотной пылью, между колеями образовалась воронка, в которой могли бы уместиться пять-шесть человек.
   - На танк ставили, - знающе сказал Кадыров.
   - Духи прозевали саперов - дали уничтожить им такой мощный фугас.
   - Может, они ушли?
   - Уходить им некуда. Но что-то у них не срослось. Или это место не просматривается с их позиции, или мы их согнали с подготовленных позиций, когда открыли огонь, или... В любом случае рассчитывать нужно на худшее.
   Утоляя жажду любопытства, вперед, к саперам, прошел замполит полка Литвинов. Крупный, слегка неуклюжий и даже грузный, внешне он походил на зампотеха или тыловика, но когда дело доходило до идеологических обоснований и рассуждений, все сомнения отметались в сторону. Его голова и язык работали согласованно, в строгом соответствии с направлением, указанным партией. За ним пружинистой походкой, разминая затекшие ноги, прошел Савельев.
   - Скоро мы, товарищ капитан?
   - Вот, как все снимут...
   Начальник штаба и сам толком ничего не знал, а знать хотел. Если этот фугас не один?.. А он точно не один, значит, надо щупать всю полку. Но там, дальше, обязательно будет засада, и саперы обязательно на нее напорются.
   Засада сработала раньше. Дробный залп из двух десятков автоматов в течение нескольких секунд убойным градом прошелся по двум их колоннам, опустошил магазины. Несколько секунд на перезарядку - и снова залп. Не промахнуться. Крики раненых людей потерялись в грохоте боя.
   - Вот и духи. Они не стали ждать сумерек.
   - Они и так опоздали, - прокричал Кадыров, обрабатывая пуля за пулей все, что на его чеченский глаз казалось подозрительным.
   - Там Савельев, - сфокусированная мысль из потока расплывающихся лиц, из памяти выхватила только одно лицо. - Его надо вытаскивать. Кадыров, ты здесь - старший. Со мной: Мурныгин, Данилов, Бугаев, Ерофеев.
  -- Товарищ лейтенант, как мы туда сунемся? Там такая долбежка! Стреляют...
  -- Конечно, стреляют! Вот и делай, как я!
   Рывком, пригнувшись к земле, Ремизов бросился к танку, вращавшему стволом в поисках цели и прикрытому невысоким дувалом. Маневр командира повторили все солдаты, за танковым корпусом сердце стало стучать ровнее. Раздвигая броней волны боли и страха, танк двинулся спасать еще живых людей. Он медленно отсчитывал метры каменной дороги, по его броне рикошетом бились пули, наконец Ремизов увидел начальника штаба. Тот стоял у стены разрушенной будки и вел огонь из автомата, его куртка, залитая кровью, от плеча до пояса приобрела густой бурый цвет.
   - Товарищ капитан, куда вас?
   - Это не моя кровь - замполита саперов, - Савельев повернул к ротному перепачканное в таких же пятнах, лицо, по которому блуждали мутные глаза.
   - С вами все в порядке?
   - Давай к ним, там раненые.
   Группа Ремизова вдоль обреза скалы, вытянутой вдоль дороги, прикрываясь абрикосовыми деревьями, почти добралась до саперов. Между ними оставался невысокий, чуть больше метра, дувал, обыкновенный глинобитный забор, и участок дороги шириной в четыре прыжка. Танк преодолел воронку, оставленную от взрыва фугаса, широкой бронированной грудью, гусеницами он прикрывал прятавшихся за ним солдат и двигаться назад не мог. На его корме, на трансмиссии, лежал окровавленный человек, он был еще жив, но время его жизни утекало вместе с кровью, которая медленными каплями высыхала на трансмиссионной решетке. Другая часть саперов скрывалась в воронке тоже позади танка. Надо уходить. Ремизов кричал во всю глотку, насколько хватало сил, стараясь перекричать стрельбу, кто-то в испуге оглядывался на него, на его жестикуляцию и крик, и не понимал, что он от них хочет. И все продолжали беспорядочно стрелять. Вот он увидел глаза капитана саперов, тот его узнал и отвел взгляд. Но кто-то же должен подать пример!
   - Товарищ майор! Майор Литвинов! Сюда!
   - Что? Что? - Литвинов озирался по сторонам, втягивая голову в плечи, вздрагивая от грохота очередей и от собственной беззащитности.
   - Ко мне! - отметая все церемонии, гаркнул Ремизов.
   - Не могу, - беззвучно разжались и сжались губы замполита полка.
   - Надо! Иначе танк не пойдет. Люди погибнут!
   - Все простреливается, - опять разжались и сжались губы.
   - Четыре прыжка! Кто-то должен быть первым!
   Ответом был только взгляд растерянного человека с просьбой о великой помощи и прощении. Все, кто прятался здесь, в воронке, и дальше, под гусеницами, не осознавали, что творится вокруг, у них не осталось сил, чтобы преодолеть страх.
   - Ну, что делать будем? - ротный обернулся к своим солдатам.
   - Что-что, придется самим к ним идти и тащить за шиворот, - недовольно буркнул Мурныгин. У него, опытного солдата, побывавшего с шестой ротой во всех передрягах, происходящее не вызывало удивления, и он не сомневался.
   - Ты - связь, ты не пойдешь.
   Остальные опустили головы. Ротный прикажет, и они пойдут, но встречаться с ним глазами не хотелось. Ремизов все понял и снова обернулся к Литвинову, вперил в него устрашающий раскаленный взгляд:
   - Все получится, все получится... - он уговаривал замполита полка, не отпуская от себя его зрачки, а потом, собрав в нервный узел все силы, яростно бросил в самую глубь этих зрачков. - Ну! Давай!
   И Литвинов двинулся. Его хватило только на то, чтобы добежать до глинобитной стенки, упасть на нее животом и сделать последний выдох. Ремизов, не успевая подумать, что делать дальше, схватил замполита левой рукой за ворот куртки, правой - за ремень портупеи, одним рывком сорвал со стенки и неучтиво сбросил себе под ноги, он никогда в жизни не брал такой вес, Литвинов оказался невероятно тяжел.
   - Ремизов, черт, - замполит пытался отдышаться, - ты спас меня. Спасибо тебе. Я твой должник. Я представлю тебя к ордену, я слов на ветер не бросаю, - хрипевший, задыхавшийся голос глотками выдавал слова и казался искренним. Настолько искренним, что ему хотелось верить.
   - Чего там, служба. Давайте на КП, товарищ майор, вдоль скалы, тут безопасно.
   Извиняться перед замполитом за грубое, бесцеремонное обращение времени, к счастью, не было, но и потом пусть уж лучше его не будет, от добра добра не ищут. Большой человек оказался таким же, как все, уязвимым, его габариты только мешали, а физическая сила оказалась ни на что не годна, он не забудет, что с ним обращались, как с куклой, не простит. В секундном замешательстве Ремизову было не до размышлений.
   Следом за Литвиновым, ведомые чужим приказом и чужим примером, преодолевая такой короткий и такой трудный пунктир своей жизни, выбирались из воронки и бежали саперы. И никто из них не мог сам и сразу преодолеть этот пустяшный барьер. Ремизов и его солдаты хватали саперов на последнем шаге, на подходе, и быстро, в четыре руки, отправляли через глинобитную стенку, а те послушно им поддавались, испытывая самую животную радость оттого, что кто-то о них заботился и спасал. Дальше по одному, покачиваясь от усталости и нервного истощения, они брели в тыл, даже не запомнив лиц своих хранителей. Легкораненых среди саперов оказалось двое, тяжелый - только один, тот, что лежал на броне. Вот и танк, дав прощальный выстрел по ближнему гребню, прикрыл свой отход осколками и пылью и тронулся задним ходом, медленно, почти вслепую, выискивая дорогу назад.
   - Ну, Кадыров, что тут у нас?
   - Все нормально. Наши все целы. Комбат приказал две БМП впереди поставить, чтобы по ущелью могли работать.
   - Мурныгин, запроси "броню". - Ремизов опустился на свое прежнее место среди завала камней. - Передай им, наблюдать нижние террасы, огонь вести только по цели.
   Близился вечер, обвальный грохот прекратился, над головой посвистывали шальные пули, взбадривая нервную систему, предупреждая о том, что око судьбы не дремлет, а решение командира полка на продолжение боевых действий так и осталось не принятым. В штабе дивизии вызвало опасение упорное сопротивление моджахедов на нашем левом фланге, минирование подступов к горе Бомвардар, наличие укрепленных позиций. С дальнейшим продвижением решили подождать до завтра, чтобы более эффективно использовать свою огневую мощь. Головному батальону дали команду на отход.
   - Товарищ лейтенант, нам дают отбой, уходим.
   - Куда уходим? Завтра здесь опять будут мины.
   - Комбат передал, - связист пожал плечами. - Это приказ командира полка.
   - Ладно, - Ремизов недовольно вздохнул, - отходим. Давай команду экипажам, пусть возвращаются.
   Мурныгин несколько раз запросил выдвинутые вперед машины, их бортовые номера, но ему так никто и не ответил.
   - Кадыров, одним рывком к машинам, стукни им прикладом в борт. У них что-то со связью... Пусть отходят, мы - за ними.
   Обернувшись к связисту, Ремизов приказал ему оповестить взводы об отходе. Взводы выполнили переданную им команду и, прикрываясь дувалами и деревьями, оставили кишлак. Стремительно вечерело. Выдвинутые вперед машины продолжали стоять на прежних позициях, на запросы не отвечали, и только работающие на холостых моторы и вращающиеся иногда башни, говорили, что с ними все в порядке.
   - В чем там дело?
   Командир оглянулся в сторону позиции своего сержанта, все еще ожидая доклада.
   - Кадыров, ты сделал, что я приказывал?
   - Там невозможно пройти, там стреляют... - и после недолгой паузы добавил, - команды легко отдавать.
   Он говорил, не поворачивая головы, не глядя в глаза, спокойно, с расстановкой, с достоинством эмира, его орлиный профиль подчеркивал важность сказанных слов. Но за его словами Ремизов услышал только неистребимый чеченский акцент, как будто подчеркнутый приглушенными интонациями. Любой другой солдат, русский, белорус, башкир, давно выполнил бы команду, потому что здесь каждый отвечает за каждого.
   - Я не понял. Ты что? Ты их не предупредил? Их же сожгут. И мы им ничем не поможем. Нас на весь кишлак четверо осталось. Ты хочешь, чтобы я послал Ерофеева, самого молодого? Ну, что ты не отвечаешь?
   Кадыров продолжал молчать, все так же с достоинством глядя перед собой и оберегая осколки своего самолюбия.
   - Так ты струсил? Ты просто струсил?
   - Я не струсил! - мгновенно все напускное, надменное исчезло, осталась голая реакция и страх быть униженным. Искривилась нижняя губа. Слова Кадырова звучали жестко, а акцент стал раздражительным и резким, отчетливым. - Я никогда не трусил, я не знаю, что это такое!
   Что может быть хуже для командира, чем потерять управление? А Ремизов потерял. Изживая из себя последний налет простодушия, он понял или почувствовал, что сейчас, когда есть из кого выбирать, можно полагаться и на этих зажигательных кавказцев, и на дембелей, которые демонстрируют удаль по статусу, но... Но когда припрет к последнему рубежу, когда останется последний выбор - жить или умереть, что тогда? А разве есть другой ответ? Ведь он сможет положиться только на своих русских солдат, русских по духу, независимо от их возраста и призыва, не потому что они дерзкие и сильные - потому что они стойкие. Потому что лучше них никто не знает, что такое один за всех и все за одного. Откуда бы у нас взялась такая героическая история, если б это было не так?
   Ну это, когда припрет, а сейчас ротный не собирался вызывать сюда Данилова, Ерофеева, Бугаева и подчеркивать, что их риск, их жизнь дешевле.
   - Что же ты делаешь, Кадыров? Ты единственный в роте, кто награжден орденом, - слова, произнесенные вполголоса, с глухим шелестом, вливались в уши сержанта, как черная свинцовая лава. Ремизов сам представлял его к награде, и теперь он чувствовал стыд. - Смотри, чеченец, как это делают русские.
   Ремизов встал из-за укрытия и пошел к машинам. Все, что было до того, как он поднялся, и все, что будет потом, - ничто, а сейчас он совершал свой маленький подвиг. Ради себя самого, ради роты, которой командовал. Он шел в полный рост, ровным шагом, чтобы ни у кого не осталось сомнений, что это поступок, а не внезапный порыв. Рядом, над головой, где-то сбоку проносились шальные пули, одна из них противно до зубной боли взвыла после рикошета, и он вздрогнул. Но сегодня выдался редкий случай, когда Ремизов совсем не чувствовал страха, как будто этот страх кто-то выключил, как тумблер. Ударив прикладом в башню одной машины, потом другой, увидев обоих командиров, Ремизов дал им отмашку на отход.
   Поздно вечером у костра, пытаясь горячим чаем выгнать из тела озноб, он долго и с чувством неясной вины разговаривал с Васильевым.
   - И куда тебя понесло?
   - Темнело, я торопился. Да и что оставалось делать? Вот я и принял решение.
   - Что делать? Башку не подставлять! Ты сам-то представляешь, что могло быть?
   - Я был уверен в себе, - Ремизов ничего не собирался представлять, но из памяти само собой выплыло лицо матери при прощании в аэропорту, и он уже тише добавил: - Алексеевич, нашло на меня что-то, как помутнение рассудка.
   - Понятное дело, нашло. Только у тебя рота солдат, есть кому действовать. Ротой надо командовать, а не геройствовать, не ублажать самолюбие. И ради кого - Кадырова? Снаружи - джигит, а внутри? И ты что-то решил ему доказать?
   - Наверное, так это и выглядит со стороны.
  

* * *

   Горы. Скалы, камни, щебень, песок и люди... Нагруженные тяжелым оружием и тяжелой судьбой, они нескончаемо долго, а кажется, вечно идут по отвердевшим негнущимся позвоночникам хребтов в надежде добраться до конца пути и сбросить с себя этот груз. Но это невозможно, за одним хребтом следует другой, и за горой, которая преодолена, поднимается другая, еще более высокая. Наверное, и вся жизнь -- это череда непрерывных испытаний, иди солдат, неси свое бремя и не думай о конце пути.
   На востоке над изломанной линией гор небо стало бледнее, начинался рассвет. Батальон всю ночь медленно поднимался на хребет, из которого вырастала гора Мишинксанг высотой 3918 метров, далеко внизу в нерастаявшей темноте остался кишлак Киджоль, неслышимый здесь Панджшер. К рассвету, когда сил у людей почти не осталось, им выпала глинисто-песчаная осыпь, в которую шаг за шагом по щиколотку проваливались ноги. Прохладный воздух остужал лица, и это было единственное облегчение. Еще несколько минут - и станет светло. Ремизов осмотрелся. Его рота шла последней в батальоне, она не успевала преодолеть песчаник и добраться до каменной гряды. Полнеба стало синим, серый песок - желтым, а нарастающие толчки адреналина резкими неровными штрихами добавляли в утреннюю безмятежность красный цвет.
   - Рота! Двигаться быстрее! Никому не стоять!
   - Устали же, товарищ лейтенант.
   - Я сейчас устану кому-нибудь, - яростно выдохнул он сухими легкими и добавил пару фраз матом, уходя от долгих объяснений, - хватит топтаться, как бараны.
   - И так всю ночь идем без привала...
   - Люди все-таки, что гнать-то...
   - Пора привал делать...
   Это последний, замыкающий взвод в роте, половина - чеченцы, управлять ими сложно, и если бы не тот самый Кадыров, с его властным взглядом и неуемной религиозностью, было бы еще сложнее. Ему подчиняются не потому, что он сержант (в армии этого недостаточно), не потому, что много прослужил (год - это не срок) - в нем есть воля, и это признали все. Но сегодня другая воля заставляет людей двигаться вперед, невзирая на усталость и обиды. Сегодня ротный не побережет свой бранный словарный запас, его резкие, хлесткие слова будут разгонять дрему, открывать второе дыхание, заставлять идти. Да и провинился вчера сержант, очень сильно провинился, не стало к нему доверия.
   Как это уже случалось раньше, Ремизов вдруг почувствовал гнет невнятной тревоги, словно ангел смерти приблизил к его роте свою леденящую руку, а ветер от невидимого черного крыла взбудоражил и смутил его душу.
   - Быстрее, черти, быстрее, не останавливаться, интервалы держать... Хватит распускать сопли.
   Хатуев, шедший во взводе замыкающим, оглянулся на ротного жалящим взглядом и промолчал.
   - Всем тяжело. И не надо метать в меня молнии! Надо дойти до гряды. Ясно?
   - Ясно, - пробормотал Хатуев, уводя взгляд.
   Ремизов и сам еле переставлял ноги, он почти сдох, но натянутые жилы характера, готовые вот-вот лопнуть, продолжали выжимать остатки сил, отчего он стал бесчувствен и к себе самому, и к другим. Приступы перенапряжения высушили глаза, и теперь они горели от усталости, высушили горло, и его голос превратился в хрип, высушили виски, и вместо пота на них еще с ночи застыли соленые борозды. Когда он все-таки добрался до скал и прислонился щекой к холодной шершавой глыбе, эти жилы вдруг резко и беспомощно ослабли, и он почувствовал, что у него внутри, там, где должна быть душа, не осталось ничего.
   Следом за ротой Ремизова шли подразделения 181-го полка дивизии... Их стало видно только сейчас, когда сквозь зубцы восточного Гиндукуша пробился июньский рассвет. Маленькие люди, как муравьи, вытягивались в колонну на своей муравьиной тропе и шли по следам, которые им оставил второй батальон. Ремизов отпрянул от скалы, сглотнул застрявший в горле комок. Восточнее, параллельно песчаной осыпи, спускалась вниз удобная, как рубеж обороны, изрезанная расщелинами каменная гряда. От гряды до соседей далековато, но пара винтовок в хороших руках или десяток автоматов их все-таки могут достать. Если там есть духи.
   Звука выстрелов он не услышал - все скрадывало расстояние, но увидел, как высокие серые фонтаны покрыли песчаную осыпь, как маленькие человечки распластались на длинном песчаном горбу, пытаясь вести огонь на звук выстрелов, в самый солнечный рассвет. Его сердце почти остановилось, вот от чего он так бежал весь последний час! Развернувшаяся пред ним картина боя была предельно проста - плотный огонь прижал роту соседей к земле, и в ней не нашлось ни одного офицера, ни одного сержанта, который бы подал команду на отход с опасного горба.
   - Кадыров! - cержант вырос из-за соседней скалы. - Ты все видишь?
   - Вижу, - выдавил он из себя, упершись немигающим взглядом в картину расстрела.
   - Ну и кто должен подать им команду? Кто? Где их доблестные сержанты?
   - Все в руках Аллаха.
   - Как бы не так, - ротный сделал многозначительную паузу. - Все в руках командира. Понял? Пулеметчику - короткими и снайперам - по каменной гряде, прицел восемь, методично, огонь! По всей гряде! Эх... вашу мать, был бы толк... Остальным огонь не открывать.
   Потом Ремизов связался с командиром батальона:
   - Прямо подо мной на хребте головная рота 181-го. Бородатые бьют их из стрелкового оружия из квадрата... Я им не смогу помочь, слишком далеко. Веду отвлекающий огонь. Там несколько трехсотых. Откуда знаю? Когда пуля в тело попадает, его подбрасывает. Я вижу со своей точки. Как мое хозяйство? В порядке, прикрыты. Мы в безопасности.
  
   Днем вышли на основной хребет, который медленно вырастал в гору Мишинксанг. Здесь командир полка потребовал от Усачева уточнить координаты своих подразделений, а после того как тот все передал, предупредил о безопасном удалении от квадрата, который тут же и обозначил. Если бы говорил открытым текстом, без кодировки, то вместо этого квадрата назвал бы ущелье Аушабы. "Мог бы и не предупреждать, - подумал комбат, - с его хребта Аушаба, переправа через нее просматривалась только в бинокль". В полдень над ним зависла пара "Грачей", их легко отличить от других самолетов, в воздухе контурами они напоминают кресты. Ведущий свалился на крыло, заскользил вниз, вошел в пике. Ведомый, прикрывая напарнику киль, шел следом, но не пикировал. Оба штурмовика вырвались из стен ущелья, поменялись ролями - под ними после двух ослабленных расстоянием разрывов из ничего, как бы сами собой, возникли низко стелющиеся тяжелые облака пыли. Из расколовшихся вакуумных бомб вырвалось боевое вещество, смешалось с воздухом, растеклось по пещерам и домам брошенного кишлака, проникло в щели и, когда взрыватель авиабомбы после замедления вспыхнул желтой искрой, мгновенно взорвалось и боевое вещество, выжигая кислород и схлопывая весь заполненный им объем. В одной из пещер, находясь в готовности к выходу, покуривая кальян, дежурило подразделение Джалила. Никому из его людей не пришлось увидеть даже вспышки, а уж тем более замолить перед Аллахом свои немалые грехи.
   Усачев почувствовал слабость. Она преследовала его со вчерашнего дня, отчего ночной подъем стал последней каплей истязаний. Пот, который обычно горячими струями стекал по спине, показался холодным. Несколько раз беспричинно в затылок накатывала тупая боль и тут же отпускала. Увидев впереди выглядывающие из осадочной породы, из плотной луговой травы крупные валуны, похожие на шляпки боровиков, он понял, что пришло время остановиться на ночь, и лучшего места батальону сегодня не найти. Выпиравшая из грунта часть скалы напоминала собой или большое ухо, или диковинную раковину, заброшенную в горы с морского дна. Но земля поплыла под ногами и, если бы не плечо Мамаева, комбат оступился бы на ближайшем камне.
   - Товарищ подполковник, с вами не все ладно, наверное, лихорадка. Надо доложить 962-му и вызывать "вертушку".
   - Утром посмотрим, не суетись.
   - Как скажете. А место тут классное, СПС практически готов. От ветра укрыто. Костер удобно разводить. Песок как на пляже.
   - И сам вижу, - Усачев критически осмотрелся. - Мамаев, тебе лишь бы задницу примостить, о деле совсем не думаешь. Будь аккуратнее, я еще не подписал тебе рекомендацию. Тут и раньше СПС оборудовали, а духи минируют старые площадки. Очень похоже на приманку. Не занимать.
   - Так два сапера уже шарят по всем углам, я им приказал проверить на всю глубину щупов. Мы же сначала во всем убедимся. Само собой.
   Соблазн оказался силен. Каким бы палящим ни было дневное пекло, ночью на этой заюблачной высоте все равно холодно, а камни, как ни укладывай их, также давят ребра и впиваются в бока, когда пытаешься на них улечься. Здесь же готовая постель для путника.
   - Саперы закончили работу. Чисто, - Мамаев, довольный находкой, перешагнул через невысокую стенку и топтался по янтарно-желтому песку, приплясывал, убеждая всех и комбата, что мин нет.
   Два солдата-связиста оставили под скалой вещевые мешки, пошли собирать валежник. Рядом группами и отделениями располагалась пятая рота. Усачев неодобрительно смотрел на всю эту суету, так и не решившись прервать неуместный восторг начальника связи. Меры предосторожности соблюдены, место - лучшее из всех. Если бы не кружилась голова... Хорошо, если только лихорадка...
   Взрыв потряс вершину хребта, ударная волна с песком и осколками камней вырвалась из раковины, ее горячее дыхание с силой отбросило Усачева в сторону, протащило по камням, набив пылью уши и ноздри. Голова, или гирокомпас, встроенный в нее, раскрутилась еще сильнее. Он прислушался. Тихо. Если не считать тяжелый звон в ушах и хрусткий шорох оседающий серой пыли. Шорох прекратился, звон - нет. Надо подняться. Усачев попытался встать, но не удержался и снова упал, ощущая тупую боль в животе. Рядом с ним, в двух метрах, лежало изрубленное осколками тело солдата из пятой роты, который только что прошел мимо него в сторону злосчастной раковины. Солдаты, прикрытые камнями, не решались поднять головы и выглянуть из-за них. Над хребтом витал муторно-кислый тротиловый запах, от которого снова в круг пошла голова. Мамаева рядом не оказалось.
   - Добродеев, - позвал он вполголоса, дождался ответа от своего заместителя. - Добродеев, передать во все роты: в старые СПСы не заходить, саперам все проверить, здесь мины. Проверь людей, прими ото всех командиров доклады.
   Когда личный состав проверили, среди живых недосчитались одного в пятой роте, и куда-то делся начальник связи.
   - Его до взрыва видели в этой раковине. Все так говорят.
   - И где тело? - Отголосок мысли крутился в голове комбата, но уловить его он не мог.
   - Автомат, радиостанция, вещевой мешок на месте. Рядом с воронкой стоят. А тела нет. Никаких следов. Даже следа крови на камнях нет.
   - Выдели две группы из пятой, пусть посмотрят вокруг осторожно.
   - Понимаю, понимаю. У нас в батальоне еще не было без вести пропавших. Это ж голову с плеч снимут, - Добродеев забубнил что-то совсем неожиданное.
   - Замполит, а это правда, что...
   Тут Усачев осекся и не ответил на встречный вопросительный взгляд, но по ротам медленно, как удушливый газ, уже пополз вопрос, правда ли, что Мамаев перед выходом побрился?
   Утром Ремизова вызвал к себе замполит батальона Добродеев.
   - Вот что, Ремизов. Обстановка у нас такая. Комбат выбыл из строя, у него жар, может, лихорадка, еще и контузило при взрыве. Его спускают вниз, на вертолетную площадку. Я остался за комбата, - по виду замполита батальона чувствовалось, что этому он совсем не рад. - Я забираю четвертую и пятую роты и направляюсь на командный пункт полка. Ты остаешься один, прикрываешь тыл, держишь хребет, ведешь наблюдение, ну и все такое. Ты понял?
   - В общих чертах.
   - Вот и хорошо. И еще одна задача. Ты тут разберись, куда Мамаев делся.
   - Погиб он.
   - Никто и не сомневается, только тела нет. Ничего нет. А надо найти.
   - Так вчера пятая рота здесь каждый камень осмотрела, - Ремизов невольно потянулся к голове, сдвинул полевую фуражку и почесал затылок.
   - Ну не мог же он испариться?! - разозлился Добродеев.
   Батальон ушел по хребту на восток, а Ремизов присел на камешек посреди хребта, окинул простирающиеся во все стороны горизонты и расслабленно вздохнул.
   - Хорошо! Айвазян, иди сюда, совещаться будем.
   - Я здесь, командир.
   - Сколько сотен горных троп мы исходили, сколько сотен километров намотали, никогда еще рота не получала такой уникальной задачи. Задача заключается в том, чтобы ничего не делать.
   - Понял, - лейтенант одобрительно заулыбался.
   - Ничего ты не понял, это сложная задача, потому что безделье угнетает, - Ремизов настроился на серьезный лад. - Ну а по существу, занимаем мы с тобой соседние взгорки - спина к спине - и ведем наблюдение. Любое изменение в обстановке - сразу доклад.
   - Что с Мамаевым?
   - Сказали искать. Отбросило его взрывной волной, других вариантов нет, а местность, сам видишь, какая, - они вместе оценивающе в очередной раз осмотрели нагромождение изломанных линий серо-коричневого пейзажа с пятнами зеленой травы и высохшими высокими зарослями прошлогоднего кустарника. - Только боюсь я людей посылать, здесь могут быть мины.
   - А как же пятая рота, они же вчера...
   - Искали - и не нашли. После того, как фугас рванул, у всех поджилки тряслись. Вот и прикинь, что они могли найти.
   В небе появилась пара "грачей", они шли со стороны Баграма, высоко, но ровно настолько, чтобы с земли не достали ракетой из переносного зенитного комплекса. Офицеры задрали головы, приложив ладони к глазам. Штурмовики сделали левый крен и, оставляя за собой солнце, начали падать в Аушабинское ущелье.
   - Третий день бомбят. Одна пара "грачей" утром, другая пара - днем. По ним часы сверять можно.
   - И сколько сейчас?
   - Десять часов пять минут.
   - Точность - вежливость ВВС, - Ремизов бросил взгляд на стрелки, - значит, для нас не все еще потеряно.
   - Жарко там духам.
   В ущелье опять клубилась пыль, а по лицу Айвазяна скользило мечтательное выражение, как будто он им завидовал.
   - Еще бы, они опять в вакуумной духовке. Вот если бы прошлой осенью нам такую поддержку... - Ремизов промолчал, рассматривая в бинокль дальнюю панораму. - Да, там все ясно. Теперь вернемся к нашим баранам. Не найдем Мамаева - его дети останутся без отцовской пенсии. Группу поиска возглавишь сам. Сектор за сектором осматриваешь местность. Смотреть под ноги, наступать только на камни. Ну, вперед.
   К вечеру тело Мамаева так и не нашли.
   - Какого черта вы там делаете, - орал в эфир Качинский, оставшийся за начальника связи полка, - в трех камнях запутались на своем сраном бугорке.
   - Так точно, "Стрела", мы запутались на нашем сраном бугорке.
   - Ты что меня передразниваешь?
   - В каком смысле? Не понял. Прием.
   Начальник связи, конечно, величина, но это совсем не означает, что он умеет читать мысли начальника штаба полка, возглавлявшего командный пункт, и после небольшого замешательства Ремизов услышал голос Лосева:
   - Доложи обстановку.
   - Располагаюсь в указанном квадрате, веду наблюдение, поисковые работы результатов не дали. "Карандаши" на месте, происшествий нет.
   - Понял тебя. Продолжай искать. Завтра будет "стрекоза" с пайком и водой. Примешь ее, найди площадку для посадки, обеспечь прикрытие. Все, отбой.
   Глубокое синее небо, как на бегущей кинопленке, стало фиолетовым, и по мере того, как оно чернело, на нем распухали огромные южные звезды. Одна из них, самая крупная, зажглась на востоке, не дожидаясь ночи и едва приподнявшись над изломанным горизонтом. Ротный и солдаты взвода сержанта Фещука, устроившись на подстилке из собранного валежника, прикрывшись от ветра небольшим каменным гребнем, на высоте трех с половиной тысяч метров слушали и слушали безмолвие гор.
   - Что скажешь, Фещук?
   - Да вот, думаю я, товарищ лейтенант. Мамаева два дня искали, не мог же он просто так исчезнуть. Что вообще могло случиться?
   - Фугас там был безоболочный с электрическим взрывателем, саперы щупами его и не нашли. А замыкатель цепи стоял на тропе, которая мимо раковины проходит.
   - Так что, подрывается не тот, кто на фугас наступает, а другой...
   - Правильно понимаешь. Боец пятой роты шел по тропе и замкнул контакты. Тот, кто ставил фугас, большой фантазер, творчески подошел к делу. А кто-то думает, мы против дремучих местных крестьян воюем. Это профи работал, возможно, иностранный наемник.
   - Товарищ лейтенант, говорят, Мамаев перед операцией побрился.
   - Побрился, ну и что из того?
   - Плохая примета.
   - Оказаться на войне - уже плохая примета. Значит, не договорился с судьбой.
   - В каком это смысле.
   - Я думаю, что в прямом, - Ремизов перевернулся на другой бок. - Давай поспим, а тебе через два часа посты сменять.
   - У меня часов нет, в машине оставил.
   - Бери мои. Разбудишь меня в пять.
   - Зачем вам так рано?
   - Чтоб не проспать начало войны.
   На следующий день "вертушка" не прилетела. Ее ждали, на нее надеялись, но она оказалась каким-то одушевленным существом, которое умеет обманывать, не выполнять обещаний, существом, способным забыть о своей работе и заснуть на теплом пригорке. Еще она боялась обстрелов, особенно при посадке, когда она зависает и становится удобной мишенью. Как Ремизов ни доказывал, что в любую сторону от него ближе двух километров нет ни одной господствующей высоты, а значит, нет опасности попасть под огонь пулемета, его не слышали. Может быть, не хотели слышать, и радиоволны его радиостанции проходили сквозь уши Качинского, не доходя до ушей начальника штаба. И Усачев нашел время заболеть, при нем все вопросы решались, а теперь раздробленный батальон завис в поднебесье и тихо высыхал от голода и жажды. Внутренний голос тут же подсказывал Ремизову, был бы комбат на месте, не сидели бы они здесь мирно, а бились бы с очередной бандой где-нибудь в верховьях Панджшера. "Вертушка" тоже ни при чем, она разгрузилась в другом месте. С закатом Лосев сам вышел на связь, слово в слово повторил свои вчерашние слова. Терпеть стало легче, и мечта о большом глотке воды показалась близкой.
   С рассветом, разогрев на костре последнюю банку гречневой каши на двоих и воды на полкружки чая, дневную норму, позавтракав, Ремизов взял с собой Фещука и отправился искать вертолетную площадку. С их позиции просматривались только крутые ближние склоны гор да костистый хребет в обе стороны, на который "вертушку" не посадить. Спустились вниз той же тропой, что двое суток назад шли вверх. Долго не искали, на первом же витке серпантина открылся ровный, с небольшим уклоном поросший луговой травой пятак, вполне пригодный, чтобы "вертушка" встала на нем на две точки. Через высокие сухие стебли кустарника и прошлогодней травы к нему тянулась многометровая, натянутая, как струна, коричневая леска.
   Горы - древняя огрубевшая кожа Земли, само естество непознанной природы, в которой человек - пришелец. Если это так, то откуда бы здесь взялась натянутая леска, этот обычный признак цивилизации, то есть пришельцев. Ремизов насторожился и, увлекаемый первобытными инстинктами, пошел по леске вниз, к разгадке, даже не подумав, что на ее конце может быть очередной творчески подготовленный фугас, даже не подумав проследить обратное направление натянутой лески (он бы очень удивился - она указывала на видневшуюся вдалеке верхушку злосчастной раковины). Пройдя метров тридцать, он уткнулся взглядом в нечто... А когда понял, остолбенел.
   - Вовка?! Вот ты где, а мы-то тебя три дня ищем, - говорил он вслух сам себе, чтобы не помутился рассудок и отступила тошнота.
   Все, что осталось от Мамаева. Он даже успел высохнуть. И эта леска, которая тянется из его живота... Кто ищет, тот всегда найдет? Ни черта подобного. Того, кто ищет, приведут к цели!
   - Ну вот, есть, что отправить домой, есть, что похоронить. Теперь и у тебя будет могила, твой последний дом. Все, как у людей.
   - Товарищ лейтенант, вы мне говорите? - подошедший сержант успел и увидеть, и оценить открывшееся зрелище, и вдохнуть смрадного запаха.
   - Да нет, Фещук, не тебе. Мы с ним в Термезе служили. Ты давай в роту, Мурныгина ко мне и бойцов с плащ-палаткой.
  
