Он мысленно навел свой автомат ему в затылок. Прицеливался тщательно, как требовали в учебке, внутренне расслаблялся, сдерживал дыхание, чтобы не поколебать мушку, но в последний момент нерешительно останавливался, глубоко вздыхал и снова совмещал прицел автомата, с затылком идущего впереди, ненавистного человека. Он ненавидел его ровно подстриженный затылок, крепкую, короткую шею, выглядывающую из-за воротника зеленой камуфлированной гимнастерки. Ненавидел желтые ефрейторские лычки на зеленых погонах. Ненавидел его непрошибаемую атлетическую спину с мерно перекатывающимися желваками лопаток, ненавидел размеренную твердую походку. Все в человеке, который шел впереди, вызывало в душе необузданную ярость. А тут еще влажная безветренная духота и нещадно палящее солнце, да пыльная бесконечная дорога вдоль сигнализационной системы, с равнодушной ко всему гребенкой контрольно-следовой полосы - давили, вызывая чисто физическое раздражение. Пот грязными потоками заливал глаза, ноги передвигались скорее по инерции, чем осознанно. Пограничный наряд "Часовой границы" направлялся на стык с соседней заставой.
Стык этот находился высоко в горах, и силы надо было экономить, но старший наряда, словно куда-то торопился. Хотя в приказе на охрану границы начальник заставы поставил задачу предельно ясно - двигаться не спеша, с осмотром контрольно-следовой полосы и прилегающей местности. Каждый пограничник, как дважды два знает, чтобы не пропустить остающиеся на местности признаки покушение на неприкосновенность границы, необходимы хотя бы кратковременные остановки.
- Снова издевается, гад. Сам, как лошак, крепкий, думает и все вокруг него должны быть такими? - растет в душе подспудное недовольство.
- Стоит только нажать на спусковой крючок, и все эти раздражители исчезнут, - вновь пришла откуда-то из потаенных лабиринтов мозга чудовищная мысль.
Он уже в который раз мысленно уперся прицелом в затылок идущего впереди напарника, задержал дыхание и, наконец, выстрелил.
Проследив за полетом пули, увидел, как она, коснувшись затылка ненавистного ефрейтора, словно взорвалась кровавыми брызгами...
Старший наряда ефрейтор Федоров вдруг резко остановился, медленно обернулся назад и настороженно уставился на бредущего сзади него солдата. Худенький первогодок, последнее время, почему-то не внушал ему доверия. Все, кроме него, прибывшие с учебного пункта на заставу солдаты - как солдаты. Они были понятны ему, потому что напоминали его самого, в первый год службы.
Еще будучи на гражданке, наслушавшись рассказов дембелей о солдатской службе, он был готов к тем испытаниям, которые ожидали большую часть новобранцев. А именно: к тренировкам в подъеме и отбое; ночному физическому моциону; готов был даже угождать "старослужащим", лишь бы получить хоть маленькую, но поблажку. Он и мысли не допускал о том, что можно как-то воспротивиться этим уживчивым армейским традициям. Жизнь учила его не противиться силе, а подчиняться уготованной судьбе. Ничем особым он от своих одногодков не отличался - был из обычной сельской семьи, в школе учился без удовольствия, проявляя больший интерес к технике, на всех марках совхозных тракторов успел поработать до призыва. Единственно, что отличало Федорова от большинства, то это природная силушка. Он был довольно широкоплеч, но невысок ростом. Крепкие прямые ноги при ходьбе он ставил твердо, основательно, поэтому и ходил вразвалочку. Грудь, схваченная в талии кожаным ремешком, округлялось, и расширялась кверху, заканчиваясь короткими мускулистыми руками. Все это ширококостное, крепко сбитое тело украшала русоволосая голова на короткой бычьей шее. Круглое веснушчатое лицо парня могло выражать добродушие и покой, если бы не глаза, прячущиеся под лохматыми рыжими бровями, которые смотрели на мир настороженно, а зачастую и зло. Природной силушкой своей он старался не злоупотреблять. Но если его задевали - отвечал. Обычно задевали те из селян, кто его мало знал.
В юности он выше всего ценил силу. Сила в его семье была мерилом всех жизненных ценностей. Направляясь на военную службу, из всей своей прежней, гражданской жизни он положил в вещмешок только несколько банок консервов, буханку хлеба, да убеждение в том, что только силой и хитростью можно завоевать какие-то блага не только на гражданке, но и в армии. Попав на учебный пункт пограничного отряда, Федоров, прежде всего, старался понравиться сержантам, благо, что своей выносливостью и упорством превосходил большинство своих одногодков и потому упражнения по физической и строевой подготовке выполнял только на отлично.
Сержанты ставили его перед одногодками в пример, но от ночных подъемов и отбоев не освобождали. Тогда он решил их купить. Сказал, что получил из дома богатую посылку и предложил сержантам учебной заставы посидеть в буфете. Те, прекрасно зная, что Федоров в последнее время посылок не получал, тем не менее, бодро откликнулись на предложение. Потратиться прошлось порядочно, однако на следующий вечер, когда начались очередные тренировки, старшина отправил его в каптерку - подшить ему воротничок и отутюжить собственное хлопчатобумажное обмундирование, хэбэшку. Порученную задачу он выполнил прилежно, и это не осталось не замеченным. Все последующее до окончания учебного пункта время сметливый солдат перекантовался в каптерке старшины, который на вопрос офицеров - почему молодой солдат не на занятиях или не на кроссе, преданно глядя в глаза, врал, что тот болен или очень нужен по хозяйству. Одногодки недолюбливали старшинского любимчика, но молчали. Кое-кто из них уже успел почувствовать тяжесть его мужицких кулаков, и потому помалкивали, так для себя лучше. Если сказать офицерам, те, конечно же, накажут новоявленного держиморду, да сержанты потом со свету сживут. Эти невысказанные мысли одногодков Федоров читал в их глазах, в их презрительных ухмылках и тоже помалкивал. Понимал, на всех кулаков не настачишься.
После учебного пункта Федорова направили на горную заставу. Окрестности заставы, чем-то напоминала родные Алтайские края. Правда здесь, горы были покруче, да речки побурливей.
На заставе по-разному отнеслись к рассказам сослуживцев о нем. Одни из солдат косились подозрительно, другие сразу же стали набиваться в друзья, третьи встретили равнодушно.
В первом же пограничном наряде, пешим ходом вдоль сигнализационной системы и КСП - девять километров туда, девять километров обратно, он показал, что не слюнтяй, и потому, когда шли обратно, старший наряда повесил на него радиостанцию и заставил бежать к самой отдаленной розетке связи, чтобы узнать, который час. Бежать было трудно, радиостанция, телепаясь из стороны в сторону, не больно, но надоедливо колотила его по спине, ракетница лягала по ляжкам, дорожная пыль, которую он зачерпывал носками отяжелевших после долгой прогулки сапог, мешала дышать, но он бежал, матеря всех и вся на свете. Когда дозвонился до заставы, дежурный связист, видно, после разговора со старшим наряда, решил поддержать шутку, с ухмылкой сказал:
- Ты что, молодой, не знаешь, что время положено спрашивать у шестой розетки, а не у восьмой. Так что беги быстрей, а то старший наряда покажет тебе кузькину мать.
Положив трубку в чехол, Федоров засеменил к шестой розетке, находящейся километрах в полутора от восьмой. Пробегая мимо старшего наряда, который вольготно растянулся в тени, подумал: сдернуть бы сейчас автомат да хлестануть по ухмыляющейся, довольной морде, автоматной очередью. Сдержался. А когда немного пообвык, воспринимал подобные "марш-броски" уже, как должное.
Прошел год, и он так же, как когда-то его, стал тренировать своего младшего наряда, молодого, худенького солдата по кличке "Рыжик". Кличка пришла с учебного пункта, вместе с довольно пространной характеристикой, ознакомившись с которой заместитель начальника заставы, отвечающий за воспитательную работу, старший лейтенант Эрлин и он, Федоров, вожак заставской молодежи, поняли одно - парень попался трудный.
Вместе с положительными качествами, как-то: хорошей успеваемостью по всем предметам, кроме физической подготовки, исполнительностью, широким кругозором в области литературы и искусства, парня взяли в погранвойска с первого курса филологического факультета университета, в характеристике было отмечено, что тот болезненно реагирует на критику, своими высказываниями допускает подрыв авторитета младших командиров и т. д, и т.п.
- Из вольнодумцев, - сказал тогда Эрлин, - ну ничего, мы ему рога пообломаем, так, Федоров?
- Так точно, товарищ старший лейтенант.
