Все началось с того, что однажды, где-то около полуночи, неожиданно заверещал дверной звонок. Мы с женой никого в гости не ждали и потому удивленно переглянулись.
"Кто бы это мог быть?" - недовольно подумал я и, оторвавшись от телевизора, вышел в коридор. Открыл дверь. На лестничной площадке, в полумраке, стоял среднего роста широкоплечий человек в шинели с майорскими погонами. Фуражку он почему-то держал в руке. Лицо в свете бра, тускло светящего в прихожей, трудно было разглядеть, но я отчетливо различил тонкий хрящеватый нос и узкий, даже острый подбородок.
- Вы ко мне?
- Да. Можно войти?
- Входите,- я широко раскрыл дверь, пропуская незнакомца вовнутрь.
- Ты что, и в самом деле меня не узнаешь? - послышался бодрый голос ночного гостя, когда я, закрыв дверь, недоуменно уставился на него.
В голосе были какие-то давно забытые и все же знакомые мне нотки, но я, как не морщил лоб, так и не смог вспомнить откуда знаком мне этот голос и лишь пожал плечами, мол, не знал тебя мил человек, и знать не знаю. Тогда гость стал ко мне боком и начал неторопливо раздеваться. Высокий лоб незнакомца был тоже мне знаком, были знакомы и некогда чуть заметные, а теперь довольно обширные залысины на голове, и упрямый, поредевший со временем чуб, с трудом маскирующий эти залысины.
Я не мог разглядеть его глаза, было мало света, но подрагивающие, готовые вот-вот взорваться смехом губы я разглядел хорошо. И эти губы мне были знакомы.
Незнакомец снял громоздкую шинель и, улыбаясь до ушей, снова повернулся ко мне.
- Славка! Это ты, что ли? - опешив на мгновение, промолвил я. Только сейчас до меня дошло, почему не узнал своего друга детства Славку Говорухина.
Я никогда в жизни не видел его в военной форме.
Когда он снял шинель, то стал нормальным худощавым длинноногим, неуклюжим Славкой. Шинель же делала его непривычно строгим и подтянутым, это-то обстоятельство и ввело меня в заблуждение.
- Ну не ожидал, старик, что так долго на пороге держать будешь,- с деланной обидой произнес гость.
Мы обнялись. Все-таки, что ни говори, а более десятка лет не виделись.
- Какими судьбами? - задал я стандартный, в таких случаях, вопрос, приглашая майора в зал. Жена, видимо услышав наши немногословные реплики, уже успела скинуть свой домашний халат, и встретила гостя заправской хозяйкой. Когда она успела надеть простое и в то же время элегантное, словно ждала гостя, платье, когда успела подвести чернью ресницы и легким мазком губной помады тронуть губы, один Бог знает.
- Моя жена,- представил ему Ирину.- А это мой друг детства Слава Говорухин.
Жена сразу же убежала на кухню готовить закуски.
- Ну, рассказывай,- нетерпеливо повторил я, усаживаясь с гостем на диван.
- А что рассказывать?
- Честно говоря, после школы я тебя из виду потерял. Пока поступал в училище, пока то да се, пришел в свое первое увольнение, а в вашем доме уже другие живут. Ни адреса не оставил, ничего.
- Я сам не думал, что так неожиданно уеду. Думали - после бабушкиных похорон через недельку-две приедем обратно, но так уж получилось, что, вдохнув сибирского воздуха, и отец и мать решили оставаться на своей родине.
- Хватит по свету гулять,- сказал отец.
- Родня вся здесь, тоже немаловажно,- подытожила мать.
В общем, отец уехал один. Продал дом, выслал в контейнере барахлишко, и зажили мы на сибирском приволье. Только недолго. Потянуло родителей в город, говорят мне, выучишься там, нам спокойнее будет. Под присмотром будешь, и все такое. Хоть с трудом, но поступил в университет, на юридический факультет. Помог аттестат с отличием. А сначала особого желания учиться не было, потом втянулся. Со второго курса забрали в армию. Попал в погранвойска.
- Где служил?
- В Среднеазиатском округе. Застава, а вокруг пески, пески и саксаулы. Дослужился до старшины. Перед увольнением в запас мне предложили остаться в отряде на сверхсрочную службу. Сдал экстерном на младшего лейтенанта. Работал в штабе. Заочно кончил юрфак. Работа интересная, все время среди людей. Вот так и до майора дослужился,- улыбаясь закончил свое повествование Говорухин.
- А как в наш отряд попал?
- Предложили. Я не отказался. Не люблю долго на одном месте сидеть.
- Все такой - же. Непоседа. Мне кажется, тебе давно остепениться пора. Семью то где оставил?
- Ты знаешь, а я семьи до сих пор так и не завел.
- Почему так?
- Долгая история,- невесело улыбаясь, сказал гость.
- А ты по-военному, короче.
- Ну, женился на дочери своего начальника. Потом узнал, что она в мое отсутствие гостей прямо на квартире принимает. Подал на развод. Прибежал домой ее папаша, полковник, начал мирить нас. Не получилось. Я наотрез отказался с ней жить.
Полковник подключил политотдел, меня начали увещевать, не вышло. Начали стращать, но не на того напали.
В общем, подал рапорт на перевод из отряда. Предложили сюда. Я согласился. Да и как не согласиться, ведь меня рекомендовали на более значимуюдолжность. Приехал в отряд сегодня утром. Доложил чин чином. Дали день на обустройство. Жилье в гостинице пока выделили.
- А как ты узнал, что я здесь?
- Иду по плацу, о чем-то своем думаю, вдруг чувствую, что на меня кто-то пристально смотрит. Глянул влево, с доски почета все ваши знаменитости на меня уставились. Один особенно пристально. Подхожу ближе - ба, да это же ты. Потом в четвертом отделении узнал твой адрес и решил внезапно нагрянуть, так что прости меня, что не предупредил.
- Ничего, ради такой встречи можно простить тебе все на год вперед,- сказал я.
- Прошу к столу,- раздался звонкий Иринкин голос, и мы, не заставляя себя долго упрашивать, пошли на кухню. Жена постаралась, и теперь даже наша небольшая кухонька выглядела празднично. На столе стояли самые изысканные закуски, по нашим отрядским меркам: колбаса копченая с горками зеленого горошка, заокеанские шпроты, холодная телятина, малосольные помидоры и хрустящие огурцы. В середине стола огромным цветком распустились золотистые лепестки тонко нарезанного сыра.
