ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева

Носатов Виктор Иванович
Обратная сторона медали

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]
Оценка: 7.26*5  Ваша оценка:


ОБРАТНАЯ СТОРОНА МЕДАЛИ

  
   Все началось с того, что однажды, где-то около полуночи, неожиданно заверещал дверной звонок. Мы с женой никого в гости не ждали и потому удивленно переглянулись.
   "Кто бы это мог быть?" - недовольно подумал я и, оторвавшись от телевизора, вышел в коридор. Открыл дверь. На лестничной площадке, в полумраке, стоял среднего роста широкоплечий человек в шинели с майорскими погонами. Фуражку он почему-то держал в руке. Лицо в свете бра, тускло светящего в прихожей, трудно было разглядеть, но я отчетливо различил тонкий хрящеватый нос и узкий, даже острый подбородок.
   - Вы ко мне?
   - Да. Можно войти?
   - Входите,- я широко раскрыл дверь, пропуская незнакомца вовнутрь.
   - Ты что, и в самом деле меня не узнаешь? - послышался бодрый голос ночного гостя, когда я, закрыв дверь, недоуменно уставился на него.
   В голосе были какие-то давно забытые и все же знакомые мне нотки, но я, как не морщил лоб, так и не смог вспомнить откуда знаком мне этот голос и лишь пожал плечами, мол, не знал тебя мил человек, и знать не знаю. Тогда гость стал ко мне боком и начал неторопливо раздеваться. Высокий лоб незнакомца был тоже мне знаком, были знакомы и некогда чуть заметные, а теперь довольно обширные залысины на голове, и упрямый, поредевший со временем чуб, с трудом маскирующий эти залысины.
   Я не мог разглядеть его глаза, было мало света, но подрагивающие, готовые вот-вот взорваться смехом губы я разглядел хорошо. И эти губы мне были знакомы.
   Незнакомец снял громоздкую шинель и, улыбаясь до ушей, снова повернулся ко мне.
   - Славка! Это ты, что ли? - опешив на мгновение, промолвил я. Только сейчас до меня дошло, почему не узнал своего друга детства Славку Говорухина.
   Я никогда в жизни не видел его в военной форме.
   Когда он снял шинель, то стал нормальным худощавым длинноногим, неуклюжим Славкой. Шинель же делала его непривычно строгим и подтянутым, это-то обстоятельство и ввело меня в заблуждение.
   - Ну не ожидал, старик, что так долго на пороге держать будешь,- с деланной обидой произнес гость.
   Мы обнялись. Все-таки, что ни говори, а более десятка лет не виделись.
   - Какими судьбами? - задал я стандартный, в таких случаях, вопрос, приглашая майора в зал. Жена, видимо услышав наши немногословные реплики, уже успела скинуть свой домашний халат, и встретила гостя заправской хозяйкой. Когда она успела надеть простое и в то же время элегантное, словно ждала гостя, платье, когда успела подвести чернью ресницы и легким мазком губной помады тронуть губы, один Бог знает.
   - Моя жена,- представил ему Ирину.- А это мой друг детства Слава Говорухин.
   Жена сразу же убежала на кухню готовить закуски.
   - Ну, рассказывай,- нетерпеливо повторил я, усаживаясь с гостем на диван.
   - А что рассказывать?
   - Честно говоря, после школы я тебя из виду потерял. Пока поступал в училище, пока то да се, пришел в свое первое увольнение, а в вашем доме уже другие живут. Ни адреса не оставил, ничего.
   - Я сам не думал, что так неожиданно уеду. Думали - после бабушкиных похорон через недельку-две приедем обратно, но так уж получилось, что, вдохнув сибирского воздуха, и отец и мать решили оставаться на своей родине.
   - Хватит по свету гулять,- сказал отец.
   - Родня вся здесь, тоже немаловажно,- подытожила мать.
   В общем, отец уехал один. Продал дом, выслал в контейнере барахлишко, и зажили мы на сибирском приволье. Только недолго. Потянуло родителей в город, говорят мне, выучишься там, нам спокойнее будет. Под присмотром будешь, и все такое. Хоть с трудом, но поступил в университет, на юридический факультет. Помог аттестат с отличием. А сначала особого желания учиться не было, потом втянулся. Со второго курса забрали в армию. Попал в погранвойска.
   - Где служил?
   - В Среднеазиатском округе. Застава, а вокруг пески, пески и саксаулы. Дослужился до старшины. Перед увольнением в запас мне предложили остаться в отряде на сверхсрочную службу. Сдал экстерном на младшего лейтенанта. Работал в штабе. Заочно кончил юрфак. Работа интересная, все время среди людей. Вот так и до майора дослужился,- улыбаясь закончил свое повествование Говорухин.
   - А как в наш отряд попал?
   - Предложили. Я не отказался. Не люблю долго на одном месте сидеть.
   - Все такой - же. Непоседа. Мне кажется, тебе давно остепениться пора. Семью то где оставил?
   - Ты знаешь, а я семьи до сих пор так и не завел.
   - Почему так?
   - Долгая история,- невесело улыбаясь, сказал гость.
   - А ты по-военному, короче.
   - Ну, женился на дочери своего начальника. Потом узнал, что она в мое отсутствие гостей прямо на квартире принимает. Подал на развод. Прибежал домой ее папаша, полковник, начал мирить нас. Не получилось. Я наотрез отказался с ней жить.
   Полковник подключил политотдел, меня начали увещевать, не вышло. Начали стращать, но не на того напали.
   В общем, подал рапорт на перевод из отряда. Предложили сюда. Я согласился. Да и как не согласиться, ведь меня рекомендовали на более значимую должность. Приехал в отряд сегодня утром. Доложил чин чином. Дали день на обустройство. Жилье в гостинице пока выделили.
   - А как ты узнал, что я здесь?
   - Иду по плацу, о чем-то своем думаю, вдруг чувствую, что на меня кто-то пристально смотрит. Глянул влево, с доски почета все ваши знаменитости на меня уставились. Один особенно пристально. Подхожу ближе - ба, да это же ты. Потом в четвертом отделении узнал твой адрес и решил внезапно нагрянуть, так что прости меня, что не предупредил.
   - Ничего, ради такой встречи можно простить тебе все на год вперед,- сказал я.
   - Прошу к столу,- раздался звонкий Иринкин голос, и мы, не заставляя себя долго упрашивать, пошли на кухню. Жена постаралась, и теперь даже наша небольшая кухонька выглядела празднично. На столе стояли самые изысканные закуски, по нашим отрядским меркам: колбаса копченая с горками зеленого горошка, заокеанские шпроты, холодная телятина, малосольные помидоры и хрустящие огурцы. В середине стола огромным цветком распустились золотистые лепестки тонко нарезанного сыра.
   Во главе этого праздничного стола возвышалась златоглавая бутылка с прозрачной, как слеза, жидкостью. Отвинтив пробку, я разлил содержимое в маленькие, синеватого стекла рюмки. По старому русскому обычаю чокнулись.
  
   Выпили за приезд, за красавицу хозяйку, за припозднившегося гостя. Нам было хорошо. Мы болтали о чем попало, пытались петь песни, но, услышав прерывистый стук кого-то из соседей, гулко доносящийся по трубам, смущенно замолчали. Оставив приятеля в комнате, я ненадолго вышел на балкон, чтобы немножко освежиться. Когда вернулся его там не было. Я нашел его на кухне, где Славка о чем-то непринужденно болтал с моей женой.
  
   Женщина скептически смотрела на него, смеялась его шуткам, прерывала повествование, вставляя свои реплики.
   - Что, без меня спелись уже? - деланно сердито пророкотал я в дверях, и мы снова загоготали так, что грохот в трубах усилился.
   - Ладно, ладно, прекращайте,- сдерживая смех, пролепетала жена.- А то завтра весь отряд будет знать, что мы без всякого повода веселимся.
   Опорожнив бутылку, мы еще некоторое время сидели в уютной кухоньке, предаваясь воспоминаниям. Я уже не помню, когда мне было так хорошо, свободно и бездумно весело в компании.
   Нечасто такие гости балуют.
   А после постоянной служебной напряженки, постоянных и довольно продолжительных командировок на границу, где постоянно необходимо себя во всем сдерживать, так охота хоть ненадолго расслабиться в кругу самых близких друзей. Людей, которые знают тебя, как облупленного, также впрочем, как и ты их, которые, как и ты, говорят все, что думают, которым весело только от того, что они, наконец-то с тобой вместе. Но иметь таких друзей там, где служишь, очень трудно, почти невозможно, и потому для меня приезд Славки был самым большим за последнее время подарком судьбы.
   Было уже далеко за полночь. Жена, попрощавшись, пошла спать. А мы все сидели и сидели на старом, обшарпанном, от частых переездов диване и говорили, говорили, говорили. Вспоминали свои школьные годы, одноклассников, девчонок, за которыми когда-то ухаживали. Из-за одной такой мы чуть не поссорились в девятом классе. Но девчонка сказала, что никому из нас она предпочтения не отдаст, у нее другой мальчик. Этому мальчику мы вскоре всыпали, отозвав подальше от школы. На этом наша ссора и закончилась.
   Я уже хотел предложить Славке диван, чтобы отдохнул, когда он, зевнув, как-то деланно равнодушно сказал:
   - Я слышал, что несколько месяцев назад у вас было классическое задержание?
   - Да было дело,- удивленно отозвался я.- А почему это так тебя интересует?
   - Ты знаешь, чисто профессиональное любопытство.
   Я взял с полки альбом с вырезками из нашей "окопной правды", как мы окрестили окружную газету, достал материал о задержании нарушителя и подал его Вячеславу. Он повертел альбом в руках.
   - Я это уже читал, расскажи подробнее, как это было?
   - Хорошо.
   Я достал свои записи, которые обычно вел, находясь на границе. Это были психологические портреты людей, с которыми сталкивала меня судьба на заставах в приграничных селах. Там же вел подобие дневника, в который записывал все основные события, происходящие со мной. Я еще не брался по серьезному за эту толстую тетрадь, чтобы обобщить как-то свои думы и чувства, но мысль такая уже теплилась где-то в глубине моего сознания. Естественно, нашумевшее на весь округ задержание нарушителя не могло пройти мимо меня.
   Через несколько недель после задержания, в составе большой группы офицеров отряда я доводил решение на охрану границы. Несколько дней работал на заставе, с давних времен носящей имя "Благодатная". И в самом деле, место, где располагался пограничный городок, было благодатным. Это был зеленый островок среди безбрежных степей и полей приграничных совхозов, ограниченный со стороны границы полноводной и потому своенравной рекой. Когда бы ни приезжал на заставу, тебя всегда встречает почетный караул. Почетный караул из островерхих елок, стройными рядами стоящих вдоль брусчатой аллеи, ведущей на заставу. Самого здания заставы почти не видно. Оно по периметру обсажено черемухой, и когда наставало время цветения, все пространство городка было покрыто облачками бело-розовых соцветий.
   Заневестилась застава, говорили люди. Некоторые приезжали издалека, чтобы только посмотреть на эту пограничную невесту. Когда проходила весна, невеста сбрасывала свой подвенечный наряд и своей густой листвой, словно покрывалом прикрывала заставу от жгучих лучей летнего солнца, становилась для пограничников доброй, заботливой матерью. Недаром даже в самые жаркие дни в помещении было всегда прохладно. А раз летом есть прохлада, значит, и солдат хорошо отдохнет после службы, и занятия проходят бодрее, активнее. Осенью вся территория городка покрывалась радужным одеянием из листвы, доставляя немало хлопот старшине заставы, который еле успевал организовать уборку аллей и плаца. Частенько доставалось ему за неубранную листву от многих комиссий, которые наезжали на заставу в период кетовой путины.
   Он постоянно ворчал, что повырубит весь черемуховый заслон на дрова. Но проходила осень, наступала зима, а деревья как стояли, так и стоят.
   Даже зимой они защищали пограничный городок от шквальных ветров, которые беспрестанно дули вдоль заледеневшей реки. Рассказывая Вячеславу о "Благодатной", я, может быть, что-то немного преувеличил, но такая уж у меня натура, если мне кто-то или что-то понравится, люблю немного приукрасить.
   Начальник заставы майор Сергей Остапенко был моим однокурсником, и поэтому друг друга мы достаточно хорошо знали. Я к нему относился с симпатией, он ко мне тоже. Это был среднего роста ширококостный мужчина сорока лет. Широколобая, голова с квадратным подбородком и толстыми, словно высеченными из камня губами, крупным вздернутым носом и широко поставленными серыми глазами завершала это почти прямоугольное человеческое сооружение. Как все крупные, начинающие полнеть люди, он был добродушен. Во всяком случае, со мной был всегда добродушен и предупредителен. Не как подчиненный с начальником,- мы были на равнозначных должностях,- а как старый знакомый к могущему быть полезным старому знакомому. Впрочем, это мое личное мнение, тем более что Остапенко никогда еще не обращался ко мне с просьбами помочь ему в чем-то. Да и зачем? Обычно он помогал всем. Кому продуктов дефицитных подкинет, кому устроит охоту или рыбалку, благо, что богатые лесные угодья простирались по берегу пограничной реки. Эти угодья являлись "собственностью" начальника заставы, потому что были за проволочным забором сигнализационной системы, и без ведома Остапенко никто не имел права там находиться. Это была приграничная полоса, и она строго защищалась законом от любых посягательств. А так как начальник заставы у себя на участке и есть воплощение закона, то выходило, все, что говорил и делал он, было законом в его вотчине.
   Что греха таить, пользовался услугами Остапенко и я. Приезжая по делам в отряд, он обычно заходил ко мне в гости, правда, в отличие от Славки предупреждал об этом заранее. Заходил шумно, много говорил, раскладывая на кухонном столе сельские гостинцы. От денег обиженно отказывался.
   В общем, был хорошим, обаятельным, компанейским парнем. Застава у него была всегда ухоженная и сытая. Это было видно при первом же знакомстве с подразделением, с людьми. Солдаты были всегда обстираны, чистенькие и довольные жизнью. Служба на заставе была всегда делом первостепенным, и потому начальник был на высоком счету у руководства отряда.
   Нет, застава не была отличной, но зато была всегда твердо хорошей. Там можно было провести и показательные занятия с начальниками застав и отряда по организации охраны границы, и по боевой подготовке, да и просто с толком отдохнуть в командировке, особенно в осеннюю путину, когда по реке сломя голову несутся на нерест огромные косяки кеты. Вот такая эта застава и, соответственно, начальник.
   Было обычное воскресенье. Вечерело, когда на табло в комнате дежурного по заставе выплеснулись огненные цифры и буквы: 10, ПФ, несколько запоздало выскочило слово "В ружье" и пронзительно завыла сирена.
   Мгновение, и тишина на заставе взорвалась топотом ног, громкими командами, клацаньем доставаемого из пирамид оружия, рокотом подвывающих от нетерпения машин, лаем собак.
   Личный состав заставы, согласно боевому расчету, уже через несколько минут был готов к выезду на сработавшей участок системы, когда на плац выбежал начальник заставы. На обычного, всегда подтянутого и уравновешенного майора Остапенко он был не похож.
   Гимнастерка сбилась над портупеей, сзади выглядывала майка, сапоги его были в грязи, взгляд блуждающий и какой-то тяжелый-тяжелый. Он подозвал дежурного по заставе и хриплым голосом приказал:
   - Отставить. Заслоны остаются на заставе. Я выеду с "тревожной" сам.
   В приказе начальника заставы ничего необычного не было. Частенько он с "тревожной" выезжал сам или посылал кого-то из офицеров. Остальные занимались по плану. Кто готовился к службе, занятиям, а кто хозяйственными работами занимался. Не было такого на заставе, чтобы кто-то без дела шлялся.
   "Тревожная" выехала, когда солнце только-только коснулось горизонта, но еще было достаточно светло, чтобы без труда осмотреть местность. Участок заставы был своеобразным. Правый фланг степной, граница шла по сухопутному участку, левый речной. Повторяя очертания холмов, река выходила к границе, и дальше граница шла по ее середине. К реке с холмов спустились в степь богатые лиственные и хвойные леса. Березняки чередовались со смешанными перелесками, которые переходили в густые заросли кустарника. Дальше простиралась степь с ее буйными травами и островками кустарников, редких зарослей орешника и морем шиповника.
   УАЗик "тревожной", оставляя за собой шлейф пыли, мчался к десятому участку правого фланга. Это был наиболее уязвимый из охраняемых участков. Во-первых, потому, что находился довольно далеко от заставы, во вторых, на этом участке сигнализационная система, опоясывая старинное село, близко подходила к границе.
   Конечно, этот участок был напичкан всевозможными дополнительными заграждениями, "шатрами", "спотыкачами", недавно саперы натянули "спираль Бруно", но все равно - черт его знает, этих нарушителей. Бывает, что некоторые из них годами готовятся к переходу границы, и тогда многое, очень многое зависит от мастерства водителя, быстрого бега инструктора, нюха розыскной собаки и, в конечном счете, меткости каждого из состава "тревожной".
   Водитель жал на всю катушку, своевременно сбавляя газ на поворотах и у опасных рытвин. УАЗик несется так, что дух захватывает от встречного ветра, стоит только высунуть лицо в проем выставленной на лето автомобильной рамы. Лица у всех напряжены. В глазах огонь. Азартный огонь погони.
   В начале девятого участка водитель притормозил, и машина медленно поползла вдоль контрольно-следовой полосы. Достаточно широкая гребенка КСП была чиста. На ней не было ни травинки, ни былинки. Ничего, что могло задержать внимание четырех пар напряженно всматривающихся глаз.
   Вдали появились огоньки, послышался лай собак, бормотание работающих вхолостую двигателей машин и тракторов. У околицы села начинался десятый участок, который, огибая его, тянулся вдоль колосящихся золотыми колосьями пшеничных клиньев. Напротив ворот, через которые пограничники изредка пропускали косарей, чтобы те подчистили траву вдоль границы, начальник заметил несколько следов, пересекающих КСП, но не придал им значения. Собаки частенько сновали через колючку по своим собачьим надобностям.
