ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева
Олейник Станислав Александрович
Легионеры

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]
Оценка: 3.90*6  Ваша оценка:


  
  
   "Легионеры..." - скандальный исторический роман-исследование об участии советских военнослужащих, выполнявщих так называемый "интернациональный долг", в Конголезском кризисе 1960-1965 годов, унесшем жизни более 100 тысяч человек. Тогда советские солдаты оказались брошенными в далеких джунглях Конго на произвол судьбы советским военным руководством, фактически они были оставлены умирать вдали от родины и своих семей. Открестившись от них, Советский Союз не спешил отдавать долги своим собственным гражданам, которых в угоду своим политическим амбициям бросил в другой конец земного шара.Автор книги Станислав Олейник - юрист и участник боевых действий в Афганистане.
В книге использованы воспоминания бывших легионеров Французского иностранного Легиона Сергея Балмасова, Гиацинтова, материалы корреспондента газеты "Труд" за 14 марта 2001 года Вероники Черкасовой и материалы корреспондента газеты "Могилевская правда" Виктора Демидова, журналиста Михаила Поликарпова, воспоминания режиссера и публициста Эльдара Рязанова, помощника Сталина Бориса Бажанова и писателя Михаила Пархомовского.
  
   0x01 graphic
  
   Бывшие советские солдаты... В 1961 году ставшие, по воле судьбы,
   Легионерами Французского иностранного легиона...
   0x01 graphic
  
  
   0x01 graphic
  
   Четверо из этой команды бывшие советские солдаты.1961 год.
   Алжир
   0x01 graphic
   Солдаты Легиона 20 годы прошлого столетия.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   0x01 graphic
  
   Цветные фото, - Французский иностранный легион, начало 21 столетия.
  
  
  
  
  
  
  
  
   0x01 graphic
   Солдаты Легиона 1961 год, Алжир
  
  
  
  
  
  
   "ЛЕГИОНЕРЫ..."
   (художественный роман)
  
   1991 год. Год исчезновения с политической карты мира Великой мировой державы, название которой было - Союз Советских Социалистических Республик. И хотя с момента распада прошло уже более двадцати лет, споры об ушедшей в прошлое эпохе не прекращаются.
   Спорят и в телевизионных передачах, и газетах, и журналах, и по обычаю, "на кухнях". Как правило, спорщики используют исключительно черно-белые краски, и все их мнения, конечно же, являются диаметрально противоположными.
   Одни говорят, - все было замечательно! Люди были добрее друг к другу. Была уверенность в завтрашнем дне, не было такого огромного количества бездомных и беспризорников, никто не голодал, выстрелы на улицах городов были чрезвычайной ситуацией, из-за которой и милиция и КГБ ночей не спали до поимки злоумышленников. И не надо кривить душой, все это, правда, так это и было.
   Другие говорят совершенно противоположное, - это была эпоха тотального дефицита и очередей, когда любая иностранная тряпка казалась престижной вещью, когда любители собирали пустые импортные сигаретные пачки и бутылки и торжественно выставляли их на видное место в доме, когда, сколько нибудь ценные товары необходимо было иметь "доставать". Поездка за границу большинству населения казалась несбыточной мечтой, а тем, кто все же попадал за рубеж, приходилось испытывать немало унижений, считая каждый командировочный доллар или франк, чтобы привезти подарки домой. Да, и это тоже, правда, так это и было.
   Наверное, настоящее осмысление советской эпохи станет возможным только тогда, когда к ней можно будет относиться лишь, как к далекому прошлому. Кто знает.... Это уже судить не нам, а будущим поколениям...
   Но перейдем к другой теме...
   Сразу после свершения революции 1917 года прошлого столетия, специфической чертой руководителей новообразованной социалистической системы, стало навязчивое желание оказывать каким-нибуть друзьям, даже далеким, экономическую, политическую и военную помощь. И это было, правда. Кому только не помогал Советский Союз за время своего существования. Еще и Союз - то был не провозглашен, а Россия уже помогала Турции воевать с Грецией. В 1921 году это казалось Кремлю чрезвычайно важным.
   Тогда, молодая советская республика считала, что в Турции идет "Национально-освободительная война турецкого народа", которая началась 15 мая 1919 года с первых выстрелов, раздавшихся по высадившимся в Измире грекам.
   Но, в отличие от Сталина, Хрущев делал ставку на национально - освободительное движение, как на силу, способную противостоять империализму.
   К концу 1961 года завершился процесс освобождения многих стран, бывших до того колониями, от власти метрополий. В 1954 году во Вьетнаме, в 1961 году в Конго, в 1962 году в Алжире закончились многолетние освободительные войны. СССР помогал лидерам этих государств оружием и военными специалистами. 1960 год получил тогда название "год Африки", - сразу 17 стран стали независимыми.
   Советский Союз всегда с гордостью вещал о новой независимой стране, где его военные специалисты принимали участие в помощи, возвеличивая роль Советского союза в борьбе против империализма.
   Но, вероятно, были и страны, в которых Советская Держава терпела фиаско. И к такой стране, по всей видимости, следует отнести Конго. Иначе как объяснить, возвращение советских воинов-интернационалистов в 1968 году на Родину из Франции, тогда, как они, прибыв в Конго "инкогнито" в 1960 году, и брошенные там своей страной на произвол судьбы, были интернированы. Тогда, 270 советских солдат из 600 интернированных, бежав из лагеря, и получив отказ от посла СССР в Конго на их просьбу возврата на родину, чтобы выжить, вынуждены была стать легионерами Французского иностранного легиона...
   Тогда, по свидетельству одного из участников этой трагедии Яна Сперскиса, КГБ не привлек их к уголовной ответственности за измену родине, лишь потому, что интернациональную операцию в Конго проводило тогда ГРУ, не поставив в известность КГБ. Так это было или нет, сейчас невозможно установить. Но ведь это лишь слова сотрудника КГБ проводившего, с нашим героем "собеседование". Что ж, в это, хотя и с большой натяжкой, можно и поверить, поскольку именно в тот период, в конце 1963 года суровое наказание получил бывший начальник ГРУ ГШ ВС СССР, генерал армии, а позднее, разжалованный до воинского звания генерал-майор, Серов Иван Александрович.
   Родился Серов И.А., в 1905 году в деревне Афимская, Сокольского района, Вологодской губернии. В 1923 году работал в сельском исполкоме. С 1926 года член ВКП (б). В 1928 году, закончил Ленинградское военное училище. Командовал взводом, батареей, занимал должность начальника штаба полка. В 1935-1939 года слушатель Военной Академии имени М.В.Фрунзе. По окончании работал в НКВД СССР, заместитель начальника, затем начальник Главного управления рабоче-крестьянской милиции. С 1939 - начальник 2-го отдела и зам. начальника ГУГБ НКВД СССР. С 25 февраля 1941 года, - первый заместитель наркома госбезопасности СССР. 1954 - 1958, - председатель КГБ при Совмине СССР. Генерал армии, Герой Советского Союза... 1958 - 1963 года, - начальник ГРУ ГШ - зам. начальника ГШ ВС СССР.... И просто не понятно, как такой человек, преданнейший Н.С.Хрущеву, по надуманному или продуманному обвинению вдруг становится пониженным в воинском звании до генерал-майора за "утерю политической бдительности". Лишается всех наград Советского государства и исключается из КПСС...
   Не плата ли эта за принятие им решения по направлению советских военносжащих в Конго в 1960 году, а возможно и другие страны, " успешном" провале этой "операции", принесшей неоправданные жертвы, и загубленные судьбы советских солдат и офицеров, а также дискредитацию Советского Союза?
   А ведь если это было так, то тогдашняя ситуация СССР, в связи с событиями в Конго, действительно была слишком щекотлива. Тогда Советское правительство, ну ни как в открытую? не могло заявить о случившемся. Если бы это произошло, был бы признан факт вооруженной интервенции. Кроме того, этот случай выглядел бы на международной арене для СССР очень позорным. Слабая, по сравнению с советской, бельгийская армия, захватила и интернировала крупный воинский отряд из СССР, который не оказал никакого сопротивления...
   Нет веры и тому, что КГБ не знал об этой операции. В каждом воинском подразделении, не ниже отдельного батальона, был оперативный сотрудник военной контрразведки КГБ, на связи у которого была агентура. А как же тогда приказ командующего корпусом железнодорожных войск о посылке советских военнослужащих за рубеж, остался без внимания КГБ? Не плата ли своей должностью Председателя КГБ 5 ноября 1961 года, за этот "прокол", Шелепина А.Н. ... И могло ли тогда МО СССР, без уведомления Первого Секретаря ЦК КПСС Н.С.Хрущева, отправить военнослужащих за рубеж? Ответ твердый, - нет!
   По крайней мере, остается загадкой неожиданный перевод с поста Председателя КГБ А.Н. Шелепина, который сменил в 1958 году генерала Армии Серова И.А. на должность секретаря ЦК КПСС. Ответ наверняка есть. Хрущев спас своего верного слугу...
   Октябрь 1961 год. ХХII съезд КПСС. А. Н. Шелепин по настоянию Р.С Хрущева выступает с речью, в которой заявляет: "Органы государственной безопасности реорганизованы, значительно сокращены, очищены от карьеристских элементов. Вся деятельность органов КГБ проходит теперь под неослабным контролем партии и правительства, строится на полном доверии к советскому человеку, на уважении его прав и достоинства. Органы государственной безопасности - это уже не пугало, каким их пытались сделать в недалеком прошлом враги - Берия и его подручные, а подлинно народные политические органы нашей партии в прямом смысле этого слова. Теперь чекисты могут с чистой совестью смотреть в глаза советского народа ".
   Хрущев оценивает рвение своего назначенца. На состоявшемся 31 октября 1961 года первом, после первого съезда, Пленуме ЦК КПСС А.Н. Шелепин избирается секретарем ЦК КПСС. Но, в соответствии с указанием ЦК КПСС, обязанности председателя КГБ он исполняет до 13 ноября 1961 года.
   Исходя из изложенного, можно предположить, что операцию в Конго планировал и проводил бывший тогда начальником ГРУ ГШ ВС СССР, генерал армии Серов. А Шелепин, занимавшийся внутренними разборками в стране, и другими, более важными вопросами на международной арене, мог и не знать этого. Или, наоборот, зная об обстановке в этом африканском регионе, дал возможность провести задуманное Серовым, чтобы тот, в итоге, или добился своего, или дискредитировал себя. Если бы случилось первое, то Шелепин был бы на высоте, - ГРУ, "под недремлющим оком КГБ", провело успешную операцию в Конго, а в случае провала, добился своего, ибо он видел в Серове для себя явную угрозу. Что же, и такой вариант мог иметь место тогда в жизни нашей страны.
   Есть и другая версия - предательство полковника ГРУ Пеньковского. Но за Серовым были и другие прошлые дела, которые могли подорвать авторитет Хрущева. Он занимался переселением народов, ведал тюрьмами, оперативной работы не знал и не занимался ею. На должность начальника ГРУ его назначил Хрущев. Никита Сергеевич доверял Серову, который все указания своего "шефа" Хрущева выполнял безоговорочно. Но провал Пеньковского был ударом не только по ГРУ, но и по престижу самого Хрущева. Сейчас все эти версии проверить практически невозможно. Почти все действующие лица в небытии. И остается только гадать, - как это было. Правда есть еще и государственные архивы, но...
   Сейчас трудно рассуждать, правильными ли были эти решения по интернациональной помощи другим государствам. Но, по крайней мере, вполне оправданной и логичной была помощь СССР республиканской Испании в 1936 -1939 годах. Да, был смысл посылать в бой летчиков, танкистов, пехотинцев и моряков. Стоило направлять туда танки и самолеты. Ведь наиболее вероятные потенциальные противники в грядущей войне, Гитлер и Муссолини, посылали туда своих военных и боевую технику. Нужно было учиться противостоять им. И Советские военные вернулись из Испании с бесценным боевым опытом. Техника прошла реальные испытания в реальном бою.
   То же самое происходило и в Корее и Вьетнаме. СССР должен был показать тогдашнему геополитическому противнику - США, что на его силу найдется другая сила, что возможность беспрепятственно и безнаказанно хозяйничать на планете, нужно забыть. Опять же советские военные приобретали необходимый боевой опыт, и испытывали новую военную технику.
   Но, к сожалению, были факты, когда военно-экономическая помощь вызывала множество вопросов. Например, Советский Союз в сороковые и пятидесятые годы прошлого столетия, оказывал довольно существенную помощь КНР. И можно представить, какие чувства испытывали наши офицеры, помогавшие в пятидесятые годы китайцам создавать современные вооруженные силы, после сообщений о советско-китайских боях на острове Даманский.
   Следует отметить, что военно-экономическую помощь своим друзьям Советский Союз стремился всегда засекретить. Особенно, когда советским военнослужащим приходилось участвовать в военных конфликтах.
   Стремление "засекретить" участие советских офицеров и солдат в чужих войнах от своего народа, носило порой парадоксальный характер. Например, те, кому помогали, да и противник, прекрасно знали о советском военном присутствии в той или иной стране. Поэтому и для советского народа, это было, прежде всего, лишь секретом Полишинеля.
   В порядке вещей были ситуации, когда советских военных и гражданских советников и специалистов, собственное руководство могло поставить в достаточно неприятное положение.
   К сожалению, в силу засекреченности сведений по таким тайным войнам, не было, и практически нет даже и сейчас никаких публикаций - ни документальных, ни мемуаров, ни исторических исследований. До сих пор многие участники этих войн таковыми не признаны. И в личном деле офицера и в военном билете солдата, сержанта отсутствуют отметки о пребывании в той или иной стране, где когда-то происходили военные действия. И,... к сожалению, ничего доказать нельзя. Исключение составляют, пожалуй, только довольно редкие материалы по афганской войне.
   Собирая и изучая материалы о советских солдатах прошедших Французский иностранный Легион, автор нашел очень интересную заметку, которая говорила и деятельности советского спецназа по ту и другую сторон баррикад национально - освободительного движения Африки. В частности в этой заметке, без указания автора и даты, говорится, что теоретически советские спецназовцы должны были выполнять в "дружеских странах" роль инструкторов и, как правило, не имели приказа участвовать в боевых действиях. На практике же им не раз приходилось проводить акции по уничтожению командных пунктов повстанческих формирований, мест сбора их лидеров, ликвидации руководителей этих групп. Кроме того, специальные подразделения КГБ и ГРУ занимались сбором информации, проведением диверсионных и разведывательных акций. Причем ответственность за эти операции по предварительной договоренности, брали на себя местные группировки. Известны также случаи, когда советские спецназовцы выполняли боевые приказы, находясь в составе отрядов "Легион террористов" (!?).
   А не является ли этот "отряд "Легион террористов", тем самым Французским иностранным легионом? Но рассуждать далее на эту тему и строить свои предположения, явно не имеет смысла...
   Но история про Яна Сперскиса, действительно загадочна. В ней очень много вопросов, на которые практически нет никаких ответов...
   Попытка показать общественности, что такие "тайные" войны были, как есть и живые их участники, была предпринята журналисткой Вероникой Черкасовой. В газете "Труд" за 14 марта 2001 года был напечатан ее очерк об удивительной судьбе бывшего военнослужащего Советской Армии Яна Сперскиса, который в числе шестисот таких же, как и он солдат и офицеров, были брошены на произвол судьбы в далеком африканском Конго...
   Вот поэтому автор и пытается донести читателю все, что произошло в 1960-х годах прошлого столетия с советскими воинами - интернационалистами, неожиданно превратившихся в солдат Французского иностранного легиона.
  
   Представленные материалы о судьбе Яна Сперскиса, наверняка вызовут у читателя множество вопросов и возражений. И первый из них, - "такого не могло быть, потому что такого не могло быть никогда".
   Возможно, оппоненты и правы. И наш главный герой, рассказывая о себе журналистам, все выдумал. И все рассказанное им, плод его больного воображения, или, как сейчас модно говорить, троллинг.
  
   Теперь рассмотрим и спокойно взвесим доводы "за" :
  
   1. Хорошее знание географии Конго, и событий, которые там происходили. Узнать мир по Сенкевичу тогда было недостаточно.
  
   2. Знание структуры иностранного легиона, его командиров, описание бытовых условий, боевых действий в Алжире. Эту информацию в провинциальной библиотеке найти было нельзя.
  
   3. Фотографии нашего героя и его товарищей в военной форме легионеров. Фотошопа тогда не было.
  
   4. Хорошее знание французского языка. Неужели человек без высшего образования выучил его самостоятельно в Могилеве?
  
   5.Почему спецслужбы СССР, а потом и Белоруссии, пропустили публикации в газетах про Яна Сперскиса, явно дискредитирующие Державу, и не пресекли данный факт? Значит, он все же мог иметь место в жизни нашей страны?
  
   5. А как быть с фактами, когда СССР посылал своих солдат и офицеров для выполнения
   интернационального долга, и никаких отметок в их личных делах и военных билетах?
   А они все давали подписки о неразглашении. А некоторые из них даже были награждены
   правительственными наградами. Примеры можно найти в архивах МО РФ, в Подольске.
  
   Так кто он, этот "ненормальный" человек? Талантливый самоучка? Или человек, через которого переехало колесо истории?
   И чтобы разобраться, было это или нет, нужно глубже посмотреть в действительность нашей бывшей Державы, - СССР.
  
   Но прежде чем приступить к непосредственному повествованию истории про нашего героя, предлагаю ознакомиться с тем, как был создан этот, Французский иностранный легион...
   В первых числах марта 1831 года король Луи-Филипп обсуждал со своими приближенными вопрос колонизации Алжира. В ходе обсуждения этой темы, в первую очередь возникнул вопрос, - где взять войска? В те времена во Франции и, особенно в Париже, поселилось много иностранцев. Кто-то из приближенных предложил создать из них воинские подразделения и направить в Африку. Франция получит нужные войска и заодно сократит в стране численность "нежелательных" слоев населения...
   И вот, 9 марта 1831 года королем Луи - Филиппом (Loi du 9 mars 1831) был подписан закон о создании Французского Иностранного легиона, с припиской, что он может быть использован только за пределами континентальной Франции. Офицеры для нового подразделения были набраны из бывшей армии Наполеона, а в солдаты вербовались уроженцы Италии, Испании, Швейцарии и других европейских стран. Вербовались также и французские граждане, у которых были проблемы с законом. Вот тогда была и заложена традиция - не спрашивать ни имени новобранца и не интересоваться его прошлым.
   Но следует отдать должное и Наполеону, который и раньше имел в своих войсках наемников. Полков с иностранными наемниками было у императора более десятка. Но, после финальной битвы при Ватерлоо в 1815 г. их осталось восемь.
   Все они, за приверженность Бонопарту, были распущены. Однако в том же 1815 году из пожелавших служить королю солдат был создан "Королевский Иностранный легион", вскоре переименованный по имени своего шефа "Легионом Гогенлоэ". И только спустя 16 лет, 5 января 1831 г. Легион Гогенлоэ упразднили, а из его чинов, 9 марта того же года и был создан Французский иностранный легион, имевший личного состава только четыре батальона. Чтобы сохранить какую-то "преемственность" от швейцарских наемников, новое легионное начальство заимствовало у них девиз "Честь и верность" и некоторые другие атрибуты. Легионеров сразу бросили на завоевание Алжира, где началась тяжелая колониальная война. С этого времени и до 1962 г., когда Алжир добился независимости, значительная часть Французского иностранного легиона оставалась на алжирской земле.
   Здесь, на протяжении десятков лет, под палящими лучами африканского солнца, изнывая от неимоверно тяжелого труда, жажды и разных лишений, воевали легионеры против арабов и берберов, с оружием в руках отстаивавших свою независимость и свободу. О десятках и даже сотнях кровавых боев Иностранного легиона в Алжире так никто и не узнает... Однако места самых известных сражений и сегодня нетрудно обнаружить по массовым захоронениям, среди которых немало и легионерских -- Сиди-Хабель, Арзе, Мостаганем, Мулей-Исмаил, штурм Константины, Джиджелли, оборона Легионом Милианы, при которой из 750 легионеров погибли 462... Названия эти мало что говорят даже историкам, но сколько крови, жестокости и страданий кроется за ними! Чего стоит только взятие укрепленного города Константины в восточной части Алжира! Здесь арабы и кабилы под руководством Хаджи Ахмеда 6 лет упорно отбивали попытки французов овладеть этим городом, нанося врагу существенный урон. Так как французы предпочитали отправлять в пекло иностранный сброд, то и потери у легионеров здесь были очень тяжелыми. Осенью 1836 г. маршал Клозель, имевший в своем распоряжении 7 тысяч солдат, в том числе около 1 тысячи легионеров, попытался овладеть Константиной. Он самонадеянно решил овладеть ею без применения осадных средств. Расплачиваться за это пришлось солдатскими, в том числе и легионерскими жизнями. Потеряв в ходе неудачного штурма 2 тысячи солдат, Клозель с позором был вынужден снять осаду. Пленных легионеров победители не пощадили, сбросив с городских стен на металлические крючья, где те умирали в страшных мучениях, добиваемые стервятниками...
   Подобное выражение "любви" к легионерам повстанцев, неудивительно -- это была месть за те неописуемые жестокости, которыми "прославился" Французский иностранный легион при подавлении алжирского сопротивления. Сохранились многочисленные свидетельства того, как легионеры вырезали население целых селений, не щадя ни пола, ни возраста, насиловали местных женщин. Для устрашения же непокорных они отрубали у своих жертв головы, насаживали их на штыки и шествовали так по алжирской земле, вызывая всюду ужас и ненависть местного населения. Нередко бывало, что легионеры убивали местных жителей под предлогом того, что те представляли для них опасность, из-за украшений -- золотых цепочек и браслетов... Французское военное командование предпочитало в подобные эксцессы не вмешиваться -- нужно же иногда выпускать из легионеров накопившуюся отрицательную энергию! В 1836 г. легионеры одержали 1-ю крупную победу над вождем сопротивления алжирского народа Абд-эль-Кадиром, применив новую рассыпную пехотную тактику и варварские разрывные пули "дум-дум". И все же от завоевания Константины французы не отказались, так как вокруг нее создался опасный очаг сопротивления дальнейшему покорению Алжира. Поэтому через год, 6 октября 1837 года, 10-тысячная армия генерала Дамремона, в которой находилась тысяча легионеров, снова осадила Константину. 12 октября, проделав в стене города брешь, осаждавшие, в том числе и легионеры, пытались штурмовать Константину, но были отбиты с большими потерями, причем был убит сам генерал Дамремон. Его преемник, генерал Вале, овладел Константиной после ожесточенной бомбардировки в ходе решительного штурма города. Львиная доля потерь при взятии города пришлась опять-таки на легионеров, шедших в первых рядах штурмующих...
   Помимо выполнения чисто военных и карательных функций, легионеров заставляют строить в Алжире новые города, прокладывать дороги, разводить сады. Немало потерь в Иностранном легионе было тогда из-за болезней, непривычного климата. В то же время, в период с 1835 по 1839 г., "собратья по несчастью" французских легионеров из Английского[ иностранного легиона находились в Испании, где они по воле английского правительства участвовали в первой Карлистской династической войне против Дона Карлоса. Естественно, что кадровые английские части в подобной авантюре участия практически не принимали -- для этого был под рукой разношерстный иностранный сброд. Даже по оценке английского историка Томаса Харботла, который был склонен сильно занижать потери и поражения англичан и преувеличивать потери противника, Британский легион не был особенно стойким подразделением и понес в ходе боевых действий, несмотря на победу сторонников Британии, очень большие потери. С февраля по июнь 1836 г. английские легионеры жестоко страдали от лишений во время осады крепости Сан-Себастьян, которую они защищали от карлистов, неся большие потери. 29 августа 1836 г. в сражении в районе Эрнани против карлистов Британский иностранный легион генерала Эванса был разбит, многие его солдаты и офицеры погибли или были взяты в плен. Немало, вероятно, горе-легионеров проклинали тот день и час, когда нелегкая занесла их в Легион! В этом же месте 15 и 16 марта 1837 г. Британский легион понес крупные потери, сражаясь с переменным успехом против карлистов. В очередной раз "намяли бока" британским легионерам испанцы в сражении под Уэской 23 мая 1837 г., где первые не смогли сдержать напора вторых и побежали. Причем на это бегство и приходится большая часть потерь оборонявшихся. Тогда британские легионеры потеряли 20 офицеров и 350 нижних чинов. В 1839 г., не дожидаясь окончательной победы королевы Кристины, поддерживаемой Англией, над Доном Карлосом, Британский иностранный легион выводят из Испании. Во многом это было вызвано большими потерями и угрозой начала брожения в Легионе. Даже при поверхностном взгляде на действия иностранных легионов Франции и Англии, ясно, что с ними особенно не церемонились и бросали в любую дыру, любое пекло, если где-то возникали проблемы у правителей Лондона или Парижа...
   Французский же иностранный легион до конца 1853 г. находился в Алжире, пока не началась Крымская война и его не перебросили в Россию. С 1854 по 1856 г. Легион находится в Крыму, под Севастополем, где участвует во всех боях и штурмах. Во время одного из них легионеры смогли на себе испытать всю мощь русского штыкового удара. Тогда прочие французские воинские части отступили, не дождавшись отхода Иностранного легиона, которому пришлось очень туго, а его командиру, полковнику Виено, неизвестный русский солдат разбил прикладом голову. Вообще, Крымская война была первой войной легионеров не против слабо вооруженных туземцев, а против одной из сильнейших армий в мире. В этой войне они понесли больше потерь, чем за всю Алжирскую кампанию. После завершения Крымской войны потрепанный Французский иностранный легион снова перебрасывают в Алжир, где он находился до 1859 г., когда вспыхнула война Франции против Австрии. Тогда Легион переправляют по морю в Италию, где и развивались события австро-итало-французской войны. В сражении при Маджента 4 июня 1859 г. легионеры входили в состав 2-го армейского корпуса генерала Мак Магона. Именно они первыми из французских подразделений форсировали реку Тичино, атаковав австрийские позиции. В ходе ожесточенного боя, стоившего им сотен раненых и убитых, Легиону удалось опрокинуть одну из австрийских колонн. В тот день успех сопутствовал Мак Магону, и австрийцы побежали. Легионеры преследовали бегущих три километра, однако, ворвавшись в сам город Маджента, забыли про все и бросились освобождать его уже не от австрийцев, а от разного рода ценностей, грабя и насильничая над женщинами. Возможно, это и стало главной причиной того, что большая часть австрийской армии благополучно ушла из-под удара. Больших потерь стоило Французскому иностранному легиону и участие в главной битве той войны -- при Сольферино 24 июня 1859 г., в котором принимали участие австрийский император Франц Иосиф и французский император Наполеон III. Несмотря на примерно равную численность австрийской и франко-пьемонтской армий, первые имели в полтора раза более мощную артиллерию. Сражение опять-таки началось атакой корпуса Мак Магона, в первых рядах которого, принимая на себя большую часть австрийских пуль, шли легионеры, атаковавшие высоты в районе Сольферино. Австрийцы были разбиты, но поредевший Легион вскоре был отправлен из Италии на доукомплектование.
  
   Первые сведения о службе российских подданных во французском иностранном легионе относятся к рубежу XIX - ХХ веков. Как правило, это были малообеспеченные трудовые мигранты и переселенцы, стремившиеся на Запад по социально - экономическим и этноконфессиональным причинам. Большинство из них тогда составляли недавние жители западных и юго-западных губерний - поляки, украинцы, немцы.
   Будучи выходцами, из низших слоев общества и не владевшие иностранными языками, они скоро убеждались в собственной беспомощности, и, пытаясь как-то изменить свою жизнь к лучшему, охотно соглашались на условия контрактной службы в Иностранном легионе. Но это были единицы. Традиционными поставщиками же в иностранный легион в те времена являлись Швейцария, Германия, Бельгия. Испания...
   Ситуация в легионе изменилась после 20-х годов прошлого столетия, когда в Легион влилось более 10 тысяч русских белогвардейцев. Во многом именно благодаря русским, Франция сумела добиться больших успехов в конфликтах 20-х годов против туарегов, друзов, кабилов и других восставших племен Африки. Недаром вербовщики начали охоту за царскими офицерами сразу после вхождения эскадры Врангеля в порт Константинополя. Пятеро представителей того поколения получили генеральские звания в составе иностранного легиона Франции...
  
  
   0x01 graphic
   Солдаты и офицеры белой армии. Вскоре все они будут солдатами французского иностранного легиона.
  
   Запись во Французский Иностранный легион началась еще в Галлиполи, Лемносе, Константинополе, куда начали прибывать беженцы и эвакуированные части русской армии генерала Врангеля. Так, в одном из приказов по Донскому корпусу объявлялось, что в результате соглашения генерала Врангеля и командира французского корпуса производится запись казаков на службу во французский Иностранный легион. Записалось до 3 тысяч казаков, с которыми в Марселе был заключен контракт на 5 лет.
   Всего же, по сведениям бывшего легионера подполковника Э.Гиацинтова, в рядах Французского иностранного легиона служило около 10 тысяч русских. Никто из русских, подписавших контракт, по словам Гиацинтова, не имел и представления о том, что такое легион, и большинство искренне верили "слову французского офицера"...
  
   Вот как говорил о тех годах бывший офицер белой гвардии, а позднее легионер Е.Тарусский: "... не страх голода и холода толкал их туда. Голода и холода русский офицер не боялся. Но зато он боялся нищеты и "дна". Голод и холод в рядах полка, в траншеях и походах его не страшили, а голод и холод на дне среди человеческих подонков, его ужасали".
   Бывших белогвардейцев в легионе привлекала не только возможность как-то устроить свою жизнь на чужбине, но и широко разрекламированный в пропагандистских материалах легиона его психологический климат. Еще в середине XIX века в легионе стал складываться особый стиль взаимоотношений между солдатами и офицерами. Авторитет офицера базировался не на его происхождении, а на реальном боевом опыте. Офицеры делили со своими подчиненными все тяготы и лишения полевой жизни, отчего в легионе возникал особый дух боевого братства, столь близкий русскому офицерству. Импонировало и то, что в легион принимали людей не "заглядывая" в его личные бумаги и не интересуясь его прошлым. Это давало возможность многим русским эмигрантам, не желающим запятнать свои имена, вступать в иностранный легион под видом немцев, чехов, сербов...
   И только впоследствии для большинства русских офицеров ставших легионерами, стало ясно, что основная часть позиций, столь романтично представленных в пропагандистских материалах, оказались ложными.
   Об этом хорошо показал в своих воспоминаниях полковник белой армии Ф.И.Елисеев, служивший в легионе с 1939 по 1945 год: "В иностранном легионе Французской армии всякий легионер-иностранец является существом без рода и племени. Никаких родственников и наследников у него нет и не должно быть. Это относится и к офицерам-иностранцам. Все они считаются "салибатэр", т.е. неженатыми, хотя бы и имели законных жен и детей. В случае гибели - семья не получает ничего".
   Русские легионеры воевали в Сирии и Ливане, Марокко и Индокитае. Есть сведения об участии эмигрантов из России в боевых действиях в 1945 году против японцев в составе 5-го полка легиона. Тогда командиром 2 батальона 5 полка Французского иностранного легиона был команданте Токхадзе, по национальности грузин. Командиром роты первого батальона - капитан Слюсаренко, бывший офицер гетмана Скоропадского, командиром 6-й роты 2-го батальона капитан В. Комаров, командиром пулеметного взвода лейтенант Элизе (отмеченный выше полковник русской армии Ф.Елисеев), командиром взвода "аджуан-шеф" Букалов из Воронежа.
   В составе 1-го полка Иностранного легиона (Сиди-бель-Аббесе) служили, бывшие офицеры царской армии, капитан 1 - го ранга В.Тихонравов, лейтенант флота Г.А.Соловьев. В 1933 году в 1-м кавалерийском полку служили лейтенантами - Владимир Бутягин, бывший подполковник 2-го лейб-гусарского Павлогорадского полка В.С.Канивальский, бывший штаб-ротмистр лейб-гусарского гренадерского полка В.М.Соломирский. Бывший генерал-майор императорской армии и генерал-лейтенант производства адмирала Колчака Б.Р.Хрещатинский, являвшимся в кавалерии легиона абсолютным рекордсменом по количеству наград и другие. Длительное время в иностранном легионе служил и крестный сын пролетарского писателя Максима Горького Зиновий Пешков, ставший впоследствии генералом Французской армии...
   С начала 90-х годов прошлого столетия количество русских во Французском иностранном легионе снова начало расти. В своей основе это были не новички в военном деле, а вышедшие в отставку офицеры Советской Армии, или уволившиеся сержанты, зачастую имевшие опыт боевых действий, в том числе и в Африке, Анголе, Центральной Азии - Афганистане и других странах.
   Вступление во французский иностранный легион для парней из СНГ в те годы было шансом начать жизнь с чистого листа. Многое разваливалось в нашей армии и обществе, и, тем не менее, когда Родине вновь потребовались настоящие защитники, многие легионеры возвращались для того, чтобы защищать Россию во время войн в Чечне, не требуя за это никакой платы.
   И в каком бы подразделении Легиона не служили русские, белорусы, украинцы - всюду они были одними из лучших бойцов, наиболее стойких и хорошо подготовленных. Они и сейчас в составе иностранного легиона Франции воюют против Аль-Каиды в африканских странах, прозванных "африканским Афганистаном".
  
  
  
   Глава 1. "КОМАНДИРОВКА В АФРИКУ".
  
   Итак. Один из июньских дней 1960 года.
   В железнодорожном батальоне, дислоцированном в поселке Титовка Мурманской области, ждали дембеля, а возможно и продолжения дальнейшей службы, отслужившие свой срок солдаты и сержанты советской армии.
   Многие носили солдатскую форму уже более пяти лет. Были среди них и те, кто участвовал в подавлении контрреволюционных мятежей в Польше и Венгрии. Многим из отслуживших свой срок солдатам и сержантам, было предложено перейти на сверхсрочную службу. Среди принявших это предложение был и старший сержант Ян Сперскис. Он уже пять лет, как в Советской Армии. В пятидесятых годах побывал в Польше, в Познани, где за активное участие в подавлении контрреволюционного мятежа, что было тогда в полном соответствии с выполнением интернационального долга, был награжден Крестом "Виртути милитари 3 степени", которым польские власти награждали за отчаянную храбрость. Потом снова принимал участие в подавлении "контрреволюционного мятежа" теперь уже в Венгрии. В 1956 году, и получив от венгерского правительства медаль "Непсабадшах", вернулся в Союз, чтобы ждать "дембеля", или остаться на сверхсрочную службу. А дома его ждали родители, которых ему хотелось, хотя бы только увидеть. И разве мог он предполагать, что в этот воскресный день, произойдет то, о чем он даже и думать не мог...
   Батальон, а это около трехсот солдат и сержантов, в числе которых был и Ян Сперскис, в начале июня 1960 года был переброшен в поселок Титовку со станции Державинка, Атабасарского района Акмолинской области Казахстана. Перед отправкой всем военнослужащим был зачитан приказ командующего корпусом железнодорожных войск, о том, что их железнодорожный батальон может быть отправлен в братскую страну, чтобы оказать там техническую помощь. В какую страну, об этом не было не сказано ни слова. Из батальона отобрали 36 сержантов и старшин срочной и сверхсрочной службы и четырех офицеров во главе с замполитом майором Ткачуком...
   Обыкновенный воскресный день, которые за пятилетнюю службу встречались Яну Сперскису ровно по календарю, хотя отдыхать приходилось в эти дни довольно мало. В этот день личный состав батальона, за исключением дежурной службы, находился, кто в библиотеке, кто в солдатском кафе, кто в клубе на просмотре кинофильма. В тот день шел трофейный фильм "Тарзан". И вдруг - "Тревога!"
   0x08 graphic
   Они ждали этого дня. И он пришел также неожиданно, как и все те, когда были Польша и Венгрия. И разве мог тогда подумать Ян Сперскис и его сослуживцы, что построение на плацу подвергнет его и многих его товарищей к далеко нелегким испытаниям...
   Перед строем появился замполит батальона майор Ткачук и сообщил, что бельгийские колонизаторы хотят закабалить свободолюбивый народ братского Конго. И поэтому Советское правительство верное интернациональному долгу решило оказать этой стране гуманитарную помощь своим воинским контингентом. Что такое "интернациональный долг, Ян Михайлович и тогда не очень понимал, как и не понял за свою долгую жизнь. Но когда замполит предложил тем, кто хочет помочь братскому народу Конго, сделать два шага вперед, он, не задумываясь, их сделал. Таких военнослужащих, которые тогда сделали два шага вперед, оказалось более семисот человек. На следующий день их привезли на железнодорожную станцию, и посадили в эшелон. Покидать вагон, куда бы- то ни было, и общаться с посторонними лицами категорически запрещалось.
   Через сутки, 28 июня 1960 года, эшелон прибыл в Кронштадт. На сборном пункте им выдали комбинезоны из "чертовой кожи", береты синего цвета, и рубашки в клеточку - "канадки", как их тогда называли. У всех военнослужащих отобрали подписки о неразглашении, куда их отправляют. Путешествие проходило в душных трюмах двух кораблей торгового флота. Личного оружия у командированных не было, но в грузовых отсеках разместился целый арсенал - от ракетниц до зенитных орудий. На борту был и десяток бронеавтомобилей образца 1945 - 1950 годов выпуска.
   Пока шли в наших водах, солдатам, небольшими группами разрешалось выходить на палубу. А как только вышли в международные воды, - приказ, всем в трюмы. Несколько раз транспорты попадали в штормы. А для сухопутных солдат, они оказались нелегким испытанием. Представьте трюм, набитый людьми, как бочка с сельдью. И все проявления морской болезни.... Везде трупами валялись солдаты. Многих рвало прямо там, где они лежали, и они были не в силах даже шевельнуться. Гальюны были также забиты солдатами, многие из которых корчились в судорогах тут же. Не смотря на запрет покидать трюм, некоторые разъяренные солдаты отбрасывали в сторону дежурных офицеров и вахтенных матросов из экипажа судна и выбирались на свежий воздух. Тут же на палубе испражнялись. Путешествие продолжалось около месяца. В порту, в который они прибыли стояла пятидесятиградусная жара.
  
   0x01 graphic
   Кронштадт, 28.06.60 года, грузовая площадка диспетчерской порта. Здесь солдаты сдали свое оружие -- старые карабины, переоделись в комбинезоны из "чертовой кожи", синие береты, и погрузились на транспорты.
  
   Но не это было главным событием в их дальнейшей судьбе, а то, что пока солдаты находились в пути, ситуация в Конго (ныне Заир) резко изменилась.
   Долгая гражданская война неожиданно охватила одно из самых богатейших африканских государств того времени, куда и направил Советский Союз своих солдат, офицеров и технику для помощи, но который абсолютно был не готов к этим, стремительно развивающимся событиям. Практически сразу после провозглашения независимости страны, провинция Катанга, знаменитая алмазными копями и медными рудниками, объявила об отделении. А самопровозглашенный премьер Моиз Чомбе стал набирать собственную армию, костяк которой составили французские и британские наемники, а возникший конфликт мгновенно вписался в контекст холодной войны:
   СССР заявил о поддержке центрального правительства, которое возглавлял Патрис Лумумба. Конго превратился в арену межплеменных столкновений, жертвами которых стали десятки тысяч мирных жителей, событиями
   Опьяневшая от легких побед и развращенная неожиданно свалившимися чинами "народная армия" фактически вышла из-под контроля. В стране начался натуральный хаос. А буквально всего несколько месяцев назад Советский Союз уже признавший независимость Конго, оказал помощь в размере 10 млн. долларов лидеру Национального движения Патрису Лумумбе и направил техническую помощь, подкрепленную солдатами и офицерами. В июне 1960 года Лумумба неожиданно обращается за поддержкой к Бельгии, с которой тут же был заключен договор о военной и финансовой помощи. А 11 июля Моиз Чомбе провозглашает независимость провинции Катанга со столицей Колвези. Патрис Лумумба прячется в штабе войск ООН в Леопольдвиле. И уже 13 июля бельгийские "коммандос", под командованием генерала Гейсена, подавили мятеж конголезских солдат. В порт Матади, конечную цель маршрута советских кораблей торгового флота, вошли 4 корвета бельгийского военно-морского флота, а самолеты ВВС Бельгии бомбили сам порт ...
  
   Но вернемся снова назад, к нашим интернационалистам...
   Темная ночь 18 июля 1960 года. Два транспорта советского торгового флота медленно входили в порт Матади. Вдруг ярко вспыхнули прожекторы боевых кораблей, пронзительно завыли сирены, раздались команды на французском языке. Были даже сделаны несколько предупредительных выстрелов артиллерийских орудий. Сидя в трюмах, около шестисот советских солдат ничего не понимали, только слышали выстрелы и разрывы снарядов около бортов. Бывшие с солдатами офицеры, с побелевшими от неожиданности лицами, твердили одно: "Сидеть тихо!". И только минут пять спустя, по корабельному радио раздается команда: "Подготовиться к высадке на берег! Соблюдать очередность высадки! Сопротивления не оказывать! Нас интернировали!" А кто тогда из простых солдат, многие из которых имели за плечами, за редким исключением, всего два класса образования, знал значение этого слова? Да никто.
   Катера Бельгийских ВМФ переправили на берег всех советских военнослужащих, где их посадили в товарные вагоны и в сопровождении вооруженных бельгийских коммандос отправили в Леопольдвиль. Там пересадили всех на грузовики с тентами и везли через джунгли еще 300 километров.
   Первое впечатление Яна Сперскиса от порабощенного Конго наверняка расстроило бы его замполита. "Я понял, что колониализм - хорошая вещь, - говорил он много лет спустя, когда вернулся на родину. - Роскошные дороги, дома, которые наши ребята могли видеть только в социалистических снах". Но о том, кому принадлежали эти дома, и в каких условиях живут в своих кишлаках африканские аборигены, он почему-то замалчивал. В прочем, простить это ему было можно. Он повторял эти слова только тогда, когда был пьян, да и то не часто.
   Французская часть бассейна реки Конго во многом зависела от принадлежащего бельгийцам выхода к океану в виде железной дороги Киншаса - Матади. Но сделать они ничего не могли. Бельгийцы были их союзниками и совладельцами многих промышленных и алмазодобывающих компаний. Французы всегда мечтали иметь свой собственный путь к атлантическому побережью, который связывал бы Браззавиль, французский центр на Стенлипуле, с ближайшим океанским портом на французской территории. Но, несмотря на некоторые разногласия, стратегические вопросы и проблемы решались почти всегда совместно. Однако были моменты, когда та или иная сторона не вмешивалась в дела друг друга. Вот и на этот раз, французы были только сторонними наблюдателями того, как бельгийцы интернировали большое количество советских солдат и офицеров...
  
   Конечным пунктом для советских "интернационалистов" оказались палатки лагеря бельгийских коммандос в городке Бандунгу, расположенном в 25 километрах от границы с Французским Конго, в джунглях. За один день вокруг лагеря бельгийцы намотали колючую проволоку, поставили вышки. Охрану лагеря несли негры, одетые в военную форму бельгийских коммандос.
   С интернированными советскими солдатами и офицерами, охрана обращалась хорошо. В дневное время солдаты привлекались на хозяйственные работы. Общение с местным населением давало свои результаты, - уже через месяц все довольно бегло говорили на франконском языке. ( Смесь французского с африканос). Палаточный городок, где поселили советских солдат, был небольшой. Жили в палатках. У каждого была мягкая койка с чистым бельем, играла музыка. А кормили, ну просто на убой. Многие там впервые в жизни увидели телевизор.
   Первое время на советских солдат особое впечатление производило местное население. До этого, они, видевшие негров только на картинках, тут же раз и навсегда окрестили их "обезьянами", и долгое время не могли разобраться, что за водопроводные трубы с дырками они всегда таскают за собой. Но дальнейшее знакомство с местными реалиями показало, что эти загадочные приспособления - не что иное, как бельгийские крупнокалиберные пулеметы, одна пуля которых - размером с полруки.
   Вообщем жили, как в санатории. Одно мешало чувствовать себя, как в санатории, - это вышки по периметру, на которых сидела охрана из конголезских патриотов.
   Вот, как отреагировал своими воспоминаниями на этот факт Ян Сперскис, - Бывало, идешь мимо, а он затвором клац-клац и целится тебе в спину. А ты идешь и чувствуешь, как ствол пулемета будто щекочет тебя аккурат, между лопатками...
   Офицеры уговаривали нас ждать, говорили, что советское правительство "не забудет своих сынов", рассказывая солдатам, как советское правительство во главе с Никитой Сергеевичем Хрущевым ночей не спит, думая о том, как их освободить.
   Но прошло два месяца, и не похоже было, чтобы советское правительство думало о своих солдатах.. Когда они спрашивали об этом переводчика - офицера из бельгийских коммандос Пьера Людерса, тот в ответ только весело смеялся. Никому и в голову не могло прийти, что их просто бросили на произвол судьбы!
   Спустя некоторое время солдаты начали несмело сомневаться, что руководство страны "мается" бессонницей из-за их нелегкой судьбы, и уже через три с половиной месяца поняли, что надеяться могут только на себя.... К ним пришли раздражение и злость, в первую очередь на офицеров, которые жили отдельно от солдат в деревянных сборных коттеджах. Солдаты, как им тогда казалось, были офицерам "до лампочки". По крайней мере, такое мнение сложилось у них в последние дни. Вот тогда они и начали высматривать слабые места в лагерном окружении, изучали охрану на вышках и в воротах. Потихоньку ломали металлические прутья спинок кроватей, затачивать их о камни. Интернированных никто особенно не контролировал...
   Идея побега принадлежала Яну Сперскису. Его авантюристический характер искал для себя выход. И в один из душных вечеров, он собрал у себя в палатке пятерых надежных товарищей, которым доверял, как себе. Среди них был и младший сержант Воронин, на фото он крайний справа в шинели, левая рука в кармане. Он один из немногих, чья судьба известна Яну Сперскису. Воронин прошел а легионе с Яном все круги ада. По окончании контракта в иностранном легионе, он встретил итальянку, влюбился, и остался в Италии.
   Провели среди солдат соответствующую работу, и приступили к действию. Заточки уже были готовы. И вот настала ночь, - ночь побега. "Штаб" во главе со Сперскисом четко распределил каждому бойцу план его действий. Выдрали длинные жерди, которые подпирали палатки, и, используя их как шесты, запрыгнули на вышки, и перерезали горло охранникам. Организованная солдатская масса из 270 человек, именно столько человек согласились на побег, снесла ворота, и побежала к джипам. Охрана попыталась оказать сопротивление. Завязался ночной рукопашный бой. Из захваченного оружия беглецы открыли стрельбу. Воронин и Сперскис держались вместе. Попавших навстречу солдат охраны проткнули заточками, вырвали винтовки. К джипам подбежали практически все, и только около десяти бежавших погибло.
   Карта у Сперскиса была с собой. Ее украли за неделю до побега у одного бельгийского офицера.
   На захваченном пароме, на мачте которого прикрепили белое полотнище, перебрались на противоположный берег. Там беглецов весьма доброжелательно встретили французы, заставили сдать оружие и разместили всех в кемпинге. И снова, - мягкие кровати, хорошие условия, кормежка, которая советским солдатам после родной перловки казалась пищей богов. И самое главное - прекрасный сладкий кофе, о существовании которого до африканских приключений, солдаты, даже не подозревали.
   Но и в этих условиях русская душа не находила покоя. А потому, спустя три месяца советские солдаты вновь устремились в бега.
   На этот раз никого убивать не пришлось: особой охраны не было, погони тоже. В джунглях, где остановились беглецы, они не пропали. Они быстро научились добивать пропитания и, ориентируясь по звездам, вышли к реке. Река кишела крокодилами. Это была именно та река, в которую захвативший власть во французском Конго аббат Фюльбер-Юлу, приказывал сбрасывать своих противников.
   Увидев причаливший к берегу небольшой пароходик, солдаты захватили его и доплыли по реке впадавшей в океан, прямо к побережью порта Матади.
   На рейде стояло много кораблей, среди которых были и советские. Радости солдатской не было предела - появилась реальная возможность вернуться на родину. Но, не тут-то было.... Вахтенные советских кораблей не подпустили своих соотечественников близко даже к трапу.
   "Ох, как обидно было, если бы кто-то знал! - вспоминал Сперскис, - Родина выбросила нас, как мусор из помойного ведра, без жалости и сожаления".
   Но еще хуже пришлось тем, у кого тогда не хватило смелости бежать из первого лагеря. Они три с половиной года просидели в джунглях многие переболели тропическими болезнями, некоторые из них умерли. Но ни они, ни их семьи за три года, проведенные без кормильцев, не получили ни компенсации, ни зарплаты.
   Последняя надежда была на советского посла. Но тот, выслушав оборванных соотечественников, заявил им, что "Советское правительство никого никуда не направляло, поскольку никогда не вмешивается в дела других государств". Выполняя интернациональный долг, наша страна не спешила отдавать долги своим собственным гражданам, которых в угоду политическим амбициям бросила на другой конец земного шара.
   Но ушлые солдаты нашли выход и из этого положения:
   Они отправились в местный фотосалон и сфотографировались на фоне картинки, где были изображены местные женщины, собирающие урожай кофе. Вождь племени балуба, выпускник университета которому немного позднее было присвоено имя Патриса Лумумбы, за взятку 10 миллионов старых франков дал солдатам справку, свидетельствовавшую, что 260 советских военнослужащих находились на сельхозработах в возглавляемом им африканском племени.... Но и это не помогло. В Советском посольстве их просто не приняли.
   Чужая страна, чужие люди, ни гроша за душой...
   На работу не берут, вот и пришлось просить милостыню. Солдатам подавали бананы, другие фрукты. Но разве это еда для здоровых молодых людей! А потом к ним подошел познакомиться французский офицер...
   ...В холле небольшого особняка находились офицеры Французского иностранного легиона. На столе стояла бутылка "Перно" три наполненных до половины вином бокала. Один офицер, что помоложе, был командиром взвода, другой, который постарше, командиром роты. Третий, с нашивками капитана, был командир батальона, Роже Люнгвиц.
   Взяв из коробки лежащей рядом с бутылкой кубинскую сигару, капитан не спеша, обрезал специальным ножичком ее кончик, прикурил от зажигалки, поднялся из-за стола и подошел к окну. Посмотрев на пыльный пейзаж за окном, на легионеров, охраняющих особняк, он затянулся, выпустил дым, и только потом вновь повернулся к столу.
   -Итак, месье, продолжим наш разговор. Кто будет докладывать? - Посмотрел он на офицеров. Тот, что постарше, улыбаясь, смотрел на молодого офицера.
   Капитан, поймав взгляд командира роты, усмехнулся, и чтобы подыграть тому, обратился к командиру взвода.
   -Вы, месье, Бардан?
   Лейтенант сделал попытку встать, но, увидев предостерегающий взмах руки капитана, остался сидеть.
   -Итак, лейтенант, я слушаю, - капитан Люнгвиц подошел к столу и сел на свободный стул. Положил сигару в пепельницу, пригубил бокал с вином.
   Командир роты последовал его примеру.
   Лейтенант Бардан, мельком взглянув на тонкий вьющийся над сигарой ароматный дымок, все же поднялся со стула.
   -Я считаю, месье капитан, - тихо произнес он, остановившись взглядом на капитане, - к русским можно выходить с предложением о подписании контракта с Легионом. Они уже дошли до ручки. Мы постоянно следили за ними, как только они вырвались из бельгийского лагеря. И мне кажется, поступили правильно, что не помешали бежать и из нашего лагеря. Мы увидели, что это солдаты что надо. Это, месье, готовые легионеры. Я лично наблюдал, как они разделались с охраной бельгийского лагеря. Даже будучи в джунглях они не растерялись, а быстро приспособились к неизвестной им ранее обстановке, и приловчились добывать себе пропитание.
   -Да, вы правы, лейтенант, такие солдаты нам нужны, и мы поступили правильно, что приняли решение на выжидание. И выиграли. Особую "услугу", если можно так назвать действия русского посла, он оказал нам, как говорят сами русские, медвежью услугу, отказав им в помощи. И помог нам в этом деле и мэр Леопольдвиля, запретивший по нашей просьбе брать русских на работу.... Я русских знаю хорошо. До конца сороковых в легионе их было много. Это действительно настоящие офицеры и солдаты. С некоторыми из них, которые сейчас в отставке, я и сейчас дружу.
   На следующий день, к палаткам, где проживали сбежавшие из бельгийского лагеря интернированных советские солдаты, подошла группа французских офицеров в кепи с золотыми позументами, в полевых френчах и крагах. Среди офицеров был и капитан Роже Люнгвитц, офицер Французского иностранного легиона, будущий командир их, советских солдат...
   А тем временем, кровавая круговерть в Конго только начинала разворачиваться. В этой круговерти уже участвовали и племенные группировки, и войска ООН, и бельгийские парашютисты. Но, решающую роль, конечно же, играли наемники. Именно в Конго взошли звезды самых знаменитых "солдат удачи" - француза Боба Денара и британца Майкла Хоара. Именно по их биографиям можно написать историю самых известных за пятидесятые-шестидесятые годы прошлого столетия, наемников. Именно из-за этих кровавых годов, на наемников стали смотреть, как на бандитов. Впрочем, жестокость европейских наемников, явно затмевала бесчеловечность африканских аборигенов. Например, Майкл Хоар всегда с какой-то оторопью вспоминал, как чомбовцы, варили пленных в котлах живьем. Да и постоянно восстававшее племя Симба, в котором были кубинские и китайские советники, мало уступало в жестокости своим землякам по другую сторону баррикады.
   Советским интернированным солдатам, тогда очень повезло, что они оказались на территории подконтрольной Франции. Сбежав из лагеря интернированных и убив при бегстве несколько охранников, они, в случае задержания бельгийцами, наверняка были бы признаны вне закона, с вытекающими, в связи с этим, последствиями...
  
  
   Глава 2. ЛЕГИОН.
  
   Французское Конго, где оказались советские солдаты, называлось уже Народной Республикой Конго (Браззавиль). Независимость была провозглашена 15 августа, а 17 августа решилась судьба 260 советских солдат. Им было предложено подписать контракт сроком на три года о зачислении во Французский иностранный легион. Выбора у советских солдат не было, - или сидеть и ждать " до морковного заговенья", и умирать голодной смертью, или легион...
   Позднее новообращенные легионеры узнали о трагедии, которая разыгралась в этой стране, - убийство Патриса Лумумбы. Хотя они и были "рядом", но обстоятельства смерти не были известны ни им, ни гражданам этой колониальной страны, ни даже всему миру. И только спустя 41 год после события специальная комиссия бельгийского парламента восстановила события, способствовавшие смерти П. Лумумбы.
   Согласно выводам комиссии, Лумумба и его соратники были арестованы сообщниками Мобуту и депортированы в самолёте к Моизу Чомбе в Катангу, где были помещены в лесную хижину. Лумумба со своими соратниками Окито и Мполо подверглись пыткам, после чего их посетили политические соперники -- Чомбе, Кимба и бельгийские политики, для того, чтобы оскорбить и оплевать их. 17 января 1961 года Лумумба с соратниками были расстреляны катангийскими солдатами, состоявшими под командованием бельгийских офицеров, и предварительно закопаны на месте расстрела. Чтобы скрыть содеянное, трупы были эксгумированы спустя несколько дней. Тело Лумумбы было расчленено, растворено в кислоте и после этого останки были сожжены. Убийство было приписано жителям деревни.
   Большинство средств массовой информации тогда опубликовало заключительный отчет комиссии, которая пришла к выводу, что король Бельгии Бодуэн знал о планах убийства Лумумбы. Той же комиссией было установлено, что бельгийское правительство оказывало транспортную, финансовую и военную помощь силам, враждебно относившимся к Лумумбе
   Большинство средств массовой информации тогда опубликовало заключительный отчет комиссии, которая пришла к выводу, что король Бельгии Бодуэн знал о планах убийства Лумумбы. Той же комиссией было установлено, что бельгийское правительство оказывало транспортную, финансовую и военную помощь силам враждебно относившимся к Лумумбе. Большая часть вины была приписана непосредственно королю Бельгии, который предположительно в обход политических институтов проводил свою собственную колониальную политику. Расследования привели к выводу, что убийство Лумумбы было заказано правительствами Бельгии и США и исполнено силами ЦРУ и местных пособников, в том числе, финансируемых из Брюсселя и Вашингтона. В интервью многие из них впервые признались в том, что лично участвовали в убийстве и последующем устранении останков Лумумбы и его соратников, при помощи кислоты. Согласно заключению той же комиссии бельгийского парламента, были получены и другие данные об убийстве Лумумбы, - в частности была зачитана стенограмма с заседания Совета национальной безопасности США от 18 августа 1961 года...
   "18 августа 1961 года. Вашингтон.
   Под председательством президента Эйзенхауэра состоялось заседание Совета национальной безопасности США. В конце стола с неизменной трубкой во рту восседал Ален Даллес, директор ЦРУ. Он внимательно слушал и в конце совещания сделал пометку в блокноте: "Лумумба должен исчезнуть..." В тот же вечер это указание было послано шифрованным сообщением Виктору Хеджмену, официально секретарю американского посольства в Леопольдвиле, на самом же деле резиденту ЦРУ в Конго. В телеграмме Даллеса говорилось: "Руководящие круги пришли к выводу, что до тех пор, пока Лумумба будет оставаться у власти, в лучшем случае не удастся избежать хаоса, а в худшем будет открыта зеленая улица коммунистам, стремящимся прийти к власти в Конго. В соответствии с этим мы решили, что устранение Лумумбы -- срочная и первоочередная задача, и в интересах этого нужно, прежде всего, ориентироваться на выполнение секретной акции".
  
