ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева
Павлюков Александр Владимирович
Записки уходящей натуры

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Частично мемуары, частично приключения выдуманного героя под одной обложкой. Этот, по сути, человеческий документ дает читателю представление о пресловутых "девяностых", описывая некие характерные черты времени от 92-го до 98-го.

  
  
  
  
  

Александр Павлюков

  
  
  

ЗАПИСКИ УХОДЯЩЕЙ НАТУРЫ

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ИРИНА
  
  
  
   - Пельмени!
   Прежде, чем мама успела что-то сказать, я углядел на плите большую кастрюлю с кипящей водой, почуял ни на что больше не похожий запах распаренного лаврового листа и перца. Рядом на кухонном столе лежала большая деревянная доска, покрытая тонким слоем муки, на ней ряд за рядом выстроились тугие комочки теста с мясной начинкой.
   - Раздевайся, и не забудь умыться.
   - Вот увидишь, пятьдесят я точно съем, - я уже стягивал с себя задубевшую на морозе суконную куртку на рыбьем меху.
   - На здоровье, - улыбаясь, сказала мама, привычно вытирая руки краем синего в белый горошек фартука, - когда же еще есть пельмени, как не на Новый год.
   И тут я проснулся. Вот только что, секунду назад мама была со мной, я улыбался ей в ответ, а теперь все исчезло. Ее голос, кажется, отдается слабым эхом в гостиничном номере. Еще запах - лаврушки и перца, теста и высушенного морозом белья, принесенного с улицы. Сейчас он уйдет, выветрится, стоит только вылезти из-под одеяла. Неужели кричал во сне? Вроде нет.
   Пять часов утра. За окном, в темноте, площадь Клиши в старом городе Париже. Здесь не едят пельменей, даже, наверное, слыхом о них не слыхивали. По крайней мере о таких, что давным-давно на тесной коммунальной кухне лепила по праздникам мама.
   В канун Нового года тут моросил бесконечный, занудливый дождь. Мельчайшие капельки воды висели в воздухе, заставляя прохожих открывать зонтики, блестели на крышах, мостовой и тротуарах, покрывали полупрозрачной кисеей фасады домов, фонари, вывески кафе, иллюминацию на Елисейских полях, но из водосточных труб только чуть капало; сил у этого дождика было явно мало, видимо, свинцовое небо посылало городу последний неизрасходованный в уходящем году запас.
   Нам с Ириной хотелось побыть несколько дней вдвоем и в то же время встретить Новый год среди людей, и мы решили, что лучше всего для этого подходит Париж. Мы очень давно не говорили друг с другом взахлеб и подолгу, не бродили по улицам в обнимку, не сидели за полночь в случайно попавшемся на пути кабачке и не валялись по утрам в кровати до обеда. Рождественские праздники, всеобщее возбуждение, суета и толчея в магазинах и как венец всех усилий Новый год - вполне весомый предлог, чтобы отключиться от круговерти повседневных дел и поступить так, как хочется, а не так, как принято, вот и было решено по-быстрому собраться и перелететь через океан - законные каникулы, между прочим.
   Жизнь, самая обыкновенная жизнь, шла своим чередом, дни и месяцы были похожи друг на друга, и только по фотографиям и на видеопленке можно отличить их друг от друга - вот Бэби еще путает в разговоре английские, русские и немецкие слова, ее русская мордашка выделяется среди разномастных подружек-приготовишек, потом в похожую группу попадает Ник, а Бэби делает следующий шажок в жизни - школа.
   Дом, с его гаражом, бассейном, лужайкой, гостиной, погребом и кладовкой, который мы попервоначалу считали чем-то временным, неким полустанком на определенном свыше пути, потихоньку оброс привычными вещами, фотографиями на стенах, сувенирами, подобранными в путешествиях или подаренных друзьями. Даже мягкая мебель в гостиной и письменный стол в кабинете усвоили наши привычки, а книги в библиотеке говорили о том, что наемная, а потом выкупленная жилплощадь незаметно становится родовым гнездом и помимо нашей воли, просто повинуясь естественному ходу вещей, в эту чужую землю начинают прорастать воображаемые корни. Больше того, поскольку мы не относились ни к мафии, ни к новоиспеченным миллиардерам - о других категориях соотечественников здесь не слыхали со времен Гагарина и мифической "руки красной Москвы" - наша семья со временем превратилась в некоторого рода достопримечательность, ведь жили и работали мы как все, а все-таки были русскими, это даже вызывало интерес, а потом и приязнь горожан, особенно относивших себя к среднему классу, то есть тех, кто охотно жертвует на баскетбольные мячи для школы или на новую газонокосилку для церковной лужайки. Скорее всего потому, что мы никогда не отказывали в этих скромных просьбах. В церковь, правда, приходилось ездить за сто пятьдесят километров отсюда, что, впрочем, как только об этом стало известно соседям, только прибавило нам воображаемых очков.
   Мы перестали воспринимать то, что с нами произошло, как сугубо личное несчастье. Встречая в церкви чудом уцелевших стариков с петербургским акцентом, их детей и внуков, уже почти не говорящих по-русски, прочитав, наконец, то, что не имели возможности прочитать раньше, мы открыли для себя масштаб человеческой трагедии, разыгравшейся в России много лет назад и потом повторившейся еще не один раз за короткое столетие - срок жизни четырех поколений - и накрывшей страну волнами кровавых цунами. Песчинки наших, по сравнению со страданиями миллионов жертв этих цунами, благополучных жизней, просто терялись среди убежавших и изгнанных, не говоря уже о тех, кому убежать и спастись не удалось и понимание этого не давало нам права жаловаться и ныть. Мы и не ныли, строили гнездо, осматривались и думали, каждый, впрочем, про себя, не поднимая до поры мучивший нас обоих вопрос и по умолчанию обходя острые углы.
   В самом деле - кто же мы такие и кем станут наши дети и нужно ли им то, что так старательно мы пытались им дать - русский язык, вера и молитвы, сказки и книги, ощущение временности нашего пребывания здесь, за океаном. Им-то это зачем? Что это за глупая такая привычка, стараться жить по-русски даже на островах Туамоту или в парагвайской глубинке, варить неизменный борщ и солить огурцы, плакать над чеховскими героями, молиться потемневшим иконам и вечно пытаться развязать не нами завязанные узлы.
   Получается, что мы приехали вдвоем в Париж поговорить. Конечно, для детей и друзей мы изобрели другие предлоги, вполне деловые и весомые. Надо навестить наш дом в Шпессарте, до Германии ведь рукой подать, потолковать с управляющим, стариной Фридрихом, проверить счета и выслушать его отчет, опрокинуть по рюмочке шнапса, а в Париже встретиться с Мишелем и обсудить некие новые идеи, касающиеся фонда, к повседневным и практическим делам которого мы, правда, не имели никакого отношения, но ведь именно от успехов нашей американской фирмы не в последнюю очередь зависели его дела и планы. Так что некоторая логика и вполне объяснимые резоны в нашем отъезде присутствовали. Мишель чуть было не принял наш приезд всерьез, разволновался и вознамерился было отменить отдых в Тунисе, но мы вежливо, но настойчиво объяснили, что вполне способны управиться сами и наотрез отказались от предложения зарезервировать на новогоднюю ночь столик в "Максиме" или "Мулен Руж".
   Меньше всего нам хотелось общаться с кем-нибудь, даже очень симпатичным и близким. А уж идти во всякие места, вроде "Ритца", где наши продвинутые соотечественники будут праздновать очередные успехи и достижения, поливая друг друга дорогим шампанским и изображая внезапно вспыхнувшую страсть со специально прихваченными для этой цели из Москвы манекенщицами, тем более. Слишком хорошо мы с Ириной знали друг друга, чтобы не чувствовать - мы все ближе и ближе подходим к некоему Рубикону, надо решать, что делать и как жить дальше, причем решать уже не за себя, а за детей и помочь нам было некому. Ни французским друзьям, ни тем более случайным русским собутыльникам.
   Я, наверное, не меньше часа смотрел в светлеющее на глазах окно, покрытое каплями дождя, несколько раз на цыпочках, стараясь не разбудить Ирину, пробирался покурить в ванную и думал, как и когда начать неизбежный разговор. У меня не было готового решения. Дела, начатые там, в России, шли своим чередом и не требовали моего присутствия, скорее я был нужен в Штатах, экономика была на подъеме, схема, придуманная вроде бы умозрительно, оказалась эффективной, конечно, с точки зрения тех, кто привык идти шаг за шагом, не рассчитывая сорвать заранее срежиссированный инсайдерский джек-пот или сверкать на обложке "Форбса" в результате похода в Кремль с туго набитым зеленью кейсом. Нюх и опыт моих партнеров сработали, теперь нужно было расширять и удобрять именно американскую поляну, освоившись на ней, я понял и принял тамошние правила игры и знал, что мы можем расти еще лет пять, ежегодно удваивая производство в России. Загадывать дальше было не в моих правилах, а если вспомнить, какой ценой это досталось, просто и не стоило. Но все же в Россию тянуло, особенно, когда мы оставались с Ириной одни и в доме не звучала английская речь. Мы не признавались в этом друг другу, но знали, что шрам прячется глубоко внутри и ноет по ночам и надо стряхнуть это с себя, выковырять, как застрявшую в пальце занозу или возвращаться в Россию, вопреки логике, но повинуясь инстинкту, бросив все, что построено здесь. Неужели только ради того, чтобы дети остались русскими? Можно назвать это как угодно, хоть мороком, но мы словно чувствовали иногда, как в открытые окна нашей спальни залетают забытые запахи свежескошенной травы или рыбацкого костерка. Стыдно сказать, мы ставили Окуджаву тайком от детей, потому что не могли сдержать слез. Его кузнечик, казалось, это я и есть. Конечно, нам писали и звонили, телевизор работал, факс и электронная почта исправно рисовали кардиограмму бизнеса и политики, но ведь картинка жизни и сама жизнь разные вещи и с этим ничего не поделаешь.
   Ирина пошевелилась под одеялом и не открывая глаз подвинулась, освобождая нагретое место. Мне стало стыдно за прокуренное с утра дыхание, свинья, надо было зубы почистить. Снова жена поймала меня врасплох, она это умеет, или она умнее меня, или ее ведет точный женский инстинкт, знающий, что это утро никогда больше не повторится, следующее уже будет другим и надо просто любить друг друга. И ничего говорить не надо, слова всегда лишние в разговоре двух знающих все тайники и клады тел. В сущности, люди ведь и живут всю жизнь ради нескольких часов полного слияния начал, мужского и женского, а счастьем называется то, когда это делается с любовью, открыто и без стеснения. Правда, потом появляются дети, и это тоже должно быть счастьем, ничем ведь не заменить открытый и чистый влюбленный детский взгляд.
   Мы лежали, ощущая тепло постельного кокона и легкость в каждой клеточке тела, предвкушая предстоящую нам беззаботность еще нескольких дней в этом городе, словно созданном для того, чтобы мужчины и женщины находили здесь друг друга, а кулинары, художники и музыканты совершенствовали свое мастерство, чтобы помочь им в первом, самом трудном шаге. Я притащил в кровать сигареты и минеральную воду, и мы ждали, пока льющаяся в ванной горячая вода не наполнит ее паром и мы плавно перекочуем туда, чтобы еще немного понежиться в расслабляющей теплой и пенистой голубоватой воде. Нам некуда было торопиться, мы знали, что ожидание ласки само придаст нам сил, и мы снова будем вместе, теперь уже не торопясь, ведь мы уже нашли друг друга, а то что это случилось давно и далеко отсюда не имело значения, в том-то и радость, что мы умели всегда делать это как будто в первый раз.
   Усталые, опустошенные, без единой мысли в голове, мы выползли из отеля, когда нормальные французы уже насладились дневной порцией еды, предоставив запыхавшимся официантам убирать последствия очередного приступа чревоугодия. До рыбного ресторана от отеля было не больше трехсот метров, стоило только пересечь площадь Клиши - там мы и устроились. Я уже вполне освоился, сжился с палкой, она помогала при ходьбе, меньше уставала нога. Ирина утверждала, что палка придает мне основательность и множество раз пыталась заставить купить нечто солидное, с дорогим набалдашником, но меня вполне устраивала старенькая, та самая, что привезли тогда в больницу, стандартная, наверное, такую выдают здесь за государственный счет инвалидам и ветеранам. Я же не пижон с картинки из модного журнала, пусть думают, что я служил в Иностранном легионе, да и честно сказать, наплевать, что они там думают. Может быть, в этот раз меня выдала именно палка, но таких тысячи, скорее всего у подошедшего к нашему столику человека была профессиональная память на лица.
   - Вы меня не помните? - глупый вопрос, мне не хотелось даже вглядываться в его лошадиное лицо с лохмами полуседых волос по моде давно канувших в лету хиппи, но все же в уголке памяти что-то зашевелилось и я промямлил нечто вроде "Простите, месье".
   - Я тот журналист, который делал самый первый репортаж с Вами, тогда, в больнице и потом ехал с Вами в аэропорт.
   Мне ничего не оставалось как вспомнить то, что по идее, следовало бы прочно забыть, пожать протянутую руку, сбивчиво представить его Ирине и жестом пригласить сесть за наш столик.
   - Только на минутку. Извините, - он скользнул взглядом по пресловутой палке, - я не хотел Вам напоминать. Тогда меня не по-журналистски, по-человечески тронула Ваша история и я рад, что Вы живы и здоровы.
   - Спасибо, - что еще можно было сказать, дальше я выбрал самое банальное, - Вы хорошо говорите по-русски.
   - Я провел у вас несколько лет, еще до развала Союза и много ездил по стране.
   - Значит, я могу предложить Вам выпить.
   - Не вижу препятствий, - ответил журналист фразой, когда-то популярной в Москве. Улыбка на некрасивом лице была неподдельно доброй, взгляд спокойным и открытым. Ему действительно ничего не было от меня нужно, продолжение его не интересовало и интервью он брать не собирался.
   Заслышав русскую речь, нынешние парижские официанты без лишних вопросов и удивления в округлившихся от предвкушения немыслимых чаевых глазах исправно приносят виски бутылками, предупредительно перечислив имеющиеся в наличии сорта.
   - За Вас, за то, что Вы живы и вместе, - лаконично и четко произнес наш новый-старый знакомый и выпил полный стакан залпом, не поморщившись, подтверждая качественный московский тренинг.
   Признаться, я тоже давненько не пил виски стаканами и не без опаски высадил налитую почти до краев емкость огненной воды. Совсем не хотелось, чтобы меня развезло и мы бы пустились в некие бессмысленные и ненужные разговоры о том, что происходит у нас на родине или о прошлом, которое, как ни крути, пока еще не ушло навсегда, да и вряд ли когда-нибудь уйдет, тем более, что именно оно нас и связывало.
   - Кстати, Ваш друг Николай тоже здесь, он что-то снимает, кажется, документальный фильм о русской эмиграции. Я помог ему, чем мог, журналисты ведь не всегда конкурируют друг с другом.
   - Вообще-то мы приехали просто отдохнуть, побыть вдвоем, - эта фраза вышла у меня как-то неуверенно.
   - Да, конечно. Извините, что потревожил Вас, - сказал, вставая, лохматый и старомодный, наверное, среди своих молодых и борзых коллег человек, - но я все-таки задам этот вопрос, вы вернетесь в Россию?
   - Вы попали в точку, - ответила за меня Ирина, - это мы и попытаемся решить здесь, в Париже.
   - Берегите себя, - почему-то по-английски сказал журналист, внимательно посмотрел на нас, словно фотографируя на память, и вышел.
   Случайно встреченный человек в городе, где знакомых у нас было меньше, чем пальцев на руке, к тому же хотя бы отчасти знавший нашу историю и в чем-то помогший нам тогда, когда это было особенно нужно, стакан крепкого спиртного, все это, как ни странно, сблизило нас с женой еще больше. Мы шли к этому разговору несколько месяцев, все время оттягивая и откладывая, каждый порознь надеясь неизвестно на что, может быть на чудо, которое враз все изменит, и разговор станет ненужным, но теперь, согретые ненаигранным дружелюбием в общем-то постороннего человека, умиротворенные вкусной едой и теплом ресторана, помнившие об утренней близости, могли говорить спокойно, без нервов, зная и помня каждой клеточкой своих тел, что мы единое целое, как это и должно быть.
   Расплатившись и прихватив с собой по штатовской привычке остатки виски в бумажном пакете, мы неспешно пошли по крутым улочкам к Монмартру. Ирина крепче взяла меня под руку. Со стороны мы казались, наверное, странной парой. Наплевать. Главное, как ты сам себя ощущаешь. Я-то, не без помощи виски, хотел выглядеть ветераном большой и славной войны, во мне как будто соединился герой Хемингуэя из "И восходит солнце" и сам старик Хэм, голодный и жадный до жизни в его первые годы в Париже. Разница, конечно, никуда не делась, хемингуэевский герой получил свою пулю в реальном бою, а я - в московской разборке, чудом выполз из искореженной взрывом машины, можно, конечно, выдать за эпизод тянущейся годами гражданской войны. И потом этот, если не ошибаюсь, Джейк Барнс, хоть и лишился детородного органа, был свободен как птица, лети, куда хочешь - в Париж, Нью-Йорк, Мадрид. Мои-то крылышки подрезаны, можно, конечно, до смертного одра стричь лужайку на этой самой делаверщине. Ладно, живы, и слава Богу. Колено побаливало, давал себя знать искусственный сустав, но я медленно и твердо, шаг за шагом, продвигался вверх по узким улочкам. И, как и положено герою, рядом со мной была любимая женщина.
   - Знаешь, - сказала Ирина, - я в то время, что мы с Бэби остались одни в Шпессарте, вела дневник. Даже не дневник, это слишком похоже на барышень начала прошлого века, а так, какие-то мысли пыталась сформулировать на бумаге. Не знаю даже, для кого писала, для тебя или для себя. Больше всего мне, конечно, хотелось тогда с тобой поговорить. Просто услышать голос, и все. Но звонить я не могла, писать - а на какой адрес? И потом у меня была уверенность, что письма обязательно прочтет кто-то третий, невидимый и недружелюбный, поэтому я бы все равно не вышла за рамки погоды и здоровья. Но уж когда совсем лихорадило от тоски, я должна была черкнуть несколько строк, как бы поговорить с тобой. Ну и записывала всякое-разное в тетрадь. В общем, теперь это не имеет никакого значения, но все-таки. И потом в Штатах тоже записала кое-что, но уже о другом. После того как тебя привезли и мы снова оказались вместе, уже не было смысла писать, что называется, до востребования. Не будем пока ничего говорить, лучше прочти. То, что я написала в Шпессарте.
   Мы не удержались от соблазна и выпили по чашке кофе в знакомом старом заведении на Монмартре. Народ вокруг услаждал себя блинчиками с шоколадом. Не хотелось признаваться, но нога и вправду устала. Я знал, что этот подъем по кривым и скользким улочкам может выйти мне боком, но уж больно хороши декорации. Немного воображения - и из-за угла выйдет Тулуз-Лотрек или Роден. Или, прости господи, поддатый Владимир Ильич собственной персоной под ручку с товарищем Мартовым, как там его бишь по паспорту? Тем и хорош этот город, кто только в нем не отметился. Хотя, если включить фантазию, Москва ничем не хуже - Поварская или Варварка, ресторанчиков небось уже за это время понаделали, есть где кофейку попить, остальное дело воображения и некоей начитанности.
   - Кажется, нам больше нечего взять от этого города в ближайший час-два, я объелась до неприличия. - Ирина и впрямь выглядела сонной. Давай вернемся в отель. Еще эта разница во времени.
   - Конечно. Мы позвоним Николаю Ивановичу?
   - Но вроде как вы не договаривались.
   - Это не имеет значения. Он здесь, я хочу с ним увидеться, вот и все.
   - Ты так уверенно говоришь, позвоним. Ты знаешь, как его найти?
   - Он не меняет своих привычек.
   - Ну хорошо, только вечером, попозже. Вернемся в отель, я лягу поспать, потом мы еще погуляем, поужинаем и позвоним. А еще лучше завтра. Сначала решим все для себя. Действительно, даже странно, что я его ни разу в жизни не видела. Мифология какая-то. Вроде доброго духа, волшебник Гудвин - великий и ужасный.
   - Отлично, решили, - я не стал развивать эту тему. Ты поспишь, потом мы еще погуляем, поужинаем и найдем следы Николая Ивановича. Париж - маленький город.
   И вправду не было никакой нужды спешить и суетиться. Я не стал корчить из себя супермена, идти пешком мне действительно было трудно, мы взяли такси и вернулись в отель. На площади Клиши уже вовсю горели вывески кафе, баров, ночных заведений и медленно кружились красные крылья известной на весь мир мельницы. В кисее дождя виднелся бронзовый силуэт памятника, его огибали потоки машин, разрезая туманную пелену яркими лучами фар. В очередной раз я дал себе слово узнать, кому же все-таки поставлен памятник и упрекнул себя за лень и отсутствие любопытства, по Пушкину, чисто русская черта.
   Ирина быстренько залезла под одеяло, свернулась калачиком и уснула. Я налил себе стакан минералки, плеснул в него немного виски и устроился в кресле. Тонкая тетрадь в кожаном переплете лежала на письменном столе. Ирина заранее выложила ее из чемодана. Ну что же, она права, можно и так начать разговор, с тетради.
   Ирина спала крепко, не шевелясь. Она всегда лечилась сном, если выспалась, можно быть уверенным, все у нее в порядке. В номере стемнело, я включил торшер, долил в стакан минералки и открыл тетрадь.
   В дневнике не было дат, но на второй странице обложки Ирина приклеила маленький рекламный календарик "Аэрофлота" на 1992 год. Стало быть, начала писать, скорее всего, через несколько дней после моего первого отъезда из Шпессарта в Москву.
  
  
  
   "В очередной раз хочу отдать тебе должное. Как бы там ни было, ты сделал все, чтобы сохранить меня и Бэби. Смятение улеглось, вот уже вторую ночь я сплю без снотворного и, кажется, могу рассуждать спокойно и трезво. Вчера я провела пару часов с Фридрихом и вполне уяснила себе материальную сторону дела. Интересно, где ты его достал? Скорее всего, это случайность, но найти управляющего-немца со знанием русского - это фантастика! Особенно Фридриха - он вчера показал мне свои военные награды, страшно сказать, летчик в восемнадцать лет и потом восемь лет в русском плену. Кстати, таких бывших пленных несколько, они до сих пор собираются во Франкфурте и удивительно, а может, и нет, встречаются в православном храме. Говорит, там какой-то сногсшибательный батюшка, сам пилотирует вертолет, они его обожают, наверное, и водочку пьют вместе, я бы на их месте так и делала. Небось еще и песни поют!
   Возможно, через какое-то время это пройдет, но пока, в первые дни, я больше всего переживаю оттого, что не могу поговорить с тобой, пусть даже и по телефону. В Москве мне казалось, что мы мало общаемся, я ведь никогда не лезла в твои дела, усвоила, что моя задача, как у немцев - три "Д" - дети, кухня, церковь, в российском варианте, конечно. И, правда, чем я могла тебе помочь? Лезть со своими советами и интуицией - этот хитрый, а тот подлый? Командовать подавальщицами и секретаршами? Мать-командирша не моя стезя. Я старалась "держать лицо" всегда, даже когда чувствовала, что что-то не ладится. Конечно, нельзя создать дом-крепость и уют на свой вкус из наемного жилища при том, что даже морковку для салата покупают другие люди, а в спальне, кроме пары вазочек и фотографий ничего своего нет. Но можно быть счастливой от того, что мы вырвались из запойной глуши и грязи, что мы, пусть редко, но можем вместе пройтись по Красной площади, посидеть в кафе, а вечером сходить в Большой или Таганку, не читать об этом в книгах, а взять и сходить! Разве этого мало? И я могу весь день быть рядом с Бэби, читать ей сказки и покупать игрушки и платьица, такие, что мне и не снились и не думать о деньгах, не считать эти проклятые копейки до получки, не покупать вонючий маргарин и не давиться в очередях. И могу снять трубку и позвонить тебе и услышать твой голос и ждать вечера, чтобы смотреть, как ты ешь и играешь с Бэби. И улыбаться, просто потому, что мы вместе.
   Теперь телефонная трубка исключена. Так же, впрочем, как письма, телеграммы и факсы. Но я же, черт возьми, не жена разведчика и ты не шпион, чтобы жить в подполье и раз в десять лет передавать мне записки через связных и кураторов из Центра. Мы не Алекс и радистка Кэт, чтобы конспирировать и прятаться по углам всю сознательную жизнь, а на склоне лет, если повезет, рассказывать Бэби легенды о наших героических подвигах. И о том, как мы хранили друг другу верность, вглядываясь в пожелтевшие фотографии, не сознавая, конечно, насколько изменились оригиналы, до полной неузнаваемости, естественно. И потом. Я хочу еще детей от тебя, не скрываю этого и просто в принципе стою на той точке зрения, что муж и жена должны как можно чаще спать друг с другом, а хорошее государство обязано им в этом помогать, а если не может или не хочет - менять надо государство, как в известном анекдоте.
   Вернемся к Фридриху. Вернее, к батюшке. Еще точнее, к телефонной трубке. Что-то говорит мне, что батюшка и станет нашей, вернее, моей телефонной трубкой. Коли он так популярен у местного православного и не только населения, мы и поручим ему отправить с кем-нибудь письмо в далекую Россию. Думаю, не впервой, диссидентские времена вряд ли забыты, а аббревиатурой КГБ здесь еще долго будут пугать детей. Так что батюшка и наш неизвестный пока конфидент поймут все правильно. Я знаю, что не успокоюсь, пока не отправлю тебе эти три строчки. Больше того, я знаю, что они ничего не решат для нас, но я должна их отправить, я должна создать эту иллюзию разговора с тобой. Не потому, что я не верю тебе, до такой степени бабской глупости я не дойду никогда, просто не хочу все время думать, что я проводила тебя в неизвестность, в какую-то враждебную пустоту и сижу здесь, наслаждаясь сытостью и покоем, а тебе там не сладко и нелегко. Да и что, в конце концов, война сейчас, что ли? Хотя и вправду, это я забыла в нашем с Бэби московском, а теперь шпессартовском благополучии, что война на нашей благословенной и богоспасаемой родине не кончается никогда. Никогда! И мой муж ушел на войну. И я могу ему помочь только тем, что буду растить ребенка и не распускаться и любить и ждать его с войны. И он должен об этом знать. Треугольников теперь, правда, не посылают и теплых носков не вяжут. Но я хочу и должна написать тебе. Может больше для себя, ведь когда письмо уйдет, я успокоюсь, зная, что смогла передать тебе, что мы живы и здоровы и огонь в очаге горит, любимая трубка и стакан ждут хозяина.
   И потом, пока я не сделаю этого, я ничем больше заниматься не смогу. Не смогу взять в голову. Пока что я поняла то, что мне объяснил Фридрих. Собственно, ты говорил мне то же самое, но я была тогда в растерянности, главной задачей было "держать лицо" и не показать тебе до какой степени паники я дошла, все внутри дрожало и ходило ходуном, наверное, ты все же это усек. Не может быть, чтобы не усек, глаза-то у меня должны были бегать, как у испуганной мыши. Я ела, пила, ходила, возилась с Бэби, стыдно сказать, спала с тобой - как во сне, в висках все время стучало - он уезжает, может быть под пулю, да нет, наверняка под пулю.
   Зачем? У нас ведь все есть, нам этого хватит до конца жизни, и Бэби еще останется, мы никогда не будем ходить с протянутой рукой. Господи, в той, нашей жизни, когда ты начинал рядовым ментом, мы и мечтать о таком не могли. Какой там мечтать! Только в кино и можно было видеть такую жизнь, но до нее казалось далеко, как до Луны, да все это и могло быть только там, на другой планете. Там не носили драных ватников, не спали в одежде в нетопленых домах и нежились в ванне с душистой пеной, а не толпились с шайками в бане, зажимая в руках куски скользкого черного мыла.
   Мы вырвались оттуда, вырвались! Сейчас я думаю - а чего тебе это стоило, но все эти годы ты тоже "держал лицо", не жаловался и не ныл, а работал как вол. И, главное, я чувствовала, знала, была уверена, что тебе это нравится. Ты нашел себя. И не в деньгах дело, не только в них. Ты был уверен, что делаешь нужное дело, все газеты кричали о реформах, вот ты и думал, что ты их двигаешь, а, значит, полезен и шагаешь в ногу. Нас ведь учили шагать в ногу, с яслей и детского сада.
   Сейчас я должна извернуться и найти способ передать тебе эти несколько строчек. Я больше ничем не могу помочь тебе. Ты должен знать, что мы с Бэби живы и здоровы и любим тебя и это главное, и что у тебя есть дом, куда ты должен вернуться. Как Фридрих, в конце концов. Все на сегодня. Задача поставлена, значит, она будут решена. Как же уютно сопит Бэби!
  
  
  
   Сегодня мы были во Франкфурте. Господи, это какая-то шизофрения, всю ночь я вертелась, не спала, я до последней минуты не могла решить, на какой же все-таки адрес отправить письмо. У нас ведь не было в Москве своего адреса, а в твоем офисе сидят другие люди. Под утро до меня дошло - не надо адреса. Человек, если это правильный человек, позвонит из автомата Настене и передаст ей письмо. Мало ли фирмачей звонит ей в контору, что-то передают или забирают. Иностранцев сейчас в Москве столько, что за всеми не уследишь, да и есть ли кому следить, все делают деньги, когда им там шпионов ловить! Ну что же, это я решила. Но потом стала думать о другом - ехать ли во Франкфурт с Бэби, а если одной, с кем ее оставить. Если оставлю с фридриховой фрау, я же места себе не найду, а если поедем с Бэби - больше риска засветиться. Мы же твоя ахиллесова пята, засекут нас и конец. Все козыри будут у них на руках. Конечно, в подвал нас здесь не посадят, вообще, наверное, обойдутся без глупостей, местная ментовка взяток не берет, бандиты в открытую по улицам не ходят, люди улыбаются и говорят друг другу "морген", к тому же Фридрих рядом, но... Нормальная бабская шизофрения, конечно, а если нет? Ты же не рассказал мне, кто эти люди, вернее ты сам пока точно не знаешь, понятно, что люди не простые, со связями, а в погонах или нет, и какого они цвета - кто сейчас может знать это наверняка? Все так перепуталось, в этой каше черт ногу сломит.
   Так брать Бэби или нет? Не с кем посоветоваться, вот в чем дело. Если вдуматься, уже лет пять я не принимала никаких решений самостоятельно, без тебя. Не считать же решениями покупку шмоток или выбор вина к обеду. Не сказать, чтобы мне это не нравилось. Там, в нашем с тобой начале, мы спорили и даже ссорились по пустякам - пойти в кино или отложить лишнюю десятку на телевизор. Смешно, но все наши тогдашние споры, сейчас я хорошо это понимаю, были от избытка чувств и нехватки денег. Нам все время, хронически не хватало денег, а когда они появлялись, вставала другая и не менее сложная задача - как их отоварить. Где достать хороший холодильник, ковер, телевизор, книги? Помню, как мы рыскали по городу перед Новым годом, чтобы собрать достойный стол. Колготки, копеечные носки - и то проблема. И была тогда великая иллюзия - вот обставим дом, нашу маленькую панельную крепость, родим ребеночка и будем счастливы. Как будто счастье - это пузатый начищенный серебряный самовар с медалями, пыхтит во главе стола, а кругом все счастливы.
   Теперь, спасибо тебе, я могу пойти и купить сто самоваров, ящик колготок, сто тысяч батонов салями и море сардин. Но я не могу самой простой вещи - сесть в самолет и пройтись с тобой в обнимку по Красной площади, чтобы все видели - ты мой и только мой! А ты не можешь взять Бэби за руку и отвести ее в садик. И неизвестно еще, сможем ли мы все когда-нибудь втроем пройтись по Москве или будем бегать и прятаться до конца жизни.
   А, собственно говоря, почему я должна здесь прятаться и прятать Бэби неизвестно от кого? Ни один суд не сможет предъявить нам ни грамма незаконного. Это я хорошо поняла. Больше скажу, почувствовала по поведению Фридриха. Он толково и подробно объяснил мне, как и что, все доверенности лежат там, где положено, банковские счета открыты, в кармане у меня паспорт и вид на жительство, что еще нужно, я в безопасности, и Бэби тоже. Нет проблем. И все-таки есть. Ты не в безопасности. Ты не знаешь их программы. Но и ты, и я знаем, что они всегда идут до конца. Наша страна уже почти столетие не знает слова компромисс. Или все, или ничего. Вот их лозунг, нет, не лозунг, то, что въелось в плоть и кровь и сидит в печенках - это не лозунг, это смысл бытия и выживания системы, как бы там она не называлась и кто бы не сидел наверху - генсек, президент или главначпупс, главное он и его опричники цари горы и им подавай все. И выходит, что я боюсь не за себя и Бэби, а того, что могу сделать неверный шаг и испортить тебе игру, как бы ты там не старался.
   О-кей, успокоились. Все в порядке. Едем втроем. Рассуждая трезво, маловато у них было времени, чтобы нас вычислить, да и Германия, хоть, конечно, не Россия, но все же немаленькая страна. И Франкфурт не деревня и под каждый фонарный столб топтуна не поставишь. Под каждый нет, но мы-то едем в церковь. Место сбора эмигрантов всех времен и поколений. Не надо бегать по городу, высунув язык, сиди себе напротив, потягивай пиво, делай фотки, Юстас быстренько разберется, кто есть кто. И вся недолга, можно крутить дырку в кителе. Все-таки, я жена мента, пусть и бывшего, и основы оперативной работы понимаю. Итак, еще лучше вербануть священника, никаких проблем. Уж про это мы начитаны, спасибо перестройке и гласности. Если верить нашей свободной прессе, кто только на них не работал, чуть ли не папа римский собственной персоной. Из преданности идее, конечно, денежки лучше пропить. Так что этот вертолетчик сдаст нас за милую душу и при этом еще и исповедует. А я-то, дура, когда про него от Фридриха услышала, сразу подумала, как бы хорошо было Бэби окрестить. Размечталась, ты вернешься, мы вместе, втроем...
   Уже рассвело, а я все вертелась в кровати и не могла ничего решить. Просто накручивала себя, одно цеплялось за другое и страх прятался в углах комнаты, будто черти скалили мне оттуда мерзкие рожи и показывали длинные красные языки. И тут меня как током ударило. Это говорят во мне десять поротых, расстрелянных и без вести пропавших поколений, это рассказы деда мне вспомнились, как везли его по этапу после всех пыток и ужасов, после вонючих камер и подвала, и после приговора какой-то безымянной тройки всунули в такой же вонючий вагон и потом двенадцать лет вонючих бараков, овчарок и вертухаев - "шаг вправо, шаг влево" и свобода без права проживания и жалкая бумажка, ничего не объясняющая, будто она способна заменить отнятую нормальную человеческую жизнь.
   Это страх, въевшийся в кожу и селезенку, всосавшийся в гены еще до рождения, до первого вздоха, поселившийся там, в утробе и жалобным криком вырвавшийся наружу после рождения - не радостью бытия на этой прекрасной земле, а ужасом перед тем, что предстоит испытать и увидеть в жизни. Игрушки и бантики в косах, книжки с картинками, домашние пирожки и варенье, скакалки и дружба, прогулки и первые поцелуи, стихи и кино, любовь и разум, мечты и счастье иметь тебя и Бэби, все это, по правде говоря, макияж, разноцветная штукатурка, которой замаскирован расстрельный подвал, где прячется до поры чудовище, единственной пищей, залогом существования и его смыслом служит наш страх, каждого в отдельности и всех вместе.
   И все-таки я решила, будь, что будет, едем втроем!
   Умылась, привела себя в порядок, покормила и собрала Бэби. Фридрих не заставил себя ждать, точен, как часы на городской ратуше. Долговязый, по-мальчишески стройный, он и в свои восемьдесят сохранил выправку, заложенную невесть сколько лет назад. Только поредевшие пегие волосы, морщины и чуть выцветшие голубые глаза выдают возраст - явно за шестьдесят, а сколько точно - не скажешь. Особенно, когда улыбается во весь рот, демонстрируя чудом сохранившиеся собственные зубы. У нас столько не живут, если и случается, то не улыбаются или демонстрируют сгнившие черные пеньки вперемежку с металлом неопределенного происхождения, так что эти гримасы улыбкой назвать язык не поворачивается.
   Рядом с Фридрихом отец Федор показался колобком. Тарапунька и Штепсель - была такая пара на советской эстраде много-много лет назад, когда я была в возрасте Бэби. Глазки у служителя культа маленькие, умненькие, хитренькие, руки мягкие, добрые, сдобные какие-то. И пахнет от него по-домашнему, чуть ли не пирогами с капустой. Я успокоилась, когда он положил руку на голову Бэби и та не дернулась, как это с ней обычно бывает, она не любит прикосновения чужих рук. Отец Федор усадил ее на скамеечку в укромном углу, принес большую книгу с картинками и вернулся к нам.
   Если бы я была одна, мои утренние страхи, скорее всего бы утроились, хотя куда уж больше. Оказалась, приход принадлежит Московской патриархии, так решили сами прихожане после войны и отец Федор родом из Минска, там у него мама и две сестры. Через год он вернется домой, а пока собирает деньги на то, чтобы построить в Минске Дом милосердия. План комплекса разработал сам, до последнего гвоздя.
   Все это хорошо, думала я, это маска бабушки на волчьей пасти, вспоминала все, что читала в газетах о доносчиках и сексотах в рясах, но передо мной был живой и добрый человек, он смотрел на меня и молчал, будто понимал, что творится у меня в душе, да, скорее всего, я и не смогла скрыть своего смятения, воображала всю ночь невесть что, а теперь вдруг тривиально и позорно разревелась.
   Тактичный Фридрих незаметно испарился и возник снова, когда я уже привела себя в порядок, записка с телефоном Настены на конверте перекочевала во внутренний карман в районе наперсного креста, мы договорились о том, что заедем дней через десять, когда гонец вернется из Москвы и пообедаем, чем Бог послал.
   В машине Бэби, чувствуя безошибочным детским инстинктом, что мама успокоилась, засунула голову мне под мышку и засопела. На предложение Фридриха заехать в магазин или ресторан я просто помотала головой и мы не спеша, часа за два, одолели обратную дорогу. Когда я шла к дому и потом, весь остаток дня и вечер я двигалась и говорила с Бэби автоматически, не задумываясь, будто от меня осталась одна оболочка из тонкой кожи, а внутри ничего, кроме воздуха, не было, ни единой мысли или чувства, но воздух, наполнявший мое тело, был чистым и свежим. Просто из меня ушла накопленная за годы дрянь, меня словно вымыли и вычистили. Укладываясь, мне больше всего на свете хотелось, чтобы это ощущение сохранилось, я подумала, что послезавтра, на худой конец через два дня ты будешь держать в руках мою записку, выключила свет и впервые за последний месяц мгновенно заснула.
  
  
   Ко мне вернулась способность спокойно и трезво, логически мыслить. Насколько это возможно, конечно, не зная, что ты там делаешь, когда и с чем вернешься, и что с нами будет дальше. Во всяком случае, меня уже не трясет, я перестала воображать всякие ужасы, во мне поселилась твердая уверенность в том, что с тобой ничего плохого не случится и рано или поздно мы снова будем вместе. Чисто бабское, физиологическое желание, чтобы ты вошел в меня сейчас и немедленно, неважно какой - чистый после душа или грязный, как грузчик, пахнущий дорогим одеколоном или водочным перегаром - тоже, если не ушло, то свернулось маленьким калачиком и замерзло где-то в глубине тела. Такой маленький холодный комочек, я про него знаю и даже чувствую его, но не даю вырасти, пусть поживет там тихонько, пока ты не приедешь. Можно было бы выразиться стандартно: "она взяла себя в руки". Это не мой случай. Хотя я принимаю по утрам холодный душ и, страшно сказать, делаю зарядку, стараюсь жить по расписанию, больше, конечно, для Бэби, но и для себя тоже.
   Мы много гуляем по городу, хотя он очень маленький, какой-то игрушечный, как тульский пряник. Достаточно сказать, что в нем нет ни одного здания выше пяти этажей, если не считать ратуши и трех церквей и городок каким-то образом умудряется не выплескиваться за пределы старой, наверное, шестнадцатого века крепостной стены. Здесь, скорее всего, все друг друга знают или все все друг о друге знают. За крепостной стеной, на воле - гостиницы и санатории, ухоженные лужайки и пруды, принимающие в себя горные ручьи, чистые и прозрачные. По аллеям прогуливаются пенсионеры, поправляющие здоровье, иногда появляются разноплеменные группы из бизнес-школ, цены здесь ниже, чем в крупных городах, а воздух и сервис лучше. Пару раз слышалась и русская речь. В городе, правда, чаще можно услышать турецкую - какой же уважающий себя немец будет мести улицу или класть асфальт?
   Но суть не в этом. Как бы успокаивающе не действовал запах местного душистого табака и львиного зева, горный воздух прочищает мозги лучше всякого пылесоса. Тем более, что рядом перебирает ножками самое дорогое на свете существо в том самом возрасте, когда любая вылетающая из его уст фраза в обязательном порядке содержит главное слово: "почему?".
   Хорошо еще, что по дорожкам гуляют не только фрау в вязаных кофтах и герры в шляпах с пером. Попадаются и детишки с формочками, ведерками, лопатками и прочими тренирующими навыки инструментами. Стало быть, на некоторое время голова и руки становятся свободными, руки отдыхают, а голова думает. И вот вкратце, что она надумала. Постараюсь суммировать, не размазывая по столу аргументацию, а сразу переходя к выводам.
   Вывод первый и главный. Мы здесь, имеется в виду так называемый Запад, надолго. Не потому, что я не верю в твои способности решить возникшие проблемы, а просто потому, что "один в поле не воин". Когда я несколько дней назад истерировала перед поездкой во Франкфурт, это было вызвано, в том числе и одной немаловажной причиной - угроза не персонифицирована. Если бы я знала, что мне противостоят один-два майора, веснушчатых таких и веселых или лысых и чахоточных и зовут их, допустим, Василий Иванович и Ермак Тимофеевич, то все было бы значительно легче. Имея столько денег, сколько ты мне оставил, зная, сколько я еще получу в ближайшее время через Фридриха в качестве арендной платы, имея рядом того же Фридриха в роли гида и верного оруженосца, я бы с легкостью мобилизовала за умеренные деньги местных пинкертонов и вся прелесть рыночной демократии была бы к моим услугам, включая, между прочим, полицию, адвоката и суды. Куда с этой машиной, да еще с материально заинтересованными частными пинкертонами тягаться скромным дядям Васям и современным доморощенным Ермакам. Они же даже не Юстас с Алексом, за которыми худо-бедно маячила выпестованная великим вождем и учителем карательная машина и которым помогали тысячи одураченных или запуганных доносчиков и сексотов. И когда я поняла, что система нам с Бэби пока не противостоит и за нами не охотится, даже если и смогла, что тоже вряд ли, но, допустим, отрядила одного-двух совсем не Джеймсов Бондов, мне стало намного легче. Если бы они и вынырнули перед нами из-за угла, я бы удивилась, но не испугалась.
   У тебя там, на богоспасаемой и милой, ситцево-березовой родине все по-другому. Ровно наоборот - на сто восемьдесят градусов. Ты остался один на один с безликой системой. Это как в сказке - у Змея Горыныча на месте одной отрубленной головы тут же отрастает другая, а то и две. И, скорее всего, ты эти головы даже не увидишь, не сможешь посмотреть им в глаза, но вот ручонки - липкие, мускулистые, ухватистые - почувствуешь. И очень быстро. Шанс обыграть систему, тем более полуразваленную, прогнившую, всегда есть. Ты это знаешь и, конечно, знаешь, как играть на противоречиях. Тем более, не сомневаюсь, очень скоро ты будешь играть не один. И вы вместе выиграете раунд-другой. Допускаю и даже уверена, ты ведь мой муж, я знаю тебя. Но весь матч против системы не выиграть никогда и никому. Именно потому, что она безлика и сера, это просто коллективный желудок без головы, он затягивает и переваривает, и не одну сотню лет, между прочим.
   Я все же свалилась на аргументацию. А почему, собственно, и нет. Еще раз спасибо тебе, у меня есть такая возможность, не спеша и в комфорте, перебирать "за" и "против", и даже, не боясь обысков и изъятий, доверить мыслишки бумаге, наутро перечитать написанное и снова думать, не о колбасе и хлебе, а о том, как нам жить дальше и растить Бэби. Это главное, растить Бэби. Потому что, кроме этого, Бог пока что не доверил нам более важного дела на этом свете. Вот оно, первое, оно же и последнее.
   Если мы оба придем к этому, все остальное легко и просто. И я, пользуясь твоим временным отсутствием, начинаю с Бэби и себя.
   Итак, Бэби должна ходить в детский садик. Не беда, что она не знает ни слова по-немецки. Уверен, через месяц будет лопотать вовсю. Кстати, там и английский преподают, чему-то еще учат, водят в бассейн и все такое прочее. Я же буду заниматься с Фридрихом. Не хочу больше беспомощно мычать в магазинах, химчистке и прочих заведениях, это рождает у меня чувство неполноценности. Английский буду учить по газетам и словарям, двойная польза - буду в курсе происходящего в мире и восстановлю хотя бы жалкий минимум, оставшийся от школы и вуза. Добавить полтора часа какого-нибудь фильма по телевизору, глядишь, месяца через три и заговорю. Ну и, конечно, недели через две подготовки с Фридрихом пойду на курсы вождения. Отучусь, получу права, куплю недорогую подержанную машину и вольюсь в общество. А то какая-то ватная Матрена, чайник можно накрывать, чтобы не остыл. Только на это и гожусь.
   Не думаю и не тешу себя надеждой, что окружающий нас люд забудет, что мы русские. Такой задачи не стоит, это было бы глупо и неправильно. Но и жить здесь немыми, не понимая, о чем они там говорят между собой, что их заботит и волнует, и по каким правилам они играют, просто неверно. Хотя бы потому, что здесь, по моим наблюдениям, есть обязанности, но есть и права. И это очень жестко. Не всегда справедливо, но почти всегда целесообразно. По их понятиям, конечно. Тут нечему восторгаться или умиляться, тем более нет смысла плакать и стенать, надо знать, выполнять и пользоваться. Хочу научиться. Уверена, ты одобрил бы мои намерения. В том, что они будут выполнены, не извольте сомневаться. Спокойной ночи. А усыпать одной все равно холодно...
  
