Глава 16.

-- Рота, слушай боевую задачу! На марше мы вошли в боевое соприкосновение с разведкой противника. В результате разведгруппа была уничтожена. Как показали отметки на карте, снятой с командира "духов", их целью было выйти на дорогу, по которой должна была пройти колонна нашего полка. Выбрать позиции для нападения и безопасные пути отхода главных сил моджахедов после окончания операции. Теперь они этого уже не сделают...

Но существует основная часть отряда Курбана, которая, как показала воздушная разведка, движется в нашем направлении. "Вертушки" нанесли по ней БШУ и частично рассеяли бангруппу. Окончательно уничтожить ее не удалось. Мы должны выйти на определенный командованием рубеж раньше "духов" и при подходе противника уничтожить его! Нам придано в помощь отделение десантников с двумя АГС -- 17. Так что душманам трандец обеспечен!

Ротный закончил свою речь перед нами залихватской фразой. Что совсем не соответствовало его мрачной физиономии. А у кого из нас она была веселая?

Погода портилась. Прозрачное синее небо медленно, но неумолимо затягивалось серой ватой. Солнца уже не было видно. Ветер усиливался.

Судя по всему, местный бог погоды обещал нам на головы снег. А снег в горах сулил нулевую видимость, шквальный ветер и прекрасную возможность свалиться в щель.

...Снег, как всегда, повалил неожиданно и щедро, как пух из разодранной перины. Ветер тут же принялся охапками швырять нам его в лица, сыпать за воротник, заваливать им протоптанную десятками ног горную тропу. Мы шли, постепенно превращаясь в передвигающиеся сугробы.

Мы шли.

Движение означало жизнь: вокруг нас не было ни малейшего укрытия, за которым можно было переждать бурю. Да и смысла в этом не было -- буран мог продолжаться и сутки, и двое. За это время мы бы превратились в окоченевшие трупы.

Мы шли на расстоянии метра друг от друга, чтобы видеть спину впереди идущего. Оскальзывались на тропе, которая становилась все больше похожей на каток. Падали. Поднимались и снова шли.

На коротком привале обвязались страховочной веревкой, чтобы никакой отдельно взятый солдат, заснувший на ходу, не свалился в пропасть. А она, как проклятие, начиналась почти у самых ног. Начиналась и тянулась рядом бесконечно.

...Потом наш путь перерезала узкая щель. Пришлось долго ползти вдоль нее по пояс в снегу, прежде чем нащупали подходящее место для перехода на другую сторону. Затем это повторяется еще раз, еще и еще. Как я понимаю беднягу Сизифа...

Я уже не задумываюсь над смыслом изменений маршрута. Те, кто идет впереди, должно быть, знают его. А мы... Мы всего лишь стадо, бредущее за своим вожаком.

Снова зачем-то лезем наверх. Груз, что висит за спиной и на груди, уже не толкает вперед, как это во время предыдущего спуска со склона, а изо всех сил тянет назад. Ты пригибаешься все ниже, чтобы он хотя бы чуть -- чуть успокоился на твоей спине.

Пригибаешься ниже, а снег подбирается выше, и вот он уже перед твоим лицом. Это уже что-то из серии про танталовы муки. Только, в отличие от проблем мифического героя, у нас все наоборот...

Мне очень не хочется ткнуться физиономией в снег. Как правило, после этого ноги поедут вниз по склону. Вместе с тобой, естественно. И тогда ты можешь сорваться в пропасть в одно мгновение ока. Только подкованные пятки сверкнут...

Мы спешим. Мы очень спешим.

Потому что, если "духи" раньше нас займут перевал с пещерами -- цель нашего перехода, не только операция обречена на провал, обречены мы. Обречены замерзнуть где -- нибудь на голом склоне и быть погребенными снегом. "Духам", отсидевшимся в пещерах, не нужно будет изводить на нас патроны и гранатометные выстрелы. За них все сделает бог этих гор...