   Вертолет раскачивало, приподнимало, подкручивало восходящими потоками, он никак не мог устоять на двух колесах, а для того чтобы приблизиться к нему, требовалось преодолеть ураган, рвущийся из-под винта. Борттехник сноровисто сбросил четыре резиновых ранца с водой, каждый емкостью по двенадцать литров, а потом выразительно пожал плечами - его голос растворился в реве турбины и ветра - мол, что им загрузили, то они и привезли. Солдаты, держа плащ-палатку за углы, сквозь вихревые потоки бросились поднимать останки Мамаева к проему двери. Машина, неуклюжая громоздкая бабочка, ни секунды не стояла на месте, вздрагивала, ныряла в поток, и им не хватало ни роста, ни силы, чтобы поднять тяжкую ношу повыше и держать на вытянутых руках. Ремизов попытался помочь, схватил два угла, и когда борттехник и второй пилот потянули на себя два других, на него с палатки пролилась зловонная жидкость, но он устоял, боясь не выдержать этот страшный экзамен до конца.
   Проводив Мамаева в последний путь, все, кто был на площадке, грузно опустились в замершую луговину.
   - Отправили, слава Богу.
   - Товарищ лейтенант, а там, у него дома, гроб не будут вскрывать?
   - Если только военком сбежит с похорон. Но ты все сам видел, это не тело - это действительно останки...
   - Они прислали мало воды, - кто-то самый смелый резко сменил тему разговора. На самом деле все только о ней, о воде, и думали, а глаза давно и ненасытно ее пили, а клетки тела впитывали испарявшиеся холодные молекулы. Кто это такие "они", никто не спрашивал, но все точно знали, что это настоящие сволочи во главе с командиром полка и его тыловиком. У них под боком неиссякаемый Панджшер с самой чистой, самой вкусной в мире ледяной водой. В него можно упасть и пить без остановки, как пьют счастье.
   - Товарищ лейтенант, - прервал разговор Мурныгин, - Качинский на связи.
   - "Стрекозу" встретили?
   - Встретили и проводили.
   - Что привезла?
   - Только воду. Четыре бурдюка.
   - А кроме воды?
   - Только воду. Ни пайка, ни писем, ни сигарет.
   - Три бурдюка пришли на КП.
   - Я уже разделил на всех. Поровну. Два бурдюка ваши, присылайте людей, - Ремизов врал напропалую, ничего он не успел разделить. Это очень тонкий процесс, чтобы позволить себе спешку. Спроси у узбеков, у туркмен, они знают, что вода - это жизнь. Поэтому от каждого взвода подходил сержант с фляжками по числу людей во взводе, и ротный лично в каждую фляжку вливал по две кружки воды. По опыту он знал, что эти две кружки нужно растянуть не менее чем на два дня. Сейчас на него с сухим алюминиевым блеском жадно смотрели горлышки трех десятков солдатских фляжек.
   - Кто тебе разрешил?!
   - Мои люди второй день без воды, - здесь Ремизов не врал.
   - Забери воду обратно!
   - Это невозможно.
   Часом позже Качинский с группой из двух солдат сам появился на позиции шестой роты и сходу набросился на Ремизова.
   - Ты что себе позволяешь?
   - Что позволяю? Обеспечиваю личный состав положенным довольствием. Ясно?
   - Ты на кого прешь? Я Лосеву доложу, что ты не даешь воду.
   - Неправда. Вот вода, забирай, пока из-под носа не стащили.
   - Ты ответишь.
   - Отвечу, я всегда отвечаю. Вали отсюда.
   Солдаты шестой роты давно подтянулись к месту стычки, помимо самой воды их теперь интересовал еще один вопрос: даст Ремизов в морду Качинскому или не даст. О Качинском как о достойном сопернике вопрос не стоял с самого начала, но и ротный подвел их ожидания, бокс не получился. Раздосадованный, желчный связист удалялся вдоль по хребту, продолжая посылать за спину угрозы в адрес командира шестой роты.
   - Э, Фещук, вы что тут собрались?
   - Да так, вдруг вам потребовалась бы помощь.
   - Выброси из головы всякую ерунду, офицеры разберутся.
   - А солдаты - не люди? Разговор о нашей воде шел.
   - Мы бы все равно ему ничего не дали, - вступил в разговор Кадыров. - Потому что так - по справедливости.
   - Ротный ничего и никому не отдавал, и нечего базар устраивать, - подтянулся со своей позиции и Айвазян.
   - Со справедливостью, Кадыров, надо бы осторожнее.
   - Да вы ничего не знаете, товарищ лейтенант. Солдаты, которые с Качинским приходили, сказали, что им еще вчера воду и паек сбрасывали.
   - Все, дискуссия закрыта.
   Сержанты и солдаты разошлись, попрятались в узкие полосы и обрывки тени, солнце уже стояло в зените, и на гребне почти не осталось укрытий от палящих прямых лучей. Теперь Ремизов мог позволить себе эмоции.
   - Вот сука, откуда такие люди берутся?
   - Может, он не знал, что у нас и пайка нет, и воду вчера не сбросили?
   - Держи карман шире, все он знал. Он предположил, что все вокруг такие же суки, как он сам, - Ремизов зло скрипнул зубами, а Айвазян с открытым ртом ждал дальнейших объяснений. - Он уверен, что воды сбросили больше, и мы ее спрятали. А уверен он потому, что сам поступил бы именно так! Ты понял?
   - Но как же...
   - Вот так же. Все дерьмо всплывает. В прошлом году летом наш батальон два дня в верховьях Арзу морили голодом. На третий день пара "вертушек" прошла на бреющем и сбросила коробки с сухим пайком. Банки покатились вниз, но нам по одной досталось, а большая часть в пропасть улетела. Это был суточный паек, а остальное? Еще за двое суток? И это не единственный случай. Вот то-то же, кто-то хорошо греет на нас руки.
   Разница в возрасте между Ремизовым и Айвазяном всего-то год, но по тому, как взводный внимал командиру, она могла показаться многократно большей.
   - Ладно, Гарик, не напрягайся. Это я к слову о справедливости. Не надо ее обожествлять. Мне иногда кажется, что ее нет вовсе. Вот - наши бойцы. Почему они здесь, а у их ровесников в институтах сейчас сессия идет. Разве это справедливо?
   - А мы?
   - Ну ты рассмешил, мы - офицеры. Это наша работа.
  
   Опять наступило утро. Под ложечкой сосало. Нудно, противно, но не агрессивно, как вчера. Желудок спрятался где-то в животе и о себе боялся напоминать, чтобы не злить хозяина - тогда будет хуже. Ремизов бросил в рот окаменевшую галету, выпеченную из муки последнего сорта, раздавил ее зубами. Бог мой, какая гадость, это даже с голоду есть нельзя.
   - Гарик, у меня нет хороших новостей. "Вертушек" не будет, - ротный сидел, облокотившись на прохладный после ночи каменный гребень, - они не могут нас обеспечивать ежедневно. Идет армейская операция, все борты в воздухе.
   - У меня во взводе нечего есть. И эти галеты, - он показал пальцем на то, что грыз ротный, - скоро кончатся.
   - Они там внизу считают, что русский солдат выдержит все.
   - Я - не русский, я - армянин. И половина всех солдат - не русские.
   - Хорошая шутка, - Ремизов растянул сухие губы в улыбке, - только русский солдат - это не национальность, это принадлежность к армии, к славе русского оружия. А ты говоришь, армянин.
   - Задача у нас все та же?
   - Вести наблюдение, контролировать ущелье, - но тут Ремизов выпрямил спину, напрягся, - а теперь слушай боевую задачу. Возьми сержанта и четырех бойцов со своего взвода. С собой - оружие, боеприпасы, радиостанцию, пустые вещевые мешки и фляги. Спустишься по тропе. Не доходя до кишлака Чару, она делает поворот. Там мы останавливались ночью на привал, я видел, как бойцы пятой роты выбрасывали банки с салом и галеты, соберешь все. Там есть родник, наберешь воды. Ну?
   - Я все понял.
   - Одна нога здесь, другая там. У Чару будете через полчаса, к кишлаку не приближаться. Путь назад займет часа четыре, налегке, может, и быстрее получится. Со связи не уходить. Вести наблюдение. И - никаких фокусов. Я вас жду к полудню.
   Айвазян не подвел, вернулся в срок, его переполняли самые свежие новости, которыми по дороге он ни с кем не мог поделиться.
   - Выкладывай.
   - Задачу выполнил, - выпалил он одним махом. - Мы попали под ракетный обстрел. Собрались возвращаться, а тут дала залп установка "Смерч". Ракеты, как бревна, летели над самым хребтом, над Чару, почти над нашими головами. Хорошо, что мы сразу убрались на обратные скаты. Жутко было, а две последние ракеты ударили в самый гребень. Что-то там артиллеристы не рассчитали, траектория оказалась ниже нашего хребта. Ракеты после пуска еще не встали на боевой взвод, иначе бы нам всем крышка. Там такие обломки летели!
   Лейтенант рассказывал взахлеб, со щенячьим восторгом, все это не тянуло на подвиги Геракла, но ощущение близкой опасности светлым огнем прокалило душу, оттолкнуло страх. В его глазах, в голосе и даже в цвете бархатной молодой кожи, проступившем сквозь грязные борозды от высыхающего пота, лучилось счастье. Еще бы - его дорога только что разминулась с дорогой смерти.
   - Значит, успели убраться из кишлака, а если бы не успели, то я писал бы на всех похоронки. Так что ли?
   - Всего не предусмотришь. Это же случайность, - по лицу Айвазяна пробегали волны эмоций, он не успевал поймать мысль ротного, но уже чувствовал, что тот почему-то не радуется вместе с ним.
   - Я говорил вам, к Чару не приближаться. Неужели командир должен объяснять каждое свое распоряжение? Зачем, почему, как? Армия - это не институтская кафедра, здесь выполняют команды, а не обсуждают, - Ремизов почувствовал, что завелся, что его уязвило маленькое счастье другого человека. - Но теперь объясню.
   Нельзя входить в кишлак, потому что там могут быть мины. Потому что свои могут открыть огонь, приняв за духов. Потому что для действий в кишлаке требуется прикрытие. Потому что возрастает удаление от основных сил. Потому что нам никто не разрешал самостоятельных действий... возрастает риск... ослабевает контроль... артиллерия ошибется в выборе цели. Того, что я перечислил, достаточно? - Ремизов сделал паузу. - Я могу и продолжить. Например, вы встретили в кишлаке людей...
   - Я понял, командир.
   - Понял, говоришь, - он уставился на взводного долгим вопросительным взглядом. - Гарик, я главного не сказал. Надо просчитывать ситуацию, надо думать и за себя, и за того парня. А теперь показывай, чего ради ты так рисковал.
   Поздний обед был скромным, но почти ритуальным. Усевшись в круг возле очага, Ремизов, солдаты из взвода Фещука по очереди макали галеты в баночку с растопленным свиным салом, галеты размягчались, жир становился более съедобным, и все вместе это не застревало в горле. Сало, нарезанное ломтиками, густо посоленное и упакованное в банки, есть не решались, после него обязательно захочется пить, а воду считали глотками. Ту воду, что принесла группа Айвазяна, - по полфляги на брата - каждый держал в запасе, впереди их ожидало пекло очередного июньского дня.
  
   Следующее утро принесло радостное возбуждение: будет "вертушка"! Точнее - две. Их ждали, как явление архангела Гавриила, они несли с собой не меньше, чем надежду на возрождение жизни. Ко времени приземления на позицию шестой роты подтянулись небольшие группы со всех подразделений, чтобы забрать свою трехсуточную норму пайка и воду. Когда они загрузились и отправились восвояси, вместе с ними ушел в распоряжение командного пункта полка и взвод Айвазяна.
   - Товарищ лейтенант, я, кажется, ударил ваши часы. Они не ходят, - по физиономии Фещука читалось, что ударил он их давно, но признался только сейчас, вечером, когда тянуть с покаянием стало нельзя. Часы оказались последними в роте.
   - Жаль. Это памятный подарок. И починить их негде.
   - Я знаю одного парня в дивизионе, разбирается в часах.
   - Это в дивизионе, а здесь нам как быть? Айвазян ушел, спросить больше не у кого. Как же службу нести? - По своему опыту каждый, кто служил, знает, как ночью на посту тянется время. - Ладно, будем считать, что счастливые часов не наблюдают.
   В самом деле, а зачем они сейчас нужны? Мир, который состоит из неба, солнца, звезд, очертаний черных гор, только создается, и никто в этом мире никуда не спешит. Спешить некому и некуда. Только солнце по высокой дуге движется от восхода до заката, сканирует острыми лучами землю, и, прячась от него за камнями, бесшумно скользит тень. Чуть пробежит ветер, шелохнет колосья созревшей травы. Проплывет в небе орел в поисках суслика. Внизу медленно проползет колонна афганских машин, направляясь в Пишгор. Все остальное стоит. Стоит дневной зной, над раскаленными плоскими камнями, стоит зеркало горячего воздуха. Стоят тысячелетними сфинксами горы, над ними стоит небо, в котором нет ни облачка. Стоит Панджшер, потому что отсюда не видно и не слышно, как стремительно, напористо, угрожающе мчится его вечный поток. Ночью стоят звезды, никто так и не смог увидеть, как переворачивается ковш Большой Медведицы. Замершие в неподвижных позах, заложниками времени сидят и лежат солдаты, измучившись от своей странной работы. Сегодня их работа - ждать.
   - Фещук, тебя в школе хорошо учили? Какая в аттестате оценка по астрономии?
   - Ну, вы скажете, товарищ лейтенант. Учили, конечно, но я не звездочет, в звездах ничего не понимаю.
   - А ты думаешь, я просто так тебя спросил? Ты заместитель командира взвода, должен уметь ориентироваться ночью. Вот, смотри, если отмерить пять отрезков ковша, то мы найдем Полярную звезду, она яркая, почти над нами. Ее знает каждый странник, потому что она указывает путь домой. Мы могли бы идти и идти за Полярной звездой, и сначала пришли бы в Ташкент, потом в Тюмень.
   - Я бы в Киев пришел.
   - Если в Киев, то при движении звезда должна оставаться справа и впереди. Так, с Полярной разобрались. Теперь - главный урок и следующая звезда - Венера.
   - Венера - это планета.
   - Умник нашелся, командир сказал, звезда - значит, звезда. Смотри, - Ремизов указал на запад, стараясь пригвоздить ее пальцем, как кнопку к школьной доске, - ее особенность в том, что она появляется на небе самой первой и закатывается - последней. Иногда в плохую погоду, в облачность, Венера может оказаться единственной звездой на небе. А теперь слушай, зачем она нам нужна. Середина траектории ее движения по небу во-от этот двойной горный пик. Видишь? Это и есть время смены постов. Обойдемся без часов.
  
   Снова наступило утро. Одиннадцатое по счету.
   - А какой сегодня день?
   - Кто знает, какой сегодня день?
   Каждое утро начиналось с одного и того же вопроса, словно время могло остановиться вот в этой отдельно взятой точке. А ответ знал только командир роты, как самый главный хранитель эталонов мер, весов и времени.
   - Сегодня пятое июля, а день недели... - Ремизов закатил глаза, пытаясь сосредоточиться и зацепиться за какую-нибудь дату. - Надо вспомнить, когда мы из полка уходили.
   - А какая им разница? Какой день... когда уходили. На дискотеку боятся опоздать, - пробурчал сквозь утренний сон Мурныгин. - Дни недели имеют значение, когда есть суббота и воскресенье.
   - Когда мы уходили, товарищ лейтенант, тоже не важно, важно, когда вернемся, - подтвердил слова товарища Фещук.
   - Зрелые рассуждения. Сидение на этом бугре вам на пользу. Терпение и ожидание дали всходы философии. Не теряете даром времени.
   - А "вертушка" будет сегодня? Паек, тот, что нам сбрасывали, по срокам еще позавчера кончился.
   - Фещук, а вот высказался и твой личный состав, не приспособленный к тяготам и лишениям службы. Обоснуй бойцам наше положение с позиции философии, - пошутил ротный.
   - Здесь моя философия заканчивается.
   - Эх вы. Там, где материальный мир начинает сыпаться и разрушаться, трещать по швам, дух только крепнет.
   Человек, который мнит себя вершиной развития, из-за недополученной банки перловой каши становится беспомощным и слабым. Вот вам и весь материальный мир! Это оскорбление. А если пройти все испытания? Выдержать все с достоинством? Не в этом ли есть уважение к себе? Чем не философия?.. Я даже название ей придумал - суровая проза жизни.
   Фещук завороженно смотрел на своего ротного:
   - Товарищ лейтенант, ну вы даете, вы такой умный!
   - Да ничего тут особенно умного нет. "Вертушка" будет только завтра, хоть все локти себе искусай. И воспринимать это надо спокойно, как есть. Вот и все.
   - А сколько нам еще здесь находиться?
   - Я не знаю.
  
   Солнце, как однажды заведенный механизм, добралось до зенита. Тени от гребня скалы стали узкими, но солдаты умещались в них, расплющиваясь вдоль прохладных камней.
   - В Ташкенте, на Алайском рынке, дыни продают. Есть очень длинные, больше метра длиной. Вкусные, сочные, кусаешь, а сок по подбородку так и течет, вах.
   - Джураев, ты вчера об этом рассказывал.
   - Так то вчера, - он мечтательно цокал языком.
   - А что еще есть на этом рынке?
   - Все есть. Слушай, черешня есть, персик есть, урюк есть, гранат есть.
   - Не заливай, нет еще гранатов.
   - Сейчас нет, потом будет, гранат в сентябре будет. Но там и сейчас всего полно, вах. Помидоры копейка стоит. Правду говорю.
   - Я верю, - Ремизов тихо вздохнул, вспомнив единственный в своей жизни узбекский рынок в Термезе, где после сбора урожая торговля не прекращалась даже ночью.
   - Еще есть прессованные дыни.
   - Это что такое?
   - Не знаю, как сказать, но сладкие очень.
   Разговоры притихли. После них, как обиженный щенок, начинал негромко скулить желудок. Не помнить о еде было невозможно, и говорить больше было не о чем. Узнав, что завтра будет "вертушка", солдаты добили сэкономленные запасы, справедливо решив, что когда есть нечего, терпеть голод легче. Можно просто лечь и не двигаться, уснуть. Они уже имели свой опыт, а еще они думали, что ротный опять что-нибудь придумает.
   - Товарищ лейтенант, а интересно, что сейчас в мире делается? Ведь что-то происходит, а мы ничего не знаем, - разочарованно протянул Фещук.
   - Что всегда, то и сегодня. И, между прочим, про нас тоже никто не знает. Мы больше года в Панджшере - и ни одного журналиста.
   - Боятся.
   - Нет, не в этом дело. Их, журналистов, с экскурсоводом в Баграме поводят по Ленинским комнатам, по красным уголкам, покажут роту десантников на плацу с белыми подворотничками. Объяснят, что рота только что вернулась с учений, где отработала все положенные нормативы, своим присутствием оказала моральную поддержку афганским друзьям, пока те проверяли документы у населения в одном из кишлаков. В нескольких изданиях появятся статьи или очерки о проведенной экскурсии. А если бы их к нам, в Руху? У нас вокруг минные поля, боевые машины в окопах, почти ежедневно мины падают. Вот и представь, что они написали бы и где бы это опубликовали. Ты письмо получил с прошлой "вертушкой"?
   - Получил. Короткое. От младшей сестренки. Закончила восемь классов, экзамены сдала без троек. Я его раз двадцать прочитал, наизусть выучил. Сколько раз ей говорил, пиши длинные письма. Не слушается.
   - Я тоже получил. От жены. Пишет, что лето так и не наступило, весь июнь шли дожди, из-за них клубника не уродилась и помидоры могут пропасть. Зато кислого крыжовника много.
   - Дома дожди, а здесь - пекло. Эх, нам бы сюда хоть одну маленькую дождевую тучку. Товарищ лейтенант, хотите, анекдот? - Фещук сел поудобнее, ради этого ему пришлось наполовину выбраться из тени. - Связисты рассказывали, когда к нам за водой приходили. В первую ночь, после того как поднялись на Мишинксанг, на КП полка все уснули, и охрана уснула. А тут на рассвете Качинский просыпается по малой нужде и видит двух духов. Они склонились над солдатами из сопровождения авианаводчика и рассматривают УКВ-радиостанцию, с которой те спали в обнимку, молча размахивают руками и не поймут, что солдаты здесь делают вдвоем. Еще темно, и духи не видят, что рядом в камнях спят тридцать человек. Наконец они что-то заметили, уставились друг на друга и как бросились бежать со всех ног! Качинский за автомат, а автомата нет. Куда положил, не помнит. Пока возился, духи убежали, другие офицеры проснулись, открыли стрельбу. Но те быстро бежали, оружие бросили, так в них никто и не попал.
   - Фещук, а твой автомат где?
   Тот, не глядя, правой рукой вытащил его из-за спины.
   - Сегень, твой?
   - Всегда в руках, - солдат ласково погладил ствол, - как же в горах без него.
   - Мурныгин?
   - Обижаете, товарищ лейтенант. Я и когда сплю, ремень на руку наматываю.
   - В том-то и дело. Как же у Качинского его не оказалось?
   - Товарищ лейтенант, да обделался он со страха, и думать нечего, а его бойцы сказки нам рассказывают. Духи кончили бы наших ребят, а он бы и не дернулся.
   - Мурныгин! А ну, закрой рот, тебе не по чину обсуждать офицера.
   - Да не офицера - человека...
   Разговор прервался. Мозг получил подпитку эмоциями и информацией, включил в действие все слои сознания и теперь в автономном режиме выстраивал комбинации новых логических цепей. Он будет так делать, пока не выработает новый продукт, тему следующего разговора. Но ему что-то постоянно мешало, что-то напоминающее гулкий звук падающих капель. Логическая цепь сорвалась, и мысль в который раз вернулась к этим каплям. Курить. Как хочется курить. Вот напасть. Я собирался бросить когда-нибудь. Не бросил? Вернусь в Киджоль, к колонне, выкурю сигарету! О-о, и опять не захочу бросать. Курение - это слабость в чистом виде, а иметь слабость - иметь на одно мучение больше. Какая глупость. Покуришь, желудок обманешь. Дым притупляет голод.
   - Сегень, у нас есть что-нибудь на пару затяжек?
   - Товарищ лейтенант, я один окурок припрятал, но он маленький, и он последний.
   - Давай, сооруди самокрутку, травы, что ли, добавь.
   - У меня тоже есть "бычок", - покопался в кармане вещевого мешка Мурныгин.
   Кое-что нашлось и у других курильщиков, в итоге Сегень накрутил приличную козью ножку, и она медленно пошла по кругу. В кругу сидело семь человек, и самое большее, на что ее хватило, - по три раза обойти всех.
   - Товарищ лейтенант, а может, по тропе спуститься? Знаете, какие там окурки валяются! Вначале сигарет хватало, вот и бросали большие окурки.
   - Все, стоп. Тема закрыта. Никто никуда не пойдет, - Ремизов сразу взял жесткий тон, чтобы и мысли не было о дискуссии. - Второго офицера нет. Ракетой от "Смерча" нас предупредили. Только дураки не понимают предупреждений.
  
   Скоро светает. На востоке небо начало бледнеть. Звезды медленно, неспешно тают в этом предутреннем молоке. Вот и Венера. Она заканчивает свой ночной путь. Ремизов поднял вверх голову. Из самого центра купола, оставляя за собой длинный шлейф, сорвалась одинокая яркая звезда и, не коснувшись горизонта, исчезла, измерив собой, своей жизнью длину мгновения.
   Начиналось утро девятнадцатого дня.
  

* * *

   "...Какая долгая выдалась жизнь. В этом году исполнилось бы сорок. Я уже не помню начала, стирается детство, юность. Не в памяти - в памяти такие зазубрины, ого-го, не сотрешь. Стирается само ощущение прожитой жизни, ее волнующие эмоции, а остаются эпизоды, как из когда-то прочитанной книжки. Кто автор? Кто главный герой? Неужели я? Не вспомнишь. Разве могли быть в природе такие высокие снега? Разве могла быть такая теплая и добрая вода в реке? Солнце, никогда не заходящее за горизонт, а мальвы в саду бабушки Полины? Дядя Ваня, который давал покататься на своем мопеде. Подумать только, ему и тридцати не исполнилось, а мы его дядей называли. Эти уличные игры в футбол, в лапту. А как в соседний сад за грушами лазили, не столько груш хотелось, сколько эту жадную соседку проучить. А школа, сколько мучилась с нами Мария Алексеевна, в мае никто за партой усидеть не мог. Разве забудешь это? Это - вечное. Бессмертное. Ни злобы, ни корысти, ни гордыни, просто настоящая жизнь.
   Как страшно осознавать, что это уже прочитано, что этой книги нет, не перелистать заново, и надо смело идти дальше, не боясь самой последней страницы. Врачи все врут. Хотя военные врачи и врать-то не умеют. Мой путь заканчивается. Можно приглушить боль, оттянуть сроки, но изменить ничего нельзя.
   Надо быть честным. Я хотел развестись с женой. Вот я и развожусь, это было мое решение, а вот форма реализации не моя. Ха-ха, мне ее предложили, и я не смог отказаться. И с детьми все решается как нельзя лучше и без моего участия. Старший заканчивает первый курс училища, будет военным. Младшая собралась поступать в железнодорожный техникум, ей нравятся железные дороги, не пропадет.
   Жену жалко. За что ей такая напасть, такой муж, такая судьба? Я не успел ей сказать, чтобы она не была такой гордой, это требует больших сил, редко оценивается людьми и так легко перетекает в гордыню, в неумеренное возвеличивание себя. Это гибель. В топке гордыни сгорает все светлое и доброе, сгорает любовь. Кому нужна такая победа, когда вокруг одно пепелище.
   Глупая моя Василиса Прекрасная, не надо покорять людей, не надо их завоевывать. И меня прощала бы почаще, я же не злой, я же всегда любил тебя, и сейчас люблю, и детей люблю, мои ростки, мои побеги...".
   Сознание Усачева затуманилось, веки сжались, и он несколько минут падал сквозь забытье, в котором продолжался и продолжался бесконечный черно-белый фильм. Пленка дрожала, иногда пробегали косые полосы, сбивался фокус, и тогда очертания лиц становились нечеткими. Приходили люди, улыбались, жали ему руку, что-то говорили, беззвучно шевеля губами, пожимая плечами, снова улыбались, уходили. Они шли один за другим, вереницей, их оказалось много, хотя большую их часть Усачев помнил смутно, но точно когда-то встречал раньше. Он не уставал им всем пожимать руки, а кому-то - в первый раз. Почему же он не сделал этого вчера, год, десять лет назад? Добрые, приятные люди, он чувствует, как все они желают ему благополучия и любви.
   Острая резь в животе вернула его в белые стены госпитальной палаты, где с таким же диагнозом на соседней койке лежал еще один офицер. Первое желание - нажать кнопку, позвать сестру, но он пересилил себя, и резь медленно отступила. "Малика... Ты же любила меня. Прости. У нас все равно не могло быть продолжения. Кто-то должен был сделать первый шаг, вот я и сделал. Совершать поступки - привилегия мужчин".
   Вошедшая медицинская сестра взяла левую руку больного, попробовала нащупать пульс, открыла левое веко, приложила руку ко лбу. А потом, глубоко и печально вздохнув, натянула на его голову простыню и пошла по гулкому коридору в ординаторскую с докладом к дежурному врачу. Бравый комбат отправился следом за своими офицерами и солдатами, которых он не уберег ни одиннадцатого, ни тринадцатого сентября, ни в другие дни. Которые выстраивались на своем последнем небесном плацу в линию повзводно для того, чтобы встретить его согласно уставу, а командир роты Гайнутдинов уже подал им раскатистую команду: "Равня-айсь! Смирна! Равнение на..."
  