Во главе этого праздничного стола возвышалась златоглавая бутылка с прозрачной, как слеза, жидкостью. Отвинтив пробку, я разлил содержимое в маленькие, синеватого стекла рюмки. По старому русскому обычаю чокнулись.
Выпили за приезд, за красавицу хозяйку, за припозднившегося гостя. Нам было хорошо. Мы болтали о чем попало, пытались петь песни, но, услышав прерывистый стук кого-то из соседей, гулко доносящийся по трубам, смущенно замолчали. Оставив приятеля в комнате, я ненадолго вышел на балкон, чтобы немножко освежиться. Когда вернулся его там не было. Я нашел его на кухне, где Славка о чем-то непринужденно болтал с моей женой.
Женщина скептически смотрела на него, смеялась его шуткам, прерывала повествование, вставляя свои реплики.
- Что, без меня спелись уже? - деланно сердито пророкотал я в дверях, и мы снова загоготали так, что грохот в трубах усилился.
- Ладно, ладно, прекращайте,- сдерживая смех, пролепетала жена.- А то завтра весь отряд будет знать, что мы без всякого повода веселимся.
Опорожнив бутылку, мы еще некоторое время сидели в уютной кухоньке, предаваясь воспоминаниям. Я уже не помню, когда мне было так хорошо, свободно и бездумно весело в компании.
Нечасто такие гости балуют.
А после постоянной служебной напряженки, постоянных и довольно продолжительных командировок на границу, где постоянно необходимо себя во всем сдерживать, так охота хоть ненадолго расслабиться в кругу самых близких друзей. Людей, которые знают тебя, как облупленного, также впрочем, как и ты их, которые, как и ты, говорят все, что думают, которым весело только от того, что они, наконец-то с тобой вместе. Но иметь таких друзей там, где служишь, очень трудно, почти невозможно, и потому для меня приезд Славки был самым большим за последнее время подарком судьбы.
Было уже далеко за полночь. Жена, попрощавшись, пошла спать. А мы все сидели и сидели на старом, обшарпанном, от частых переездов диване и говорили, говорили, говорили. Вспоминали свои школьные годы, одноклассников, девчонок, за которыми когда-то ухаживали. Из-за одной такой мы чуть не поссорились в девятом классе. Но девчонка сказала, что никому из нас она предпочтения не отдаст, у нее другой мальчик. Этому мальчику мы вскоре всыпали, отозвав подальше от школы. На этом наша ссора и закончилась.
Я уже хотел предложить Славке диван, чтобы отдохнул, когда он, зевнув, как-то деланно равнодушно сказал:
- Я слышал, что несколько месяцев назад у вас было классическое задержание?
- Да было дело,- удивленно отозвался я.- А почему это так тебя интересует?
- Ты знаешь, чисто профессиональное любопытство.
Я взял с полки альбом с вырезками из нашей "окопной правды", как мы окрестили окружную газету, достал материал о задержании нарушителя и подал его Вячеславу. Он повертел альбом в руках.
- Я это уже читал, расскажи подробнее, как это было?
- Хорошо.
Я достал свои записи, которые обычно вел, находясь на границе. Это были психологические портреты людей, с которыми сталкивала меня судьба на заставах в приграничных селах. Там же вел подобие дневника, в который записывал все основные события, происходящие со мной. Я еще не брался по серьезному за эту толстую тетрадь, чтобы обобщить как-то свои думы и чувства, но мысль такая уже теплилась где-то в глубине моего сознания. Естественно, нашумевшее на весь округ задержание нарушителя не могло пройти мимо меня.
Через несколько недель после задержания, в составе большой группы офицеров отряда я доводил решение на охрану границы. Несколько дней работал на заставе, с давних времен носящей имя "Благодатная". И в самом деле, место, где располагался пограничный городок, было благодатным. Это был зеленый островок среди безбрежных степей и полей приграничных совхозов, ограниченный со стороны границы полноводной и потому своенравной рекой. Когда бы ни приезжал на заставу, тебя всегда встречает почетный караул. Почетный караул из островерхих елок, стройными рядами стоящих вдоль брусчатой аллеи, ведущей на заставу. Самого здания заставы почти не видно. Оно по периметру обсажено черемухой, и когда наставало время цветения, все пространство городка было покрыто облачками бело-розовых соцветий.
Заневестилась застава, говорили люди. Некоторые приезжали издалека, чтобы только посмотреть на эту пограничную невесту. Когда проходила весна, невеста сбрасывала свой подвенечный наряд и своей густой листвой, словно покрывалом прикрывала заставу от жгучих лучей летнего солнца, становилась для пограничников доброй, заботливой матерью. Недаром даже в самые жаркие дни в помещении было всегда прохладно. А раз летом есть прохлада, значит, и солдат хорошо отдохнет после службы, и занятия проходят бодрее, активнее. Осенью вся территория городка покрывалась радужным одеянием из листвы, доставляя немало хлопот старшине заставы, который еле успевал организовать уборку аллей и плаца. Частенько доставалось ему за неубранную листву от многих комиссий, которые наезжали на заставу в период кетовой путины.
Он постоянно ворчал, что повырубит весь черемуховый заслон на дрова. Но проходила осень, наступала зима, а деревья как стояли, так и стоят.
Даже зимой они защищали пограничный городок от шквальных ветров, которые беспрестанно дули вдоль заледеневшей реки. Рассказывая Вячеславу о "Благодатной", я, может быть, что-то немного преувеличил, но такая уж у меня натура, если мне кто-то или что-то понравится, люблю немного приукрасить.