   Село осталось далеко позади, когда на КСП замаячили отчетливые следы. Колючая проволока была прорвана в трех местах. В образовавшийся проем свободно мог пролезть человек.
   - Стой,- крикнул начальник. Водитель резко затормозил. Даже беглого осмотра было достаточно, чтобы определить - нарушитель прошел в сторону границы.
   - Игорь, ставь собаку на след,- крикнул майор инструктору службы собак старшему сержанту Говоркову.
   Длинноногий, поджарый инструктор был подстать своему псу Грому, крупной восточно-европейской овчарке, которая с ходу рванула по следу.
   - Горячий след,- крикнул удовлетворенно Говорков и, отпустив собаку на длинный поводок, кинулся за ней следом. За ним бежал майор Остапенко, замыкали погоню командир технического отделения сержант Половцев и водитель ефрейтор Бялко.
   Половцев, правда, замешкался, докладывая на заставу о причине сработки и приказ начальника заставы выслать заслоны. Перекрыть девятый, десятый и одиннадцатый участки по рубежу прикрытия. И только хорошенько поднажав, начал догонять "тревожную" группу. В это время услышали три выстрела.
   Еще с недавних пор по рубежу прикрытия, проходящему в нескольких метрах от границы, стоял низенький заградительный забор. Когда Половцев добежал до забора, он увидел за рубежом прикрытия людей, которые о чем-то совещались. Это была "тревожная". Начало темнеть, и он не сразу заметил в десяти - пятнадцати метрах от них неподвижно лежащего человека. Тот, видимо намеревался уйти за границу и тем самым пересек грань дозволенного, грань жизни и смерти. Поэтому и поплатился.
   Майор Остапенко приказал всем оставаться на месте.
   Сам с пистолетом наизготовку подошел к нарушителю.
   Выломал из куста сук и осторожно очертил им положение застигнутого пулей человека. Потом подозвал Бялко и вместе с ним, подхватив тело, быстро перенесли его сначала через границу, потом с помощью остальных через проволочный забор и контрольный валик. Труп положили на обочине дороги на спину.
   Половцев почувствовал холодное прикосновение мертвеца и испуганно отдернул руку. Человек был в белой рубахе-косоворотке. Что-то знакомое было в фигуре этого человека, и Половцев, прикрыв фонарь, чтобы не было заметно с границы, быстро осветил лицо и грудь нарушителя. Чуть не вскрикнул от удивления. Это был пасечник.
   Он частенько раньше захаживал на заставу, угощал пограничников медом, рассказывал о житье-бытье, но больше любил слушать солдат, особенно о политике и международных делах. Ему показалось, что заостренное лицо, запавшие щеки, заросшие щетиной, глубоко запавшие глаза мертвого пасечника выражали удивление. Не страх и не злобу, а нескрываемое удивление. И еще он заметил на белой рубашке нарушителя три маленьких темных пятнышка. Ни крови, ничего другого на груди заметно не было.
   Когда Половцев рассказывал мне об этом, то смущенно как-то повторял:
   - Может быть, мне это показалось, может, я что-то приукрасил.
   Чего-то конкретного добиться от него было трудно.
   - Остальные ребята из состава "тревожной" группы этих мелочей не заметили, хотя подробно рассказали о том, как все это было. Рассказали так же, как поведал мне Остапенко. В общем, когда прибыли заслоны, нарушителя погрузили на машину и отвезли сначала на заставу, а потом в больницу, в морг. Через день пасечника похоронили. Никто из родственников не приехал, он вел одинокий образ жизни:
   Группа офицеров, прибывшая из отряда, по горячим следам составила описание действий заставы по задержанию нарушителя госграницы. Все пришли к выводу, что застава действовала быстро и четко, согласно инструкции.
   Оружие применено законно.
   - Как законно, ведь из твоего рассказа следует, что не было предупреждающих окриков и выстрелов? - взволнованно заметил Говорухин.- Или ты упустил что-то?
   - Да нет, я ничего не упустил, просто нарисовал тебе картину задержания со слов сержанта Половцева, который говорил мне, что каких-то окриков или предупредительных выстрелов он не слышал. Говорков и Бялко утверждают, что начальник заставы кричал: "Стой! Стой, стрелять буду!" Потом выстрелил вверх, и только после этого начал стрелять по нарушителю.
   - Но Половцев говорил, что слышал всего три выстрела, что видел три пулевых раны на груди. Значит, все три пули попали в нарушителя, абсурд какой-то.
   - А черт его знает. Половцев говорит, что, может быть, что-то не расслышал. Пока догонял "тревожную" группу, он раза два падал, зацепившись о спотыкачи. Один раз больно ударился обо что-то головой. Стукнулся так, что в голове зазвенело. Может быть, и не расслышал. Кто его знает.
   - Постой, постой. Он говорил, что видел три ранки на груди. Значит, стреляли ему в грудь. Если бы это был выход, то вся грудь у пасечника была бы в крови, раны были бы рваные на выходе. Значит, стреляли ему все-таки не в спину, а в грудь. Интересно...
   - Что ты этим хочешь сказать? - устало, не желая спорить, сказал я.
   - Я хочу сказать то, что сказал.
   - Ну, разве можно делать какие-то выводы из моего рассказа, основанного всего-навсего на словах одного солдата. Ведь он мог все это присочинить, приврать, наконец.
   Ведь что ни говори, а комиссия во главе с начальником штаба повторно разбиралась с этим случаем. Было установлено, что начальник заставы действовал хоть и с небольшими нарушениями, но в рамках прав, отведенных нам законом.
   - А что это была за комиссия, я что-то ничего об этом не слышал.
   - Через несколько дней после похорон приехала дочь пасечника. Она развила в селе активную деятельность. Писала письма во все инстанции, что ее отец как истинный советский гражданин и мысли не допускал о том, чтобы бежать куда-нибудь за границу, на чужбину. Такое письмо попало и в республиканскую прокуратуру, оттуда его переслали в округ, из округа в отряд. Многочисленная комиссия работала на заставе почти неделю, но так ничего криминального не нашла. Так-то вот, друг, все твои подозрения беспочвенны.
   После этой комиссии документы о представлении Остапенко и Говоркова к медали "За отличие в охране границы" были направлены в округ. Насколько я знаю, там они задержались недолго. Недавно представление на них отправили в Москву. Половцева и Бялко приказом командования округа наградили знаками "Отличник погранвойск II степени". Хотели солдатам и краткосрочный отпуск дать, но они все скоро увольняются. По-моему, Половцев и Говорков уже домой уехали с первой партией. Бялко здесь, по-моему, хочет на сверхсрочную статься. Сманил его Остапенко техником на заставу.
   - Так, так, так,- задумчиво произнес Слава.- Это осложняет дело.
   - Какое дело?
   - Да неужели ты до сих пор не понял, почему я интересуюсь этим задержанием в кавычках.
   - Честное слово, не пойму.
   - Ну короче, когда я с предписанием прибыл в округ, то в отделе меня познакомили с капитаном Кравцовым.
   - А-а, теперь я начинаю догадываться. Ведь Иван Кравцов курировал в числе других и заставу "Благодатную". Так ты на его место приехал? С этого бы и начинал.
   - Ну, друг, ты и сейчас ничего до конца не понял. Ведь интерес у меня к тому задержанию не просто потому возник, что я постоянно работать в том районе буду. Совсем нет. Слушай дальше и не перебивай.
   Так вот, познакомили меня с этим капитаном, я его честь по чести поздравляю с новым назначением, а он что-то не очень-то и радостный. Когда мы вдвоем остались, он и говорит мне:
   - Я в другой округ еду и потому не хочу здесь после себя недомолвки оставлять. Не все чисто с задержанием на заставе "Благодатная?. Очень много в этом деле неясностей.
   Я не буду подробно рассказывать тебе о том, что говорил мне капитан, это его подозрения, а их еще надо тщательно проверить. Даже твой рассказ породил столько неясностей, а ведь ты, насколько я помню, не любишь недосказанного и смутного. Вот и я хочу конкретности в этом деле.
   - Честно говоря, и я хотел бы большей ясности потому, что когда разговаривал с Остапенко, подсознательно чувствовал, что он недоговаривает что-то. Уже после работы отрядной комиссии я хотел познакомиться с результатами ее деятельности. Но начальник штаба строго-настрого запретил канцелярии выдавать эти материалы кому бы то ни было без его личного распоряжения. Но это ничего не значит,- добавил я.- Ведь начальник штаба вправе сам определять круг информации для подчиненных. Так что я думаю, подозрения Кравцова, так же как и твои, не имеют под собой какого-то юридического основания. Не мне тебе об этом говорить. Ты же все-таки юрист. В общем, будешь принимать дела, познакомишься и с Остапенко, и с другими начальниками застав, с офицерами. Думаю, что "Благодатная" и на тебя благодатно подействует. А теперь давай спать.
   Утром мы на скорую руку позавтракали и направились в штаб. Слава о событиях на "Благодатной" больше не напоминал.
   Мы разошлись по своим кабинетам, а в обед, когда я поднялся на третий этаж штаба, где размещался разведотдел, начальник отдела мне сказал, что майор Говорухин уехал на участок границы принимать дела, что вернется не скоро.
   В общем, после того ночного разговора, Слава не баловал меня посещениями, мотался из командировки в командировку. За месяц с небольшим, что работал у нас в отряде, он похудел так, что теперь шинель, которая совсем недавно делала его статным и подтянутым, висела на нем мешком. Нос еще более заострился, под глазами появились синие круги, да и глаза покраснели как у кролика.
   Он пришел вечером. Мы с женой только что уселись ужинать. Обменявшись рукопожатиями, я заметил:
   - Ты что, извести себя работой хочешь? Оставь немного и для женского полу, а то через год-два совсем зачахнешь.
   При этих словах Говорухин чуть заметно покраснел.
   Еще со школы я замечал, что в отличие от других Славка краснел не всем лицом, а кончиками ушей. Лицо же у него при этом бледнело, нос заострялся. Сейчас трудно было определить, побледнело у него лицо или нет, оно и без того было черным, усталым, а нос, казалось, светился насквозь.
   Насытившись, мы сразу пошли в зал. Я чувствовал, что Слава хочет мне сказать или даже рассказать что-то для него важное. При жене он не хотел говорить об этом.
   - Ну, рассказывай, как служба на новом месте,-нетерпеливо начал я.
   - Помнишь, ты говорил, что после похорон пасечника приехала его дочь?
   - Конечно, помню.
   - Ты ее видел?
   - Да нет, как-то не пришлось.
   - А я познакомился с ней, - сказал Слава, взгляд его при этом потеплел, кончики ушей предательски заалели снова.
   - Ну и как она тебе? - с чисто мужским любопытством начал я. Но он, не замечая моего вопроса, продолжал:
   - Красивая дивчина!
   Он всегда, когда волновался, говорил не девчонка, а дивчина.
   - А глаза то какие! Не глаза, а загляденье, так и хочется утонуть в их бездонных колодцах.
   Я слушал Славку и не верил своим ушам. Никогда не предполагал раньше, что он может так поэтично о ком-то говорить. В школе, во всяком случае, краснобаем не был. Скромненький, тихий такой парнишка был, и вот на тебе, как изменился за время, что мы не виделись.
   - А как слово молвит, словно ручей журчит,- продолжал Слава.
   Я, подумав, что он все-таки разыгрывает меня, внимательно взглянул ему в лицо. Глаза его блестели тем блеском, который характерен для сильно увлекающихся натур. Он говорил, а сам словно был в том мире, о котором говорил, не замечая и не слыша ничего вокруг.
   - В общем, я, как это говорится, втюрился в нее,- уже осмысленно взглянув на меня, сказал Слава. Ну ты даешь,- только и смог промолвить я, не зная, радоваться этому сообщению или сожалеть.
   - Когда познакомиться-то успел?
   - Да через недельку, как только повод появился.
   - Какой повод?
   - Да письма ее мне передали, не согласна она с решением комиссии, требует оправдания отца.
   - Опять волынка затянется,- недовольно пробрюзжал я, думая о дочери пасечника.
   - Как звать-то ее?
   - Галина,- выпалил Слава.- Галина Ильинична,- добавил он степенней и улыбнулся чему-то своему.
   - Галина, значит, черненькая должна быть,- говорю.
   - А ты откуда знаешь, говорил, что не знаком.
   - Ну ты даешь, а еще чекист. Ведь обычно кого Галками называют - черноглазых да черноволосых, в крайнем случае смугленьких.
   - Да, ты прав, и все-таки ее надо увидеть, чтобы она и тебе понравилась.
   - Тс-с-с! - цыкнул я, деланно испугавшись.- Жена услышит, она даст нам жару,- мы весело рассмеялись.
   Жена выглянула из кухни и, сделав удивленные глаза, улыбнулась, словно говоря: - "Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало".
   - Честно говоря, она мне и с твоих слов уже понравилась, так что от знакомства не откажусь. Да, кстати, а что она так поздно приехала, на похороны отца опоздала.
   - Я сам не пойму, почему. Она говорит, что телеграмму получила в тот же день. Председатель сельсовета указывал в телеграмме, что похороны, как и положено по русскому обычаю, будут на третий день. Пока она устроила свои дела, купила билеты, два дня прошло, на третий была уже в селе. Отца похоронили за несколько дней до ее приезда. Несмотря на то, что давала телеграмму в сельсовет, что приедет в срок. Никто эту телеграмму не получил. Да тут еще Остапенко зачем-то торопил селян поскорее хоронить покойника, говорил, что лето, жара, тело в неприспособленном помещении вскоре разлагаться начнет. По этому поводу из района даже врач-эпидемиолог приезжал. В общем, решили в сельсовете не тянуть с этим скорбным делом и быстрехонько похоронили Илью Федоровича.
   - Значит, пасечника Ильей Федоровичем звали,- удивленно переспросил я.
   - А ты что, мед его ел, а как звать, и знать не хотел?
   - Да его все пасечником называли и в селе, и на заставе, это у него вместо имени и вместо фамилии было,- оправдался я, отводя глаза от осуждающего взгляда старого друга.
   - Ну а что ты собираешься делать дальше?
   - Пока не знаю. Но мне уже дали понять в отряде, что дело яйца выеденного не стоит. В рабочее время этим делом заниматься начальство не рекомендует. Вот так-то.
   - Но ты ради едва знакомой красавицы пойдешь на все, я тебя знаю.
   - Брось острить, мне не до шуток - Галина мне много рассказывала о своем отце. У него за всю жизнь и мысли не было за границу бежать. Дом свой был, ремесло, по нынешним временам доходное, а то, что нелюдим Илья Федорович был, так это после смерти жены, Галкиной матери. Любил он ее очень. Сначала запил с горя, но дочь за каждым шагом его следила, тем и спасла от падения. Они даже поссорились на этой почве однажды и разъехались в разные стороны. Отец с пасекой подальше от людей, а она в город к тетке. Благо, что у той дом свой был. Вот такие-то пироги. Мужики, с которыми я разговаривал, в один голос заявили, что Илья Федорович хозяин справный был, водчонкой больно не увлекался, что в последнее время с Остапенко дружбу водил. Больше ни с кем не общался, об этом мужики говорили с обидой, хотя зла на пасечника никогда не держали.
   - Может, он того,- покрутил я у виска пальцем.
   - Свихнулся, что ли? - невесело усмехнулся Слава.
   - Да нет, этого тоже за ним не замечали. На этот счет есть заключение главврача участковой больницы, Илья Федорович незадолго до этого там диспансеризацию проходил. А впрочем, кто его знает. Всем известно как у нас обследования всякие разные проходят. Из больного могут здоровяка сделать, и наоборот.
   - И все-таки что-то тебя гложет в этом деле, по голосу чувствую.
   - Ты прав. Понимаешь, заходил я в районный отдел КГБ, знакомился с сотрудниками и заодно справки о пасечнике навел. Оказалось, что на него там дело заведено. А в деле бумажки разные. Оказывается, у Ильи Федоровича Степаненко за границей родственники есть. В войну еще брата и сестру, которые были постарше его, угнали в Германию. Сейчас его родственники живут в ФРГ. Переписываться они не переписываются, но лет десять назад пасечник пытался навести справки о своих родных. Пришел ответ с адресами, но он так и не написал ни брату, ни сестре, ни одного письма. Этот факт Илья Федорович скрывал от дочери, я проверил, Галина понятия не имеет об этом. Зачем скрывал? - задумчиво произнес Слава и, вытащив из начатой пачки сигарету, вопросительно посмотрел на меня.
   - Кури, кури,- благодушно разрешил я, хоть и не переносил табачного дыма. Это, наверное, в последний момент понял и Славка. Он торопливо засунул пачку в карман и продолжал:
   - Была там еще одна интересная писулька. От бывшего председателя колхоза. Фамилию называть не буду, ты его все равно не знаешь, давно, лет восемь назад это было. Попробую передать дословно.
   "Начальнику А-кого
   райотдела КГБ
   тов. В...
   Заявление
   Я, нижеподписавшийся П-нов А. Н., довожу до вашего сведения, что, находясь у меня в гостях в сильном подпитии, совхозный пасечник Степаненко И. Ф. ругал советскую власть за то, что она не дает ему развернуться, стать хозяином. На мои протесты по этому поводу он, Степаненко И. Ф., нецензурно выругался и вылил на меня стакан самогону, даже полез драться. Посему, будучи искренне преданным советской власти, которая поставила меня у совхозного руля, я требую наказать грязного капиталистического агитатора. Такие, как он, враги нашего великого, процветающего социализма. Из-за таких, как пасечник Степаненко И. Ф., происходят в совхозе разные вредительства и бесхозяйственность..."
   - Да, это каким-то средневековьем попахивает. Вечно у нас, когда со колхозом хозяйством справиться не могут, вредителей, да врагов народа ищут...