  
  
   Проснулась со странным ощущением какой-то перемены. Первым делом выглянула в окно, словно ожидала, что у подъезда стоит почтальон с толстой сумкой на ремне и размахивает рукой, а в руке квадратик телеграммы. А в телеграмме три слова от тебя и одно из них - "приезжаю". И когда вместо почтальона увидела толстую фрау со второго этажа, садящуюся в свой "гольф", даже не расстроилась. Перевела взгляд на солнышко, встающее где-то далеко за крепостной стеной, на пышный каштан и пихты перед окном, минутку-другую полюбовалась ими и завела в себе ежедневную пружину, чтобы хватило ровно на шестнадцать часов. Все дальнейшее пошло автоматически, по установленному порядку, как и положено в неметчине - душ, завтрак, прогулка с Бэби до садика и двести пятьдесят шагов обратно, с заходом в лавочку на углу, десять раз "морген" встреченным по дороге соседям, чашка чая, газета и словарь.
   Но странное ощущение не проходило. Будто ослабла сила земного притяжения и ноги не хотели ступать по полу, все время старались оторваться от него, приподнять тело и заставить его поплыть в воздухе. Английские существительные и глаголы упорно не лезли в голову, словарь не раскрывался на нужной букве. Есть же у нас, русских, такое понятие - "пьяный без вина". Вот это самое со мной и происходило. Только от вина или водки так хорошо не бывает. А мне было хорошо, просто хорошо без всякой видимой причины, хотя каштан, пихты и солнце были такими же, как всегда.
   Я решила, что у тебя что-то сдвинулось в лучшую сторону, показался хвостик удачи и ты ухватил его. Что это могло быть конкретно, на этой моей фантазии не хватает, но я, кажется, догадываюсь - ты не один, кто-то есть с тобой рядом и помогает тебе. На самом деле самое страшное, что могло быть, в моем понимании, конечно, что ты останешься там один, в победу одиночек я не верю, к тому же, согласись, ты сейчас не в лучшей форме. И это моя вина, в немалой степени. Ты мужчина, для тебя важнее всего в жизни побеждать и приносить плоды победы к ногам любимой женщины. И ты любишь Бэби, тебе мерещатся всякие страсти, вроде того, что мы все погибнем от голода и холода или вернемся назад, в ту точку, с которой начали и даже подумать об этом действительно страшно.
   Моя вина в том, что я не смогла удержать тебя. Ты не должен был ехать. Не нужно никому ничего доказывать. В драке нет места чувствам. Тот, кто умеет чувствовать, любить, сострадать ближнему, проигрывает, во всяком случае, в нашей сегодняшней стране это неизбежно при любом раскладе. Ты решил, что виноват в том, что не удержал фирму, проиграл, упал в своих и наших глазах. Еще и в глазах каких-то более удачливых и ловких людей. В глазах тех, кто работал с тобой эти годы и существовал на деньги, которые ты им платил. Все это глупости. То, что ты сделал в жизни - уже подвиг и повторить его невозможно.
   Между тем солнце встает каждый день, каштан и пихты растут по нескольку сантиметров в год. Мы можем много-много лет любоваться, как встает солнце, и каштан и пихты будут расти себе помаленьку. Если надоест, можно уехать еще куда-нибудь и смотреть, как волны накатывают на берег, слушать, как они разговаривают с тобой, а где-то далеко-далеко белеют паруса и дымят пароходы. И Бэби росла бы год за годом на несколько сантиметров
   Тот мир, в котором мы жили, не заметил твоего проигрыша. Он заметил твою удачу и покарал тебя за нее. Так он устроен и на этом держится много-много лет. И ты это хорошо знаешь. Нет никакой разницы между нашей дальневосточной Тмутараканью и столицей. Этот принцип действует одинаково безжалостно на необъятных просторах от Балтийского моря до Тихого океана. Все или все, кто выходит из строя, вырывается из обезличенной серой массы, подлежат уничтожению тем или иным способом. Неважно, что при этом страдает страна и ничего не двигается вперед. Каждый должен знать свое место и не высовываться. "Шаг влево, шаг вправо". Мы сами назначим, кто должен быть академиком, генералом, министром и кинозвездой. И миллионером тоже. Твоя ошибка в том, что ты решил, что времена и вправду изменились, что решают способности, голова и удача. Черта с два!
   Меньше всего я осуждаю тебя за то, что ты уехал. Я осуждаю себя за то, что так же как Аксинья не заревела, не бросилась в ноги, не обхватила руками Гришкины сапоги и не застыла непроходимой каменной глыбой на пороге - вот что я должна была сделать. Ей не удалось и мне тоже. Убедить, уговорить не смогла, потому что еще не знала тех слов, что пишу сейчас на холодную голову. Для этого надо иметь сформулированную разумом и пропущенную через душу убежденность в своей правоте, а я в эти дни существовала в растрепанных и ни к чему не годных лохмотьях эмоций, из этого бросового материала и лоскутного одеяла не сшить.
   Здесь никакой, даже самый строжайший, правда, собственноручно установленный режим не мешает мне думать. Вроде бы весь день кручусь волчком, хочется ведь, чтобы было и чисто и вкусно, но потихоньку что-то, какие-то обрывки складываются в картинку, сопоставляю, вспоминаю, поворачиваю то, что когда-то слышала или читала из стороны в сторону, всматриваюсь - пристально и не спеша. В подмосковной резервации времени было намного больше, но там я жила, не обижайся на правду, будто сжавшись в комок, оттаивала, когда возилась с Бэби и вечером, когда ты уже был дома. А так все время боялась - не могу объяснить и сейчас чего или кого именно, этот страх не имел лица, он просто был, не уходил из дома двадцать четыре часа в сутки, вот и все. Теперь я понимаю, что это было. Интуитивно и безотчетно я не верила газетам, телевизору, профессорам и министрам, президенту и депутатам, ни одному их слову не верила. Словно мы шли эти годы по слегка замерзшему болоту, вроде и снег такой же, как и везде - ровный, белый и мягкий, деревца и кустики торчат, а на самом деле под ногами бездонная страшная трясина и нельзя предугадать в какой именно момент ноги провалятся в пузырящуюся чавкающую жижу.
   Не может то, что сто лет было черным, в один день стать белым. Нет, конечно, Лаврентий Павлович может быть любящим мужем и отцом, заботливо и рачительно вести свой домашний обиход, может даже вешать звездочки и дарить дачи нужным для дела академикам и профессорам, но остальные при этом будут сидеть по шарашкам и лагерям. И тысячи лаврентиев палычей никуда не делись, они воспроизводятся с точностью часового механизма и девяносто девять и девять десятых из них умеют только держать и не пущать, гнобить и пытать, они-то и есть тот самый желудок без головы и никуда они пропасть не могли, просто теперь называются по-другому.
   Это все бесполезно ненавидеть, как нельзя ненавидеть грозовую тучу, знать, что из ее черного нутра вот-вот ударит молния. Можно попытаться убежать от нее, спрятаться, распластаться на земле, слиться с мокрой глиной и травой, спастись, но уговаривать ее не испепелять тебя бесполезно. Она не понимает человеческого языка, она вообще равнодушна, в ней нет ненависти и злобы персонально к тебе, она просто должна, обязана по своей природе выпустить из себя яркую синюю молнию. И уж раз молния выпущена, промахнуться ей не дано.
   Сейчас перечитала все и поняла еще раз, что мне надо выговориться. Но не только и не столько. Я готовлю себя к встрече с тобой, с чем бы ты не приехал. Сегодня я знаю, уверена, что с тобой все в порядке, ты сыт, здоров, занят делом. И, главное, ты не один, и я молюсь, как умею, чтобы рядом с тобой были добрые и порядочные люди. В этом моя надежда.
   Меньше всего мне хотелось бы, чтобы ты подумал, что я тебя хотя бы на секунду осуждаю. Нет, я стараюсь поставить себя на твое место. Как бы мы ни были близки, как бы не связывала нас воедино Бэби, мы всегда останемся мужчиной и женщиной. И слава Богу. Но все-таки мы разные и я должна понять твои чувства и логику твоих решений. Я хорошо знаю, что нет такого состояния аффекта, у тебя во всяком случае, когда бы ты напрочь отринул замысел и логику, вся твоя жизнь тебя этому учила и не без успеха.
   Сейчас, подчиняясь неизбежному ритму своего и Бэби ежедневного существования, я понимаю, что окружающая среда нас терпит, не более того. Мы вроде бы и внутри и вовне. У нас такие же, как у всех, глаза и руки, мы ходим на двух ногах, в кошельке такие же разноцветные бумажки и мы исправно достаем их, когда необходимо, даже издаем звуки, похожие на человеческие, вроде как на местном наречии, хотя и не совсем, но учитывая все остальное, это вполне извинительно. Конечно, кто-то из аборигенов наверняка вспоминает солдатиков-победителей и могилки на Востоке, держит в голове мысли о русской мафии, немногим также может нравиться, что "у этих" денег больше, но всех их сравнительно немного, это только те, кому я по утрам говорю "морген". Остальным до нас вообще дела нет. Но это пока мы ведем растительное существование и, в сущности, не имеем никаких прав и, главное, не участвуем в конкурентной борьбе. Стоит только в нее вступить, сразу начнут обнажаться зубы и со всех сторон будут торчать острые локти. И это нормально. Таковы законы стаи, а они за тысячи лет ничуть не изменились.
   Просто все это означает, что мы из одной агрессивной среды попали в другую. Значительно более комфортабельную и упорядоченную. Но для тебя это ничего не меняет. Я могу или, по крайней мере, думаю, что могу все оставшиеся годы вести растительную жизнь, воспитывать Бэби, заниматься домом, читать книжки и слушать музыку. Ты - не сможешь. Потому что ты мужчина. И ты должен найти, и найдешь выход. Ты знаешь, что у Бэби должен быть отец, а у меня муж. И ты сегодня уже не один. Дай Бог тебе удачи.
  
  
  
  
   Утром меня как током ударило - я догадалась, вычислила, что ты живешь у Настены на даче. Почему мне это раньше не пришло в голову, не знаю. И меня сразу потянуло туда, в милое Подмосковье. Просто накрыло каким-то жарким и душным облаком тоски. Захотелось пройтись по березовой аллее, потом выйти на крутой берег и долго смотреть в луговые дали. И зайти в какую-нибудь старую церковь, побродить по полузаброшенному кладбищу среди покосившихся крестов и мраморных могильных плит. Присесть на первую попавшуюся скамейку и не торопясь перебирать мысленно, как четки, твои пальцы в своих руках и загадывать желания и верить, что все у нас будет хорошо, мы будем жить долго и счастливо, и вырастим Бэби, обязательно родим мальчика и еще одну девочку, чтобы, когда я буду старенькая, она утешала меня, а я бы купала ее и расчесывала пушистые светлые волосы. Почему-то я вспомнила, как тянется к небу на высоком берегу красно-белый, с синей с золотыми звездочками главой храм в Уборах, мерно звонит колокол и звук плывет далеко окрест по заснеженным полям над замерзшей рекой и укрытыми тяжелыми белыми шапками соснами. Если отвернуться от шоссе, забыть ненадолго об электричестве и самолетах, может показаться, что три столетия так ничего и не смогли изменить - та же река, те же сосны и такой же густой, строгий и успокаивающий призыв колокола.
   Скоро придет Фридрих и мы будем с ним разбирать фразы в рассказах Генриха Белля, немецкий для меня наказание, но, ты же знаешь, я старательная и упорная. Фридрих меня не жалеет, и правильно делает. Иногда он рассказывает на смеси двух языков о своей молодости. По сути, она прошла в плену и ничего радостного в России для него быть не могло, но он выжил, вернулся, это для него главное. Он до сих пор вспоминает каких-то людей, совавших ему хлеб и махорку, кого-то помнит по имени, кого-то пытается описать. Волнуется, переживает, я наливаю ему рюмку коньяка и варю кофе.
   Я слушаю эти бесхитростные рассказы чудом выжившего в войне с моим народом старика и думаю о своем. Я же хорошо помню убогий быт и простые, нет, примитивные, прости Господи, мечты своих родителей. Больше всего они хотели, чтобы не было войны, а щербатые тарелки, вытершаяся и изрезанная ножом клеенка на колченогом столе, дощатый с дырками ящик за окном вместо холодильника, перелицованные платья и сто раз штопаные носки - так по-другому и быть не может. Все так живут. Изобилие, сытость и сверкающие витрины - это там, в "Новостях дня", в Москве, на другой планете, там и люди живут другие, ходят по освещенным улицам и покупают продукты в "Елисеевском", улыбаются, хранят деньги в сберкассе и пьют томатный сок.
   Что они умели и делали, так это дорожили дружбой, пеклись о родственниках, берегли и укрепляли ниточки человеческих связей. Заброшенные судьбой на край земли, к Тихому океану, на далекую границу империи, они знали, помнили и чуяли хребтом, что в одиночку выжить невозможно, не вытянуть и не сдюжить. Если кто-то выбивался в люди, тянул других за собой, опирался на своих, проверенных, связанных дружбой, родством, общим прошлым со школьной парты или одного двора и улицы.
   Вот поэтому мне и было так одиноко в Москве, но там хотя бы все говорили по-русски. А здесь, в маленьком немецком городишке, самый близкий человек - по иронии судьбы - бывший летчик, бомбивший наши города, и бывший военнопленный, выживший благодаря неизбывной доброте замордованных жизнью русских баб, чудом спасшихся от тех самых бомб. И я не устаю молить Бога, чтобы тебе повезло на людей и радуюсь, что ты живешь у Настены, родной и верный человечек варит тебе суп, стелит постель и прислушивается к твоему дыханию - не заболел ли.
   И я еще и еще раз, будто вбиваю себе гвоздь в голову, отчетливо и ясно понимаю - пути назад у нас нет. Меня от этого бьет и колотит внутренне, это же дико и неестественно, знать, что ты не можешь, как всякий здесь, подойти к кассе или просто снять телефонную трубку и заказать билет на самолет. Дальше проблема одна - деньги, только от них зависит, остановишься ли ты в скромном пансионе или шикарной гостинице. Но для нас воздушное пространство России закрыто, как для летчика Пауэрса. Ни одна дорога туда не ведет. И это, скорей всего, навсегда. И от этого хочется выть.
   Я, конечно, поговорю с теми, кто живет здесь десятки лет. Наверное, они сохранились, те, что уносили родину на подошвах своих сапог. Если не они, то их дети. Или не надо. Мы же разные, несмотря на то, что мы русские. Мы совки. Нас вырастили в другой колбе, с молоком матери по капле вливали в нас медленнодействующий яд, он называется просто - ложь. Нам лгали, когда мы были в яслях и детском садике, пионерами и комсомольцами, лгали по радио, телевизору и в газетах. Теперь это рухнуло, старые кумиры повержены и оплеваны и новые хозяева, чуть-чуть отряхнувшись, как собака, вылезшая из воды, снова будут лгать и клясться нам в любви, чтобы мы отдали им последнее, что у нас есть. Нашу жизнь. Не хочу!
   И я знаю, в чем моя ошибка. Это идет оттуда, из нищего детства, из бараков и загаженных станционных уборных, из оловянного взгляда любого, самого мелкого начальника. Это въевшийся, помимо воли и желания, живущий глубоко внутри, как солитер, страх. Ты знаешь, что с тобой могут, если захотят или просто подвернешься под руку, сделать все, что угодно, статья найдется, да и нужна ли она, ты ведь не Пауэрс, незачем с тобой возиться. И ты виноват изначально, виноват всегда и во всем, виноват, потому что родился на свет и живешь и дышишь только потому, что не высовываешься, "прошла зима, настало лето, спасибо партии за это!". И даже здесь, за тысячи километров, этот страх живет во мне, гнет к земле и я смотрю на окружающее с позиций виноватого, словно у меня клеймо на лбу или повязка с желтым ромбом на рукаве.
   В конце концов, я им ничего не должна. Я плачу по счетам, этого вполне довольно. И мне нечего стыдиться. Нужно выпрямить спину, поднять голову, уверенно и твердо топтать каблуком их шестисотлетнюю брусчатку. Я знаю, слишком хорошо знаю, чего мне не хватало там, и не только мне, всем нам - чувства собственного достоинства. Нужно убрать, извести этого проклятого солитера, изжить его, вытравить, разрезать на куски и утопить - навсегда!
   Я не знаю, удастся ли мне это сделать без тебя, но то, что я должна это сделать ради Бэби, я знаю точно. Она войдет в этот мир - такой, какой он есть, - свободным человеком. И она будет помнить, что она русская, и в этом не будет ничего плохого или хорошего, просто факт. Она есть и останется русской и православной. Вот об этом и надо поговорить с отцом Федором. С крещением мы подождем до твоего приезда.
   Конечно, грех так думать, но я даже рада, что у тебя там, кроме Настены, нет близких. Для моих, когда они поймут, что мы отрезанный ломоть, это будет шок. Они решат, что больше никогда не увидят меня, Бэби, тебя. Будут думать, что мы преступники и изгои, будут бояться говорить о нас с соседями, прятать письма и вещи. Им ведь не растолкуешь, в какой переплет мы попали. Мама, конечно, свалит все на проклятую Москву, не надо было туда ехать, да еще богатеть, мерседесы покупать, вот и получили.
   Но это вопрос не сегодняшнего дня. Пока что имеем то, что имеем. Главное, я твердо уверена, ты вывернешься. И почему-то очень надеюсь на Настену с ее трезвым умом. У нее всегда был хороший нюх и надеялась она в жизни только на себя. Наверное, поэтому первая рванула в Москву, устроилась, оперилась. Никогда ни у кого ничего не просила, всегда у нее все было хорошо, мы ведь могли ей чем-то помочь, но она мягко, чтобы не обидеть, отказывалась. Не думаю, что из гордости, просто шла своей дорогой. Хорошо бы, вы приехали вдвоем. И поскорее.
  
  
  
   Сегодня у меня, как у солдатской жены, был целый день самоподготовки. Завтра воскресенье, едем к отцу Федору, пора уже исповедаться и причаститься. Магазины по субботам здесь работают только до обеда, а я только вчера поздно вечером сообразила, что мне не в чем идти в церковь. Джинсы, майки, куртки и кроссовки хороши для повседневной жизни, платьица из моего московского гардероба давно устарели, да и напоминают о том, что хотелось бы поскорее забыть. И обязательно нужна косынка, и мне, и Бэби.
   Ну как тут не напрячь безотказного Фридриха. Таскаться по улицам с огромными пакетами не хотелось и ему пришлось, кряхтя, влезть в старенький "Опель". Я пообещала ему огромную тарелку борща с чесноком и пампушками и, видит Бог, придется держать слово. Так что мы заехали еще и за продуктами, затарились на неделю. В общем, все успели, и я занялась обедом.
   Возможно, если бы я писала письма, заклеивала конверты языком и опускала в ящик, зная, что через максимум семь дней ты откроешь их в Москве, они бы вышли совсем другими, чем эти мои безумные строчки. Я бы подробно описывала, о чем меня спрашивает Бэби (о тебе, конечно!), наши с ней успехи и ссоры по пустякам, все ее чихи и синяки, прыжки и ужимки. Но я ведь лишена этой возможности. К тому же, теперь принято пользоваться телефоном. Только вот в огромном, длинном и толстом кабеле отсутствует один-единственный проводочек, самый нужный и дорогой. Почему-то мне кажется, что наш с тобой красного цвета, и чья-то злая рука аккуратно перерезала его кусачками. И спутники, в изобилии разбросанные в небе, тоже не для нас.
   Бэби с Фридрихом отправились гулять, а я сосредоточилась и стала думать, что я завтра хочу сказать отцу Федору. В чем мой грех и в чем я виновата перед Господом.
   И я подумала вот о чем. Если верно, что человеческая жизнь на земле мимолетна и дарована нам, как испытание, а не для веселья и радости, если мы все должны терпеливо нести свой крест, то правильно ли то, что мы делаем, стараясь спасти себя и ребенка всеми доступными нам средствами, в том числе и бегством оттуда, куда Бог поместил нас от рождения? Но ведь, с другой стороны, сказано: "плодитесь и размножайтесь". То есть, родив Бэби, мы уже выполнили этот завет, и теперь наша первейшая обязанность ее вырастить, чего бы это нам не стоило. Стало быть, мы вправе делать все для ее блага, в том числе и жить там, где ей и нам безопасно и удобно. Ведь Бог везде, во всех странах и на всех континентах, и православные, наверное, есть во всех уголках земли. И если мы останемся православными, мы не потеряем свою идентичность, а то, что мы русские, это с нами навсегда. Это же вопрос крови, а не паспорта. Здесь ведь никому не придет в голову писать в паспорте "баварец" или "саксонец", они все немцы. Тоже самое у французов, бельгийцев, американцев. Только не у нас, в совке, как бы он там не назывался. Но мы ведь уже решили, что не будем играть по их правилам. Мы же люди.
   Помнишь, когда мы были маленькими, в церковь ходили одни старушки. Или вдовы, матери-одиночки, жены запойных мужиков. В общем, несчастненькие. Они ходили туда, как нам казалось, потому, что им нужно было утешение и общество себе подобных. Им нужно было хотя бы на час уйти от кухонных скандалов, свинцовых кулаков и мата, мерзости и нищеты. Им нужен бы кто-то, кто их выслушает, не перебивая и не отмахиваясь, как от назойливой мухи, кому можно сказать самое больное и сокровенное и он не переврет твои слова и не отторгнет. Ради этого они шли в баню, постились, стирали и латали нехитрые тряпки, копили пятаки и гривенники, отрывая их от детей и от себя, пряча в укромных местах, чтобы не пропил потерявший человеческий облик сожитель.
   У нас с тобой другой случай. Кроме того, чтобы Господь продлил наши дни, дал нам возможность вырастить Бэби, родить ее будущих брата и сестричку, нам нечего просить у него. Как не в чем и каяться. Что же я тогда ищу, и зачем собралась к отцу Федору? Почему меня так тянет туда, где звучат тонкие женские голоса, мерцают лампады и свечи у намоленных поколениями старых икон? Понятно, что я хочу помолиться сама и заказать молебен о здравии, пусть это поможет тебе, должно помочь, но не только это.
   Скорее всего, то самое ясное осознание реальности, о котором я совсем недавно писала. Мы отрезанный ломоть. Навсегда. Мы никогда не сможем устроиться на песчаном берегу Оки, закинуть в воду удочки, соорудить костерок и, накупавшись голышом до синевы, греться около него в обнимку, укрывшись одним большим полотенцем и сидеть, наслаждаясь теплом и друг другом, и молчать, глядя на белеющие в воде поплавки и серебряный плеск мальков, считать, сколько раз прокукует кукушка в недалеком лесочке и с нетерпением ждать, пока в котелке сварится нехитрый кулеш и мы, обжигаясь, будем кормить друг друга из деревянной расписной ложки. А потом снова валяться на теплом песке, смотреть в голубое небо с черными точками ястребов и думать, что это будет всегда, стоит только захотеть. Картошка с грибами, мамины пироги и малиновое варенье, черника с молоком и мышиная возня в копне сена, луга и лес на горизонте. Ничего этого больше не будет. И я не хочу быть матерью-одиночкой, не хочу, чтобы Бэби возвращалась туда, откуда мы начали и начинала с того, с чего начинали наши родители. Хоть убей, я не верю в волшебную палочку, кто бы и что бы там не пел и какие бы сказки не рассказывал. Я верю в покаяние, но им пока что не пахнет. Зато пахнет, и густо, воровством. Это значит, что честным и умным, как и раньше, место у параши.
   Но я и не хочу, чтобы она была человеком без рода и племени. И для этого мне нужно православие, церковь и отец Федор. Вера объединит ее с другими людьми и она уже не будет одиноким обсевком в большом и чужом мире. Вера не даст ей забыть русский язык и имена ее предков. В остальном - вольная воля и судьба. И почему-то мне кажется, это и наш путь. И я думаю сегодня о церкви, нашей православной церкви, как о большом, даже огромном доме, в котором живут разные люди - больные и здоровые, богатые и бедные. Их объединяет то, что мы пока не понимаем и не знаем, вернее, не прочувствовали до конца. Не думаю, что это какое-то откровение, в конце концов, библия у всех одна и Бог един. Просто так сложилось, что они родились и пришли в этот дом естественно и просто и стали в нем жить, и им хорошо и покойно вместе, потому что, приходя туда, они оставляют за порогом разную ежедневную накипь, соскребают с себя грязь и пот, думают не о куске хлеба для себя, а о том, что есть добро и как сделать его ближнему, а все люди и есть ближние, даже злые и нехорошие. И я хочу в этот дом, меня тянет туда, мне ведь не нужно ничего, лишь бы рядом были ты и Бэби.
   Не знаю, сумею ли все это сказать завтра, да и нужно ли это говорить. Я и так уже привязалась к бумаге, как пьяница к вину. Но ведь мне и поговорить-то не с кем. И помолчать, к сожалению, тоже не с кем. Вот-вот вернутся Фридрих и Бэби. Какой-никакой, а мужчина. Эрзац-папа, так сказать. Для прогулок. Так смешно, что плакать хочется.
  
  
  
  
   Не знаю, правильно ли я делаю, что все время эксплуатирую Фридриха. На его арийском лице это, правда, никак не отражается. Почему-то мне кажется, что он и сам рад некоторому разнообразию и суете, которые мы привнесли в его провинциальное болото. Он, вообще-то умеет то, чему мне еще нужно поучиться. Удивительно естественно и тактично держится. С одной стороны четко дает понять - я хозяйка, с другой, искренне рад, что мы русские и поневоле веришь, что мы единственная нация, к которой он испытывает симпатию и уважение. При этом все обходится без слов и восклицаний, вполне достаточно сухих жестов, кивка головы или поклона. Даже дверцу машины он открывает так, что сразу понятно - он не наемный шофер, но и не товарищ, так, что-то среднее, все делается уважительно и предельно тактично. Расхожее выражение "держит дистанцию" здесь не подходит. Я все время задаю себе вопрос, понимает ли он нашу ситуацию, твой молниеносный отъезд, отсутствие писем и счетов за телефонные разговоры, мои слезы в церкви, по идее все это говорит само за себя, человек он, безусловно, наблюдательный, вполне мог сделать какие-то свои выводы. Но ведь молчит. С другой стороны, все, что он делает, а, главное, как делает, смотрит, подает руку или с удовольствием гуляет с Бэби, лучше тысячи слов.
   Я даже заранее жалею, что через неделю сдам экзамен и получу права. Не будет предлога проехаться с Фридрихом по магазинам и уж тем более во Франкфурт, как сегодня. Но ведь я дала тебе, вернее, себе слово стать самостоятельной и современной, водить машину, говорить и читать на двух языках, разобраться, наконец, в том, что нас мучит и найти ответ на главный вопрос - что делать? Вопрос "кто виноват?" я хочу оставить за скобками, пусть его решают другие. Тысячи людей делают себе на этом имя и деньги, но почему-то для таких, как мы, все остается по-прежнему. Хотя вру. Если мы будем жить здесь, в Германии или в любой другой стране, я обязательно пойду учиться. Конечно, мой советский педагогический диплом на фиг никому не нужен, но теперь я знаю, что, например, в Сорбонну можно поступить хоть в шестьдесят лет, было бы желание. А мне, слава Богу, еще далеко до шестидесяти.
   Возможно, что когда ты об этом узнаешь, ты скажешь, что я спятила. Хочу еще детей, хочу диплом, все хочу. То, сидя в подмосковном коттедже, молчала, как мышь, читала книжки и холила Бэби, а, оказавшись на Западе, преобразилась. Этакая освобожденная женщина Дальнего Востока. Можешь не переживать, я не буду шляться на демонстрации, проповедовать однополые браки и обвинять тебя в сексуальных домогательствах. Скорее, наоборот. Но я хочу их догнать. Уж раз нам не суждено жить у себя дома, я хочу быть такой, как они. И я знаю, что для того, чтобы они признали меня равной, я должна быть на порядок лучше. Я должна быть красивой, умной, сексуальной и спортивной. Вот еще один пункт, надо учиться играть в теннис. Бассейн для здоровья, теннис для окружающих.
   Вся это болтовня, точнее, программа, ради тебя и для Бэби. Мне бы хватило удовольствия штопать носки и варить борщи и супчики, но это там, на далеком родном берегу. Здесь я обязательно стану конкурентоспособной. Я влезу к тебе в печенки, и ты пустишь меня заниматься бизнесом вместе с тобой, рядом, плечом к плечу. Не сразу, конечно. После диплома, мальчика и девочки. Нас должно быть много. И мы должны быть умными. Умнее их. Главное еще научиться это скрывать.
   Отец Федор вытащил из меня всю мою программу за пять минут, не напрягаясь и не прибегая к наводящим вопросам. Мне показалось, что этот человек видит на три метра вглубь. И потом, у него есть некий магический ключик, он его поворачивает, и из тебя сыпятся слова, не то что бы против твоей воли, ты просто рассказываешь все как есть, ведь, чтобы получить совет, нужно, чтобы пастырь знал твои обстоятельства. Наверное, отгадка проста - он никуда не спешит, молча дает понять, что ему интересно то, что ты говоришь и его глаза сосредоточены на тебе, а мозги - на твоих проблемах. И, кроме этого заинтересованного контакта, ты сознаешь, что имеешь дело с человеком, в душе которого уместились переживания, грехи и сомнения тысяч таких, как ты, и этого не тяготит его, наоборот, ему становиться легче, когда делается легче тебе.
   Удивительно, я рассказала ему и про нас, и про наших родителей, дедушек и бабушек. Кто кем был, как мы попали на Дальний Восток, и как мы с тобой перебрались в Москву и что с нами случилось. Я вспомнила даже про своего прадедушку, которого никогда в жизни не видела, знаю только, что он был ссыльным поляком, остался в Сибири и женился на местной. Мама рассказывала мне, что он был чуть ли не графом, фамилия очень распространенная - Комаровский, но мы всегда считали все это легендой, документов ведь никаких не осталось. К тому же много, да и не так уж много лет назад иметь среди своих предков аристократа было для папы и мамы, мягко говоря, неперспективно. Это теперь люди придумывают себе дворянских предков.
   Отец Федор, как ни странно, отнесся к этому с интересом. Может быть, потому что белорус, для них все это ближе, рядом, полтора века назад приход, где служили его предки, входил в Речь Посполитую. Сказал, что если мне не хочется делать это самой, он направит запросы в архивы, участники польских восстаний известны поименно, а фамилия графов Комаровских громкая, до сих пор ее потомки живут в Польше, да и не только там.
   Но все это, конечно, не главное. Хотя, как мне показалось, Бэби слушала нас очень внимательно, что-то там варится в ее головенке, потом сцепляется одно с другим и получаются вопросы. Отец Федор немножко поговорил с ней о садике, немецких детях, прогулках с Фридрихом, подарил детскую библию с картинками, вроде бы мимоходом, ненавязчиво пригласил приезжать в воскресную школу. Наверное, будем ездить, вот только сяду за руль и куплю машину.
   Главное, он уверен, у нас все будет хорошо. Человечек, передавший Настене мою записку, вернулся. Ничего тревожного, по его словам, он в Настенином поведении не заметил. Конечно, все это ни о чем не говорит, кроме того, что неделю назад вы оба были живы и здоровы. Но и это уже очень много. Веришь ведь в то, во что хочешь верить.
   Потом мы обедали все вместе, подъехал еще этот Фридрихов приятель, тоже бывший летчик люфтваффе. Теперь он успешный бизнесмен и помогает отцу Федору собирать деньги на Дом милосердия в Минске. Кажется, это даже его идея. Они долго говорили об этом, обсуждали какие-то детали, а я думала о своем.
   Интересно и необъяснимо складываются цепочки человеческих отношений, симпатий и антипатий. Случайно или нет, ты нашел Фридриха, от него протянулась линия к отцу Федору и его партнеру и вот теперь я сижу в этой компании, как своя и Бэби листает книжку и нам всем хорошо и покойно вместе. Никому ничего друг от друга не надо, мужики общаются, а я просто сижу в мягком кресле и смотрю на них, незаметно любуюсь Бэби и пригубливаю ликер из тонкой рюмочки. Как же люди находят друг друга в этом мире, как они выбирают тех, с кем им хочется грустить или веселиться? В твоем мире, по крайней мере, теоретически, мне все понятно. Десять процентов прибыли - это не очень интересно, пятьдесят уже лучше, а сто так совсем замечательно. Ударили по рукам, сделали дело, разошлись. В лучшем случае, выпили водки или коньяку. И все, ничего лишнего и ничего человеческого.
   Наверное, это нормально в наше время и в теперешних обстоятельствах. Но я же помню деньки, когда у всех словно развязались языки, стали выходить книги, десятилетиями бывшие под семью замками, с полок достали запрещенные фильмы, в газетах писали немыслимые еще год-два назад вещи. И мы спорили до хрипоты и одури, потом пили пиво и читали вслух Набокова и Солженицина, Бунина и Замятина, какие-то статьи в "Огоньке". Почему-то казалось, что мы все заодно, мы же очень хорошо знали, чего мы не хотим. А развело нас как раз то, чего каждый из нас хотел. Оказалось, разного. И в тоже время одного и того же. Все хотели жить по-человечески. Только никто, получается, не знал, что это такое. Потом мы уехали в Москву и это время ушло навсегда, как будто его и не было. Все, пленку смыли. И даже когда кто-то из ребят приезжал к нам, разговор уже не вязался. По одежке было видно, чего достиг человек, а что у него в голове, так это к делу не относится. И получается, мы были живее тогда, когда ели чайную колбасу по рубль семьдесят и пили жигулевское пиво. Почему?
   Краем уха я прислушиваюсь к тому, как за большим столом три человека обсуждают что-то, почти соприкасаясь головами над большой папкой с чертежами и расчетами. Им интересно то, что они задумали, притом, что они не заработают на этом ни копейки. Для чего они это делают, что им до сирот и калек в каком-то далеком Минске? И почему несчастным нужно помогать отсюда, из Германии, где тоже есть свои сироты и калеки, дома престарелых и приюты.
   Наверное, я чего-то не понимаю. Точнее, я очень многого не понимаю. Может быть, потому, что эти два последних года в Москве мы мало говорили друг с другом. Жили как в доте с пушками, пулеметами и гарнизоном. С гарнизоном ведь не говорят, ему только приказывают. Твои партнеры не в счет, это бизнес. А больше никого вокруг и не было. Но я хочу понять и это меня извиняет, по крайней мере, в моих собственных глазах. Главное, я уверена, что сейчас я попала в правильную компанию, к нормальным людям. Тебе не будет за меня стыдно.
  
  
  
  
   Больше всего на свете мне хочется записать в этой тетрадке, что все, наконец, позади и можно паковать чемоданы, бегать по магазинам в поисках сувениров, платить по счетам и готовить отвальную. Я могу тридцать три раза написать и тысячу раз сказать себе, что все в порядке, я твердо держу себя в руках и спокойна как скала. На самом деле я держу себя не в руках, а в узде. Дни идут очень медленно, час за часом, словно чугунная гиря висит на большой стрелке настенных часов и, сказать по правде, если бы не Бэби, я уже давно была бы в психушке. Поверь мне, это не истерика здоровой бабы, оставшейся без мужика, хотя мне остро не хватает тебя и чисто физиологически.
   Попробую трезво и спокойно сформулировать, что не дает мне покоя, почему я уверена, что это не элементарное самокопание и ковыряние пальцем в незаживающей (именно поэтому) язве. Завтра мне никуда не нужно спешить, Фридрих завезет Бэби в садик и я смогу, проводив их, соснуть еще часок-два. Пока же налью свежего чайку, устроюсь, как положено, на кухне с сигаретами, может быть, побалую себя рюмочкой ликера. Бэби сопит, набегавшись за день, первые два часа она вообще спит очень крепко. Сегодня, правда, я читала ей русские сказки, отлучив на это время от телевизора и, боюсь, ей может присниться баба-яга. С другой стороны, даже после относительно гуманного местного телевидения, дети в наше время вообще спать не должны. Нам все-таки было легче, по крайней мере до октябрятского возраста, да и то дедушка Ленин с котеночком на руках мне всегда немного напоминал старичка-лесовичка. Пока не подросла, конечно.
   Волей-неволей я постоянно отматываю пленку назад. Вспоминаю, с чего ты начинал. Ментовку я отбрасываю, это понятно. Спрашиваю себя, когда ты раскрутился, можно ли было остановиться и зафиксировать прибыль, так, кажется, это называется на деловом языке. Не уйти в рантье и стричь купоны, а спокойно унавоживать поляну, как это веками делали крестьяне, год за годом, год за годом. Или так уж сложилось в нашей стране, что удержаться можно, только шагая вперед и вперед, подбирая все, что лежит и тут, и там и все практически безхозное, кругом дефицит, нет ни людей, ни идей, ни товаров, ничего нет. Ты попал в эту струю, как пловец в бурную горную реку и пути назад уже не было, тащил поток, и надо было не захлебнуться, а выплыть.
   Поясню еще. Хотя да, знаю, это невозможно. Невозможно, получив прибыль от одного ларька, удержаться и не поставить еще три, потом десять, потом магазин, рынок, сеть. Это действительно бесконечно, остановиться нельзя, видимо все еще не скоро устаканится, очень большая страна, людям надо пить и есть, лечиться, людям много чего надо. Все правильно, по другому просто быть не могло.
   Невозможна пока в России мясная лавочка, которую передают по наследству из поколения в поколение и дедушки вместе с внуками ходят в нее за вырезкой, а на вывеске лет эдак сто пятьдесят одно и то же имя. Это здесь, в Шпессарте, Фридрих знает по именам половину жителей и с закрытыми глазами, не напрягаясь, расскажет всю их подноготную до шестого колена. Мы по сравнению с ними перекати-поле, пусть это и не наша вина.
   Важно другое. Ты не мог иначе. И если бы попытался выскочить на ходу из несущегося поезда, только бы покалечился. Было бы еще хуже, чем теперь. Так что не успела я выпить полчашки чая, как моя попытка сказать тебе: "давай прикинемся шлангами, вернемся, будем жить и поживать тихо-смирно, починять примус и торговать на рынке колготками" не удалась.
   Возможно, и даже наверняка я весьма идеализирую милый провинциальный Шпессарт. Достаточно прогуляться по центру Франкфурта, всего-то шестьдесят километров, а это уже другой мир. И там, естественно, если поискать, есть мясные лавочки, но это все же экзотика. Так что, наверное, этот закон (горного потока) универсален и бородатый дедушка Маркс был, как ни крути, прав. Любой бизнес и бизнесмен стремится к экспансии, потом к монополии или сходит с круга. Исключения лишь подтверждают правило.
   "Что плачешь ты, что плачу..." - так, кажется, сказал поэт. На самом деле не плачу, прощаюсь. Из этих шести высоких табуретов на кухне, даже когда ты приедешь, три всегда будут пустыми. Не будет разговоров по душам заполночь, споров до крика, поцелуев и слез. Все это осталось там, далеко, на шести метрах в панельной пятиэтажке, на краю земли, во сне. Вырастет Бэби и очень многое мы не сможем ей объяснить. Трудно сказать, хорошо это, или плохо.
   Будем считать, что на меня нахлынул первый приступ ностальгии. Говорят в таких случаях про черный хлеб и селедку. Может быть. Уверена, сейчас, в эти минуты, по крайней мере, дело в языковой среде. Когда день за днем вокруг звучит чужая речь, привыкнуть к этому нелегко. Книгами и чтением сказок не заменишь сам воздух, насыщенный привычными с детства звуками, черт с ними, пусть даже составляющими неблагозвучные слова. Дальше мимика, жесты, вывески и заголовки газет, весь фон жизни. Как корову за рога, ведешь себя в это новое стойло, а все внутри упирается, каждая мельчайшая клеточка, нерв и извилина. Все ведь чужое. Милое застолье с отцом Федором и двумя сбитыми немецкими летчиками не более чем имитация. Сама придумала, сама же и умилилась.
   Следует все-таки признать, что система, из которой мы выскочили, или она нас отторгла, неважно, была достаточно либеральной. В определенных пределах, конечно. Но к ней можно было приспособиться и существовать и даже заниматься любимым делом, если не сильно задираться. Вспомним ребят, которые что-то там изучали годами в своих институтах, практически не заходя туда, кроме как за зарплатой или рукастых автомехаников, всегда при деньгах, так что некуда девать. Сейчас это уходит, но на наших просторах все-таки есть, где спрятаться. Здесь система будет пожестче. Ее вроде бы и не видно, не стоят на каждом перекрестке полицейские, военных еще вообще ни разу не видела, разве только американцев под Франкфуртом и то в автомобиле. Но вот налогами и правилами уличного движения манкировать нельзя. И на социалке сидят совсем уж ленивые эмигранты и сразу становятся париями.
   Так что пробиться нам здесь будет нелегко. Уж больно все давно поделено. Как ни крути, для бизнеса остается Россия. Вот Бэби другое дело. Этой все будет нипочем, дома по-русски, в садике среди разноцветных товарок по-немецки или по-английски. Если что, сдачи, правда, дает по-нашему, сразу и без предисловий. Хорошо, что хватило одного раза, фрау быстренько вмешалась, но коллектив все понял и на ноги ей теперь никто не наступает. Русская, одним словом. За ней, как говорится, репутация страны.
   Пора закругляться. Вывод понятен - взялся за гуж, не говори, что не дюж. Ничего, прорвемся, даст Бог. Было бы лучше, конечно, если бы я знала, сколько еще деньков я буду соломенной вдовой. Отмечала бы тогда в календаре. Но я не ною. Завтра посплю подольше, уж позволю себе, и вперед. По намеченному плану.
  
  
  
  
   Смешно, твой звонок раздался, едва я успела закрыть входную дверь. Но главное не в этом. Не знаю почему, но именно сегодня я выбралась в парикмахерскую. Вошла, уселась в кресло и сказала тетеньке средних лет самую, наверное, глупую фразу, какую можно было только придумать: "хочу быть как все, и не такой, как все". И при этом улыбнулась во весь рот своему отражению в зеркале. Удивительно, но она меня поняла. Может быть, что-то почувствовала, и скоро вокруг меня хлопотал весь наличный состав заведения. Меня обновили по полной программе. Мужчине этого не понять никогда. И не надо. Не надо тебе знать, как женщина готовится к встрече. Вроде бы я делала это для себя, чтобы пройтись по улицам, показаться людям, витринам, церквям и автомобилям уверенной и спокойной, красивой и недоступной. Оказалось, черт возьми, все это было для тебя. Ты гений!
   Хорошо еще, что не успела купить машину, обрасти кучей нужного и ненужного хлама. А так, что, нищему собраться, только подпоясаться. Вряд ли теперь что-нибудь останется от прически и лака. Уж очень хотелось бы прилететь к тебе свеженькой, прямо как подарок из рождественской коробочки.
   Сейчас уже вечер, за день я успела переделать кучу дел, но все-таки не могу не закончить эту запись. Теперь уже не для тебя, для себя. Кстати, Бэби по-моему не совсем понимает, что происходит и почему ей не нужно завтра идти в садик и зачем ее вещи уложены в чемодан. Что-то я все-таки оставлю здесь. Это же наш дом, пусть он всегда ожидает нас. Уверена, Фридрих позаботится, все здесь будет в порядке и на своих местах. Он и виду не показал, но я уверена - расстроен, и еще как. Сейчас закончу и напишу записку отцу Федору, жаль, что не исполнилась мечта окрестить Бэби именно здесь, во Франкфурте.
   Конечно, я никому не буду говорить, что мы летим в Штаты, билеты я покупала сама, Фридрих довезет нас до аэропорта, попрощаемся у входа, и все. Конечно, не по-русски как-то, по-другому я себе все это представляла, но вышло так, как вышло. Главное, ты жив и здоров, с тобой все в порядке и мы снова будем вместе.
   Все в жизни проходит, но не все забывается. Все-таки мне хорошо было в квартирке отца Федора, покойно, пусть всего несколько часов, но все же. Этим и запомнится Германия, Франкфурт, игрушечный Шпессарт. И Бэби за какой-нибудь месяц-два изменилась. В Москве была такой маленькой розовой пампушкой, а здесь подтянулась, взгляд стал внимательный и серьезный. Помнит, как ты сказал ей на прощанье: "Береги маму!".
   Почему я все это пишу, всю эту бессмыслицу, никому не нужную и неинтересную? Скорее из уверенности в том, что то, что написано пером, не вырубишь топором. Это я еще раз фиксирую для себя задачи на будущее. Как бы там не сложилось и какие бы еще сюрпризы нас не ожидали, Бэби будет жить в свободной стране - это раз. Я должна получить диплом - это два. Я пока еще очень смутно и приблизительно знаю, чем хочу заниматься, что буду изучать и о чем писать. Это я сейчас бумаге не доверю. Не хочу сглазить. Лучше напишу несколько строк отцу Федору. Пусть он за нас молится. Неважно, во Франкфурте или в Минске. До завтра."
  
  
  
  
  
   Я закрыл дневник, что было дальше, я хорошо помнил. Тупо посмотрел на пустой стакан, потом прижал нос к оконному стеклу. Над вечным городом продолжал моросить новогодний дождик.
   Ирина зашевелилась, потягиваясь под одеялом, но ей еще явно не хотелось открывать глаза. Я встал и тоже автоматически потянулся, ощутив едва уловимый хруст в металлическом колене, нащупал выключатель и зажег верхний свет. Пора, так можно просидеть в номере целый день, а Париж есть Париж, даже в эту мерзопакостную погоду. Очень хотелось еще побродить по улицам, выпить литровую кружку пива с пиконом, от него напиток приобретает цвет красноватого янтаря, горчит и согревает, смесь крепчайшей настойки и ячменного напитка слегка ударяет в голову, а по телу расходится необременительное ровное тепло. Пожалуй, я смогу вспомнить приглянувшийся мне пиано-бар, где немолодой усталый человек наигрывает забытые джазовые мелодии пятидесятых годов, а немногие озябшие посетители сидят, уставившись на бокалы и чашки с кофе, и думают о чем-то своем. Кстати, пикон-бьер напомнит мне милую далекую родину, где еще лет двадцать назад толстые бабы-киоскерши в ватниках лютой зимой добавляли в кружки с пивом горяченького из огромного алюминиевого чайника, а мужики половинили прямо в кружки четвертинку на двоих - чем тебе не Париж.
   Наверное, нам полагалось бы, повинуясь предновогодней суете и обычному человеческому стремлению найти на грош пятаков, носиться сейчас по магазинам и распродажам. Действительно, в той же "Галери Лафайет" свободно можно купить что-нибудь приличное за полцены. Еще пару лет назад мы бы так и поступили. И вернулись бы домой с двумя дополнительными чемоданами, купленными с огромной скидкой прямо здесь, за два квартала от гостиницы. Я даже знаю этот магазинчик, за рыбным рестораном и кинотеатром, направо, метров сто от угла, не больше. Странное дело, чем больше у нас прирастало денег, тем меньше вещей нам было нужно. То есть, думал я про себя, освежая лицо одеколоном, существует предел, дальше которого вещи уже не приносят первобытной советской радости, наоборот, скорее обременяют. Удобней и проще, скажем, взять яхту напрокат, чем содержать ее вместе с командой, ремонтировать, страховать. Она же не нужна каждый день, ну, может, от силы две недели в году. Остальное время ее по идее надо сдавать другим людям, а они прожгут обивку кресел сигаретами и поцарапают обеденный стол. И вещь уже будет вроде бы не совсем твоя, оскверненная что ли, как обворованная квартира. Стены и мебель те же, а кто-то чужой там побывал, оставил свой невидимый след.
   Какая-то ерунда лезет в голову, про какие-то яхты, их нет и никогда не будет, а надо разбудить Ирину, пойти выпить пива и обнаружить, где скрывается в этом городе старый конспиратор Николай Иванович. Я-то был уверен, что вычислил его. Предстоит продемонстрировать Ирине не ослабевшую с годами оперативную хватку.
   Теперь мы направились вниз, держа направление к Опере, редкие прохожие старались не задерживаться на улице под моросящим дождем, нырнуть в подъезд или спасительное тепло бистро. Жизнь горожан концентрировалась в эти часы или у телевизора, или за столиками кафе и стойками баров, туристический час еще не наступил, чуть позже разноплеменная масса вывалится из гостиничных номеров и потянется в варьете, мюзиклы, театры, на Елисейские поля, а уже ближе к полуночи кому-то понадобятся стриптиз, дешевые проститутки на Сен-Дени, чуть подороже на Пигаль, и так далее, по восходящей. Столетиями ничего не меняется в этом городе, вот и "Ротонда" стоит, как стояла, только не буянят там нищие, пьяные и гениальные художники и поэты, обыватели и туристы-интеллектуалы пьют свое пиво, есть им в ней я ничего, кроме яиц вкрутую, не рекомендую, меня там несвежим мясом отравили, было дело.
   - Ты хоть знаешь, куда мы идем, - без всякой вопросительной интонации протянула Ирина. Со мной она всегда расслаблялась и не запоминала дороги, полагая, что не дамское это дело, вроде того Митрофанушки, утверждавшего, что географию учить незачем, для этого существуют извозчики, они и довезут до места.
   - Еще минут десять неспешного хода, - если спросить, как называется отель, куда мы и направлялись, и на какой улице он стоит, в жизни бы не ответил. На карте, конечно бы, нашел, ну и в жизни тоже.
   Отель был маленький, скромный, две звезды, сонный полноватый портье удивленно уставился на нас, но стоило мне произнести фамилию, он живо все сообразил, полез почему-то в холодильник за стойкой и достал оттуда хорошо знакомый яркий пластиковый пакет "Москоу дьюти фри".
   - Мсье Николай просил это передать вам, когда вы зайдете. Он сейчас живет у своего парижского друга. Вот карточка.
   Я положил карточку в карман, взял пакет и поблагодарил портье. Потом сообразил, достал из брючного кармана первую попавшуюся кредитку и положил ее на стойку. Портье меня не разочаровал и не стал отказываться, только поклонился в знак благодарности, и пожелал нам счастливого Нового года.
   Мы заглянули в пакет уже сидя в пиано-баре через квартал от гостиницы с так и не запомнившимся мне названием. В нем оказалась бутылка "Столичной", банка красной лососевой икры и еще "Лидия" с давно забытой, но от этого не менее родной этикеткой.
   - А молодец этот твой Николай Иванович, - откомментировала подарок Ирина, - главное, что не забыл бутылочку дамского винца. Устроим в Сент-Поле ретро-вечеринку.
   - Он справедливо полагает, что ты мужественная девочка и пьешь водку, а не какую-то сладенькую дрянь, "Лидия" - это для экзотики.
   - Это точно, - откликнулась Ирина, - мужественней некуда. Ну, что делать будем?
   - Отдыхать, чего же еще, раз уж приехали.
   - Ты прочитал?
   - То, что ты написала еще в Шпессарте, я ведь послушный.
   Я оборвал ответ на полуслове, молоденький студентик-гарсон уже держал наготове карандаш и миниатюрный блокнотик. Только он отошел от столика, пианист заиграл вальс из "Доктора Живаго". В самую точку, похороны заказывали?
   - Дай ему потом денег, не забудь, - распорядилась Ирина, - ну, так я тебя слушаю. Заказ уже стоял на столике. Ирина помешивала ложечкой столь непопулярный у французов чай.
   - Слушай, Ир, ну а все-таки, чего мы сюда приперлись?
   - Ты же сам только что сказал, отдохнуть. И потом, должна же я когда-нибудь познакомиться с таинственным мужчиной. Интересно все-таки, где он взял "Лидию", я что-то не помню, чтобы ее в аэропорту продавали.
   - Наверное, ему Соломин с Настеной сунули. Это ее шуточки.
   - Давай, не тяни. Я же вижу по твоему мужественному офицерско-бизнесменскому лицу, что тебе хочется высказаться. Не робей, дама ждет.
   Закордонный напиток сработал, вместе с музыкой пришла и поселилась в теле, до самых пяток, приятная расслабуха, ничего мне сейчас не хотелось, век бы сидел здесь, пил пиво, потом, не торопясь, ужинал, если бы кто-нибудь еще отнес потом в кровать, совсем было бы прекрасно.
   - Ладно, отвечу вопросом, мы кто? Эмигранты, беженцы, изгои, перекати-поле?
   - Мы - люди, - Ирина не удивилась вопросу. Только она уже твердо знала ответ, а я еще чего-то маялся. - Разве этого мало?
   - Ир, я готов подписаться под каждым твоим словом. Только не забывай, рукописи не горят. И бумажки до сих пор лежат в сейфе у Дуга.
   - Пусть себе лежат. Наплевать и забыть. Это не наше дело и не наша война. Наша война закончена. Посторонних просят не беспокоиться.
   - Ты хочешь сказать, мы никогда не вернемся?
   - Мы не первые и, уверена, не последние. У нас есть друзья и там, и здесь. Мы можем увидеть их, когда захотим. И родных тоже. Этого нам достаточно.
   - Не уверен.
   - Не думай об этом, поставь заслон, и не думай. Я тебя переключу. Вот, скажем, у нас в Сент-Поле в спальне страшно скрипит кровать. Я знаю, что дети не слышат, но ничего не могу с собой сделать. И получается не так, как надо. А здесь мы запросто сделаем девочку. Получится, что мы уже в трех странах сделали детей. И будет у нас парижаночка, здорово звучит, правда? Москвичка, американец и парижанка.
   - Пиво можно допить? - что я еще мог ответить.
   Потом, в отеле, уже сквозь сон, Ирина поинтересовалась: - Ты дозвонился?
   - Да. Он отзвонит утром. Спи.
   Я заглянул еще раз в тетрадку в кожаном переплете. На следующей странице после шпессартовских записей большими четкими буквами было выведено: "Тема моей диссертации - "Св. Ефросиния Полоцкая и Великая княгиня Елизавета Федоровна: тысячелетие православного мировоззрения", обсудить". Дальше шел план и длинный список литературы.
   Я закрыл тетрадку. Ну что же, Ирина человек основательный.
  