Начальник заставы майор Сергей Остапенко был моим однокурсником, и поэтому друг друга мы достаточно хорошо знали. Я к нему относился с симпатией, он ко мне тоже. Это был среднего роста ширококостный мужчина сорока лет. Широколобая, голова с квадратным подбородком и толстыми, словно высеченными из камня губами, крупным вздернутым носом и широко поставленными серыми глазами завершала это почти прямоугольное человеческое сооружение. Как все крупные, начинающие полнеть люди, он был добродушен. Во всяком случае, со мной был всегда добродушен и предупредителен. Не как подчиненный с начальником,- мы были на равнозначныхдолжностях,- а как старый знакомый к могущему быть полезным старому знакомому. Впрочем, это мое личное мнение, тем более что Остапенко никогда еще не обращался ко мне с просьбами помочь ему в чем-то. Да и зачем? Обычно он помогал всем. Кому продуктов дефицитных подкинет, кому устроит охоту или рыбалку, благо, что богатые лесные угодья простирались по берегу пограничной реки. Эти угодья являлись "собственностью" начальника заставы, потому что были за проволочным забором сигнализационной системы, и без ведома Остапенко никто не имел права там находиться. Это была приграничная полоса, и она строго защищалась законом от любых посягательств. А так как начальник заставы у себя на участке и есть воплощение закона, то выходило, все, что говорил и делал он, было законом в его вотчине.
Что греха таить, пользовался услугами Остапенко и я. Приезжая по делам в отряд, он обычно заходил ко мне в гости, правда, в отличие от Славки предупреждал об этом заранее. Заходил шумно, много говорил, раскладывая на кухонном столе сельские гостинцы. От денег обиженно отказывался.
В общем, был хорошим, обаятельным, компанейским парнем. Застава у него была всегда ухоженная и сытая. Это было видно при первом же знакомстве с подразделением, с людьми. Солдаты были всегда обстираны, чистенькие и довольные жизнью. Служба на заставе была всегда делом первостепенным, и потому начальник был на высоком счету у руководства отряда.
Нет, застава не была отличной, но зато была всегда твердо хорошей. Там можно было провести и показательные занятия с начальниками застав и отряда по организации охраны границы, и по боевой подготовке, да и просто с толком отдохнуть в командировке, особенно в осеннюю путину, когда по реке сломя голову несутся на нерест огромные косяки кеты. Вот такая эта застава и, соответственно, начальник.
Было обычное воскресенье. Вечерело, когда на табло в комнате дежурного по заставевыплеснулись огненные цифры и буквы: 10, ПФ, несколько запоздало выскочило слово "В ружье" и пронзительно завыла сирена.
Мгновение, и тишина на заставе взорвалась топотом ног, громкими командами, клацаньем доставаемого из пирамид оружия, рокотом подвывающих от нетерпения машин, лаем собак.
Личный состав заставы, согласно боевому расчету, уже через несколько минут был готов к выезду на сработавшей участоксистемы, когда на плац выбежал начальник заставы. На обычного, всегда подтянутого и уравновешенного майора Остапенко он был не похож.
Гимнастерка сбилась над портупеей, сзади выглядывала майка, сапоги его были в грязи, взгляд блуждающий и какой-то тяжелый-тяжелый. Он подозвал дежурного по заставе и хриплым голосом приказал:
- Отставить. Заслоны остаются на заставе. Я выеду с "тревожной" сам.
В приказе начальника заставы ничего необычного не было. Частенько он с "тревожной" выезжал сам или посылал кого-то из офицеров. Остальные занимались по плану. Кто готовился к службе, занятиям, а кто хозяйственными работами занимался. Не было такого на заставе, чтобы кто-то без дела шлялся.
"Тревожная" выехала, когда солнце только-только коснулось горизонта, но еще было достаточно светло, чтобы без труда осмотреть местность. Участок заставы был своеобразным. Правый фланг степной, граница шла по сухопутному участку, левый речной. Повторяя очертания холмов, река выходила к границе, и дальше граница шла по ее середине. К реке с холмов спустились в степь богатые лиственные и хвойные леса. Березняки чередовались со смешанными перелесками, которые переходили в густые заросли кустарника. Дальше простиралась степь с ее буйными травами и островками кустарников, редких зарослей орешника и морем шиповника.
УАЗик "тревожной", оставляя за собой шлейф пыли, мчался к десятому участку правого фланга. Это был наиболее уязвимый из охраняемых участков. Во-первых, потому, что находился довольно далеко от заставы, во вторых, на этом участке сигнализационная система, опоясывая старинное село, близко подходила к границе.
Конечно, этот участок был напичкан всевозможными дополнительными заграждениями, "шатрами", "спотыкачами", недавно саперы натянули "спираль Бруно", но все равно - черт его знает, этих нарушителей. Бывает, что некоторые из них годами готовятся к переходу границы, и тогда многое, очень многое зависит от мастерства водителя, быстрого бега инструктора, нюха розыскной собаки и, в конечном счете, меткости каждого из состава "тревожной".
Водитель жал на всю катушку, своевременно сбавляя газ на поворотах и у опасных рытвин. УАЗик несется так, что дух захватывает от встречного ветра, стоит только высунуть лицо в проем выставленной на лето автомобильной рамы. Лица у всех напряжены. В глазах огонь. Азартный огонь погони.
В начале девятого участка водитель притормозил, и машина медленно поползла вдоль контрольно-следовой полосы. Достаточно широкая гребенка КСП была чиста. На ней не было ни травинки, ни былинки. Ничего, что могло задержать внимание четырех пар напряженно всматривающихся глаз.
Вдали появились огоньки, послышался лай собак, бормотание работающих вхолостую двигателей машин и тракторов. У околицы села начинался десятый участок, который, огибая его, тянулся вдоль колосящихся золотыми колосьями пшеничных клиньев. Напротив ворот, через которые пограничники изредка пропускали косарей, чтобы те подчистили траву вдоль границы, начальник заметил несколько следов, пересекающих КСП, но не придал им значения. Собаки частенько сновали через колючку по своим собачьим надобностям.
Село осталось далеко позади, когда на КСП замаячили отчетливые следы. Колючая проволока была прорвана в трех местах. В образовавшийся проем свободно мог пролезть человек.
- Стой,- крикнул начальник. Водитель резко затормозил. Даже беглого осмотра было достаточно, чтобы определить - нарушитель прошел в сторону границы.
- Игорь, ставь собаку на след,- крикнул майор инструктору службы собак старшему сержанту Говоркову.
Длинноногий, поджарый инструктор был подстать своему псу Грому, крупной восточно-европейской овчарке, которая с ходу рванула по следу.