   - Ты прав. Потом, в прокуратуре, наводя справки на этого директора П-нова, я узнал, что тот вскоре проворовался, и загремел в тюрьму. Узнал так же, что он имел зуб на пасечника за то, что тот отказался отдать ему несколько фляг меда без накладной, якобы на представительские нужды - встречать и провожать высоких гостей. Об этом рассказывал на суде свидетель Илья Федорович Степаненко.
   - А что с писулькой той?
   - Судя по приписке в конце заявления, с пасечником провели профилактическую беседу, и после этого отпустили с миром.
   - Ты знаешь, а дыма без огня не бывает. Мы с тобой профессионалы и прекрасно понимаем, что факты против пасечника. У него за границей родственники - это раз. У него нелады с руководством совхоза, и с прежним, как ты сказал, и с нынешним, об этом я знаю наверняка - это два. Проблемы в личной жизни - это три, нелюдимость - это четыре. При таком раскладе трудно сказать, что может произойти с человеческой психикой. Человеческая душа - потемки, и кто знает, что могло зародиться в голове у пасечника. Тем более что он частенько бывал на заставе, даже на участке неоднократно с Остапенко бывал, на рыбалке да на охоте. Он мог запросто изучить систему охраны границы и, по всей видимости, не преминул этим воспользоваться. Рассчитал пасечник все точно. Выбрал самый удаленный от заставы и самый близкий к границе участок, зная о существовании малозаметных заграждений, без труда их преодолел, и только оперативные действия Остапенко предотвратили уход его за границу.
  -- Логика подсказывает и мне, что этот вариант наиболее приемлемый, но в душе что-то свербит, не дает покоя.
   - Я знаю, кто тебе покоя не дает. Дивчина Галина.
   Теперь ты, чтобы выглядеть в ее глазах рыцарем, должен, во что бы то ни стало сразиться с драконом за честь ее отца. Потому что это и ее честь, Я тебя прекрасно понимаю, но ничем помочь не могу. Да, ты с Остапенко то познакомился? - стараясь перевести разговор на иные рельсы, поинтересовался я.- Как он тебе?
   - Да ничего особенного в нем не приметил. Обыкновенный служака, каких я не один десяток за свою жизнь перевидал.
   - По-моему, ты предвзято к нему относишься. Я же тебе говорил, что он парень хороший.
   - Скажи, а ты его хорошо знаешь?
   - Да как сказать. Учились в одной группе. В одной компании частенько веселились, хотя близким другом он мне никогда не был.
   - А что так, ведь сам говорил, что хороший, хлебосольный, к тому же веселый парень...
   - Откровенно говоря, я никогда не задавался этой мыслью.
   Мы несколько минут сидели молча. Потом Славка
   встал, подошел к книжным полкам и начал перелистывать стоящие там книги, но я чувствовал, что не они интересуют его, он просто бездумно перелистывает страницы, думая о чем-то своем.
   Я оказался прав, потому что вскоре друг, выровняв стопку книг, которую перебирал, вместо того, чтобы заговорить о их содержании, неожиданно попросил:
   - Расскажи мне об Остапенко, что все-таки он за человек?
   Теперь задумался я. Перед глазами, словно в замедленном кино, начали проноситься щемящие сердце картины прошлого.
   Второй год учебы в пограничном училище. Зима. Лютые морозы. За три недели до каникул "батя" - командир курсантского дивизиона - обьявил, что через день-два начнутся учения. Известие это мало кого обрадовало, но тем не менее все начали усиленно готовиться к действиям в зимних условиях. Перво-наперво собирали теплые вещи и курево.
   Это советовали старшекурсники. Остапенко сначала, как и все, начал собираться, то и дело бегал в каптерку и прятал в своем вещмешке то рукавички, своевременно присланные в посылке родителями, то бежал в военторг за шерстяными носками. А сколько разговоров было о предстоящем учении... Каждый с самым умным видом давал советы, что делать, чтобы не обморозиться, чем натирать лыжи, надо или не надо смазывать оружие и много другой всячины.
   Не отставал от дивизионных краснобаев и Сергей Остапенко. Он с видом бывалого солдата распинался в стремлении выделиться своими тактическими познаниями перед другими. Что и говорить, тактику он знал неплохо, цитировал целые статьи Устава сухопутных войск, толково ставил боевой приказ, анализировал обстановку и принимал подчас неожиданные, но верные решения. Все это мы знали и потому слушали Сергея безо всякой охоты. В курсантской среде не принято выставлять напоказ свои успехи. Тем более не терпят там зазнаек. Мы дали понять это Остапенко, и тот как-то сразу сник, стал таким же, как все, с общими заботами и стремлениями.
   На следующее утро, после команды "подъем", смотрим, Остапенко в постели остался. Я к нему.
   - Что случилось? - говорю.
   Он, с трудом разомкнув ресницы, прохрипел в ответ:
   - Не знаю. Что-то со вчерашнего вечера голову ломит, и в горле словно ком.
   - Заболел, что ли?
   - Да.
   И такой у него болезненный вид был, словно Сергей и не спал ночь, а только мучился.
   "Удивительно,- подумал тогда я.- Вроде за всю ночь ни стона, ни хрипа с его кровати не доносилось. Вот храп стоял, это верно. Раза два вставал, чтобы повернуть Остапенко на другой бок".
   Но догадки - догадками, а может быть, Сергей и вправду заболел, подумал я и пошел докладывать об этом курсовому офицеру. Вскоре из санчасти пришел фельдшер.
   Он о чем-то пошушукался с Остапенко, смерил ему температуру и объявил:
   - Придется класть курсанта Остапенко в санчасть.
   - А что такое? - спросил, подозрительно косясь на сержанта-медика, курсовой.
   - Температура высокая, товарищ Капитан. Видимо, грипп где-то подхватил или ангину фолликулярную,- многозначительно сказал фельдшер.
   - Ему необходим немедленный врачебный осмотр.
   - Ладно, веди его в санчасть,- разрешил офицер.
   Я взглянул в это время на Сергея и заметил, как радостно сверкнули у него глаза, но это было всего лишь мгновение, в следующий момент лицо его, как и прежде, выражало неземное страдание.
   По-стариковски покряхтывая, Сергея оделся и, опираясь на плечи фельдшера, зашагал к выходу.
   Дивизион строился на завтрак, и курсанты, отпуская больному сочувствующие реплики, желали ему скорейшего выздоровления.
   Все еще находились в столовой, когда прибежал, запыхавшийся от быстрого бега дежурный и громогласно объявил:
   - Тревога!
   Не успев позавтракать, курсанты все, как один повскакивали с мест и ломанулись к выходу. Трещали створки дверей, хрустели чьи-то кости, со скрежетом цеплялись за металл вычищенные до блеска пряжки ремней - учение началось.
   Через полчаса дивизион уже двигался в автомобильной колонне по только что проснувшимся городским улицам.
   Из-за опущенного брезента машины в разгоряченные лица курсантов сыпалась снежная пудра, поднимаемая колесами.
   Скорей бы так же быстро проехать по этим улицам в обратном направлении, думал я, кутаясь в колючую, не успевшую еще притереться к шее, шинель.
   Первое время было тепло, но как только колонна выехала за город в чистое поле, брезентовый тент, раскинутый над кузовом, уже с трудом противостоял шквальному ветру. Холодный воздух тугой струей просачивался сквозь множество щелей в брезенте, унося с собой последние частицы тепла.
   Кто-то нерешительно стукнул ногами сапог о сапог, прислушался, стукнул снова. Звук был такой, словно стучат не сапогами, а металлическими болванками. Вскоре, выбиваемая сапогами звонкая дробь курсантов, уже заглушала мерный рев двигателя машины.
   В общем, когда дивизион доехал до места сосредоточения, в головах курсантов только склонялись на разные лады маты. Самые залихватские, самые соленые, но, правда, про себя. Не было сил разжать зубы, чтобы мир наконец-то услышал наши самые искренние вариации на тему "Мороз - красный нос".
   Командиры, бодро выскочив из теплых кабин, начали совещаться, куда наступать, на север или на юг. Решили идти на юг, там теплее. Пока наносили маршрут на карты, курсанты прыгали вокруг машин. Глядя на нас издалека, из окон уютных и теплых домов, селяне, видимо, думали, что на целинные просторы закинули творческий десант. Ну, прямо ансамбль песни и пляски. Пока шло "веселье" на месте сосредоточения, из-за хмурых туч, низко несущихся над землей, выглянуло солнце. Оно лишь на мгновение осветило нашу армейскую ярмарку и тут же исчезло, чтобы не показываться больше до конца дня.
   Ветер то утихал, то усиливался вновь, кидая в наши замерзшие лица и души пригоршни снега вперемешку с песком.
   Нас зачем-то построили повзводно и начали распределять по боевым порядкам. Наш взвод стал разведывательным. Предстояло идти впереди колонны и обеспечивать безопасность продвижения к рубежу атаки.
   Я, согласно штатному расписанию, стал связистом и, в дополнение ко всему, связным.
   Нацепив на плечи четырехкилограммовую, громоздкую, как тумба радиостанцию, покачиваясь от ветра, я старался не отставать от курсового, ставшего командиром разведвзвода.
   Долго ли, коротко ли мы так шли, не помню. Помню только, что вышли к нашему училищному стрельбищу. С ходу пошли в атаку. Появились мишени. Я плюхнулся на землю, снял с предохранителя автомат, взвел затвор и по привычке отпустил его. Щелчка не было. Я взглянул на затвор. Он остановился в среднем положении. Я дослал его до упора вперед и, прицелившись в мишень, нажал на спусковой крючок снова. Вместо длинной очереди раздался одиночный выстрел. Затвор снова стоял в среднем положении. Замерзло масло, которым я по наущению кого-то из знатоков военного дела обильно смазал ударно-спусковой механизм. Кое-как отстреляв учебное упражнение, я вместе со своей сменой направился к дымящейся и благоухающей в расщелине походной кухне. Обжигаясь, хлебали пустые щи, грызли промерзший хлеб и радовались в душе. Разве может быть, что-то лучше обеда на свежем морозном воздухе? От горячей пищи курсанты быстро хмелели и, посоловевшими глазами смотрели на суетящихся рядом командиров. Что им от нас еще надо, ведь мы отдали все, что могли, говорили тревожные и беспомощные взгляды.
   Но у командиров и преподавателей был его величество план. И этот план надо было выполнить любой ценой.
   - Качества нам не надо, вал подавай,- шутил кто-то из офицеров, приняв для сугреву по нескольку капель из плоской фляжки.
   Ну что ж, вал так вал.
   Построили, отдали приказ, и снова запылила по снегу пехота.
   - Куда? Зачем? - спрашивают курсанты своих командиров.
   - На юг, на юг,- весело отвечали те, покрикивая:
   - Шире шаг, подтянуться, туды вас растуды.
   - Мы же не птицы, зачем нам на юг,- пытался шутить кто-то из курсантов и вскоре сильно об этом пожалел. Его послали в боковой дозор, и теперь он сиротливо маячил вдали, карабкаясь с горки на горку.
   Пришли в какое-то мрачное ущелье. Тучи все ниже и ниже несутся над нашими головами. Кажется, прыгни повыше и рукой ухватишь за рваный край, хотя прекрасно знаешь, что и на десять сантиметров от земли не прыгнешь, потому что коленные суставы еле разгибаются, наверное, от мороза, коленная чашечка к ткани примерзать начала. Я не говорю про руки, про нос, про уши и кое-что другое. Этого добра уже давно не чувствую. На ходу снимаю рукавицы и засовываю руки в штаны.
   Там на полградуса теплее, чем вокруг. Шевелю пальцами. Кажется, что только команды до пальцев доходят, самих их не чувствую. Только после длительной такой тренировки ощущаю покалывание. Значит, еще не совсем отморозил.
   Остановившись на секунду, хватаю пригоршню снега и начинаю тереть нос, щеки. Тру, пока не чувствую легкого покалывания. Отходят.
   "Скоро и ты отойдешь",- свербит в мозгу страшная и вместе с тем какая-то умиротворяющая мысль.
   Проходим мимо огромного стога соломы. Чуть в стороне от него, словно мираж из снежной мглы внезапно возникает огромная палатка.
   "Это, наверное, и в самом деле мираж,- проносится в мозгу.- Откуда здесь может взяться палатка?"
   Но палатка существует, даже не одна, а две, три, чуть виднеется четвертая.
   "Неужели все",- проносится в мозгу, и от радости хочется плакать.
   - Внимание, товарищи курсанты,- доносится до ушей усиленный мегафоном голос старшего преподавателя тактики. - По плану учений у нас проверка на выживание. Вам предстоит провести сегодняшнюю ночь в палатках. Полушубки, валенки и ватники должны подвезти с минуты на минуту. Располагаться по два взвода в палатке.
   - Спокойной вам ночи, - сказал в заключение подполковник и с группой офицеров направился к машине технического обслуживания, из трубы которой навстречу быстро наступающей мгле уже весело летели искры.
   В огромной палатке было темно и промозгло, пахло кислым брезентом и дымом от небольшой строптивой печурки, которая не хотела глотать сырые дрова и в отместку за нашу настойчивость кидала в глаза клубы дыма.
   Я вспомнил о стоящей невдалеке скирде, и вскоре полвзвода кинулось за соломой. Пока мы таскали в палатку тюки, дрова в печке наконец-то разгорелись, но тепла даже от покрасневшего чугуна мы не чувствовали.
   Погреешь руки, один бок, другой и идешь, зарываешься в солому, освобождаешь место следующему. Сколько раз за ночь мне приходилось дожидаться своей очереди к теплу, сейчас трудно припомнить, но на всю жизнь остался этот кошмар, эти автоматические ходки: печка - солома, бег в палатке, ожидание места у печки, и снова все повторяется.
   Учения продолжались еще несколько дней, но такого испытания, которое выпало на нашу долю в первый день, мы больше не знали.
   К слову сказать, машины с полушубками, валенками и ватниками, так же как и походная кухня, в тот злополучный день до нас не дошли. Может быть, это тоже было учтено в плане учений, кто его знает.
   - Выживать, так выживать,- сказал кто-то из курсантов, и выжил. Честное слово, выжил, правда, нос и щеки и пальцы на ногах обморозил, но это отнесли на счет учтенных потерь. Его мучения сократились на несколько дней. Он оказался в санчасти.
   Этот курсант и поведал нам все о мнимой болезни Сереги Остапенко, когда через день после окончания учений мы зашли его проведать в санчасть.
   Оказалось, что Сергей обещал фельдшеру, который мерил у него температуру, пограничный знак за то, что тот поможет ему увильнуть от учений. Фельдшер ради знака пошел ему навстречу и положил в санчасть. Но во время утреннего обхода врач сам смерил у Остапенко температуру, осмотрел его со всех сторон и тут же заключил:
   - Здоров как бык, а место в санчасти занимает, немедленно выписать.
   - Так он только что поступил,- сказала, краснея, молоденькая медсестра. В общем, врач узнал о подлом сговоре Сереги и фельдшера, всыпал им обоим по первое число и отправил по подразделениям.
   Правда, наш дивизион в это время уже был далеко за городом.
   Этот факт всех нас так взбудоражил, что мы решили, не откладывая в долгий ящик, этой же ночью устроить Сереге темную. Но он упредил наш порыв. Перед отбоем, когда весь взвод собрался в спальном помещении - курсовой дал команду подвести итоги за неделю,- Остапенко, краснея словно маков цвет, попросил у нас прощения за свой проступок. Большинство из нас оказались великодушными.
   Мы не стали устраивать ему темную. Но урок из этого Сергей извлек. Подобных случаев с ним до окончания училища не было. Сначала мы игнорировали его во всем, потом время постепенно как-то притупило нашу память, через год о его поступке никто и не помнил.
   Однажды уже в начале третьего курса Остапенко пришел из увольнения с большущим фингалом. Спрашиваем, кто его так разукрасил, он молчит. Ну не хочешь говорить, так не говори, решили мы и больше к нему с назойливыми вопросами не приставали. Правда, во время построений старались его подальше от командирских глаз спрятать, то во вторую шеренгу, за спину наших великанов ставили, то дежурить в классе оставляли. В общем, только на третий день курсовой узрел синяк.
   Начались разбирательства. Сергея потащили к замполиту дивизиона, потом к "бате", а тот, знай себе, молчит и молчит. Потом, чтобы хоть что-то сказать, придумал историю.
   - Шел по дороге, запнулся, упал, очнулся - синяк.
   Мы этому, конечно, не поверили, но для отцов-командиров этого было достаточно, для того чтобы закончить разбирательство. "Батя", для профилактики, объявил Сергею месяц без увольнения. Конечно, Сергея трудно было удержать в училище в воскресенье, мы знали, что у него появилась новая девочка, которая ждала его каждое воскресенье в только им одним известном месте. В отличие от многих из нас Остапенко не стремился афишировать свои любовные связи, он сам говорил, что его тошнит от показательных вояжей "племенных телок" под ручку с кем-то из курсантов в местах наибольшего скопления народа. О том, что у него сейчас "клевая баба", знал я да еще несколько ребят из нашей компании.
   В воскресенье я, как обычно, пошел в увольнение. Серега остался в казарме. После долгих перипетий с проверкой внешнего вида курсантов, нас наконец-то отпустили.
   Сел на автобус, еду. Душа поет. Весь мир кажется сказкой. Сердце екает от каждого взгляда девчонок, которых по воскресеньям вокруг училища обычно больше, чем где-либо. Все прекрасно. Я беззаботно смотрю в окно.
   Любуюсь осенним нарядом улиц, еще мгновение, и начну сочинять стихи, и вдруг вижу, по улице Серега идет.
   Рядом с ним такая миниатюрненькая блондиночка, и все у нее, несмотря на осеннюю прохладу, "мини". Мини - юбочка, мини-кофточка, мини-глазки, мини-носик. Вот только губки я так и не узрел, они, не обращая ни на кого внимания, целовались.
   - Ну, дает, - удивленно подумал я, - и в самоволке своего не упустит.