  
  
  
   Николай Иванович позвонил ровно в десять, меня ничуть не удивила его по-прежнему лаконичная манера телефонного общения.
   - Если не возражаете, заеду за Вами ровно в восемь. Очень обяжете, если оденете галстук. Заедем поужинать в одно местечко.
   - Спасибо за подарок, как Вы догадались, что мы в Париже?
   - Так это же все непортящееся, - рассмеялся Николай Иванович, - ну и агентура сработала, - и повесил трубку.
   Ничего не поделаешь, пришлось выбираться в магазин, Ирина встревожилась и решила быть не хуже людей. Прикупив вечернее платье, она отправилась в парикмахерскую. Действительно, Новый год все-таки.
   Ровно в восемь мы вышли из отеля, Николай Иванович стоял у открытой задней дверцы большого черного "Мерседеса", взятого напрокат. Казалось, этот человек законсервировался на все времена, все то же пальто, шарф, повязанный по парижской манере и неизменные массивные золотые очки. Пожалуй, только седины прибавилось, стало больше соли, чем перца.
   - Ну, наконец-то, - сказала Ирина, улыбаясь, - вот мы и встретились. И протянула руку.
   - Очень долгий путь до Типеррери, - в присущей ему манере ответил Николай Иванович, обнял меня, что за ним раньше не водилось, усадил Ирину на почетное место на заднем сиденье, сам уселся рядом с водителем и коротко скомандовал: "Лоррейн".
   - Это все Мишель, - счел нужным пояснить Николай Иванович, - я бы предпочел чего-нибудь попроще, но он, уезжая, настоял, чтобы я поселился у него дома под присмотром служанки-филиппинки и еще заказал нам здесь столик, пояснив, что у него к концу года осталось слишком много денег на корпоративной карточке. Так что будем тратить, не стесняясь, за себя, и за того парня. И потом, вы же отказались бы от "Максима". И правильно бы сделали, кстати, "Лоррейн" ничем не хуже. Я бы даже сказал респектабельней.
   Метр провел нас в уголок полукруглого роскошного, в зеркалах, с бронзовыми бра в простенках между огромными, до потолка, окнами, зала, мы с Ириной уселись на мягком светложелтом диванчике, Николай Иванович устроился напротив. Оглядевшись, я понял, что публика здесь собирается избранная, два-три лица я точно видел на обложках журналов или по телевизору. Имен, правда, не вспомнил.
   - Ну вот, - начал Николай Иванович по праву старшего, когда нам принесли аперитив и мы разобрались с заказом, и повторил Иринины слова, - вот и встретились, как вы?
   - В порядке, - выпалил я, не задумываясь, - делаем детей.
   - Он врет, - заявила Ирина, - он до сих пор не успокоился, все время рвется обратно. Не знаю, как ему втолковать, что нельзя дважды войти в одну реку. Мы отрезанный ломоть, надо раз и навсегда усвоить это и жить дальше.
   - Вы правы, Ирина, - мягко произнес Николай Иванович, - по-своему, но я очень хорошо и его понимаю. Это пальто можно снять одним движением, а кожу сдирают с кровью, долго и больно. Что и происходит.
   - Никогда не говори "никогда", вот моя позиция, я же не сумасшедший, но я не исключаю вариантов, вот и все, - мне показалось, что Николай Иванович меня поймет, - там же тоже что-то меняется.
   - Боюсь, что намного медленнее, чем хотелось бы, никак Атлантида не потонет, - Николай Иванович, казалось, раздумывал, затевать ли традиционный русский разговор или перевести все в шутку и просто отпраздновать в хорошем месте канун Нового года.
   В самом деле, подумал я, сто лет прошло, и опять сидят в Париже эти русские и талдычат про свои проклятые проблемы, спорят, перебивая друг друга, и даже вдвоем-втроем ни о чем договориться не могут, хотя вроде бы и говорят на одном языке. Единственное, что собрались не в заплеванном бистро на окраине, а в шикарном заведении на Елисейских полях рядом с президентским дворцом. Хорошо, хоть не конспирируем и не прячемся.
   - Вы, наверное, знаете, во что я верю, - сказал Николай Иванович, - в профсоюз порядочных людей. Неважно, сколько в нем членов - пять человек, или сто тысяч. Конечно, лучше, если миллионы. Наверное, так и есть, только пока они не вместе, в отличие от негодяев. Но вот мы есть, есть соломинский круг, вокруг фонда народ кучкуется, еще люди подтянутся. Мы говорили об этом, когда познакомились, без мировоззрения, нравственности, морали, ничего построить невозможно. И не надо подвигов. Они не решают, просто сгорит герой, как спичка, и все. Наша страна больна, давно и тяжело. Если бы существовал такой волшебный элексир, способный вылечить ее за пять минут, не было бы проблем, это вопрос денег и желания выпить лекарство и снова стать здоровым. Но его нет, не существует в природе такого элексира. И мы можем только придумать и дать свою капельку. И то, если уверены, что не навредим, а поможем. Что мы и делаем. Да, нам больно, каждый день и каждый час. Нужно научиться жить с этим. В нашем случае важно терпение и упорство. И еще стоит заранее усвоить, что плоды соберет кто-то другой. А мы даже не деревья, и не почва. Мы - навоз, простите, не к столу будет сказано.
   - А если я не хочу жить эмигрантом? - что-то восставало во мне и никак не могло перегореть и я не собирался этого скрывать.
   - Я почему-то уверена, что ты все понимаешь, но ты просто травишь себя, что-то задело тебя тогда и ты не можешь вынуть эту занозу. Есть тридцать три способа мужской самореализации, и у тебя все просто замечательно и даже лучше, но тебя тянет туда, где опасно, где ты рискуешь жизнью. Но ты не один, - Ирина даже обиделась, поняла, что вчера я просто промолчал, не хотел заводиться сам и заводить ее.
   Николай Иванович задумался, глядя в тарелку, я ожидал, что он, по своей привычке, вынет из памяти какую-то аналогию, что-то расскажет к случаю, над чем можно будет посмеяться или подумать. Вместо этого он поднял глаза, допил вино и взглядом попросил официанта снова наполнить бокал, отхлебнул из него, поставил, провел рукой по лицу, словно желая стряхнуть что-то, какую-то соринку, мешающую сосредоточиться, и спросил, обращаясь к Ирине:
   - А что Вы для себя решили?
   - Все очень просто, - ответила Ирина, - во-первых, дети и муж. Во-вторых, мне обязательно надо чем-то увлечься. Так уж я устроена. Дальше я просто и упорно, как баран, бью лбом в намеченные ворота.
   - И что на них написано?
   - Диссертация. В основе - феномен православного миросозерцания. От Ефросиньи Полоцкой до Елизаветы Федоровны.
   - Это интересно, - откликнулся Николай Иванович, - и на какой это стадии?
   - Я обговорила тему в нашем местном университете, надо идти вперед, вот и все. А дальше будет видно. Я не загадываю. Дети растут, они говорят на трех языках, сыты, одеты, что же еще? Мне тоже не хватает родителей, русской речи в магазине, запахов каких-то, матюгов, может быть. Но я баран. У нас был один-единственный выход - стать частью тамошней жизни и мы стали.
   - Ты забыла об одной вещи, - я не мог успокоиться, - у каждого человека есть право выбора. Его-то мне и не хватает. Меня бесит, что я не могу сесть в самолет и прилететь туда, где родился. И еще бумаги лежат в сейфе у адвоката. Может быть, их сжечь?
   - Зачем же, - откликнулся Николай Иванович, - пусть себе лежат, они же есть не просят.
   - Но ведь кто-то о них помнит?
   - Не извольте сомневаться, - серьезно сказал Николай Иванович, - и даже не в одном месте помнят. Но я согласен с Вашей супругой, нужно сказать себе: "у меня все хорошо". Тем более, что это правда.
   - А если из-за этих бумаг все завертится снова, куда бежать-то, в джунгли Амазонки? Мы ведь считали, что это что-то вроде охранной грамоты.
   - Так оно и есть, - спокойно, словно растолковывая, как учитель грамоту нерадивому малолетке, констатировал Николай Иванович, - только проигравшим они уже не нужны, вернее, им не до того, а вот победителям могут понадобиться. И они вам скажут спасибо. Хотя я и не думаю, что так и оно и будет. И это на самом деле плохо. Это значит, что в стране ничего не изменится, одна группировка придушит другую, и все. Но для Вас спокойней.
   Как ни туго я сегодня соображал, давно таким расхлыстанным себя не чувствовал, знал, что зря затеваю все эти разговоры, но все же понял, что хочет втолковать мне Николай Иванович, причем так, чтобы Ирина не сразу догадалась, а еще лучше не догадалась вовсе. Это значит, что дымчуковская команда в шаге от трона, еще немного и они шагнут в дамки и в этом случае бумаги, что лежат сейчас в сейфе у Дуга, очень даже могут им пригодиться. Понятно, зачем. Так делается политика. И зеленый свет для меня засияет ярче яркого. Просто надо протереть светофор тряпочкой. Мне, конечно. Тряпочка имеется. Главное, не бояться замарать руки. Ну вот, мы все и выяснили. Осталось выпить шампанского. С Новым годом!
   Нужно только держать лицо так, чтобы никто не понял, какая буря бушует сейчас у меня внутри, да еще руки сами, непроизвольно, сжимаются в кулаки. Надо отдать Ирине должное. Она многое проинтуичила правильно. Вот только дело, наверное, в том, что пока она была в Шпессарте, я колесом вертелся в Москве. И вообще, уж если крутить кино, то с начала.
  
  
  
  
   НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ
  
  
  
  
  
   Мы познакомились с Николаем Ивановичем в те самые критические для меня деньки. Если коротко, у меня как раз отняли бизнес. Крепкий, раскрученный, уже миллионный. Спокойно увели, без пальбы и скандала, можно сказать, сам отдал. Хорошим людям, они и сейчас здравствуют, только деньги мои ушли на другие дела этих скромных тружеников и фирму они, конечно, в скором времени слили. Как будто ее и не было. Не сразу до меня, провинциального мента, вся эта интрига в своей гениальной простоте дошла. Дело уже было сделано, оставалось формально зафиксировать мое фиаско, они немножко тянули, надо правду сказать, все мы слегка садисты, только дай. И я вроде все понимал, единственно свои провинциализмом могу объяснить, что такой простой, нет, примитивный ход, как ловля на мужскую крепкую дружбу и верность до гроба в моем собственном случае сработал. Ну еще, может, тем, что двадцать четыре часа в сутки работал, тащил плуг по борозде, как лошадь. И в какой-то момент шоры из мягкого шевро мне глаза закрыли окончательно, а профессиональные инстинкты изрядно притупились, в общем, забронзовел.
   В первые год-два и не мечтал, что на такие высоты заберемся, тешил свое самолюбие, что собрал команду единомышленников, вместе, плечом к плечу куем общее капиталистическое счастье, снабжая соотечественников разными полезными товарами. По ночам старался поднакопить грамотешки, грыз основы рыночной экономики. Читал периодику, следил за выступлениями отечественных рыночников, ну и прочее разное о пользе грамотного менеджмента, базовых принципах построения корпорации, важности создания командного духа наряду с другими, материальными способами мотивации, в общем, всего, что, как известно, присутствует во всяких популярных книжках бывших наших идеологических противников, а ныне непременных гуру продвинутой части публики, чьи труды украшают книжные полки по всей стране - вроде всяких там Карнеги и Ли Яккок.
   Только в деревне Гадюкино свои законы и свои приемы, лучший и самый безотказный из которых душевный разговор под водочку с селедочкой и неизменное - "Как же я тебя уважаю! Вместе мы горы свернем. Прикроем намертво, вся Москва у нас в кулаке!". Закружилась голова у добра молодца. Когда упустил вожжи, доверил право подписи всего-то на неделю самому близкому из уважающих, интуитивно, кожей ощутил опасность и забрезжило что-то в подкорке, позвонил парочке коллег, попросил свести с крепкой консалтинговой конторой, чтобы со связями в сферах и определенных кругах. Хотя и допер, что конец, даже во взгляде подчиненных приговор читался, но все не хотел признаться сам себе и лапки кверху поднять - стыдно было.
   Жизнь мне, думаю, спасло то, что один из коллег спросил - тебе что надо, процесс или диагноз? Я сообразил, что диагноз, на самом деле я его знал, просто время зачем-то тянул, а, главное, перед женой никак не мог все вслух произнести, молчал, набирал воздух в легкие и останавливался на выдохе. Довольно быстро, часика через два, нарисовался Николай Иванович, подъехал на своей скромной "четверке" в мои подмосковные экс-цековские апартаменты, оснащенные всеми положенными по тем временам прибамбасами - кучей компьютеров, навороченной техникой разной, с охраной, поваром, подавальщицами, прочими холуями, шестисотыми в гараже, французскими винами в погребе, в общем, сейчас вспоминать стыдно все эти понты, оправдываюсь тем только, что на кураже все в те годы шло, предложили бы Мавзолей под магазин купить - купил бы! И налом рассчитался.
   Я, конечно, выдержал гостя в приемной минут пятнадцать, изучил сначала на экране - кашемировое двубортное пальто с карманчиком в английском стиле, шарф по-европейски привычно так узлом завязан, а пиджак, скорее из Парижа, в мелкую клетку, водолазка и брюки в тон, не придерешься. Стильно, но не выпирает. Уже в ходе беседы рассмотрел поподробней, очки, зажигалка, ручка - золото, без подделки, и видно, что человек не первый год ими пользуется и одет как ему удобно, а не специально для встречи. Есть такие артисты, что на членовозе подъедут, одежда от Зайцева, в руках трость со старинным набалдашником, а в кармане, сразу видно, ветер, кроме амбиций и умения пролезть куда надо, салом намазавшись, других талантов не водится.
   Тут вроде совсем другой случай, но я еще под настроением, строго так заявляю, что у меня на все про все двадцать минут, чуть ли не в Кремле встреча. Нет реакции. Заказывает чай с лимончиком и пьет со вкусом. В результате, сам не знаю, как это получилось, проговорили часа два. И я практически всю, без деталей и имен, свою историю выложил, не стесняясь, хотя и догадывался, что они меня наверняка слушают. Но терять и вправду уже было нечего. По ходу моего монолога Николай Иванович два-три уточняющих вопроса задал, отношение к делу и ко мне было у него на лице написано. Я понял, что в офисе он подробно говорить не будет, пришлось его до машины по морозцу провожать. Правда, я еще один вопрос задал, о гонораре. Он только губы чуть скривил, поморщился, когда я в карман полез, сказал, что ставку, дескать, ему еще пару лет назад АйБиЭм определил - триста долларов в час, его бухгалтер счет выпишет и привезет и всем видом показал, что все это его уже не интересует, проехали, и во дворике, на свежем воздухе, поставил диагноз. Краткий, но внятный. За что я и сейчас ему благодарен. Конечно, он мог только догадываться, сколько у меня на черный день отложено, но по умолчанию было понятно, что достаточно и голодать я еще лет сто не буду, если проживу столько, конечно.
   "Отдохните где-нибудь на теплых островах, выкиньте все это из головы, забудьте, как страшный сон. Или представьте, что всю историю вы в какой-то книжке прочитали, вроде бы не с Вами все случилось, а с другим человеком. Главное, не занимайтесь самоедством, все еще впереди, как в песне поется. Месяца через два-три снова что-нибудь сгенерируется" - это Николай Иванович сказал на прощанье, и глаза я его при этом запомнил - в них сочувствие было и доброта. Ни на грамм презрения к провинциальному неумехе и лоху, с которого штаны сняли, а тот и не заметил. С тем я и уехал от греха подальше. Даже не рыпнулся. Все доверенности, дарственные и прочие бумажки за один день прокрутил, ключи от сейфа и печать на стол положил, небрежно сунул расписки в карман, семью подмышку и в самолет.
   Так и познакомились. Надо только пояснить, что я на диктофон его рассказов и монологов, конечно, не записывал, просто через некоторое время, когда мы стали иногда и по несколько часов подряд разговаривать, я кое-что у себя в дневнике начал помечать. Даже не знаю, почему, дневников отродясь не вел. И вообще дальше школьных сочинений не продвинулся. А тут вдруг к бумаге потянуло. Поэтому и не всегда верно речь Николая Ивановича могу передать. Смысл, конечно, передам точно. Он иногда увлекался, с удовольствием вспоминал всякое и рассказывал образно, почти артистически, помогая себе лицом и жестами, иногда вставлял английские словечки или фразы из анекдотов, поговорки, стихи часто цитировал. Особенно когда мы уходили от заявленной темы, и времени выпадало достаточно. То, что он мне симпатичен чем-то, я понял сразу, потом мне показалось, что и он ко мне привык, да к тому же и людей его возраста не так много в строю осталось, а уж близких по духу и всему прочему тем более. Так я себе попервости его спокойную открытость объяснял, круг его интересов и общения не так уж и скоро очертился.
   На острова я, конечно, не поехал, покатался по милой старушке Европе - Цюрих, Лондон, Милан, Франкфурт. Вернулся один, без семьи, съездил к старым друзьям на Дальний Восток, на маминой могилке посидел, Ирининым родителям денег сунул. Какие-то предложения возникли, все уже, конечно, были в курсе, но виду не показывали, хотели помочь, я вежливо благодарил, не привык быть в положении проигравшего, да и не родилось еще конкретных идей и не было права на ошибку. Так что задерживаться не стал, прилетел в Москву, поселился у двоюродной сестренки на даче и, сам еще не зная зачем, позвонил Николаю Ивановичу.
  
  
  
  
   Он назначил мне встречу в ресторане Дома журналистов. В пустом, явно помнившем лучшие времена, зале мы выглядели случайными чудаками, этакими сбившимися с тропы интуристами, официанты под внимательным взглядом Николая Ивановича бросились первым делом протирать не первой свежести фужеры и смущенно ежились, затрудняясь с советом по поводу меню. Когда они отвалили на кухню, а я подумал - на рынок побежали, за мясом, хотел спросить, почему было не пойти к "Пиросмани" или в "Тренмос", еще куда-нибудь, появились ведь уже в Москве приличные заведения, Николай Иванович меня опередил. Ностальгия, сказал, серьезное чувство и признался, что и журналистикой в свое время занялся, не в последнюю очередь потому, что очень хотелось получить заветный членский билет в малиновой коже с золотыми буквами и не протыриваться, а приходить сюда законно, по праву.
   - Мы ведь с Вами оба граждане Атлантиды, той, что сейчас на глазах под воду уходит. И паспорт у нас одинаковый - серпастый и молоткастый. Правда, некоторые придерживаются точки зрения, что Атлантида - это Российская империя и ушла она под воду навсегда, то есть в небытие. Я-то считаю как раз наоборот. Атлантида - это империя большевистская и чем скорее она перестанет пускать пузыри, тем лучше. Правда, по всему выходит, что долго еще всякие ядовитые газы со дна морского будут подниматься. Намного дольше, чем хотелось бы. Ну да ладно, это просто к слову, о ностальгии. Хотя, признаться, все чаще думаю, а может ли подняться та, настоящая Россия. Вот уже люди в церквях молятся, венчаются, детей крестят и вслух говорят, кто они и откуда, кем были их предки и видно, что как их не уродовали, а человеческое и божеское они в себе старались сохранить, не все, конечно, но многие. Больше даже, чем можно было предполагать. Пахали, воевали, дома строили, думали, стихи писали, влюблялись, детей рожали. Горит еще свеча. Может быть, не умерла еще Россия, продолжается.
   Николай Иванович еле заметно вздохнул, словно в ответ на какие-то свои раздумья, разлил по рюмкам сомнительный армянский коньяк и вопросительно на меня посмотрел.
   В общем-то я, уже едучи в центр города и планируя предстоящий разговор, сформулировал тему, но неожиданно для себя, коротко и четко изложил итоги европейских путешествий, опустив дела лечебные и развлекательные, всякие там спа и па, но включая решенные вопросы - правовые и имущественные, что в результате давало мне с женой и ребенком легальные основания проживать за пределами любимой родины, гарантированно иметь хлеб с маслом и крышу над головой для себя и близких и свободно передвигаться по миру.
   Тему прокачал Николай Иванович. Не в лоб, не впрямую. И если у меня были еще смутные иллюзии, то они растаяли уже за шашлыком. Конечно, я и сам понимал, что цена входного билета по сравнению со временами моего романтического старта на золотоносных пантах и жень-шене в окружении дружелюбных земляков и коллег по ментовскому ремеслу не просто многократно возросла, а и билетов-то не достать ни за какие деньги, не говоря уже о контрамарках. Но я ведь еще и оторвался на некоторое время от родных полей, только какие-то обрывки происходящего видел по телевизору. Слишком много недостающих кусочков было в коробочке с паззлом. И в моей собственной истории в том числе. А он будто знал, что я объявлюсь.
   - Где-то с год назад позвонил мне Илья. Тот самый. Возможно, Вы не знаете, что мы с ним вместе три года его знаменитое СП раскручивали. Хотели резко рвануть на следующую ступень, к звездам, в тесном альянсе с хорошо известным штатовским транснациональным мейджором, но кое-что недоучли и освободили площадку. Разошлись с хозяевами-учредителями благородно и спокойно, они теперь скромно, без амбиций, шума и пыли в средствах массовой информации чем-то торгуют, аптеку еще при нас открыли, потом поликлинику. Как говорил старик Борис, ударение на первом слоге, так сказать, француз родом из-под Вильнюса, - основных учредителей двое было, отец и сын, - люди рождаются, женятся, болеют и умирают, на этом и надо зарабатывать. Всех благ, как говорится.
   Я занялся подготовленным незадолго до этого телевизионным контрактом, он им был уже ни к чему, с искренним облегчением они его переписали на мою быстренько зарегистрированную фирму, еще кое-какие условия выполнили, и претензий никаких. Илья пропал куда-то, ни слуху, ни духу, хотя запасная площадка у него была наготове, достойный офис, все как положено, но ни дома, ни в конторе на прямой контакт не выходил. Через секретаршу передал, что сам меня найдет. А я, честно говоря, и не очень активно его искал, понимал уже, что дело спасения утопающих - дело рук самих утопающих. Учился новому делу, сам микрофон держал, днем с клиентами, а по ночам в монтажной. Даже увлекся, наверное, журналистское прошлое взыграло, элемент творчества можно ведь и в поденщину вложить. Налоги тогда были мизерные, денег оставалось даже больше, чем нужно, особенно по тем скромным временам, да и инстинкт подсказывал, что телевидение вот-вот обернется клондайком. А раз так, надо было освоить его снизу доверху, до копейки в смете, людей с искрой божьей побольше узнать, задружиться на будущее.
   Наконец, Илья объявился, суммировал итоги своих изысканий. Он же ученый, кандидат, системщик, доцент. У меня больше интуитивный, а у Ильи научный подход. Вот он и сидел в библиотеках, советовался с аналитиками, экономистами, экспертами, а мне уже вполне конкретные выводы изложил. Их было три - отвалы разных гоков, нефтяные озера и лом драгметаллов. Короче, сырьевая или промышленная вторичка. С западной технологией и под западный кредит, причем первый транш обеспечивался правительственной гарантией, второй золотом - это в случае с ломом, дальше револьверное кредитование, лом перерабатывается у них, за бугром, по крайней мере первые год-два, но золото, кроме залогового объема, возвращается в страну.
   В общем, я понял, что он для себя уже все решил и выбрал лом, потому что основное время он уделил именно этой схеме. Я ему понадобился, чтобы их затею грамотно пропиарить. Они были, что называется, на низком старте, первичные бумаги премьер подписал, правительственное постановление визировалось, иностранцы сновали туда-сюда и все вертелось своим чередом. Но я посчитал своим долгом - а мы с Ильей всегда называли вещи своими именами, заметить, что Швейцария, еврей и золото, да еще соединенные в одном флаконе, никаких других, кроме запаха воровства в особо крупном размере у государства и бывшего советского народа, ассоциаций вызвать не могут, а чтобы разрядить праведный гнев трудящихся масс и поднять роль правоохранительных органов в зачистке от разных вредных фигурантов нарождающегося класса капиталистов и их высокопоставленных пособников в государственных структурах это очень даже удобная штука. И далеко ходить не надо, все под рукой. Можно сказать, мышка сама залезла в мышеловку. Ну, остальное - детали.
   Вы, скорее всего, знаете, что Илья в Лефортово, уже вторую неделю. Выпустят его не сразу, несмотря на бешеный шум, в общей сложности, как они говорят на ушко, просидит суток сорок, что, правда, не сахар при его здоровье. Но мы с Вами понимаем, что бизнеса, конечно, не будет. Илья человек аккуратный и выдержит все проверки, бумажки у него подшиты, финансовый директор грамотный, еще со времен СП, да и не за этим его так топорно, с гамом, масками и автоматами, брали и всякую ерунду безграмотную предъявляли. Вы же догадываетесь, с одной стороны бизнес налаженный надо перехватить, с другой - компромат на кого-то хотят получить, причем из первых рук. На кого-то очень большого, сегодняшнего или предыдущего. Неизвестно, что для них главное. Скорее всего, для одних одно, для других - другое. Двустволка такая с вертикально расположенными стволами. Дуплет Илье достался. И если кому-то потребовалось расставить точки над "и", лучшего случая нарочно не придумаешь. И вот, пожалуйста, они расставлены. Для тех из ста пятидесяти миллионов, кто поверил или на что-то надеется. Как говорили в свое время в Грузии - "Дорогие, наши тосты продолжаются!". Все свои - на положенных по чину местах, остальные - на крюке. Помните, как поется в популярной песне - "Думайте сами, решайте сами - иметь, или не иметь!". Для нас здесь ключевое слово - "думайте".
   Любой догадается, что я только и делал все последнее время, что думал. Небось не за фуа-гра ихней ездил, ночи не спал, сначала переживал о том, как лопухнулся, а потом, что дальше-то делать, не сидеть же вечно на этих Шанзелизе. Зубы скрипели, то в жар, то в холод бросало - не кому-нибудь, себе надо доказать, что могу подняться. Да и жену я люблю, не только как мать моего ребенка, до сих пор как женщину люблю, много мы вместе прошли, из тьмутаракани на свет божий вырвались, пот, кровь и куски живой кожи оставили на длинной дороге до столицы нашей родины. И оттого, что она меня ни словом, ни взглядом в последние дни не упрекнула, мне еще хуже по ночам становилось. Мужик же я, значит должен победить - и все. Но после рассказа Николая Ивановича еще яснее стало - входных билетов нет. Контрамарки дорогие и только для своих. И мой случай - не исключение. Что и требовалось доказать. ЧТД. И я невольно допустил хамский жест, махнул рюмку не чокаясь.
   - Сюжет второй, - продолжал Николай Иванович, не обращая на мои эмоции никакого внимания. Вы, возможно, слышали про знаменитую Оксфордскую пятерку. Трое - Филби, Берджес и Маклин разными путями избежали ареста и оказались в Союзе. Я имел честь в свое время соседствовать и общаться с Дональдом Дональдовичем Маклином, именно так его записали в документе, по которому даже за очень крупный скандал в общественном месте в ментовскую не забирали. Но суть не в этом. Сколько-то лет назад, когда Вы, вероятно еще в школу в пионерском галстуке ходили, звонок. Дональд. Можно, говорит, к тебе подняться? День-деньской, а он с бутылкой виски. Хочу, говорит, попрощаться, уезжаю в Штаты, к матери. Надо пояснить, что Мелинда Маклин в Союз приезжала, покрутилась немного, извинилась и уехала навсегда. Понятно, почему. Тогда только открой границы, полстраны бы уехало. А тут такая гран-дама, на фото взглянешь, уже шанелью пахнет. Дональд-старший, правда, лучше других здесь адаптировался, работал, преподавал, писал. Понимал, конечно, что назад пути нет, а младший женился, рос очаровательный кудрявый шотландский ребеночек по имени Андрей, в детский садик, кстати, ходил, как все окрестные дети. Ляпал, правда, всякую антисоветчину везде где можно и нельзя, - мама его, Люська, была дочерью видного английского коминтерновца, которого вождь всех народов по своей милой привычке в положенное время отблагодарил кусочком свинца за верность интернационализму и Люська с матерью и сестрой долгие годы по подвалам мыкались. Так что она в выражениях не стеснялась и запоздалая реабилитация на нее как раз обратное впечатление произвела. Классикой в доме стала история, как Люська с сынишкой приехали в Ленинград, Андрей растолкал всех, выкатился из вагона первый, и пока мама спросонья кудри расчесывала и заталкивала что-то в чемодан, успел добежать до бюста Ленина и вернуться с воплем: "Мама, не выходи! Здесь Ленин, а ты его так не любишь!" Обошлось, как и многое другое.
   Когда выпили по первой, Дональд, будто продолжая прерванный вчера на полуслове разговор, вымолвил: "Выборы выиграет Рейган". А мне тогда, надо сказать, что Рейган, что Картер были, как теперь говорят, по барабану - я первую повестушку писал, зарабатывал в своем издательстве по тем временам очень прилично, да еще что-то рецензировал, где-то печатался, компания была интересная, - дипломаты, актеры, режиссеры, журналисты, манекенщицы, дамы из общества, вечерами Дом кино, этот самый Домжур, пили, плясали до утра, в однокомнатную квартиру по тридцать человек набивалось, да еще книжки запретные мне одна дама от своего босса, инокорреспондента Виктора Луи - двойного агента неприкасаемого, тайком таскала в большом количестве. Что еще для жизни надо? И тут Дональд со своим Рейганом.
   Правда, я к тому времени кое-что серьезное уже прочитал. Не только Авторханова, скажем. Да и разные-всякие жизненные наблюдения начинали потихоньку в систему взглядов складываться, лучше ведь поздно, чем никогда. Еще мне каким-то чудом, причем через цензуру, с положенным синим оттиском, вполне официально прислали в издательство американские партнеры просмотровой экземпляр Германа Кана "Мир в 2000 году". И я его внимательно прочитал, понял, да там и было написано, что исследование проведено под эгидой "Рэнд корпорейшн", в заказчиках - весь цвет американских корпораций, начиная с автомобильной тройки и включая нефтяников, банкиров и оружейников. Значение компьютеров я уже тогда достаточно хорошо понимал, работал тогда по этой тематике и сообразил, что такой исследовательский проект без супер-ЭВМ просчитать невозможно, это задача посерьезнее, чем третья мировая война и ядерная зима. То есть, как только технологическая возможность появилась, они сразу долговременный сценарий мирового развития просчитали. Впрочем, для них это естественно, там науке доверяют, а не рассовывают докторов и кандидатов по шарашкам и не ссылают трижды героев Социалистического труда в обычную трешку на первом этаже в славный в прошлом купеческий город без права телефонных звонков и переписки.
   И все равно я не врубился, не соотнес все это с окружающей действительностью. Видно, ветер еще в голове гулял, да и девушки в то время были больно добрые. Или мне так казалось, но в целом очень нравилось, что получается быстро, просто и без предисловий. Практически с любой, главное, чтобы зажигала. В общем, никак я не мог начать адекватно реагировать на то, что говорил Дональд. Позднее созревание, ничего не поделаешь. Тем более, что все казалось в стране навеки застывшим, незыблемым. Мы жили своей жизнью, а они там, за зубцами и на Лубянке - своей. Не переходишь черту, ну и живи. И жили.
   У меня часто перед глазами стоял в те годы один вечер в музее Толстого, на Поварской. Было это году в семьдесят втором, я тогда в Доме дружбы работал, занимался Индией, дружбу с индийцами крепил. Вот, кстати, замечательный тест для нынешних журналистов, они все больше пишут и говорят "индусы", не понимая, что это не граждане Индии, то есть именно индийцы, а только те, кто исповедует индуизм. Образованщине, конечно, все равно, а меня вот всегда коробит. И не потому только, что я индийцев, правда, люблю, просто попробуйте на городской площади на празднике где-нибудь в Казани обратиться - "Православные!" - зарежут темным вечером за углом и правильно сделают.
   Так вот, был вечер, посвященный Толстому и Ганди, это для нас Лев Толстой - зеркало русской революции, как сказал дедушка Ленин и дальше тишина, забыто, никто ведь его философию всерьез не воспринимает, а Ганди, соответственно, - борец против британского колониализма, непротивление, вегетарианство, тряпки, в которые он заворачивался, да посох. До сих пор стереотипами дурацкими все живем и подъедаемся, не заметили, как на идеях этого чудаковатого и упертого старика, прочитавшего в отличие от нас яснополянского графа от корки до корки, да еще переосмыслившего каждое слово в соответствии с тысячелетним опытом собственного народа, шаг за шагом великая держава поднимается, без крови, между прочим. А мы все еще с легким снисхождением сочувствуем, - ах, дескать, такая древняя культура, а они все кругом нищие, у них грязно и коровы по улицам ходят, а того не замечаем, что программистов там уже сегодня больше, чем у нас приезжих дворников. И не только программистов. Самое главное, между прочим, в том, что они наши же принципы планирования давным-давно используют, только без столь милых русскому сердцу приписок, да еще тому, что в плане записано, неукоснительно следуют. При этом парламентаризм европейского типа в многонациональной, мультирелигиозной, кастовой, азиатской стране. И получается.
   Ладно, съехались все, кому положено. С нашей стороны все больше ученые, писатели, посол индийский приехал, с ним человек десять дипломатов с женами, студенты подошли. Зал потихонечку заполнился, пора начинать, прошествовали, кому положено, в президиум, я устроился с послом рядом, огляделся. Зальчик, конечно, маленький, обшарпанный, ремонт минимум лет пятьдесят не делали, стульчики венские, такие на заре моей туманной юности в оставшихся с дореволюционных времен кинотеатрах стояли, соединенные штук по десять вместе. В общем, открыли вечер, посол коротко что-то сказал, спасибо ему, не утомил меня переводческой работой. Присели мы с ним, боржому выпили и делаем вид, что очень нам интересно, о чем там какой-то ученый профессор рассуждает.
   Взглянул я в зал, а там, боже мой, - все больше старушки, за семьдесят и старше. В чистеньких, старательно ушитых и подштопанных темных платьях с кружевными крахмальными воротничками, брошки на положенных местах приколоты, в маленьких шляпках с вуалькой или перышком, из-под шляпок тщательно завитые и уложенные седые букольки выглядывают, нет-нет, да и чудом сохранившийся бриллиантик сверкнет в маленьком ушке. И, главное, слушают, им действительно интересно, они же привыкли внимательно слушать профессоров на своих канувших в лету Бестужевских курсах, или в гостиной у маменьки, с роялем и фамильными портретами на стенах. Вполне возможно, даже в этом самом особняке, до того как его братцы-матросики реквизировали, заплевали и загадили. У меня слезы наворачиваются, боржом не помогает, я глаза ладонью прикрыл, лучше бы, конечно, стакан водки залпом выпить и забыть, хотя нет, знаю теперь уже наверное, забыть не получится! Родные мои, простите, если сможете, я уж думал, что вас нет, а вы из вонючих ободранных коммуналок пришли чище телом и душой, чем все эти нынешние, обшампуненные и обдиоренные. Может, не все пропало, барышни вы мои милые? Но ведь одни вы, женихи ваши в Крыму в общих могилах зарыты, или на кладбищах во всех концах света лежат. Срубили они лес, под корень свели. Или нет? Ведь поет один великий и добрый человек - "Не оставляйте надежды, маэстро"!
   Такая вот сцена. Я подумал еще, что они до сих пор в той стране живут, где утро начиналось с молитвы, доносчикам и филерам не подавали руки, заключенным носили пироги, а беглых и странников пускали переночевать, не задавая лишних вопросов. А я-то в какой стране живу? Толкалось что-то в душе, с вами я хочу быть, с вами. Но как, научите!
   - Это серьезно, Коля. Вряд ли когда увидимся, - и Дональд кислой капустой виски закусил. Разденут они вас. Догола разденут. Эти геронтократы, конечно, втянутся и надорвутся. Мало им одного Афгана. И все, страны не будет. Или снова какой-нибудь отец народов, хотя вряд ли, у нынешних кишка тонка, да и Мальборо курят, на сафари в Африку повадились, мерседесы освоили. Их проблема сегодня в том, как нажитое многолетним тяжелым трудом на благо народа законным образом детишкам оставить. И чтобы прах после смерти не тревожили. Так что, скорей всего, сдадут страну. И я рисковать не хочу, поеду, пока выпускают. Неровен час, отца не станет, а у меня и гражданства нет, вообще никакого. Законопатят за милую душу, пикнуть не успею, что тебе объяснять. С Люськой мы разводимся, ты не удивляйся, надо одну хорошую девушку отсюда вытащить. Но это сейчас быстро можно провернуть. А Люська вроде к тетке, в Англию, вполне логично будет выглядеть.
   Намек на возможность я понял, мы с Люськой жили душа в душу, но не воспользовался. Не мог. У сестры был рассеянный склероз, муж от рака умер. Мне надо было маме помогать и за племянника я был в ответе. Но этот разговор, Дональда и Люську до сих пор часто вспоминаю. Люську с улыбкой, как она в дубленке на голое тело бегала к заведующей детсадом объясняться по поводу Андрюшкиных цитат из Солженицына, а Дональда всерьез - все ведь так и вышло, слили большевики свою Атлантиду. И чавкают, перебирая грязными копытами прямо в корыте, толкаясь и отпихивая друг дружку.
   Теперь вопрос: "Вы на какую дистанцию дыхание рассчитываете? На сколько лет и с кого жизнь делать думаете?"
   Можно было, конечно, не отвечать, я же не пионер на школьной линейке, расплатиться и уйти. Но я знал, что если не отвечу, мы больше никогда в жизни не увидимся. Я еще не понимал, в чем сила этого человека, но то, что он отрезает один раз, в этом я был уверен. И почувствовал, проинтуичил, что он уже какой-то вариант продумал, просчитал. А, главное, мне не хотелось, чтобы Николай Иванович уходил из моей жизни. Что-то уже меня с ним связывало, ниточка какая-то протянулась, да не простая, под током. Энергия ко мне по этой ниточке перетекает, со знаком плюс. И я ее не отбираю, все идет без усилий с моей стороны, просто он со мной ей делится, у него не убывает, а вроде тоже прибавляется. Но я честно сказал, что мне надо побыть одному, подумать. Действительно, мне требовалось помозговать над тем, как объяснить и сформулировать то, что я чувствую и о чем думаю - коротко и четко, чтобы мы разговаривали на одном языке, я ведь тогда не мог быстро переваривать эти вроде бы прямо не относившиеся к предмету, не самые короткие, но на деле полезные и поданные к месту сентенции, не сразу въезжал в его ассоциативный ряд, да и не был до конца убежден, что мне это нужно. Я еще не отошел, не перегорел, чтобы окончательно усвоить, - то, что произошло, надо забыть и оставить в прошлом. Нужен новый виток. А на сегодняшний день просто понял, что верю ему, и все.
   Кажется, он почувствовал мое смятение, молча кивнул, бросил деньги на стол, мы вышли в мартовскую, еще не пахнувшую весной, московскую слякоть и попрощались, договорившись завтра после обеда погулять и подышать воздухом в Сокольниках.
  