* * *

   - Товарищ лейтенант, еще одна колонна в Пишгор прошла.
   - Девятая по счету. Могли бы и больше за эти дни пропустить. Такого обеспечения они еще ни разу не видели. - Ремизов опустил бинокль. - Часа через два обратно пойдет, но порожняк духам не интересен.
   - Товарищ лейтенант, мы ведь не из-за этих колонн здесь торчим?
   - Соображаешь, Фещук. Конечно, нет. Мы - одно из звеньев системы, мы контролируем свой участок. Колонны - так, приложение, пользуются случаем. - Ротный внимательно посмотрел на своего сержанта. - Фещук, а ты не собираешься поступать в военное училище? Больше скажу - и поступил бы, и карьеру бы сделал.
   - Нет, товарищ лейтенант.
   - Подумай, это же судьба. Сержант, афганец, высокий, крепкий, медаль "За отвагу" на груди, голова на месте.
   - Нет, такая судьба не по мне. Я вот посмотрю на вас, страшно становится. Мне полгода осталось, я свое отслужу. А вам сколько?
   - Это совсем другое.
   - Какое же другое? Подъемы, тревоги, рейды. А солдаты, которые ничего не хотят, а командовать ими надо. Постоянные учения. На войне еще и убить могут, - сержант сосредоточенно перечислял все испытания, выпавшие на долю любого офицера, и мог бы перечислять еще долго. - Еще дисциплина, и никакой личной жизни - только служба. И командиры разные бывают.
   - Понял я тебя, Фещук. Ты - убежденный пацифист. Выходит, что ты уже думал об этом. Может, ты и прав, только кто страну защищать будет? Мы что, сдадимся этим гребаным американцам, подставим шею под хомут, потому что наши изнеженные солдаты от мамкиной сиськи никак не оторвутся? - Ремизов говорил это не Фещуку, не сержанту, он внушал это себе, словно с каждым словом вколачивал гвозди, потому что его собственный выбор сделан давно, и обратной дороги нет и не будет. - Дисциплина и служба тяготят только разгильдяев. Любой нормальный человек дисциплинирован. А служба - та же работа, и за нее платят деньги.
   - Я честно отслужу свои два года. Но не больше.
   - Да, я знаю, ты честно отслужишь свое, - Ремизов хотел добавить, что Фещук - его лучший сержант, но промолчал, подумав вскользь, что пацифисты не могут быть лучшими.
   - Товарищ лейтенант, а у нас будет новый замполит роты?
   - Да. Уже назначен.
   - А что с Черкасовым?
   - Выведен за штат полка. В Ташкенте сейчас прохлаждается. Ждет суда, а это дело не быстрое. А может, суд прошел, пока мы здесь зависаем, и наш гвардейский замполит парится на казенных нарах?
   - Много ему могут дать?
   - Много. Он допустил халатность при выполнении боевого приказа, и именно это привело к гибели людей. Так считает прокурор.
   - Но это несправедливо. А вы говорите, служить... - сержант замолчал. - Там просто все совпало. Это же командир дивизиона стрелял.
   - Да, Фещук, здесь я с тобой почти согласен. Там все совпало, одна маленькая халатность совпала с другой, большой. Вот за маленькую судят, большую учитывают как обстоятельство. А разве тебе Орлова и других ребят не жаль?
   - Жаль, но их нет, их не вернуть. А замполит... он хороший человек, а его козлом отпущения хотят сделать.
   - Вот пусть суд разберется. Суд должен учесть, что мы на войне. Здесь другие правила и другие ценности.
   Зашелестела радиостанция. Ремизов повернул голову. Мурныгин быстро натянул наушники и уже отвечал на запрос командира полка.
   - Вас, - он протянул ротному наушники.
   - Понял, 962-й. Приступаем к выполнению задачи.
   Немытое в течение трех недель, исполосованное потеками пота и рубцами обожженных под ярким солнцем морщин лицо Ремизова сияло.
   - Ну, войско... - он сделал паузу, но в этой паузе все его встрепенувшееся войско услышало самые желанные слова.
   - Неужели вниз? - не выдержал командирской паузы Фещук.
   - Команда на спуск. Вечером напьемся воды. Сержант Фещук, сержант Кадыров, проверить людей и оружие. Начинаем движение через пять минут.
  
   Армейская операция продолжалась. Она не останавливалась ни на день, пока второй батальон в полном неведении оставался дежурным по небу. Десантники из "полтинника" и триста сорок пятого полка захватили тюрьму Мессини, почти всех арестантов охрана тюрьмы расстреляла, но и сама пережила их только на день. Южнее, где-то в районе Джелалабада, армейский спецназ внезапно ночью атаковал крупную банду и полностью ее уничтожил, акцию осуществили практически без потерь. Удачно взяли пленных: бывшего советского сержанта, а ныне инструктора, полковника пакистанской армии, и доктора-француза, наверное, долго выбирали, кого брать.
   - Вот так, пока мы грызли галеты, люди делами занимались.
   - На наш век геройства хватит. А если честно - ну его в болото. Знаешь, что у нас новый комбат? В роту два офицера прибыли. Две недели назад в шестьдесят четвертую машину из гранатомета попали, в башню, наводчика ранило, а машине хоть бы что, - Васильев вываливал новости, как телетайпная лента ТАСС.
   - А что Усачев?
   - Земля ему пухом, - техник опустил глаза, - не то ранение, не то тиф.
   - Вот как... Значит, костлявая не разбирает, где комбат, где солдат. Для нее все едино. Нормальный мужик был, без дури, хотя мы так и не сошлись с ним характерами, с первого дня все рейды с нами оттопал. А тут тиф, нелогично.
   - А что логично?
   - Когда в бою. Как Москаленко.
   - Что-то с тобой не в порядке командир, ты на бугре, наверное, лишнего пересидел.
   - Ладно, тебе, Алексеич, мгновенная смерть - это же подарок.
   Новый замполит роты Игорь Куприянов неделю как прибыл из Союза, из Азатбаша, он оказался спокойным, сосредоточенным, любопытным человеком, немного растерянным, не без этого, сразу попав в самую гущу событий, в совершенно чуждую, почти внеземную обстановку.
   - Смотри по сторонам. Держись за мной. Вот и все инструкции. Подвиги от тебя не требуются. Входи в ситуацию, знакомься с людьми, изучай их, они здесь такие же, как в Союзе. Но кое-что соображают. И ничего не бойся, все будет путем.
   - Насчет подвигов и насчет людей понял.
   - Самое главное - держись за мной.
   Операция продолжалась, и Ремизов знакомился с новым офицером на марше, оглядываясь на него за спину, пытаясь перекричать грохот реки. Батальон с новым комбатом майором Филипповым и полк с начальником штаба подполковником Лосевым преодолели с третьей попытки хребет и гору Бомвардар и вклинились в ущелье Аушабы, дерзкой, совершенно бесшабашной реки, которая одновременно выполняла и яростный слалом, и суперспринт. Поток ледяной воды бесновался в каменном ложе среди отвесных скал, округлых и огромных валунов. Там, где ложе реки сужалось до нескольких метров, река ревела, как от боли, вонзалась в эти трещины, сплющивала свое узкое, стремительное тело. Водопады и фонтаны крупных брызг во многих местах обрушивались на каменные берега, на узкую тропу, выстланную камень к камню столетия назад теми, кому эта свирепая израненная река была частью маленькой родины. Ущелье вобрало в себя все подразделения полка и пропускало их по единственной тропе медленно, отчего Ремизов с другим, внутренним холодом смотрел вверх, где за обрезами скал виднелось небо. Если оттуда, из-за этого обреза, начнут сыпаться гранаты, река станет красной. О чем думает Лосев, как он завел нас в этот капкан?
   Приблизившись к Куприянову на широком участке тропы, он прокричал ему в ухо:
   - По возможности держи дистанцию. Требуй это и от солдат. Нельзя допускать скучивания людей.
   - Почему? Так же легче управлять.
   В движущейся колонне на скользкой тропе, да еще под грохот падающей воды любые вопросы и объяснения исключались, и бровь у Ремизова от удивления приподнялась.
   - Потому что мои команды выполняются, - сказал он сухо и не скрывая раздражения. Но на первом же привале добавил: - Потому что люди становятся толпой, а толпа - стадом баранов, а баранов ведут на бойню. Теперь ясно почему?
   Учатся на лучших примерах, но то, что сейчас происходило перед глазами замполита, примером назвать не поворачивался язык. Рота потеряла очертания и растворилась в бесконечной и бесформенной колонне полка, и если командир роты был в чем-то уверен, то только в том, что последним идет Кадыров и сзади него отставших и потерявшихся нет. Передовой отряд полка уперся в разрушенный мост, переправы через бешеную Аушабу не оказалось, и с первыми сумерками полк, зажатый стенами ущелья, встал. На поиски переправы ушло все оставшееся светлое время суток. Шестая рота успела им воспользоваться и еще до темноты начала подъем.
   - Запомни одну важную вещь, замполит, соответствовать надо не только должности, которую занимаешь, но и ситуации, в которой оказался, - на выдохе рваным хриплым голосом говорил Ремизов, пока они, забросив автоматы за спину, на ощупь, вгрызаясь пальцами в трещины камней, в корешки мелкого кустарника, медленно ползли вверх, к темнеющему проему неба. - Это правило.
   - Понял.
   - Больше не спрашиваешь почему?
   - Потому что баранов ведут на бойню.
   - Молодец, на лету схватываешь, - еще несколько шагов руками, ногами, еще несколько мощных выдохов. - Потому что офицер, кто бы он ни был, обязан принимать решения и отвечать за них. А если он не примет решения?
   - Рота станет толпой.
   - Толпа - стадом.
   - Стадо ведут на бойню.
   - Отлично. То же самое должен знать сержант о работе сержанта. Вот и вся твоя политработа на ближайшую неделю.
   Так и не добравшись ни до вершины хребта, ни до пологих скатов, остановились на небольшом выступе скалы. Двигаться вверх стало невозможно, ползти, ничего не видя впереди, на ощупь, не получалось, проскальзывали и подошвы ботинок, не находя упора. Оглядевшись, Ремизов не увидел дна ущелья, темнота стремительно наползала, и вскоре он не видел и пальцев вытянутой руки.
   - Мурныгин.
   - Здесь я, - голос связиста прозвучал сверху. - Сижу, вроде бы нормально.
   - Игорь, ты как, закрепился? Не спи. А иначе... Сорвешься.
   Ремизов очнулся оттого, что почувствовал, как начал сползать вниз. Попробовал зацепиться каблуками, но они болтались, чуть касаясь грунта. Перевернувшись на живот, он наконец остановился и замер, боясь сделать резкий вдох. В ту же секунду из полудремы вывалился Куприянов и следом Мурныгин.
   - Игорь, - громким шепотом позвал Ремизов, - дай руку.
   - Ты где? - таким же шепотом, еще не вспомнив, где находится, ответил Куприянов.
   - Я сполз с выступа. Слушай мой голос, - наконец он почувствовал пальцы, ладонь. - Упрись во что-нибудь и тяни медленно. Я поищу упор.
   Он выбрался. Но снова не понял: это еще один, очередной день рождения или еще одно предупреждение? До рассвета оставалось немного, и теперь он не сомкнул глаз, поражаясь своей фатальной везучести, пятый раз горы сыграли с ним в поддавки. С наступившим рассветом первый же взгляд вниз поколебал дух - дно ущелья не просматривалось и при утреннем свете, а взгляд вверх вызвал волну удивления - всего в нескольких метрах над ними начиналась пологая ложбина, которая выводила на хребет.
   Широким охватом подразделения полка в течение дня прочесали ближайшие извилины горного массива, но духи еще раньше оставили этот район. К вечеру второй батальон вошел в долину Аушабы со стороны главного хребта и двинулся к устью, к выходу на Панджшер. Ремизов постоянно сверял движение с картой, пытаясь понять, откуда духи вели огонь, где располагались их огневые точки, почему так трудно шла с ними борьба. Долина оказалась широкой и плодородной, сплошь засеянной пшеницей и ячменем, но теперь, после трехнедельных бомбардировок, для уборки здесь ничего не осталось, все выгорело дотла и черными разводами пепелищ на соломенно-желтой земле больно резало глаза. Прошли небольшой кишлак, потом еще один. Ни одного целого дома, только руины - артиллерия в паре с авиацией дают отменный результат. Когда приблизились к горловине ущелья, к прицельной дальности стрельбы по переправе, картина разрушений стала такой выразительной, что никто в строю не проронил ни слова - только звякало оружие и снаряжение в такт стуку ботинок по каменистой дороге, идущей через долину. Здесь было разрушено все, и горы у основания представлялись остовами рухнувших строений - другой цены за гибель наших людей Ремизов и не представлял. Иногда и ему становилось жутко, но он тут же пришпоривал растерянные чувства: черт возьми, не мы начинали! Эти горы, черно-серые по своей геологической природе, почти сливались с картиной лунного пейзажа, со множеством воронок, перекрывавших одна другую, с комьями глины и чернозема, усыпавшими долину, и серой пылью, поднимаемой низовым ветром. Исковерканными проемами чернели выжженные дыры пещер - это места засад, здесь собирались и отсиживались бандгруппы перед нападением на наши и афганские колонны, здесь их и достали вакуумные бомбы, свой результат они гарантировали.
   Следующим днем, выйдя из Пишгора, поднимались на Дархиндж, к отметке 3943. День выдался хмурым, солнце не жгло головы и спины, но для Ремизова главная радость заключалась в том, что его рота действовала в тылу боевого порядка и уж точно не могла напороться на засаду. И задача сегодня была необычной: провести в районе Дархинджа разведку образцов цветных с синими и зелеными прожилками камней, отмечать на карте координаты, где их обнаружили. Лазурит - полудрагоценный камень, так и необретенное достояние республики, которое способно и обуть, и одеть, и накормить всю страну. Ремизов много слышал о лазурите, но никогда не держал в руках, не видел, а может, наоборот, и видел, и держал, но не догадывался об этом. Словно на свалке разбитых мозаичных панно, засыпавших осколками и долину, и отроги, повсюду лежали, нагромождались красивые разномастные камни, их оказалось много, чего раньше месяцами никто не замечал. Может быть, среди них и окажется тот самый лазурит.
   - Теперь мы геологи, понял, замполит?
   - Понял, - Куприянов понимающе крякнул, - вот она, интернациональная помощь.
   - Ничего ты не понял, - в сердцах бросил ротный. - Что вы, замполиты, все такие упертые? Разуй глаза, ты целую неделю горы топчешь, неужели еще не дошло, в чем суть? Наша интернациональная помощь - это наше надежное оружие и наша алая кровь. Геология - совсем другое дело, они, афганцы, ведь хоть чем-то должны с нами расплатиться за тысячи порубанных жизней и миллиарды потраченных рублей.
   Маленькая обида скользнула по лицу Куприянова, ротный не слишком с ним церемонился. Замполит понимал, что не попадает в смысл происходящего, как бы проскальзывает мимо этого смысла. Мы боремся за счастье братского народа, чего проще? А если у соседа порядок, то и нам спокойнее. Разве плохие аргументы? Но, глядя в спокойное, улыбающееся лицо Ремизова, он чувствовал, что и здесь у него вышла промашка. Куприянов промолчал и не ошибся, для ротного порядок - это когда служба на постах не спит и дистанция в колонне выдерживается, а счастье - когда накормленный боец лег на сухой валежник и уснул до рассвета. И нет у него другой идеологии.
   - Камней тут тьма, как песка на пляже.
   - Вот! Теперь ты ближе к истине, замполит, - одобрительно воскликнул Ремизов, - или мы на красивые камешки смотрим, или за противником наблюдаем. Одно из двух.
   Весь этот район на подступах к Дархинджу - сплошное каменное ложе. Сколько же лет этим глыбам, если поблизости нет ни рек, ни водопадов, а у них обкатанные округлые бока, как будто несколько столетий изо дня в день их била и омывала рвущаяся с ледников вода. А может быть, они раньше лежали на морском дне? Да, молодому замполиту есть о чем подумать.
   Рота шла вверх на этот раз медленно. Очередная полка, поднимавшаяся вдоль обрывистой стены, забралась на высоту семиэтажного дома. У таких полок одно неоспоримое преимущество, их невозможно заминировать, но все другие свойства - сплошь недостатки. В своей верхней точке полка сузилась до полуметра, солдаты преодолевали ее, двигаясь левым боком вперед и лицом к стене. Ремизов шел седьмым. Альпийский вещевой мешок чиркнул по стене, громкий шорох заставил вздрогнуть, оглянуться на тех, кто еще не прошел дефиле.
   - Аккуратнее! Не дергаться! Тропа сужается. Все лицом к стене.
   Этот возглас больше предназначен для очистки совести, чем для дела. Слабому, несобранному солдату предупреждением не поможешь, а подготовленный солдат в мелочной опеке не нуждается. Только кто тут у Ремизова подготовленный? После трех недель безо всякого движения, после сидения на голодном пайке и без воды что мог ротный ждать от своих солдат? За плечами все тот же неубывающий груз оружия и боеприпасов, вокруг - обычный разреженный без кислорода воздух.
   - Командир! - почему-то громким шепотом вдруг проговорил Куприянов, но теперь и Ремизов услышал странный шелест и резко обернулся. Бесформенный предмет, напоминающий крупный камень, сорвался с полки, без стука рухнул на бугристый каменный склон, его подбросило, потом еще раз и еще долго било о валуны, пока он не докатился до нижней точки.
   - Ну? - разрубая тишину, прокричал Ремизов.
   - Это боец, - замполит не ошибся, и теперь это видели все.
   - Вот черт, ни дня без приключений!
   Скрюченное, обмякшее тело с неестественно подломленной ногой, залитое кровью лицо, разодранная форма с просвечивающимися сквозь дыры ссадинами. Ремизов поднял голову, посмотрел, откуда он упал. По спине пробежали мурашки.
   - Готов. Еще один вклад в копилку интернациональной помощи.
   Солдаты негромко переговаривались, но больше молчали. Они всматривались в лицо смерти, леденея от него, восхищаясь им. Это лицо показалось Ремизову чуть розовым, и он взялся трогать и дергать плечи, руки, ребра, ноги, пока боец не застонал.
   - ...твою мать! Он живой! Мурныгин, "вертушку"!
   Двумя днями позже они карабкались в Парандехе, в другом районе Панджшерского ущелья, куда батальон перебросили десантными вертолетами. Здесь и воздух казался другим, а может, и не казался вовсе, ниже уровень - больше кислорода, но за три дня рейда ни одной пули над головой не просвистело, и духа ни одного не обнаружили. Заканчивался второй месяц армейской операции, и всем, начиная с ротного до последнего солдата, хотелось упасть в белую постель и не просыпаться несколько дней.
   Сумерки застали их на спуске. Ремизов подошел к обрыву и отшатнулся.
   - Фу! Дух захватывает. Красота.
   Это была красота особого рода, потому что под ним простиралась почти отвесная стена высотой около двухсот метров.
   - Пойдем в обход? - Куприянов засомневался, глядя вниз, а заодно оставляя командиру шанс на осторожное решение. Он до дрожи помнил тот безумный полет и разбившегося солдата на подступах к Дархинджу, и до сих пор не знал, как относиться к происшествию. Ремизов внушал солдатам, что каждый сам отвечает за свою задницу, то есть за себя, он же, как замполит, считал, что ответственность за все эти "задницы" на них двоих. В ответ же слышал совершенно либеральное: давай и духам оставим чуть-чуть ответственности. За что-то же мы их бомбим.
   - Так ты думаешь, в обход? - Сам он думал по-другому. Зачем ему в роте горцы, то есть чеченцы, если рота в горах будет двигаться, как по равнине.
   Коротко посовещавшись, решили начинать спуск. Первым все по тем же самолюбивым соображениям вызвался идти Коцуев, физически крепкий и самостоятельный сержант, в общем, один из лучших. Лучшие должны быть первыми, а первые - лучшими, разве кто-то с этим поспорит, вот и Ремизов не стал спорить, отправляя Коцуева вниз. Назвался груздем - полезай в кузовок, назвался горцем - тоже полезай. Вторым отправился он сам.
   Ремизов всегда боялся высоты, теперь же эмоции как-то ослабли, и глядя вниз, он думал совсем о других вещах. Отвесная стена при внимательном рассмотрении оказалась не такой уж и неприступной, выступы, сколы и трещины породы позволяли ставить ноги, удерживаться руками. Он даже рассмотрел несколько узких полок. Самое главное, что стена просматривалась до дна ущелья и не могла приготовить сюрприза где-нибудь ближе к концу спуска. И еще - надо успеть до темноты.
   Спускались медленно. Рота по цепочке, от Коцуева к Ремизову, от Ремизова - дальше, от солдата к солдату, как эстафетную палочку, передавала уступы, проверенные ногами и руками идущих впереди. Руководствуясь внутренним чутьем, Коцуев понемногу смещался вправо, и когда наверху кто-то оступился, и вниз посыпались камни, они никого не задели. "Конечно, я отвечаю за все "задницы", - с усмешкой думал Ремизов, - но разве я должен это объяснять? Пусть только кто-то упрекнет, пусть только попробует. И сейчас впереди меня один Коцуев. И в Дархиндже сначала прошел я, а уж потом этот индюк сорвался. Хорошо, что вещмешок его спас, а иначе..."
  -- Не растягиваться. Не отставать, - ротный смотрел вверх чаще, чем вниз.
   Люди разные, силы и дух у них разные. След в след, ступня к ступне, рука к руке. Они шли, спускались, ползли вниз на животах, ведомые нитью Ариадны, уверенные в том, что там, где прошел лучший сержант и их командир роты, с ними ничего не случится.
   "...Разве можно ответить за всех? Что я, господь Бог? Вот Жуков, большой человек был, а разве мог он ответить и за Сталина, который им командовал, и за солдата в передней траншее, которого он сам посылал в бой? Сколько людей полегло подо Ржевом, на Зееловских высотах! С него еще спросят".
   - Не отставать. Скоро стемнеет.
   Когда Ремизов сам добрался до дна ущелья и принял весь взвод Кадырова, первые сумерки накрыли землю, а замыкающий взвод во главе с Айвазяном еще висел на середине стены. Глядя с запрокинутой головой на эту огромную скалу, на своих альпинистов, он почувствовал, как вместе с мурашками вдоль спины к нему вернулся страх высоты.
   Когда все спустились, подкралась ночь. Привал сделали здесь же, найдя удобную расщелину с открытыми подступами. Странно, что нового комбата совсем не интересовало, где под звездами бродит шестая рота. Эфир молчал, и в ответ на запросы неслось лишь легкое шуршание трущихся друг об друга радиоволн. Да ну и черт с ним, пусть он боится остаться в одиночестве, нам-то что, мы здесь, как дома. Грех было жаловаться на Усачева, земля ему пухом, он никогда не бросал своих. Пока не сравнишь - не поймешь.
   - Коцуев, сегодня ты совершил поступок. Вернемся - представлю к медали "За отвагу". Обещаю, - ротный положил руку на плечо младшего сержанта, - а теперь, дай Бог, чтобы этот рейд и эта ночь в рейде стали последними, и чтобы мы наконец заступили на посты охранения.
   Уже засыпая, Ремизов спохватился: какой последний рейд, какая последняя ночь? Я хотел сказать, крайняя. Конечно, крайняя. Господи, прости меня грешного, ну ты же знаешь, что я имел в виду...
  

* * *

   Пока второй батальон штурмовал Парандех, по его расположению, по расположению полка неспешной походкой, явно демонстрируя пренебрежение к опасности, а может быть, и к самому полку, прохаживался первый заместитель министра обороны Соколов.
   Кашаев, получив утром шифротелеграмму о прилете высокого гостя, уперся в нее немигающим взглядом, сжал зубы от напряжения, поморщился и, наконец, вспотел. В полк никогда не заглядывали посторонние, ни у кого духу не хватало нырнуть в это ущелье, в это змеиное гнездо, ни одного героя-корреспондента здесь не видели. А тут сразу замминистра, что он здесь забыл? Для вручения наград и званий первые лица государства приглашают на свой паркет, и только если нужно немедля решить проблему, учинить разнос, ступают начищенным сапогом на обыкновенную землю, в обыкновенную грязь. Так случается редко, когда решение должно быть принято сразу и без консультаций. Кто же решится на это и какова должна быть причина? Вот здесь, дойдя логикой до слова "причина", Кашаев и вспотел.
   Полк словно вымер. Все, кто не участвовал в операции и находился в пункте постоянной дислокации, попрятались на огневых позициях и в казармах, только поварихи больше обычного гремели в офицерской столовой, спеша приготовить сытный обед для гостя. Соколов в сопровождении двух офицеров разведки и порученца подошел к штабу полка. У входа навытяжку зачем-то стоял сержант, дежурный связист. Наверное, не успел скрыться, и теперь командир полка, шедший сзади свиты, в ожидании каверзы от замминистра покрылся белыми пятнами.
   - Как служба, сержант? - большой гость был великодушен, он прибыл совсем по другую голову.
   - Нормально, товарищ генерал армии.
   - Душманов бьем?
   - Как положено. Бьем.
   - Да, из тебя слова лишнего не вытянешь, - добродушно сказал замминистра.
   - Закурить бы, - вдруг выдавил из себя сержант, не зная, о чем вообще можно говорить с генералами.
   Соколов повернулся к порученцу.
   - Угости сержанта, - видя, как офицер торопливо открывает пачку сигарет, не удержался от замечания, - всю отдай. Сержант Родину защищает на переднем рубеже.
   В кабинете командира полка спокойный тон разговора изменился.
   - Ты что тут творишь, командир полка? Ты же камня на камне в ущелье не оставил. А где результат? Я тебя спрашиваю, где результат?
   - Мы контролируем ущелье, товарищ генерал армии.
   - Да, контролируете. Ценой невероятных жертв среди мирного населения. Вы сколько людей побили? Ты знаешь? Разведка докладывает страшные цифры.
   - Какие же они мирные? Мы сколько трупов взяли - все с оружием.
   - А то, что не взяли? - Соколов ткнул карандашом в полотно разостланной карты с нанесенной на нее тактической обстановкой и координатами плановых целей артиллерии.
   - Ты знаешь, что от этих кишлаков остались одни развалины. И после этого вы не воюете с мирным населением?
   - Так война же...
   - Война, говоришь? Задача полка заключалась в том, чтобы во взаимодействии с соседями полностью овладеть ущельем, контролировать его, вычистить все, вплоть до перевалов. Переломить ход событий. Завладеть инициативой. А вы тут застряли. Себя охраняете. Вы совершенно не владеете обстановкой. Был бы толк от вашего чрезмерного лихачества, никто бы тебя за него не упрекнул.
   Заместитель министра в сердцах бросил карандаш и вперил взгляд в уже разгромленные кишлаки. Дело, конечно же, не в этих кишлаках и не в этом перепуганном командире полка, который скорее жертва, чем агрессор, и от которого на самом деле здесь, в ущелье, мало что зависит. Ему, Соколову, дали на откуп огромные материальные ресурсы, практически все вооруженные силы южного направления для решения локальной задачи. Разведать основные места базирования, расположение складов вооружения, имущества - и считай, что авиация уже превратила их в пыль. Выставить заслоны, блокировать пути выдвижения караванов - и с интервенцией покончено. Так в чем же дело? Увеличить группировку? Незначительное расширение контингента ничего не изменит - надо удваивать. Но заканчивается лето, времени, данного генеральным, остается мало. Его взгляд потянулся к границе с Пакистаном, к предместьям Пешавара, где дислоцировались базы подготовки боевиков. Вот бы где нанести ракетно-бомбовые удары. Близок локоток, да не укусишь. Неужели мы, такие великие, и ни на что не способны? Чушь собачья, мы их в бараний рог согнем! Надо только найти решение.
   Первый заместитель министра не ошибался. В его власти превращать в пыль города, чего уж больше? И ему, старому и бесстрашному воину, не надо примерять к себе чужие лавры, у него и так достаточно славы и полномочий. Что позволено Юпитеру, не позволено быку. Надо только найти решение.
  
   Так что же позволено Юпитеру?
   Очень многое, здесь нет и тени сомнений. Например, начинать великие войны, указующим перстом отправлять на гибель тысячи и тысячи людей. А что не позволено? Останавливать эти войны, воскрешать погибших. Позволено вместе со славой, вместе с гордыней принять стыд и проклятье. Не позволено отмыться от чужой крови. Позволено погубить себя и не позволено спастись.
   Ящик Пандоры открыт, и как бы ни всматривался генерал армии в предместья Пешавара, изменить ничего невозможно, действие равно противодействию.
  
  

ГЛАВА 11.

