Глава 22.

Светлана Горбунова

"Мой долговязый", как я уже привыкла называть Протасова, потихоньку приходит в себя.

Завтра можно будет прекратить внутривенные: он уже вполне свободно передвигается по коридору. Правда, пока только в двух направлениях: в сторону туалета и обратно...

Иногда ловлю на себе его удивленный взгляд, как будто мое пребывание здесь -- факт сам по себе удивительный. Ну, если начал реагировать на женщин, значит, дело пошло на поправку...

Господи, сколько же во мне цинизма! Ловлю себя на мысли, что не заметила, как исчезла с лица Земли благовоспитанная и романтичная девочка Светочка Горбунова, Светок -- Горбунок, как звали меня в училище, в отделении горбольницы там, дома.

Родной город Владимир, дом, мама... Было ли это?

Все, больше не буду об этом. Иначе слезы начнут капать на бумагу. Буду о другом: оказывается, мой "длинный" и Гарагян служили в одной роте. И, похоже, Андрей что-то знает про нашего красавца-старшину. Что-то весьма неприятное. Это видно по тому, как крутится вокруг Протасова Ваган. Даже смотреть неприятно.

Протасов принимает все знаки внимания с безразличным видом и молчит. Почему?! Если Ваган -- сволочь, о чем я давно догадывалась, то почему Андрей не раскроет этот секрет? Но, похоже, моему "длинному" на это просто наплевать.

Я бы так не смогла.

В последнее время старшина становится мне все больше неприятен. Раздражает его болтовня. А болтает "Вагон" много, рассказывает, какие "крутые мужики" служили в его роте. Подразумевается, что он тоже из их числа.

"Вагон"...

И я начала называть его так, как зовет старшину все отделение. Больные его ненавидят -- почему этого не видит Сергей, почему не отправит "Вагона" обратно в часть? Может потому, что ему этого не дано? Как говорит сам Сережа, "подсознательные чутье наиболее развито у представителей животного мира и женщин".

Впрочем, может, я несправедлива к нашему старшине? И все это оттого, что я не люблю красивых мужиков? Как ни крути, что-то в них есть самоуверенно-пакостное. Словно сам факт их замечательной внешности дает дополнительные права на женщину. Права даже не на любовь, а на самое хамское отношение к ней. Мол, таких, как мы, в природе гораздо меньше, чем красивых женщин, поэтому любите и цените нас, какими есть. И прощайте..."

Глава 23.

Андрей Протасов

Подарочек судьбы: оказывается, с гепатитом в госпитале лежат целых два месяца. Первый отпущен на лечение, а второй -- на восстановление порушенной печени. Ведь ей нужна строгая диета, а в части тебя не будут кормить молочными кашками и пареными котлетами. Как-то не предусмотрел такую малость министр обороны Язов.

Валяюсь здесь уже третью неделю. Новый, 1989-й, год благополучно проспал, поскольку попал в госпиталь перед самым праздником, и с учетом недавнего прошлого было как-то не до него. Сейчас уже оклемался, поэтому слово "валяюсь" больше всего подходит к моему нынешнему время провождению.

Кайф от протирания белоснежных простыней прошел. На смену ему пришло отупляющее ощущение безделья, когда время жизни делится на завтрак, ожидание обеда, обеда, его переваривание и ужин. Между этими этапами втиснулись просмотр телевизора и ленивая болтовня. Процедуры в расчет я не беру. Тем более, что сейчас они сократились до минимума и представляют собой лишь выдачу таблеток по утрам, большинство из которых я спускаю в унитаз.

В общем, госпиталь все более становится невыносимым и медленно разлагает волю.

Единственным праздником становится появление в отделении Светланы. Она действительно приносит с собой какой-то свет. Гладя на нее, начинаешь понимать, что за стенами госпиталя с его проклятой манной кашей есть большой и красивый мир.

В офицерской палате выпросил все журналы, накопленные нынешними пациентами и их предшественниками. Проглядел их на скорую руку, и этого количества мне показалось мало. Тогда взял под честное слово, данное Свете, из кабинета начальника отделения подшивку "Литературной газеты" и только после этого успокоился. Досуг обеспечен!