  
  
  
   Мы встретились у метро и пошли к входу в парк.
   - После Садов, это мой самый любимый район в Москве, - объяснил Николай Иванович, - здесь я имел удовольствие учиться на советского Талейрана в спецшколе, организованной по личному указанию великого вождя и учителя. Высоко сидел генералиссимус, далеко глядел, после войны, уже бомбу имея, понял, скрипя зубами от ярости, - главный проект ведь не удался, только пол-Европы удалось прихватить и в Гулаг загнать - что придется приспосабливаться к обстоятельствам и новые кадры готовить. Не получилось ни пятой колонной с Коминтерном, ни танками, ни немеренными реками крови, ни бомбой, значит придется то же самое делать дипломатией, душить, так сказать, врага в дружеских объятиях, а при случае, конечно, и ножичком, но без шума, главное, чтобы наверняка. К тому времени в оксфордах и итонах идеалистов значительно поубавилось, глазки у прекраснодушных буржуа и левых интеллигентов потихоньку начали раскрываться, еще бы, славяне пачками отказывались возвращаться в социалистическое отечество, да и Коминтерн пришлось своими руками закрыть, так что на новых, да еще практически бесплатных маклинов рассчитывать ему не приходилось. В дополнение к испытанным заплечных дел мастерам, судоплатовым и абакумовым нужны били людишки рафинированные, тонкие, с детства языкам и всякому политесу обученные, выросшие на коврах и среди картин, а не в вонючей казарме, выпестованные не зачуханными сельскими училками, а квалифицированными педагогами, на гимназический манер.
   Бог отвел меня от этой стези, ушел я оттуда со справкой, что прослушал десять классов. По тем временам первый шаг к волчьему билету. Однако, что доказывает и наше с Вами нынешнее вполне пристойное существование, "наука имеет много гитик". Опровергнуть сие невозможно. Подтвердить можно.
   В ноябре 1967 советский народ и все прогрессивное человечество отмечало пятидесятилетие ВОСР - Великой Октябрьской социалистической революции. Мне пришлось встретить славную годовщину вдали от родины, в Арабской республике Египет, выполняя интернациональный долг в качестве служащего Советской Армии - военного переводчика воинской части номер, впрочем, под пыткой не признаюсь какой номер, потому что не помню. И вот, накануне гала-приема в посольстве, вызывают нас, человек десять стройных и красивых и какой-то неизвестный нам на все пуговицы застегнутый "дипломат" в штатском и со стальными немигающими глазами на стертом, бесцветном лице ставит задачу на завтрашний день - собраться там-то и там-то ровно во столько-то часов и без опозданий, с чисто выбритыми рожами и при белых рубашках с галстуками, затем нас доставят в резиденцию посла с целью ее дополнительной охраны от шпионских и вредительских поползновений, а также заблудившихся и нетрезвых разноплеменных гостей. Если гости будут излишне настойчивы - имеете право применить силу, но не до смертоубийства.
   Прибыли. Мне досталось замечательная позиция - прямо перед входом в личные покои Чрезвычайного и Полномочного, он, кстати, и посейчас жив и здоров, недавно был случай, вспоминали в теплой компании Египет. Так что меня вводила в курс дела мадам, щебетала как родная, невзирая на килограммов сто веса, была очень оживлена, еще бы, таких гвардейцев у них днем с огнем в посольстве не сыскать. Приказала доставить к моему посту N1 прохладительные напитки с бутербродами и отплыла инструктировать личный состав. Вот тут-то я и вспомнил про то, как к разочарованию моей покойной матушки меня пронесло, простите за избитый каламбур, мимо МГИМО. Такой площадной брани в адрес жен дипсостава я из уст этой тетки уж никак не ожидал. Она выместила на них всю свою зависть отцветшей ночной фиалки к молодым, нежным, культурным и красивым девушкам. Назвать их по-другому язык не поворачивается. Даже те, кому перевалило за тридцать, приодетые, ухоженные, из поколения, которое с младых ногтей уже знало, что такое мода и вкус, были похожи на Наташу Ростову перед первым балом. А их матом! Если не матом, так проститутками их эта номенклатурная свинья позволяла себе называть. И ничего, терпели. И мужья, которых в другом конце зала Посол инструктировал, правда, спокойно и по-деловому, тоже терпели. А я все это со второго этажа, с балюстрады наблюдал и думал - "Какое счастье, господи! Я же бы ее убил, и все - вышка".
   Николай Иванович разволновался, словно то, что он рассказал, произошло вчера. Закурил. Помолчал, потом уже ровным своим обычным тоном, продолжил.
   - Я Сокольники не только хорошо знаю, а можно сказать, люблю. Сейчас вот в церковь зайдем, тут намоленная икона, она жизнь мне спасла, во всяком случае я в это верю. Я еще мальчишкой сюда часто ходил, один, без компании, некрещеный тогда был, а тянуло. Собор сам сравнительно новый, построен в 1909 году, но когда старые церкви рушили, сюда много икон свезли, в том числе, говорят и Иверскую, ту самую. Много раз хотели его снести, но народ до сих пор верит, что заступница отвела. А в разгар войны, когда Друг детей понял, что совсем припекает, мириться надо с православными, иначе не вывезут, да и подраспустятся славяне, повидав покоренную, насквозь прогнившую Европу с унитазами в коровниках и, стало быть, как ни крути, пора восстанавливать Патриаршество, возвращать погоны и хоругви. Именно здесь Собор и проходил. Ну а я, грешный, перед тем, как в Египет ехать, зашел сюда, помолился как умел, да и честно говоря, попрощался на всякий случай. Прощаться ведь от слова "прощать". И жив, как видите. Сейчас постоим немного, свечку поставим и дальше пойдем, по направлению к многократно проверенному месту распития пива.
   Собор огромный, светлый. Николай Иванович две свечки купил, одну мне дал, поставили у темноликой иконы в богатом старинном окладе, перекрестились, помолчали и вышли. В парке он уверенно двинулся налево, у ближайшей образца шестидесятых годов типовой стекляшки, укрытой разросшимся кустарником, не задержался, повел меня дальше по аллее. Объяснил негромко, что в этой самой "Сирени" или "Фиалке", я не запомнил, любимое место Аниськи - самого старого и заслуженного в Москве вора в законе, тут он посиживает на покое каждый день, питается, в меру выпивает, сюда же к нему не самые простые люди подъезжают со своими проблемами и как Аниська скажет, так тому и быть, его слово последнее. Много лет он сюда приходит, никто его не трогает, дел за ним последнее время не числится, за все отсидел сполна без малого полвека.
   - Нам их опасаться нечего, только уверен, приглядывают здесь за ним и его собеседниками Ваши бывшие коллеги, работа у них такая, топтаться. Мало ли, попадется сослуживец, однокурсник или захотят они зафиксировать на всякий случай новые лица, кто знает, какая у них технология. Пусть лучше по другим поводам любопытствуют. А мы до "Праги" прогуляемся.
   Николай Иванович неожиданно громко, от души рассмеялся, вроде и не к месту и, отсмеявшись, объяснил.
   - В этой стекляшке году в шестидесятом столовались англичане - стендисты, переводчики, инженеры, ну и разведчики, должно быть, не без того. Сразу после громовой американской выставки, что была в пятьдесят девятом, на которой Никитка с Никсоном полемизировал, решили устроить английскую. Виски, джин, сигареты у них в баре тут были, сущее богатство по тем временам, в буквальном смысле витрина западной цивилизации, но вход, конечно, строго по пропускам, только для англичан. Вот мы с человеком по кличке Кондак, сыном, кстати, ответственного работника идеологического отдела ЦК КПСС, доктора исторических наук, его еще Эренбург в своих мемуарах упоминает, и сообразили, как применить на практике и к взаимной с гниющими супостатами выгоде мои знания английского языка и его недюжинную физическую силу. В общем, договорился я по-быстрому с одним подданным Ее королевского Величества, подъехали мы на следующий день и британский союзник моментально притащил нам два чемодана всякого фирменного барахла и огромный пакет с сигаретами. Только рассчитались - вон там, в сторонке, - видим, двое товарищей в сером к нам направляются. Мы ноги в руки, и в лес. Спортивная подготовка у них, как ни странно, слабее оказалась, они быстро нас из прямой видимости упустили, а свистков у них не было, не какие-нибудь там постовые, привыкли корочки предъявлять, у людей сразу коленки подгибались. У нас не подогнулись, да мы и не стали дожидаться, пока они корочки свои достанут. Конечно, только Кондак мог с двумя чемоданами так драпать, да еще зигзагами, я шепотом ему направление корректировал, чтобы мы точно к Оленьим прудам выскочили, благо я за годы школьных прогулов тут каждую тропинку изучил. Выбежали на дорогу, отдышались, левака взяли, потом за Тремя вокзалами пересели на другого и благополучно у дома приземлились.
   Сигареты мы в момент расторговали, не отходя от ворот, что на Садовое кольцо выходят, не стеснялись, участковый в нашем же доме жил и дочка у него красивая подрастала, легко ведь могли ее и обидеть, а с вещами отдельно разобрались, я кое-что уже учась в Университете донашивал. В общем, это была моя одна-единственная фарца, но славу принесла могучую, еще лет пять менты мной по инерции интересовались, как, мол там друг Колька, на какие денежки в ресторан ходит, но никто, конечно, не сдал. Охранка после Московского фестиваля была на контакты с иностранцами строго нацелена, наверху быстро поняли, откуда самая страшная опасность идет, так что старались пресечь на корню и карали сурово, если посадить не могли, то из престижных вузов отчисляли после короткой, но предметной беседы. Засвеченные ребята после второго курса переводились, вроде по доброй воле, не доходя до спецпредметов - из Бауманского, скажем, в лесотехнический или мясомолочный, куда денешься. С девушками тоже не цацкались - целые поселки возникли за сто первым километром. Находилось немало любителей и знатоков - ездили.
   Рокотова - московскую легенду тех лет, расстреляли, причем по подлому, закон изменили уже после ареста, Никита велел. Как американцы писали, он бы у них дорос до министра финансов. Сомневаюсь, что министры финансов в Штатах из контрабандистов рекрутируются. В наши дни, во всяком случае. Морган все-таки лет двести назад пиратствовал, с тех пор много поколений его потомков Гарвард и Иель закончили. И вряд ли бы Рокотов до уровня, скажем, Сороса дорос, все же на одном чутье и нахрапе в наше время далеко не уедешь. Я его ни разу в жизни не видел, но сейчас, когда вспоминаю об этом, он у меня с героем Станислава Говорухина ассоциируется - бандитом из "АССЫ" - умный, решительный, безжалостный. Но тогда наше подрастающее поколение на Рокотова, как на чудо смотрело, этакого Робин Гуда во плоти - красавец, ничего и никого не боялся. Может, конечноЈ форс держал, хотя наверняка были у него подкупленные свои людишки, на лапу не сегодня же начали брать. История с Галей Брежневой - это вершки, корешки намного раньше появились. Все равно чудеса по тем временам - только в Москве шесть квартир, обставленных, с антиквариатом и одеждой, охрана - два здоровых амбала, да больше десяти миллионов деньгами, в монетах, камешках, уникальной ювелирке. Ребята, кто его знал, говорили, что он после десятого миллиона зарок дал уехать, но не удержался, азарт перевесил. Впрочем, это дело Вы, наверное, проходили, да и заговорил я Вас.
   С этими словами мы в "Прагу" и вошли. Я еще с первой встречи заметил, что прислуга на Николая Ивановича по-особенному реагирует, причем без всяких усилий с его стороны, подбирается, что ли, небрежность и расслабуха исчезают моментально, как у младших офицеров, завидевших издалека приближение полковника, руки автоматически проверяют подворотничок, застегнут ли. И работает не угодливо, в расчете на щедрый порнос загулявшего купчика, а как положено, профессионально. Потом я и за границей в том же самом убедился. Что в рядовых бистро, что в самых дорогих заведениях.
   Николай Иванович направился прямо к кабинету директора, и, словно почувствовав наше появление, в дверном проеме показался невысокий человек лет сорока, с волевым лицом бывшего спортсмена, - костюм от дорогого портного сидел на нем, как влитой, - молча, с улыбкой пожал нам руки и через три минуты мы с удовольствием подносили к губам тяжелые литровые кружки свежего, в меру холодного бочкового "Праздроя".
   Я уже усвоил манеру Николая Ивановича. Он четко помнил, на чем прервался последний разговор и за кем, стало быть, первое слово, а за мной сегодня не слово было, а ответ на прямо заданный вопрос и ответ этот, я чувствовал, даже знал наверняка, определит мою судьбу не на день и месяц, а, скорее всего, на годы вперед. У нормального мужика должно быть свое кредо. Я хорошо помнил, как считанные дни назад вертелся ночью в холодном поту в милом старинном доме под Франкфуртом, искал выход, понимая, что больше не имею права на ошибку, потому что отвечаю за две жизни как минимум, вот они рядом, за стенкой, сопят, досматривая первый самый сладкий сон. Отвечать за себя, рисковать, в том числе и с оружием в руках, в сшибке, даже неравной, в конце концов моя профессия, навыки эти, я уверен, никуда не делись и не боюсь я ни пистолета, ни ножа, наоборот, когда обнажают оружие - все идет в открытую, это уже момент истины, враг вот он, на расстоянии убойного полета пули и все решаешь в том числе и не в последнюю очередь ты сам. И после недавнего фиаско трудно мне было довериться этому в сущности мало знакомому человеку. Но и юлить и тянуть резину - не мой стиль. Я и ответил: "Хочу работать честно, на пользу себе и людям и по возможности долго". Через секунду прибавил: "И получать от этого удовольствие". И это были мои слова и мое собственное решение, Николай Иванович только ускорил процесс, помог перевести мысли и ощущения в слова. Хотя вышло, правду сказать, как-то по книжному, не люблю пафоса.
   Не буду приводить примеры и называть всем известные имена, в том числе и тех, с кем за руку здоровался и выпивал в веселенькие годы первоначального накопления капитала. Иных уж нет, а те далече. У большинства, признаться, вместо глаз по золотому пиастру сверкало, никакая мелкая благотворительность и патриотические речи под французское шампанское, "Хенесси" и омаров, этот блеск скрыть не могли. Масса людей и сейчас от души посмеется, да с удовольствием мне при возможности в рожу плюнет, только я не хитрил, верил, что если не я, то кто же. Да и жизнь одна, перед Богом рано или поздно предстать всем придется. Ведь и в самом начале правила тоже уже были кем-то установлены, они меня не очень-то устраивали, но первое время я каждому лишнему баксу был рад как ребенок, думал, вот в этом-то и есть счастье, когда баксов много, можно и то купить, и еще, а счастье-то оказывается не в этом, а в том, чтобы играть по понятным всем правилам и прямо смотреть людям в глаза, какими бы они, эти люди не были, или уж тогда вообще не играть. Да и, в конце концов, обыграли меня краплеными картами, но этот случай еще не доказывает, что все, кто когда-нибудь садился играть в дурачки или девятку, шулера. Если кто-то подумает, что это у меня порыв такой был, нет - я хорошо понимал, куда дело заворачивает, что кто-то большой и могучий обозначил мне и таким как я предел - и дальше, как всегда - шаг влево, шаг вправо...
   - Ну что же, спасибо, значит, я не ошибся, - вот и вся реакция, затем последовал скупой жест в ответ на внимательный взгляд подошедшего официанта, и тот удалился, забрав опустевшие кружки, но ненадолго, тут же принес свежее, и Николай Иванович со вкусом отхлебнул глоток и закурил свой любимый "Ротманс".
   - Позволю себе рассказать Вам два достаточно свежих и, на мой взгляд, характерных эпизода. Как в незабвенном сериале - "информация к размышлению". Эпизод первый. Не так давно Илья попросил меня составить ему компанию и съездить под Москву, не помню как это место называется, в общем, там делают всем известную "Гжель". Пригласил его новый директор, симпатичный парень лет сорока, мощный такой, плечистый, с открытой русской улыбкой. Илья заехал за мной с двумя фирмачами - американцем и австрийцем, по дороге выяснилось, что этот директор давно хотел с настоящими деловыми людьми пообщаться, с облепившими фабрику эмигрантами и мелкими спекулянтами ему возиться надоело. Челноки и есть челноки. Субботний день, на фабрике никого, прогулялись мы по цехам, внимательно музей осмотрели, потом сели в комнате отдыха, там уже стол был накрыт, супруга директора все своими руками приготовила, чисто и уютно, по-домашнему. Хлопнули, как положено, по рюмашке, закусили, перешли к предмету.
   Как любит выражаться Илья, в задачнике спрашивалось, что и как нужно сделать, чтобы продукцию на американский рынок продвинуть. Опускаю детали, вроде неестественного для наших западных собеседников сочетания кустарного, по сути, промысла с индустриальным размахом производства, но это уже наследие, как говорится, прежнего режима. Несуны, разносортица, все это тоже, в конечном счете, мелочи. Так вот, они и объяснили, что, исходя из среднего количества супермаркетов в отдельно взятой американской торговой сети, торгующей товарами для людей со средним и нижесреднего достатком - пятьдесят тысяч точек, следует, что только пробная партия должна быть сто пятьдесят тысяч изделий. Из всего ассортимента они выбрали для примера три - если правильно помню - часы, пепельницу и пасхальное яйцо. Еще раз подчеркнули, что это только пробная партия, они за это дело берутся при условии бесперебойной поставки заказанных по итогам торговли пробными изделиями последующих партий, причем не сомневались, что заказы будут, если не задирать цены, не нарушать стандарты и сроки поставки. При этом пояснили, что там, конечно, никто эту "Гжель" не ждет, полки, понятное дело, забиты, но, с другой стороны, американский рынок проглотит все. И даже больше, если приложить не слишком дорогие в данном случае рекламные усилия. Директор сосредоточенно и внимательно выслушал, понял, надо отдать ему должное, что это ему не по зубам, в ближайшее время, как минимум. На том мы и расстались.
   Эпизод второй. Меня ведь тоже не миновала стезя "купи-продай". Специально ничего не искал, но попались по дороге две разворотливые тетки со связями, взял их к себе под крыло, ну и пошло, мелкооптовые партии то конфет, то транзисторных приемников. Вроде мелочь, но на масло и три икринки вполне хватало. Опять же опускаю детали, вышли на меня аргентинцы. Рынок достаточно жесткий, с одной стороны, японские, американские и европейские товары. Известные марки, высокая цена, гарантия качества, налаженная система сервиса. С другой - китайский ширпотреб. Они, не задумываясь, навскидку назвали целую номенклатуру товаров, которые могут там хорошо пойти - от сборных деревянных домиков, передвижных электрогенераторов и до инструментов и черно-белых телевизоров. Уверяли, что вполне можно встать в нишу недорогих, но массовых изделий среднего ценового сегмента. Логика тоже, в общем простая. Есть "Харлей-Дэвидсон" и "Сузуки". Но и для "Ижа" найдется спрос. Конечно, нужно вложиться в маркетинг и упаковку, наладить стабильные поставки и сервис, чего в массе своей наши красные директора делать не хотят, да и не умеют, не приучены, челночят или клянчат бюджетные денежки и беспроцентные кредиты. Поэтому аргентинцы и пришли к нам уже вполне разочарованные нелогичным поведением русских товарищей - товар есть, а продавать его никто не хочет, получается, что в этой стране чудес деньги никому не нужны.
   И совсем последнее. На наших предприятиях, где делают вышеперечисленные вещи, обязательно есть группы творцов, способных изобрести какую-то новую фишку. Не обязательно что-нибудь революционно новое, этого сейчас никто не поднимет. Просто штучка-дрючка, слегка улучшающая потребительские свойства всем известного товара. Энтузиасты ведь всегда следят за тем, что в мире происходит, в наборе характерных черт русского Левши непременно присутствует желание англичанина и немца переплюнуть, сделать что-нибудь эдакое, позаковыристее. Следовательно, надо начинать с того, что уже делается на потоке, завязать связи и вперед, к инновациям и интеллектуальному продукту. Что скажете?
   - Я же не ответил на Ваш вопрос, с кого жизнь делать.
   - Спасибо, что помните. Я пока и сам на него не отвечу, а, может, и поздно уже, - улыбнулся Николай Иванович и вопросительно посмотрел на меня, догадался, что я совсем о другом спросить хотел. Я и спросил.
   - По-моему, Вы не закончили рассказ о младшем Маклине. Там же вывод напрашивается. Особенно в свете того, что произошло со страной.
   - Вы правы. Есть у меня такая черта, стараюсь высказаться покороче, вместо того, чтобы убедить собеседника, оппонента, партнера по переговорам, разложить аргументацию по полочкам, не спеша. Это оттого, что я начинал на радио, с блока новостей. Попервоначалу мне разрешали вставлять в новости коротенький комментарий, всего на полстранички, потом я стал писать нормальные материалы, но все равно на радио максимальный объем - две странички с хвостиком. Пять минут. Даже когда первую повесть писал, так и не смог больше четырех печатных листов осилить. Так что извиняйте, возвращаемся к Маклину, вернее к Герману Кану. В общем-то, все прошло по его сценарию, многое он писал достаточно предположительно, осторожно, многовариантно. Видимо, военная мощь СССР, ракеты и пятьдесят тысяч танков настолько гипнотизировали, что мгновенный развал никакая ЭВМ просчитать не смогла. Они написали примерно так - экономические трудности из-за резкого снижения цен на нефть, кризис руководства, обострение национальных проблем. Я излагаю телеграфным стилем, тем более что все уже случилось, это данность. Назад хода нет, не дадут. Это - что касается Кана.
   Для нас с Вами важно, раз уж мы затеваемся надолго и в этом наша идеология полностью совпадает, правильно понять перспективу ближайших десяти лет, что весьма непросто в нынешнем хаосе. По крайней мере, давайте попробуем. Мне кажется, предстоит пережить еще несколько кризисов, как политических, так и экономических. Но большой крови не будет, раз уж избежали ее при развале, сумеют избежать и дальше, как и дальнейшего распада страны. Не берусь судить, что поможет больше, но факт, что цены на нефть подвержены циклическим колебаниям. Нижняя точка пройдена, так что в страну потихоньку пойдут деньги. На улицу с флагами и оружием в руках никто не рвется, нету вожаков. Плюс традиционное долготерпение и идеологический вакуум. К тому же прилавки уже ломятся, колбасы и дешевой водки сколько хочешь. Конечно, у части ребят за бугром руки чешутся - добить, но разум советует не шутить с раненым медведем, тем более у него в лапе ядерная дубина. Лучше шаг за шагом, в ритме вальса, душить в дружеских объятиях. Что же касается местных кукловодов, сменивших режим, думаю, они прописывали несколько другой вариант, но как часто бывает, что-то не получилось, что-то пошло наперекосяк, подвел один, испугался другой.
   Теперь это уже неважно. Как однажды сказал совсем по другому поводу Талейран - "Это хуже, чем преступление - это ошибка". Однако, проехали. В ближайшие годы приближенные к трону должны постараться разобрать самые сладкие куски, накопить ресурсы и подобрать незаезженный кадровый резерв. Это дело не одного дня. Но им это удастся, я на сто процентов в этом уверен. Нынешние горлопаны и вожаки быстро, а по меркам истории, даже мгновенно себя дискредитируют и тогда надо ждать следующего крупного хода и полной смены фигур на доске. Вряд ли она будет бесконфликтной, но в России побеждает тот, за кем идет гвардия и кто не боится пустить ее в ход. А теперь еще и те, у кого очень большие деньги. Это же не семнадцатый год, когда корона и власть валялись на мостовой. Нынешний царь крепко напялил ее на голову и оба эти предмета любит одинаково. Но голову все-таки больше. Да и те, кто стоит за ним, не растеряются и не побегут куда глаза глядят. Твердые ребята, от вида крови в обморок не падают. Так что, повторяю, вся эта катавасия займет несколько лет, что по меркам отдельной человеческой жизни, конечно, много. Поскольку время долговременных прогнозов еще не пришло, лучше пока думать о себе. Не помню, чей это лозунг - "Помогая себе, ты помогаешь своей стране".
   - Я, кстати, еще не щупал свои перспективы. Шестое чувство говорит, что выныривать на солнечный свет рановато.
   - И не надо, посидите лучше на даче. Не думаю, правда, что Вы уж так срочно и позарез необходимы Вашим лучшим друзьям. Попозже - возможно, сейчас они наверняка другим заняты. К тому же, ни Вы, ни я не можем сейчас уверенно сказать, откуда исходил заказ. Пока я склонен думать, что от конкурентов, Вы им сильно дорогу с поставками продовольствия переехали. У них как раз появился мощный административный ресурс, ребята из мелких гопников выходят в солидные трейдеры. На большее у них санкции не было. Если так, то все проще. Никакая уголовщина тем, кто за ними стоит не нужна, физическое воздействие - всегда палка о двух концах. Впрочем, это Вы тоже проходили. Но береженого бог бережет. Пока что проанализируйте, вспомните, кто может оказаться полезным на будущее. И здесь, предпочтительнее в провинции, и за рубежом. Через пару дней попьем чаю, я к этому времени тоже приведу мысли в порядок. А пока, извините, спешу. Илью надо выручать. Я у него в большом долгу, а долги приличные люди всегда отдают, да и мужик он хороший.
  
  
  
  
  
   Действительно, через два дня, как и обещал, Николай Иванович нарисовал довольно стройную схему. Отбросив неинтересные никому детали, выглядела она так. Задача первая - определиться с продукцией, пусть будет самая элементарная, хоть пипетки, но с инновационной составляющей, или простейшие комплектующие, но большими сериями. Производство - под Москвой, собственное, с тем, чтобы полностью контролировать процесс. Люди есть, место удобное - оборонный завод, хорошие подъездные пути, рядом аэропорт, таможня. Конечно, технология, поставщики сырья, объемы, цены - все это нужно реально проработать и с первыми образцами ехать предлагать, дальше все по науке. Денег на первом этапе понадобится не так уж много. Все это в первом приближении меня устраивало, можно обойтись своими ресурсами, без кредитов, по крайней мере, на первых порах. Чем меньше засветка, тем лучше.
   Все, что говорил Николай Иванович было логично, трезвым умом я прекрасно понимал, что снова карабкаться наверх придется долго, шаг за шагом, рискуя поскользнуться или, хуже того, провалиться на тонком льду нашей родной российской действительности. Но не становиться же бюргером в тридцать два года? Сопьешься с тоски. Простенький вопрос, правда, у меня на языке вертелся, не мог я его не задать, тем более после того, как обжегся на молоке. Да и не в моих правилах ходить вокруг, да около. В чем же его интерес?
   - Резонно, ожидал, что Вы полюбопытствуете раньше. Если мы не торопимся, постараюсь ответить наиболее полно. Только для этого нужно уйти аж в довоенное время.
   Но сначала о моей ситуации на сегодняшний день. Чтобы не было недомолвок. Фирму я сейчас, не торопясь, сворачиваю. Оставлю секретаря на телефоне, кабинет-переговорную и приходящего бухгалтера. Несколько постоянных клиентов у меня есть, на жизнь вполне хватит. По двум причинам. Первая - налоги и разного рода поборы. Не Вам объяснять, не хочу мараться с черным налом. И вторая. Помните, я говорил, что Илье должен. Так вот, месяца три назад на меня наехали. Честно говоря, впервые в жизни.
   В молодости я рос недалеко от этого замечательного места, где подают такой душистый чай. Прямо напротив, где сейчас Вы видите кинотеатр "Новороссийск", стоял старый синематограф "Спартак", но это была уже не наша территория. Рядом Курский вокзал, "железка", и я знал всю окрестную шпану, все мы были одна компания и держали свою "территорию", отсюда и до Сыромятников. До поножовщины почти не доходило, но дрались регулярно. Да и сейчас так, отсюда и Солнцевские и Измайловские. Я сам чуть было не свернул на эту дорожку. После войны блатняк был вообще в моде, безотцовщина, нищета, калеки, вдовы и матери-одиночки. Да и удавка за четыре года ослабла, несколько лет понадобилось, чтобы навести порядок. Были ребята-одногодки, вроде Кондака, все уже ушли в мир иной - Кот, Чика, Пан. Застал и настоящих громил, - смотрите известный сериал с Высоцким, там все правильно. Однажды даже Новый год с ними встречал. Очень любопытно, сапоги гармошкой, наколки, марухи. Главное, прямо напротив моего старого дома - дорогу перейти. На нашей стороне - живые Ойстрах, Маршак, Нейгауз, Юон и тут же через двести метров в нищей деревянной развалюхе эти фиксатые мужики с финками за голенищем. Чика уже тогда входил к ним в компанию на правах молодого, а я был так, фраер, но раз пришел к другу с бутылкой, - садись, гостем будешь, уходишь - привет. И все-таки уже свой, знакомый, хлеб-соль разделили, значит вне сферы прямых интересов, если нужны деньги - то взаймы и с отдачей, если что, в обиду не дадим, скажи только слово. То, что профессию выбрал другую - опять же твое дело. Никогда с ними на эту тему не говорил, думаю, кодекс такой неписаный был - против воли вором не становятся.
   Так вот, вваливаются ко мне в кабинет уже другие, нынешние. Не особенно приблатненные, работают, скорее, под средних бизнесменов, но, конечно, сразу видно - бандиты, напор такой, - все решить сразу, ошеломить. "Фирма наша, все счета знаем, двадцать пять процентов, распишитесь на сторублевке". Козыряют принадлежностью к известной группировке. Но на "Вы", без прямых угроз, ничего личного, дескать, вместе бизнес развивать будем. Я прикинулся чайником, вроде бы даже слово такое - "крыша" - первый раз слышу, к тому же на фирме не я главный, не решаю таких вопросов, никаких подписей, сто рублей надо, пожалуйста, возьмите, но портить дензнаки не в моих правилах. В общем, расстались на две недели. Телефон оставили контактный, попросили не затягивать. Илья был за границей, я торкнулся к одним знакомым, другим, все ведут себя как-то вяловато. Самое неприятное, жена сразу все поняла по моему опрокинутому лицу, еле-еле на ватных ногах домой приплелся. Тут еще как раз известную Вам "четверку" продали, супруга с деньгами и бумажками на получение "Волги" на метро ездит. За девочку, конечно, боимся. В общем, надо время тянуть.
   Через день, после того как наглотался успокоительных, зашевелилось что-то, засомневался, не совсем та ухватка, не похоже на солидных, машина у того, который ко мне во второй раз с напоминанием наведывался, больно уж потертая, совсем старый "Ситроен". Да и район этот, Сухаревку, как я вспомнил, армяне вроде держали и никогда меня не трогали, не занимались такой мелочью, а, может, из-за Ильи, к нему эти круги с огромным уважением относятся, почему не знаю, никогда мы про это не говорили, но то, что контакты были, он мне намекал, без имен. Но все равно, нам от этого не легче, время-то идет, да и новые мои знакомцы - то позвонят, то заедут, намекают, что я вопрос затягиваю.
   Вернулся Илья, дал номер телефона. Я рассказал неизвестному собеседнику, что и как. Часа через два перезвонили, подтвердили, ребятки не те, за кого себя выдают, не волнуйтесь. Через день заехал спортивного вида молодой человек, в чистом костюме с галстуком, представился Сергеем Евгеньевичем, осмотрел кабинет, офис, распланировал всю операцию, не посвящая меня в детали, попросил отпустить на завтра сотрудников и на прощанье: - "Назначайте встречу". Дальше неинтересно, хотя все было по полной программе: маски, автоматы, светошумовые гранаты, наручники. Продолжалось минуты три, не больше, да господи, кому я все это рассказываю, Вы же не раз это все проходили! Я уж и не знаю, как Сергея Евгеньевича благодарить, мне знакомые мужики какой-то фирменной водки натаскали и деньги, конечно, предлагаю, но ничего, ноль, ни одного лишнего слова. Спасибо, и все - "Больше Вы, говорит, их не увидите, не беспокойтесь, даже если когда-нибудь случайно нос к носу столкнетесь, они Вас не узнают. И ни один волос с Вашей или Ваших близких головы не упадет, иначе им не жить, и они это знают. Кстати, в недавнем прошлом - омоновцы". Бумажек, заявлений никаких, я потом уже понял, что они их перевербовали. Ехали недавно с женой и с дочкой из-за города, один из них в Ивантеевке пробку разруливал. В чистенькой форме, с жезлом - служит.
   Илье я долг сполна сейчас верну. И без этого случая постарался бы, конечно, но теперь у меня злости больше. Такого шума я еще никогда не устраивал и такое количество народа вместе не объединялось - Торговая палата, Российский Союз промышленников и предпринимателей - Илья ведь там Вице-Президент, еще со времен Научно-промышленного Союза, банкиры, страховщики, кооператоры, фермеры. ТВ, радио, печатная пресса - все шумят, не переставая, даже письмо Ильи из тюрьмы на восемь страниц полностью опубликовали. Иностранцы, естественно, подключились, Илья ведь Президент Объединения инвесторов России. Лучшие адвокаты работают. В общем, целый штаб. Конечно, они, как и намекнули, раньше его не выпустят, честь мундира, но, главное, лекарства ему сейчас передают и за жизнь опасаться нечего. Тем более, я точно знаю, его даже не допрашивают, с первого раза поняли, что никакого компромата не будет, а филькино дело, под предлогом которого они его задерживали, отношения, строго говоря, к нему вообще не имеет. Другое дело даже не открывалось. Так что при желании он еще на них и в суд подаст.
   Но я из этой орбиты ухожу. Не испугался, нет. Поверьте, после египетских бомбежек и артобстрелов цену человеческой жизни я знаю. Мне действительно активно не нравится то, что происходит в стране, белый бизнес вымывается на глазах, да и надо отдохнуть от нервотрепки. Но что конкретно делать, пока не знаю. Скажу только, что я готов Вам всячески помогать. Мне только что товарищ, можно сказать, жизнь спас, значит по-русски, по православному, если хотите, я должен первому же нуждающемуся во мне руку протянуть и всем, чем располагаю, поделиться.
   Теперь залезем в предвоенное время. Был у нас в стране такой Министр обороны - Устинов Дмитрий Федорович. В последние годы жизни - член Политбюро ЦК КПСС. Немалая, кстати, вина на нем за Афган лежит. Для меня же он всегда, сколько себя помню, был дядей Димой. Дядя Дима и тетя Тая - Таисия Алексеевна. Не знаю, как они с папой познакомились, не приходило в голову в беззаботном возрасте спрашивать, дети ведь все - эгоцентристы. Сейчас уже из этих двух семей остались только я и моя старшая сестра. Росли же мы, считайте, все вместе, быт у министров и других больших начальников был тогда почти патриархальный - смешно сказать, всей охраны у Министра вооружений великой сталинской Атлантиды один дед с берданкой и та, как однажды выяснилось, без патронов. Тетя Тая, - характера крутого, из шуйских мастеровых, - сама на зиму капусту в бочках на даче на Николиной Горе квасила, таких пирогов с вязигой я вообще больше никогда не пробовал, за стол по воскресеньям и праздникам садилось человек двенадцать, не меньше, танцевали под патефон, "где же ты, моя Сулико!" до сих пор в ушах звенит, мама с тетей Таей пели в два голоса, их, кстати, знаменитая оперная певица Катульская, жившая на даче неподалеку, ругала за то, что в свое время на сцену не пошли. Иногда папа с дядей Димой "шалили" - рисовали характерный кавказский усатый профиль, прикрепляли рисунок к сосновому стволу и палили по опасной мишени из личного оружия. Летом купались в Москве-реке, загорали, катались на лодках. Однажды папа с дядей Димой устроили гонки по пересеченной местности, отец на "ЗИС-110", дядя Дима - на трофейном немецком двухдверном "Хорьхе". Я успел в последний момент, к неописуемому маминому ужасу, вскочить в "ЗИС" и испытать все прелести этого соревнования, закончившегося, кстати, вполне благополучно.
   После того, как папы не стало, я каждое лето, лет до тринадцати проводил у Устиновых на даче, даже когда они уезжали на юг, - это считалось нормой. Дядя Дима улаживал мои школьные проблемы, тетя Тая привозила дефицитные лекарства и пайковые лакомства, сидела вместе с мамой у моей постели, когда я болел, шофер доставлял обязательную новогоднюю елку и билеты в Кремль, Оружейную палату и на всякие детские спектакли. Не меньше двух полок книг с дарственными надписями всех членов этой семьи, почему-то обязательно красным карандашом, стояло у меня в книжном шкафу.
   Министром, точнее Народным комиссаром вооружений Дмитрий Федорович стал, если не ошибаюсь, в 1938 году, в тридцать лет. Героем Социалистического труда - в 42-ом, не самом легком военном году, когда звездочками не разбрасывались. Отец тогда же получил орден Ленина. Мне почему-то кажется, что познакомились они еще до войны, на восемнадцатом съезде ВКП(б), его еще называли "съезд победителей" - большинство делегатов несколько позже Хозяин, как известно, пустил в расход. А их поколение как раз восходило. Папа был на два года старше, оба веселые, красивые, жажда жизни из них просто перла. Если плясать, так до упаду, плавать, так чтобы через реку, стол, так пусть ломится, за руль, так за городом, чтобы никто не видел, водителя долой, на заднее сиденье - и газу...
   Конечно, все, что происходит вокруг, они видели и понимали не хуже, а лучше других, и знали по какому тонкому канату идут. Один неверный шаг, одно движение острого кинжала, и вниз, в небытие. Чемоданчики в коридоре наготове, может быть, и не стояли, но по ночам к лифту прислушивались, на каком этаже остановился. Больше всего, конечно, за семьи боялись, как все нормальные люди. И договорились так: если из двоих один уцелеет, ему обе семьи поднимать. И хотя мой отец умер своей смертью, правда очень рано, в пятьдесят лет, отделался за грехи свои тем, что карьера лопнула и сколько-то лет без партбилета проходил, - нам, пусть скромную, но все же пенсию за него платили, - все равно дядя Дима помогал, если не мне, то маме. До последнего, считай, своего часа, даже после того, как тетю Таю похоронили. Там, в закрытом клубе на Старой площади, я с ними со всеми и попрощался, с Д.Ф., тетей Таей, Колей и Верой. Атлантида и ее опоры уже начинали погружаться под воду, только мы этого еще не ощущали.
   Вот почему я давно и твердо-натвердо знаю - помогай ближнему, как помогли тебе. Это как сетевой маркетинг, только распространяешь не какую-нибудь скороварку, а доброту и человечность. Передаешь, как эстафету и стараешься расширить круг. Раз Вы позвонили в непростую минуту - это мой долг, так что о деньгах говорить не будем. Да и идей у меня пока что конкретных нет, так смутно что-то шевелится. Когда сформулирую, предъявлю, не сомневайтесь. Вполне в пределах разумного. Что же касается тех, кому многим обязан, один человек, слава Богу, еще жив и здоров. Я Вас с ним обязательно познакомлю. И очень скоро.
  
  
  
  
  
  
   Мы условились с Николаем Ивановичем, что он позвонит мне на дачу. Я не без пользы провел эти три весенних солнечных денька. Вставал рано, завтракал с сестрой, провожал ее до электрички, потом бодренько бегал по пахнувшими теплой сосновой корой узким тропинкам, выпивал у фермерствующей знакомой тетки стакан парного молока и только после этого ежедневного моциона, с чувством гордости от непривычно правильного образа жизни, врубал телевизор - интересно было, как там развивается битва думских бояр с царем Борисом. Сестра, конечно, привозила по вечерам охапку газет, но в лицах это впечатляло значительно сильнее. Николай Иванович старался во-всю, это чувствовалось за кадром, но ведь время мы переживали хоть и смутное, однако с маленькой буквы, так что Кремль пока стоял.
   Несмотря на увлекательное зрелище, прекрасную погоду и некоторое количество симпатичных дачниц с собачками и без, прогуливавшихся по дорожкам вдоль реки или перекидывавшихся в картишки в беседке неподалеку, думать нужно было о другом, как говорил мой любимый герой из романа Богомолова, следовало "прокачать ситуацию" еще и еще раз. Не прошлую, а будущую. Нужно было построить дом из разных кирпичиков, на каждом из них - название фирмы, ее функция, место регистрации и предмет деятельности, способ управления, ведения счетов, соподчиненность, финансовые и производственные потоки и взаимосвязи, налоги и кредитные линии. Дом нужно строить прочный, неподвластный ветрам, снегу, дождю, бурям, пожарам и прочим напастям. Хотя, конечно, самый страшный враг человека не природа, а другой человек.
   Ну что же, - думал я про себя, - в сотый раз шагая по одной и той же дорожке, - пусть они сейчас танцуют себе на освободившейся на время от хозяйского присмотра площадке размером в одну восьмую часть земной суши, делят нефть, платину, алмазы, никель, рыбу, лес, в этой мясорубке погибнут тысячи рядовых бойцов, криминальные короли и бригадиры, губернаторы и мэры, банкиры и столоначальники. Выживут единицы и подомнут под себя немереные ресурсы, огромные денежные потоки. Это их путь и этот путь, по большому счету ведет в золотую клетку. И как только оживший дудочник возьмет в руки флейту, заиграет волшебную мелодию, все они, как крысы, повинуясь неведомой силе, пойдут за ним искать свою смерть. Они ведь и сейчас боятся, страх, от которого вечно потеют руки и подмышки и не спасают дорогие дезодоранты и батальоны мордоворотов, сидит глубоко внутри, его можно спрятать и заглушить, но от него нельзя избавиться. У них нет друзей, есть только подельники, ощущение опасности и вечная тревога, потому что единственное, что они твердо усвоили и понимают не разумом, а печенкой - то, что упало им в руки, может отнять или более сильный, или тот, кто дирижирует этим танцем, а, значит, в его воле в любой момент одним движением пальца сменить пластинку и царем горы станет другой.
   Мне много раз говорили, что в России не работают долговременные проекты, нужно скорее, сегодня, еще лучше всего вчера, взять свое, по возможности больше, поделиться с кем надо, если без этого не обойтись, - и в сторону. И не переваривая наспех проглоченный кусок, бросаться, оскалив клыки, за следующим, по дороге прихватывая, не глядя, особняки и бриллианты, женщин и яхты, павловскую мебель и венецианский хрусталь. Потом, когда-нибудь, может быть, даже завтра все это утрясется, сложится нормальная жизнь и семейный очаг, плевать, что сегодня живешь в лихорадке, давишь и сметаешь с пути себе подобных, да черт с ними - слабаками, еще несколько месяцев и сделок, миллионов двадцать-тридцать, и все придет в порядок, наступит, наконец, счастье. Ты будешь, как средний американский миллионер в голливудском фильме, пить утренний кофе, вытирать губы туго накрахмаленной салфеткой, целовать красивое кукольное личико живой и любящей Барби, неважно как ее зовут на самом деле, и на ослепительно блестящем "Бэнтли" отправляться шесть раз в неделю в многоэтажный стеклянный офис умножать нажитые выдающимися способностями и честным трудом миллионы. Иллюзия хороша в кино. Но когда меня несло в этом бешеном потоке, я не особенно задумывался, ведь "все так живут".
   Ну ладно, меня остановили. И сейчас, всего через несколько дней, отделивших меня от этой скачки, я мог бы предложить тем, кто верит, или делает вид, что верит в иллюзии, слетать за мой счет на мою историческую родину, посмотреть на хибары на окраине Магадана, выпить сивухи с тамошним людом, закусить чем бог послал и потолковать за жизнь. Если нет времени на столь дальнее путешествие, достаточно сесть на электричку на любом московском вокзале и отъехать от столицы километров за сто. Как в песне - "На дальней станции сойду, трава по пояс". Конечно, из подобного путешествия можно и не вернуться живым, это уж как кому повезет.
   Я как-то задал вопрос Николаю Ивановичу, помнит ли он самый счастливый день своей жизни. Он удивленно на меня посмотрел, подумал немного и сказал, что их было несколько.
   - Если угодно, самый первый, который я отчетливо помню. У нас во дворе, а дом стоял буквой "п", сохранились два старых кирпичных трехэтажных строения. Одно было жилое, в другом располагался проектный институт с неблагозвучным, на наш взгляд, названием - "Резинпроект". Догадываетесь, как мы его перекрестили. Тогда для изделия N2 еще не существовало английского аналога, выражались проще. На крышу этого "Проекта" вела пожарная лестница. А с крыши были видны окна квартиры великого скрипача Давида Ойстраха. Он был действительно велик и всемирно знаменит, пролетарское государство подарило ему "Страдивари". Разрешило получать немыслимые по тем временам гонорары и ввезти в страну новенькую иномарку, посмотреть на это чудо - бело-голубой "Опель-кадет" - сбегалось пол-Москвы. С ним дружила королева Бельгии Елизавета и однажды приезжала в наш двор выпить чаю со скрипачом. Так вот, солнечным еще нежарким утром, лежали мы с покойным Борькой Гарбузом на этой самой крыше и, задрав головы в бездонное голубое небо, слушали Ойстраха. Я не знаток симфонической музыки, понятия не имею, что он играл, но и посейчас мне кажется, что в это утро великий скрипач был счастлив, должно быть оттого, что скрипка, наконец, окончательно покорилась каждому движению его рук и души, и он не просто репетировал, а наслаждался собственной игрой, осознав, может быть впервые, беспредельность и полноту своего дара и, осознавая это, одновременно страшился и радовался своему могуществу. Ну а мы, два обалдуя в майках, сатиновых шароварах и кожаных тапочках на босу ногу, молчали, растянувшись во весь рост на ржавой железной крыше, уставившись в синюю даль с белыми росчерками голубиных пролетов. Нежная и одновременно мужественная скрипка вытряхнула, вытеснила уносящимися вдаль звуками все лишнее, разбудила, заставила проклюнуться слабые росточки чего-то неведомого, что до этого дня скрывалось под слоем обыденной похабщины и существовало только в книжках, которые мы с Борькой запоем читали и передавали друг другу. Мы ведь не ходили в церковь, не знали, что такое проповедь, молитва, очищение души, катарсис. Сейчас я думаю, что мы пережили это тогда, на крыше.
   Должно быть, я задумался, совсем ушел в себя и не сразу сообразил, что меня, наверное, уже не в первый раз окликают. Неподалеку три приятных дамочки средних лет развлекались картишками, нехватало четвертого. Более невинного занятия трудно было придумать, сдавая колоду, соседка, голубоглазая блондинка с короткой, под мальчика, стрижкой, нос с горбинкой, как раз то, что мне нравится, фигура стройная, ни капли жира, как бы невзначай дотронулась ладонью с тонкими, ухоженными пальцами до моей ладони, старый как мир, прием - есть контакт. А почему бы и нет?
   У меня очень остро развито предощущение успеха, всегда точно чувствую, что вот именно сейчас можно идти вперед, не оглядываясь и не сомневаясь, кто бы что не говорил, не обращая внимания на детали, неизбежно все работает в плюс, словно я такой большой магнит, притягивающий к себе и большие железяки и мелкую металлическую пыль. До этого я могу днями пребывать в состоянии какого-то необъяснимого равнодушия, а по ночам ворочаться без сна в постели, вскакивать, курить на кухне, чертить схемы и цифры на первом попавшемся клочке бумаги, вспоминать нюансы переговоров и выражение лиц разных людей, моделировать их реакцию, просчитывать варианты и повороты поведения партнеров, иногда даже заранее точно расписывать тексты своих вопросов и предложений, последовательность встреч и телефонных звонков. Не знаю, как знаменитые полководцы рождали замыслы своих побед, стрелы на карте - это уже история, важнее, как она делается в человеческой голове. У меня вот так, вышеописанным способом. Конечно, когда уже сформулирована цель. На сегодняшний день - лишь в самом общем виде.
   Я стопроцентно разделял позицию Николая Ивановича. Лезть еще раз в драку динозавров, да еще с битой рожей мог позволить себе только сумасшедший или самоубийца. Самое трудное в моей ситуации - успокоиться, перевести рычажок темпа на другую шкалу - модерато. Вся штука в том, что я не прибор и не механизм. Слов нет, Николай Иванович в роли семейного врача и домашнего педагога был великолепен. Он уже сделал много, схватил меня за руку и удержал от самого глупого и на самом деле опасного шага - выяснения отношений. Переналадил, перевербовал в свою веру. Теперь я сам должен был по утрам заниматься аутотренингом или выливать на себя ведра холодной воды. И я бы очень быстро успокоился, не мальчик же, в конце концов. Эх, если бы только кто-нибудь мне сказал - старик, все будет хорошо! Но некому.
   Прав, сто раз прав Николай Иванович, нефть, уголь, алмазы - все это уходящая эпоха. Конечно, кто-то заработает на них бешеные, сумасшедшие деньги, тем более что в этом бардаке и неразберихе доступ к решающему росчерку пера стоит по западным меркам гроши, а вся геология и инфрастуктура - готовенькая, еще на костях сотен тысяч зэков построена, - заплати и качай! И все равно это индустриальное, весь мир уже живет в постиндустриальной эпохе, а те, кто задает вектор и темп - в информационной. Что толку теперь перечитывать Кейнса и Кана, все уже случилось, нам пока до этого - как до Луны. Одна надежда, в том числе и для меня - в России серое вещество воспроизводится почему-то и даже в основном на черном хлебе и, как ни странно, в большом количестве. И это бизнес, хороший бизнес. Но пока мне нечего было чертить на бумажках в бессонные ночи. Разум одно, а нетерпение мышц - совсем другое. Как бы мне не хотелось, а неоткуда было родиться этому самому предощущению успеха. Во всяком случае, пока.
   Правду сказать, хорошо уже и то, что перестал быть самому себе противен. Бреясь по утрам и глядя в зеркало, отмечал с удовольствием, что исчезли синяки под глазами, разгладилась, даже натянулась от весеннего солнца кожа, заблестели глаза, редкая седина в слегка отросших за это время волосах гармонировала с легким загаром. Вполне симпатичное, даже мужественное лицо.
   К условленному месту мы с блондинкой, ее звали Ниной, подошли одновременно. Я уже забыл, когда это происходило у меня с женщиной вот так, в дачной беседке, вдали от комфортных кроватей, неизменного шампанского, душа до и душа после. Без предисловий и послесловий. Но далеко не механически. Два тела в течение часа старались доставить друг другу удовольствие. Одно из них, женское, было чутким и опытным. Другое - мое собственное - никак не могло включиться, забыть обо всем на свете, что-то мешало, и я знал, а она догадывалась, что именно. Возможно, была недалеко от истины. И все равно, это было свежо, легко и приятно, как гроза и обильный ливень в летний день. Прощальный поцелуй лучше всяких слов вобрал в себя благодарность и нежность пополам с легкой, неизвестно откуда взявшейся грустью этого вечера.
   Ужинали мы с сестрой поздно. Над настольной лампой на веранде танцевали в теплом потоке ожившая от зимнего сна мошкара. Пахло весной, тающим снегом, с соседней дачи тянуло аппетитным шашлычным дымом.
   - Сегодня на службе раздался странный звонок, - сестра пристально взглянула на меня своими синими, в бабушку, глазами, - неизвестный женский голос назначил мне, именно мне, - она слегка повысила голос, - свидание на послезавтра, в девять тридцать утра у пригородных касс Павелецкого вокзала. Я даже не успела удивиться, как повесили трубку. Что бы это значило?
   - Это значит, что завтра я должен буду уехать рано утром, а вернусь поздно, вот и все. Не волнуйся, никаких сумасшедших лесбиянок и вообще ничего страшного. Но вернусь я действительно поздно, так что ложись спать, не дожидаясь. Я открою своим ключом.
   - Я бы очень хотела надеяться, что ты будешь ночевать дома, а не у этой Нинки с восемнадцатой дачи. Ее, кстати, содержит какой-то большой генерал из этих, с холодными руками и чистым сердцем или наоборот, в общем, ты меня понял.
  