Со старшим лейтенантом Эрлиным Федоров нашел общий язык довольно быстро. Помог случай. Услышав о готовящейся на заставе пьянке, он вовремя проинформировал об этом офицера. После того как бражников, использовавших для своих целей огнетушитель, висящий на кухне, отправили на отрядную гауптвахту, Эрлин вызвал его в канцелярию и, вдохновенно пожав руку, предложил стать вожаком молодежной организации. Федоров согласился. С тех пор они с Эрлиным жили душа в душу, понимая друг друга с полуслова. Да и вообще старший лейтенант был для него не просто замполитом, а примером для подражания. Даже любимое его выражение "Я сказал люминий, значит люминий", то и дело слетало у него с языка. Больше всего Федорову нравилась хватка и упорство, с которым офицер стремился по служебной лестнице пограничной иерархии, ничем не брезгуя для достижения своей цели. При этом он никогда не забывал о людях, которые преданно ему служили. Федоров самым первым из одногодков получил звание ефрейтора, знаки пограничной доблести. Он прекрасно знал, что если сильно захочет, то поедет в отпуск, домой, и эта мысль постоянно подогревала его черную душу...
Всем своим видом Рыжик свою кличку оправдывал. Он был выше Федорова почти на голову, но худ. На узких плечах мешком висел камуфляж, как паруса, надувались на ветру широкие, не по размеру штаны, хлестали по икрам объемистые голенища сапог. Все в фигуре солдата невольно вызывало жалость, он чувствовал это, и потому смотрел на ефрейтора вызывающе. Заостренный нос на худощавом, продолговатом лице заострился еще больше, рот оскален так, словно "Рыжик" собрался кусаться. В глазах спокойствие и злость. Злость на себя, что вид у него, как у мокрой курицы, злость на старшего наряда за то, что прет без отдыха, злость на палящее солнце, которое никак не догадается спрятаться за облака, редкими барашками раскиданными по бескрайнему небосводу. Поджарая, как у затравленного лисенка, фигура напряжена, словно еще мгновение, и он схватится за автомат и всадит в него, ефрейтора Федорова, длинную очередь. Наверное, какие-то флюиды ненависти передались от молодого солдата к нему, и он словно предчувствуя созревание чего-то грозного и неотвратимого, внезапно остановился. Пронзительно глянул на "Рыжика", и вдруг каким-то неведомым ему, шестым чувством понял, что, может быть, еще минуту назад он был на волосок от смерти.
- Черт знает, что делать с этими психами, - с досадой подумал Федоров.
- Вроде и не перегибал палку. Ну что тут такого, всего два раза молодой на рубеж прикрытия сбегал, но это ведь для его же блага. Может быть, когда я молодым был, мне хуже приходилось, но ничего - привык, и ты привыкнешь, - думал он, глядя, как фигура молодого солдата теряет напряженность и от этого снова становится какой-то мешковатой и беспомощной.
- И все таки надо быть с "Рыжиком" поосторожней, кто знает, что у этого интеллигента на уме.
- "Рыжик", пойдешь впереди, - приказал он.
Солдат молча исполнил приказ, обогнав ускоренным шагом старшего наряда.
Виктор выстрелил в ненавистного напарника только в мыслях и сейчас в глубине души сожалел о том, что не исполнил свои страшные помыслы. После того, как ефрейтор приказал ему идти впереди, он понял, что тот почувствовал неладное.
- Ну ничего, если будет гонять меня и дальше, я с ним обязательно рассчитаюсь, - подумал молодой солдат, проходя мимо подозрительно косящегося на него старшего наряда. Что тот недолюбливал его с первого дня прибытия на заставу, он догадывался и раньше. Но почему? Этого он никак не мог понять.
После знакомства с заставой, ее официальными, а затем и неофициальными традициями, его вызвал в канцелярию старший лейтенант Эрлин. Вместе с офицером в комнате был и этот ефрейтор-крепыш с короткими ногами, крепкими по-мужицки натруженными руками, с толстой лоснящейся ряшкой, и глубоким подозрительным взглядом маленьких колючих глаз. Форма на нем сидела как литая, чуб в меру прилизан, виски коротко стрижены. Весь вид ефрейтора говорил о том, что он доволен жизнью, тем, что ему доверяют офицеры и что он свой человек среди командования, что, в конце концов, он не потерпит здесь слишком умных и грамотных.
- Ну, рассказывай, что на учебке натворил, - нетерпеливо начал офицер.
- Я не понимаю, о чем вы, товарищ старший лейтенант, - недоуменно сказал он.
- Ну как же, как же, все наслышаны о твоих похождениях.
Поняв, что солдат стесняется посторонних, Эрлин с показным добродушием добавил:
- Не стесняйся, выкладывай, здесь все свои. Это наш молодежный вожак, ефрейтор Федоров, Тихон. Он будет твоим наставником на первых порах.
Виктор молчал.
Да и что он мог сказать человеку, уже заранее составившему о нем свое мнение, по каким-то бумажкам. Именно поэтому все свои вопросы Эрлин задавал таким тоном, словно последующие ответы на них знал наперед, а спрашивал так, из простой формальности.
- Воспитательная работа в действии, - подумал Виктор, горько усмехнувшись про себя.
В общем, разговор тот лично ему ничего не дал, ни для души, ни для сердца. Просто Виктор еще раз уяснил простую житейскую истину: "Тот прав - у кого больше прав".
И еще он убедился в том, что его нелестное впечатление о старшем лейтенанте Эрлине после этого разговора не только не изменилось, но и еще более окрепло.
Перед ним восседал холодно-равнодушный, лицемерный и похабный человек, который, кичась своим пролетарским происхождением, то и дело площадно матюгался. Его нисколько не интересовала индивидуальность человека, его духовный мир и потребности, потому что в каждом солдате, в нем в том числе, он видел только винтик, из сложного и отлаженного механизма военной машины.
Просто для Эрлина он был винтиком некондиционным, и потому доставлял механику человеческих душ непредвиденное беспокойство. Это он дал Виктор понять в ходе того, довольно продолжительного разговора.
С того памятного дня над молодым солдатом была установлена неусыпная опека Федорова.
Внешне молодежный вожак никак не высказывал своего особого, пренебрежительного отношения к Виктору, был по-отечески благодушен, давал умные советы и в то же время постоянно старался его как-то уколоть, досадить. Он постоянно чувствовал тайное и явное вмешательство Федорова в его заставскую жизнь.
Солдат заметил, что почему-то, чаще, чем одногодки, он работает на кухне, в свинарнике, делает другую грязную работу. И самое обидное было то, что никто на заставе не хотел замечать этой несправедливости. Ни старшина, ни офицеры заставы. Словно все было в порядке вещей. Это открытие причиняло Виктору нестерпимую душевную боль. Он понимал, что бессилен что-то изменить в этой своей пограничной жизни. Душевная боль, которая постоянно саднила в груди, сделала его неразговорчивым, замкнутым.
Однажды пришла Анохину долгожданная весточка от девушки, с которой он дружил, чуть ли ни с первого класса и, когда уходил в погранвойска взял с нее слово, что она будет его ждать и писать каждый день. О том, что пришло письмо, сказал его друг, Володька Краснов. Он слышал, как старшина называл фамилии счастливчиков. Виктор в это время был в наряде. Краснов взял письмо, чтобы потом вручить его адресату, но не тут-то было. Подошел Федоров и письмо отобрал. Сказал, что передаст самолично. Предчувствуя недоброе, Виктор разыскал Федорова в курилке, где тот балагурил со своими дружками.
- Что - ж ты перед старшими товарищами своей девахой не похвалишься?
Он вытащил из распечатанного конверта фотографию Галинки и, не обращая внимания на Виктора, начал со смаком характеризовать ее телесные достоинства. Виктор стоял молча. Ждал, что будет дальше.
"Старослужащие" сально ухмылялись, показывая на молодого солдата пальцами.
- Да-а-а, - нахально улыбаясь произнес Федоров, - видно, хороша твоя деваха в постели, наверное, не раз успел объездить, а?
Виктор почувствовал, как резкими толчками кровь прилила к голове, и он, набычившись, шагнул к обидчику.
- Будь, что будет, - мелькнула мысль, - но я не позволю ему издеваться над собой.
Федоров явно не ожидал такой реакции от щупленького первогодка и потому в первое мгновение даже попятился к стене. В курилке наступила звенящая тишина. Все замолчали, с интересом ожидая, чем же кончится противостояние первогодка и ефрейтора. Внезапно хлопнула дверь. Этот шум на минуту отрезвил противников.