А поскольку "досуг" у меня -- все, кроме сна, приемов пищи и процедур, то чтение становится смыслом жизни. Особенно если учесть, что последние полтора года только письма и редкие газеты не позволяли забыть открытие монахов Кирилла и Мефодия и окончательно одичать.

Журналы из офицерской палаты разнообразием ассортимента не блещут и состоят из "Юности" и "Советского воина". "Юность" копили с года 84-го, поэтому получаю удовольствие, сравнивая публицистические дерзания "доперестроечного застоя" и "горбачевского ускорения".

Диву даюсь, читая творения одних и тех же авторов, относящиеся к разным историческим эпохам.

Одни еще кочевряжатся, пытаясь найти компромисс между старыми и новыми веяниями. Впадают то в жалобные стариковские причитания о традициях, перебиваемые звонкими комсомольскими восторгами по поводу "обновлений", то переходят на жесткий категоричный тон о продаже идеалов. Мне жаль их потуг совместить несовместимое, но в то же время они достойны уважения за попытку быть принципиальными.

Читая других, плююсь. Как они послушно забыли все, чему учили советскую молодежь еще вчера! Какими рьяными ниспровергателями основ "эпохи застоя" они стали!

Я сам не являюсь большим защитником "застоя", поскольку помню многокилометровые очереди на морозе за пельменями в своем родном городе, которые мне, десятилетнему пацану, приходилось выстаивать вместе с матерью. Помню обрывающие руки с мясом и колбасой -- своими же доморощенными, что эшелонами уходили в сторону столицы, и откуда мы их везли обратно длинными, зелеными, вкусно пахнущими от изобилия сумок "мешочников", электричками.

А чего стоят недавние школьные кошмары в виде огромных докладов орденоносного генерального секретаря на первых полосах газет?! Статьи эти нужно было обязательно конспектировать на школьных уроках обществоведения. Из того, что там говорилось, я ничего не понимал, кроме фразы "Продолжительные аплодисменты, переходящие в овации".

Сейчас я читаю, сравниваю и чувствую себя Робинзоном в первые дни после возвращения в лоно цивилизации: где-то веселюсь, где-то матерюсь, где-то вздыхаю от ностальгии. И никак не могу свыкнуться с мыслью, что через несколько месяцев этот мир станет моим.

Больше всего меня разозлила огромная статья в "Литературке" писателя под громким то ли именем, то ли псевдонимом "Карен Раш".

Товарищ под впечатлением, видимо, недавно перечитанного Льва Толстого с его петьками ростовыми, каратаевыми и "скрытой теплотой патриотизма", доказывал с увлаженными от восторга глазами, какая у нас прекрасная молодежь, и в частности, "мальчики в шинелях". То есть я, Вовка Грач, валяющийся на койке в соседнем корпусе и мой новый приятель Сашка Кулешов по прозвищу "Путеец с калошной фабрики".

Матерюсь над перлом "соловья Генерального штаба" и пытаюсь добиться поддержки у остальной палаты. Но она не разделяет моего возмущения.

Палата занята более интересным делом: коллективно изучает еще один образчик перемены нравов -- рубрику в "Советском воине", название которой говорит само за себя: "Поговорим об интимном". Наш начальник отделения капитан Беспалов презрительно называет ее "Мечтой мастурбатора в шинели".

Ему легко говорить -- у него Света есть...

Вопли моего интеллектуального возмущения тонут в здоровом восторженном хохоте соседей. В итоге я бросаю свои глупые попытки уничтожить московских идеологов из палаты инфекционного отделения захолустного гарнизонного госпиталя, и присоединяюсь к более полезному для организма чтению.

-- Это всо эрунда, -- презрительно бросает восторженной солдатне Гарагян, -- Я на "зэленом базаре" такие кассеты видэл... Из-под полы продают. Чистая порнуха -- не то что этот дэтский лэпэт...

Крыть нечем: по сравнению с нашей, спустившейся с афганских гор, публикой, Вагон -- суперцивилизованный человек. Приобщился, так сказать, в госпиталях полеживая.

Да и видеомагнитофон большинство из нас даже в глаза не видело. Например, я успел лицезреть нашу отечественную "Электронику" только один раз, в ярославском магазине еще до службы в армии. Сами же видеофильмы, тем более такие, про которые рассказывает Гарагян -- ни разу. Что поделаешь, если эта мода с видеосалонами началась уже после того, как я был призван исполнять интернациональный долг.