Сколько мы идем? Я никак не могу освободить запястье, схваченное резинкой рукава. Кручу им туда -- сюда, и в щель между обшлагом и рукавицей тут же, словно боясь опоздать, набивается снег. Сколько идем? Какая, к черту, тебе разница?! Идем и идем, мерно раскачиваясь под грузом навьюченного военного добра, до рези в глазах всматриваясь себе под ноги...

Встали.

Впереди слышу ругань нашего взводного. Ветер доносит до нас лишь обрывки его фраз. Кажется, кого-то тащат за веревку. Щербатый что ли, свалился? В снежном комке, из которого торчат лишь ноги да черный ствол автомата, родного брата не узнаешь.

Пользуюсь незапланированным перекуром и сажусь прямо в сугроб рядом с тропинкой. Точнее, откидываюсь на спину, потому что сесть тут невозможно. Умом понимаю, что делать этого не нужно -- замерзнешь, но измотанному организму на это наплевать.

Ноющие, стертые ноги вытянуты вперед, каблуки надежно зарыты в слежавшийся нижний слой снега. Перед глазами -- броуновское движение снежинок.

Через какое-то время с удивлением начинаю замечать, что их беспорядочный танец постепенно приобретает ритм. И вся эта мятущаяся пелена снега вдруг начинает кружиться в такт вальса Свиридова. Правильно, он так и называется: вальс из пушкинской "Метели"...

Метель. Как спокойно и уверенно она ведет свою партию, завораживая вихрем танца. И вот я кружу вместе с ней.

Странно, у меня получается, хотя раньше никогда не умел танцевать вальс. На выпускном вечере в школе задира и хохотушка Юлька подошла ко мне с необычным для нее выражением робости на лице и предложила первой парой, вальсируя, войти в банкетный зал. Я, к своему стыду, смог лишь помотать головой, пожать плечами и отделаться шуткой про гусар, которые не танцуют.

А теперь мне хорошо и спокойно: музыка уносит меня под белые мерцающие своды и Катя, Катюша, Кэт, моя студенческая любовь, протягивает руку.

"Из-за меня ты ушел из университета, -- шепчет она мне, чуть задыхаясь от быстрого кружения вальса, -- Чудак. Ты мне нравился. Ты просто спешил. Вы, мальчишки, всегда спешите...

...А я так рада была тогда, на улице, помнишь -- в центре Москвы, на Никитской, когда мы столкнулись чуть ли не нос к носу. Неужели ты не смог прочитать это в моих глазах? Нет, ты был холоден и насмешлив: ведь за полгода перед этим я отвергла твою любовь. А ты не стал за нее бороться -- значит, любил только для себя.

...А я... Я нарочно вышла замуж за этого Витю, чтобы отомстить тебе. Какими же мы были тогда дураками! Но все позади, давай танцевать. Обо всем забудем. Милый мой ершистый чудак, чудак..."

-- Мудак! -- кто сильно дергает меня за грудь, -- Вставай, сука, замерзнешь!

Я с трудом разлепляю смерзшиеся ресницы и вижу перед собой злую и встревоженную морду Грача. В сознание с холодом, свистом ветра, болью в ногах и режущим светом пурги безжалостно врывается реальность.

Я ненавижу Грача за то, что он вернул меня сюда оттуда, где мы с ней почти поняли друг друга; где было так хорошо, где была ее теплая рука и вальс Свиридова.

Жесткая рукавица Вовки грубо растирает мне лицо.

-- Очухался? -- кричит он мне, -- Ишак педальный, чуть не замерз! Чего улыбаешься, мудень?! Мамку во сне увидел?

-- Катьку... -- шепчу застывшими губами.

-- Еще минут пять, -- орут мой друг, -- у тебя меж ног все в сосульку бы превратилось! Нужен ты был в таком виде своей Катьке!

-- Да я ей в любом виде не нужен... -- слова с трудом протискиваются между потрескавшихся губ.

Чувствую во рту соленую влагу. Десны, что ли, начали кровоточить?