- Ты что, салага, по морде захотел? - грозно взревел ефрейтор и, сжимая пудовые кулаки добавил:
- Да я тебя сейчас по стенке размажу.
Виктор вдруг понял, что тот и самом деле может исполнить свою угрозу, и отступил. Молча протянул руку. Федоров небрежно вытащил из кармана смятый конверт, расправил его, сунул туда фотографию и бросил его на обхарканный, еще не помытый уборщиками пол. Виктор бережно поднял конверт и, ни на кого не глядя, вышел.
Конечно, он не стал рассказывать об этом офицерам. Просто не хотел прослыть ябедой. Вместе с тем он прекрасно понимал, что их заступничество вызовет в среде "старослужащих" лишь только новые нападки и издевательства.
В тяжелые минуты своей заставской жизни Виктор, обычно, скрывался подальше от людских глаз, изливая невзгоды своему другу, Володьке Краснову.
Приятеля он нашел на спортивном городке.
Он познакомился с ним еще в райвоенкомате, когда шло распределение призывников по командам. Виктор не скрывал восторга, когда низкорослый капитан - "покупатель" в огромной зеленой фуражке набекрень выкрикнул:
- Анохин, ко мне!
Когда весь список был зачитан и мальчишки, которым выпала честь служить в погранвойсках, радостно друг другу улыбались, к капитану подошел среднего роста русоволосый парень и, умоляюще глядя в глаза офицеру-пограничнику, начал настойчиво просить взять и его с собой. Уж так он уговаривал "покупателя", так умолял, что тот после недолгого разговора с майором из райвоенкомата вписал его в свой список, вместо кого-то из не прибывших на призывной пункт призывников.
Этим пареньком и был Краснов. Свое стремление попасть на границу Володька объяснил так: брат служил на границе и привез на дембель только самые лучшие воспоминания о заставе, ребятах, с которыми делил и радости, и трудности. До сих пор на 28 мая собираются пограничники на городской площади и козыряют перед гражданскими своими зелеными фуражками. А об армейских традициях все уже наслышаны, так что лучше в погранвойска, чем в Советскую Армию.
Виктор думал так же и потому про себя решил держаться поближе к этому парню. Особенно крепко сдружила их учебка. Виктору всегда с трудом давались физическая подготовка и марш-броски, но когда рядом был Володька, всегда готовый помочь, трудности преодолевались легче...
Негодуя и волнуясь, то и дело сбиваясь, Виктор рассказал своему другу о происшествии в курилке.
Всегда спокойный и рассудительный Володька сразу же одобрил его решение - никому о стычке не рассказывать.
- Скоро закончится период втягивания, и мы будем с Федоровым, остальными "дедами" на службу ходить, так что, я думаю, нам не стоит портить с ними отношения.
- Но ты пойми, лично я не могу простить Федорову этого издевательства, ведь затронута моя честь!
-Да брось ты, какая тут честь! Ну, посмеялись "деды", с них станется. И нечего из этой потехи трагедию раздувать, будь проще. Ведь здесь тебе не книжная, а самая что ни на есть настоящая жизнь.
- Не надо по тем гадким случаям, что с нами иногда происходят говорить о жизни, ведь, что ни говори, а она намного прекрасней и радостней, чем в книгах.
Володька недоуменно на него посмотрел, даже руку приподнял, чтобы сделать понятное всем движение - ты, что, чокнутый, но вместо этого лишь махнул на него рукой и без видимой причины заторопился на заставу.
Прошла неделя, другая и для заставского пополнения началась настоящая служба. В свой первый самостоятельный пограничный наряд "часовой границы" (ЧГ) Виктор и ефрейтор Федоров вышли около полуночи. По приказу, им надо было пешком выдвинуться на левый фланг охраняемого заставой участка границы, чтобы прикрыть стык с участком соседней заставы. Пока шли на фланг, Федоров раза два заставлял младшего наряда проверить подозрительные участки. Осматривая кусты шиповника, Виктор угодил в яму, залитую дождевой водой. Сапоги насквозь промокли и ноги сразу же налились свинцовой тяжестью. Он попросил ефрейтора дать ему хоть несколько минут, чтобы отжать портянки, но тот, сославшись на приказ, ускорил шаг. В общем, когда Анохин доковылял до стыка, его шатало. Федоров его состояния словно и не замечал. Служба на стыке двух застав, которую вскоре организовал ефрейтор, своим однообразием и монотонностью удручала Виктора.
Два километра к заставе, с проверкой контрольно-следовой полосы, потом минут десять-пятнадцать прослушивание местности - в это время Виктор, промокший и уставший, успевал вздремнуть.
Нет, он совсем не хотел нарушать службу, то и дело надавливал пальцами глазные яблоки, массировал их, но веки от этого слипались все плотнее и плотнее. И тогда он погружался в чернильную темноту и тут же, испуганно, просыпался. Снова массировал глаза и снова падал в объятия морфея. Услышав три свистка, как собачонка, вскакивал и тащился вслед за старшим наряда к стыку. Видя, как бодро вышагивает вдоль КСП Федоров, Виктор чувствовал о6иду за свою такую нелегкую жизнь. Вспомнил прошедший день, и от того на душе у него стало все еще горше. Он отдыхал после ночной службы, когда заставу подняли по команде "В ружье". Схватив автомат, сумку с магазинами, он быстро занял место в полуразбитой "шишиге". После продолжительной гонки по разбитой, пыльной дороге, машина остановилась на рубеже прикрытия, и солдаты, как горох, высыпали из кузова на землю. Не успела улечься пыль, а заслоны уже заняли свои позиции вдоль контрольного валика. Два часа пролежали они под палящими лучами полуденного солнца, прежде чем с заставы поступила команда "Отбой". Тревога была учебная.
Старший лейтенант Эрлин, оставшийся за начальника заставы представлял свое подразделение очередной комиссии. Направляясь на заставу, Виктор надеялся оставшиеся три часа сна посвятить полезному отдыху - дочитать интересную книгу. В предвкушении встречи с Воландом и его мистическими друзьями из "Мастера и Маргариты", он блаженно улыбнулся. Это не осталось незамеченным со стороны пропыленных сослуживцев. Посыпались шутки одна острее другой. Чтобы не прослыть нелюдем, он через силу на них улыбался, даже пытался что-то сострить, но его юмора многие не понимали, уж очень многослойными они были. На заставе, вопреки чаяниям Виктора, всех ожидал аврал. Старшина заставы, высокорослый и неуклюжий в камуфляже прапорщик с обширной лысиной на крутом лбу и крупными добрыми глазами батьки, был не в меру шумлив, видно, уже досталось ему от комиссии, и он старательно доказывал свою исполнительность и распорядительность. Виктору поручили простую и в то же время нелегкую задачу вместе с тремя одногодками задерновать еловую аллею дерном с изумрудно-зеленой травой. Проверяющим очень не понравилось то, что под елками трава оказалась пожухлой:
- Это портит вид всей вашей заставы, - не то в шутку, не то всерьез повторял слова подполковника прапорщик, ставя задачу перед пограничниками.
К обеденному столу Виктор еле дотелепался. С непривычки ломило спину, горели от шероховатого черенка лопаты руки. Поклевал, что осталось на кухне, и уже ничего на свете желал, кроме одиночества. Он пошел на задний двор заставы к вольерам служебных собак. Из-за постоянного шума, поднимаемого проголодавшимися овчарками, туда никто, кроме его и Володьки, не заглядывал. Здесь он был предоставлен сам себе. Отсюда открывался прекрасный вид на заставу, которая располагалась на возвышенности. Далеко внизу бурлила горная речка. Весь комплекс был построен недавно, года два-три назад, и пока еще радовал глаз четкостью планировки и белоснежностью кирпичной кладки. Основное строение заставы, там, где были спальное помещение, столовая, учебные и дежурная комнаты, кабинеты офицеров, находилось в центре огороженной бетонным забором территории. По углам бетонного забора пустыми глазницами зияли амбразуры дотов. У переднего крыльца - широкий асфальтированный плац с белыми полосами разметки для занятий по строевой подготовке. Дальше размещались склады, баня, гараж и кочегарка. У самого забора приютилась небольшая конюшня. Виктору уже пришлось несколько раз наводить там порядок, где он и познакомился с ее обитателями, шестью одномастными гнедыми лошадками, которые при его появлении о чем-то громко пофыркивали, словно меж собой переговаривались. Они любили хлеб и особенно сахар, и Виктор, улучив свободную минуту, забегал иногда к ним, давал полакомиться припрятанной горбушкой или кусочком рафинада. Лошади в службе использовались редко, обычно только в конном дозоре вдоль границы. Об этом поведал Виктору заставской ветеринар, не раз одобрительно наблюдавший, как он кормит и ласкает лошадей.