   Со своей стороны, еще не получив указаний Центра, Хеджмен тоже отправил в Вашингтон телеграмму: "Неважно, что представляет собой по сути своей Лумумба, - коммунист он или только делает ставку на "красных", чтобы тем самым укрепить свою власть, но влияние антизападных сил в Конго нарастает, и не исключено, что у нас остается слишком мало времени, чтобы воспрепятствовать появлению новой Кубы".
   Руководил "устранением" Лумумбы" (под этим понималось его физическое устранение) Ричард Биссел, один из заместителей Даллеса. Биссел действовал сразу по нескольким направлениям: наблюдал за переговорами с группами настроенными против Лумумбы, и одновременно готовил яд. Йозеф Шайдер, специалист ЦРУ по химическим препаратам и ядам, получил задание выбрать и отправить в Леопольдвиль такое биологическое средство, которое вызовет смертельное заболевание, похожее на одну из часто встречающихся местных болезней. Шайдер самолично вылетел в Леопольдвиль с выбранным им ядом. Отдельно были упакованы наконечники стрел, которые предназначались для того, чтобы ранить Лумумбу. Их предстояло предварительно смазать ядовитым веществом. В Леопольдвиль были также отправлены резиновые перчатки, а обычным рейсовым самолетом - два наемные убийцы.
   Приготовились к применению яда и другим способом. Хеджмен информировал Вашингтон, что поручил двум своим агентам контрабандой привезти отравляющее вещество в Леопольдвиль, чтобы там подмешать его в пищу Лумумбы, или в молоко, которое он пьет.
   Ответ ЦРУ гласил: "Нужно спешить, пока яд "хорошего качества", потому что со временем его действие слабеет..."
   Тем временем подготовили и еще один способ устранения Лумумбы. В сентябре, за несколько дней до намеченного покушения, в действие вступили политические противники Лумумбы, совершившие переворот, и премьер - министру пришлось просить политического убежища в штабе войск ООН в Конго.
   И уже на следующий день после переворота в Леопольдвиле резидентура ЦРУ в Конго обратила внимание вашингтонского Центра: "Лумумба и в нынешнем положении почти также опасен, как если бы он находился у власти. Его нужно уничтожить физически". 13 сентября еще одна телеграмма в Вашингтон: "Талант и динамизм Лумумбы были решающими факторами во всех случаях его возвращения к власти, когда казалось, что он уже потерпел поражение. Лумумба в любых ситуациях умеет изменить ход событий в свою пользу". И двумя днями позже новая шифровка оттуда же: "Единственный выход - окончательно убрать Лумумбу со сцены, и чем быстрее, тем лучше".
   План, который выработали в Вашингтоне и 9 октября в форме распоряжения передали в Леопольдвиль, определял следующие этапы ведущего к цели пути: "Мы предлагаем сейчас в качестве непосредственной акции, направленной против Лумумбы, его арест и заключение в тюрьму. Это должны сделать сами конголезцы". А вот ответ Хеджмена на эту телеграмму, посланный 11 октября: " Резидентура сделала все, чтобы убедить конголезских руководителей в необходимости ареста Лумумбы"...
   В помощь Хеджмену был послан специальный агент ЦРУ, который установил дружеские отношения с одним из охранявших Лумумбу солдат из состава войск ООН. Агент ЦРУ попросил своего новоиспеченного друга под определенным предлогом выманить Лумумбу за пределы охранявшего его подразделения войск ООН. И это тому удалось. Лумумба послушался и угодил в ловушку.
   Ночью 27 ноября премьер - министр тайно покинул убежище ООН в надежде, что сумеет пробраться в город Стенливиль, к своему другу Гизенге.
   Резидентура ЦРУ в Леопольдвиле только и ждала этого момента. И уже на другое утро в Вашингтоне получили телеграмму: " Мы сотрудничаем с конголезскими властями. Дороги перекрыты, мы проконтролировали боевую готовность по всей трассе, по которой, вероятнее всего, попытается бежать Лумумба". А несколькими часами позднее Лумумба был уже схвачен, избит до полусмерти и брошен в тюрьму.
   14 января леопольдвильские власти принимают предложение Хеджмена и выдают захваченного Лумумбу Чомбе, который правит в Катанге.
   Вот полное радости сообщение леопольдвильского резидента ЦРУ в Вашингтон: "Патрис Лумумба убит при попытке к бегству". Позднее Организация Объединенных Наций провела специальное расследование и установила: солдаты бывшего сержанта Чомбе убили Лумумбу по заранее разработанному плану. Ни о какой попытке к бегству не было и речи. Патрис Лумумба был убит 17 января 1961 года.
   Между прочим, человек спланировавший операцию по физической ликвидации Лумумбы, до недавнего времени был жив. Эдаким элегантным седым господином он явился в сенатскую комиссию дать показания, и на ее членов произвел впечатление бизнесмена на пенсии. Почти веселым голосом он заявил тогда: "Ну что, когда нам стало известно, что Лумумбу отправили в Катангу, мы решили, что дело это можно считать законченным, потому что Чомбе одновременно и ненавидел Лумумбу и боялся его..."
   Эта, успешно проведенная операция ЦРУ США, была концом, явно не проработанной операции Советского Союза по Конго. Советский Союз уже не мог остановить, начавшуюся раскручиваться пружину своей внешней политики. А к этому времени посланные в Конго его солдаты и офицеры уже были интернированы...
  
   Борьба за влияние над колонией была жесткой даже между союзниками. А что было говорить тогда об СССР, который сделал только попытку ввязаться в эту борьбу. Он сразу же потерпел поражение.
   И Бельгия и Франция были колониальными державами, обе эти страны вели многолетние войны, и им требовалось много солдат. Но в этом вопросе, по поводу советских солдат, Франция вышла победительницей.
   Французский иностранный легион шестидесятых, -- это воинское формирование особого типа, в него принимали людей, как, между прочим, и в настоящее время, не заглядывая им в документы, не спрашивая о прошлом. Практикуется даже замена преступникам каторги (кайенны) на трехлетний срок службы. Главное, чтобы они хотели служить в легионе, и были здоровы. А учить их легионерскому делу было кому. Офицеры в легионе были, конечно, за редким исключением, французы -- главным образом уроженцы колоний. Сержантский состав (капралы), в среднем до 50 лет, составляли немцы-эсэсовцы, бывшие полицаи всех национальностей из СССР, солдаты и офицеры национальных дивизий СС "Литва". "Латвия". "Эстония", "Галичина", мусульманской дивизии СС "Анчар". Они были страшно усердны в тренировках солдат. Был случай, как на тренировке по ползанию по-пластунски огромный (120 кг) фельдфебель - бывший эсэсовец вставал на ползущего легионера и требовал ползти вместе с ним. Мог при этом еще, и стрелять тому между ног, приучая не бояться пуль. Если при этом промахивался -- убитого списывали на боевые потери.
   Остальные по национальности делились на три группы. Во-первых, русские, прибалты и так далее -- в общем, уроженцы СССР. Во-вторых, негры из южных штатов США. Среди них было очень много откровенных уголовников. Прочие были по мелочи: например, из Французского Индокитая и подмандатных территорий, или греки, ранее служившие в королевской гвардии. Были еще норвежцы-квислинговцы, испанцы из "Голубой дивизии". Много было иорданских евреев. В наследство от Британской империи достались сикхи и белуджи. В русском батальоне их служило до полусотни.
   И ведь, несмотря на такой пестрый состав, на то, что в недалеком прошлом эти люди зачастую воевали друг против друга -- национальной вражды между легионерами не было. А говорили все друг с другом только по-французски.
   Контракты в среднем заключались на три года, а потом перезаключались на любой срок. Были солдаты-легионеры, служившие по 20 и 25 лет. Эти ветераны имели по 30--35 орденов и медалей, заслуженных на поле боя. А офицеры-штабисты легиона имели от силы пять-шесть наград. Получение наград во Французском иностранном легионе самое справедливое, и в этом мы убедились. Через три месяца жестоких боев в пустыне и в городах (о чем чуть ниже) оставшиеся в живых "советские" легионеры тоже получили свои первые медали.
   Вот так советские солдаты стали, по неволе, солдатами Французского иностранного легиона ...
   Спустя много лет, Ян Сперскис, уже, будучи тяжело больным человеком, лежал на постели, и чтобы заглушить тяжелую боль в поврежденном позвоночнике, вспоминал свою службу в легионе. Вспомнил, как рано утром их, похожих на оборванцев, 260 человек, высадили из автобусов на плацу в одном из вербовочных пунктов Иностранного легиона.
   К бывшим советским солдатам подошли тогда двое легионеров. Взяли у сопровождавших сопроводительные документы. Один из них на чистом русском языке, приказал им построиться. Услышав родную русскую речь, солдаты оживились, - оказывается, в легионе есть и русские. Они слышали об этом и раньше, но тут убедились воочию. У ребят, - как вспоминал Ян, - поднялось настроение.
   Стоявшие перед строем легионеры были одеты в военную форму цвета хаки. Широкие синие пояса, как стало известно позднее, назывались камербандами, были обмотаны вокруг их талий. На плечах ярко-красным пламенем горели эполеты. На голове были белые кепи, на ногах белые гетры. Вообщем, на бывших советских солдат, оба легионера тогда произвели довольно внушительное впечатление. Но, допотопные винтовки, которые висели у них на плечах, прибывших разочаровали. Уж, какие были у них свои старые советские карабины, но этим винтовкам было до них очень далеко.
   Легионер, который говорил по-русски, оказался капралом Василенко, служившим в легионе с 1949 года. Оказывается, он еще мальчишкой был угнан немцами из города Белгорода в Германию, И там работал на одном из заводов Круппа токарем. Когда их освободили американцы, он, по совету одного из рабочих французов, уехал с ним во Францию, да так там и остался. Это Яну и его товарищам стало известно немного позднее. Так вот, Василенко оглядел строй, и, судя по выражению лица, оказался довольным их выправкой, улыбнулся, и скомандовал, - "на право!"
   Душевая, в которой все оказались, представляла собой огромный из бетона зал, с висящими с потолка сосками. Кранов, подающим к ним воду, было только два, - "холодный" и "горячий". Разделись в небольшой комнате примыкающей к залу. А когда помылись, в коридоре с противоположной стороны, из окон каптерок, каждому была выдана легионерская форма. Да, Ян вспомнил, прежде чем их одели в новую форму, они прошли через один кабинет, в котором было несколько врачей.
   Каптенармусы вели себя доброжелательно. Терпеливо выслушивали говоривших на франконском наречии, и то и на ломанном французском новобранцев, и добросовестно подгоняли под каждого военную форму.
   Потом Василенко повел всех в столовую. Еду поглощали молча. Когда обед был закончен, всех провели в казарму, где стояли металлические кровати с матрасами набитыми соломой, непонятно чем набитыми подушками, и рваные одеяла. Потрогав матрас рукой, Ян, да и все кто тогда с ним был, вспомнили постели в бельгийском лагере интернированных... Настоящие ватные матрасы, пуховые подушки, белые простыни, и легкие байковые одеяла, телевизоры. Но делать было нечего. Никто не роптал. Они сами, каждый, выбрали этот, новый для них путь.
   Остаток того дня был для "молодых" легионеров, свободным. Каждый оборудовал свое новое спальное место, занимался подгонкой обмундирования.
   Поздно вечером раздались звуки горна. Горнист играл "отбой". Но богатые новыми впечатлениями русские легионеры, долго еще не спали, переговариваясь между собою вполголоса.
   Их сладкий сон, был прерван задиристыми звуками горна. Умылись холодной водой, которая бежала из крана установленного в начале длинного бетонного желоба, после чего получили по кружке горячего кофе. После этого легкого завтрака, сержант Василенко, признав в Яне лидера своих земляков, приказал разбить всех на две равные группы. Одну группу, под руководством Яна отправили на уборку территории и прочие хозяйственные работы, а другую, под руководством друга Сперскиса, Воронина, на чистку картофеля.
   Вечером всех поездом отправили в Марсель. Эшелон был полон рекрутов. Но русские были все вместе в двух вагонах. Слушались Сперскиса и его помощника Воронина беспрекословно.
   Рано утром уже были в Марселе. Всех прибывших поместили в накрытые тентами грузовики, и привезли, как легионеры узнали позднее, в форт Сен-Николя. Форт был расположен на высоком холме, который высился над морским портом. В форте уже было около двух сотен, таких же, как и они, рекрутов. Звучала невообразимая смесь языков, - английского, французского, испанского, еще какого-то, а теперь появилась еще и русский.
   Где-то там, легионеров обучали стрелковому делу, вывозили на полигон, потом снова привозили, и потом партиями, человек по сто, переправляли пароходом в Алжир.
   Русским легионерам пошли навстречу. По просьбе Сперскиса их не распределяли по разным ротам, а поместили всех в одной казарме.
   Ребята, привыкшие уже ко многому, быстро привыкли и к своему новому положению, хотя центральный двор форта производил на них довольно тягостное впечатление. Он похож был на внутренние тюремные дворы, знакомые уже из показанных им фильмов-боевиков. Уж эти-то фильмы, бывшие советские солдаты смотрели во все глаза. Где им можно было увидеть подобное у себя на Родине? Да нигде. У сержантов, в руки которых передали русских легионеров, был явно свирепый вид. Но русских легионеров, их вид не пугал. Они у себя в Советской Армии, видели и не таких. И хотя сержанты с русскими держались, как тюремные надзиратели, но было видно, что этих русских, они побаиваются.
   Осень стояла холодная, дождливая. В казармах холодно, обстановка мрачная, угнетающая. О санитарных условиях, которыми были не избалованы даже бывшие советские солдаты, приходилось только мечтать. Помещение не имеет ни окон, ни электрического освещения. Из крана течет ледяная вода, и он служит умывальником для целого батальона легионеров. Туалеты были оборудованы почти также как в казармах Советской Армии. В бетонном полу проделаны дырки, по бокам от них подставки для ног. Койки в спальных помещениях казармы, трехъярусные. Между ними такое узкое пространство, что едва можно протиснуться. Разве можно было всю эту "прелесть" сравнить с тем, что они оставили там, в лагере интернированных, в Конго?
   Но русские легионеры адаптировались быстро. Дисциплине их приучать не имело смысла. Они все понимали с полуслова. Французскую речь, на которой к ним обращались сержанты, все понимали прекрасно, и могли уже вполне сносно на ней говорить. Они поставили стол в центре казармы, и вечерами, там, в клубах дыма разворачивались карточные баталии. Но ни драк, ни ссор, между проигравшими и выигравшими никогда не было. Тут начеку был всегда невысокого роста черноволосый крепыш, их непререкаемый авторитет, Ян Сперскис, который в корне пресекал все возникающие за столом недоразумения.
   Как-то вечером, в выдавшийся маленький кусочек свободного времени, Ян с Ворониным проходили по укреплению форта, откуда открывался вид на гавань и небольшой остров, на котором была видна средневековая крепость, которая носила знаменитое название, - замок Иф. Откуда было им тогда знать, особенно Воронину, который и в руках-то не держал книгу о человеке, который был заключен в этот замок, а в последствии ставший героем знаменитой книги Александра Дюма - отца, - граф Монте-Кристо...
   За окном казармы льет дождь и дует сильный ветер. Всех русских легионеров, и еще сотню испанцев, англичан и итальянцев переодели в походную форму, и проводили с ними, не смотря на непогоду, усиленную боевую подготовку. Вскоре их должны были отправить в Алжир.
   Обучали пользоваться различными видами оружия из Западных стран. Но советским солдатам это было не в новинку. Им привыкшим обращению со своим оружием, обучение это давалось легко. Чего не скажешь о легионерах других стран. Со стороны столов, где они занимались разборкой и сборкой стрелкового оружия, довольно часто раздавались свирепые вопли недовольных сержантов-инструкторов. Вооружили легионеров американскими винтовками "М16". Так, по крайней мере сказал в своем повествании посетившим его журналистам, спустя почти тридцать лет после возвращения на Родину Ян Сперскис. Пулеметы и гранаты были немецкими, Орудия и минометы - французскими.
   Общаясь с новыми коллегами по легиону, русские солдаты, видели, как меняются эти испанские, английские и итальянские парни. Не было уже тоски в глазах, чувства оторванности от своего старого, привычного окружения. Не было и чувства того, если бы тебя утянуло в сливное отверстие в туалете, никто бы даже глазом не моргнул. Появился живой блеск в их глазах. Конечно же, было и не все гладко.
   Служба в легионе протекала довольно своеобразно, - занятия, работа, караул, патруль за дезертирами и пьянство. Иногда случались и драки. В особенности частыми они были между поляками и немцами. Нередко дело доходило и до поножовщины. Естественно такая жизнь не могла отразиться хорошо на дальнейшей судьбе легионеров, а потому в большинстве случаев под конец службы легионеры становились пьяницами и неврастениками.
   Однажды, группа легионеров была на полигоне, где проходили минометные стрельбы. Собралась смесь темнокожих, белокожих, смуглых и бледных, бородатых, усатых, лысых и косматых парней, от которых выгодно отличались своей короткой стрижкой русские легионеры. И вот, один, похоже, испанец, подошел к ожидавшему очередь на стрельбу из миномета русскому парню, и неожиданно выхватил из рук того часть журнала "Pleyboy". Парень не успел и рот открыть, как рядом, неизвестно откуда появился Ян Сперскис. Он схватил за руку испанца и предложил тому, вернуть журнал хозяину. Испанец ответил бранью и грубо оттолкнул руку Яна. И тут случилось невероятное. Никто и не заметил, как испанец оказался лежащим на земле, а на его горле стояла обутая в армейский ботинок нога Сперскиса. Выждав мгновение, он спокойно посмотрел в испуганное лицо лежащего на земле легионера, и повторил на французском языке свою просьбу. Еще раз внимательно посмотрел на того, убрал с его горла ногу, и, не оглядываясь, исчез в окружившей инцидент толпе легионеров. Журнал был возвращен хозяину. Испанец этот в дальнейшем старался держаться подальше от русских парней.
   Но, как бы там не было, Французский Легион всегда славится своей сплоченностью и четким кодексом чести, привилегированностью и дисциплиной. Легион - это элитные вооруженные силы Франции, и в солдатах и офицерах ощущение гордости за свою часть, свою казарму и форму, за свою службу и за себя самого воспитывается с первых же мгновений пребывания в легионе. Вот поэтому-то на адаптацию и приспособление к условиям жизни военнослужащего, сплочение и передачу трепетно хранимых традиций легиона отводится целых 4 недели. После адаптации солдаты проходят техническую и горную подготовку, выполняют марш-броски и сдают экзамен для получения первичного свидетельства о начальной технической подготовке. В целом, этап военной подготовки, занимает чуть больше трех месяцев, после чего служащие распределяются непосредственно по местам службы, в соответствии с потребностями вооруженных сил Франции...
   Но обстановка в Алжире была такой, что туда требовалось все новое и новое пополнение. Поэтому и шла усиленная подготовка легионеров, в том числе и выходцев из Советского Союза. В связи с тем, что им "зачли" боевой опыт подавления Познаньского восстания в Польше и событий в Венгрии, обучение их снизили до двух недель. И уже в сентябре 1960 года, самолетами перебросили в Константину, на борьбу против партизан в "городских джунглях".
   Большая часть "советских легионеров" попала в мотопехоту. Распределили всех по ротам, состоявшим тогда из ста двадцати человек каждая, обучили ездить за рулем "Виллиса".
   За непродолжительное время рота, куда зачислили бывших советских солдат, потеряла только убитыми во время уличных столкновений, пятнадцать человек. В ноябре 1960 года часть легионеров перебросили из Константины в столицу Алжира, где они три недели прокладывали железнодорожные пути со склада к базе Легиона.
   В декабре того же года 1-й Иностранный полк Легиона перебросили на юг Алжира - в оазисы Таманрассет и Ани-Сафра, чтобы прикрывать там южные границы от проникновения арабских моджахедов со стороны Нигера и грузов оружия периода Второй мировой войны, от которого тогда активно избавлялся Советский Союз. Легионеры осуществляли там "глухую блокаду" караванных троп, чтобы не пропустить грузы оружия и боеприпасов, ни моджахедов. Блокада выражалась не только в выставлении подвижных засад, но и тщательном минировании возможных путей движения алжирских караванов, постоянном воздушном наблюдении за передвижением моджахедов. Французские войска и их зарубежные наемники - легионеры, стремились обезопасить себя в этом отношении от любых неожиданностей, не разбираясь, уничтожали, бомбардируя и расстреливая любые неизвестные им скопления верблюдов и людей. Время от времени Легионеров снова перебрасывали в крупные алжирские города на борьбу в "каменных джунглях" - Аннабу, Оран, Хасси - Мессауд, Алжир.
   Борьба против городских повстанцев была чрезвычайно опасным занятием: спокойствия нигде не было, - ни в узких улочках, ни на базаре. Везде по легионерам могла открываться неожиданная стрельба. Попытки облав в том квартале, где происходило нападение, в девяноста девяти процентах случаев результата не давали, - стрелявшие бросали оружие, из которого только что стреляли, на месте. Отпечатки пальцев при этом на нем просто отсутствовали. Партизаны предусмотрительно использовали для этого перчатки. В озлоблении легионеры избивали всех попавшим им в руки молодых алжирцев, которых сдавали в полицию, или отвозили на свои базы, где подвергали таким чудовищным пыткам, что, как вспоминали сами легионеры, - "гестаповцы отдыхают". В таких случаях, если легионерам в руки попадал студент, он неизбежно считался участвовавшим в нападении. Это происходило потому, что студенчество Алжира стало тогда "одним из локомотивов" вооруженной борьбы с колонизаторами...
   ...В тот субботний день, подразделение Легиона, где было большинство бывших советских солдат, патрулировало окраины города Хасси - Мессауда.
   Город расположен, если смотреть с высоты птичьего полета, среди пустыни. Окрестности Хасси-Мессауда легко можно определить по "маякам" чадящих факелов на нефтепромыслах. Сам город, по словам ребят призванных с северных районов СССР, очень похож на города бескрайнего Севера. Те же грязные замусоренные дороги, обшарпанные пятиэтажки. Только минусовую температуру Севера, надо поменять на плюсовую, африканскую. Этот город никогда бы не возник, если бы не огромное нефтяное месторождение. Жилые и административные городки западных компаний были сгруппированы около аэропорта и в пригороде, и обнесены двойной трехметровой стеной с несколькими видами заграждений из колючей проволоки. Выезжать в город запрещено без сопровождения французской полиции. В последнее время участились нападения берберов на жилые городки иностранных нефтяников, поэтому они и попросили французские власти прислать в город свои войска. Вот так и оказалось подразделение легиона в этом городе.
   Под жилье легионерам выделили несколько домиков, напоминающих собой обыкновенные вагончики, которые назывались "Портокабин". Домик разделен на две равные части, каждая на одного человека. Но поскольку "Портокабин" был недостаточно, командир подразделения лейтенант Бардан, поселил в каждую комнатку по два человека. Он разделил легионеров на четыре подгруппы, в каждой по десять человек. Командиром одной из них и был назначен, получивший недавно нашивки сержанта, Ян Сперскис. И поселился он в комнатке со своим другом Лу.
   На утреннем построении лейтенант Бардан объявил легионерам, что территория вокруг Хасси объявлена зоной безопасности и приказал безжалостно уничтожать всех тех, которые ее нарушают. Отделению, которым командовал Ян Сперскис, досталась северная окраина жилого комплекса нефтяников. В их распоряжении был один бронетранспортер, и один виллис. Тогда уже в легионе была довольно приличная радиосвязь, и поэтому они были в курсе всех событий, которые происходили в поле зрения легионеров.
   Как всегда, самым опасным временем суток, для легионеров была ночь. Это постоянное и тревожное ожидание действий берберов. Их считали самыми опасными противниками. Они способны были видеть даже ночью и бить без промаха по легионерам их своих винтовок.
   Вот и в эту субботнюю ночь легионеры сначала почувствовали, а потом и услышали вокруг укрепленного городка какое-то движение. А с первыми проблесками зари произошло нападение на все посты легионеров. Было еще темно и поэтому ничего нельзя было различить кроме неясных фигур двигающихся в сторону постов. Легионеры забили тревогу, но вдруг голос из рядов этих неясных фигур крикнул на чистом французском языке,
   -Не стрелять! Это Легион!
   И хотя лейтенант Бардан мгновенно оценил обстановку, что кроме них легионеров в этом районе быть не должно, нападавшим хватило и этого мгновения, чтобы переместить переносное прикрытие ближе к городку, и открыть огонь. Крики и грохот выстрелов покрывал священный боевой крик берберов, - Аллах Акбар...! Смерть нечестивым! Четыре часа продолжалась эта дикая и страшная бойня. Но легионеры обманули надежду берберов на быструю и легкую победу. Нападавшие отступили и бесследно исчезли в бескрайних просторах пустыни Сахары. В этом бою арабы потеряли много убитых и раненых. Точную цифру потерь противника установить было невозможно. Оставшиеся в живых федаины, отступая, уносили с собой и убитых и раненых.
   Война шла с переменным успехом. Если города продолжали оставаться для французов и легионеров очень неспокойными местами, где они слабо владели ситуацией, то пустыня ими более - менее контролировалась. Здесь легионеры размещались отдельными батальонами, устраивая укрепленные лагеря, защищенные минными заграждениями м проволочными спиралями Бруно. Вокруг самого лагеря расставлялись двойные посты с собаками. Каждому батальону придавалось по два легких штурмовика "Альфа Джет" и вертолет "Ягуар". Для них заранее оборудовали взлетно-посадочную полосу из специальных разборных щитов. Также наготове стояли безоткатные орудия "Хот", минометы и специальные машины, оборудованные на случай ночной атаки, прожекторами.
   Арабы и туареги неоднократно атаковали такие лагеря верхом на верблюдах. Легионеры, с трудом, но отбивали эти атаки. Если атака была в темное время суток, "конницу", обстреливавшую их из привязанных к верблюдам минометов, ослепляли прожекторами, уничтожая артиллерией и бомбя авиацией. Таким образом, война в пустыне была для алжирцев напрасным кровопролитием.
   Применялся и вахтовый метод: неделю-другую, - на базе в оазисе, и столько же, - на заставах в пустыне. Американские и французские винтовки, стоявшие на вооружении легионеров, были ненадежными. Они легко засорялись песком и отказывали. Поэтому всегда нужна была замена. Уважением пользовались немецкие "шмайсеры", которые захватывали у арабов. Использовали и немецкие пулеметы времен прошедшей войны.
   Но когда все же случались рукопашные схватки, легионеры использовали для этого более одного метра штыки от бельгийской винтовки "Пежо", и всегда выходили победителями. Но, какой-бы ни была рукопашная схватка - потери в ней для обеих сторон были неизбежны. Так что, как и легионеры, так и моджахеды, несли в этих рукопашных схватках потери, и немалые. Но при этом арабы в большинстве случаев всегда забирали с поля боя своих погибших товарищей. Это лишний раз доказывает то, что схватки для легионеров даже в пустыне не были легкими. И если бы они всегда одерживали сокрушительные победы над моджахедами, то у тех не было бы даже не только возможности уносить собственных убитых, но и уходить самим. И как уже показали боевые действия, - ни одна из сторон пленных не брала. Если легионеры попадали в плен к моджахедам, - те уж вымещали свою злобу и ненависть за их кровавую работу по "полной". Алжирцы вспарывали легионерам животы и вешали их на пальмы на их собственные же кишки, намотанные вокруг шеи...
   Понятно, что такие сцены никак не способствовали особому желанию продолжать войну даже и у поднаторевших в уголовных деяниях легионеров. Все эти проявления офицеры легиона жестоко карались. Все делалось для того, чтобы сохранить "славный боевой дух Легиона". Если такие проявления продолжались, из этих легионеров делали "трусов", прибивали гвоздями за уши к доске и ставили в пустыне на солнцепеке.
   И ничего удивительного в этом не было, - все "человеколюбивые конвенции" во Французском иностранном легионе практически не действовали и не действуют. Все решения, пусть даже самые кровожадные, перечеркивающие все международные соглашения "о правах человека", принимают его офицеры и сержанты. И эти действия заставляли даже трусов подтягиваться до уровня нормальных легионеров.
  
   О каких международных конвенциях могла идти речь, если легионеры в плен не брали даже легкораненых алжирцев. Таких алжирцев, они после допроса, просто пристреливали. Не щадили легионеры и своих собственных раненых, также их пристреливая. Так в большинстве случаев, не делали даже немцы во время второй мировой войны, за исключением зондеркоманд, состоявших из уголовников. "Советские" легионеры использовались и в крайне опасных рейдах в Нигер для уничтожения тыловых баз повстанцев, которые были удалены до ста пятидесяти километров от алжирской границы. Рейды происходили приблизительно так: Легионеров сажали в десантные планеры, которые несли за собой самолеты, и опускающие в определенном месте. Высадившись вблизи повстанческих баз, легионеры делали свое дело, уничтожая там все живое, и быстро убирались обратно, хотя бывали и довольно неприятные неожиданности. Нет-нет, да и случались нештатные ситуации, когда самолеты и планеры с легионерами сбивались или терпели катастрофы.
   Жизнь в легионе специфическая и сугубо своя. Разборки между легионерами не водились, не было краж, а драки, конечно, случались, но редко. Мародерства почти не было.
   Тела погибших французов вывозились во Францию, прочие легионеры хоронились на месте. Крест часто делался на основе пулеметного ствола.
   Был и обратный случай: легионерами в плен был захвачен советский военный советник. Он бойко лопотал по-арабски и был для достоверности даже обрезан. Допрашивал его тогда лейтенант Рене Бардан, прекрасно владевший арабским. Сидели они под парусиновым пологом, натянутым на жердях. Осоловелые после боя и жары легионеры отдыхали тут же, рядом. Допрос шел в обычном порядке, так для проформы. Судьба этого араба никого не волновала. Все знали, что он будет расстрелян. На этот раз расстрельный жребий выпал на бывшего ефрейтора Советской Армии Ивана Чижова, которого легионеры между собой называли просто Жан.
   Лежа под тентом рядом с Яном Сперскисом, он внимательно наблюдал за арабом, которого ему предстояло расстрелять. Неожиданно толкнув сержанта в бок, вполголоса пробормотал, - слушай Франжье, (такое прозвище дали легионеры Яну за его неимоверную храбрость, что на русском значит - бешеный), - никакой он не араб.... Я узнал его, - это Колька Соловьев. С ним я учился в одном классе в Тамбове. После седьмого класса я пошел в ремесленное, а он, после десятого в военное училище...
   -Да, ты что, Жан?! Ты не ошибся?! Это надо же. Здесь у "черта на куличках", и такая встреча.... А, в общем-то, ты прав. Точно, ничего арабского в его морде нету. Надо подойти и сказать об этом лейтенанту. А то пропадет парень ни за что. Давай подымайся, - пнул он по ноге Ивана, - пошли к лейтенанту.
   -Что тебе, сержант, - лейтенант, прервав допрос, повернул голову в сторону подошедших Франжье и Жана. ( Разговор шел на французском, который русские солдаты за два года пребывания в Легионе знали уже неплохо ).
   -А то, лейтенант, - Франжье выплюнул изо рта потухшую сигарету, - вот Жан утверждает, что пленный не араб, а русский. Вы же знаете, что на стороне арабов много советских военных советников. Так вот, он один из них. Расскажи Жан, все, что сообщил мне, - лейтенанту...
   Вникая во французскую речь между лейтенантом и легионерами, пленный менялся в лице. Он бросил несколько пристальных взглядов на Жана, и вдруг, спустив с себя шаровары, закричал по арабски, - смотрите, какой я русский? Я мусульманин! Смотрите, я обрезанный...
   -Дурак ты, Колька! - Ну, какой-ты на хрен араб? - Жан произнес эти слова по-русски, и, сопровождая их набором отборнейшего русского мата, добавил, - тебя же дурака расстреляют. Ты же знаешь, - мы пленных не берем. Вот так-то. Кончай валять "ваньку", и говори так, как оно есть...
   ...В итоге пленного советского советника хорошо накормили, угостили красным вином, посадили на дромадера, и, под выстрелы винтовок, и крики, - давай скачи отсюда! - Отправили восвояси. Ненависти ни у кого из легионеров к нему не было.
   Тогда, в разгар войны 1961 года советские солдаты, уже, будучи легионерами, впервые услышали бессмертный призыв арабов "Аллах Акбар!" и познакомились с федаинами (так легионеры называли арабских партизан). Главным кошмаром для легионеров тогда была верблюжья кавалерия. С нею воевать в советской армии не учили. Впрочем, не только об этом советские парни вспоминали недобрым словом боевую отечественную подготовку. В те времена солдату советской армии было положено три боевых патрона в год. На учениях стреляли только холостыми...
   Стреляли по "пыльному облаку" несущемуся по пустыне - плутонгами. Это когда солдаты выстраиваются в шеренги, и стоящие впереди ведут огонь с колена, остальные поверх их плечей.
   Вот как вспоминал эти атаки моджахедов Ян Сперскис. - Страшное это зрелище, когда на тебя в клубах пыли несутся двести дромадеров (одногорбых верблюдов), на которых визжащие и орущие дурными голосами бешенные моджахеды. При этом седоки стреляют по легионерам из привязанных к верблюжьим бокам минометов...
   Денег на руки легионеры не получали. Они шли на счет в банке Креди Лионнэ. Казначей выделял наличные только когда в батальон приезжал военно-полевой бордель. Это бывало не часто. Поэтому солдаты не раз насиловали арабских женщин, что, естественно, не прибавляло арабам любви ни к Франции, ни к Легиону.
   Легионеры ничего не платили за питание, и, кстати, оно было высококачественным, для различных групп легионеров повара даже готовили их национальные блюда.
   Вот так и шли день за днем, месяц за месяцем, у советских солдат ставших по неволе профессиональными легионерами ...
   За все время боев батальон потерял около семидесяти убитых. Раненых было примерно вчетверо больше -- преобладали осколочные ранения от гранат и камней. Страдали также от дизентерии и малярии.
   Легионеры в пустыне были поставлены в исключительно тяжелые условия, - их засовывали туда, где настоящие французы воевать не хотели, - в жгучие пески пустыни Сахары.... Там невозможно было дотронуться даже до собственного оружия, раскалившегося от невыносимых солнечных лучей. К сожалению, случались и перебои с поставками воды и вина, которые, смешав их вместе, хотя ненадолго, но все же снимали жажду.
   Ян Сперскис, участник тех боев, вспоминает о продолжении легионерами родившейся почти одновременно с Французским легионом традиции, - отрубать пленным или просто местным жителям руки с браслетами. Среди легионеров тогда процветали грабежи мирного алжирского населения, причем они сопровождались нередко и убийствами.
   На этот случай легионные маркитанты, были тут как тут: они по дешевке скупали у легионеров награбленное.... Удивляться этому не приходилось - сами легионные порядки способствовали этому, так как денег на руки легионеры не получали, поскольку они шли в банк "Кредит Легион". Почему происходило именно так, да все очень просто, - убьют легионера в бою, или его прикончат собственные сослуживцы, а заработанные им деньги останутся Франции. И сразу, в этой связи, вспоминается старый армейский анекдот о том, как командир объявляет своим "орлам", что денег они не получат: "А зачем птицам деньги?" А, правда, для чего? Все равно убьют...
   Нервные стрессы после боев легионеры снимали или традиционным пьянством, или грабежами мирных жителей, да насилиями над алжирскими женщинами. Само собой, это не добавляло уважения к Легиону среди местного населения, где честь женщины всегда свято чтилась... Но каждое воскресенье, если не было боев, легионеры напивались. Особенно заводились немцы, некоторые из них напивались до бесчувствия. А еще говорят, что пьяницы русские. Да, пить русские умеют, но умеют, и сдерживать себя. По крайней мере, за все пребывание в легионе русские напивались только дважды. На празднике Дня Камерона. В календаре Иностранного легиона этот день считается годовщиной героической битвы 30 апреля 1863 года, в которой участвовал и Французский иностранный легион. И второй раз, когда их командир Роже Люнгвиц, ставший к тому времени их командиром полка, зачитал приказ об увольнении всех оставшихся в живых русских легионеров, со службы на гражданку. Вот тогда-то, после посещения форта Сен-Николя, а именно располагавшегося там Второго отдела, и получения свидетельств о безупречной службе, которое подтверждало, что все парни прослужили в легионе три года с честью и преданностью, и была грандиозная пьянка.
   В августе 1961 года, 1-й Иностранный полк, где находились все бывшие советские солдаты, перебросили с крайнего юга в центральные оазисы Алжира. Потрепанные карательные части нуждались в пополнении и отдыхе от кровавой работы. Однако и там им не было спокойствия, - уже весь алжирский народ, от мала до велика, поднялся на борьбу против ненавистных оккупантов. В октябре 1961 года легионеров 1 - го Иностранного полка перевели в оазис Таманрассет.
   Ехали на грузовиках мимо арабских кишлаков. Легионеры уже привыкли видеть убогость их хижин, но этот кишлак производил действительно удручающее впечатление. Хижины построены из соломы и прутьев, а кое-где, из подобия слепленных из грязи и соломы кирпичей. Сточные канавы протекают прямо посреди кишлака, и в них пурхаются одетые в лохмотья детишки. Руки и босые ноги их покрыты струпьями и коростами. Над ними роятся полчища мух. Вот тут-то и вспомнил Сперскис свое первое впечатление, когда увидел хорошие дороги и прекрасные дома в Конго...
   Легионеры уже привыкли к тому факту, когда мужчины сидят возле хижин жуют шик и о чем-то беседуют. А их жены, дочки, сестры, таскают связки хвороста на согнутых спинах. Лица их изборожденные морщинами не выражают ни радости, ни печали. Тут же в загонах изнемогают от жары полуживые овцы, коровы, рядом стоят невозмутимые ишаки.
   Только теперь русские легионеры стали понимать, что нельзя отождествлять жизнь бельгийских и французских колонистов в их прекрасных особняках, которые они увидели в первые дни пребывания в Конго, а потом здесь, в Алжире, с жизнью тех людей, мимо которых они сейчас проезжают.
   Сильный сухой и жаркий ветер не приносит никакой прохлады. Он забирается даже под тенты прокаленных грузовиков. Этот ветер, который легионеры прозвали сирокко, проникает, кажется, во все складки не только одежды, но и тела. А что говорить, о тех людях, мимо которых они проезжают.
   И вот все в палатках батальона. Рядом батальон майора Кайу. Этот батальон, недавно прибыл с севера, и уже побывал в передряге. Батальону майора Люнгвица пришлось выручать этих ребят попавших в засаду федаинов...
   Началась рутинная служба. Утром, днем и вечером все одно и тоже. После завтрака патрулирование по горам. Но самое страшное, - солдатам не хватает воды. Кто-то, чтобы не умереть от жажды, даже ухитрялся пить свою мочу. Но кофе по утрам всегда было. Легионеры привыкают ко всему. Спины их больше не болят от тяжести вещмешков, ноги уже не чувствуют мозолей...
   И вот, наконец, рота легионеров, в которой русские парни, вперемежку с немцами, проводили патрулирование в горах, наткнулась на арабов. Завязалась перестрелка. На счастье легионеров, арабы были вооружены только дробовиками. Поэтому разбить их с пулеметами и скорострельными винтовками, не составило трудности.
   Где-то в октябре, в соседнем батальоне майора Кайу произошло "ЧП". Был уже вечер. Легионеры отдыхали в палатках, И вдруг, со стороны палаток соседнего батальона донесся мощный взрыв. Легионеры выскочили из палаток и стали вглядываться в темноту. В сторону соседнего батальона, поехала санитарная машина батальона майора Люнгвица, и джип, на котором он был с офицерами.
   Как выяснило проведенное расследование. Из десяти человек находившихся в палатке не уцелел никто... Это происшествие было, как и многие другие, списано на действия партизан, хотя все произошло срвсем иначе.... Несколько часов назад один из легионеров вернувшхся из патрулирования, снимая снаряжение, зацепил чем-то чеку ручной гранаты. Она неожиданно взорвалась. Детонировали гранаты, находившиеся рядом в висевшей на поясе сумки.
   -Война есть война, - так охарактеризовал это происшествие бывший капрал иностранного легиона Ян Сперскис, спустя много лет, отвечая на вопросы корреспондента газеты столичной газеты Вероники Черкасовой...
   Характеризуя действия алжирских партизан Ян Сперскис, рассказал, что они действовали в основном в крупных городах - Оране, Аннабу, Хасси-Мессуде и в столице страны - Алжире. В узких улочках они внезапно открывали стрельбу по патрулям, убивали всех находившихся там легионеров и даже своих сограждан, тех, кто поддерживал Францию. Это делалось с расчетом запугать всех, и в первую очередь выходцев из Европы. Они стреляли из-за угла, тут же бросали оружие и скрывались на поджидавшем их автомобиле. При блокировке квартала, обыски, как правило, ничего не давали. Легионеры просто забирали молодых парней и сдавали их в полицию. Во время этих городских стычек, наша рота потеряла пятнадцать человек.
   День ото дня легионерам становилось в Алжире все тяжелее. Карателей для выполнения экзекуций отчаянно не хватало, хотя, помимо легионеров, в Алжир перебросили все имеющиеся подразделения полиции и жандармерии. Тысячи гробов продолжали идти во Францию, а ее казна пустела. В ряды партизан вступали молодые патриоты, продолжая начатое дело их отцами, дедами, братьями. Борьба не утихала. И поэтому, генерал де Голль, еще недавно выражавший готовность "сломить" алжирцев, в марте 1962 вынужден был подписать Эвианские соглашения, по которым Алжир обрел выстраданную, годами кровавой борьбы, независимость.
   Чтобы дополнить подробности кровавой службы Иностранного легиона Франции, следует сказать пару слов о потерях. По данным того же Сперскиса, за период менее года войны в Алжире, батальон, в котором были и бывшие советские солдаты, потерял убитыми 70 человек, не считая раненых и больных. А общая цифра по Легиону получается довольно внушительная - по самым скромным подсчетам, потери легионеров убитыми составляют не менее восьми тысяч человек. Недаром Ян Сперскис, ветеран этой Алжирской войны, вспоминал "страшные", по его выражению места: Ани-Сафра, Дуаргала, оазисы Эль - Раса, Таннаул Аззал, где, по его собственному признанию, легионеров встречали арабы с ненавистью в глазах и постоянным ожиданием, что в тебя выстрелят из-за угла...
   Конец 1961 год характеризовался для иностранного легиона годом потрясений. Был расформирован 1-й иностранный парашютно-десантный полк созданный еще вовремя войны в Индокитае. Причиной такого решения стал бунт в полку, солдаты которого встали на сторону французских переселенцев, выступивших против Французского правительства в ответ на его решение предоставить Алжиру независимость. Но только одно подразделение Легиона участвовало в путче, а некоторые легионеры в знак протеста покинули его ряды и вступили в подпольную организацию ОАС. И хотя в ее деятельность были вовлечены всего несколько десятков легионеров, а вскоре путчисты были раздавлены, репутация легиона в глаза французов была сильно подмочена.
   Полк, в котором были русские легионеры, почти всю осень находился в горной местности пустыни Сахара. И то, какая борьба развернулась между президентом де Голлем и противниками его решения предоставить Алжиру независимость, мало кого волновало, но на дисциплину и желание вести боевые действия, оказало отрицательное влияние. В октябре 1961 года полк вернулся в Фолипвиль, как говорится, на зимние квартиры. Соседний, 2 иностранный полк, был уже здесь.
   Яну вспомнилось, как ехали на грузовиках, как неожиданно попали в засаду федаинов. С трудом отбили атаку и продолжили путь дальше. Темнело очень быстро, и командир колонны майор Роже Люнгвиц, потратил на виллисе целый час, чтобы найти место для стоянки колонны и отдыха. Быстро организовали из грузовиков каре, в середине которого поставили палатки. Ночи были уже холодными, и приходилось греться у костров. Вокруг каре были усиленные патрули. Агрессивные действия арабов против легионеров в последнее время усилились.
   Готовившие на кострах свой ужин легионеры, неожиданно побросав все, подбежали к патрулю стоявшему на освещенной фарами джипа площадке. Эту омерзительную картину Ян Михайлович уже не забудет никогда. На освещенной фарами площадке фотографировались легионеры. В руках их были отрезанные у федаинов окровавленные головы. Подошел командир батальона майор Люгвиц, и спокойным жестким голосом, таким, к которому не прислушаться нельзя, посоветовал "трофеи" немедленно зарыть в песках пустыни за ограждениями каре.
   Утром завтрак был прерван перестрелкой патрулей с федаинами. Казалось, со всех сторон окружающей каре пустыни с торчащим хилым кустарником, раздается пулеметная стрельба, и взрывы ручных гранат. Не дожидаясь приказа, легионеры бросились к оружию. Бой завязался нешуточный. Пулеметные очереди были похожи на предсмертный хохот каких-то духов. Слышен голос ротного, капитана Бардана, - "En avant!", - "Вперед!". На бархане легионеры обнаружили пять трупов молодых арабов. Все они были изрешечены пулями крупнокалиберных пулеметов. Рядом валялись английские винтовки, английский пулемет "стен", два бинокля, и одеты были тоже прилично. Чистая камуфлированная под пустыню форма, и хорошие американские армейские ботинки. В вещмешках, или, как их называли легионеры "мюзет", лежали сухие армейские пайки, бритвенные принадлежности. У легионеров сразу появилась мысль, что против них воюют тоже наемники. Но на русских советников, как было предположено отдельными легионерами, погибшие не походили. Кто тогда напал на лагерь 1-го иностранного полка, так и осталось тайной. Правда позднее пошли разговоры, что это были наемники противников генерала де Голля, осасовцев. Все, что было ценное у этих погибших арабов, в том числе их новые ботинки, легионеры взяли себе.
   Тому, что это были возможные наемники противников генерала де Голля, подтверждает и тот факт, что французские войска и раньше набирали в свои ряды лояльных местных жителей. Но после того, как началась война за независимость эта практика прекратилась. Примером этому был мятеж арабских солдат французского батальона, закончившийся трагедией для французских офицеров. Месяц тому назад взбунтовался батальон таких арабских добровольцев, составляющих гарнизон одного из фортов. Солдаты перебили французских офицеров, и тех арабов, которые отказались участвовать с ними в мятеже и ушли к феллахам. Французское командование вело розыск мятежников силами Второго отдела. Вот и после этого случая, в полк, на который совершено нападение, приехал офицер Второго отдела.
   Зимняя пора в пустыне Сахара всегда славится дождями. Непрерывные дожди идут с декабря по март следующего года. Дожди шли и в горной местности пустыни. Сотрудник Второго отдела сообщил, что противник большими силами идет к полку со стороны центральной части пустыни. И вот, не смотря на то, что полк был предупрежден, все же нападение феллахов оказалось неожиданным. Бой был тяжелым. Пленных в тот день не брали. У арабов были убиты более полусотни человек. Было захвачено около двадцати автоматов "шмайссер" и полдюжины пулеметов MG - 42.
   На помощь пришла 13 бригада легиона. Она перекрыла все подступы к склонам гор. Склоны эти были крутыми и заросшие густым кустарником. Роте легионеров, где преобладали русские, и предстояло их прочесать.
   Не переставая, льет дождь. Плащ-палатки, которые были на легионерах, не спасали. Они были чем-то похожие на советские, но почему-то короче, и поэтому ноги даже выше колен были мокрыми. Настроения у легионеров никакого. А тут снова приказ выковыривать алжирских партизан из их укреплений. Рота двигалась расчлененным строем. У многих в руках были трофейные "шмайсеры". Двигались медленно. Нужно было соблюдать предосторожность, да и валуны, попадавшие под ноги, сдерживали наступавших легионеров. Видимость была метра четыре - пять, и было неизвестно, что ждет легионеров впереди. Взвод, в котором был Ян Сперскис, неожиданно наткнулся на пещеру. Что там было, и кто там был, никому не известно. Да и убедиться в этом ни у кого желания не было. Каждый знал, что там легионеров могут ожидать "сюрпризы". Решение пришло мгновенно. Лу, достал из сумки пару гранат и толкнул в бок находившегося рядом Франжье. Показал ему гранаты и вопросительно посмотрел в глаза. Получив разрешение взглядом, Лу сорвал чеки у гранат и забросил их в пещеру. Легионеры спрятались за выступ. Выждав после спаренного взрыва несколько минут, легионеры ворвались в пещеру. В пещере никого и ничего не обнаружили...
   Пошли на бомбежку бомбардировщики, начала обстрел артиллерия, и только потом пошла пехота. Бой был тяжелым. Арабы сопротивлялись упорно. Пулеметная очередь прошила сразу троих легионеров. Ранения у всех троих были смертельными. Но приказ был выполнен. Арабы отступили. Промокшие и грязные легионеры, устало поплелись в расположение батальона, так и не понимая, какой был смысл этой атаки. И так почти каждый день. Какая-бы погода ни была.
   И вот, наконец, война закончена. Семь лет войны, два из которых пришлись на русских легионеров, позади. Мир начал понимать, что освободиться из-под власти могущественных держав, таких как Франция, можно только силой. 1 мая 1962 года все французские войска были выведены из Алжира. Но Франция оставила себе аренду военно-морской базы в Мерс-эль-Кебире и права на добычу нефти в Сахаре сроком на пять лет.
   Советский Союз воспринял независимость Алжира со свойственной ему торжественностью. За победу Фронта национального освобождения (ФНО) Алжира его руководителю Ахмеду Бен Белла, Советским правительством было присвоено звание Героя Советского Союза.
   Арабы, празднуя новообретенную независимость, казалось бы, на части ее рвут. Про противников независимости Алжира оасовцев, ничего не слышно. Даже разговоров среди легионеров никаких нет. Моральный дух и дисциплина потихоньку снижаются.
   Командованием принято решение, всех русских легионеров, у которых заканчивается контракт, отправить на свою базу в Лион. И вот, легионеры уже около пяти месяцев на отдыхе в Лионе - слушают концерты, ходят в рестораны. Их обследуют социологи, психологи и другие специалисты.
   И вот, наконец, наступил самый главный день для русских легионеров. В семь утра, те, у кого закончился контракт, и не пожелал его продления, прошли парадом перед новым командиром полка Роже Люнгвицем. Затем, он выдал каждому довольно красивое свидетельство о том, что легионер прослужил в легионе три года, и был при этом, честен и предан. Потом строй был распущен, всех переодели в дембельские костюмы, и все. Так они были отпущены на "вольные хлеба". Вечером была грандиозная пьянка.
   На следующее утро, выходя за ворота форта, легионеры, прощаясь с ним и со всем иностранным легионом, отдавали честь часовому, и только потом, поспешили на вокзал, чтобы купить билеты на поезд до Парижа.
   Неделю спустя, в отель, где расположились Франжье и Лу, прибыл посыльной легиона и принес им уведомление, что с ними пожелал увидеться Второй отдел. Оба знали, что Второй отдел это контрразведка, и одновременно занимающаяся кадровыми вопросами, без разговоров поспешили по указанному им адресу...
   И вот они инструктора пулеметного дела на Мадагаскаре. По возвращению во Францию, Франжье 3.5 года жил в Париже на доходы, полученные им в легионе и на Мадагаскаре.... И много пил. А, напившись, часто вспоминал прожитое в Легионе. В памяти постоянно мелькали страшные места -- Ани-Сафра, Дуаргала, оазисы Эль-Раса, оазис Таннаул Аззал и ряд других маленьких грязных глинобитных и сделанных из камня хижин арабов с их ненавистью в глазах и постоянным ожиданием, что в тебя выстрелят из-за угла...
   Перед глазами Франжье стояли командиры подразделений бельгийского, а потом французского иностранного легионов, - майоры Майкл Хор и Боб Денар, которые вошли в историю колониальных войн, когда в Бельгийском Конго под руководством Патриса Лумумбы вспыхнуло восстание за свободу. Знаменитая Катанга во главе с Моизом Чомбе, капитан Роже Люгвиц, лейтенанты Виктор Голанд и Ренэ Бардан, сержанты (капралы) Леон Сегю, Жан Пьер, Фриц Баум, Сергей Лемешко, Виктор Кудрявцев. В сослуживцах, бывшим советским солдатам пришлось видеть разных людей со всего мира: авантюристов, грабителей и убийц, но легион сделал всех равными, и в бою они все были только "камрадами"...
   Ян Михайлович постоянно мучился, вспоминая свою родину, родителей, и старался как-то оправдать себя, за то, что подбил солдат на побег из бельгийского лагеря, который повлек за собой впоследствии гибель многих из них.
  