- Горячий след,- крикнул удовлетворенно Говорков и, отпустив собаку на длинный поводок, кинулся за ней следом. За ним бежал майор Остапенко, замыкали погоню командир технического отделения сержант Половцев и водитель ефрейтор Бялко.
Половцев, правда, замешкался, докладывая на заставу о причине сработки и приказ начальника заставы выслать заслоны. Перекрыть девятый, десятый и одиннадцатый участки по рубежу прикрытия. И только хорошенько поднажав, начал догонять "тревожную" группу. В это время услышали три выстрела.
Еще с недавних пор по рубежу прикрытия, проходящему в нескольких метрах от границы, стоял низенький заградительный забор. Когда Половцев добежал до забора, он увидел за рубежом прикрытия людей, которые о чем-то совещались. Это была "тревожная". Начало темнеть, и он не сразу заметил в десяти - пятнадцати метрах от них неподвижно лежащего человека. Тот, видимо намеревался уйти за границу и тем самым пересек грань дозволенного, грань жизни и смерти. Поэтому и поплатился.
Майор Остапенко приказал всем оставаться на месте.
Сам с пистолетом наизготовку подошел к нарушителю.
Выломал из куста сук и осторожно очертил им положение застигнутого пулей человека. Потом подозвал Бялко и вместе с ним, подхватив тело, быстро перенесли его сначала через границу, потом с помощью остальных через проволочный забор и контрольный валик. Труп положили на обочине дороги на спину.
Половцев почувствовал холодное прикосновение мертвеца и испуганно отдернул руку. Человек был в белой рубахе-косоворотке. Что-то знакомое было в фигуре этого человека, и Половцев, прикрыв фонарь, чтобы не было заметно с границы, быстро осветил лицо и грудь нарушителя. Чуть не вскрикнул от удивления. Это был пасечник.
Он частенько раньше захаживал на заставу, угощал пограничников медом, рассказывал о житье-бытье, но больше любил слушать солдат, особенно о политике и международных делах. Ему показалось, что заостренное лицо, запавшие щеки, заросшие щетиной, глубоко запавшие глаза мертвого пасечника выражали удивление. Не страх и не злобу, а нескрываемое удивление. И еще он заметил на белой рубашке нарушителя три маленьких темных пятнышка. Ни крови, ничего другого на груди заметно не было.
Когда Половцев рассказывал мне об этом, то смущенно как-то повторял:
- Может быть, мне это показалось, может, я что-то приукрасил.
Чего-то конкретного добиться от него было трудно.
- Остальные ребята из состава "тревожной" группы этих мелочей не заметили, хотя подробно рассказали о том, как все это было. Рассказали так же, как поведал мне Остапенко. В общем, когда прибыли заслоны, нарушителя погрузили на машину и отвезли сначала на заставу, а потом в больницу, в морг. Через день пасечника похоронили. Никто из родственников не приехал, он вел одинокий образ жизни:
Группа офицеров, прибывшая из отряда, по горячим следам составила описание действий заставы по задержанию нарушителя госграницы. Все пришли к выводу, что застава действовала быстро и четко, согласно инструкции.
Оружие применено законно.
- Как законно, ведь из твоего рассказа следует, что не было предупреждающих окриков и выстрелов? - взволнованно заметил Говорухин.- Или ты упустил что-то?
- Да нет, я ничего не упустил, просто нарисовал тебе картину задержания со слов сержанта Половцева, который говорил мне, что каких-то окриков или предупредительных выстрелов он не слышал. Говорков и Бялко утверждают, что начальник заставы кричал: "Стой! Стой, стрелять буду!" Потом выстрелил вверх, и только после этого начал стрелять по нарушителю.
- Но Половцев говорил, что слышал всего три выстрела, что видел три пулевых раны на груди. Значит, все три пули попали в нарушителя, абсурд какой-то.
- А черт его знает. Половцев говорит, что, может быть, что-то не расслышал. Пока догонял "тревожную" группу, он раза два падал, зацепившись о спотыкачи. Один раз больно ударился обо что-то головой. Стукнулся так, что в голове зазвенело. Может быть, и не расслышал. Кто его знает.
- Постой, постой. Он говорил, что видел три ранки на груди. Значит, стреляли ему в грудь. Если бы это был выход, то вся грудь у пасечника была бы в крови, раны были бы рваные на выходе. Значит, стреляли ему все-таки не в спину, а в грудь. Интересно...
- Что ты этим хочешь сказать? - устало, не желая спорить, сказал я.
- Я хочу сказать то, что сказал.
- Ну, разве можно делать какие-то выводы из моего рассказа, основанного всего-навсего на словах одного солдата. Ведь он мог все это присочинить, приврать, наконец.
Ведь что ни говори, а комиссия во главе с начальником штаба повторно разбиралась с этим случаем. Было установлено, что начальник заставы действовал хоть и с небольшими нарушениями, но в рамках прав, отведенных нам законом.
- А что это была за комиссия, я что-то ничего об этом не слышал.
- Через несколько дней после похорон приехала дочь пасечника. Она развила в селе активную деятельность. Писала письма во все инстанции, что ее отец как истинный советский гражданин и мысли не допускал о том, чтобы бежать куда-нибудь за границу, на чужбину. Такое письмо попало и в республиканскую прокуратуру, оттуда его переслали в округ, из округа в отряд. Многочисленная комиссия работала на заставе почти неделю, но так ничего криминального не нашла. Так-то вот, друг, все твои подозрения беспочвенны.
После этой комиссии документы о представлении Остапенко и Говоркова к медали "За отличие в охране границы" были направлены в округ. Насколько я знаю, там они задержались недолго. Недавно представление на них отправили в Москву. Половцева и Бялко приказом командования округа наградили знаками "Отличник погранвойск II степени". Хотели солдатам и краткосрочный отпуск дать, но они все скоро увольняются. По-моему, Половцев и Говорков уже домой уехали с первой партией. Бялко здесь, по-моему, хочет на сверхсрочную статься. Сманил его Остапенко техником на заставу.
- Так, так, так,- задумчиво произнес Слава.- Это осложняет дело.
- Какое дело?
- Да неужели ты до сих пор не понял, почему я интересуюсь этим задержанием в кавычках.
- Честное слово, не пойму.
- Ну короче, когда я с предписанием прибыл в округ, то в отделе меня познакомили с капитаном Кравцовым.