   Автобус поехал дальше, а я все больше и больше поворачивал шею, завистливо провожая глазами беззаботную парочку.
   Курсантов, из числа алма-атинцев, "батя" отпускал до полуночи, и потому, когда я пришел из увольнения, все уже спали. Спал и чему-то счастливо улыбался Серега. Я знал, что ему снилось, или, во всяком случае, догадывался. За учебой, повседневными курсантскими заботами быстро летело время, и, может быть, никогда бы мы так и не узнали о происхождении серегиного синяка, если бы не встретили в клубе двух первашей. Увидев Остапенко, они кинулись к нему, начали благодарить. Сергей был заметно смущен.
   Ребята пошли в зал, оставалось несколько минут до фильма, а я подозвал курсантов первого курса к себе.
   - Что там у вас стряслось? - спрашиваю.
   Первокурсники сначала пытались что-то объяснить мне сразу оба, перебивая друг друга, и только после того, как я ткнул пальцем в того, что был покрупнее и заставил замолчать того, что был похилее, услышал интересный рассказ.
   Перваши пошли в увольнение первый раз. Они осматривали себя с ног до головы в огромных витринах магазинов, весело о чем-то щебетали, как заправские военные чеканили шаг, отдавая честь офицерам. В общем, это было их первое увольнение. И этим все сказано. Гуляли они, гуляли и зашли слишком далеко от центра. О том, что они зашли слишком далеко от стен своей альма-матер, курсанты поняли только тогда, когда их остановил чей-то резкий окрик. Они остановились. Видят, стоит группа курсантов-общевойсковиков, человек пять. Перваши, болтая о чем-то своем, сокровенном, только что прошли мимо них, даже не заметив. Да и с чего они их должны замечать, ведь те не офицеры еще.
   - Вы почему не отдаете честь будущим офицерам? - развязно обратился к ним один из курсантов, выпячивая локоть, где теснились одна к другой четыре нашивки.
   - А мы сами будущие офицеры,- смело начал перваш, тот, что покрупней.
   - Что-то не видно, - сказал один.
   - Да что с ними, с камышатниками, разговаривать,- распаляя себя, сказал другой.
   Тут первокурсники почувствовали, что запахло грозой. Они впервые были в этом большом городе и поэтому растерялись.
   - Ну что, салаги, будем вас учить отдавать честь, - сказал один из старшекурсников, остальные в это время окружили перетрусивших первашей.
   - Значит, так,- скомандовал один из них.- Для отдачи чести в движении, начальник справа, дистанция десять метров, направляющий ты,- ткнул пальцем в худенького курсанта старшекурсник.
   - Шагом марш!
   Пограничники стояли на месте, тревожно озираясь по сторонам. Они не понимали, что подвыпившие общевойсковики изволят шутить над пограничниками потому, что они находятся на их территории. Конечно, краем уха слышали о разделении города на зеленый и красный, но подумали, что это чья-то плоская армейская шутка. И вот теперь влипли, как кур в ощип.
   Курсанты-общевойсковики начали осыпать ребят ругательствами и угрозами.
   - Ну что вы, мать вашу... будете честь отдавать или хотите подзатыльников заработать?
   Перваши поняли, что быть им скоро битыми. Они приготовились драться. Сняли ремни, намотали их на руку так, чтобы золотистая бляха была на весу.
   - В это время смотрим, наш, в зеленой фуражке идет. Крикнули: "Наших бьют!" - и началось.
   В общем, всем досталось. Неизвестно, правда, чем бы это кончилось, если бы не патруль. Третьекурсник деру, мы за ним, не отстаем. Вот так-то.
   Счастливо все обошлось. У меня несколько царапин и два синяка на спине, у Витьки (тот, что покрепче, указал на худенького) - у Витьки погон оторвали да на шее ссадина осталась, а друг ваш синяк поймал. Ну ничего, скоро сойдет. А мы теперь умнее будем.
   Когда я рассказал об этом остальным, мне сразу не поверили, заставили поклясться и показать тех первашей.
   После этого Серега ходил у нас героем, и мы, теперь уже на совсем, простили ему инцидент с санчастью.
   После окончания училища мы попали в один округ, Мало того, даже в один отряд, правда, на соседние заставы. На четвертом курсе Остапенко вступил кандидатом в члены партии. Признаться, на партийном собрании группы мы долго не могли прийти к единому мнению. Как обычно, вспомнили старое. Грешков у Сергея за время учебы было достаточно, впрочем, как и у многих из нас. В конце концов, коммунисты решили принять Остапенко кандидатом. В войсках лучше всего проявятся его качества, и тогда товарищи по службе однозначно решат, быть ему коммунистом или нет. На том и порешили.
   В округе мы узнали, что все коммунисты поголовно, хочешь не хочешь, пойдут замполитами застав.
   Остапенко был кандидатом, и ему пришлось долго ждать назначения.
   Я уже принял должность замполита заставы, когда узнал, что Остапенко прибыл на соседнюю, заместителем начальника заставы. Я тут же позвонил ему, выразил сожаление, что его не назначили замполитом.
   - Я сам еле упросил кадровика, чтобы меня не назначали замполитом,- неожиданно заявил Сергей, чем поверг меня в недоумение.
   Ведь нам с первого курса втолковывали в училище, что пограничные войска - это войска политические, то есть служба политработником престижна и довольно перспективна.
   Большинство из нас спали и видели себя на политической работе, и вот на тебе, Остапенко сам отказывается от такой должности и идет простым замбоем.
   - Ну, ты и даешь,- только и смог сказать я.
   - А я посмотрю, что ты скажешь по этому поводу, этак, через год,- сказал Сергей.
   Пожелав друг другу успехов на новом месте, мы распрощались. Эти слова я вспомнил уже через несколько месяцев службы. Во всей этой круговерти пограничных будней я начал понимать для себя, что слишком поторопился, бездумно согласившись работать замполитом заставы. Приходилось все начинать почти с нуля, накапливать опыт работы с людьми методом проб и ошибок. Но это же люди. Бракованную запчасть станочник может переделать, как-то исправить, а вот как исправить свои ошибки в работе с людьми? На этот вопрос приходилось искать ответы самому. А в это время ошибки суммируются и, в конечном счете, обязательно выливаются в какое-то происшествие - на службе, во взаимоотношениях солдат, в быту. Виноватым всегда оказывается замполит, это и понятно, ведь он воспитатель, он формирует взаимоотношения в коллективе. К концу первого года офицерской службы у меня было несколько замечаний и выговор, а у Сергея несколько благодарностей, его ставили на совещаниях в пример, поставили в резерв на выдвижение начальником пограничной заставы. А ведь мы кончили училище с одинаковыми успехами, то есть получили вместе с офицерскими погонами и достаточно однородный багаж знаний и навыков.
   Почему же так не похоже сложилась наша офицерская служба? Может быть, дело в каких-то личных качествах? Или, может быть, все зависит от критериев оценки нашего труда?
   Скорей всего, второе.
   С меня как с замполита спрос не только за успеваемость солдат, но и за их политический и моральный уровень, дисциплину. Заместителю же начальника заставы достаточно, чтобы застава хорошо отстрелялась, правильно действовала по сигналам тревог, и чтобы личный состав был достаточно развит физически. Все остальные стороны бытия волнуют его меньше всего.
   Сергей понял это сразу. Серьезно и грамотно взялся за боевую подготовку. На кустовых стрельбах его застава заняла первое место. Правда, только много позже я узнал, какой ценой он этого добился.
   Лето было в полном разгаре. Неумолимо пекло полуденное солнце. Я направлялся в УАЗике на "Благодатную". Там намечалось партийное собрание. Из-за малочисленности коммунистов на наших двух заставах была создана одна первичная партийная организация.
   Пыль от колес широким шлейфом тянулась сзади машины, то и дело, забиваясь вовнутрь кабины. До "Благодатной" оставалось уже не более пяти километров, когда впереди нас замаячили фигуры пяти медленно бегущих солдат. Хотя то, что они делали, трудно было назвать бегом. Они ускоренно плелись, черпая носками сапог пыль. Догнав пограничников, я велел остановить машину, вышел из нее, крикнул, чтобы солдаты остановились и подошли ко мне. Повернулись четверо. Пятый остановился и тут же плюхнулся животом в пыль. Двое подошли к лежащему, подцепили его под руки и поволокли к машине. Солдаты остановились в нескольких метрах от машины и, тяжело дыша, выжидающе смотрели на меня. По их виду можно было предположить, что пограничники направляются на заставу со стрельбища. Шла подготовка к инспекторской проверке, и солдаты, видимо, выполняли упражнение учебных стрельб. У каждого кроме автомата и сумки для магазинов из заплечного вещмешка выглядывал деревянный ящик. В таких ящиках, обычно, упаковываются по два цинка с патронами.
   Лица солдат были залиты потом, который, смешавшись с пылью, грязными ручейками стекал за шиворот. В глазах солдат стоял немой вопрос, - за что над нами так издеваются? Что мы такое сделали? Это было видно по глазам четверых, пятый висел на руках товарищей по несчастью и, наверное, уже ничего не хотел, кроме одного - лечь и не вставать до тех пор, пока не хватит сил встать самостоятельно.
   - Откуда вы? - решил я уточнить свои догадки.
   - Со стрельбища, товарищ лейтенант.
   - А почему в одиночку возвращаетесь, где остальная застава?
   - Застава уже давно отстрелялась. Всех, кто выполнил упражнение на "хорошо" и "отлично", лейтенант Остапенко забрал с собой, они уехали на машине. А нам велел бежать до самой заставы. Чтобы в следующий раз стреляли лучше.
   Я подошел к солдату, взвесил на руке вещмешок. Там и в самом деле были цинки с боеприпасами, а это дополнительная нагрузка килограммов в 8-10.
   "Что он, сдурел, что ли?" - подумал я об Остапенко и тут же предложил солдатам забираться в машину. Но они наотрез отказались.
   - Ну, как хотите, дело ваше, давайте тогда хоть этого заберу. Он, в отличие от вас, уже не ходок.
   Солдаты подтащили своего товарища к задней дверце и с помощью водителя впихнули его на сиденье.
   На заставе первым встретил меня Остапенко. Поздоровался, спросил, как дела.
   Увидев, что из моей машины с трудом выкарабкался один из тех, кого он наказал, Сергей зло бросил мне:
   - Ты что лезешь не в свое дело?
   - Что это за дело, из-за которого солдат посреди дороги почти без чувств лежит,- все более и более распаляясь, начал наступать на него я. Остапенко поняв, что перегнул палку, сразу же изменился в лице, подбежал к солдату, стал расспрашивать, что с ним случилось.
   Я думал, что после этого случая Сергей изменит свое отношение к людям, и поэтому не стал этот вопрос выносить на собрание. Подумал, что начальник заставы, старый, опытный офицер, которому я рассказал о происшествии, сам разберется со своим замом, тем более что подобное обучение, правда, может быть, без дополнительной нагрузки, практиковалось почти на каждой заставе.
   Все было бы в порядке вещей, если бы Сергей не перегибал палку.
   После собрания Остапенко остановил меня в коридоре.
   - Ты извини, старик, я немного погорячился.
   - Бывает,- дружелюбно сказал я.
   - Я думал, что ты ляпнешь о моих методах обучения на собрании,- не то утверждая, не то спрашивая, сказал он.- А это было бы некстати. Комендант надолго бы перекрыл мне все пути.
   - А куда ты торопишься? - недоуменно спросил я.-
   Я вон, сколько взысканий нахватал, и то не отчаиваюсь, какие наши годы.
   - У меня планы другие.
   - Какие, если не секрет?
   - Понимаешь, мне уже надоел начальник заставы.
   Сам одной ногой на пенсии стоит, а туда же, поучает. Надоело. Хочется самому быть здесь командиром, хозяином, вот тогда бы я развернулся. А то майор и сам не ам, и другим не дам,- весело заключил он и, проводив, меня до УАЗика, пожелал доброго пути.
   Вскоре начальник заставы, посетовав на здоровье, попросил перевести его в отряд. Ветерану погранвойск пошли навстречу, нашли тепленькое местечко в штабе.
   Месяц Остапенко исполнял обязанности начальника заставы. Я просто не узнавал его. В разговоре появилась сухость, со мной разговаривал уже как с подчиненным, только о делах.
   Однажды даже попросил в присутствии подчиненных называть его на "вы".
   Я, конечно, послал его подальше и перестал звонить.
   Весь месяц он всеми силами старался показать своим старшим начальникам, что достоин командовать заставой.
   Иногда казалось, что он готов на все тяжкие, лишь бы своего добиться.
   Позвонил однажды поздно вечером, поздоровался каким-то незнакомым заискивающим голосом.
   - Мне кровь из носу нужна красная икра.
   - Зачем?
   - Да комиссия из округа работает, угостить хотел.
   - У тебя же целое ведро было, сам хвалился.
   - Да что ведро, на эти комиссии и бочки не хватит.
   Старшина завтра на кету пойдет, так что тебе все сполна верну.
   - Сколько тебе надо?
   - Да по трехлитровой банке на человека. Их четверо.
   - Ладно, присылай старшину.
   Я просто не мог отказать Сергею. Все-таки однокурсник. Что бы между нами не было, я всегда оставался самим собой и для меня только один факт, что мы четыре года когда-то жили под одной крышей, навсегда остался главным во взаимоотношениях с однокурсниками. Судя по тому, что через неделю после отъезда комиссии поступил приказ об откомандировании Остапенко в округ для получения нового назначения, икра и его старания возымели действие.
   Я первый поздравил его с новым назначением. Поболтали, как всегда, о том, о сем. Все-таки как резко меняется человек, добившись желаемого. Он говорил спокойно, веско и дружелюбно.
   Прежнюю его сухость я отнес за счет нервозной обстановки, в которой пришлось Сергею жить целый месяц.
   Теперь он начальник заставы. Безраздельный хозяин границы.
   Не стал бы удельным князьком, подумал тогда, но тут же отфутболил эту мысль в самые дальние закоулки мозга. Все-таки Серега был неплохим парнем и, что самое главное, он знает, чего хочет. Только того, чего он хочет, став начальником заставы, не знал никто. Сергей не хотел говорить на эту тему даже со мной. Он или отшучивался, или уводил разговор в сторону.
   Я знал только одно, что в академию он не собирается, и это для меня было тоже удивительно, ведь, получив лейтенантские звездочки, многие из нас мечтали поскорее поступить в академию. У Сергея такой цели не было. Это я знал точно.
   - Неужели ты хочешь все время просидеть на заставе, как твой бывший начальник?
   - А что, в этом что-то есть,- и он похихикивал себе в начинающие прорезаться пшеничного цвета усы.
   С Остапенко "Благодатная" стала стабильно хорошей, самой хлебосольной заставой в отряде. Во всяком случае, я не помню, чтобы хоть одна комиссия уехала оттуда неудовлетворенной. В чем секрет этого, сказать трудно.
   Хотя многое зависело и от трудоспособности, да и от личного обаяния начальника заставы, от его стремления всячески угодить проверяющим. Он был до самозабвения исполнителен, с личной инициативой, к большому начальству никогда не лез, зато все, что спускалось сверху, внедрял на заставе самым оперативным образом. К слову сказать, его пограничники, хоть и не видели ничего, кроме службы и хозработ, стояли за начальника горой.
   Остапенко знал об этом и ничего не жалел, чтобы отблагодарить своих солдат. С "Благодатной" больше всего ездили в краткосрочные отпуска, получали знаки солдатской доблести. Большие связи начальника заставы в районе давали ему возможность улучшить пограничный паек.
   С солдатского стола почти никогда не исчезали сало, икра, соления, летом и осенью овощи и фрукты. Директоры обоих совхозов, поля которых примыкали к участку заставы, были частыми гостями пограничников, и никогда они без подарков не приезжали.
   Шли годы. Капитанские звездочки мы получили одновременно, правда, я к тому времени был уже замполитом комендатуры. Однажды из областной прокуратуры в адрес отряда пришло письмо, в котором инспекторы областной рыбоохраны жаловались на Остапенко, потому что тот, продержав их полдня на заставе, не пустил на речной участок. У них была информация, о том, что на реке, во время хода кеты, хозяйничают, с ведома капитана Остапенко, браконьеры. 0б этом сказал мне по телефону начальник политотдела, и дал команду разобраться, предупредив:
   - Только ты не очень там, застава, сам знаешь, на отлично тянет.
   - Понял, товарищ полковник,- сказал я и, не откладывая дело в долгий ящик, выехал на "Благодатную".
   На дворе стояла осень. В это время лесочки и рощицы по берегу реки преображались. Становились многоцветными, искрились той яркой красотой, которая характерна именно для пойменных зарослей. Особенно в этом разнообразии золотистых и бархатных красок выделялись острова, изредка раскиданные на реке. На фоне зеленоватых, спокойных вод они выглядели праздничными кораблями, мачты которых расцвечены флагами всех цветов радуги.
   Особенно выделялись крупные бордовые листья дикого винограда, лианы которого достигали самых высоких макушек маньчжурского ясеня.
   От реки несло прохладой и запахом преющей листвы.
   За мостом через реку местность резко изменилась. Кустарники сменились обширными пустотами, покрытыми высохшим золотом трав. Однообразный степной пейзаж тянулся до самой заставы и терялся где-то за горизонтом.
   Сергей встретил меня у ворот. По-моему, он догадывался о цели визита, потому что, поздоровавшись, сразу же спросил:
   - Что, рыбоохрана на меня накапала? Ну что же, им хуже. В другой раз и на заставу не пущу.
   - Не говори глупостей,- я попытался осадить начальника заставы.
   - В инструкции четко сказано, что пограничные войска должны содействовать органам рыбоохраны в борьбе с расхитителями рыбных богатств.
   - Это я прекрасно знаю, товарищ капитан,- перешел на официальный тон Остапенко.- Что, меня за это судить, теперь? - зло бросил он, приглашая меня в канцелярию.
   - Судить - не судить, а служебное расследование приказали провести.