...А при его исполнении женщины бойцам не полагаются. Только разве в виде глянцевых открыток, на которых черноволосые пакистанские и индийские гурии в обтягивающих джинсовых костюмах загадочно улыбались звереющим без женского общества моджахедам и солдатам Большого Северного Брата.

Правда, на втором году службы мой и грачевский опыт несколько расширился в этом плане. И все это произошло благодаря Хуршету -- веселому парню из соседней роты...

Была суббота конца августа 1988-го года. Как и полагается по субботам в армии, сначала у нас была "генеральная уборка", говоря языком гражданским, или "ПХД" -- "парко -- хозяйственный день" по-военному. После ПХД в обязательном порядке устраивалась баня, далее -- культурный досуг.

Я лежал на койке у себя в палатке и уже предвкушал всеми порами свежевымытого тела кайф ужина в палатке с пацанами (ребята притащили с кишлака несколько литров кишмишовки, который мы решили уговорить вместе с двумя сочными арбузами) и удовольствие от нового фильма, недавно привезенного из Союза. И тут меня выдернул на свежий воздух Вовка Грачев.

-- Слышь, Андрюха, дело есть на сто миллионов! -- таинственно зашептал он мне на ухо.

-- Ну... -- неодобрительно протянул я в ответ.

Откровенно говоря, Вовкины "дела на сто миллионов" разнообразием не отличались и мне не нравились. Обычно они заключались в продаже на базаре солдатского обмундирования.

Рецепт был прост как все гениальное.

Молодого бойца или "чижа", как называли тех, кто отслужил полгода, включали в группу сопровождения машины, которая по каким-нибудь делам ехала в соседний дружественный кишлак или уездный городишко.

Там ее приезд ждал знакомый дуканщик. Около его лавки машина притормаживала, и за борт летел узел со свернутым новым обмундированием, снятым с "молодого". Взамен афганский барахольщик забрасывал нужный товар: бормотуху "кишмишовку" или импортное шмотье на дембель. "Чижику" же вручалось какое-нибудь рванье взамен его выгодно проданной родной "хэбэшки".

Я не отягощен излишней моралью, но после двух таких поездок составлять компанию Грачу отказался. Почему-то не мог забыть того пацана Варегова. Вернее, его тело в рваном "КЗСе", надетом им перед своим первым и последним выходом в горы. Его "эксперименталку" тоже хотели загнать по известному сценарию.

После смерти Варяга никто на это не решился, и форма болталась на вешалке в каптерке месяца два. Пока наш доблестный старшина не сбагрил ее по своим каналам.

...-- Опять "вешалка"?! -- обрушился я на Грача, -- Я же тебе говорил!

-- Тихо! -- Вовка оттащил меня в сторону от входа в палатку. -- Девочку хочешь?

-- Какую девочку? Ты чо, спятил?! Хочешь, чтобы "духи" за тобой до самого дембеля охотились? А дядя Вася -- особист со своей стороны таких горячих пропишет -- мало не покажется.

-- Не пыли! Хуршета помнишь? Ну, того с третьей роты... Подошел он ко мне перед самым ужином и говорит, что есть маза в ихний публичный дом мотануть...

Хуршет, или как его звали все в батальоне, Хурик, считался нашим должником. Он, таджик-мусульманин, имел плотные связи с афганцами из близлежащих кишлаков. Для солдат он менял харчи и обмундирование на наркоту и шароп. Служил посредником в продаже якобы списанных движков, а в РМО помогал сбывать солярку.

Мы подозревали, что наш бдительный дядя Вася из особого отдела не зря закрывал глаза на эту пахнущую трибуналом деятельность: наверняка парень работал в плотном контакте с разведкой. Но нас это не касалось.

Во время одной из своих операций с двойным дном Хурик напоролся на "духов". И пришлось бы таджикскому хлопцу в лучшем случае с мешком на голове путешествовать в горы, привязанным к хвосту ишака, если бы не мы с Грачом, оказавшиеся рядом благодаря стечению обстоятельств...

Тогда мы с Вовкой и еще двумя хлопцами решили глотнуть шаропчика в соседнем кишлаке у знакомого дуканщика. У того двоюродный брат был членом НДПА (народно -- демократической партии Афганистана) и служил где-то в Кабуле, а племянник сидел офицером в сорбозовском гарнизоне неподалеку от нас. Мы ему доверяли в той мере, в какой можно доверять в этой стране кому бы то ни было. Восток -- дело тонкое, но кто не рискует -- тот не пьет шаропу...