  
  
  
  
  
   У Николая Ивановича есть одно железное правило - он никогда не опаздывает. Может быть, это воспитание, или самовоспитание, не интересовался. Выглядел он неважно, - потухшие глаза и сутулые плечи и даже не прилагал никаких усилий, чтобы встряхнуться. Мы молча прошли несколько шагов вдоль перрона, электричка с надписью "Домодедово" была почти пустой. Уже в вагоне, в котором, кроме нас, расположилась компания военных, сказал:
   - Вчера вечером мне устроили встречу с премьером. В принципе мы знакомы, но лучше было придти с тем, кому он доверяет, из своих.
   - Это по поводу Ильи?
   - Нет, там все идет своим чередом и вмешиваться ему не с руки. Я принес проект, направленный на то, чтобы заполнить идеологический вакуум. Работал над ним месяца два, не в одиночестве конечно. Пытался доказать, что власть не может существовать в пустоте, тем более в такой критический момент, когда люди одновременно ограблены свободными ценами и полным обесценением сбережений. Человек, мало-мальски осведомленный в экономике и знакомый с реальным положением дел, понимает, что другого выхода, по сути, не было и любой, кто доказывает обратное - просто демагог. Но людям, самым разным людям, от директоров до уборщиц надо доходчиво и по-человечески объяснить что к чему, что делать и чего ожидать. Власть обязана видеть перспективу и настойчиво ее доводить до каждого, делать людей своими союзниками, а не отдавать их пустой агитации вчерашних демагогов районного разлива. Тем более, что на поверхности - чудовищное обогащение единиц, пальба на улицах, потеря всего и вся, что создавалось веками и поколениями. Цена проекта при нынешней инфляции - три копейки, можно крутить его несколько лет только на проценты с основного капитала. Отдача колоссальная, люди встряхнутся, зашевелятся, заработает положительный психологический фактор. Тем более, что деньги у него есть, и свои, и западные. Уверен, понимает - я не украду. Да и контролируется все достаточно легко.
   - Бесполезно?
   - Угадали. Хотя все было в высшей степени комильфо. Чай с сушками, фразы типа - "Очень интересно и чрезвычайно своевременно", но проект лег на толстую стопу других документов на углу стола и, уверен, утонет там навсегда. Иначе, учитывая присутствие третьего собеседника, мог нарисовать какую-нибудь резолюцию, дать поручение или что-то в этом роде, у них это называется "уголок".
   - Почему?
   - Здесь, на мой взгляд, несколько причин. Первая, может быть, самая главная - он уходящая натура, ему остался от силы месяц, он знает это, и уже трезво распланировал свое будущее на годы вперед. Вторая - полное отсутствие стратегии, а, значит идеологии у всей верхушки. Отсюда его чисто технократический подход - просчитываются цифры, балансы, цены, курсы валют, остатки на счетах, не до политики, политику пусть делает тот, у которого на голове корона, а меня, мол, наняли не для этого. Пережили день, заткнули очередную дыру, и слава Богу. И третья - за цифрами, ежедневной суетой, заседаниями и банкетами, славословиями, особенно западных сирен - как же, отцы новой русской демократии - они не видят конкретных людей - директоров предприятий и банкиров, генералов и главных конструкторов, слесарей и фермеров, пенсионеров и рыночных торговцев. Нет контакта, живых впечатлений, ритма, если хотите, пульса страны. Да он им и не нужен. Они же менеджеры, а не хозяева. Помните, как Николай второй абсолютно искренне написал в анкете - "Хозяин земли русской", да и вождь всех времен и народов неслабо ощущал себя в Кремле, точно знал, сколько снарядов произвел за неделю завод в Мухосранске и попробовал бы дядя Дима Устинов снизить выпуск - на ковер и кирдык. Ладно, проехали. Наплевать и забыть.
   Неожиданно для меня Николай Иванович резко встал и направился к военным. Указывая пальцем на значок на груди седого полковника резко, мне даже показалось почти грубо, спросил: - "За что"? Полковник отвлекся от газеты и, глядя снизу вверх, четко ответил - "За Йемен, 1969 год". Николай Иванович ткнул себе пальцем в грудь и, вытянувшись, выпалил: "Египет, 1967 - 1971".
   Военные враз поскакали с мест и окружили Николая Ивановича. Я поначалу даже испугался. Они хлопали друг друга по плечам, улыбались, хохотали, громко, на весь вагон называли какие-то неизвестные мне имена, свободно оперировали труднопроизносимыми географическими названиями и марками военной техники. Со стороны могло показаться, что они знают друг друга много лет, вместе когда-то выходили из тяжелого боя, потерялись и вот теперь нежданно-негаданно встретились. В какой-то момент блеснуло бутылочное стекло, из пузатого потертого портфеля показались белые бумажные стаканчики и край консервной банки, но Николай Иванович жестом успокоил страсти. Поезд замедлял ход. Домодедово.
   На перрон мы высыпали гурьбой и долго прощались. Меня тоже, как своего, хлопали по плечу и желали всяческих благ. Полковник нацарапал несколько слов на случайной бумажке и, в последний раз пожимая руку Николаю Ивановичу, сказал:
   - Значит, твердо, в двадцать ноль-ноль. Не обижайте. Свадьба раз в жизни бывает.
   Сотню метров до привокзального кафе Николай Иванович прошагал, распрямив плечи и войдя в заведение, отрывисто, по-военному приказал молоденькой официантке:
   - Позвоните Соломину, скажите, что я приехал. И принесите нам чаю. Дождался, пока девушка отойдет к стойке, и коротко пояснил: - Мы приехали на рекогносцировку, выражаясь военным языком. Наблюдайте, вопросы лучше потом. Представляясь, можете называть первую пришедшую в голову фамилию. Соломину я доверяю полностью, абсолютно правильный человек.
   Мы не успели допить чай, как к кафе подъехал приметный красный "Фольксваген".
   Соломин, невысокий крепыш лет под пятьдесят, коротко стриженый, улыбнулся сдержанно, но все равно от уголков глаз к седым вискам протянулась сетка морщинок, быстро пожал нам руки, бросил бумажку официантке и мы заняли места в машине.
   - Если я правильно понимаю, сначала на завод.
   - Нас тут еще на свадьбу пригласили, - Николай Иванович показал Соломину мятую бумажку с адресом.
   - Отлично, там мы всех и повидаем, тогда и в администрацию ехать незачем, на ходу изменил планы Соломин.
   "Фольксваген" притормозил у солидных ворот, в которые легко мог проехать артиллерийский тягач, в ответ на два коротких гудка из каменной будки показался охранник, подошел поближе, вгляделся в лицо на водительском месте и пошел открывать ворота.
   Мне показалось, что по территории завода мы ехали дольше, чем до завода от вокзала. За густо разросшимися старыми деревьями виднелись большие корпуса, но ни людей, ни внутризаводского транспорта - электрокаров или дрезин - нам не попадалось, не было и других признаков производства, всяких там контейнеров, ржавых листов железа, еще каких-то заготовок или ненужных бочек и ящиков, наконец, просто обычного мусора. Да и людей что-то не было видно. Какая-то странная, почти стерильная пустота.
   Нам даже не пришлось знакомиться с директором, скромно одетая средних лет секретарша в приемной протянула Соломину листок бумаги, появившийся как из-под земли в ответ на ее звонок человек в чистой спецовке, по виду мастер или бригадир, сел к нам в машину и мы двинулись дальше.
   Остановились у двухэтажного здания, наш гид открыл своим ключом дверь и остался снаружи. На первом этаже - производственное помещение площадью метров триста, на втором примерно половина пространства разделялась фанерными, оклеенными старыми выцветшими обоями, перегородками на несколько конторских помещений.
   - Электричество, горячая и холодная вода имеются. Если нужно, подведем пар, Прямой телефонный номер - один, через коммутатор сколько угодно, не дожидаясь наших вопросов, - произнес ровным голосом человек в спецовке. - Понадобится охрана, выделят кого-нибудь из своих.
   Оставив провожатого у заводоуправления, мы миновали открывшиеся при нашем приближении ворота и скоро оказались в старой части города, застроенной одноэтажными частными домами. Ехали, впрочем, недолго. Припарковались на обочине неширокой, с выбитым местами асфальтом, дороги и Соломин без стука или звонка распахнул перед нами калитку из штакетника, выкрашенную яркой зеленой краской.
   На верхних ступеньках веранды-прихожей стоял и внимательно смотрел на нас из-под густых седых бровей высокий кряжистый старик в наброшенной на плечи, несмотря на теплый день, душегрейке и толстых домашней вязки шерстяных носках. Ведомые Соломиным, мы гуськом прошествовали по узенькой кирпичной дорожке, поднялись по ступенькам и, повинуясь жесту хозяина, расселись вокруг стола на видавших виды венских стульях.
   - Меня зовут Калина, - представился старик, оглядев нас выцветшими от возраста, но живыми, чуть насмешливыми глазами. И, повернувшись к Соломину, добавил, - вот, благодаря ему доживаю свой век на покое в собственном доме, как человек. Про тебя, - Калина повернулся к Николаю Ивановичу, - знаю, ты из чкаловского двора. Гарри тебя зовут, Чика рассказывал. Давно это было. Чику я сам хоронил, в Перьмлаге. Хороший был вор, только горячий. Лошадок очень любил.
   - А Пан? - спросил Николай Иванович, кивнув головой, как бы подтверждая то, что сказал хозяин о Чике и одновременно в знак скорби.
   - Встречаться не доводилось, но слышал, что и его прибрал Господь. Как и где, не скажу точно. А ты, получается, меня не помнишь, хотя и виделись мы на Петровке, во внутрянке тамошней. Тебя понятым приводили, это уже последняя моя ходка была.
   - Было дело, - вспомнил Николай Иванович и уточнил, - хулиганка с легкими телесными повреждениями. Короче, товарищу одному пришлось слегка въехать.
   - Декабрист, значит, но все-таки похлебал рыбкиного супа?
   - Было дело, - повторил Николай Иванович, - административное правонарушение.
   Калина сам распорядился стоявшим на столе угощением, точно, по полстакана налил всем, как бы приглашая выпить за помин души.
   - По второй выпьем за знакомство, - старик внимательно посмотрел на меня, - а третьей уговор скрепим. Не удивляйся, - он все еще смотрел на меня спокойным оценивающим взглядом, - я все знаю. Не важно, что сижу здесь вроде как на отшибе, только люди-то заходят, рассказывают. Да и котелок пока еще варит. Ладно, ребята вы понятливые, иначе вас сюда бы не привели. Значит, уговор. Если начнете дело, возьмете на работу, - это слово он произнес с нажимом, мол, работа должна быть реальной, а не фиктивной, - сколько сможете ребят-инвалидов, афганцев. Вам это облегчение по налогам, а разницу, стало быть, эту Соломину будете отдавать. Мой интерес еще в том, чтобы они не кололись, без них этой наркоты развелось деваться некуда, отсюда и всякий лишний шухер, лучше пусть они при деле будут. Держите их в строгости, как положено, если что не так, за воротник и на улицу. И дальше не ваша забота.
   Мы с Николаем Ивановичем в знак согласия молча подняли стаканы, чокнулись с Соломиным и Калиной.
   - Будут проблемы, - сказал, провожая нас до калитки, Калина, - зайди к Аниське, знаешь, как его найти?
   - Знаю, спасибо, - ответил Николай Иванович.
   - Так быстрее будет, в случае чего. И запомни - ты ему ничего не должен, он знает. На прощанье Калина пожал нам руки.
   Полтора стакана водки под соленый огурчик ничуть не повлияли на манеру вождения Соломина. Мы миновали хорошо знакомые ворота, попетляли немного по огромной территории и остановились у двухэтажного здания с широкими зашторенными белыми маркизами окнами и козырьком над входом. Здесь уже собрался внушительный набор иномарок и несколько ухоженных черных "Волг" с тонированными стеклами и телевизионными и телефонными антеннами на крышах.
   Свадьба была устроена на удивление правильно. Каждый занимался чем хотел, - выпивал и закусывал за длинным, персон на сорок, столом, парился в баньке, играл в биллиард или танцевал с приглянувшейся барышней. Лично меня умело отхлестал веником молодой, но уже дородный белотелый батюшка и, пройдя процесс омовения, я было вознамерился исповедаться, но вовремя прикусил язык, понимая, что не пройдет и пяти минут, как снова придется согрешить. Так оно и вышло. В комнате отдыха Соломин и Николай Иванович беседовали с возлежавшим под кварцевой лампой главой местной администрации. Мне осталось только поклониться вдобавок к рукопожатию и принять к сведению, что вопросы решены, с директором завода все обговорено, так что мы хлопнули по рюмашке и пошли знакомиться с хозяином этих мест.
   Как всегда, праздник испортили военные. Видимо, у них в перерыве между войнами накапливается огромный избыток энергии, поэтому дорвавшись до любого повода к сражению, будь то обилие спиртного или наличие свободного от постоя женского пола, они немедленно переходят в наступление, никак не могут остановиться и идут до конца, неважно, к победе или поражению. Мирное и сравнительно трезвое течение праздника резко сломалось, для нас во всяком случае, как только давешний полковник обнаружил Николая Ивановича. Кстати, он и был отцом невесты, что еще на порядок усугубило положение.
  
  
  
  
  
  
   Удивительно, но я проснулся в своей комнате на даче и даже в кровати. Правда, полностью одетый, в костюме и при галстуке. Ботинки аккуратно стояли рядом. Синдрома похмелья не ощущалось, видимо сказалась высокая квалификация и недюжинный опыт слуги божьего, хотелось бы воспользоваться его услугами и сегодня, но не было подходящих условий. Пришлось обойтись парой ведер холодной колодезной воды.
   Отгадка моего возвращения, де еще в столь пристойном виде нашлась в кармане пиджака - лаконичная записка без подписи: "В 17.00 на вчерашней точке". Вторую записку я обнаружил у колодца под куском кирпича. Она была не менее лаконична и тоже без подписи: "Завтра в восемь на старом месте". Не нужно было быть Штирлицем, чтобы понять - первая принадлежала Николаю Ивановичу, вторая Нине.
   Не сразу, по кусочкам я восстановил цепь событий, из морских глубин памяти, медленно, но четко, как на качественном черно-белом фото выплыли лица Соломина, Калины, директора и районного главы. Вспомнился Николай Иванович, с неожиданным для его возраста темпераментом отплясывавший твист.
   У меня есть знакомый, к месту и не к месту употребляющий слово "послевкусие". Обычно он применяет его в сугубо гастрономическом смысле. Мне же оно вспомнилось применительно к вчерашнему вечеру. Несмотря на то, что я потерпел явное поражение в борьбе с Ивашкой Хмельницким, послевкусие осталось очень даже приятное - мне понравилось, как вели себя собравшиеся вчера люди - запросто, без понтов и дешевой показухи, никаких проституток под видом секретарш и эскорт-девиц, охраны я вообще не заметил, хотя она, безусловно, присутствовала. Чувствовалось, что все знают друг друга давным-давно, не "повязаны", а действительно крепко связаны между собой прочными нитями, дорожат этим и проблемы решают спокойно, стараясь не разрушить тонкой и ценной ткани многолетних человеческих отношений. Конечно, там, где крутятся деньги, уж я-то это знал, неизбежны острые ситуации, особенно когда в устоявшийся мирок попадают чужаки, но эти люди тщательно выстроили и держали своеобразную круговую оборону, стараясь сохранить привычный им образ жизни, проще говоря, они просто хотели жить и пока, во всяком случае, им это удавалось.
   Николай Иванович ни словом не обмолвился о вчерашней поездке. Видимо, он терпеть не мог и старался не иметь дела с людьми, которым надо разжевывать и без того понятные вещи. Если же он убеждался, что партнер или собеседник понимает рисунок игры, способен разглядеть за малозначащими, на первый взгляд, событиями некую цепочку, тенденцию или стратегию, мгновенно менял равнодушный, деланно-усталый взгляд на цепкое внимание к деталям, придавая им первостепенное значение. И тут уж не жалел времени, обсуждая любую мелочь в одежде, смысл каждой фразы в разговоре, последовательность встреч и переговоров, рассадку собеседников за столом и функции ничего не решающих, на первый взгляд, работников.
   Метро заполняла обычная московская служилая толпа, только учитывая, что мы перемещались от "Павелецкой" до "Курской", в нее густо замешались приезжие, тащившие неподъемные разноцветные сумки. Перейдя площадь по подземному переходу, не спеша двинулись в сторону Земляного вала. В попавшемся по пути киоске Николай Иванович купил шесть банок "Хейнекен", чипсы и неизменные "Ротманс". Мы пересекли узенький переулок, отделявший кинотеатр "Встреча" и чахлый скверик с каким-то заведением общепита на пригорке от следующего мощного дома довоенной еще постройки, углом занимавшего полпереулка и фасадом уходившим на пару сотню метров вдоль Садового Кольца.
   - Здесь я родился, - как бы представляя меня дому, - произнес Николай Иванович, за всю дорогу от "Павелецкой" не сказавший ни слова. - Видите эти три окна на четвертом этаже, под средним балкон с закрытой желтым пластиком решеткой. Когда-то бабушка прикрепляла к форточкам марлю, ее приходилось часто менять, от паровозов летело огромное количество сажи. Остальные окна выходили во двор, очень удобно, не у всех тогда были телефоны и мы разработали целую систему сигналов. Если нужно, собирались за пять минут. Как Вы уже успели понять, собираться теперь, почитай что и некому.
   Первой на фасаде висела мемориальная, красного гранита, доска с барельефом Чкалова, потом широкие окна Сбербанка и снова доска белого мрамора, с профилем Давида Ойстраха. Всего досок было пять или шесть, я не смог внимательно разглядеть их, мы уже входили в широкую арку ворот.
   Николай Иванович приостановился и, показывая на неказистые, чудом уцелевшие двухэтажные дома на другой стороне Садового кольца, сказал громче обычного, чтобы перекрыть рев сплошного потока машин, - Вон в том доме жил Чика.
   - А это "Резинпроект", - догадался я, входя во двор.
   - Так точно, сейчас мы поднимемся в сквер и устроимся поудобнее. Я пока не знаю, сколько нам придется ждать.
   Сквер действительно возвышался над уровнем земли метров на пять, наверняка под ним было бомбоубежище, так очень часто строили перед войной. Теперь бомбоубежищ не предусматривают даже в проектах, их сменили парковки, возможно считают, что от ядерной войны нет спасения, или ни в грош не ставят жизнь бесполезных с военной точки зрения человеков, чего с ними возиться, все равно подохнут от радиации. А. может быть наверху засели убежденные пацифисты, хотя, судя по их лицам, этого не скажешь.
   Мы вполне комфортно устроились в пустой детской беседке, рядом, как ни странно, работал скромный, с бетонными стенками, фонтан. Николай Иванович с наслаждением вытянул длинные ноги в серых вельветовых брюках, вынул из сумки две банки пива, открыл пакетик чипсов, похрустел пахнувшей грудинкой картошкой, закусывая пиво, и закурил. Сделал две-три затяжки и, догадываясь, что меня распирает, отозвался эхом: - Вопросы?
   - Если честно, то в первую очередь Калина. Я как-то не предполагал, - мне пришлось скомкать фразу, я не продумал ее до конца.
   - Сейчас, только все по порядку. Как раз над Вами, если обернуться, окна трехкомнатной коммунальной квартиры. Не знаю, кто там сейчас живет. Но много лет назад жил человек, придумавший девиз, или как теперь говорят "слоган" нашего двора - "Я пью и с летчиками, и с налетчиками!". Это был Народный артист СССР, лауреат Сталинской премии за роль матроса Кошки в "Адмирале Нахимове" - дядя Леня Князев, красавец, лучший Отелло в свое время на московской сцене, любящий отец. Его дочь Ленка была предметом нашего тихого обожания и, упаси боже, никакой похабщины. Дядю Леню Вы, может быть, помните, в роли официанта в "Девяти днях одного года". Это последняя его роль.
   Студентом я уже не жил здесь, но иногда встречал дядю Леню одного или с Пуговкиным, они дружили, совал ему рубль-другой, он тут же спешил в "Молдавию". Это рядом. Главным и самым преданным Ленкиным рыцарем был Борька Гарбуз, их сосед по квартире. Жил он с отцом-инвалидом и матерью, типичным продуктом одесского привоза, горластой и огненно-рыжей. Заведовала скупкой и прикрывалась мужем-инвалидом, но все равно икру ели по ночам, под одеялом. Борька бросил школу в пятом классе, писал с трудом, но читал запоем все многотомные собрания сочинений, что приносила мать в качестве материальных ценностей на черный день, наряду с коврами и хрустальными вазами. Самый дорогой ковер, как оказалось, лежал в общем коридоре, вытертый такой, невзрачный, полтора на два метра и все старательно вытирали об него и без того чистые ботинки. От этого, уверяют, настоящие ковры становятся только лучше, а этот был чуть ли не тринадцатого века, туркменский, ручной работы, естественно. Видимо, Борькина матушка рассчитывала в случае полной конфискации имущества прожить на него в скромном достатке отмеренные еврейским богом дни.
   Не тут-то было. В тяжелый час полного безденежья, когда незаметно тягать книжки из второго ряда полок или небольшие хрустальные предметы стало невозможно, Борька загнал ковер татарину-старьевщику, ходили тогда по дворам такие индивидуальные предприниматели с протяжным криком: "Старье берем!". Битва продолжалась часа два, двор с интересом слушал редкие южные обороты, никаким Жванецким тогда и не пахло, потом из подъезда выкатился взлохмаченный, со свежими царапинами на лице, Борька и состоялся короткий военный совет. Выход, собственно, был один - найти старьевщика и вернуть ковер. Возможно, Вы знаете, что дворники тогда в Москве были поголовно татары, поэтому из теплой супружеской постели был немедленно извлечен многодетный Абдул, после коротких, но внушительных угроз он выдал адрес, а дальше дело спасения Борьки взял в свои надежные наколотые руки Чика. Через час ковер был на месте, пораженная такой оперативностью любящая мать поставила угощение и вечер завершился к всеобщему удовольствию.
   Про Калину. Я его в первый раз видел, как и Вы, то, что он упоминал, в счет не идет. Еще до эпохи славной перестройки и наступления эры гуманности и человеколюбия, Калина освободился после последней отсидки. В общей сложности он числился "за хозяином" сколько себя помнил, с небольшими перерывами, документов у него не было, только справка об освобождении, но, главное, конечно, была нужна прописка, а с его послужным списком и тогдашней ментовкой это было практически невозможно. Такие доживали тогда свой век около зоны. Не знаю как, но он попал к Соломину, в райком комсомола. Соломин влез в его судьбу и пробил ему лбом, горлом и хитростью прописку и паспорт. Дружки, надо думать, помогли деньгами и, как видите, старик жив и здоров. По старости лет ни в чем не замешан, его даже не пасут. За Соломина и его друзей он голову отгрызет. Вот такая история.
   Продолжим про Борьку Гарбуза. Он был первый встреченный мной в жизни убежденный антисоветчик, коммунистов ненавидел люто и осознанно и убеждал меня, что в этой стране жить нельзя. Серьезно готовился к побегу, ездил на Кавказ, налаживал связи с контрабандистами. Говорил, что без меня не пойдет, во-первых мы действительно дружили и вернее друга у меня больше уже никогда не было, во-вторых, я знал английский. Борька уверял, что все подготовил и ждал лета. Тут еще, как на грех, объявился родной дядя из Штатов. Все давно считали его пропавшим без вести, а он, оказывается, на собранную всем местечком по медному грошику царскую еще сотню добрался пешком, не жрамши, до Одессы, сел на пароход и за эти самые сто рублей доплыл-таки до Америки. И все эти годы, - революции он, к счастью, не дождался всего-то нескольких месяцев, - все правильно понимал, не писал, зная, что помочь ничем не может, а вот навредить - запросто. А после кончины Друга народов, в хрущевскую оттепель явился по туристической путевке как снег на голову с кучей подарков, фотографиями собственной швейной фабрики и уже взрослых детей со спортивными кубками в руках. Борька после его отъезда места себе не находил. Однажды зимой, снега навалило тогда по грудь, выпил с каким то Вальком, его у нас не любили, он все бычки докуривал и стаканы допивал, добавили, конечно, как водится, и зачем-то решили ехать в Тулу, денег на билет не было, залезли на крышу вагона. Борька, видимо, заснул и на повороте упал и разбился насмерть.
   Николай Иванович, наверное, давно хотел рассказать эту историю. Только не первому попавшемуся. Мне, я так думаю, рассказал, потому что я сейчас остался один как перст. Семья не в счет. Женщины и дети не воюют. Теперь их, правда, берут в заложники.
   - Знаете, когда я стал взрослеть, вышел вот в этот, пусть ограниченный рамками двора, но вполне разнообразный мир, - многое во мне изменилось. Если не все, - Николай Иванович помолчал немного, словно стараясь подобрать самые точные слова. - Лет до десяти я жил в достаточно тепличной обстановке, многим она и сейчас покажется роскошью - отдельная квартира, телефон, еда, теплая постель, летом дачи и все такое. Двор встретил меня как и положено - дракой. С пацаном по кличке Колчак, он потом куда-то переехал. Я не отступил, хотя драться не умею и не люблю. Дело закончилось вничью и двор признал меня и принял и с этого момента стало неважно, кто твои родители, сколько у тебя денег, главное было - всегда приходить на выручку и не стучать.
   Я стал постепенно понимать, что живу в огромной стране, а, главное, что в ней живут очень разные люди. И это несмотря на то, что все дети носили октябрятские значки и пионерские галстуки, а взрослые ходили на собрания и голосовали в едином порыве за блок коммунистов и беспартийных. Страна, несмотря на все усилия Великого вождя и Друга чекистов все равно оставалась многослойным пирогом, в ней жили партийные боссы и советские писатели, старые земские врачи и домушники, главные конструкторы и теневики, атеисты и верующие, дворяне и сектанты. И. главное, они по-разному думали, многое помнили и, пусть вполголоса, говорили, читали, писали, Богу молились. Тогда мне еще не надо было выбирать, проблема не стояла резко, но обозначилась вполне рельефно. Не знаю, ушел бы я с Борькой, скорее нет, пожалел бы мать, но интуитивно меня всегда тянуло к тем, кто внизу, потому что я уже видел и понимал, как обделила их жизнь, а, вернее, эта несправедливая и жестокая власть. Порядочному человеку всегда приходится делать выбор. Пусть Калина вор, на нем масса статей и грехов, но что он мог сделать, сирота, голодный маленький комок жизни в рваном тряпье, ему кто-нибудь протянул руку? Помните Сент-Экзюпери - "А может быть, в нем погиб Моцарт?".
   Вот здесь, в угловом подъезде, жил знаменитый на всю страну врач - профессор Саркизов-Серазини, у него лечились Молотов и Ворошилов, несмотря на то, что к их услугам, помимо Кремлевки, были лучшие заграничные светила. Медная табличка слева от входной двери - "Профессоръ Иван Михайлович Саркизовъ-Серазини", большой круглый звонок "Просьба крутить". Огромные от пола до потолка полки книг на трех языках в старинных кожаных переплетах, Репин и Айвазовский, какой-то особенный, присущий только этой квартире запах и Иван Михайлович за старым, должно быть, еще дедовским письменным столом, покрытым зеленым сукном, в халате, не торопясь что-то пишет, макая перо в бронзовую чернильницу и время от времени разглаживая большие, добрые как у моржа, усы. Он вылечил мою мать после войны от какой-то неизвестной медицине нервной экземы и по-соседски не взял ни копейки. И если бы к нему пришел больной Калина, он бы его накормил и оставил ночевать, а утром выписал рецепт и сунул в карман сотню-другую. Как Вы думаете, почему?
   Стемнело. Мы просидели в беседке уже не меньше четырех часов, но, как оказалось, не зря.
   Краем глаза я заметил, что к угловому подъезду, скупо освещенному одинокой лампочкой без плафона, впритирку подъехала черная "Волга" со шторками и тремя антеннами на крыше. Рядом с шофером сидел человек, но из машины не вышел, только открыл дверцу и бросил быстрый взгляд по сторонам. Открылась задняя дверца, и мощная фигура в темном костюме мгновенно исчезла в дверном проеме. Было слышно, как хлопнула дверца лифта, "Волга" развернулась и, газанув, исчезла. Через десять минут та же фигура, только в спортивном костюме и кроссовках, оказалась в беседке.
   - Здорово, Коля.
   - Здорово, - ответил Николай Иванович, они обнялись, а я отметил, что имени не прозвучало. Из пакета появилась банка "Хейнекена". - Извини, теплое.
   - Помнишь, - улыбнулся здоровяк и открыл банку.
   - Как Леха? - спросил Николай Иванович.
   - Плохо. Стараюсь, как могу. Даю деньги, устраиваю на работу, сейчас вот лечу. Третий месяц держится, посмотрим.
   - Дай Бог. Как же вы здорово вдвоем на площадке смотрелись! Раз-два, и мячик в сачке.
   - Было дело. Ну ладно, - улыбнулся вслед прошлому гигант, приканчивая банку, - к делу. Ему в городе не показываться. По стране ездить поездами, на вокзалах в кассах пока еще паспортов не спрашивают. За кордон - через Минск, вот телефон, помогут. Это на случай, если мой человек с ним поехать не сможет. Имя и номер телефона запомните наизусть, бумажку сожгите. Не боись, Коля, не такие объекты запарывали.
   Руки он на прощанье пожал нам обоим.
  
  
  
  
  
  
   - Ты ведь хорошо знаешь английский, сестренка?
   - Не жаловались, - ответила Настена, продолжая намазывать горячие тосты вареньем и медом, что косвенно свидетельствовало о привитом с детства англоманстве, - а что?
   - Сдается мне, что в скором времени я предложу тебе прокатиться за границу, в солнечную Калифорнию, например.
   - У меня острая нехватка пляжных принадлежностей. Кроме того, я привыкла планировать свой отдых сама.
   - Боюсь, это не совсем точное определение - отдых.
   - Короче, тебе нужен персональный переводчик, а если еще короче, у тебя нет выбора.
   Надо отдать ей должное, Настена всегда отличалась сообразительностью. Другое дело, имел ли я право вовлекать ее в достаточно рискованное дело. Но ведь и вправду другого выбора у меня не было.
   - Больше я тебе все равно сейчас не скажу, сам не знаю, как что обернется. Знаю только, что ехать мне надо и, судя по всему, надолго. Подумай.
   - Мне почему-то кажется, что я ничего не теряю.
   - А с работой?
   - У нас свободная страна. Заявление на стол, две недели и все, гуляй на все четыре стороны.
   - Это радует. Но пока что тебе лучше не опаздывать.
   Проводив Настену, я заварил себе большую кружку крепкого черного кофе с щепоткой какао и долькой лимона и завалился на диван. Вчерашний разговор с неизвестным, но могучим во всех смыслах собеседником, не выходил у меня из головы. Значит, все-таки пасут? Наружку я бы срисовал в момент, да и не светился, поди найди иголку в стоге сена по имени Москва. Стало быть, я все-таки наступил ножкой в чей-то котелок с кашей. Конечно, ребята, схававшие мой бизнес, не джентльмены из Сити, но и не бандиты с горячими утюгами, вряд ли в их намерения входило отнять и последнее, они о нем догадывались, но офшорками и личными счетами я всегда занимался сам и не здесь. Понятно, что любые переводы и платежки в наше время отследить если не просто, то вполне возможно, смотря как взяться. И кому. И зачем.
   Мне вспомнился пассаж Николая Ивановича о то, что он никогда не боялся больших боссов, они сытые и могут себе позволить поиграть в добреньких, существует тысяча и один способ, как к ним подойти, главная задача именно подойти, добиться личной встречи и тогда есть шанс. И шанс немалый. Самое опасное - среднее звено, эти еще голодные до звездочек, до денег, до славы. Им нужны квартиры, автомобили, бабы, шмотки, но даже не это главное - им нужно выслужиться, доказать свою незаменимость и преданность, а это можно сделать, только топя, а не спасая других. За спасение у нас только две медали - "За отвагу на пожаре" и "За спасение утопающих", а за остальные подвиги - вон сколько. И Гознак не простаивает, штампует и штампует.
   - Вождя всех народов, конечно, боялись, - рассказывал как-то Николай Иванович, - но, как говорится, есть мнение и масса свидетельств, что боялись люди некомпетентные и неискренние. Те, кто имел и умел обосновать свое мнение, знали, что их, по крайней мере выслушают. Многие, не дожидаясь вызова, писали ему письма. Была такая будочка у Спасских ворот, туда и сдавали, доходило, кстати, без промедления. Особенно это относилось к ученым, конструкторам, командирам производства. На решение могли повлиять десятки обстоятельств, о которых им знать было не положено. Но их позиция тоже влияла, учитывалась и здесь вранье не прощалось. Другое дело окружение. Вот, скажем у Самого было несколько помощников - Бажанов, Двинский, Мехлис, Поскребышев. Бажанов сбежал за границу, издал мемуары, про Двинского не помню, Поскребышева он незадолго до смерти почему-то посадил. А вот Мехлиса видел, на юге, на пляже, после войны. Когда он появился, маленький, мохнатый, кривоногий, с казенным полотенцем через плечо, весь пляж напрягся. Почему-то подошел к нам, мы с отцом загорали и сладким таким голосом - "Ах, это, наверное, Коля. Какой большой стал" - и еще что-то в этом роде. Потом перекинулся парой слов с отцом и мне на прощанье: "Ну, Коленька, вернешься в Москву, заходи в гости". А я и брякни, ребенок ведь: "А адрес?". Тут уж весь пляж грохнул. Адреса я, конечно, не получил, но потом компетентные люди рассказывали, что Мехлис не лучшую роль сыграл в судьбе отца. А уж сколько на нем крови за войну, сказать страшно. Это все, кстати, в литературе есть. И все-таки Хозяин его у ноги держал, как верного пса. То срывал звезды, то снова вешал. И чтобы звезду вернуть или свежую получить, такой сегодняшний Мехлис на все пойдет. Ставки-то повыше будут, а риска меньше, нынешние на таком уровне не стреляют, гуманисты, а, главное, перед Западом неудобно. Все же не Уганда пока что.
   Господи, думал я, ну почему в нашей стране, даже при открытых границах, свободных выборах, многопартийности и прочих прелестях самой демократической Конституции из всех углов несет баландой или мочой расстрельных подвалов? Кому я-то помешал? Всем платил, покупал и продавал не из-под полы, все ведь уже давно разрешено - кооперативы, банки, совместки, акционерки и все равно ты должен быть ровный как кирпич стандартного размера, цвета и запаха. А если ты, не дай Бог, уродился фигурным, с выступами и завитушками, тебя не в цене повысят, а обтешут под стандарт. И больно так обтешут, да еще при этом не дознаешься кто - поди теперь отличи голубых и красных от бандитов, все на одно лицо, только одни вон Илью в Лефортово держат, а меня какие-нибудь их коллеги запросто в ближней рощице закопают.
   Что-то тут не так, не сходится у меня. Жизнь моя им не нужна, всего и делов, пятьсот баксов, вопрос закрыт. Деньги? Это теплее. Сто процентов всегда лучше, чем восемьдесят. Но и это простой ответ. Они ведь комбинацию по отъему не один день готовили, спокойно могли и предъяву на стол выложить, когда я молча прощался. Значит, те, кто у меня на фирме сидел, не имели полномочий на предъяву, они задачу ограниченную выполняли, только на отъем бизнеса, а то, что я в момент свалю, без шума и базара, в сценарий не входило, кто-то другой должен был на сцене появиться. Только в чем сценарий? Что там, во втором акте этой пьесы?
   И как бы я себя не ругал за этот вопрос, а Николай Иванович и его могучий друг? Не мог я себе этот вопрос не задать, он после вчерашней встречи напрашивался. Знают они всю пьесу или нет? Может быть, они-то на мне звездочки и зарабатывают? Господи, можно ли здесь хоть кому-нибудь верить, или сразу пойти повеситься, да и дело с концом. Но ведь эта сволота моих в покое не оставит, а что может женщина с трехлетним ребенком, пусть даже в цивилизованной стране? Ровным счетом ничего. И что там с ними происходит, за тремя границами? Правда, мы условились, что, в крайнем случае, они сюда, на дачу позвонят. А если не дали им такой возможности?
   Так я и домаялся почти до пяти, пора. Почему мужик, идя налево, думает о жене, сравнивает привычное, устоявшееся с заманчивым и неизведанным, к чему эти интеллигентские комплексы вины, неужели для того только, чтобы скрыть извечный инстинкт охотника за новым, еще непознанным, замаскировать стремление присвоить и не отпускать отдающееся тебе женское тело.
   Охотник сегодня из меня, прямо сказать, был никакой, на нетвердую троечку. И все же этот вечер стал лучшим за последние несколько дней. Нина вела меня, безошибочным инстинктом выстраивая мелодию, заставляя забыть лица и города, страхи и подозрения и когда грянуло крещендо мне ничего не оставалось делать, как нежно поцеловать ей руку. Она задержала мою кисть и приблизила тыльную сторону ладони к глазам.
   - Я ведь еще и гадалка, не бойся, все бесплатно, как говорится "олл инклюзив".
   - Не обижай себя.
   - Содержанка и проститутка - это смежные профессии. Тебе же наверняка доложили. Тут все знают все обо всех.
   - Я не все. К тому же, как говорит мой друг - "Я пью и с летчиками, и с налетчиками".
   - Оставим это, тем более что твой ответ довольно двусмысленный. Лучше вернемся к ладони.
   - И что там?
   - Главное, что мы сейчас повторим все сначала. Остальное потом. После дальней дороги.
   Расходились поздно, на дачах зажглись огни, речку укутал туман, и мы согревали друг друга стоя в обнимку, сливаясь в одно тело уже наяву, благодарно и нежно. Я подумал, что начало любви всегда завораживает, двое, только что бывшие неразделимыми, еще ничего не знают друг о друге, это придет или не придет потом и неизвестно, что лучше, да вообще все еще было неизвестно, кроме того, что мне было хорошо с ней. Сегодня и сейчас.
  
  
  
  
  
  
   Я проспал до одиннадцати, не успел проводить Настену и отменил утреннюю пробежку. Хотелось понежиться подольше, тело еще хранило вчерашнюю истому и запах Нининых терпких духов. Под сахарницей на столе лежала записка: "Звонила все та же неизвестная. Завтра на том же месте в 13.00". Времени оставалось в обрез, мы в самом начале договорились с Николаем Ивановичем, что на всякий случай сдвигаем время в разговорах и записках на сутки вперед.
   - Необычно выглядите, - вместо приветствия сказал Николай Иванович, - какой-то одновременно усталый и довольный.
   Я что-то пробормотал в ответ о пользе долгого сна в деле восстановления нервных клеток.
   - О-кей, - Николай Иванович явно думал о чем-то другом, - значит, Вы в хорошей форме. Предлагаю расстаться на недельку-другую. Отдохнем друг от друга. Вы в Новосибирск, я в Питер, правда, всего на пару дней. Когда вернетесь, сразу на дачу. О Вашем приезде я узнаю.
   - Каким образом?
   - Догадайтесь сами, у Вас там не так много знакомых.
   - Господи, и Нина тоже?
   - Она работает в системе моего друга из Чкаловского двора. Сейчас в отпуске, так что, с одной стороны, нам всем повезло. С другой, не стоит преувеличивать значение своей персоны. До таких кадров Вы еще не доросли. Не обижайтесь, не как мужчина, как объект. Так мне, по крайней мере, кажется. А бабьи сплетни, куда от них денешься.
   Ироничный, хотя и вполне дружелюбный тон Николая Ивановича произвел на меня обратное впечатление. Вчерашние сомнения снова полезли в голову. Я сдержался, потому что на самом деле мне не в чем было упрекнуть его. Он не дал пока что ни единого повода подозревать его в двойной игре, в его словах обо мне и Нине не было ни грамма пошлости и я мысленно осудил себя за ударение на слове "пока", это я лох и это я сам загнал себя и свою семью в темный угол, а он предлагает мне если не прожектор, то хотя бы фонарь. Конечно, у него тоже есть какая-то своя цель, а у кого ее нет?
   - Неужели в этой стране все на кого-то работают? - я все-таки не сдержался.
   - Не только в этой. Так уж устроен мир. Хотите расскажу Вам одну известную притчу о Ротшильдах, возможно, это Вас успокоит.
   - Пусть будет о Ротшильдах, - в самом деле, что я раскипятился как малый ребенок.
   - У Ротшильдов, всех - английских, американских, французских, немецких, словом у представителей всех ветвей этого обширного семейства есть одно непреложное правило. Один раз в году они встречаются на дне рождения старейшего члена семьи. Понятно, что на этих встречах обсуждаются самые животрепещущие политические и экономические вопросы и принимаются важнейшие семейные решения. Ротшильды ведь никогда не действуют друг против друга.
   Итак, 1911 год. Агадирский кризис. Это, если помните, немецкая канонерская лодка "Пантера" входит в марокканский порт Агадир, таким образом сухорукий кайзер Вильгельм предъявляет свои претензии на долю колониального пирога. Мир в панике, строительство Антанты еще не завершено, полный переполох, пахнет порохом, громче всех кричат, как всегда, французы, им непременно надо отомстить за позорное поражение 1870 года, Россия ослаблена войной с японцами, англичанам и хочется повоевать чужими руками, и колется. В общем, дело, как кажется многим, идет к незапланированной мировой войне с большими шансами на успех у немцев.
   В эти самые напряженные дни Ротшильды собрались во Франции, в старинном замке под Парижем у столетней бабушки-прабабушки. Все вроде как всегда, изысканная еда и напитки, услужливые лакеи, уверенные в себе мужчины во фраках и модно одетые дамы в мехах и фамильных драгоценностях. Однако, нет ощущения стабильности, все зыбко и неопределенно, а, главное, гром грянул так неожиданно, что никто не успел подготовиться к резкому повороту событий, нет времени тщательно все продумать, принять взвешенные решения, перевести капиталы из одной части света в другую, продать часть ценных бумаг и купить другие, может быть, обратить их в золото и поместить до поры в надежные цюрихские подвалы. В высоких сводчатых залах замка гул встревоженных голосов, словно встревоженный пчелиный рой покинул надежное привычное дупло и носится, кружит в воздухе, не находя себе места.
   И тут громко звякнула о блюдечко серебряная ложка, бабушка-прабабушка чуть привстала с покойного вольтеровского кресла. Мгновенно воцарилась мертвая тишина, замерли лакеи, общество обратилось в слух.
   - А вот не дадим им денег, никакой войны и не будет, - негромко вымолвила бабушка.
   Так и произошло. "Пантера" быстренько развела пары и убралась в славный город-порт Киль. Все успокоились. Газеты перестали писать о неизбежной войне и занялись очередным Джеком-потрошителем. Ротшильды с толком использовали ближайшие три года и первая мировая война, как известно, началась в 1914 году.
   Ничего не скажешь, доходчиво и вполне убедительно. Попахивает, правда масонством, мировым правительством и немножко Нострадамусом.
   - И Вы в это верите?
   - Я могу рассказать Вам только то, чему сам был свидетелем. Это из времен моих упражнений на ниве дипломатии и укрепления дружбы между народами, конкретно, между советским и индийским. За пару лет я стал своим в посольстве, познакомился со многими приезжавшими в страну государственными и общественными деятелями весьма высокого ранга, сопровождал их почти целыми днями. Мы вместе завтракали, обедали и ужинали, ходили на разного рода встречи и переговоры, в особо важных случаях я зачастую брал на себя функции переводчика. Ко мне привыкли, даже чаще других приглашали на ужины и приемы для узкого круга. Восточные люди очень хорошо чувствуют, когда к ним относятся с искренней симпатией, а когда просто отбывают номер, хотя бы и с дежурной улыбкой.
   В те времена мы старались поддерживать Индиру Ганди, поскольку коммунисты раскололись и большинство ушло под китайцев с их культурной революцией и другими идеями Великого кормчего. Но тем не менее, связи с разумным крылом оставались и считалось обязательным раз в год приглашать на отдых вдову основателя Компартии Индии Литто Гхош с сыном-подростком. Собственно партийными делами занимались на Старой площади, а Литто уже была просто легендой, вроде Крупской после смерти Ленина. К ней приставляли переводчицу на все время приезда, но считалось необходимым, чтобы я с ней пару раз пообедал, сходил куда-нибудь - в театр или на выставку. Тетка она была многоопытная, с ней было интересно и я принимал эти обязанности скорее с удовольствием, нежели как дополнительную нагрузку в свои выходные дни.
   Так вот, однажды в теплый летний день сидели мы втроем на веранде ресторана "Золотой колос" на ВДНХ, наслаждались чистым воздухом, вкусным обедом, попивали виски со льдом и не спеша о чем-то беседовали. Отобедали, погрузились в казенную "Волгу", я уже думал о том, как повеселее провести вечер, и вдруг Литто говорит: "Знаешь, Ник, я совсем забыла тебе сказать, нас ведь пригласил Посол на файф о-клок. Будут только свои - Посол с супругой, Ромеш и Чандраджит. Ну и мы, конечно".
   Вот тебе раз! Действительно, все свои. Ромеш Чандра - Председатель Всемирного Совета Мира - фигура по тем временам, его все генсеки принимали. Чандраджит Ядав - правая рука Индиры Ганди. Ну еще и Посол со своей женой-шотландкой. И в довесок коммунистка Литто. Это называется влип. По тем временам, даже имея загодя полученное приглашение на прием, без специального разрешения органов никто и не посмел бы порог посольства переступить, а тут такая компания, и я, грешный. К тому же воскресенье, в конторе - только дежурный охранник, да и не буду же я при Литто куда-то там звонить. Отнекиваться бесполезно, она понимает, что отказать ей тоже, мягко говоря, с моей стороны невежливо.
   Приехали. Литто, конечно, вертухаи пропустили не глядя, тем более что она в сари, а на меня покосились. В общем, дело не в этом, все обошлось, потом даже похвалили за то, что правильно сориентировался.
   Посол встретил как родного с восклицанием, - А я знаю любимый напиток Ника! - оказалось, что это перцовка, которую я, правду сказать, терпеть не могу. Чандраджита я к тому времени знал хорошо, мы друг другу симпатизировали, ну а Чандра старался поддержать компанию, ему тоже ничего не мешало расслабиться. Вечеринка, как говорится, удалась на славу.
   Вот вам картина из реальной жизни, а вывод очень простой: публичная политика, речи, программы, полемика, газетная и телевизионная ругань - это для населения, толпы, электората. Среди своих приличные люди не выясняют отношений, они равные среди равных. Они обсуждают проблемы, ведут торг, достигают компромиссов, принимают решения спокойно, не надрывая глоток, за стаканчиком виски или бокалом вина. Они - избранные. Их общество - это клуб. В него, конечно, попадают разными путями и, естественно, немногие, но раз уж ты член клуба, твои политические убеждения, - если только они не экстремистские, - национальность и даже цвет кожи в общем уже не имеют значения. Это бизнес, но в нем есть не только конкуренция, есть и солидарность и чувство локтя. Сегодня ты Чрезвычайный и Полномочный Посол, завтра - Президент какой-нибудь лиги, потом министр, международный банкир или чиновник высокого ранга в ООН, Мировом банке или фонде Карнеги. Таких клубов не так уж и много, их члены знают друг друга если не лично, то понаслышке. Их рекомендация стоит миллионы, а визитная карточка или несколько слов по телефону открывают любые двери.
   - Это очень похоже на то, что писали в советских газетах.
   - Главные редактора, тем более "Правды" или "Известий", прекрасно знали правила игры. Поэтому-то они никуда и не делись, великолепно вписались в новые времена. И, заметьте, не бедствуют, в отличие от врачей, учителей и шахтеров - верных своих читателей.
   - Согласен. Один личный вопрос, - а какой вывод Вы сделали для себя, тогда, много лет назад?
   - Не помню, когда я сформулировал для себя свое кредо. Оно довольно незамысловатое. Я верю только в то, что у меня одна жизнь. И в этой короткой жизни я не хочу и не буду ходить строем. Ни при каких условиях, и ни за какие коврижки. Пока что мне это удавалось. Это мой город и я живу в нем так, как считаю нужным, то есть по совести. Кроме того, я здесь не один такой. Полагаю, я выразился предельно ясно. К тому же мы уже пришли.
   Сказанное Николаем Ивановичем прозвучало отповедью на мои вчерашние подозрения. Надо отдать ему должное, формулировал он четко и ясно. Как печать ставил.
   Мы поднялись на пятый этаж обычной блочной девятиэтажки. Дверь нам открыл невысокий старик с огромным красно-сизым носом и седым пухом на макушке, глубоко посаженные маленькие глазки внимательно оглядели меня и радостно Николая Ивановича. Было слышно, как на кухне кто-то гремит тарелками. Вытирая руки льняным узорчатым полотенцем, показалась статная, с крупными правильными чертами лица, огромными голубыми глазами и каштановой косой, уложенной по старинной моде вокруг головы, женщина, явно лет на двадцать моложе хозяина.
   - Это мой друг, - представил меня Николай Иванович.
   - Добро пожаловать, я Семен Дмитриевич, а это Ольга. Давайте сразу к столу. Коля, если хотите руки помыть, ты все тут сам знаешь. Распоряжайся.
   Стол бы накрыт по-простому, но на нем присутствовало все необходимое. Водка, я отметил про себя, в старинном графинчике. Николай Иванович привычно, как у себя дома, разлил по стеклянным, с прозеленью, лафитничкам и что меня удивило, всем по полной, до краев, без учета преклонного возраста хозяев.
   - Ну что же, помянем рабу Божью Наталью.
   Выпили не чокаясь, молча. Ольга вытерла уголки глаз все тем же полотенцем и принялась наполнять домашней снедью наши тарелки.
   - Рекомендую холодец, - пододвинул ко мне поближе тарелку Николай Иванович, - такого в Москве больше нигде не найдете. Только в этом доме, - и продолжил, обращаясь к хозяину: - есть большая просьба, приютить моего друга в случае крайней необходимости на пару-тройку дней.
   - С удовольствием. Будет ночевать здесь, в столовой. Звонить не надо, кто-нибудь из нас всегда дома.
   За чаем, когда Ольга удалилась на кухню мыть посуду, Николай Иванович вынул из внутреннего кармана пиджака три конверта и вручил их мне.
   - В одном билеты до Новосибирска. Поезд через два часа. Все необходимое купите по дороге на вокзал. И два письма. Первое - проректору тамошнего университета. Этот человек - ключ к Академгородку, он там ориентируется, как рыба в воде. Селитесь лучше в общежитии, больше узнаете. Второе - на случай нужды в деньгах или обстоятельств деликатного свойства. Адресат мне должен, поэтому не стесняйтесь. Кстати, он не слабый производственник, но с легкой авантюрной жилкой. Сестре о Вашем отъезде сообщим. Ну, давайте на посошок.
   - Эх, будь я помоложе, - оживился Семен Дмитриевич, - я бы вас еще поучил стремянную правильно пить. Только ты, Коля, посиди еще немного с нами, Наташу вспомним, старое время.
   - Конечно, провожу товарища до метро и вернусь.
   На улице Николай Иванович по дороге к метро предложил присесть на свободную скамейку.
   - В Питер я еду неожиданно. Вышли с инициативой тамошние бизнесмены, у них такая же ассоциация, как у Ильи. Только боссы чем-то характерами не сошлись, бывает. Хотят провести крупный конгресс, посвященный инвестиционному климату. Мэр там, как Вы знаете, мощный и может получиться вполне внушительно. Да и, наверное, есть желание набрать дополнительный политический вес. Придется мне наводить мосты, мирить, хотя нет причин для противоречий, ерунда все это, у Ильи бывает, заносит иногда на поворотах. Но теперь он быстро сообразит, что это в его интересах - как-никак, пострадал за идею построения капитализма в отдельно взятой социалистической стране. Журналисты его на сувениры разорвут.
   Теперь о старике. Он прошел все - крестьянствовал, будучи беспартийным, работал в ЧК, вовремя, благодаря крестьянскому нюху, унес оттуда ноги, ушел в торговлю, дорос до директора рынка. Случились неприятности, донос по торговой части, попал на прием к отцу, попробовал опять же по-крестьянски схитрить, но отец его хитрость быстренько просек и спас, переведя на другой рынок. Все это я узнал много позже, как Вы, наверное, догадались, мы были близки с его дочерью. Это было очень тяжелое для меня время, я долго мыкался без работы, перебивался с хлеба на квас, старик нас кормил, да еще совал мне деньги в карман. Он, как иногда говорит, пережил семь царей, начиная с Александра-миротворца, причем кратковременные - Андропов с Черненко, в этот список не входят, поэтому временным неурядицам значения не придает. У него свой лозунг, весьма своеобразный - "Держи, как держал!".
  
