Часть третья.
Инфекционное отделение ТурВО,
начало 1989 года

Глава 20.

Из дневника старшей медицинской сестры инфекционного отделения N-ского военного госпиталя Светланы Горбуновой.

"...Господи, когда же закончится эта проклятая война?

Уже подошел к концу вывод войск. К нам перестали поступать сплошным потоком раненые и больные из-за речки. Я успокоилась. К миру возвратились его привычные краски, и белая с красной -- цвета перевязочной, заняли свои должные места в этом ряду.

Но сегодня...

Сегодня привезли партию раненых, у которых -- у всех! -- кроме огнестрельных ран еще и обморожения. У меня разрывается сердце, хотя, кажется, видела все, и ничто не сможет удивить. Говорят, они участвовали в операции в горах, обеспечивая проводку колонны. Воевали, когда начался буран. Отбивались от "духов", которые хотели захватить пещеры на склоне какого-то хребта, чтобы не замерзнуть.

Из раненых большинство -- старослужащие, им скоро домой.

"Деды"! Такие же худющие мальчишки, что и "молодые", на которых я насмотрелась за три года работы здесь. Только и разница, что эти более жилистые и в глазах нет животного ужаса и непонимания того, что с ними случилось. Нет беспомощного крика ребенка "за что?!". У этих -- совершенно другие глаза. Другие...

Какие они, сейчас я не смогу описать. Потом как-нибудь...

Эти глаза еще долго мне будут сниться по ночам, даже тогда, когда все закончится. Это должно закончиться. По крайней мере для меня. Уже решила: когда выведут войска -- уволюсь.

Я продлила контракт, надеясь, что вытяну благодаря Сергею. Теперь ясно, что переоценила свои силы, как и, впрочем, наши отношения с Сергеем, Сереженькой, Сергеем Ивановичем, товарищем капитаном -- моим другом, начальником и любовью... Впрочем, сейчас я не о том, не о том...

Глаза этих ребят мне будут сниться потом, пока же у меня сновидений не бывает. Сплю крепко. Или от усталости, или от снотворного. Сережкино проверенное средство от бессонницы -- сто пятьдесят грамм на сон грядущий, я отвергла. Так можно и спиться. Я же все-таки женщина. Женщина... Тридцать один год. Чувствую себя старухой.

Но сегодня буду спать даже без снотворного -- от усталости. Всех сестер, имеющий опыт первичной обработки, бросили в хирургическое отделение. Естественно, и меня. Опыт года работы в Афганистане не забывается.

Возились до позднего вечера. До нас их только кое как перевязали -- ведь все госпитали уже были в Союзе. Эти мальчишки и прикрывали их выход. За год работы здесь, в тылу, я уже отвыкла от понятия "первичная обработка": вшивое белье, почерневшие, отмороженные ткани, осколочные проникающие, пулевые касательные...

И поверх всего этого -- заскорузлые от крови и грязи тряпки, громко именуемые "бинтами"...

Когда заканчивала работу, думала, что сейчас пойду к себе в отделение и хлопну спирта. Как Сергей учил -- с задержкой дыхания. Не получилось: из всего этого прострелено -- обмороженного потока оказался один мой. С гепатитом. Не раненый, не помороженный -- с гепатитом!

Он сидел, скорчившись, в дальнем углу приемного покоя и дожидался, пока закончат с его товарищами. Что я там писала про глаза? Его смертельно усталые глаза были еще и с желтыми белками. Пришлось забирать его к себе в отделение, устраивать душ, палату, ставить капельницу.

Что с того, я не дежурная сегодня? Дура Машка как следует умеет только одно: крутить толстым задом перед мужиками. Мне не хотелось отдавать этого долговязого в руки крашеной садистки, не умеющей толком найти вену.

Я так устала, что даже пить не хочется. Но не лягу, пока не допишу. Дала себе обещание записывать ежедневно в эту тетрадь хотя бы несколько строк. Я и так особа слабовольная.

Все... Засыпаю... Пора до кушетки..."

Глава 21.

Андрей Протасов

Несмотря на общехреновое состояние, я не мог не вкусить блаженства, оказавшись на чистых госпитальных простынях. Готов поклясться, что они были даже накрахмалены. Бывает же такое...

Уже вторые сутки я ловлю на них кайф. В промежутках между кайфами получаю через капельницу дозы глюкозы. Но даже игла, регулярно втыкаемая медицинской сестрой в вену, не может отвлечь от постижения приятных сторон жизни. Например, узнаю, что на завтрак, обед и ужин больным дают молочные продукты -- даже творог! Творог! Успел забыть, что это такое. Разве не кайф? Кайф!

Впрочем, к плодам цивилизации привыкаю не так быстро, как хотелось бы. Например, очень долго психика переваривала факт, что из крана может течь вода в неограниченном количестве. Повернул кран -- течет...