Апостолы войны

   Он здесь был на сто процентов своим. Полтора года на войне... Это еще надо попытаться представить. Кажется, у войны от него не осталось тайн. И забирать его жизнь она тоже не собиралась. У тех, кто так долго с ней живет бок о бок, не так-то просто что-то отнять: ни патрон, ни автомат, ни жизнь. Это другое измерение. И однажды, накопив тысячи эпизодов впечатлений, выйдя из них свободным и сильным, он сам про себя это понял. Утром внезапно, вдруг, глядя в зеркало, перед тем как идти на построение к штабу полка. Так бывает. Приходит откровение, когда явственно слышишь - нет, не слова - мощные чужие мысли, неведомо чьи, входящие в глубь сознания, как убеждение, как пророчество. Ремизов расправил плечи до хруста в лопатках, поднял подбородок, жить становилось ощутимо легче.
   - Ну что. Вперед. И хватит дергаться. Ничего со мной не случится.
   Мордасов, сменивший Кашаева на посту командира полка, опять устроил утренний разнос - страсть у него такая, искать с рассвета повод для закручивания гаек, а заодно и для самоутверждения. И этот повод он всегда находил, становился недовольным, раздражительным, а потому в хорошем настроении его никто до сих пор не видел. Он был жёсток, почти груб, возможно, командир полка именно так представлял себе образ строгого руководителя, что отражалось даже в его походке, утяжеленной, медлительной, а если к этому прибавить обличительный взгляд, которым он одаривал подчиненных... Получился бы портрет. Но Ремизова интересовал другой вопрос, во имя чего он такой значительный и важный, во имя какой высокой идеи, чью жизнь он защищает сейчас? И как бы это ни показалось Ремизову странным, такая идея действительно существовала, обычная, чистая, благородная - самоотверженное служение Отечеству, только понимал ее Мордасов по-своему. Самоотвержение должно быть полным и всеобщим, и даже жертвенным, только тогда интернациональный долг имел бы смысл. Прослужив в нескольких военных округах на многих командных должностях, он точно знал возможности мотострелкового полка, нашей армии, и то, что эта прославленная армия не справлялась с поставленной задачей в каком-то занюханном ущелье, да еще несла большие потери, вызывало у него негодование. Крепость духа и воинская дисциплина - его кредо было достойно штандарта римского легиона.
   Лицо командира полка, покрытое аллергическими красными пятнами, на утреннем построении походило на апрельский тюльпан или на спелый помидор, плотно сжатые губы плохо шевелились, не слушаясь хозяина, но слова очередной угрозы все-таки просачивались сквозь трещину губ.
   - Если кто опоздает из отпуска... - он сделал паузу, обвел строй взглядом безжалостного охотника, - хоть на день, под трибунал отдам!
   - Вот напугал...
   - Погулял бы по горам с наше, - прошелестела вторая шеренга.
   - Кто там комментирует? Кто недоволен? Я покажу вам кузькину мать. Разболтались совсем, службу забыли. А ну, подтянуть всем ремни, заправиться.
   Разглаживая мнимые складки на обмундировании, поправляя полевые фуражки, зашевелилась первая шеренга офицеров полка. Над строем с холодком повис не высказанный вопрос - неужели и вправду отдаст? Ремизов однажды присутствовал на показательном судебном процессе, где офицеру, начальнику службы, за хищения "впаяли" по максимуму - семь лет - и полгода не скостили на жену с грудным ребенком. За кражу дали, как за убийство, - процесс был показательным, никто не нуждался в установлении истины, все было решено до суда. Вот и сейчас, нужна ли командиру полка та самая сермяжная правда? Ремизов и не думал так глубоко заглядывать в мысли Мордасову, но как-то внезапно, в порыве вдруг понял, что тот, кто стоит перед строем, не командир. Может быть, прокурор, чекист, или сама партийная справедливость - кто угодно, только не командир.
   Вперед выдвинулся Литвинов, обстановка в строю чуть разрядилась.
   - Комиссия полка со мной во главе проверяла организацию службы на постах охранения. Впечатление удручающее. "Зуб дракона". Я, конечно, понимаю, что это самый сложный пост, но он же совершенно не оборудован, там невозможно нести службу. Солдаты, как пещерные кроты, спят в каких-то норах, грязные, скрюченные, на них смотреть страшно. Я забрал с собой двоих самых грязных, отчистил, отмыл.
   - Ага, сам, наверное, мыл, чистил...
   - На пост на "вертушке" добрался - подвиг совершил...
   - Точно, за медалью летал...
   - А когда отмыл, обнаружил кожные заболевания. Спрашивается, где старшина?
   - А где командир роты? - перебил своего замполита командир полка. - Вот с кого спросить надо.
   - Так он на этом посту и есть старший. Там и ротный такой же, как солдаты.
   - Не понял, - Мордасов непроизвольно покрутил головой, словно сбрасывая наваждение.
   - Так ведь воды у них там нет. Каждый литр на счет. Вот они и не моются, экономят. Посадочной площадки нет, "вертушки" груз сбрасывают, сидя на двух колесах, а иногда и не приземляясь. Не любят вертолетчики этот пост, постреливают часто, подбить могут.
   - Что на других постах? - Мордасов, недовольный докладом и отсутствием тонкости мышления у замполита полка, даже не пытался скрыть раздражения.
   - На двадцатом посту служба организована хорошо.
   - Кто там старший?
   - Лейтенант Хворостовский, командир взвода, год как после училища.
   - И у него все хорошо? Как с материальным обеспечением?
   - У него все есть, пост всем обеспечен. Там не нужен вертолет. Пост расположен низко, на себе все переносят, караваном. Но дело-то в другом. Там все организовано. Есть расписание постов, график дежурств. Выпускается боевой листок. Отмечают дни рождения солдат. У Хворостовского боевая подготовка налажена, стрельбы проводятся. В порядке инициативы взводный организует тематические диспуты, а для развития кругозора коллективное разгадывание кроссвордов. Не дает мозгам киснуть. Библиотечку завел. Заставляет книги читать. Даже тех, кто читать не умеет, - замполит глуповато улыбнулся своей шутке, но Мордасов не видел улыбки и вполне серьезно спросил:
   - А что, и такие есть?
   - Так точно! - сбитый с толку замполит не знал, что теперь говорить, но слово не воробей, вылетело - не поймаешь. - У него узбеков много. Из кишлаков. Они и по-узбекски не все читать-писать умеют.
   - Ну что же, молодец лейтенант.
   - Так точно, товарищ подполковник. Он считает, что у солдата не должно быть времени для дурных поступков.
   - Правильно считает. Почему же у командира роты на посту нет порядка?
   - Ротный находится на самом ответственном и самом сложном участке. Так давно заведено. Не все от него зависит.
   - Да, на самом ответственном. И ответственности с него никто не снимает. А вот с должности я его сниму, - здесь Мордасов высоко поднял указательный палец, бодро крякнул, как будто найдя верное решение, а в строю показалось, что он хотел воскликнуть победное "Эврика!".
   - Он только рад будет, - произнес молчавший до этого Лосев. - Мы его как командира взвода переведем на другой пост. Там больше кислорода, воды. Меньше стреляют, меньше проблем. В общем - в дом отдыха.
   - Я не понял вас, начальник штаба.
   - Что тут понимать? Пусть служит, где служит, пусть пашет. Вот помочь бы ему с обеспечением.
   - Я всем помогу! - угрожающе возвысил голос командир полка и снова оглядел напряженный строй офицеров. - Вы главное забыли, то, зачем вы здесь находитесь. Вы выполняете интернациональный долг. Он есть! Армия защищает интересы государства. Укрепляет мощь государства. Здесь, на передних рубежах. Я добьюсь, чтобы в этом полку никто не забывал об этих интересах. Завтра проведем строевой смотр полка. Я посмотрю подразделения и по каждому офицеру сделаю свой вывод. Плаца у нас нет, так что построение в девять утра на площадке напротив склада артвооружения.
   Впервые, несмотря на грозное сопение Мордасова, офицеры задвигались, оглядываясь по сторонам, не скрывая недоумения. И на лице Лосева явно отразилось замешательство. Полк, непрерывно ведущий боевые действия, изрытый траншеями, окопами и укрытиями, полк, в котором никто и никогда не ходил в колонну по три завтра будет выстроен на террасе под бинокли наблюдателей и прицелы снайперов. Потом все дружно вперили взгляды в новоявленного реформатора и поняли, что он не только не шутит, но доведет начатое до конца.
  
   Днем в роте объявился Черкасов. Мысленно Ремизов давно простился с ним, не ожидая ничего оптимистичного от предстоящего военного суда. Но, как оказалось, суд прошел, и его бывший замполит, расправив китайские глаза, раскрыв руки, со своим обычным каламбуром бежал к нему обниматься.
   - Командир, встречай зека! Били - не добили, судили - не досудили. Короче, впаяли мне шесть лет условно. В шестой роте меньше шести лет дать не могли.
   Он зажигательно засмеялся, а Ремизов почувствовал, что по-настоящему рад видеть Черкеса, наверное, единственного человека, который связывал его невероятное настоящее с далеким, скрытым семью горизонтами, таким же невероятным прошлым. То прошлое безжалостно изрублено в куски, истлело до золы, до праха.
   Вечером, врезав как следует водки, они вживались в новую тему своей жизни.
   - Погоди, щас спою, - Черкасов упрямо и бестолково раз за разом теребил струны расстроенной гитары. - "Вези меня, извозчик, по гулкой мостовой, ..."
   - Так что теперь с Куприяновым делать?
   - Ну ты спросил. Откуда я знаю? Понимаешь? Судья меня спрашивает, а я ему, как есть, как на духу... Говорю, да я за веру, царя и Отечество живот положу на алтарь борьбы за свободу афганского народа.
   - Ты все собрал в одну кучу.
   - А он мне приговор. Ну ты знаешь... И еще шесть тысяч рублей в пользу родителей, чтобы памятники поставить. Опять шесть... Одни шестерки кругом. Ты представляешь, они, родители, приехали в Ташкент, они меня обвиняли, что это все я наделал. Кому угодно мог в глаза посмотреть, а им не смог. Такая жуть меня брала, аж кишки сводило. Ну как же им объяснить? Я вместе с бойцами под эти долбаные снаряды попал, меня от их смерти ничто не отделяло, - Черкасов замолчал, стравливая засевшую в самом сердце горечь. - А потом, после суда, меня вызвал к себе начальник политуправления округа. Представляешь? И спрашивает, мол, что теперь с тобой, уголовником, делать? Нет, ты не представляешь, а я так ему обрадовался, ну и говорю. Как на духу, да я за веру, царя и Отечество... Говорю, отправьте меня назад, в мою роту, я не могу без нее, я дважды ранен, меня теперь ни одна пуля не возьмет. Он даже опешил сначала. Но долго думать не стал. Говорит, мол, я не золотая рыбка, но твое желание исполню. И вот я здесь. А ты думал, я сюда приехал прохлаждаться?
   - Служить, замполит, служить. А Куприянова, значит, за штат. Теперь ясно.
   - Пусть радуется, ему повезло. У нас ведь особенная рота. Так, командир? Ставь задачу. Надену белую сорочку и на казнь, чтоб ярче кровь алела на манжетах...
   Черкасов громко засмеялся, хлопнул Ремизова по плечу, и для всех, кто слушал его рассказ, так и осталось непонятным, чего в нем было больше - неуемной радости или прикрытой ею грусти.
  
   После спектакля, устроенного Мордасовым, старый взводный Хоффман непременно сказал бы: "Профуфукаем мы войну с такими начальниками". Он извинился бы за моветон, но... позже. И при этом уточнил бы, что грубые, сочные краски наиболее точно выражают новоявленный маразм.
   - Рем, это не Хоффман, это ты сказал. И нет нужды прятаться за его спину. Я тебе как твой замполит говорю. Мы с тобой снова вместе, и я думаю точно так же, как ты. Командир, наша главная задача от этого не меняется. Наше дело - наша рота. Наши солдаты. И кое-что личное - нам с тобой надо дотянуть до дембеля.
   Рота в клубах желто-коричневой, похожей на муку пыли, от которой быстро пачкались свежие подворотнички, выдвинулась на строевой смотр полка. Место построения, терраса, не разбитая танковыми траками, присыпанная щебнем, вместило два батальона, дивизион, отдельные роты. В стриженые затылки жарко светило показавшееся над гребнем Гиндукуша солнце. Солдаты и офицеры непроизвольно вздрагивали, оглядывались назад, на это солнце, на гудящий внизу Панджшер и поднимавшийся за ним отрог близкого хребта, словно старались сбросить с себя перекрестья мнимых прицелов. Они так долго стоят в ожидании смотра, такой плотной массой, такие беспомощные и безнадежные, что духи не имеют права не использовать свой шанс. Они сейчас начнут, наверное, первая мина уже пошла в ствол.
   - И что мы ждем?
   - Ты, замполит, наверное, забыл, как мы в Термезе часами выстаивали?
   - Помню, помню, такое не забывается. Только сейчас мы ждем, когда нас накроют из минометов.
   - Точно. Ждем, - ротный понизил голос, чтобы не слышали солдаты. - Если будет обстрел, по моей команде забираешь третий взвод и гранатометный и бегом вниз, к разрушенным дувалам. Я с первым и вторым - в роту, к машинам.
   - Равня-а-а-йсь! - протяжно крикнул начальник штаба. - Смирна-а!
   Смотр начался. Командир полка заложил руки за спину, покачался с пятки на носок, собираясь с духом.
   - Товарищи солдаты и сержанты, прапорщики и офицеры! Мы советские люди. Мы здесь, на афганской земле, призваны выполнять интернациональный долг. Подставить плечо братскому народу. А вместо этого... - он поднял подбородок, задержал дыхание. - Вместо этого в зоне нашей ответственности, в Панджшерском ущелье, мы творим беззаконие! Гибнут ни в чем не повинные мирные люди, афганцы, крестьяне, их жены и дети. Что мы творим?! Я вас спрашиваю!
   Сквозь затянувшуюся паузу, сквозь неожиданно яркую тишину пробился не умолкающий рокот Панджшера.
   - С кем воюете? С мирным населением воюете? - в какой-то момент Мордасов непроизвольно отделил себя от полка и не заметил этого.
   Это заметил Ремизов, он видел мирных афганцев в Баграме, в Карабаг-Карезе, здесь, в Рухе, в ущелье, но ни он сам, ни его рота с ними не воевала, поэтому он не понимал, к кому обращался командир полка и что он имел в виду. Конечно, старший лейтенант помнил бывшего солдата Кныша, но тот был исключением, и за все, что натворил, он ответит лично. Ремизов в этом не сомневался.
   - Я наведу здесь порядок. И в полку, и в этом чертовом ущелье. Я вас предупреждаю, вы мне ответите за все нарушения воинской дисциплины, я покажу вам кузькину мать.
   Смотр прошел безболезненно. Обмундирование после сидения на Мишинксанге успели заменить, автоматы почистили еще сразу по прибытии, а недовольными и уставшими от службы командир полка и его управленцы сегодня не интересовались, хотя строевой устав это предусматривает. Но главное, что не прозвучало ни одного выстрела.
   Минометный обстрел начался позже, часа в три дня. Короткий свист, резкий хлопок. Ремизов ничего не понял, когда такая мина воткнулась в землю в кустарнике в двадцати метрах от него. Присев у стены полкового магазина, осмотревшись и убедившись, что это место не годится для укрытия, бросился искать ближайшую траншею или перекрытую щель. Он бы побежал к Малике - ее дувал и крепкие стены санчасти здесь рядом, но там теперь много солдат пришло на перевязку. Так и есть, он их увидел между деревьев, вот они соскочили с лавочки, укрылись в стенах санчасти. А-а, это все чеченцы, вот его бойцы - Коцуев, Хатуев, Кадыров, Бекаев, вот и из пятой роты знакомые лица. Вот Абдуллаев, ему скоро домой, на гражданку, он рассказывает очередную историю, и всем от его рассказа смешно. Малика им больше, чем сестра, чем мать, она - старейшина их небольшого клана, их землячества. Снова короткий свист, резкий хлопок. Ремизов вжался в землю в неглубоком, осыпавшемся окопе. Приподнял голову - мина разорвалась на площадке перед санчастью. Испуганные лица чеченцев издалека казались бледными, никто не смеялся, и все сосредоточенно смотрели в одну сторону, выглядывая из-за укрытий. Ремизов повернул голову - Малика, эта отважная крепкая женщина, подставив маленькое плечо, надрываясь, волокла к санчасти бесчувственное тело раненого солдата. Вот она остановилась отдышаться, подняла глаза и увидела своих земляков.
   - Вы что здесь собрались? Вы что в стадо сбились, как трусливые бараны? Женщина надрывается, а они смотрят! Мужчины теперь ни на что не способны, да? Они умеют только прятаться и бояться, да? Вы род чеченский позорите!
   Малика перешла на чеченский язык, отрывистые гортанные слова и резкая жестикуляция свободной рукой яростно умножали чувство ее справедливого гнева и не требовали пояснений. В эти мгновения, освещенная и обожествленная солнцем, на фоне которого вырисовывался ее женский абрис, она выглядела настоящей фурией. И была она безудержно прекрасна. Сердце ротного кольнуло, женщина, созданная для любви, здесь, на войне, занимала чужое место. Красный от стыда Коцуев поспешил ей на помощь, вот он подставил плечо под другое плечо раненого, легко понес его к дверям санчасти, все остальные, беспрекословно повинуясь ее воле, не проронив ни слова, быстро разошлись по своим подразделениям. В полку в разных местах взорвалось еще несколько мин, но это для них уже не имело значения, страх позора оказался больше, чем риск попасть под осколки. Вряд ли когда-либо кто-то из них получит большее оскорбление, чем они уже получили в эти минуты от женщины.
  

* * *

   К сентябрю второй батальон сменил свое расположение, уездная афганская власть выделила для этого большой участок земли к западу от Рухи, и теперь роты и взводы батальона располагались в больших двухэтажных домах с внутренними дворами. Поспособствовал этому и новый комбат-проныра, странным образом у него с командиром полка сложились ровные отношения. Только успели отпраздновать новоселье, поступило ожидаемое и все же еще более радостное известие: батальон с первого сентября заступает на боевое дежурство на посты охранения вокруг Рухи. Пятая рота занимает посты по левому берегу Панджшера с самым высоким, в три тысячи пятьсот метров, а шестой роте достались посты пониже, из которых самый высокий - всего-то две тысячи девятьсот. Оснащенные стереотрубами и минометами, посты выполняли больше функции разведки, чем охранные. Ни с одного из постов шестой роты полк не просматривался, что делало их полностью самостоятельными, автономными, а главная их задача заключалась в наблюдении за местностью на подступах к полку.
   Ремизову как командиру роты определили в командование сторожевой пост N 24, самый большой по протяженности, по вооружению, по количеству личного состава. Поскольку на посту располагались два миномета и два расчета минометчиков, ему на усиление назначили командира минометного взвода Кондрашова, тоже недавно получившего звание старлея.
   - Ну, вдвоем не прокиснем, - Кондрашов обрадовался, - после этих рейдов я чему угодно рад, лишь бы остановиться и больше не лезть вверх, ну хотя бы месяц.
   - Я думаю, мы здесь на полгода.
   - Пойдем, осмотримся. Какие у нас тут владения.
   Проводив долгим взглядом колонну солдат первого батальона, которых они сменили на посту и чьи спины с вещмешками и оружием еще мелькали далеко внизу на тропе, Ремизов удовлетворенно огляделся.
   - Ты представляешь, миллионы людей проживут свои жизни, так и не увидев настоящих гор, - он глубоко вздохнул, наслаждаясь безмерными просторами горного океана. - Нам с тобой повезло, мы теперь каждый день пейзажами любоваться будем. Как же здесь красиво... Дух захватывает.
   - Рем, ты уже полтора года на эту красоту смотришь, и что, только заметил?
   - Когда километрами смотришь под ноги, какие могут быть впечатления.
   - Ну теперь-то можно и оглядеться, - Кондрашов покрутил головой. - Горный пейзаж технологичен. Смотри, крутые склоны с пятнами зеленой травы, осыпи желто-оранжевой глины, черные скальные уступы дают нам хороший обзор местности и ориентиры.
   - Да, ты прав, горное изящество обеспечивает нам безопасность.
   - И мины. Они так аккуратно, я бы сказал, эстетично, зелеными рядами, почти как грибы, растут из-под земли. Это же элемент орнамента.
   - Да, точно, мины. Собирай всех людей к нашему блиндажу. Надо проинструктировать насчет минного поля. Надо осваивать новый быт.
  
   - Пост, подъем! Тревога! - командир роты замер с секундомером.
   Секундомер не потребовался. Кое-как продирая глаза, зевая, солдаты сползали с нар, искали и не находили ботинки. Оспанов даже осмелился посмотреть на часы.
   - Нападение на пост! На позиции бегом марш! Быстро!
   В подкрепление слов ротный вскочил на нары и руками, ногами начал сбрасывать сонных бойцов с теплых матрацев. В блиндаже минометчиков то же самое проделывал Кондрашов. Шла плановая боевая подготовка, отрабатывалась заурядная тема: нападение на пост. Пост пришлось поднимать еще дважды, пока весь личный состав не уложился в установленный Ремизовым норматив.
   - А теперь слушай меня.
   Ночь. Звезды. Полумесяц луны над бесконечным хребтом. При их таинственном мутном свете личный состав, давно проснувшийся, плотной массой в две шеренги стоял в широком окопе и внимал извечной мудрости отца-командира.
   - Наша первая и главная задача - вернуться домой целыми и невредимыми. Кто не согласен, шаг вперед. Ну? - чтобы видеть глаза солдат, Ремизов низко наклонял лицо к их лицам, всматривался в них демоническим взглядом. Никто не шелохнулся. - Поразительное единодушие. Так какого черта мы так сладко спим?! Оборзели совсем! Кто пахать будет, защищая свою жизнь и жизнь товарища? Я один? Меня убьют - что вы делать будете? Духам сдаваться, чтоб они ваши уши на сувениры отрезали?
   Слушай меня! Меня не убьют, можете не дрейфить, это я так пошутил. А вот теперь серьезно. Учебная тревога будет каждую ночь в разное время, пока не научитесь выполнять норматив. Пока я вам мозги на место не вправлю. Когда научитесь - тоже будут тревоги, но реже, для поддержания боеготовности. В трусах, в чем мать родила, в тапочках, в сапогах, мне все равно, по тревоге каждый бежит на свою огневую позицию. Ясно? Это первое. Второе. Если ты спросонья ничего не видишь, не помнишь, не знаешь - расстреливаешь магазин в своем секторе. Пулеметчик - три длинные очереди. Зенитная установка - одна очередь в том направлении, куда смотрят стволы. А стволы еще с вечера смотрят в самом опасном направлении. Оспанов, ясно? Третье. После этого все стволы молчат. Слушаем тишину. Шум камней, стук шагов, крик раненого. Дальше будет либо красная ракета, либо очередь трассеров в сторону цели. Целеуказание дает офицер или сержант. Это и есть команда на открытие огня - залпом бьем в сторону цели. Имеет право самостоятельно открыть огонь любой, кто увидит или услышит духа. Инструктаж закончен. Все вопросы утром. А теперь спать.
   Оставшись в блиндаже одни, без командира, натягивая на себя шерстяные армейские одеяла и готовясь провалиться в сон, солдаты недовольно ворчали.
   - Ну ротный, сам не спит и другим не дает. И так каждую ночь будет?
   - А ты чего хотел? Это же служба.
   - Все по делу, все конкретно. Если какой душок сунется, ему крышка.
   - Ротный знает, что делает.
   - А меня он достал. Ему больше всех надо, - с досадой высказался Дуйсембаев.
   Эти запоздавшие высказывания лишь подтверждали, что кто-то другой определяет их линию жизни. Но правда была проста, как белый день, - пока у них такой ротный, с ними ничего не могло произойти, и первыми это понимали сержанты, которым полагалась своя доля ответственности.
   - Ему - больше всех, а тебе совсем ничего? - негромко отозвался Фещук.
   - Мог бы и днем инструктажи устраивать.
   - Будешь командиром - будешь выбирать.
   - Очень надо, - раздраженно бросил Дуйсембаев, словно ночная тревога увеличила счет его личных обид, и затих, перевернувшись на другой бок.
   - Духи, духи... Откуда здесь духи.
   - Часовые есть, что нам-то скакать.
   - Вот с часовыми и надо разбираться, - это Мец, он отслужил в роте меньше года, и его никто не просил защищать Дуйсембаева.
   - Ты, молодой, заткнись, - тут же отреагировал Оспанов.
   - Вы что тут балаган устроили? Командир все делает правильно, - добавил Фещук, бездельники прикрывали свою леность разговорами, и ему это не нравилось. С ротным горными тропами пройдено сотни километров, и уж кому, как не ему знать науку выживания. - С первого раза не поднялись, вот и пришлось дергаться. Так, Серик?
   - Так, - нехотя отозвался Оспанов и потом более агрессивно продолжил: - Кто в следующий раз не поднимется, отделаю, как Бог черепаху. Я вас научу Родину любить.
   На этом дебаты сразу закончились.
   Утром в положенное время на востоке взошло солнце, и на утреннюю зарядку поднялся двадцать четвертый пост. Разочарованные бойцы раньше пребывали в надежде, что на посту будет полная расслабуха, ешь да спи, да коротай службу в своем окопчике. Кто же сюда полезет, когда здесь столько минных заграждений, столько оружия? Но это оказались ложные надежды, они могли бы и догадаться, что их ожидает с ротным. Теперь им предстояла утренняя физическая зарядка. А еще этот Сегень, писарь, вчера какое-то расписание занятий оформлял. На утренние вздохи Ремизов отвел пять минут, а потом, как и положено, сержант начал первый комплекс вольных упражнений.
  

* * *

   Капитан Мамонтов вернулся в свой родной полк. Не он первый, кто назвал его родным. Посторонние наблюдатели отметили еще на вертолетной площадке, как здоровый розовощекий капитан выкатил вперед свой живот, с достоинством спускаясь по посадочному трапу из Ми-8, непосторонние - непривычную для него влажность глаз. Он оглянулся на подступившие совсем близко горы, на бурлящее ложе Панджшера, на изломанную линию окопов пятой роты, такую же, как и год назад. Ощущение, что вернулся домой, не оставляло его. Ветер от замедляющего ход винта гнал вихрями пыль, первую осеннюю листву.
   - Со второго батальона есть кто? - обратился он к стоящим у площадки прапорщикам.
   - Со второго? Нет, - усатый прапорщик с огрубевшим лицом осмотрел офицера от полевой фуражки до ботинок. - Никак свой. С какими делами к нам?
   - Служить Отечеству. Я новый помощник начальника штаба полка.
   - А со старым что? Он вроде молодой еще?
   - Каламбур, ха-ха, - Мамонтов встряхнулся от смеха. - Подставился бывший помощник по полной, похоронку не по адресу отправил. Дальше - сами представляете.
   - Да, был разговор. Ну так если в штаб, то прямо, а если во второй батальон, то налево и по дороге. У них теперь другое расположение.
   Следом за Мамонтовым из замершего вертолета спускалась светловолосая девушка в такой же униформе, как у всех, совсем юная, по виду чуть за двадцать.
   - А это что за птичка попалась в наши силки?
   - Не про вашу честь - бандероль командиру полка везу.
   - Хороша, - прапорщик скосил глаза и понимающе кивнул.
   - Еще бы, сочный персик, сам бы укусил, да по чину не положено, - похотливо промурлыкал Мамонтов, не заботясь, услышала ли его попутчица.
  
   Савельев искренне обрадовался встрече, разжал в улыбке сухие губы. В данном случае Мамонтов был не тем офицером, которого они с комбатом со вздохом облегчения отправили в Баграм, а человеком из Термеза, из самого сердца ностальгии.
   - Ну, докладывай, как жизнь, как служба, - в его прищуренных глазах играли озорные искры.
   - А что тут докладывать? Вот сослали в полк на должность ПНШ.
   - Сослали, ха, теперь это так называется. Значит, скоро майором будешь.
   - Это всегда так называлось. Но я рад, как черт. Они думали, что сделают мне хуже, - Мамонтов не стал объяснять, кто такие "они", а Савельев не спросил. - Если честно, забухал я пару раз... Потом бабы в медсанбате, ну и понеслось.
   - И тебя к нам на повышение, как бы в наказание.
   - Ну да. Я, кстати, не один прибыл, со мной роскошная красотка. Машинисткой у меня в строевой части будет. Но пока ничья, то есть ничейная, объявляю конкурс.
   - Ну ты сутенер.
   - Да если б мне только один шанс, я стал бы первым рыцарем. Увы... - он демонстративно и без большого сожаления похлопал себя по животу, тронул опухшие мешки под глазами. - А как моя бывшая рота? Из наших остался кто?
   - Из наших, из Термеза, мало кто остался - кроме меня, зампотех наш, Петрович, Ремизов - командует теперь шестой ротой, Черкасов, его замполит, Кондрашов из батареи. Других ты не знаешь, все новые. Про Усачева ты в курсе...
   - Да, в курсе. Хороший был человек. Может, помянем?
   - Помянем. Только не так быстро, а то майора не успеешь получить. Представься командиру полка, он у нас строгий, деловой, очень любит порядок, педант, одним словом. Еще любит крайних назначать, так что смотри, не попади под горячую руку. А вечером давай к нам, познакомишься с новым комбатом.
  
   - А что? Ходят тут руки в брюки, герои. В кого ни плюнь, все с орденами и медалями. Я уже три месяца в Афгане, а мне все намекают в штабе, мол, придет и мое время. Мол, в Кабуле сейчас с этим строго. Я старый майор, рядовым отслужил, сержантом. За моими плечами Чехословакия в шестьдесят восьмом. У должности и у звания должен быть законный авторитет, а тут все поперед батьки да со своими ложками. Разве может быть порядок в такой армии?
   Пока Филиппов с пеной у рта внушал Мамонтову, новому слушателю, свое видение орденоносного вопроса, Савельев перекинулся взглядом с сидевшими за столом. Добродеев многозначительно поднял левую бровь, Петрович чуть вздохнул и опустил плечи, Мамонтов, встретившись глазами, не отреагировал никак, он только изучал расстановку сил в батальоне и в полку. Комбат за этим столом старший, и его самолюбивая мозоль заключалась в том, что не может лейтенант иметь заслуг больше, чем майор.
   - Правильно я говорю, начальник штаба?
   - Как посмотреть. Лейтенанты идут первыми в бой, они первыми и гибнут. У них и ордена. Кому - по заслугам, кому - авансом.
   - Что ты рассказываешь? Первый комбат, что с ним? Убит в бою. Третий комбат ранен? Про моего предшественника сами знаете. Начальник штаба, а сам-то как два ордена отхватил? Сидя в штабе в мягком кресле?
   - Упорным трудом, товарищ майор.
   - То-то же, упорным трудом. А где же мужество и героизм? Ну, ладно, - Филиппов довольно заулыбался, оценив свое попадание в десятку, разгладил на высоком лбу морщины, - я шучу. Серега, Мамонтов, но вот ты теперь будешь в штабе полка дела делать, так ты там не забудь про свой родной второй батальон. Ну, давай хлопнем по маленькой за твое возвращение.
   - Ну, с Богом.
   Они выпили по очередной стопке, и Филиппов продолжил:
   - Я полностью согласен с командиром полка. Надо наводить порядок. Когда нет порядка - нет ничего. Тут мне начальник штаба представление на Ремизова принес ко второй Красной Звезде, это за какие заслуги? Я сегодня утром зашел в расположение роты, дневальный команду вовремя не подает, во дворе не подметено. Вот Добродеев присутствовал, все видел. Если нет порядка, о каком представлении речь?
   - Так он того, он, Ремизов, на посту как две недели, - неловко вмешался Петрович, - как же он во дворе порядок наведет?
   - Не дело зампотеха рассуждать на такие темы, но ротный, он везде ротный. Если есть система управления, если есть организация службы, то где бы он ни находился, порядок будет. Так я говорю, замполит?
   - Так, товарищ майор.
   - А тут представление на орден, да еще на второй.
   - Литвинов перед строем офицеров заявил, что Ремизов ему жизнь спас. И Кашаев, предыдущий командир, поддержал его, отдал распоряжение подготовить документы.
   - Ну, ты бы еще вспомнил царя Гороха. И где Кашаев, мы знаем. Мордасов - командир полка. Пора перестраиваться, товарищи офицеры, восемьдесят пятый год на дворе. Пора, пора наводить порядок. И прежде всего в умах. Батальон должен стать лучшим в полку. Начальник штаба, а с дневальными надо разобраться, а то и твой третий орден мимо носа проплывет, - Филиппов отрывисто засмеялся своей шутке. - Серега, почему до сих пор у комбата не налито, не спи за столом, замерзнешь.
  