-- Чего ты там бормочешь?! -- встряхивает меня за плечи мой несентиментальный друг, -- Вообще нюх потерял!!! Сдох, как салага!

-- Не сдох, а замечтался...

-- Тогда подъем! Сейчас дальше пойдем. Щербатого из щели уже вытащили. Вот козел, на ходу успел ширнуться. Интересно, где наркоту взял? Тащился на автопилоте, развезло, вот он и потерял ориентировку.

-- Грач, я твой должник...

-- Ты мне по жизни должен!

Опираясь на плечо Вовки, поднимаюсь на негнущиеся ноги. Колени подгибаются, онемели. Все, что ниже их, не чувствую. Чтобы избежать падения, обхватываю Грача за шею.

-- Ты чо! -- встревоженный Грач встряхивает меня, -- Ноги отморозил?! Ну -- ка, попробуй пошевелить пальцами!

Пробую. После третьей попытки мне это удается. Грач догадывается об этом по моей счастливой улыбке. Которая, со стороны, наверное, похожа на греческую маску: губы треснули, кровоточат. Прикладываю к ним снег и закрываю от ветра поднятым воротником бушлата. Непромокаемый капюшон поверх шапки не дает сыпаться белой крупе за шиворот, поправляю и его. Теперь можно и вперед...

-- На, глотни кишмишовки, -- Грач протягивает мне флягу.

Виноградный спирт обжег губы.

-- Ничего... -- улыбается мой кореш, увидев, как скривилось мое лицо, -- Дезинфекция -- вещь полезная.

Из метели, как черт из бутылки, вылетает наш взводный старший лейтенант Орлов:

-- Не спать! Начинаем движение!

После этого он исчезает за поворотом скалы. Ветер срывает окончания слов лейтенанта, обращенных уже к тем, кто идет за нашей спиной, и мы слышим только:

-- Не спа... Начинаем дви... Не спа... Уроды!

Снова шнур на поясе, "эрдэшка" давит на плечи, автомат привычно висит под правой рукой стволом вниз, трофейный пулемет перечеркнул грудь, и ноги опять скользят по обледенелой тропе.

Идешь, как наш ротный наркоша Щербаков -- на автопилоте. Ни чувства страха перед обрывающимся в каком-то метре от ног карнизом, ни холода беснующейся бури, пробивающего сквозь солдатский бушлат. Все утонуло в бескрайней усталости.

Шагаешь, автоматически ставя ногу в отпечаток подошвы впереди идущего.

Хватаешься рукой за камень при очередном повороте, время от времени сплевываешь тягучую кровавую слюну через небольшое отверстие в поднятом воротнике -- десны продолжают кровоточить, и -- продолжаешь путь.

Единственное, что не занято сейчас -- голова. Мысли текут ровным потоком, сами собой. Я даже не делаю попыток их систематизировать, уложить в какие-то конкретные воспоминания. Это просто обрывки фраз, куски образов, фрагменты прошлого. Наверное, это и есть то, что называют потоком сознания.

...Широко распахнутые в мир темно-синие глаза. Не голубые, нет -- именно темно-синие. Ясное небо, отраженное в воде бездонных озер.

Глаза, восторженно следящие за кафедрой. Первый курс, лекция по античной литературе, которую читает доцент Болдин. Все восхищаются его остроумием, яркими примерами и умением преподнести предмет так, как никто другой. Катерина -- не исключение. На лекциях она восторгается доцентом, а я -- ей, сидящей в аудитории за два ряда от меня -- чистой, непосредственной, восхищенной.

Ее черноволосая головка поворачивается в мою сторону, и я не успеваю скрыть выражение обожания. Ее взгляд становится лукавым, и она делает чуть заметный кивок в мою сторону. Я счастлив. Как мало нужно влюбленному человеку!

"Здравствуй, Кэт..." Так я начинал каждый из сотни телефонных звонков из одной и той же будки у станции метро "Тургеневская" на протяжении восьми месяцев. Почему из одной и той же будки? Первый звонок был из нее, после которого Катя назначила мне свидание.