   Честно признаться, таким невыдержанным я его видел впервые за многие годы. Да это и понятно, ведь из года в год застава "Благодатная" была одной из лучших в отряде, ее хвалили почти на каждом совещании, ставили в пример Остапенко как грамотного, хваткого офицера, а тут на тебе, из-за какой-то рыбоохраны служебное расследование назначают.
   Сергей был явно не в духе, и я решил отложить разговор на более позднее время, а пока занялся с замполитом заставы.
   Встретились мы за обеденным столом, вижу, поостыл немного Остапенко, взял себя в руки. После обеда, отправив лейтенанта замполита на границу, мы надолго засели в канцелярии. Сергей не стал скрывать от меня сути дела.
   С неделю назад, когда только-только пошла к нерестилищам кета, Сергей пригласил своих давних друзей, председателя райисполкома и начальника РОВД, на рыбалку. Сети и лодка на заставе были свои. Остапенко признался, что дружба эта носила скорее деловой, личный характер. Районное начальство не раз помогало ему и в строительстве, и в обеспечении заставы необходимыми запасами продуктов, конечно, в этом деле Сергей не забывал и себя. В квартире, куда он приглашал меня во время работы на заставе, было, по-моему, все, что мог себе позволить даже житель столицы, а не этого захолустья.
   Импортная мебель, ковры, красочные паласы, хрусталь - все, о чем мечтали тогда наши нетерпеливые жены. Я жил и работал в райцентре, но этого себе позволить не мог, потому что для меня это был Большой дефицит.
   Районное начальство захватило с собой на всякий случай и ружья. В многочисленных озерках вдоль реки водилось несметное количество дичи. Пограничная полоса - это по сути дела самый охраняемый заповедник, в котором начальник заставы является полным хозяином.
   Отправив своих друзей со старшиной и двумя солдатами на рыбалку, Остапенко занялся составлением плана охраны. Это занятие почему-то всегда вызывало у него нервный зуд. Как бы тщательно он ни подходил к распределению служебных обязанностей пограничников на очередные сутки, почему-то всегда не хватало полутора-двух человек, и поэтому зачастую ему приходилось отступать от распоряжения вышестоящего командования.
   Как правило приказ на охрану границы доводился на штатный состав заставы, а когда на заставе был полный штат - этого он уже давно не помнит. Сергея всегда поражал такой кабинетно-трафаретный подход командования отряда к охране границы. Как там не поймут, что начальнику заставы виднее, как границу охранять.
   - Но тогда управление останется без куска хлеба, некем будет помыкать, не с кого будет дань брать,- усмехнулся он.
   Поучать, поучать, как это глубоко укоренилось в деятельности штабных офицеров, которые, поучая, зачастую не знали того, о чем говорили. Сергей вдруг вспомнил, как после приказа по погранвойскам о налаживании на каждой заставе подсобного хозяйства по отряду прокатилась кампания партийных собраний по обсуждению этого постановления. Где-то через полгода после того, как приказ вступил в силу, Остапенко уже мог похвастаться поголовьем крупного рогатого скота. Он ожидал похвалы за свою работу, но начальник политотдела, выступая на партийном собрании, вдруг ни с того ни с сего изрек:
   - Мне больно об этом говорить, но на заставе целых пять коммунистов, а коровы до сих пор яловые ходят.
   Разве так можно, товарищ Остапенко?
   Присутствующие еле сдержали себя, чтобы не рассмеяться, это Остапенко видел по веселым взглядам замполита, старшины и секретаря комитета ВЛКСМ, кандидата в члены партии.
   Кому бы после этого он ни рассказывал об этом, все воспринимали эту быль, как анекдот.
   - Товарищ капитан, вас гражданские спрашивают, они у ворот стоят,- доложил дежурный по телефону.
   - Кто такие?
   - Рыбнадзор.
   - Ты сказал, что я на заставе?
   - Нет, я сказал, что доложу дежурному офицеру.
   - Молодец! Найти старшего лейтенанта Мамонова, пусть мне позвонит.
   - Есть, товарищ капитан!
   Через несколько минут телефон зазвонил снова.
   - Товарищ капитан, старший лейтенант Мамонов. Вы меня спрашивали?
   - Да. Ты чем сейчас занимаешься?
   - Да вот, на заставу собрался.
   - Ну, ты особо не торопись, подойдешь, где-то, через час, полтора. Тут за воротами рыбоохрана ждет, видимо, на реку с проверкой собрались. Туда нельзя, сам понимаешь почему. Продержи их у ворот до темноты, скажи, что без разрешения начальника заставы впустить никого на участок не можешь. В крайнем случае, пригласи их в канцелярию. На все вопросы отвечай, что начальник заставы выехал по обстановке на границу. Понятно?
   - Понял, Сергей Евгеньевич. Не беспокойтесь.
   Остапенко сел в УАЗик и укатил на границу с проверкой КСП, заодно навестил и своих друзей, поздравил их с большой добычей. Кроме мешка рыбы, они успели промыслить и несколько уток. Потом была уха. Старшину с солдатами он отправил на своей машине на заставу. Уха не для посторонних глаз. Приехали они уже затемно.
   Заместитель начальника заставы старший лейтенант свою задачу выполнил добросовестно. Незваные гости, просидев полдня на заставе, уехали несолоно хлебавши.
   - Пусть знают, кто здесь хозяин,- самодовольно сказал Остапенко. По его взгляду было видно, что и из этого дела он выйдет сухим. Я знал, что кого-кого, а заступников у него более чем достаточно не только в районе, но и в области, не только в комендатуре, но и в отряде, а может быть, даже в округе. Это неудивительно, ведь многие кормились из его корыта. Иногда мне казалось, что это не застава, а какая-то промыслово-снабженческая база. Рыба, икра, всевозможная дичь, целебная ягода - лимонник - десятками, сотнями килограммов расходились по нужным людям, и это невозможно было остановить.
   Смазанная маслом щедрых подношений и обещаний машина работала четко и бесперебойно. Все, кто пытался притормозить хоть одну шестеренку этой машины, оказывался или под колесами, или не у дел. Я хотел служить дальше, хотел поступить в академию, и потому намек начальника политотдела понял сразу. Служебное расследование закончил словами, что вина начальника в этом деле косвенная и действия офицера заставы не противоречат приказу командования. На этом дело и закрылось.
   - Но как же ты мог написать такое заключение,- с негодованием бросил мне в лицо Слава.- Как ты мог?
   - Хочешь жить, умей вертеться,- впрочем, если бы этого заключения не написал я, написал бы кто-нибудь другой. Незаменимых людей нет. И на это начальник политотдела мне намекал неоднократно.
   - Ты прости, что так резко, но я бы не сделал этого. Ты же прекрасно понимаешь, что неправда всегда порождает еще большую неправду, человека засасывает все глубже и глубже в эту трясину лжи, его начинают сначала шантажировать, а потом как хотят, так и помыкают. И всегда такие люди плохо кончали. Это не помогает тем, кого ты хочешь защитить, а наоборот, развращает, порождает у них манию величия и вседозволенности.
   - Ты прав. Поэтому я и перевелся в отряд, должность пониже, зато сплю спокойно. Да, кстати, уже далеко за полночь, давай спать, утро вечера мудренее.
   Месяца через полтора после этого разговора в отряд прибыла группа офицеров округа.
   Я находился у начальника штаба, когда туда зашел представитель окружной комиссии
   - Из прокуратуры Союза нам переслали письмо дочери Степаненко, в котором она настаивает на том, что отец ее погиб в результате преступления, она имеет доказательства.
   - Ну что вы, товарищ полковник, мы же все досконально изучили, перепроверили. Степаненко убит, при попытке уйти за границу. Вы что, мне не доверяете? - обиженно сказал начальник штаба.
   - Доверяю, доверяю, но на сигнал, тем более из прокуратуры Союза, надо реагировать. Нужно еще раз все проверить, направить туда официальный ответ, заодно выяснить отношение и с дочерью Степаненко. Непонятно, чего она добивается?
   - Все ясно, товарищ полковник, все будет сделано в лучшем виде. А для вас у нас есть приятный сюрприз.
   Рыбколхоз празднует свой юбилей, приглашает на праздник и вас.
   - Ну что ж, я не откажусь. Только с этим делом не затягивайте.
   - Есть, товарищ полковник! Для того, чтобы дело пошло быстрее, я направлю с вашей группой офицеров, которые об этом деле знают не понаслышке, - начальник штаба назвал мою фамилию и фамилию Славы.
   На другой день мы встретились с Говорухиным на "Благодатной". Была уже поздняя осень, то и дело накрапывал надоедливый моросящий дождь. Окружники, отдохнув с дороги, на следующий день принялись за бумаги, предоставив нам со Славой опрос свидетелей, которые хоть что-то знали о попытке ухода пасечника за границу.
   Начали с дочери Степаненко - Галины.
   По приезде она поселилась в большом пустующем доме, где когда-то жила вместе с отцом и матерью.
   После смерти жены Илья Федорович большее время года проводил в разъездах, кочевал с места на место вместе с пасекой. Дом оживал только зимой, когда заканчивались пасечные заботы.
   Хата стояла на отшибе, крайней на улице, некогда цветущей и многолюдной. Теперь же село считалось, неперспективным, здесь доживали свои дни только старожилы.
   В отличие от общего налета запустения и разрухи витавшего вокруг, усадьба пасечника стояла особняком. Все там было достаточно крепким и основательным. Вообще, по обстановке там можно было определенно сказать, что Степаненко вил себе гнездо на долгие годы. Просторные комнаты, с высокими потолками, солидная, не потерявшая еще лоска крепкая мебель, огромная русская печь с широкой лежанкой наверху - все было подготовлено для того, чтобы жить здесь долгую, обеспеченную жизнь. Но, как говорится, пришла беда - отворяй ворота. После смерти супруги Илья Федорович с горя запил, повздорил с дочерью, и вскоре дом опустел. Уехала Галина в город, работала и училась там.
   После окончания техникума стала мастером на хлопчатобумажной фабрике. Работа ей понравилась, так же как и понравился лихой наладчик ткацких станков. Недолго думая, вышла за него замуж. Наверное поэтому недолго и длилось ее семейное счастье. Квартиру, которую директор обещал на свадьбе, перехватил кто-то из управленцев. А какая семейная жизнь может быть в небольшой комнатке, которую сняли после свадьбы у ворчливой, вечно недовольной хозяйки?
   Муж запил. Сколько его не увещевала, запои не прекращались. В доме частенько появлялись и его друзья - собутыльники, в таких случаях она одевалась и допоздна гуляла по городу. Иногда ночевала в общежитии у подруг.
   Муж начал ревновать к каждому встречному, заставлял отчитываться за каждую задержку на работе. Последней каплей, переполнившей чашу терпения Галины, был скандал, учиненный поутру, когда она, переночевав у подруги, пришла домой. Страшный и злой с похмелья, ставший чужим и далеким, обросший, испитой мужчина, который формально еще был мужем, не только начал сквернословить в ее адрес, но и ударил.
   После этого они разошлись.
   Замужество ничего ей, кроме отвращения и новых проблем не дало. Это Галина, смущаясь и краснея, рассказывала мне, а я чувствовал, что откровенничает для другого, для Славки.
   Откровенно признаться, Галина понравилась мне сразу же. С первых слов, последовавших за нашим знакомством.
   Да и как не залюбоваться этой женщиной. С первого взгляда и красавицей ее не назовешь, но тонкие, правильные черты лица, черные как смоль глаза, в которых постоянно светился огонек волнующих ее чувств, придавали ей миловидность и обаяние.
   Галина разговаривала со мной словно со старым знакомым, хотя меня видела в первый раз.
   Наверное, Славка ей обо мне уже говорил, подумал тогда я.
   Была она несуетлива, все делала основательно, как самая гостеприимная хозяйка. Сначала накормила, напоила чаем, лишь потом разрешила перейти к делу.
   Еще когда мы шли к Галине Степаненко, Говорухин сказал, что взял меня к ней только потому, что не хочет, чтобы его информация была для меня слишком субьективной.
   - Ну и за это спасибо,- поблагодарил я его.
   Все-таки был рад, что судьба снова свела меня со Славкой, что начальник штаба послал в эту командировку. Мне было хорошо с ним. Я чувствовал себя моложе, решительнее и деятельнее. Он был для меня воспоминанием молодости, наших юных стремлений и чаяний.
   Говорят, что те годы не повторяются, смею не согласиться, со Славкой чувствовал себя если не семнадцатилетним юнцом, то во всяком случае годков на десять моложе, чем было на самом деле.
   - Галина Ильинична,- перешел я к официальной части визита,- у вас есть какие-то новые факты по делу Ильи Федоровича?
   Взгляд ее потускнел, черты лица стали строже, напряженнее.
   - Да...- она запнулась.- Скорее, были,- поправила себя Галина.
   - Не понял,- недоуменно проговорил я и посмотрел на Славу, тот сидел набычившись, о чем-то думал.
   - Расскажи все, как было,- заметив мой вопрошающий взгляд, сказал он.
   - Я разговаривала с людьми, которые хорошо знали моего отца. Как таковых друзей у него здесь не было, замкнутым отец был, общался с селянами в основном только по делу. Совхозный кладовщик Федор Игнатьевич Теплов говорил, что, после того как отец привозил и сдавал ему фляги с медом, они шли к нему в дом и обмывали это событие. Так вот, однажды он, хорошо выпив, сказал Теплову, когда разговорились о начальнике заставы, что это очень злой и жадный человек. Теплов, естественно, не поверил этому. Тогда отец сказал, что придет время, и он покажет всем истинное лицо Остапенко, мол у него есть документы, подтверждающие это. После этих слов отец замкнулся и больше об этом никогда и никому не говорил.
   Под впечатлением этих слов я и написала письмо в Прокуратуру СССР, попросила,- чтобы прислали толкового следователя, который смог бы в этом темном деле разобраться. Я начала поиски. В этом мне помог Слава,- она ласково посмотрела на моего друга.
   - Ну что, нашли документы? - нетерпеливо спросил я.
   - Нашли, только не те, что надо, хотя весь дом перевернули.
   Слава подошел к пузатому комоду, открыл дверцу и выудил из него армейский вещмешок. Торопливо развязал узел и высыпал содержимое брезентового мешка на стол.
   Такого богатства я не видел за всю свою жизнь. Несколько тугих пачек десятирублевых и двадцатипятирублевых ассигнаций, сотни, полтины россыпью. Слава раскрыл банку из-под леденцов, которая оказалась под купюрами, там были различные кольца, цепочки, серьги, по всей видимости золотые. Среди кучи наших денег были и какие-то мне раньше незнакомые. Слава отложил их в сторону. Это были американские доллары различного достоинства, купюр было не меньше десяти.
   - Сколько тут всего? - поинтересовался я.
   - Где-то около тридцати тысяч, это без золота.
   - Да-а-а,- не зная, что и сказать, протянул я.- Ты докладывал об этом в отряд?
   - Да нет, не успел. Мы сегодня только нашли. Хотел с тобой посоветоваться, прежде чем докладывать.
   - Ты не узнавал, у него сберегательная книжка была?
   - Нет. В сберкассе мне сказали, что Степаненко никогда сберкнижек не заводил.
   - А насчет денег уточнял?
   - Да. Я проверил ведомости заработной платы и накладные на сданный им мед. В среднем в год он получал около пяти тысяч рублей. Так что можно определенно сказать, что это его накопления. Золото в банке - это украшения жены, матери Галины.
   - Папа каждый год дарил матери какое-нибудь золотое украшение,- сказала Галина зардевшись.- Он маму очень любил.
   - Это же главное и неоспоримое доказательство того, что Илья Федорович скупал где-то валюту, имея целью, по всей видимости, уйти за границу,- твердо сказал я, не глядя на Галину. Я понимал, что это для нее серьезный удар.
   - И все-таки я не верю в то, что отец готовился именно к побегу,- в глазах у женщины появились слезы, она зашмыгала носом.
   Слава кинулся утешать, а я, попрощавшись, вышел.
   "Они сами со своим горем разберутся",- подумал я, шагая к заставе. Вечер был слякотным и прохладным, но тучи уже разошлись. Из темноты, словно фонари надежды, светились холодные звезды. Они были вечными, и им не было никакого дела до судеб смертных людей. Что они для звезд - песчинки в океане времени. А все-таки свет далеких миров притягивал взгляды людей, вселял в них надежду на существование извечного начала доброты. Авось, все пройдет, как страшный сон, авось, забудется, и иногда эти надежды сбывались, усиливая у людей веру в неземное созидание, которое, словно ангел-хранитель, бережет в человеке человеческое, отводит горе. А у Галины, кроме надежды и веры, есть еще и любовь. Этого человеку достаточно, чтобы выжить, сделать свою жизнь добрее и лучше.
   Получив дополнительное подтверждение тому, что пасечник и в самом деле собирался уходить за границу,- иначе зачем ему держать такую большую сумму денег дома, иначе зачем доллары приобретать,- комиссия, не утруждая себя дополнительными поисками истины, поспешила в отряд. Генерал остался довольным действиями своей группы, и вскоре все укатили в округ.
   Наступила зима. Вслед за затяжными дождями и туманами на землю опустилась снежная благодать. Все вокруг резко изменилось. Не стало видно мусора и грязи на дорогах - ран, нанесенных земле людьми. Все было покрыто плотным белым покрывалом, так же как и дело пасечника Степаненко. Казалось, что снежинки, падая одна на другую, скрывали под собой какую-то страшную тайну, которую люди не хотят знать. И словно повинуясь высшему разуму, снег неторопливо и тщательно завалил все следы страшного преступления. Наутро, в свете солнца, все вокруг представлялось уже как радужная сказка, в которой не было и не могло быть и места ничему страшному, преступному, тайному.