* * *

   - Пост! Подъем! Тревога! - Ремизов выдержал паузу, убедился, что первые солдаты, сунув ноги в ботинки, схватив что-то из формы, выскакивают из блиндажей. - Противник обнаружен в районе ориентира номер один!
   Красная ракета взвилась в небо и, разбрызгивая искры, стала медленно опускаться в секторе север-север-восток, в направлении на этот ориентир. Мимо в трусах и шлепанцах с автоматом пролетел Оспанов, следом, стараясь не отстать от друга, такой же голый, Дуйсембаев, за ними уже в полевых брюках Фещук. Раскроив напополам черное небо и черные горы, высветив огневую позицию и голые плечи наводчика, две желтые струи зенитных снарядов ушли в плановую цель.
   - Четырнадцать секунд! Отлично! Расчету зенитной установки прекратить огонь! - Ремизов, стоя на командном пункте, щелкнул секундомером, взял автомат, снаряженный патронами с трассирующими пулями, нашел по вбитым в бруствер колышкам направление на четвертый ориентир. Оранжево-красная трасса воткнулась в ночь, туда, где днем хорошо видна трещина в скальной породе в хребте напротив.
   - Перенос огня! Ориентир четыре! Расход патронов - полмагазина!
   С запозданием, выдав из раструба сноп огня, выстрелил гранатомет. Реактивная граната одинокой красной точкой пошла в ночь и взорвалась, не достигнув цели, на предельной дальности сработал самоликвидатор.
   - Минометному расчету! Одной миной! Огонь!
   Хлопнул стартовый заряд - мина пошла. Несколько секунд ожидания, и белая вспышка разрыва на мгновение вырвала из темноты скальную породу.
   - Фещук, передай по цепи. Отбой тревоги. Сбор на командном пункте.
   Когда весь пост собрался, за исключением трех часовых, Ремизов вывел из строя расчет зенитной установки.
   - За образцовое выполнение учебно-боевой задачи рядовым Оспанову и Дуйсембаеву объявляю благодарность.
   - Служим Советскому Союзу! - смущенно ответили солдаты, не ожидавшие за свой солдатский труд ничего, даже благодарности.
   - Теперь подведем краткий итог: действовали организованно, в норматив уложились. Полный разбор проведем утром в порядке тактических занятий. Посту отбой.
   Офицеры отправились в свой блиндаж. У них, как и у часовых, смена постов. Ремизов по природе "сова", он мог бы не спать долго, пока горит подвешенная над столом керосиновая лампа, пока различимы буквы в раскрытой книге Зенона Косидовского о четырех евангелистах. Кондрашов - жаворонок, дальше дежурить ему. Выходит, что они удачно дополнили друг друга. Два офицера - это легко. Это значит, что твоя спина прикрыта напарником, что любая задача по плечу.
   - Удачная тренировка.
   - Да, кое-чего мы с тобой добились. Теперь будем наращивать качество.
   - Куда ты все гонишь и гонишь? Зуб даю, такой боевой подготовки, как у нас, нет ни на одном посту, ни в полку, ни в дивизии.
   - С зубами не торопись. Нормальная боевая подготовка. Кстати, в первом батальоне есть один взводный, у него не хуже нашего поставлено. Так-то.
   - А-а, Хворостовский. Газеты вслух читать мы тоже умеем.
   - Что Хворостовский? Он прав, у солдата не должно быть времени для дурных поступков.
   - Но нам-то куда дальше? Мы и так каждую ночь, как летучие мыши.
   - Как будто тебе это не нравится. Мы с тобой офицеры, и занимаемся своим делом, вырабатываем у бойцов условный рефлекс на команду, на боевой приказ. И вышибаем из них страх. Наращивать есть что. Они на позиции голые бегут, без снаряжения, ночью уже холодно, скоро зима. А если бой? Вопрос. А если минометный налет, если ДШК брить начнет? Мы головы поднять не сможем. Вопрос. Надо и позиции лучше оборудовать и окопы углублять до полного профиля.
   - У нас длина поста триста метров. На штык копнул, а там уже камень.
   - Нам спешить некуда. Методично, день за днем. И мы выстроим крепость.
   Подъем на посту поздний, сказывается специфика службы, половина личного состава ночью несет боевое дежурство, и, тем не менее, ежедневно в девять утра пост строится для развода на занятия. Солнце греет коричневые горбы хребтов, Сегень, нештатный повар, а не только писарь, заканчивает греметь посудой, Кондрашов произвел доклад оперативному дежурному полка.
   Сегодня первое по расписанию занятие - огневая подготовка. Язык ротного доходчив - если не будешь этого знать, тебя убьют. Уже полтора года он все пишет и пишет свою книгу войны, и каждый постулат в его книге заканчивается однообразно, как и двумя строками выше.
   - Задержки при стрельбе - это то, что можно устранить на месте, а, значит, это каждому по силам. Итак, первая - утыкание патрона. Причина - или грязное оружие, или боец придержал рукоятку затворной рамы. Вторая - недосылание патрона в патронник. Причина одна - грязный магазин. Третья задержка, самая серьезная. Неизвлечение гильзы. Это значит, что канал ствола настолько грязный, что гильза при выстреле запрессовалась в казенной части ствола, а затвор оборвал закраины гильзы. И последняя, осечка. Отсырел капсюль. В итоге. Все причины зависят от солдата, которому надоело жить, а это - пыль, старая смазка, нагар и, не дай Бог, ржавчина.
   Взяли ручки, пишем дальше. Устранение неисправностей. Включаем извилины и запоминаем навсегда. При утыкании патрона и осечке перезаряжаем оружие, затворную раму назад, и - резко отпускаем. При недосылании патрона меняем магазин и ведем огонь дальше. А что делать, когда в стволе осталась гильза? Фещук, отвечай.
   - Если в стволе гильза, достаем шомпол, затворную раму отводим назад и выбиваем гильзу. Если время терпит, лучше сделать неполную разборку автомата и почистить.
   - Хорошо, сержант, садись. Все записали? Теперь учим наизусть, докладывать будет каждый.
   После огневой подготовки и чистки оружия инженерная подготовка. Те самые триста метров окопов полного профиля в каменистом грунте. Одним она, как наказание. Выражение глаз у Меца, когда он берет в руки лом, такое, что всем окружающим впору расплакаться. Он долго разглядывает это настоящее орудие пролетариата, не решается его поднять и еще больше боится опустить. "Лишь бы не по ноге, - думал в такие моменты Ремизов, но тут же одергивал себя: - А хоть бы и по ноге - быстрей в госпиталь отправят и заберут к чертовой матери из роты". Но другим инженерная подготовка - как несколько часов занятий в тренажерном зале. Дуйсембаев, Оспанов берут себе лом или мотыгу, что потяжелее, и давай резвиться - только бугры мышц играют, покрываясь тонкой пленкой соленого пота. Мец сегодня ночью в очередной раз уснул на посту, когда нес службу часовым, и Ремизов через ... твою мать объяснил, что он думает о солдате, который за тридцать минут сна готов предать товарищей. Это неисчерпаемая тема для политзанятий, и корректный разговор с "изменником" еще состоится, а сейчас Мец отдан Оспанову для воспитания трудом, может быть, поэтому у него такие жалостные глаза. Придется "вкалывать" до заката на оборудовании погребка для боеприпасов, это факт - Оспанов и себе не даст поблажки, а уж другим... и ему как нарушителю дисциплины тем более.
   В два часа пополудни оперативный дежурный полка сообщил, что на двадцать четвертый пост поднимается комиссия для проверки несения службы личным составом шестой роты. Скоро будет на месте. Обеспечить встречу. Председатель комиссии замполит полка Литвинов, старый знакомый.
  
   Литвинов давно ходил в замполитах полка. Опытный офицер, почти дипломат, он чувствовал конъюнктуру, хорошо понимал, что война войной, а политика партии - она и в Африке политика партии, и честно исполнял свой служебный долг. Все войны когда-нибудь заканчиваются, и вот тогда крайне важно, чтоб было что предъявить, карьера, как и жизнь, - только одна. Какой же он молодец, что в свое время, тринадцать лет назад, сделал правильный выбор и с должности взводного стал "комсомольцем" батальона. Политработники не могут быть на втором плане, они всегда в первых рядах, вот что важно. И теперь, когда политика партии стала свежим ветром, дующим в паруса, ему есть где развернуться. Уж мы-то поднимем свой парус, вскроем все нарывы в моральном облике полка. Кого надо поправим, а кого-то и каленым железом прижжем, не без этого. На личной храбрости далеко не уедешь, сколько ни пыжься, главное - организация дела, это пусть дураки геройствуют, а его служба заключается в твердой идейной позиции. Но кто упрекнет бравого замполита полка? Сколько выходов на боевые за плечами - Кашаев подтвердит, документы подтвердят. Вот только один случай из прошедшего лета смущает, не к лицу Литвинову, большому начальнику у старлея в должниках ходить. А тут Филиппов заартачился, даже на медаль представление на Ремизова не отправил, одним словом перехватил инициативу. Надо бы восстановить равновесие и субординацию.
   Встреча гостей - дело ответственное. Ожидая комиссию, Ремизов усилил посты. Он сам придумал такое правило. Если обстановка меняется, надо усиливать наблюдение и быть в готовности к работе, ничто не должно застигнуть врасплох. А если за ними "хвост", если их "ведет" снайпер? В том-то и дело, что никто этого не знает.
   Увидев поднимающуюся по хребту небольшую колонну, ротный рассмотрел в бинокль лица людей, убедился для порядка, что свои. Вот сапер в подозрительных местах на тропе что-то проверяет щупом, вот Савельев, это хорошо, во всяком случае хорошо, что не Филиппов с его кислой физиономией, вот связист с Р-109 за плечами, а, да это же Мурныгин, давно не виделись. Ну вот и Литвинов, чувствуется, что изрядно устал, пока добрался до двадцать четвертого поста: еще бы, надо следить за лишним весом. Вот еще один с лишним весом - да это же Мамонт! Откуда он здесь?
   Литвинов улыбался, пожимая Ремизову руку, даже слишком широко для такого случая, отчего казалось, что он вдруг возьмет да и обнимет ротного, все-таки их связывало нечто большее, чем просто служба. Их связывал страх. И это самая опасная связь, о чем Ремизов, конечно, не подозревал. Также крепко пожал ему руку Савельев, его оптимистичный взгляд всегда ободрял. А вот с Мамонтовым они обнялись.
   - Как я рад видеть тебя, чертяка!
   - Я тоже, товарищ капитан.
   - От Маркова тебе привет. Мы с ним и жили в одном модуле, и в один и тот же медсанбат в гости к телочкам захаживали, - он наклонился над ухом, - я тебе скажу, там такие экземпляры...
   - Ну, показывай, ротный, свое хозяйство.
   - Докладываю. На посту несут службу двадцать четыре офицера, сержанта, солдата, в том числе двое - приданные силы, пост радиоперехвата. Вооружение поста составляет: два миномета, "василек" и "самовар", зенитная установка ЗУ-23-2...
   - Хватит, хватит. Мы не за этим здесь... Расскажи лучше, как службу организовал, как настроение людей.
   - Как обычно, согласно распорядку дня, утвержденному командиром полка. Боевое дежурство несут в ночное время дежурный офицер, сержант, он разводит посты, и три часовых на боевых позициях. Наибольше внимание со стороны опасных подступов, таких всего два, и в местах прохода в минных полях. Минные поля в ночное время непроходимы: три сплошных ряда растяжек. При подъеме по тревоге посту требуется тридцать секунд для занятия круговой обороны. Днем службу несут два часовых...
   - Ну а как все-таки моральный дух?
   - Нормальный. Мы углубили и расширили ходы сообщения вблизи блиндажей, столовой, насыпали высокий бруствер, у нас и место построения есть. Это удобно и безопасно. На каждой огневой позиции в сухих чехлах лежат по четыре магазина и пятый с трассерами, он изолентой обмотан, чтобы ночью не спутать. По две гранаты и два запала отдельно.
   - Ты все меня в сторону уводишь. Я тебя про моральный дух спрашиваю.
   - И я о том же. Когда служба организована, когда безопасно, с пайком все в норме, так и дух у солдата в порядке. Вот столовая, смотрите. Кстати, обед уже готов, минут через десять нас пригласят. Попробуете, чем мой повар пост кормит.
   Небольшая столовая действительно была, в чем заслуга первого батальона, с плитой, топящейся углем и дровами, защищенной от дождя и ветра, со столом на десять мест, в небольшом шкафчике стояли несколько фарфоровых тарелок и пиал для особых случаев, в обычные дни все питались из своих котелков.
   - Ну, ладно, понял я тебя. А свободное время есть у солдата, досуг?
   - Есть, конечно. После обеда я сажаю всех солдат писать письма домой. Некоторые не любят писать или не хотят. Я заставляю в приказном порядке. Вот и весь досуг. У нас еще триста метров невырытых траншей, нам некогда отдыхать.
   - А как же они у тебя службу несут, если пашут целыми днями?
   - Работы, конечно, много, но каждый, кто ночью дежурит, свои восемь часов сна все равно возьмет.
   - Так. Понятно. Ну, показывай, где спят твои солдаты.
   Блиндажи как блиндажи, ничего особенного. Матрацы, подушки, еще довольно чистые простыни, заправленные одеяла. На полке сбоку лежат свертки полотенец с мыльницами, зубные пасты, щетки. На стенах вбиты гвозди для автоматов и снаряжения с магазинами и гранатами. Савельев удовлетворенно хмыкнул:
   - Ну вот, я же говорил, у Ремизова порядок, даже одеяла заправлены. Служба организована, огневые позиции можно хоть для боевого устава фотографировать. Часовые на месте.
   - Так они же нас ждали.
   - Конечно, ждали, но за час-два такой порядок не наведешь.
   - А это что такое? - Литвинов показал на аккуратный ряд полиэтиленовых пакетов, выстроенный на верхней полке, с запаянным в них белым порошком по весу грамм по пятьдесят каждый.
   - Честно говоря, не знаю, они тут всегда стояли, - Ремизов смутился, ему и в голову не приходило проверить, что находится в пакетах. - Первый батальон оставил.
   - Похоже на героин, - вдруг выдал Литвинов, разминая между пальцев пакет и боясь его вскрыть.
   - Да вы что, откуда здесь героин? - Ремизов пребывал в полном недоумении.
   - Ну-ка, говори, - перешел в атаку замполит полка, - кто у тебя на посту колется? Может, кто травку курит?
   - Да вы что? У меня люди целый день перед глазами. Я бы сразу понял.
   - Здесь полкилограмма! Какой героин? - удивленно, почти смеясь, воскликнул Савельев, прерывая нелепые оправдания своего ротного. Он тоже начал щупать пакет. - Вообще-то по виду и на ощупь соду напоминает. Надо вскрыть и проверить.
   - Внизу будем вскрывать. Кому положено, тот и вскроет. На экспертизу отправим.
   Литвинов изменился, с него, за ненужностью, быстро сползла маска добродушия и дружелюбия. Почувствовав добычу, свежую кровь, он, как гончая, шел по следу, по траншее, заглядывал во все щели, закоулки с азартной охотничьей задачей: найти. Найти во что бы то ни стало любые нарушения. Как же он вернется в полк с пустыми руками, как доложит командиру? Сегодня упустишь скромный шанс, а завтра Мордасов всю карьеру в унитаз спустит.
   - Мамонтов, документацию поста проверил?
   - Да, товарищ майор, все нормально. Журнал наблюдений ведется, журнал боевых действий ведется, схема опорного пункта, карточки огня есть, все в порядке.
   - Савельев. Оружие, боеприпасы, связь?
   - Оружие все в наличии, вычищено. Боеприпасы хранятся правильно. Радиостанция в порядке, запасные батареи есть, с соседними постами, двадцать вторым и двадцать шестым, проводная связь в рабочем состоянии.
   - Ремизов, а что это за банки разбросаны за бруствером?
   - Это тоже подарок от первого батальона.
   - Чуть что, так сразу первый батальон.
   - Вы посмотрите, они же ржавые, они несколько месяцев здесь лежат.
   - А почему не убрали?
   - Там же минное поле! - Ремизов от удивления широко раскрыл глаза. Ни от одной комиссии он никогда не ждал поощрений, но почему так ведет себя Литвинов? Разве он не видит торчащих среди камней заградительных мин? Лучше уж получить нагоняй за ржавеющий мусор, чем погубить солдата.
   Замполит полка помолчал, вникая в обстановку, но вдруг его взгляд на чем-то сфокусировался.
   - А это что еще? - он рассматривал большую, местами проржавевшую, металлическую коробку-контейнер, лежавшую там же, на минном поле, между рядами заграждений. - Мамонтов, посмотри, ее можно достать?
   Когда Мамонтов все-таки принес коробку, оказалось, что она в свое время служила самогонным аппаратом. От такой находки Литвинов присвистнул, он-то искал нарушения в окопах, на огневых позициях. Вот оно, вот чем шестая рота занимается на постах! Во всяком случае, теперь есть что доложить командиру полка.
   - Ну, что скажешь? Опять первый батальон?
   - Нет, я этого не скажу, - наконец-то Ремизов понял, что ссылаться на предшественников нелепо. - Мой личный состав к этой ржавой коробке никакого отношения не имеет, я не знаю, что это такое. Может быть, она когда-то и была самогонным аппаратом, только со мной и с моими людьми это никак не связано.
   Охота закончена. Добыча в охотничьей сумке. На лице у замполита, откуда ни возьмись, вдруг появилась слегка растерянная, располагающая улыбка.
   - Эх, ты, Ремизов, ничего ты не понимаешь. Кого любим, с того и спрашиваем больше всех. Ну а нам пора.
   - А как же обед?
   - Какой там обед, через час мы в полку будем, вниз-то быстрее.
   Боясь потерять ощущение чистой победы, торжества, Литвинов явно торопился на доклад в полк. Это видели, чувствовали и Савельев, и Мамонтов, они стояли поодаль, заинтересованно рассматривали высокий бруствер и избегали встречаться взглядом с молодым ротным, единственным, кто не понимал происходящего. Их чувство голода медленно отступало перед чувством стыда.
   - Пожелания есть? - бодрым голосом спросил замполит полка.
   - Да какие пожелания? - Ремизов, удивленный переменой тона, вспоминал все свои проблемы. - "Вертушки" летали бы почаще. Мины при плановой обработке местности, при тренировках расстреливаем почти с колес, создать приличный резерв не получается, вода заканчивается быстро, пора запас дров создавать, зима скоро. И еще двух моих бойцов заберите - в бане помыться.
   Они ушли. Подошел Кондрашов, положил руку на плечо.
   - Что, достали комиссары? - он хитро улыбался после своих наблюдений со стороны. - Вот тебе и инженерная подготовка, триста метров окопов! Сто лет им твои окопы не нужны.
   - Они нам нужны. У нас свое дело, у них - свое. Ладно, в полку разберутся.
   - Ты думаешь? - Кондрашов перестал ерничать и озадаченно посмотрел на своего визави.
  

* * *

   На следующий день с двадцать второго поста по телефону позвонил Черкасов.
   - Командир, я поднимусь к тебе? Тут всего один километр, я налегке, быстро. Трех бойцов возьму для сопровождения.
   - Поднимайся. С моей стороны обзор хороший, я прикрою, если что.
   Все посты шестой роты, от двадцатого, с которого Панджшер видно, как на ладони, до заоблачного двадцать шестого располагались на одном хребте, между ними можно спокойно перемещаться по связывающей их тропе, если, конечно, доверяешь себе и своим соседям, если уверен, что ночью служба не проморгала минеров.
   - Рем, привет, - Черкасов обнял командира. - О, да ты бреешься каждый день, похвально. А я плюнул на все, бороду отпускаю. Буду настоящим абреком.
   - Сколько мы уже не виделись? Недели две?
   - Вспомни, когда ты последний раз в баню ходил, вот и будет срок. А я вчера парился, мылся, Алексеич мои ребра веничком, веничком охаживал... - тут Черкасов посмотрел на загрустившего Ремизова и замолчал. - Ладно, не буду дразнить. Тебе сейчас в баню нельзя, потерпи еще недельку.
   - Ну, выкладывай, что там еще стряслось.
   - Ничего не стряслось. Я тебе хохму сейчас расскажу. Короче, сегодня утром на построении Помидор самогонный аппарат на голову Филиппову чуть не надел.
   - Помидор?
   - Ну да, командира полка теперь так зовут. Это надо было видеть. Ходит перед строем, трясет ржавой железкой, из которой змеевик торчит, глаза вылупил, орет на комбата, слюной брызжет, как будто из психушки сбежал: "наркоманы", "алкоголики", "всех на чистую воду выведу". Филиппов стоит ни жив ни мертв, голову наклонил, в землю смотрит, а Помидор как раз эту железку над ним поднял... У меня конвульсии начались, живот от смеха вот-вот лопнет.
   От еще свежих воспоминаний Черкасова снова разобрал смех.
   - Тут и до тебя добрались. Спрашивает, где самый главный наркоман и алкоголик? Комбат не знает, что ответить. Савельев за тебя вступился, сказал, что ты на посту, что службу организовал согласно уставу. Помидор и на начальника штаба наехал. Какой устав, если он самогонку каждый день хлещет. Ну, на того где сядешь, там и слезешь. Короче, повеселились, но тебе все-таки лучше с банькой подождать.
   В промежутках между приступами нервного смеха, когда Черкасов переставал улыбаться, на смену фарсу на секунды прорывался совершенно серьезный, ищущий взгляд его серых раскосых глаз, приоткрывая другой слой натуры, но его тут же сметала новая волна прерывистого смеха.
   - Я-то подумал, вы тут с Кондратом вдвоем по-тихому самогоночку попиваете, а меня в гости не зовете. А вы, как мишки гималайские, на одном сгущенном молоке. Пардон, гостеприимство изображать не надо, можете не угощать, - он сразу отклонил предложение попить чайку, - у меня и от чая, и от молока скоро аллергия начнется.
   - Ты на посту "тревоги" проводишь?
   - А как же. Только без стрельбы, а то попадешь не туда, а на мне и так шесть лет условно, а ну их на фиг. Да духи и так все давно в штаны наложили, ты по ночам такие концерты устраиваешь на все ущелье. Как раз за двоих.
  
   Неделю пришлось подождать, ограничиваясь робкой струйкой холодной воды из обычного умывальника. Запрет на баню не распространялся на солдат и сержантов, и Кондрашова, так что Ремизов, как настоящий капитан корабля, в этот раз сошел со своего мостика последним, чтобы спуститься вниз, в полк и попариться от души.
   - Ну, давай, колись, - с юмором встретил ротного Савельев, когда тот прибыл в штаб батальона на доклад.
   - Да, что докладывать-то? Все и так ясно.
   - Когда успел наркоманом стать, алкоголиком? - Савельев смеялся.
   - Сказать по правде, я дурака свалял. Проверял я этот блиндаж, разумеется. Все чисто, аккуратно, по-военному. И по-домашнему уютно. Фещуку я, как себе, доверяю. У меня и вопроса не возникло, что там в этих пакетах. Зубной порошок, что ли?
   - Ладно, ладно, не объясняй. Все там в порядке. Сода питьевая, обыкновенная сода. Ну а Литвинов "молодец", подставил тебя по полной программе, - и, одернув улыбку, спросил, - ты на меня-то обиду держишь?
   - Что вы, товарищ капитан? А то я не понимаю, - бодро ответил ротный.
   - Может, и понимаешь. Только орден твой зарубили - отозвали документы.
   - Мне за государеву службу и медали хватит.
   - Ну, дай Бог, - не очень весело проговорил начальник штаба. - Я рад, что ты так легко это воспринял. Ну а как же твоя жажда справедливости?
   - Переживу как-нибудь.
   - Переживи. За эту жажду и Усачев тебя не жаловал, и Филиппов сейчас не любит. Прямолинейность, то есть отсутствие гибкости, - это все-таки легкомыслие, а иногда непозволительное.
   - Не понял.
   - Объясняю. Когда, например, комбату для личного пользования нужен самогон, он к тебе не обращается. Почему?
   Поручение не имеет отношения к службе, понятно. Офицеру не пристало заниматься сомнительными делами, и это понятно. Но самое главное, ты воспримешь его как нечто неприличное. Но это жизнь, комбат должен свой вопрос решать. Он напрямую обратится к твоему старшине. Кстати, и обращается. А тот рад услужить и еще добавит от себя, мол, сделаем в лучшем виде. В конце концов, он попросит об этом меня, своего начальника штаба. Как результат - ты не контролируешь эту ситуацию, и к тому же напрягаешь отношения со своим старшиной. Вот что значит отсутствие гибкости. Теперь понял?..
   - Да, в общем, понял, - на лице Ремизова при этом было написано обратное, - но ведь мы здесь, в Афганистане, совсем по другому поводу собрались.
   - Повод вполне себе интернациональный. Я знаю, ты открытый человек, честный, ты и сейчас не прячешься, но только не обольщайся. Мы все здесь сажей вымазаны, все, кто остались живы, когда другие умирали, ну и ты вместе со всеми. Ты это поймешь, когда в Союз вернешься, - Савельев говорил спокойно, уверенно, так, как будто с самого начала знал подноготную этой скребаной войны, но постепенно и он стал заводиться. --
   Ты всё, Афган, Афган, но моральная сторона вопроса никого не беспокоит, никого, начиная с Суслова, Устинова, Андропова, теперь уже упокойников. Если они решили обкатать армию и укрепить идеологию, то такие как Мордасов с Филипповым и им подобные тупо выполняют очередное партийное поручение. Не обессудь, наверное, и я ближе к ним. Конечно, если смотреть на вещи трезво, как начальник штаба я не сделал ничего подлого, а вот когда мне предлагали должность комбата, отказался. Не люблю ошибок, и тем более не хочу повторять чужих. Ты - другой. Все, что мог, я для тебя сделал. Ты уж извини, но в этот раз тебе даже медаль не светит.
   - Теперь понял, товарищ майор. - Ремизов развел руками, уходя от ответа. Все сказанное Савельевым было утверждением. Ответ и не требовался. - Ну а за политпросвещение спасибо.
   После тяжелого разговора с начальником штаба на душе остался неприятный и даже болезненный осадок. И то, что следующим пунктом в плане визита стояла ротная баня, было самым лучшим, что он только мог придумать. Баня, слово-то какое теплое, зовущее, русское. Это вам не сауна, в которой нагреваешься на медленном огне, как колба, начинаешь искрить, когда жар зашкаливает за сотню, потом подгорают уши, плавятся плечи, спина, и если забудешь снять цепочку с личным номером, то и ожог. Баня - другое дело. Медленное томление в полынном тумане. Обильный пот молодит кожу, вместе с ним уходит усталость, смягчаются чувства. А после того, как Алексеевич пройдет веничком вдоль всей спины, неописуемое блаженство да и проникнет в самую сердцевину мира. Чем человек отличается от животного? Он знает, что такое счастье, и еще он придумал баню. К тому же тревожные мысли в бане растворяются легко, как горячий пар, и когда Ремизов вышел из парилки, он почти забыл недавний разговор с Савельевым. Пусть каждый ответит за себя.
   Теперь библиотека. Надо сдать прочитанные книги, получить другие и себе, и Кондрашову.
   - Здравствуйте, - отвечает на его приветствие Вера, библиотекарь, самая интеллигентная, самая изысканная женщина полка. Она в возрасте, наверное, ей около сорока, но это только придает особый оттенок ее облику. Волосы темно-русым нимбом аккуратно уложены вокруг приподнятой головы, безупречно белый воротничок блузы приоткрывает шею со светлой бархатистой кожей и смуглый треугольник груди. У нее очень хорошая фигура, а небольшой каблук и осанка, полная достоинства, только подчеркивают, насколько она хороша. Но... Вера не слишком красива лицом, иначе она была бы идеальной женщиной.
   - Вот, начитался до изнеможения. Не предполагал, что можно так соскучиться по книгам.
   - А вы не заглядывали ко мне прежде, если не считать тот единственный случай, когда вы оформлялись.
   - Точно. У меня до посещения вашей избы-читальни была только одна книга, и та настольная - боевой устав, часть вторая.
   - Это непростительно, - Вера чуть поморщилась, то ли от нескромности офицера, то ли от его вульгарности. - И что же вы теперь прочли? Так, "Граф Монтекристо". Ваш вкус понятен, месть всегда привлекала мужчин.
   - Ну да, нам есть кому мстить.
   - Главное -- знать, за что.
   Вера загадочно и невесело улыбнулась, ее лицо от этого стало немного приятнее. Она повернулась к нему спиной, наклонилась, чтобы расставить на нижней полке только что принятые и самые читаемые в полку книги. Очертания развитой женской фигуры ниже спины пришли в движение, приняли изящные округлые формы, отчего у Ремизова замерло сердце, и он забыл, зачем пришел в библиотеку.
   Получив наспех выбранные книги, Ремизов старательно обошел санчасть, чтобы случайно не встретиться с Маликой, с ее влекущими глазами, и отправился в полковой магазин. Там должен был согласно общему списку на его имя поступить маленький плоский "Panasonic", умещавшийся в полевой сумке, но увы. Надежда вскинула ресницы, пожала плечами, будет через неделю, максимум - две, а Ремизов провел долгим взглядом по ее талии, бедрам и сделал вывод, что у Веры фигура лучше. Надежда в недоумении оглядела себя и вдруг вспыхнула пунцовыми пятнами.
   Проходя в сумерках мимо штаба полка, он чуть не столкнулся носом к носу с Мамонтовым, тот стоял, расставив ноги, суров и пьян, и определенно ждал своего бывшего взводного.
   - Честно скажи, откуда идешь, из библиотеки?
   - Ты что, Мамонт, ты о чем?
   - Честно скажи, кого ты трахаешь? - Мамонтов мог быть кем угодно, но чтобы ревнивцем? Ремизов удивленно остановился. - Верку не тронь, Верка моя.
   - Мамонт, ты что? Вера такая женщина, а ты...
   - А что я? Деревенщина? Ну, деревенщина. Только я задрал ей юбку и... Прямо на столе в библиотеке, а она зубы стиснула и молчок. Вот так-то, с тех пор куда она без меня. Ух, огонь-баба, спалиться можно. Только одно плохо, деревянную ложку с собой ношу, чтобы зубы зажимала, а то весь полк переполошит. Так ты не у нее был?
   - Говорю тебе, нет.
   - Где тогда? Я же вижу, откуда ты идешь.
   - К Малике я заходил.
   Ремизов не заходил к Малике. Просидел целый час на лавочке под масксетью у офицерской столовой, невдалеке от санчасти, заворожено любуясь женщиной, когда она быстрым, пружинистым шагом в белом халатике ходила среди построек, оборудованных под палаты санчасти, подгоняемая служебными делами. Он вдыхал теплый вечерний воздух, перемешанный с дымом сигарет, терзался давней страстью, а подойти к ней так и не решился. Завтра с утра на пост, на очередные две недели. Вот и весь расклад.
   - Молодец! Я знал, что ты не промахнешься. Малика, м-м, конфетка, я к ней пару раз подкатывал. Отшила. Напрочь. А ты молодец, чувствуется моя школа. Жить надо здесь и сейчас, что бы там ни говорили все эти умники. Ну все, я пошел. К Верке, между прочим.
  