- А-а, теперь я начинаю догадываться. Ведь Иван Кравцов курировал в числе других и заставу "Благодатную". Так ты на его место приехал? С этого бы и начинал.
- Ну, друг, ты и сейчас ничего до конца не понял. Ведь интерес у меня к тому задержанию не просто потому возник, что я постоянно работать в том районе буду. Совсем нет. Слушай дальше и не перебивай.
Так вот, познакомили меня с этим капитаном, я его честь по чести поздравляю с новым назначением, а он что-то не очень-то и радостный. Когда мы вдвоем остались, он и говорит мне:
- Я в другой округ еду и потому не хочу здесь после себя недомолвки оставлять. Не все чисто с задержанием на заставе "Благодатная?. Очень много в этом деле неясностей.
Я не буду подробно рассказывать тебе о том, что говорил мне капитан, это его подозрения, а их еще надо тщательно проверить. Даже твой рассказ породил столько неясностей, а ведь ты, насколько я помню, не любишь недосказанного и смутного. Вот и я хочу конкретности в этом деле.
- Честно говоря, и я хотел бы большей ясности потому, что когда разговаривал с Остапенко, подсознательно чувствовал, что он недоговаривает что-то. Уже после работы отрядной комиссии я хотел познакомиться с результатами ее деятельности. Но начальник штаба строго-настрого запретил канцелярии выдавать эти материалы кому бы то ни было без его личного распоряжения. Но это ничего не значит,- добавил я.- Ведь начальник штаба вправе сам определять круг информации для подчиненных. Так что я думаю, подозрения Кравцова, так же как и твои, не имеют под собой какого-то юридического основания. Не мне тебе об этом говорить. Ты же все-таки юрист. В общем, будешь принимать дела, познакомишься и с Остапенко, и с другими начальниками застав, с офицерами. Думаю, что "Благодатная" и на тебя благодатно подействует. А теперь давай спать.
Утром мы на скорую руку позавтракали и направились в штаб. Слава о событиях на "Благодатной" больше не напоминал.
Мы разошлись по своим кабинетам, а в обед, когда я поднялся на третий этаж штаба, где размещался разведотдел, начальник отдела мне сказал, что майор Говорухин уехал на участок границы принимать дела, что вернется не скоро.
В общем, после того ночного разговора, Слава не баловал меня посещениями, мотался из командировки в командировку. За месяц с небольшим, что работал у нас в отряде, он похудел так, что теперь шинель, которая совсем недавно делала его статным и подтянутым, висела на нем мешком. Нос еще более заострился, под глазами появились синие круги, да и глаза покраснели как у кролика.
Он пришел вечером. Мы с женой только что уселись ужинать. Обменявшись рукопожатиями, я заметил:
- Ты что, извести себя работой хочешь? Оставь немного и для женского полу, а то через год-два совсем зачахнешь.
При этих словах Говорухин чуть заметно покраснел.
Еще со школы я замечал, что в отличие от других Славка краснел не всем лицом, а кончиками ушей. Лицо же у него при этом бледнело, нос заострялся. Сейчас трудно было определить, побледнело у него лицо или нет, оно и без того было черным, усталым, а нос, казалось, светился насквозь.
Насытившись, мы сразу пошли в зал. Я чувствовал, что Слава хочет мне сказать или даже рассказать что-то для него важное. При жене он не хотел говорить об этом.
- Ну, рассказывай, как служба на новом месте,-нетерпеливо начал я.
- Помнишь, ты говорил, что после похорон пасечника приехала его дочь?
- Конечно, помню.
- Ты ее видел?
- Да нет, как-то не пришлось.
- А я познакомился с ней, - сказал Слава, взгляд его при этом потеплел, кончики ушей предательски заалели снова.
- Ну и как она тебе? - с чисто мужским любопытством начал я. Но он, не замечая моего вопроса, продолжал:
- Красивая дивчина!
Он всегда, когда волновался, говорил не девчонка, а дивчина.
- А глаза то какие! Не глаза, а загляденье, так и хочется утонуть в их бездонных колодцах.
Я слушал Славку и не верил своим ушам. Никогда не предполагал раньше, что он может так поэтично о ком-то говорить. В школе, во всяком случае, краснобаем не был. Скромненький, тихий такой парнишка был, и вот на тебе, как изменился за время, что мы не виделись.
- А как слово молвит, словно ручей журчит,- продолжал Слава.
Я, подумав, что он все-таки разыгрывает меня, внимательно взглянул ему в лицо. Глаза его блестели тем блеском, который характерен для сильно увлекающихся натур. Он говорил, а сам словно был в том мире, о котором говорил, не замечая и не слыша ничего вокруг.
- В общем, я, как это говорится, втюрился в нее,- уже осмысленно взглянув на меня, сказал Слава. Ну ты даешь,- только и смог промолвить я, не зная, радоваться этому сообщению или сожалеть.
- Когда познакомиться-то успел?
- Да через недельку, как только повод появился.
- Какой повод?
- Да письма ее мне передали, не согласна она с решением комиссии, требует оправдания отца.
- Опять волынка затянется,- недовольно пробрюзжал я, думая о дочери пасечника.
- Как звать-то ее?
- Галина,- выпалил Слава.- Галина Ильинична,- добавил он степенней и улыбнулся чему-то своему.
- Галина, значит, черненькая должна быть,- говорю.
- А ты откуда знаешь, говорил, что не знаком.
- Ну ты даешь, а еще чекист. Ведь обычно кого Галками называют - черноглазых да черноволосых, в крайнем случае смугленьких.
- Да, ты прав, и все-таки ее надо увидеть, чтобы она и тебе понравилась.
- Тс-с-с! - цыкнул я, деланно испугавшись.- Жена услышит, она даст нам жару,- мы весело рассмеялись.
Жена выглянула из кухни и, сделав удивленные глаза, улыбнулась, словно говоря: - "Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало".
- Честно говоря, она мне и с твоих слов уже понравилась, так что от знакомства не откажусь. Да, кстати, а что она так поздно приехала, на похороны отца опоздала.