  
  
  
  
   Я провел в Новосибирске три недели вместо двух. Скромно говоря, не без пользы. Все-таки в душе я был и остаюсь провинциалом, для которого Москва - это крепость, которую надо брать штурмом, недосягаемая мечта для многих моих земляков, предмет одновременно зависти и вожделения, как какая-нибудь Николь Кидман для сопливого подростка. Однажды завоевав Москву, как мне ненадолго показалось, я стал героем в глазах своих однокашников, хотя и не был первым в длинном ряду купцов, аферистов, юнцов, жаждущих денег и знаний, наивных проповедников и правдоискателей, пришедших в лаптях в первопрестольную за сотни лет ее существования.
   Мои новые знакомые в Новосибирске и особенно в Академгородке кардинально отличались от потомков переселенцев, ссыльных и зэков, составлявших тот слой людей, с кем я рос, учился и работал до своего авантюрного похода на столицу. Эта генерация соединила в себе традиционную сибирскую самостоятельность и уже выветривающуюся на просторах родины гордость за славное советское державное прошлое, умение на голом месте вроде бы из ничего создавать передовые научные школы и очаги высочайшей культуры. Я часто ловил себя на мысли, что в этих теплых, десятилетиями складывавшихся дружеских компаниях, Николай Иванович в считанные секунды стал бы своим, вошел бы в любую квартиру или дачку вполне естественно, будто покинул ее на пять минут, чтобы добежать до ближайшего табачного киоска и с полуслова подхватил бы строфу Окуджавы или Галича под гитарный аккорд бородатого физика.
   Здесь помнили, кстати, Устинова, только не как партийного бонзу брежневских времен, а как смекалистого молодого инженера, ухватистого менеджера, - выражаясь современным языком, - и я с удовольствием, в чем-то даже неожиданным для себя, слушал рассказы своих сверстников о том, как рос город и год за годом накачивал мускулы и что теперь они вот-вот, еще немного и ухватят за хвост некую формулу, открывающую захватывающие перспективы. Удивительно это было слышать из уст одетых в поношенные свитера людей, месяцами не получающих нищенскую зарплату, которую я еще пару месяцев назад не осмелился бы предложить уборщице в своем прежнем офисе.
   И, тем не менее, рынок делал свое дело. Они знали цену своим мозгам, часть их коллег уже работала на западные лаборатории и фирмы, успешно шерстила гранты, ухитрялась патентовать то, что имело или будет иметь цену, поэтому песни под гитару и водочку с нехитрой закуской перемежались у нас вполне деловыми переговорами с калькулятором и тщательным бизнес-прогнозом. Все, вроде бы, складывалось как нельзя лучше, наши возможности дополняли друг друга, надо было просто плотно поработать, чтобы идеи, деньги и люди срослись в общий проект.
   Эти именины души прервал неожиданный набат известного царского указа 1400, у моих новых друзей он вызвал чувство омерзения, как и многое другое, исходившее тогда из столицы, а для меня прозвучал ударом станционного колокола и, скоренько завершив намеченное, я отправился в Москву с ощущением неосознанной тревоги.
   Я изменил план, намеченный Николаем Ивановичем, и вместо дачи отправился к Семену Дмитриевичу. Кроме ощущения, что московские заоблачные сферы набухают дождем, причем свинцовым, и превращаются в тяжелые черные тучи и снова беспросветным колпаком накрывают страну, мня не покидало, возможно преувеличенное, чувство опасности. Но если быть до конца откровенным, это был, скорее правдоподобный предлог, чтобы не встречаться с Ниной. Я не хотел на дачу, хотя и очень хотел снова ощутить ее тело подвластным и покорным себе. Но еще больше я стремился в маленький городишко Шпессарт под Франкфуртом, где дожидались меня, любили, тревожились и надеялись. Два беспомощных человека нуждались во мне и было бы просто подло валяться с чужой, пусть и замечательной во всех отношениях теткой на широкой кровати вместо того, чтобы быть, как положено, добытчиком, мужем и отцом. Наверное, для этого стоило съездить в Новосибирск.
   Видимо, уникальный холодец никогда не переводился в этой семье. Семен Дмитриевич обрадовался, думаю, не столько мне, сколько законному предлогу опрокинуть заветный лафитничек. Тем не менее он стойко выдержал паузу, пока я наслаждался горячей водой, успев, конечно, и без всякой моей просьбы позвонить по известному ему номеру.
   - Завтра утром подъедет, к десяти, так что отдыхайте.
   За графинчиком мы засиделись далеко за полночь. Ольга, перемыв посуду и постелив чистое, собственноручно накрахмаленное, белье, оставила нас, убедившись, что старик находится в надежных руках и банкет ограничится тем, что уже присутствовало на столе. Мне же, несмотря на две ночи, проведенные в поезде, не хотелось спать, я чувствовал себя как у Христа за пазухой в этой скромной квартире, несмотря на блочные стены, непостижимым образом сохранившей некогда вполне обычный, а ныне напрочь ушедший в небытие уклад. Раньше, во времена моего пионерского детства, когда в массовом порядке, даже с каким-то остервенением, меняли дедовские дубовые кресла и неподъемные книжные шкафы на тонконогие журнальные столики и худосочные модные торшеры, борясь таким странным образом с химерической угрозой под устрашающим названием "мещанство", попутно выбрасывая прадедовские письма, бабушкины альбомы и книги в потертых переплетах на малопонятном старославянском языке, не говоря уже об иконах, затыкавших сквозившие дыры в сараях, мне и в голову не могло придти, что я буду чувствовать себя как дома в этом чудом сохранившемся уголке ушедшего навсегда быта со столетней переделанной из газовой люстрой над неподьемным, словно приросшим к полу столом, горкой с мраморными слониками и игривыми пастушками, потрескавшимися картинами неизвестных художников в широких позолоченных рамах.
   Видимо, основным человеческим качеством, позволившим сохранить себя и благополучно перевалить за девяностолетний рубеж, было у Семена Дмитриевича терпение, вера в семью как основу основ человеческого существования и еще то, что мы называем эффектом веника - гнется, но не ломается. Николая Ивановича он, думаю, тоже считал членом семьи, и, дождавшись, когда Ольга сотворила в спальне под образами вечернюю молитву и, вздохнув облегченно, улеглась, сказал то, что считал нужным.
   - Ты, милый, держись Николая. Он правильный. И весь род его правильный. Несмотря на то, что отец его большим коммунистом был. Я знаю. Дед его мастером на заводе работал, дом имел, четверо детей. А Колин отец в Москву поехал, на артиста учиться, да не взяли из-за непролетарского происхождения. Это получается мастер, который целый день с рабочими мается, буржуй, а дворянин Володька Ильич - пролетарий, что ли? Так он все равно поднялся, большим человеком стал, кто знает, помнит, ему сам Сталин доверил в Москве оставаться под немцами, когда паника была. Он уже в подполье ушел, с немецкими документами, люди, конечно, были, чекисты, ему одному подчинялись. А дед так на своем заводе и остался, фашисты узнали, что его сын в Москве начальник, расстреляли. Месяц в погребе отсиживался, соседка, учительница-коммунистка выдала. Вот как бывает. Коля об этом говорить не любит, что-то там у его отца с Никиткой или кем-то еще произошло, но я ему по гроб жизни благодарен буду. Донос в корзинку бросить по тем временам - это не пустяк, за это можно было четвертак схлопотать, а он мне поверил - и нет доноса. Так что, Колю тут, в Москве многие уважают. Не нынешние, конечно. Эти, по старым-то временам, сопляки, за них бы раньше никто и гроша ломаного не дал. А вон, видишь, цари. Ничего, парень, скольких уже пережили и этих переживем. Ложись, утро вечера мудренее.
  
  
  
  
  
  
   Так я и просидел весь день у стариков, не выходя на улицу, калякал с Семеном Дмитриевичем о былом, слабо отбивался от попыток Ольги закормить меня на убой, курил на балконе, после обеда проспал часа два мертвым сном. Старики ходили на цыпочках, по всему чувствовалось, что ждут Николая Ивановича, его нечастые визиты действительно были для них радостью.
   Разговор начался после чая, от еды и графинчика Николай Иванович отказался.
   - Знаете, у меня появилось некое ощущение или догадка, называйте как хотите, почему Вас отпустили на длинный поводок.
   - Хотелось бы побольше определенности, кроме, конечно, уверенности, что поводок существует.
   - В этом не извольте сомневаться. Вы не маленький мальчик, профессионал, прекрасно понимаете, что все Ваши поездки за рубеж отфиксированы, переговоры в офисе, несомненно, писались, факсы и прочие контакты тоже не секрет.
   - Согласен.
   - Прекрасно. Стало быть, денежки, вернее счета, которыми Вы так охотно оперировали во время последних вояжей, тоже не за семью замками.
   - При условии некоторых усилий со стороны заинтересованных лиц. Даже в швейцарских банках.
   - Что и требовалось доказать. Конечно, таких как Вы, в наши дни уже не одна сотня, однако я что-то не слышал о массовых процессах по статье о незаконных валютных операциях. Все вопли о чемоданах компромата, золоте партии и прочее - блеф для простаков и булыжник в руках современных, не к ночи будь сказано, демократических вождей. А вот Вы и Вам подобные - загашник на будущее для более продвинутых товарищей, имеющих немало сравнительно честных способов отъема излишков частных накоплений. Но Ваш случай, думается мне, все же несколько другой.
   - Я весь в нетерпении.
   Мы вышли на балкон перекурить. Удивительно, что Николай Иванович начал с этой своей догадки, даже не поинтересовавшись результатами моей поездки в Новосибирск. Хотя его логике, как я неоднократно уже убеждался, было трудно противостоять - какой может быть бизнес без денег, не на паперти же медяки собирать, после того как компетентные борцы за торжество закона пустят тебя по миру. Особенно тонкую иронию нашему разговору придавало то, что с балкона открывался прекрасный вид на старинный, только что отреставрированный особняк, в котором еще недавно располагался райком, а теперь ловил кайф и рулил страной новоиспеченный миллиардер, как раз в это время обувавший доверчивое население посулами в ближайшие год-два пересадить всех безлошадных на отечественный вариант "Фольксвагена". Фюрер, ау, где ты? И где тут у нас Фердинанд Порше? В Урюпинске, поди, затерялся, самогонный аппарат совершенствует.
   - Да ладно Вам темнеть лицом, воспряньте. В том-то и прелесть моей версии, что Вас на послезавтра готовят, берегут, как известный ресторатор Тестов берег молочных поросят, не дай бог, жирок сбросят. Это же выигрыш во времени. Выиграй время, и можешь выиграть все.
   - Вам хорошо шутки шутить.
   - "А ты не воруй", - говорил известный герой Папанова.
   Я и вправду был готов обидеться. Хотя, потом, при зрелом размышлении, самостоятельно пришел к выводу, что самым свободным человеком всех времен и народов был Диоген. Собственность всегда обременяет. И чем ее больше, тем тщательнее ее надо приумножать, ибо если остановился, то это уже шаг вниз. И все время охранять, страховать, следить за колебаниями курсов валют и ценных бумаг, предвидеть стихийные бедствия, войны и революции. Так что взялся за гуж, не обижайся. Терпи.
   - Указ прочитали? - сменил тему Николай Иванович.
   - Конечно, даже обсудили там, в Новосибирске.
   - Помните, я Вам говорил про смену фигур, это начало. История всегда повторяется, только с вариациями. Пиджаки и галстуки носят разные, а так все то же самое. Тех, кто сделал грязное дело, всегда убирают. Это закон, что в политике, что в уголовщине. И все революции заканчиваются одинаково - якобинцы, всякие там Робеспьеры, Мараты, Троцкие и Зиновьевы идут под нож. И приходит Наполеон. Или Сталин. В нашем конкретном случае важно, что им сейчас тем более не до Вас, других забот полно.
   - Вашими бы устами...
   - Знаете, та самая вроде бы незаметная война в пустыне научила меня не преуменьшать, но и не преувеличивать опасность. К тому же, любая военная операция, как бы она ни была красиво нарисована на карте и со всех сторон просчитана опытными штабистами, обязательно таит в себе массу неожиданностей. Даже при самой лучшей разведке, превосходстве в силах и средствах и прочем. Это у военных называется "вводная". Да и у Вас, во внутренних войсках, все то же самое. Так вот, войну, заметьте, не сражение, а войну выигрывает тот полководец, который лучше, оперативнее и адекватнее реагирует на вводные. Не преувеличивайте возможности противника, не психуйте, но и не зарывайтесь, и даже самую лучшую в мире систему можно обыграть. Маклин со товарищи это прекрасно доказали. Как-никак, десятки лет накручивали не кого нибудь, а СИС, с ее столетним опытом и хвалеными Джеймсами Бондами. Наш случай легче, мы не шпионажем занимаемся, да и закон Вы не сильно нарушили. А мощь системы и во времена оно была в значительной степени легендой для внутреннего употребления и выбивания возможно большего объема бюджетных денег как нашими бойцами невидимого фронта, так и их злейшими противниками.
   - Тем не менее все работало.
   - Не могу с Вами полностью согласиться. Рассказываю то, что никому не рассказывал. Приезжаю я в очередной отпуск из Египта. В Шереметьево встречает меня помощник Мазурова. Мы дружили с его сыном, вместе Университет заканчивали. Никаких предисловий, со свистом проходим таможню, уже в машине выдает: - "Вас завтра утром Кирилл Трофимович просил на дачу приехать". Лишних вопросов задавать тогда было не принято, уточнил время, и все.
   Надо сказать, что член Политбюро ЦК КПСС, Первый заместитель Председателя Совета Министров СССР, партизанская легенда Кирилл Трофимович Мазуров за месяц до того побывал с официальным визитом в Арабской республике Египет, вел переговоры с Президентом Насером, а время там было напряженное, вроде ни мира, ни войны, так, мелкие перестрелки и резня, но с нашей помощью египтяне усиленно готовились к реваншу за 1967 год. Но эта тема отдельная.
   На следующее утро, в воскресенье, трезвый как стекло, все встречи-гулянки отменил, конечно, сажусь в ожидавшую у подъезда "Волгу" и с ветерком, по осевой, на дачу. Захожу, здороваюсь, мне сразу: - "Кирилл Трофимович гуляет, давай к нему, ждет".
   Поздоровались, я за заботу о родных поблагодарил и молчу, жду вопросов.
   - Ну, как там? - говорит.
   - Да вроде все нормально.
   - Понравился мне Гамаль, крепкий мужик, правильный.
   - Крепкий, - отвечаю, - только его нет сейчас в Каире.
   - А где он?
   - Встречается с Отто Скорцени, у них так давно уже заведено, раза два в год тот к нему прилетает, проводят дня два-три вместе.
   Надо отдать должное Кириллу Трофимовичу, лицо он держать умел. Но спросил сурово, как спрашивал, наверное, своих разведчиков-партизан.
   - Откуда известно?
   - Есть у нас парень - переводчик с арабского. Из Баку, азербайджанец, его египтяне со своими путают, а язык знает как родной. Вот они в Генштабе при нем вполголоса и говорили на эту тему. Он ко мне - как быть? Я сказал, чтобы держал язык за зубами, скоро лечу в Москву, скажу кому надо. Вот и сказал.
   - У меня таких данных нет, уверен, что не ошибся твой азербайджанец?
   - За парня ручаюсь, то, что Скорцени ставил Гамалю службу безопасности, в Каире каждая собака знает, остальное вне пределов моей компетенции. Я простой переводчик.
   - Ладно, отдыхай.
   На том разговор и закончился и никогда больше не возобновлялся. Но выводы я для себя сделал. Кончились у них добровольцы высокого класса, а остались только те, кто работает за деньги. И не факт, что не на две, а то и на три разведки. Атлантида перестала быть сияющей мечтой человечества. Больше чем уверен, про старые связи Гамаля со Скорцени те, кто справочные материалы готовил, обязаны были знать и наверняка знали. Скорее всего, если была агентура, а она, я уверен, была, могли знать и об их дружбе и встречах. Так кто кому голову дурил? И попробовали бы Отцу народов неполную справку на Гитлера сунуть. Он бы живо через стратегов Берия и собственную тайную службу их на чистую воду вывел, погоны долой, и дальше предбанника с Поскребышевым они бы уже без ремней и шнурков пошагали прямиком в расстрельный подвал. Вот такие-то игры и есть Ваш шанс, тем более теперь, когда Атлантида под водой и каждый занят своими личными гешефтами.
   - Ну ладно, хватит о грустном, подвел итог разговора Николай Иванович, - послезавтра на даче устроим симпозиум. Вы делаете доклад о Новосибирске, а я о Питере.
   - Что нового у Ильи?
   - Ему подбирают пансионат в Швейцарии, не сегодня-завтра выйдет, и сразу туда, подлечиться и отдохнуть после тюремной баланды. Наверное, что-то ему и по бизнесу решить надо. Завтра Президиум Объединения инвесторов, повестка дня - реакция на указ. Посмотрим, кто смелый. А сегодня мне одним интересным клиентом заняться надо. Его одна наша газета, в которой как раньше говорили, нет известий, но есть правда, очень сильно обидела, прямо на первой полосе. Большие деньги, полагаю, взяты.
   - Не боитесь?
   - Нет. Больше боюсь, чтобы клиент глупостей не наделал, у него оборот в России - десять миллиардов долларов, есть из-за чего нервничать. Кстати, у Вашей сестры есть загранпаспорт?
   - Честно говоря, не знаю.
   - Ну так узнайте. Заодно и свежим воздухом подышите, - не без подковырки улыбнулся на прощанье Николай Иванович.
  
  
  
  
  
  
   Сказать правду, я летел на дачу, как на крыльях. Сидя в электричке, даже ногами притоптывал от нетерпения, будто это мое физическое действие могло придать поезду дополнительную силу тяги. Я давно заметил, что по мере удаления от Москвы и увеличения процента кислорода, поступающего в постепенно пустеющий вагон, тревоги и заботы отступают, притупляется их острота и вместо простых реакций на слово или действие мозги начинают работать на перспективу, стараясь оконтурить и решить вещи действительно важные, если не сказать принципиальные.
   Кроме того, шестое чувство подсказывало мне, что на даче меня ждет весточка от семьи, действительно, должна же была Ирина вобрать в себя мою тоску и муку от невозможности преодолеть одним махом, хотя бы телефонным звонком, густой туман неизвестности, что стеной стоял сейчас между нами. Всего-то навсего несколько звуков - "здравствуй", нежное прикосновение, один-единственный взгляд - огромное количество способов существует между родными друг другу существами, чтобы вместить в них, как в суперкомпьютер миллионы слов, расходуемые романистами на пространные описания отношений между мужчиной и женщиной, называемые любовью.
   Эти сорок минут, что отделяли меня от подтверждения обоснованности или тщетности моих надежд, что в огромном массиве сообщений, передаваемых неутомимым спутником связи, найдется место для одного-единственного слова, предназначенного мне, именно мне, в голове навязчиво билась еще одна мысль. Чем больше я узнавал Николая Ивановича, вернее, чем больше я общался с ним, тем сильнее раздваивалось мое, не сказать отношение, скорее восприятие его личности. Мы ведь абсолютно разные люди, это факт, разные по времени и месту рождения, воспитанию, образованию, и, если называть вещи своими именами, происхождению. В те времена, что он ездил по Москве на "ЗИС-101", у нас в Магадане на весь город едва насчитывалось десяток "Побед". Самогон, мат и грязь - вот обязательные атрибуты моего детства. Мое счастье, что отец целью своей жизни сделал вывести меня "в люди". По тем временам это значило хоть в какие-то, пусть мелкие начальники. О Москве не мечталось, мечталось о лишних ста граммах чайной колбасы и, как венец всему, отдельной квартире. Скромные сержантские погоны уже были огромным броском вперед. Я знал с младых ногтей, что за все в жизни надо платить - еще пару лет назад я назвал бы Николая Ивановича, мягко говоря, не иначе как пижоном-придурком, а сегодня завороженно, как змея перед факиром слушаю все, что он говорит. Мало того, теперь я ловлю себя на мысли, что мне намного интереснее не то, как некие загонщики охотятся за мной, а то, что он сказал сегодня по поводу железного закона всех революций и переворотов.
   Более того, я теперь понимал, что размышления на эту тему, выводы, которые непременно нужно сделать, имеют ко мне самое непосредственное отношение, от их обоснованности или ошибочности зависит моя судьба и судьба моей страны.
   Вот оно, ключевое слово! Я стал думать о себе в контексте страны, и этот яд или вино, - это еще предстояло решить, влил в меня Николай Иванович. На его глазах страна ломалась дважды, он даже застал в добром здравии тех, кто помнил, жил в ней, любил ту, третью страну, к которой мое поколение уже не имело никакого отношения и не считало себя с ней ничем связанным, однако все оказалось не так просто, он прав, даже, казалось ушедшая навеки на дно Атлантида еще пускает пузыри и мертвые хватают живых. Нельзя жить в безвоздушном пространстве, это только космонавты сколько-то дней кувыркаются в своих капсулах, по земле нужно ступать твердо, зная, кто ты, откуда пришел и куда хочешь идти.
   У меня будет еще время подумать над этим, было бы желание, для начала надо не забыть попросить Николая Ивановича дать мне прочитать ту самую книгу Эренбурга - "93-й год". Он, правда, читал ее в берлинском издании. Ладно, сам найду. И еще множество других нужно мне прочитать, их названий я пока не знаю, но они существуют и должны мне помочь. Книги ведь пишут люди, протягивая нам через годы и столетия жар и боль своей души, плоды бессонных ночей и смятения чувств, зачем же отвергать этот дар, заменяя его сиюминутной болтовней дорвавшихся до телевизионных экранов дилетантов.
   Мне вдруг вспомнился один из рассказов Николая Ивановича, сейчас уже не помню повод, что заставил его заговорить на эту тему.
   Отец, - вспоминал Николай Иванович, - почему-то любил ездить со мной на рынок. Может быть, скучал по южному обилию фруктов, зелени, домашней снеди, ведь они с мамой родились и выросли на Украине и ему, наверное, не хватало этих густых и терпких запахов, призывных жестов и фраз продавцов, шуток и прибауток, непременно сопутствующих при стремлении одного сбить цену, а другого - доказать, что лучшего товара нет на белом свете. Кроме того, он любил выбирать мясо, когда самолично собирался готовить котлеты, пельмени или шашлык. Однажды едем мы в машине и отец, грустно так, с искренней болью в голосе говорит: - "Знаешь, у Райкина инфаркт". Я не понял его тревоги, да и не мог в моем, в сущности, зеленом еще возрасте. Конечно, я знал, что есть такой артист, рассказывает по телевизору смешные истории, изображает то тупых домуправов, то каких-то бюрократов и чинуш, многие его фразы потом часто повторяли взрослые, вот и все.
   Я вспомнил его слова через много лет. Каждый год к нам приезжал бывший Посол Индии в СССР К.П.Ш. Менон, также, как приезжала Литто. Потомок древнего рода раджей из штата Керала, энциклопедически образованный человек, автор множества книг и один из очень немногих кавалеров высшего индийского ордена. Он бы последним послом, вручившим верительные грамоты Сталину. Беседовать с ним было безумно интересно, мы часами сидели в ресторане его любимой гостиницы "Москва" и он посвящал, вернее, просвещал наивного и, признаться, весьма поверхностно образованного молодого человека и неторопливо потягивая коньяк, рассказывал о скрытых пружинах тех или иных событий и мотивах поведения личностей, писавших послевоенную историю планеты.
   К.П.Ш. терпеть не мог приемы и банкеты, устал от них за много лет, предпочитал Большой театр и такие вот неспешные беседы, у меня хватало изобретательности спасать его под удобоваримыми предлогами от разного рода протокольных визитов, встреч с трудовыми коллективами и обряда повязывания пионерских галстуков то в Музее Ленина, то около Мавзолея. Он не скрывал признательности и в ответ щедро награждал меня своим обществом.
   В один из таких приездов К.П.Ш. попросил достать билеты на выступление Райкина, если не ошибаюсь, в концертном зале "Россия". Переводить райкинские миниатюры практически не требовалось, К.П.Ш. помнил достаточно русских слов, лишь иногда бросал на меня вопросительный взгляд, я старался максимально коротко уточнить смысл и мы дружно, в унисон с залом, хохотали.
   В перерыве К.П.Ш. мягко попросил напомнить Аркадию Исааковичу о себе. Мне ответили, что великий артист, после перенесенных болезней, проводит весь антракт лежа пластом на неуютной казенной кушетке, но узнав о неожиданном госте, сделает исключение. Райкин был уже очень стар, чувствовалось, что каждое движение требует от него огромных усилий и, глядя на него, с трудом верилось, что этот больной, измученный, без кровинки на лице человек может два с половиной часа держать в напряжении и заставлять сползать с кресел от хохота огромный зал. На моих глазах прощались навсегда два мастодонта уходившей эпохи, говорившие на разных языках и прошедшие очень разный путь, но равные друг другу по калибру и глубоко уважавшие друг друга. Не скрою, у меня навернулись слезы, и я навсегда запомнил и до сих пор храню тепло и дружелюбие рукопожатия этой холеной, мягкой, но очень мужественной руки.
   Позже мне пришло в голову, что я очень хочу дожить до того времени, когда именно такие личности станут предметом интереса для нации. Их состояние здоровья будет волновать людей гораздо больше, чем пустое, в сущности, повторяющееся из года в год словоблудие политиков, на поверку оказывающихся говорящими куклами, покрытыми для придания необходимого блеска дешевенькой бронзовой краской.
   Открывая дачную калитку, я сдержался, не окликнул Настену. Не в моих правилах загадывать - орел или решка, чет-нечет, если выпадет загаданное, то желание сбудется, а нет - голова в кустах. Просто всю не такую уж и долгую дорогу где-то в груди шевелился и рос горячий червячок надежды и сердце билось так, что, казалось его удары были слышны на соседних дачах, пока медленно шел эти двадцать шагов до крыльца с тяжеленной сумкой через плечо, снаряженной Ольгой, и увесистым кейсом, наполненным результатами новосибирских изысканий, в руке.
   - Тебе по обычаю полагалось бы сплясать, - встретила меня сестренка, и я понял, что все в порядке, - здоровы, ни в чем не нуждаются, ждут. И принялась распаковывать сумку.
   - Шампанского! - заорал я, целуя Настену в курносый нос.
   - Непременно, но с одним условием. Кто она, эта четвертая?
   - Не понял.
   - Считаю по степени важности. Ирина, я, Нинка-блондинка и неизвестная повариха, такую еду готовить, да еще и аккуратно упаковать может только работник общепита с многолетним стажем.
   - Послушай, в наше прагматичное время главное - результат. Имя творца пусть пока останется тайной. Кстати, что с загранпаспортом?
   - Когда собираться?
   - Надеюсь, что скоро.
   - И я увижу Ирину и малышку?
   - Непременно, за это и выпьем.
  
  
  
  
  
   Я проснулся со звенящей легкостью в теле, мне все нравилось в это утро, и солнце, настойчиво бившее в глаза, и нахальный ветер, упрямо вталкивавший в форточку легкую занавеску и щебет ссорившихся воробьев на лужайке.
   "Все хорошо!", - подхлестывал я себя и часто рефреном повторял это слово к месту и не к месту - бодренько побрился, не менее бодренько сбегал на речку искупаться в еще не прогревшейся воде, и так же бодренько сварив чашку кофе, принялся разбирать новосибирские материалы к завтрашнему, как изволил выразиться Николай Иванович, симпозиуму. Я действительно собирался завтра показать класс, ведь чему-то же я научился за последние годы, не редиской все же на углу у метро торговал. Более того, я прекрасно понимал, что за бугром у меня будут экзаменаторы посерьезней, а ведь кроме некоей сомнительной бизнес-истории, вполне годившейся для разговора на языке родных осин и товара, аналог которого они наверняка с успехом уже годами и контейнерами закупают в каком-нибудь Сингапуре, мне предложить им, по сути, нечего. Мое преимущество - не слишком значительное добавленное свойство, низкая цена и имя научной школы. Мой недостаток - отсутствие репутации на внешнем рынке, слишком малые партии товара производили новосибирцы, ведь они работали по существу в лабораторных условиях, на узкий сегмент отечественного потребителя. Им не хватало оборотки, иначе они с нами и связываться бы не стали. Кроме того, все-таки наука и массовое производство - это разные вещи, они должны быть тесно связаны друг с другом, но это разный менталитет, стиль и стандарты управления. На этом мы с сибиряками и сошлись. И эту тонкую пока еще ткань взаимопонимания и взаимной выгоды надо всячески холить и лелеять - вот еще одна задача на будущее.
   Сидя в одних трусах за настениным компьютером, я прежде всего составил план презентации, уделив основное внимание так чтимым иностранцами графикам и таблицам. Мне приходилось исходить из того, что больше двадцати минут вместе с переводом у меня не будет, значит всю графику нужно перевести на английский заранее и загодя подготовить к показу на проекторе, стало быть, лучше делать ее минимум двухцветной, да еще отпечатать и заранее раздать. Все должно быть солидно.
   Вопрос - где ввернуть козырь, что мы не просим аванса, только опцион, и, в случае выполнения условий по срокам, качеству и цене, стопроцентная оплата товара в порту приемки и только потом авансирование последующих партий. Правильно ли это психологически? Или это сработает против нас и тертые бойцы капиталистического фронта начнут играть на понижение цены, - значит надо оставить пространство для торга и уступить, сделать партнерам приятное, это ведь поднимает их в своих глазах и дает материал для демонстрации успеха у вышестоящих боссов.
   Где-то на четвертом часе моих непрерывных умственных упражнений у меня неожиданно зашевелилось то самое предощущение успеха, когда я, еще не зная массы важных деталей и нюансов, даже не представляя себе, какие именно из них встретятся на пути, почувствовал, что все - пошла пруха и кто бы ни сдавал колоду, козырные тузы к концу партии придут ко мне в руки. Не рано ли? Да елки-моталки, деваться-то ведь некуда, впереди Измаил, на штурм чудо-богатыри!
   Чего скрывать, мозги, конечно, застоялись за эти дни вынужденного безделья, да и пару месяцев назад у меня бы такую задачку не меньше недели решал с десяток работников мудреных профессий - специалисты по маркетингу, брэндингу, производству и финансам. И еще неизвестно, договорились ли бы до чего-нибудь путного. А тут все сам. Ай да Пушкин, ай да сукин сын!
   Постой-ка, друг ситный. А Николай Иванович? "Бензин Ваш, идеи наши", надо отдать должное, нюх у него первостатейный. Хотя еще не вечер, шампанское будем пить позже. Пока только закусываем, рано говорить "гоп".
   Только тут я почувствовал, что проголодался. Слава богу, Ольгина торба таила в себе неиссякаемые запасы. Я потянулся к кнопке компьютера и в этот момент в окно влетел камешек. Я бы не удивился и метеориту, учитывая удовлетворение от сделанного, но это был сигнал, значение которого не понять было невозможно.
   Мы встретились на ставшим уже привычным месте, присели на отполированное поколениями дачных влюбленных бревнышко. Помолчали.
   - Что-нибудь случилось? - спросила Нина.
   - Да нет, вроде все в порядке.
   - Я хотела сказать тебе несколько слов, возможно, мы больше не увидимся.
   - То есть я не объект? Наблюдение снято?
   - Ты не объект, ты дурак!
   Вот тебе и раз, ничего себе пляжный роман. Хуже нет объяснений с женщиной, которую ты хочешь каждый раз, когда она возникает у тебя перед глазами, и знаешь, что должен забыть, как только расстаешься, потому что у тебя любимая жена, дочь, семья, за которую ты в ответе и за которую ты готов отдать всю кровь, каплю за каплей. А за эту женщину - нет. К тому же она служит в ведомстве, от которого лучше держаться подальше, если есть такая возможность.
   - Я вижу, ты ничего не понял, или не все знаешь. Дача, на которой я живу - ведомственная. Я действительно в отпуске. Для меня это был прекрасный вариант - отдохнуть за гроши и время от времени присматривать за тобой - вдруг за тебя решат взяться здесь. Спать с тобой, или нет - это мое личное дело и тебя ни к чему не обязывает. И запомни - женщина охотнее ложится с тем, кому плохо, кто несчастен и одинок, она дарит ему победу над собой, чтобы он смог снова поверить в свои силы. Потом, как правило, Кеннеди уходит, возвращается в свой Овальный кабинет и с упоением играет роль повелителя мира. А Мэрилин Монро пьет горстями снотворное и с отвращением поет веселые песни.
   Нина говорила абсолютно спокойно, только машинально вертела тяжелое серебряное кольцо на указательном пальце левой руки. Я заметил его еще в первую нашу встречу, как и то, что больше никаких украшений она не носила.
   - Тебе рано расслабляться. Будь осторожен там, за кордоном. Двойное гражданство тут не поможет. Может быть множество мелких пакостей, чтобы выбить тебя из колеи, поссорить с женой, расстроить бизнес. На это у них фантазии хватит.
   - Честно говоря, я боюсь стать параноиком, мне все время говорят об опасности, а она невидима, как радиация.
   - Да нет, нужно просто держать ушки на макушке, так же как и в бизнесе.
   - Со мной будет Настена.
   - Попроси ее на первых порах растолковывать тебе все мельчайшие детали переговоров, любую, даже случайно брошенную фразу, постепенно втянешься сам, важно не только формальное знание языка, нужно ловить оттенки, нюансы.
   - Сегодня мне почему-то показалось, что все получится, - я невольно выдал главную свою тайну. - Почему ты думаешь, что мы больше не увидимся?
   - Так я уже почти пенсионерка, - наконец-то Нина улыбнулась, - в системе ведь год за два, да еще Афган, чуть-чуть осталось.
   - Наверняка ведь тебя никто не гонит.
   - Нет, хватит. На скромную жизнь я заработала, квартира, слава Богу есть, поживу для себя.
   - Прости меня, Нина.
   - За что, дурачок, - Она дотронулась до моей ладони и я понял, каким должно быть наше прощанье. Это касалось только нас двоих и никого больше на всем белом свете.
  
  
  
  
  
   Николай Иванович появился на даче ни свет, ни заря, разбудил всю нашу тихую улочку ревом своей "Волги", особенно, когда минут пять выполнял упражнение "гараж", стараясь загнать машину в дачные ворота. Никаких комплексов, впрочем, он по поводу своих водительских навыков не испытывал, лишь шикарные очки слегка сползли на нос от напряжения.
   Не успев толком поздороваться, с порога спросил заспанную, в халатике на голое тело, Настену: - Вы можете отпроситься в конторе на сегодня?
   - Запросто. Она мне надоела хуже горькой редьки, - сестренка мысленно уже жила в Калифорнии и триста баксов теперь представлялись ей жалкими грошами, недостойными белого человека.
   - О-кей. Мы готовы к разговору с Соломиным?
   - Может, все-таки позавтракаем, - неуверенно предложил я, не понимая причины такого напора от обычно уравновешенного человека.
   - Конечно, позавтракаем. Да и девушке потребуется не менее часа, чтобы нарисовать впечатляющие глаза и все остальное, что полагается иметь по штату.
   - Обижаете, - стрельнула проснувшимся глазом Настена и удалилась.
   - Итак, - посчитал нужным объяснить причины своего возбужденного состояния Николай Иванович, - есть две новости, получше и похуже, предпочитаю начать с той, что получше: мое биологическое существование на ближайший год обеспечено.
   - Клиент не наделал глупостей?
   - Слава Богу, не успел. Я буквально на хвосте поймал уже подготовленную к эфиру телепередачу, после которой скандал разгорелся бы с новой силой. Теперь будем делать все по науке. Кстати, для сведения, Вам полезно это знать, компромисс достигнут десятиминутным разговором, газета взяла свое и выходит из игры при условии, что с ней воевать не будут. Имидж клиента, конечно, подпорчен, но за полгода мы его спокойно, без истерики, восстановим.
   - Так что за плохая новость?
   - Вчера, как я Вам докладывал, заседали все предпринимательские объединения. Обсуждали известное выступление Президента, вернее, последний Указ, тот, что заканчивается на две сортирные цифры. Резолюции обтекаемые, словно их писали опытные дипломаты, чисто по-советски, и нашим, и вашим. Только Объединение инвесторов единогласно, даже Илья сумел передать из Лефортово свое твердое мнение, высказалось за одновременную отставку Президента, роспуск Парламента и новые выборы. Я специально купил все утренние газеты. Нашлась одна, осмелилась опубликовать несколько строк. Там, кстати, упоминается имя Вашего покорного слуги, теперь, считайте, это черная метка. И, скорее всего, очень надолго. Номенклатура меняется, но такие вещи не прощаются никогда.
   - Поздравляю, Вы, значит, с сегодняшнего дня диссидент.
   - В любом случае, спасибо, - Николай Иванович, кажется, впервые не отреагировал на мою иронию. И увидев Настену в боевой раскраске и с чайным подносом в руках, радостно и широко улыбнулся: - Нет ничего лучше завтрака на свежем воздухе!
   - Знаете, - продолжил он прерванный разговор, видимо его давно волновала эта тема, - я хорошо помню оттепель, многое происходило на моих глазах, в университетские годы, - Союз молодых гениев, процесс Синявского и Даниэля, ссылка Бродского, песни Галича, дело Пастернака - "Доктор Живаго" я, кстати, прочел еще в итальянском издании, под одеялом, дали на одну ночь. До сих пор, правда, думаю, что Пастернака гнобили не столько, может быть, за в целом безобидный роман, как за гораздо более ранние строчки: "Предвестьем льгот приходит гений, и гнетом мстит за свой уход". Как говорится, не в бровь, а в глаз, но в те годы еще проходило, а потом поздно было вымарывать.
   Я уважаю диссидентов именно как борцов за права человека в полном объеме и без всяких исключений, мне безумно жаль поломанные судьбы и подорванное здоровье этих без всякого сомнения мужественных, очень непростых и разных людей. Надо отдать им должное, они сыграли огромную роль в надломе огромной и страшной машины, правда, в момент, когда она уже изрядно поизносилась. Но сегодняшней России нужно другое. И не эти люди будут в конечном итоге, через годы, может быть десятилетия, решать ее судьбу. И это, кстати, правильно. В общем, мы затронули огромную тему и не хотелось бы обсуждать ее на ходу, Если, конечно, Вам интересно.
   - Я помню Ваш вопрос, с кого делать жизнь. Он ведь остался без ответа.
   - Значит, нам будет о чем говорить длинными зимними вечерами, хотя можем, конечно, начать прямо сейчас, летом. Полагаю, Соломин не преминет угостить нас шашлыком. А вдруг и заночуем у него? Ладно, давайте расчеты.
   Николай Иванович остался доволен результатами моих вчерашних трудов, задал несколько уточняющих вопросов и попросил Настену начать знакомиться с текстом, или, как он выразился, "вживаться в роль".
   Соломинский приметный "Фольксваген" грелся на солнышке у входа в кафе, хозяин мирно гонял чаи с двумя молодыми людьми, одетыми в черные кожаные куртки поверх летних маек без рукавов и с внушительными золотыми цепями на мощных шеях. Мне вспомнилось "Я пью и летчиками, и с налетчиками", молодые люди вполне корректно попрощались и вышли.
   - Какой план? - Соломин вопросительно взглянул на Николая Ивановича.
   - Перемещаемся к тебе, если не возражаешь.
   - Обижаете, - отозвался Соломин, а мы рассмеялись, сегодня это слово становилось популярным.
   Соломин оказался на редкость крепким хозяином. Все у него было по уму на небольшом, соток восемь, участке - и теплый двухэтажный дом с мезонином, и банька, даже мангал выложен из кирпича, на века.
   - Ну что же, - открыл прения Николай Иванович, пристально глядя на Соломина, - я предполагаю не суетиться в этом гостеприимном городе, пока не получим результатов зарубежных переговоров наших молодых коллег. Копии всего, что они повезут с собой, остаются у тебя. Сейчас ты во все это вникнешь, чтобы вы понимали друг друга с полуслова, а дальше, Бог даст, надолго разделитесь по географическому признаку - он там, ты здесь, два брата-близнеца. Полагаю, что наши договоренности с местными людьми не потеряют силу еще как минимум месяца два.
   Соломин уверенно кивнул, ожидая продолжения.
   - Стало быть, все необходимые контакты за рубежом у ребят будут. На самом высоком уровне. Здесь нам потребуется, в случае успеха переговоров, еще раз повстречаться с администрацией, людьми на заводе, отдать визит вежливости Калине и разместить двух-трех ребят из Новосибирска. Они лучше знают технологию и месяца три ты и твой производственник будете ловить каждое их слово.
   - Здесь и поселим, - сказал Соломин, со всех точек зрения удобнее. Я все равно живу бобылем, жены нет, сын в военном училище. Так даже веселее. Связь - через приемную директора завода, там и факс, вся нужная техника, секретари в курсе, найдут меня немедленно. "Жигуленка" им тут скромного подберем.
   - Отлично, - подытожил Николай Иванович и поднялся, разминая затекшие ноги, затем развязал галстук и закатал рукава рубашки, - общайтесь, полагаю, шашлык уже замариновался. Надеюсь, дрова и топор на старом месте.
   - Обижаете, - повторил ключевое на сегодня слово Соломин.
   Мне показалось, что Николай Иванович в этот день в очередной раз перешагнул через какую-то непростую веху в своей жизни, будто получил еще одно, но нелишнее и важное доказательство правильности выбранного им самим жизненного пути. Он же сказал мне недавно, что его невозможно построить и, видимо, он всегда старался иметь дело с людьми, исповедующими именно этот принцип. Может быть, во мне он разглядел то, что я еще сам о себе не знал. Стихийное, не поддающееся логике, сопротивление человеческого материала тупой и несправедливой силе.
   Мы проговорили всю ночь. Наверное, нет ничего лучше этих непременно грустных российских разговоров по душам у тлеющего костра, когда кажется, что, кроме щедрых летних россыпей звезд и резких вскриков летучих мышей в кромешной темноте вы одни во вселенной и близки настолько, насколько могут быть близки только родные по крови люди.
   Я все же очень хотел услышать прерванный на полуслове рассказ о вояже Николая Ивановича в Питер.
   - Извольте. Опускаю подробности переговоров, касавшихся совместного, силами двух объединений, проведения Конгресса. Для города событие, конечно, значимое, мы внимательно все обсудили, разногласия были в мягкой манере сняты, дальше уже детали - приглашенные, повестка дня, доклады, президиум, пресса, размещение, бюджет и прочее. Что примечательно - в городе сложилась единая команда администрации и бизнесменов. Пятнадцать минут документы просматривает вице, и еще через десять - мы у мэра. Четкие вопросы, все по делу, никаких пустых обещаний - это мы берем на себя, этого мы не можем. Тон обсуждения - гостеприимно-деловой, очень взвешенное ровное чувство собственного достоинства. Ни одной ошибки в дозировке.
   Но это еще не самое главное. Я ощутил, что в городе возникает мощный мозговой центр со своим финансированием, все необходимые решения принимаются коллегиально, абсолютно неформально и носят перспективный характер. Конечно, мужики умеют зарабатывать себе на жизнь, но чувствуется, что деньги для них - не самоцель, а средство для развития в намеченном и одобренном этим сообществом людей направлении. О политике мы практически не говорили, но по некоторым признакам было видно, что они от сегодняшней ситуации не в восторге. Но, главное, что резко контрастирует с московскими командами, вместо того, чтобы политиканствовать и на этом строить карьеру, зря сотрясать воздух и тем самым засвечиваться, они ведут серьезные программные разработки. Интеллектуальный потенциал города позволяет это делать, к тому же там не так все забюрократизировано, как в Москве, и люди не столь избалованные и капризные.
   Уверен, если поставить такую задачу, они завтра могут сформировать правительство и не просто сформировать, но и вооружить просчитанной, обоснованной программой действий.
   - Впечатляет, - отозвался Соломин, - особенно в свете московской грызни.
   - Но и в Москве есть питерские ребята, и не на последних ролях, - позволил я себе вставить слово.
   - Согласен, - Николай Иванович даже загнул несколько пальцев, подсчитывая количество питерских штыков, - но это первый призыв, декабристы, к тому же они тесно связаны с московскими единомышленниками чуть ли не со студенческой скамьи. Часть из них, возможно, останется, часть уйдет в бизнес или в небытие, словом - это не монолит. А вот те, о которых я говорю - монолит. И у них полное взаимопонимание с местными спецслужбами, что позволяет работать спокойно и придает дополнительную перспективу.
   - Это еще неизвестно, в плюс, или в минус, - вспомнился мне мой горький опыт.
   - Хотим мы, или не хотим, - вздохнул почему-то Соломин, - но августовская революция была делом их рук. Да, на подиум вылезла, возможно, совсем не та фигура, но других вариантов в тот момент не было. Эти ребята, на серьезном уровне, конечно, научены и умеют играть в длинную, терпение у них часть профессии. Поэтому все, что Вы сказали, похоже на правду. И если сейчас прольется кровь, нынешние должны будут уйти. Не сразу, и не все, но это неизбежно. И тогда понадобится свежая команда - с белыми манжетами и готовой программой.
   - Позволю себе заметить, - что-то задело Николая Ивановича, - но в России не было революций. На мой взгляд, единственная, правда, в необычной форме, не "против", а "за" - это окончание Смутного времени, Минин с Пожарским и избрание, причем всесословное, новой династии. Остальное - бунты и перевороты, включая декабристов, февраль и октябрь, а также и недавний август. И, заметьте, всегда с кровью. И с весьма сомнительной легитимностью. За что и расплачиваемся.
   - Не настаиваю, - чувствовалось, что Соломин и не прочь поспорить, но бережет вечер и настроение совсем для другого, более приятного.
   - Я все-таки договорю, - Николай Иванович не собирался вот так, просто, останавливаться, - по-моему, это важно. Возьмем февраль, все вроде бы мирно, без крови, народ ликует, поет и пляшет. Мне же покоя не дает черным по белому написанные два коротеньких документа - Акт отречения и последний приказ по армии. Это ведь послания Императора всем нам. Все остальное - дневники, частные письма, это личное. И что интересно, приказ тщательно скрыли, а Акт об отречении насквозь нелигитимен. Почитайте Закон Российской империи о престолонаследии, его со времен Павла не меняли. Николай его наизусть со сна мог повторить и раз нарушил, то преднамеренно. И, по-моему, не ради династии, он истинную цену своим родственникам знал. Он о принципе думал, он же с молоком матери усвоил неразрывную связь России с самодержавием и православием и раз поступил так, что-то он держал в голове. Может быть, новый Земский собор, не знаю. И лучше всех отдавал себе отчет, какой дьявол стране противостоит, не только проантантовские депутаты, немцы и купленные ими большевики, что-то еще тут было. Он ведь в вилку попал. Или табакеркой в висок, как Павла, или революционной бомбой, как дедушку, царя-освободителя. Кстати, очень интересно, что именно в 1901 году прочитал Николай в записке Павла Первого, сто лет хранившейся нераспечатанной. Но и это еще не самое главное. После отречения все уже совсем покатилось под гору - какой-то Временный комитет Государственной думы под одной крышей с совдепами, съезд советов, разогнанное Учредительное собрание, гражданская война и сталинская Атлантида с лагерями. И все это, по сути, построено на песке, не на законе и не на обычае даже. Прервалась связь времен. Можно сколько угодно говорить про дипломатическое признание, членство в Совете Безопасности и всяких там восьмерках - это все погремушки и они что-то значат, пока в стране есть энное количество ядерных боеголовок. Вот только власть насквозь нелигитимна, держится на гнилых бечевках, штыках и водке, а нужно бы - на законе. Одним словом, сто лет - временщики. Чует мое сердце, счет еще будет предъявлен.
   - Живем в эпоху перемен, - Соломин не был оригинален, - но мясо пока имеется, - это он намекнул, не забыл ли Николай Иванович о шашлыке.
   - Ты прав, безумно жаль потраченного на всякую ахинею времени, но в России, если вспомнить, по другому и не случалось. Ладно, перерыв, - я видел, что Николай Иванович исправно поворачивал источавший призывный запах шашлык, - разливайте и подставляйте тарелки. Первая порция.
   - Надеюсь, хозяин меня извинит, - поднял рюмку Николай Иванович, - но дама у нас одна. Господа офицеры!
   Настена, не избалованная за эти дни моим вниманием, даже покраснела, вдобавок Соломин галантно выудил ей из объемистой банки каталожный пупырчатый корнишон.
   - Меня вот что волнует, - Соломин говорил едва слышно, не потому что боялся, что нас кто-то подслушивает, я вообще еще ни разу не заметил, чтобы он повысил голос, - все дело в том, что мы как будто все раздвоились. С одной стороны, большевики уже кроме омерзения у нормальных людей никаких чувств не вызывали. Все хотели перемен и все хотели свободы, по заводу знаю - свободы зарабатывать и отоваривать заработанное. У крестьян, в принципе, то же самое. Получили же - если смотреть правде в глаза - безработицу, нищету, отсутствие всякой перспективы для детей. Вот эти в кафе, сегодняшние, что, от большой радости пошли в кожаные куртки? Они из нищеты вылезти хотели, только другого пути им никто не предложил. Теперь уже, заметьте, они никого не грабят, они продовольствие в санатории армейские поставляют. Директор у них в тройке ходит. Они могут этот завод, на котором мы собираемся обосноваться, с потрохами купить. Только зачем он им нужен?
   - Но нам-то он нужен! - я все-таки верил, что есть и другая сторона медали. - Если бы не август, нас бы сюда на пушечный выстрел не подпустили. Никто еще не миновал стадию первоначального накопления капитала. Ни один слом системы и замена ее другой без жертв не обходится - это аксиома.
   Соломин не принял моего запальчивого тона, вместо ответа налил по второй, вежливо чокнулся, со вкусом закусил ароматным мясом и только потом продолжил.
   - Это верно, только несколько для другого случая. Никто еще не переходил от социализма к капитализму. Замечу попутно, что всякие там шведы и норвежцы, не сильно богаче нашего природными ресурсами, давно, не объявляя на весь мир о своих победах, преспокойно живут при социализме и обратно не собираются. Без всяких, кстати, революций, и даже при королях. Только у одних нефть мимо общественного кармана проскакивает, а у других благодаря налоговой системе разница между бедными и богатыми один к десяти и премьер пешком в театр ходит. Из этого я делаю один вывод - эволюция продуктивнее революции.
   Николай Иванович до поры не вмешивался в наш спор, всецело, видимо, занятый второй порцией шашлыка. Настена, утолив первый голод, полуприкрыв глаза, вообще, казалось, дремала и вдруг резко выпрямилась, жестом остановила Соломина и выпалила:
   - Странные вы люди, мужики, вечно оперируете научными терминами и любите за примерами за три моря ходить. Все гораздо проще - одних людей у кормушки сменили другие. Попробовали взять сто тысяч - получилось. Миллион - тоже получилось. И вперед! Народ молчит, хлещет водку, подворовывает, картоху по огородам сажает, приторговывает чем попадется. Этот народ за сотни лет привык спасать себя сам, вот и выживает как может. И выживет. Неизвестно только в какой стране. Но на десять-пятнадцать лет ракет хватит, а там видно будет.
   - Мне этого мало, - как всегда спокойно сказал Соломин, - я был не бог весть каким винтиком в этой ржавой машине и знаю ее не хуже вас. Но ко мне в райком на прием ходили тысячи людей и не всем, но многим мы реально помогали - пенсией, квартирой, пропиской, работой, огородом, деньгами - да мало ли чем еще. И приходили-то самые обездоленные, иногда просто, чтобы выговориться, как перед попом. А теперь кто ими занимается? МММ, "Тибет", вон в Подольске "Властилина", ну а для творческой интеллигенции - "Чара". То есть аферисты при полном содействии так называемого государства.
   - Это верно, - тут мне возразить было нечего.
   - Сейчас закончу, - пообещал Соломин, и я заметил, как Настена невзначай положила ему ладошку на рукав ветровки, словно просила не горячиться, - нас все-таки учили и воспитывали жить и думать в первую очередь о стране, потом уже о себе. И это глубоко по-русски, не большевики это придумали. Они просто подменили понятия - пеклись о строе, а уже потом обо всем остальном. Ну, нет их теперь, страна-то осталась! Но, по-моему, о стране больше думают в Вашингтоне, но никак не в Кремле. Как это изменить?
   - Вторая порция шашлыка, спорщики, - объявил Николай Иванович, - и не забудьте, Бог троицу любит.
   - Обижаете,- привычно отозвался Соломин, стараясь разлить так, чтобы не потревожить Настенину руку.
   - Во всякой дискуссии, коллеги, - Николай Иванович на моих глазах никогда столько не ел, но это не мешало ему формулировать предельно четко, - нужна терминологическая ясность. Поэтому позволю себе прежде всего заметить, что, к сожалению, история нашей страны искажена до неузнаваемости, сначала Романовыми, потом большевиками. Вот эти-то пушки и палят в нас из прошлого. И руку приложила здесь, надо признать, и очень мощно, наша доблестная интеллигенция, прямо с момента своего зарождения. Мы, мягко говоря, почти не знаем подлинной истории своей страны. Однако несколько факторов остаются неизменными, их нельзя обойти никаким словоблудием, неважно, марксистским или либеральным. Это климат, география, многонациональность и природные способности населения. Плюс православие. В двадцатом веке к ним прибавился еще один, весьма существенный - природные ресурсы. До определенного времени этот фактор не играл значительной роли - сегодня мы второй в мире экспортер нефти, газа, алмазов, платины. И вопрос государственного устройства этой территории, пусть даже насильственно уполовиненной, приобретает значение первостепенное. Кто бы ни победил в сегодняшнем конфликте, вопрос останется открытым. Чьи мы наследники - тысячелетней Руси или этой самой совдепии? И, к сожалению, Швеция, Великобритания, Штаты, на которые теперь не кивает только ленивый, нам здесь не в помощь. Засим предлагаю перейти к чаю. Надеюсь, у нас будет время доспорить.
   - В любом случае, - моя страсть к конкретике и здесь взяла верх, - нужно кормить семьи.
   - Принято, - отозвался Николай Иванович, - тем более что у нас, как в романе Дюма, в наличии три мушкетера. И, главное, миледи, - он галантно поклонился Настене, - на нашей стороне. Стало быть, подвески королевы, считайте, у нас в кармане.
   Я спал без сновидений и кошмаров, несмотря на доверху полный желудок. Николай Иванович еще курил в темноте, а Соломин и Настена долго шушукались на кухне, моя и вытирая посуду.
  