   Только двое не поддавались этому обволакивающему ложному настроению. Дочь Ильи Федоровича - Галина, потому что она дочь, и пока не получит неопровержимых доказательств преступления отца, будет бороться за его честь и посмертную, но реабилитацию. Слава Говорухин, мой друг, во-первых, потому, что верит в невиновность пасечника Степаненко, во-вторых, потому, что дал Галине слово, что пока не добудет неопровержимых доказательств вины или безвинности отца, не сможет смотреть людям в глаза, в том числе и Галине. Я знал, что это, последнее, для него самое тяжелое. Без Галкиных глаз, ее улыбки, ее самой он не мыслил своей жизни. В этом Слава признался в тот день, когда я вместе с комиссией уезжал в отряд.
   Он оставался по своим делам на границе.
   Мы изредка перезванивались. Слава с грустью говорил, что дело, которое добровольно взвалил себе на плечи, не продвинулось ни на йоту. Он был часто не в духе, и этому не в меньшей мере способствовало то, что, работая на "Благодатной", ему приходилось по несколько раз в день сталкиваться с Остапенко. Тот, видимо, догадывался о причинах, побуждавших Говорухина снова и снова возвращаться к делу о нарушении границы пасечником Степаненко, и, чтобы помешать ему, вывести его из себя, держал себя с ним излишне вызывающе. Это бесило Славу больше всего.
   Я хочу сказать, что дело о попытке нарушения границы, которым мой друг занимался в свободные дни, ни в коей мере не влияло на его основную работу. В отряде его ценили, потому что Слава всегда к своему делу относится с душой и повышенной ответственностью, благодаря чему уменьшилось количество нарушений погранрежима на участке, за который он отвечал, и в то же время активизировалась деятельность добровольных помощников. Он умел ладить с людьми независимо от того, были ли они начальниками или простыми трудягами. Постоянно общаясь с ними, он чувствовал себя в своей тарелке в отличие от офицера, которого Слава сменил.
   Тот, в отличие от него вызывал у людей если не откровенную нелюбовь, то, во всяком случае, неприязнь за то, что был излишне высокомерен, заходя в коровник, зажимал нос пальцами, а после того как здоровался с кем-то из работяг, старался незаметно оттереть ладонь белоснежным, резко пахнущим одеколоном платочком. Об этом я знал не понаслышке, а от тех же людей, которые могли простить многое, только не пренебрежения к ним.
   Конечно, Славкин начальник, зная, что тот продолжает ворошить старое, не раз предупреждал:
   - Дело это, хоть ты и Вячеслав, славы тебе не принесет, но приказать не заниматься им я могу...
   И выговор объявить он не мог, потому, что не было оснований. Тогда начальник решил прибегнуть к помощи общественности.
   Об этом я догадался, когда меня вызвал к себе начальник политотдела. Начал он издалека. Поинтересовался, не жалею ли я о том, что ушел с политработы.
   - Не жалею, товарищ полковник,- особо не раздумывая, ответил я.
   - В политотделе освобождается место старшего инструктора,- пропустив мимо ушей мой ответ, продолжал он.- Есть мнение рекомендовать на эту должность тебя, хватит в штабе бумажки перебирать.
   Я молчал.
   - Я не тороплю, обдумай все это хорошенько. Скажешь через неделю... Да, вот еще что хотел спросить.
   Какие у тебя взаимоотношения с майором Остапенко? Я знаю, что вы однокурсники,- добавил он.
   - Нормальные, товарищ полковник.
   - Как ты смотришь на то, чтобы рекомендовать его на должность коменданта?
   - Вам виднее.
   - Конечно, командованию виднее, но я хотел бы узнать твое мнение.
   - Мне трудно сказать. В последнее время Остапенко сильно изменился. Наверное, на него повлияла та слава, которая последнее время окружает заставу "Благодатная". Он стал, как бы это вам сказать, наглее, излишне самоуверенным. Этого раньше я за ним не замечал. Я вам неоднократно, еще будучи замполитом комендатуры, докладывал о том, что он резок по отношению к подчиненным, нетерпим к критике, груб с местными жителями. Вы же меня постоянно успокаивали, говорили, что все это временные явления, что все со временем пройдет и Остапенко станет уравновешенным, грамотным и тактичным офицером. Тем, кем вы хотели, он стал.
   Теперь дайте ему больше власти, и скоро, очень скоро увидите плоды своего труда.
   - Ну, зачем столько черной краски! Ты просто все преувеличиваешь. Остапенко, по-моему, лучше, чем ты о нем думаешь. Просто тебя кто-то вводит в заблуждение.
   Я знаю, что когда ты рекомендовал его в партию, у тебя и у коммунистов комендатуры было другое мнение.
   - Да, было, этого не скрываю, но за годы нашей совместной службы много воды утекло. Я изменил свое мнение о нем.
   - Скажи честно, как на это твое сегодняшнее мнение повлияла самодеятельность майора Говорухина? Я слышал, что вы давние друзья с ним.
   - Да, друзья,- вызывающе сказал я. Мне, откровенно говоря, уже начинал надоедать этот никчемный разговор.
   - Товарищ полковник, и в результате работы на заставе "Благодатная" у меня сложилось свое, собственное мнение и о Остапенко, и о деле пасечника. И оно, как это не прискорбно, не соответствует официальному.
   - Так, так,- недовольно сказал начальник политотдела.- На чем же основывается твое мнение?
   - Пока что на догадках и предположениях.
   - Но это же несерьезно. Нужны факты.
   - Факты будут.
   Полковник смерил меня холодным начальственным взглядом и удрученно покачал головой, мол, знаю, знаю, кто тебя охмурил.
   - Зря вы все это затеваете,- перешел он на сухой официальный тон.
   - Ничего, кроме фактов, которые подтверждают преступное намерение Степаненко, вы не найдете. Да, не найдете,- повторил полковник, видя, что я хочу возразить.- А своим самодеятельным расследованием вы можете подорвать авторитет своего однокурсника, повлиять на его карьеру, да и на свою тоже. Вы что, не понимаете, ведь Говорухин так печется об оправдании пасечника не из профессиональной необходимости, а из-за женской юбки. Я понимаю, молодая красивая женщина вскружила голову вашему дружку, но вы-то, вы как на эту удочку попались?
   - Ни к кому я не попадался,- сказал я устало и попросил: - Разрешите идти, товарищ полковник.
   - Нет, не разрешаю! - безапелляционно заявил он и продолжал: - Я думал, вы мне поможете, поговорите со своим другом. Ну, сколько можно старое ворошить? Но, видно, без толку я тут с вами беседую. Придется майора Говорухина на парткомиссию вызывать, - и начальник политотдела уткнулся в бумажки, словно позабыв обо мне.
   Постояв минуту, я направился к двери, ожидая окрика.
   Но окрика не последовало. Из этого я сделал вывод, что для него я с сей минуты личный враг.
   - Ну что ж, к этому все и шло, - невесело подумал я.
   Предавать Славку я не собирался, пусть будет что будет.
   Позже узнал, что на парткомиссию Говорухина так и не вызывали. Начальник политотдела ограничился личной беседой, после которой Славка заявил, что и у него появился еще один личный недруг.
   После Нового года Славка позвонил мне, что собирается в скором времени в отпуск домой. Берет с собой Галину.
   - Боюсь оставлять ее здесь,- признался он.- Да, у меня есть важная новость. Только это не телефонный разговор.
   Через несколько дней мы с женой встречали их у себя дома. И на этот раз супруга постаралась, и стол был особенно великолепен. Вспомнили его первый визит, посмеялись. Потом женщины занялись своей женской работой и нескончаемыми разговорами, а мы, усевшись на диван, продолжили разговор, начатый Славкой по телефону.
   - Я проводил занятия с сельской добровольной народной дружиной,- начал друг.- Рассказывал о пограничном режиме, порядке его соблюдения. Занятия уже заканчивались, когда один из мужиков, затушив о каблук цигарку, поднял руку.
   - Можно задать вопрос представителю наших доблестных Пограничных войск?
   - Пожалуйста,- говорю.
   - Так вот. Я хотел бы знать, каким должен быть офицер нашей советской армии?
   Я недоуменно на него посмотрел, увидел в глазах мужичка огонек: не праздное любопытство, подумал,- интерес у него.
   - Ну, наверное, в первую очередь должен дело свое хорошо знать, чтобы, при необходимости народ свой мог защитить.
   - А вот как к нам, простым деревенским человекам, он относиться должен?
   - Прежде всего по-человечески, по-братски, я так думаю,- сказал я, недоумевая, к чему тот клонит,- по справедливости.
   Мужик был явно не удовлетворен моим ответом, но больше вопросов не задавал.
   После занятия, когда подходил к машине, слышу - догоняет кто-то. Остановился. Вижу - мужик тот. Подошел ко мне и с ходу говорит:
   - Ты не обессудь, что вопросы свои глупые задавал.
   Знать мне охота, за что меня на пятнадцать суток без суда и следствия в каталажку упрятали.
   Я приготовился услышать какую-нибудь очередную деревенскую байку, но, расслышав в повествовании мужика фамилию Остапенко, насторожился.
   - Так вот, начальник заставы-то, Остапенко, и упек меня в каталажку.
   - За что?
   - Я же и говорю, ни за что! Сено косил возле проволоки-то колючей. Трава хорошая в тот год была. Сочная, да душистая. Кошу, значит, кошу себе, вдруг вижу, машина пылит. Думаю, торопятся куда-то погранцы. Что ж, служба есть служба. Кошу дальше. Слышу, тормоза заскрипели. Остановилась машина, высыпали из нее солдатики и идут вдоль дороги, свою контрольную полосу осматривают. Поравнялись со мной.
   - Здравствуйте,- говорю.- Чего ищете, если не секрет?
   Солдаты еще как-то поздоровались, а начальник заставы даже не взглянул в мою сторону. Обидно мне стало.
   - Здравствуй, начальник! - кричу. Тот злобно на меня посмотрел и, хошь верь, хошь не верь, матюгнулся.
   - Что ты мешаешь нам, старый хрыч, тудыт твою мать!
   А я совсем еще не старый тогда был и так обиделся, что слов не мог соответственных подобрать. Пока суд да дело, поравнялся со мной солдатик, который с обратной стороны вдоль "колючки" шел.
   - Нашел,- кричит,- замыкание здесь. Наверное, косой замкнули.
   К нему подбежал начальник заставы.
   - Старый,- говорит,- ты из ума, что ли, выжил? Я же говорил всем вам, чтобы и близко к "колючке" не подходили!
   Тут не выдержал я, и соответственно ему ответил.
   Вижу, от злости у него лицо все покраснело. Сел он в машину, вижу, к воротам, которые в село выходили, поехал. Жду, что дальше будет. Подъезжает Остапенко ко мне, выскакивает из машины. В глазах ярость, лицо искажено. С ходу мне кулаком в лицо. Я не ожидал такого сильного удара и упал. Он начал бить меня ногами. Лупцевал до тех пор, пока не увидел, что я на его удары не реагирую. После этого сел спокойно в машину и уехал. Оклемался я лишь к вечеру. Дополз огородами до избы. Не хотел, чтобы соседи меня в эдаком виде узрели. Старуха моя видит такое дело и в слезы, еле успокоил. Лежу, супруга примочки ставит.
   Слышу, машина где-то рядом с домом остановилась. Кто-то заходит в дом. Меня спрашивает. Вскоре в дверях появились два милиционера и, ни слова не говоря, под руки и к машине, "воронок" во дворе стоял. Благо, что жена узелок с вещами успела бросить, а то так в нижнем белье и увезли бы в район. Вот так ни за что, ни про что на пятнадцать суток угодил. Уже потом узнал, что Остапенко позвонил начальнику отделения милиции, сказал, что видел меня пьяным, что якобы я приставал к пограничному наряду, водкой их угощал, что потом драку с какими-то пришлыми мужиками учинил. Вот так-то. Никому об этом не говорил, знал, не простит мне этого Остапенко. Тебе первому сказал. Вижу, человек ты хороший, к людям жалостливый, не брезгуешь с нами поснедать. Так вот скажи, мил человек. Имел право пограничный начальник вот так, ни за что, ни про что посадить меня, человека-деревенщину, или нет?
   - Конечно же нет у него таких прав,- говорю,- да и у милиции тоже.
   Несколько дней спустя я специально заехал в райотдел милиции, просмотрел список пятнадцатисуточников, фамилии мужика там почему-то не оказалось. Хотя и супруга его, и соседи, в один голос утверждали, что его в тот злополучный день увезли именно на "воронке", и вернулся он лишь через две недели.
   Спросил об этом у Остапенко. Тот как-то нехорошо на меня взглянул, услышав вопрос, потом видимо взял себя в руки и с ухмылкой так отвечает:
   - А у вас что, товарищ майор, а у вас есть документ о том, что я этого мужика сажал, или, может быть, есть свидетели?...
   - Вот видишь все и в этом случае, осталось шито-крыто. До чего докатился твой "ничего парень", и заметь, не без твоей помощи. Эх,- и столько в его словах было неприкрытой горечи и, главное, бессилия что-то изменить, что я отвел глаза. Ведь в том, что случилось с Остапенко, конечно же была и моя вина.
   Слава с Галкой уехали в отпуск, а я еще долго обдумывал слова, брошенные мне другом.
   Рассказ Говорухина явился как бы еще одним звеном в той цепи, которая соединяла Сергея Остапенко, курсанта, моего однокурсника, парня ничем не примечательного, обыкновенного, с Сергеем Евгеньевичем Остапенко, майором, начальником пограничной заставы. Который почти что у меня на глазах стал удельным князьком, для которого пустой звук не только людская молва, но и законы. А все вроде начиналось так невинно. Провинившихся солдат за десять километров, с грузом - бегом на заставу. Это осталось незамеченным. Но почему я не встал и не сказал об увиденном на партийном собрании, может быть, это остановило бы Сергея от дальнейших перегибов?
   Не встретив осуждения одному своему проступку, он уже с большей уверенностью в безнаказанности совершает следующий, более опасный. Ведь мог же я тогда пойти против совета начальника политотдела и провести объективное служебное расследование, чтобы, в конце концов, Остапенко ответил за свои действия, противоречащие Инструкции по охране границы. Но нет, и здесь я смалодушничал, и тогда, он видя свою безнаказанность поднимает руку на человека. А потом, вместо того чтобы как-то загладить свою вину перед ним, идет на еще большее преступление, просто клевещет на беззащитного мужика, и ему верят. Верят потому, что он свой человек в районе, потому, что запросто с районным начальством.
   Чем не клеветнической донос из тех памятных предсороковых годов.
   Как же все это было неприятно, тем паче, что и я своим молчаливым соглашательством и беспринципностью помог Сергею Остапенко стать тем, кем он стал.
   Для полного его портрета не хватало еще чего-то более страшного и гнусного. Как мог я, человек, считающий себя моралистом, принимать от него всевозможные подарки, ведь он и меня считал купленным с потрохами.
   Вот почему в последнее время Остапенко не очень-то со мной церемонился. А я, по своей наивности, думал, что училищная дружба вечна и крепка, что Сергей как хороший друг делится тем, что у него на душе. Как я ошибся! Какой же Остапенко подлец, а вместе с ним подлец и я. Эта мысль простая и вместе с тем довольно-таки болезненная для моего самолюбия, неотступно преследовала меня. И тогда я погрузился в службу, искал в ней забвения от дум, но время работы заканчивалось, и я плелся домой. А внутренний голос все твердил и твердил - ты подлец! Ты такой же, как и Остапенко.
   - Нет,- защищался я.- Я не такой. Я не смог бы ударить человека, в конце концов.
   - Может быть,- говорила совесть.- Но даже несмотря на это ты соучастник всех его преступлений. Равнодушный и молчаливый соучастник. А ведь это хуже, чем своими руками преступление совершить.
   Мне нечего было сказать, и я, наскоро поужинав, валился с головной болью на диван. Пытался заснуть, забыться.
   Не знаю, долго бы так изводил себя или нет, но недели через три на пороге моей квартиры внезапно появились Слава и Галка. Покрасневшие с мороза, отдохнувшие, но почему-то не радостные.
   - Что так рано? - позабыв поздороваться, удивленно спросил я.
   - А ты что, не рад нашему возвращению? - И, не дожидаясь ответа, Слава взял Галину за левую руку и, стараясь быть веселым, задорно сказал: - Благослови нас, отче!
   Я увидел на пальце у Славы золотое кольцо и сразу все понял.
   - Ты же сказал, что пока не поставишь все точки над "И", не женишься?
   - А я свое обещание выполнил.
   - Рассказывай,- нетерпеливо попросил я, теша свое самолюбие надеждой, что каким бы Остапенко ни был, он не замешан в каком-то новом, ранее неизвестном преступлении. Ведь тогда был бы замешан и я как невольный соучастник.
   - Мы приехали домой. Галину родные встретили хорошо. Понравилась она им сразу. Мать, узнав, что мы еще не муж и жена, сразу же определила нас по разным комнатам. Отец ворчал, ругая меня самыми обидными словами за то, что я еще не расписался с Галкой.
   - Упустишь, дурак ты этакий, этакую деваху, потом локти кусать будешь.
   Узнав о моих обязательствах перед Галиной, прямо сказал:
   - Оставляй девку у нас, мы ее в обиду никому не дадим, а сам делай что хочешь, но свое обещание выполняй. Не пристало сыну казака от своих слов отказываться.
   Подумал я после этого разговора, а что, если съездить и поговорить откровенно с теми ребятами, о которых ты упоминал в своем рассказе. О тех, кто в "тревожной" с Остапенко были, когда погиб отец Галки. С Николаем Бялко говорил, тот клянется, что все было именно так, как рассказывал начальник заставы.
   Тогда же, после разговора с прапорщиком Бялко, у меня появилась мысль, а что, если найти Половцева и Говоркова, которые уже демобилизовались, и уточнить некоторые действия "тревожной" группы. Я нашел их адреса, послал официальный запрос по месту их жительства. Ничего нового из официальных ответов районных следователей не узнал. На этом тогда и успокоился. Находясь в отпуске, я решил лично с ними переговорить. И вот, попрощавшись с родными, сел на поезд и поехал к Половцеву, благо, что тот жил в соседней области. Но не только из-за этого в первую очередь поехал к нему. Мне из твоего рассказа показалось, что Половцев знает больше, чем говорит, кроме того, хотел уточнить некоторые детали из того, что он поведал ранее тебе. В частности, то, что в самом ли деле, когда он осматривал пасечника, ощутил, что тело его уже окоченело.