   И уже, будучи на родине, по истечении 25 лет, когда закончился срок действия подписки данной КГБ о не разглашении его пребывания во Французском иностранном легионе, Сперскис, в кругу своих близких, часто говорил, как бы оправдывая себя: "Только настоящие мужчины, имеющие смелость и отвагу, решатся пойти в наемники, и каждый по-своему прав, когда решает, по какую сторону конфликта ему находиться. Я горжусь тем, что был наемником, и никто не вправе упрекать меня.... Каждый делает свой выбор сам"...
   Но снова вернемся в те далекие, шестидесятые годы. Москва, почти сразу же после подписания соглашения между Францией и Алжиром, направила Временному правительству Алжирской республики телеграмму с признанием этой страны де-юре. И заявило о готовности установить с ней дипломатические отношения. 17 -25 сентября 1962 года Алжир был провозглашен Народно-Демократической республикой и между Советским Союзом и Алжирской Народно-Демократической Республикой были установлены дипломатические отношения. А в октябре в Алжир прибыл первый советский посол...
   Уходя из Алжира, легионеры создали вдоль границ "полосы смерти" - сплошные минные поля, заграждения и фортификационные сооружения протяженностью более 1200 км вдоль алжиро-тунисской границы и 800-900 км - вдоль алжиро-марокканской.
   За помощью о разминировании Алжир обратился к Западной Германии, Италии, Швейцарии, но получили либо прямой отказ, либо с них запрашивали баснословные деньги. Так, одна из частных итальянских фирм за проведение саперных работ потребовало от Алжира 2 млрд. франков.
   В сентябре 1962 года алжирское руководство обратилось с просьбой оказать содействие в уничтожении минных полей к Советскому правительству, которое согласилось удовлетворить ее безвозмездно...
   11 октября 1962 года в Алжир была направлена первая группа из десяти офицеров - минеров. А 27 июля 1963 года советские военнослужащие обезвредили и уничтожили уже более 20.000 мин.
   Но на 1 километр французской зоны заграждений приходилось от 10 до 20 тысяч мин, и стало ясно, что заграждения на глубинно 3-5 км, из 5-6 полос, вручную обезвреживать не реально.
   Из Советского Союза стали поступать танковые тягачи, бульдозеры, специальные тралы. К середине 1963 года в Алжир прибыло более ста советских специалистов...
   Казалось, после завершения Алжирской войны и развала французской колониальной империи судьба иностранного легиона предрешена, и он будет распущен за ненадобностью. Но французы решили тогда мудро, - это подразделение им еще пригодится. И в этом они не ошиблись. Они лишь сильно сократили его. Со 120 тысяч до 12, а потом до 8 тысяч. В первую очередь на службе оставили тех, кто не поддерживал мятежников против де Голля, и профессионалов своего дела, имеющих боевой опыт. Легионерам пришлось убраться из своей "штаб-квартиры" Сиди - Бель - Абесса и устраиваться во Франции. "Штаб-квартира" была перенесена в городок Обань под Марселем, а тренировочные базы парашютистов - на Корсику, подальше от остальной части Франции. Это делалось также с целью подавления возможных выступлений корсиканских сепаратистов.
   А тем временем недовольная, решением Президента Франции де Голля, " Секретная вооруженная организация - ОАС" организованная в основном из легионеров - бывших эсэсовцев, начала в метрополии и Алжире необъявленную войну.
   В Оране и Париже, Алжире и Лионе взрывались пластические бомбы. Автоматные очереди впивались в известковые стены арабских хижин в Константине и Сиди-бель-Аббесе. Средь бела дня от рук убийц падали, истекая кровью, алжирцы и французские патриоты. Ворвавшись в одну из больниц Алжира, убийцы устроили в ней кровавую бойню, хотя больные находились под защитой Красного Креста. Пылали подожженные в Алжире бандитами библиотеки, а в парижских рабочих кварталах рвались бомбы. Чтобы лишить французский рабочий класс его газеты, террористы подложили бомбы под ротационные машины газеты "Юманите". Нападения совершались и на редакции буржуазно-либеральных газет. Бандиты настолько обнаглели, что заранее оповещали о предстоящих убийствах, угрожая расправой, как с алжирскими, так и с французскими политическими деятелями.
   В Алжире и Франции бушевал террор, который по своей жестокости мог сравниться только со зверствами эсэсовских карательных команд. Тысячи разорванных бомбами и убитых выстрелом в спину, взорванные электростанции, больницы, школы -- таковы зловещие дела тайной террористической организации ОАС. ОАС, так же как и гитлеровские черные когорты убийц и террористов, зверствовавших под эмблемой черепа, отличается своей разбойничьей хищностью и бесчеловечностью. У оасовцев и эсэсовцев одни и те хозяева и следы вели в Мадрид, где небезызвестный эсесовец Отто Скорцени держал в своих руках нити разветвленной сети международной подпольной организации диверсантов и убийц.
   Антифашисты разоблачили оасовцев -- членов тайной террористической организации, а также их закулисных вдохновителей и военных главарей. Среди последних оказались -- и этого следовало ожидать -- бывшие эсэсовцы. Это они при помощи ОАС пытались сохранить в Алжире колониальное господство монополий и установить во Франции фашистский режим. Тем самым планы ОАС предстали как новое, переработанное издание старых планов Гитлера, предусматривавших фашизацию Европы и вторжение в Африку.
   Читатели выходящей в Париже газеты "Монд" еще 3 мая 1961 года смогли прочесть, что 12 апреля -- за несколько дней до фашистского путча в Алжире -- в Мадриде произошло весьма примечательное событие. Здесь для конспиративной беседы встретились три агента американской секретной службы, а также несколько других лиц: испанец, два немца из Западной Германии, три француза -- два полковника и генерал. Редактор газеты "Монд", опубликовавший это разоблачительное сообщение, был немедленно внесен оасовцами в списки намеченных жертв.
   Кто же были те люди, которые встретились в испанской столице? Личность трех заговорщиков впоследствии удалось установить вполне точно. Это были Скорцени, полковник Годар и генерал Гарди. Двое последних являлись в то время влиятельными офицерами французской армии. Гарди вплоть до 1960 года служил генерал-инспектором французского "Иностранного легиона". Это обстоятельство сыграло в дальнейшем весьма важную роль для реализации планов генерала, ибо этот легион на 80 процентов состоял из бывших эсэсовцев. Правда, участвовало в путче всего несколько десятков.
   Через находившегося в Сиди-бель-Аббесе своего зятя капитана Глазера генерал Гарди установил контакт с диверсантом Скорцени. А тот в свою очередь уже давно получил директивы из Бонна и Дюссельдорфа. Таким образом, в мадридском заговоре слились воедино интересы реакционнейших группировок Франции и Западной Германии. Не заставили себя долго ждать и представители американской секретной службы, стремившиеся ради сохранения для монополистов США алжирских источников прибылей, обеспечить путчистам помощь и моральную поддержку.
  
   Глава 3. РАБОТА НА МАДАГАСКАРЕ.
   1963 год. Год окончания срока контракта подписанного бывшими советскими солдатами с Французским иностранным легионом.
   Ян Сперскис со своим верным другом Ворониным приняли предложение поехать вольнонаемными инструкторами по обучению пулеметчиков в армию Малагасийской республики на остров Мадагаскар. Платили там инструкторам довольно прилично. И за два года проведенных на острове, и Сперскис, и Воронин скопили хорошие суммы, как во франках, так и долларах.... После ада, который они прошли за время пребывания в легионе, здесь для них был курорт...
   Оба, и Франжье Лу, так они при общении называли друг друга, прекрасно понимали, что международное право не признает легионеров полноценными ветеранами. Они лишены гарантий безопасности, которыми располагают военнопленные, а в некоторых странах они вовсе объявлены вне закона. И хотя это так, эти люди стали героями многочисленных книг, от античного "Анабасиса" Ксенофонта до многочисленных романов Фредерика Форсайта. Имя им - наемники. "Дикие гуси", солдаты удачи, легионеры - в разные времена их называли по - разному, но сути это не меняло. Кто они? Заурядные преступники, отребье, собранное для выполнения грязных дел? Или благородные авантюристы, "братья по крови горячей густой", которые за прошедшие и настоящие годы спасли, по меньшей мере, несколько африканских стран от кровавых междоусобных войн? Кто знает. Так это было или нет, рассудит история.
   Но ни Франжье, ни Лу, ни другие солдаты Иностранного легиона Французской армии, не считали себя наемниками. Да, легион сформирован не из граждан той страны, в вооруженных силах которой они служат, но их жалованье соответствует жалованью обычных французских военнослужащих, и все армейские атрибуты соответствуют французской армии.
   И, тем не менее, все оставшиеся в живых легионеры, которые вернулись на Родину, те из них, кто участвовал в известных события в Польше и Венгрии, получили статус воина-интернационалиста. Получил этот статус и он, Ян Сперксис.
  
   Но вернемся к острову, на котором волею судьбы оказались двое наших "путешественников-авантюристов".
   Почему "путешественников-авантюристов"? Да потому, что основная масса интернированных советских солдат и офицеров, а осталась там, ожидая, когда закончится срок интернирования. И они, хотя и не все (некоторые умерли от болезней), но вскоре вернулись на родину. А 270, десять из которых богибли подняв восстание в бельгийском лагере для интернированных, погибли в перестрелке, сбежали из лагеря и, получив отказ от своего родного посольства о возврате на родину, окунулись в неведомые и опасные для их жизни "приключения", - Французский иностранный легион...
   Итак, остров Мадагаскар. Остров, считающийся обломком Африканского континента, имеет много общего с природой Восточной и особенно Южной Африки. Восточные наветренные склоны острова, перехватывающие теплые и влажные ветры с Индийского океана, глубоко расчленены порожистыми и полноводными реками и когда-то давно, были покрыты густыми и влажными лесами. На западных более сухих склонах острова преобладают саванные редколесья и саваны с пальмами и баобабами. На засушливом юго-западе заросли кустарников. Естественная растительность постепенно уничтожается. Она расчищается и выжигается под плантации риса, кофе, какао, ванили и гвоздики. А многолетним выпасом скота и выжиганием злаков необратимо изменены высокогорные луга, в которых после растут лишь немногие злаки.
   В сохранившихся массивах густых лесов обитают и длиннохвостые макаки, и плоскоголовые лемуры, и хищные хорьковые кошки.
   Многие виды животных и птиц уже истреблены. В конце XIX века была уничтожена гигантская нелетающая птица, эпиорнис, исчезли также очень крупные наземные слоновые черепахи. Сейчас их можно встретить только на соседних с Мадагаскаром островах, - Маскаренских, Коморских, Сейшельских и Амирантских.
   Остров Мадагаскар имеет богатую и военную историю. В начале ХХ века короли Имерины, так называется местным населением остров, использовали армию с целью распространения своего контроля над большей частью Мадагаскара. Основу королевских войск составляла постоянная группа профессиональных воинов. Военная служба в 60-е годы прошлого столетия была обязательной для всех мужчин.
   Поскольку Мадагаскар определенное время находился под влиянием Франции, во время мировых войн несколько тысяч малагасийцев находились и во Франции, и в Северной Африке и других местах боевых действий. И, несмотря на имевший место на Мадагаскаре период правления военных режимов, а также на эпизодическое участие отдельных частей и военнослужащих во внутриполитических конфликтах, следует признать, что малагасийская армия играла и играет несколько иную роль, чем вооруженные силы в других странах Африки. Являясь традиционно весомым фактором политической жизни острова, армия, тем не менее, никогда не выступала в качестве самостоятельной политической силы, и ее вмешательство не приводило к тем гражданским войнам и тому количеству жертв, которые наблюдались и наблюдаются на континенте.
   Народная армия Мадагаскара в середине и конце 60-х прошлого столетия состояла, да и состоит в настоящее время, из сухопутных, военно-морских и военно-воздушных сил.
   Именно в этот период и создается в городе Анцирабе при помощи Франции, военная академия. В нее принимались и принимаются лица, закончившие двухлетний цикл обучения в подготовительной школе в городе Фианаранцуа. Выпускники академии получают звание лейтенанта. Преподавание в этой академии вели в основном французы и отслужившие свой срок в иностранном легионе, легионеры. Именно такими преподавателями по пулеметному делу и стали Янис Сперксис и его друг Воронин.
   Франция и ныне оказывает материальную и финансовую помощь Мадагаскару. Военное руководство обеих стран обменивается регулярными визитами. На острове работают военные советники, в малагасийские порты заходят корабли французских ВМС, но с середины 80-х годов прошлого века, определенную активность в расширении военных связей с Мадагаскаром стали проявлять США. Мадагаскар включается в Международную программу военного обучения и подготовки кадров. В 1985 году в США утверждается программа военной помощи Мадагаскару, которая предусматривала и предусматривает, и по сей день, создание фондов для приобретения медицинского и инженерно - технического оборудования, и поставок катеров многоцелевого назначения.
   И, тем не менее, на тот период, период середины шестидесятых годов прошлого столетия, Франция доминировала в отношениях с Мадагаскаром. Активно работали французские военные советники, а с ними инструкторами и наши два героя, Сперксис и Воронин...
  
   Серебристый "Боинг - 727" из Лиона совершил посадку в международном аэропорту Мадагаскара Антананариву. Дежурный смотритель наземной команды направил огромный лайнер на отведенное ему место рядом с двухэтажным зданием аэровокзала. Служащий аэропорта в синей ветровке, оранжевой шапочке и в наушниках сидел за рулем машины, тянувшей переносный трап для пассажиров. Последними из самолета вышли два молодых человека в шляпах и темных очках на глазах. Один был выше среднего роста, с пышной темной шевелюрой, которая густо выступала из под полей его легкой шляпы, второй был ростом поменьше ...
   Терминал был переполнен темнокожими, и не совсем темнокожими мужчинами и женщинами. Много было выходцев с Индии, одетых в национальные костюмы. В руках пассажиров были дорогие и не очень дорогие кожаные чемоданы.
   Франжье и Лу, так звали наших командированных легионеров, пробирались сквозь шумную толпу.
   Лу расстегнул две верхние пуговицы рубашки, поставил небольшой чемоданчик у ног, и, оглядевшись по сторонам, выдохнул, - жарко. Черт бы побрал эти африканские дыры, в которых всегда такая жара.
   Услышав французскую речь, к ним подбежал водитель старенького "Ситроена". - Месье Франжье и месье Лу? - спросил он у высокого француза.
   Франжье посмотрел на невысокого смуглолицего, похоже индийского происхождения человечка, одетого, судя по полоскам на погончиках рубашки, в военную форму, и коротко ответил. - Да, а вы кто?
   -Водитель вон того "Ситроена", посланный начальством встретить вас, - показал на автомобиль человечек.
   Оба путешественника сели на заднее место автомобиля. Чемоданчики забросили в пыльный багажник.
   -Как ваше имя, месье? - Франжье посунулся к водителю.
   -Жак, месье.
   -И куда ты нас сейчас везешь, Жак? - перешел на "ты" Франжье.
   -В город Анцирабе, месье. Это не так далеко, месье, всего 170 километров. Да и прохладнее там, чем здесь. Город расположен на возвышенности 1500 метров над уровнем моря. Там военная академия, где вам придется работать. Устрою вас на вилле, а завтра утром приеду за вами, и к руководству военной академии.
   "Ситроен" бойко летел по узким улочкам столицы Мадагаскара, мимо торговцев хлебобулочным изделиями, распространяемых по всей округе вкусный запах свежеиспеченного хлеба. Тут же продавалось французские вино и сыр.
   Обгоняя "Пежо", "Рено" и "Ситроены", такие же дряхленькие, как и автомобиль в котором они находились, сидевший за рулем Жак, болтал безумолку. Из того, что поняли пассажиры, город, где они должны остановиться, довольно большой, но хорошо отдохнуть в свободное время есть где. В городе Анцирабе, - продолжал трещать Жак, есть хорошие рестораны, бары, хозяева которых в основном французы. Есть среди них и бывшие военные. Много целебных источников. Можно найти и хорошую девочку, - Жак повернул к пассажирам голову и хитро подмигнул.
   170 километров "Ситроен" пролетел, если так можно назвать его "скоростную" езду часа за два. Пассажиры пытались подремать, но это им сделать не давал чрезмерно болтливый Жак.
   -Вот и Анцирабе, Месье, - Жак полуобернулся к пассажирам, - и, кивая на небольшие аккуратные утонувшие в зелени домики, продолжил. - Город небольшой, месье, всего около 200 тысяч человек. Он является столицей нашего региона Вакинанкаратра. Здесь расположены компании "Тико", которые выпускают молочную и другие виды пищевой продукции. Связь со столицей только авто и авиа транспорт. Железную дорогу только планируют строить. Отдохнуть тут, месье, есть где. В городе есть теплые источники и горячие купальни. Так что есть, где полечить свое здоровье, особенно нервы. Есть рядом с городом и озеро Тритрива. Там тоже можно отдохнуть...
   И только позднее Франжье и Лу узнали, что город давно основали норвежские миссионеры, которым понравился здешний климат. Название города переводится как "место", где много соли.
   Проскользнув по узким средневековым улочкам города, "Ситроен" остановился у небольшой, спрятанной в густой зелени виллы.
   -Ну, вот мы, месье" и на месте. - Жак вышел из машины и показал на старинное строение. - В доме спальная, гостиная, столовая, ванная и туалет. Город вообще - то спокойный, но оружие я вам, на всякий случай приобрету. За город советую посещения отменить. Там иногда появляются банды, - нет, не те, о которых вы подумали, поймал он брошенные друг на друга взгляды гостей, - это банды, нападающие на пастухов - владельцев коров. Они отбирают скот у владельцев, при сопротивлении убивают их, а скот угоняют в горы, а мясо и изготовленные из него консервы, затем продаются в городах острова и на материке. По данным полиции, этими бандами руководит какая - то корпорация, штаб которой где-то на материке.
   Когда Жак показывал новым жильцам виллу, подойдя к огромному американскому холодильнику, открыв дверцу, сказал, - Продукты, месье, для вас приготовлены. На кухне есть электроплита, посуда...
   -Какое у вас воинское звание, Жак, - бросив взгляд на полоски на погонах, - спросил Франжье. По французским канонам, вы лейтенант?
   -Да, месье, вы угадали. Я два года назад закончил учебу в академии и теперь являюсь в ней штатным переводчиком. До вас на вилле проживал с женой преподаватель академии. Месяц назад у него закончился контракт, и они улетели во Францию. Я тоже их встречал и провожал.
   Когда друзья остались одни, Лу посмотрел на Франжье, и тихо спросил того по-русски, - тебе нем кажется, что Жак для переводчика очень уж начитан? Ну, просто, ходячая энциклопедия...
   Франжье усмехнулся, - да брось ты, Лу, главное никого не нужно ни о чем спрашивать. Нас обслуживает человек, который знает все. Ты считаешь, что он из контрразведки? Ну и хрен с ним. Нам от этого ни жарко, ни холодно. Нам от них нечего скрывать, и мы против них ничего не имеем. Главное в нашем деле, не совать нос туда, куда нас не попросят. Для нас главное, чтобы нам платили. А нам платят, и не плохо платят...
   И началась рутинная работа со слушателями академии. До обеда занятия, после обеда стрельбы на полигоне. С непривычки было тяжело, уставали. Потом ничего, втянулись. Помогал им во всех бытовых вопросах Жак. Он и познакомил французских друзей с хозяином автохозяйства, по дешевке сдающего в аренду подержанные автомобили. Вот и взяли они у него этот подержанный, но надежный "Пежо". Франжье, не смотря на "сопротивление" Лу, настоял на своем, - автомобиль был взят один на двоих.
   Все свободное время они проводили в прибрежном баре. Нет, конечно, не напивались по русскому обычаю, а сидели и отдыхали за бутылочкой "Перно". Вот в такой субботний день они и увидели этих двух девушек.
   Франжье отнесся к их появлению довольно равнодушно, но Лу, наоборот. Лу загорелся, как свечка. Он и был инициатором их, с девушками, знакомства...
   Две молодые итальянки, Моника и Мария, обе их Неаполя. Обе не замужем. Приехали специально, чтобы увидеть этот прекрасный остров, о котором они узнали от недавно отдохнувшей здесь молодой пары.
   И Сперксис и Воронин уже давно привыкли называть друг друга по прозвищам, которые получили в легионе, и не иначе, как по этим прозвищам всегда и обращались друг к другу. Спудулиса Воронин называл Франжье, "бешенный", а тот Воронина называл "Лу", - волк.
   Девушки неплохо говорили на французском, поэтому проблем в общении с ними у легионеров не было. О том, что это могла быть какая-то подстава, чьих-то там спецслужб, ни Франжье, ни Лу, даже не думали. Они оба прошли то, что многим их этих спецслужб даже не могло и присниться. Вот поэтому они, плюя на все, и всех и пошли на этот контакт.
   ...В тот субботний вечер, они, как всегда, сидели в кафе, за бутылочной "Перно". Ведя разговор "обо всем, и ни о чем", Лу неожиданно поймал чей-то взгляд. Взгляд принадлежал девушке с темными, длинными до плеч, волнистыми волосами. Она смотрела на них с нескрываемым любопытством, и что-то говорила своей подруге. Вторая, со светлым пучком волос, в светлой кофте и синих джинсах, снисходительно улыбалась и молча кивала головой.
   Моника, которой принадлежал пучок светлых волос, считалась строгим ценителем мужских достоинств. Самодовольные, как ей казалось физиономии сидящих наискосок двух молодых мужчин, ее абсолютно не волновали. Мария, ее подруга с пышной прической волос, наоборот, поймав улыбку мужчины с темно-русыми волосами, тронула свою подругу за локоть..
   Моника лениво повернула голову в сторону молодых людей. Ее взгляд остановился на высоком, с пышной черной шевелюрой. Он походил скорее на итальянца, чем на француза, именно они в этом островном раю им встречались довольно часто. Первое впечатление было - самодовольный нахал, который для чего-то дергал ее взглядом.
   -Как он тебе? - тихо спросила ее Мария, кивая в сторону мужчины с густой черной шевелюрой. - Нравится?
   -Да нет. Он не...
   -Ладно, не обманывай.... Вижу, нравится.... Но, по крайней мере, его друга не трогай! Он мой!
   -Не переживай, крошка. Твой, значит твой. И не потому, что он мне не нравится, а потому, что я люблю тебя Мария. Мне не нравится, что ты такая симпатичная и по сей день одна. Ищешь того, кто никогда не понравится. Но если ты наконец-то нашла, я за тебя только рада. Моника уже дважды была замужем, и поэтому знала, что говорила.
   Молодые люди неожиданно поднялись из-за своего столика, и, прихватив начатую бутылку "Перно" и два бокала, и пересели за столик к девушкам.
   -Извините, девушки, мы наблюдаем за вами уже несколько дней, и поняли, что вы одни, и скучаете, - произнес на прекрасном французском языке высокий молодой человек, с густой темной шевелюрой. И уставившись нахальным взглядом на Монику, с улыбкой представился.
   -Мое имя Франжье, а моего друга Лу. Теперь, пожалуйста, назовите себя.
   Моника на мгновение растерялась от такого нахальства, но быстро овладела собой, и, пробежав холодным взглядом по лицу молодого человека, назвала себя и свою подругу.
   Договорившись о встрече на следующий день, молодые люди откланялись.
   -Лу, - бросил взгляд на сидевшего справа своего друга, Франжье, - мне кажется, что и тебе пора взять в аренду "Седан". Он теперь тебе понадобится, это уж точно.
   -Я тебе сразу предлагал взять обоим по машине, но ты отказался. Сказал, что хватит одной, и ты взял этот дохлый "Пежо".
   -Ну, сейчас ты видишь, обстановка поменялась.
   -Слушай, Коля, - Франжье неожиданно обратился к другу по-русски, - как ты смотришь на свое будущее?
   -Не понял, я тебя, к чему этот разговор? - так же по-русски ответил тому Воронин.
   -Да просто неожиданно вспомнилась наша родная сторонка.... Хочется повидать свою землю, родителей.... Наконец, встретить хорошую девушку и обзавестись семьей.
   Воронин промолчал. Но по его неожиданно осунувшемуся лицу, можно было увидеть, как испортилось того настроение.
   Несколько минут длилось молчание.
   Франжье слегка нажал на газ, и стрелка спидометра поползла вверх
   -Слушай Лу, - нарушил он затянувшуюся паузу, переведя разговор на другую тему, - не помню кто, но кто-то говорил, кажется, наш батальонный, капитан Роже Люнгвиц. Он говорил, что жизнь - это состояние ума. Я с ним не согласен. Мне кажется, что жизнь больше, чем состояние ума. Это еще и готовность иногда испытывать свою судьбу. А мы с тобой, и все наши ребята, что вступили в Легион, именно и испытывали свою судьбу и продолжаем ее испытывать и сейчас.... Если кто-то никогда не испытывал свою судьбу, он просто ничего не знает о жизни...
   Погруженный в свои мысли, Лу молчал.
  
   Моника стояла у широко открытого окна и смотрела на открытый бассейн. Бассейн находился во дворе отеля, и в нем и на шезлонгах вокруг него, было много отдыхающих. Как она сейчас ненавидела этот остров, эти пальмы, огромным свечками упиравшиеся в небо и этот громадный диск солнца, висевший, казалось, прямо над головой.
   Пока она была с Франжье, а Мари со своим Лу, их номер в отеле был обворован. Это уже второе ограбление за две недели их пребывания на острове.
   Ведь предлагала она Марии поехать на побережье океана в Город Витомандри, И отдыхать там, на великолепном пляже, но та отказалась.
   Полиция, конечно же, преступников тогда не нашла. Не найдет она их и на сей раз.
   Нет, нужно отсюда поскорее убираться, пока еще не поздно. Мария, у которой с Лу похоже завязались серьезные отношения, пусть решает сама. А с нее хватит. О Франжье она уже не думала. Она с первой встречи поняла, что этот француз познакомился только, чтобы переспать с ней. И он добился своего. Но кто он для нее? Просто очередной самец которых у нее, в отличие от Марии, было уже довольно много. Поэтому для нее он был просто никто.
   Воры забрали у них всего пару сотен франков, те, что они оставили в книге на столике. За остальные деньги им не нужно было беспокоиться. Они лежали на сохранении в сейфе отеля. И, тем не менее, Моника решила распрощаться с островом.
  
   Завтра утром был выезд на полигон. Очередные стрельбы из пулеметов. Поэтому они оба, устав от "отдыха" с Моникой и Марией, решили раньше лечь спать. Приняв душ, и, набросив легкие шелковые халаты, вышли на террасу, и сели в стоявшие рядом со столиком плетенные из тростника кресла. Закурили.
   -Послушай, Франжье, - Лу покосился на своего товарища, - Моника решила уехать. Она тебе не говорила?
   Франжье повернулся к Лу. - Откуда ты знаешь?
   -Мария сказала. Она не хочет уезжать, поэтому и попросила у меня совета.
   -Ну и что ты посоветовал?
   -Остаться.
   -Правильно. Она в тебя втюрилась до беспамятства. Да и ты тоже. Так что правильно оба решили. Пусть остается.
   -А как же Моника? - Лу снова посмотрел на товарища.
   -А что Моника? Это девица, похожая на тех, которые были у нас в батальонном борделе. Уезжает? Значит так и надо, - холодно ответил Франжье.
   -Их обокрали.- Лу снова покосился на Франжье, потушив сигарету в пепельнице стоявшей на столике.
   Франжье ничего не ответил. Он молча ткнул сигарету в пепельницу, поднялся с кресла, и, приподняв противомоскитную сетку, нырнул в комнату.
   Когда Лу вернулся в спальню, Франжье уже лежал на кровати, и просматривал какую-то книгу.
   -Что читаешь? - спросил Лу, устраиваясь в своей кровати.
   -Ты же знаешь, перед вылетом на остров я приобрел в киоске Парижа книгу одного нашего с тобой соотечественника, генерала Легиона Зиновия Пешкова...
   -Он жив еще?
   -Да, пенсионер и живет в Париже...
  
   Прошел первый месяц пребывания друзей на острове. В тот жаркий, как все вечера на африканском острове, вечер, друзья возвращались с полигона на виллу. Франжье, сидевший справа от водителя, коим был Лу, неожиданно рассмеялся,
   - Может ты зря взял себе этот "Седан", Мария твоя уехала вместе с Моникой, ездили бы на моей...
   - Ничего, Фран, - Лу назвал Франжье укороченным именем, которым редко, но называл своего друга, когда был в раздражении, - машина эта и мне и тебе еще пригодится.
   Когда зашли в холл академии, к ним, а вернее к Лу, обратился дежурный. - Месье Лу, вам из Неаполя телеграмма, - и подал бланк телеграммы.
   Пробежал глазами по телеграмме, Лу с улыбкой посмотрел на друга.
   -Люблю, целую. Твоя Мария. - Я не ошибся? - ответно улыбнулся Франжье.
   -Нет, Франжье, нет! Ты не ошибся! - счастливым взглядом Лу посмотрел на друга и, запел по французски песенку.
   Вечером оба были на вилле. Лу уже купался под душем. Оттуда раздавались плеск воды и его веселое пение.
   Франжье достал из кейса два пистолета и два разрешения на них, которые им передал сегодня Жак, сел за стол. Пистолеты были итальянские марки "Беретта". Отдельно положил по две обоймы к ним, и по две коробки с патронами. Он быстро разобрал сначала один, почистил каждую детальку, протер, смазал ружейным маслом, снова собрал. Когда стал разбирать второй, в столовую зашел напевающий песенку Лу.
   -Сегодня не пойдем с тобой в кабак. Так что готовь, дорогой, ужин, а я почищу и твой. - Франжье подбросил в руке второй пистолет и ловко его поймал.- Завтра пристреляем на полигоне...
   Когда оба лежали на кроватях, Франжье неожиданно положил на прикроватную тумбочку книгу о Зиновии Пешкове, и повернулся на левый бок лицом к Лу.
   -Слушай, старина, вчера, мне кажется, я видел нашего с тобой старого знакомого по Африке майора Майкла Хоара.
   -Может быть, ты ошибся? - Лу повернулся в сторону Франжье.
   -Я тоже так подумал. Но сейчас понял, что не ошибся. Я вспомнил про его шрам на левой щеке. Таких одинаковых шрамов ни у кого нет. В этом я уверен. Мы с ним столкнулись у входа в академию. Помнишь, он приезжал к нам в батальон к капитану Люнгвицу? Мы тогда лежали под навесом около палатки капитана. Тогда Хоар приехал к нам на джипе в сопровождении трех своих головорезов. Все они тогда были вооружены автоматами "Узи". Мы еще удивились, что эти парни даже не подошли к нам, а раскрыли над собой большой зонт, и сидели в джипе, пока их майор не вышел из палатки.
   -Помню. Как же не помнить, - Лу снова повернулся на спину. - Камрады тогда плевались им в след. Хоара тогда называли так же, как и тебя, - "бешенный". Он как раз тогда и появился в Конго во главе "Командо 4", состоявшей из нескольких десятков головорезов. Его банда была нанята Чомбе для подавления восстания племени симба, которое раньше поддерживало Лумумбу.
   -Да, - кашлянул Франжье, - тогда они там натворили дел.... Не жалели ни малых, ни старых. Мы, конечно, тоже были не ангелы, но легионерам до них было далеко. Тогда еще он долбанул по кубинцам, которые во главе с Че Геварой пытались противостоять его наемникам. А в итоге, Че Гевара бежал, а несколько десятков захваченных в плен кубинцев были повешены.
   -Ладно, Франжье, кончай про этих головорезов, лучше давай про нашего легионера - генерала Пешкова. Довольно интересная его судьба.
   -Ну, как хочешь, давай про Пешкова, - Франжье взял с тумбочки книгу. - А насчет этого Хоара, то ну его к черту. Забыли. Меньше знаешь, дольше живешь. Итак, продолжим. Так, где эта закладка, ага вот она. - Франжье по закладке нашел нужную страницу.
   -Вот так, Лу, наш с тобой кумир, генерал Пешков, оказывается был знаком с самим президентом Франции Шарлем де Голлем. Познакомились они, когда президент был еще никому неизвестным лейтенантом. Оба воевали вместе в 1915 году против бошей. Тогда Пешков был еще рядовым легионером, и был тяжело ранен в плечо. Санитары хотели его бросить, но де Голль настоял на его эвакуации и тем самым, спас тому жизнь. Но руку у него, отняли...
   -Ты читаешь, или пересказываешь прочитанное? - Лу повернул голову к кровати Франжье.
   -Пересказываю то, что прочитал раньше, когда ты уже спал...
   -Ну и ладно. Все равно интересно.... Давай дальше.
   -Как скажешь, камрад.
   -Так вот, однажды, было это в 1925 году, Пешков, уже, будучи капитаном обходя легионерские ночные посты, случайно разговорился с одним сержантом, оказавшимся Бела Куном, в прошлом видным большевистским и лидером венгерских коммунистов. Слышал про такого? - Франжье скосил глаза на Лу. - Ты не спишь, камрад?
   -Нет, нет, я тебя слушаю, Франжье, - ответил Лу довольно бодрым голосом. - Продолжай... Но про Куна слышу впервые... Да ты читай, читай...
   -Хорошо, продолжаю. Вот как пишет об этой встрече Зиновий Пешков: " Глядя в огонь, Бела Кун говорил, как будто думая вслух: " Я здесь... Почему? В этом воинском подразделении я, борющийся за братство!.. Я всегда считал, что социальный порядок, установленный людьми, несправедлив, но с тех пор, как я здесь, я многое узнал. Я пришел к выводу, что реального прогресса нельзя достичь простой сменой правления. Никакая подобная смена не изменит человечество. Это долг каждого совершенствовать себя, становиться лучше. Я пришел к заключению, что революции становятся исходной силой для роста реакции. Вместо того, чтобы из революции родилось добро, возникает зло. Революция нарушает нормальное прогрессивное образование народа и пробуждает его худшие инстинкты. А потом революционеры, когда становятся у власти, вынуждены отказываться от своих идеалов. Почему я вступил в Легион?.. Здесь я чувствую себя свободным... Я по своей натуре - борец, и, по-видимому, здесь мое место. Строгая и жесткая дисциплина целительна для тех, кто не может обуздать сам себя. Здесь - прекрасный исторический пример организации и для индивидуумов, и для народов..."
   ( С 1928 года Бела Кун жил в СССР. Являлся одним из наиболее известных деятелей Коминтерна. В 1938 году был арестован и приговорен к смертной казни. Расстрелян. Посмертно реабилитирован.)
   -Ты не спишь, Лу.
   -Нет, нет, продолжай, очень интересно.
   -Так вот камрад, оказывается, в годы гражданской войны в России Пешков был в составе французской дипломатической миссии. В начале 1919 года Зиновий направил телеграмму своему брату Якову Свердлову, следующего содержания: "Яшка, когда мы возьмем Москву, то первым повесим Ленина, а вторым - тебя, за то, что вы сделали с Россией!"
   Во время Второй мировой войны Пешков отказался признать капитуляцию Франции. За что был схвачен и приговорен военным трибуналом к смерти. В ожидании расстрела ему удалось уговорить часового и обменять подаренные ему Горьким золотые часы на гранату. Взяв в заложники начальника охраны, он сбежал на захваченном самолете в Гибралтар к генералу де Голлю. Позднее он привел к генералу и своего друга - Вики Оболенскую...
  
   Услышав на соседней кровати равномерное посапывание Лу, Франжье прикрыл книгу,
   осторожно положил ее на прикроватную тумбочку и выключил настольную лампу.
   Уже была глубокая ночь, когда Франжье неожиданно проснулся от какого - то слабого шума. Приподнял голову и посмотрел на соседнюю кровать. Она была пуста. Из приоткрытой на балкон двери, тянуло слабым сигаретным дымом.
   Франжье поднялся, накинул халат и вышел на террасу. За столиком сидел Лу. В одной руке его была сигарета, в другой бокал с вином. На столике стояла ополовиненная бутылка "Перно". Глаза Лу были закрыты.
   -Эй, камрад, - осторожно тронул его за плечо Франжье, - с тобой все в порядке?
   -А я знал, что ты придешь. Просто не спится, Франжье... Неожиданно вспомнил, как мы в Сахаре нашли сбитый федаинами самолет поддержки нашего батальона "Альфа Джет".
   -Ну и, что, Лу, если все нам вспоминать, что пережили, так можно и с ума сойти...
   -Да я понимаю, Франжье, но вот приснился мне этот сволочной самолет, и все. И не могу уснуть.
   -Понятно, Лу. Завтра буду просить недельного отпуска. Пора отдохнуть, развеяться. поедем на пляж, на берег океана.
   -Ты думаешь, нас отпустят?
   -Уверен. Таких специалистов, как мы, им еще поискать нужно.
   -Ну, раз уверен, значит, отдохнем,... Ты знаешь Франжье, во сне все происходило как наяву. Словно мы с тобой только что оттуда, - Лу затянулся сигаретой. В ночном воздухе над его головой поднимались идеально правильные кольца табачного дыма. Он жадно еще раз затянулся, выпустил еще несколько колец и взглянул на огромный диск луны. Остров находился почти на экваторе, поэтому луна была похожа на огромную планету, стремительно приближающейся к ним. Кругом царило безмолвие, изредка нарушаемое шумом редко пробегающих вблизи автомобилей.
   Франжье с интересом рассматривал огромный диск луны.
   -Ты знаешь, Лу, у меня такое впечатление, что я такую же луну видел в детстве. И, возвращаясь к теме затронутой его другом, добавил, - я не представляю, дружище, сколько нам с тобой, и всем кто был с нами, потребуется таких ночей, чтобы забыть все пережитое нами в Легионе...
   -Не знаю, Франжье, не знаю, но я, почему уверен, что вспоминать это придется всю оставшуюся жизнь.
   -Может быть, Лу, может быть, - Франжье налил в пустой бокал своего друга вино и залпом выпил. Закурил сигарету и прикрыл глаза. Оба молчали. Каждый думал о своем. Франжье мысленно возвращался снова туда, в пустыню Сахару, в свой батальон ...
   ...Тогда, с наступлением сумерек на пустыню опустилась прохлада, и легионеры, утомленные боем, готовились к отдыху. Неожиданно Франжье и Лу вызвал лейтенант Бардан.
   -Вот что друзья, садитесь в вездеход капитана. Ты Лу, за руль, ты Франжье, возьми пулемет МГ. Будешь за охрану. Едем вот сюда, - лейтенант ткнул пальцем в обведенную красным кружочком на карте точку. Тут должен быть сбитый федаинами наш "Джет". Нужно забрать пилота, если он жив.
   Через полчаса они уже были в заданной точке пустыни Сахара. Когда подъехали, остатки самолета еще дымились. Лейтенант приказал Лу оставаться за рулем, а Франжье следовать за ним.
   От штурмовика "Альфа Джет", которым так гордились легионеры, мало что осталось. Повсюду валялись куски металла и дымящиеся обломки. Порылись в обломках. Ничего. И только после того, как Франжье нашел обгоревший и не раскрытый парашют, и обугленное тело пилота, лейтенант вздохнул облегченно.
   -Выкопай яму, Франжье и все это, - он какое-то мгновение помолчал, не зная как назвать обугленные останки пилота, - и все это закопай.
   Когда все уже было закончено, они сняли головные уборы, молча постояли пару минут у могилы, надели кепи и пошли к вездеходу. Салют по погибшему лейтенант приказал не давать. Да об этом знали и Франжье и Лу. Зачем было привлекать к себе блуждающих в округе федаинов...
   Франжье вздохнул, - сколько таких безымянных могил оставили в пустыне Сахаре легионеры, не знаем даже мы, оставшиеся в живых ...
  
   И вот оба в недельном отпуске. Сидят на заднем сидении "Ситроена", за рулем которого был хорошо им знакомый, ставший едва ли не их другом, смуглолицый Жак. Впереди прибрежный город Ватумандри, с его прекрасными океанскими пляжами.
   Скучать в дороге не пришлось. Жак, знавший много историй о родном Мадагаскаре, рассказывал то одну, то другую...
   ...-Вот здесь, месье, - кивая на заросшую кустарником котловину, - в начале века был жестокий бой повстанцев с солдатами Французского иностранного легиона, которые с другими французскими войсками подавляли восстание малагасийцев. Не обратив внимания на переглянувшихся при упоминании легионеров Франжье и Лу, Жак продолжал. - Непосредственным поводом к началу открытого вооруженного сопротивления колониальному захвату острова, послужил приказ губернатора острова о сдаче оружия и роспуске малагасийской армии. Вот тогда и вспыхнуло восстание. Партизаны действовали на широком фронте. Скрывались в труднодоступных местах, и они наносили существенный урон колониальным войскам...
   -Подожди, подожди, Жак, но ведь именно Франция и дала толчок к развитию Имерины. Не вы ли жили в камышовых хижинах, носили набедренные повязки, не зная даже, сколько будет два плюс два...
   -Так я, месье, и сказал, что восстание началось не против Франции, а против того, что стали разоружать национальную армию...
   -Ладно, Жак, а чем воевали твои предки, и откуда получали оружие, если армия сдала его колониальным войскам?
   -Оружие? А воевали пращами и дротиками. А огнестрельное оружие доставлялось на остров контрабандистами. Но стоило оно очень дорого. Цена одной винтовки приравнивалась к цене трех - четырех быков. Но партизаны пользовались и самодельными ружьями, изготовленными местными кузнецами. Именно вот в этой местности на сторону восставших перешло много малагасийцев из национальной полиции...
   -Ну и как долго шла эта война? - неожиданно задал свой вопрос до этого дремавший Лу.
   -В 1902 году французы разбили самый крупный отряд восставших. Они использовали поддержку находившихся вблизи берегов французских кораблей. А позиции, которые включали в себя брустверы с бойницами, а также частокол и завалы с волчьими ямами, захватили тогда солдаты Французского иностранного легиона...
   -А вот там, - Жак кивнул в окошко, откуда виднелись домики деревеньки, - четыре года назад ее жители и жители еще трех соседних деревень убили, по меньшей мере, 67 похитителей зебу, - это местная разновидность коров, которые на острове очень почитаемы. Тогда столкновение между похитителями и местными крестьянами произошли ночью. Тогда около сотни бандитов напали на жителей деревень и угнали более тысячи голов скота.
   Был поднят большой шум. Полиция, используя вертолет, обнаружила похитителей. Но пресечь расправу разъяренных крестьян не успели - большинство похитителей были уже убиты. 12 человек крестьян получили ранения. И вот еще что интересно, - похитители вооружены современным оружием, а для вывоза животных прибегают к подкупу полиции и должностных лиц. Для жителей острова эти горбатые коровы являются священными, но при этом животных иногда приносят в жертву, а их мясо используют в пищу. Стоимость похищенного зебу на "черном рынке" подчас превышает 200 долларов США.
   -Да... - неопределенно протянул Франжье. - Подкуп был, есть и будет, и от этого сволочного дерьма человечество никуда не денется...
   Дорога, по которой Жак гнал свой "Ситроен", извивалась между холмами. Город-порт Ватумандри вырос перед пассажирами автомобиля внезапно. Жак притормозил машину у входа в отель, стоявший метрах в трехстах от великолепного океанского пляжа.
   На следующий день все трое были на пляже. Местный пляж выгодно отличался от пляжа в Марселе. Там пляж был всегда загаженным. Огромные горы бумаги вперемежку с апельсиновыми корками и презервативами создавали образ пляжа созданного для отбросов общества. А здесь был чистый белый песок, и вполне даже приличная и трезвая публика.
   Ватумандри выглядел каким-то провинциальным городом. На улицах, в отличие от Марселя не было пьяных, не было слухов о грабежах, убийствах.
   В этот тихий августовский вечер, двое товарищей и их проводник, и "путеводитель", как они называли Жака, сидели за столиком в прибрежном "Бистро", и не спеша, потягивали легкое французское вино. Полная луна, висевшая над безбрежным океаном, была очень похожа на огромный светящийся апельсин. Они даже не обратили внимания, как к их столику подошел какой-то старик. Он был прилично одет и ни как не походил на изредка встречающихся в прибрежной зоне попрошаек.
   -Ааа, - неожиданно воскликнул Жак, - увидев подошедшего старика, и повернувшись к Франжье и Лу, - познакомьтесь, месье, это местная достопримечательность, ходячая энциклопедия месье Разанампарани. А это, - показал он рукой на друзей, - мои французские камрады Франжье и Лу.
   -Присаживайтесь, месье, к нам за столик, - пригласил старика Франжье. - Жак, попроси гарсона принести еще один бокал и бутылочку вина.
   -Если можно, месье, мне лучше немного виски, - улыбаясь, доброжелательно посмотрел на Франжье старик.
   Слабое освещение "бистро" затрудняло рассмотреть старика. Его смуглое лицо аборигена, обрамленное длинными седыми волосами, и тощей седой бородкой, светилось самой добротой.
   После того, как стрик выпил виски, Жак, неожиданно попросил его, - месье Разанампарани, расскажи господам про город Ватумандри. Я их вчера только привез, а они ничего не знают. - И посмотрев на Франжье и Лу, попросил, - если можно, еще одну порцию виски...
   - Ну, что можно рассказать вам, месье, про город? - пригубив виски, тихим голосом заговорил старик, - наверное, начну с того, почему он так называется. По легенде, месье, в старые, древние времена, когда вода в океане была сладкой, жил на Мадагаскаре добрый великан Дарафифи. По просьбе своих жен отправился он за солью на другую сторону океана, купил ее там, насыпал в огромный мешок и привязал его к бамбуковой палке. А к другому концу привязал большой камень, чтобы соль не перевешивала. Когда Дарафифи вернулся на остров, палка, на которой висела соль, сломалась. Соль упала в океан, и от этого вода в нем стала соленой. А камень, то, что за черным утесом возвышается у берега, лежит и по сей день. С тех пор эта деревня, которая сейчас именуется городом, и носит название Ватумандри. "Вату" - камень, а "мандри" - неподвижный.
   -Но на этом злоключения Дарафифи не кончились, - продолжал старик. - Вернувшись домой он узнал, что жены посылая его за солью, чтобы, оставшись одним, поблудить с соседом. Когда великан увидел это, он бросил жен в озера, которые он прежде подарил им, чтобы женщины могли выращивать рис. Озера очень красивы, а в хорошую погоду на дне видны их хижины, в которых живут эти женщины. Только вот беда: ветер с гор всегда дует над озерами, и поэтому самих женщин ни как не разглядишь, - старик обвел взглядом своих слушателей и лукаво улыбнулся. Так незаметно пролетела неделя отдыха.
   Перед отъездом они снова сидели за столиком "бистро". И с ними находился старик Разанампарани. На этот раз он отказался от виски, а пил, как и все, легкое французское вино. Пригубив бокал, он с прищуром посмотрел на Франжье и Лу, и спросил, - а вы знаете, что в марте 1947 года именно здесь, в районе Ватумандри вспыхнуло восстание. Этот округ добивался независимости ль Франции. Тут все горело. Но что могли сделать повстанцы с копьями, допотопными ружьями и амулетами против воинских частей, переброшенных французами из своих африканских колоний? Бои на острове шли полгода, число жертв неизвестно и по сей день. "Особо опасных" мятежников французы погрузили на самолеты и просто сбросили с высоты. Несколько месяцев каратели опустошали непокорные мадагаскарские деревни. Установившаяся спокойная жизнь на острове была до 1960 года. Снова начались волнения. И Париж был вынужден подарить острову хотя бы видимость независимости. У нас стал президент - марионетка. У власти стал капитан французских ВМС Дидье Рациака. Казалось бы, этому сыну бедных крестьян из Ватумандри грех жаловаться на французов. Но он не ненавидел всех вазаха. Так тогда называли аборигены французов и тех, кто их поддерживал. И смысл первого указа президента Рациаки сводился к тому, чтобы вышвырнуть всех временных из страны...
   Старик тяжело вздохнул, и снова внимательно посмотрел на французов. И только потом спросил, - а вы не принимали участия в подавлении этого восстания 1947 года? Поймав настороженные взгляды молодых людей, неожиданно улыбнулся. - Нет, вы тогда были совсем мальчишками. Но все равно, уж очень вы похожи на тех солдат, которые были тогда тут.
   Неожиданно возмутился Жак, - что ты болтаешь, старик!
   Но того остановил Франжье. - Подожди, подожди, Жак, не нужно обижаться на старика. Он прав. А я хотел бы задать ему такой вопрос:
   -Ты, старик в те годы был моложе, и наверняка участвовал в боях против французов. И судя по своей грамотности, вряд ли был рядовым воином. А раз так, то как тебе удалось остаться в живых?
   Старик, на мгновение растерялся. Но быстро пришел в себя. Он поднялся из-за стола, поблагодарил всех за угощение, и, не отвечая на поставленный вопрос, молча ушел.
   Когда они за столиком остались одни, Франжье спросил их малагасийского друга, - скажи-ка, Жак, мне кажется странным, что такой простой старик, очень грамотен. Кто он на самом деле?
   -Я не хотел вам ничего говорить, но он сам, как я понял, захотел этого. Разанампарани происходит из богатой семьи. В конце тридцатых закончил Парижский университет, исторический факультет. В восстании 1947 года не участвовал. Был министром образования в правительстве президента Рациаки. Вот и все, что о нем мне известно. Сейчас он на пенсии...
   В академии Лу ждала куча писем и телеграмм от Марии. У него сразу поднялось настроение и он, как будто весь, светился радостью.
   ...Прошло девять месяцев, как вернулись в Неаполь Мария и Моника, и, вдруг новая телеграмма от Марии: "Здравствуй, милый, я родила тебе сына. Если ты не против, назовем его Марио-Николо де Лу."
   Светящийся счастьем Лу, подскочил к своему другу, и, тыча ему телеграммой в лицо, что-то несвязно кричал. Из всего того, что понял Франжье, у Лу родился сын. Когда тот немного успокоился, Франжье сел рядом с ним на стул.
   -Вот что, дружище, я рад, что у тебя родился сын. И не важно где, в России, или в Италии. Главное это твой сын. Что думаешь делать? Контракт прерывать не советую. Ты много потеряешь. Лучше отправляй деньги Марии. А мы проживем здесь и на мои...
   Я понял, что Россия теперь тебе заказана. Где ты будешь жить, во Франции, или Италии?
   Советую получить Французское гражданство, тогда и перебраться в Италию будет довольно просто. А так.... решай сам. Я только даю совет...
   И ровно год спустя после окончания контракта с военной академией Мадагаскара, друзья вернулись во Францию, а оттуда поехали в Марсель, в штаб квартиру Легиона, где получили паспорта граждан Франции...
   27 ноября 1966 года. В этот день скончался кумир всех легионеров русского происхождения, и не только их, бригадный генерал Французской армии, Зиновий Пешков.
   ...Уже многие годы спустя после возвращения на родину, Франжье часто вспоминал похороны своего кумира. И мысленно возвращался снова туда, на кладбище Сен-Жневьев-де-Буа.... Он снова видел перед собой плиту усопшей княгини Вики Оболенской, которую генерал любил всю свой жизнь, под которой и был погребен по своему завещанию. Перед глазами Франжье снова была та надпись, которая была написана на этой плите. Он снова открывал книгу, и снова и снова перечитывал то, что читал уже множество раз...
   ..."За заслуги перед Францией Зиновий Пешков получил множество наград, стал бригадным генералом французской армии. Когда Зиновий Пешков скончался, отпевал его в Александро - Невском соборе его друг, младший брат княгини Вики, Николай Оболенский.... Хоронили Зиновия Пешкова, как национального героя, при огромном стечении народа..."
  
  
  
  
   0x01 graphic

Зиновий Пешков с Горьким и Катей Желябужской. Италия.

   0x01 graphic
   И на закате жизни Зиновий был таким же  
   Обаятельным мужчиной.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   0x01 graphic
   Зиновий Пешков, майор - 30 годы прошлого столетия и генерал - 40 годы прошлого столетия. Французский иностранный легион.
  
   Франжье тяжело вздохнул, вспоминая эти похороны, на которых присутствовал и он с уцелевшими в Африке русскими легионерами.
   Перечитывая снова главу про Пешкова, Франжье нашел то, что воочию видел сам.... "Согласно завещанию на надгробном камне было высечено лишь три слова: "Зиновий Пешков, легионер".
   Год спустя после похорон Зиновия Пешкова Франжье случайно увидел в книжном киоске Парижа книгу Ильи Зильберштейна, коллекционера писем известных людей, и немедленно купил ее. Вечерами лежа в постели он запоем читал ее, и узнал о Пешкове много нового.
   Оказывается, что в 1964 году, его уже 80-летнего старика, призывает его старый друг де Голль, и поручает, как старому дипломату, выполнить миссию на Тайване, чтобы встретиться с Чан Кай Ши. Пешков и Чан Кай Ши были хорошо знакомы еще со времен Сибирской эпопеи.
   В своей книге Зильберштейн вспоминает довольно курьезный разговор между ним и Пешковым.... Рассматривая альбом с фотографиями де Голля, он заметил, что по званию Пешков выше главы французского государства, и сказал об этом собеседнику. Зиновий Алексеевич тогда объяснил, что с тех пор, как де Голль стал президентом, некому стало его награждать и повышать в звании. " И при встречах он должен отдавать вам честь?" - Конечно, - ответил Пешков и посмотрел на меня, как на провинциала...
   Зильберштейн описал в книге подробности кончины и похорон Зиновия Пешкова. И хотя Франжье лично присутствовал на них, он еще раз с волнением прочитал об этом скорбном эпизоде.
   Илья Зильберштейн, отмечает, что умер Зиновий Пешков в американском госпитале Нейи, там, где 50 лет назад ему ампутировали руку. Чувствуя, что умирает, Пешков попросил вызвать своего друга, православного священника Николая Оболенского, которого он сам спас, увезя из бушующей России в гражданскую войну. Последними его словами было: "Он закроет мне глаза. И пусть у моего гроба будут легионеры..." На похоронах Зиновия Пешкова присутствовал цвет французской политической и военной элиты. Сам директор кабинета де Голля Жорж Галишон от его имени склонил перед гробом Пешкова голову.
   На траурной процессии, как и завещал Пешков, его гроб сопровождал караул из легионеров, которые несли подушки с его наградами, знамена русских добровольцев двух мировых войн. Свеча, горевшая в изголовье гроба, освещала то, что он брал с собой в могилу - портрет А.М.Горького, Военную медаль и Большой Крест Почетного легиона".
   От французского правительства на похоронах присутствовал министр иностранных дел Кув де Мурвиль. Здесь же находились друзья покойного: Массильи, бывший министр иностранных дел, министр национального образования Франции Христиан Фуше. Кроме того, много было и людей с большими звездами на погонах. От Французского иностранного легиона был полковник Вадо.
   Генерал Анри Труайя сказал от имени всей французской армии: "Однорукий Пешков был у солдат одним из самых популярных офицеров: небольшого роста, очень динамичный, изысканной культуры, интересующийся самыми разнообразными проблемами, свободно говоривший на 5 языках и приветливый в обращении".
   Далее в книге Зильберштейн приводит некролог газеты "Монд": " Не стало Зиновия Пешкова, большой личности, яркой краски в палитре "Свободной Франции". А в заключение все некрологи и благодарственные речи в адрес Пешкова обобщает выдержкой из статьи Андрея Мансона, помещенной в газете "Орор" за 29 ноября 1966 года: "Франция никогда не забудет того, кто служит ей верой и правдой".
  
   С особым интересом Франжье прочитал воспоминания и самого Пешкова, которые он нашел на книжном рынке в 1967 году.
   Приемный сын Максима Горького, четырехзвездный генерал и посол Франции Зиновий Алексеевич Пешков стал летом этого года одним из героев выставки "Честь и верность". Посвященная истории Иностранного легиона, она открылась в столице Франции на пороге национального праздника Французской Республики. "Жизнь генерала Пешкова затмит любой приключенческий роман, - сказал в беседе с корреспондент ИТАР- ТАСС историк русской эмиграции во Франции Александр Жевахофф. - Удивительный человек, поразительная судьба".

Родившийся 16 октября 1884 года, Зиновий был старшим среди сыновей нижегородского гравера Михаила Свердлова. В юности мечтал об артистической и литературной карьере. В восемнадцать лет принял православие, его крестным отцом был сам "буревестник революции". Друг семьи, писатель дал крестнику свою настоящую фамилию, и тот стал Пешковым. Зиновий сопровождал Горького и его жену Марию Андрееву в эмиграции, жил в Канаде, США, выполнял обязанности литературного секретаря на Капри, встречался с Лениным.