  
  
  
  
   Утром мы поспорили, кому вести машину. Честно говоря, мне очень хотелось попрактиковаться. Но и Соломин рвался за руль, "Фольксваген" он оставлял на даче. Я был уверен, что он просто хочет побыть подольше с Настеной и подумал, пусть поворкуют на заднем сиденье "Волги", поскольку Николай Иванович не испытывал никакого желания демонстрировать водительское мастерство. Вышло по-другому. Николай Иванович уверенно сел на место рядом с водителем и распорядился:
   - Соломин, давай за руль, твою физиономию все постовые на московской трассе наизусть знают. Но права на всякий случай возьми. Нельзя же доверять наши бесценные жизни гражданину сомнительного государства Суринам!
   - Это впечатляет, прокомментировал Соломин, уминая водительское сиденье забытого отечественного образца, - наши подмосковные гаишники про такое государство слыхом не слыхивали. Кстати, не забыть бы автограф попросить. Когда еще такое встретишь.
   Доехали, впрочем, без приключений. Поворачивая ключ в замке, я сразу обратил внимание на то, что он закрыт на один оборот, а не на два, как обычно. Мы не успели внести сумки и закрыть за собой дверь, как бесшумно, словно привидение, в прихожей появилась Нина и на мой безмолвный вопрос приложила палец к губам, прошла в гостиную, вынула заранее приготовленную записку и положила ее на стол. Всего несколько слов: "Приезжали с обыском. Четыре человека. Без ордера и понятых. Похоже, что прокурорские. Пробыли чуть больше часа. Старались не шуметь".
   Николай Иванович первым делом посмотрел на компьютер, потом перевел взгляд на меня. Я вынул из кармана куртки дискету, он удовлетворенно кивнул, вынул сигарету, поджег записку, прикурил от нее и дождался, пока маленький клочок бумаги не превратится в пепел. Потом жестом предложил всем, кроме Нины, выйти на свежий воздух и очертил в воздухе круг поднятой вверх ладонью.
   Мы молча потоптались на бережку с полчаса, производя, наверное, странное впечатление отнюдь не пляжным видом.
   - Непременно им надо попытаться испортить людям настроение, - не выдержал Николай Иванович.- И все равно, планы менять не будем. Продолжим вчерашний вечерок. Ты как, Соломин, останешься?
   - Обязательно, - серьезно ответил Соломин и мы с облегчением рассмеялись, ожидали другого слова. Соломин и сам, казалось, удивился отступлению от привычного лексикона и смеялся вместе с нами, держась на всякий случай поближе к Настене, хотя никакой опасности в пределах видимости не наблюдалось.
   - Что и требовалось доказать, - сказала, присоединяясь к нашему кружку, Нина, - звукозаписывающая, телекамер нет. В доме на первый взгляд все на своих местах. Вывернуть или оставить?
   - "Цыпленки тоже хочут жить", - процитировал Николай Иванович, - конечно, оставить. Пусть послушают наши философские споры, у нас ведь свобода слова. Только я бы просил Вас, Нина, для пущей уверенности, проводить завтра гражданина Суринама до города Минска и убедиться, что он сел в правильный самолет. Мало ли, вдруг он языка нужного не знает. Настена летит по турпутевке, ей помашет ручкой Соломин.
   - Будет сделано, - Нина не приняла шутки.
   - Вы поужинаете с нами?
   - Спасибо, мне надо собираться, - Нина подобрала естественный предлог, чтобы отказ не выглядел обидным. По крайней мере, я хотел бы на это надеяться.
   - О-кей, братцы-кролики. Как говорил выдающийся советский писатель Юрий Олеша - "Кто куда, а я в сберкассу", - и Николай Иванович, галантно поклонившись Нине, направился к "Волге", - надо пополнить боезапас, поехали, Соломин.
   - Ты не боишься? - спросила Настена, когда мы остались вдвоем на пляже.
   - Поздно бояться, сестренка. Помнишь, как говорили в детстве - "Они первые начали". Мы же никому не делаем вреда, мы просто хотим жить как люди.
   - Это и есть самое опасное в нашей прекрасной стране.
   - Не грусти. Все наладится. Тебе понравился Соломин?
   - Очень, - коротко и откровенно ответила Настена и посмотрела на меня снизу вверх синими грустными глазами.
   Ну вот, - подумалось мне, - теперь я в ответе еще за одного человека.
   Николай Иванович и Соломин вернулись на удивление быстро и так же сноровисто и весело, как накануне, соорудили шашлык, только на это раз из говяжьей вырезки, чуть смочив крупно нарезанные куски мяса лимонным соком.
   - А есть ли в этом доме музыка? - осведомился Соломин.
   - Обижаете, - откликнулась Настена.
   - "Сегодня праздник у девчат, сегодня будут танцы", - цитаты не переставая сыпались из Николая Ивановича.
   Таинственное шаманство у мангала Николай Иванович не привык доверять никому. Мы, как могли, ассистировали, вытащили магнитолу во двор, стол сервировали не по походному, а как на праздник, с белой скатертью и полным набором столовых приборов, по умолчанию понимая, что расстаемся надолго. У меня, правда, впереди было еще одно прощанье - с Ниной и я не знал, каким оно будет. Те двадцать слов, что мы сказали друг другу, быстро сотрутся из памяти, но то, что останется память тела - в этом я был уверен.
   - Повезло Вам, ребята, - словно продолжая вчерашний разговор, взял вечер в свои руки Николай Иванович, - то, что вы можете запросто купить в книжном магазине или услышать по радио, обходилось многим из моего поколения годами Колымы. До самых простых истин приходилось пробираться годами, через обрывки правды, рассказы случайно уцелевших свидетелей, страницы чудом сохранившихся книг. Сейчас все кинутся осваивать верхушки того, что называется западной цивилизацией, но нам, я имею в виду нацию - придется, и в этом я твердо убежден, искать ответ у себя, в прошлом.
   - Я тоже думал об этом, только со своей колокольни, - признался Соломин, - и вижу опасность в другом. Для поколения, которое идет за нами, история - это советский период, сила и мощь, нас могли ненавидеть, но уж точно боялись. Синдром побежденного рождает желание реванша, аналогия на поверхности, напрашивается сама собой. И тогда снова в строй, кругом враги и танки наши быстры.
   - Оставьте, Соломин, - я вмешался может быть чуть более резко, чем следовало, - поезд ушел, и рельсы отзвенели. Нет у них соляра для танков, они его весь продали. Это раз. Как только чуть оперятся такие, как я, их сотни тысяч - челноки, лавочники, мелкие производители, они потребуют стабильности и порядка в собственной стране. Это два. Те же Ваши собеседники в кожаных куртках, что им нужно - правила игры, устраивающие всех, основную массу.
   - Если коротко, - Николай Иванович пристально посмотрел на меня, - как всегда в России, вопрос о власти.
   - Именно, - я еще горячился, - власть не может долго висеть в воздухе и дрыгать хилыми ножками, ища опору. Ей придется, хочешь, не хочешь, эту опору создавать. Уверен в этом, даже несмотря на то, что произошло со мной.
   - Она у нее есть, - быстро вставил Соломин, - бюрократия, армия, полиция.
   - Которые только кушают, и почему-то с каждым днем все больше, - это уже Настена.
   - Ключевое слово, Настенька, Вы как всегда, в точку, - Николай Иванович сказал это без всякой иронии, - позвольте выдать одно дилетантское наблюдение. Ученые мужи меня бы, конечно, подняли на смех, но здесь все свои. В славную эпоху застоя, когда продукты все-таки были, как и рыба в Каме, пусть и местами, появились и кое-какие вещички, нефтедоллары все-таки, я обратил внимание на то, с каким упоением народ ел и обустраивал свои хрущевки. После десятилетий голодухи, войн, карточек и пайков. И как только наелись, стали думать, потом заговорили, и вот Вам пожалуйста - нет большевиков.
   - Я понял, - откликнулся Соломин, - Вы с гражданином Суринама хотите сказать, что от голода народ все-таки не пухнет, больше того, начал ездить по всяким-разным заграницам, информации сколько хочешь, самое время начинать думать.
   - Мы на это надеемся, - уточнил Николай Иванович, - и очень надеемся на детей этого самого народа, а также думаем, как же им помочь практически. Это трудно, у нас самих нет готовых ответов.
   - Как гражданин Суринама, могу сделать один определенный вывод - у вас в России все происходит не благодаря, а вопреки.
   Все рассмеялись, Соломин, воспользовавшись случаем, пригласил Настену танцевать. Наверное, им обоим давно этого хотелось.
  
  
  
  
   .
   До самолета оставалось почти пять часов. Мы с Ниной снова были вдвоем, здесь нас никто не знал и, хотя интуиция подсказывала мне не делать этого, я не удержался и предложил:
   - Может быть, снимем номер в гостинице?
   Она ответила мягко, как медсестра тяжелобольному.
   - Это ничего не прибавит. Лучше оставить в памяти реку, пляж, сосны, чем казенные простыни и постное лицо дежурной по этажу. Просто погуляем по городу, посидим где-нибудь на воздухе.
   Мы устроились в обычном открытом кафе на берегу Свислочи, нам принесли свежего бочкового пива, бутерброды с сервелатом, чипсы, орешки. По набережной у самой воды, никуда не спеша, прогуливались люди, кормили уток, рядом с горбатым мостиком через протоку, уставились на поплавки рыболовы.
   - Завидую я твоим, - призналась Нина, - три часа, и ты уже в Шпессарте. Помнишь, был такой фильм, комедия с привидениями, ужасно примитивная. Но все бегали ее смотреть раза по три - там было много музыки. Патриархальный чистенький бюргерский городок, лет пятьсот, наверное, ничего не случалось, все говорят другу другу при встрече - "Морген!". Вот бы где поселиться.
   Я рассмеялся. Описание было удивительно точным. Можно было прибавить старую крепостную стену, прозрачные ручейки, стекающие прямо с гор, цветы на каждом шагу и чистеньких, довольных жизнью пенсионеров в кожаных шортах и альпийских шляпах с пером.
   - Тебе стоит только захотеть, квартира с завтрашнего дня свободна.
   - Боюсь показаться навязчивой, но это не для меня. И не уговаривай, - попробовала пошутить Нина, но улыбка показалась мне невеселой, вымученной.
   - Ну не на век же мы прощаемся.
   - Ладно, слушай внимательно. В аэропорту, после пограничного контроля, я передам тебе два письма, имена на конвертах, телефоны записаны на отдельном листочке, ты только сверься по справочнику, телефонных книг за бугром как грязи. Один из этих людей - очень крупный бизнесмен. Настена должна втолковать его секретарше, что ты приехал от человека, с которым они в Москве вместе ходили в ГУМ. Не удивляйся, это не пароль, ничего шпионского. Потом убедишься сам. Второй человек работает сейчас в Госдепартаменте, объяснишь ему свою ситуацию, и все.
   - Я не понял, при чем здесь Госдепартамент.
   - Сопоставь факты. Более мощные конкуренты с помощью спецструктуры, не будем упоминать всуе какой, отнимают у тебя бизнес. Точка, но только промежуточная - контракт людей в погонах закончен. Но не закончена история. Известно, что у тебя есть приличные деньги на заграничных счетах, двойное гражданство, собственность, ты вывозишь семью. Ты идеальный объект для операции, направленной якобы на борьбу с отмыванием грязных денег. Штатники получают, без всяких усилий, заметь, готового русского мафиози. Наши прикрывают тобой десятки других, намного более дорогих их сердцу и карману, плюс создают все, что сопутствует красиво поданной операции - видимость активной борьбы с коррупцией, международное сотрудничество в таком важном деле, приятные командировки, повышение по службе и ордена. Но это только внешний слой, для масс-медиа и обывателя. Не забывай про партийную кассу, и не делай круглые глаза. Пиар-компании, выборы, да просто на зубок - деньги им нужны всегда и чем больше, тем лучше. Ты нужен всем и интересуешь всех. Они должны беречь тебя пуще собственного глаза. Эдакий золотой теленочек. И не зазнавайся, ты, конечно, сладкий, но ты не один.
   - И ты считаешь у меня есть шансы? - действительно вкусное пиво уже не лезло мне в горло.
   - Шансы есть всегда. И ты это знаешь, - Нина сказала это жестко, прямо глядя мне в глаза, - подумай, тебе же повезло, ты родился с серебряной ложкой во рту. У них нет главного, на чем они привыкли играть - заложников. Семья с тобой, в этой игре они не смогут применить никаких грязных приемов. Там, в Штатах, все будут решать адвокаты, если до этого дойдет дело. А ты распустил нюни, мент.
   - Один вопрос, - я собрался моментально, Нина была права, - за каким чертом вы все мне помогаете?
   - Потому что мы все люди, ты этого до сих пор не понял?
   - А Николай Иванович?
   - До чего же нас всех испортили, - Нина злилась не на меня, - мы не верим никому, пока на столе не появится пачка зеленых. Он такой, какой есть, и я, и, если хочешь знать, мой шеф тоже. Довольно тебе?
   - Извини, Нина. Что делать, я так привык. У каждого же должен быть свой интерес в деле. Мы же, если все сложится нормально, деньги будем зарабатывать.
   - Ну, вот и считай, что Николай Иванович твой инвестор. Вкладывает в твое будущее, как в перспективный серебряный рудник. Главное, чтобы с содержанием серебра в породе не ошибиться.
   - Честно говоря, я думал он все мне сам на прощанье объяснит.
   - Возможно, когда-нибудь ему и придется это сделать. Только не сейчас, за пивом с бутербродиками, сначала оклемайся, запусти дело. Он сам найдет время и место. И мне бы тоже очень хотелось, чтобы все получилось как надо.
   - Ты права, - я сдался, - ты просто передай ему спасибо за все.
   - Сам передашь. Как только подпишешь первые документы и будешь уверен, что бизнес на мази, оправишь Соломину факс. В нем под любым предлогом должен быть упомянут Париж, там вы встретитесь с Николаем Ивановичем в этом же месяце. Под количеством ящиков с товаром, или еще чего-нибудь в этом роде подразумевается дата встречи. Место легко запомнить - кафе Ротонда, шесть часов вечера.
   - Мне бы своим позвонить, - в глазах у меня, наверное, проявилась такая собачья тоска, что Нина положила мне руку на плечо.
   - Потерпи пару часов. Позвонишь из Брюсселя, и через сутки твои будут в Нью-Йорке. Поверь мне, твоя Ирина сильнее, чем ты думаешь. Ну все, пора, погнали на аэродром, нехватает только на самолет опоздать.
   Мы миновали таможню и все прочие атрибуты границы, как будто делали это каждый день. Нина мельком показала удостоверение, никто и ухом не повел. Как и было обещано, она сама положила во внутренний карман моего пиджака два тонких конверта, провела рукой по моей щеке и сказала:
   - Ну, вот и все. Прощай и не поминай лихом.
   - Спасибо тебе за все.
   Мы не выдержали, обнялись.
   - Ты уж, пожалуйста, не оставляй там Николая Ивановича.
   - Да я бы с удовольствием, о таком мужике можно только мечтать.
   Вот оно, значит как. А я, выходит, все-таки мент.
  
  
  
  
  
  
  
   МАЙКЛ Д. УОЛТОН
  
  
  
  
   Семья воссоединилась в Нью-Йорке, словно в лучших традициях легендарного массового исхода семидесятых, правда, к счастью, не на Брайтон-Бич. Первые же часы, проведенные вместе, заставили меня сделать два вывода: маленького ребенка нельзя оставлять без отца надолго, зов крови и все прочее - чистые выдумки, кто растит, тетешкает, дарит подарки, рассказывает на ночь сказки - тот и отец. И второй - любящая жена всегда замечает малейшие перемены, но любящая и умная не спешит их обнародовать. Осмысливает, переживает глубоко внутри, продолжает наблюдать, внимательно приглядываясь к тебе как бы со стороны. Возможно, что-то складирует в памяти, бережет к случаю.
   Как и наказывал Николай Иванович, первый звонок мы сделали Майклу Д. Уолтону. Вышколенная секретарша не удивилась странной рекомендации, спокойно осведомилась:
   - Оставьте свой номер телефона. В какой гостинице Вы остановились в Нью-Йорке?
   - "Стэнтон", номер 612.
   - Я свяжусь с Вами, всего хорошего.
   Звонок раздался через два часа. Излишне объяснять, что мы были готовы сидеть у телефона, не выходя из номера, сутками, лишь бы он зазвонил.
   - Говорит Майкл Д. Уолтон. Как там Ник?
   - Нормально.
   - Я буду в Нью-Йорке послезавтра. Встретимся в Финансовом центре, в той башне, что справа, если смотреть от реки в 17.00, оффис 6001, назовете мое имя. Пока никому больше не звоните. Вы меня поняли?
   - Да, сэр.
   - До встречи.
   Именно вежливое Настенино "Да, сэр" убедило нас в реальности происходящего. Мы трое несколько минут сидели молча, уставившись друг на друга, словно не веря, что простой телефонный аппарат может материализовать некую связь двух людей, живущих по разные стороны океана и вроде бы едва знакомых друг с другом и тем не менее почти мгновенно превратить ее во вполне конкретное место и время встречи. Только Бэби упоенно смотрела в телевизор, не отрываясь следя за перипетиями непростых и нескончаемых приключений Тома и Джерри.
   "По одежке встречают" - это истина на все времена. Следующий день мы потратили не только на то, чтобы приодеть меня в американском деловом стиле, но и дать возможность строгому серому костюму на двух пуговицах и штиблетам любимой марки "Ллойд" притереться, привыкнуть ко мне, а мне к ним. Нуворишей в костюмах с неотпоротыми бирками на рукавах, пусть хоть и от "Гуччи" здесь не любят.
   По чистой случайности мы в поисках одежды набрели на русскоязычный книжный магазинчик. В нем, как в антикварной лавке, смешались времена и эпохи. Свеженький Солженицын соседствовал с берлинскими изданиями Бунина двадцатых годов, роскошные цветные альбомы в суперобложках мирно уживались с мемуарами давно забытых в России людей, напечатанными на газетной бумаге. Небольшое помещение пропахло специфическим запахом книжной пыли и единственный продавец выглядел под стать своему товару - яркая майка "Чикаго Буллз" заправлена в вытертые до основы вельветовые брюки. Он словно прирос к колченогому письменному столу в углу магазинчика и, увлекшись очередным романом, лишь изредка посматривал поверх половинных очков, как я обшариваю углы его владений в поисках неожиданной находки - мечты всех библиофилов.
   На самом деле я знал, чего я хочу. Мне необходимо было попытаться найти и понять ту Россию, что существовала здесь, как и в других точках послереволюционной эмиграции. Эта Россия, вернее несколько миллионов ее подданных не могли ведь раствориться сразу после октябрьского переворота и гражданской войны. Они жили здесь, точно также как в Париже, Белграде, Харбине, Буэнос-Айресе, Берлине и Лондоне. Они писали друг другу письма, продолжали неоконченные на родине споры, преподавали философию и собирали автомобили, строили православные храмы и дома для престарелых, пахали землю и сочиняли стихи и романы. Большинство, я это знал, остро и глубоко переживали свою разлуку с Костромой или Вяткой, они унесли их воздух и ароматы с собой и вновь и вновь возвращались к извечным русским вопросам: "Почему?" и "Что делать?". И будто бы не прошло десятилетий войн, безбожного морока, лагерных ужасов и редких праздников на длинной русской улице. Тот же вопрос встал теперь и передо мной. Если я русский. Может быть, они узнали ответ?
   Меня уже не интересовал приговор Атлантиде. Я прочел его в "Архипелаге ГУЛАГ" и к этому нечего было добавить. "Умри ты сегодня, а я завтра" - этот закон действовал и действует до сих пор. Николай Иванович прав: то, до чего он мучительно доходил почти всю свою жизнь, мне преподнесли в готовом виде. Стоило только протянуть руку к книжной полке. То, что проповедуют сейчас пришедшие к власти случайные люди, придумано для нового поколения дураков. Семен Дмитриевич уверен с высот своего почти столетнего возраста, что и этих мы переживем. Вопрос не в том, чтобы пережить, и даже не как, вопрос в том, ради чего жить. В конце концов, не зря же мой отец годы и годы тянул лямку на Колыме, и я колочусь и мучаюсь не за двадцать долларов в час, их можно заработать на этой благословенной земле одной левой, стоит только захотеть. Вопрос в том, в какой стране будет жить Бэби и ее дети, а мои внуки.
   Женский коллектив уже с полчаса прохаживался по не самой чистой нью-йоркской улице, иногда заглядывая в витрину - что там поделывает муж, брат и отец. Понимая, что я застрял здесь надолго, выскочил к ним на улицу, увидел в двух сотнях метров спасительную вывеску "Сбарро" и попросил:
   - Девочки, дайте мне еще полчасика. Подождите меня там, закажите что-нибудь.
   - Час, - великодушно ответила Ирина.
   Я управился раньше. Моя логика была проста. У меня не было возможности собирать неким систематическим образом библиотеку по интересующей меня теме. Возможно, где-нибудь, может даже совсем рядом, а уж в Библиотеке Конгресса наверняка существовали библиографические справочники, но все равно это гора книг. Меня же интересовала пышащая жаром полемика возможно еще живых людей, во всяком случае они точно совсем недавно ходили по этим мостовым или ложились спать вот здесь рядом, за углом и вели до сих пор неоконченный спор. Мне нужен был комплект журналов, только в журналах соединяются проза и поэзия, публицистика и рецензии, письма и некрологи. Книга - это плод размышлений и таланта одного человека, журнал - сотворчество многих, пульсирующий чувством спор и диалог.
   - У Вас есть комплекты русских журналов? - мне пришлось все-таки оторвать флегматичного продавца от его романа.
   Надо отдать должное западным ребятам - они мгновенно чувствуют клиента и преображаются, как в сказке, секунда и на лице смесь братской улыбки и сосредоточенного взгляда гончей собаки, почуявшей дичь.
   - Конечно, сэр, - мужик вдобавок обнаружил неплохое знание великого и могучего, смесь старопетербургского с местными вкраплениями, неизбежными, впрочем, от долгого чтения средненьких романов поточного производства, - позволю себе рекомендовать "Новый журнал". После войны его редактором стал очень известный писатель и публицист - Роман Гуль.
   - Значит, Вы советуете...
   - Извините, что перебиваю Вас, я бы предложил Вам знакомиться с этим журналом постепенно, периодами. Скажем, берем десять лет, 1950-1960 годы. Вы можете затем вернуть их мне и взять следующие. Это практично, хотя я могу, конечно, продать Вам все, что у меня есть, но это займет очень много места.
   Он прав, или догадался, дьявол его побери, что у нас нет в этой стране ни кола, ни двора и неизвестно еще, чем закончится завтрашний разговор. Это взыграл во мне совковый азарт, если уж дают докторскую колбасу - то брать надо батонами.
   - Ну что же, я последую Вашему совету. Я готов дать задаток, чтобы комплект за указанные годы остался за мной, а через несколько дней я пришлю Вам остальные деньги и адрес, куда доставить книги с оплатой расходов на экспресс-почту. И еще. Нет ли у Вас случайно романа Ильи Эренбурга "93 год" в берлинском издании?
   - Пятнадцать долларов. Всего с Вас сто пятнадцать долларов, сэр. Сейчас я выпишу Вам счет на сто долларов, это чек за Эренбурга и визитная карточка.
   Дамы удивились, когда я появился в "Сбарро" с одной-единственной книжкой в руках. Книжную пыль пришлось запить двумя чашками чая. Я невольно рассмеялся, представив себя с огромными пачками старых журналов на горбу в рациональном городе Нью-Йорке. Тогда я еще только догадывался, как звучит главный закон этого муравейника - здесь никому ни до кого нет никакого дела.
   - Оцените мой подвиг, девочки. На ваших глазах родилась и умерла чудесная голливудская мечта - достойный человек средних лет сидит в домашних брюках, тапочках, вязаном жилете поверх белоснежной рубашки с расстегнутым воротником у уютно потрескивающего камина и с наслаждением, - нет, не прихлебывает виски со льдом, а роется в целой груде старых журналов, больше того, еще и думает над прочитанным.
   - А что здесь, собственно, нереального? - спросила Настена.
   - Как задумаем, так и сделаем, - отозвалась Ирина цитатой из бессмертного произведения. Бэби сосредоточенно сосала яркий леденец на палочке - бесплатный приз уважающего себя заведения.
  
  
  
  
  
   Бреясь, потом торопливо заглатывая тосты и запивая их кофе, завязывая галстук и поправляя запонки, я пытался представить себе предстоящий разговор - от него в значительной степени, если не на все сто процентов зависело наше будущее. У меня есть собственная, глубоко запрятанная внутри моего "я" теория, она не Бог весть как сложна, но охраняет от всякого рода зазнайства, шапкозакидательства и маниловщины. Во-первых, гласит теория, то, что дается даром, легко и уходит. Дорого стоит то, чего ты добился упорным трудом и до чего допер, пусть и с ошибками, но сам. Во-вторых, не пренебрегай малым, не заносись в мечтах, радуйся тому, что дала тебе судьба и тогда можешь рассчитывать на большее. Честно говоря, я и погорел, как только отступил от этих незамысловатых заповедей.
   Сочетание слов "офис 6001" и мистер Майкл Д. Уолтон, объединенное Настеной в одной фразе, произвело надлежащее действие. Некая машина времени, казалось, в мгновение ока, насколько позволяла мощь скоростного лифта, перенесла нас не на сорок шестой этаж огромного небоскреба Финансового центра, а в викторианскую Англию, с картинами Гейнсборо на стенах, бронзовыми трехсвечными бра, наборным паркетом и буллевскими бюро. Дворецкий в белом парике, камзоле и мягких туфлях с серебряными пряжками провел нас длинным коридором до нужной двери.
   - Это не стилизация, - тихо шепнула мне в самое ухо Настена, - это подлинники.
   Дворецкий бесшумно отворил массивную дубовую дверь и старая добрая Англия исчезла, как сон. Мы оказались в стандартной переговорной комнате с овальным столом на восемь персон и современными креслами, обитыми темнокоричневой кожей. В огромном, во всю стену окне виднелось только бесконечное голубое небо.
   - Добро пожаловать, - произнес, вставая с кресла и протягивая руку, двухметрового роста человек с ястребиным носом, цепкими голубыми глазами и загорелой под солнцем и ветром кожей яхтсмена, - Майкл Д. Уолтон, лучше просто Майкл, а это еще один адресат - Джек Берг из Вашингтона. Господа, в чьем оффисе мы находимся, представляют инвестиционных акул с Уолл-стрит, но мы вас им в обиду не дадим.
   Мы, в свою очередь, представились, возникла легкая полемика вокруг труднопроизносимого имени Настя, договорились, вежливо посмеявшись, на Нэсси.
   - Итак, - Майкл подвел черту вступительной части, - у нас тут демократия, напитки на подносе, курить разрешается.
   Я достал из внутреннего кармана пиджака два незапечатанных конверта и вручил их адресатам. Майкл и Джек, - этот, кстати, мог быть русским, немцем, шведом, евреем, удобная, надо признать, фамилия, - внимательно прочитали текст. Ребята из "Америкен Экспресс", обычный штатовский корпоративный интернационал, судя по карточкам, грек, мексиканец и англичанин, вежливо улыбаясь, помогли нам с чаем.
   - Ну что же, все ясно, - Майкл бросил взгляд на Берга, - по крайней мере, ты, Джек не зря проделал путь из своего насквозь забюрократизированного Вашингтона. У ребят есть проблемы.
   - Пока что реальная проблема одна - это туристическая виза Нэсси, - откликнулся Берг. - И мы ее решим с помощью старого бюрократического метода, если господа доверят мне выбор адвоката.
   - Хотел бы заметить, - уточнил Майкл, - этот парень или там леди должны быть способны вести все дальнейшие дела наших русских друзей.
   Берг только вежливо наклонил голову, подумав, как мне показалось, про себя: "Не учи ученого!".
   - Я позволю себе еще на минуту привлечь Ваше внимание, джентльмены, - Майкл уверенно вел беседу, - в свое время Ник, Вы все его помните, за полчаса сумел, пока мы гуляли вдвоем вдоль стены Кремля, объяснить мне историю России, и еще за десять минут в ГУМе - это огромный универмаг прямо на Красной площади - проблемы ее экономики. С тех пор я был в России еще один раз, встречался с Президентом, бизнес вроде потихоньку пошел. Теперь этой страны и этого Президента уже нет, в Кремле сидит другой человек. Я, правда, тоже больше не работаю в АйБиЭм, но Россия никуда не делась - это большой рынок. Ситуация там меняется так быстро, что не успеваешь поворачиваться. Коллеги в Вашингтоне, - легкая, не без иронии улыбка в сторону Джека, - слишком заняты глобальными проблемами, и от них сложно добиться чего-то конкретного. К тому же, как только они переезжают туда из таких вот замечательных офисов, у них словно меняют мозги. Поэтому я рассчитываю, что наши русские друзья расскажут нам, что происходит на самом деле. Надеюсь, - взгляд в мою сторону, - мы можем задавать прямые вопросы?
   - Не стесняйтесь.
   - Что последует в результате противостояния Президента и парламента? - это Джек.
   - Укрепление власти Президента. Новая Конституция даст ему царские полномочия.
   - Но ведь страна разбилась на два лагеря, - Джек был настойчив, - из Вашего ответа следует, что компромисс невозможен?
   - Он не нужен тем, кто пошел ва-банк. И потом, разделилась не страна, а правящий слой и не на два лагеря, а на две группировки. В руках одной все главные рычаги, - армия, спецслужбы, телевидение, большие деньги. За другой, если говорить в общем виде, маргиналы, люди вчерашнего дня. Правда, часть из них вооружена. В массе же своей люди ощущают, что хрен редьки не слаще, но возврата в прошлое они уж точно не хотят. Русский характер - вперед в неведомые дали, там воля вольная. О том, что получат новый хомут, только другой марки, никто не думает.
   - То есть Вы не допускаете возможность гражданской войны, - это грек.
   - Нет. Русские навоевались на много лет вперед и будут воевать по-серьезному только в том случае, если кто-нибудь захочет откусить еще один кусочек бывшей империи.
   - Это то, что я хотел услышать, - отреагировал Джек.
   - Но ведь, по Вашим же словам компромисс невозможен, - по-моему, грек не мог абстрагироваться от послевоенной истории собственной страны. Интересно, когда он перебрался в Штаты, до или после черных полковников. Судя по возрасту, сразу после.
   - Так сложилась ситуация. Разбирать, кто прав, кто виноват, мне кажется, не входит в нашу задачу, - я потихоньку хотел перехватить инициативу и превратить этот град вопросов в диалог.
   - Согласен, - Майкл не привык попусту тратить время, - но пальба, Вы думаете, все-таки будет?
   - Скорее всего, да, но локальная, за пределы Москвы сшибка не выйдет. Посмотрите на карту, до Владивостока на автомобиле и сейчас не доедешь. Ваша свободная пресса преподнесет это как окончательную победу демократии над коммунизмом. Это самая простая схема. Ее легко продать читателям.
   - И все же вопрос на ту же тему, - Джеку не давала покоя одна и та же тема, - возможен ли возврат коммунистов?
   - Только в случае фатальных ошибок власти, и то это маловероятно. У коммунистов нет ни яркого лидера, ни новых идей. Я же уже сказал, русские навоевались досыта. Но как партия и фракция в новом парламенте они в обозримом будущем сохранятся. Дальше вопрос политического торга, более или менее цивилизованного. Другое дело, что они для многих олицетворяют сталинскую империю, ее мощь и победы, пусть и пирровы. Здесь есть опасность на будущее. Подрастут новые поколения, униженные поражением в холодной войне, возможно, они-то и вытащат на свет обветшавшие знамена. Про парламентскую демократию лучше забыть, в России власть - это царь. Как бы он не назывался.
   - С этим понятно, - подвел черту первой части разговора Майкл, - вернемся к бизнесу. Как работать в этой неразберихе?
   - Позволю себе рассказать популярный у нас сейчас анекдот, - я извиняющееся посмотрел на Настену, - он очень короткий: - если вы видите, что не можете избежать изнасилования, постарайтесь расслабиться и получить удовольствие.
   Компания дружно рассмеялась, остатки напряжения, если они и были, исчезли. Кто-то налил себе еще кофе, Майкл добавил виски в стакан, Джек закурил гаванну.
   - О бизнесе. При коммунистах, считайте, напрочь отсутствовали три сферы - производство товаров массового спроса, торговля и сервис во всех его видах. В стране огромный голод на все - компьютеры, телевизоры, стиральные машины, качественную еду и одежду, кафе и рестораны. Вы же ходили с Николаем Ивановичем, Ником, в ГУМ. Я намеренно не говорю сейчас о сырье и сколько-нибудь серьезной промышленности, в первом случае не мне Вас учить, во втором - должен определиться хозяин, с которым можно иметь дело. Вы успешно работаете с Филиппинами, Индонезией, Аргентиной, - я намеренно называю только крупные страны, где все отнюдь не так спокойно, но ведь работаете? Почему бы серьезно не пойти в страну, где на торговых операциях можно заработать сто, а то и больше процентов прибыли. Деньги же не бывают лишними.
   - В том-то и беда, - ответил за всех Майкл, - что в этой стране до черта лишних денег. И это очень большие деньги. То, о чем Вы говорите, не обижайтесь только, конечно важно и привлекательно. И даже верно. Но нам, вместе с господами из Вашингтона, как тут без них обойдешься, нужно решать, на кого ставить в ближайшие десять лет. Боюсь, это не Россия.
   Хороший урок. В этом клубе, как выражался Николай Иванович, мыслили слегка другими категориями. То, что для меня и мне подобных, было верхом мечтаний и пределом успеха, здесь выглядело чаевыми, которые небрежно, на ходу, дают официанту или портье, даже не вглядываясь в его лицо. Я чувствовал себя зеленым мальчишкой, позволившим давать советы взрослым умным дядям, самозванцем, по ошибке затесавшимся в королевский дворец. И покраснел от стыда, чего со мной уже давно не бывало.
   - У меня к тебе просьба, Джек, - Майкл тактично сменил тему, - ты можешь прислать программу Рона Брауна, надеюсь, она не секретная?
   - Ни в коем случае, будет у тебя завтра.
   - Вам, друзья, будет полезно почитать этот документ, - подвел итог беседе Майкл, - теперь о наших ближайших планах. Если не возражаете, я захвачу Вас с собой в Чикаго. Водитель заедет в "Стэнтон" в 20.00. Пообедаем в самолете. Борща не обещаю, но икра будет точно. Господа распорядятся и Вас доставят сейчас в отель. Джек позаботится, как договорились, об адвокате. Стоит, наверное, присмотреть, чтобы с Вашей женой и дочерью все было в порядке. Не так ли, Джек?
   - Я позвоню кому надо. И передайте ей, пожалуйста, мою карточку. Здесь есть и домашний номер. Не стесняйтесь, я к Ваши услугам.
   Шагая к лифту те же самым викторианским коридором, я понял, что меня поразило два часа назад - он был абсолютно пуст, и эта тишина, в которой тонули даже шаги трех человек, пахла смесью воска и старого дерева.
   - Я не слишком обгадился? - спросил я Настену, помогая ей усесться в поместительный "Линкольн Таункар".
   - Они все тоже когда-то начинали, - ответила мудрая сестренка, - главное, что они об этом помнят. Ну надо же, - не смогла скрыть восторга Настена, - второй день в Нью-Йорке, и пожалуйста, живой Даблью Эй Эс Пи! Фантастика! Ты даже не понимаешь, что это значит.
   - И правда не понимаю.
   - Это значит - белый, англосакс, протестант. Это голубая кровь Америки. Не удивлюсь, если предки Майкла приплыли сюда на "Мэйфлауэре".
   - То есть ты хочешь сказать, что все в порядке?
   - Я хочу сказать, что ты ноги должен целовать Николаю Ивановичу. Остальное зависит от тебя.
   Все верно. Звонок или карточка действительно могут стоить миллионы. Это правда.
  
  
  
  
   По дороге в аэропорт меня все время мучила мысль - кого же мне напоминает этот самый Майкл Д. Уолтон. И вспомнил. Николай Иванович как-то рассказывал о легендарном танковом конструкторе, вспомнились имя и фамилия - Жозеф Яковлевич Котин. Вот он-то действительно любил борщ. Накануне приезда из Ленинграда звонил и просил сварить самую большую кастрюлю, ее специально держали в доме для этого случая. Николай Иванович очень ярко описал его, выходящего солнечным московским утром из теплого уюта "Красной стрелы" на тридцатиградусный мороз - высокого, стройного, уверенного в себе, в тщательно подогнанной по фигуре генеральской шинели, ладно сидящей на маленькой голове кубанке серого каракуля, легких, блестящих как зеркало, сапогах и с огромным букетом невесть откуда взятых ярко-красных роз.
   - Вам сейчас трудно понять, - говорил Николай Иванович, - этот человек - Главный конструктор КВ, ИС, ИСУ - непревзойденных боевых машин своего времени. Компоновка и обводы ИС до сих пор считаются классикой. Однажды они с Яковлевым - знаменитым авиаконструктором, выходили из Кремля, от хозяина. Уже за Спасскими воротами догоняет порученец, просит вернуться. Переглянулись молча, повернули обратно, заходят в приемную. Поскребышев встречает их стоя и протягивает новенькие погоны: "Товарищ Сталин удивлен, почему товарищи Яковлев и Котин до сих пор полковники?".
   Любую компанию этот человек брал в свои руки в пять минут. Он не пел, не играл на гитаре, что так любят женщины, но в нем была огромная внутренняя властная сила, несгибаемый стрежень из сплава ума и доброты. Он был рожден стать лидером в любом деле, за которое бы не взялся, не стал бы первым человеком, доказавшим возможность и целесообразность массового выпуска тяжелых танков, открыл бы какой-нибудь неизвестный остров или изобрел механического человека.
   В тот приезд, о котором я рассказываю, за столом был еще один человек, скромный мастер одного из московских заводов, назовем его Миша Шевлягин. В отличие от моего отца с его каштановой шевелюрой и уже начинавшего лысеть Котина, шапка волос Шевлягина была седой до синевы. Говорят, что так седеют один раз и навсегда, иногда прямо на глазах, когда переживают что-то очень страшное. Разговор зашел о генерале Власове и Шевлягин подробно рассказывал о долгих месяцах плена, о том, как неоднократно и настойчиво его вербовали, специально в лагерь приезжал даже какой-то их с отцом бывший сослуживец. А потом дядя Миша попытался рассказать о сталинских лагерях, в которые попал сразу после Победы и я впервые в жизни увидел, как рыдает, без слез и сотрясаясь всем телом и не может остановиться взрослый седой и очень добрый человек.
   Последняя наша встреча с Котиным вышла невеселой. Мы сидели вдвоем, по-холостяцки на кухне на Кронверкской. На столе традиционный борщ, какая-то колбаса, бутылка "Зубровки". Это были годы господства Хруща, и что-то я уже начинал понимать. Жозеф, - у нас в семье его иначе не называли, дружили-то родители с детства, ну и мы, дети, само собой, только и делали, что катались из Москвы в Питер и обратно - выглядел усталым, каким-то поникшим. Даже у таких мощных мужиков бывают моменты, что и поговорить по душам не с кем. Тысячный коллектив не в счет. Тут я под руку и подвернулся, приехал на пару дней на каникулы. К тому же мне не надо было объяснять, кто такой Жозеф и что этот человек сделал для страны, для Победы. Теперь, оказывается, танки побоку, нужно делать трактор. Увидел Никитка в Канаде "Катерпиллер" и все - хочу такой же, для целины! И чтобы в полгода, не позже. Никакие резоны на него не действовали. Вдобавок тоже где-то нажужжали, что вот у американцев, дескать, танки на бензине, а у нас на соляре. Не зря же, американцы-то поумнее нас будут. И все, сгубили мужика. Его бы на руках носить. А тут вскарабкался полуграмотный интриган в царское кресло, что хочу, то и ворочу!
   Не идет у меня из памяти эта встреча, хоть убей, какими классными менеджерами бросались, им бы и сейчас цены не было, учесть еще надо, что не в тепличных условиях росли, в открытом поле, под снегом, в кратчайшие сроки сложнейшую технику делали. Вот кому бы премьерами быть, это же не мальчишки и не политруки, они про страну думали и работали, кстати, в условиях жесточайшей конкуренции, топор ведь тоже все время рядом свистел. Что пойдет в серию, пан или пропал, решалось на полигоне, а не за откат в комнате отдыха. Что же, не смогли бы они скороварок да стиралок наделать?
   В шестиместном "Гольфстриме" кроме команды и стюардессы, посторонних не было. Накрыв стол, удалилась и стюардесса. Майкл, молча, не торопясь, перекусил, тактично давая передохнуть и поесть нам с Настеной, налил на два пальца в пузатый бокал коньяку, тщательно отрезал сигарный кончик.
   - Что там, кстати, произошло с Ильей, при всех не хотелось спрашивать.
   Я рассказал, что знал, в основном, со слов Николая Ивановича. По моим расчетам, Илья уже должен был быть в Швейцарии.
   - А тебя, сынок, они крепко зацепили? - как-то совсем по-свойски спросил Майкл.
   - Им нужен был бизнес и они его получили. Теперь, возможно, попытаются сделать из меня русского мафиози, отмывающего деньги в Штатах. Иначе они бы упрятали меня в тюрьму без всяких раздумий, в лучшем случае отделался бы несколькими годами и здоровьем. Деньги, конечно, тоже бы вытянули. Но, как мне дали понять, в скором будущем им потребуется продемонстрировать международную солидарность в борьбе с грязными капиталами.
   - Я хочу сказать еще несколько слов о Нике, - Майкл показал жестом на бутылку коньяка, - не стесняйся. Возможно, он говорил тебе, что АйБиЭм рассматривала приобретение СП, где работали Илья и Ник, они же процессом этим и занимались.
   Я кивнул.
   - Когда я приехал к Вам в страну во второй раз, они уже в СП не работали. Мои ребята здесь, в Штатах, и в Европе готовили этот визит полгода. Написали вашему Президенту бумагу в шесть страниц, еще целую кучу всякой цифири. Когда я все это увидел, сказал, что к первому лицу в государстве не ходят читать вслух Библию, попросил своих там, в Москве, найти Илью и Ника. До встречи в Кремле оставалось два дня. Илья засел за цифирь, а Ник взял это шестистраничное послание, заперся с ним, термосом чая и секретаршей в какой-то подсобке и через час вышел, держа в руках страничку с четвертью. Наши обмерли. Все, что надо, в бумаге осталось. Волшебство какое-то. И, надо отдать им должное, эти сообразительные ребята тут же поручили ему все, касавшееся общения с прессой, но решили подстраховаться нашим специалистом и спросили Ника, на сколько времени вызвать того из Лондона. "На два часа",- ответил Ник - и, клянусь, я был поражен качеством его мозгов. Если бы Ник захотел, он работал бы сейчас здесь и, поверь мне, неплохо бы зарабатывал. Я ему намекнул, но он отказался. Очень немногословно. Я понял и не обиделся.
   Я помогу тебе, сынок, но по нашим правилам. Это значит не водить за руку, а подставить локоть. Я знаю русских, они сообразительные и отзывчивые, как Ник, надо - значит сделают. Мой отец во время войны с немцами провел много времени в штабе генерала Брэдли и часто мне рассказывал о русских, и смешное, и грустное. Потом я много читал, в том числе и всякой чепухи, но я понял - вы, русские, как пружина, главное здесь не пережать, иначе пружина распрямится. Нынешние ребята в Вашингтоне этого не понимают, они все еще довоевывают холодную войну. Джек из них, может, самый умный, прошел хорошую школу в бизнесе, но решают не такие, как он, а сверху и сбоку. В уши поют советологи, оставшиеся без хлеба. Ладно, я заговорился, тебя еще, должно быть, ломает от перемены часовых поясов. Да и Нэсси надо дать отдохнуть.
   Засыпая, я видел, как Настена скинула туфли, свернулась калачиком, подобрав под себя ноги, в уютном кресле и неслышно появившаяся стюардесса укрыла ее пледом.
   Мы вылезли из огромного "Кадиллака", такие звали тогда в Москве "колбасой", у дверей одноэтажного домика, обшитого белыми досками по-американски, внахлест. Нас дожидалась средних лет негритянка в белом фартуке и с широкой белозубой улыбкой.
   - Мэри покажет Вам как тут и что. Это наш гостевой коттедж. В нем, кстати, любит останавливаться Джек, хотя ему за это могут влепить обвинение в коррупции. У нас тут свои тараканы. Отдыхайте, завтра заеду за Вами в восемь. Мэри приходит в семь, так что не даст Вам проспать.
   Попрощавшись, Майкл погрузился в "Кадиллак" и укатил. Даже сквозь тонированные стекла было видно, что в руке у него сразу оказалась телефонная трубка.
   Показав нам дом - огромный холл с камином, две спальни, кухня-столовая, две ванных комнаты, Мэри удалилась, справедливо полагая, что раз в доме появилась женщина, она сумеет сообразить, чем накормить мужика.
   Настена осваивалась на кухне, я же стремглав бросился к телефону. Ирина и Бэби были в номере, в трубке явственно слышался звук работающего телевизора.
   - Как Вы там, ребята?
   - Все в порядке, пытаюсь наладить Бэби нормальный распорядок дня. Пока у нее день с ночью путаются. Хотим завтра с утра выбраться в Централ-парк, пусть подышит воздухом.
   - Осторожней там, говорят это самое опасное место в городе.
   - Это в кино и ночью. Мы же с утра пойдем, когда все трусцой бегают. Что у Вас?
   - Майкл отвел нам гостевой коттедж на двоих. С бытом разберется негритянка с традиционным именем Мэри.
   - Ну вот видишь, у Вас есть даже Мэри Поппинс. Все будет хорошо. Ложитесь спать пораньше, эти янки не любят простоя, завтра же возьмут Вас в оборот.
   - Ты самая умная жена на свете. Мы стартуем завтра в восемь.
   - Кто рано встает, тому Бог дает. Обнимай Настену. Целую.
   - Спокойной ночи, родная, поцелуй за нас Бэби.
   Я положил трубку на рычаг и уселся на ковер перед камином, обхватив руками колени. Настена гремела на кухне посудой, изучая новое обиталище и, кажется, собиралась приготовить что-то на ужин.
   Неожиданно у меня подкатил комок к горлу. Я ничего не мог с собой поделать, меня трясло, глазам стало горячо, будто в них плеснули какой-то кислотой. Единственный раз в жизни я плакал, когда хоронили маму, это было естественно, я просто сидел у стола с ее убранным в последний путь телом, с горящей свечкой в скрещенных побелевших руках и плакал, жалея себя, ее, отца, догадываясь, что вот теперь будет другая жизнь, без мамы и никто не подойдет вечером к моей кровати и не погладит меня по голове так, как это умела делать она. В то же время я понимал, что рано или поздно Бог не отнимает, а забирает кого-то из нас к себе, это естественно и это не наш выбор и надо принимать его не ропща, так заведено, это горько, но это естественный ход вещей, смерть - это просто часть человеческой жизни.
   Но теперь-то у меня отнимали родину! Я только сейчас, кажется, сообразил, после разговора с Майклом, что у меня хотят отнять все - право дышать, как я хочу, жить, как я хочу, право заниматься своим делом и кормить свою семью. Что же это за проклятая страна такая! Почему в ней десятками, сотнями лет никто за малым исключением не может себе позволить жить по-человечески? Я же не вор, не преступник, не шпион, наконец, но я вынужден бежать, готовый бросить все на свете, бежать из своей страны, которую люблю до безумия, зная, что мне нигде и никогда не будет хорошо и по душе. Кто, по какому праву, отнимает у меня мою страну и мою душу! И почему с этим ничего нельзя сделать? Чужие мне люди, в чужой стране, понимают все с полуслова, и мне тепло от пожатия этой сильной руки, а там какие-то призраки травят меня, как бешеного пса. И я бессилен что-либо изменить. И не только я: Соломин, Николай Иванович, сотни тысяч таких как мы ничего не значат, как ничего не значили жизни тех, чьи кости гниют на Соловках, в Магадане, Воркуте, Норильске, да по всей Евразии лежат эти кости непохороненных русских солдат и зэков, крестьян и князей, всех вперемешку. Нет, Николай Иванович, друг мой сердечный, не ушла еще под воду эта треклятая Атлантида! Ее топить нужно, долго и упорно топить.
   Настена вошла с подносом в руках, увидела мои глаза, поставила поднос на стеклянный журнальный столик, просунула мне руки подмышки и повела в ванную. Постучавшись, просунула в теплый распаренный воздух стакан виски со льдом. В самом деле, не могла же она, как мама, погладить меня по голове. Правда, я могу это вспомнить - вот и все, что мне оставалось.
  