...А его мы решили раздобыть почти официальным путем. Как выяснилось на вечернем разводе, наш взводный наркоша Щербаков слинял в кишлак за чарсом. Как мы подозревали, к тому же дуканщику Сабибуле. И надо же было такому случиться, что комполка в это время решил устроить проверку личного состава нашего батальона!

Наш бат давно славился "неформальными контактами" с местным населением, но у командира для серьезной разборки не доходили руки. Теперь дошли, и нужно было срочно разыскивать по дуканам и прочим норам заблудших воинов-интернационалистов. В одну такую поисковую группу за Щербатым ротный снарядил нас. А чтобы компенсировать свое вынужденное шараханье по враждебной местности в надвигающихся сумерках, мы решили взять у Сабибулы канистру вина.

Для обмена прихватили захваченный у "духов" китайский АК с трещиной в стволе. Обнаружить ее можно было только при очень тщательном осмотре, поэтому наша совесть была чиста: после первого выстрела автомат должно разорвать, и никому вреда он принести не сможет. А к этому времени шароп будет мягко булькать в животах и дурманить голову. И возвращать товар за неправильный бакшиш нам не придется. Да и кто будет его спрашивать? "Духи", к которым наверняка попадет автомат?

В итоге и волки оказываются сыты, и особый отдел не имеет претензий. А бараны -- то бишь будущие хозяева "калакова" (как здесь зовут китайские автоматы), нас интересовали меньше всего

Итак, четыре вооруженных до зубов интернационалиста по всем правилам военной науки просочились в кишлак. С тыла подобрались к задворкам дукана Сабибулы...

И тут в переулке нас чуть не сбила выскочившая из-за угла фигура, одетая по-афгански, но с физиономией Хуршета:

-- Пацаны, там "духи"!!!

Судя по его побледневшему даже под сильным загаром лицу, Хурику очень не хотелось путешествовать в горы в компании "духов".

Мы сориентировались быстро: сдернули предохранители автоматов и приготовились встретить хуршетовских преследователей так, как полагается это делать советским солдатам.

...Успели дать только по очереди: "духи", не ввязываясь в свару, быстренько пропали в каком-то темном переулке.

В наших интересах тоже не было начинать драку с неизвестным противником. Ведь если сумеем выбраться целыми и здоровыми, то этот случай наверняка станет известным командованию, и доказывай потом комполка, что ты делал в этом кишлаке. Поэтому мы рванули в противоположную сторону...

Отсиделись чуток в каком-то проулке, на коротком военном совете решили не бросать в этом кишлаке Щербатого и двинули прежним маршрутом. Бачу мы благополучно нашли у Сабибулы, накачанного до бесчувствия опиумом. Прихватили тело, обменяли АК с сюрпризом на кувшин с шаропом и пару индийских джинсов на дембель, и без приключений добрались обратно.

-- Ребята, я ваш должник... -- прочувственно сказал нам тогда Хуршет.

...Черт возьми, настоящий мужчина: знает, чем долги отдавать!

-- Ну, ты как? -- возбужденно сопел Грач спустя две недели после того происшествия, -- Идешь или нет?!

-- Не тебя же одного бросать. Кто еще с нами пойдет?

Хурик как проводник и еще один пацан с его роты.

-- Как со стволами?

-- Хуршет побеспокоился. В "оружейке" своей роты прихватил.

-- Не хватятся?

-- Автоматы тех, кто на прошлой неделе в Союз на "черном тюльпане" отправились. Все, кто нужно, уже подмазаны.

-- Чувствую, Хурик хочет опять свои делишки под нашей охраной творить.

-- Да какая тебе разница! -- возмутился Вовка, -- Тебе же, дураку, лучше: в случае чего майор Пушинский отмажет.

Майор Пушинский был начальником разведки нашего полка.

-- Ч-черт, веселая у них работенка, -- для проформы продолжал я сомневаться, -- с агентурой в публичных домах встречаться!

-- Не разводи философию... -- Грача съедало нетерпение.

-- Чего ты торопишься? Успеешь еще на кончик подхватить.