Недалеко от вольера со служебными собаками, размещалась кухня, в которой кто-нибудь из дежурных собаководов готовил пищу и для собак, и для неприхотливого, постоянно визжащего от голода "свинства".
Пограничная застава стояла почти в центре охраняемого участка границы и словно разделяла собой горы и равнину. На север за горизонт уходила широкая, приглаженная тяжелым профилировщиком, контрольно-следовая полоса, ограниченная с тыла проволочным забором сигнализационной системы. Такие же сооружения тянулись и по извилистому ущелью вверх, к перевалу. Правда, уже за вторым поворотом ущелья КСП мало соответствовала своему предназначению, потому что была сплошь покрыта камнями. Землю, которой время от времени припудривали полосу к приезду комиссий, смывало первым же ливнем. Вся надежда была на сигнализационную систему, которая упорно карабкалась на почти четырехтысячную высоту перевала. Граница проходила по скалистому хребту, являясь естественным препятствием между двумя странами.
Первое время облик заставы казался Виктору каким-то непонятным, пугающим своей строгостью и чистотой. Только изумрудная зелень травы вдоль аллеи да стройные пирамидки елей скрашивали вид заставы, делали ее территорию более живой и уютной. Вскоре он привык. И когда из-за поворота ущелья возникал развивающийся на ветру красный флаг, венчающий заставу, он ощущал какую-то щемящую радость, ноги, позабыв об усталости, сами ускоряли свой ход. Подобное он ощущал и раньше, когда подходил откуда-то издалека к своему родному дому.
Застава стала бы для него родным, желанным домом, если бы не такие, как Федоров, если бы не эти унижающие человеческое достоинство проделки "старослужащих". Он вспомнил ухмыляющееся лицо Федорова, который после распределения заставы на работу, насвистывая веселую мелодию, пошел на свое рабочее место в ленкомнату, где у него была постоянная работа - в основном бумажная. Ефрейтор был ассом в этом деле. Что-что, а бумаги у него всегда были в порядке. Об этом говорили и льющиеся на него со всех сторон поощрения. 3а месяц, что Виктор прослужил на заставе, Федоров успел получить - из отряда грамоту, из пограничной комендатуры ценный подарок - электробритву, от начальника заставы несколько благодарностей и ходатайство на знак "Отличник погранвойск I степени". Вторая у него уже была.
От невеселых мыслей о судьбе-злодейке Виктора оторвал голос дежурного, который по динамику известил всех, что через пять минут, общее построение. Предстояло пробежать на зачет марш-бросок с полной выкладкой. Виктора от этого известия в пот бросило. Он физически не переносил кроссы, а тем более марш-броски. Все его тело протестовало против этого насилия над организмом. Но больше всего он боялся насмешек товарищей, которым приходилось его тащить на последнем километре марш-броска. Он к этому времени выбивался из сил так, что еле передвигал ногами. Перед строем прошли Эрлин и подтянутый моложавый майор из штаба отряда. Проходя мимо Федорова, старший лейтенант что-то шепнул на ухо проверяющему, и тот понимающе кивнул.
- Федоров, займешься подготовкой материальной базы к завтрашним политзанятиям, - приказал он.
- Есть! - радостно выкрикнул ефрейтор и не заставляя офицера повторять приказ дважды, скрылся в полупустом, прохладном здании заставы.
К финишу Виктор доплелся в числе последних, да и то потому, что Володька, как мог, тащил его за ремень.
Из-за него застава получила удовлетворительную оценку. Это сообщил Виктору Федоров. Он ничего больше не сказал, но Виктор уловил в его взгляде злорадную усмешку.
После боевого расчета Виктор работал на кухне. Занятие это для него было привычным. Приехав в Москву из глубинки и поступив в МГУ, Виктор жил в общежитии, и все хозяйские заботы почему-то легли на его плечи. Он такому доверию своих однокурсников был даже рад. Любил поварить, следил за порядком в комнате. В общем, чувствовал себя в своей тарелке. И здесь, на заставе, работая на кухне, он постоянно присматривался к работе повара, что-то у него перенимал, что-то советовал сам. В общем, с первых дней жизни на заставе они нашли общий язык. Закончив работу на кухне, Виктор пошел отдыхать. Перед службой, особенно перед ночной, надо хоть немного поспать, а то служба горше дегтя покажется. Сложив аккуратно одежду, он уже приготовился вытянуться на своей койке, когда подошел дежурный по заставе и шепотом, чтобы не потревожить других, передал распоряжение Эрлина. К предстоящему политзанятию он должен подготовить специальное выступление и выступить с ним перед проверяющими.
- Этим ты должен реабилитировать себя перед заставой за "тройку" по физической подготовке, - добавил назидательно сержант и, вручив ему ключи от библиотеки, неслышно удалился...
Задумавшись, Виктор внезапно налетел на что-то мягкое и теплое.
- Ты что, салага, спишь на ходу, тудыт твою... - выругался ефрейтор и оттолкнул его от себя.
От неожиданности, и от резкого толчка в грудь Виктор, сделав два шага назад, споткнулся и упал, больно стукнувшись головой о столб линии связи. В голове зашумело.
Виктор, пересиливая боль в затылке, медленно поднялся и заковылял дальше. От обиды и бессильной злости что-либо изменить у него из глаз брызнули слезы. Он стер их пропахшим потом рукавом куртки, закусил до боли губу, чтобы отогнать от себя нахлынувшую горесть. Глядя на маячащий в свете полной луны затылок Федорова, он тогда впервые мстительно подумал: вот шарахнуть бы тебя, да по затылку прикладом, чтобы в голове зашумело, да искры из глаз посыпались.
Но, глядя на широкую, словно литую из металла спину старшего наряда, он вдруг понял, что это его искреннее желание просто несбыточно.
- У него, наверное, и голова чугунная, приклад только в щепки разобью, - эта невеселая мысль вызвала скрытое раздражение.
Головная боль постепенно улеглась, затаилась в глубине души и внезапная вспышка ненависти к Федорову.
- Не стоит из-за этого гада руки пачкать, себе дороже будет, - подумал он.
Нет, Виктор совсем не был рационалистом. Чаще всего он прислушивался не к рассудку, а к чувствам, как и его отец, сельский учитель. А он очень любил отца. Сколько себя помнит, у них всегда были самые доверительные, сердечные отношения.
Но сейчас Виктор думал о том, что, наверное, это плохо, когда родители воспитывают своих детей идеалистами. Лучше, если бы он время, проведенное за книгами, потратил на развитие своих мускулов. Тогда ему было бы и легче сдачи дать недругам своим, и безболезненней переносить трудности пограничной службы.
С трудом отбросив эти малодушные мысли, Виктор удовлетворенно подумал о том, что несмотря ни на что, он всегда гордился, и будет гордиться своим отцом, его нелегкой судьбой деревенского интеллигента, и в глубине сознания был доволен тем, что хоть немного похож на него...
В ночной тиши резко прозвучали два коротких свистка.
Виктор инстинктивно плюхнулся на землю, осмотрелся. Наряд достиг стыка, и теперь предстояла изнурительная борьба со сном.
Готовя доклад на политзанятие, он перед службой так и не успел отдохнуть.
Чтобы, не дай Бог, не задремать, Виктор начал вызывать в своем воображении наиболее памятные картины из такой далекой и удивительной гражданской жизни.
Вспомнил лунную летнюю ночь. Он провожал свою Галинку после школьного выпускного вечера. Отчетливо вспомнил дуновение теплого ветра, благоухание цветущих садов и привкус меда на губах любимой...
- Шох-шох-шох, - зашуршало где-то недалеко от Виктора, и чудесные видения, словно испуганные привидения, растворились в чернильно-черной ночи. Узенький серпик луны еле-еле проглядывался сквозь густую тучу, окутавшую небо от горизонта до горизонта.
Шорох повторился снова, но уже немного дальше. Виктор, как ни напрягал зрение, ничего, кроме размытых очертаний кустов и деревьев, не видел.
- Лиса, наверное, на охоту вышла, или енот по своим делам спешит, - спокойно подумал он.
Вскоре подозрительные звуки замерли вдали, и на его плечи вновь навалилась дурманящая, звонкая тишина.
Думы о неудавшейся службе, о небольших заставских радостях изредка прорывались в затуманенное усталостью сознание, вызывая все новые и новые видения.