Это был первый и последний удачный звонок. После чего мы общались только по телефону. Это был настоящий телефонный роман: она с непостижимым упорством избегала встреч, зато могла десятками минут говорить в трубку. Поэтому, надеясь на чудо, сжимая накопленные "двушки", я каждый раз стремился на другой конец Москвы.

"Здравствуй, Кэт..."

Катя, Катенька, Катюша, Катька... Этими именами ее звали дома, в детском саду, в школе, в университете. Родители, друзья -- подруги, дяди -- тети, бабушки -- дедушки. Чужие и родные. А я хотел звать ее по -- своему, как никто другой. Как будто необычное сочетание трех букв могло дать дополнительный шанс, выделить меня из общего ряда однокурсников.

Грубовато -- фамильярно звучащее на русском языке английское имя для нее паролем для откровенных разговоров по телефону, но не более. Телефонный роман им и остался.

"Поздравляю вас с рыцарским шлемом, сударь, -- смеялся тогда ты над собой, -- Вы достигли "фин аморе", "любви на расстоянии" куртуазных кавалеров. Но вынужден вас огорчить: вы опоздали лет эдак на пятьсот..."

Нога оскальзывается на обледеневшем карнизе. Чтобы удержаться на тропинке, хватаюсь за обломанный ствол деревца, торчащего из-под снега. Еще минута -- и я бы покатился в преисподнюю. Спина взмокает от мгновенно накатившего страха. Такие вещи лучше всего возвращают к действительности.

Прошлой весной, на глазах у всей роты на пустяковом спуске сорвался в пропасть боец из молодого пополнения. Это был его первый выход в горы. Широко раскрытые, полные изумления, отрицания того, что происходит именно с ним, глаза. Крик "Не хочу!!!", застывший в них, и вопль "Мама!!!" прокатившийся по ущелью...

А у меня какой выход в горы? Уже давно не веду счет таким вещам. Хотелось бы, чтобы этот стал крайним в жизни. Не "последним", здесь так не говорят -- крайним. Но пока об этом не думать. Не думать!

Скоро Новый год. Дома -- елка, блестящие игрушки на ней, брызги шампанского... Дед Мороз и надежда, что наступающий год будет лучше предыдущего. Надежда, помогающая прожить эту жизнь. Разве и нам она не помогала вытерпеть все, зажигая счастливым светом будущую жизнь на гражданке? Душа рвется к этой вере, но вот мозг...

Неужели все отравлено? Как хочется верить!

Новый год. Во время прошлого Нового года мы выпустили пару очередей из ДШК по "духовской" зоне ответственности. В ответ нас накрыли реактивными снарядами. Сорванный праздник и четверо раненых. С Новым годом, с новым счастьем!

...Буран стихает. Или только кажется? Привыкли...

Натыкаюсь на спину остановившегося Грачева.

-- Чего встал?

-- Все стоят.

-- Может, уже пришли?

-- Хрен его знает. По времени, вроде, должны...

Больше говорить не хочется. Ради чего сквозь смерзшийся капюшон бросать слова? На ветер в самом прямом смысле. Надо поберечь силы, скоро они нам пригодятся.

Разведка топает впереди, оторвавшись от нас на полчаса хорошего хода. Может, она, оседлав перевал до подхода "духов", сидит уже в пещерах и подает знак, что все в порядке? Хорошо бы... Воевать по такой погоде не хочется. А когда хочется воевать?

Сквозь свист ветра раздается хлопок. Выстрел? Если разведка столкнулась с душманами, сейчас должна начаться стрельба.

Но стрельбы нет. Вместо нее по цепочке передается команда подтянуться.

Подтягиваемся.

Стоим, напряженно прислушиваясь к посторонним звукам сквозь свист воздуха, остервенело болтающегося среди мешанины камней и снега.

Впереди возится с радиостанцией ротный. Неплохой мужик Булгаков -- свое дело знает, солдат бережет и на рожон никогда не лезет.