   Ремизов вернулся на пост. На свой боевой пост. То, что происходит в полку, в долине, кипучая жизнь по сравнению с его постом. А здесь изо дня в день только тишина, переходящая в звенящее безмолвие, только синее небо над головой, по которому редко когда проплывет одинокое, словно потерянное, облачко, только серые и рыжие, выжженные солнцем и уходящие к горизонтам кряжи нескончаемых гор. Обалдевшие от одиночества и уставшие друг от друга солдаты. Кондрат со своими рассказами о Питере. Раз двенадцать рассказал, и все об одном и том же. В полку обстрелы через день, а здесь ни одного выстрела и ни одного духа.
   - Сегень! Давай ко мне с докладом. Что у нас с продуктами?
   Где ротный, там и Сегень. У солдата круглые щеки, сквозь вечный высокогорный загар пробивается румянец, солдат улыбается, значит, все в порядке. Каждое утро Сегень на утреннем осмотре, каждый вечер - на поверке. После отбоя его место в блиндаже, рядом с сержантом, при подъеме по тревоге он с автоматом бежит к своему окопу, оборудованному по всем правилам фортификации, рядом командный пункт, рядом ротный. Его служба и интернациональный долг выполняются, он хороший солдат, и в принципе ему повезло, тем более что по расписанию поста он - повар.
   - Товарищ старший лейтенант, вот полный список того, что у нас есть. Мы обеспечены на всю ближайшую неделю.
   - Это хорошо. Но меня макароны и перловая крупа не интересуют. Давай-ка...
   - Вам на ужин что-нибудь отдельно приготовить?
   - Мне? С чего бы это? - ротный удивился ходу мысли своего ординарца. - А какой сегодня день недели?
   - Не знаю, - честно ответил солдат.
   - Ну, и не важно. Сегодня на посту устроим праздник с торжественным ужином. Пожарим картошку так, чтобы зарумянилась. Если не умеешь жарить, сразу скажи, другому поручу. Тушенки разогреем побольше, двойную норму. Компот сварим покруче. А на десерт у нас сегодня будет печенье со сгущенным молоком.
   - Не много ли для одного ужина? - вмешался Кондрашов. - Все растранжирим.
   - Праздник же.
   - Какой такой праздник?
   - Вот и придумаем. Чтобы торжество получилось. С поздравлениями. Например, день нашего поста. Если у кого день рождения недавно прошел, так и поздравим.
   - А после праздника зубы на полку? Тебе зачем это надо?
   - Понимаешь, Кондрат, праздник нужен. С остальным разберемся.
   Вечером весь пост теснился перед блиндажом командира на всех приспособленных под табуреты ящиках, коробках.
   - Товарищи солдаты и сержанты, - Ремизов поднял кружку с компотом, - мы со старшим лейтенантом Кондрашовым решили устроить праздник нашего поста. И Сегень не возражал...
   Кто-то захихикал и обстановка сразу разрядилась.
   - Я поднимаю тост за нашу боевую службу. Она часть нашей жизни, может оказаться - главная часть, за интернациональный долг, который мы выполняем с честью, и за наш двадцать четвертый пост, который нас собрал здесь, на высоте две тысячи девятьсот метров.
   Стукнулись кружками, дурачась, посмеиваясь, выпили сладкий компот.
   - А теперь закусим. Фещук, следующее слово за тобой, от лица сержантского состава, готовься.
   - Между первой и второй перерывчик небольшой.
   - Не вовремя выпитая вторая - загубленная первая.
   - Знающие люди собрались, - крякнул Ремизов.
   - А я готов, - Фещук встал и, как заправский тамада, повел речь: - Давно хотел сказать, - он прокашлялся, - служить здесь трудно. Всем трудно. Но когда мы приедем домой, нам всем будет что вспомнить, потому что нам выпали настоящие испытания. Потому что мы - настоящие солдаты. Кто-то в стройбате служил, кроме лопаты, ничего не видел, кто-то там, в Германии, в увольнение ходил, на красивую жизнь смотрел. А мы на войне, и делаем мужское дело. Мы будем гордиться тем, что служили своей стране, как положено. Правильно говорю? - Фещук огляделся, ища поддержки. - Вот я буду гордиться. Ребят погибших вспоминать.
   - Так за что пьем? - не выдержал Оспанов.
   - За настоящую мужскую службу!
   Снова стукнулись кружками и теперь пили компот с самыми серьезными лицами.
   - Можно я скажу, - поднялся Денисов, сержант минометной батареи.
   - Третий, Денисыч?
   - Я знаю. Во всех ротах много людей погибло. У нас командир батареи в прошлом году погиб, капитан Иванов. Хороший был человек, меня научил из миномета стрелять, в батарее никого даром не обидел. С ним в службе все правильно было. Хочу, чтобы и его помнили. Земля им всем пухом.
   Ремизов смотрел в лица. Что офицеры, что солдаты - все хотят домой, все хотят вернуться. Вот они увлеченно хрустят жареной картошкой, деликатесом, там, дома она на столе каждый день, здесь - праздничное блюдо. Сама картошка и есть воспоминание о доме. Все хотят домой - и не могут. Цепи, капканы, барьеры, пропасти, огромные расстояния. Все это - тоже интернациональный долг. Они его выполнят, они смогут. Некоторые - как Иванов. Но самое неприятное, что большинство из них не понимает, в чем он заключается, откуда взялся, почему одни кровью отдают этот долг, а другие в это время пьют портвейн да девчонок на дискотеках зажимают.
   - Оспанов, ты тоже хотел что-то сказать, давай, говори.
   - Я не умею, как Фещук. Я коротко. Может быть, не все меня поймут, - он покосился на Дуйсембаева, на других, но больше смотрел в землю. - Я здесь меньше других, но понял одну вещь. Когда есть порядок, тогда все в порядке, и не важно, где служить, даже в Афгане. Страха нет. Мой тост за то, чтоб был порядок и за хороших командиров.
   - Правильно говоришь. Когда есть порядок, тогда все в порядке, - повторил случайный каламбур Ремизов, заинтересованно посмотрев на своего солдата.
   - Ну что, закончим наше пиршество? Я напоследок добавлю. Нас здесь двадцать четыре боевых штыка. Мы кому хочешь хребет сломаем. Мы - великий народ, за нами - великая страна. Когда мы вместе - мы непобедимы. Первый батальон готовится сейчас к большой операции, наша задача по сравнению с ним проще пареной репы. От нас требуется самое простое - быть в боевой готовности. И мы все вернемся домой. Это я вам говорю, ваш командир.
  
   Утром офицеры проверяли жизнь-быт своего маленького гарнизона.
   - Ну что, Денисов, показывай, как минометчики устроились.
   Ремизов, начинающий психолог, намеренно ничего не спрашивал с Кондрашова, своего нештатного начальника артиллерии и штатного командира обоих минометных расчетов, а обращался к сержанту. Если будет упущение, его дипломатичнее подчеркнуть, не показывая, кто напрямую за это отвечает. Если же проверка даст хороший результат, пусть этим гордится командир расчета, сержант.
   - Нормально устроились, товарищ старший лейтенант.
   Блиндаж для солдата - его дом, его пристанище, последний рубеж. Ни больше ни меньше. Случись бой, он будет защищать его так же, как свой дом. Когда входишь в блиндаж, пригибаясь под низкую притолоку, ощущаешь его единственный и неповторимый дух с примесью запаха сырой земли, дерева, гуталина, недавно полученного со склада постельного белья. Здесь же мускусный запах человека надолго перемешался с тяжелым шлейфом оружейного масла, солдаты мылись не часто, а вот оружие чистили после каждой стрельбы, получается, что ежедневно. Устоявшийся дух чуть разрежал почти случайный свежий запах одеколона.
   - Ну что же. Молодцы. К зиме готовы, с двойным пологом из одеял хорошо придумали. По-хозяйски. А за одеколон дополнительный плюс.
   Дальше Кондрашов сам показывал оборудованные огневые позиции с неприкосновенным запасом мин, а его сержант дал показательный выстрел по одной из подготовленных целей. Мина упала рядом с целью, осыпав ее осколками.
   - Мне бы в роте не помешал такой замкомвзвода. Дефицит на хороших сержантов. У Желтова на двадцатом посту Кадыров, да вот у меня здесь - Фещук, и, собственно, все. А основная масса только лычки сержантские носит. Либо не доросли - те же солдаты, нет ни самостоятельности, ни деловой хватки, либо амбиции выше кокарды, и ничего больше, а там и до дедовщины недалеко.
   - Не отдам, - забеспокоился Кондрашов.
   - Да я и не прошу. Этот парень уже взрослый. Он во всем полагается на свои силы. Много ли таких найдешь в двадцать лет?
   Вернулись к блиндажу, присели на лавочке в тени козырька.
   - Ну что, покурим "самовары"?
   - А угостите? - Денисов намекнул на командирский "Ростов".
   - Запросто.
   Закурили. Это сближает, курильщики знают.
   - До дембеля нет ничего осталось? Ну и что делать думаешь?
   - Еще не решил. Может быть, в артиллерийское училище буду поступать.
   - В военное? - Ремизов ожидал услышать все что угодно, каждый мечтает о сокровенном. Но это откровение удивило.
   - Ну да. Это же настоящее дело. В артиллерийской стрельбе есть что-то особенное. Снаряд уходит в стратосферу, падает через пятнадцать-двадцать километров и при этом поражает цель. Попасть в точку! Разве не фантастика?
   - Денисов, я как-то об этом не думал.
   - Что тут думать. Стреляешь из автомата, видишь цель, попадаешь. Здесь цель не видишь. Только координаты. Точка на карте, и вдруг - попадание. И потом, когда ходили на Мишинксанг, я такие системы видел! "Ураган". "Смерч". И потом... - сержант глубоко и сосредоточенно затянулся дымом сигареты, - и потом это настоящая мужская работа. Кто-то ведь должен и Родину защищать. Мне теперь ничего не страшно. Я вот только минометчиком не хочу быть.
   - Вот такие у меня служат сержанты, - чуть позже, когда они вернулись к себе в блиндаж, гордился Кондрашов.
   - Он награжден?
   - Куда там. Тут взводный с пустой грудью...
   - Ну свой вопрос ты сам решай, а его я представлю к медали "За боевые заслуги". Ты не возражаешь?
   - Возражаю. Лучше бы меня представил.
   - Ну тогда давай основания, - Ремизов с иронией приготовился загибать пальцы. - Подготовил координаты плановых целей для артиллерии? Раз. Это хорошая, качественная работа, а у ордена статут есть, там геройский поступок подавай. Продолжай.
   - Нечего продолжать. Но за хорошую работу надо хорошо благодарить, - Кондрашов не принял шутку и чуть поморщился. - Чем я хуже других. Вот у вас в пехоте, что ни офицер, то орден. И у тебя тоже.
   - Хочешь занять чье-то место? Лучше не завидовать, не угадаешь. А что касается меня, так то по случаю. Да и Савельев похлопотал.
   - За меня никто не хлопочет. Представление в штаб армии отправили черт-те когда, все сроки прошли. Ни ордена нет, ни отказа.
   - Я бы с радостью, но это не моя компетенция. Ты - офицер. Все зависит от комбата. И вообще, если представление на "Красную Звезду" оформляли, надо только дождаться. Мои представления на награды для солдат два раза не проходили, и оба раза возвращались с резолюцией. Оформляли заново. И все прошло.
  

* * *

   Они все служили и служат своей великой богине - войне. Кто в качестве неприступного самоотверженного гвардейца-телохранителя, кто в качестве героя, не знающего преград, которого не устрашит и сама смерть. Война как единоборство, как открытый поединок, чиста. Есть тот, чей голос, голос глашатая, на лобном месте возносит к умам ее жестокие указы, зовет к победе, к отмщению, есть и другой, кто до поры прячется в толпе за спинами людей, слушает воинственные крики или робкий ропот, целует избранного на великий подвиг. И лишь тридцать сребреников, эта древняя пайса, нечаянно звякнут в его кошеле, выдав настоящее лицо предателя. Некоторым достались роли рабов и жертв своей богини, но они тоже у нее на службе, они тоже ее апостолы. Им всем, каждому дали по чистой странице, а кому-то больше в новой книге - новой библии, где они напишут свое громогласное, торжественное или жалобно-просительное аллилуйя!
   Война ведь еще только начинается.
  
   Когда Ремизов узнал, что первый батальон в полном составе вышел на операцию, его неожиданно посетило чувство тайного удовлетворения: не все коту масленица. Это чувство испытывал и весь второй батальон, поскольку наблюдал за происходящим с высоты своих постов, под защитой окопов и перекрытий, вооруженный минометами, крупнокалиберными пулеметами и даже зенитными установками с большой плотностью огня. Первому батальону никто не желал тяжких испытаний, но если бы месяц назад эти подразделения не поменялись ролями, место в колоннах на отрогах Хисарака сейчас занимали бы роты и взводы второго батальона.
   Хворостовский, когда второй ротный ушел в отпуск, остался исполнять его обязанности. Лейтенанта не пугала ответственность, наоборот, ему казалось интересным и важным после долгого сидения на посту попробовать свои силы, почувствовать себя серьезным командиром, а не подмастерьем с педагогическим уклоном. То, что ему доверял лично замполит полка Литвинов, только окрыляло молодого офицера.
   Комбат Стрешнев доверял ему меньше, считал, что этот замкомроты больше бы подошел на должность замполита, слишком возится он с людьми, уговаривает их, нянчится с ними, вместо того чтобы требовать и добиваться выполнения своих приказов. Молодой, конечно, азартный, а эти его фразы только чего стоят, "советские люди - интернационалисты", "мы несем свободу братским народам", "мой взвод - мой школьный класс". Идеалист, одним словом. Назначая его на месяц ротным, он и хотел закалить характер офицеру, показать ему истинный масштаб службы, а заодно и убедиться в его готовности командовать. Вторая рота шла в замыкании батальона, прикрывая тыл, от нее не зависело выполнение основной задачи.
   С утра батальон углубился в Хисарак, ущелье напротив Рухи, а потом повернул на восток, поднимаясь к крестообразному пересечению двух высоких хребтов. Прошлой осенью Усачев, а с ним и рота Ремизова много исходили здесь троп, а для Стрешнева и Хворостовского эта операция была одной из первой в их службе. До "креста", высоты 4005, не дошли, в первый же день выйти на такой уровень не смог бы никто в полку. Ближе к закату комбат приказал второй роте остановиться на удобной площадке, прикрытой скалистым гребнем, батальон же продолжил движение дальше вверх, рассредоточиваясь для расположения на ночь.
   Моджахеды, воины ислама, вышли из заката, как тени, черные на розовом. Шли спокойно, неспешно, широко, плотным строем навстречу роте, занявшей оборону у гребня. Это они хозяева гор, скалистых кряжей, островерхих хребтов, зеленых долин и жемчужных ручьев, и они знали, что делали, и даже не пытались прикрыться камнями. Они совсем потеряли страх, как будто прочитав мудрую книгу жизней и будучи уверены, что сегодня их ожидает успех и горячий плов, а завтра - хороший бакшиш от Ахмад Шаха. Хворостовский окаменел, увидев накатывающую на роту волну, тоскливо засосало под ложечкой, а в сердце проник и сковал его обручем лютый холод. Да, на вторую роту надвигались духи, самые настоящие, бесшумные, строгие, назидательные, о которых раньше он только слышал и никогда не видел так близко, человек тридцать или больше.
   - Рота, к бою! Прицел четыре! Под обрез! Короткими...
   Перепуганные солдаты неловко валились на каменистую, неласковую землю, ползли в залежи камней, волоча за собой ставшие бутафорскими автоматы, закрывая головы руками. Они слишком легко и быстро представили, что с ними сделают эти страшные, одетые в черные длинные рубахи, заросшие бородами не то люди, не то действительно духи. Солдаты, большинство из которых узбеки, знали, что такое джихад, знали нрав афганцев, своих соседей, знали, как режут баранов, запрокинув навзничь их покорные, обреченные головы.
   - Связь! Доложи комбату... Духи. Много.
   Моджахеды интуитивно поняли ситуацию. Они ее схватили на лету, как запах, ноздрями, потому что страх висел в воздухе тяжелой, удушливой тучей, от них же, самодовольных, дерзких, шли мощные волны уверенности и силы. Они чуть рассредоточились, чтобы вести огонь, и начали неторопливо бить от пояса короткими очередями и одиночными выстрелами, приближаясь к позиции второй роты сплошной темной массой.
   - Аллах акбэр! - моджахеды ускорили шаг.
   - Огонь!.. Огонь!
   Ответом Хворостовскому было только шуршание камней и песка от его расползающихся беспомощных солдат, неожиданные всхлипы, почти рыдания, и это близкое жуткое "Аллах акбэр!".
   - Огонь! Надо стрелять, - он перебегал, переползал от одного солдата к другому, уговаривал, просил, доказывал, а они только затравленно вжимались в землю, не оставляя ему, командиру, ни одного шанса. Ротный безнадежно опустился на землю. Он не смог выполнить поставленную перед ним задачу, он ничего не смог. Но никто не требует зачетку, чтобы поставить в ней "неуд", никто не ругает за разгильдяйство, не назначает пересдачу на следующую пятницу. Все проще - сейчас его будут казнить.
   - Что ж вы делаете, ребята? - кричал он в забитые пустотой глаза и уши. - ...Нас же всех убьют.
   Последние слова лейтенант произнес тихо, почти беззвучно, для себя. Он все понял. Теплые слезы потоком хлынули внутрь души, смывая застарелые и совсем свежие обиды, смывая островок последнего страха, освобождая от гнета и тревог. Душа освобождалась, она становилась свободной и легкой, как в детстве, когда мир был безбрежен и светел, а сейчас и в ней самой воспламенялся неудержимый свет.
   Хворостовский отдалился от роты, оторвался, рота ему не подчинялась, его солдаты не воспринимали реальность, этот краткий миг между бездной прошлого и бездной будущего, его воля не пробилась сквозь охвативший их ужас. Выбор есть всегда, и он мог бы не вставать из-за своего укрытия, не подставлять свое худое, еще юношеское тело под эти жалящие пули, не делать последнего шага, но наступил момент истины. Он почувствовал, что остался совершенно один. Никем не понятый! Офицер поднялся в полный рост лицом к врагу и выложил в приближающуюся темную массу весь магазин до последнего патрона, не оставив себе ничего.
   - Русские не сдаются! - рвалось из его горла, и прежде, чем эхо отразило этот яростный крик, в голову, в грудь, в брюшину, в ноги ударили тонкие иглы пуль - по нему с ненасытным азартом вела огонь вся банда.
   Моджахеды так увлеклись стрельбой, что не заметили, как свежим ветром сорвало висевшую над гребнем удушливую тучу. Они не заметили, как удивленно, с любопытством и без страха их стали рассматривать три десятка солдатских глаз. Через прицелы. Рота открыла огонь, и духов смело этим ураганным залпом.
  

* * *

   - Знаешь, Рем... - Черкасов вдруг остановился. Потом нерешительно продолжил. - Ты только не смейся, послушай меня. Все не случайно, такое ведь редко бывает. Во второй роте ни одной царапины, а духов всех - в капусту. Я думаю, что они убили ангела. А такое не прощают.
   - Да, ангелы среди нас, - Ремизов не смеялся. - Не то, что мы с тобой. Мы успели натворить дел.
   Черкасов снова продолжил:
   - Я слышал в полку, на него представление на звезду Героя подготовили.
   - Зачем ангелу звезда... Он сам звезда.
  
  

ГЛАВА 12.

Свидетель

   Генеральный секретарь, строгий и сосредоточенный, сцепив руки за спиной, расхаживал по своему кабинету. Его обычно мягкое круглое лицо несло глубокий отпечаток раздумий и непринятых решений. Страна втянута в войну, и с этим ничего невозможно поделать, это факт, следствие шапкозакидательских настроений и геополитических ошибок.
   - Докладывайте, товарищ министр обороны.
   - Войска 40-й армии успешно справляются с поставленной перед ними задачей, контролируют большую часть территории Афганистана. Но это только военная составляющая всего комплекса проблем. Ее нельзя рассматривать обособленно. Общая политическая обстановка не позволяет нам более эффективно противостоять многочисленным бандформированиям, в основном исламистским. Их количество не снижается, а финансирование из-за рубежа, прежде всего из США, Саудовской Аравии, только возрастает. Это подтверждают наши источники.
   - Я вас понял. Доложить по существу вопроса вам нечего.
   - Товарищ Генеральный секретарь, сейчас зима, перевалы в горах закрыты, активность моджахедов приостановлена, так что ситуация в целом стабильна. Мы готовим активные боевые действия в провинции Хост вблизи границы с Пакистаном, это позволит уничтожить крупную группировку противника и перекрыть на этом участке каналы поставки оружия моджахедам. В то же время базы подготовки, очаги контрреволюции находится вне пределов...
   - Прекращайте, прекращайте. Может быть, мы и Пакистан втянем в орбиту боевых действий, потом Иран, Китай? Доложите ваши предложения. Пошел седьмой год, как мы влезли в эту авантюру, пора уже что-то решать.
   Министр обороны наморщил лоб в надежде сосредоточиться и поймать мысль Генерального. Он, немолодой человек, послуживший всем, начиная со Сталина, - военный прежде всего. Он вместе с 40-й армией - последний довод генсека, и решать ребусы не его задача. Нет ни одной задачи, которую не выполнил или не смог бы выполнить контингент, но если военные успехи не подкреплять твердыми политическими шагами, все усилия напрасны.
   - Хорошо, Сергей Леонидович. Если у вас нет конструктивных предложений, тогда они найдутся у меня, - Генеральный секретарь остановился, протер носовым платком очки. - Безусловно, мы оказываем интернациональную помощь братскому народу. Обратите внимание - помощь! В сложившихся обстоятельствах нам необходимо перед лицом всего демократического мира продемонстрировать свою добрую волю. Это будет способствовать авторитету страны на международной арене, нашей политике, а также поможет менее болезненно подойти к другим, возможно, более радикальным решениям. Подумайте о частичном выводе войск из Афганистана.
   - Товарищ Генеральный секретарь, это что же, признать поражение? Повторить американское фиаско во Вьетнаме? Но мы много лет на этом строили свою политику.
   - После американцев не так стыдно, - твердо глядя в глаза министру, продолжил Генеральный. - Но сейчас не об этом. Определите, сколько мы можем вывести полков или батальонов, не ослабляя группировку. И еще, при вступлении в должность вам указывали, что главная задача в Афганистане, во всяком случае ваша задача, заключается в том, чтобы активными действиями контингента пресечь внешнюю агрессию со стороны недружественных государств и переломить ход войны. И, как я понимаю, решения до сих пор нет.
  

* * *

   Умер дед. Не дождался. Как он устал от этой жизни, никто точно не скажет, а как-то ему теперь смотреть сверху на земные дела? Отмучился. Вздохнул в последний раз и взлетел в небеса. В небеса, обязательно в небеса. За все годы, сколько помнил Артем своего деда, никого тот не обидел. Самое страшное его ругательство - "утроба ненасытная", обращенное, конечно, к бабке, к бабе Маше, теперь оно кажется смешным. А самые большие друзья и соратники - это корова Ветка и телушка, да семь овечек, с которыми он гулял по окрестным выгонам и лощинам. Они не требовали денег, не мешали его мыслям, перед ними не было стыдно за прожитую жизнь.
   Все, нету деда. Ремизов опустил руки с письмом, мать раньше ничего не писала ему, что он тяжело болен, давно лечится, и в капельках влаги, замирающих в его выцветших ресницах, ни о чем кроме близкого прощания не прочтешь. Не писала, чтобы не беспокоить сына своими страхами и бедами, но ведь эти страхи и беды и есть самое важное в жизни человека, все остальное - мимолетная искрящаяся мишура. Из семьи ушел самый старший, патриарх. Чья-то очередь к небесным вратам стала ближе.
   После Нового года командира шестой роты в паре с командиром минометного взвода перебросили на усиление на новый пост охранения N 33 с радиопозывным "Одесса". Так он и вошел в обиход, пост, который называли по имени. Он располагался на невысоком хребте, тянувшемся вдоль Панджшера, вдоль дороги между Анавой и Рухой, с его позиций хорошо просматривалось холодное, заледеневшее ложе реки с черной незамерзающей водой. На этом участке дважды практически в одном и том же месте моджахеды сожгли несколько машин полка, погибли люди. И это несмотря на сопровождение колонн боевыми машинами пехоты. Их засады сработали, как положено, напор и внезапность почти всегда гарантируют успех. Моджахеды определенно осмелели, стали опытнее, в ответ на наше растущее превосходство в оружии менялась их тактика войны.
   С тех пор как в ноябре здесь поставили пост, они на дорогу не выходили, не обстреливали колонны и пост не беспокоили. Свою окопную роль, охрану этих самых проходящих колонн, контроль над местностью, "Одесса" играла хорошо. Но вместе с успокоенностью и вся война в ущелье становилась окопной, словно затертый в горах полк, как и оторванный от него пост, предназначались только для самообороны. Рейдов стало меньше, духов - больше, они решили, что гости засиделись в их долине.
   - Кондрат, опять мы с тобой вдвоем. Как я от тебя устал.
   - Взаимно. Глаза бы мои тебя не видели.
   - Опять про Ленинград рассказывать будешь?
   - Да пошел ты... - Кондрашов нехотя отмахнулся от своего напарника. - И не Ленинград, а Питер.
   - Почему "Питер"? Слово-то хулиганское.
   - А ты думал! Это голос рабочих окраин, - гордо произнес коренной ленинградец, то есть питерец, и настоящий патриот Кондрашов. - Ну подумай сам, Ленинград - это такие мраморные, тяжелые бастионы войны. Неприступная твердыня, мощная, как ледокол. Европейский форпост Союза. Цивилизованное, строгое лицо страны. А Питер? Это же романтика, это удальство, это что-то домашнее, близкое, это можно потрогать, обнять. С ним даже выпить можно. Вот так. А ты думал...
   Он снова взахлеб рассказывал о великом городе, выискивая все новые штрихи в его портрете, он его обожал, боготворил, и, конечно, не за революционное прошлое, а за то особенное, неповторимое, что делало любого ленинградца причастным к Истории. И Ремизов снова слушал очередную новеллу о чудесных сновидениях из исчезнувшего мира. Когда вокруг только черные горы с заснеженными северными скатами, серое небо с бледным пятном солнца да ветер между ними, воспоминания, даже чужие, согревают. К Москве Кондрашов относился, если говорить мягко, со снисхождением, а если так, как на самом деле, то и пренебрежительно. Далекий от обеих столиц Ремизов с ним не спорил, хотя и не понимал, чем Кремль уступает Дворцовой площади и Адмиралтейству. "Питер - это наше величие, это цивилизация". - "А Москва?" - "Москва - это колбасные очереди и грязь под ногами". "Земляне" - однозначно лучшая рок-группа в мире, и то, что она происходила из Питера, являлось главным аргументом. Чем Большой театр лучше Кировского? Он символ - и только. А разводные мосты на Неве, а Балтика, а Кронштадт, а белые ночи? И вообще, это "Зенит" стал чемпионом, а не "Спартак".
   - Кондрат, ты - ненормальный, ты - фанатик. А я никогда не был в Ленинграде. - Ремизов мечтательно вздохнул. - Ну и что ты молчишь? Приглашай в гости.
  
   Новый пост оказался хорошо вооружен, но его расположение внушало командиру роты беспокойство. С другой, южной стороны их низкого хребта, у подножия, лежал заброшенный кишлак Паршар, тот самый, нафаршированный минами. Уже два года, как он обезлюдел, но по утрам по свежему снегу в стереотрубу в нем хорошо наблюдались следы ночных посетителей. По домам, куда такие следы вели, Кондрашов регулярно наносил удары из миномета, это стало хорошей практикой для нового, еще не обстрелянного расчета и хорошим нравоучением для тех, кто эти следы оставлял. От кишлака, петляя и скрываясь из виду за нависающими утесами, уходила на юго-восток узкая долина. Судя по карте, она заканчивалась перевалом, связывающим ее с Хисараком, а дальше - с Малым Панджшером. Тот дальний горный массив ни наши, ни афганские войска не контролировали, а от него лежал прямой путь на Хост и Пешавар. Вот такую коммуникацию перерезал тридцать третий пост.
   Хребет, на котором располагалась "Одесса", вверх по течению Панджшера делал две седловины, а потом стремительно и круто поднимался к небу, угрожающе возвышаясь над постом. Близость этой возвышенности к посту позволяла иметь там огневые позиции и с хорошей точностью вести огонь и снайперу, и расчету ДШК.
   Учитывая соседство опасной горы, Ремизов сразу занялся инженерным оборудованием. Линия окопов не должна совпадать с линией огня снайпера, поэтому она ломалась под разными углами и с каждым днем хоть на пару сантиметров, но становилась глубже. В самых твердых местах, где натыкались на гранит, рвали грунт специальными кумулятивными зарядами, но в основном самой главной ударной силой по-прежнему оставался лом. Лопатой глубже, чем на полметра, копать не получалось. Дальше шла порода, по счастью, хребет в основном состоял из залежей известняка, и лом скалывал куски. Методично, раз за разом. Работали всем постом в две смены.
   - Ну что, Кондрат?
   - У меня опять кончились мины.
   - Прекращай транжирить. У нас должен быть НЗ. Не менее чем на один бой. В перспективе - еще больше. Считай сам, сколько это будет. Что с плановыми целями?
   - Четыре в кишлаке и на подступах. Две - на хребте. Должно хватить.
   - Дай их координаты полковой артиллерии. Я договорюсь с командиром дивизиона, и мы их пристреляем. Заодно и духам намекнем, что здесь все серьезно.
   На следующий день, после того как артиллерия прощупала снарядами кишлак, по посту первый раз работал снайпер. Духи отреагировали быстро, и знакомство состоялось. Бил одиночными, редко. Две пули подняли фонтаны на бруствере, несколько ушли в молоко, еще две с недолетом ударились в камни и рикошетом надрывно пробуравили небеса. Ремизов, как обычно, поднял пост по тревоге, двумя пулеметами и веерами автоматных очередей всего поста прошелся по четвертому ориентиру, уступу черно-серой скалы и выше уступа, где чернел низкорослый кустарник. Снайпер вел огонь с этого направления, но из-за белого слепящего снега его огневую позицию никто не засек. В промежутках стрельбы ротный прислушивался в ожидании выстрела гранатомета, но так и не дождался, хотя расположенные вблизи ориентира завалы камней были его целью, и, что важно, осколки при разрыве способны сделать то, чего не может пуля - достать цель с ее обратной стороны.
   Пробегая вдоль траншеи к позиции пулеметного расчета, он натолкнулся на гранатометчика, в испуге забившегося в длинную щель своего окопа. Тот сидел на мерзлой земле, судорожно хлопал длинными рыжими ресницами, подтянув колени к подбородку, сжав грязными ладонями уши и виски. Обрезком бесполезной трубы рядом с ним на дне окопа лежал незаряженный гранатомет. Ремизов схватил солдата за шиворот, приподнял, как котенка, приближая к себе его разбегающиеся глаза.
   - Касымов, ты что? Кто духов бить будет?
   - Товарищ лейтенант!... Я боюсь.
   Его голос вздрагивал, рыжие волосы, выбившиеся из-под каски, отливали золотом на мертвенно-бледном лице, а узкие плечи продолжали сотрясаться от каждого близкого и дальнего выстрела.
   - Касымов, ты должен поддержать славу башкирского народа. А ты? - Ремизов пребывал в бодром настроении, и малодушие солдата воспринял без обычного напряжения. Да, котенка всякий пожалеет, пожалеть человека гораздо труднее. Человек - звучит гордо, вот эта гордость и мешает жалеть слабых. А в военкомате не спрашивали, будет ли ему страшно, когда над бруствером окопа, в метре над его головой, с уходящим воем, с насмешкой чиркнет по краю души хищная пуля.
   - Я боюсь. Они над самой головой свистят.
   - Ты в безопасности, Касымов, ты же в окопе. Смотри, я стою в полный рост, а бруствер еще выше. Ну, боец!
   - Мне страшно. Я не могу. Это в первый раз.
   - А-а, так у тебя сегодня боевое крещение. Ну и нормально! Письмо домой напишешь, про свой подвиг расскажешь.
   - Какой же подвиг?
   - Был в настоящем бою, выстоял - вот и подвиг. Про товарищей не забудь написать. А сейчас иди в блиндаж и не путайся под ногами.
  