Виктор вдруг представил, что заметил нарушителя, пробирающегося через проволочный забор, как кинулся за ним. После долгой гонки поймал его, связал. Как перед строем заставы его хвалит Эрлин. Как нехотя, через силу, улыбается ему Федоров. Офицер спрашивает, какую награду он хочет за свой подвиг.
- Мне бы сутки поспать!
- Спи! - говорит он.
Глаза сами собой закрываются. Он спит. Спит крепко. Заслужил. И вдруг слышит почти над ухом голос старшего лейтенанта Эрлина.
-Федоров! Почему у вас младший наряда спит?
Виктор, стряхнув сон, быстро вскочил. Стоял, виновато спустив голову.
- Будете наказаны! - сказал офицер, и проверка зашагала обратно.
- Вот тебе и награда, - сквозь слезы улыбнулся Виктор.
С тех пор, с трудом перенося далеко не безобидные шутки старослужащих, а особенно ефрейтора Федорова, Виктор то и дело ловил себя на мысли - а что, если одним ударом покончить со всем этим кошмаром.
Может быть, тогда и заставские офицеры, и всевозможные проверяющие, которые считают зазорным поговорить по душам с солдатом, узнают, что не так уж все хорошо на заставе, да, наверное, и в погранвойсках в целом. До руководства дойдет, и тогда самый большой начальник, наконец-то наведет здесь должный порядок. Это уж как пить дать!
Но Виктор отгонял от себя эти назойливые, несбыточные мысли. Ведь он прекрасно понимал, что если он не выдержит и осуществит свои жестокие задумки, то этим может испортить всю свою жизнь. Он должен все перетерпеть, хотя бы потому, что у него есть Галка, которая ждет его в своем провинциальном, заштатном далеке, наконец, есть мать, для которой он единственная надежда и опора, есть друзья, общение с которыми так волнует и скрашивает жизнь. И еще у него, есть мечта создать, на литературном поприще что-то стоящее. Написать рассказ, повесть или лучше целую книгу...
Вот поэтому и только поэтому он не причинит вреда Федорову, этому держиморде и ловкачу. Именно поэтому он выдержит все, что взваливает на его, еще не окрепшие плечи жизнь.
Виктор думал об этом, но на душе его почему-то, оставался какой-то нехороший, будоражащий душу осадок.
- Ну почему ни офицеры, никто другой не хочет понять такую простую истину, что, унижая меня, изматывая меня физически, такие, как Федоров, наносят вред не только мне лично, но и границе. Я, конечно, все стерплю, постараюсь не дремать на службе, но, если много дней подряд мне не дадут времени на отдых, я в любой момент могу сорваться.
Засну и не замечу нарушителя, или, тем паче, отвечу на издевательство. Что тогда будет? Ведь свежо еще в памяти Виктора трагическое событие, происшедшее на соседней заставе, когда молодой солдат, не выдержав придирок старшего пограннаряда, изрешетил его из автомата, прямо в зимнике, где тот прилег отдохнуть, заставив первогодка нести службу в одиночестве. Солдата, конечно, поймали, отправили в психиатрическую больницу, это Виктор слышал от ребят. Знал он также, что все осталось без последствий, словно никто и не виноват, а на заставе, как всегда, уставной порядок.
Все об этом знают, и все молчат. Мало того, с каждым годом кто-то из дембелей добавляет что-то свое в заставские традиции. Кажется, что это замкнутый круг, из которого лишь два пути - смириться или попасть в психушку. Он решил смириться...
Виктор оглянулся назад. Федоров шел так же легко, как и в начале пути.
Думая о чем-то своем, ефрейтор не обратил внимания на замедлившего шаг Анохина, или делал вид, что не замечает усталости младшего пограннаряда.
- Что для него служба, охрана границы - фикция, средство для достижения своих корыстных целей, - думал Виктор. - Именно поэтому будь внимательней вдвойне, за себя и за него, - поставил он себе задачу.
Солнце, достигнув наивысшей отметки, нещадно палило. Пот грязными струйками стекал по шее за шиворот. Чем выше в горы забиралась дорога, тем становилось прохладнее. Из ущелья, куда извилистой колючей стеной уходила сигнализационная система, ветер выносил вместе с прохладой запах хвои и аромат альпийских лугов. Появились первые пирамиды хвойных красавиц - тянь-шаньских елей. Виктор с особым чувством входил в этот дремучий горный лес. Для него разбросанные по склонам ели были не просто деревьями, а сказочными великанами, которые охраняли дорогу к озеру с чистой, как слеза, голубоватой водой, струящейся из-под вечных ледников. Для него это горное озеро, ограниченное с трех сторон прямоугольником отвесных скал, было чем-то вроде священного ковчежца с живой водой. Будучи там в наряде, он обязательно, пристроившись на огромном, плоском камне, черпал ледяную воду руками и с удовольствием пил эту, пахнущую снегом и хвоей целительную влагу. Пил до ломоты в зубах. Живая ледниковая вода приносила ему облегчение после даже многокилометровой скачки с камня на камень по крутой, прорезанной в скалах дороге вдоль системы.
Но однажды с озером случилось несчастье. Из долины пришли люди и решили поставить на берегу кошары. Ковыряясь в склоне, чтобы расчистить площадку под будущее строение, бульдозеристы ссыпали в озерко весь хлам, который скопился в горах за сотни, а может быть и тысячи лет. Заодно строители потревожили и плотину, созданную природой. С тех пор озера не узнать. Захламленное трухлявыми, наполовину сгнившими обломками деревьев, навозом, который сметливые скотоводы вбрасывали прямо из кошар, оно из природной жемчужины превратилось в зловонную помойную яму. Исчезла радовавшая глаз голубизна, воды потемнели, и когда с вершины ледника в ущелье скатывался шальной шквал ветра, озеро с гневом рассказывало прибрежному лесу о коварстве и жестокости человека. Виктор отчетливо слышал эти будоражащие все вокруг всплески - жалобы. Многолетние ели понятливо кивали своими верхушками, вторили стенаниям озера, мол знаем, на себе испытали человеческую вероломность.
Последний раз на берегу озера Виктор был дня два назад, и оно удивило его мертвенной тишиной. Воды помутнели еще больше. Это с горя, подумал он тогда, хотя видел, что ручеек, впадающий в озеро, недавно такой чистый и голосистый, превратился в грязный громыхающий поток. Давала о себе знать стоящая уже целую неделю давящая жара. Ледник таял интенсивнее обычного, и озеро начало хоть и медленно, но наполняться. Потревоженная строителями плотина еле сдерживала напор воды. Виктор доложил о своем наблюдений Эрлину, но тот лишь махнул рукой на его предостережение.
- Сотни лет это озеро стояло и еще тысячу простоит, - беззаботно сказал он...
Ущелье постепенно сужалось и от этого казалось, что ели из любопытства все ближе, теснее прижимаются к проволочному забору.
Поравнявшись с ветвистым, высохшим стволом осины, Виктор невольно замедлил шаг, он привык к тому, что, завидев людей, на вершину дерева выскакивали белки и, щелкнув для острастки зубами, скрывались в душистой хвое соседней вековой ели.Сегодня почему-то на осине никого не было. Не слышно было и цоканья белок. Еще когда они только-только вошли в лес, Виктор почувствовал какую-то его настороженность. Птиц не было видно, не было слышно их щебетанья. Куда-то попрятались белки и другая горная живность. Даже всегда любопытствующие сурки, живущие в колониях на противоположных, безлесых склонах ущелья, исчезли. В прежние времена, Виктор успевал насчитать не один десяток рыжеватых столбиков - застывших в тревоге сурков, прежде, чем они улепетывали под землю.
- А сегодня хоть бы одного увидеть, - думал он, наблюдая за помертвевшими склонами гор и притаившимся, в ожидании чего-то страшного и неотвратимого, леса.
Внезапно начало темнеть, над головами пограничников поплыли густые, черные тучи, которые, казалось, задевали за острые вершины высокогорных пиков. Вскоре небо разверзлось, и на землю хлынули потоки воды. Такого ливня Виктор не только не видел, но и ни когда не представлял. В нескольких метрах от себя уже было трудно что-то разглядеть, все на глазах теряло окраску, расползалось в нечеткие, чуть видимые штрихи. В первый момент Виктор растерялся, начал звать Федорова, но вскоре понял, что тот его не услышит.
- Надо пробираться вверх по склону, чтобы хоть под елью укрыться - подумал он и, цепляясь за ставшие внезапно скользкими кусты и камни начал пробираться к укрытию. Приблизившись к дереву настолько, что мог дотянуться рукой до толстого, с руку, корневища, Виктор схватился за него, словно утопающий за соломинку, поднатужился и... полетел, по скользкому склону вниз, держа в руках короткий, сухой обломок. Дорога, по которой они с Федоровым только что шли, была уже залита клокочущим потоком.