- Я сам не пойму, почему. Она говорит, что телеграмму получила в тот же день. Председатель сельсовета указывал в телеграмме, что похороны, как и положено по русскому обычаю, будут на третий день. Пока она устроила свои дела, купила билеты, два дня прошло, на третий была уже в селе. Отца похоронили за несколько дней до ее приезда. Несмотря на то, что давала телеграмму в сельсовет, что приедет в срок. Никто эту телеграмму не получил. Да тут еще Остапенко зачем-то торопил селян поскорее хоронить покойника, говорил, что лето, жара, тело в неприспособленном помещении вскоре разлагаться начнет. По этому поводу из района даже врач-эпидемиолог приезжал. В общем, решили в сельсовете не тянуть с этим скорбным делом и быстрехонько похоронили Илью Федоровича.
- Значит, пасечника Ильей Федоровичем звали,- удивленно переспросил я.
- А ты что, мед его ел, а как звать, и знать не хотел?
- Да его все пасечником называли и в селе, и на заставе, это у него вместо имени и вместо фамилии было,- оправдался я, отводя глаза от осуждающего взгляда старого друга.
- Ну а что ты собираешься делать дальше?
- Пока не знаю. Но мне уже дали понять в отряде, что дело яйца выеденного не стоит. В рабочее время этим делом заниматься начальство не рекомендует. Вот так-то.
- Но ты ради едва знакомой красавицы пойдешь на все, я тебя знаю.
- Брось острить, мне не до шуток - Галина мне много рассказывала о своем отце. У него за всю жизнь и мысли не было за границу бежать. Дом свой был, ремесло, по нынешним временам доходное, а то, что нелюдим Илья Федорович был, так это после смерти жены, Галкиной матери. Любил он ее очень. Сначала запил с горя, но дочь за каждым шагом его следила, тем и спасла от падения. Они даже поссорились на этой почве однажды и разъехались в разные стороны. Отец с пасекой подальше от людей, а она в город к тетке. Благо, что у той дом свой был. Вот такие-то пироги. Мужики, с которыми я разговаривал, в один голос заявили, что Илья Федорович хозяин справный был, водчонкой больно не увлекался, что в последнее время с Остапенко дружбу водил. Больше ни с кем не общался, об этом мужики говорили с обидой, хотя зла на пасечника никогда не держали.
- Может, он того,- покрутил я у виска пальцем.
- Свихнулся, что ли? - невесело усмехнулся Слава.
- Да нет, этого тоже за ним не замечали. На этот счет есть заключение главврача участковой больницы, Илья Федорович незадолго до этого там диспансеризацию проходил. А впрочем, кто его знает. Всем известно как у нас обследования всякие разные проходят. Из больного могут здоровяка сделать, и наоборот.
- И все-таки что-то тебя гложет в этом деле, по голосу чувствую.
- Ты прав. Понимаешь, заходил я в районный отдел КГБ, знакомился с сотрудниками и заодно справки о пасечнике навел. Оказалось, что на него там дело заведено. А в деле бумажки разные. Оказывается, у Ильи Федоровича Степаненко за границей родственники есть. В войну еще брата и сестру, которые были постарше его, угнали в Германию. Сейчас его родственники живут в ФРГ. Переписываться они не переписываются, но лет десять назад пасечник пытался навести справки о своих родных. Пришел ответ с адресами, но он так и не написал ни брату, ни сестре, ни одного письма. Этот факт Илья Федорович скрывал от дочери, я проверил, Галина понятия не имеет об этом. Зачем скрывал? - задумчиво произнес Слава и, вытащив из начатой пачки сигарету, вопросительно посмотрел на меня.
- Кури, кури,- благодушно разрешил я, хоть и не переносил табачного дыма. Это, наверное, в последний момент понял и Славка. Он торопливо засунул пачку в карман и продолжал:
- Была там еще одна интересная писулька. От бывшего председателя колхоза. Фамилию называть не буду, ты его все равно не знаешь, давно, лет восемь назад это было. Попробую передать дословно.
"Начальнику А-кого
райотдела КГБ
тов. В...
Заявление
Я, нижеподписавшийся П-нов А. Н., довожу до вашего сведения, что, находясь у меня в гостях в сильном подпитии, совхозный пасечник Степаненко И. Ф. ругал советскую власть за то, что она не дает ему развернуться, стать хозяином. На мои протесты по этому поводу он, Степаненко И. Ф., нецензурно выругался и вылил на меня стакан самогону, даже полез драться. Посему, будучи искренне преданным советской власти, которая поставила меня у совхозного руля, я требую наказать грязного капиталистического агитатора. Такие, как он, враги нашего великого, процветающего социализма. Из-за таких, как пасечник Степаненко И. Ф., происходят в совхозе разные вредительства и бесхозяйственность..."
- Да, это каким-то средневековьем попахивает. Вечно у нас, когда со колхозом хозяйством справиться не могут, вредителей, да врагов народа ищут...
- Ты прав. Потом, в прокуратуре, наводя справки на этого директора П-нова, я узнал, что тот вскоре проворовался, и загремел в тюрьму. Узнал так же, что он имел зуб на пасечника за то, что тот отказался отдать ему несколько фляг меда без накладной, якобы на представительские нужды - встречать и провожать высоких гостей. Об этом рассказывал на суде свидетель Илья Федорович Степаненко.
- А что с писулькой той?
- Судя по приписке в конце заявления, с пасечником провели профилактическую беседу, и после этого отпустили с миром.
- Ты знаешь, а дыма без огня не бывает. Мы с тобой профессионалы и прекрасно понимаем, что факты против пасечника. У него за границей родственники - это раз. У него нелады с руководством совхоза, и с прежним, как ты сказал, и с нынешним, об этом я знаю наверняка - это два. Проблемы в личной жизни - это три, нелюдимость - это четыре. При таком раскладе трудно сказать, что может произойти с человеческой психикой. Человеческая душа - потемки, и кто знает, что могло зародиться в голове у пасечника. Тем более что он частенько бывал на заставе, даже на участке неоднократно с Остапенко бывал, на рыбалке да на охоте. Он мог запросто изучить систему охраны границы и, по всей видимости, не преминул этим воспользоваться. Рассчитал пасечник все точно. Выбрал самый удаленный от заставы и самый близкий к границе участок, зная о существовании малозаметных заграждений, без труда их преодолел, и только оперативные действия Остапенко предотвратили уход его за границу.