Начало Первой мировой войны застало его в Италии, где он записался во французском консульстве в Иностранный легион. Это было единственное воинское подразделение Франции, к службе в котором допускались иностранцы. Свой первый бой доброволец принял в первую же военную осень. Спустя несколько месяцев, во время штурма
Каренси, был тяжело ранен, потерял руку, но не покинул армию. В 180-летней истории Иностранного легиона Франции он считается одним из самых отважных солдат.
На выставке, развернутой сейчас в парижском Музее Почетного легиона на набережной Сены, можно видеть оружие и перчатку знаменитого "однорукого капрала". Свой очередной контракт с Легионом Пешков дополнил примечанием: "На весь период военных
действий".
Во время лечения герой войны был радушно принят в парижских кругах. В тот период Франция прилагала большие усилия, чтобы убедить США поддержать союзников в войне с Германией. Американский опыт Зиновия мог пригодиться, полагал руководитель кабинета министра иностранных дел Филипп Бертело. Он уговорил главу МИД и премьера Аристида Бриана направить легионера за океан. Капрал, говорящий на английском столь же свободно, как на русском, французском, итальянском и немецком, стал в итоге лейтенантом- переводчиком при после Франции в Вашингтоне и оказал ценные услуги французской дипломатии. А когда Амери
ка наконец-то вступила в войну, Зиновий получил орден ПочетногоЛегиона.
   Поздней весной 1917 года, уже в чине капитана, вместе с французской миссией, он оказался на родине, в России. В том же году, после нового поворота истории, его младший брат Яков Свердлов стал председателем ВЦИК - формальным главой советского государства. Но братья вряд ли смогли бы понять друг друга - их убеждения были слишком разными.
В период гражданской войны французские власти направили Пешкова представителем при белых армиях - к адмиралу Колчаку в Сибирь, на юг России к генералу Врангелю. Зиновий присутствовал при эвакуации из Крыма в Константинополь последних частей добровольцев.
В 1921, когда в Поволжье разразился голод, крестник - вновь рядом с Горьким, призывающим Запад не допустить гибели людей в России. По призыву писателя он организовывал международную помощь для населения России, выполнял обязанности секретаря международной комиссии.
   В Иностранный легион Пешков вернулся в начале двадцатых, уже приняв французское гражданство. Не имея классического военного образования, он, тем не менее, смог подняться до командных постов. Служил в Марокко, где под его началом находилось немало соотечественников, записавшихся в легион во французском консульстве в Константинополе. Во время боевых действий в Северном Марокко - Рифской войны - в 1925 году он вновь был тяжело ранен - на этот раз в ногу, как сам говорил, "для симметрии". Военные впечатления будут положены им в основу книги "Иностранный легион в Марокко", которую специалисты назовут интересным свидетельством о тяжелых боях легиона.
В конце двадцатых дипломатический опыт переводчика и мастера переговоров Пешкова вновь оказался востребованным французским МИДом. Он был временно прикомандирован к посольству Франции в Вашингтоне. Но свои отпуска Зиновий неизменно стремился проводить в Европе - в Италии. В Сорренто он встречался со своим приемным отцом, Горьким.
   Пешков вспоминает, что в конце 1926 года он был переведен на разведывательную работу, которую проводил в разных странах по каналам разведки и МИДа. Работу эту облегчало то, что у него имелись старые связи с деятелями большевизма. И в связи с этим он вынужден был опасаться, что французская контрразведка может посчитать его двойным агентом. Забыть об этом неприятном для него чувстве, заставил перевод его в 1930 году в распоряжение главнокомандующего войсками Франции в Сирии и Ливане. Здесь ему удается добиться расположения лидеров почти всех враждебных группировок и успехов в их умиротворении и показать, что его дальнейшая карьера впоследствии в дипломатическом ведомстве началась именно здесь, в Ливане.
   О своей карьере, которую ему предопределила судьба, Пешков пишет довольно кратко:
   " Незадолго до Второй мировой войны, в 1937 году, я был направлен в Марокко, где вступил в командование батальоном иностранного легиона. А в сентябре 1939 года, после вступления Франции во Вторую мировую войну, в Марокко, начались локальные бои против спровоцированных на восстание немецкой агентурой местных племен. Но на их пути встал наш иностранный легион, и замысел немцев в Северной Африке провалился. После поражения Франции 1940 году я отказался признать коллаборционисткое
   правительство Виши и заключение с немцами перемирия. Я прямо заявил, что война с немцами еще не закончена.... Но что могли сделать несколько батальонов Иностранного легиона? Поэтому я решил уйти в отставку. И буквально, спустя несколько дней, в одну из ночей, я уезжаю на пароходе вместе с преданными мне легионерами, в Англию. В Лондоне сразу поступаю в распоряжение генерала де Голля в числе первых французских офицеров, что в дальнейшем послужило одной из важных причин моего дальнейшего военного и дипломатического роста. Теперь меня уже считали не просто соратником, но и другом будущего главы Франции. С тех пор, по поручению де Голля, начались мои далеко не безопасные военно дипломатические миссии, в которых я, как правило, всегда одерживал успех. Одной из таких поездок стало прибытие по морю в США, чтобы добиться более существенной помощи от богатой Америки".
   Вот как пишет Эдмонда Шарль-Ру об этой миссии: "Хорошо шли дела Пешкова и в США, где вашингтонские газеты ежедневно пишут: "Иностранный легион призывает бороться с фашизмом!" После этого Пешков убывает в Британскую Африку, где участвует в формировании сил "Свободной Франции", и там ему присваивается воинское
   звание бригадного генерала. После Великой французской революции 1789 г. и Наполеоновских войн это был поистине уникальный случай...С начальным образованием, но богатым военным опытом, в мае-июне 1942 г. Пешков успешно сражается в Сирии против вишистских войск, результатом чего стал разгром профашистских сил. Не менее успешно протекает его деятельность и в последующие годы Второй мировой войны. В 1945 г. генерал Пешков фактически спасает от голодной смерти остатки Французского иностранного легиона, а также чиновников разных французских учреждений Вьетнама и Китая, не получавших жалованье за 3 года, доставив им деньги и продовольствие.  В 1950 г., в возрасте 66 лет, будучи уже генералом с самым большим количеством наград -- около 50, к которым только что прибавился Большой Крест Почетного легиона, Пешков выходит в отставку. Он полагает, что на этом его работа на благо Франции и приключения оканчиваются, и что теперь он может посвятить время себе и литературному творчеству...
   К сожалению, все эти книги, при возвращении Франжье на родину, были конфискованы советской таможней...
  
  
  
   Глава 4. ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ...
  
   1967 год. Во Франции остатки "советских легионеров" снова сплотились вокруг своего негласного лидера Франжье. На этот раз он ратовал за возвращение на родину. Его авантюристический характер не находил покоя, и он развернул бурную деятельность для разрешения этого вопроса. Франжье заставляет каждого из 32 человек, согласившихся вернуться на родину, написать свои автобиографические данные, в которых была указана причина их нахождения во Франции, и заявления в Советское посольство. С этой целью, он устанавливает контакты с сотрудниками посольства и ведет с ними переговоры. Естественно все эти его действия не остаются вне поля зрения французской контрразведки. Но, зная, что ничего противоправного ни он, ни его сослуживцы не совершают, он безбоязненно продолжает посещать Советское посольство.
   Франжье несколько раз приглашали на беседу во французскую полицию, где сотрудники контрразведки пытались отговорить его от разрешения задуманного, и оказать "положительное" влияние на своих сослуживцев. А, видя, что он стоит на своем, контрразведчики, под предлогом упрощения возвращения его и сослуживцев на родину, делают ему вербовочные предложения. Но он отказывается. Его несколько раз приглашали в Марсель, в штаб-квартиру Легиона, где вели с ним аналогичные беседы. Но Франжье был тверд, - возврат на родину.
   Так прошло почти 7 месяцев. И вот все они получают уведомления о приглашении в Советское посольство. В небольшом зале, где собрались 32 человека пожелавших вернуться на родину бывших советских солдат, перед ними выступил сотрудник посольства в ранге первого секретаря.
   Он не стал говорить о той большой работе, которую пришлось выполнить, как сотрудникам посольства, так и компетентным органам на родине, но в итоге, все вопросы решены. Также положительно решены вопросы и с Французскими властями. Сотрудник посольства выступил кратко, без всяких патетических слов. Он поздравил всех с положительным решением вопроса, вручил всем, поскольку их никто из Советской армии не увольнял, военные билеты, и попросил следовать к автобусу. И ни слова о том, что все те военнослужащие, которые остались тогда, в 1961 году в бельгийском лагере интернированных, уже давно вернулись на Родину.
   Уже летя над территорией своей Родины, все с трепетным волнением вглядывались в иллюминаторы. Но, кроме летящих на встречу облаков, ничего не было видно.
   На аэродроме к самолету подкатил автобус, с задернутыми на окнах шторками. Все молча зашли и расселись по местам. По напряжению, с которым входили в автобус бывшие легионеры, чувствовалось, что все они очень волнуются. Волновался и Ян Сперскис. Увидев, что их сопровождают вооруженные автоматами офицеры, все с пониманием отнеслись к этому.
   Ехали часа три. Автобус остановился в лесу. Все вышли из автобуса на большой асфальтированной площадке, как оказалось на строевом плацу. По команде одного из сопровождавших офицеров, построились в две шеренги. Сквозь ветви деревьев и кустарника, поглядывал высокий бетонный забор, с бегущими по верху побегами колючей проволоки.
   Почти сразу же перед строем остановилась черная "волга", из нее вышел офицер в звании полковника, махнул рукой в сторону автомобиля, который тут же отъехал в сторону, повернулся к строю. Предупреждающе поднял руку в сторону офицера попытавшегося ему доложить, и обратился к бывшим легионерам, теперь уже снова ставших советскими солдатами.
   -Поздравляю вас, товарищи солдаты и сержанты с возвращением на Родину! Вы, в этом военном лагере будете три месяца. Затем, будет соответствующий приказ, по которому будете уволены из рядов Вооруженных Сил и отправлены на постоянное место жительства. Куда? Решите сами. И на этот вопрос каждый должен дать свой ответ. Поэтому не буду останавливаться на нем.
   -Майор, - полковник повернулся к стоящему рядом майору, - ведите людей в казарму, пусть обоснуются на новом месте, и, в баню. После бани, обмундировать всех в военную форму, и в столовую.
   Майор, который представился их командиром взвода, назначил своим заместителем старшего сержанта Сперскиса, а уже по его предложению назначил командиров отделения. И только потом взвод в казарму.
   Щитовой барак, в котором все оказались, был обустроен, как все армейские казармы. Кубрик для личного состава, ленинская комната со столами и стульями, канцелярия, умывальник, туалет, каптерка, и ружейная комната, которая, как выяснилось позднее, была пуста.
   После распределения по койкам, все отправились в баню. Шли молча, мылись молча, иногда лишь перебрасываясь незначительными репликами. Подавлены ли были бывшие легионеры резкой сменой своего статуса, трудно сказать. Скорее все были просто шокированы. Они оказались в прямом смысле того слова, "за колючей проволокой". Но никто не роптал. Каждый знал, на что он шел, давая согласие на возвращение на Родину.... И каждый знал, с какими трудностями они вернулись, и с какими трудностями им придется столкнуться.
   ...Начались длительные и изнурительные беседы с сотрудниками КГБ, которые ежедневно приезжали к ним в лагерь. А где-то через месяц, их, казалось, оставили в покое. Но не так все просто оказалось. У каждого на левой руке между большим и указательным пальцем было вытатуировано "FL"- Французский легион. Пришлось это каждому выжечь. Остался лишь белый кружок.
   Три месяца пролетели быстро. Был зачитан приказ об увольнении из рядов Советской армии, подан автобус и все, собрав свои пожитки, загрузились в него. Чувствовалось общее волнение. Билет на железнодорожный транспорт были для них приобретены заранее. Каждый ехал не туда, куда бы хотел, а туда, куда им определило КГБ.
   Например, в Советской Армии Ян Сперскис служил восемь лет. Три года в иностранном легионе, два года по контракту на Мадагаскаре, и три года во Франции. За три года службы в легионе, из которых полтора года приходилось на войну в Алжире, - он получил звание сержанта, 25 тысяч долларов, - по тем временам очень большие деньги для Франции, - и три награды за храбрость и мужество.
   Формально вернуться домой бывшим советским солдатам и бывшим легионерам было невозможно. С официальной точки зрения, отправленных в Конго советских солдат попросту не существовало в природе. А тут еще служба в иностранном легионе - вещь для советского человека вообще запредельная. Это уже измена Родине. Выручило всех тогда соперничество двух спецслужб: операцию по отправке в Конго в 1961 году проводило ГРУ, не согласовав ничего с КГБ. И только данный факт, и спас бывших советских солдат о привлечении каждого к уголовной ответственности за измену Родине. Так это было или нет, трудно сказать, но поверим Яну Сперскису. Но именно это и спасло их от последующих репрессий. Так им якобы сказал на последнем построении на плацу лесного лагеря, тот же полковник, который их встречал.
   Каждому было преложено внести в Красный Крест и Фонд мира от 5 до 10 тысяч долларов из своего заработка, и дать подписку сроком на 25 лет, - молчать. .
  
   Вернувшись на Родину, Сперскис вновь поселился в городе Могилеве, - там, откуда его почти 20 лет назад призвали в армию. Всего в СССР вместе с ним вернулось 32 "легионера". Двенадцать из них оказалось в Белоруссии, из них восемь, в том числе и Сперксис, - в Могилеве.
   В Могилеве он поступает на заочный факультет строительного института и устраивается на работу в Облремстройтрест на должность инженера по рационализации. Как и все воины-интернационалисты, он претерпел нравственное и психологическое перерождение, что привело его позднее к срыву. Случилось это в 1978 году. При проверке состояния дел в подведомственном тресту РСУ, Сперскис обнаружил злостные нарушения со стороны руководства предприятия. Конфликт замять не удалось, и дело дошло до разбирательства на открытом партийном собрании треста. И когда, Сперскис в своем выступлении стал приводить в качестве примеров конкретные, выявленные им факты нарушений, главный инженер треста, чтобы закрыть обвинителю рот, прилюдно оскорбил Сперскиса. Темпераментный литовец на глазах изумленной публики, молча подошел к обидчику, и несколькими, едва видимыми ударами из арсенала Джиу-джитсу, "вырубил" обидчика. И, буквально через мгновение, сам рухнул без сознания. Прибывшая "скорая" констатировала у него инфаркт...
   Когда Ян пришел в себя, первым человеком, которого он увидел, была его жена, Алена. Она смотрела на него встревожено, беспокойно, и он понял, что эта тревога и это беспокойство относятся к нему.
   -Сейчас, Аленушка, извини, пробормотал он, пытаясь сесть, но не мог. Руки были как плети и не слушались его.
   Он не видел, как Алена, присела на стоявший рядом с кроватью стул, и не почувствовал, как осторожно взяла его руку в свою и ласково стала гладить. И тут только обратил внимание, что Алена в белом халате, а из-за ее плеча на него улыбаясь, смотрит в таком же белом халате немолодой мужчина, на голове которого надета белая шапочка. И тут все понял, - он в больнице. Он попытался что-то сказать, но губы его не слушались. И он снова куда-то провалился...
   Очнулся часа через два. В палате никого не было. За дверью слышались тихие женские голоса. В одном из них он узнал свою Алену.
   -Алена, - с улыбкой выдохнул он, и зажмурился, вспоминая первую встречу с ней...
   В тот день он с ребятами возвращался из вагона-ресторана в свой вагон поезда, в котором они следовали из Москвы в Могилев, к своему новому месту жительства. И вдруг проходя через плацкартный вагон, поймал взгляд огромных голубых глаз. Они принадлежали молодой девушке сидевшей за столиком сразу у прохода. Напротив, место было свободное.
   -Идите, ребята, я приду попозже, - кивнул он вслед проходящим мимо друзьям и, не отдавая отчета в том, что делает, сел на свободное место напротив девушки с голубыми глазами.
   Умевший быстро сходиться с незнакомыми людьми, а в особенности с противоположным полом, Ян быстро знакомится с девушкой. Оказалось, что девушку зовут Алена, и она возвращается из Минска, где была в гостях у сестры, домой в Речицу. Болтали о том, о сем часа полтора. Девушка оказалась смелой, речистой и, показав на подворотничок расстегнутого ворота гимнастерки Яна, посетовала, что он не свежий.
   -А ты подшей свежий! - Ян с улыбкой посмотрел на собеседницу.
   -А я не умею, - также с улыбкой ответила Алена.
   -А я научу!
   Девушка, на мгновение замолчала, о чем-то думая, и, лукаво взглянув на Яниса, смело сказала, - а давай! Только у меня нет белых ниток, и белого материала.
   -Сейчас все будет! - Обрадовался Ян, и, вскочив из-за столика, побежал к выходу из вагона.
   Через пять минут он уже был перед Аленой, на нем была спортивная куртка, а в руках гимнастерка, кусок белой материи с воткнутой в нее иголкой с вдернутой в нее длинной белой ниткой...
   В Гомеле их ждал автобус. Ян подошел к стоявшей под козырьком автостанции Алене, сказал, что приедет к ней в Речицу свататься, и, поцеловав в щеку, попрощался.
   А уже через месяц они праздновали свадьбу...
   По приезду в Гомель, их встретил сотрудник местного КГБ, и автобусом доставил в общежитие, где они разместились в четырех комнатах. По три человека в комнате.
   Сотрудник предупредил, чтобы прибывшие никуда не отлучались, приводили себя в порядок. Денег, что им выдали на руки, и положили на книжки сбербанка, взамен изъятых у них долларов, хватит, конечно, надолго, но порекомендовал устроиться на работу. Он оставил на столе список предприятий, которые их возьмут на работу, и, предупредив, что завтра с утра все идут в паспортный стол милиции получать паспорта, попрощался.
   Ян предупредил сослуживцев, чтобы не злоупотребляли спиртными напитками, не вступали в свару с местными парнями...
   Вспоминая те, почти двадцатилетней давности годы, он, лежа на больничной кровати, многое передумал. Сравнивал почему-то людей то с рекой, то с деревом. Реки не могут течь, не меняя русла, так и человек не может быть недвижимым, разве что, когда болен, как он сейчас. Вот взять хотя бы дерево. Стоит на месте, шагу не может сделать. Но ведь оно живое! Внутри его, круглый год циркулируют животворящие соки, нарастают годовые кольца. Но никто, ни река, ни дерево не делает подлости окружающим, а люди делают. И жестоко, и больно, даже зная, что не правы. Так вот получилось и в его стройтресте. Сказал правду в глаза. Получил в ответ поток грязи. Не привыкший прощать незаслуженной обиды, он не выдержал и в этот раз. Слава Богу, что главный быстро оклемался. А сейчас, как поведала ему его жена Алена, с ним разбирается прокуратура.
   Строительный институт Ян закончил за четыре года. Взял упорством, которого ему не занимать. Получил диплом. Но повышения по службе не получил, так и остался на должности инженера по рационализации. И виной тому его "острый" язык. Но все эти неприятности перекрыла главная радость в его семье, - рождение сына Михаила. А два года спустя, еще одного сына, - Арнольда. Алена на лето отвезла их на село к деду и бабушке в Речицу.
   Ян старался не вспоминать свое пребывание в Легионе. Но ничего не получалось. Постоянно снятся сны. Будто он снова в Африке, то на Мадагаскаре... Последнее время стало побаливать сердце, скакать давление. И вот итог, - инфаркт.
   Он старался мысленно уходить в свое детство, юность. Вспоминал, как всегда был любознательным, искал в районной библиотеке книги про путешествия. Вспоминал свою литовскую деревушку, отца, мать. Как приехал туда восемь лет назад. Его встретил едкий запах конской мочи, и прочих испарений присущих деревеньке состоящей из отдельных хуторков, где все сто процентов жителей держат коров и коз, а в каждом дворе деревянный туалет. Соседи, с трудом узнав его, показали лишь могилы родителей на кладбище. А в доме проживала уже другая семья. Он помянул родителей с новыми хозяевами своего дома. Успокоил, что никаких претензий к ним не имеет, попросил лишь ухаживать за могилками, прошелся по деревеньке и уехал. А что делать? Он все равно бы не смог спокойно жить там. С его-то характером?
   Но к родному хутору память его возвращала вновь и вновь... Вот и в этот вечер он мысленно снова был там, в своем родном хуторе.
  
   Тогда был 1941 год. Август месяц. Ему было всего пять лет. Он, как сейчас, помнит желтые поля озимых, с переспелым зерном. Почувствовал вдруг запах скошенного луга, сада, вишен, с которых осыпались скороспелые ягоды. Услышал стук телеги, которая, скрипя, тащила воз с клевером. И если бы не следы быстро прогремевшей рядом войны - воронки от бомб, да подбитый на околице танк, облепленный чумазыми ребятишками, в числе их был и он, Ян, никто бы не поверил, что где - то там, на востоке, продолжается война....
   Потом 1944 год. Тогда ему уже было 8 лет... Тридцать лет назад... Дома тогда стояли угрюмые, безмолвные, с траурно занавешенными окнами. А некоторые отгородились от мира ставнями. Он вспомнил, как тут, на улице, стоял взорванный немецкий грузовик. Раненых тогда увезли, а изуродованные, изорванные на куски трупы, тут же грузили на повозку. Он закрыл глаза, и как бы вновь, почувствовал тот запах гари, который витал тогда над грузовиком... Он вспомнил и тропинку, которая также, как и сейчас, тридцать лет назад бежала за канавой, и вспомнил, как, утопая в облаках пыли, поднятой армейскими повозками и грузовиками с ранеными, устало брели по ней отступающие немцы.
   Вспомнил базарную площадь, и зажмурился от страшных для тех лет, воспоминаний. Там на сколоченной перекладине тогда висели пятеро партизан. У каждого на груди была закреплена табличка с надписью, - "партизан". Пятеро за одного убитого немца. Тогда и про партизан-то никто не слышал, у тут вдруг пять человек. Жители хутора проходили мимо и лишь изредка бросали на повешенных свои взгляды.
   Ян вспомнил и разговор отца с хозяином соседского хутора Антанасом Петраускасом. Антанас тогда говорил отцу, что хотели повесить шестерых, но тот, оказавшийся широким в плечах не уместился. Перекладина оказалась короткой. И его просто расстреляли.
   Проходя мимо хутора Пранскунаса, вспомнил, как с младшим сыном его Витаускасом, стали свидетелями, ссоры его отца с местным начальником полиции Адоматисом...
   Они тогда играли на сеновале Пранскунасов, и вдруг услышали громкий мужской разговор. Он прильнул к щели на сеновале и увидел своего отца стоявшего напротив начальника местной полиции Адомайтиса. Глаза у обоих скованы, словно цепью. Оба не отрываясь, смотрели друг на друга. В руках отца вонзенные зубьями в землю, вилы.
   -Если ты, шепелявый кобель не отстанешь от моей жены, убью...- донесся до Яна хриплый голос отца.
   Откуда было знать тогда Яну, маленькому мальчику, что он стал свидетелем обыкновенной житейской разборки, виной которой стала его мать...
  
   Ян, когда вырос побольше, только тогда понял, кто такие партизаны, и что они были тогда совсем рядом с их хутором, граничащим с Вентским лесом. Он снова вспомнил про партизан, когда проходил мимо площади, на которой много лет назад, при немецкой оккупации Литвы, на перекладине висели пятеро повешенных партизан. Он вспомнил, как к ним на хутор пришли двое, одетые по-крестьянски, но вооруженные винтовками люди. Одного он видел впервые, но другого узнал сразу. Это был старший сын хозяина соседского хутора, Петраускаса. Тот, который ему был незнаком, был бывший советский пленный, сбежавший с хутора, куда был определен немцами, как батрак...
   Сколько еще воспоминаний пришло в голову Яну Михайловичу при посещении им родного хутора, знал только он.
   Когда он вернулся в Могилев, за столом делился с женой и сыновьями впечатлениями о своей поездке. Вспомнил, как проверяли его на литовской таможне. Увидев по документам, что он литовец, пограничники быстро поставили ему штамп на паспорт, а таможенники, практически его не проверяли. Но когда он возвращался назад, тут уже свои, белорусские пограничники и таможенники усердствовали, выполняя свои служебные обязанности, так, что Яну пришлось раздеваться до трусов. Но он был не в обиде на белорусских чиновников. "Значит так надо", - всегда говорил он себе и тем, кто его проверял, и беспрекословно выполнял все их требования...
   Потом ушли немцы, а с ними полицейские, староста, и снова началась мирная жизнь... Школа, а там и армия.
   С друзьями по легиону, хотя не часто, но встречался. Кое-кто из ребят был связан с бандитами, а кто живет, как и он, праведной жизнью. Большинство обзавелись семьями, народили детей.
   Воспоминания, воспоминания.... Ему вдруг вспомнилось, как в райцентре, где он ходил в школу, с ватагой ребят, своих сверстников гуляли по вечерам. Идут по тротуару широко, цепью, пришаркивают клешами. Глаза щурят презрительно. У каждого на губах прилип окурок. Как лазили через забор на танцплощадку. Но сами не танцевали, а смотрели на танцующие пары и грызли семечки...
   И вот пришел день его выписки из больницы. Алена приехала за ним с его другом "легионером", которого все почему-то называли Урс (Медведь), на его автомобиле "Волга". Почему именно "Медведь"? Ни сам хозяин "Волги", ни Янис, Алене об этом ничего не рассказывали, а только лишь посмеивались. С этим "Медведем" Ян встречался наиболее часто. Вот и сейчас за ним приехал именно он. "Волгу" он купил на деньги, что получил во Франции. Алена уговаривала купить автомобиль, хотя-бы "Москвич", и Яна, но тот категорически говорил, нет. Деньги пригодятся им и их детям в будущем.
   На "больничном" Ян побыл еще дней десять, а потом вышел на работу. И тут произошло то, о чем он не смог забыть уже никогда.
   Участники этой разыгравшейся истории, рассказывали о последовавших за ней последствиях, крайне неохотно. Об этом написал в своей статье в газете "Могилевская правда" бывший тогда там корреспондентом публицист Виктор Демидов.
   В целом картина тогда выглядела примерно так, - Пока ветеран-интернационалист лежал в больнице, в "Могилевской правде" с подачи местных партийных боссов был напечатан фельетон, в котором Сперскис был облит грязью, а сцена на партсобрании искажена до неузнаваемости. Состоялся суд, который вынес Яну Сперскису приговор-год принудительных работ с удержанием 20% от заработанной платы. Сперксис потребовал справедливости, но ни в местной газете, ни в местных органах власти его не приняли.
   Все, тщательно продумав и взвесив, Сперксис назначил встречу со своим другом "Медведем" и попросил того достать ему на временное пользование израильский автомат "Узи" с гильзоприемником, и магазином холостых патронов, предложив за эту услугу хорошие деньги. Но "Медведь" от денег отказался, а автомат с гильзоприемником и холостыми патронами достал.
   И вот, весенним утром 1979 года он вошел в редакцию "Могилевской правды" с израильским автоматом "Узи". Распахнул дверь в кабинет редактора, он дал длинную очередь и ворвался внутрь. Под прицелом автомата редактор написал: "Фельетон не соответствует действительности, он искажает факты, произошедшие в Могоблремстройтресте. Редакция приносит Сперскису свои извинения".
   Ветеран вышел из кабинета, развернулся, дал еще одну очередь и уехал на поджидавшей его машине.
   Примчавшаяся в редакцию милиция, не смотря на клятвенные заверения редактора и секретарши, так и не могла подтвердить факта стрельбы. Пулевых отверстий нигде не было. Не было найдено и стреляных гильз. Хотя очевидцы говорили, что стрелявший ничего с полу не собирал. Откуда милиционерам конца 70-х было знать, что предназначенный для спецопераций автомат "Узи" оснащается специальным гильзоприемником. Обыск квартиры Яна тоже ничего не дал.
   Оружие Сперскис оставил друзьям в машине и попросил высадить его около прокуратуры. Бумагу, которую ему написал под дулом автомата редактор, он отнес прокурору...
   Следствие по этому инциденту закончились ничем. Но пережитое дало себя знать. Яна ударил инсульт. Провалялся он в больнице двадцать дней. После выписки, с палочкой, стал осторожно ходить около дома. Овладевающее его уныние, он решительно отбрасывал в сторону. Его живой, неуемный характер, решительно не поддавался ему, этому унынию. Он словно новорожденный смотрел вокруг себя. На проходящих мимо редких прохожих, на стайку воробьев порхающих прямо на дорожке, на голубей взмывающих в голубизну неба. Тут же прохаживались две уже немолодые женщины, которые явно присматривались к Яну. Ян привык ходить каждый день, в одно и тоже время по этой дорожке вдоль его дома. Вот и в этот день он вновь медленно шел по дорожке. Он уже здоровался с этими незнакомыми ему женщинами, которые при этом улыбались ему, как старому знакомому. И вот в один из дней, они подошли к нему и вежливо попросили принять от них брошюры про Иисуса Христа. Название брошюр он не запомнил, но на корочке был в цветном изображении распятый Христос. Сели все трое на скамеечку. Ян пролистал одну из брошюр, и не увидел ни одного упоминания о православии, к которому он уже давно тяготел. Женщины ответили, что они принадлежат к христианской церкви евангелистов. Ян, теперь уже ради интереса спросил, про какие взгляды этой церкви на бытие людское они могут ему рассказать. Тут обе женщины, не перебивая друг друга, вежливо, то одна, то другая, стали говорить о бессмертии человеческих тел, которые, с благословения Господа, воскреснут. Ян подумал, вспоминая православную библию, где говорилось только о бессмертии души, но ни как ни тела, стал доказывать им обратное. Он даже задал им вопрос, - как же то, что в могиле превращается в тлен, может вновь превратиться в живое кровонесущее тело? А душа, да. Она бессмертна. Тут женщины смешались, и стали приводить в качестве примера воскрешение Христа. Но и тут не смогли убедить Яна...
   Ночью с ним случилось вообще, что-то невероятное, заставившее его вспомнить разговор с женщинами, и навсегда запомнить то, что с ним произошло...
   Где-то около 3 часов утра, когда был довольно крепкий сон, он вдруг почувствовал, как в затылке его головы раздался явственный щелчок, ну точь в точь, как щелчок электрического выключателя. И он неожиданно очутился в какой-то темноте. Он смотрел вокруг себя и нечего не видел, ощущая себя, как - бы частичкою этой темноты. Потом неожиданно увидел перед собою какое-то огромное тело, которое показалось ему знакомым. В этом теле он узнал себя самого. Это все длилось какое-то мгновение. Затем он сам, или его сущность, или душа, как называют эту сущность, вдруг оказалась около затылка лежащего тела. И снова явственный щелчок... Ян открыл глаза и увидел перед собой спальню, в которой лежал на кровати. Провел поверх одеяла рукой. Да, он был дома, и лежал на своей кровати. Посмотрел на часы. Время показывало 3 часа 01 минуту. Окна просвечивали просыпающимся утром. И то, что произошло с ним, не было сном. Он понял, что какие-то сверхъестественные силы показали ему, что он, споря с женщинами, был прав. Душа бессмертна...
   Но и этим все не закончилось. Где-то спустя двое суток, в это же время, Ян просыпается оттого, что кто-то дергает его больную ногу. Открывает глаза и видит в ногах кровати, невысокого молодого человека, скорее мальчика. На голове длинные светлые волосы, одет в современную светлую куртку. Вокруг головы, как ореол, какое-то неясное освещение. Увидев, что на него смотрит Ян, мальчик мгновенно исчезает. Ян уже не мог заснуть. Утром, он, ничего не объясняя, попросил жену Алену, или сына Михаила проводить его до церкви. Проводила его жена.
   В церкви он обратился к батюшке, отцу Серафиму, окрестить его. Вот тут-то он был вынужден и объяснить тому, что его заставило принять это решение, к которому он шел уже давно...
   15 лет Ян Сперскис постоянно требовал пересмотра решения суда. Получил 76 отказов. А в местном управлении КГБ, куда он также обращался, только пожимали плечами и показывали рукой на потолок. И только в 1994 году Ян Сперскис был реабилитирован.
   О реабилитации Яну сообщили в прокуратуре, куда он был приглашен. Хотя и лет ему было и не так много, но служба в легионе и пережитые, уже после возвращения на Родину, инфаркт с инсультом, давали себя знать. А еще вдобавок ко всему начал побаливать позвоночник, поврежденный в боях в Алжире.
   Единственная радость его была любимая жена и дети.
   Спать в последнее время он старался один. Трехкомнатная квартира это позволяла. В середине 70-х он вступил в кооператив, внеся туда, благо сбережения еще были, свой пай. Он специально ложился спать один, чтобы не нарушать сон Алены своими ночными думами и хождениями.
   Ночами он ходил по комнате, смотрел в темные окна и думал, думал, думал.... Кем были они тогда, бывшие советские солдаты в легионе. Да ни кем. Легионер-иностранец, какими считались они "там", были существами "без роду и племени". Об этом ему как-то сказал в порыве гнева, взводный, лейтенант Бардан. Он тогда так и сказал:
   - Умрет ли легионер, или будет убит, он вычеркивается из списков "как номер" и только. Никаких родных и наследников у него нет и не должно быть. Его вещи продаются в роте с аукциона. Это относится и к офицерам-иностранцам. Все они считаются неженатыми, хотя бы и имели законных жен. В случае гибели - семья не получает ничего. Вот так-то, капрал!
   Бодрствуя ночами, Ян неоднократно возвращался к мысли, правильно ли он поступил, подбив своих сослуживцев бежать из лагеря интернированных. И не находил ответа. Но то, что заставил себя и 32 солдата с ним вернуться на Родину, ответ был четкий, - да правильно! Какая бы Родина ни была, - но она своя, единственная...
  
   0x01 graphic
   Ян Михайлович Сперскис. 2000 год.
  
   Потом к нему стали наведываться журналисты ведущих белорусских газет, - Вероника Черкасова, Михаил Поликарпов, Виктор Демидов.(Из всех троих, автор установил только двоих).
   Вот как объяснил возвращение бывших советских солдат - легионеров, в конце 90-х прошлого столетия главный герой Виктору Демидову:
   "Формально это было невозможно - ведь с официальной точки зрения, отправленных в Конго советских солдат попросту не существовало в природе. А тут служба в Иностранном легионе - вещь для советского человека вообще запредельная. Выручило соперничество двух спецслужб: операцию по отправке войск в Конго в 1960 году проводило ГРУ, не согласовав ничего с КГБ. И вот, в 1968 году Комитет в порядке мелкой мести своему конкуренту, ГРУ, позволил бывшим советским солдатам вернуться в Советский Союз". Виктор Демидов. Интернет 14 сентября 2002 г.
   А вот как главный герой охарактеризовал тех людей, которые прошли Иностранный Легион журналистке Веронике Черкасовой:
   "По мнению Яна Михайловича, - пишет она в своем очерке в 2002 году, - наемник обычная мужская профессия. Его семье о ней знали издавна. Наемниками еще у Ивана Грозного воевали предки Яна Михайловича. В его семье до 1940 года, когда в Прибалтику вошли части Красной Армии, хранилось 27 офицерских патентов. - Наемники были, есть, и будут до тех пор, пока будут войны, - уверен Ян Михайлович. - Адреналин в крови бродит, его надо куда-то спускать, - говорит он, и на миг глаза его вспыхивают тем самым блеском, за который его когда-то и прозвали бешеным...
   ...А вообще, слово "наемник", - пишет Вероника Черкасова, Ян Михайлович не любит, предпочитая ему выражение "солдат удачи".... И прекрасная богиня Удача действительно никогда не оставляла его, простирая над ним свои крылья, защищавшие его от шальных пуль и глупой смерти..." "Белорусская деловая газета" 8 декабря 2000 г.
   Много лет спустя, Ян часто засиживался за книгами, журналами, брошюрами, о Зиновии Пешкове, как и он, бывшем легионере Французского иностранного легиона. Только эти издания и смог найти в Москве на книжном рынке, его старший сын Михаил. Вот тут-то, хотя и не так уж и много, он мог прочитать о ставшем ему близким, Легионе. Кое о чем он уже читал в книгах приобретенных им еще во Франции. Но все они были конфискованы у него в 1968 году на Советской таможне...
   В одном из журналов он прочитал интервью, данное Книжному обозрению, знаменитым кинорежиссером Эльдаром Рязановым.
   Вот что там было написано:
   -Когда я сперва снимал, а потом писал очерки о Зиновии Пешкове, я просто ощущал себя вторым Александром Дюма. Приключения Эдмона Дантеса порой уступают приключениям Пешкова... Причем ясно, что это было на самом деле, а ведь ситуации просто невероятные.
   Судьба его брата, Якова Свердлова, действительно загадочна. Так же загадочна и его смерть.
   Имя этого эмигранта еврейского происхождения из России было широко известно не только во Франции, но и по всему миру. Только не на Родине. Ввиду его происхождения и "особого" отношения к власти коммунистов имя Зиновия Пешкова долгое время предавалось забвению. Чтобы у читателя сразу сложилось ясное представление об этом человеке, следует процитировать известное во всем мире официальное издание Французского иностранного легиона - журнал "Кепи Блан", откликнувшийся некрологом на его смерть: "Его карьера, необычная и волнующая, измеряется расстоянием от солдата-легионера 2-го класса до корпусного генерала и посла Франции". Луи Арагон так сказал об этом человеке: "Зиновий Пешков был и действующим лицом, и свидетелем этой эпохи. Он сыграл в ней одну из самых необычных ролей" (см. Пархомовский М.А. Книга об удивительной жизни Ешуа Золомона Мовшева Свердлова, ставшего Зиновием Алексеевичем Пешковым, и необыкновенных людях, с которыми он встречался. А это из публикации в "Паризьен": "Он был одной из самых необычных фигур французской армии". "Фигаро" выразилась о нем так: "Свое французское гражданство он завоевал пролитой кровью, его подтвердило признание самых высоких авторитетов страны".
   Зиновий Пешков, старший брат Якова, прожил долгую жизнь и похоронен в большом почете, как и подобает заслуженному боевому французскому генералу и командору. И никто не подозревал, что судьба этого человека определилась в начале прошлого века в тесной камере Нижегородского острога.
   - А начиналось все так, - читал дальше очерки Рязанова, Ян. - Во второй половине 19 века в городской управе Нижнего Новгорода получил вид на жительство некто Михаил Израилевич Свердлов. Он открыл граверную мастерскую.
   Дела его пошли веселее после того, как он начал исполнять заказы на фальшивые печати и штампы для нужд местных революционных организаций, коих к концу Х1Х столетия расплодилось в России великое множество.
   Высокое качество работы сделало Свердлова широко известным в определенных кругах сначала Поволжья, а затем и столицы. Любопытно, что хотя в доме царил революционный дух, а все дети Свердлова активно участвовали в деятельности социал-демократических организаций, это не мешало отцу семейства до конца дней своих оставаться верующим иудеем. В 1881 году по югу России прокатилась волна погромов. А в 1882 году Александр 111 утвердил "Временные правила", ужесточающие законы о черте оседлости. Свердлова спасла от выселения из Нижнего только его принадлежность к мастеровому цеху: ремесленникам разрешалось жить вне этой черты..
   У местного гравера с Большой Покровки, было тогда три сына и дочь Ида. Больше всего из детей Михаила Савельевича, прославился сын Яков, ставший первым председателем ВЦИК Советской России. В честь Якова Михайловича названа одна из крупнейших областей России. Его старший брат - Зиновий Михайлович, или Иешуа Золомон Мовшев - достиг, пожалуй, не меньших высот, но никогда не упоминался в официальной советской истории.
   Братья большой нежности друг к другу не питали. Между ними часто вспыхивали довольно жестокие драки. После одной из таких драк - из-за соседской девочки, - младший, будущий революционер, пожаловался на старшего брата в полицию. Именно с этого и началась совершенно невероятная, полная удивительных приключений жизнь Зиновия... Как-то, возвращаясь домой в поздний час, он увидел у окна отца, который, заметив сына, молча показал ему на поджидавшего городового. Зиновий тут же бросился бежать...
   Приблизительно через месяц, сын Михаил привез Яну Михайловичу воспоминания бывшего помощника Сталина, Бориса Бажанова. Из этих воспоминаний Ян узнает, что Зиновий Свердлов бежал из России через Иран и Индию...
  