Виктор снова полез вверх. Вымокшая до нитки одежда сковывала движение, вся экипировка, казалось, стала тяжелее вдвое, но он чувствуя, что поток его уже чуть не сбивает с ног, карабкался с удвоенной силой. Заставил себя отдохнуть лишь у спасительной ели. Взбираясь вверх, срываясь и снова карабкаясь по склону, Виктор словно позабыл о существовании Федорова. И теперь, укрытый разлапистой елью от ливня, он подумал, что, может быть, как раз сейчас Тихону нужна его помощь.
Он впервые назвал про себя ефрейтора Федорова Тихоном. Назвал по имени. Это и понятно, ведь тот всегда был для него "старослужащим", старшим наряда, то есть человеком, который всегда стоял от него на несколько ступенек выше по лестнице пограничной иерархии. А тех, кто стоит выше и тем более тех, кого ненавидишь, по имени даже в мыслях не назовешь. В данный момент вся эта субординация - чепуха. Перед стихией они оказались на равных.
- Тихон! - крикнул Виктор, но ничего не услышал. В ущелье стоял невообразимый грохот.
- Я здесь под елью загораю, - думал он, злясь на себя, - а он, может быть, потоком сбит и нуждается в твоей помощи.
- Да что ты говоришь, - раздался шепот рассудка, - ведь он намного сильнее тебя, нашел уже себе укрытие и в ус не дует. Да к тому же ты, наверное, забыл о том, что еще час назад готов был его прибить?
- Да, я готов был его растерзать потому, что был перед ним бессилен, он крепкий, физически развитый парень, кинься я на него, с землей бы меня смешал. А сейчас перед стихией все равны и, может быть, он, именно он нуждается в моей помощи больше, чем я в его. И тут уже его превосходство становится мыльным пузырем, лопнувшим от резкого дуновения ветра, потому что, сейчас его жизнь полностью зависит от меня.
Виктор вытащил сигнальный пистолет, на ощупь выбрал из ячейки сигнальную ракету красного огня, зарядил, и, взведя курок, выстрелил. По привычке прищурился, ожидая увидеть слепящий огонь и услышать режущий уши выстрел, но услышал лишь только глухой щелчок. О том, что пистолет выстрелил, он понял по отдаче, да по тому, что уловил шипение гаснущей под ливнем ракеты.
-Что же делать?, Что делать? - думал он, стараясь хоть что-то разглядеть вокруг.
Глядя на клокочущую в ущелье стихию, Виктор вдруг отчетливо понял, что поток внизу - это лишь цветочки, ягодки будут, как только из берегов выйдет высокогорное озеро. Он вдруг ясно представил, себе, как через развороченную строителями плотину хлынет вода, как под ее напором начнет словно снег "таять" грунт и тогда уже ничто на свете не удержит многометровой толщи воды...
Дождь начал стихать, и у Виктора вдруг появилась надежда, что катастрофы не произойдет, что, как успокаивал его старший лейтенант Эрлин, плотина выдержит напор стихии так же, как сто и тысячи лет назад.
Успокоив себя этим, Виктор выбрался из укрытия и, осторожно ступая, цепляясь за кустарники, пошел вдоль крутого склона назад, туда, где должен был находиться Федоров. Вскоре впереди показался знакомый склон, но там почему-то не было видно развесистой осины. Виктор прибавил шагу. Только выйдя на поляну, он увидел, что сухое дерево, видимо, подмытое ливневым потоком, упало.
- Чувствовали белки, что ненадежно их жилище, вот и ушли вовремя, - удовлетворенно подумал он, осматривая окрестности настолько, насколько позволял видеть медленно затихающий ливень. Срывая голос, Виктор долго кричал на разные лады, но, зачастую, сам своего голоса не слышал. Поток грохотал, ворочая огромные глыбы, и шум, создаваемый им, перекрывал все звуки на свете. В бессилии что-то сделать, а больше от того, что, остался один на один со стихией, он, скорчившись, упал на землю и в отчаяние, хватая руками землю, заплакал. Слезы, смешиваясь с дождевой водой, смывались с лица, словно душем. Он не чувствовал их привычного, солоноватого привкуса на губах, и это вызывало в нем еще большую обиду на себя, на разбушевавшуюся природу, которая разъединила его со всем миром.
Виктор заставил себя подняться на ноги, провел вымокшим насквозь рукавом куртки по лицу, не замечая, что к пальцам прилипли грязь и комья мокрой земли, провел ими по глазам.
Над бровями появились грязно-желтые дуги, но видеть стало немного лучше, пальцы смели водяную пленку с глаз. Тяжело ступая хлюпавшими водой сапогами, он направился к поверженному дереву.
Не доходя несколько метров до осины, он сквозь грохот речушки услышал вдруг тягучий, отчаянный крик. После этого ему показалось, что дерево вздрогнуло и замерло вновь. Подскочив к ному вплотную, Виктор увидел, что из-под осины торчит пара сапог с неестественно вывернутыми в разные стороны носками. Из-под них проворно бежала вниз, к потоку бледно-красная струйка.
- Это же кровь, - мелькнула первая мысль,- это же Тихон от боли кричит, - пронзила запоздавшая догадка.
Виктор сбросил на землю все, что ему мешало - автомат, сигнальный пистолет и, перескочив через ствол, оказался у обмякшего, обессилевшего тела Федорова.
Тихон глухо стонал, лицо его было болезненно сморщено, на губах выступила то ли кровь, то ли кровавая пена. Она тут же дождем разбрызгивалась по лицу, и казалось, что вся физиономия Тихона была в бледно-алых пятнах.
Первое мгновение, напуганный неожиданным, страшным зрелищем, Виктор замер на месте, словно в столбняке. В голове не было ни единой мысли, только словно проигрываясь со старинной пластинки в сознании мелькала фраза: вот так так! Вот так так! Вот так так! Она появлялась то в форме удивления, то в форме жалости, то убийственной горечи.
Виктор сдавил зачем-то руками лоб, помассировал его. Навязчивая фраза исчезла, и тут же напряженно и холодно заработал мозг.
- Надо привести его в сознание, - подумал он и склонился над Тихоном. Задевая лишь кончиками пальцев, похлопал по щекам. Тихон никак на это не реагировал.
Виктор шлепнул по щекам всей пятерней. Щеки лежащего порозовели задергалось сначала правое веко, потом левое. Виктор снял свою насквозь промокшую панаму и заслонил ею дождь.
Ресницы Тихона расходились все шире и шире, раскрывая чуть увеличившиеся от боли и ужаса зрачки. Разглядев склонившегося к нему Виктора, тот, скорчив на лице виноватую гримасу, указал глазами на ноги и быстро-быстро, зашлепал губами.
Чтобы сквозь грохот хоть что-то разобрать, Виктор поднес ухо чуть ли не к самим губам, но ничего, кроме мата, не услышал. Взгляд Тихона потух, он снова потерял сознание.
- Он мне не помощник - мелькнула досадливая мысль.
Виктор, примериваясь к дереву, схватился за один из уцелевших толстых сучьев, поднажал на него. Осина шевельнулась, но и только. Он поднатужился сильнее.
- Без толку, без помощи рычага здесь ничего не сделаешь, - подумал Виктор, и, бросив бесполезное занятие, полез по склону вверх. Он вдруг отчетливо вспомнил, что за поляной, на склоне горы росли две елки. Обласканные пламенем лесного пожара, деревца высохли и из них могли получиться неплохие рычаги для подъема привалившего Тихона дерева. Карабкаясь по склону, Виктор то и дело оглядывался назад. Невиданно разбухшая речушка уже заливала край поляны. В беснующемся потоке уже купалась ветвистая вершина осины, это обстоятельство подстегивало его, придавало силы, и он, обламывая о скалистые выступы ногти, лез все выше и выше.
Если судить по тому, как нарастал поток прежде, то через десять, максимум двадцать минут вода с головой накроет придавленного деревом Тихона, и тогда уже никто его спасти не сможет.
- А этого я себе никогда не прощу, - думал Виктор, карабкаясь к заветным елкам. На его счастье, корни елок-близняшек держали стволы на честном слове Сжатые камнями с обеих сторон, они сразу же обломились, лишь только он, схватив сначала одну, а затем другую, на высоте вытянутых рук начал их раскачивать.
Выхватив из груды камней плоский, с острой гранью, камень, он быстро посшибал с них сучья, обломил верхушки, и, не передыхая, схватив их как оглобли, кинулся вниз. Вода все прибывала и прибывала.