-- Чтоб у тебя язык отсох...

Мы долго пробирались вдоль сплошных дувалов на противоположную окраину незнакомого мне кишлака.

Он находился в зоне ответственности "духов", я здесь ни разу не был. Месяца три назад мы пытались войти в это селение, но по дороге напоролись на грамотно расположенную засаду, потеряли БТР, одного убитого, несколько человек ранеными, после чего вернулись обратно.

Говаривали, что после этого наша авиация стерла этот кишлак с лица земли. Выходит, что врали: кроме нескольких разрушенных саманных домов на окраине и покосившегося от близкого удара бомбы минарета, следов БШУ (бомбо-штурмового удара) я не обнаружил.

...Афганское небо уже рассыпало над нашими головами свою звездную россыпь. Вокруг было не видно ни зги. Где-то вдалеке брехали собаки -- здесь они тощие и ужасно злые.

Чернота вокруг и буквально разлитая воздухе опасность, начала давить на психику. Я уже начал проклинать себя за то, что ввязался в эту дурацкую авантюру. Тоже мне, половой гигант нашелся -- используют тебя в этой разведоперации как последний презерватив, а ты и развесил уши: ах, публичный дом, ах, девочки...

Стоп! Хурик остановился у глухой калитки.

-- Здесь! -- произнес он первые с начала нашего путешествия слова, -- Сначала я пойду. Потом, как только свистну -- входите. Не бойтесь: место надежное.

По мне, так это было самое бандитское место из всех, что приходилось с разного рода визитами посещать в этих краях. Чаще всего с недружественными...

Ожидание свиста Хуршета затянулось.

Меня все больше начинали мучить всевозможные дурные предчувствия, поэтому для самоуспокоения я снял автомат с предохранителя (патрон в патроннике был с самого начала выхода за пределы части), вытянул из подсумка гранату Ф-1 и разжал усики взрывателя.

Грач и пацан из роты Хуршета (теперь мне все больше казалось, что таджик соврал -- никакой это был не "пацан": видел пару раз в разведбате дивизии лейтенанта с похожей моложавой физиономией) вздрогнув, обернулись на щелчок переводчика огня. Помедлив, они сделали то же самое.

Прошло еще несколько томительных минут, пока не прозвучал долгожданный свист.

Мы с Грачем, оставив у ворот молчаливого "корефана" Хуршета, нырнули в калитку.

Перед нами предстал обыкновенный афганский двор: низкий дом с такой же террасой и редкими окнами в саманной стене. За ним чернеет еще одна постройка. Все это огорожено саманным высоким забором без единого отверстия -- дувалом...

-- Топайте туда, -- вынырнул из темноты Хурик, -- Вас там встретят.

-- Чем платить будем? -- вякнул сипло Грач -- окружающая мрачноватая обстановочка проняла и его толстую шкуру.

Я же просто помалкивал, считая мурашки на собственной спине и нежно поглаживая ребристый бок "эфки". Сейчас она была мне милее всех красавиц мира.

-- Не ваша беда, -- ответил Хурик, -- Уже обо всем договорено.

То и дело оглядываясь, сжимая в руках автоматы, мы двинулись к постройке. Она, казалось, была необитаемой: ни огонька, ни звука не доносилось из нее.

-- Если что, -- прохрипел я Грачу, -- Тебе на том свете яйца отрежу!

-- Да пошел ты... -- огрызнулся мой кореш, но я был уверен, что у него самого на душе было более чем паршиво.

Перед нашими глазами вдруг сверкнул огонек. Качнулся вправо -- влево, обозначая проем двери.

Я плотнее обхватил рукой гранату, большим пальцем подцепил кольцо, чтобы суметь выдернуть его одним движением. Если даже навалятся сзади и сдернут автомат с плеча, устроить напоследок маленький фейерверк еще успею.

-- Суда...- услышали мы срывающийся женский голос, произнесший русское слово с афганским акцентом.

Я уловил в нем не меньше волнения, чем у себя. Ага, не только мы, но и нас боятся! Это немного успокоило. По крайней мере, если бы хотели завалить или взять в плен, напали бы раньше и не подсылали бабу -- афганцы редко используют в своих мужских играх женский пол.