Хочешь -- холодная, хочешь -- горячая. И будет течь бесконечно: не нужно беспокоиться, что она закончится в каком -- нибудь баке, не требуется качать ее ручным насосом. Опасаясь при этом, что "духи" отравят или взорвут колодец, и тогда наша часть останется на сухом пайке в прямом смысле этого слова.

Старожилы палаты уже привыкли к этому чуду. И даже поставили его на службу собственных нехитрых развлечений. Васька Адамчук, мой погодок родом из-под Гродно, заработавший гепатит на Саланге, обожает взять и открыть кран, когда его товарищ по палате лежит под капельницей.

Звук журчащей струи одновременно с вливаемой в вены глюкозой срочно заставляют мочевой пузырь вспомнить о своей главной обязанности. Минут пять корчишься на койке, с тоской глядя на здоровенную банку у себя над головой -- когда же она кончится?! -- потом не дожидаешься и начинаешь орать дурным голосом:

-- Сестра... Сестра. Сестра! Сестра!!!

К приходу медсестры остряки мгновенно закрывают кран и рассаживаются по койкам с самым невинным видом. Ты же, сгорая от стыда, объясняешь медичке причину своих воплей.

Если дежурит Маша -- толстая крашеная блондинка лет двадцати пяти, то на твою голову вываливается сноп возмущений:

-- Мужик, называется! Перетерпеть нее можешь! Какой же ты солдат... -- и только после этого сестра вытаскивает из вены иглу.

С превеликим трудом выволакиваешься в коридор и ползешь по стене в сортир. В голове громоздятся нецензурные выражения в адрес этой представительницы военной медицины. Достается также соседям по палате, которых ты не можешь призвать к ответу по причине собственной слабости. Клянешься всем святым, что позже заставишь их пить воду ведрами, после чего завязывать брызгательный аппарат морским узлом.

Светлана не ворчит. Легким движением, совсем не причиняя боли, она освобождает тебя от капельницы. И, обдав свежим ветром накрахмаленного халата, насмешливо бросает виновникам его появления:

-- Обормоты!

Щелкает первого попавшегося обормота по стриженому затылку. Тот на седьмом небе от счастья -- выделили из общей массы!

Палата кряхтит завистливо и пытается втянуть Свету в разговор.

Светка весело обещает пожаловаться "кэпу" -- начальнику отделения капитану Беспалову. Все делают вид, что верят этому и дружно клянуться: "Это не мы! Это он сам чуть в трусы не напузырил!"

При они этом прекрасно знают, что прапорщик медицинской службы Светлана Горбунова не имеет привычки жаловаться на своих больных кому бы то ни было, за что бы то ни было.

-- Доползешь? -- интересуется у меня Светлана, пока я торопливо и расслабленно спускаю ноги на пол и шарю ими под койкой в поисках тапочек.

В ответ благодарно киваю головой. Даже в мыслях не могу представить, что она, такая легкая и красивая, станет поддерживать рукой обмякший мешок костей под названием "Андрей Протасов". Нет уж, лучше сам...

-- Через пять минут назад зайду -- обратно поставлю, -- говорит Света.

И -- снова свежий ветер халата, который совсем не пахнет лекарствами, обдает меня на этот раз в направлении двери.

Палата восхищенными взглядами провожает медсестру до выхода и тотчас начинает судачить: сколько ей лет, насколько у нее серьезно с "кэпом" и что она -- баба героическая, успела побывать "за речкой", в Афгане. Про меня, естественно, все забывают. Заработавший щелбан счастливчик сидит с блаженным видом, будто удостоился самой интимной милости.

Подозреваю, что вся эта суета с открытием крана делается не столько для того, чтобы помучить новенького (тем более, что новенький, окрепнув, может и репу начистить), сколько для внепланового посещения Светой нашей палаты...

...-- Ну, ты как сэбя чувствуешь? -- после капельницы я успел еще раз посетить толчок и теперь лежу, изображая беседу со старшиной нашего инфекционного отделения Ваганом Гарагяном, или "Вагоном", как его здесь зовут за глаза.

С того самого момента, как я появился в палате, Вагон проявляет к моей персоне повышенное внимание и заботу. Человеку со стороны это может показаться естественным: ребята из одной роты! Но я знаю истинную причину вагоновых душевных порывов.

Знаю и не перестаю удивляться причудам природы, составляющей в одно целое, казалось бы, несопоставимые человеческие элементы. Ваган Гарагян, рослый представительный красавец с мужественным орлиным профилем, глубоким баритоном, настоящий "горский князь и мечта всех женщин" -- чмо и трус, каких свет, конечно, видел, но не в таком героическом облике.

Мое представление о кавказцах, как о горячих, невыдержанных, наглых до крайности, но неизменно храбрых до глупости людях, поколебалось после знакомства с Ваганом. Вспыльчивости у него хватало на десятерых, но вот храбрости не наблюдалось.