   В роте новые солдаты, молодые. Ремизов поймал себя на мысли, что он вернется домой раньше, чем они. Отголоском мысли, тенью черной птицы пронеслось: да и все ли вернутся? Он не хотел бы поменяться с ними местами, дом, такой далекий и нереальный, настойчиво звал бродягу к себе. Другим отголоском, в оправдание себе, прошелестело: "Я-то постараюсь, поберегу их, а что с ними будет после меня?" Он как-то странно почувствовал, что запаса его жизненных сил осталось ровно столько, чтобы дожить до замены и добраться до границы. Борьба за выживание не терпит размеренной траты времени, сил, и если она в нужный момент сжигает клетки, нейроны, то не спрашивает, сколько их осталось - за выживание она забирает все. Два месяца до замены - это много?
   - Сегодня отрабатываем бросок гранаты Ф-1, "лимонки". Граната хорошая, толковая. Как рванет - духам мало не покажется. Да и тому, кто бросает, - тоже, потому что радиус разлета убойных осколков у нее до двухсот метров.
   - А РГД будем бросать?
   - Кто там такой умный? Присяжнюк?
   - Я, товарищ старший лейтенант.
   - Игрушечные гранаты бросать не будем. Если дело в бою дойдет до РГД, считай - хана. Пока у тебя есть хотя бы одна "эфка", ни один дух не страшен. Бояться ее не надо - к гранате надо привыкнуть, а бросать будем вместе со мной. Меры безопасности простые: все в укрытии, все в бронежилетах и касках. После броска залечь за камни.
   Место для метания выбрали очень удобное. С восточной стороны, со стороны основного хребта, пост заканчивался глубокой расщелиной с крутым, почти вертикальным откосом. Часовые считали этот участок безопасным, и Ремизов дважды ловил их спящими, но на таком склоне среди насыпи камней невозможно установить мины, здесь оставалась единственная брешь в минном поле поста. Этот участок и выбрали для тренировки. Первым вызвался минометчик.
   - Никогда не бросал Ф-1. Надо попробовать.
   Резким броском Кондрашов отправил гранату как можно дальше, но радиус поражающих осколков слишком велик, чтобы его преодолеть. Через секунды разрушительно, со скрежетом рвущегося железа и до противного зубного скрежета лопнул воздух и угрожающе, опережая звук, из расщелины вырвались рубленые осколки гранаты.
   Весь пост прошел через Ремизова. Когда дело подходило к концу, он утвердился во мнении, что это действительно страшная граната, и каждый боец сегодня совершил поступок. Поступок, о котором будет помнить. Кто-то сделал и открытие в себе. Как минимум один, Присяжнюк, это сделал точно. При замахе, когда плечо отведено назад, когда кольцо с чекой уже выдернуто, его рука задрожала и разжалась... "Присяжню-у-ук, бросай!" - кричал ротный и сам правой рукой со всей силы толкнул правую ладонь солдата. Граната дважды стукнулась о камни, падая по склону, но солдат и офицер успели вжаться в свой окоп. Взрыв прогремел близко, и в уши ворвался безумный хаос остро заточенных звуков.
   Касымов бросал последним. После полутора десятков яростных разрывов его сердце ушло в пятки, ротный стал страшнее учительницы математики, окоп - страшнее школьной сцены на концерте самодеятельности. Сама жизнь превратилась в один сплошной экзамен.
   - Давай, дружок, забросим-ка мы ее ко всем чертям. У тебя руки потные, вытри их и успокойся.
   Но тот продолжал суетливо оглядываться по сторонам, лишь бы не смотреть в пустеющий гранатный ящик, где его ожидал последний приз с ввернутым запалом.
   - Бери гранату. Хорошо. Вот так.
   Касымов крепко сжал рукой тяжелый ребристый овал железа, и тот нагрелся. Ремизов накрыл широкой ладонью руку своего солдата. Одинокий здесь, на посту, непристроенный, с большими грустными глазами на широком лице, он чем-то напомнил Комкова, и ротному хотелось научить его выживать на войне.
   - Держишь? Чувствуешь ее? Не бойся, я с тобой. Граната тебе не враг - она твоя защита, твоя оборона. Она так и называется - оборонительная.
   - Я понял, товарищ старший лейтенант, - или Ремизову показалось, но голос солдата стал чуть увереннее.
   - Разжимай усики. Так. Выдергивай чеку. Так, спокойно. Все у нас получится.
   - Я боюсь.
   - Это слова, они ничего не значат, а бросать надо. Чеки уже нет. Давай сам. Бросок!
   В две руки они отправили гранату в расщелину, и следом обратно вырвался, ставший обыденным, резкий, пронзительный скрежет рваного железа.
  

* * *

   Не успел Ремизов спуститься в полк, как его сразу засыпали новостями. И сто раз прав тот, кто сказал, что самая лучшая новость - это отсутствие новостей.
   - Командир, мне выговор объявили, - первым отрапортовал Сафиуллин.
   - Наверное, по делам?
   - Какое по делам? На утренний осмотр пришла медицинская комиссия во главе с Литвиновым. В строю двадцать механиков и наводчиков-операторов стояло. У двоих вшей нашли, а заявили, что десять процентов роты поражено педикулезом. Комбат раскричался, мол, это я во всем виноват, и сгоряча влепил мне выговор.
   - Вши нашли все-таки? - Ремизов внимательно посмотрел на своего старшину, и тот под его взглядом приуныл. - У нас в роте семь утюгов, так? Мы их специально покупали, из Союза везли, чтобы прожаривать швы на белье. И что же, семь на двадцать солдат недостаточно? А мне за компанию с тобой выговор не объявили, я же ротный как-никак?
   Старшина насупился и промолчал. Пришла очередь высказаться технику.
   - Командир, тут такое дело. У соседей потери, трое "ноль двадцать первых". БМП на мину наскочила. Их офицеров и нашего замполита, Черкасова, отправили в командировку сопровождать груз "двести". Не заставляли - сам согласился, говорит, теперь его дело отрабатывать...
   - Кто вместо него на посту?
   - Айвазян вернулся. Ненадолго, отправят в Союз, старая рана открылась.
   - А как там Мирзоев, мой сменщик, - при этих словах Ремизов улыбнулся, по-доброму вспоминая свой прежний, почти домашний двадцать четвертый пост, на котором теперь командовал новый взводный.
   - Да никак. Таджик, он и есть таджик, в коллектив так и не вошел. Со своими общается, там на посту радиоперехвата таджики, целыми днями у них в блиндаже пропадает. Все остальное ему, как собаке пятая нога. Вот такой наш новый взводный. Но если что - узнали бы сразу, - что имел в виду Васильев, осталось недосказанным, а Ремизов не уловил в интонации прапорщика ничего тревожного.
   - У меня еще новость - на завтра готовим машины к сопровождению. Встречаем колонну с боеприпасами и топливом в Чарикаре и тянем в Руху. Ты - старший, командир.
   - Это я сразу понял, раз она с боеприпасами, - в груди чуть кольнуло, напоминая, что до замены всего ничего, и тут же разлилось тепло, как будто это будет время счастья. - Возьмем восемь машин.
  
   Вышли из Рухи поздно, чтобы не наступать на пятки саперам. Наученные чужим опытом, то есть опытом Олексюка, шли быстро, на четвертой передаче, где это позволяла разбитая в грязь дорога. Скорость, выверенная дистанция между БМП, готовые к бою и развернутые в стороны опасных расщелин орудия - все, что только можно сделать для отражения нападения, Ремизов сделал. Проходя мимо своего поста, он запросил "Одессу", отсалютовал по радио Кондрашову, оставшемуся теперь в одиночестве. Тремя часами позже мастеровитые механики-водители вытащили колонну на Кабульскую трассу.
   К Чарикару подъезжали медленно. Что бесшабашные афганские водители на помятых машинах, что пешеходы вместе со своими ишаками, не признающие никаких дорожных правил, что зеваки, сидящие на корточках у самой обочины, - все будто норовили залезть под брюхо БМП. Никто не пытался и подумать, что тяжелая гусеничная машина, созданная для войны, опасна сама по себе. Завидев шурави, от дуканов к ним навстречу наперегонки бросились мальчишки, старшему из которых не исполнилось и восьми лет. Они не выпрашивали подарки, не протягивали ладошки для подаяния - они работали, зазывали покупателей, предлагали свой товар, совсем недорого - нет афгани, пойдут русские деньги, нет денег, возьмут латунную артиллерийскую гильзу. Город кишел, как муравейник, не обращая внимания на колонну бронемашин, а за гомоном, за базарными выкриками потерялся и глухой гул дизельных моторов, и неспешное перемалывание гусеничных лент. Тысячи людей, в основном мужчин в длинных светлых рубахах и широких тонких штанах, сновали по торговым рядам и переулкам, интересуясь товаром, новостями и почти ничего не покупая. Они общались. Мирный город, мирный базар. И дуканщики смотрели на офицера, на чужака не иначе, как на богатого иностранца, у которого всегда есть пайса.
   Восток не изменился за последние века. Если чуть-чуть напрячь воображение, мелькнет в толпе чалма Али-Бабы, хитрая улыбка Насреддина, проплывут в переулке верблюжьи горбы каравана бухарских купцов, задержавшихся в Чарикаре по дороге в Багдад. Покачиваясь на броне боевой машины, Ремизов с живым интересом рассматривал восточное столпотворение, этот неподдельный музей истории и этнографии, целиком выхваченный из древности и чудом сохранившийся до наших дней. И он, иностранец, здесь не больше - чем путешественник, посторонний наблюдатель, не имеющий никакого отношения к жизни, кипящей за стеклом выставочной витрины. С этой жизнью и с этим народом он никогда не сроднится, не сможет, они так и останутся для него чужими.
   Его вопросы который месяц не находили своих ответов. Какой-нибудь заезжий корреспондент, побывав в Афганистане по заданию редакции, сумеет увидеть больше. И кабульское такси, для которого главное - чтоб сигнал работал, и жизнь-быт большой афганской семьи у открытого очага, и с председателем комитета самообороны, и с муллой побеседует об их афганской жизни. Да мало ли интересного на белом свете, а Ремизов так ничего и не увидел за два года, конечно, кроме Панджшера, кроме войны, которая эти годы забрала себе. Как ни странно, но именно это заезжему корреспонденту может показаться скучным.
   - Колонна, стой. Алексеевич, становись плотнее. Двигатели не глушить.
   У Ремизова есть попутчики. Два офицера из штаба полка напросились к нему в колонну именно для того, чтобы съездить на базар. С броней шестой роты им не страшно: восемь орудий при полных боекомплектах - это не кабина "Урала", похожая в час "Х" на консервную банку. А у ротного свой резон - офицер в бою лишним не будет.
   В первом же дукане у старшего лейтенанта разбежались глаза. Ремизов в этих торговых рядах не в первый раз, но каждый раз все повторяется заново. Много удивления, восхищения, некоторое сожаление, что не все расмотрел, и всегда мало времени. При всем уважении к гарнизонному магазину сравниться с этой глинобитной лавкой он никак не мог. Покупателя здесь почти боготворили. Когда же хозяин, приговаривая на смеси русского и фарси, начал буквально рассыпать перед ним товар, отказаться от покупки стало невозможно. Бача брал разные вещи, браслеты, кроссовки, коробки парфюмерии, кассеты, часы читал по глазам, нравится ли это, и если нет, тут же оставлял товар на прилавке и нес новый товар, лишь бы покупатель не повернулся к нему спиной и не ушел. Торговец расплылся в улыбке, сегодня он не ошибся в покупателе. Тот пришел потратить деньги и потратил их, к общему удовольствию. Странно только, что покупатель совсем не торговался.
   В следующем дукане, а располагался он рядом, чувствовалась торговая специализация. Это было помещение четыре на четыре метра, все - сантиметр к сантиметру - заваленное упаковками с джинсовой одеждой. Трудно себе представить, но представить надо - тюки и стопки с брюками, юбками, комбинезонами, батниками поднимались до потолка. Масштабы потрясали. Ремизов купил всего-то одни джинсы для себя и юбку жене, а хозяин так обрадовался, как будто только что провернул самую выгодную сделку. Если бы его вместе с товаром - да в Союз, он бы узнал, что такое настоящая торговля. Бача сносно объяснялся по-русски, говорил "спасибо" и с такой же широкой улыбкой, как и у предыдущего дуканщика, кланялся покупателю, офицеру. Ремизов, забираясь на броню, озадаченно размышлял: если они, афганцы, так рады русскому человеку, то что мы здесь делаем с оружием, на каких же углях тлеет и вспыхивает огонь этой странной затянувшейся войны?
   Из-за двух попутчиков задержались еще на полчаса. И Васильев, и солдаты сделали свои покупки быстро, они-то помнили, что выполняют боевую задачу, а поход на базар - это как перерыв на обед, и он уже кончился. Штабные офицеры, вооруженные списками, поскольку покупки они делали не только себе, чужой боевой задачей не тяготились, в их головах колесики крутились совсем в другую сторону.
   - Товарищи офицеры! - перекрывая базар, во все горло кричал Ремизов, - такси подано и ждать не будет.
   - Сейчас, сейчас, - жестами отмахивались от него штабные, вокруг которых назойливо крутились и торговцы, и их малолетние помощники, размахивая зажатыми в руках цветными пакетами.
   - Время, время! Нам пора, - командир роты гипнотически взирал на минутную стрелку, а его не слышали, да и не особенно слушали. - Механик! Курбанов! Давай помалу. Догонят.
   Двигатель взревел, ему откликнулись и другие машины, и колонна черепашьим шагом двинулась сквозь людскую толпу. Бронированный клин словно раздвигал скопление людей, они освобождали дорогу, оглядывались, всматривались в чужестранные лица. Молодой парень толкал перед собой высокую, похожую на арбу, одноосную повозку. Она тяжелая, и ему еле удалось выскочить из-под головной БМП через водосток на обочину. Хуже пришлось старику с ишаком. Упрямое животное не хотело слушаться, не собиралось спускаться в водосток и пропускать тяжелую машину, из которой требовательно рвался дурманящий дизельный выхлоп. Механик не увидел старика и его согбенную спину, еще меньше шансов оставалось у ишака. Старик в последний момент отскочил в сторону, споткнулся и упал. Фальшборт машины толкнул ишака в толстый бок, и тот рухнул, нелепо поскользнувшись, а все его четыре копыта застряли между катков и гусениц машины.
   - Стой! Стой, Курбанов! - кричал ротный. Поздно. Его крик уже не имел значения. Семнадцать тонн не останавливаются в один миг.
   Бедное животное, оставшись без ног, с выпученными глазами дико хрипело, не в силах выдавить из себя такое знакомое и с детства смешное "и-и-а-а". Люди бросились спасать ишака, вытаскивать его из-под катков и гусениц, это был сострадательный и совершенно бессмысленный порыв. Спасение заключалось только в одном - дать ему быстро умереть.
   Машина встала, следом встала и вся колонна, штабные офицеры наконец-то закончили свои покупки и забрались на последнюю в колонне БМП. Впереди тем временем десятки встревоженных и любопытных людей пришли в движение, поднимая руки к небу и моля Аллаха о справедливости. Они плотным кольцом окружили машину, с руганью набросились на механика-водителя, не обращая внимания на командира, который и был здесь в ответе за все. Аллах все видел, как можно с этим не согласиться. Жаль старика, оставшегося без главной рабочей силы, жаль безвинную животинку, жаль эту страну, землю которой вспахивают траки чужестранных боевых машин. Но Аллах все видел и все благословил.
   Ремизов крепче сжал автомат. Стрелять нельзя, вокруг обыкновенные люди, здесь обыкновенный базар - самое мирное, что только есть в мире, что придумано от сотворения мира. И что важно именно сейчас - нет ни одного вооруженного человека в толпе. Но Ремизов сжал свой автомат, потому что не знал, что делать, потому что никогда не расставался с ним, а последние два года, два года без двух месяцев, все решал только с оружием. Он совсем забыл или никогда не знал, что проблемы в мире решаются иначе, и эта жаждущая справедливости толпа и не собиралась взять за жизнь ишака жизнь человека - толпа хотела правды. Курбанов таджик, и он понимал, что ему сейчас кричали, он был своим среди возмущенной толпы, и эти люди видели в нем не советского солдата, а только преступника, который должен ответить по их законам. Курбанов что-то кричал в ответ по-таджикски, в испуге крутился в своем люке, выискивая глазами командира.
   - Вперед! - громко крикнул ротный.
   - Как вперед? Там люди! - механик с огромными черными глазами на смуглом лице ничего не понимал.
   - Дай полные обороты на холостых, погазуй - и вперед!
   Ремизов и сам видел, что там люди, другое дело, что он не видел выхода. Он также знал, что неуправляемая толпа агрессивна и опасна. Когда его быстроходный дизель взревел, выбросив вверх заряды сизой гари, он резко поднялся с башни, встал рядом с люком механика, держась за ствол орудия и дико вращая глазными яблоками, крикнул во чрево многоголосой толпы:
   - Дорогу!
   Толпа чуть ослабила напор, переключив внимание на офицера, и траки гусениц хищно лязгнули.
   - Дорогу!!!
   Его яростный крик над приглушенным гомоном толпы пронесся порывом ветра. Толпа почувствовала чью-то новую волю, не успела ее переломить и подалась. На какой-то миг она стала управляемой, послушной. Колонна двинулась. Теперь ее никто не мог остановить.
   - Ты что же делаешь, балбес? Это же твои родственники, - с жутко бьющимся сердцем, не успев остыть, в запале Ремизов набросился на Курбанова. - Ты этого старика без кормильца оставил.
   Но после разъяренной толпы механик ничего не страшился, даже если ротный даст в ухо, все ерунда. Они же разорвать на куски могли... Пришлось бы стрелять... Его мысли, прикрытые шлемофоном от внешних шумов, не реагировали на обидные слова. Ремизов сорвал с курчавой солдатской головы шлемофон и тяжело сел рядом с люком на ребристый броневой лист, нервная волна уже ослабла.
   - Что они тебе кричали?
   - Что меня Аллах покарает. Проклинали. Обзывали неверным, хотели побить. А что я? Этот бабай с ишаком сам лез прямо под "гусянку". Чем легче управлять, ишаком или большой машиной? Вот я и кричал, чтобы крутили хвосты своим ишакам.
   - Испугался?
   Курбанов в ответ молча опустил голову.
   Когда Ремизов остановил свои БМП в назначенном месте, за Чарикаром, вблизи расположения мотострелкового полка для встречи автомобильной колонны, к нему подошли штабные офицеры.
   - Слушай, командир, а ты здорово разобрался, - светловолосый капитан в наглаженной форме, с легким запахом одеколона, оттеняющим запах дорожной пыли, со значением покивал головой, - чувствуется хватка мастера.
   - Закуривай, - протянул ему пачку сигарет другой капитан, чуть полноватый, флегматичный, явно перехаживающий своего "майора", окинул его новым оценивающим взглядом. Ремизов отказался от сигарет, и он продолжил, - двести чеков ты, конечно, сэкономил, но иногда лучше извиниться и заплатить. И весь этот базар с раздавленным ишаком был бы улажен.
   Молодой офицер посмотрел на него с вопросом, совершая одно из самых важных открытий в своей жизни - он понял, зачем люди придумали деньги.
  
   По песчаной гарнизонной дорожке навстречу Ремизову, поблескивая стеклами очков и расплываясь в широкой улыбке, шел Марков. Одетый в новое полевое обмундирование, ухоженный, посвежевший, в сверкающих туфлях, он походил на настоящего штабного начальника, инспектирующего свои владения.
   - Арчи, ты? Здесь, в Чарикаре? Какими судьбами!
   - Сколько зим, сколько лет! - Ремизов раскрыл руки, принимая в объятия давнего и почти забытого друга, - Мишка, ты как? Ты где? Вот ведь служба, некогда вспомнить, я уж не говорю - связаться. Сам-то сюда как попал?
   - Да я в сто семьдесят седьмой полк за личным составом, за пополнением. Потом, обо мне потом. Дай я на тебя погляжу, - Марков отстранился и удовлетворенно, почти восторженно, с легким привкусом зависти рассматривал своего бывшего напарника. - А ты заматерел. Настоящий боевик, настоящий офицер.
   - За два года рейдов да горной жизни не то что боевиком, аборигеном станешь. А ты, я смотрю, в командный состав выбился, обмундирование с иголочки, туфли, как зеркало.
   Они присели на скамейку, прикрытую масксетью.
   - Как там наши, термезские?
   - Знаешь поговорку: ты да я, да мы с тобой. Савельев, Мамонтов, Черкасов да Петрович - вот и все наши. А новости? С сентября стоим на постах - вот и все новости. Я с Кондратом на тридцать третьем, напротив Паршара, помнишь такой кишлак, нет? За эти месяцы он мне все уши прожужжал, все про Питер да про Питер.
   - А я из Питера вот, совсем недавно груз "двести" возил. К командировке двенадцать дней отпуска пристегнул. Видел жену Толика Рыбакина, хорошо выглядит. Только назвать ее вдовой язык не поворачивается - она весь год на танцы в наше училище ходила, подыскивала себе будущего лейтенанта. Похоже, что нашла.
   - Б...ть, - презрительно выругался Ремизов.
   - Теперь ты все понимаешь.
   - Денег на машину накопил?
   - Что ты? Пусть тесть с тещей копят. А я вернусь героем! У меня "Красная Звезда", - сказал Марков с чувством, но негромко, словно сдерживая напор торжества. И чуть смущаясь Ремизова.
   - За какие дела?
   - Служить в штабе, в разведбате и не быть награжденным, ты что?
   - А-а, понял. Ты только Кондрату не рассказывай, когда встретишь. Он-то тебя не поймет. Его орден где-то пропал.
   - Я тут ни при чем. Спасибо Вовке Александрову. У него орденов и медалей - в два ряда. Удачливый. Он со своей ротой всему батальону ордена таскает. Была как-то операция, он тогда во взводных ходил. Взял караван, а там переносные зентино-ракетные комплексы, прикинь! Ему - "Красную Звезду", комбату - "Знамя", а там и повыше персоны есть. Вовка - настоящий мужик, я ему раз объяснил, мол, возвращаться из Афгана с пустой грудью неудобно. Он не обиделся, говорит, какие проблемы, решим. Вот под это дело и меня в список на награждение включили . - Марков поправил очки на носу, вздохнул, потер левой рукой ребра и с напором продолжил, - а что ему обижаться, он свое взял полностью.
   - В общем, вертеться ты научился.
   - Научился, а то.
   Марков отвечал с веселой иронией, нисколько не конфузился, его жизнь удалась, он чувствовал себя победителем и явно собой гордился. Открытое добродушное лицо располагало, он совершенно не боялся, что кто-то позавидует ему и украдет удачу.
   - Тут в медсанбате такие девчонки служат, пальчики оближешь, Мамонт рассказывал? - Марков заговорщически подмигнул, не в силах скрывать от своего друга, что и он там желанный гость. - Могу познакомить.
   - Ну если бы год назад... А теперь не сезон.
   - Напрасно. А у меня там классная подружка есть, уж и не знаю, не поспешил ли я в свое время жениться.
   - Знавал я два года назад одного лейтенанта по фамилии Марков, крепкий же был орешек, его как-то в купе поезда две шикарные молоденькие девицы не могли в постель затащить. Помнишь такого лейтенанта? - Ремизов в этот момент и сам точно не знал, сочувствует ли он своему другу. - Судя по всему в твоей жизни большие изменения. И от твоей реликтовой моногамии не осталось и следа.
   - Помню я того лейтенанта. Девиц помню, между прочим. Прошли заповедные времена, а теперь... Понимаешь, одним людям твои деньги нужны, другим - ты сам. Есть разница? - по его лицу пробежала легкая тень, не задержавшись ни в одной морщинке. - А тут скоро в Союз, заменщик раньше срока прибыл. Я бы в Баграме еще на полгода задержался. Надо решить, что делать дальше, как жить, с кем жить.
   Они расстались, и Ремизов так и не узнал, кому нужны деньги, которые Марков собирал на машину, кому нужен он сам и что ему делать дальше, поскольку на полгода он здесь не задержится. Не положено. Восемь боевых машин шестой роты двинулись в обратный путь, в Панджшер, заняв место по боевому расчету в колонне тяжелых, груженных боеприпасами КамАЗов.
  

* * *

   Утром Кондрашов, дежурный офицер, на снегу разглядел следы. Нет, не в кишлаке - рядом с постом, на расстоянии прицельного выстрела. Подошел Ремизов, начал внимательно рассматривать в бинокль обрез опушенной снегом скалы, располагавшейся справа. Снег сбит. Под скалой натоптано.
   - Ну что скажешь, напарник? - Ремизов невесело усмехнулся и, не дожидаясь ответа, закончил: - Это наблюдатель. Они нас изучают. Собирай всех, кроме часовых, к нашему блиндажу.
   Солдаты стояли серьезные и мрачные. Все знали о ночном происшествии, но не знали, что за ним последует. Ротный же на ходу закручивал сюжет и следом писал сценарий.
   - Вот такие дела, - Ремизов сделал паузу. - Духи занялись нами вплотную. Готовятся к нападению. Или кто-то сомневается?
   В ответ - дружное, сосредоточенное сопение.
   - А теперь я спрашиваю, кто проспал духа? Молчите. Надо четко усвоить, пока это только урок. Шаги в рыхлом снегу не услышишь, я знаю. А слышать надо. Готовьтесь, у духов есть план. Они изучают расположение наших постов, порядок смены часовых, расположение минного поля. Заградительные мины на белом снегу хорошо видны, теперь они нас не защитят. Со стороны расщелины, если у диверсанта под ногами просыплется щебень, его тоже на снегу не услышишь. Вот вам и расклад.
   Весь день, отставив все другие дела, на посту чистили оружие, проверяли боеприпасы, раскладывали в подсумки, в ниши на позициях. И, как оказалось, не зря. Ближе к вечеру оперативный дежурный полка сообщил, что духи готовятся к нападению на тридцать третий пост, получены данные радиоперехвата. Нападение возможно сегодня ночью.
   Стемнело.
   - Поработаем по кишлаку?
   Ремизов бодрился, но на самом деле у него на душе скребли кошки. Сколько будет духов, какое у них оружие, как поведут себя солдаты? Он решил вопрос с командиром дивизиона, и с темнотой, когда духи выдвинутся в кишлак, на подготовленные позиции, в этот момент по ним залпом ударят гаубицы.
   - Артиллерия готова. Расход - четыре снаряда на каждую цель. Ждут команды, - потирая ладони, ответил Кондрашов.
   - Давай к радиостанции. По плановым целям - огонь!
   По каждой из шести целей артиллерийская батарея дала залп. При полной луне на гребне хребта, среди дувалов и на петляющей в ущелье тропе, методично вырастали и опадали высокие черные грибы разрывов. Профилактика состоялась, и в груди ротного, как после глотка коньяку, стало теплее.
   Больше всего теперь беспокоили слабые минные поля. Если духи наблюдают давно, они поймут, что их можно пройти. И еще этот не ко времени выпавший снег. В кедах они пройдут бесшумно, ни один камешек не стукнет. Ни один часовой не проснется. Проспят Чапая. В ночь Ремизов выставил дополнительные посты охраны, а все посты сделал двойными, на них несли службу сразу два солдата. Так им не страшно, и если один задремлет, другой подстрахует.
   Ночь выдалась напряженной. Каждые полчаса офицеры по очереди ходили вдоль траншеи, проверяли службу. О том, чтобы уснуть, и не помышляли. Последний месяц перед заменой - выстукивал в голове метроном - это чтобы служба медом не казалась.
   - На наши посты еще ни разу не нападали, - разряжая обстановку, заявил Кондрашов.
   - Знаю. Но здесь сквозной проход через горный массив. Если большая банда выдвигается на Саланг или в Чарикарскую зеленку, они могут пустить здесь или главные силы, или хорошую группу для отвлечения внимания.
   - Могут. Но на их месте я не стал бы шуметь, если цель другая. Командир полка, наверное, решил подтянуть службу, - он вздохнул. - Я не стал бы шуметь. Нам с тобой осталось-то... А мой орден потерялся где-то. Не успею получить до замены.
   - Орден, конечно, ценная вещь, но ты бредишь им каждый день, не свихнись. Он стоит того, чтобы заработать психоз?
   - Это же государственная награда. Каждому понятно, что ты настоящий офицер, заслуженный человек. Если кто спросит, что я делал в Афгане?
   - Говори, как есть, сражался за счастье афганского народа, не щадя живота своего.
   - Смеешься. Еще не знаешь, как жизнь повернется, - Кондрашов помолчал в раздумье, взвешивая решение и, наконец, произнес: - Наверное, какие-то ловкие ребята украли у меня орден.
   - Тебе бы с Черкесом поговорить, он бы объяснил, что по-настоящему важно в нашей жизни, а что шелуха.
   Около двух часов ночи он толкнул в бок Кондрашова, тот дремал, не раздеваясь.
   - Выпей чаю, пока горячий. И начнем.
  
   Офицеры заняли свои окопы на командном пункте, осмотрели чернеющий внизу кишлак. Тишина, безветрие, сырой воздух напоминает о приближении весны. Не подавая команды, Ремизов всадил длинную очередь трассерами в проступающий сквозь черноту ночи контур скалы, той, что наблюдал утром. Потом положил автомат на бруствер и только смотрел, как включились в дело его часовые.
   - Кондрат, давай к своим. Расход - две мины по любым целям на твой выбор.
   Ударил крупнокалиберный пулемет. Короткими очередями брызнул по скале, потом перенес огонь дальше, как бы отсекая отход мнимого противника. С обоих флангов тоже короткими, но плотно обрабатывали правый сектор автоматы. Сначала на гребне хребта, а чуть позже на дальнем подступе к Паршару ухнули два разрыва мин, Кондрашов свою задачу отработал. Установленный расход боеприпасов для учебной стрельбы заканчивался. Сухо щелкнули два последних одиночных выстрела. И тут, подводя черту, гулко, с напором выстрелил гранатомет. Реактивная граната, осветив факелом бруствер, усыпанный гильзами снег и гранатометчика в монументальной позе, стремительно ушла в сектор. Ремизов с удивлением проводил ее взглядом. Граната ударилась корпусом о грунт, рикошетом ушла вверх и шрапнелью разорвалась в воздухе. Эхо несколько раз раскатами отразилось от скал, накрыв собой другой, менее различимый звук.
   - Касымов, ты выстрелил?
   - Я, товарищ старший лейтенант, так точно.
   - Молодец, Касымов, порадовал командира. Но стрелять надо не с бруствера, а из укрытия.
   К ним быстрым шагом приближался Кондрашов.
   - Рем, ты слышал? - спросил он оживленно.
   - Что слышал?
   - Ну как что? Сейчас после разрыва гранаты вскрик был. И я слышал, и мой расчет тоже, - встретив недоверчивый взгляд Ремизова, он продолжил, - давай еще кого-нибудь спросим.
   - Спросим. Касымов, вызови ко мне Федорова.
   Сержант Федоров возглавлял часть своего отделения на правом, противоположном от минометчиков, фланге поста, и пользовался доверием командира.
   - Крик был, это точно.
   - Похоже, что у нас результат, наблюдателя завалили, - помедлив, сделал вывод Ремизов. - Но надо получить подтверждение.
   Пост радиоперехвата по их просьбе внимательнее прослушивал ночной эфир, и под утро от него пришло сообщение, что этой ночью в районе Паршара, то есть рядом с "Одессой", один из моджахедов получил тяжелое ранение. Все сошлось...
   После завтрака пост построился, а точнее, собрался в самом широком месте траншеи.
   - Проведем плановые политзанятия, - Ремизов оглядел свой чумазый, но сытый личный состав.
   Ночная тренировка прошла хорошо, организованно, пост показал выучку и добился результата. Духа завалили, можете не сомневаться. Но вы должны точно знать одну важную вещь. Самую важную вещь! Это не тир, где мы ведем огонь по мишеням - это война. Никто из вас не должен подумать, что он стрелял в человека и убил человека. Солдат стреляет в душмана, во врага, и убивает именно душмана. Здесь, в Панджшере, вы защищаете братский афганский народ, его надежду на будущее. Полураздетый, полуголодный, неграмотный. Вы сами видели, как они зимой босиком в резиновых галошах ходят. Вы знаете, что они едят - черствые кукурузные лепешки. У них нет ни радио, ни книг, ни газет. Нам есть что и кого защищать. И кроме нас им никто не поможет. Ну разве не так? Сержант Федоров? Присяжнюк? Касымов?
   - Так, товарищ старший лейтенант. Так.
   - Они конституцию вот только приняли. С колен встали. Землю получили. Паранджу сняли. А их назад - в рабство. А мы рядом, через речку - и мы на все это смотреть будем? И разводить руками. Они нас о помощи попросили. И мы пришли к ним с помощью, с интернациональной помощью, потому что мы - Советский Союз. Мы лучшие. Сегодня лучшими были вы. Так и напишите домой, ротный сказал.
   - Рядовой Касымов, выйти из строя, - из глубины строя в первую шеренгу протиснулся гранатометчик. Ремизов расправил плечи, торжественно приложил ладонь к краю шапки. - За успехи, достигнутые в ходе выполнения учебно-боевой задачи, объявляю благодарность!
   - Служу Советскому Союзу!
   - По прибытии в полк буду ходатайствовать о представлении к медали "За боевые заслуги". Служи, солдат. А теперь, это касается всех воинов ислама и всех воинов-крестоносцев, всем умываться с мылом и снегом. Утренний осмотр я сам проводить буду.
  