Тонкие и сильные пальцы сжали мой локоть и властно повлекли куда-то по длинному темному коридору, в конце которого тускло светила лампа наподобие нашей "летучей мыши".

Я, как овца, послушно следовал за женщиной, укутанной с ног до головы в черное одеяние, почти полностью сливавшееся с окружающей нас тьмой. К запаху пыли, глинобитных стен, острого кизячного дыма -- традиционных для афганского жилища ароматов, добавилась заметная струя косметики. Меня это удивило: афганки ей не пользуются. Или здесь для них сделано исключение?

Что это -- духи, туалетная вода или просто запах обычного крема, который употребляют все женщины у меня на родине? Странно, но он успокаивает, делает ближе к этой скользящей рядом со мной женщине в черном. Сколько ей лет? По легкой поступи можно сделать вывод, что не больше двадцати.

Перед нами возникает проем в стене, закрытый плотным покрывалом. Женщина отдергивает его, и мы оказываемся в небольшой комнатке.

В углу ее горит светильник. На полу -- ковер. Старенький, потертый, он мне кажется привезенным из опочивальни султана, о котором я читал в детстве в "Тысяче и одной ночи". У стены -- мягкая курпача, покрывало, множество подушек.

Медный поднос рядом с курпачой. На нем -- высокий кувшин, нарезанная дыня на покрытом узорами блюде, виноград, лепешка.

Все. Больше в этой комнате ничего нет.

Ничего, кроме меня и ЕЕ, источающей едва уловимый аромат косметики. Аромат женщины, запах любви, от которого я успел отвыкнуть.

У нее лицо покрыто платком. Глаза большие, блестящие, испуганно-любопытные.

-- В первый раз с шурави? -- пытаюсь звуком собственного голоса ободрить ее и себя.

Она кивает головой.

Понимает!

Может, ее я и ободрил, но сам по-прежнему нахожусь в растерянности. Что делать дальше? Ни разу не был с...

Язык не поворачивается назвать ее проституткой. В этой женщине есть то, из-за чего обдолбанные опиумом фанатики рвутся на наши пули, надеясь в своем мусульманском раю обрести вечную усладу в объятиях гурий.

Женщина потянула меня за рукав, приглашая садиться на курпачу.

Медленно опускаюсь на матрасик. Ее руки скользнули по моим и... тут же, словно крылья, испуганно разлетелись, метнулись в стороны.

Ч-черт! Я по-прежнему, как идиот, вцепился в гранату. Совсем забыл о ней.

Чтобы женщина не приняла своего славянского гостя за законченного труса, я извинительно натянуто смеюсь и сдвигаю подсумки с гранатами и автоматными магазинами по бокам ближе к спине, откладываю в сторону АКС. Откладывать-то откладываю, но делаю это так, чтобы его можно было схватить в любое мгновение.

Хозяйка, пытаясь ободрить меня, мелодично вторит моему смеху, больше похожему на воронье карканье. У нее же смех молодой и задорный -- совсем такой же, как у наших.

Но этот черный наряд, платок на лице, восточный кувшин на подносе и едва уловимый аромат, исходящий, казалось от всего... Я ловлю себя на желании ущипнуть собственную руку: не сон ли это все?

"Мускус, амбра, розовое масло..." всплывает в голове фраза из читанных в детстве книг по Ходжу Насреддина.

Глаза женщины от смеха щурятся, лучатся едва заметными морщинками. Они ее совсем не портят -- задорные, лукавые...

Мой мандраж совсем прошел, становится легко и весело.

Она, по-прежнему не открывая лица, протягивает тонкую, обнажившуюся из широкого рукава, руку с браслетом на запястье, наливает из кувшина в глиняный стаканчик темную жидкость.

Я пью крепленое виноградное вино мелкими глотками -- будь что будет! -- и краем глаза наблюдаю за женщиной.

Она отдвигается от меня в угол, на самый край курпачи. Понимаю это движение как приглашение.

Будь что будет! -- протягиваю руку к платку, закрывающему нижнюю часть ее лица. Глаза женщины блестят любопытством. "Гюльчатай, открой личико..."

Интересно. Как ее зовут? Надо потом будет спросить...

Ее лицо все ближе, мои пальцы ощущают тонкий шелк платка и -- тепло женщины.