Хлопок. Еще один. За ними -- целая серия, словно врубила свои мотоциклы без глушителей рокерская банда.

-- Возобновить движение!

И без тебя, капитан, знаем, что надо спешить.

Знаем, что разведка уже схлестнулась с индейцами за право обладания теплыми пещерами. И если мы опоздаем...

-- Передать Митину, чтобы подбирал отставших! Остальные -- вперед! Вперед, сынки!!!

Снег, словно он с "духами" заодно, путается под ногами, вяжет их.

Ветер норовит столкнуть с тропы.

Освобождаемся от страховочных концов: сейчас они только сковывают движения.

Наш взвод сворачивает от тропы влево, вниз по склону, который становится все более пологим. Это хорошо, можно даже цепью развернуться...

Снег -- по пояс. В голове сидит только одна мысль: кто сейчас засел на хребте: наши или "духи"? Если встретят огнем -- все объяснится. Хотя нас нужно еще заметить в этом буране...

Очищаю пулемет от снега, передергиваю затвор, загоняя патрон в патронник. У меня к ПК подсоединена малая пулеметная коробка, поэтому можно стрелять на ходу. Рядом сопит Костенко. Сопи, хлопче, сопи -- твои ленты еще понадобятся...

Стрельба все ближе, но не в нас. Слава Богу, не в нас...

Справа сверху срывается красная строчка трассера. Проносится мимо, гаснет в снежном киселе. Вслед за ней вторя, третья... Пулемет! Ему звонко подпевают автоматы. Глухо бухает гранатомет.

Заваливаюсь на живот. Пулеметный ствол тонет в сугробе. Мать -- перемать! Отчаянно расшвыриваю снег руками, чтобы получилась хоть какая-то площадка. Сбоку по-прежнему сопит мой второй номер.

Тону в сугробе вместе с пулеметом.

-- Чего е...к раскры! Стреляй, мудак!

Очереди костенкинского автомата глушат ухо. Черт с ним, с ухом, ухо заживет...

Нет, черт, стрелять из положения лежа не получается. Придется стоя.

Я не Геракл, чтобы прицельно шмалять из тяжелого ротного пулемета от живота, но другого выхода нет. Даю первую короткую очередь -- пристрелочную, вторую, третью...

Стреляя, бреду по пояс в снегу, пытаясь найти более-менее ровное место с небольшим снежным покровом. Интересно, куда делись остальные наши?

Кажется, что остался один в этой снежной круговерти, только верный оруженосец Костенко перебирает ногами рядом, не прекращая лупить из автомата в белый свет, как в копейку. Впрочем, его первый номер стреляет не намного прицельнее...

Над головой пролетает трассер. Инстинктивно ныряю рыбкой вперед и, больно ударившись локтем, наконец-то обнаруживаю искомую точку опоры для сошек. Теперь можно бить точнее.

У "духов", как и у нас, ленты набиты патронами в пропорции один трассер на три обычных. Так удобнее корректировать собственный огонь. Но у того, что лупит как раз напротив меня, патроны все трассирующие. Это, конечно, на психику давит сильно, но зато демаскирует пулеметчика. Ну и дурак ты, "дух" -- я тебя в два счета обнаружу...

Та-а-а-к, чуть левее...

Вот она, точка, откуда, как из мешка, сыплются стрелы пулеметных очередей...

А вот теперь огонь!!!

Бью длинными. Ствол пулемета то и дело от отдачи взлетает вверх и его, как строптивого скакуна, приходится укрощать, возвращая на место. Наваливаюсь всем корпусом вперед, чтобы зафиксировать сошки -- тогда ПК держится ровнее.

Чуть левее заработал еще один пулемет. Это наверняка Грачев. Теперь мы на пару этого "духовского" пулеметчика точно в рай отправим.

В два ствола прочесываем кусок белесой пелены из снега, из которой в нашу сторону летели трассы. Замолчал, гад...

Завалили или поменял позицию?