До места, где лежало бесчувственное тело Федорова, оставалось не больше метра.
- Надо торопиться, - подгонял себя Виктор, выискивая поблизости камни побольше, чтобы одни подкладывать под бревнышко, другие пихать меж деревом и землей.
Ливень полил с новой силой. С опаской косясь на прибывающий грязекаменный поток, Виктор, пользуясь лесиной, как рычагом, начал понемногу приподымать дерево, которое нехотя, но поддавалось. Неожиданно под его напором бревнышко обломилось и Виктор, не удержавшись плюхнулся в грязь.
А грязе-каменный поток пенился уже в полуметре от жертвы.
Ругнувшись, Виктор схватил второй, более толстый шест, завел его под осину и, осторожно перебирая руками, начал потихоньку поднимать, освобождая Федорова из плена.
Поднимая дерево, он умолял про себя Тихона очнуться, помочь ему хоть самую малость. Щель между землей и деревом медленно, но неотвратимо увеличивалась.
Виктор, по тому, как изменилось положение выглядывающих из-под дерева сапог, понял, что ефрейтор осознанно или неосознанно, но ногами шевелит.
- Ну, родной, выползай понемногу! - кричал он в грохот потока, и, словно подчиняясь его понуканию, под бревном исчезла сначала одна нога, потом медленно потянулась другая.
Вскоре из-за противоположной стороны дерева показалось искривленное болью лицо Федорова. Хлюпая руками по подступившей под него воде, он медленно отползал от страшной лесины.
Только увидев, что Тихон находится в полной безопасности, Виктор расцепил руки, мертвой хваткой схватившие шест, и осина плюхнувшись в воду, обдала все окрест тяжелыми грязными брызгами.
Выхватив из воды оружие, боеприпасы и остальную амуницию, Виктор кинулся к Тихону и, схватив его под мышки, потащил подальше от воды. Обессилев, он бросил тяжёлую ношу в том месте, где пологая поляна переходила в крутой склон, и замертво упал рядом. Сейчас ему ничего на свете не хотелось. Только лежать, лежать и лежать. Пусть под проливным дождем, пусть рядом с грязевым потоком, но лежать и не двигаться.
- Вот лежишь ты, шевельнуться не можешь, а человек рядом, может быть, умирает от потери крови, - всколыхнула его мысль и он, пересиливая усталость, повернулся со спины на живот и, помогая себе руками и ногами, прополз к находящемуся в забытье Тихону.
Тот лежал на спине, подставив свое крупное широкое лицо потокам небесной влаги. Виктор, приложив к его груди ухо, услышал, как спокойно, умиротворенно бьется сердце, мерно вдыхая и выдыхая воздух, трудятся легкие. И если бы не бледность, выступившая на лице, и заострившийся нос, можно было бы сказать, что с этим человеком ничего и не случилось. Словно все, то, что только, что пришлось пережить Виктору, это какой-то кошмар, наваждение, которое вот-вот должно исчезнуть. Только реальность гибели от приближающегося потока быстро отрезвили Виктора.
- Сначала надо осмотреть его ноги, - приказал он себе.
Первым делом разорвал штанину на левой ноге, из неглубокой раны сочилась кровь.
Попытался сиять сапог, но не тут-то было. Кровь, пропитавшая штанину ниже голени, намертво приклеила материю к голенищу.
- К чертовой матери сапог, - только вот чем его разрезать, ведь штык-ножа он с собой он никогда не носил. Пошарил в карманах куртки Тихона, тоже пусто.
Федоров вдруг сморщился от боли, внешней стороной ладони согнал холодные капля воды с лица, открыл глаза. Чуть приподнявшись на локтях, он недоуменно посмотрел на развороченную голень и громко застонал.
- Не повезет, так на собственной тени триппер поймаешь, - кривясь от боли, процедил он сквозь зубы. Поняв, что Виктор не может стащить с его ноги сапог, полез в свой подсумок. Вытащил индивидуальный перевязочный пакет и складной нож.
Пакет разорвал, а нож протянул Виктору. Распоров сапог и освободив ногу, Виктор начал перевязку. Тихону было больно, и он не сдерживаясь, матерился, рвал землю пальцами, вкровь кусал побелевшие губы.
В непослушных, дрожащих руках Виктора бинт то и дело путался, цепляясь за камни и сучки. Перебинтовав одну, он принялся ощупывать другую ногу. Когда он надавил на колено, Тихон глухо ойкнул и тут же безжизненно откинулся на спину.
Крови не было видно, и потому Виктор не стал эту операцию повторять.
Оказав первую помощь, Виктор решил тут же, не откладывая на потом, доложить на заставу о случившимся. Ведь ни ливень, ни сель не отменяли приказ на охрану границы. Границу, несмотря ни на что, необходимо охранять.
Если надо, он найдет в себе силы выполнить свою главную задачу. Радиостанция была за спиной у Тихона, и чтобы ее достать, он тихонько перевернул его на бок, снял лямку с одного плеча, потом, перевернув на другой бок, вытянул ее к себе. Включил.
Приблизил наушник к уху. Сначала были слышны лишь электрические разряды, периодически прорывающиеся в эфир, потом на мгновение послышался чей-то еле различимый голос. С большим трудом он смог разобрать, что их вызывает застава. Он выключил шумоподавтель радиостанции, голос стал погромче, но и шум в наушнике усилился.
- "Багор-12", я "Багор", как меня слышишь? Прием! - смог разобрать Виктор. Их вызывали, о них помнили. От этого на сердце стало не так тоскливо и муторно.
Он нажал сразу на две кнопки переключателя, но ожидаемого тонального вызова не услышал.
Тогда нажав на кнопку "передача", он торопливо, глотая слова, заговорил прямо в микрофон.
- "Багор", я "Багор-12". Как меня слышишь? Прием!
- "Багор-12", я "Багор". Как слышишь меня? Прием! - монотонно повторял связист. Он его не слышал.
Виктор слушал встревоженный голос заставского связиста, который повторял и повторял свой запрос и вдруг отчетливо понял, что теперь он совсем один. Что в ближайшее время ему никто помочь не сможет.
Поврежденная, видимо, при падении Тихона, радиостанция работала только на прием.
Это открытие вызвало у Виктора отчаяние и страх, внеся в голову тревожные, смутные мысли о том, что теперь они в безвыходном положении.
А вода прибывала и прибывала. Глядя на то, как внизу перекапываются уже многотонные глыбы, Виктор с ужасом подумал, что плотина горного озера теперь точно не выдержит такого ливня и рано или поздно выплеснет в долину свои кубокилометры воды. И тогда бушующий сейчас в русле речки сель покажется ласковой речушкой по сравнению с валом, который посносит к чертовой матери не только вековые ели, но и целые селения попадись они на пути.
Виктор однажды где-то вычитал о катастрофических селях, которыми полна история этих гор, и потому, зная о состоянии плотины, с тревогой посматривал вниз.
Вскоре все более и более растущий поток подхватил зловещую лесину и, развернув ее, потащил вниз. Осина из последних сил цеплялась своими сучьями за камни, но неумолимый сель сорвал дерево с места и через несколько мгновений уже вертел ее как соломинку. Осина скрылась в глубине мутных вод.
- Если сейчас же не убраться подальше вверх, то и нас скоро унесет как мышат, - думал Виктор, с ужасом наблюдая за деревом.
Сняв с раненого оставшееся снаряжение и подобрав свое, он полез вверх. Восхождение на вершину склона длилось довольно долго, и когда Виктор скатился вниз, поток успел уже утащить разорванный сапог Тихона и теперь подбирался ко второму. Сначала Виктор хотел закинуть раненого себе на плечи и таким образом дотащить в безопасное место. Но из этого ничего не вышло. Тяжелое обмякшее тело Тихона поднять ему было не по силам. Тогда он схватил его под мышки и, пробивая каблуками в земле ступеньки, начал потихоньку тащить тело вверх. Каждый шаг давался ему с неимоверным трудом. Сердце билось учащенней, чем во время марш-броска. Кровь стучала в виски, вызывая ломоту в затылке, но Виктор не обращал на это никакого внимание.
- Быстрей наверх, быстрей наверх, - в унисон с каждым шагом повторял он про себя.
Чем ближе подбирался Виктор к спасительной площадке, тем больше хотелось ему бросить все, лечь па спину и забыться. В первое время, когда он спасал Федорова от верной гибели, ему и в голову не приходила мысль оставить его одного в беспомощном состоянии. А сейчас ему было почему-то все равно. От решения бросить раненого сдерживала лишь мысль, что он в жизни не простит себе этой слабости.