   Вот как Бажанов описывает семью Свердловых: "Я знакомлюсь с семейством Свердловых.... Атмосфера в доме была революционная. Но старший сын Зиновий в результате каких-то сложных душевных процессов пришел к глубокому внутреннему кризису, порвал и с революционными кругами, и с семьей, и с иудаизмом. Отец проклял его торжественным еврейским ритуальным проклятием".
   ...Вот так, совсем еще юношей Зиновий покидает родительский дом. В 18 лет он едет в Арзамас, где отбывал ссылку его сосед по Нижнему Новгороду, писатель, звавший Зиновия всегда по-соседски, - "Зина". Писателем этим был Алексей Максимович Пешков, (Горький).
   Еще в 1901 году, будучи в заключении в Нижегородском остроге за составление прокламаций, Алесей Максимович Пешков (Горький), приметил симпатичного и юркого двенадцатилетнего мальчишку, который попал в тюрьму за распространение революционных листовок. Паренек навсегда покорил сердце сентиментального писателя. После, выйдя из нижегородского застенка, Алексей Максимович навсегда связал с этим парнишкой свою жизнь.
   А пока Горький, закончив пьесу "На дне", устроил читку по ролям специально для приехавшего к нему В.И. Немировича-Данченко. Зиновию досталось "озвучивать" Ваську Пепла. Зиновию эта идея понравилась, - быть актером Художественного театра!..
   Но еврей не имел права проживать в Москве. Как быть?
   По законам Российской империи лица иудейского вероисповедования были ограничены в правах. Поэтому многие из них принимали православие. И наш герой, Зиновий Свердлов решается на перемену веры, для того, чтобы иметь возможность получить высшее образование. Крестным отцом Зиновия и стал писатель Алексей Максимович Пешков, под псевдонимом, "Горький".
   Казалось бы, теперь все в судьбе Зиновия складывается хорошо. Казалось бы.... Но отец - его родной отец, не простил ему этого предательства. И как сын не объяснял, что никакого предательства тут нет, а услуга Алексея Максимовича привела к тому, что перед ним, молодым способным человеком, открывается возможность играть на сцене Художественного театра, - отец, не слыша его, только выкрикивал проклятья, которые, как считал Зиновий, преследовали его всю жизнь.
   Было ли крещение причиной отчуждения Зиновия от семьи, или нет? Ответ на этот вопрос Ян нашел у автора книги "Сын России, генерал Франции" Михаила Пархомовского, вышедшей в 1989 году и ставшей библиографической редкостью. И эту книгу приобрел для отца, но теперь с большими трудностями, снова его сын Михаил.
   Так вот, Михаил Пархомовский не склонен был так считать.
   - Отец Зиновия, Михаил Израилевич Свердлов, был женат вторым браком на русской православной женщине. Но, к сожалению и их потомки, также не пожелали признавать Зиновия своим родственником и отказывались о нем говорить.
   Выйдя на сцену МХАТа, крестник Горького почувствовал неизведанную доселе скованность. Как будто кто-то его удерживал. Зиновий снова и снова отрабатывал необходимые движения, пока не понял, - ничего не получится.
   -Со слов Льва Вершинина, - вспоминает уроженка Италии Елизавета Зиновьевна Маркова - Пешкова, дочь Зиновия, - он, Залман (ее отец) Зиновий Пешков, учится в театральной студии в Москве, чтобы избежать службы в царской армии, затем эмигрирует в Канаду.
   "-Но это же было совсем не так, - восклицает возмущенная дочь. - Он перебирается в Италию на Капри, там Горький делает его своим секретарем и переводчиком. А в 1910 году неожиданно женится на дочери казачьего офицера. У них рождается дочь Лиза. Через пять лет они расходятся. Зиновий уезжает во Францию, и, в начале Первой мировой войны, добровольцем идет в армию".
   Первая мировая война стала первым героическим рубежом в жизни Зиновия, - вчитывался все глубже и глубже в судьбу своего кумира Ян Михайлович. - Продолжая свой душевный путь, он отходит от революционного окружения Горького. И однажды вечером 1914 года писатель обнаружил постель пустой, а на подушке записку: "Дорогой отец! Немецкие сапоги топчут святую землю Франции! Я не могу оставаться равнодушным и покидаю вас, чтобы вступить добровольцем во французскую армию". Так Зиновий вступил в Иностранный легион.
   Свою службу в рядах иностранного легиона Зиновий Пешков начал в чине солдата второго класса. 9 мая 1915 года в сражении под Аррасом он был тяжело ранен. Санитары даже не хотели везти в госпиталь истекающего кровью солдата - бессмысленно. На перевозке настоял молодой французский лейтенант с малоизвестной фамилией де Голль. Зиновий чудом остался в живых, но правая рука была ампутирована. Пролив кровь за Францию, он получил французское гражданство и закончил войну майором. В сражении после ранения, и во время ампутации он вел себя необычайно мужественно. Пешков получает свою первую награду - орден Военного креста с пальмовой ветвью.
   Из воспоминаний помощника Сталина Бориса Бажанова: " Когда через некоторое время пришло сообщение, что он потерял в боях руку, старик Свердлов страшно разволновался: "Какую руку?" - и когда оказалось, что правую, торжеству его не было предела: по формуле еврейского ритуального проклятия, когда отец проклинает сына, тот должен потерять именно правую руку.
   Зиновий Пешков стал французским гражданином, продолжал служить в армии и дошел до чина полного генерала. От семьи он отрекся полностью. Когда я приехал во Францию, хотел сообщить ему новости о его двух братьях и сестре, живших в России, он ответил, что это не его семья и что он о них знать ничего не хочет". После того, как Зиновий Пешков стал генералом и был произведен в командоры ордена Почетного легиона, он, через некоторое время был направлен в составе французской дипломатической миссии в Москву. Первый президент Республики Советов Яков Свердлов прошел мимо бросившегося к нему с улыбкой брата, даже не пожал протянутую ему руку. Это была их последняя встреча.
   Зиновий принимает весьма деятельное и успешное участие в переговорах Франции с США по поводу вступления последней в войну на стороне Франции. После этой миссии его в 1917 году награждают орденом Почетного легиона "за исключительные заслуги по отношению к странам-союзницам". В эти годы он ненадолго возвращается в Россию. Именно его деятельность периода революции и гражданской войны в России послужила причиной резко негативного отношения к Зиновию Пешкову как к "наемнику Антанты", противнику большевиков (что правда) и чуть ли не предателю.
   Историк Рой Медведев в очерке "Свердловы. Слава и трагедия одной семьи" пишет о нем так: "Октябрьскую революцию Зиновий -- крестный сын Максима Горького -- встретил враждебно. В годы гражданской войны Зиновий не раз бывал в советской России в качестве эмиссара французского правительства и разведки". Достоверно известно, что Зиновий Пешков представлял французскую разведку при генерале Жанене, главе миссии союзных войск при адмирале Колчаке. Есть данные и о том, что Зиновий Пешков сопровождал в Европу следователя Н.А.Соколова с материалами следствия по убийству царской семьи в Екатеринбурге. Причем, если судить по сообщениям русской эмигрантской печати, часть вещественных доказательств из материалов следствия так и осталась у него "на хранении".
   В 1917 году Зиновий Пешков, французский гражданин, проводит успешные переговоры с Вашингтоном по поводу вступления его в войну на стороне Франции. После этой миссии его награждают орденом Почетного легиона "за исключительные заслуги по отношению к странам-союзницам".
   В архивных документах А.М. Горького сохранились некоторые сведения, говорящие о продолжении связей писателя со своим крестником, в частности, некоторые письма содержат информацию, позволяющую осветить марокканский период жизни Зиновия. Один из зарубежных корреспондентов, М.А. Михайлов, писал в августе 1922 г. Горькому: "Что касается Зиновия, то он находится сейчас в Марокко и организует культурно-просветительскую работу среди подчиненных...". Из письма А.В. Амфитеатрова узнаем: "Он уже в Марокко, комендантом крепостного округа на Среднем Атласе (Казбах-Тадла)".
   В 1924 г., после двухлетней марокканской кампании, легионеры провели некоторое время на отдыхе в относительно спокойной восточной части Алжира. "Зиновий в Африке, в Намибии, командует ротой. Прислал оттуда интересные открытки. Неуемный парень" -- сообщают нам строки из частного письма Горького к Екатерине Павловне. Из другого сообщения узнаем: "3 июня 1925 г. Дорогой мой..! Ты снова воюешь? Когда я думаю об этой войне, я беспокоюсь о тебе..." -- писал Алексей Максимович в Марокко. Тогда же в 1925 г. А.М. Горький пишет одному из адресатов: "...Зиновий ранен в ногу, лежит в госпитале в Рабате".
   Позже сам Зиновий Пешков следующим образом будет описывать свою жизнь того периода: "Летом 1925 г. я находился в военном госпитале в Рабате, где ждал заживления раны на левой ноге, полученной в боях с рифами. У меня было достаточно времени, чтобы обдумать и восстановить в памяти годы службы в Марокко, в Иностранном легионе. Я почувствовал себя обязанным людям, судьбу которых разделял в течение нескольких лет и ряды которых только что покинул. Мне следует воздать должное неизвестному величию этих людей, по случаю ставших солдатами, этим кочующим труженикам, которые под солнцем Африки выполняют множественные и трудные задачи. Они могли бы сказать о себе, как солдаты Рима: "Мы идем, и дороги следуют за нами". В интервалах между боями, там, где едва намечались тропинки, они прокладывают дороги, которые открывают аборигенам их собственную страну. Всегда воины, но и по очереди саперы, землекопы, каменщики, плотники. Они -- пионеры, работа и жертвы которых позволяют другим людям жить счастливо и мирно в этих отдаленных местах. Это под защитой постов, сооруженных ими, под защитой постов, неустанно бодрствующих, цивилизуется Марокко".
   Впечатления, наблюдения, переживания и личный опыт службы в Марокко Зиновий Пешков выразит в своей книге об Иностранном легионе, работу над которой он в этот период времени предпринимает. Вскоре в свет выходит первое издание. Появилось оно на английском языке в США под названием "Звуки горна. Жизнь в Иностранном легионе" в 1926 году.
   Наш герой накануне второй Мировой войны продолжает службу в Северной Африке. Командование Иностранного легиона 11 августа 1938г. принимает решение о продлении срока службы З. Пешкова в Марокко на 2 года -- с 11 января 1939г. Как известно, 3 сентября 1939г. Франция объявляет войну фашистской Германии. Пешков участвует в боях Иностранного легиона против гитлеровцев на территории Марокко.
   В воспоминаниях советского резидента в Пекине времен второй мировой войны А.С. Панюшкина указывается, что важную информацию о поведении японцев в вопросе открытия второго фронта против СССР он получал от посла республиканской Франции в Чунцине Зиновия Пешкова. Делать на основании этого какие-либо выводы нельзя, так как в то время стратегические интересы обеих стран-союзниц совпадали: любым способом не допустить открытия второго фронта. Кто знает, может быть именно под влиянием взглядов своего приемного отца Зиновий сделал сознательный выбор в пользу Франции, свободу и интересы которой он защищал всю свою жизнь. Биограф генерала, Пархомовский, пишет в этой связи следующее: "Зиновий Пешков служил в Легионе достаточно долго -- в 1921-1926, в 1933 и в 1937-1940гг. Он был человеком твердых убеждений, и вряд ли оставался бы в Легионе столько лет, если бы это противоречило его совести". В то же время он страстно любил Россию, особенно ее культуру, на которой был воспитан.
   И вот Вторая Мировая война. Фашистская Германия во Франции. Многие командиры Легиона, в их числе Пешков, отказываются признать позорное для Франции перемирие. Пешков оформляет уход в отставку. Последняя запись в его послужном списке гласит: "20.8.1940 г. в связи с достижением возрастного предела для своего звания отправляется на постоянное место жительства".
   Сносить профашистские настроения Зиновий, естественно, молча не мог. Дело кончилось тем, что он был приговорен военным трибуналом к расстрелу. Но накануне исполнения приговора, разговорившись с часовым, предложил тому обмен: золотые часы с гравировкой "Сыну Зине Пешкову от отца Максима Горького" на гранату. И часовой согласился. Когда Зиновия вывели на расстрел, он прижал своей единственной рукой гранату к груди, а зубами выдернул чеку. Взяв в заложники командира, Зиновий приказал отвезти его в машине в аэропорт, а там, угрожая той же гранатой, повелел пилоту взять курс на Гибралтар, где находился Комитет Национального Спасения -- правительство Франции в изгнании. Там он потребовал, чтобы его немедленно провели к де Голлю. Ну а дальнейшее -- трогательную встречу давних друзей -- нетрудно себе представить.
   В конце войны он стал французским послом в Китае, а затем и в Японии. Единственный иностранный бригадный генерал французской армии, соратник де Голля, литератор, друживший с крупнейшими французскими писателями, в частности, с Эльзой Триоле и Луи Арагоном, который назвал его жизнь "одной из самых странных биографий этого бессмысленного мира", Пешков был одним из наиболее разносторонне образованных людей своего времени во французской республике. В Советский Союз он так и не вернулся.
   Читая о Зиновии Пешкове, Ян пришел к выводу, что вряд ли можно считать этого человека "солдатом удачи", наемником, которому все равно, кому служить -- лишь бы платили. В действиях Зиновия Пешкова прослеживаются вполне четкая убежденность и последовательность. И выбор им сделан уже окончательный, ему он не изменит до конца жизни -- все свои силы и таланты он отдает Франции, интересы этой страны становятся для него определяющими. Но не забудет он и Россию, о ней он будет вспоминать и в самые последние часы своей жизни. Принимая активное участие в Сопротивлении, он тесно и до конца останется связанным с Вики и Николаем Оболенскими, русскими героями борьбы французского народа с фашизмом. Прах Зиновия Пешкова покоится в ногах надгробия княгини Оболенской -- такова была его последняя воля.
   Похороны прославленного героя нескольких войн, одного из основателей движения Сопротивления, кавалера пятидесяти правительственных наград, генерала Франции Зиновия Пешкова, на которых присутствовал и Ян Сперскис -- вылились в демонстрацию высочайших почестей к нему со стороны Франции. Пешков завещал похоронить себя по православному обряду и положить в гроб портрет Горького, первую свою солдатскую медаль, Большой крест Почетного легиона (а орденов и знаков отличия у него было великое множество). На надгробии попросил прибавить к своей подаренной Горьким фамилии только одно слово -- "легионер".
   Но, не надолго пережил своего старинного друга Зиновия Пешкова и президент Франции генерал де Голль. Предшествовала этому навязанная им борьба Соединенным Штатам Америки в сфере изменения послевоенного финансового расклада мира. Генерал выбрал удачный для "мятежа" момент. Штаты увязли в войне с Вьетнамом, общественное мнение осуждало агрессию. Но американские политики решили вывести смутьяна из большой политики. В мае 1968 года в Париже неожиданно вспыхивают знаменитые студенческие волнения. Де Голль уходит в отставку. В 1970 году он скоропостижно умирает от разрыва аорты...
   Целый месяц читал привезенные ему сыном из Москвы книги о Зиновии Пешкове Ян Михайлович. А когда прочитал, попросил жену Алену, когда он умрет, положить ему в гроб эту последнюю книгу. Исполнена ли эта последняя воля легионера, вряд ли кто когда узнает...
   Уже, будучи тяжело больным, Ян Михайлович, в летнее время, опираясь на костыли перебирался на небольшой балкон своей трехкомнатной "хрущевки", садился на плетеное кресло, и, смотря в низ, на проходящих мимо людей, вспоминал. Вспоминал все, то, что приходилось пережить в своей жизни. И эти воспоминания, хотел он этого или нет, уходили в Алжир, в пустыню Сахару, где ему со своими земляками - легионерами пришлось побывать...
   Вспомнился оазис Убари.... Интересный оазис. Рота тогда преследовала в пустыне федаинов, и неожиданно наткнулась на него. Небольшое озеро посреди желтых песков пустыни, а по берегу, небольшой полоской, от трех до пяти метров, яркие зеленые заросли, среди которых попадают и финиковые пальмы. Это было в глазах легионеров, просто фантастикой. - Как, среди раскаленных песков и вдруг озеро, а по берегам его растет зелень!? Легионеры не верили своим глазам. Но это так и было.
   На берегах оазиса, ротный Рене Бардан, к тому времени он стал уже капитаном, приказал разбить лагерь. Легионеры поставили палатки, а то и просто натянули на колья парусиновые тенты. По периметру оазиса ходили спаренные патрули. Тогда Ян Михайлович и не думал о Боге. Но случай, который произошел с легионерами его взвода, заставил подумать об обратном. Господь Бог в тот вечер спас от явной смерти двух его патрульных.
   Русский Валерий Козлов и немец Йохан Папке патрулировали восточный склон оазиса. Когда проходили мимо высокого бархана, неожиданно услышали, как оттуда явственно прозвучали два щелчка. Оба посмотрели в ту сторону, и увидели, как мелькнула какая-то тень. Автоматная очередь Папке, и беглец упал не месте. Подошли к лежащему на песке арабу. Рядом валялась двустволка. У араба была прострелена левая нога. Он поднял обе руки и на французском языке стал рассыпаться в приветствиях и дружбе. Но, увы. Козлов, поднял двустволку, переломил, и увидел в стволе два патрона со следами удара бойков. Было ясно, что араб стрелял по ним, но вышла двойная осечка. Козлов молча отбросил двустволку в сторону, поднял автомат и разрядил в араба половину магазина...
   Вспомнился почему-то невзрачный населенный пункт Сиди - Бель - Аббес. В этом городке, где был перевалочный лагерь Легионеров, Ян Михайлович оказался после выписки из госпиталя в Оране, где находился по поводу ранения позвоночника. Было как-то неуютно от полной неизвестности. Но, будучи коммуникабельным, он быстро сошелся с двумя, такими же, как и он, выписанными из госпиталя легионерами. Ирландцем и испанцем. Оба, как и Ян ожидали медицинскую комиссию, которая должна была решить их дальнейшую судьбу. За 6 дней ожидания Ян, помимо новых друзей, разыскал многих знакомых и несколько пригляделся к окружавшей его обстановке. Большинство легионеров, находившихся в Сиди-Бель-Аббесе, являлись временным элементом, вернувшимся из походов в Марокко и Сирию, Алжир. Вновь поступившие, предназначенные на комиссию для освобождения и другие остаются там до распределения по местам. Постоянными же являются кадры учебной команды, кадры роты молодых солдат, писаря, музыканты и прочая нестроевая команда. Всего население казарм достигает несколько тысяч. Кроме Легиона, в городе стоят еще конные спаисы, других частей нет. Гарнизонную службу несут, конечно, легионеры. Большинство населения города -- арабы. В городе -- масса мелких ресторанов и кабачков. Жители живут, главным образом, за счет легионеров, и поэтому все более или менее применяются к их вкусам и потребностям. В Бель-Аббесе вновь завербованные получают свою премию в 500 франков, и все эти деньги остаются в руках местных жителей. За получившими премию новичками увязываются два-три старых легионера, которые ходят с ним повсюду, в качестве гидов. Они пьют и едят на его счет, так, что деньги пропиваются в течение нескольких дней. Конечно, такими гидами почти всегда бывают соотечественники новичка. В казармах имеются два кантина: один -- для сержантов, другой -- для простых смертных. Даже и в солдатском кантине продается вино. После получения жалования, в кантине творится нечто невероятное. Пьянство идет почти поголовное. Молодые легионеры, еще не отслужившие первых трех лет, не могут позволить себе такой роскоши, так как получают слишком ничтожную сумму, но старые служаки, подписавшие второй или третий контракт, два дня после получки не протрезвляются. Во время пьянства вспоминаются давно прошедшие времена, когда, по словам старожилов, был "настоящий" Легион, а не теперешнее собрание молокососов. В доброе старое время легионеров выпускали за ворота казарм только два раза в месяц. Перед их выходом в город горнисты играли особый сигнал, которым жители оповещались об этом. Все частные жители, не ведущие торговлю продуктами, потребляемыми легионерами, запирались в домах, так как те, выпущенные на свободу нередко предавались различным бесчинствам. Легионное начальство не отвечало за поведение своих питомцев, если только они не преступали известных границ, и только обязывалось предупреждать население о выходе их в город. Каждый неосторожный и излишне доверчивый в случае какого-нибудь несчастья должен был пенять на самого себя. Теперь ничего подобного не было. Легионеры выходили в город каждый день и вели себя благопристойно. Всех, нарушающих общественные тишину и порядок, забирал патруль, целый вечер расхаживавший по наиболее бойким местам, и препровождал в казармы. Тем не менее, жители по старой памяти избегали вступать в какие бы то ни было сношения, с легионерами. Исключение составляли, разве что торговцы. Обзавестись знакомством для легионера в городе было совершенно невозможно.
   -Эта всеобщая отчужденность и презрение особенно были тяжелы нам, русским, не чувствовавшим за собой никакой вины, - вспоминал эти факты жизни легионеров, Ян Сперскис.
   Каждый четверг на городской площади играл симфонический оркестр Легиона. Говорили, что он занимает второе место между всеми оркестрами Франции. В этом оркестре было очень много наших, русских. Вообще желающих попасть в музыкальную команду -- всегда очень много, так как им живется гораздо лучше, чем всем остальным. Благодаря этому у капельмейстера -- большой выбор, и набирает он только действительно ценных музыкантов. В строевых ротах ведется очень много занятий, и недаром Легион славится своей дисциплиной. В боях легионеры -- незаменимые солдаты, и ими пользуется французское правительство, куда только может, сует их; можно смело сказать, что как боевой материал иностранные полки -- самые лучшие во французской армии. И Алжир, и Марокко завоеваны, главным образом, руками иностранцев. И подумать только, как дешево достаются французам люди, которые гибли и гибнут за Францию. Легионеры не только завоевывают Франции новые колонии, но и исполняют всевозможные работы, которые бы иначе потребовали огромных затрат. Как только какую-нибудь часть можно снять с позиции, ее сейчас же вооружают лопатами, кирками и заставляют проводить дороги, срывать старые укрепления, строить новые и так далее. В бездействии и на отдыхе легионер не бывает никогда. Как только новозавербованный пробудет 4 месяца в Сиди-Бель-Аббесе и научится прилично делать ружейные приемы, его посылают или на войну в Алжир, или в какой-нибудь отдаленный гарнизон, где производят работу. Война в Алжире идет все время, то вспыхивая, то снова немного затихая. Совсем она никогда не прекращается. Война эта безжалостна и упорна с обеих сторон, но об этом не пишут. Да и не стоит это предавать огласке, так как призывные французы в этой войне не принимают участия. Ведут ее легионеры, арабы-алжирцы, негры и французские колониальные полки. Эти полки составлены из волонтеров. Большей частью молодому человеку, совершившему какое-нибудь незначительное преступление, вместо тюрьмы предлагают подписать контракт в колониальный полк. При более тяжком проступке контракт подписывается в легион. Вот что рассказал по этому поводу Франжье один француз-легионер. Он скрывался от полиции, которая разыскивала его за какое-то совершенное им преступление. Такое житье надоело ему, выехать из города он не рискнул и решил поэтому записаться в Легион, так как этот выход обеспечивал его от преследований полиции. В бюро записи ему задали обычные вопросы: имя, фамилия, профессия и национальность. Когда на последний вопрос он ответил: французская, вербовщик предложил ему подождать недели две, так как француз может быть принят только после урегулирования дел с полицией. Видя замешательство волонтера, он поспешил успокоить его, сказав, что можно начать опрос сначала, так как из всего сказанного ранее он ничего не помнит, а лист -- потерян. Все это было откровенно до цинизма, так как лист лежал на столе с занесенными уже ответами. Тогда новый легионер выдумал себе другое имя и фамилию и назвался бельгийцем. Ему сейчас же выдали листок о приеме, и он спокойно прошел на сборное место, откуда отправляли солдат в Африку. Из Легиона выдачи нет. Только французский подданный в случае какого-нибудь очень тяжелого преступления, например, убийства, выдается, по опознанию, властям. В виде компенсации за такое ограничение французы-легионеры получают жалованье больше на тридцать франков в месяц, чем все остальные. Большинство французов, служащих в Легионе, числятся по какой-нибудь другой национальности. По окончании службы такой "иностранец" имеет право, как прослуживший в Легионе больше пяти лет, принять французское подданство. Таким образом, он ничего не теряет, кроме пяти лет, проведенных в Легионе, а так как фамилия у него -- совершенно новая, то все старые грехи остаются без возмездия. Был и такой случай, когда француз, служивший, как иностранец, решил восстановить себя в подданстве. Он прослужил больше трех лет и рассчитывал получить больше тысячи франков, так как ему должны были вернуть разницу в содержании за все истекшее время. Пришлось ему при подаче рапорта дать все сведения о месте жительства и так далее. Начальство запросило полицию в его родной деревне, и оттуда немедленно пришло приказание арестовать подавшего этот рапорт. Оказалось, что полиция давно уже разыскивала его за целый ряд преступлений. Трудно объяснить себе такое легкомыслие. Очевидно, он рассчитывал, что за давностью лет о нем все забыли, и поэтому рискнул на такой шаг. Легионеры новой формации, прибыв в Легион, немедленно начинают мечтать или о побеге, или об освобождении по болезни. Слишком уж неприглядна легионерская обстановка, она так сильно расходится с тем, о чем так гладко напевают вербовщики. Удается совершить удачный побег или получить освобождение по состоянию здоровья лишь немногим единицам. Но мечтают об избавлении от легионерской службы, в том числе и о побеге, все. Почти каждый день в Бель-Аббесе происходят побеги. Большей частью это кончается неудачно. Успех затрудняется, главным образом, тем, что жители за выдачу получают денежное вознаграждение, и поэтому беглец окружен врагами со всех сторон. Однако иногда это предприятие кончается удачно. Такой случай произошел, когда Франжье ожидал второй комиссии. Так, между первой и второй врачебными комиссиями был интервал в четыре с половиной месяца. Вызвана была эта задержка тем, что затребовали мои бумаги из Бейрута, которые никак не могли прийти в Бель-Аббес. За это время мне пришлось исполнять обязанности старшего в комнате караула. Среди массы людей, разнообразных как по национальности, так и по прежнему общественному положению, был один чех, очень интеллигентный и симпатичный. Франжье с ним довольно близко сошелся, и он видел в нем не начальника-капрала, а товарища по несчастью. Он рассказал о своих планах, весьма подробно, так что Франжье все время был в курсе дела. В каждой партии вновь прибывающих он разыскивал кого-нибудь, кто как-нибудь сохранил у себя в порядке все частные документы. Наконец ему удалось найти молоденького немца, у которого на паспорте была даже виза на обратный въезд в Германию из оккупированной французами местности. Уговаривать немца долго не пришлось, и он уступил все свои документы за пятьдесят франков. Через своих родственников, прибывших из Европы для спасения члена своей семьи, он обзавелся штатским костюмом, купил себе заранее железнодорожный билет до порта Алжира и в один прекрасный день, перед уходом в отпуск, попрощался со мной навсегда. Побег этот удался, так как через неделю после его исчезновения я получил открытку из итальянского порта, куда он выбрался без всяких приключений. Этот чех был, конечно, в исключительно благоприятных условиях, так как у него были родственники и были деньги. Ни того, ни другого у рядового легионера нет, и бежит он, имея девяносто восемь шансов на неудачу. Наказание за побег -- от одного года тюрьмы до пяти лет каторжных работ. После первой попытки и отбывания наказания обычно устраивается второй побег, и, таким образом, французское правительство получает бесплатного работника. Вообще на службе стараются задержать любым способом. Простому солдату обещают при возобновлении контракта нашивки капрала, капралу -- сержанта. Эти обещания большей частью не реализуются, и после второго контракта легковерный, так и остается в прежнем звании. Если же кто-нибудь согласится возобновить контракт, требуя авансом обещанного, то его производят. После заключения сделки, если он не оказался соответствующим своему новому положению, придираются к какому-нибудь пустяку, раздувают его в огромное дело, и честолюбец разжалывается в простые солдаты. Вообще при окончании срока службы каждому приходится держать ухо востро, ибо вместо воли можно легко попасть под суд. Всякое начальство становится неимоверно придирчивым. Правда, в последнее время такие случаи становятся все реже и реже, и многие теперь оканчивают службу совершенно спокойно. Самоубийство -- тоже один из способов кончить службу раньше срока. К этому тоже прибегают довольно часто. Кое-кто из наших соотечественников тоже прибег к этой мере. При Франжье было несколько случаев самоубийств. Один русский бритвой перерезал себе горло; немец, посланный на комиссию для освобождения по состоянию здоровья, был на ней признан годным и по возвращению в казармы выпрыгнул из окна с высоты 7-го этажа. Один француз-сержант прострелил себе грудь из винтовки. Кроме этого, было еще два случая отравления молодых немцев, но обоих удалось спасти. За четыре с половиной месяца -- 5 случаев, которые вспомнил ветеран, более чем достаточно. Старые легионеры не дезертируют, не стараются освободиться от службы и самоубийством не кончают. Они вполне довольны своей судьбой и совершенно не представляют себе возможности жить вне Легиона. Многие из них после 15 лет службы выходят в отставку, но через месяц или два вольной жизни они возвращаются в Легион. Друг друга они отлично знают, и поэтому такой возвращенец встречается всеми остальными очень шумно и радостно. Между собой старые легионеры всегда говорят по-французски, вернее сказать, на особом солдатском жаргоне. Это считается высшим шиком.
   Воспоминания, воспоминания, воспоминания. Ян Михайлович и в кровати, и на балконе, закрыв глаза, постоянно вспоминал, этот чертов легион, который не давал ему покоя.
   Вчера к ним зашел приятель сына Михаила, с которым они учатся в Москве, и передал Алене Ивановне для Яна Михайловича журнал, где описана история наемничества. Ян Михайлович давно хотел приобрести такой журнал или книгу, и, наконец, его мечту превратил в жизнь сын Михаил. Он, хотя с трудом, достал этот журнал через друзей. С развалом СССР, эти вещи практически перестали интересовать спецслужбы, и поэтому их все чаще и чаще можно было видеть на книжном рынке. И конечно, не на оптовом, или магазине, а с рук.
   ...Этим вечером у Яна Михайловича было хорошее настроение. Его ждал журнал с интригующим названием "От "анабасиса" до "диких гусей". Он попросил Алену Ивановну пододвинуть к нему тумбочку с настольной лампой. Алена Ивановна все сделала все, как он просил, принесла бутылку минералки, стакан, и, поставив все на тумбочку, вышла из комнаты, осторожно прикрыв за собой дверь...
   И он начал читать...
   " На протяжении многих веков военное наемничество считалось в высшей степени достойным занятием". Прочитав это первое предложение, и вспомнив своих предков, которые на протяжении многих веков были наемниками, Ян Михайлович оторвал глаза от страницы, посмотрел в потолок, поправил очки и удовлетворенно крякнул. Затем снова перевел взгляд на страницу и продолжил чтение.
   "...Первой аналогией наемников можно считать "Анабасис" античного полководца Ксенофонта (первая половина 1V века до н.э.) - историю десятитысячного греческого войска, сражавшегося в рядах армии персидского царя Кира Младшего. А на закате античной Греции наемничество и вовсе стало чрезвычайно уважаемой и весьма распространенной профессией. Греки из одних и тех же городов - государств воевали и в войске Дария, и в войске Александра. Новый взлет наемничества пришелся на средневековье. Одними из первых эту профессию освоили викинги. Они с удовольствием нанимались в личную гвардию византийских императоров. Знаменитый норвежский король Харальд111 был горд, что в свое время, будучи наемником, занимал должность начальника охраны императора. За 10 лет пребывания в Константинополе (1035-1045) Харальд участвовал в 18 битвах, а вернувшись на родину, еще 20 лет воевал в Европе.
   В Италии на взлете средневековья наемники - кондотьеры, в чьем распоряжении всегда находился отряд опытных солдат, стали главной действующей силой бесконечных войн между городами - государствами. Профессионализм достиг там таких высот, что, сходясь в битве, противники были озабочены, прежде всего, тем, чтобы переиграть, друг друга за счет искусных построений войск, и изо всех сил старались не причинять вреда друг другу. Известен случай, когда в результате упорного многочасового боя был убит лишь один человек...
   Многое для него непонятное, после попыток что-то, хотя бы немного понять, Ян Михайлович просто пропускал. Пропустил он и дискуссии между Николо Макиавелли и Томасом Мором. Единственное что стало понятно ему, - это когда основоположник политического реализма утверждал, что наемники, цель которых - получить деньги, отнюдь не горят желанием пожертвовать жизнью на поле боя. Он цинично рассуждал, - плох наемник, который терпит поражение, однако гораздо хуже наемник одерживающий победы. Макиавелли пытается встать на роль наемника и задается интересным вопросом, - так ли уж силен государь, который его нанял, а если нет, то почему бы не занять его место? И тут Ян Михайлович находит примеры, когда самые удачливые из итальянских кондотьеров, казалось, точно следовали сценарию Макиавелли. И тут же нашел яркий пример приведенный автором этого журнала, - кондотьер Муцио Аттендоло, прозванный Сфорца (одолевающий силой), бывший крестьянин, положил начало династии миланских герцогов.
   К чтению второй части "Анабасиса", Ян Михайлович, по состоянию здоровья, приступил только через неделю. Жена, увидев, что у него вновь повысилось давление, вызвала врачей. Снова капельницы, уколы.
   И вот долгожданный вечер, когда он из тайника в кровати достал вожделенный журнал, и продолжил его чтение...
   " В ХV - XVIII веках, решающую роль в европейских войнах играли ландскнехты - самостоятельные отряды наемников из разных европейских стран. Организация отрядов ландскнехтов была максимально ориентирована на обеспечение боевой эффективности. Например, на каждые четыре сотни наемников положен был переводчик с нескольких европейских языков, а капитан, командир отряда был обязан сам говорить на этих языках. А уже ХV11 веке начались знаменитые "полеты диких гусей" - так называли свой путь в континентальную Европу отряды ирландских наемников... Благосостояние целых наций в те времена зиждилось на массовой службе в иностранных государствах. Классический пример - швейцарцы, предлагавшие свои шпаги всем монархам Европы. Так, в 1474 году французский король Людовик X1 заключил договор с несколькими швейцарскими селениями. Каждому из них монарх обязался, пока он жив, платить ежегодно по 20 000 франков. За эти деньги селения должны были, если король ведет войну и требует помощи, поставлять ему вооруженных людей. Жалование каждого наемника составляло четыре с половиной гульдена в месяц, а каждый выход в поле оплачивался по тройной месячной ставке".
   Дальше Ян Михайлович перешел к изучению раздела, называемого "Африканские авантюры". Этот - то раздел был ему близок, как никакой, и поэтому он стал его просматривать с особой тщательностью...
   При беглом просмотре он ничего для себя он тут интересного не нашел, но все же заставил себя прочитать эту заметку внимательно, и оказалось не зря. Речь шла об африканских авантюрах в использовании наемничества.
   Там, в частности говорилось, что широкое распространение наемничества в старые времена, связано было, прежде всего с тем, что военная победа в силу относительной малочисленности армий, в значительной степени зависела от индивидуальной выучки каждого воина. Все определялось тем, как ловко он управляется с пращой, дротиком, или шпагой, или мушкетом. Имеет ли держать строй в фаланге или каре. Обученный  профессиональный воин стоил на поле боя десятка, а то и сотни крестьянских сыновей, согнанных в феодальное ополчение. Но иметь постоянную профессиональную армию, которую приходилось бы кормить и в мирное время, могли позволить себе только самые обеспеченные из монархов. Тем же, кто победнее, приходилось нанимать ландскнехтов перед самой войной. Понятно, что деньги они получали в лучшем случае до тех пор, пока длились боевые действия. А чаще средства у нанимателя кончались раньше, и наемникам оставалось рассчитывать только на победу и захват трофеев.
   Наступление индустриальной эпохи свело наемничество почти на нет. Унифицированное производство эффективного и в то же время простого в обращении оружия сделало ненужными годы тренировок. Настало время призывных армий. Если военной премудрости можно обучить всего за три-четыре года, если можно быстро (здесь свою роль сыграло появление железных дорог) собрать людей по стране, то нет необходимости содержать большое войско в мирное время. Вместо этого все мужчины страны, пройдя военную подготовку, превращались в резервистов массовой мобилизационной армии. Поэтому Первая и Вторая мировые войны, где в битвах принимали участие миллионы, фактически обошлись без наемников. А вновь востребованы они оказались в 60-е годы XX столетия, когда началась деколонизация Африки.
   В странах, где колониальные административные структуры распались, а армий не было вовсе, немедленно началась вооруженная борьба за власть. В этой ситуации пара сотен профессиональных военных, знакомых с партизанской и противопартизанской тактикой, делала президентом и премьером любого нанявшего их племенного вождя или отставного чиновника старой колониальной администрации.
   В 1961 году долгая гражданская война охватила одно из богатейших африканских государств -- Конго. Практически сразу после провозглашения независимости страны провинция Катанга, знаменитая алмазными копями и медными рудниками, объявила об отделении. Самопровозглашенный премьер Моиз Чомбе стал набирать собственную армию, костяк которой составили французские и британские наемники, и конфликт мгновенно вписался в контекст холодной войны: СССР заявил о поддержке центрального правительства, которое возглавлял Патрис Лумумба. В Конго начались столкновения на племенной почве, жертвами которых стали десятки тысяч мирных жителей.
   Во всей этой кровавой круговерти, в которой участвовали несколько племенных группировок, войска ООН, бельгийские парашютисты, решающую роль играли наемники. Именно в Конго взошли звезды самых знаменитых "солдат удачи" -- француза Боба Денара и британца Майкла Хоара, по чьим биографиям можно писать историю самых известных 20 лет наемничества. И самых кровавых: по итогам событий 1960-1970-х годов на наемников стали смотреть как на бандитов. Не зря команда Денара именовала себя les affreux -- "ужасные": пытки и убийства были в этом подразделении нормой. Впрочем, жестокость европейских "солдат удачи" вряд ли затмевала бесчеловечность прочих участников конфликтов в Африке. Майкл Хоар с некоторой оторопью вспоминал, что стал свидетелем того, как чомбовцы сварили пленного заживо. Да и постоянно восстававшее племя симба, которое поддерживали кубинские и китайские инструкторы, мало уступало в жестокости своим землякам.
   Ян Сперскис прочитав эту страницу, закрыл в глаза, и будто снова оказался там, в Конго, в лагере бельгийских парашютистов. Он снова видел себя и ребят, как они подбирались к постам часовых, как захватывали джипы, как, отстреливаясь, уходили преследования бельгийских парашютистов. Сколько времени он так сидел в своем кресле, Ян не мог сказать. Но когда открыл глаза, рядом увидел жену Алену, которая тихим голосом просила его лечь в постель, кивая головой на темные от ночи окна.
   Уже лежа в постели, Ян снова ушел в воспоминания. Почему именно это случай пришел к нему на память, спроси его тогда, он не нашел бы ответа...
   Тогда из второго батальона их, 1-го Иностранного полка, дезертировали несколько легионеров. Фамилии Ян и не старался вспоминать, но тогда уже вечером прошел слух, что их задержали патрули регулярной армии Франции...
   Вот как рассказывали свидетели этого задержания, солдаты 2 батальона - Когда мы приехали в моторизованную часть, к нам вывели двух задержанных, и тут Вестоф, лейтенант, буквально огорошил всех, вытащил свой пистолет и уложил обоих на месте ударом рукоятки по голове. У одного из дезертиров кровь брызнула фонтаном...
   Когда вернулись в Сюлли, арестованных провели к командиру роты капитану Глассе... Тот избил их до полусмерти, и это было лишь прелюдией к их дальнейшим мучениям...
   Для начала им назначили трехчасовую дисциплинарное наказание. Оно заключается в том, что провинившимся надевают на спину набитый камнями вещмешок с проволочными лямками, а на голову стальную каску без подкладки и заставляют бегать по кругу. При этом сержант стоит в центре круга со свистком. При одном свистке провинившийся должен совершить кувырок вперед, при двух - ползти на животе, а при трех - маршировать с согнутыми коленями. Если он снижает темп или падает, сержант подгоняет его...
   Когда у пойманных дезертиров уже не было сил держаться на ногах, их заставили проползти по открытой сточной канаве, а затем в довершение всех унижений ползать на животе по казарме. Все легионеры стояли навытяжку у своих коек, а эти двое, измазанные в грязи и нечистотах, ползали у их ног, задыхаясь и стеная, и были даже мало похожи на людей... Это первый, неожиданно пришедший на память Яну пример. Потом вспомнилось, как он с тремя легионерами застряли на джипе в пустыне...
   ... Радиатор на джипе едва не лопнул от жары, а еще через час сдох аккумулятор. И вот трое легионеров, один из которых капрал Ян Сперскис, сидят в ночной пустыне, хотя до лагеря, где стоял полк, было всего километров пятнадцать. Рация тоже не работала. Так что приходилось надеяться только на Всевышнего, в этой африканской саване. Ни воды, один сухой паек, и все. Неожиданно раздался собачий лай. Раз лают собаки, где-то рядом должны быть люди, а там колодец и вода. Воронин, его всегда брал с собой Ян, ходит вокруг джипа и, подойдя к кипящему радиатору, вздыхает. Это вызывает у Яна раздражение. Что тут вздыхать? Неужели ночевать в пустыне? А вдруг федаины?.. Бешенный темперамент Яна требовал разрядки. Увидев фары приближающегося автомобиля, он прыгает на дорогу в красную пыль, которая под светом фар кажется коричневой, и, потрясая в руке автоматом, бросается под колеса приближающегося грузовика. Шофер тормозит, и, увидев перед собой троих легионеров, разражается грубой бранью. Из кабины вываливаются трое легионеров во главе с капралом. Оказывается, на поиски их были отправлены легионеры. Успокоившись, все смеются. У негра Джона, который был за рулем грузовика, чернота лица и рук сливается с ночью, и только полная луна и крупные африканские звезды отражаются в его смеющихся глазах. Все продолжают смеяться, и под смех и перепалку соединяют буксиром грузовик с джипом. Через полчаса все были уже в лагере. Всем просто повезло. В этом районе на тот период не было "рыцарей пустыни" - туарегов.
   ...Туареги для арабской Африки, Это чистейшие оппортунисты. Это кастовое, жестко структурированное рабовладельческое общество, состоящее из семи слоев. У туарегов в семье матриархат. Если женщина - аристократка, рожает ребенка от черного человека(а женщины у них свободны в выборе партнера), то он все равно наследует от матери высокий социальный статус и привилегии, несмотря на черный цвет кожи. В этом средневековом обществе есть высшая каста, которая полностью обслуживается другими слоями общества. Аристократы умеют только воевать и править. Но даже самый последний туарег считает, что черный человек - его раб, который никогда не станет ему равным. Этот гой хуже собаки, как для ортодоксальных евреев - христиане. При каждом восстании они поворачивают оружие против своих сослуживцев и подчиненных. Они стреляют им в спину, захватывают вооружение и увозят его в пустыню. Но после мирных переговоров им опять дают место в армии...
   Это все Ян прочитал в памятке своего взводного, а потом и ротного, лейтенанта, а потом и капитана, - Рене Бардана.
   Ян с трудом встал с постели, прошелся по комнатам. Он остался в квартире один. Жена на работе, дети на учебе. Тогда старший уже учился в Москве, а младший с родителями дома. Но в настоящее время он был в школе. Выпускной класс, а парень к учебе относится серьезно. Ян прошел на кухню, выпил полстакана апельсинового сока, пакет с которым находился на столе, вернулся в гостинку. И неожиданно увидел на подоконнике, какой-то пакет. Без адреса. Просто запечатанный пакет. Ян пощупал его руками, похоже, какое-то послание. Не долго думая, он вскрывает этот пакет, и достает оттуда довольно объемную, сложенную пополам, пачку бумаг. Разворачивает.... И не верит своим глазам, - это приготовленная для него сыном Михаилом, снятая с Интернета информация русского легионера Сергея Балмасова про иностранный легион довоенного и послевоенного периода. Ян понял, что этот пакет ему планировали дать позже. А, положив на подоконник, просто забыли.... Ян посмотрел на часы. Была половина двенадцатого. Жена придет еще не скоро, а сын Арнольд, может придти в любое время.
   Ян возвращается к себе в спальню, ставит костыли в угол, достает из кармана халата пачку обнаруженных бумаг, и ложится в постель. Облегченно вздохнув, раскрывает бумаги и приступает к чтению. Речь в воспоминаниях Сергея Балмасова шла о 1-м полке Иностранного легиона. Он описывает, где был в тридцатые годы расквартирован первый полк, его внутреннюю жизнь...
   Тогда полк был расквартирован в Алжире, в городе Сиди-бель-Аббесе. Уж этот-то город Ян помнил очень хорошо. И ему было интересно, как о нем пишет бывший его соотечественник, и легионер, раннего поколения, Сергей Балмасов...
   ... Это был период, - начал вчитываться в эти воспоминания Ян Михайлович, - когда в легион приходило много новых людей, в основном русских и немцев. Все тогда желали получить направление в Индокитай. Направление туда считалось своего рода наградой, и доставалось, как правило, легионерам с большим опытом и выслугой лет. Но таким "курортом" Индокитай был до 1930 года, когда там вспыхнуло антифранцузское восстание. Легион тут же прославился беспощадными и жестокими мерами по отношению к восставшим. Однажды был случай 9 марта 1931 года, во время торжественного парада по случаю столетия образования французского иностранного легиона, кто-то выкрикнул из толпы ругательства в адрес командира легионеров майора Ламберта. Он, не долго думая, развернул легионеров в боевой порядок, велел примкнуть штыки и окружил толпу. После этого шесть человек были выхвачены из толпы и тут же расстреляны.
   Вскоре началась Вторая мировая война. Она стала не только для Франции, но и для легионеров тяжелым испытанием. В 1940 году под ударами немецких войск капитулировала Франция. 13 полубригада иностранного легиона, став частью профашистского правительства Виши, была отправлена в Норвегию, чтобы помогать Финляндии в войне с СССР. Но вскоре перешла на сторону генерала де Голля и вошла в состав вооруженных сил "Свободной Франции". После этого легионеры сражались против немецких войск в Ливии, Италии, Франции и закончили войну уже в Германии. Во время войны была написана и позорная история легиона. 25 сентября 1940 года 2-й батальон 5-го полка Легиона сдался в Индокитае в плен японской армии. Но следующую сдачу в плен провишистского батальона без единого выстрела высадившимся американцам в Марокко, позором нельзя считать. Батальон был на стороне Виши, а потому врагом "Свободной Франции".
   Ян с большим интересом прочитал этот рассказ и приступил к просмотру раздела "Русские в иностранном легионе". В ссылке было помечено, что этот материал никогда ранее не публиковался, и подготовлен на основе воспоминаний русского офицера Николая Митина, служившем во французском Иностранном легионе в 20-е годы прошлого столетия. Он представляет особый интерес не только для тех, кого волнует жизнь "солдат удачи", но и для всех, кто пожелает узнать истинную картину службы русских людей в легионе, через который прошли по меньшей мере 10 тысяч наших соотечественников. Легион - особый мир. Особое государство. Со своим правовым порядком, отличающимся от всякого другого, со своим бытом, едва ли где-нибудь еще повторимым, со своими подвигами и "преступлениями", о которых мало кто знает... И с этим сравнением, Ян Михайлович был полностью согласен..
   Итак, этот рассказ, - "В конце декабря 1920 г. я стал легионером. С середины 1921 г. служил в 1-м кавалерийском полку Иностранного легиона. С этим полком, с этой своеобразной семьей, я пробыл до марта 1927-го. Шесть лет и два месяца. И в эти две с лишним тысячи дней - карьера до бригадира, бои (после каждого - несколько свежих русских могил), дезертирство, каторжные работы в свинцовых рудниках, снова легион, наконец, после тяжелого ранения, - освобождение и... 44 франка пенсии. Место службы - Африка. В конце декабря 1920 г. наша партия в количестве 62 человек, преимущественно казаков, погрузилась на один из коммерческих французских пароходов в Константинополе и, не задерживаясь, отправилась к будущему месту службы - в Африку. Не буду описывать наше душевное состояние: мы покидали родные края на долгое время. Одно успокаивало: едем в Африку, где будем иметь возможность видеть на свободе диких зверей и даже охотиться на них. Иначе нам и не представлялась служба в Иностранном легионе. Да и сами французы говорили, что наши обязанности будут состоять исключительно из охраны караванов и защиты жителей от диких зверей. Восьмидневное путешествие на пароходе. Кормили очень хорошо, но денег не давали, хотя и было обещано выдать аванс в 500 франков, положенных по контракту. На восьмой день прибыли в Марсель, главный распределительный пункт. Первые впечатления. С этого момента отношение к нам со стороны французского начальства заметно ухудшилось. В Марселе нас ожидала французская военная команда, под конвоем которой мы были препровождены в знаменитую крепость Сан-Жан. В тот же день здесь произошло первое столкновение с французами, - не дав отдохнуть после дороги, нас сразу же заставили подметать и белить крепость. По просьбе казаков я, как немного знавший французский язык, пошел к сержанту и объяснил ему, что мы устали и хотим отдохнуть, на что он в резкой форме заявил, мол, мы не должны забывать, что находимся на французской военной службе и неповиновение повлечет за собой строгое наказание. Передал казакам слова сержанта. Решили на работу не идти, за что я и еще четыре казака-офицера немедленно были арестованы и посажены в карцер. Таким образом французы дали понять, что мы продали себя за 500 франков и права какого бы то ни было голоса не имеем. В Марселе нас держали четыре дня как арестантов, кормили уже не так, как на пароходе, и абсолютно никого из крепости не выпускали. На пятый день погрузили на пароход и отправили в Оран-порт в Северной Африке. Дальше нас ждал главный штаб и распределительный пункт в городе Сиди-Белабес. Настроение упало у всех, почти всю дорогу молчали. Обещали нам очень многое: жалованье на всем готовом 150 франков, премия 500 франков и по окончании пятилетнего контракта - по 5 тыс. франков. Самое же главное - это условия жизни: охота, охрана, легкие занятия... Но были обмануты во всем, кроме премии, которую мы получили: 250 франков - по приезде и еще столько же - через четыре месяца. ...Мы - в Сиди-Белабес. Разбиты по взводам, но в одной роте. От казаков, приехавших на две недели раньше нас, узнали, что французы нас обманули, жалованье платят только 25 сантимов в день, что "охоты" они дожидаются уже две недели, и отношение со стороны французов очень скверное, в особенности к офицерам. На другой день - медицинский осмотр. Дальше пошли занятия и всевозможные работы. Такая жизнь продолжалась в течение шести месяцев. После этого французы начали формировать кавалерийский полк, куда попало большинство казаков, в том числе и я. Происходило это в Тунисе, в городе Сус. Эскадрон, где я находился, был отправлен в небольшой арабский городок Гавсу, расположенный недалеко от Сахары и итальянской границы - Триполитании. Там при колоссально высокой температуре мы несли сторожевую службу, и своим чередом велись занятия. Непривычные к такому жаркому климату, многие заболевали. Служба с каждым днем становилась все тяжелее, и среди нас началось массовое дезертирство. Бежали по 2 - 3 человека, бежали, сами не зная куда, лишь бы уйти. Многим удавалось скрываться по нескольку недель, и даже были случаи, что переходили границу, но это случалось очень редко, в большинстве же случаев дезертиров ловили, отдавали под суд, а дальше - в лучшем случае они сидели в тюрьме от шести месяцев с принудительными работами, без зачета срока службы. Недостаток воды и пищи - явление в легионе обыкновенное, но в моей голове не укладывалось, как французы, культурные люди, могут так нагло обманывать, тем более нас, русских, много сделавших для Франции. Слово "легионер" в местном понимании - бандит. Не так давно, всего за 2 - 3 года до приезда в легион русских (1920 г.), взгляд на легионера был таков: после занятий трубач выходил и особым сигналом извещал жителей, что легионеры "идут гулять". Все магазины закрывались. По приезде же русских отношение жителей резко изменилось к лучшему, и многих из нас принимали в частных семейных домах. Не знаю, с какой целью, но французы всячески старались воспрепятствовать нашему сближению с жителями. Были случаи, когда французский офицер, увидев кого-либо из легионеров гуляющим с цивильными, начинал на него кричать на всю улицу, придираясь к чему-либо, и нередко приказывал вернуться в казарму. В итоге "прогулки" - призон. Французская гауптвахта. Несколько слов о французском военном призоне: сажают в одиночную камеру размером 1,2 на 2.6 метра. В камере стоит бетонная кровать. Это - вся обстановка. На ночь выдается половина простого солдатского материала. Утром получаешь кару (четверть литра) темной жидкости кофе с сахаром. После кофе выстраивают всех арестованных и гонят на работы. Правда, работы попадаются иногда легкие, но при 70-градусной жаре вынести любую очень трудно. Обед, если его можно так назвать, состоит из бульона, куска мяса и какого-нибудь легюма (овощи или макароны). Все это смешивается вместе и засыпается на три четверти литра содержимого 3 - 4 столовыми ложками соли. Таким образом, вся эта бурда становится несъедобной. Приходится выливать весь бульон, затем промывать холодной водой (которая дается раз в день) и есть остаток. После "сытного обеда" опять выстраивают на так называемую "гимнастику". Дают вещевой мешок, который наполняется камнями и надевается на плечи. С этим мешком приходится сначала маршировать, потом бегать, потом опять маршировать. Команда "Стой!" и сразу же - "Ложись!", следом - "Вставай!". И так без перерыва раз 20 - 40. Большинство изнемогают мгновенно и уже после четвертого-пятого раза не могут подняться. Тяжесть камней - около 35 килограммов. Безусловно, от такой "полезной гимнастики" спины почти у всех разбиты до крови. Экзекуция продолжается 1,5 -2 часа, а после - опять работа до ужина, по качеству такого же, как обед. Побег. Мне самому приходилось несколько раз сидеть в призоне и все это испытать на себе. Очень хотелось бы, чтобы эти строки когда-нибудь попались на глаза какому-нибудь культурному французу. Все это, виденное и испытанное нами, озлобило нас. И вот собралась компания в количестве 27 человек, решившая не бежать, а с оружием в руках и на конях пробиться через цепи гумов (арабы, французская полевая жандармерия), захватить баркас, хотя бы даже с боем, и пробраться в Триполитанию (итальянская колония). План был выработан, патроны достали, выступление было назначено на 22 августа 1922 г. Наконец этот день настал. В 5ч 30 мин утра эскадрон выступил на занятие. Компания наша была подобрана так, что мы были все вместе. Я, как исполняющий должность урядника, повел взвод на занятия Взвод состоял из 42 всадников. Мне предстояло освободиться от тех 15 человек, которые не были посвящены в тайну заговора. Отделив их и приказав идти в ближайшую арабскую деревню, расположенную в трех километрах от нашего плацдарма, и ждать меня там, я с оставшимися якобы поехал на ближайшую жандармскую станцию для принятия 8 дезертировавших легионеров. Предлог был довольно глуп. но в тот момент от волнения я не мог придумать ничего более умного. Лишь только эти 15 скрылись из виду, приказал зарядить карабины и два вьючных пулемета. Мы сняли шапки, перекрестились и двинулись в путь. Первую и вторую цепи гумов прошли благополучно. Но когда стали подходить к 3-й цепи, несколько гумов отделились и вышли нам навстречу, категорически потребовав, чтобы мы повернули назад. Видя, что мы очень долго разговариваем, стали подходить другие гумы. Положение становилось критическим, медлить было нельзя. Тогда я по-русски скомандовал: "Рысью, марш!" - и моя группа, смяв гумов, тронулась. Пришлось даже стрелять. Гумы в панике бежали, мы совершенно беспрепятственно дошли до берега, обезоружили еще двоих, охранявших военный сторожевой баркас, оставили лошадей, погрузились и отчалили. Не зная верного расположения этого проклятого залива, мы взяли прямое направление на Триполи. Около 30 километров плыли благополучно, и уже была видна на той стороне сторожевая будка, как почувствовали, что баркас на что-то наткнулся, прошел еще несколько метров и остановился. Мы сели на мель. Несмотря на 5-часовые усилия, ничего сделать не удалось, так как мель тянулась почти на три километра, а до берега было километров 8 -10. За это время была организована погоня за нами. Зная, что мы будем бежать прямым путем и обязательно сядем на мель, французская рота, вызванная из Меднина (там стоял дисциплинарный батальон), догнала нас. Пришлось сдаваться. Военный суд. В течение почти месяца длилось следствие и, наконец, нам объявили, что мы отданы под военный суд. Положение сразу улучшилось: выдали матрацы, одеяла и даже подушки, разрешили курить. Мы перешли на привилегированное положение, были совершенно освобождены от работ. Начались томительные дни ожидания суда. Накануне его целую ночь я провел в раздумьях. Скажу откровенно: если бы в тот момент у меня была хоть малейшая возможность, я покончил бы жизнь самоубийством. Но под рукой не было абсолютно ничего. На суде многие держали себя спокойно, но некоторые волновались и больше всех я, так как обвинение главным образом ложилось на меня. Представьте мое удивление, когда председатель суда зачитал, что я являюсь главным ответчиком за убийство 16 гумов! Суд длился всего часа два. На вопрос председателя: "Признаете ли себя виновным?", каждый отвечал: "Да". Когда очередь дошла до меня, я заявил: "Нет, не признаю ни по одному пункту". Удивление выразилось на лицах членов суда. Я сразу понял, что если скажу "да", то этим подпишу себе приговор на 10 лет, а потому решил идти ва-банк, чем спас себя от неминуемой гибели. Я совершенно не слышал обвинительной речи прокурора, всецело поглощенный тем, что буду говорить. Наконец очередь дошла до меня. К сожалению, я не настолько владел французским, чтобы сказать все, что было у меня на душе. Но главную мысль высказал. Правда, три раза председатель суда меня прерывал, говоря, чтобы я не забывался, но все-таки чувствовалось, что он был уже на нашей стороне. Речь зашла об офицерской чести, и я привел пример, когда французский офицер, заведомо зная, что я такой же офицер, как и он, явно издевался надо мной, заставляя без передышки садиться на лошадь и слезать с нее без седла 48 раз. Когда я не мог уже даже подпрыгнуть, то не французский офицер, а лошадь догадалась, нагнула голову и форменным образом вкатила меня на себя. Закончил я словами. "Мы, русские офицеры, попавшие в легион, потеряли обманным путем свою Родину, но чести мы не теряем, и смешно говорить о чести французскому офицеру, позорящему не только свою честь, но даже нацию такими поступками". На вопрос председателя, могу ли я назвать фамилию этого офицера, я охотно ее назвал, добавив, что он был одно время в России и пользовался гостеприимством (вскоре после суда офицер был переведен в один из испанских кавалерийских полков) И что мы, русские, были слишком наивны, видя во французах только союзников, а в гражданскую войну и во время эвакуации смотрели как на спасителей. Приговор. Моя ставка была выиграна, заметно было, что весь состав суда оказался на моей стороне... Приговоры были довольно гуманными и на разные сроки, начиная от 6 месяцев и кончая годом тюремного заключения с принудительными работами. Я был приговорен к трем годам каторжных работ. Итак, моя судьба была решена. Три года прожить среди арестантов, в большинстве своем уголовников. Ждать отправки пришлось недолго: на третий день партия в количестве 12 человек была посажена в вагон и убыла в местечко Тубурсук, в 120 километрах от Туниса. Тубурсук - это каторжная тюрьма, предназначенная для 7 тысяч арестантов. В действительности же там было около 11 тыс. Тюрьма окружена со всех сторон беспрерывной цепью совершенно голых гор. В горах находились свинцовые рудники, где нам предстояло работать. Погода стояла ужасная. Сильный ветер и холодный дождь, смешанный со снегом, били прямо в лицо, так что идти в кандалах было очень трудно. Но французский сержант, сопровождавший нас, мало об этом беспокоился. Сидя на коне, он подгонял заключенных резиновым стэком. Нам предстояло пройти 8 километров. Наконец показались огоньки. Еще полчаса - и мы у ворот тюрьмы. Ввели в холодную полутемную комнату. Сняли кандалы, приказали раздеться. Голых построили в одну шеренгу. Под сильным дождем и снегом мелкими шагами повели через весь двор в душевую с совершенно холодной водой. Затем привели в приготовленное для нас помещение. Это была длинная комната с выбитыми окнами. Думать ни о чем не хотелось, так что все эти три дня я провел, прогуливаясь по комнате. На 3-й день почувствовал себя нездоровым. Заявлять об этом было нельзя, так как на 4-й день бывает "медицинский осмотр" и только там можно сказать о своей болезни. Медосмотр по-французски. Настал день медицинского осмотра. Пришел доктор, обошел шеренгу и, ничего не спросив, взял у сержанта книгу, подписал ее и собрался уходить. Только тогда я заявил, что болен. Военный доктор с искаженным от злобы лицом подошел ко мне и с силой ударил в грудь, чуть не свалив на пол. "О да, он слаб, пересадите его на "диету". Затем повернулся и вышел. После осмотра нас повели в спальню, где мне пришлось прожить 14 месяцев за исключением 18 дней, тех, что я провел в тюремном лазарете. На другой день у меня был сильный жар, но на работу все же погнали. С довольно высокой температурой проработал два дня. Приходилось трудиться, нагружая вагонетки, стоя почти по колено в воде. На третий день утром я подняться уже не мог. Пинками в бок и дерганьем за уши сержант хотел заставить меня встать, но я еле шевелил руками. Отправили в лазарет. Оказалось воспаление легких. Амнистия. ...Прошли месяцы. Многие мои приятели были уже освобождены. Сердце щемило при одной мысли, что придется сидеть еще 26 месяцев. Но неожиданно разнесся слух об амнистии. В первых числах декабря 1923 г. в нашу камеру вошел комендант тюрьмы и объявил: президент Французской республики амнистирует нас. Он начал читать амнистированных по фамилиям. Наконец, назвав мою фамилию, подошел ко мне, взял за пуговицу арестантской куртки и сказал, что он имеет распоряжение от высшего начальства взять с меня слово о том, что я никогда не буду больше не только дезертировать, но даже и думать об этом. Мне страшно хотелось ударить по руке этого зверя-коменданта - офицера французской армии, но, зная, чем это кончится, я в вежливой форме ответил, что, мол, мне странно слышать это, тем более от французского офицера. Я заявил, что считаю себя во французском Иностранном легионе пленником, а потому такого слова дать не могу. Я знал, что это, скорее всего собственная выдумка коменданта. Возвращение в легион. И вот, наконец, полк. Наручники сняты, и после некоторых формальностей я свободен. Сразу же из караульного помещения меня подхватили на руки и на руках понесли прямо в комнату. В этот вечер я был сильно пьян... Служба в легионе протекала довольно своеобразно: занятия, работа, караул, патруль за дезертирами и пьянство. Иногда случались драки. В особенности частыми они были между поляками и немцами. Но замечательно то, что как бы друг с другом не враждовали и не дрались в расположении картье (казармы), достаточно было выйти в город, как все забывалось и один стоял за другого. Не дай Бог, если кто тронет легионера в городе! Впрочем это не мешало вернувшемуся в казарму из города подраться с тем, кого только что защищал. Нередко дело доходило и до поножовщины... Такая жизнь, безусловно, не могла отразиться хорошо, а потому в большинстве случаев под конец службы легионеры становились пьяницами и неврастениками. На войну! Вскоре пошли слухи, что эскадрон должен идти в Сирию. Ожидания наши длились недолго. Выступал эскадрон под командой бездарного капитана Ландрио. После восьмидневного пути мы прибыли в Бейрут. Целую неделю патрулировали город. Потом нас продвинули ближе к крепости Суйде, где мы несли сторожевое охранение. В крепости в течение трех месяцев находился французский батальон, окруженный друзами. Положение его было страшным. Продукты - хлеб, консервы и мороженое молоко - им сбрасывали с аэроплана, хотя последнее почти никогда не долетало, еще в воздухе таяло. Численность друзов, окруживших Суйде, была приблизительно около 6-8 тыс. Нашему эскадрону при содействии французской колониальной пехоты был дан приказ атаковать друзов и освободить французов из крепости. ...Друзы, как сумасшедшие, неслись на нас, и казалось, вот-вот раздавят своей численностью, но благодаря удачным залпам они были остановлены, запаниковали. Воспользовавшись их смятением, мы бросились в атаку и пробились в Суйде. Заперев за собой ворота крепости, увидели ужасную картину: по всем углам лежали истощенные французы. Многие даже не могли двигаться. Нас в крепости оказалось мало: больше 80 человек было убито и приблизительно столько же ранено. На рассвете подошло подкрепление, и друзы были разбиты. Они оставили на поле боя больше 1000 убитых. Меня заинтересовала обстановка боя, и я выглянул через стену. Увидел бегущих друзов. Всевозможных цветов знамена развевались в их рядах. Смотрел не больше одной минуты, как почувствовал, что меня что-то ударило в голову. Упал. Минуты через 2-3 потерял сознание. И... 44 франка пенсии. В лазарете в Бейруте пробыл 6 дней, в течение которых почти все время был без сознания. Рана пришлась на затылочную часть, я нуждался в операции, так как пуля оставалась в голове. На 7-й день нас погрузили на военный миноносец и через Марсель отправили в Бизерту. На миноносце было великолепно - чудный уход, внимательное отношение со стороны начальства, вообще чувствовали себя как в хорошем госпитале в России. Трепанация прошла успешно. Пролежав в госпитале несколько месяцев, был выписан и опять попал в строй. Но ранение давало о себе знать. На комиссию я был представлен за 20 дней до окончания срока службы. Она была поверхностной. Доктора быстро решили, что я к службе "не годен", дав мне отставку и.. 44 франка пенсии. Об обещанных куда более внушительных суммах говорить не приходилось... Все пережитое за это время настолько озлобило меня против французов, что я решил ни в коем случае не оставаться во Франции. Я уехал в другую страну".
  
   Особый интерес Ян при изучении обнаруженных бумаг, проявил к Испанскому иностранному легиону. Как это ни странно, но он до сих пор почти ничего не знал о жизни иностранных легионов разных стран. Нет, конечно же, он слышал о них, но не более того. Больше других, конечно же, был известен Французский. О таких, как Английский, Голландский, Испанский иностранные легионы, он знал очень мало. Поэтому его заинтересовал только Испанский. Хотя по численному составу он значительно меньше Французского, это подразделение никак нельзя назвать его уменьшенной копией. Если французы отметились в самых разных странах - от Мексики до Индокитая, то у испанцев не такая богатая боевая биография. Дело в том, что Испания уже к началу XIX века потеряла большую часть своих колоний и нуждалась не столько в приобретении новых владений, как это было у Франции в то время, сколько в удержании под своей властью остатков былого могущества. По этой причине численность Французского иностранного легиона все больше увеличивалась, а Испанского - постепенно сокращалась. Своим созданием испанский Иностранный легион обязан Хосе Мильяну Астраю, легендарному генералу (в то время подполковнику), проявлявшему на поле боя чудеса храбрости и потерявшему в сражениях руку и глаз. Именно ему, герою войны в Марокко, неизменно сражавшемуся в первых рядах и лично поднимавшему бойцов в атаку, принадлежит вошедшая в историю фраза "Да здравствует смерть, и да погибнет разум!" ("Viva la muerte, y muera la inteligencia!") Первая ее часть - "Да здравствует смерть!" - являлась боевым кличем Легиона. Для Испании XIX века важной задачей было удержание ее владений в Марокко, позволяющих контролировать выход из средиземного моря в Атлантику. Долгое время власть, как испанцев, так и французов в Марокко была номинальной и распространялась лишь на крупные города и прибрежную полосу. Жители внутренних районов - арабы и берберы - отказывались подчиняться завоевателям. Война с ними в горах была очень тяжелой и кровопролитной. Поэтому основную тяжесть борьбы с марокканцами взяли на себя иностранные легионы Франции и Испании, используемые своими хозяевами как пушечное мясо и бросаемые на самые гибельные участки. Особым испытанием как для Французского, так и для Испанского легионов была война против вождя марокканцев Абд-Эль-Керима в 1921 - 1926 годах. Однако это тема особой статьи. Мы же расскажем о наиболее значительной войне, в которой пришлось принять участие Испанскому легиону, - гражданской войне в Испании 1936-1939 годов. До сих пор россиянам было известно о том, что тысячи советских солдат и офицеров принимали участие в этой войне на стороне республиканцев против сторонников генерала Франко. Мало кому известно, что многие десятки наших соотечественников сражались на другой стороне баррикад, под знаменами национальной Испании и трехцветным российским флагом, в т.ч. и в рядах Испанского иностранного легиона. Легион - оплот генерала Франко До событий 1936 г. - прихода к власти в Испании прокоммунистического правительства и восстания против него 18 июля 1936 г. армии, в т.ч. и Испанского легиона, русских проживало в этой стране по сравнению с другими территориями Европы немного. Правда, известно, что в Испанском легионе еще до гражданской войны в этой стране служили с 1932 г. по крайней мере четверо наших соотечественников, покинувших Россию после событий 1917 г. Они приняли участие в составе Испанского легиона в подавлении Октябрьского прокоммунистического восстания 1934 г. в Астурии, где Москва, руками Коммунистического Интернационала (Коминтерна) - международной организации, созданной для свержения капиталистических правительств по всему земному шару, уже тогда пыталась устроить революцию для распространения ее на другие страны. Этим Испанский иностранный легион снискал у коммунистов славу одного из самых ненавистных подразделений Франко. Неудача, стоившая многих жизней легионеров и еще больше - восставших рабочих, не остановила идеологов коммунизма из СССР. В 1936 г. им удалось привести к власти свое правительство. Однако попытка дальнейшего расширения революции натолкнулась на сопротивление испанской армии. Пожалуй, самым серьезным оплотом генерала Франко против левых, взявших власть в Мадриде, был Испанский иностранный легион, солдаты и офицеры которого одними из первых поднялись на борьбу против коммунистов. События в Испании были восприняты русскими эмигрантами как продолжение гражданской войны и борьбы с коммунизмом, которую еще недавно вели на просторах Родины. Франко именовался в белогвардейской прессе того времени испанским Корниловым, а франкисты - белогвардейцами и корниловцами. Действительно, многое из происходившего в Испании до боли напоминало гражданскую войну в России: разорения храмов, красный террор госбезопасности против интеллигенции, зажиточных слоев населения, офицеров, кровавые бесчинства коммунистов и анархистов, социализация женщин, аресты и расстрелы противников республиканцев, тот же интернациональный сброд, съехавшийся на гражданскую войну, чтобы грабить, насиловать, убивать под флагом борьбы с фашистами. Лозунги Франко также сильно напоминали идеологию белых генералов: "За единую и неделимую страну", бескомпромиссная борьба против коммунистов, свободный выбор населением будущего устройства государства. На помощь генералу Франко были отправлены десятки и сотни русских добровольцев. В основном это были проживавшие во Франции белогвардейцы, связанные с Российским общевоинским союзом (РОВС). Однако широкомасштабную помощь РОВС генералу Франко оказать не смог. Полусоциалистическое правительство Франции, узнав о помощи русских белогвардейцев антикоммунистическим силам Испании, закрыло для них границу и не позволяло им помогать франкистам. Впрочем, данный запрет не распространялся на военные грузы, включая танки и самолеты, а также на красных добровольцев Коминтерна, которые тысячами переправлялись через границу и вливались в красные интернациональные бригады. Сначала положение Франко было очень тяжелым: поднятое им восстание было успешным лишь отчасти, т.к. не достигло своей основной цели - быстрого свержения прокоммунистического правительства. К тому же столица Испании осталась в руках левых. Большинство стран мира, включая и США, лицемерно высказавшись о невмешательстве в испанские дела, тайком помогали коммунистам и их союзникам. Первые полгода борьбы движению Франко серьезно почти никто не помогал. Германия и Италия признали с большими колебаниями правительство Франко только в ноябре 1936 г., поскольку его Гитлер и Муссолини не считали родственным им "по духу". Практическое оказание ему помощи стало осуществляться лишь с конца того же года. Это произошло лишь тогда, когда они поняли, что лучше Франко, чем коммунисты. В это время отношение к русским в Испании было неоднозначным. Однако почти у всех слово "русский" ассоциировалось со словом "коммунист". Доходило до того, что нередки были случаи, когда проделавших долгий путь русских добровольцев, затративших солидные суммы денег на дорогу, франкисты отсылали обратно, подозревая в них агентов коммунистов. Вообще даже в среде испанской интеллигенции о России и русских мало что знали, а большинство населения считало, что там "царь с царицей по имени Распутин выгнали прежнего царя Троцкого, который убил Ленина". Публикацию подготовил Сергей Балмасов...
   Смешно? Возможно. Но так знали историю нашей страны за рубежом в 20 -30 годы прошлого столетия.
  