Рядом со мной отчаянно лупит из автомата Костенко. По всем правилам стрельбы он должен лежать справа от меня, как и положено второму номеру. А этот змей строился слева. И теперь осыпает отстрелянными гильзами.

-- Ленту давай!

Не слышит, увлекся, враг...

Лягаю его ногой. Костенко поворачивает ко мне свою красную морду: глаза -- как щелки, лицо яростно перекошено, на кончике носа -- капля.

Все это с дурацкой закономерностью отпечатывается в моих мозгах. Всегда так -- запоминается всякая чепуха. Интересно, неужели и у меня такая же рожа?

-- Ленту давай!

Костенко ловко перемахивает через меня, несколько секунд снимает с себя пулеметную ленту, которую он намотал на себя крест на крест, словно революционный матрос, и вставляет в лентоприемник новую металлическую змею.

Снова пулемет плюется смертью в снежную круговерть.

Рядом грузно проседает снег. Инстинктивно вжимаюсь в землю и только тогда поворачиваю голову: рядом плюхнулся наш взводный, гвардии старший лейтенант Орлов. "Орел ты, лейтенант Соколов! -- Я не Соколов, товарищ генерал! Я -- Орлов! -- Все равно! Сокол ты, Орлов!" Дежурный прикол нашего взвода.

-- Возьми левее! -- кричит мне взводный чуть ли не в самое ухо. То самое, что пытался мне попортить своим тарахтением "второй номер", -- Они позицию сменили! Не видишь, что ли?

Я ничего не отвечаю, меняю прицел. Как же, увидишь что -- нибудь в этом снежном поносе...

Даю поправочку.

-- Прочесывай от этой точки влево -- вправо на три -- четыре метра! -- продолжает командовать Орлов, -- Сектор стрельбы не расширяй -- своих зацепишь: сейчас рота наверх поползет. Стрельбу прекратишь, когда увидишь зеленую ракету в своем направлении. Понял?

Чего тут непонятного? Я глянул на Костенко: толковый ефрейтор еще одну ленту приготовил. На всякий случай.

Лейтенант еще с минуту полежал рядом с нашим пулеметом, потом отполз. На атаку наш героический взвод вдохновлять.

А я стреляю. Длинная очередь. Поправочка. Три коротких, снова длинная.

Мое дело маленькое, солдатское. И мыслей в башке нет никаких. Даже той, которая просто обязана появиться: неизвестно, сколько мы еще пролежим на снегу, поэтому нужно приказать Костенко набивать патронами пустую ленту, а не шмалять из автомата у меня под боком.

Бью теперь только короткими. В груди -- холодная ярость, голова чистая, мысли в ней текут ровненько, как трассера.

Сволочи, завалили Мухина. И парнишку того, Варегова, тоже. Вашей банды рук дело, знаю. Все равно расплата пришла. Сами напросились. Суки. Рикошетом она к вам пришла. И будет приходить, пока не поймете, что нужно не только грешить, но и каяться. Мы... мы уже начали, поэтому и уходим. А вы?... Мы вас, суки, научим...

Чуть впереди слева взметнулся огненный фонтан. Полыхнул, как вспышка спички на ветру, погас, оставив после себя шапку дыма. Впрочем, дым я уже не видел -- скорее понял, что он должен быть.

Невидимое, но плотное, как стенка, ударило по всему корпусу, опрокинуло. Пулемет в моих руках, кувыркнувшись, выпустил последнюю очередь прямо перед собой.

Я не потерял сознание, нет.

Просто получилось, как во время сеанса в кинотеатре: передернул раздолбай -- киномеханик пленку и несколько кадров проскочили мимо твоего внимания.

Ведь только что лежал на животе и стрелял из пулемета, а теперь лежу на спине, под головой собственная "эрдэшка", перед глазами -- по-прежнему обиженная морда Костенко. Только теперь она приобрела оттенок встревоженности.

-- Ты как?

Дурацкий вопрос. Что ему ответить? Что тело как ватное и блевотина колом в горле стоит?!