Жар женщины, который был, есть и будет вне этого страшного мира со взрывами, автоматами, танками и кровью. Его нет, этого мира. Есть только я и ОНА. Пошла к черту, эта война!

Дикий женский крик, не крик даже -- визг, отшвыривает меня в сторону.

Кричит не МОЯ -- визжат за стенкой. В коридоре раздается отчаянный топот ног. Хватаю автомат, рву предохранитель: женщины так не бегают -- "духи"!

Подскакиваю к проему двери. Скрываясь за стеной, направляю ствол в сторону бегущих.

Из полумрака появляется первая фигура.

Н-на, сука!

Указательный палец замирает на крючке в самый последний момент, когда фигура, которую я уже собирался перерезать очередью, начинает вопить голосом Хуршета:

-- Что за херня?! Протас, Грач, что вы тут творите?

Я замечаю недалеко от себя отделившуюся от стены голую фигуру Грача с автоматом в руках. Он растерянно оглядывается, вытирает пот с лица (обнаруживаю, что вдоль моего позвоночника скользят холодные струйки) и удивленно выдавливает из себя:

-- Да хрен ее знает, чего заорала!

-- Да ты... -- Хурик начинает бешено хохотать.

Вслед за ним улыбается чернобородый афганец самого душманского вида. Наверное, хозяин этого милого заведения.

Мы ничего не понимаем. В груди вместе с облегчением начинает закипать злость -- нормальная реакция обломавшегося мужика.

-- Хватит ржать! Объясни, что случилось!

-- Дубина! -- сквозь хохот объясняет Хуршет взбесившемуся Грачу, -- На Востоке мужчина никогда не спит с женщиной полностью раздетым. Она его не должна видеть без штанов: мужчина -- хозяин женщины, а хозяин всегда должен быть "при параде". А в таких местах, как это, не раздеваются еще из-за простой предосторожности: можно заразу подцепить или скорпион в жопу укусит!

Мы были ошарашены. Вот это да! Да какое же это удовольствие?!

Я чешу репу и благодарю небеса, что не сумел вляпаться в дерьмо точно так же, как Грач.

-- Тьфу! -- Вовка обиженно плюется, -- Онанизм какой-то!

Он делает попытку снова войти в каморку. Надо полагать, за вещичками. Ответом его невинной попытке звучит повторный женский вопль.

Грач, как ошпаренный, выскакивает в коридор, держа в руках свое солдатское барахло.

Хозяин борделя заходит в комнатушку и кидает несколько гортанных успокоительных слов. Крики стихают.

Вован отчаянно ругается:

-- В мать-перемать, в стоса по истечении поноса!!! -- афганский провинциальный публичный дом еще не слышал такого русского мата.

-- Все, пора сматываться! -- Хуршет прерывает поток ругани, -- Вы тут такой хай подняли, что сейчас все черти "духовские" сбегутся!

Он бросает хозяину несколько отрывочных фраз на дари, тот согласно кивает головой.

Мне совсем необязательно снова заходить в комнату -- все вещички, как у добропорядочного римлянина, с собой.

Но все-таки захожу. Она по-прежнему сидит, забившись в угол. В мерцающем свете лампы сжавшаяся фигура женщины кажется мне страшно одинокой и беззащитной перед беспощадным миром, который снова разбил иллюзию защищенности под крылом любви. Пусть даже случайной.

Ее лицо в тени, и я не вижу выражения глаз. У меня ощущение, что теряю, уже потерял нечто большее, чем случайное обладание женщиной. Потерял тепло иного мира, про который забыли мы все, и которое вдруг пробилось сквозь толщу взаимного ожесточения, отмороженности войны. Погладило душу, дав несбыточный шанс возродиться для другой жизни.

Мне хотелось взять ее на руки, унести отсюда. Куда?!

Я так и не узнал ее имени, не увидел лица.

Всю обратную дорогу мы молчали.

Хуршет больше не смеялся, догадываясь, что творится в наших душах. Грач зло и обиженно сопел. Я...

У меня щемило грудь, и кружилась голова от непривычного состояния охватившей душу нежности. Я несколько раз отчаянно мотал головой, чтобы избавиться от нее. И только, увидев палатки, модули, посты нашего батальона, усилием воли стер с души случайно залетевший туда росток ненужного на войне чувства.

Задвинул, как под тяжелую гробовую плиту. До лучших времен.