   Ян Михайлович вспомнил, как из соседнего с Алжиром государства Мали, совершали нападения туареги. Но легионеры могли тогда только защищаться. Потому что ввод французских войск в страну, которая 20 июня 1960 года провозгласила свою независимость от Франции, вызвал бы довольно нежелательную реакцию со стороны мировой общественности и, в связи с этим, соответствующие санкции ООН... Столицей молодого государства тогда стал Бамако. К федерации Мали хотела примкнуть и Верхняя Вольта, но встретила противодействие соседей. В частности в Сенегале опасались Судана, который обладал большими финансовыми и военными возможностями. Предвосхищая вторжение суданских войск в ночь с 19 на 20 августа 1969 года, многие суданские министры тогда были арестованы.
   Но если заглянуть далеко вперед от тех далеких шестидесятых, мы увидим, что Французский иностранный легион снова находится в этой стране, название которой Мали. Теперь война идет с Аль-Каидой. Легион сейчас выступает под эгидой ООН. И буквально недавно.
   Ян Михайлович вспомнил, как присутствовал при допросе профранцузски настроенного перебежчика - туарега. Туарег давно работал на 2 отдел, но поскольку сотрудника не было, а он принес довольно интересную информацию, разговор с ним вел лейтенант Бардан. Присутствовал при этом и капрал Франжье.
   После того, как перебежчик выдал основную информацию, он неожиданно открыл перед Барданом и Франжье, как казалось ему, сверхважную аксиому, - им, арабам нельзя доверять, какими бы они не казались преданными, и тут же стал приводить примеры. В частности он рассказал про случай племенного предательства, - захват туарегами города Аннаба. Город удалось освободить легионерам только при поддержке французской авиации. Когда вели разговор с мэром города Омаром, он рассказал, что туареги напали на город в 6 утра. Город с двух сторон окружен водой, а единственный вход в него охранялся малийской армией. В тех местах, где на реке имеется броды, известные только местным жителям, начальник гарнизона города, полковник - араб, помог туарегам перебраться через реку. Поэтому туареги вошли в город без боя. Предатель знал все посты и расположения союзной армии Франции.
   Перебежчик рассказал, что среди нападавших были даже французы арабского происхождения. Насилия над гражданским населением не было. Убивали только военных - сторонников Франции...
   Ян Михайлович отложил в сторону прочитанное и взял журнал, в котором было изложено про пустыню Сахара, в которой ему пришлось воевать с алжирцами, туарегами и даже арабскими наемниками...
   Он читал о том, с чем был знаком воочию, так сказать, физически, и только из этого журнала узнал, что пустыня Сахара, это крупный географический и природный объект, состоящий главным образом из песков, вытянувшийся с востока на запад почти пять тысяч километров, а с юга на север на 1 200 километров, а занимаемая им площадь равняется более, чем восьми миллионам квадратных километров. От площади всей Африки, пустыня Сахара занимает почти 30%, что даже больше, чем Бразилия. По понятным причинам эта местность не заселена, не считая, конечно, территорий - оазисов. В центральной части пустыни имеются горы - Тибести с вулканом Эмми-Куси высотой почти в 3,5 тысячи метров. Рельеф пустыни включает в себя и крупные впадины, которые наполняются водой в период дождей, а потом высыхают.
   Конечно же, описание пустыни Сахара ему, прошедшему ее, образно говоря, "вдоль и поперек", показалось Яну Михайловичу, мало интересным...
   Он вспомнил, как в одном из боев, он, и еще двое находившихся с ним легионеров, спасая раненого капрал-шефа, поляка из пригорода Варшавы, оторвались в пустыне от основных сил взвода.
   Тогда взвод прикрывал беспорядочное бегство их батальона. А Франжье с двумя легионерами, вооруженные только винтовками, целый день по пескам тащили раненого на руках. Изнемогшие от усталости, Франжье с легионерами знали, что берберы, испытывая особую ненависть к легионерам, в плен их не возьмут и сразу прикончат холодным оружием на месте. Поэтому они в надежде спастись, уползали все дальше и дальше в пустыню. Неожиданно заговоривший впереди пулемет заставил их остановиться. Чей это был пулемет, или легионеров, или берберов, они так и не узнали.
   Темнело быстро. Пережив кошмарную бессонную ночь в пустыне вместе с раненым капралом, окруженные безжалостными берберами, утром неожиданно увидели бежавших им навстречу перебежками, легионеров...
   Воспоминания о боях в пустыне приходили на память Яну Михайловичу часто. Он прекрасно помнил, что Алжир фактически стал второй родиной для солдат иностранного легиона, штаб-квартира которого находилась тогда в Сиди-бель-Аббесе. Бои шли в основном в районе Мозера...
   На память ему пришла ночь, когда они отдыхали в палатках в пустыне, в предгорье горного хребта. У него тогда было неважное настроение. Проверив посты, он вернулся в палатку, налил полную кружку вина и залпом выпил. Он посмотрел в сторону капрала Калиновски, который последовал его примеру и также выпил вина. Покосившись на Франжье, сплюнул сквозь зубы и поднялся на ноги. - Пойду отдохну, - сказал он скорее сам себе, чем Яну, и пошел в угол палатки к своей постели.
   Проводив его взглядом, Франжье закурил сигарету и вышел на "свежий" воздух. Ветер выл немилосердно. Вправо, метрах в двадцати стоит на часах Вольдемар, бывший советский солдат, призванный из Перми, а влево, немец Генрих. Ян наблюдал, как они оба крепко сжимая в руках винтовки, вглядываются в темноту...
   И вдруг, вся эта внешне спокойная идиллия рухнула...
   -Сюда! К оружию, берберы! - в свисте ветра обрывается отчаянный крик Генриха, а за ним, почти сразу, блеск белого пламени и глухой раскат разрыва гранаты. Справа и слева застучали торопливые выстрелы. Ян подбежал Генриху.
   -Вот здесь, лезут, через проволоку, - хрипел он, стреляя наугад в ночь.
   Рассыпая искры, огненными стрелами взвились ракеты, и берберы, с громкими проклятьями, бросились бежать от проволоки. Из палаток, заряжая на ходу винтовки, выбегали легионеры.
   До утра не стихая, раздавались выстрелы, свистел ветер, хлопали пологи палаток.
   К рассвету берберы ушли в горы. Неожиданно стих ветер, и только очертания горного хребта неясно вырисовывались на бледно-голубом алжирском небе.
   Дымящееся словно спросонья солнце медленно подымалось из-за каменной горы. Из посветлевшей сразу пустыни подул горячий ветер - будто кто-то открыл дверцу железной печи...
   В 1961 году среди солдат и офицеров поползли слухи, что с потерей Алжира легион распустят. Поэтому, чтобы не потерять эту "вторую" родину, легионеры сражались отчаянно. Ожесточенные бои шли практически до последнего человека. Командованием легиона была выработана уникальная тактика боев с повстанцами. Заключалась она в том, что на территории Алжира создавались "полосы изоляции", которые превращали зоны боевых действий в запретные территории. Жители этих "полос" должны были немедленно покинуть "запретную территорию". Любой человек, который был обнаружен на запретной территории, считался потенциальным врагом и уничтожался на месте без каких-либо разбирательств.
   Но дисциплина в легионе, все же падала. Стали поощряться пьянки и порок. Они, как казалось командованию легионом, размягчали душу, стирали воспоминания о прошлом. А когда становилась нестерпимой тяга к оставленному, - сильные побеждали, слабые же, падали раздавленные пятой сурового закона борьбы. Такова жизнь. А крики побежденных, при этом, всегда тонули в бескрайних и глубоких песках пустыни, и беспорядочном грохоте выстрелов.
  
   2004 год. Какой уже месяц Ян Михайлович почти не встает с постели. В глазах проходят прожитые годы. Какие- то серые дома ползут мимо. Ползут все ниже и ниже, и все дальше друг от друга. Вот появился пригород какого-то города или села. Полосатая спина дороги, по ней едут то ли сани, то ли телеги. Белое поле. То тут, то там черные деревья хуторов. А вот, и вписавшийся в серую черту горизонта, родной хутор. Собака, привязанная к конуре, гремит цепью, кудахчут, разгуливая по двору, куры. Какие-то заплаканные оконца ранним утром... Мать и отец. Да... там его прошлое. В каждом знакомом лице, в дереве, повороте тропы. Куда не ступишь ногой - всюду твое прошлое. Напоминает о себе, спрашивает, наставляет, бередит те душевные раны, которые может залечить только время.... В воображении мелькнули березы родного хутора. Гнездо аиста на тополе, дерущиеся на дороге воробьи...
   Ян Михайлович закрыл и снова открыл свои глаза.... Родной хутор пропал в каком-то белесом тумане. Вдруг появился кронштадтский порт. И он видит себя в кабинете оперуполномоченного Особого отдела. Молодой капитан проводит с ним беседу. С начала благодарит, за то добросовестное сотрудничество с органами, там, в Польше и Венгрии, и надеется на такое же сотрудничество, в Конго. Но в Конго, Ян Михайлович, к сожалению, остался без своего куратора. Тот вскоре, почти сразу, как их интернировали, умер, от неожиданно свалившейся на него лихорадки. Вот и пришлось действовать на свой страх и риск.... Потом бегство из лагеря. Почему ему пришло в голову спровоцировать этот побег? Ян Михайлович, за всю свою долгую жизнь, так и не нашел ответа. Возможно, все, за некоторым исключением, вернулись бы живыми на Родину? Может, было бы и так. Но кто-то тогда словно дергал его за веревочку, - делай то, делай это.... Он попытался выйти и на Советское посольство, но от них открестились. Откуда ему было тогда знать, что Советский Союз был тогда вынужден пойти на такой шаг, чтобы спасти свою репутацию, как ярого миротворца на мировой арене. Да, а дальше все шло, как определила им всем судьба. Ян Михайлович не был верующим, но после своего возвращения, через некоторое время окрестился в церкви, и стал ее частым посетителем. Он уже подумывал уйти в монастырь, но, вспомнив про свою семью, тут же забыл о своем желании...
   ... Ночью ему снова приснился родной хутор...
   За сеновалом какие-то парни пилили дрова. - Бог в помощь! - сказал он им, но они не слышали и продолжали пилить. Он едва сдержался, чтобы не подойти к этим парням, которые хохотали, так громко, будто бы не знали, что в Алжире сейчас страдают и гибнут люди. Но вот, пройдя немного, Ян неожиданно обернулся.... Парней за сеновалом уже не было. Торчали только березовые козлы, да лежал толстый слой опилок. Он снова закрыл глаза. Ему показалось, что он уже тут был... Заброшенный сеновал, а он спит на прелой соломе, а потом долго сидит на груде гнилых досок, и прислушивается к чириканью воробьев. Вдруг видит выросшего перед ним незнакомого человека.
   -Вы не хозяин этого дворца,- спрашивает он Яна, проводя рукой по сеновалу.
   -Я такой же хозяин, как и вы, - отвечает Ян Михайлович, и снова падает в забытье...
  
   Через пару дней Яну Михайловичу стало лучше. Он стал потихоньку вставать, и ходить с костылями по квартире. Алена Ивановна отпросилась на работе и была дома. До этого она нанимала специальную сиделку, - медсестру из местной поликлиники, которой немного платила. Казалось, все, Ян Михайлович пошел на поправку. Он повеселел, появился аппетит, поднялось настроение. Но память.... Как только он оставался один, снова тянула его назад в те, прожитые за границей годы...
   ...Начало мая 1968 года. Заключительная стадия подготовки документов по возвращению бывших солдат советской армии, а потом легионеров, на Родину. В Советском посольстве все проходят собеседование. С ними беседуют два секретаря посольства. Посла, которым, как им стало известно позднее, был тогда Валериан Зорин, они видели только мельком, во дворе посольства, когда выходил из машины у парадного подъезда.
   Все, казалось, шло хорошо, оставалось ждать только решения по их вопросу Советского МИДа. И вдруг, Париж словно взорвался. На улицы столицы Франции вышла взбунтовавшаяся молодежь, которая собралась вешать "бюрократов на кишках буржуев". Причем, как оказалось позже, французская молодежь имела в виду не только французских бюрократов. Письмо о своих намерениях французская молодежь отправила тогда и в Советский Союз. Но тогда до советского народа почему-то не сочли нужным донести французские события. Когда легионеры вернулись на Родину, ни в прессе, ни где ничего не говорилось о тех французских событиях. Но они то знали все, что произошло тогда во Франции...
   Итак, события тогда начали разворачиваться еще в марте 1968 года. 22 марта несколько студенческих групп захватили в Нантере здание административного корпуса, требуя освобождения шести своих товарищей, членов Национального комитета в защиту Вьетнама, которые, протестуя против Вьетнамской войны, 20 марта напали на парижское представительство "Америкэн Экспресс" и были за это арестованы.
   29 марта студенты захватили один из залов в Сорбоннском университете в Париже и провели в нем митинг с участием членов "Движения 22 марта", а также представителей бунтующих студентов из Италии, ФРГ, Бельгии, Западного Берлина и Испании. Тогда же было создано "Движение университетских действий" (МАЮ). Позже МАЮ сыграло важнейшую роль в "Красном Мае", создав "параллельные курсы", на которых в пику официальным профессорам с их официальной "наукой" читали курсы лекций приглашенные студентами выдающиеся специалисты из неуниверситетской (и даже неакадемической) среды, а иногда - и сами студенты, хорошо знавшие предмет. В Нантер были посланы полицейские агенты, но студенты ухитрились их сфотографировать, и устроили в университете выставку фотографий. Полиция попыталась закрыть выставку, начались столкновения, в ходе которых студенты вытеснили полицейских из университета.
   Ян Михайлович хорошо помнил эти события, в которых он принимал участие, как сторонний наблюдатель. Он помнил, когда 16 мая Сорбонна, "Одеон" и половина Латинского квартала оказались заклеены плакатами и листовками, расписаны лозунгами самого фантастического содержания. Он прекрасно помнил, как иностранные журналисты, раскрыв рты, табунами ходили и записывали эти лозунги. Некоторые из них, он всегда вспоминал с улыбкой.... Например: "Запрещается запрещать!", "Будьте реалистами - требуйте невозможного! (Че Гевара)", "Секс - это прекрасно! (Мао Цзэ - Дун)". "Воображение у власти!". "Все и немедленно!". "Забудь все, чему тебя учили - начни мечтать!". "Анархия - это я!".... "Университеты - студентам, заводы - рабочим, радио журналистам, власть - всем!"
   Бывая в Советском посольстве, чаще, чем его товарищи, - Ян Михайлович подробно рассказывал секретарю посольства обо всем, что на данный момент происходит в Париже. Он предполагал, что Советское посольство со своей стороны делает все для того, чтобы кризис во Франции не перерос в революцию. И он оказался прав, читая много лет спустя воспоминания Юрия Дубинина, на период событий во Франции, сотрудник МИДа СССР, - По словам Юрия Владимировича Дубинина, генеральный секретарь Французской компартии Вальдек Роше сказал ему: "Мы прошли через очень трудные дни. Был момент, когда казалось, власть испарилась. Можно было беспрепятственно войти и в Елисейский дворец, и в телецентр. Но мы хорошо понимали, что это было бы авантюрой, и никто из руководства ФКП даже не помышлял о таком шаге".
   С самого начала массовых выступлений Французские коммунисты осудили "бунтарей", заявив о том, что "леваки, анархисты и псевдореволюционеры" мешают студентам сдавать экзамены! И призвала рабочих к однодневной забастовке солидарности со студентами, стараясь в то же время не допустить выхода протеста за рамки традиционной забастовки. Так тогда студенческие выступления, которые всколыхнули всю Францию, стали постепенно затихать, и вскоре совсем прекратились...
   В один из вечеров, в гости к Яну Михайловичу, заехал старый его сослуживец по Легиону Медведь. Медведь, Воронин и он, Франжье были знакомы давно. Вместе служили в Польше, где помогали полякам наводить порядок в Познани, а потом все попали в Венгрию. Их подразделение, считалось, как подразделение строительных войск. А на самом деле оно было предназначено именно для выполнения специальных заданий, и только спустя годы стало называться "спецназом", с непосредственным подчинением ГРУ.
   Откуда было знать этим молодым людям в начале 50-х, что именно тогда они попали под создание особых рот. Именовались эти роты, чтобы не привлекать в себе ненужного внимания, ротами военно-строительных частей. Именно тогда, 24 октября 1950 года и началось создание первых рот специального назначения, которыми и стали подразделения этих "военно-строительных войск". И занималось их формированием тогда ГРУ Генерального штаба Вооруженных сил СССР. Всего было создано сорок шесть рот. Но в таком виде ГРУ просуществовал сравнительно недолго. Уже в 1953 году, в связи с масштабным сокращением Вооруженных сил, в армии осталось всего одиннадцать отдельных рот специального назначения.
  
   Медведь и Ян Михайлович, вспомнили молодость, общего друга Воронина, который совсем недавно разыскал их и прислал свою весточку из Италии. Вспомнили, как впервые встретились на сборном пункте в 1955 году. Как проходили спецподготовку, как приходилось самим строить в лесу военный городок. Медведь посмеялся над тем, как в 1978 году Ян Михайлович приемом "джиу-джитсу", вырубил своего начальника.
   -Да, ты прав, дружище, - улыбнулся, вспоминая прошлое Ян Михайлович, - учили нас тогда в "учебке" хорошо. Осталось на всю жизнь. Но ведь и я тогда попал в больницу...
   Ладно, ладно, хватит об этом, ветеран остановил рукой попытавшегося что-то сказать Медведя. Давай вспомним другое. Ты вот глянь, что я подготовил, - он с трудом поднялся с кресла, опираясь на костыль, подошел к стеллажу с книгами, и вытащил оттуда какую-то папочку.
   -Вот здесь собрано про то, где мы с тобой, Ворониным и другими ребятами были и выполняли приказ командования. Открывай и читай вслух.
   Медведь взял папочку в руки, открыл ее и достал что-то распечатанное на бумаге.
   -Ты читай, читай. Это мне сын нашел в Интернете. Там речь идет о том, где мы все были в 1956 году...
   -Ну, раз ты просишь, давай почитаем.
   И Медведь начал зачитывать то, что было напечатано там, на стандартном листе бумаги:
   "Десталинизация" оказала ошеломляющий эффект на страны Восточной Европы. В ПОРП ситуация резко усугубилась в связи со смертью ее руководителя Берута и обострением конфликта "в верхах". 15 марта 1956 года в Польшу прибыла советская делегация во главе с Хрущевым. Хрущеву предстояло участвовать в обсуждении кандидатуры нового первого секретаря ПОРП. Он занял тогда осторожную позицию, и заверил участников пленума, что не намерен вмешиваться в кадровые решения ПОРП. На пленуме был найден временный компромисс, и руководителем партии был избран Э. Охаб - сторонник центристской линии"...
  
  
   -Вот сейчас приступишь к главному,- неожиданно прервал его Ян Михайлович. - Ты помнишь, про Познань. Помнишь еще такой город в Польше? А? Жульен? Или забыл? - назвал французским именем Медведя Ян Михайлович... Ладно, продолжай, продолжай. Прочитаешь, выпьем кагорчику. У меня спрятана бутылочка.
   -Ну, ты, Франжье, даешь! Не забыл ли я Познань! Да разве можно то, что было там забыть... - хмыкнул возмущенно Медведь, и снова приступил к чтению...
   "Было принято решение ознакомить парторганизации Польши с "секретным докладом" Хрущева на ХХ съезде. Доклад вызвал шок, отдаленные последствия которого оказались более тяжелыми, чем первоначальное действие. Реакция на него была очень острой. В ПОРП стали обсуждать вопросы о пересмотре оценки Варшавского восстания, о правомерности пребывания советских войск в Польше, о цене польско-советских отношений, о Сталине и сталинистах. Началось брожение в других партиях Польши - в Объединенной крестьянской и в Демократической. Напряженность в стране нарастала.
   28 июня 1956 года в Познани начались беспорядки...
   -А к полудню нас уже доставили туда самолетами. Хрущев, говорят тогда очень испугался, что будет восстание, и бросил нас туда, - вставил реплику Медведь.
   -Ты читай, читай, - прервал его Ян Михайлович, - обсуждать потом будем...
   -Как скажешь, месье капрал, - пожал плечами Медведь...
   "Поводом было повышение производственных норм и сокращение зарплаты на 3,5%. Рабочие начали забастовку и прошли маршем к ратуше. Поначалу процессия протекала мирно, но при подходе к центру города к ней присоединилось большое количество молодежи, который кричали: "Свободу, хлеб и справедливость! Долой Советский Союз! Долой советскую оккупацию! Свободу кардиналу Вышинскому! Отдайте нашу религию!"
   Они пели патриотические, религиозные и социалистические песни. Одна группа штурмовала здание полиции и захватила оружие, другие захватили радиостанцию и здание суда, открыли тюрьмы. В полдень появились армейские танки, подразделения госбезопасности и полиции. К вечеру восстание было подавлено, погибло 54 человека, 300 было ранено. Вероятно, быстрое подавление восстания предотвратило более тяжелую катастрофу".
   -Да, все так и было, - вздохнул Ян Михайлович, и добавил, - я так пониманию, что виной всем этим беспорядкам было ознакомление польской общественности со своим "секретным" докладом, Хрущевым...
   -Я тоже так думаю, - подал голос Медведь. - Но тогда мы выполняли приказ, и были правы. Мы их освободили от немцев, а они решили пойти против нас...
   -Да, ты прав, Жульен, - хмуро улыбнулся Ян Михайлович, - а ты не думал, что первая кровь, что была пролита нами, была именно в Познани? А потом была Венгрия, потом, это чертово Конго с Алжиром... Ладно, вспомнили немного, и хватит, теперь пойди в спальню и принеси из тумбочки бутылку "Кагора", а с кухни пару рюмок.
   После того, как друзья выпили по рюмке Кагора, поймав кривую ухмылку Медведя, Ян Михайлович пошутил, - что Жульен, слабенький напиток? Водочки или коньячка бы, так? Ничего, потерпи, в другом месте найдешь покрепче.
   -Да ты, что, Франжье? Забыл как в Алжире вино кружками, как воду пили?
   -А чего ж ты скривился?
   -Да вспомнилось вдруг, как мы тогда после Познани вдруг оказались в Венгрии. Кажется это было тогда 24 октября...
   -Точно, 24 октября, нас тогда перебросили самолетом на аэродром Будапешта. Вот там-то была настоящая война, - глаза Яна Михайловича неожиданно посуровели, и он, как-то сразу, подобрался. Помнишь, когда против нас шли части венгерской армии. Добро бы гражданское население, а то армейские подразделения. Хорошо нам на помощь пришли танки, а то бы все...
   -А помнишь, как эти гражданские жгли наши танки, - кашлянул Медведь, наполняя рюмки Кагором.
   -Помню, бутылками с зажигательной смесью.... И эти бои тогда продолжались до 4 ноября. Три дня части нашей армии, с поддержкой танками громили Будапешт, и все затихло тогда только 14 ноября. Знаешь, какие потери были там, с венгерской и нашей сторон? Нет? Могу показать. Для меня с Интернета снял их мой сын.
   -Не надо, Франжье ничего показывать, я и так знаю, - много...
   -Так вот, Жульен, - Ян Михайлович открыл очередную папочку, взял лист с напечатанными там цифрами и зачитал, - приблизительно 25 тысяч венгров и 7 тысяч советских солдат и офицеров. Эти данные тогда были пол грифом "секретно". А с нашей роты тогда полегло только убитыми, я не считаю раненых, - 20 человек. Вот так - то...
   -Да, - тяжело вздохнул Медведь, - царствие всем им небесное, и быстро перекрестился.
   -А ты помнишь, когда мы находились на площади против парламента, с чердаков по нам и свом же демонстрантам, был открыт огонь. А два венгерских танка, прикрывавшие демонстрантов, сделали в нашу строну несколько выстрелов, а потом скрылись? - Ян Михайлович пригубил свою рюмку.
   -Как же не помнить. Помню. Тогда был убит командир нашего третьего взвода. Тогда мы и сотрудники венгерской госбезопасности, охранявшие парламент открыли огонь по чердакам, откуда по нам стреляли. Тогда на площади возникла паника. Люди, услышав выстрелы, стали разбегаться в поисках укрытия. А когда все затихло, многие поспешили покинуть площадь. Больше двадцати демонстрантов тогда были убиты своими же провокаторами. Мы тогда потеряли пять солдат одного лейтенанта и несколько сотрудников венгерской госбезопасности...
   -Вот говорят, легион зверствовал в Алжире, а что тогда говорить про простых венграх, которые зверствовали над нашими пленными, - Ян Михайлович взял с блюдечка шоколадную конфету, освободил ее от обертки и откусил половину. - Тогда в поселке, кажется название его Дунакеси, что в 20 километрах от Будапешта, повстанцы напали на колонну наших бензовозов. Основная часть проскочила, а водители двух получили ранения. В машину с охраной угодил снаряд. - Ты слышал об этом? - Ян Михайлович посмотрел на своего друга.
   -Нет, - покачал тот головой.
   -А я слышал, когда об этом рассказывал офицерам наш ротный, и требовал усилить бдительность. Так вот, тогда капитан Мисеенков, начальник автоколонны и десять солдат охраны были контужены и взяты в плен. Охрану сразу расстреляли, а у капитана потребовали, чтобы он добровольно перешел на сторону мятежников. Мисеенков отказался. Тогда ему, живому, отрубили руку до локтя, ногу до колена, облили соляркой, потом подожгли...
   Некоторое время оба молчали.
   -Да, тогда все так и было, - наконец, вздохнул Медведь, и посмотрел на хозяина, - может быть, перекурим?
   -Давай, пока дома никого нет. Встань, приоткрой балкон, чтобы дым вытягивало. Ян Михайлович достал из тумбочки пачку сигарет, предложил гостю, который приоткрыл дверь балкона, и взял сам. Закурили.
   -А ты помнишь, Ян, когда была перестрелка у здания ЦК, - тогда еще наши танкисты по ошибке долбанули по венгерской роте охраны? Тогда еще 10 венгров были убиты...
   -Помню. Мы тогда были от них метрах в пятидесяти. Тогда говорят, нашего командира танковой роты арестовали и отдали под суд.... Да, тогда заваруха была мощная. Тогда прямо на наших глазах, чуть было не погиб командир нашей дивизии, кажется, если память не изменяет, генерал Абатуров...
   -Не Абатуров, а Обатуров, поправил его Медведь - Он приехал тогда на "газике" и одет был как водитель, в солдатскую форму. Венгерская охрана тогда попросила меня и Воронина проверить документы солдата, который утверждал, что он - генерал. Охрана требовала показать документы, подтверждающие это, а он не показывал. Когда подошли, он показал удостоверение советского генерала и попросил провести его к командиру корпуса...
   -Да ты прав, возможно, и Обатуров, - тяжело вздохнул Ян Михайлович, и затушил недокуренную сигарету в пепельнице. Вслед за ним притушил свою сигарету и Медведь.
   -Мы - то прошли уже Польшу, - неожиданно продолжил разговор Ян Михайлович, и уже понимали, что к чему. А те, которые попали в эту мясорубку впервые? Они - то были воспитаны на уважении суверенитета и независимости братского народа, о чем нам тогда вдалбливали тогда в головы инструкторы политотделов, и не готовы были стрелять по, казалось бы, безоружным гражданским лицам, которые потом в упор расстреливали этих, пытавшихся задуматься солдат. Вот поэтому наши и несли большие потери. К этой войне наши солдаты явно были не готовы, как не готовы были к открытию огня первыми...
   Возникло тягостное молчание, которое прервали только очередные рюмки кагора, наполненные теперь уже Яном Михайловичем.
   -Ты видишь, Жульен, какая у меня библиотека? - показал глазами на три стеллажа с книгами.
   -Вижу. Я уже давно это вижу, много лет, - непонимающе ответил Медведь. - К чему ты клонишь? Да и так видно, что говоришь и думаешь по-книжному...
   -Да не, я к тому, что в последнее время собираю и изучаю редкие издания наших историков, чтобы понять, почему Россия, всегда идет на помощь и освобождает одну за другой страну от ига, а они, эти же освобожденные ею народы, вдруг становятся ее врагами. Вот сейчас мы рассматривали события в Польше и Венгрии. А еще раньше были народы Балканского полуострова, находившиеся под господством турок. России, и только ей одной обязаны свободою и Румыния, и Греция, и, наконец, Болгария. А потом вдруг становятся нашими врагами. Румыния, и даже Болгария, воюют на стороне Германии против нас. Что это? А то, - пригубив рюмочку, ответил он сам, что по мере достижения независимости каждой из освобожденной Россией страны, русское влияние там постоянно падает, и новообразованные государства становятся часто в положение даже враждебное России.... Вот так - то, друг мой Медведь. И это не мои слова, а слова известных Российских историков, сочинения некоторых из них, стоят здесь, в моей библиотеке. И первым это подметил русский историк Татищев, еще в середине 19 века. А почему так происходит, я ответа пока не нахожу...
   -Да я согласен с тобой, Ян, но только не надо со мной говорить по-книжному. Не привык я к этому. Говори, как-то попроще, - Медведь посмотрел на своего бывшего командира и замолчал.
   Ян Михайлович ничего не ответил на реплику своего друга. Он, казалось, ничего не слышал, а пристально смотрел в окно.
   -Ты слышишь меня, Ян, - Медведь тоже посмотрел на окно, в которое так пристально смотрел тот. - Что там увидел, или кого увидел?
   -Извини меня, дружище, - наконец оторвался от окна Ян Михайлович, - просто неожиданно увидел, как воробьи атаковали сороку, которая попыталась у них что-то отнять. Не беспокойся, я все слышу. - И, мгновение помолчав, добавил, - Вот ты заметил, что я говорю по-книжному.... Ну, а как иначе, если все умные люди свои мысли выражают в своих книгах, журналах. Ну ладно, попробую не по-книжному. Я, совсем недавно понял, прочитав в "Огоньке", что в Венгрии антисоветские настроения, стали проявляться раньше событий в Польше. Например, были отказы в магазинах продавать товары нашим военнослужащим и членам их семей. Оскорбления их на улицах городов. Битье окон в общежитии советских офицеров. На одном из железнодорожных переездов группу советских солдат стоявших на переезде, забросали из проходившего поезда кусками угля...
   -Подожди, подожди, Ян, а ты помнишь, во что это все, о чем ты говоришь, вылилось?
   -А как же, помню. Я помню, как оказался случайным свидетелем разговора двух наших полковников, когда они, не стесняясь меня и Воронина, говорили об этих событиях. Они говорили, что венгерские власти растерялись, а потому во всех государственных ведомствах и даже в армии и полиции, царила неразбериха. Они согласились тогда в том, что события в Венгрии, это были четко спланированные провокации, и прямое вмешательство в эти события западных спецслужб...
   -Ладно, хватит Ян вспоминать эту Венгрию...
   -Подожди, подожди, дружище, - перебил его тот, а ты помнишь, сколько мы тогда оружия изъяли у мятежников и населения?
   -Откуда, тогда мне простому солдату, об этом было знать? - пожал плечами Медведь. -Возможно ты знаешь? Ты уже тогда уже был сержантом, и общался с офицерами.
   -Может быть, может быть, - согласился Ян Михайлович. Так вот, точных цифр я не помню, но у мятежников и населения было изъято более 40 тысяч единиц стрелкового оружия, из них более 11 тысяч автоматов, около 2 тысяч пулеметов. Были изъяты и орудия.
   -Да, помню, тогда мы эти кучи оружия еще охраняли в какой-то воинской части...
   -Охраняли-то, охраняли, - Ян Михайлович, снова угостил гостя сигаретой, дал прикурить и прикурил сам. - Но ты-то помнишь, как тогда все было? Тогда половина этого оружия снова попала в руки повстанцев...
   -А что там говорить? - усмехнулся Медведь, выпуская кольцами дым.- Тогда там такие чудеса творились, что даже мы, простые солдаты, про них знали. Помнишь, как тогда в начале ноября были захвачены и разоружены 300 человек, которые потом были переданы венгерской полиции. А уже через несколько дней, этих же задержанных снова захватили с тем же оружием в руках...
   - Да, ты прав, - Ян Михайлович, сбросил пепел в пепельницу, и посмотрел в открытую на балкон дверь. - Мне кажется, что всю эту кухню с Польшей и Венгрией заварил тогда Хрущев. Ну, высказал он про Сталина свое мнение своему же народу, и хватит. Ан нет, потянуло его в братские страны, что бы и там рассказать, кто таков был Сталин. И что из этого получил, - получил и Познать, а потом и Венгрию. Вот он что сказал про эти события в начале ноября 1956 года во время встречи с лидером тогдашней Югославии, Тито, сам Хрущев. Об этом я прочитал недавно в Интернете. Сын Миша, недавно купил, а сейчас ползаю в нем и вдоль, и поперек. Вот послушай, - Ян Михайлович, снова достал из папочки какой-то листик бумаги, - Вот, что заявил тогда Хрущев, - СССР не может себе позволить реставрацию капитализма в Венгрии. Это связано с тем, что в Советском Союзе есть немало людей, которые восприняли бы все это примерно следующим образом: при Сталине все были послушными и не было никаких беспорядков. А с тех пор, как эти...( тут Хрущев употребил крепкое выражение применительно к советским руководителям) пришли к власти, начался развал. Венгрия уходит... И все происходит именно в тот момент, когда советское руководство начало компанию по осуждению культа личности Сталина...
   -Я так понял, Ян, прослушав твою запись, что Хрущев признался Тито, что именно после того, как началась компания про Сталина, началась заваруха в Венгрии... А про Польшу ничего не сказал, словно там было все спокойно? Я правильно понял?
   -Возможно, возможно, - уклонился от прямого ответа Ян Михайлович, и чтобы прекратить разговор на эту тему, посмотрел на часы. - О, сколько уже времени! Давай закругляться, скоро младший придет со школы, а там и Алена с работы...
  
   Когда Алена вернулась домой и зашла в комнату Яна Михайловича, тот встретил ее улыбкой, - вот, моя дорогая, перечитываю то, что сказано о нашем Легионе... Тут про полковника Гиацинтова, бывшего офицера белой армии. Он, как раз был в том Легионе, в котором были и мы. Правда раньше. Хочешь, возьми почитай. Написано здорово. Все как про нас... Брошюрка небольшая.ю прочитаешь быстро. И не спрашивай, где я ее приобрел.
   Хорошо, хорошо, Ян, прочитаю, не беспокойся, - подошла к нему Алена, - и, поправив подушку, улыбнулась, - сейчас приготовлю ужин.
   Ян в ответ улыбнулся, и, закрыв глаза, будто снова оказался в компании с полковником Гиацинтовым...
   ...Эраст Николаевич Гиацинтов, родился в Царском Селе. Затем жил в Пербурге на Крючковском канале, учился в Николаевском кадетском корпусе на Офицерской улице в Петербурге. Продолжил учебу в Константиноиском артиллерийском корпусе на Забалканском... А жизнь свою завершил, отнюдь не в России, которую безмерно любил, а в далеком Нью - Йорке... завершил жизнь свою отнюдь не в России, а в далеком Нью-Йорке... Он был среди тех, кто в результате катаклизмов революции и гражданской войны, кровавой братоубийственной рубки расстался с Отчизной, но навсегда сохранил Россию в сердце своем, не изменил истинно русскому характеру и утверждал доброе имя нашего соотечественника вдали от родных рубежей.
  
  
  
   0x01 graphic
   подполковник царской армии
   Эраст Николаевич Гиацинтов
   1914 год.Действующая армия.
  
   Жизненный путь Эраста Николаевича Гиацинтова во многом типичен для людей его круга. Прекрасная дворянская семья, заботливые родители, любящие братья и сестры. Рассказы о деде-генерале, отважном ветеране русско-турецкой и кавказских войн, трагическая гибель брата-мичмана в Цусимском сражении. Корпус, училище, производство в офицеры. 1914 год, фронт Первой мировой, шесть боевых орденов, два досрочных повышения в чине за отличие...
  
   "По характеру сердечный, откровенный и общительный, всегда весело и бодро настроенный юноша. Религиозный, к мерам нравственного воздействия восприимчив. С товарищами живет очень дружно", - читаем о нем в корпусном журнале. "В бою инициативен, прекрасно ориентируется, не уклоняется от опасности... Безукоризненно честен и правдив, хорошо воспитан, хороший товарищ", - отмечается в его служебной аттестации .
   Народная артистка СССР Софья Владимировна Гиацинтова приходилась Эрасту Николаевичу двоюродной сестрой. В сентябре 1917 г. они обвенчались. Брак этот не оказался долгим и счастливым, но оба до конца дней своих сохранили друг к другу самые добрые и нежные чувства.
   "У него были темные блестящие глаза с японски поднятыми кверху уголками, красивые руки с тонкими пальцами, удивительно стройная для мужчины талия и длинные-предлинные ноги, за которые в детстве он получил кличку Баскервильская, - вспоминала С. В. Гиацинтова. - Эрик был умен и смешлив, трудолюбив и ко всему способен - к точным наукам и музыке, к иностранным языкам и спорту. При свойственной ему задумчивости он обладал, не изменявшим ему никогда чувством юмора. Но главным в Эрике были ответственность, смелость (все трудное он как бы между прочим всегда брал на себя) и понятие чести - Родины, полка, семьи, женщины. Я никогда не встречала менее эгоистичного и более мужественного человека, никогда не видела такого строгого подчинения высочайшим моральным устоям. И при этом какая скромность - я часто наблюдала, как люди поначалу не замечают его среди других, а потом выделяют и не могут от него оторваться. Его нельзя было обмануть, запутать - не потому, что он был проницательнее остальных, просто всякая фальшь отторгалась от него, не задевая".
   Потом пришла гражданская война, служба в Добровольческой армии - в легендарной Марковской артиллерии. "За все время службы в управлении дивизиона штабс-капитан Гиацинтов всегда отличался примерным исполнением возлагаемых на него поручений. Команда разведчиков управления дивизиона была поставлена им на должную высоту и исполняла не только чисто артиллерийские, но часто и кавалерийские задачи, до конных атак включительно, причем всегда с выдающимся успехом", - говорилось в одном из приказов по 2-му дивизиону Артиллерийской бригады генерала Маркова.
   Вот как характеризует Гиацинтов пребывание российских беженцев за границей: Российское бедствие разбросало русских людей по всем уголкам земного шара. Кажется, нет такого, даже самого захолустного города, где бы не звучала русская речь. Всем изгнанникам, за малым исключением, живется тяжело. Большей частью пришлось
   взяться за непривычный тяжелый труд.
   Однако есть среди эмигрантов такая часть, которой живется тяжелее, чем всем остальным. Это легионеры. Мне хочется хотя бы немного познакомить интересующихся с положением этих несчастных людей, попавших в полное рабство благодаря своей доверчивости и желанию заработать кусок хлеба собственным трудом.
   За время пребывания остатков русской армии, эвакуированных из Крыма, на берегах Босфора, Дарданелл и острове Лемнос, несколько тысяч человек, прельстившись широковещательными анонсами французского командования, записались волонтерами во Французский иностранный легион. Никто из записавшихся не имел представления о том, что такое легион, и руководствовались главным образом тем, что было напечатано в анонсах. Условия были таковы: 1) каждый подписавшийся становился на положении французского солдата с момента подписания контракта; 2) жалование 100 франков в месяц; 3) служба во французских колониях; 4) при заключении контракта выдается пятьсот франков; 5) срок службы пять лет.
   Многие из находившихся на Лемносе и владевшие французским языком ходили за справками в штаб генерала Бруссо, где их отменно вежливо встречали и охотно давали разъяснения. При штабе же находился один русский, служивший в легионе, к которому главным образом и обращались за справками.
   По его словам, служба в легионе нетрудная и отношение к легионерам хорошее. Не знаю, из каких побуждений так немилосердно врал этот человек, но его слова для многих были решающими
   Мне лично удалось даже поговорить с самим генералом Бруссо, который заверил меня, что если в России произойдет переворот до истечения контракта, то, конечно, все русские будут немедленно отпущены. Кроме этого, генерал советовал всем офицерам, владевшим французским языком, взять с собой послужныем списки, так как с ними будет легче продви по службе вплоть до офицерского чина...
   Ввиду большого наплыва волонтеров, на Лемносе была устроена врачебная комиссия, производившая медицинский осмотр. Осмотр был чисто формальный, так как все без исключения были признаны годными. Когда записавшихся набралось четыреста человек, им был устроен осмотр генералом Бруссо, который произнес длинную речь, тут же переведенную на русский язык лейтенантом Шмидтом. Не скрывая теневых сторон службы, а именно: непривычных климатических условий и опасности ввиду частых стычек с арабами, он обрисовал легион как лучшую школу для военного человека. Затем он подтвердил все напечатанное в анонсах, прибавив, что ста франков более чем достаточно, тем более что все необходимое получается от казны. Окончил он свою речь тем, что высказал уверенность в том, что ни один из записавшихся не пожалеет о своем решении. После его ухода всех волонтеров разбили на четыре роты, назначили в каждой из них старшего и, предупредив, что о дне приезда все будут оповещены телефонограммой, отпустили обратно.
   По прошествии нескольких дней телефонограмма была получена, и все волонтеры поротно прибыли на пристань. Пришлось сейчас же разочароваться тем, кто ожидал совершить переезд в Константинополь с комфортом, свойственным французскому солдату, так как для четырехсот человек был подан маленький греческий пароход, привозивший на Лемнос продукты из Константинополя. Французский капитан, который должен был сопровождать нас до Константинополя, через переводчика извинился за перегруз, в рнзультате которого, двадцать человек оказались лишними. Это сейчас же вызвало недоразумение с пищевыми продуктами, так как запас их был строго рассчитан на четыреста человек. Этому горю помогали сами русские, поделившиеся провизией с незаконно проскочившими. Сопровождающий нас капитан перед отходом парохода приказал собрать все имевшееся на руках оружие, как огнестрельное, так и холодное, которое обещали вернуть по прибытию в Константинополь.
   Путешествие до Константинополя пришлось совершить в невероятной тесноте, и длилось оно необычайно долго - около двух суток. По приезде нас высадили и, предупредив, что запись на Лемносе была только предварительная, отправили в лагерь Серкиджи. Разместили нас опять очень тесно, но снова извинились за тесноту, пообещав, что после подписания контракта все изменится к лучшему.
   С подписанием контракта, однако, не торопились, и только через три дня начали отправлять группами по пятьдесят человек на медицинский осмотр. Признанные годными после осмотра отправлялись в вербовочное бюро, где и подписывался контракт. У всех приехавших с Лемноса было какое-то лихорадочное желание поскорее покончить с формальностями, и новая задержка приводила в уныние. Некоторых такая оттяжка расхолодила, и они, не дождавшись осмотра, или уезжали на Лемнос, или оставались в Константинополе на положении гражданских беженцев. Из отправлявшихся на осмотр мало кто возвращался обратно, признанный негодным. Осмотр опять-таки был очень поверхностным, и обращалось внимание главным образом на особые приметы, а не на состояние здоровья. Забракованный нередко на следующий же день шел снова на осмотр под другой фамилией и признавался годным. Создалось впечатление, что доктора просто должны были браковать известный процент, не считаясь при этом с тем, кого они бракуют. Из всех четырехсот человек вернулось с осмотра только трое, причем двое из них, пройдя на следующий же день, были приняты, а третьему такое путешествие пришлось совершить три раза, но в конце концов он был признан годным. О том, как нас осматривали на этой комиссии, свидетельствуют трое принятых с первого же раза: у одного не было четырнадцати зубов, у другого кисть правой руки была исковеркана ранением до такой степени, что он с трудом мог держать ею легкие предметы, а у третьего на теле были следы восемнадцати ранений. Из партии, в которую попал я, никто не был забракован. После осмотра нас отправили в сопровождении сержанта в бюро записи.
   Процедура подписания контракта длилась очень недолго. В канцелярию нас впускали по три человека. Каждому задавали одни и те же вопросы: имя, фамилия, национальность, возраст, род оружия и профессия. Предпоследний вопрос задавался, как я узнал впоследствии, только русским. На все эти вопросы можно было отвечать что угодно, так как никаких бумаг при опросе не предъявлялось. По окончании опроса контрактующий внимательно осматривает наружность волонтера, записывая свои наблюдения в контрактный лист, затем добавляет данные медицинской комиссии сведения о росте и особых приметах на теле и после этого дает ему лист для подписи. Не помню хорошенько содержания написанного в контракте, т. к. времени для прочтения дано не было, но пробежать его мне все-таки удалось.
   Ничего из того, что было напечатано в анонсах, там не было, а стояло только, что подписавшийся ознакомился с такими-то и такими-то параграфами таких-то статей и обязуется с этого дня служить Французской Республике верой и правдой в течение пяти лет. По простоте своей я предположил что именно эти параграфы были напечатаны французским командованием для всеобщего сведения, но на самом деле это было совсем не так. И впоследствии мне так и не удалось ни узнать содержания этих таинственных параграфов ни увидеть легионера, ознакомленного с ним. Задавал я об этом вопрос старым легионерам, по три раза возобновлявшим контракт, но в ответ они обыкновенно только махали рукой и таинственно посвистывали. Когда вся наша группа закончила процедуру подписания контракта, нас вывели на улицу, построили и повели через весь город в лагерь, в котором находились исключительно русские легионеры{2}.
   Сопровождал нас французский солдат, с которым я разговорился. Поговорив со мной о разных посторонних предметах, он неожиданно задал мне вопрос, что заставило нас всех совершить такую глупость. Я спросил его, что он хочет этим сказать. "Да вот вы все были свободны, никакого преступления за вами не числится, а вы добровольно отдали себя в рабство". Я ему на это рассказал все, что было говорено генералом Бруссо и его штабным, но он только расхохотался и, повторив несколько раз "Mon Dieh, quelle sottise"*, больше об этом разговора не возобновлял. Этот разговор на меня произвел довольно неприятное впечатление, но мысленно я себя успокоил тем, что этот сержант, по всей вероятности, антимилитарист.
   Путь до лагеря был очень далекий, и подошли мы к нему только к восьми часам вечера. Внешний вид лагеря очень неприятно поразил нас. Подвели нас к высоким воротам, по сторонам которых тянулась изгородь, опутанная колючей проволокой. Непосредственно за воротами находились несколько небольших деревянных домиков, в которых, как мы узнали впоследствии, жили начальствующие лица и охраняющие лагерь арабы стрелкового полка. Дальше, в глубину шла дорожка, к которой примыкали с одной стороны четыре деревянных барака. В этих бараках был склад пищевых продуктов, одеял, белья и так далее. Шагах в трехстах от ворот выделялась группа бараков с куполообразными крышами. В них-то и были размещены легионеры. Навстречу нам вышел какой-то сержант угрюмого и мрачного вида, принял нас по счету, затем сделал поименную перекличку и повел за собой. Остановившись
  