-- "Духов" униз отохнали! -- поведал героический "второй номер". Сейчас мне его белобрысая физиономия кажется роднее всего на свете, -- Уси унизу сидят, у сугроби. А ПК наш осколком раздолбало: "духи" "эрэс" пустили. Тоби взрывной волной чуть охреначило...

Интересно, ты-то как, хохол, уцелел? Ведь рядом лежал. Везучий...

Думать мне тоже больно, а говорить и подавно. Поэтому продолжаю изображать чурбана с глазами. Ослепительный свет снега, несмотря на то, что над головой не видать ни солнца, ни неба, режет глаза.

-- Спирту будешь?

-- ...Откуда?... -- звуки с трудом пролезают через сведенное судорогой горло, но говорить надо. Надо возвращаться к жизни.

-- На прошлой неделе старшине в кишлаке бакшиш помог сробить. Трех баранов. Вот он меня и отоварил.

-- Давай...

После глотка спирта меня выворачивает наизнанку. Дубина, забыл, что после контузии пить нельзя?! Но странное дело, полегчало. Делаю еще глоток.

-- Как ты его разбавлял: один к трем?

Лицо Костенко становится обиженнее некуда:

-- Ты чо? Фифти -- фифти, напополам! Еще будешь?

-- Хватит...

"Второй номер" (хотя какой, к черту, "второй номер", пулемет-то накрылся!) с серьезным видом закручивает фляжку. Домовитый хлопец. Это про него анекдот сочинили: "А шо его пробувать? Сало як сало..."

Скрип шагов. Рядом на корточки присаживается старший лейтенант Орлов, с ним -- Вовка Грач с жизнерадостной физиономией. Ему бы уроки оптимизма Костенко давать.

Мой напарник по сражению торопливо отворачивается, пряча за пазухой фляжку со спиртом: как бы не отобрали. Или попросили угостить, что для него почти одно и то же.

-- Ты как? -- задает взводный костенковский дурацкий вопрос.

После спирта он мне кажется не таким дурацким, и я отвечаю:

-- Вроде, жить буду...

-- Встать сможешь?... Ну, тебе круто повезло! Грач, помоги своему корешу подняться! Топайте в пещеру, отдыхайте. Вы сегодня честно поработали -- атаку взвода обеспечили. Ротный к награде представлять будет.

-- К какой?! -- встрепенулся Костенко.

-- К звезде Героя, -- покосился на него Орлов.

-- Шутите, товарищ старший лейтенант... -- лицо полтавского хлопца приобрело еще более обиженное выражение. Хотя, вроде бы, дальше уж некуда.

Обиделся ли мой "второй номер" на подначку или только сделал вид, я не понял. Да и не собирался понимать: может, он и вовсе родился на свет с таким выражением...

Выражением "зачем ты, мама, меня на свет родила!" Каждому, кто хлебнул здесь дерьма, такие мысли хоть раз, но приходили в голову. Впрочем, "духов", всерьез сталкивавшихся с нашей героической и непобедимой Красной Армией, любившей орудовать как слон в посудной лавке, такие мысли тоже посещали.

..."Вернусь домой, -- сказал как-то Грач, поддавшись философским, совсем не свойственным ему настроениям, -- Заделаюсь этим... как их... пацифистом. Буду против войны агитировать. Потому что дерьмо это вонючее. И человек на ней тоже дерьмом становится. Светлого у нас нет, Андрюха..."

Такие мысли мне иногда приходили в голову, но с тем, что я и мои друзья превратились здесь в полное дерьмо, был категорически не согласен.

-- Дерьмо, говоришь?! -- даже не знаю, с чего это я так разозлился, -- Ты у нас, конечно, д,Артаньян, а вокруг тебя пидоры! Ты лучше вспомни про пацана с крестом на шее из "весны -- 88"! Кто его "Иисусиком" называл, кто заставлял чистить сортир малой саперной лопаткой?! Ты был его самым страшным кошмаром, и если бы не заставил тогда расстрелять того "духовского" разведчика, пацан был бы до сих пор жив. Или он от невкусной гречневой каши решил к "духам" сбежать? С крестом -- то на шее. И когда его, всего изрезанного, в арыке нашли, кто больше всех орал, что отомстит?!