   Ведь, как ты знаешь, тело начинает коченеть только через час-два после смерти и охладевает тоже продолжительное время, но отнюдь не через полчаса и тем более не через 7 - 10 минут. А именно через столько времени после выстрелов Половцев оказался у трупа, который начальник заставы с водителем уже успели перетащить от границы и положили на обочине дороги по рубежу прикрытия.
   Остапенко тогда почему-то не разрешил ему перейти контрольный валик.
   С бывшим пограничником решил поговорить дома. Родителям его сказал, что заехал передать привет их сыну от сослуживцев с заставы "Благодатная". Такое внимание к сыну несказанно обрадовало родителей, и они долго рассказывали о том, какой у них сын молодец, что учится на подготовительных курсах, и, что летом будет поступать в институт, на юридический факультет. Что сейчас Саша работает на производстве, помогает им - старикам. А сам Саша сидел за столом, краснея от похвал. Но глаза его были настороженными. Видимо, сразу понял, что меня к нему привело. Поблагодарив гостеприимных хозяев за хлеб-соль, я сказал, что хотел бы посекретничать недолго с их сыном. Родители отпустили нас в другую комнату. Мать Саши плотно прикрыла дверь.
   - Вы по поводу того нарушителя? - сразу в упор спросил меня парень, как только мы остались один на один.
   - Да.
   - Следователь районной прокуратуры меня недавно о том же спрашивал...
   Он задумался.
   - Давно это было, я уже многое забывать стал, но о том, что знаю, постараюсь ответить полно. Я сам, вспоминая все, что в тот день видел, догадывался, что здесь что-то нечисто. Ведь начальник заставы не хотел меня в "тревожную" брать, хотя по плану я был в составе "тревожной". Запрыгнул в машину уже в последний момент. С хлопком двери машина резко тронулась. Что меня удивило в действиях водилы, то это то, что вместо того чтобы медленно вести машину с осмотром КСП, тот держал высокую скорость почти до самого следа. У меня тогда невольно возникло впечатление, что он знал о том где был оставлен след, и даже может быть был причастен к его появлению.
   - Почему ты так думаешь?
   - Да потому, что когда собаку поставили на след, она почему-то кинулась на Рыбалко, и только после того, как Говорков прикрикнул на нее, она от него нехотя отстала и пошла по следу только тогда, когда водила скрылся в машине. По тому, как собака тянула инструктора, было видно, что след еще свежий. Тревожная группа выстроилась так: впереди Говорков с собакой, за ним майор Остапенко, на приличном удалении от него Бялко. Мне начальник заставы приказал доложить об обстановке, передать его приказ о высылке на рубеж прикрытия заслонов и только после того бежать следом. Пока дозвонился, пока передал приказ, прошло пять, от силы семь минут. Погоня маячила далеко, ее еле-еле было видно в наступающей темноте. Потом я услышал три выстрела, когда прибежал, майор, Бялко и Говорков, преодолев контрольный валик и заградительный забор, что-то обсуждали, стоя у лежащего на земле человека. Зная где проходит граница, я понял, что нарушитель чуть было не ушел на ту сторону. Начальник, увидев меня, сказал, чтобы я оставался на месте, что убитого они перетащат на дорогу сами. Вместе с остальными он стал поспешно тянуть труп за ноги, чтобы не в коем случае самим не нарушить границу.
   Еще тогда я заметил, как закоченевшая, вытянутая рука убитого, словно сук засохшего дерева, цеплялась за кусты и траву. Бялко хотел согнуть ее в локте, но рука не сгибалась. С трудом перетащив труп через забор и контрольный валик, они положили его на обочине дороги. Половцеву было страшно и в то же время любопытно, кто же это был? Прикрыв фонарь панамой, он осветил лицо убитого. Это был пасечник Остапенко. Половцев хорошо его знал, не раз ездил со старшиной к нему на пасеку, за медом.
   Пасечник никогда не отпускал их, не напоив чаем с медом. Много рассказывал о своем любимом деле. И вот теперь этот человек бездыханно лежал на спине. Лицо его, как показалось мне, выражало удивление и чуть заметный испуг. Точно не могу сказать, может быть, мне это только почудилось.
   Я, желая попрощаться с ним, дотронулся до его щеки и сразу же отдернул руку. Лицо было холодным, несмотря на то, что вечером было тепло. На рубашке заметил три расплывшихся пятна крови.
   Начальник заставы послал Рыбалко за машиной, и вскоре тот подъехал к самому трупу. В это время прибыли заслоны, но майор отправил их обратно на заставу. Пасечника погрузили в УАЗик. Начальник с нарушителем границы, он сам назвал пасечника нарушителем границы, поехал вперед. А я с Говорковым возвратился на заставу с заслонами. Вот и все. Когда пришел мне знак за задержание нарушителя границы, я, признаться, был несказанно этому рад и горд. А сейчас думаю, что не за что мне было этот знак давать, не заработал. Я только сейчас начинаю догадываться, что был бессловесной марионеткой в руках майора Остапенко. Ведь он сам рассказал нам, как дело было. Я ему поверил, и просто не мог тогда не поверить. А что было на самом деле, товарищ майор?
   - Пока я и сам точно не знаю. Прямых фактов преступления пока у меня нет, есть только догадки. А не подтвержденные догадки я обычно держу при себе. А скажи, Саша, ты ничего подозрительного больше не видел и не слышал в тот день?
   - Дайте подумать. Постойте-постойте, может быть, это вам пригодится... Но по порядку. В тот день я обслуживал сигнализационную систему недалеко от заставы.
   Где-то часа за два до боевого расчета - я перед этим спрашивал, сколько времени, у дежурного связиста,- услышал выстрелы. Только не помню сколько. Стреляли со стороны заставы. Я не придал этой стрельбе особого значения, потому что знал, на краю заставы недалеко от бани начальник поставил несколько фанерных мишеней и иногда тренировался по ним в стрельбе из пистолета. Вот и все.
   - А ты не знаешь, был в этот день на заставе пасечник Степаненко или нет?
   - Пасечник на заставе был. Правда, сам я его не видел, но всегда, когда он приезжает к нам, старшина к чаю мед выдает. Так вот на ужин был чай с медом. И Володька, земеля мой, говорил, что видел, как пасечник с начальником, где-то в обед, заехали на заставу, что предварительно майор распорядился баню хорошенько истопить. Видел он, как пасечник и Остапенко пошли в баню. Где-то через часа два, уже сменившись - он был часовым у заставы, - Володька видел, как к бане подъехал УАЗик и начальник заставы выехал в село. Пасечника с ним он не видел. Но и в бане Остапенко не было тоже. Вполне возможно, что он, пьяный в стельку, на заднем сидении лежал. С ним это часто бывало, особенно после баньки. Кто его знает? Я тогда этому особого значения не придал. После ваших вопросов начал что-то понимать...
   - А что со мной-то будет? - спросил настороженно парень, когда я прощался с ним.
   - Чудак человек, ничего с тобой не будет. Если что выяснится по этому делу, то, может быть, свидетелем будешь, расскажешь все, что было, без утайки. Я верю, что в преступлении ты не замешан.
   На другой день, воспользовавшись услугами и дежурного райотдела КГБ, который помог мне с билетом на самолет, я был уже в нескольких тысячах километров от дома Половцева. Говоркова дома не оказалось. Родители сказали, что сын учится в городе, в школе милиции. Разузнав подробнее адрес, я сел на междугородный автобус и отправился в город. С трудом нашел нужную школу. Дежурный сообщил мне неожиданную новость. Оказывается, Игорь Говорков подал рапорт об отчислении из органов внутренних дел якобы по семейным обстоятельствам. Его не хотели увольнять, но он напился однажды, и его с треском выгнали.
   На вопрос, где он в настоящее время может быть, лейтенант милиции пожал плечами. Он об этом не имел ни малейшего представления. Тогда я попросил вызвать на проходную кого-то из близких друзей Игоря.
   Минут через тридцать - сорок к КПП вышел среднего роста, чернявый, подтянутый парень с курсантскими погонами на плечах. Увидев меня, он в первое мгновение опешил. Смотрел испуганно так и молчал.
   - Вы Игоря Говоркова, знаете? - спросил я.
   Курсант молча кивнул головой.
   - Я заехал, чтобы передать ему привет от сослуживцев, а его, оказывается, здесь нет.
   - Да, он месяца два, как ушел из школы.
   - А что случилось?
   Я чувствовал, что парень не хочет говорить о своем друге, боится неосторожным словом навредить ему.
   - Вы не беспокойтесь, у меня к Игорю личный разговор. Я здесь недалеко остановился, в отпуске нахожусь.
   Парень немного успокоился.
   - Так что случилось, почему он бросил школу милиции? Ведь Игорь еще на заставе мечтал о работе в органах внутренних дел,- на ходу придумывал я для большей убедительности.
   - Мы вместе с ним поступали в школу. Ему по душе была учеба, призвание у него было к этому делу. Он помогал нам освоить тонкости кинологии, здесь у него был свой пес, которого он обучал и холил. Все хорошо вроде было до тех пор, пока не пришла ему повестка из прокуратуры.
   Игорь изменился мгновенно. Стал излишне раздражительным, постоянно уединялся. Подозревал нас в чем-то.
   Лишь однажды в разговоре со мной он случайно обронил, что замешан в чем-то нехорошем, еще когда на заставе служил. После этого замкнулся в себе и даже со мной не разговаривал.
   После того как побывал в прокуратуре, стал еще более нестерпимее. Начал грубить офицерам и преподавателям.
   Я чувствовал, что его что-то мучает.
   Через день или два после этого я узнал от командира взвода, что Игорь подал рапорт об увольнении. Пытался отговорить его, но безрезультатно. Он и слушать меня не стал. Потом пришел в школу пьяным, надерзил дежурному.
   Вскоре его уволили.
   - А где он сейчас, ты не знаешь?
   - Точно нет. Игорь, после того как был отчислен, в школу не заходил, никому не звонил. Но я знаю телефон его девчонки. Может быть, она что-то знает.
   Курсант назвал мне телефон девушки, пожелал удачи и, развернувшись кругом, тяжелой походкой зашагал через проходную.
   С разрешения дежурного я позвонил по этому телефону с проходной. Трубку поднял мужчина.
   - Здравствуйте. Позовите, пожалуйста, Светлану,- попросил я.
   - Сейчас.
   - Слушаю,- послышался нетерпеливый девичий голосок.
   - Вы не можете помочь мне найти Игоря Говоркова?
   - А кто вы? - настороженно спросила она.
   - Я его давний товарищ, мы вместе с ним служили на границе,- просто и без обиняков заявил я.
   Это была ложь. Но ложь святая, нужная во благо. Я понимал, что Светлана единственная нить, которая может привести меня к Игорю, и эта нить могла в любой момент порваться. И тогда снова неизвестность, снова недосказанность и нервозность. Я сказал это так, что девушка мне поверила.
   - Игорь живет в общежитии.
   Она назвала адрес.
   Я искренне поблагодарил ее, пожелал счастья в жизни и всяческих успехов. Голодный, холодный, я нашел нужное общежитие лишь к вечеру. Когда проходил мимо строгой вахтерши, та предупредила - через два часа запрет входную дверь и уйдет спать. Я понял намек и торопливо зашагал на четвертый этаж. Нашел дверь комнаты, где, по словам девушки, жил Игорь. Остановился перед ней, чтобы перевести дух. По привычке перекрестился офицерским крестом, проверил несуществующие шапку, погоны, ремень. Стукнул раза три.
   - Войдите,- хором ответили за дверью.
   Я зашел.
   В комнате было так накурено, что не сразу разобрал, кто же сидит за столом, стоящим посредине. Тусклая лампочка в бумажном, в виде кулька, абажуре бросала лишь световые штрихи на лица людей. Привыкнув к полумраку, наконец-то разглядел хозяев. За столом сидели четыре парня. Один из них выделялся особенно. Он возвышался над своими товарищами чуть ли не на голову.
   Был худощав. Жидкий свет делал его лицо каким-то угрюмым: глубокие, запавшие глаза парня светились настороженностью. Тонкий хрящеватый нос делал лицо беспомощным и в то же время хищным. Рот приоткрыт, словно парень хотел что-то сказать, но, увидев меня, застыл в изумлении. По твоему описанию я понял, что этот парень не кто иной, как Игорь Говорков. Шагнув к столу, спросил:
   - Вы Игорь Говорков?
   - Да. А в чем дело? - Он говорил, а глаза его в
   это время испуганно бегали то по моему лицу, то по комнате, словно он искал место, где можно было от меня спрятаться.
   - Мне надо с вами поговорить.
   - Говорите, я от друзей ничего не таю.
   Его друзья, удивленно переглядываясь, смотрели на нас и ничего не понимали. Подойдя поближе к столу, я разглядел на нем немудреную снедь и, видимо, только что распечатанную бутылку водки.
   - Я бы хотел поговорить с вами без свидетелей,- настойчиво попросил я, глядя в лицо Игорю.
   - Ладно. Мне надо поговорить,- обратился он к своим собутыльникам. Те спорить не стали, взяли со стола бутылку и тихо ретировались из комнаты.
   Игорь вопросительно на меня взглянул и тут же отвел глаза.
   Я сел напротив него.
   Помолчали.
   Я обдумывал свой первый вопрос. От первого слова, реплики зачастую зависит очень многое. Зависит, будет ли между людьми контакт или нет. Будет в разговоре искренность или нет.
   Игорь, положив руки локтями на стол, опустил голову, словно уставшая бороться за жизнь птица с перебитыми крыльями.
   - Я хочу выручить тебя из беды, в которую ты попал, я хочу в это верить, не по своей вине.
   Игорь поднял голову, внимательно посмотрел на меня.
   Он явно не ожидал такого начала.
   Взгляд его потеплел. Напряжение постепенно улетучивалось.
   - Вы все знаете?
   - Все не знаю,- честно признался я,- но о многом догадываюсь. Я прежде всего хочу, чтобы ты облегчил душу, рассказал все сам.
   Игорь молчал, разглядывая грязные ногти на огрубевших от работы руках. Он удрученно о чем-то думал.
   Чувствовалось, больше всего на свете хотел он сбросить с себя непосильный груз преступления, которое невольно взвалил себе на плечи.
   Он искренне хотел этого и в то же время боялся.
   - Я здесь нахожусь не официально, и потому после нашей беседы ты сможешь явиться с повинной. Все будет по закону. Это тебе обещаю как юрист и как человек. Только не опоздай, у тебя останется не больше недели со дня нашего разговора.
   Игорь молчал. Но вскоре желание облегчить душу все-таки перебороло страх перед ответственностью, и он начал свою исповедь. И это была именно исповедь, в которой парень рассказал, не только о преступлении, в котором был замешан, но и о том, как жил после демобилизации, как мучился ночами, ожидая прихода следователя, как окончательно сразила его повестка в прокуратуру, как он запил, стараясь забыться от навязчивого кошмара, хоть на минуту.
   Это я преднамеренно опускаю.
   - Я работал в тот день на питомнике,- начал свой страшный рассказ бывший инструктор службы собак, сержант Игорь Говорков.- Варил для собак похлебку. Питомник находился недалеко от бани, и поэтому я слышал доносящийся оттуда громкий разговор. Разобрать, о чем там говорили, было трудно, потому что, почуяв запах еды, залаяли служебные собаки. Потом я услышал три выстрела. Сначала я этому значения не придал, подумал, что начальник заставы частенько тренируется у мишеней.
   Через несколько минут к питомнику прибежал майор Остапенко. Лицо его было каким-то серым, словно безжизненным.
   Это было необычно, я привык видеть начальника жизнерадостным, уверенным в себе.
   - Здесь больше никого нет? - спросил он меня, подозрительно осматривая кухоньку и вольеры.
   - Нет, товарищ майор.
   - Это хорошо. Знаешь, Игорь, у нас на заставе большое несчастье,- после некоторой заминки зачал Остапенко.
   - Что случилось, товарищ майор?
   - Ты знаешь пасечника Степаненко?
   - Знаю.
   - Так вот, он попросил меня из пистолета стрельнуть. Я дал по простоте душевной, а он возьми да и застрелись.
   - Что же делать?
   - Да вот сам не знаю. Ведь такой позор на заставу падет. Никому отпусков не дадут теперь, и на дембель позже всех в отряде отпустят.
   Я уже получил вызов из школы милиции и считал дни до увольнения в запас. Начальник обещал отпустить меня сразу после приказа Министра обороны, в первую партию. Только так я успел бы на занятия. В случае задержки хотя бы на две-три недели терялся целый год.
   И я был готов на все ради того, чтобы вовремя прибыть домой. Остапенко это знал и поэтому предложил:
   - Человека все равно не вернешь. Поэтому, думаю, его надо вывезти на границу и инсценировать уничтожение нарушителя при попытке уйти за границу. Остальное я беру на себя.
   Когда я подошел к бане, труп пасечника, завернутый в мешковину, лежал на заднем сидении УАЗика. Водитель начальника, Коля Бялко срезал лопатой дерн, в который уже успела впитаться кровь, и уносил его в общий туалет.
   После тщательного осмотра места перед мишенями
   начальник приказал Бялко засыпать всю площадку песком. После этого мы сели в машину и выехали на границу. На рубеже прикрытия перелезли через заградительный забор, потом через контрольный валик и бросили труп так, чтобы на нашей стороне были его ноги. Туловище лежало за границей.