--
Логика подсказывает и мне, что этот вариант наиболее приемлемый, но в душе что-то свербит, не дает покоя.
- Я знаю, кто тебе покоя не дает. Дивчина Галина.
Теперь ты, чтобы выглядеть в ее глазах рыцарем, должен, во что бы то ни стало сразиться с драконом за честь ее отца. Потому что это и ее честь, Я тебя прекрасно понимаю, но ничем помочь не могу. Да, ты с Остапенко то познакомился? - стараясь перевести разговор на иные рельсы, поинтересовался я.- Как он тебе?
- Да ничего особенного в нем не приметил. Обыкновенный служака, каких я не один десяток за свою жизнь перевидал.
- По-моему, ты предвзято к нему относишься. Я же тебе говорил, что он парень хороший.
- Скажи, а ты его хорошо знаешь?
- Да как сказать. Учились в одной группе. В одной компании частенько веселились, хотя близким другом он мне никогда не был.
- А что так, ведь сам говорил, что хороший, хлебосольный, к тому же веселый парень...
- Откровенно говоря, я никогда не задавался этой мыслью.
Мы несколько минут сидели молча. Потом Славка
встал, подошел к книжным полкам и начал перелистывать стоящие там книги, но я чувствовал, что не они интересуют его, он просто бездумно перелистывает страницы, думая о чем-то своем.
Я оказался прав, потому что вскоре друг, выровняв стопку книг, которую перебирал, вместо того, чтобы заговорить о их содержании, неожиданно попросил:
- Расскажи мне об Остапенко, что все-таки он за человек?
Теперь задумался я. Перед глазами, словно в замедленном кино, начали проноситься щемящие сердце картины прошлого.
Второй год учебы в пограничном училище. Зима. Лютые морозы. За три недели до каникул "батя" - командир курсантского дивизиона - обьявил, что через день-два начнутся учения. Известие это мало кого обрадовало, но тем не менее все начали усиленно готовиться к действиям в зимних условиях. Перво-наперво собирали теплые вещи и курево.
Это советовали старшекурсники. Остапенко сначала, как и все, начал собираться, то и дело бегал в каптерку и прятал в своем вещмешке то рукавички, своевременно присланные в посылке родителями, то бежал в военторг за шерстяными носками. А сколько разговоров было о предстоящем учении... Каждый с самым умным видом давал советы, что делать, чтобы не обморозиться, чем натирать лыжи, надо или не надо смазывать оружие и много другой всячины.
Не отставал от дивизионных краснобаев и Сергей Остапенко. Он с видом бывалого солдата распинался в стремлении выделиться своими тактическими познаниями перед другими. Что и говорить, тактику он знал неплохо, цитировал целые статьи Устава сухопутных войск, толково ставил боевой приказ, анализировал обстановку и принимал подчас неожиданные, но верные решения. Все это мы знали и потому слушали Сергея безо всякой охоты. В курсантской среде не принято выставлять напоказ свои успехи. Тем более не терпят там зазнаек. Мы дали понять это Остапенко, и тот как-то сразу сник, стал таким же, как все, с общими заботами и стремлениями.
На следующее утро, после команды "подъем", смотрим, Остапенко в постели остался. Я к нему.
- Что случилось? - говорю.
Он, с трудом разомкнув ресницы, прохрипел в ответ:
- Не знаю. Что-то со вчерашнего вечера голову ломит, и в горле словно ком.
- Заболел, что ли?
- Да.
И такой у него болезненный вид был, словно Сергей и не спал ночь, а только мучился.
"Удивительно,- подумал тогда я.- Вроде за всю ночь ни стона, ни хрипа с его кровати не доносилось. Вот храп стоял, это верно. Раза два вставал, чтобы повернуть Остапенко на другой бок".
Но догадки - догадками, а может быть, Сергей и вправду заболел, подумал я и пошел докладывать об этом курсовому офицеру. Вскоре из санчасти пришел фельдшер.
Он о чем-то пошушукался с Остапенко, смерил ему температуру и объявил:
- Придется класть курсанта Остапенко в санчасть.
- А что такое? - спросил, подозрительно косясь на сержанта-медика, курсовой.
- Температура высокая, товарищ Капитан. Видимо, грипп где-то подхватил или ангину фолликулярную,- многозначительно сказал фельдшер.
- Ему необходим немедленный врачебный осмотр.
- Ладно, веди его в санчасть,- разрешил офицер.
Я взглянул в это время на Сергея и заметил, как радостно сверкнули у него глаза, но это было всего лишь мгновение, в следующий момент лицо его, как и прежде, выражало неземное страдание.
По-стариковски покряхтывая, Сергея оделся и, опираясь на плечи фельдшера, зашагал к выходу.
Дивизион строился на завтрак, и курсанты, отпуская больному сочувствующие реплики, желали ему скорейшего выздоровления.
Все еще находились в столовой, когда прибежал, запыхавшийся от быстрого бега дежурный и громогласно объявил:
- Тревога!
Не успев позавтракать, курсанты все, как один повскакивали с мест и ломанулись к выходу. Трещали створки дверей, хрустели чьи-то кости, со скрежетом цеплялись за металл вычищенные до блеска пряжки ремней - учение началось.
Через полчаса дивизион уже двигался в автомобильной колонне по только что проснувшимся городским улицам.
Из-за опущенного брезента машины в разгоряченные лица курсантов сыпалась снежная пудра, поднимаемая колесами.
Скорей бы так же быстро проехать по этим улицам в обратном направлении, думал я, кутаясь в колючую, не успевшую еще притереться к шее, шинель.
Первое время было тепло, но как только колонна выехала за город в чистое поле, брезентовый тент, раскинутый над кузовом, уже с трудом противостоял шквальному ветру. Холодный воздух тугой струей просачивался сквозь множество щелей в брезенте, унося с собой последние частицы тепла.
Кто-то нерешительно стукнул ногами сапог о сапог, прислушался, стукнул снова. Звук был такой, словно стучат не сапогами, а металлическими болванками. Вскоре, выбиваемая сапогами звонкая дробь курсантов, уже заглушала мерный рев двигателя машины.