   - Рем, ты же врешь, ты же на самом деле думаешь по-другому, - Кондрашов уперся в него строгим вопросительным взглядом.
   - То, о чем я думаю, никому знать не положено. Но есть простой принцип познания - от простого к сложному. Солдаты смысл понять должны, смысл своей работы, службы. А государственная политика, международная реакция - не их дело. Это как чемодан с двойным дном. Дороги, фабрики, дома мы строим? Строим. Их революцию защищаем? Защищаем. Финансовая помощь - как непересыхающая река. Мы для афганского народа не враги - друзья, очень выгодные друзья, ведь так? Так. Так что же ты спрашиваешь? Ну, отвечай. Молчишь ты потому, что эта дружба нам слишком дорого стоит. Вот и здесь, в Панджшере, за два года обстановка лучше не стала. Так вот - это им знать рано, а нам с тобой - самое время. Солдат не должен сомневаться в том, что он исполняет, его служба -- это и есть его вера.
  

* * *

   После того, как на двадцать четвертом посту сменились офицеры, после того, как, отслужив с достоинством и честью, как того требует устав, уволился сержант Фещук, психологический "портрет" службы изменился. Оборудованный по самым высоким требованиям командира роты Ремизова, пост к тому времени стал крепостью, и вероятность нападения на него снизилась почти до нуля. Первым это понял и оценил новый старший поста лейтенант Мирзоев, прибывший в полк прямиком из учебного центра в Азатбаше. Следом за ним это поняли и все солдаты, потому что не стало ночных тревог, проверок несения службы часовыми. Медленно и однообразно потекли зимние дни, расплющенные низкими, тяжелыми тучами, внезапными порывами ледяного ветра. Началась окопная тоска. Мирзоев почти все время проводил в теплом блиндаже поста радиоперехвата с земляками, тяга к дому, к родному языку всегда объяснима, тем более что с одним из радиоразведчиков они раньше жили в Душанбе на соседних улицах. За службу он был уверен, потому что два крепких парня, Оспанов и Дуйсембаев, пообещали, а он им поручил, все организовать согласно уставу. И ротный говорил, что они хорошие солдаты, в бою не подведут.
   - Сегень, докладывай, сколько у нас осталось банок картошки, - Дуйсембаев сел на лавку и уставился на солдата прищуренными глазами.
   - Надо посчитать, - растерянно ответил солдат.
   - Ты повар или нет, или тебе мозги прочистить? Должен и так знать.
   - Четыре литровые банки, - Сегень суетливо покопался в своих невеликих закромах, считать там было нечего.
   - Вот нам с Оспановым и пожаришь, и взводному еще. На расход две банки. Ясно? Остальным перловку, - видя вопросительный взгляд, добавил Дуйсембаев.
   - Денисов тоже дембель. Ему жарить?
   - Делай, что сказал, пока в пятак не получил. На всех не хватит.
   Оспанов в это время деловито и не особенно церемонясь в выражениях, выстраивал личный состав поста.
   - В одну шеренгу становись! Вот так, - он оглядел подобие строя. - Что, сучье племя, ротного на посту нет и заняться нечем? Целыми днями пузо на нарах греете, ото сна опухли. Я вам дело найду. Кто траншею докапывать будет?
   - Так ведь земля мерзлая, - буркнул невнятно Мец.
   - Я тебе дам, мерзлая, зубами будешь грызть, сука, - Оспанов отреагировал неожиданно резко, и легкий тычок по печени тут же достался Мецу, отчего тот согнулся и заскулил. - Я наведу порядок. Вот так-то.
   Когда все свободные от службы начали монотонно постукивать лопатами, Оспанов отправился вниз по траншее к минометчикам, за ним, не торопясь, направился и Дуйсембаев.
   - Денисов, а почему твои "самовары" пропустили построение?
   - Лейтенант построение не объявлял, а до моего расчета тебе и дела нет.
   - У меня до всего есть дело, он мне разрешил управляться на всем посту.
   - А ты кто такой?
   - Сейчас узнаешь, кто он такой, - влез в разговор Дуйсембаев и сильно ударил сержанта в лицо.
   - Теперь понял? - Оспанов растянул в улыбке узкие губы. - Я тот, кто наводит порядок.
   На время они оставили Денисова в покое. Увидев у него на щеке ссадину и синяк, Мирзоев проявил было командирский интерес, но, получив обычный солдатский ответ - поскользнулся, упал -- успокоился. Через неделю у минометчиков уснул на посту часовой. Все тот же ночной дозор в лице Оспанова и Дуйсембаева принялся не сильно, но методично его избивать, пока на шум не выскочил из блиндажа Денисов.
   - Ты что кипятишься? Он заработал - он получил.
   - Мой солдат, я сам и разберусь.
   - Ты? Разберешься? Будешь защищать слизняков - мы с тобой разберемся.
   Бежать некуда, это чужая страна, это горы, это минное поле вокруг поста с одиноко вьющейся тропой, и если себя защищать, то здесь и сейчас. Никому ничего не надо доказывать, разве только себе. Длинная рука Дуйсембаева дотянулась до лица сержанта, он успел увернуться, но на этот раз в дело со странной улыбкой Джоконды вступил и Оспанов. Коротким ударом нижней частью ладони он разбил ему нос.
   - Сволочи! - размазывая по лицу кровь, с ненавистью выкрикнул Денисов, и тут же Дуйсембаев достал его ногой в живот.
   - Извини, братан, - также с улыбкой произнес Оспанов, - Дуся тупой и нервный, с ним ничего невозможно поделать. И еще. Если Мирза узнает, будешь на минном поле "яблочко" отплясывать.
   Денисов не смирился, не смог, и как бы он сделал это, имея характер? Обстановка на посту становилась гнетущей, только командир взвода делал вид, что ничего не замечает, он даже перебрался к землякам в их блиндаж и теперь часами возлежал с наушниками на голове, покачивая в такт индийской музыке ногами в цветастых вязаных носках. Дождавшись, когда Мирзоев спустится в полк, Оспанов и Дуйсембаев в очередной раз пришли к минометчику.
   - Ну что, красавчик, поиграем в кошки-мышки? Сегодня ты мышка.
   - Что вам от меня надо?
   - Ты мешаешь мне на посту. Бойцы дерганые стали, мрачные, это из-за тебя. Они боятся. А ты никак не угомонишься, создаешь конфликтную ситуацию.
   - У себя в роте делайте, что хотите, оставьте мой расчет в покое.
   - Вот видишь, - Оспанов многозначительно развел руками и оглянулся на своего приятеля, - нет у нас порядка, а значит, нет и боевого духа. Пост-то один на всех. И порядок должен быть один на всех. А ты, как бай, под себя гребешь, за забором отсидеться хочешь. Не выйдет. Правильно я говорю, Дуся?
   - Правильно, - бросил Дуйсембаев с легким казахским акцентом. - Дай, я его уделаю.
   - Ты - гора мышц, ты не способен на тонкую работу. Я сам.
   Оспанов принял боксерскую стойку, поводил для разминки плечами, помесил воздух, сымитировал несколько выпадов правой рукой. Его первый разряд боксера бездарно пропадал вот уже полтора года, со времени призыва. Пожалуй, он мог бы добиться и кандидата в мастера, если бы не армия.
   - Ну что? Первый раунд. Все по честному. Рефери, гонг.
   Дуйсембаев дурашливо крякнул, изображая удар гонга, и тут же последовал несильный, но точный удар по лицу открытой левой ладонью.
   - Очко!
   Несколько танцующих движений ногами, и еще два удара по лицу левой и правой ладонью. Денисов был подавлен, он не мог защищаться, быстрые удары продолжали достигать цели. С ним играли, и Оспанов улыбался.
   - Первый раунд заканчивается, пора. Теперь - нокдаун.
   Короткий удар кулаком, крюк снизу, под дых, и сержант уже корчится на мерзлой земле, жадно глотая воздух, пытаясь подняться.
   - Гонг! После первого раунда в счете ведет спортсмен в синих трусах, - Оспанов снисходительно похлопал его по плечу и презрительно произнес: - Мы придем попозже. У тебя будет шанс во втором раунде.
   Они не отвяжутся. Сквозь розовые круги перед глазами, сквозь колокольные звоны в голове, сквозь тошноту и такую странную, тягучую боль в глубине сердца пробивалась, пульсировала упорная злая мысль. Надо что-то делать. Он всегда себя уважал, и его всегда уважали. Кто за ум, кто за честность, кто за решительность и смелость... За что уважать теперь? Второй раунд будет за мной. С этой мыслью Денисов вошел в пустой блиндаж, снял со стены свой автомат и, боясь не успеть, быстрым шагом пошел по траншее за обидчиками. Он боялся передумать, боялся, что рассудок возьмет верх, и закричал заранее, чтобы отрезать себе все пути отхода.
   - Эй, чурки! Второй раунд! Прямо сейчас! - он намеренно их оскорблял, чтобы разозлить, чтобы они отдали ему его шанс. И они его отдали.
   - Что ты сказал, козел? - Дуйсембаев резко развернулся. И натолкнулся взглядом на зрачок автомата.
   - Постой, постой, - придержал его Оспанов, - это уже интересно.
   - Вам обоим пи...ц. Это вы у меня сейчас яблочко будете отплясывать.
   Денисов остановился. Его руки, сжимавшие автомат, не слушались. Указательный палец на спусковом крючке вспотел. Автомат вздрагивал в такт горячим приливам крови. Нет. Нет. Денисов не стал бы и не смог бы стрелять в спину. Но они повернулись к нему лицом, заново оценили противника и медленно, прищурив раскосые глаза, пошли ему навстречу.
   - Стрелять будешь? Кишка тонка, - бесстрашно усмехнулся Оспанов. В этот момент на его губах снова играла улыбка Джоконды.
   - А-а! - дико закричал Денисов, со всей силы сжав спусковой крючок. Его трясло вместе с автоматом. Пули желтыми осами рвались из ствола на свободу, улетали в небо, бились в плоские камни на дне траншеи, вязли в бруствере, во влажных стенах окопа, в плотном теплом теле солдата Оспанова. Тот любил свою родину и порядок, гордился трудной службой в Афганистане и служил самоотверженно, но это не спасло его от расплаты. Солдат Дуйсембаев попытался бежать, но верный друг, прикрывший его вначале, рухнул навзничь, пробитый пулями, и теперь пули достали его.
   Патроны кончились. Денисов сжимал спусковой крючок, безумный крик эхом угасал среди гор, а он продолжал вздрагивать, сотрясаться, словно кто-то бил его в грудь, в самое сердце. Из-за угла окопа, обезумев от своего и от чужого страха, выглядывал дежурный солдат-минометчик, и в его огромных глазах сквозь уходящий испуг и любопытство просвечивался немой вопрос. Зачем? Мы бы еще потерпели.
  

* * *

   Заменщик прибыл к Ремизову с опозданием на восемнадцать дней.
   - Капитан Хохлов, Сергей Анатольевич. Короче, Сергей.
   - Годится. Артем, - они крепко пожали друг другу руки. - Я чертовски рад, что наконец дождался своего заменщика.
   Новый ротный с недоверием оглядывал огромное ротное хозяйство, пропыленную с изодранными фальшбортами броню, знакомился с людьми, которые, в свою очередь, на него взирали с недоверием, ведь именно он будет теперь отвечать за их жизнь. Ему дали три недели, чтобы войти в курс дел и быть полностью готовым к выполнению боевой задачи.
   - Я тебе все расскажу, но сам знаешь, главное - это практика.
   - Вначале было Слово, - с пафосом произнес Хохлов.
   - Само собой, - не поняв, что он имел в виду, продолжил Ремизов. - Если все свести к одному слову, то суть вот в чем. Не суй свой нос, куда собака... э-э, хвост не совала. Любопытство и инициатива наказуемы. Не дошло? Тогда поясняю. Впереди тебя - артснаряд, гусеницы танка, щуп сапера - все, что угодно, и только потом твой ботинок и ботинок твоего солдата. И никаких экспериментов.
   - Дошло. Сначала техника и технологии, потом - люди.
   - Теперь правильно. Знаешь, сколько мы за эту науку заплатили? Лучше и не знать, а тебе даром отдаю.
   - С техникой я на короткой ноге, люблю повозиться с паяльником. Кстати, проверил несколько орудий. На всех надо выверку прицелов проводить, пристрелку делать. Как вы тут стреляли-то?
   - Как положено. Вторая очередь всегда в цель, - Ремизов чуть замялся. - Мы машины получили в Термезе перед самым входом в Афган, а техническую документация на них - три месяца назад, совсем недавно. Так я в нее еще ни разу и не заглядывал.
   Хохлов старше лет на пять, но с самой первой минуты их знакомства он слушал коллегу с выражением почитания на лице, и хотя теперь Ремизов оправдывался, это ничего не меняло. Главное - люди.
   - Артем, я-то в Союзе только этим и занимался. Мобилизационная готовность, техника на хранении и так далее. А ты... Ты настоящий командир, мне бы твой опыт. Ты заменяешься, уедешь, и все. А я во главе роты и - вперед, останусь один, спросить не у кого будет.
   - Стоп, стоп. Впереди - дозор, потом головная походная застава, только потом управление роты. Как учили в автошколе...
   - Да я...
   - Я знаю, что ты это знаешь. Но это незыблемое правило. Закон. Если с ротным что случится, худо будет всем.
  
   Вертолет загасил и опустил лопасти винта. В обратный путь он возьмет с собой Ремизова и Черкасова, и еще трех таких же пилигримов с чемоданами и брезентовыми сумками.
   Если вернуться на два года назад, в весну одна тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года? Сколько же, там, в том предвоенном времени, осталось мечтаний, наивности, любви! Так много, как уже не будет никогда. Вот эти глаза, полные счастливых слез. Вот беззаботная улыбка девочки-подростка на центральной улице Термеза. Вот расставание с надеждой на будущую встречу. Оно не тяготит, потому что будущая встреча так легка, так естественна, она обязательно состоится. Кто бы подсказал нам, когда мы прощаемся навсегда... А если представить, что будет впереди? Лютый холод обожжет лицо, подлая игла уколет в сердце. Впереди - обманутые ожидания. Впереди - еще не состоявшаяся боль, раны, смерть. Впереди - испытания, которые нужно достойно принять и преодолеть. Но вернуться на два года назад невозможно...
   Провожать пришли не все, офицеры шестой роты продолжали нести службу на постах охранения. Новый ротный Хохлов, старшина Сафиуллин, техник Васильев. Старшина и техник стояли с печальными глазами, а Сафиуллин так и хлюпал носом.
   - Вы что, мужики? - Ремизов смеялся, у него-то было хорошее настроение.
   - Они с нами так прощаются. Мы им надоели, как горькая редька, - неудачно сострил Черкасов.
   - Ты там, замполит, не сдавайся. Поборись за себя, а нам будет тебя не хватать.
   - Еще бы! Такого отпетого и отмороженного замполита, как я, разве где найдешь? - он добился своего, и теперь смеялись все.
   - Передавай приветы, командир, Ташкенту, Москве.
   - Передам, обязательно передам. Ахмет, а ты принес то, что я просил?
   - Принес, - старшина достал из кармана гранату, протянул. - Вот, держи.
   - Так, на всякий пожарный. Мы с замполитом теперь безоружные.
   - Вы там давайте и безо всяких, и без пожарных. Счастливо до дома добраться, - Васильев обнял их по очереди. Потом старшина - он так и не сдержался, и развел сырость.
   - Нам что - день, и мы в Союзе. Вам здесь не горевать. Держитесь. Скоро и ваш черед. Ротного берегите. Он толковый, ему все интересно, но ему служить дольше всех.
   Хохлов улыбнулся, пожал протянутые руки.
   Вертолет оторвался от площадки, молодые офицеры прижались лицами к иллюминаторам. Домой, домой, но почему же так щемит сердце?
   - Парашют на спине должен сидеть плотно. Ремни затянуты. Кольцо на груди, искать не придется, - педантично, монотонно, перекрывая гул турбины, кричал им в уши борттехник.
   - Зачем нам парашюты?
   - Теперь так положено. Такой порядок. У духов много "стингеров".
   Ремизов откинулся на неудобную вибрирующую спинку сиденья, прикрыл глаза... В разведроте, в комнате офицеров, висел в качестве трофея прибитый к столбу зеленый берет, явно не местный - или американского, или пакистанского разведчика. Уже бывшего, потому что в берете осталась аккуратная дырочка от пули. А теперь, значит, "стингеры" как самые дорогие подарки из Штатов. Американцы не вошли в Афган. Разговоры о том, что они вынашивали такие планы, только разговоры, и не больше. И не войдут, зачем им? Они умные, они все делают чужими руками. Попытались раз поступить не по правилам - во Вьетнаме - и результат не заставил себя ждать. Здесь они и консультируют, только из-за рубежа. С их евреями не поспоришь, умные. И берет этот, наверное, пакистанский. А что мы делали с нашими евреями при царе? Устраивали черносотенные погромы. А при нынешней власти? Напишешь в пятой графе, что ты еврей, и не видать тебе карьеры. Американцы же на все сто процентов использовали их талант и любовь к деньгам, и Америка стала великой. Евреи создали эту страну.
   Что мы делаем теперь? Мы ведем эту нескончаемую войну, и она стоит так дорого, что мы уже воюем в кредит, взятый у будущих поколений. Что же делают американцы? А они как, в баре, заказывают и пьют, но больше, чем есть в кошельке, не потратят. Им не дадут кредит. Кто не даст? Да все те же евреи. Мировое господство, как и виски, стоит денег. Заказывайте полевым командирам, таким, как Ахмад Шах, работу, оплачивайте ее по тарифу. Ахмад Шах исполнит. Пейте виски маленькими глотками. Евреи дурного не посоветуют.
   Черкасов прокричал что-то в ухо. Нет, ничего не разобрать. Потом поговорим, в Баграме, когда приземлимся.
   Вчера простился с Маликой, она только покачала головой, улыбнулась на прощанье, ни в чем не упрекнула, не сказала ни одного лишнего слова. В ее улыбке пряталась нежная грусть, наверное, так выглядит настоящая любовь. Может быть, любовь матери, может быть - женщины. Он обнял ее, прикоснулся щекой к щеке, поцеловал в мочку уха. Если бы он это сделал на год раньше... Какая замечательная женщина. Вряд ли есть в мире еще такая же. Мысли медленно, с неохотой отпускали Малику, она - прошлое, и любовь, даже если и была на самом деле, не вернется. День назад получил письмо от жены, последнее. Может, чувствует что-то тревожное, просит вернуться, возвратиться. А потом совершенно невероятное - прости меня. За что? За нелюбовь? Все равно за что. Я же ничего не понимаю в твоей жизни, в твоей службе. Больше ничего не просит, даже о подарках ни слова. Нет, просит. Когда ты приедешь, когда ты вернешься, давай родим ребеночка. Давай будем счастливее всех, у нас получится. Я чувствую, я знаю. Да, надо возвращаться. Счастье должно быть полным, без сомнений, без сожалений. Другим счастье не бывает. Как хочется верить своим снам. С войны надо возвращаться...
  
   В политотделе дивизии, куда Ремизов пришел сниматься с партийного учета, его как будто обдали ледяной водой.
   - Убийца!
   - Товарищ полковник, вы о чем?
   - Сам знаешь, о чем. Накомандовал, дедовщину развел. Люди гибнут в бою, защищая интернациональные идеи, жертвуют самым дорогим, жизнью. А ты в спокойной, считай, в мирной обстановке потерял людей! - Возвысил голос начальник политотдела. - Да была б моя воля, я б с такими, как ты, не церемонился. Под трибунал, и точка!
   У Ремизова заалели щеки, в душе поднялась яростная волна протеста. Он до последнего дня нес свою службу, три недели готовил нового ротного, ходил вместе с ним в засады, на блокировки, сопровождал колонны, они вместе обошли ногами все посты роты. А мог бы ничего этого не делать - срок его длительной командировки закончился больше месяца назад. Что же говорить о его солдатах, если он, командир, и они никогда не существовали раздельно, если за плечами два долгих года войны. Кто же теперь имеет право его, командира роты, упрекать, неужели очередной политработник!?
   - В чем же я виноват? В том, что я ротный, пахарь? Сто тридцать восемь человек личного состава. Двенадцать единиц боевой техники, и рейды один за другим, и моральный дух здесь же. И все это мое! Рота полтора года с гор не возвращалась, перерывов в боях не знала. Что бы она делала без меня? Прошлым летом я был отмечен в партийном бюллетене как лучший ротный, мою фотографию на Доске почета вывешивали. Да, мы были лучшими, мы выполняли все боевые задачи, и у нас были минимальные потери в полку. Как бы рота могла стать передовой, если бы в ней процветала дедовщина... И про этих солдат скажу, про Оспанова и Дуйсембаева. Я их знал настоящими солдатами, отличным расчетом зенитной установки. Они не боялись трудностей. Я бы с ними в разведку пошел, доверил бы им прикрывать спину. То, что они натворили, что с ними случилось, я объяснить не могу, но для меня это - трагедия.
   По лицу начальника политотдела пробежала тень сомнения, он не ожидал напора и уже не казался таким уверенным, как вначале. Не часто приходится выслушивать подобные монологи. Даже здесь, где строгим выговором никого не напугаешь, где знают, сколько стоит жизнь. Он не перебивал. Без сомнения, меня неверно информировали о командире роты. Надо поработать в полку, разобраться. Офицер знает свое дело, продолжает жить им даже сейчас, убывая из Афганистана навсегда.
   - Так как же это стало возможным?
   - С тех пор, как меня назначили старшим на тридцать третий пост, а это другой участок ущелья, ротой я практически не управлял. Краткие радиопереговоры - вот и все мое управление. - Ремизов понизил голос. - Про моего нового взводного ничего сказать не могу, мы едва знакомы. Я уверен только в одном, чувство ответственности должно быть у каждого командира, иначе он не командир. И пусть нас рассудят по делам.
   - Вот вас и судят. И вашего замполита, разумеется.
   - Товарищ полковник, суд и судилище - не одно и то же. А то, что это моя рота, и я ко всему причастен, так я и не отказываюсь. Но у меня к вам просьба.
   - Слушаю.
   - Защитите Денисова. Он хороший сержант, человек достойный. Я ручаюсь.
   - Наше ходатайство о смягчении наказания к делу приобщено, мы тоже кое-чем занимаемся. Только что это ты вдруг всех оправдываешь, за всех хлопочешь? Если они хорошие и достойные, то кто же виноват?
   - Война, наверное.
   Закончив с формальностями, поставив в открепительном удостоверении жирную фиолетовую печать, начальник политотдела неожиданно крепко пожал Ремизову руку.
   - Служи, старший лейтенант. И помни свою боевую роту.
   - Буду помнить. Афганистан, Панджшер. Это навсегда, - он не кривил душой и свято верил в сказанное.
   Черкасов, с которым начальник политотдела дивизии беседовал отдельно, вышел из кабинета невеселый.
   - Рем, хотел с тобой теплой ташкентской водки попить. Не выходит.
   - Завязал, что ли?
   - Все много хуже. Мне в Кабул, на собеседование с начальником политуправления армии, тебе - в Ташкент. Нам не по пути. Я теперь в законе, бугор, вот со мной бугры и общаются, - в этом месте его пробило на смех, но Ремизов, глядя на своего друга и сослуживца, на этот раз не отреагировал. - Что не смеешься?
   - Значит, мы расстаемся, Черкес.
   - Я скажу тебе, зачем меня вызывают, - Черкасов провел ладонью по лицу, словно разгладил его. Оказалось, он и не смеялся вовсе. - Из-за судимости, конечно. Уволят, к чертям. Перед лицом государства своей вины я не вижу. Но, так или иначе, она будет по пятам преследовать меня всю жизнь. Как клеймо, как клякса величиной с личное дело. Не смоешь, не соскребешь. Я знаю, мне, как политработнику, смерть. Если я не прав, то только перед людьми. Я не сделал того, что мог бы сделать. Но так упрощать, делать из меня крайнего... Я не согласен. Разве я мог или должен был предвидеть, что в меня будут стрелять свои. Ты вдумайся, свои! Где это преподают, на какой кафедре? Мы оказались не в тех координатах - это их отмазка, зацепка, чтобы свалить на меня всю вину. Я перед сержантом Орловым виноват, перед солдатами виноват - не уберег потому что. Посмотри на меня, Рем. Разве я архангел, разве я герой боевика? Что я мог сделать, когда начали рваться снаряды, что?
   Ремизов промолчал. Он все еще был слишком молод, чтобы понять - у его друга нет ни карьеры, ни будущего. Хорошо, что прошлое никто не отберет, оно отмечено на его теле шрамами и осколками, засевшими в шее.
   - Нас с тобой сюда загнали. Как баранов на бойню. Слева пропасть, дна не видно, справа минное поле, впереди засада и пулеметчик, бабай недобитый, руки потирает. Сзади граница и три ряда колючей проволоки. Мы здесь отслужили два года, а что изменилось? Наш полк, как жернова мельницы, нас только успевали пополнять личным составом. Ладно, если раненые убывают, а если "двухсотым" грузом? Раньше были ворошиловские стрелки, сталинские соколы, война в Испании - сколько гордости в каждом слове - та страна ничего не могла проиграть. А сейчас, когда от народа прячут и героев, и их могилы, у нас мало шансов, а если точнее, нет совсем. Ты понимаешь, что с нами сделали? Нас подставили. А меня подставили так по полной. Ты везунчик, Рем, поэтому ты ничего не понял. Ты целый, ни разу не ранен, награжден орденом, участвовал во всех операциях, сколько людей спас.
   - А сколько погубил?
   - Не бери на себя чужое, например, мое. Ты спасал. Спасибо тебе, что ты везунчик. Часть твоего везения и мне досталась, и всем. Помнишь, когда нас авиация бомбила, вся рота бежала к тебе, и я к тебе бежал, - он на секунду умолк, - и все остались живы. А если бы не бежали? Вспомни, где бомба разорвалась. Мы бы полроты потеряли...
   - Ты был лучшим замполитом.
   - Может и так, но мне завтра в Кабул. Там пропесочат мозги, прошерстят личное дело и предложат уволиться. И куда я с судимостью? На гражданке не знают, да и не хотят знать, что где-то идет война, не поймут за что... У меня теперь одна дорога. Найду себе другую войну. Войны не кончаются, их, как грязи, мы просто об этом никогда не думали. А может, и сюда вернусь, я же тут все знаю. Мы расстаемся, Рем. Навсегда. Это я тебе как твой замполит говорю.
   Перед Ремизовым стоял совсем другой человек, не тот, каким он прежде знал своего товарища и друга. Ниже его ростом на полголовы, узкий в плечах, он давно сроднился с огрубевшей обветренной кожей на лице, стал уставшим и серьезным, избавившимся от пустых надежд. Он мог бы показаться не пригодным к войне, если бы не та уверенность, не тот спокойный взгляд, которым он сопровождал свои слова. Как бы там ни было, победы в войнах одерживают не герои. Герои обычно гибнут. Но те, кто идут за ними, штурмуют и берут вражеские редуты. Черкес с его уникальным опытом обязательно дойдет до редута. Если не он, то кто же? Его выбор сделан. Сначала кем-то без него, а теперь и им самим.
   - Не надо себя обманывать, - Черкасов посмотрел в глаза командиру и с известной философией закончил, - ну а раз так, то у нас, у настоящих русских мужиков, нет повода не выпить. Придется в дукане местную, пакистанскую брать.
  

* * *

   В Ташкенте, на военном аэродроме Тузель, Ремизов пропустил вперед попутчиков и одним из последних сошел с аппарели Ил-76. Он так долго шел первым в строю, что теперь даже среди случайных пассажиров хотел оставаться в тени и уж точно не искать первенства в очереди за счастьем. Что бы и как бы он ни делал, ему не дано опоздать на свой поезд, потому что после двух лет войны ему никуда не опоздать. Жизнь прекрасна. Это есть самая главная правда в мире.
   27 апреля, тает знойный полдень. В предвкушении лета с наслаждением печет азиатское солнце, в южных широтах оно жаркое даже весной, но это уже солнце Родины. Долгие месяцы он ожидал этого мгновения, мечтал о нем, видел во сне, и оно стоило того, чтобы замереть на вздохе с влажными глазами. На сердце стало легко и воздушно - разве это не мгновение истины, когда в нем столько Любви. "...потому что есть на свете это счастье - путь домой" - повторялась и повторялась засевшая в голове мелодия, но Ремизов от нее не уставал. На прощание он погладил рукой теплый дюралевый борт, доставивший его в Ташкент, и, разминая плечи, медленно направился к пассажирскому терминалу. Горбатый "грузовик" - последний свидетель того, что старший лейтенант Ремизов был там, за речкой. К вечеру самолет обслужат, заправят керосином, а завтра привычным маршрутом он отправится обратно. А его Артемова война кончилась.
   Кончилась. Он остановился, поставил на бетонную дорожку потертый и побитый, как будто побывавший в боях, чемодан. Достал из правого бокового кармана полевой куртки гранату Ф-1, подбросил ее в руке, ощутил ладонью ребристый корпус. Ну что, подружка, пора прощаться. Ты - последнее, что меня связывает с той, с другой жизнью. Я бы взял тебя с собой, мы столько месяцев провели вместе, у нас получился хороший роман, но в эту страну тебя не пустят. Ты бескомпромиссна, лучше тебя никто не умеет выполнять черную работу. Вывинтив запал, Ремизов бросил его в урну, стоявшую неподалеку, а начиненный тротилом корпус у самого входа в терминал - в другую, и, не оглядываясь, пошел занимать очередь на пограничный контроль.
  
   Два года, как один день. Пора ставить точку. Закончена история, с неуловимым шелестом закрывается последняя страница, и надо успеть ответить на самый важный вопрос. Кем он был там, в этой чужой стране, в сердце Азии? Имел ли право на все, что сделал? Не великий Союз с его геополитическими амбициями и мощной армией, а именно он, Артем Ремизов, обыкновенный человек. Он хотел приносить людям добро, смог ли?
   Последний поворот головы, последний взгляд сквозь стеклянную дверь пункта пограничного контроля. Остались позади нагретые солнцем бетонные плиты аэродрома. Над ними, поднимаясь шлейфами и растекаясь обманчивыми озерами, дрожит горячий воздух. Играет контурами, колеблется замерший на рулежке Ил-76, чуть дальше оранжевый топливозаправщик с раскрученными толстыми шлангами, готовое к вылету звено боевых самолетов на стоянке у капониров, линия гор, растворяющаяся в полуденном небе. Мираж. До конца последней войны Советского Союза оставалась одна тысяча и двадцать пять дней, до конца самого государства - немногим больше.....
  
  
  
  

Тамбов.

Осень 1999 г. - январь 2006 г.

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Оценка: 9.70*34  Ваша оценка:
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2023