   Майор Остапенко приказал мне заделать ручным профилировщиком следы и, спрятавшись в кустах на обочине дороги, сторожить тело пасечника. Если где-то рядом появится наряд сопредельной стороны - постараться перетащить труп обратно. Отдав распоряжение, майор сел в УАЗик и уехал. Где-то через полчаса после этого я увидел бегущего человека. Тот был достаточно далеко. Бежал, по всей видимости, со стороны села. Через несколько минут я узнал в бегущем Колю Бялко. Поравнявшись со мной, он перебежал дорогу, перелез через забор, наследил на контрольном валике. Остановился только у трупа. После этого пробежал метров пятьдесят вдоль контрольного валика и перешел заграждение в обратную сторону. Увидев, что Бялко, озираясь, кого-то ищет, я вышел из укрытия.
   Увидев меня, он облегченно вздохнул.
   - Я устал, отдохну, пока машина подъедет, а ты заделай следы,- и он показал на то место, где переходил обратно. После этого мне стала ясна комбинация, придуманная начальником. Все остальное вы, наверное, уже знаете лучше меня. "Тревожная" действовала четко, быстро и не упустила нарушителя границы,- Игорь нервно хохотнул.
   Но смеха не получилось, из его горла послышался клекот.
   Словно смеялась хищная птица, и это был ее прощальный смех. Вместе с этим клекотом из души парня изверглись последние капли страха и омерзения, мучившие его столько месяцев.
   Лицо парня после этого словно ожило, надеждой заискрились глаза, разгладились морщинки, даже тонкий, хрящеватый нос уже не казался клювом хищной птицы, напротив, придавал лицу некоторую утонченность.
   - А с этим я покончу,- добавил парень, проследив за моим взглядом, направленным на батарею разнокалиберных бутылок, стоящих в углу неопрятной комнатушки.
   - Вот и все, что я узнал,- закончил свой рассказ Слава.
   Я молчал, с трудом переваривая услышанное. Все-таки Остапенко преступник! Мне было больно в этом признаться, но факты были налицо. Я понимал, что все то, о чем разузнал мой друг, еще не ставит последней точки в деле пасечника. Последний, самый главный факт, который мы добудем, а я в этом нисколько не сомневался, может быть ужасней и гнусней всех тех, до которых мы смогли докопаться.
   - Прощаясь, Игорь мне сказал, что самое главное об этом деле, кроме Остапенко, знает его водитель. Я думаю, что после того, как выложу Бялко все имеющиеся у нас факты, он не станет больше запираться. Только в этом случае у него будет шанс получить снисхождение суда.
   Я посмотрел на часы. Было двадцать два часа с минутами.
   - А знаешь, Слава, мы можем, не откладывая в долгий ящик, сегодня же поговорить с Бялко. Он в отряде. Приехал за новой машиной для "Благодатной".
   - Не может быть! - удивленно и в то же время радостно воскликнул Слава.- Так пошли, где он остановился?
   - В гостинице. Я только у дежурного уточню, в каком он номере.
   Дежурный об этом не знал, но мы решили найти прапорщика Бялко сами. Не такая уж и большая отрядская гостиница, номеров пятнадцать всего.
   Первые четыре номера оказались закрытыми. В пятом кутили молодые лейтенанты, приехавшие с границы на очередные сборы. Следующий номер оказался открытым, но там не было света. Мы зашли, прислушались. На кровати, стоящей у окна, кто-то посапывал. Я включил свет.
   Спящий на дальней кровати человек даже не пошевелился. Из-под одеяла выглядывала только яйцеобразная голова, покрытая взлохмаченной копной светлых волос. Человек спал крепко, лицо его дышало умиротворением и спокойствием.
   - Это он,- тихо сказал я.
   Слава подошел к кровати, на всякий случай засунул руку под подушку. Там было пусто, как и в тумбочке, стоящей рядом. Портупея, лежащая на столе, была без кобуры.
   Проделав все это, Слава вполголоса сказал:
   - Товарищ прапорщик, подъем!
   Бялко или не услышал слов, или притворился, что не слышит. Только после того, как уже громче Говорухин крикнул:
   - Подьем! - у того дрогнули ресницы, потом медленно открылись глаза, да так и остались широко раскрытыми.
   Кого-кого, а нас увидеть у себя в номере он никак не ожидал.
   - Вставай, прапорщик, разговор есть,- сказал Слава. Мы сели за стол. Бялко быстро одел форму, но что-то слишком долго копался, натягивая сапоги.
   - Садись,- сказал я, еле дождавшись, пока он оденется. Прапорщик сел на свободный стул, стоящий у стола напротив нас.
   Внешне Бялко ничем не выдавал своего волнения.
   Он спокойно обошел стол, сел. Вытащил из бокового кармана расческу и, не обращая на нас внимания, расчесался. Пригладил топорщащиеся пшеничные усы. Глядел на нас спокойно, даже несколько самоуверенно. Только небольшое подергивание века говорило, что он, несмотря на все свое самообладание, волнуется. Закончив причесываться и разглаживать усы, он не знал, куда деть руки.
   То клал их на стол, то засовывал в карманы куртки.
   Начал Слава: - Ты не догадываешься, зачем мы пришли к тебе в этот поздний час?
   - Товарищ майор,- не отвечая на вопрос, кинулся в атаку прапорщик.- Вам не надоело под начальника заставы копать? Я не понимаю, чего вы от всех нас хотите?
   - Правды, и только правды!
   - Но я уже давно все, о чем знал, рассказал и вам, товарищ майор,- он кивнул в мою сторону,- и вам. Больше я ничего не знаю. Разрешите мне отдохнуть, завтра рано утром на заставу выезжаю.
   - Не торопись,- сказал Слава.- Я хочу привет от твоих друзей с гражданки передать.
   - От кого? - непроизвольно вырвалось у прапорщика, в глазах его заметался страх.
   - От Половцева и Говоркова.
   - Они все рассказали!? - не то утвердительно, не то вопросительно вырвалось у Бялко, и он тут же сник.
   - Да, рассказали. И в отличие от тебя давно раскаялись в содеянном.
   Плечи прапорщика опустились, голова рухнула на руки, лежащие на столе, и он застонал.
   Это был стон ярости и бессилия. Мы молча ждали, когда закончится эта истерика.
   Прошло минут пять, прежде чем Бялко поднял голову. Глаза его покраснели, рот был перекошен, все лицо выражало страх и покорность.
   - Разрешите позвонить начальнику заставы?
   - Позвонишь после. Сначала рассказывай все, как было...
   Бялко недолго помолчал, сосредоточиваясь и обдумывая все, что долгое время носил в душе, потом медленно, растягивая от волнения слова начал свое повествование:
   - Однажды где-то к концу дня, за неделю до происшествия, поехали мы с начальником на совхозный склад за кафелем. Майор, видимо, созвонился с кладовщиком, и когда мы подъехали, он нас ждал, груз уже аккуратными стопками был разложен во дворе. Ну, я стал грузить, а Остапенко с завскладом стояли рядом, тихонько о чем-то переговариваясь. Гружу я, значит, туда-сюда мимо них хожу, укладываю в "собачник" (пространство за задним сидением УАЗика) импортную плитку, о своих шоферских заботах думаю, и вдруг одна фраза из их разговора зацепилась в мозгу. Фамилией пасечника зацепилась. Илью Федоровича на заставе все знали и уважали не только за то, что он медом нас подкармливал, а вообще за его серьезность и порядочность. Так вот, кладовщик предупреждал моего начальника, что Степаненко грозится вывести его на чистую воду.
   После этих слов Остапенко стал мрачнее тучи. И, едва я стаскал всю плитку в машину, как он торопливо усевшись на сиденье, сердито буркнул:
   - К пасечнику!
   Через несколько минут, мы подъехали к усадьбе Степаненко. Майор резво поднялся на высокое крыльцо и решительно вошел в дом. В гостях у пасечника он бывал довольно часто, заезжал запросто, и не только за тем, чтобы купить бидон-другой меда, но и так просто, погутарить, расслабиться за бутылочкой. Засиживались иногда до полуночи. Бывало, что приходилось увозить начальника в сильном подпитии. Илья Федорович иной раз помогал.
   В тот раз пробыл он в доме недолго. Слышу ругань на веранде, потом звон разбитого стекла, глянул, а из распахнувшейся двери вылетает Остапенко и, кувыркнувшись через ступеньки, летит с крыльца, ругаясь на ходу и грозясь. Илья Федорович вышел на крыльцо и рассерженно мне прокричал:
   - Эй, водила! Забирай своего начальника и увози поскорее, от греха подальше.
   Ну, я вышел из машины, помог Остапенко сесть в машину и не заезжая на заставу отвез его домой. Заметив под глазом майора здоровенный фингал, я еще пожалел, про себя, тогда пасечника, думая, что даром ему это не пройдет. Начальник заставы не тот человек, чтобы оставить без последствий такое.
   По выходным я обычно выезжал с кем-то из офицеров в наряд - дозор по тылу, с проверкой погранрежима. Ну, едем в очередное воскресенье,- это через день после того случая, когда пасечник спустил начальника со своего крыльца,- а майор Остапенко и говорит, едва мы въехали в село:
   - Давай заверни-ка к магазину.
   Подъехали. Он вошел в магазин с заднего крыльца и вскоре появился с двумя бутылками водки, и свертком в руках, по всей видимости там была колбаса и какая-то другая закуска.
   - Теперь - к пасечнику, - обронил он, грустно улыбнувшись,- поедем мириться...
   У меня даже отлегло от сердца: что ни говори, худой мир лучше хорошей ссоры...
   Пасечник был дома, выбитое накануне стекло уже было заменено целым. Начальник пробыл в доме недолго и вышел оттуда вместе с Ильей Федоровичем. Оба в добром расположении духа. Подошли к машине, уселись оба на заднее сиденье, и даже ехали, как будто бы даже обнявшись. По их походке и по красным лицам можно было предположить, что один пузырь они уже оприходовали. Разговор в машине был довольно дружелюбный.
   Приехали на заставу. Дежурный впустил нас во двор и направился было с докладом, но майор отмахнулся и неслужебным, дружественным тоном попросил:
   - Распорядись там... насчет баньки. Видишь, гость у нас дорогой.
   Взяв под локоть Илью Федоровича, он увлек его за собой, по мощеной кирпичом дорожке, на заставу.
   Я в это время занялся своей машиной. В гараж не стал ставить, думаю, придется скоро пасечника домой отвозить, привычное дело, не в первый раз в нашей бане парится. Ну, прошло время, думаю, вот-вот покажутся, а тут прибегает дежурный и говорит, мол, начальник зовет, ну, я побежал. В предбанник влетаю, а они уже одеваются, на столике бутылка начатая, стаканчики опорожненные,- оба довольные, веселые.
   - С легким паром,- говорю и улыбаюсь обоим. А начальник ко мне:
   - Коль, сбегай в мой кабинет, там, на сейфе красная папочка лежит,- принеси быстренько. Пока мы с Ильей Федоровичем по граммулечке пропустим для выравнивания температурного режима. Ну, мигом! Одна нога здесь, другая там!
   Прибегаю в канцелярию, цапаю ту папочку и тут же врубаю заднюю и на улицу, а на крылечке эта папочка из руки у меня щучкой фьють, цапанул ее с полу не останавливаясь, ладошкой тюк-тюк по высунувшемуся листу и на всех газах вперед. И вдруг поплохело в груди, будто шестеренки со шплинтов сорвались. Остановился, соображаю, прислушиваюсь к себе, бегунок-то в башке туда-сюда вхолостую, скреб-поскреб контакты, ну и заискрило. Оказывается, глазом-то слизнул одно словечко с высунувшегося листа из той папочки.
   - Ни хрена себе! - шепчу и невольно по сторонам взглядом шастаю: - "Приговор..."
   Словцо-то это жутко выкинулось, едва я рот открыл, вернее, оболочка его, так сказать, шелуха вылетела, а суть-то едучая осталась внутри, жжет, зараза, аж в голове клапана зацокали.
   - Да что это такое? - будто стон из меня выплеснулся.- Неужто майор так шуткует?! Коленвал ему в задницу.
   Ну, постоял, побуксовал, а потом будто зажигание позднее обороты сбило. Хрен его знает, думаю, что у этих начальников на уме? Может, у них и так можно. Будто из выхлопной выстрелила из меня прежняя накипь, рванул я на всех газах к бане, держа ту папочку, как змеюку ядовитую,- и бросить опасно, и держать страшно: едва ослабишь пальцы, тебя и убьет своим ядом...
   Остапенко с пасечником уже были в том глухом закутке, который на заставе прозвали майорским тиром.
   Небрежно так взял начальник папку, похлопал меня по плечу и тихо обронил:
   - Ступай к машине. Потом позову...
   Я вышел из закутка, телепаюсь, как сомнамбула, и вдруг мысль мелькнула корыстная - а не оставили ли эти парильщики баню открытой? Обычно в подобных случаях и мне перепадает парного духа. Развезешь гостей по домам, машину помоешь, в гараж поставишь, и в баньку. Грязь и усталость смоешь, парком оздоровишься, и на боковую. А утром, как огурчик, и чист и свеж, и в настроении. Так вот, завернул я в предбанник, прикрыл хорошенько двери, чтоб банька не выстудилась, и тут слышу голос майора, густой, ровный, но негромкий, слов разобрать нельзя, но тон его сразу заставил вспомнить то словцо из красной папки, здоровенной сосулькой входящее в душу и тело, обжигая холодом и замораживая. "Да он что, охренел, что ли?! - вырвалось у меня про майора,- коленвал ему в задницу! Да за такие шутки... И в это время макаровское "бац, бац, бац!" - три глухих выстрела. Меня как катапультой выкинуло из предбанника - не помню даже, как оказался на площадке, в импровизированном тире. Смотрю,- пасечник лежит в неловкой позе у бетонной стены, а майор сжигает с помощью зажигалки лист бумаги с приговором. Лист на глазах съеживается.
   Рот открываю вроде, чтобы, значит, отреагировать, а слова не идут. Как истукан стою и холодею.
   Майор глянул на меня острым, как лезвие ножа, взглядом и говорит:
   - Вот видишь, какое горе?! Гость наш застрелился...- Голос у него был спокойный, но немного с хрипотцой. Правая щека только немного подергивалась. Он искоса кинул взгляд на неподвижное тело пасечника и процедил: - Подлец! Теперь из-за него хлопот не оберешься.- Помолчал, следя за разлетающимся черным клочком обуглившейся бумаги, дождался, когда он приземлится, и тут же брезгливо, словно гадкую тварь растоптал каблуком, вдавив в песок, потом добавил: - Давай, Коля, подгоняй сюда машину,- Остапенко вскинул голову, - Только без этого самого... Понял?
   Я кивнул довольно поспешно, даже не в полной мере поняв и оценив его намек, потому что он посмотрел на меня так, будто прицеливался, держа при этом ладонь на кобуре. Именно в тот миг я понял, что стал для него мишенью, которую поразить у него всегда найдется и время и место.
   Потому и молчал. И делал все, что тот хотел, и говорил только то, что тот велел. Страшно было и увольняться в запас, и еще страшнее продолжать с ним служить...
   Ну вот. Обо всем, что вас интересует, я рассказал. Что было потом, вы уже знаете.
   - Скажи,- нарушил молчание майор Говорухин,- зачем вы заезжали после того, что случилось в село?
   - Майору нужно было зачем-то побывать в доме Ильи Федоровича.
   - Понятно... Отдыхай пока, прапорщик.
   Бялко подошел к кровати, сел на нее, потом повалился на спину и уставился в потолок. Лицо его было отрешенным, глаза выражали полное равнодушие. Теперь ему было все равно. Взяв с прапорщика слово, что до нашего прихода он никуда из номера не выйдет, мы направились в управление штаба отряда, чтобы сообщить о том, что узнали, командиру. Окна его кабинета еще светились. Он частенько засиживался до полуночи.
   Выслушав рассказ Говорухина, командир тут же начал звонить по телефону. Сначала в округ, затем в прокуратуру. Узнав, что Слава еще в отпуске, он отправил нас домой, отдыхать.
   Дальше в дело вступили следственные органы и прокуратура.
   Мы вышли из дверей КПП, когда из ворот отряда выехал УАЗик с офицерами Славкиного отдела.
   - Куда? - спросил он.
   - На "Благодатную".
   - Ну, ни пуха, ни пера,- пожелал я им, и суеверно перекрестил машину.
   На улице пощелкивал да покряхтывал крещенский мороз. Небо было чистое-чистое, все в звездах. Золотом отсвечивали снежные сугробы под круглолицей красавицей луной.
   Я дышал глубоко. Морозный чистый воздух прочищал легкие от смрада гостиничной комнаты. Мне казалось, что в этой комнате пахло мертвечиной все - и кровать, и стол, и сам бывший личный водитель моего бывшего однокурсника Сергея Остапенко. Я чувствовал усталость, и был даже рад этому, но больше всего я был доволен тем, что теперь о деле пасечника узнал наконец-то все, что можно было узнать, кроме...
   - Постой-постой,- повернулся я к Славке.- А откуда у пасечника появились доллары?
   - 0б этом скажет следствие.
   - Но у тебя же уже есть на этот счет собственная версия?
   - Я думаю, что доллары подкинул Илье Федоровичу Остапенко, сразу же после происшествия, а то чего же ему в такую канитель понадобилось ездить к пасечнику в его отсутствие? Ясное дело,- в тот раз, приготовленный накануне компромат и доллары, он рассовал в укромные места в доме Степаненко.
   - А откуда у него доллары?
   - О, это проще простого. Я знаю, что брат жены Степаненко, шурин, так сказать, недавно возвратился из-за границы. Видимо, он, в последний свой приезд к сестре, дал ей сотню-другую долларов на покупку дефицита в "Березке". Но я еще раз говорю, последнее слово - за следствием и судом.
   Дома нас ждали встревоженные жены. Пока подогревали в третий раз ужин, мы сели на старенький, видавший виды диван. Я включил телевизор.
   На экране в окружении разноликой свиты, астматично всхлипывая, вещал о торжестве развитого социализма очередной престарелый вождь.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   78
  
  
  
  

Оценка: 7.26*5  Ваша оценка:

По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2017