В общем, когда дивизион доехал до места сосредоточения, в головах курсантов только склонялись на разные лады маты. Самые залихватские, самые соленые, но, правда, про себя. Не было сил разжать зубы, чтобы мир наконец-то услышал наши самые искренние вариации на тему "Мороз - красный нос".
Командиры, бодро выскочив из теплых кабин, начали совещаться, куда наступать, на север или на юг. Решили идти на юг, там теплее. Пока наносили маршрут на карты, курсанты прыгали вокруг машин. Глядя на нас издалека, из окон уютных и теплых домов, селяне, видимо, думали, что на целинные просторы закинули творческий десант. Ну, прямо ансамбль песни и пляски. Пока шло "веселье" на месте сосредоточения, из-за хмурых туч, низко несущихся над землей, выглянуло солнце. Оно лишь на мгновение осветило нашу армейскую ярмарку и тут же исчезло, чтобы не показываться больше до конца дня.
Ветер то утихал, то усиливался вновь, кидая в наши замерзшие лица и души пригоршни снега вперемешку с песком.
Нас зачем-то построили повзводно и начали распределять по боевым порядкам. Наш взвод стал разведывательным. Предстояло идти впереди колонны и обеспечивать безопасность продвижения к рубежу атаки.
Я, согласно штатному расписанию, стал связистом и, в дополнение ко всему, связным.
Нацепив на плечи четырехкилограммовую, громоздкую, как тумба радиостанцию, покачиваясь от ветра, я старался не отставать от курсового, ставшего командиром разведвзвода.
Долго ли, коротко ли мы так шли, не помню. Помню только, что вышли к нашему училищному стрельбищу. С ходу пошли в атаку. Появились мишени. Я плюхнулся на землю, снял с предохранителя автомат, взвел затвор и по привычке отпустил его. Щелчка не было. Я взглянул на затвор. Он остановился в среднем положении. Я дослал его до упора вперед и, прицелившись в мишень, нажал на спусковой крючок снова. Вместо длинной очереди раздался одиночный выстрел. Затвор снова стоял в среднем положении. Замерзло масло, которым я по наущению кого-то из знатоков военного дела обильно смазал ударно-спусковой механизм. Кое-как отстреляв учебное упражнение, я вместе со своей сменой направился к дымящейся и благоухающей в расщелине походной кухне. Обжигаясь, хлебали пустые щи, грызли промерзший хлеб и радовались в душе. Разве может быть, что-то лучше обеда на свежем морозном воздухе? От горячей пищи курсанты быстро хмелели и, посоловевшими глазами смотрели на суетящихся рядом командиров. Что им от нас еще надо, ведь мы отдали все, что могли, говорили тревожные и беспомощные взгляды.
Но у командиров и преподавателей был его величество план. И этот план надо было выполнить любой ценой.
- Качества нам не надо, вал подавай,- шутил кто-то из офицеров, приняв для сугреву по нескольку капель из плоской фляжки.
Ну что ж, вал так вал.
Построили, отдали приказ, и снова запылила по снегу пехота.
- Куда? Зачем? - спрашивают курсанты своих командиров.
- На юг, на юг,- весело отвечали те, покрикивая:
- Шире шаг, подтянуться, туды вас растуды.
- Мы же не птицы, зачем нам на юг,- пытался шутить кто-то из курсантов и вскоре сильно об этом пожалел. Его послали в боковой дозор, и теперь он сиротливо маячил вдали, карабкаясь с горки на горку.
Пришли в какое-то мрачное ущелье. Тучи все ниже и ниже несутся над нашими головами. Кажется, прыгни повыше и рукой ухватишь за рваный край, хотя прекрасно знаешь, что и на десять сантиметров от земли не прыгнешь, потому что коленные суставы еле разгибаются, наверное, от мороза, коленная чашечка к ткани примерзать начала. Я не говорю про руки, про нос, про уши и кое-что другое. Этого добра уже давно не чувствую. На ходу снимаю рукавицы и засовываю руки в штаны.
Там на полградуса теплее, чем вокруг. Шевелю пальцами. Кажется, что только команды до пальцев доходят, самих их не чувствую. Только после длительной такой тренировки ощущаю покалывание. Значит, еще не совсем отморозил.
Остановившись на секунду, хватаю пригоршню снега и начинаю тереть нос, щеки. Тру, пока не чувствую легкого покалывания. Отходят.
"Скоро и ты отойдешь",- свербит в мозгу страшная и вместе с тем какая-то умиротворяющая мысль.
Проходим мимо огромного стога соломы. Чуть в стороне от него, словно мираж из снежной мглы внезапно возникает огромная палатка.
"Это, наверное, и в самом деле мираж,- проносится в мозгу.- Откуда здесь может взяться палатка?"
Но палатка существует, даже не одна, а две, три, чуть виднеется четвертая.
"Неужели все",- проносится в мозгу, и от радости хочется плакать.
- Внимание, товарищи курсанты,- доносится до ушей усиленный мегафоном голос старшего преподавателя тактики. - По плану учений у нас проверка на выживание. Вам предстоит провести сегодняшнюю ночь в палатках. Полушубки, валенки и ватники должны подвезти с минуты на минуту. Располагаться по два взвода в палатке.
- Спокойной вам ночи, - сказал в заключение подполковник и с группой офицеров направился к машине технического обслуживания, из трубы которой навстречу быстро наступающей мгле уже весело летели искры.
В огромной палатке было темно и промозгло, пахло кислым брезентом и дымом от небольшой строптивой печурки, которая не хотела глотать сырые дрова и в отместку за нашу настойчивость кидала в глаза клубы дыма.
Я вспомнил о стоящей невдалеке скирде, и вскоре полвзвода кинулось за соломой. Пока мы таскали в палатку тюки, дрова в печке наконец-то разгорелись, но тепла даже от покрасневшего чугуна мы не чувствовали.
Погреешь руки, один бок, другой и идешь, зарываешься в солому, освобождаешь место следующему. Сколько раз за ночь мне приходилось дожидаться своей очереди к теплу, сейчас трудно припомнить, но на всю жизнь остался этот кошмар, эти автоматические ходки: печка - солома, бег в палатке, ожидание места у печки, и снова все повторяется.
Учения продолжались еще несколько дней, но такого испытания, которое выпало на нашу долю в первый день, мы больше не знали.