   одного из деревянных бараков, он приказал нам подождать и, отперев дверь ключом, вошел внутрь. Через некоторое время изнутри барака послышался возглас и непосредственно за ним из дверей полетели на нас одеяла. Поняв, что началась раздача имущества, мы на лету ловили различные вещи, которые выбрасывались с изумительным искусством и точностью. Каждый из нас получил по три одеяла, по смене белья, исключая носки, котелок, ложку и кружку. Окончив такую странную раздачу, он повел нас к сводчатым баракам.
   Они были сделаны из гофрированного железа и были расположены в четыре ряда. В каждом бараке на полу лежали матрацы, набитые соломой. Между матрацами посреди барака оставлялся проход. Размещены мы были по четырнадцати человек в бараке. Благодаря сводчатой крыше стоять в бараке можно было только посредине. Никакого освещения не полагалось, и помещение предоставлялось освещать самим легионерам. Все расположение лагеря было окружено колючей проволокой и повсюду стояли часовые-арабы. Одним словом, лагерь производил впечатление пересыльной тюрьмы, а не помещения для людей, добровольно поступивших на службу. К моменту нашего прибытия в лагере находилось около семисот человек. Над всеми этими людьми бесконтрольно властвовал француз-сержант. Груб он был невероятно и почти никогда не бывал абсолютно трезв. У него были еще два помощника, простые солдаты, тоже французы, и кроме того в его же распоряжении состояла полурота арабских стрелков. Может быть, официально при лагере числился какой-нибудь офицер в качестве коменданта, но во всяком случае мы его никогда не видели.
   Порядок дня был таков: в семь часов утра раздавался свисток, по которому дневальные по баракам шли на кухню за кофе и раздавали его по баракам. Кофе был черный, почти без признаков сахара. После раздачи кофе все по свистку выходили на площадь, находившуюся перед бараками, и выстраивались. Через некоторое время появлялся сержант, которому старший переводчик лагеря давал команду "fix" (смирно), после чего начиналась перекличка. Затем сержант отдавал какие-нибудь распоряжения, иногда отделял какую-нибудь группу для производства работ в лагере, и затем все не занятые в этот день распускались по баракам. В одиннадцать часов с кухни выдавали обед, который дневальные приносили в баках в бараки. Обед состоял из жиденького супа, приблизительно по пол-литра на человека, и миниатюрного кусочка мяса. Сытым после такого обеда едва ли мог бы быть и ребенок лет двенадцати. В четыре часа раздавали вино и хлеб. Вина давали вместо положенных пол-литра только четверть, и только хлеб выдавался без всяких сокращений. В шесть часов вечера был ужин, совершенно такой же, как обед. Вечером, в восемь часов, старшие в бараках шли в помещение канцелярии с рапортом о наличном состоянии людей.
   Каждый день отпускалось в город по одному человеку от барака от трех часов дня до восьми часов вечера. Течение дня разнообразилось добавочными поверками, количество которых находилось в полной зависимости от настроения сержанта. Иногда такие поверки производились для проверки находящегося у нас на руках казенного имущества, причем каждый день надо было выносить что-нибудь в отдельности-один день рубашки, другой день - кальсоны, третий - одеяла и так далее. Большей же частью они производились без всякого видимого повода только для того, чтобы потешить сержанта. Понятно, что грубому, полуграмотному солдату необыкновенно льстило, что перед ним выстраивались несколько сот человек из которых добрая половина были офицеры. Зато совершенно непонятно, почему французское командование не нашло возможности командировать в лагерь хотя бы одного офицера. Недостатком офицерского состава объяснить это нельзя, так как константинопольские улицы были переполнены фланирующими офицерами.
   Довольно часто сержант обходил бараки. При входе его в барак все должны были вскакивать, а старший командовал "fix" (смирно). Впоследствии, попав в часть, мы узнали, что эта команда подается исключительно офицерам. Бывало, что и по ночам он не оставлял нас в покое, врываясь в бараки в сопровождении вооруженных арабов. В таких случаях он бывал совершенно пьян и не воспринимал того, что ему говорили. Вообще же в обращении с нами он был необыкновенно груб, разговаривал со всеми на "ты" и в первое время даже пробовал рукоприкладствовать, но, получив должный отпор, оставил эту меру воздействия навсегда. В расположении лагеря находился темный погреб, который был обращен сержантом в карцер. Сажал он под арест без всякого разбора за самые незначительные проступки. Иногда погреб бывал настолько переполнен, что арестованные могли там только сидеть, прижавшись вплотную друг к другу. Срок ареста определялся исключительно настроением сержанта, так что арестованный совершенно не знал, когда его выпустят. Между прочим, по французскому дисциплинарному уставу сержант может только оставлять без отпуска на четверо суток и только adjudant (подпрапорщик) имеет право арестовать не больше, чем на одни сутки. Наш же сержант держал в карцере по восьми суток и больше.
   Положение легионеров день ото дня становилось все хуже и хуже. Дело в том, что хотя по условию мы считались французскими солдатами со дня подписания контракта, однако никакими правами и преимуществами не пользовались. Кроме пищевого довольствия, которое составляло не больше одной четверти нормального, мы не получили ничего. Жалованья нам не выдавали, сказав, что мы его получим по приезде в часть. Вместе с тем не выдавали таких необходимых вещей, как мыло, табак, спички и так далее. Бараки не освещались и не отоплялись. Естественно, что в таком положении люди жить не могли и изыскивали способы улучшить его. Сначала начали продавать собственные носильные вещи, так что через две недели пребывания на французской службе все оказались совершенно раздетыми. Постепенное раздевание происходило следующим образом: все жительствующие в бараке выбирали из всех имеющихся шинелей самую лучшую, в которую облекался идущий в этот день в город член коммуны. Шинель эта продавалась на толкучке, и на вырученные деньги приносились на всю братию табак, спички, свечи, хлеб и неизменно халва. Когда же все шинели были проданы, перешли к френчам и сапогам. Нашлись сапожники, которые из одной пары высоких сапог ухитрялись делать две. От сапог отрезались голенища и из них делалось нечто вроде туфли. В феврале, то есть спустя месяц после подписания контракта, костюмы легионеров приняли самый фантастический вид. Так как погода стояла холодная, то никто не расставался с одеялом, накинутым на плечи. В таком виде сидели в бараках, выходили на поверки и даже ходили с рапортом к сержанту. Остряки назвали этот костюм национальной одеждой легионеров.
   После распродажи собственного имущества приступили к казенным одеялам. Так как наличность одеял время от времени проверялась сержантом, то их надо было продавать так, чтобы количество не уменьшалось. Одеяла были очень большие, и из этого положения вышли очень легко, разрезая оставшиеся пополам. Правда, после такой операции спать становилось холодно, но это обстоятельство никого не останавливало. Вначале одеяла выносили из лагеря, обкручиваясь ими под френчем. Начальство не обращало внимания на немного полные фигуры всех отпускников, и дело шло как по маслу. Однажды один легионер решил продать сразу два одеяла и перед отходом в отпуск был пойман сержантом. После этого случая всех отпускников стали обыскивать. Эта мера, однако, не остановила распродажи одеял. Хотя все расположение лагеря было отделено от внешнего мира проволочными заграждениями и, кроме того, вдоль проволоки стояли часовые-арабы, наши проделывали в одном месте лазейку, которую на день заделывали. Арабы вообще отличаются халтурным исполнением своих обязанностей, и поэтому с наступлением темноты было нетрудно протаскивать через лазейку одеяла целыми партиями. На той стороне их принимали ушедшие в этот день в отпуск и переплавляли к известным уже скупщикам. Таким образом, к концу нашего пребывания в лагере целых одеял, за редким исключением, ни у кого не было. О том, что это делалось ввиду крайней нужды, сви, детельствует то, что мы же сами страдали от этого, так как оставшись с маленькими одеялами, жестоко мерзли по ночам. Начальство наше, несомненно, знало о продаже одеял, но делало вид, что ничего не замечает, когда на поверках вместо одеял выносили только куски их. Вероятно, даже толстощекий сержант понимал, что в таком положении люди жить не могут, но ничего для улучшения его не предпринимал, продолжая обкрадывать нас самым беззастенчивым образом.
   Арабы, несшие караульную службу в нашем лагере, видя такое безобразное к нам отношение со стороны французов, держали себя очень вызывающе. Да и как могло быть иначе, когда им поручали обыскивать нас и во всех столкновениях между ними и нами виноватыми оказывались мы. Несколько раз дело доходило до кулачной расправы, причем в этом случае победа всегда бывала на нашей стороне. После таких столкновений карцер обыкновенно переполнялся русскими. Поводом к аресту служило указание араба, что такой-то принимал участие в свалке. Арабы же всегда считались правы и никакого наказания не несли. Состав караула менялся несколько раз, и уходящие с сожалением покидали тепленькое местечко.
   Русские очень быстро разделились на два лагеря - оптимистов и пессимистов. Число вторых росло с каждым днем, и к моменту нашего отъезда первых осталось очень немного. Оптимисты стояли на той точке зрения, что все наши невзгоды чисто временные и с отъездом из Константинополя все сразу же изменится к лучшему. Пессимисты ничему не верили и считали, что чем дальше, тем будет хуже. На этой почве нередко происходили ссоры, и обе стороны ожесточенно спорили. Жизнь шла очень однообразно и томительно нудно. Каждый барак жил своей особой жизнью; между некоторыми бараками отношения были дружелюбными, между другими была острая вражда. Всех, однако, объединяла ненависть к французам. Кое-кто старался использовать это время, занимаясь французским языком. Большинство же ничего не делало, сидя на полу по целому дню, закутанными до подбородка в обрывки одеял в ожидании обеда, ужина и раздачи хлеба. Чувство голода никогда нас не покидало, и выдаваемая пища только на время заглушала его остроту. Погода как назло стояла отвратительная. Целыми днями моросил дождь или шел снег, и вся огромная площадь лагеря была покрыта невылазной грязью. Время от времени нас выгоняли на постройку шоссе, проходящего около лагеря. Работали мы под охраной арабов, и, вероятно, редкие прохожие принимали нас за арестованных. Еще была одна работа, на которую назначали какой-нибудь барак в виде наказания: это зарывание старых отхожих мест и вырывание новых. Каждый день на кухню назначали людей одного барака в помощь поварам. Очередь строго велась самими легионерами, причем ходили на эту работу по старшинству прибытия в лагерь. Этот наряд все очень любили, так как только тогда мы, попавшие на кухню, наедались досыта. В хорошую погоду все выходили наружу, и образовавшийся хор пел песни. Раза два во время пения приходили какие-то французские офицеры. Имели ли они какое-нибудь отношение к нам, не знаю. Во всяком случае ни в какие разговоры они с нами не вступали и по окончании пения моментально исчезали.
   В конце января была отправлена партия прибывших за месяц перед нами в Африку. Лагерь сравнительно опустел, но все же в нем было около пятисот человек. Вновь прибывающих становилось все меньше и меньше, чему мы искренне радовались. Все время носились слухи о предстоящей на днях отправке в Африку, но дни проходили за днями, не принося с собой никакой перемены. Время от времени на поверке нас разделяли по родам оружия. Вначале это вызывало сильное оживление: в этом все видели предзнаменование отъезда, но так как непосредственно за таким распределением ничего не изменялось, это занятие стало вызывать только ругань. Оптимисты каждый раз после такой поверки утверждали, что отправка, наверное, будет такого-то числа. Все с нетерпением ожидали назначенного дня, но обыкновенно дня за два до истечения срока разносился слух, что отправки не будет.
   В середине февраля наш сержант появился в сопровождении нового солдата. Вид у вновь прибывшего был очень непрезентабельный: долговязый, в очках и очень неряшливо одетый. Выстроив всех легионеров, сержант произнес речь, в которой сообщил, что он уходит от нас, так как произведен в adjudant'ы, а на его место назначен другой, тут он театральным жестом указал на личность в очках, которого мы должны слушаться и уважать, как его самого. Сержант по обыкновению был пьян вдребезги и с трудом держался на ногах. Как мы узнали впоследствии, он не только не был произведен, но наоборот, разжалован в простые солдаты, за что именно, навсегда осталось для нас тайной. Вновь назначенное начальствующее лицо оказалось простым солдатом второго класса (рядовым), но требовало, чтобы мы называли его сержантом. Во французских чинах и званиях мы в то время абсолютно не разбирались и, вероятно, так бы и считали его сержантом, если бы он сам не выдал себя. Через несколько дней после его прибытия он получил производство в солдаты первого класса (нечто вроде ефрейтора) и радовался этому как ребенок, тре-буя, чтобы все его поздравляли. Таким образом, у французского командования в Константинополе не нашлось не только офицера, но даже лишнего сержанта для командования над несколькими сотнями русских легионеров. Вещь абсолютно невероятная, в особенности для Французской армии, где на каждого простого солдата приходится чуть ли не два gradus (унтер-офицера. - В. Б.).
   Новое начальство на первых порах держало себя крайне вызывающе. Расхаживал по лагерю он всегда с арапником в руке. Однажды под вечер, обходя бараки, он встретился с одним из легионеров, который не уступил ему сразу дороги. Он начал кричать на него и в конце концов ударил его арапником. Тот не стерпел, и началась жестокая потасовка. Бедному французику пришлось бы совсем плохо, если бы между легионерами не нашлось несколько благоразумных, которые остановили слишком ретивых. На помощь избиваемому с другой стороны лагеря бежали арабы с винтовками. Дело принимало серьезный оборот, и все русские разбежались по баракам. Подоспевшие арабы на месте происшествия нашли только поверженное в прах начальствующее лицо, сидящее в грязи и ощупью старавшееся найти сбитые очки. Приведя себя в относительный порядок, наш новый владыка вызвал всех на поверку, но никак не мог найти виновников среди нескольких сот человек, закутанных до подбородка в одеяла. Так это дело и окончилось ничем. Ретивое начальство отложило в сторону арапник и вообще значительно присмирело. Впоследствии ему удалось втолковать, что он имеет дело не с бандитами. Он очень удивился, узнав, что среди нас много офицеров и вообще людей с образованием. Его предшественник обрисовал нас совершенно в ином свете и посоветовал воздействовать главным образом побоями. С тех пор между обеими сторонами воцарились мир и согласие. Благодаря этому жить стало гораздо легче. Так как второй месяц нашего пребывания в рядах Французской армии подходил к концу, продавать уже становилось нечего, и мы сильно мучились недостатком табака.
   С наступлением марта вызовы на дневные поверки участились, причем каждый раз отделяли кавалеристов от пехотинцев. Наконец, седьмого марта официально было объявлено, что десятого отправляются из лагеря триста пятьдесят человек; из них 300 в кавалерию в Сирию, а остальные в пехоту - в Алжир. Радость отправлявшихся была безгранична. Чуть ли не считали минуты до отъезда. У кого еще оставались подходящие для продажи одеяла, спешили ликвидировать для того, чтобы запастить табаком на время путешествия. В день отъезда от отъезжающих отобрали все имевшееся на руках казенное имущество. С одеялами никакой неприятности не вышло, так как принимали их по счету, не обращая внимания на размеры сдаваемых кусков. Наиболее босым даже выдали ботинки. Оптимисты узрели в этом благоприятный поворот в нашей судьбе и решили, что теперь все пойдет как по маслу. После обеда, на этот раз довольно сытного, нас построили, оцепили со всех сторон вооруженными арабами и повели через весь Константинополь на пристань. Вероятно, публика Константинополя приняла нас за тяжелых государственных преступников - так велик был эскорт сопровождавших нас{3}.
   В этот день шел мокрый снег, так что к концу пути, длившегося около двух часов, мы промокли насквозь. На пристани нас подвели к довольно большому пароходу, на который грузили какие-то ящики и тюки. В ожидании погрузки мы простояли под ветром и дождем около трех часов, окруженные тесным кольцом часовых. Никого из посторонних к нам не подпускали ближе, чем на сто шагов. Наконец, когда погрузка всяких вещей была закончена, приступили к нашей. Внизу у трапа встали два сержанта и считали всех садящихся. Наверху то же самое производили жандармы. Непосредственно за жандармами на протяжении шагов десяти, до входа в трюм, стояли арабы с винтовками. В этот трюм загоняли всех вступивших на палубу. У выходного люка из трюма по обеим сторонам опять-таки стояли жандармы. Когда всех погрузили, трюм оказался переполненным. Никому и в голову не пришло, что все путешествие придется совершить в такой тесноте. Только двое наиболее пессимистически настроенных громогласно заявили, что ни на что лучшее они и не рассчитывали. В трюме была полная темнота. Некоторые пытались было вылезти на палубу, но были остановлены жандармами, продолжавшими стоять у люка. Жандармы заявили, что до отхода парохода никто из легионеров не имеет права выйти на палубу.
   По прошествии получаса наверх потребовали переводчика. Переводчиком был я. Вылезши наверх, я отправился в сопровождении жандарма к капитану, который должен был нас сопровождать до места назначения. Капитан оказался очень милым человеком. Прежде всего он мне заявил, что все путешествие нам придется совершить в том самом трюме, в котором мы находились теперь. Он совершенно согласился со мной в том, что это помещение слишком тесное для трехсот пятидесяти человек, но, по его словам, другого у него не было. На самом деле вся кормовая часть занималась пятьюдесятью арабами, возвращавшимися к себе на родину по окончании службы. Они были расположены очень свободно. Каждый из них имел матрац, и между матрацами был еще оставлен довольно большой проход. Почему нельзя было хоть немного стеснить их и в освободившееся место перевести часть легионеров, так и осталось для всех тайной. Это только лишний раз доказывало, что все французы смотрели на нас, как на животных, считая нас ниже даже арабов. Приблизительно через час после погрузки вызвали десять легионеров наверх, и они начали таскать из склада матрацы. Хотели дать их по числу легионеров, но это оказалось невозможным, так как площадь пола в трюме оказалась слишком мала для этого При устилании пола матрацами приходилось всем находящимся в трюме переходить из одного конца в другой, чтобы дать возможность работающим двигаться. К концу работы весь пол оказался устланным матрацами, как ковром. Для сохранения порядка в пути надо было точно разграничить место для людей. Пришлось по пяти матрацев на двенадцать человек. Кое-как все разместились. Единственным утешением было то, что это путешествие все же мы провели в более сносных условиях, чем при эвакуации Крыма. Вместо ужина нам выдали по коробке консервов на четыре человека. Наконец, в десять часов вечера жандармы, стоявшие у люка, исчезли и послышался шум работающего пароходного винта. Пароход тронулся. Как только выход из люка оказался свободным, все легионеры бросились на палубу. Многие из них и не подозревали, что они в последний раз видят берега Европы.
   Путешествие до Бейрута прошло в довольно благоприятных условиях. На второй день только поднялся сильный ветер, и нас очень изрядно покачало. Многие заболели морской болезнью. Пребывание в трюме стало совершенно невозможным, и все, кто мог, вылезли наверх и разместились между ящиками, загромождавшими всю палубу. Кормили нас в пути хорошо и сытно. После константинопольской голодовки пища показалась необыкновенно обильной. На самом носу судна были поставлены четыре походные кухни, и готовили выбранные артелью повара. Во время качки одну из кухонь смыло водой в море, а все остальные валялись на палубе в самом жалком виде. Днем, если благоприятствовала погода, на палубе собирался хор юнкеров Атаманского военного училища. Пение приходили слушать все находившиеся на борту парохода французы, не исключая и офицеров. Певцов угощали папиросами, и окончание каждой песни сопровождалось громкими рукоплесканиями. С сопровождавшим нас капитаном у меня установились очень хорошие отношения. Он много расспрашивал меня о последних днях Крымской кампании{5} и охотно отвечал на мои вопросы о порядках во Французской армии. Жизнь в легионе он обрисовал в розовом свете, заверяя меня, что все наши мытарства закончатся по приезде в часть.
   На третий день пути к нам в трюм пришли два араба и стали продавать табак, сигареты и шоколад. Вскоре после этого меня потребовали к капитану, который сообщил мне, что матросами парохода обнаружены взлом и кража из трюма, в котором перевозили табак и шоколад. Подозрение сразу же пало на легионеров, подтвердившееся показаниями арабов, уверявших, что кто-то из русских продавал им табак. Я немедленно же показал капитану арабов, приходивших к нам в трюм, и в виде вещественного доказательства принес ему сохранившиеся этикетки от шоколада и папирос. Капитан поверил мне и приказал привести к нему тех, кто покупал табак у арабов. К нему же были приведены и арабы, которые на очной ставке сознались в краже. Виновные были немедленно арестованы, а с нас было снято позорное подозрение. После этого происшествия отношения между нами и арабами были окончательно испорчены.
   На пятый день пути на горизонте показалась земля, и часам к четырем дня мы пристали к Бейрутской пристани. Недолго нам пришлось любоваться чудесным видом, открывшимся нашим глазам. Через полчаса после остановки парохода на палубу взошли два молодых французских лейтенанта, которые должны были принять нас. Один из них очень хорошо говорил по-русски. Вообще их вежливое обращение с нами необыкновенно поразило нас, привыкших к константинопольскому режиму.
   Сгружали нас партиями по пятидесяти человек и после высадки немедленно уводили куда-то за город. Через двадцать минут хода мы подошли к каким-то строениям, расположенным на крутом берегу моря. В помещение нас сразу не пустили, и мы расположились на лужайке, окруженной зарослями кактусов. Нас поочередно впускали в баню, где дезинфицировали одежду, и только после этого впускали в помещение. Для каждого был приготовлен чистый матрац, подушка и три одеяла. Матрацы лежали на нарах, но довольно далеко друг от друга. Вообще комнаты были очень чистые и светлые. Время, проведенное в Константинопольском лагере, приучило нас довольствоваться очень малым, и новое наше помещение показалось нам чуть ли не дворцом. В нашем лагере оказался один русский легионер, прибывший в Сирию месяцем раньше нас. Об объявил нам, что мы сейчас находимся в шестидневном карантине, по истечении которого мы будем распределены по частям. Двести десять человек будут отправлены в Дамаск для формирования горной роты, а остальные девяносто останутся в Бейруте в восемнадцатом ремонтном эскадроне пятого конно-егерского африканского полка, в котором сейчас уже служат около шестидесяти русских. Горная рота составлялась исключительно из русских, и командовать должен был ею капитан Дюваль, прекрасно владевший русским языком. Капитан Дюваль заведовал нашим лагерем, и, познакомившись с этим прекрасным, вежливым человеком, все стремились попасть в его роту.
   Режим в лагере не имел ничего общего с тем, что нам пришлось испытать до сих пор. Кормили нас не только сытно, но и вкусно, и все начальство, начиная с капитана Дюваля и кончая последним капралом, было очень вежливое и внимательное. Все это привело всех нас в очень хорошее настроение, и даже самые злостные пессимисты сдали свои позиции. Ка-залось, что все тяжелое осталось позади. Увы, ближайшие вслед за этими дни показали нам, что мы слишком поторопились с заключениями.
   Можно смело сказать, что шестидневное пребывание в карантине прошло без малейших неприятностей. К нам каждый день приезжали офицеры гарнизона и какие-то дамы которые привозили табак и папиросы. Все они слушали наше пение, которое им очень нравилось. На пятый день огласили список предназначенных к отправке в Дамаск для формирования горной роты. К сожалению, я не попал в этот список и должен был расстаться с юнкерами атаманского училища, с которыми успел подружиться за время константинопольского сидения. На шестой день нас разделили на группы по двадцать пять человек и начали группами впускать в баню. Входили мы в одну дверь, снимали там все свои лохмотья и выходили из другой совершенно иными. На траве были разложены в кучках различные принадлежности солдатского туалета, и, переходя от одной к другой, постепенно одевались, так что, отходя от последней, оказывались уже в полной амуниции французского солдата.
   Вошедшие в состав роты капитана Дюваля по окончании одевания сейчас же отправились на вокзал для следования в Дамаск. За нами приехал верхом какой-то сержант-кавалерист в сопровождении русского вестового. Сразу же он показался весьма несимпатичным и заносчивым, несмотря на свой почти юный вид. Когда я обратился к нему, назвав его сержантом, он очень грубо оборвал меня, заявив, что сержантов в кавалерии нет и что раньше чем обращаться, надо было узнать, как его титуловать. Вслед за этим он повернулся ко мне спиной и начал что-то насвистывать, помахивая хлыстиком. Я обратился за разъяснениями к его вестовому, который сказал мне, что капрал в кавалерии называется brigadier, a сержант - marechal des logis. О жизни в эскадроне он отозвался довольно кисло, сказав, что все мы увидим сами не дальше как сегодня вечером. Когда все закончили одевание, уже был вечер.
   Marechal des logis нас пересчитывал и выстраивал, причем каждый раз было больше или меньше, чем полагалось. Из уст его вылетали различные непечатные словечки, с которыми мы так хорошо познакомились в Константинополе. Наконец, справившись со счетом, он взгромоздился на коня и повел нас. В седле он производил довольно скверное впечатление, но во все время пути неистово дергал и шпорил своего коня. Для сохранения своего престижа на должной высоте он временами отпускал по нашему адресу нецензурные выражения.
   Шли мы очень долго, по темным и кривым улицам Бейрута. По центральной части нас не вели, чтобы не привлекать внимания жителей на вновь прибывающие части. Эскадрон был расположен на окраине города. Пришли мы туда, когда было уже совсем темно. К нам вышел какой-то маленький человек в кепи, с огромными усами. Отдав распоряжение о нашем размещении, он объявил нам, что завтра в шесть часов утра мы должны выйти вместе со всеми на поверку. Нас ввели в довольно просторный барак, пол которого был устлан соломой. Это было наше временное помещение, а назавтра нам обещали дать кровати и все необходимые спальные принадлежности. В нашем бараке кроме меня находились еще два француза-бригадира, которые приняли командование над нами. На следующий день мы вступили в исполнение своих обязанностей, и началась жизнь, томительная своим однообразием и бессодержательностью.
  

II

  
   Наш эскадрон был расположен на окраине города. Частных домов в непосредственной близости не было. Помещение разделялось на два двора. Мы были помещены в главном дворе, который состоял из шести конюшен и четырех людских бараков. Кроме того, на нашем дворе находились кухня, канцелярия, кузница и другие хозяйственные постройки. Все расположение было окаймлено со всех сторон густыми зарослями кактуса. С одной стороны прилегала высокая крутая гора, подход к которой был закрыт колючей проволокой. Все расположение разделялось широкой дорогой так, что на одной стороне тянулись перпендикулярно к ней конюшни, а по другой стороне в таком же порядке стояли жилые дома. Второй двор отделялся от первого довольно обширным пустырем. Там было только два барака, сделанных из тоненьких досочек, и четыре конюшни. Над всем этим расположением безраздельно и бесконтрольно властвовал adjudant Peraldis, тот самый маленький человек, который нас встретил при нашем прибытии. День начинался зимой в половине седьмого, а летом в пять часов утра. За четверть часа до общего подъема дневальные по баракам, так называемые gardes des baragues приносили с кухни в ведрах черный кофе почти без сахара. Его полагалось по четверть литра на человека. Как только игрался подъем, дневальный обходил все кровати и разливал по кружкам кофе, так что пить его надо было в кровати. Через некоторое время являлся дежурный brigadier, который записывал всех желающих идти к доктору на осмотр. Через четверть часа после подъема играли сигнал "строиться". Люди каждого барака выстраивались перед своим бараком и под командой своего бригадира шли к сборному месту, находившемуся на площадке перед канцелярией. Туда же собирались все sous officiers эскадрона, количество которых колебалось от пяти до десяти. После некоторого ожидания появлялся эскадронный самодержец adjudant Peraldis, которому подавалась команда "смирно". Старшему из марешалей, Leonardis, заведовавшему вторым двором, он милостиво подавал два пальца. Остальные такой чести не заслуживали, и по отношению к ним он ограничивался кивком головы, да и то не всегда. После этой церемонии подавалась команда "вольно" и бригадиры приступали к перекличке. После переклички дежурный бригадир, назначавшийся на целую неделю (так он и назывался Brigadier de semaine), раздавал всем таблетки хины, которые каждый обязан был принять на глазах всего начальства. Затем adjudant отпускал всех employes* - писарей, кузнецов, садовников, плотников и т. д., которые расходились по своим местам. Затем отпускались все записавшиеся в этот день на визит к доктору. Если таковых оказывалось много, то они предупреждались, что если доктор не найдет их больными, то они понесут заслуженную кару; при этом в сторону больных арабов весьма недвусмысленно протягивался кулак довольно внушительных размеров.
   Из оставшихся назначались отдельные партии для производства различных частных работ. Куда только не отправляли солдат для совершения бесплатных работ. Нередко мы ходили чистить сады и ватерклозеты в женский приют, не говоря уже об уборке офицерских садов, переноске багажа на пристань или с пристани и так далее. Все эти работы производились по просьбе какого-нибудь офицера или его жены, причем всегда просили прислать русского. Иногда после этого распределения оставалось для нужд эскадрона двадцать-тридцать человек, которые должны были вычистить и напоить пятьсот-шестьсот лошадей и мулов. Бывало, что сразу же после переклички оставшиеся люди принимались за водопой и оканчивали его часам к двенадцати дня.
   Нужно сказать, что уборка лошадей была самая ненавистная работа. Во время чистки никому сидеть или отдыхать не разрешалось. Нужно было в течение трех часов простоять около лошади со щеткой в руке. Как вычищены лошади, никого не интересовало, но надо было делать вид, что все время работаешь. Арабы отлично усвоили себе это требование и нередко простаивали около одной лошади, держа щетку или скребницу на какой-нибудь части ее тела по целому часу с закрытыми глазами. Русские с этой тактикой примириться не могли и приспособились иначе. По приходе на конюшню все быстро принимались за дело, и через час лошади блестели. После этого все собирались на середину конюшни и отдыхали. Наблюдавший за работой русский переводчик или бригадир-француз занимали такое положение, чтобы были видны по возможности все подступы к конюшне, и при приближении начальства подавали условный сигнал, по которому все рассыпались по своим местам и делали вид, что усиленно заняты работой. Иначе грозное начальство появлялось неожиданно, и тогда всем влетало, в особенности же наблюдающему за работой.
   Конюшни были со всех сторон открытые, только прикрыты навесом. Вдоль конюшни тянулись ясли, разделявшие ее на две половины. Между яслями был проход для дневального. Лошади стояли в недоуздках и привязывались к яслям. Пол в конюшнях был из каменных неровных плит, ничем не устланный. При нормальном количестве лошадей и мулов их ставили по триста голов в одну конюшню, так что стояли они очень тесно. Когда лошадей выводили из конюшни для водопоя, дневальные, которых назначали по два на каждую конюшню, насыпали зерно (ячмень) в ясли, а сено прямо разбрасывали под яслями на полу. И того и другого давали так мало, что лошади стояли голодными и во время кормления кусались и бились самым невероятным образом. Не берусь определить количество покалеченных лошадей и мулов за время моей службы в Бейруте, но смело утверждаю, что оно превышает самое пылкое воображение. Нужно, однако, сказать, что лошади постоянного состава кормились и стояли в гораздо лучших условиях. Наш эскадрон принимал лошадей и мулов, прибывающих с континента или из Африки, и затем отправлял их на Сирийский фронт. Приходили лошади в довольно приличном, даже после длительного морского путешествия, виде, а через две недели пребывания у нас выходили жалкие и тощие клячи. Зато карманы у нашего начальства заметно округлялись.
   Водопой тоже был устроен самым безобразным образом. По одной стороне дороги на нашем дворе тянулся каменный желоб с кранами. Этот желоб отделялся от дороги небольшой канавкой, через которую лошади должны были прыгать, чтобы подойти к желобу, подход к которому был сделан из гладких каменных плит. Лошадей вытягивали по дороге головами к желобу и по данной команде подводили к нему. Лошади рвались к воде, прыгали, толкались, скользили и падали. Очень много лошадей покалечилось во время этой процедуры, но это никого не занимало. А лошади бывали очень хорошие. Главным образом к нам поступали так называемые chevaule barbes. Это помесь арабской с французской лошадью, на вид очень нарядная. На таких лошадей посажена вся колониальная кавалерия и часть территориальной. В полках бывают исключительно жеребцы, отличающиеся необыкновенно кротким нравом. В езде очень хороши и послушны и необыкновенно выносливы. Преобладающая масть серая. Убирать их было очень легко, и попавшие при распределении на работы в эти конюшни бывали очень довольны.
   Зато чистить мулов было чистое наказание. Некоторых, особо строптивых, приходилось убирать целой артелью, так как один человек не рисковал даже подходить к ним. Обыкновенно кто-нибудь со стороны яслей захватывал мула за уши и затем на него набрасывались человек пять. Иногда и при таком образе действия дело оканчивалось для кого-нибудь полученным ударом или укусом.
   После водопоя все расходились по своим баракам, мылись, чистились и отправлялись на обед. Столовая представляла собой обыкновенную конюшню, только с вывороченными яслями и поставленными большими деревянными столами, вечно невероятно грязными. Даже скамеек было небольшое количество, и их не хватало для половины обедающих, так что большая часть обедала стоя. Из-за захвата скамеек происходили вечные ссоры и недоразумения. Обед приносили в металлических баках очень неаппетитного вида, да и сам он был такого содержания, что мало кто прикасался к нему, предпочитая проедать свои последние гроши. Большей частью нам давали чечевицу, которая сменялась фасолью или рисом. Изредка давали картофель. Большей частью вместо мяса нам выдавали конину, приготовленную при этом в таком виде, что даже очень голодный человек вряд ли отважился бы съесть ее. Поварами были арабы-сирийцы, необыкновенно ленивый и неопрятный народ. Несколько раз мы поднимали вопрос о назначении на кухню русских, но начальство каждый раз откладывало нашу просьбу без всякой видимой причины. Перед обедом дневальные в бараках получали вино и хлеб. Хлеба выдавали вполне достаточное количество, вино же бывало всегда сильно разбавленное.
   Обыкновенно незадолго до обеда дежурный бригадир приводил больных из околотка. Больные вместе с книгой, в которую доктор вносил свои заключения, представлялись adjudant'y. Доктор, обслуживающий целый ряд частей, расположенных в нашем районе, был очень хороший и сердечный человек. К русским он относился особенно мягко и сердечно. Мае часто приходилось сопровождать русских больных в качестве переводчика, и нередко он освобождал от работы явных симулянтов. Adjudant все надписи врача переводил по-своему и очень своеобразно. Так, например, exemt corvйtre, что означает освобождение от работы, он переводил так, что человек не может производить исключительно тяжелые работы, но вообще может работать наравне со всеми. Когда же появлялась грозная надпись "consultation motivee**, по существу отнюдь не определяющая безосновательность посещения околотка, то adjudant приходил в бешенство. Арабы расплачивались за нее своими физиономиями, европейцы же или посылались на какую-нибудь особо неприятную работу, или же подвергались наказанию, до prison включительно.
   После обеда, который обыкновенно кончался в начале первого часа, полагался отдых, который действительно соблюдался свято. Летом отдых продолжался до трех часов дня, зимой до двух. После отдыха все опять собирались перед канцелярией, и после обычной переклички читались приказы, наряд на следующий день и почти всегда выписка из журнала взысканий. Все это переводилось переводчиками, выходившими во время чтения приказов на середину, на арабский и русский языки. Наказаний большей частью было очень много, причем всегда наблюдался перевес или в сторону арабов, или в сторону русских. Это зависело от того, кому в данное время благоволил adjudant - арабам или русским. После чтения приказов adjudant произносил обыкновенно речи или предупредительного, или ругательного характера. Каждое свое слово он сопровождал характерными жестами и окидывал весь строй грозными взглядами. Иногда вся эта процедура длилась больше получаса. Потом опять раздавали хину, как и утром, и назначали людей на работы.
   Обыкновенно после обеда проезжали лошадей и мулов. Всем выдавали одеяла и длинные подпруги вместо седел. Бригадиры и переводчики имели право брать седла. Каждый солдат проезжал сразу двух лошадей, держа одну в поводу. По окончании проездки опять начиналась уборка лошадей вплоть до вечернего водопоя, который начинался в шесть часов вечера. Затем в половине седьмого все шли ужинать. Ужин ничем не отличался от обеда. После него наступало свободное время. Ненаказанные и свободные от наряда на службу могли каждый день уходить в город до девяти часов вечера. По воскресеньям и праздникам можно было брать отпуск до двенадцати часов ночи по запискам, которые подписывались самим командиром эскадрона. В девять часов вечера в будние дни все обязаны были быть у своих постелей и дежурный marechal, обходя бараки, проверял наличность людей. Опоздание из отпуска, хотя бы на несколько минут, каралось очень строго. Так заканчивался один день, чтобы дать место другому, ничем не отличающемуся от предыдущего.
   Разнообразие по большей части бывало очень неприятное. Перед отправкой лошадей и мулов куда бы то ни было их осматривало начальство и распределяло по категориям. Для выводки назначали очень много людей, так что оставшимся приходилось сразу же начинать водопой. В дни выводки обед начинался обыкновенно на час позже, но вечерние работы начинались в обычное время. Ненавидели все это занятие до невероятия. Заключалось оно вот в чем. Лошадей или мулов, предназначенных к выводке, чистили несколько тщательнее обычного и выстраивали в определенное место. Затем начиналось томительное ожидание выхода начальства. Обычно осматривала лошадей комиссия, состоящая из командира эскадрона, двух младших офицеров и ветеринарного врача. Конечно, присутствовал при этом и adjudant, игравший там едва ли не главную роль.
   Иногда же приезжал полковник, командовавший всеми ремонтными эскадронами Сирии. В таких случаях выводка становилась еще более томительной и нудной. Приезд такого, по существу, незначительного и близкого начальства выводил всех наших домашних богов из состояния равновесия. С самого раннего утра все начинали бегать и терзать нас самыми разнообразными приказаниями. Задолго до приезда полковника лошадей выводили из конюшен и все начальство, и маленькое, и большое, начинало носиться из стороны в сторону. Осматривали лошадей и людей. Некоторых из солдат, не имевших приличного вида, заменяли другими. По дороге, со стороны которой ожидался приезд полковника, стояли махальные. Наконец махальные подавали сигнал, и все замирало. Спешно выстраивался караул для отдания чести, и к входу вприпрыжку бежал командир эскадрона со всеми офицерами. Где-нибудь сбоку, но все же на виду, пристраивался наш adjudant. Наконец появлялся полковник, подавал два пальца командиру эскадрона, а остальным офицерам только кивал головой. Словом, все проделывалось в том же порядке, как и между adjudant'oм и марешалями. Неизвестно только, кто у кого научился воинской вежливости, adjudant у полковника или полковник у adjudant'a. Замечательно, что, обращаясь к кому-нибудь из офицеров, полковник никогда не называл чина и не прибавлял хотя бы слова "monsieur"*, a прямо выкрикивал фамилию, как будто бы имел дело с каким-нибудь денщиком. Затем вся группа начальства проходила мимо нас и становилась в определенное место. После этого, по данному сигналу, начиналась самая выводка. Каждую лошадь по очереди подводили к начальству и после ее осмотра проводили рысью раза два-три.
   Во Французской армии лошади, как и люди, впрочем, имеют свои личные номера, которые выжигаются у лошадей на переднем правом копыте. Копыто постепенно отрастает, и при ковке обрезывается, так что со временем номер исчезает, и тогда начинается страшная путаница. Для того чтобы прочесть цифры, нужно, конечно, обмыть копыто. При обычной выводке без полковника около группы начальства стоял простой солдат с ведром воды и щеткой исполнял эту немудреную обязанность. Кто-нибудь из марешалей нагибался и прочитывал номер. В присутствии полковника исполнение этих несложных функций повышалось сразу на две степени: замывал копыто marechal, a прочитывал номер кто-нибудь из младших офицеров. При распределении лошадей по категориям наиболее старые и тощие, настоящие одры, предопределялись на убой. Мясо это выдавалось почему-то исключительно кавалерийским и артиллерийским частям. Пехота вообще, за редким исключением, питается гораздо лучше. Процедура выводки длилась необыкновенно долго, иногда четыре часа подряд, под лучами палящего солнца. При желании и немного большей распорядительности это время можно было легко сократить по крайней мере в три раза. Пишущему эти строки приходилось самому принимать участие в ремонтных комиссиях в бытность свою в Русской армии, и никогда все это не делалось так долго, как во Французской армии.
   Иногда приходилось грузить лошадей или мулов на пароходы для отправки на фронт или выгружать прибывающих из Африки. В первый же раз русские увлеклись этой живой работой и очень быстро и хорошо ее закончили. После этого арабов уже назначали только для подвоза лошадей к пристани, а всю процедуру погрузки производили исключительно русские, которые не без основания чувствовали себя в этих случаях героями дня. Особенно трудно и даже опасно было грузить мулов. Однако наши очень быстро приспособились к ним. К мулу, не желавшему обыкновенно подходить даже близко к лебедке, с двух сторон подходили два человека и, схватив его за уши, начинали неистово крутить их. Мул, обыкновенно, первое время балдел, чем пользовались опытные грузчики, немедленно облеплявшие его со всех сторон. Один вытягивал ему язык, другой поднимал переднюю ногу, и несчастного мула форменным образом волокли, подтаскивали к лебедке. Когда все было готово, подавали знак на лебедку, и в момент отделения животного от земли все от него отскакивали в разные стороны. Некоторые мулы, очутившись в воздухе, только недоуменно поворачивали голову в разные стороны, другие же, наиболее строптивые, и в воздухе продолжали неистово брыкаться во все стороны.
   Мы настолько прославились своим умением быстро и хорошо грузить и разгружать, что в эти дни на пристани собиралось много посторонних офицеров с фотографическими аппаратами, и снимали наиболее интересные моменты. Мы настолько увлеклись этой дивной работой, что между различными партиями, работавшими на разных лебедках, возникало соревнование. Этим поспешило воспользоваться наше начальство. Однажды надо было погрузить шестьсот голов, из которых большая половина были мулы. Рассчитано было, что погрузка будет длиться целый день, и поэтому с утра отправили на пристань только триста мулов. Грузили на трех лебедках, и каждая партия грузчиков старалась перещеголять других. Часам к восьми наблюдавший за погрузкой офицер по невероятно быстрому темпу работы заключил, что мы с погрузкой управимся к полудню. Он послал за оставшейся половиной, в пылу работы никто ничего не заметил, и к двенадцати часам вся погрузка была закончена. Нас поблагодарили, но на послеобеденную работу вызвали в обычное время, не дав даже лишнего часа отдохнуть.
   Естественно, такое отношение убивало всякое желание работать, и, если бы не врожденная склонность русских людей отдаваться каждому делу с необыкновенным жаром, мы бы очень быстро превратились в таких же работников, как арабы. Больше всего наши любили становиться на какую-нибудь сдельную работу, как бы она ни была трудна, лишь бы только не было разных надзирающих. Самое же нелюбимое занятие было уборка лошадей, из-за совершенно нелепой и безобразной постановки этого дела в нашем эскадроне. Была у нас выделена особая группа в восемь человек, которая ведала конюшней арабских чистокровных маток. Группу быстро оставили в полном покое и совершенно не вмешивались в их работу, видя, как хорошо они ходили за вверенными им лошадьми и как была устроена ими конюшня. Начальством у них был русский же казак, произведенный в капралы, и они были совершенно в стороне от всех остальных. Кобылы там стояли изумительные. В особенности хороша была одна старая серая в яблоках, у которой на дверях была прибита дощечка с надписью, гласившей, что кобыла такая-то преподнесена таким-то шейхом генералу Гуро{6}. Злые языки говорили, что дом этого шейха был разграблен французскими войсками, кобыла попала им в руки в числе другой добычи, а сам шейх на дворе собственного дома был повешен. Насколько это соответствует действительности, не знаю, но во всяком случае особенно невероятного в этом нет ничего.
   К моменту нашего прибытия в эскадрон все расположение его было очень запущено и неблагоустроено. Нельзя отказать adjudant'y в организаторской способности, так как, получив в руки такой материал, как русские, он великолепно использовал его. Наши постепенно стали становиться на различные специальности. Сначала появились плотники, маляры, садовники и так далее. К концу пребывания в. Бейруте не было ни одной должности, на которой не состоял бы русский. Портные, сапожники, кучера, кузнецы и так далее - все это были наши. При этом вызывались работать по какой-нибудь специальности люди, в прошлом никогда ничем подобным не занимавшиеся. Так, например, был среди нас один юрист по образованию, который перебрал чуть ли не все специальности. За все он брался очень уверенно, и французы всегда оставались довольны его работой, только очень удивлялись необыкновенному разнообразию его знаний. Нечего и говорить, что садовники, которыми не могли нахвалиться, никогда прежде садоводством не занимались и только пользовались необычайной плодородностью почвы. Кое-кто из наших пристроился в качестве вестового к марешалям. Офицеры почему-то предпочитали арабов, и только семейные для устройства своих садов и курятников требовали непременно присылки русских. По прошествии года нашего пребывания в Бейруте нельзя было узнать расположения эскадрона. Всюду были разбиты цветники, огороженные красивыми загородками, появились теплый и холодный души и прочие усовершенствования. Все было настолько хорошо и красиво устроено, что слава о нас разлетелась по всему Бейруту. Стали поступать требования о присылке русских со стороны посторонних, но влиятельных офицеров.
   Даже сам наместник Сирии генерал Гуро для чистки своего парка требовал обязательно русских. Частенько к нам стали заезжать посторонние офицеры и осматривали наше расположение как какую-нибудь достопримечательность. Посетил нас даже адмирал, командовавший Средиземноморским флотом, во время стоянки французской эскадры в Бейруте. При таких посещениях наше начальство чувствовало себя именинниками и горделиво посматривали по сторонам. Правда, французы очень хорошо сумели использовать нас, но и мы не зевали и, когда можно было, пользовались их слабостями и увлечениями.
   Одно время наш adjudant был помешан на фотографии. Два русских легионера, получив по пятьсот франков премии, полагающихся при поступлении на службу, не пропили их, как все, а выписали из Франции хороший фотографический аппарат со всеми надлежащими приспособлениями. Раза два сняли начальство, и затем посыпались заказы как из рога изобилия. Так как вместе с аппаратом было прислано несколько специальных книг на французском языке, мы убедили adjudant'а, что необходимо ознакомиться с их содержанием для того, чтобы усовершенствоваться в фотографии. Переводить книги на русский язык назначили меня, и в течение полутора месяцев я пользовался абсолютным покоем, уходя после переклички в магазин, в котором хранилась разная старая рухлядь, лопаты, сбруя и так далее, и занимался там в тиши и покое переводом. Ко мне часто заходил командир эскадрона справляться о ходе работы, так как он тоже живо заинтересовался нашими фотографическими успехами. Фотографы пользовались исключительным благоволением и покровительством всякого начальства. Книг было много, и я рассчитывал, что закончу работу не ранее чем через полгода, но, увы, страсть к фотографии у начальства остыла, и меня опять призвали к исполнению повседневных обязанностей. За это время adjudant успел сняться во всех видах, главным образом верхом. Нужно ему, однако, отдать справедливость, что он был хорошим и смелым наездником.
   Одному из нас удалось пристроиться очень хорошо и даже работать по своей специальности. Он в России был студентом-медиком восьмого семестра. Как-то раз во время посещения околотка он, видя как неумело фельдшера делают перевязку больному французу, сделал ее сам, желая облегчить страдания больного. Об этом узнал доктор, призвал его к себе и, познакомившись ближе с его знаниями, решил вытащить его из эскадрона, что ему и удалось не без затруднений, так как наш командир очень неохотно отпускал нас куда-нибудь на сторону. С тех пор этот русский находился все время при околотке в качестве фельдшера, жил в отдельной комнате и пользовался абсолютным доверием со стороны доктора. Менялись доктора, но этот русский оставался на своем месте.
   Но что являлось форменным бичом для всех нас, это несение как внутренних нарядов, так и караулов в гарнизоне. В начале нашего пребывания к нам относились весьма недоверчиво и несение караулов не доверяли. Назначали только дневальными на конюшни. Мы необыкновенно удивились, когда узнали, что на конюшню с тремястами лошадей полагается только двое дневальных, назначаемых при этом на целые сутки. На ночь не выдавали никаких фонарей, так что в темные ночи приходилось передвигаться чуть ли не ощупью. Мы стали добиваться выдачи фонарей и в конце концов получили их. Такое проявление инициативы для более успешного несения службы обратило внимание начальства, которое, присмотревшись к нам ближе, стало посылать нас в караулы. И с тех пор нас гоняли, что называется, и в хвост и в гриву. Иногда приходилось ходить в караул через сутки после возвращения из предыдущего.
   Самым неприятным караулом было охранение артиллерийского парка, расположенного в трех километрах от черты города. Парк занимал огромную песчаную площадь, обнесенную со всех сторон проволочными заграждениями. По всему этому пространству лежали в кучах ящики со снарядами, снаряды, прикрытые брезентом или просто валявшиеся под открытым небом в самом хаотическом беспорядке. Почему этот парк был так заброшен, совершенно не понятно, в особенности, если принять во внимание, что там лежали миллионы снарядов и патронов. Очевидно, он находился в таком виде с тех пор, как англичане взяли Бейрут у турок, но тогда, когда мы там несли караулы, уже прошло больше трех лет владычества французов, а парк все еще не был приведен в . За это время можно было легко все привести в надлежащий вид, пользуясь хотя бы теми силами, которые ежедневно отправлялись для чистки разных приютов, садов, курятников и так далее. Караулы в этом парке состояли из тридцати человек, не считая руководящих и караульного начальника. Из этого числа двенадцать человек при одном разводящем всегда были русскими, которым были даны четыре самых отдаленных поста. Разводящий для обхода этих постов употреблял сорок пять минут времени. Таким образом, из двадцати четырех часов пребывания в карауле разводящий в общей сложности ходил девять часов по глубокому сыпучему песку. При этом спать он не имел права, так как ответственность за правильность смены лежала на нем. Караульный же начальник, сержант, имел свою комнату и мог спать сколько угодно.
   В Русской императорской армии, о строгостях которой кричала так неистово вся наша интеллигенция, положение было совершенно другое. Самое главное и самое ответственное лицо в карауле - караульный начальник - не имел права спать в течение суток. Во французской же республиканской армии, чем выше положение - тем меньше ответственности. Далее, в русской армии вернувшиеся из караула нижние чины пользовались правом отдыха и никуда до истечения положенного срока не назначались. Во время несения караула поручали увеличенную и улучшенную порцию. Мы же довольствовались сухими консервами и по возвращении из караула сейчас же отправлялись на обычные работы с тем, чтобы через сутки снова идти в караул. Если прибавить к этому, что самое караульное помещение представляло собой полуразвалившийся дом без окон и дверей, без стола и стульев, так что сидеть и отдыхать приходилось прямо на полу, то получится полная картина совершенно диких условий несения службы. Другие караулы, которые нам тоже приходилось нести, были обставлены гораздо лучше, так что, если бы они не были так часты, было бы даже приятно уходить из обычной, всем надоевшей обстановки эскадрона. Был один только приятный наряд - это дневальный по бараку. Обыкновенно на этой должности по общему уговору оставался самый слабый, плохо переносящий жару легионер. Иногда безмятежное житье дневального нарушалось кем-либо из начальства, приказывавшим переменить всех дневальных.
   Воскресные и праздничные дни не приносили с собой полного отдыха, так как мы освобождались только после дневного водопоя, а утром работали так же, как и в будние дни. Зато нам окончательно удалось отвоевать празднование Рождества и Пасхи по старому стилю. В эти дни нас отпускали в отпуск на целые сутки. В Бейруте же находилась резиденция Антиохийского Патриарха Григория, секретарем которого был дьякон-араб, окончивший в России Духовную академию. Удалось нам отвоевать праздники через посредство Патриарха, который вошел с соответственным ходатайством непосредственно к высшему начальству. В начале нашего пребывания в Бейруте православные арабы изумительно хорошо относились к нам.
   Многие былиприняты в арабских домах, где их встречали как родных. К сожалению, должен сознаться, что далеко не все русские оказались на должной высоте, и очень быстро своим поведением оттолкнули от себя радушных хозяев. Отношение к нам хотя и продолжало оставаться хорошим, но была утеряна та близость, которая могла бы скрасить нашу жизнь в Бейруте.
   Служба в арабских церквах очень своеобразна. Во время богослужения все стоят в церкви в фесках, на паперти идет оживленная торговля прохладительными напитками, сигаретами и сластями, так что возгласы священников нередко заглушаются выкриками бойких торговцев. В самой церкви тоже не соблюдается благоговейной тишины. Зато, когда пел наш русский хор, составленный из легионеров, все мгновенно стихало.
   На первую Пасху, проводимую на чужбине, нам удалось попасть в собор, в котором служил сам Патриарх. На заутрене пел наш хор и произвел очень сильное впечатление на всех молящихся. Нас просили прийти и на следующий - первый день Пасхи. Службу должен был посетить генерал Гуро. Французы не додумались ни до чего лучшего, как поставить хор трубачей на самой паперти, так что при приезде генерала грянувшая "Марсельеза" настолько заглушила богослужение, что его пришлось прервать в ожидании окончания музыки. Гуро вошел в церковь в сопровождении целого сонма штабных, окруженный толпой арабов, спешивших ему выразить свои верноподданнические чувства. Когда наконец все успокоилось, богослужение возобновилось. В конце службы Патриарх произнес приветственную речь на арабском языке, которая тотчас же была переведена одним из митрополитов на французский. Окончание речи было покрыто громовыми рукоплесканиями, начало которым положили французы, так как начали аплодировать после окончания перевода. Все встречающиеся на улицах православные арабы старались выказать нам как-нибудь свое расположение: подавали яйца, папиросы, сласти и так далее. Я попал вместе с хором в резиденцию Патриарха, где нас угостили на славу. Хор пел как духовные, так и светские песни. Только поздно вечером мы простились с гостеприимными хозяевами и вернулись в свою неприютную обстановку. На следующий год мы были у заутрени в одной из маленьких церквей и все прошло гораздо менее торжественно и проще. Местные жители были с нами холодно любезны и никого уже не приглашали в свои дома. Как это ни грустно, приходится сказать, что в этом исключительно виноваты мы сами.
   Однажды нам удалось надуть наше начальство. Пользуясь тем, что наступил период гонения на арабов и благоволения к русским, мы убедили начальника штабa, что первое ноября старого стиля, день всех святых, необыкновенно чтится русскими, наравне с Пасхой и Рождеством. Нам разрешили с самого утра отправиться в церковь, чем мы и воспользовались, чтобы отслужить панихиду по соратникам, павшим в боях, так как в этот день была как раз годовщина нашей эвакуации из России. Вернулись мы из церкви строем, с песнями, чем произвели большое впечатление на всех окружающих. Начальство пожелало даже сняться с нами в общей группе. После обеда нас отпустили в город, и вечер, как почти всегда бывает в таких случаях, ознаменовался рядом пьяных скандалов, после чего наши отношения с начальством снова ухудшились и начался период гонения на русских и благоволение к арабам.
   Предметом всеобщей зависти со стороны русских являлась группа наших же легионеров, пристроившаяся в гарнизонную музыкальную команду. Этим счастливчиками были наши хористы, которые своим пением обратили на себя внимание высшего начальства. Как я уже писал выше, во время нашего сидения в карантине нас посещали дамы-патронессы, которых мы "угощали" пением и плясками. После этого мы пели на церковной службе в присутствии генерала Гуро, которому очень понравилось русское пение. Вскоре после этого он прислал приказание о присылке к нему во дворец русского хора с переводчиком. Aдьютант(он же начальник штаба) с большим неудовольствием подчинился этому необычному приказанию. Оказалось, что генерал устраивал у себя вечер для высшего света Бейрута и решил "угостить" своих гостей русским пением. Хористы были поставлены в глубине террасы, скрытые от взглядов публики, наполнявшей гостиные дворца. По данному сигналу хор запел, если не ошибаюсь, "Гей, славяне". Гости были ошеломлены неожиданно раздавшимися звуками, такими необычными для них, и прослушали все песни в полной тишине. Окончание пения было покрыто рукоплесканиями, и к хору стали подходить дамы и мужчины, расспрашивая хористов об их житье. Передохнув, они запели новую песню, и так одна сменялась другой, приводя в восторг слушателей. После окончания пения к хористам подошел сам Гуро, благодарил их и спрашивал, как нам живется. Конечно, жаловаться в такой обстановке никому не пришло в голову, и в результате все остались очень довольны друг другом.
   Вслед за первым посещением дворца последовал ряд других, всегда проходивших с неизменным успехом. Завсегдатаи дворца наместника уже знали наши песни и выкрикивали названия своих любимых, неимоверно коверкая русские слова. Генерал Гуро, очевидно желая сделать нам приятное, всегда в дни прихода хора надевал орден Святого Георгия, который ему пожаловал в Великую войну Государь Император. Наше эскадронное начальство очень косо смотрело на эти отлучки хористов, тем более что они возвращались из дворца с приказанием дать им на следующий день отдых до двенадцати часов дня.
   Таким образом, наш доморощенный хор обратил на себя внимание всей бейрутской знати, и это ему сослужило большую службу. На вечерах, устраиваемых наместником Сирии в своем Дворце, всегда играл хор трубачей бейрутского гарнизона, капель-мейстер которого часто разговаривал с нашими хористами Узнав, что среди них многие умеют играть на духовых инструментах, он начал хлопоты о переводе всего русского хора в свою команду. Благодаря благоволению к хору всех знатных французских дам Бейрута эти хлопоты увенчались успехом, и в эскадрон пришло приказание откомандировать в распоряжение капельмейстера всех хористов. Нашему начальству пришлось покориться воле высшего начальства, и для счастливцев началось совсем другое житье. Капельмейстер оказался на редкость хорошим и интеллигентным человеком. Я часто потом бывал в гостях у наших и поражался их жизнью, не имеющей ничего общего с нашей.
   Кроме русских в музыкантской команде были только французы, отбывающие воинскую повинность. Они были большей частью людьми интеллигентными, и между ними и нашими русскими установились очень хорошие отношения. Очень быстро наши музыканты смогли играть уже в оркестре, и капельмейстер не мог нахвалиться ими. Кроме хорошего питания и прекрасного отношения со стороны своего непосредственого начальства наши хористы еще пользовались усиленным денежным содержанием, да еще и получали отдельное вознаграждение за некоторые выступления. Среди музыкантов-французов был один молодой человек лет двадцати. Фамилия его чисто русская, так как он сын русского морского офицера, женившегося на француженке и оставшегося во Франции. Хотя молодой человек ни слова не говорил по-русски, кроме традиционных "водка, тройка и самовар", но тем не менее чувствовал необыкновенное тяготение ко всему русскому и все свободное время проводил в обществе наших. Он прекрасно играл на скрипке и на своих концертах, которые он давал в Бейруте, хотя и отбывал воинскую повинность как простой солдат, неизменно играл произведения русских композиторов. Выдавал он себя за русского, и дамы-патронессы изумлялись его необыкновенно чистому французскому выговору, не подозревая, что разговаривают с чистокровным парижанином. К сожалению, любовь ко всему русскому у этого, несомненно, изумительно талантливого человека привела его к слишком близкому знакомству с нашим национальным спиртным напитком, который он стал предпочитать всем дотоле ему известным.
  