Ей -- Богу, сложные чувства испытываешь, когда перед тобой на койке санчасти стонет и мечется, стараясь вызвать жалость у окружающих, здоровенный красавец -- мужик, у которого не проникающее ранение в живот, а всего лишь "розочки" на ногах.

Эти гнойные язвы -- стрептодермия, говоря медицинским языком, вызванные отсутствием витаминов, чуждым климатом, однообразной и некачественной пищей, были для нас вещью достаточно неприятной. Под голенищами сапог они растирались в кровь, отчаянно зудели под бинтами. "Розочки" были у каждого второго: проходили, потом снова появлялись. И это не давало повода не ходить на боевые, не "умирать" в нарядах" и не получать по зубам от "дедов".

Потом прошла акклиматизация, прошли и "розочки", оставив на память черные пятна на ногах. Они были как этап, через который нужно перешагнуть. Вагон перешагивать не хотел.

Он отчаянно "косил", пользуясь любой заразой, которая приставала к нам в этом проклятом тропическом краю -- дизентерией, стрептодермией, наскоками малярии, прочими болезнями и недугами, названий которых мы не знали. "Косил", чтобы не ходить на боевые, чтобы подольше отлежаться в санчасти, чтобы слинять в Союз.

Чего греха таить, мы все не рвались на операции в горы или сопровождения колонн. Были не прочь недельку поваляться в санчасти, не делая ни хрена. А о Союзе мечтали, как о манне небесной. Но чтобы зарабатывать все это, идя на любые ухищрения, вытирая ноги о собственное достоинство... Не получалось как-то.

У Вагона получалось. Свои же земляки -- армяне, державшиеся в батальоне особняком, своей "кавказской мафией", старались Гарагяна не замечать, сторонились. Чтобы он не позорил Кавказ на боевых, "подмазали" старшину роты и устроили каптером. Но и там Вагон не задержался -- сбежал в санчасть.

Он кочевал с "кичи" в медпункт и обратно, считался "личным клиентом" начштаба полка майора Игрунова -- службиста до жестокости, но служить упорно не хотел.

"Розочки" на ногах экс-каптера держались вопреки всем ухищрениям нашего полкового доктора капитана Махмудова. В конце концов тот не выдержал и отправил великолепного "косаря" в госпиталь, в Кабул. Про него быстро все забыли, и тут, спустя год, такая встреча...

Гарагян за этот год времени зря не терял. Сумел перебраться в Союз, до тонкости постиг порядки и нравы наших лечебных учреждений и на основе этого опыта стал бессменным старшиной инфекционного отделения.

Старшина -- фигура важная, уполномоченная от начальства следить за порядком среди больного несознательного рядового и сержантского состава. Голос у Гарягана раскатистый, внешность внушительная, поэтому в пререкания с ним никто вступать не решается. Ко всему прочему он распространил по отделению слух, что и в "своей" роте был старшиной, а до госпиталя полгода отважно воевал на Саланге. Якобы его даже представляли к "Красной Звезде", но в штабе дивизии наградной лист потеряли...

Естественно, "кэп" знал, что за птица этот Вагон, но в интересах дела помалкивал. Типичная позиция многих начальников: "какая мне разница, что на самом деле представляет этот субъект, если он идеально подходит к своей должности?" Незаменимых нет, но эту замену нужно еще найти, а у начальника отделения и без того забот полон рот.

Капитан совсем недавно стал начальником отделения, в перспективе ему светит, как минимум, звание подполковника. Но это при условии, если он сумеет удержаться на этой должности. А доверие не оправдаешь, разбрасываясь опытными кадрами. Они, в случае чего, всегда могут прикрыть. Поэтому наш кэп проявлял по отношения к Гарагяну разумную сдержанность.

...Все текло своим чередом, Вагон уже готовился к близкому дембелю, пока в госпитале не появилась наша непотопляемо -- неубиваемая рота в почти полном составе. Вернее, в полном составе из тех, кто остался в живых.

В терапию и хирургическое отделение, где лежало большинство из наших ребят, старшина старался не заглядывать. Со мной же ему было необходимо договориться. Иначе -- полная потеря авторитета, перспектива оказаться на уровне бесправных "духов" и, как следствие -- обязательная выписка в часть. Где, это уж точно, Вагону оказали бы самый "теплый" прием.

В первый же вечер, спустя час после того, как я оказался в палате, ко мне подошел Гарагян и тихим голосом, честно (я это оценил) обрисовал ситуацию. Тогда мне было глубоко наплевать на Вагона и его проблемы: и без этого муторно, а тут еще это выслушивать...

-- Ладно, живи, -- сказал тогда, -- Только мне не мешай, и хотя бы здесь будь человеком.

Гарагян действительно притих в общении с больными. В качестве же благодарности он организовал мой перевод в самую светлую палату. Творог я стал получать более чем регулярно. Быть может, это с точки зрения моралиста было беспринципно, но к этой категории я себя никогда не относил.