-- Да понял я тогда, понял...

...-- А теперь, значит, в пацифисты решил двинуть. А как же с клятвой?

-- Я же сказал -- после Афгана! Может, я так хочу свою вину искупить!

-- Что-то у тебя философия с двойным дном получается. Веришь в одно, а делаешь -- воюешь -- другое. За мир хочешь выступать во всем мире -- отлично. Пацифистом мечтаешь стать -- просто замечательно. Так что ж ты не пойдешь сейчас к командиру полка и не скажешь: мол, не хочу больше мараться, задолбало! Боишься особого отдела?

-- Да я сейчас...

-- Убери пакши! Я с тобой на кулачках драться не буду -- бичак в пузо воткну!

...Сиди и слушай: знаю, что можешь пойти. Потому что если у тебя в башке какая-нибудь ерунда заведется -- не успокоишься, пока не доведешь дело до конца. Молодец...

Вот только прежде чем идти к "папе", смотайся сначала в кишлак к старому Сабиру и пусть он тебе расскажет еще раз, как всю его семью курбановцы под нож пустили, потому что сын был учителем. А особенно внимательно порасспрашивай, что они сделали с его младшей дочерью...

Не хочешь? Сам знаешь? Так вот, пацифист гребаный, подойди сейчас к зеркалу и посмотри на свою рожу. Похож ты на него? Вроде нет, а?! Как ты думаешь?

Вовка не разговаривал со мной месяц. А потом, во время проводки колонны прикрыл огнем из пулемета...

Тогда наш БТР-70 напоролся на фугас, и меня, как пробку из бутылки, взрывом вышибло из люка, на кромке которого я имел счастье сидеть, свесив вниз ноги. Причем, вышибло в сторону "духов". И если бы не Грачев, посадивший за пулемет своего "второго номера", и вытащивший меня к своим за шиворот, то в лучшем случае сидел бы я где-нибудь в лагере под Пешаваром...

После всего Вовка пришел ко мне в санчасть и притащил огромную дыню. Сладкую и сочную. Это я на всю жизнь запомню...

-- Извини, -- сказал я тогда, -- черт его знает, что со мной случилось. Моча в голову ударила.

-- Да чего там... -- ответил Грачев, -- Прав ты был. Какой из меня, к черту, пацифист. Если мы все ими станем, милитаристы всякие нас с дерьмом сожрут. Кому -- то и в аду гореть надо...

Я с удивлением посмотрел на друга. Нда-а... Война сильно людям мозгов прибавляет. Особенно тем, кто хочет.

Естественно, я этого ему не сказал. Сказал другое:

-- Сам допер или подсказал кто?

-- Частично сам, частично -- замполит. Он занятия проводил про боевой дух. Ну, я значит, вопросик и задал...

-- Замполит сильно удивился?

-- Сильно. Сказал, от кого угодно такой вопрос ожидал, Грачев, только не от тебя. Потом эту теорию выдвинул. Ничо, мне понравилось.

-- Смотри-ка, наш Бабуся не только глотку на разводах драть может...

Век живи рядом с человеком, все равно его не поймешь. Наш замполит роты старший лейтенант Бабушкин, партийная кличка "Бабуся", матерщинник и, по общему мнению, карьерист, через месяц погиб, вытаскивая из-под огня раненого солдата. И узнали мы потом, что писал наш Бабуся стихи. Хорошие были стихи -- мне потом взводный показывал. В них не было ни слова о войне.

Может, и мой закадычный кореш Грач, балда и самый "дедующий" из "дедов", в душе свое философ и гуманист. Может, у него в этой жизни такой защитный рефлекс -- толстокожесть и хамство. Как говаривал поручик Ржевский по одному пикантному поводу, век живи и век учись, а дураком помрешь.