  
   Командовал нашим эскадроном капитан Evegu d'Averis, человек пожилой, лет около пятидесяти. Видели мы его каждый день, но почти никогда он ни с кем из солдат не разговаривал, просиживая все время у себя в канцелярии за какими-то бумагами. Его страстью были цветы, и за цветниками он смотрел, как любящая мать за ребенком. Ко всему остальному он относился более чем равнодушно и безучастно, полагаясь во всем на adjudant'a. Очень редко он вызывал к себе в канцелярию кого-либо из солдат, и это являлось целым событием. Обыкновенно это бывало в случае какого-нибудь из ряда вон выходящего проступка. Во всяком случае этот человек никому из нас не сделал ничего плохого и ничего хорошего. Обращался он к нам на "ты", как, впрочем, все французские офицеры, за исключением генерала Гуро и коменданта города Бейрута.
   Про остальных офицеров эскадрона при всем желании сказать ничего не могу. Мы их почти никогда не видали, и в расположении казармы они появлялись только в редких случаях. Что они делали и чем были заняты - мне неизвестно. Один раз, вскоре после нашего приезда, один из лейтенантов показывал нам, как надо седлать лошадей. Это был первый и последний случай нашего непосредственного общения с офицером. Самым замечательным лицом из начальства был adjudant Peraldis. Adjudant во Французской армии по своему положению есть нечто вроде нашего подпрапорщика, вахмистра, только поставленного в гораздо лучшие условия. Он получает очень значительное содержание, мало отличающееся от офицерского, носит форму почти офицерскую, так что неопытный глаз никогда не различит его от sous-lientenant'a*. Живет adjudant в отдельной комнате и даже столуется отдельно от sous-officiers. По крайней мере в нашем эскадроне Peraldis столовался отдельно от всех марешалей в обществе еще одного adjudant'a, не имевшего никакого отношения к нам, marechal chef'a, маленькой злобной личности, заведовавшей всеми хозяйственными делами эскадрона.
   Aдьютант наш был родом с Корсики, как, впрочем, и большинство сверхсрочников. Служил он уже двенадцатый год и всю службу провел в колониях. С арабами он был жесток неимоверно и бил их самым бесчеловечным образом. Роста он был небольшого, но умудрялся, не вставая со стула, наносить им удары в лицо ногой. Когда он бывал в плохом настроении, все приходило в трепет. Мне пришлось быть свидетелем, как он бил четырех арабов, повинных только в том, что они в этот день записались в книгу больных. После посещения околотка двое из них были отправлены в госпиталь, так как действительно были серьезно больны. Это не помешало ему избить двух остальных, получивших "consultation motivee"***, по возвращении их из околотка. Когда же он бывал в хорошем настроении, то любил пошутить с солдатами, причем очень любил, когда окружающие смеялись над его остротами. Разражался он иногда и замечаниями вроде следующего: "Я рассматриваю женщин только как инструмент наслаждения". Это, однако, не помешало ему жениться, и говорили, что жена его держала в ежовых рукавицах.
   Как и всякий француз,он очень любил рисоваться и принимать позы. Службист он был идеальный и не без основания считал, что весь эскадрон держится на нем. Из марешалей он считался только с Leonardis, тоже корсиканцем, заведовавшим вторым двором.
   Этот последний был самый лучший и разумный из всего нашего начальства. Жить с ним было гораздо легче, чем со всеми остальными. Как-то в хорошую минуту он сказал нам, что мы совершенно не подходим для службы во Французской армии, так как делаем все быстро и хорошо, увлекаясь работой, а основной принцип в армии - это проводить время, делая вид, что работаешь. Это подлинные слова человека, прослужившего шестнадцать лет в армии.
   Остальные marechal'и были заносчивы и грубы. Все они были сверхсрочными и почитали себя солью земли; нас они считали варварами, не заслуживающими сколько-нибудь приличного обращения. Каждый из них имел свою комнату и вестового. Содержание они получали очень приличное, около тысячи франков в месяц, а некоторые и больше, в зависимости от количества прослуженных лет. Столовались они в отдельной столовой и вообще вне службы держали себя совершенно особняком от простых солдат и бригадиров.
   Насколько были плохи наши отношения с марешалями, настолько они были хороши с французскими бригадирами и простыми солдатами. Все они были отбывающими воинскую повинность и также остро ненавидели все наше начальство и режим, царящий в эскадроне. Не было случая, чтобы кто-нибудь из русских был наказан из-за французского бригадира. В особенности был симпатичен один студент-филолог. Он совершенно безвозмездно занимался французским языком с желающими и упорно отказывался от всякого вознаграждения. За исключением этого бригадира, ознакомленного с Россией и русской жизнью по произведениям русских писателей, все остальные были в отношении всего русского такими же невеждами, как и большинство западноевропейцев. Мне, например, пришлось познакомиться с одним французом, родом из очень хорошей, даже аристократической семьи, студентом-химиком по образованию, который очень наивно спросил меня, имеются ли русские ученые и писатели. Второй курьез в этом же роде произошел на лекции одного французского доктора, который читал солдатам о венерических болезнях и средствах борьбы с ними. Говоря о каломели, он заявил, что это изобретение принадлежит "французскому ученому Мечникову"{9}. Французов вообще у нас было очень мало, а главную массу составляли русские и арабы.
   Арабы были сирийцы и алжирцы. Это два племени, очень близкие друг другу. Различие в языке очень незначительное, приблизительно такое же, как между великоросским и малорусским. Сирийцев у нас было мало, и все они занимали должности поваров, обозных и денщиков. Народ это жалкий и забитый.
   Внешним видом своим они сильно отличаются от алжирцев. Алжирцы в большинстве случаев высокие, статные и красивые, сирийцы же маленького роста и очень щуплые. Никакой народ не подвергается таким жестоким побоям во Французской армии, как сирийцы. Бьют их форменным образом походя, и они терпеливо сносят побои. Наш marechal-chef подвергал провинившихся форменным пыткам. Жаловаться, конечно, было некому.
   Арабов-алжирцев бьют уже более осторожно. К нам они прибыли из Африки, из одного из испанских полков. Форма у них очень красивая; с большими тюрбанами на головах и в широких красных плащах, доходящих до земли, они производили очень эффектное впечатление. Все они, по большей части, были на сверхсрочной службе.
   Во Французской армии каждый солдат, француз или цветной, по окончании положенного срока службы может остаться на сверхсрочную, подписав контракт на любое время, не меньше, однако, года. Кроме положенной при подписании контракта премии сверхсрочник получает усиленное денежное довольствие, которое с течением времени все время увеличивается. Таким образом, солдат, прослуживший лет десять на сверхсрочной, получает больше, чем срочный сержант. Французы, остающиеся служить добровольно простыми солдатами, представляют собой необычайно редкое явление.
   Обыкновенно сверхсрочник-француз всегда бывает не ниже сержанта. Арабы же сплошь и рядом подписывают контракт, будучи простыми солдатами. При этом как срочный, так и сверхсрочный службы получает меньше француза соответствующего звания. Движение по службе для араба сопряжено с большими трудностями. После долгих и упорных стараний он производится в солдаты первого класса, который никакими особыми правами и преимуществами не пользуется, а только имеет на рукавах одну нашивку. Многие из них так и оканчивают свою долголетнюю, часто двадцатилетнюю, службу в этом высоком звании. Когда же арабу удается проскочить в бригадиры, то он считает себя чуть ли не Богом. Бригадирские нашивки достигают у них чудовищных размеров. Покоя арабы-бригадиры не дают никому, ни своим единоплеменникам, ни чужим. Наши русские подвергались наказаниям главным образом из-за них. Не было ничего хуже, как попасть на работу под надзор арабского бригадира. Бригадиры-арабы в тайниках своей души мечтают о золотой нашивке марешаля, и нет такой подлости и гнусности, которую бы они не совершили для достижения своей цели. Редко кому из них удается достигнуть такой высоты, но стараются, конечно, все.
   Общей же чертой арабов являются хитрость и лицемерие, соединенные с чисто восточной ленью. Французов они ненавидят всеми фибрами души, но на глазах юлят и превозносят все Французское, а за спиной показывают кулак и бормочут свои арабские проклятия. Самая же гнусная их особенность это педерастия, которой они подвержены почти все без исключения. В первые дни их появления у нас один из них проявил поползновение на одного из русских. Дело было в душе, где мылся один донской казак Перлов, обладающий неимоверной физической силой, но сравнительно небольшого роста и довольно полный Туда же зашел один араб, сделавший ему весьма недвусмысленное предложение. Перлов задал ему такую трепку, что тот еле унес ноги оттуда. С тех пор русских они оставили в полном покое, и на повторение поползновения никто уже не отваживался. Говорили, что некоторые марешали тоже были подвержены этому пороку, так как вестовыми у них были всегда молоденькие женоподобные арабы.
   Русских арабы невзлюбили почти что сразу же. С особыми привилегиями французов они уже давно свыклись и считали это положение совершенно нормальным. В нас же они видели иностранцев, которых считали равными себе, и вдруг оказалось, что эти иностранцы почти на равном положении с французами. Велико было их негодование и возмущение, когда несколько русских переводчиков по прошествии четырех месяцев службы сразу произвели в бригадиры, минуя звание солдата первого класса. Когда же по прошествии года трое русских были произведены в sous-officiers и столовались вместе с французскими маре-шалями, их негодованию не было границ. Дело в том, что араб, даже если он - марешаль, столуется в общей солдатской кухне и во всяком случае не имеет права входить в унтер-офицерское собрание. Такого положения они не могли перенести равнодушно и свою злобу вымещали на простых смертных, всячески подлизываясь к вновь произведенным. Мы же ненавидели арабов еще по константинопольским воспоминаниям, и нередко столкновения между отдельными сторонами оканчивались дракой.
   Среди русских были люди самых различных слоев общества и разнообразных профессий: юрист, инженер, офицер, студент, рабочий и крестьянин. Все были в одинаковом положении и исполняли ту же работу. Несмотря на разность образования и воспитания, все мы жили дружно и как могли помогали друг другу.
   Был у нас один латыш, окончивший два высших учебных заведения. Он прекрасно владел французским, немецким и английским языками и служил в качестве переводчика. При первом же производстве русских его произвели в бригадиры, но дальше он не пожелал благодаря странностям своего характера. Несмотря на всю свою образованность и знания и довольно пожилые года, ему было около сорока лет, он страшно боялся начальства и совершенно не умел сохранять собственного достоинства. При разговорах с начальством он усиленно вытягивал шею, просительно заглядывал в глаза, на всякий зов подбегал вприпрыжку и со страшно озабоченным видом бросался исполнять всякое возложенное на него поручение. Французы издевались над ним и считали его ненормальным. Наши почему-то дрозвали его "болонкой" и иначе никогда не называли. Он же не обращал ни на кого внимания и усиленно занимался изучением арабского языка и всяких достопримечательностей Сирии. Adjudant, узнав, что он изучает арабский язык, призвал его к себе и подверг основательному допросу. Очевидно, начальство заподозрило его в желании дезертировать, но убедившись, что на такой шаг он не способен, оставило его в покое.
   В партии русских, прибывших месяцем раньше нас в Сирию, были два переводчика, совершенно юные мальчики Павлов и Воробьев. Так как в прошлом у них ничего не было по молодости, они решили построить все свое благополучие на французской службе. Для достижения поставленной цели они не стеснялись в средствах, и немало русских пострадало из-за них. При прибытии второй группы им пришлось несколько сократиться, так как вновь прибывшие переводчики не разделяли их точек зрения. Однако они не совсем отказались от своего образа действия, когда, наконец, произошел взрыв и их чуть-чуть не избили. После этого случая они стали действовать более осмотрительно. Оба они кончили по-разному. Воробьев достиг звания сержанта и совершенно почил на лаврах, зная, что дальнейшее продвижение для него невозможно, перестал выслуживаться. Павлов же не сумел продвинуться дальше бригадира, начал пьянствовать и в конце концов попался в очень грязной и гнусной истории, подробности которой для всех остались тайной. В результате после двухмесячного ареста его разжаловали в простые солдаты. Пришлось ему работать наравне с теми, над которыми он издевался прежде, но, к счастью для него, он вскоре заболел, был эвакуирован в Африку и освобожден по болезни от службы. Это единственный, к счастью, случай, когда русские старались выслуживаться, построив свое благополучие на несчастьях своих соотечественников.
   Из всех русских наибольшей печальной известностью пользовался некто Уграфов. О себе и своем прошлом он рассказывал самые невероятные истории, совершенно не заботясь о том, сходится ли рассказанное им вчера с тем, что он рассказывает сегодня. Большей частью он называл себя полковником мирного времени и даже называл полк, которым он якобы командовал. Фамилии его, менявшиеся чуть ли не каждый день, бывали непременно титулованными. Один раз он даже намекнул весьма прозрачно, что он великий князь. Никто ему не перечил, чтобы напрасно не раздражать его, и он вдохновлялся все больше и больше. Не зная ни одного французского слова, он, тем не менее, Утверждал, что прекрасно владеет языком, но не говорит теперь, ибо считает это ниже своего достоинства. Из всех предположений о его истинном происхождении наиболее правдоподобным является то, что он был вахмистром. За это говорила вся его
   наружность, чисто вахмистерская, и прекрасное знание кавалерийского устава. В том, что он не был интеллигентным человеком не было ни малейшего сомнения. С французами он держал себя крайне независимо и, разговаривая с ними, всегда обращался к ним на "ты", в каком бы чине ни был его собеседник. Первое время его начальство буквально боялось и совершенно оставляло в покое. Будь он хоть немного разумнее, он отлично бы мог использовать такое положение, но он сразу же начал пересаливать и потерял свое привилегированное положение.
   Я помню, как в тот единственный раз, когда нам лейтенант показывал седловку, из толпы вдруг протиснулась фигура полупьяного Уграфова, который, внезапно вырвав одеяло из рук опешившего лейтенанта, начал нам показывать седловку сам все время при этом разговаривая с лейтенантом; он называл его молокососом, мальчишкой и дураком и еще более лестными эпитетами, обращался к нему на "ты". Слава Богу, что все это произносилось на чисто русском языке, так что из всего сказанного офицер не понял ни слова. Бедный лейтенант очень растерялся и только просил убрать его, чтобы он не мешал продолжать ему занятия. Конечно, такой случай мог иметь место только в начале нашей службы.
   Вообще же Уграфову долго сходило с рук то, что для всякого другого кончилось бы долго дневным арестом. Впоследствии, каждая его выходка оканчивалась prison'oM. В пьяном виде он не терпел никаких возражений, в особенности со стороны французов. Частенько мне приходилось бывать переводчиком в момент его объяснений с adjudant'oм. Обыкновенно adjudant приказывал ему передать, что если он не перестанет пьянствовать, то его согнут в бараний рог. Все это говорилось в весьма нелестных для Уграфова выражениях, от которых тот бы пришел в бешенство и натворил бед. Приходилось говорить ему совсем другое. На это Уграфов разражался ответной речью, содержащей в себе главным образом непечатные слова. Большей частью его речи начинались так: "Скажи ты этому дураку, что когда я командовал полком, я бы такому вахмистру, как он, разбил бы всю морду" и т. д., все в этом роде. Приходилось опять импровизировать, и в результате все расходились весьма довольные собой.
   Уграфов обыкновенно отделывался восемью сутками ареста, редко больше. Однажды он напился еще до дневной поверки и, когда все вышли из барака, то не пожелал никуда выходить. На беду, один из вновь прибывших марешалей, делая обход бараков, наткнулся на него в то время, как тот что-то рассказывал дневальному по бараку. Mareshal спросил его, что он здесь делает. Уграфов только презрительно посмотрел на него, не удостоив ответом. Когда marechal повторил свой вопрос, тронув его за плечо, он пришел в бешенство и так толкнул его в грудь, что бедняга чуть не полетел кувырком. На крик перепуганного марешаля прибежал adjudant, и рассвирепевший Уграфов бросился на них обоих. Оба малодушно бежали и вернулись в барак сопровождении целого караула арабов. Нам, русским, с трудом удалось успокоить разбушевавшегося Уграфова и уговорить его не вступать в драку с караулом, иначе бы дело кончилось весьма печально.
   После этого скандала он был отдан под суд. В ожидании суда его посадили в военную тюрьму, в которой он пробыл до окончания следствия. Мне пришлось ходить туда несколько раз в качестве переводчика. Военный следователь, очень милый и сердечный человек, близко принял его дело, распознав в нем полусумасшедшего алкоголика. В последний раз перед самым судом он сказал мне, что, по его мнению, Уграфова надо посадить в лечебницу для душевнобольных. Симпатичный следователь представил все дело так, что Уграфов отделался только годом условного тюремного заключения. Это наказание отбывается так, что приговоренный возвращается в часть, и если до окончания службы он не совершит ни одного серьезного проступка, то наказание прощается, если же он вновь совершит какой-нибудь проступок, то должен отбыть прежнее наказание и за второе дело уже судится с применением всех строгостей. Всякое пребывание под судом и следствием, как и арест свыше восьми суток, вычеркивается из службы, и это время надо еще дослуживать по окончании нормального срока. По возвращении Уграфова из тюрьмы мы убеждали его воздерживаться от пьяных скандалов, чтобы не пришлось потом служить лишнее время. Некоторое время он крепился, но потом опять начал пьянствовать и в конце концов вторично попал под суд за избиение арабского бригадира. На этот раз он был приговорен к полутора годам дисциплинарного батальона, и мы его совершенно потеряли из виду. По всей вероятности, бедняга плохо кончил.
   Вторым буяном был казак Полковников. Как хороший работник он находился под покровительством adjudant'a. Напившись, он произносил жалобные монологи о своей печальной судьбе. Однажды он в городе подрался с какими-то французами и на следующий день был приведен с городской гауптвахты в совершенно растерзанном виде. Отсидев положенное время, он образумился, и с тех пор подобных случаев с ним не повторялось.
   Был еще между нами один запойный, в обычное время тихий и спокойный человек и прекрасный работник. Adjudant ценил его как лучшего садовника. Когда же на него находил приступ болезни, он превращался в зверя и для удовлетворения своей потребности не останавливался даже перед продажей казенных вещей. Пришлось нам самим принимать меры, чтобы бедняга не попал в беду. Удалось убедить adjudant'a в том, что у него пьянство есть проявление болезни и что он совершенно не может отвечать за свои поступки, совершаемые им в это время. Adjudant поверил нам, и как только у несчастного начинался запой, мы сами запирали его и держали взаперти до тех пор,пока он не говорил, что его больше на вино не тянет. После окончания припадка он не прикасался к вину в течение нескольких месяцев, пока не начинался новый.
   Еще одним печальным явлением среди нас был сумасшедший барон В. Он большей частью исполнял обязанности дневального по бараку, и исполнял их весьма добросовестно. Помешательство у него было тихое, и никому он не делал никакого вреда. Он очень любил возиться с водой. Иногда часами он переносил воду в котелке от умывальника к своему бараку, выливал ее на землю около входной двери и затем опять шествовал за новой порцией, чтобы проделать то же самое. Один раз мы его застали за самым странным занятием: он сидел на земле и с самым сосредоточенным видом вымазывал себе глиной ботинки. Оказалось, что он собирался идти в отпуск и таким странным образом чистил себе их.
   В наших казармах была небольшая кантина , принадлежащая молодому сирийскому арабу, которого все называли Махмудка. Когда мы прибыли в Бейрут, весь его магазин заключался в небольшой плетеной корзине, с которой он появлялся каждое утро и скромно садился у края дороги, не рискуя заходить внутрь расположения эскадрона. Между молодым двадцатидвухлетним арабом и русскими почему-то сразу установились прекрасные отношения. Все русские стали покупать всякую мелочь, как-то: мыло, зубной порошок, сигареты и так далее исключительно у Махмудки. Прежде всего его обучили произносить по-русски самые невероятные ругательства. Ученик оказался способным и по прошествии недели встречал своих новых друзей отборной русской руганью. Вслед за русскими, у Махмудки начали покупать и французы, так что клиентура у него все росла и росла.
   Какими-то, одному ему ведомыми, путями Махмудка проник к adjudant'y и через него получил в свое распоряжение небольшое помещение на втором дворе, где он немедленно завел горячий чай и начал готовить яичницу и другие несложные блюда, отвечающие вкусам русских посетителей. Когда мы получили премию по пятьсот франков каждый, Махмудкина торговля расцвела, и этими деньгами было положено начало его благосостоянию. Способности не только к торговле у Махмудки оказались недюжинные. Через три месяца он очень бойко говорил по-русски, а через полгода научился читать и писать. Все русские у него пользовались кредитом, и не было случая, чтобы Махмудке кто-нибудь не отдал долга. Он с вполне основательной гордостью показывал всем книгу, в которой записывались его должники; вся книга состояла из трех частей, соответственно трем нациям, составляющим эскадрон. Причем русская часть книги была написана по-русски, французская - по-французски и арабская - по-арабски. С нами он говорил исключительно только по-русски и в умении ругаться достиг такого совершенства, что ему свободно мог позавидовать любой старорежимный боцман. Верхом триумфа Махмудки был день, когда его перевели в новое помещение, специально для него построенное на главном дворе. В этот счастливый день он всех русских угощал бесплатным чаем и яичницей. Когда я уезжал из Бейрута, т. е. после шестнадцатимесячного пребывания в эскадроне, магазину Махмуда мог бы позавидовать любой мелкий торговец из города. Наконец, должен еще упомянуть об одном равноправном члене нашего общежития, пользовавшимся всеобщей любовью и самыми нежными заботами: это небольшая собака Бобка. Кто-то из наших пришел однажды из города, приведя с собой небольшого белого щенка. Вскоре он завоевал самую нежную любовь и благодаря своим способностям к разным фокусам расположение adjudant'a. Удалось добиться позволения держать его в бараке, и с тех пор Бобка валялся целыми днями на наших кроватях и уничтожал мясные порции своих хозяев. Куда бы мы ни шли, он всюду сопровождал и не отставал ни на шаг от нас.
  
   Несмотря на хороший климат Бейрута, константинопольское сиденье давало себя знать все сильнее и сильнее на состоянии моего здоровья. Когда на подушке после сна стали оставаться зловещие красные пятна, пришлось идти в околоток уже не в качестве переводчика, а больным. Доктор после подробного осмотра немедленно отправил меня в госпиталь. Попал я туда около двух часов дня, совершив переезд от околотка на автомобиле в обществе одного француза и двух арабов. В приемной нас принял какой-то серьезный сержант, который отправил меня с французом в одну палату, а арабов - в другую. Оказалось, что все цветные помещаются всегда отдельно от европейцев.
   Палата, в которую нас ввели после выдачи всего госпитального, кроме туфель, взамен которых оставляются солдатские ботинки, оказалась очень просторной, светлой и чистой комнатой. Вдоль стен тянулись ряды кроватей, блиставших необыкновенной чистотой. Над каждой кроватью был укреплен полог из очень мелкой канвы, так называемый мустикер. Встретила нас довольно пожилая сестра милосердия. Когда она прочитала в бумагах, что я русский офицер, то странно всполошилась, заахала и заохала. В первый же день мы очень долго проговорили с ней, а впоследствии очень подружились. Она приносила мне французские книги для чтения, показывала различные фотографии и всячески защищала от нападок и грубостей санитаров. В день прибытия мы только смотрели, как ели старые больные, так как вновь прибывшим никакой еды не полагается, ибо продукты получаются из интендантства по утрам и строго по числу наличных к этому времени. Конечно, трудно поверить, что при количестве больных, достигающем двух-трех сотен, нельзя накормить лишних десять человек. В этом, как и во многих других случаях формалистика и буквоедство во Французской армии превыше всего, а в особенности здравого смысла.
   Часов в шесть вечера сестра милосердия, пожелав всем спокойной ночи, ушла из палаты, и, как оказалось, с этого момента до шести часов утра больные остались на попечении солдат-санитаров. Дежурного врача не полагается, и только в исключительных случаях за ним посылается какой-нибудь санитар. Нужно принять во внимание, что степень важности определяется самими санитарами. Санитар же - простой солдат, ничем не отличающийся от строевого. В уходе за больными они ничего не смыслят, и вообще по большей части это наглые, распущенные и обленившиеся солдаты.
   Кроме санитаров-французов в каждом госпитале имеется несколько санитаров-тонкинцев, так называемых аннамитов. Это люди маленького роста, по внешнему виду очень похожие на японцев. Зубы они красят себе каким-то черным веществом, что они делают для красоты. В большинстве они очень безобидны, изумительно чистоплотны и набожны. Обращенные в католичество становятся ревностными католиками, в массе же остаются верными буддизму. Все аннамиты служат в армии или санитарами, или денщиками. В строю их не бывает совершенно. Такой санитар был и в нашей палате, и чистота, так поразившая меня с самого начала, поддерживалась исключительно им. Французы-санитары, которых было два, или играли в карты с больными, или спали.
   На следующее утро пришла вчерашняя сестра милосердия и поставила всем градусники; нужно сказать, что градусники ставятся не как обычно взрослым людям - под мышку, а как маленьким детям. Затем тонкинец разнес всем неизменный черный кофе такого же содержания и качества, как в казармах. После этого началась генеральная уборка палаты под руководством сестры милосердия. Часам к десяти всем начали оправлять простыни и одеяла и вообще вся палата имела необычайно взволнованный вид, как будто бы ожидалось прибытие необычайно важного начальства. Сосед мой шепотом сообщил мне, что le tenbis est atrois galons, et n'est pas homme (доктор в чине капитана и не плохой человек). Наконец, стоявший у дверей санитар крикнул: "la visite"*, и вся палата замерла. Больные, вчера казавшиеся очень бодрыми и крепкими, лежали теперь с самыми скорбными и несчастными лицами.
   Через несколько мгновений в дверях палаты появился довольно молодой человек в безукоризненно белом халате, окруженный многочисленной свитой сестер и санитаров. Обход палаты продолжался очень недолго. Доктор останавливался только около новых больных и очень тяжелых, которых в нашей палате было трое; мимо остальных он проходил, ограничиваясь полувопросительным возгласом: que!* Когда кто-нибудь жаловался на что-нибудь, он с нетерпеливым выражением лица выслушивал жалобы, иногда прикладывал ухо к спине больного, обязательно через салфетку, и, пробормотав что-то понятное исключительно старшей сестре, шедшей за ним с книгой больных, направлялся дальше.
   После его ухода все пришло в движение. Лежавшие за минуту перед этим почти без движения, вскакивали и торопливо одевались под воркотню нашей сестры, у которой напряженное выражение лица сменялось обычным благодушием. Остальная часть дня прошла очень оживленно. Больные играли в карты и сидели тихо только в присутствии сестры. Стоило ей отлучиться хоть на минуту, как все приходило в движение. Одни возились, другие закуривали, третьи начинали свистеть и петь самым бесцеремонным образом, совершенно не обращая внимания на тяжелобольных.
   В первый же день своего пребывания в госпитале я познакомился со всеми больными нашей палаты. Все они смотрели на меня, как на редкостного зверя, случайно оказавшегося между ними. Некоторые останавливались около моей постели и подолгу простаивали, не спуская с меня глаз. Другие не стеснялись обмениваться вслух мнениями на мой счет, очевидно не представляя себе, что северный варвар может понимать их язык. К концу дня любопытство всех было удовлетворено, и меня оставили в покое. Все это были молодые люди призывного возраста, отбывающие воинскую повинность. Большинство политически были очень левого направления и почти все атеисты. На религиозные темы они разговаривали очень часто, причем в этих разговорах было больше всего кощунственного. Еще любимой темой разговора была военная служба, на которую они смотрели как на кару небесную.
   Из их разговоров я скоро узнал о разных ухищрениях, которые ими пускаются в ход для того, чтобы остаться на несколько лишних дней в госпитале. Так, например, один из них натощак выкуривал десять сигарет подряд, отчего язык его покрывался белым налетом. Его лечили от какой-то желудочной болезни необычайно строгой диетой, которую он стоически переносил. При этом надо сказать, что служба его была не очень трудная, так как он был писарем в каком-то штабе, и что смешнее всего, что на военную службу он поступил добровольно, заключив контракт на пять лет. Так как, кроме белого языка и истощенного вида, у него никаких признаков болезни не было, его время от времени выписывали из госпиталя, но через несколько дней он ухитрялся снова возвращаться обратно. Такие больные составляли большинство населения нашей палаты.
   Тяжелобольные страдали очень тяжелой формой лихорадки.
   Один из них был очень плох, и смерти его ждали с минуту на минуту. Он лежал неподвижно, безучастно смотря на все окружающее, и шепотом отвечал на вопросы, обращенные к нему. Как мне рассказали другие, этот несчастный заболел лихорадкой уже год тому назад.
   В Сирии вообще все иностранцы заболевают лихорадкой обыкновенно в конце мая или в начале июня. Обыкновенно приступ болезни длится три дня, почему и лихорадка эта называется fiиvre le trois jours*. У некоторых по прошествии восьми дней, считая от окончания первого припадка, она снова повторяется и начинает периодически возобновляться. В таких случаях по закону надо по возможности скорее такого больного отправить в другую колонию или на территорию Франции, так как при перемене климата эта лихорадка проходит бесследно. При невыполнении этого требования припадки делаются все чаще и чаще, и наконец человек умирает. В самом Бейруте и прилегающих к нему местах это выполнялось весьма пунктуально, и четверо русских, служивших в нашем эскадроне, после третьего припадка были отправлены в Африку. В отдельных же местах колонии на это не обращают внимания.
   Такова же была судьба описываемого мною больного. Его привезли в Бейрут в таком состоянии, что об отправке во Францию не могло быть и речи, так как он не вынес бы и одного дня пути. В нем поддерживали едва тлеющую искорку жизни в надежде, что он настолько окрепнет, что сможет совершить переезд во Францию. Обыкновенно такое чудо не случается, и несчастные больные остаются навсегда в Сирии благодаря бездумному отношению как строевого, так и медицинского начальства.
   Дня через два после моего прибытия в нашу палату ввели двух русских из нашего эскадрона. Один из них был Павлов, переводчик, о котором я уже писал, а другой тоже очень малосимпатичный человек - Манявский. Ему было около тридцати пяти лет, но производил он впечатление дряхлого старика. Седой как лунь, с совершенно беззубым ртом, тощий и дряхлый, он представлял собой живую рекламу строгости медицинской вербовочной комиссии легионеров в Константинополе. Одержим он был, кажется, всеми существующими в мире болезнями и еле-еле влачил ноги. Называл он себя полковником мирного времени и даже носил орден Святого Георгия, но по всему было видно, что все это он присвоил себе без всяких оснований, так как вообще производил впечатление очень малоинтеллигентного человека. По-французски он не говорил, но несколько слов знал, и всюду, где бы ни появлялся, произносил громогласно, бия себя в грудь: "Moi colonel russe", чем производил потрясающее впечатление на всех окружающих французов. Это был несчастнейший человек в мире, так как он не мог прожить дня без наркотиков, которые употреблялись им в невероятных количествах. Одновременно он был морфинистом, кокаинистом и опиумистом. Для того чтобы достать наркотическое средство, он не останавливался ни перед чем и с поразительной находчивостью приспособлялся к любой обстановке. Даже в госпитале он не оставался без них, несмотря на то что выход из него был безусловно запрещен всем больным.
   Сначала я очень обрадовался приходу русских, но вскоре пришлось пожалеть об этом, так как оба вели себя очень скверно и вызывали вполне заслуженные насмешки со стороны французов. Всем они рассказали о своих неимоверных богатствах, оставленных в России, и о своем прежнем положении. Ко всем этим рассказам французы отнеслись не особенно доверчиво, и только наша милая сестра принимала все за чистую монету и воздевала к небу руки.
   В один из первых же дней в палате появилась довольно оригинальная фигура монаха-иезуита. Это был старик с огромной серой бородой, одетый в очень широкое коричневое одеяние. До войны он был commandant'oм (первый штаб-офицерский чин), но, потеряв в каком-то несчастии всю свою семью, вышел в отставку и постригся в монахи. Все солдаты называли его pere Alix. Весь остаток своей жизни - ему было около семидесяти лет - он посвятил служению больным солдатам. Каждый день он навещал какой-нибудь госпиталь, не останавливаясь и перед очень отдаленными от центра пунктами. Всем больным он раздавал сигареты и подробно расспрашивал о служебных и семейных делах. Многие обращались к нему с самыми разнообразными просьбами, и он по возможности выполнял их, являясь заступником и ходатаем перед высшим начальством, среди которого у него было много друзей. Узнав от сестры, что мы русские, он подошел к нам и долго разговаривал с нами о положении России. Впоследствии, во время моих скитаний по госпиталям Сирии, мне часто приходилось встречаться с ним, и он неизменно бывал мил и внимателен ко мне. По воскресным и праздничным дням он служил мессу в каком-нибудь госпитале. В этих случаях он обходил палаты, звонил в маленький звоночек и приглашал всех ходячих больных на мессу. Обычно это был глас вопиющего в пустыне, так как никто не желал идти на службу, и ему приходилось совершать ее в обществе прислуживающего тонкинца и двух-трех зашедших от скуки больных.
   Однажды на такую мессу зашел я, вместе с Павловым. Месса происходила в маленькой часовне, отобранной французами вместе с госпиталем от немецкого женского лютеранского монастыря. На мессе присутствовали кроме нас два араба, один
   немец и один тонкинец. К концу службы пришел еще один француз-санитар. Тем не менее по окончании службы pиre Alix произнес громовую речь о значении католичества в мире с таким подъемом и пафосом, как будто бы перед ним была громадная аудитория. Однако из всех слушателей могли оценить по достоинству его речь только трое, остальные же по незнанию языка только любовались его жестами.
   Госпитальная жизнь текла нудно и однообразно, как, впрочем и во всех госпиталях всего мира. Каждый день доктор пробегал по палатам, изредка останавливался около чьей-нибудь постели. Тяжелобольной скончался, не дождавшись чудесного исцеления.
   С удивлением мы узнали, что во время пребывания в госпитале нам полагается только половинное содержание. Но и это благо относится только к Сирии и другим колониям, находящимся на военном положении, а в Алжире и во Франции больные совсем не получают жалования. Французы не особенно страдают от этого, так как почти каждый из них получает деньги из дому, но для нас это лишение было очень чувствительным. Почему-то только в этом случае мы действительно были приравнены к французским солдатам, а во всех же остальных равенство осталось на бумаге, написанной рукой генерала Бруссо.
   К концу второй недели моего пребывания в госпитале к нам приехала комиссия врачей под председательством врача в чине полковника. Еще за день до этого события переполох в госпитале был страшный. Дело в том, что эта комиссия объезжает госпитали один раз в месяц и распределяет больных по категориям. В первую категорию попадают больные, признанные по состоянию своего здоровья непригодными для продолжения службы в Сирии, и отправляются по месту жительства: французы - во Францию, арабы - в Алжир. Там им дают отпуск или совершенно освобождают от службы. Попасть в число этих счастливчиков - мечта каждого, но, конечно, попадает в нее очень малый процент. Во вторую - попадают поправившиеся, но еще не способные нести службу. Их отправляют в горы, в maison de convalesce*, долженствующий изображать собой нечто вроде санатория. Наконец, третья категория или выписывалась из госпиталя, или оставалась в нем для дальнейшего лечения. Легионеру попасть в первую категорию было, пожалуй, еще труднее, чем арабу или негру, но Манявский решил добиться этого во что бы то ни стало.
   При входе комиссии в палату все больные постарались изобразить собой олицетворенное страдание, но, увы, напрасно. Комиссия распределяла по категориям исключительно по бумагам, не осматривая никого. После ухода комиссии сестра огласила назначения. Манявский, Павлов и я были назначены в санаторий. Вместе с нами должны были ехать еще человек пять из нашей палаты, в числе которых был курильщик сигарет натощак. Сестра нам всячески расхваливала обстановку, в которую мы попадем, и старалась утешить Манявского, который не скрывал своего разочарования таким результатом.
   На следующий день, рано утром, всех назначенных в санаторий посадили в автомобили и повезли на вокзал. В поезде для нас был оставлен отдельный вагон, так что путешествие мы совершили с большим удобством. Пока поезд не начал подыматься в гору, мы ехали посреди апельсиновых и лимонных рощ. Через полчаса пути начался подъем, и сразу же ландшафт изменился. В начале подъема еще встречались пальмы, но скоро исчезли и они, уступив место чахлым колючим кустарникам. Поезд поднимался в гору при помощи третьей зубчатой колеи, находившейся между двумя обыкновенными, и шел все время зигзагами. Через три часа пути нас высадили на маленькой станции, одиноко стоявшей на середине подъема. У вокзала нас ожидали два санитарных автомобиля, которые должны были совершить два рейса, чтобы захватить всех прибывших, так как нас было человек тридцать. Через пятнадцать минут езды мы прибыли в небольшое местечко с очень сложным арабским названием, которое совершенно ускользнуло из моей памяти. Оно было расположено на горной террасе на склоне горы. Вид оттуда чудесный. Прямо перед глазами расстилается бесконечная даль моря, а за спиной громоздятся горы.
   Дом, к которому нас подвезли, совершенно не гармонировал с этими красотами, так как представлял собой громадную мрачную казарму. Внутренность его еще меньше соответствовала тем расхваливаниям, которые расточала наша госпитальная сестра милосердия. Комнаты были огромные, вмещавшие по сто кроватей, очень высокие и с маленькими-маленькими окнами, через которые проливался весьма скудный свет. Нам удалось попасть в одну из боковых палат гораздо меньших размеров. В этом госпитале почему-то не соблюдалось разделение больных на европейцев и цветных, так что в нашей комнате было человек пять арабов. Такое соседство мне очень не понравилось, так как к этой расе я всегда чувствовал отвращение.
   Режим в этом госпитале отличался гораздо большей свободой, и больным разрешалось отходить довольно далеко от помещения, заходить в лавки и так далее. Мы с первого же дня не замедлили воспользоваться этой свободой и очень быстро свели знакомство с живущими в местечке православными арабами. Мы были первыми русскими, приехавшими сюда после окончания войны, и поэтому наше прибытие произвело колоссальный фурор среди православных. Я лично был в трех домах и всюду видел портреты Государя Императора и августейшей семьи. До войны здесь была Русская школа, и местное население очень полюбило тех русских, которые приезжали сюда. При воцарении французов русофильству был положен предел, школа закрыта, и русский учитель изгнан. Но сохранилась все-таки православная церковь, которую нам удалось посетить благодаря царящей в госпитале вольнице. У Манявского и Павлова сейчас же зародилась идея воспользоваться хорошим отношением к нам местных жителей и бежать при их помощи в Палестину. Я их не особенно поддерживал в этом стремлении, и дальше предположений, и мечтаний это дело не пошло.
   Как оказалось при ближайшем знакомстве, госпиталь состоял из целого ряда строений, отделенных друг от друга довольно значительным расстоянием. На все это колоссальное заведение полагался один только врач. Понятно, что он не имел никакой физической возможности осматривать всех больных, и поэтому утренний обход еще более походил на пустую формальность, чем в Бейруте. Был один небольшой павильон, в котором находились тяжелобольные, и там больные пользовались некоторым вниманием и уходом. Все же остальные были предоставлены благодетельному влиянию чистого воздуха и лучам солнца.
   Доктор наш отличался необыкновенной грубостью и резкостью. Однажды во время обхода больных он так выругал одну из сопровождавших его сестер милосердия, что она расплакалась. Правда, в его выражениях было больше всего абсолютно непечатных слов. Манявский всеми силами старался привлечь его внимание на себя, и скоро ему это удалось. Он несколько раз устраивал себе какие-то сердечные припадки и требовал к себе сестру милосердия. В конце концов, та осмелела и обратила на него внимание доктора. По всей вероятности, Манявский произвел своим внешним видом неотразимое впечатление на доктора, так что он стал заходить в нашу комнату чуть ли не каждый день и все выслушивать и ощупывать его со всех сторон. В результате Манявский был переведен в павильон для тяжелобольных и, таким образом, уже находился на пути к освобождению от службы, так как из этого павильона почти все назначались на отправку из Сирии. Как говорили, это был самый трудный шаг, так как почти всех эвакуированных легионеров в Алжире освобождают от службы.
   В этом госпитале я впервые столкнулся с неграми, оказавшимися при ближайшем знакомстве очень милыми людьми. Целыми днями они сидели на сильном солнцепеке, закутанные в шинели. В горах, конечно, не так жарко, как внизу, в Бейруте, но все же температура не опускалась ниже 25 градусов Цельсия, что казалось им страшным холодом. Говорят негры на очень своеобразном французском языке, в предложениях часто не бывает ни подлежащего, ни сказуемого. Понимать их очень легко, и каждый француз, будь то солдат или офицер, разговаривая с негром, старается подделаться под их жаргон. Видя к себе человеческое отношение со стороны белого, они мгновенно становятся преданными, как собаки, и стараются угодить всеми возможными средствами. Впоследствии мне приходилось лежать в палате, в которой кроме двенадцати негров и меня никого больше не было. Я очень быстро с ними подружился и снискал к себе их доверие тем, что немного поговорил с ними о их далекой родине. Они были восхищены таким вниманием европейца и решили выказать мне свою симпатию тем, что отдавали мне свою порцию вина. С трудом удалось им втолковать, что я болен и пить ежедневно шесть литров вина не в состоянии. Никак только я не мог объяснить им, что такое Россия, так как они знали только о существовании Франции, Германии и Англии. В конце концов они решили, что это колония Франции, в которой очень холодно.
   Между собой негры говорят большей частью по-французски, так как каждое племя говорит на своем особом языке. Племен же у них много, и мне редко приходилось встречаться с неграми, разговаривающими между собой на своем родном языке. Есть, однако, несколько слов, общих всем племенам. Это, во-первых, "гоби", что означает "господин", "амани" и "акани", что значит "хорошо" и "скверно". Всех негров в армии, начиная от главнокомандующего и кончая рядовым, называют гоби, так же называют и они сами себя. Гоби, по крайней мере, те, которые служат в армии и несколько пообтерлись в свете, необыкновенно чистоплотны и моются по нескольку раз в день. Правда, несмотря на это частое умывание, они всегда сохраняют свой особый характерный запах, но так как палата, в которой я лежал с ними, была высокая и большая комната, то я особенно не страдал от этого. В особенности же они любят чистить зубы. Почти каждый из них имеет зубную щетку и порошок и несколько раз в день начищает свои и без того ослепительно белые зубы. Вообще они все свободное время проводят, не расставаясь с деревянной палочкой, конец которой превращен зубами в мочало, и этим мочалом без устали трут себе зубы.
   В армии негры являются необыкновенно ценным материалом для несения караульной службы. Поставленный на пост гоби никогда не заснет и безропотно простоит лишних три-четыре часа. Вообще же они очень затурканы разным французским начальством, но бить себя не позволяют, и такие попытки со стороны некоторых, не в меру рьяных французких сержантов оканчиваются для этих последних весьма печально. Еще когда мы были в Константинополе, недалеко от нашего лагеря произошел следующий случай: около входа в одно казенное учреждение был поставлен часовой-негр с приказом никого постороннего не пропускать. Какой-то французский капитан, ведя под руку даму, решил пройти именно этими дверями. Часовой преградил ему путь, что очень не понравилось капитану, и он ударил негра стеком. Гоби, не долго думая, проткнул ему грудь штыком, и своевольный капитан поплатился за свою невоздержанность и недисциплинированность жизнью.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   По словам французов, участвовавших в Великой войне, негры абсолютно не выдерживают артиллерийского огня, и ими пользовались большей частью как чистильщиками траншей. Чистка эта не совсем обычная и заключалась в том, что во время атаки после взятия французами какой-нибудь траншеи непосредственно за прошедшими вперед цепями в нее направлялись негры которые вылавливали уцелевших в лисьих норах немцев и по большей части их убивали. Для этой цели негры вооружены специальными ножами, имеющими вид мясных топориков, которыми разрубают кости в мясных лавках. Эти ножи носятся неграми в кожанных футлярах за поясом и довольно красноречиво называются coupe-coupe. Сами же французы мне рассказывали, что немало раненых немцев переселились в лучший мир при помощи этих coupe-coupe'ов.
   Служат негры в армии, совершенно не зная срока окончания своей службы. Набирают их тоже довольно оригинально, определяя на глаз возраст. Служат же они, по всей вероятности, до тех пор, пока их физиономия не надоест ближайшему начальству. Конечно, существуют законы на этот счет, но, зная порядки Французской армии и полную бесконтрольность низшего начальства, можно смело сказать, что злоупотреблений в этом отношении сколько угодно. Исключением из этого правила являются негры-мадагаскарцы, отличающиеся от всех остальных более светлым оттенком кожи и гораздо большей культурностью. Мадагаскарцы служат исключительно в артиллерии и считаются вообще равноправными французскими гражданами.
  
  
   В нашем госпитале большинство негров были туберкулезными. Один был с оторванной в бою с бедуинами ногой. Его наградили за это военной медалью, и он радовался ей, как дитя, совершенно забывая о своей искалеченности. Медицинский персонал очень мало беспокоился о судьбе этих взрослых детей, и многие из них погибли.
   Медицинская комиссия, распределяющая больных по категориям, посетила и наш госпиталь. К тому времени я сильно окреп и поправился благодаря изумительно благоприятному горному климату, так что рассчитывать на первую категорию мне не приходилось, и я совершенно не был удивлен, когда был назначен в третью, для возвращения в часть. К великому же нашему изумлению француз-курильщик был предназначен для отправления во Францию и, конечно, радовался этому необычайно. Манявский тоже попал в первую и отправлялся в Алжир. Мы же с Павловым в тот же день покинули госпиталь и к вечеру были уже в эскадроне.
   Манявский в Алжире попал в довольно грязную историю. По приезде в Оран, в котором находятся главные госпитали Алжира, он подвергся различным испытаниям, в результате которых был признан окончательно негодным для несения службы, а поэтому подлежал увольнению, не ожидая истечения контракта. Все эти испытания и осмотры длились около месяца, и у него истощился запас взятых с собой из Сирии наркотиков. Промучившись без них довольно долгое время, он решился на крайнее средство и проник в госпитальную аптеку, откуда ему удалось вынести некоторое количество морфия. По истощении взятого запаса он снова попытался пополнить его оттуда же, но был пойман заподозрившим кражу фельдшером. Из госпиталя он сразу попал в военную тюрьму и был судим военным судом. На суде ему необычайно повезло, так как его оправдали, принимая во внимание состояние его здоровья. Так как к тому времени все проволочки с освобождением от службы были закончены, то его совершенно отпустили на свободу, и он даже устроился где-то в Франции.
  
  
   За время моего отсутствия, продолжавшегося около полутора месяцев, в эскадроне произошел первый крупный скандал на денежной почве. Каждому, подписавшему контракт на пять лет в легионе, французское правительство обязалось уплатить премию в размере пятисот франков, которые выплачиваются в два срока: первые двести пятьдесят выдаются сразу же по прибытии в часть, а вторые - по прошествии четырех месяцев. Нас же продержали в Константинополе больше двух месяцев без всякого денежного содержания, обещав, что как премию, так и жалованье за это время мы получим по прибытии к месту службы. Прибыли мы в Бейрут, и прошло уже больше месяца, а жалованье за старое время и премия все еще не выдавались. Наконец терпение у наших лопнуло, и на одной из поверок заявили adjudant'y, что на работу они не пойдут до тех пор, пока не будут уплачены положенные деньги. Это было заявлено в такой категорической форме, что adjudant растерялся и вызвал командира эскадрона. Капитан прибежал весьма взволнованный и рассерженный и начал кричать и топать ногами. Однако, видя упорство и непоколебимость со стороны русских, сбавил тон и в конце концов пообещал сделать все возможное для ускорения выдачи денег. Все, за исключением трех самых упорных, пошли на работу, а эти трое после долгих уговоров и увещеваний, не сдавшись, попали под арест. На все уговоры они отвечали, что служат не по долгу, а по контракту, и так как одна из сторон не исполняет взятых на себя обязателств, то и другая этим самым освобождается от своих. Просидели они под арестом восемь суток, но деньги были выданы через три дня после этого инцидента. Выдали только первую половину премии, сказав, что за время пребывания в Константинополе мы получим немного погодя. Впоследствии несколько раз мы поднимали этот вопрос, и наконец нам прочли официальное разъяснение главного французского командования в Константинополе, что нам за время, проведенное в константинопольском лагере, денежного довольствия не полагается, это явное беззаконие, ибо совершенно противоречит смыслу контракта, в котором черным по белому напечатано, что с момента подписания контракта подписавший пользуется всеми правами и преимуществами французского солдата. Получено это разъяснение было тогда, когда мы уже привыкли ничему не удивляться, и поэтому все прошло довольно тихо и спокойно. Да и как можно было еще удивляться чему бы то ни было после того, как мы узнали из писем попавших в Африку друзей, что они там получают только семь с половиной франков в месяц вместо обещанных ста. Мы же, получая жалованье, совершенно не подозревали, что получаем около ста франков в месяц только благодаря военному положению, объявленному в Сирии, и считали, что так и должно быть. На самом же деле из всех десяти тысяч русских, поступивших в легион, только пятьсот человек, случайно попавших в Сирию, получали то, что было обещано французскими властями. Думаю, что слово "мошенничество" будет самым подходящим для определения этого поступка. Только по прошествии трех лет легионер получает первую прибавку в размере пятнадцати или двадцати франков в месяц, точную цифру не помню, но для того чтобы полчать сто франков в месяц, надо прослужить, вероятно, не менее сорока лет. Имел ли именно это в виду генерал Бруссо, печатая свои анонсы, или что-нибудь другое, мне неизвестно. К концу первого года службы в Сирии нам тоже было уменьшено содержание наполовину.
   После получения премии в казармах началось нечто невероятное и невиденное для французов. Легионеры каждый вечер уходили в город, где посещали лучшие рестораны, в которые разрешено было ходить солдатам. К казенному вину, не говоря уже об обеде, никто не притрагивался. К девяти часам вечера к воротам казарм подкатывали один за другим автомобили, из которых вылезали легионеры с самым независимым видом. Участились столкновения между русскими и всяким начальством, благодаря чему помещение карцера бывало всегда переполненным. В бараках зашипели примусы, и жившие с нами в бараках французы быстро познакомились с русской кухней и главным образом нашим национальным спиртным напитком, к которому некоторые быстро привыкли и поглощали в том же количестве, что и наши. Пьянство не каралось особенно строго, если только оно не сопровождалось каким-нибудь из ряда вон выходящим скандалом. К сожалению, в таковых недостатка не было, и поэтому отношение к нам начальства сильно испортилось. Акции арабов поднялись, и их бригадиры жужжали, как осенние мухи, не давая никому покоя. Первые двести пятьдесят франков пролетели в течение двух-трех дней, но так как вторые были получены почти что следом, да еще между этим было выдано очередное жалованье, кутеж в общей сложности продолжался около двух недель. Приблизительно в это же время один из marechal'ей чуть-чуть не поплатился очень серьезно за свою невоздержанность.
   В нашей партии, прибывшей из Константинополя, находилось двадцать семь чеченцев, державшихся несколько обособленно от всех остальных. Они свято соблюдали свои обычаи, не пили вина, не ели свинины, и так далее. Многие из них почти совсем не говорили по-русски, так что французам приходилось объясняться с ними посредством двух переводчиков: кто-нибудь из нас переводил с французского на русский, а чеченец-переводчик переводил уже с русского на чеченский. Французы решили, что чеченцы в Русской армии находились на том же положении, что арабы во французской, и попробовали применить к ним меры воздействия, бывшие в ходу в отношении арабов.
   Один марешаль за какой-то пустяк ударил чеченца стеком. Этот кинулся на него с кулаками вне себя от бешенства, и его с трудом сдержали остальные. Поздно вечером, после вечерней поверки, в кактусах, окаймлявших дорогу, ведущую из города в казармы, двое русских заметили какие-то фигуры, прятавшиеся в тени. Приглядевшись, они разобрали, что это были наши чеченцы. Оказалось, что они ждали возвращения из города оскорбившего их товарища маршеля, чтобы отомстить за обиду. Все двадцать семь человек были налицо, вооруженные кто палкой, кто камнем. С трудом удалось убедить их отложить месть до более удобного времени, причем разошлись они только после обещания старшего русского переводчика уладить все это дело миром. На следующее утро этот переводчик переговорил с марешалем и убедил его в том, что чеченцы - совершенно не то же самое, что арабы, и бить их очень рискованно. Марешаль оказался славным малым и извинился перед всеми чеченцами. С тех пор такие случаи более не повторялись.
   Вообще надо отдать справедливость чеченцам, вели они себя образцово, за исключением одного - Магомета, который пьянствовал и скандалил. Они его чуждались и презирали, не считая своим. Был между ними один мулла. Это был на редкость симпатичный и тихий человек. В положенное время он становился на молитву, невзирая на окружавшую его обстановку. Все остальные почитали его за старшего, и приказания муллы исполнялись беспрекословно. Свои мусульманские праздники они справляли очень торжественно. Французское начальство всегда их освобождало в эти дни от работ, и они устраивали в своем бараке обед из традиционной баранины. На обед приглашалось начальство и некоторые русские, которых они уважали как старых кадровых офицеров. Приглашенных они угощали шампанским.
   Изумительно трогательно было их отношение к России. Однажды поздно вечером, проходя мимо чеченского барака, я Увидел одного из них сидевшим на пороге. Он что-то тоскливо
  
   мурлыкал себе под нос. Я спросил его, отчего он такой грустный на что он мне ответил: "Скучаю, в Россию хочу". Это дало мне повод поговорить с некоторыми французами о колонизаторских способностях французов и русских. Они принуждены были согласиться со мной в том, что для арабов Алжир и Франция совершенно не слились в одно целое, тогда как наши горцы, говоря о родине, совершенно не отделяют Кавказ от России. И никогда Франция не будет родиной для арабов, ибо французы в своих колониях возбуждают к себе только ненависть туземцев. Нащи чеченцы, несмотря на единство веры с арабами, держались вдалеке от них, и всякие попытки сближения оканчивались ничем. С русскими же, за редким исключением, отношения были прекрасные. Но особенно тесную связь они поддерживали с чеченцами, поселившимися около Дамаска еще со времен покорения Кавказа. Как я узнал впоследствии, все наши чеченцы с их помощью дезертировали в один прекрасный день и исчезли бесследно.
   Припоминаю я еще один скандал, в котором участвовали все русские, и при этом так единодушно и решительно, что начальство принуждено было пойти на уступки. Дело произошло из-за общего любимца Бобки. После водворения его в наших казармах начальство начало тоже заводить себе щенят, так что собачье население очень сильно возросло. Участь этих щенят была очень печальная. Продержав щенка некоторое время, хозяин его собирал своих друзей и после основательной выпивки все участники упражнялись в стрельбе из револьвера, причем целью служило несчастное животное. Такое дикое, кровожадное развлечение удивило нас и еще в большей мере возбудило презрение к этим людям. Не знаю случая, чтобы русские солдаты забавлялись когда-нибудь мучениями и смертью выхоленного ими животного, и вряд ли кто-нибудь может привести подобный пример.
   Однажды невдалеке от нашего барака послышались два револьверных выстрела, один за другим, и через мгновение в барак влетел с ужаснейшим визгом окровавленный Бобка. Находившиеся в бараке, не сговариваясь, сразу же выбежали из барака и бросились в ту сторону, откуда донеслись звуки выстрелов. Там оказался наш marechal-chef, беспечно перезаряжавший револьвер. Увидя разъяренную толпу, мчавшуюся на него, он бежал, проявив не свойственную его комплекции и положению прыть, и заперся от преследователей у себя в комнате. Простояв около дверей, толпа, испустив из себя весь запас известных ей французских ругательств, пересыпанных самой отборной русской руганью, разошлась, но дела этого так не оставила. Бобка оказался довольно легко раненным в бок и очень быстро поправился. На следующий день выбранная делегация отправилась к командиру и в довольно категорической форме заявила ему, что свою собаку мы убивать не позволим, а если ее нельзя держать, то пусть нам скажут. Капитан обратился за разъяснениями к самому полковнику, а мы со своей стороны попросили одну из дам-патронесс подействовать на него так, чтобы решение было благоприятным для нас. Через несколько дней пришло распоряжение, в силу которого пребывание Бобки становилось вполне законным, и, таким образом, жизни его перестала грозить какая бы то ни была опасность. После своего выздоровления умный пес совершенно не переносил всех sous-officiers и при виде какого-нибудь марешаля забивался под кровать и злобно рычал оттуда. Расстрел щенят продолжался, но к Бобке все начальство после приказания полковника относилось почтительно.
   Было у нас несколько случаев дезертирства, после которых ко всем русским применялись исключительно репрессивные меры. Мечтой каждого было как-нибудь вырваться из неволи до истечения контракта. К этому вели только два пути: госпиталь и бегство. Вначале мы думали, что каждый эвакуированный из Сирии в Алжир обязательно освобождается там от службы, но вскоре пришлось в этом разубедиться. Не говоря уже о том, что для того чтобы попасть в число эвакуированных, нужно было быть действительно серьезно больным, в Алжире далеко не все отпускались со службы. Шансов на эвакуацию у большинства не было, и наиболее решительные и предприимчивые люди избирали второй путь.
   Первый случай дезертирства произошел еще в горной роте. Исчезло сразу четверо русских, захватив с собой карабины с патронами. Инициатором этого бегства был офицер военного времени Ладзин, человек очень решительный, с наклонностями к авантюризму и не останавливающийся ни перед чем для достижения намеченной цели. Я его хорошо знал, так как жил с ним в одном бараке в Константинопольском лагере. Еще тогда он не скрывал своего намерения бежать и очень радовался, что попал в Сирию, так как рассчитывал по сухому пути добраться до Персии, в которой побывал во время Великой войны. Путь свой они направили в сторону Турции, от границы которой их отделяло всего-навсего сто километров. На второй день пути они оказались окруженными отрядом жандармов, посланных за ними вдогонку. Однако беглецы не сдались и вступили в перестрелку с преследователями. В результате боя, происшедшего в горах, были убиты два жандарма и, по слухам, два беглеца. Ладзину и еще одному удалось скрыться, и долгое время они пропадали бесследно.
   Через два месяца после этого события двух наших переводчиков, бывших в то время уже бригадирами, вызвали куда-то в город, откуда они вернулись крайне смущенные и взволнованные. Они рассказали по секрету некоторым из нас, что в городе их ввели в одну из тюремных камер, не говоря зачем. через некоторое время в эту камеру был введен Ладзин, страшно исхудавший и оборванный. За нашими переводчиками и за Ладзиным наблюдали несколько пар глаз сыщиков, но им, несмотря на неожиданность, удалось сохранить полное спокойствие и ничем не обнаружить своего знакомства. После этого их спросили, не знают ли они этого человека, и, получив отрицательный ответ отпустили обратно в казармы. В скором времени Ладзин был опознан вызванным в Бейрут сержантом, служившим в горной роте, и расстрелян по приговору военно-полевого суда.
   Горная рота капитана Дюваля после этого случая была расформирована, и состав ее влился в прибывший к этому времени из Алжира батальон Иностранного легиона. Русских было приказано распределить по разным ротам и взводам. Батальон был отправлен на фронт, где очень быстро из русских вновь составили отдельные взводы. Эти взводы зарекомендовали себя во время боев с самой лучшей стороны, и начальство не могло ими нахвалиться. Один из русских был произведен в капралы и получил за отличия военный крест (croix de guerre). Когда кончился поход, батальон был несколько отведен в тыл и легионеры приступили к проводке шоссе по совершенно безлюдной и безводной местности. Отношение начальства, бывшее прекрасным во время боев, сменилось очень быстро на отношение тюремных надзирателей к каторжанам. Оружие было отобрано и выдавалось только отправлявшимся в караул.
   Однажды отличившийся капрал был назначен в караул, довольно далеко отстоявший от расположения батальона. Часовыми у него, числом двенадцать, были все русские. На другой день караул, пришедший на смену, не нашел никого ни в караульном помещении, ни на постах, и только в палатке лежало письмо, адресованное командиру батальона. Очевидно, письмо это никогда не оглашалось. За беглецами была спешно отправлена погоня, состоявшая из эскадрона спансов и взвода конных жандармов. Отряд нагнал легионеров недалеко от турецкой границы и решил атаковать их. Конница была встречена ружейными залпами и потеряла нескольких человек ранеными и убитыми. На вторичную атаку они не решились, и беглецы, никем не тревожимые, благополучно перешли турецкую границу. Дальнейшая судьба их мне в точности не известна. Говорили, что будто бы кто-то получил письмо от решительного капрала, написанное уже в Сербии, но так ли это - не знаю.
  
  
  
  
   Ян Михайлович вспомнил, что эту маленькую крепость, этот военный пост, затерянный в приграничье пустыни Сахара, арабы почтительно называли "казба". Он вспомнил, как дымящееся от усталости солнце уходило на запад, и из потемневшей пустыни дул горячий ветер. И у него неожиданно неровно и тревожно забилось сердце. Он снова увидел кривые, узкие улочки городка, сидевших за столиками кафе арабов в белых бунусах, пьющих сладкий черный кофе. Над дверями лавочек темными силуэтами, пылали красные язычки фонарей, под которыми лежали груды фиников, и блестели крупные сливы. Он с улыбкой вспомнил, наказания, которыми подвергались опоздавшие из увольнения легионеры. Как лично он, со смехом навешивал на плечи опоздавшему тяжелый ранец с камнями и приказывал стоять с винтовкой у дверей казармы. И никто на него тогда не обижался. Это, пожалуй, было лучше, чем чистить нечистоты их уборной...
   ... Проснулся Ян Михайлович, от осторожного прикосновения к его плечу жены Алены...
   -Ты не забыл, через два часа к тебе придет корреспондент независимой газеты "Солидарность" Вероника Черкасова? - тихо произнесла она, прикоснувшись своей головой к голове мужа...
   Вероника работала в независимой белорусской прессе, проводила журналистские расследования, писала на социальные темы. Закончила журфак  Белорусский государственный университет, работала на телевидении, в газете "Голос Родины". В 1990-х годах работала в независимых изданиях: "БДГ", потом в "Белорусской газете", последний год работала в независимой газете "Солидарность".
   20 октября 2004 года  была убита в собственной квартире в  Минске. Убийца нанес около 20 ножевых ранений. Следствие рассматривало преимущественно частные бытовые мотивы убийства, но не исключало и политические мотивы. Вероника Черкасова похоронена на Колодищенском кладбище...
   И это, как понял автор романа было, по всей видимости, именно так, именно, подитические. Три года назад, когда плявились в электронном журнале "ART of WAR" появились первые зарисовки романа, на странице отзывов появились резкие отрицательные заметки. Но после того, как автор, заверил оппонентов, что роман не документальный, а художественный, ег оставили в покое...
  
  
   0x01 graphic
  
   0x01 graphic
   Французский иностранный легион.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   0x01 graphic
   Солдат французского иностранного легиона начало 60 годов прошлого столетия. Алжир.
  
  
  

Оценка: 3.90*6  Ваша оценка:

По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2023