Он чувствовал солоноватый привкус крови на губах и еще злее кусал их снова и снова. Боль немного отрезвляла затуманенный от физического напряжения мозг, и Виктор, держа Тихона за куртку мертвой хваткой, тащил его все выше и выше.
- Нет, не могу больше. Сил больше нет, - твердило тело, шаги замерли, он остановился и, навалившись спиной на торчащую из земли гранитную глыбу, отдыхал.
- Да что он мне, отец или брат родной, - билась, успокоительная мысль, подчинившаяся полностью усталости.
- Брось его, а там будь, что будет. Если пойдет большой сель, его сметет, и никто не узнает об этом.
- Вспомни, как он издевался над тобой, разве это человек?
- Не стоит он твоих усилий, брось и забудь. Спасайся сам.
Повинуясь этим, в общем-то справедливым доводам, медленно разжимались пальцы, еще мгновение - и тело раненого заскользит вниз по траве, и тогда его уже ничто не отвратит от неминуемой гибели.
- Ну ты и подонок! - отрезвляла его новая, спрятавшаяся где-то глубоко-глубоко мысль.
- Да, он сволочь, он лизоблюд! Но он такой же человек, как и я. У него есть мать. Наверное, любимая. Его так же, как и меня, кто-то ждет, не дождется дома. А ты не можешь одолеть нескольких метров. Хочешь покрыть себя позором. Нет, ты на это не пойдешь, я тебя знаю.
И руки подчиняясь приказу сердца, с новой силой сжимали ткань куртки. Поднатужившись, он тащит Федорова все выше и выше.
Вот и спасительная вершина. Она не защищена, от дождя, но до нее не достанет никакой сель.
Положил Тихона в середине небольшой, чуть припушенной землей и мхом сверх каменного монолита площадки. Тот, даже находясь в забытьи, дышал мерно и спокойно.
- Вот бычья натура, - зло подумал Виктор, - ногу сломал, неизвестно сколько крови потерял, а лежит, словно ничего и не случилось.
Виктор не помнил, сколько прошло времени, прежде, чем он услышал сквозь дрему стон Федорова. Дождь почти перестал, казалось, что тучи выдавливают из себя последние капли. Вокруг стояла глубокая темень. Казалось, поставь ногу чуть в сторону - и сразу же провалишься в тартарары. Виктор ощупал руками площадку справа от себя и только после этого, подавшись вперед, встал. Все тело ломило, каждое движение отдавало болью. Пока он здесь валялся, в горах резко похолодало.
Чтобы не замерзнуть, необходимо было отжать промокшую до основания одежду. Сначала он, с трудом стянув сапоги, начал выжимать портянки. В сапогах ещё оставалась вода, и Виктор, перевернув их вверх подошвами, поставил рядом. Переобувшись, он почувствовал себя даже на этом необитаемом островке, среди грохочущей ночи бодрее, уютнее. Снял куртку, майку, отжал их. Голое мокрое тело словно обдало легким морозцем. Ветерок был не по-летнему свежим. Виктор быстро накинул свою нехитрую одежонку на тело и, чтобы хоть как-то согреться, начал прыгать, нахлестывая бока руками. Тепло медленными толчками начало разливаться по телу. Страшно захотелось есть. Виктор на ощупь отыскал вещмешок, который лежал рядом, и с трудом, зубами начал развязывать его. Мокрый узел не поддавался. Тогда он располосовал брезент ножом. Достал из мешка банку тушенки и тут же торопливо ее вскрыл. От запаха еды затрепетали ноздри, быстрее забилось сердце. Виктор спешно, словно боясь, что еду отнимут, начал хватать пальцами куски мяса и жадно набивать ими рот.
Тихон застонал вновь. Виктор, услышав стон, поперхнулся и долго, до слез в глазах кашлял.
- Это тебя Бог наказал, - подумал он, придя в себя. - Сам жрешь, а товарища забыл.
Он на коленях подполз к раненому, ощупал его. Лицо Тихона пылало. Виктор отдернул руку, словно обжегшись о раскаленную плитку.
- Жар - это не к добру. - Нужно обязательно дать ему жаропонижающее, - подумал он.
Но что дать, если с собой они никаких таблеток обычно не брали. Да если бы и взяли, в такой водяной круговерти от них бы одна каша осталась.
Что же делать?
Федоров застонал, судорожно цепляя руками камни, ветки и траву, гребя все это на себя.
Виктор беспомощно на него смотрел и напряженно думал, что же делать, как ему помочь. И тут до него дошло, что они находятся километрах в двух от зимника. А там обязательно должна быть аптечка. Во всяком случае, когда начальник заставы знакомил молодых солдат с участком заставы, и они зашли и в избушку, она там была. Правда, в приземистой хибарке царил полумрак и он ничего там особого не увидел, но офицер сказал тогда, что здесь есть все на непредвиденный случай - и дрова, и продукты, и аптечка.
- А заодно посмотрю и участок, - ведь, сколько времени прошло, может, кто-нибудь под покровом ливня к границе подобрался, чем черт не шутит. Сейчас ведь я за все в ответе. От меня зависит спокойствие границы, - так думал Виктор, с трудом заставляя себя подняться и куда-то идти.
В общей куче, сложенной на площадке, он нашел сигнальный пистолет, закинул, за плечо автомат и, с трудом передвигая ноги, зашагал по хребту к зимнику.
К полуобвалившейся избушке, которая в зимнюю стужу служила пограничникам обогревательным пунктом, Виктор дошел быстро.
Возле трубы кирпичной печки, на нешироком приступке нашел наполовину опорожненный коробок спичек. В углу между дверью и печью с помощью спичек нашел кусок бересты и тут же зажег ее. Колеблющееся красное пламя осветило небольшую комнатушку с широкими нарами у стен. Возле узенького оконца Виктор увидел прибитый к стене ящик, по-видимому из-под посылки, на крышке которого был виден красный крест.
Он снял ящик со стены и перевернул все его содержимое на нары.
Чего здесь только не было: и потрепанная книжка, и запчасти к сигнализационной системе, даже банка с сапожным кремом была, только лекарствами там и не пахло.
Бросив в сердцах коробку под ноги, Виктор начал шарить в других укромных местах. Еще во время первого своего наряда на стык Виктор запомнил слова старшего наряда - сержанта, командира отделения Олесича.
- В этой хибаре есть столько потайных мест, что можно заныкать все, что угодно. Только к тебе это не относится, - добавил он.
Запалив целый пучок бересты, Виктор начал внимательно осматривать место под нарами. Нашел ящик из-под патронов, перевернул его, но и там было пусто. Продолжая поиски, он наткнулся на проржавевшую банку из-под леденцов. Хотел было и ее отбросить подальше, да передумал. С трудом вскрыл ее и облегченно вздохнул. Из банки пахнуло ни с чем не сравнимым запахом аптеки. Найдя аспирин, он вновь плотно закрыл банку и положил ее на прежнее место.
Обратная дорога шла под гору, и Виктор пока дошел до заветной площадки, вспотел. Он был уже в нескольких десятках шагов от места, где оставил Тихона, когда вдруг отчетливо услышал громкий стон. Виктор ускорил шаг.
Федоров сидел, опершись для удобства о пистолетную рукоятку автомата, монотонно раскачиваясь из стороны в сторону.
--
Ну что, очухался? - немного отдышавшись, проговорил Виктор.
Тихон, удивленно глянув на него, промолчал.
Дождь закончился. Короткая летняя ночь подходила к концу. Чернильный мрак начал постепенно таять, открывая перед их взором дальние пики гор.
Неожиданно Федоров резко вскинул голову.
-Ты здесь? - и столько в его вопросе было недоумения и радости и боли, что Виктор не нашел, что сказать. Он только отвернулся, потому что на глаза набежали невольные слезы.
- На вот таблетки, - протянул он к Федорову пять белоснежных кругляшек.
Федоров положил свою горячую ладонь на его и крепко-крепко ее сжал. Потом пересыпал таблетки и, закинув голову, сглотнул их одним махом.
- Есть будешь? - спросил Виктор, протягивая ополовиненную банку тушенки, и потерявший форму ломоть размякшего в воде хлеба.
- Ничего неохота. Морозит меня, и голова кружится, - хрипло произнес Тихон.
- Сейчас, сейчас, - вспомнил вдруг Виктор о прихваченном из зимника тюфяке. Положил рядом с Тихоном и осторожно, стараясь не задеть раненые ноги, начал перекатывать его на тюфяк. Уложив Федорова, он вытряхнул содержимое из вещмешка и накрыл им его. Потом скинул с себя куртку и набросил ее на ноги.