  
  
  
  
   Майкл заехал за нами минута в минуту. Дорога до массивных ворот, за которыми виднелся целый комплекс офисных и производственных корпусов, - самый высокий венчали огромные буквы синего цвета с именем хозяина, заняла минут двадцать.
   - В двух словах история фирмы выглядит так, - счел нужным объяснить Майкл, - ее основал в двадцатых годах мой отец - фанатик авиации. Сам он летал на всем, что могло подниматься в воздух, много раз бился, но снова, едва сняв гипс, лез в кабину. Он уважал двух людей - Чарльза Линдберга и вашего Чкалова. Фирма росла, как на дрожжах, особенно во время второй мировой войны. Меня он к ней не подпускал, считал, что человек должен сначала доказать свое право на наследство. Возможно, это была ошибка, но это была его фирма и я, как Вы знаете, дорос до второго человека в АйБиЭм. Отец старел, увлекался женщинами, но по-прежнему не доверял фирму никому. Здесь его считали чудаком, он сорил миллионами, все катилось под откос, у Вас тоже о нем много писали. Перед смертью он, наконец, позвал меня и сказал, что я должен поднять дело сам, у меня, как он считал, теперь достаточно опыта. Но в авиации мы безнадежно отстали, мне пришлось потратить пять лет, чтобы встроиться в новую экономику. Вами займется самый близкий мне человек в компании - мой сын Майкл Д. Уолтон второй. Вот и все, приехали. Да, еще одно. Мы выполняем массу заказов для Пентагона, поэтому у Вас будет ограниченный допуск и отдельный офис.
   Получив на входе по маленькому металлическому значку с серебряной буквой "с" на голубом фоне, мы поднялись в лифте прямо в огромную приемную. Навстречу из-за журнального столика поднялись двое - копия хозяина, только лет на сорок моложе и стройная ухоженная брюнетка лет тридцати.
   - Знакомьтесь, - коротко бросил Майкл-старший и удалился к себе в кабинет.
   Мы как-то непроизвольно, но дружно рассмеялись, младший Майкл явно не нуждался в представлении, а брюнетку звали Сьюзи, с этой минуты она становилась нашей правой рукой, связь, переписка, рабочий календарь и даже быт находились теперь в ее зоне ответственности.
   Вчетвером мы просидели в небольшом кабинете до вечера. Ди, так мы договорились называть младшего в отличие от отца, бы дотошен, но не придирчив. Это чисто американская установка, ничего не отвергать с порога, стараться найти позитив, зацепиться за кажущуюся на первый взгляд незначительную деталь, из которой на самом деле может вырасти вполне приличное дело. Материалы, приготовленные для презентации, отложили на потом, сосредоточившись на образцах, привезенных из Новосибирска. По ходу блокнот Сюзи наполнялся записями, кое-что она фиксировала в компьютере, отправила с десяток факсов, пара образцов ушла в лабораторию. Перекусили здесь же, в кабинете, стандартными гамбургерами и колой. То, что мы сбросили пиджаки без разрешения дам, произошло как-то естественно, несмотря на работающий кондиционер, от нас в буквальном смысле пар валил.
   - Не хватит ли на сегодня? - на пороге появился Майкл с желтым конвертом подмышкой.
   - Пожалуй, да - согласился Ди.
   - Есть что-нибудь толковое? - Майкла интересовал не процесс, а результат.
   - Кое-что надо уточнить в лаборатории. Ответ будет завтра. И мне нужно будет подробно обсудить общую схему работы, дай нам еще дня два.
   - Нет проблем, действуйте как считаете нужным. Я принес обещанный документ - программу Рона Брауна. Наверное, нужно пояснить, кто он такой. Негр, или как теперь говорят, афроамериканец из Гарлема, из низов, ниже не бывает. Всего добился сам, грошовые стипендии не в счет. Вел избирательную кампанию сенатора Клинтона. Можно сказать, сделал его Президентом. В награду получил пост Министра торговли. Разработал вот эту программу. Рекомендую почитать на сон грядущий, - улыбнулся Майкл, протягивая мне конверт.
   Я машинально ответил "Спасибо", еще не понимая за что. Скорее, за весь этот день, вернувший меня в привычный рабочий цикл, в мир цифр, графиков, сроков, за которыми стояли люди в лабораториях и за станками. Там, в другой стране, за тысячи километров отсюда, люди хотели и не имели этой самой главной в жизни привилегии - работать и кормить свои семьи. За это стоило попотеть и мне совсем не хотелось уходить из кабинета и ждать до завтра, тратить время на сон, когда можно было пахать и пахать.
   - Надеюсь, умеете водить машину? - это были последние слова Майкла перед тем, как попрощаться, он, наверное, тоже устал, а, может, хотел поговорить с сыном с глазу на глаз, без нас.
   - Ничего, что у меня Суринамский паспорт? - ответил я вопросом на вопрос.
   - Да хоть новогвинейский, - все рассмеялись, - в этой стране признают за документ только водительские права. Ладно, с нашими номерами копы Вас не тронут, если не будете лихачить. Ключи и машину выдаст Сьюзи. Спокойной ночи.
   Думаю, это была маленькая проверка на сообразительность, обижаться не приходилось, да и какой мент не запоминает дороги по одному ему известным приметам. Так что домой мы добрались без приключений и, не сговариваясь, плюхнулись в бассейн. У Настены язык заплетался, все-таки такой темп был для нее непривычен, и у меня хватило совести дать ей немного отдохнуть. Тем более, что на проводе был Нью-Йорк.
   - Как Вы там, ребята? - голос все-таки выдал мою усталость.
   - Потихоньку врастаем, купили разговорник и карту города. Ты очень устал?
   - Да нет, нормально. Сейчас перекусим и нужно еще кое-что почитать. С Настеной похуже - она не закрывала рот десять часов.
   - Это обойдется папаше Дорсету...
   - Поэтому не ленись, найди на карте Пятую авеню, там есть такой магазинчик, называется "Фортунофф".
   - Будет сделано, бэби что-то мурлычет, даю ей трубку.
   - Папочка, там есть куклы с фарфоровыми ручками?
   - Думаю, что да.
   - Привези мне такую, в клетчатом переднике.
   - Обязательно, а сейчас поцелуй маму и ложись спать.
   - Спокойной ночи, папа.
   Настена ограничилась воздушным поцелуем в адрес телефонной трубки и отправилась на кухню варить кофе. Я не ошибся в выборе. Без нее я бы просто пропал.
   Мы просидели над не очень толстой папкой до трех утра. Я вспомнил, как Николай Иванович рассказывал мне об исследовании Германа Кана. Там был прогноз, а здесь программа. Просчитанная, стройная программа уверенного продвижения Америки на мировые рынки. Не были забыты ни Бирма, ни Судан, не говоря уже о Китае или Бразилии. Анализировались различные факторы, приводились цифры, расписывались действия всего государственного аппарата, от внешнеполитического ведомства до Пентагона, четко и без околичностей назывались недостатки и их причины, были рассчитаны силы и средства для достижения опять-таки точно поставленных и выраженных в долларах задач. Торговля - вот кредо Америки, дипломаты и авианосцы не нужны сами по себе, все - от Корпуса мира до Голливуда должно служить одной цели - торговому и финансовому лидерству этой страны.
   - Сильно, ничего не скажешь, - Настена задумалась, переваривая впечатление от прочитанного.
   Это был лучший урок, который мог мне дать Майкл Д. Уолтон. Сильный урок. Эти уверенные в себе люди понимали и ценили мощь страны, которая за ними стояла. В конце концов, они же ее и создали. Для себя, а не для дяди Пети. Я оценил тактичность Майкла, лучший метод обучения - не пустая дидактика, а пример. Вот я и получил по примеру на каждый день. Утешало одно - с дураком они вообще возиться не стали бы. Но пока что работало письмо Николая Ивановича. Дальше сам.
   - Господи, с какими же посредственностями мы носимся, - реакция Настены получилась чисто женской, - и они еще имеют наглость рассуждать о регулирующей руке рынка, о конкуренции, якобы автоматически все и всех расставляющей на свои места, о каких-то реформах, которые они проводят ради того, чтобы войти в цивилизованный мир. Все это пустая болтовня, чтобы отвлечь внимание быдла, за которое они нас считают, чтобы набить свои карманы. Известный прием цыганки, гадающей тебе по руке, а другой вынимающей деньги из сумочки. Да и та честнее, все-таки какой-то прогноз получаешь, а не чистый лохотрон. Какой тут к чертям собачьим свободный рынок, это же план, стопроцентный план, объявленный нашими козлами "экономическим нонсенсом", как они выражаются.
   - Ложись спать, - во мне тоже все кипело, - нам завтра надо быть на высоте.
   - Обижаешь, - ответила Настена любимым словечком Соломина.
   Томик Эренбурга я все-таки положил на ночной столик. Как обязательство, которое непременно предстоит выполнить.
  
  
  
  
  
  
   Как-то само собой получилось, что мы четверо начинали работать в восемь утра. И я и Настена взяли за правило еще до прихода Мэри прыгать в бассейн, это давало заряд бодрости на целый день. Все-таки человек вышел из воды, наверное поэтому в фольклоре всех стран и народов ей придается такая целительная сила.
   Сегодня Ди решил начать с предварительных выводов и набросать, как он выразился, "контур" будущего бизнеса.
   - Прежде всего, - начал он, стоя у большой доски с девственно белыми пока листами бумаги, - одно общее замечание. Не сомневаюсь, что буду иногда говорить тривиальные вещи, но это важно. Компания "Майкл Д. Нортон" всегда щепетильна до неприличия по отношению к закону. Это не мешает нам вести в судах десятки дел одновременно. Америка - страна адвокатов, Вы это, вероятно, уже знаете. Но, - Ди постарался подчеркнуть важность того, что собирался сказать, - здесь дело касается патентного права. Мы должны быть стопроцентно уверены, что нас никто не сможет обвинить в присвоении чужой интеллектуальной собственности. С тем, что мы собираемся закупать, все понятно. Это хороший бизнес и мы будем его развивать. Но главную перспективу я вижу в венчурном направлении работы. По тем образцам продукции, что мы получили, по документам, по анализу интеллектуального задела, имеющегося в России, именно здесь нужно сосредоточить основные усилия. Поэтому с самого начала нужно точно знать, кому принадлежит право на изобретение - личности, юридическому лицу или государству.
   Бумажный лист пока что остался белым. Что будет на нем написано, в значительной степени зависело от моего ответа. Я хорошо понял основную идею Ди. Венчур.
   - То, что ты сказал, значит только одно - нам самим придется выращивать себе партнеров. Как цыплят в инкубаторе. Это кропотливое занятие. Мы обсуждали эту тему в Новосибирске. Согласен, нам ни в коем случае нельзя вступать в конфликт с государством. Еще не хватало, чтобы нас обвинили в краже военных секретов. Есть какое-то количество небольших фирм, выделившихся, как правило, из больших научных институтов или конструкторских бюро. Практически все так или иначе работали на оборону и сейчас сидят без заказов. Многие люди ушли кто куда, надо кормить семьи, некоторые уехали за границу. Есть фанатики - эти будут сидеть на хлебе и воде и работать хоть в сарае. В целом чистых, иногда даже запатентованных изобретений много - но они сырые, скорее это идеи, а не бизнес-проекты, с какими вы имеете дело здесь. Поэтому в любом случае потребуется фильтр, далее - поддержка в правильном оформлении идеи, расчетах, маркетинге, патентовании и так вплоть до выпуска акций. Это все деньги, пусть и не такие большие, но их придется потратить, возможно, не получив никакой отдачи, а это уже совсем не тот менталитет, каким привыкли руководствоваться здесь. Поэтому нас могут и не понять.
   - В любом случае, венчур - это риск, что в Штатах, что в Бельгии, что в России. Но это самый быстро растущий сегмент новой экономики. Не забывайте, кстати, про Интернет. Далеко не все раскусили пока, что это за штука. В нашем случае паутина - огромное конкурентное преимущество. Поэтому, я - за риск. Но я должен точно понимать, откуда он исходит.
   - Для этого надо родиться и жить в России, - я не хотел никоим образом обидеть Ди. - Я не могу предположить с достаточной долей уверенности, что произойдет завтра, через месяц, через год. При этом я меньше всего имею в виду чистую политику. Для нас важнее налоги, отношение к собственности, законодательство и судебная практика, криминал, наконец. Все это меняется ежедневно и несмотря ни на что, я оптимист. В конце концов, мы можем развивать это направление за счет прибыли от торговых операций.
   - Я хотел предложить другой вариант. У нас не принято смешивать одно с другим. Мы должны обосновать свое предложение и убедить Совет директоров, как говорят у нас, "открыть позицию на Россию". Дебаты на этот счет начались до Вашего появления здесь. В конце концов, у отца уже был опыт, кстати, достаточно успешный. Открывается огромный рынок, с мощным человеческим и интеллектуальным потенциалом, сидеть сложа руки как-то не хочется.
   - Конкретнее, Ди, - попросил я, подходя к чистому листу бумаги и беря в руку фломастер толщиной в палец.
   - Рисуй сам, - Ди сделал шаг в сторону, - не стесняйся.
   - Мы регистрируем две фирмы в Штатах, торговую компанию и венчурный фонд. В России на первых порах одну - производственную под Москвой с филиалом в Новосибирске. При этом в филиале формируем подразделение, занимающееся только инновационным бизнесом, сажаем людей на небольшие деньги, но с перспективой бонусов или участия в капитале. Это должна быть абсолютно понятная людям схема, иначе нам не поверят. Русских слишком часто обманывали. Кроме того, мы должны честно сказать Совету директоров, что независимо от нас, все может лопнуть в секунду, деньги будут потеряны. Меньше всего я хочу торговать иллюзиями или выдавать желаемое за действительное.
   - Здесь, в Штатах, - произнес Ди, - привыкли вкладывать в людей. Не забывай, где-то глубоко внутри мы все еще пионеры на Диком Западе. Для них важны цифры, но еще важнее живой человек. У нас два дня на все про все, докладывать будем вдвоем.
   За эти дни мы ни разу не виделись с Майклом. Видимо, они уже все обговорили с сыном, но и положение второго человека в компании не освобождало Ди от сдачи экзамена по полной программе. Его интересовало буквально все, он выматывал меня вопросами, Настена падала с ног, российская действительность не вмещалась в словари, по которым ее учили, приходилось осваивать слэнг, заодно оснащая собеседников некоторым количеством непереводимых русских слов и выражений. Сьюзи то щелкала калькулятором, без конца перепроверяя наши расчеты, то чертила на компьютере таблицы и графики.
   - Все, хорош, - я действительно устал, мы шли уже, наверное, по третьему кругу, - перед смертью не надышишься, где у Вас тут мясом торгуют?
   - Сейчас принесут гамбургеры, - автоматически отозвалась Сьюзи.
   - Кормить всех сегодня буду я. И не вздумайте отказаться.
   Накладка вышла с мангалом. Всякие решетки для барбекю я отверг напрочь, шашлык так шашлык. Изумленный негр в хозяйственной лавке нарубил мне несколько прутьев толстой оцинкованной проволоки, загрузил в багажник дюжину аккуратно упакованных в пластик огнеупорных кирпичей и мешок с древесным углем. С мясом, овощами и "Столичной" проблем не возникло. Очаг я соорудил прямо на краю бассейна, подложив, правда, на траву железный лист, чтобы нас окончательно не приняли за дикарей, справляющих неведомый туземный праздник, что-то вроде гаитянского культа "Вуду". Соседи здесь, надо сказать, бдительные, чуть что, жди полицию. Плясать при луне мы не собирались, так же как и резать головы ни в чем не повинным петухам. После трех порций маринованного ароматного мяса и "Столичной" не то, что ноги, язык не ворочался, все сидели, развалясь, в шезлонгах и внимательно прислушивались к процессу пищеварения. Сьюзи, возможно, прикидывала, во сколько лишних утренних километров обойдется ей русское гостеприимство.
   - Скажи мне на милость, Ди, а тебе это зачем надо? Со мной все ясно, у меня скоро и на шашлык не останется, а тебя вот в Россию потянуло.
   - Все очень просто, старик. Дед сделал эту фирму, отец ее возродил, я хочу тоже внести что-нибудь свое. Россия - это круто. Тут, в Чикаго, все с ума сойдут, если у нас что-нибудь получится. Все ведь думают, что Россия - это водка, КГБ, медведи и собачий холод в Сибири.
   - Должен тебя разочаровать, в значительной степени они правы.
   - Но тогда и я должен тебя спросить, а зачем это надо тебе?
   - Для того, чтобы как можно больше людей там, в России, обрели чувство собственного достоинства. Это не просто понять сидя здесь, в Чикаго, штат Иллинойс. Не обижайся, это правда. У нас на правду обижаться не принято.
  
  
  
  
  
  
   Странно, вечером, накануне заседания Совета директоров, я поймал себя на мысли, что скучаю по Нью-Йорку. Не по семье, а именно по городу. Когда находишься внутри этого Вавилона, ты вроде муравья, перебираешь лапками по своим делам, едешь в такси или подземке и, если не задирать голову кверху, небоскребы тебя и не трогают и не подавляют. Они сами по себе, а ты сам по себе. Но стоит отъехать от всей этой каши из уходящих высоко в небо вертикалей стекла и бетона, людей, автомобилей, мешков с мусором, брошенных, с пустыми глазницами окон огромных домов и шикарных витрин, запаха сосисок и попкорна, непрерывных сирен и черных ям подземки, - причем не так уж далеко, как город будто распрямляет могучие плечи, встает во весь рост и превращается в чисто футуристическое зрелище, притягивающее к себе и задевающее совершенно неведомые струны, не сказать души, а чего-то такого, что мы в себе и сами не знаем. Ему все время старались приписать нечто дьявольское, но это напрасно, он равнодушен к тебе, слишком много людей и судеб крутятся в его орбите и ему недосуг заниматься одной-единственной. Ты ему не нужен, это он нужен тебе.
   Целый день мы наслаждались тайм-аутом, по воскресеньям даже в Америке работать не принято. Я только под утро закончил читать Эренбурга и провалялся под этим предлогом до одиннадцати. Настена, поговорив с Ириной и бэби, казалось, не собиралась вылезать из бассейна. По умолчанию мы избегали темы завтрашнего экзамена, мы сделали все, что могли, а там уж как кривая вывезет.
   - Ты Соломину не звонила? - В моем вопросе не было подтекста, я же и так понимал, что она скучает.
   - Если все будет хорошо, завтра отобьем факс, если нет, улечу первым рейсом, - Настена всегда знала, что она будет делать завтра.
   - Все, не будем про завтра.
   - Ну вот и расскажи, что ты там вычитал у Эренбурга, - заботливая Настена, тщательно вытеревшись мохнатым полотенцем, принесла нам по стакану апельсинового сока и устроилась загорать в шезлонге.
   Если честно, не было у меня выводов. Параллели, конечно, напрашивались сами собой, тут Николай Иванович был прав. Единственный политик, переживший и якобинцев и Директорию, Консулат и Империю и вынырнувший снова наружу при Бурбонах - Сийес, на вопрос, чем же он занимался все это время и как сумел сохраниться, ответил просто и коротко, двумя словами: "Я жил". Из всей известной мне истории Атлантиды в качестве аналога годилась одна биография - Андрей Ягуарьевич Вышинский, начавший карьеру при царях, выписавший ордер на арест Ильича первого при Керенском, отправивший в расстрельный подвал всех, кого было приказано и закончивший карьеру представителем СССР в ООН. Немногим в то славное время удавалось умереть в своей постели.
   Значит, по классической логике всех революций на арене должен появиться некто, кто прожил эти годы тихо и спокойно, не вмешиваясь в скандалы и распри. И не замаравшись в ходе большой раздачи слонов. И его должна, по известной схеме, поддержать армия, в нашем случае, допустим, еще и спецслужбы. Наполеон пришел к власти на штыках, его боготворили солдаты, он сумел славно пограбить в Италии, к тому же его финансировали банкиры, которым надоел многолетний бардак. Ильич первый приехал в Россию не с пустыми карманами, недаром же его безуспешно ловил Ягуарьевич как немецкого шпиона, и не понапрасну потратил денежки кайзеровского Генерального штаба - солдатики и матросики на штыках внесли его прямиком в Зимний дворец. Лучший ученик Ильича первого не зря говорил, что кадры решают все, насажал всюду своих людей, и, опираясь на старых рубак из Первой конной перебил всех - от Иудушки Троцкого до так любимого старыми большевиками Бухарчика.
   - Не получается пока, Настена. Нет пока кульминации. Рано. Тут как в песне: "Где ты, где ты, где ты, друг любимый мой!". Не видать милого друга. Прячется в тумане за мощной спиной царя-батюшки.
   - А ты не мучайся, сам найдется, было бы место, а человек у нас всегда найдется.
   - Хотелось бы немножко заранее.
   - У тебя пока что денежек мало.
   - Это как? - я, признаться не понял тонкой сестринской логики.
   - Ты пока что интересен тем, старым. Им надо или капиталец политический на тебе нажить, или золотые сольдо из тебя, как из Буратино, вытряхнуть, желательно до последнего. А вот если ты начнешь подниматься, то и новенькие, те, что к месту примериваются, на тебя свой ласковый взор обратят. И заневестишься ты у нас, братец-Иванушка.
   - Погоди-ка, что ты там в своей очаровательной головке сварила, давай подробности, как в молодости пели.
   Мне пришлось потерпеть минут пятнадцать, пока Настена возилась на кухне с сэндвичами и легкими дозами виски со льдом, видимо для прояснения моего уставшего мыслительного аппарата. Одновременно она еще успела сменить купальник на халат и устроилась с подносом прямо у моего шезлонга, внимательно приглядывая за тем, чтобы я не слишком увлекся янтарно-желтым содержимым высокого стакана.
   - Итак, давай хорошенько вспомним, что мы говорили в последние дни там, на даче у Соломина.
   - Ты хочешь сказать, что это будут те, кто, как выразился Соломин, "играют в длинную"?
   - Именно. И не мучь ты себя, есть конкретное дело, вот и занимайся. Детки ведь тоже рождаются в определенные сроки, тебе известные - девять месяцев. Первая детка родилась недоношенной, хиленькой, с невеликим умом, но загребущими ручками. Ну так что же, еще родят. Найдутся сначала папка-мамка, потом известно что. Я понимаю, для тебя, как для всякого нормального мужика, главное - самореализация, без этого и вправду жить тяжело, что мужику, что с мужиком, но ты пока действуешь по инерции и сам еще не решил для себя, чего же ты, в конце концов, хочешь.
   - Попробую пояснить на примере. Мне хорошо запомнился один рассказ Николая Ивановича. Они с Ильей как-то были в Англии. Илья специально попросил его тряхнуть стариной и взять на себя перевод, дело было конфиденциальное, чужим доверять Илья не мог. Переговоры с англичанами у Ильи шли уже несколько месяцев, но Николай Иванович о них ничего не знал и людей этих видел впервые. В общем, не успели поставить чемоданы, тут же уселись в переговорной при гостинице. Илья у одного из англичан спросил, закончил ли тот процесс продажи своей торговой сети. Тот отвечает - да, все в порядке, сделка завершена. Видимо, отношения с Ильей у них были уже доверительные, поэтому прозвучал ответ и на следующий вопрос - сумма сделки могла быть и больше, миллионов так на семь фунтов стерлингов, но нужно было учесть по максимуму интересы всех работников, до уборщицы включительно. То есть, бонусы при сокращении, досрочном выходе на пенсию и так далее. Зато, заключил собеседник Ильи, я могу теперь спокойно смотреть всем в глаза. Вот тут-то, сказал Николай Иванович, я и потерял дар речи. Пробило, как теперь говорят. Мы вроде как приехали из еще социалистической страны, а эта акула капитализма спокойно теряет десять миллионов баксов только ради того, чтобы какая-то Пэгги с метлой, которую он в жизни ни разу не видел, получила огроменный выходной пакет, открыла на него табачную лавочку и пила себе пиво до конца своих дней. И дяденька этот, к которому, кстати, Тэтчер нашего отца перестройки в гости водила, отнюдь не выпячивает грудь под орден, для него это норма. Ну так вот и я хочу спокойно смотреть всем в глаза. Надеюсь, ты меня понимаешь?
   - Я-то тебя прекрасно понимаю, - Настена при этом не забывала о сэндвичах, - только новое - это всегда хорошо забытое старое.
   - Поясните.
   - С удовольствием. Для тебя Москва, это как Нью-Йорк. Ты в ней поживал, деньги наживал, ездил по улицам, ходил в ресторанчики. Между тем в Москве есть, например, больницы Морозовская, Шереметевская, Голицынская, это все знают. При той же Трехгорной мануфактуре, Прохоровской, кстати, кроме больницы и общежития, были еще детский сад и училище. Все это было, мой юный друг.
   - Это благотворительность.
   - Не могу с тобой согласиться. Когда единственная дочь Алехана Орлова, да, того самого, Чесменского, который Екатерину на престол возвел, придушив ее законного муженька, последнего Романова, кстати, все свое огромное состояние завещает монастырю и бедным - это уже не благотворительность, это что-то другое. Это - вера и покаяние. И здравый смысл тоже. Пусть нам и не понятный.
   - Положим, ей было за что каяться, на отце огромный грех. И другие - крепостники и фабриканты-миллионеры, неважно. Но я-то здесь причем?
   - Ты действительно ни при чем. Пока, по крайней мере. Я о другом, - Настена встала и теперь смотрела на меня сверху вниз, - я о ребеночке, каким-то он будет. Вот тут мы все причем. Или мы и вправду быдло.
  
  
  
  
  
  
   Ди прилетел с нами в Нью-Йорк и из чувства солидарности остановился в "Стэнтоне". В первый раз взяв на руки Бэби, обремененную обещанной куклой в половину ее роста, он удивительно точно ответил на вопросительный взгляд Ирины, впрочем, в переводе не нуждавшемся. Бережно опустил Бэби на пол, взял Ирину за руку и, глядя на меня, поднял вверх большой палец.
   Мы все прекрасно понимали, что сданный нами экзамен только начало, схема, пусть и подкрепленная именем и деньгами компании "Майкл Д. Уолтон". Да, пройден некий важный этап, но праздновать было рано, у меня не было ощущения свалившегося с плеч груза, наоборот, теперь предстояло рассчитывать каждый последующий шаг с точностью до сантиметра.
   В отеле нас дожидалась записка с телефоном и адресом обещанного Бергом адвоката.
   Высокий, сухой как жердь, с ухоженными морщинами семидесятилетнего человека, Дуг Самуэльсон, видимо, уже ничему в жизни не удивлялся, во всяком случае вызвать хоть тень эмоции на его породистом лице не представлялось возможным. Он абсолютно спокойно выслушал мое чистосердечное признание в наличии двойного гражданства, Российского и Суринамского, а также о собственности и счетах в Германии, Швейцарии и двух зарегистрированных на тихоокеанских островах анонимных фирмах.
   - Ну что же, - Дуг набил ароматным табаком огромную трубку, - я следующим образом формулирую свою задачу. При одном уточнении. Фирмы в России будут зарегистрированы без Вашего участия?
   Мы с Ди ответили утвердительно.
   - Итак, по порядку. Я исхожу из двух взаимосвязанных задач. Это обеспечение Ваших интересов, - наклон головы в мою сторону, - в случае каких-либо претензий со стороны властей Российской Федерации, а также, - трубка пыхнула дымом в сторону Ди, - защита репутации почтенной фирмы, поскольку, как я понимаю, вы намерены вести совместный бизнес. И последнее, - легкий поклон в сторону Настены, - легализация пребывания этой очаровательной особы в Соединенных Штатах Америки. Кроме того, мне же, по всей видимости, придется вести все дела, связанные с предполагаемым бизнесом, опять-таки на данной территории.
   Уточнений не последовало, но в них нуждался Дуг.
   - В чем, как Вы предполагаете, Вас могут обвинить власти Российской Федерации?
   - В незаконном, с их точки зрения, вывозе капитала из страны и, соответственно, в неуплате налогов и, с огромной натяжкой, отмывании грязных, по их мнению, денег. При этом в самом широком масштабе будет задействована пресса, могут быть направлены соответствующие запросы на мою выдачу. Попутно замечу, что открыть в моей стране уголовное дело можно по одному телефонному звонку.
   - Как же Вы намеревались обезопасить себя?
   - Формально, все, чем я владею, принадлежит упомянутым мной фирмам. Деньги, на которые я намереваюсь здесь жить, - моя заработная плата и комиссионные по сделкам. Если не считать дохода от недвижимости в Германии, которая передана мне в управление по доверенности.
   - Это придумали Ваши русские адвокаты? - не без интереса спросил Дуг.
   - Не совсем так. У нас адвокаты, в основном, ведут уголовные и гражданские дела. Это, скажем так, совместное творчество. Я достаточно много путешествовал и не жалел денег на консультации разного рода.
   - Весьма предусмотрительный шаг, - в голосе Дуга прозвучали нотки одобрения. - Но в случае предъявления обвинения вряд ли Вам удастся вернуться на родину. Если я правильно понимаю некоторые, так скажем, особенности демократии в Вашей стране.
   - Вы абсолютно правы. Тогда мне придется умереть гражданином Суринама. Остается надеяться на то, что в России все очень быстро меняется.
   - Вы имеете в виду сделку с властями?
   - Я имею в виду смену властей.
   Ди с интересом следил за нашим диалогом. В конце концов, теперь все, что творится в далекой и, как он выразился, "крутой" России касалось и его лично. Взялся за гуж, не говори, что не дюж. Пока же то, что Америка страна адвокатов, начинало вселять в меня осторожный оптимизм.
   - Итак, по порядку, - продолжил Дуг, как бы считая мое последнее замечание несущественным, - какие фирмы вы собираетесь учредить в Штатах совместно?
   - Торговое предприятие, сэр, в форме Общества с ограниченной ответственностью, - ответил Ди, - уставный фонд образуется за счет взносов двух физических лиц, представленных здесь. Моему компаньону в этих целях будет выдан банковский кредит. Венчурный фонд учреждается компанией "Майкл Д. Уолтон", но наш русский коллега будет работать там, как и я, исполнительным Вице-президентом. Леди предстоит трудиться в торговом предприятии.
   - Осталось решить два вопроса, - Дуг двигался к итогу и посмотрел мне прямо в глаза, - гражданин какой страны будет участвовать в этом процессе и каким образом и где Вы намереваетесь получить кредит для внесения доли в уставный фонд.
   - Гражданин Российской Федерации внесет необходимую сумму за счет кредита, полученного под залог недвижимости в Германии, - вот оно, теперь отступать некуда.
   - Я полагаю, джентльмены согласятся со мной, если я посоветую им зарегистрировать оба юридических лица в штате Делавэр.
   - Конечно, - хором ответили мы с Ди.
   - Я также полагаю, что в ближайшие дни мы начнем процесс регистрации юридических лиц и леди до истечения срока туристической визы сможет подать заявление на получение рабочей визы в Соединенных Штатах Америки, - Дуг снова раскочегарил погасшую было трубку и удовлетворенно откинулся в кресле, показывая нам, что у него нет больше вопросов.
   - Почему ты ответил именно так? И почему в России можно возбудить дело, позвонив судье? - Ди и вправду не терпелось, мы еще и до лифта не успели дойти.
   - Пойдем перекусим. Туда, где немного народа и нет гамбургеров. Голодная Нэсси становится опасной, а нам всем еще вместе работать.
   Ди рассмеялся, потом задумался и встал посреди улицы.
   - Что с тобой?
   - Дай сообразить, здесь не так просто найти место, где нет гамбургеров.
   В конце концов мы устроились в отдельном кабинете ресторанчика, стилизованного под Дикий Запад. Ирину и Бэби должно было с минуты на минуту подвезти такси, адрес мы продиктовали тетке в отеле и даже заставили записать его для верности на бумажке.
   - Итак, - Ди, видимо, с детства привык получать ответы на поставленные вопросы, - почему ты так решил?
   - Потому что я действительно русский, родился русским и собираюсь умереть русским. Если тех, кто находится у власти в моей стране в данный момент, это не устраивает, у них есть возможность лишить меня гражданства. Такие случаи бывали с очень многими людьми, гораздо, кстати, более известными, чем я. Ты в курсе?
   - Это все знают, здесь много писали о Солженицыне, Бродском, Нуриеве...
   - Ну вот видишь, компания вполне достойная. На второй вопрос ответит Настена, она гораздо лучше, чем я, знает российскую историю.
   Настену сложно застать врасплох. В этом я убедился еще под Москвой. Беда в том, что мы мало интересуемся, что там варится в головах наших близких, кивая при этом на отсутствие времени и ритм жизни, в котором живем. Раньше боялись говорить, теперь говорить стало некогда. За всех нас говорит телевизор. Ну что же, не нашлось времени в России, поговорим в Америке.
   - Видишь ли, Ди, - начала Настена, - беда в том, что мы многое еще не объяснили сами себе. И не знаем ответов на очень многие вопросы. Вам проще, двести лет вы строите эту страну, и то еще спорите по разным поводам.
   - Наши споры и мой вопрос касаются текущей политики, - перебил Ди, - может, попробуем зайти с этой стороны?
   - Не получится, - отрезала Настена, - она не собиралась упрощать, искала наиболее емкую и образную формулу, американцы любят образы и примеры.
   - Давайте я попробую, - предложила Ирина, убедившись, что Бэби увлеклась заплетанием косичек у новой куклы, - Настена устала, дайте ей отдохнуть.
   - А откуда Вы знаете мой вопрос? - удивился Ди.
   - Есть такой анекдот. На некоей кроватной фабрике рабочий десять лет воровал детали, мечтал собрать из них себе новую кровать, так у него каждый раз получался автомат Калашникова. Так и мы. Чтобы мы ни делали, и что бы не обсуждали, русские всегда приходят к вопросу о власти.
   - Это очень просто, - заметил Ди, его не впечатлил анекдот, - для этого есть законы.
   - У нас разная природа законов, а, главное, разная природа власти.
   - Этого не может быть. Насколько я понимаю, и у вас, и у нас в Конституции записано одно и тоже - власть исходит от народа.
   - Стоп, - вмешалась Настена, - я отдохнула. На первый раз остановимся на ключевом слове. Разница в том, что то, что записано в вашей Конституции, за малым исключением выполняется. Если нет, или возникает спор, есть Верховный суд. Так?
   - Конечно, - не без гордости подтвердил Ди.
   - У нас больше полувека была самая прогрессивная в мире сталинская Конституция, в ней было написано все, что нужно, но она никогда не выполнялась. Это называется диктатура. Это понятно? Ну, например, Солженицын не мог печатать свои книги, а Нуриев танцевать там, где ему нравилось, или больше платили. И если бы они пошли в суд отстаивать свое конституционное право, живенько бы нашлась статья, по которой бы их посадили за решетку. Что, кстати, и произошло с Солженицыным, только он написал тогда не книгу, а всего лишь письмо.
   - Я все это знаю, - Ди вполне искренне недоумевал, - но ведь сейчас-то другая Конституция.
   - Это верно. Но люди-то нами управляют те же. Снизу доверху. По старым лекалам. И мы для них по-прежнему, не граждане, а подданные или, как они любят выражаться, население.
   - Но у вас же свободные выборы, смените их, вот и все.
   Я понял, что пора вмешаться. Надо спускаться на грешную землю, так проще.
   - Ответь мне, Ди, ты платишь налоги полностью?
   - Ты же сам знаешь, никто не платит налоги полностью. Но это вопрос адвокатов.
   - Верно. И в Нью-Йорке полно таксистов, получающих деньги наличными и без всяких налогов. И пуэрториканцев, работающих на подпольных фабриках, выпускающих рубашки или паленые диски или еще что-нибудь.
   - Да, это так. Это нелегальный бизнес.
   - Согласен. Теперь прикинь, сколько процентов занимает нелегальный бизнес в экономике Штатов, вместе с наркотиками и другим криминалом?
   - Думаю, процентов десять, не больше.
   - Ну вот и приехали. У нас не меньше восьмидесяти. А поскольку миллионы людей получают заработную плату в конвертах, не расписываясь и не платя налогов, чиновники, включая полицию, судей и прочих, берут взятки, бизнесмены покрупнее уходят от налогов по известной тебе схеме, то все на крюке. В этом-то и разница. Любой человек всегда под топором, от того рабочего, который мечтал собрать себе новую кровать, до самого-пресамого крупного банкира или министра. И в любой момент - пожалуйте бриться. Вопрос к дамам - я ничего не упустил?
   - Но так же нельзя жить, - вполне искренне произнес Ди.
   - Живем, как видишь, - за всех ответила Настена.
   Я понял, что надо раз и навсегда отрубить тему, иначе Ди сегодня просто не уснет.
   - В нашем случае мы найдем выход. Есть вполне законные способы минимизации налогов. Не переживай.
   - Поверь, я не об этом. В любом случае так жить нельзя.
   - Мы и не будем, - Настена взяла инициативу на себя. - Ты что делаешь вечером?
   - Да вроде ничего.
   - Я приглашаю тебя в кино. Надо же дать ребятам пожить семьей.
   Я обратил внимание на то, что Ди чуть заметно покраснел.
  
  
  
  
  
  
  
   Мы действительно тысячу лет не оставались втроем. Не могу сказать, что мы проводили много времени вместе в Москве, там ведь у нас тоже не было постоянного дома, но все-таки воскресенья в любом случае были семейным днем, а любимым временем был вечер субботы, когда уложив Бэби, мы сидели, болтая о том, о сем, на кухне за бутылочкой вина, зная, что нам некуда торопиться, впереди целая ночь и мы будем принадлежать только себе и от этого неторопливого приближения желанного и неизбежного взаимное тяготение только усиливалось, слова переставали что-либо значить, наконец оставались только два тела, нетерпеливо стремящиеся снова и снова познать друг друга.
   Я знал, что мне повезло с Ириной, множество приятелей и знакомых рассказывали, что после рождения ребенка их отношения с женами перестали носить характер страсти, перешли в плоскость регулярного и почти механического выполнения супружеских обязанностей. Может быть, они просто оправдывали этим обычный кобеляж молодых и состоятельных мужиков. Я в этом не нуждался. Действительно, тело Ирины чуть пополнело после родов, но оставалось таким же гибким и отзывчивым на движения моего тела, нам не надоедало искать и находить новое, а обретенный сообща опыт подсказывал, как нужно ускорить или задержать неизбежную и торжествующую радость партнера.
   Появление Бэби, естественно, изменило наш распорядок, мы не могли себе позволить то, что с легкостью делали раньше, едва почувствовав пробежавший электрический разряд. Другое дело, что Ирина стала матерью в полном смысле этого слова, и если для меня Бэби в какой-то мере продолжала оставаться живой, красивой, растущей куколкой, мне доставляло огромное удовольствие следить за каждым шажком ее развития, возиться с ней, заваливать ее игрушками, Ирина старалась уже сейчас распланировать будущее дочери на много лет вперед.
   Я ценил еще одно качество своей жены - умение правильно выбирать время для важного разговора. Мы раз и навсегда, в самом начале, договорились, что Ирина не будет офицерской женой, вникающей во все подробности моей жизни за пределами дома. То же правило соблюдалось нами и когда я ушел в бизнес. Ее дело - дом, мое - добывание средств на его достойное содержание. Сегодня Ирина имела полное право задавать любые вопросы.
   За окном отеля шла обычная, не затихающая никогда нью-йоркская жизнь. "Стэнтон" расположен недалеко от Таймс-сквер, отблески рекламы проникали в спальню даже сквозь плотно закрытые шторы. Со дна узкого ущелья, каким с высоты сорокового этажа казалась невидимая отсюда улица, приглушенно доносились неизменные звуки сирен, - то ли полицейских, то ли скорой помощи, в этом городе каждую секунду с кем-то происходило несчастье. Пока что мы отгородились от этого не самого уютного из миров тонкой фанерной дверью и небьющимися стеклами никогда не открываемых окон, но хрупкая иллюзия неизбежно рухнет с первыми лучами солнца и нужно будет снова шагнуть за порог.
   - Принести тебе что-нибудь попить или выпить? - Ирина никогда не стеснялась своего тела и в часы близости избегала халатов, ее длинные волосы причудливо меняли цвет в такт миганию красно-сине-белой гаммы рекламы "Пепси".
   . - Кампари с апельсиновым соком, пожалуй, в самый раз.
   У меня было несколько минут, чтобы приготовить ответы. Сейчас Ирина подойдет к кроватке в соседней комнате, поправит слегка сползшее одеяло, заглянет в ванную, потом приготовит напитки. Время есть, его вполне достаточно, но нет конкретных ответов.
   - Итак, - сказала Ирина, слегка дотронувшись до моего стакана краешком своего, - будем здоровы.
   - Наверное, ты прежде всего хочешь узнать, где мы будем жить, - не стоит оттягивать разговор и размениваться на детали, что толку ходить вокруг да около.
   - Конечно. Сам понимаешь, мне все равно, но Бэби растет, а мы не знаем, каким будет ее родной язык.
   - В любом случае ее родным языком будет русский. Жить, скорее всего, несколько ближайших месяцев мы будем в штате Делавэр. Найдем тихий спокойный городишко, снимем домик. Познакомимся с соседями, я буду по субботам стричь газон, по воскресеньям все вместе будем ездить в церковь. С нами будет Настена и, возможно, Сьюзи. Ди, я так думаю, достаточно часто придется нас навещать.
   - То есть вы сделали, что хотели?
   - Сейчас самое главное, как там сработает Соломин. Деньги мы ему отправим дня через три после подписания документов, с этого момента и пойдет отсчет. Управится по срокам и качеству, значит останемся в Штатах, нет - вернемся в Шпессарт и будем бундесбюргерами всю оставшуюся жизнь. Другого шанса я пока не вижу. В любом случае считай, мы вытащили лотерейный билет.
   - Другими словами, ты хочешь сказать, - Ирина сидела на кровати и говорила спокойно и тихо, почти шепотом и я ощущал ее дыхание, причудливую смесь запаха табака от сигареты, выкуренной в ванной, кампари с апельсиновым соком и зубной пасты, - что я, возможно, никогда не увижу родителей, ты - отца, а Бэби - дедушек и бабушку. Я просто хочу точно знать наше положение.
   - Отнюдь. Во-первых, я не исключаю, что мы вернемся в Россию. Если же нам придется легализоваться, работать и жить здесь, вызвать их сюда несложно, а в случае с Германией еще проще.
   - Видимо, я неправильно задала вопрос, - Ирина поставила пустой стакан на прикроватный столик и взяла меня за руку, - что ты собираешься делать сам? Вот что важно.
   - В любом случае, злость, желание отомстить кому-то неизвестному, что-то доказать, позади. Проехали. Все, что я умею, это ловить преступников и кое-что понимаю в бизнесе. Первое, по понятным причинам, отпадает. Во втором судьба подарила мне уникальную возможность: я встретил людей, одно слово которых стоит миллионы. Они уделили мне столько времени, сколько не уделяют королям и президентам, любой из наших банкиров заплатил бы пару сотен тысяч долларов только за то, чтобы провести с ними десять минут. Более того, они ставят свое имя рядом с моим. Я просто не могу подвести ни их, ни Николая Ивановича, ни Соломина. Настену, кстати, я тоже втянул в эту историю по самые уши.
   - И нас с Бэби тоже.
   - Ирина, я не колдун и не ясновидящий. У меня, кроме вас, никого нет. Но я и правда не знаю, что тебе еще сказать. Потерпи хотя бы две недели. Переедем в Делавэр, начнешь учить английский, будем вместе заниматься с Бэби, все лучше, чем ошиваться по гостиницам.
   - Вот тут я согласна, - Ирина, не отпуская мою руку, мягко провела ей по теплой и нежной коже шеи и вниз, к набухшим под моими пальцами соскам, - во-первых, здесь на каждом шагу встречаются женщины легкого поведения, а во-вторых, не сделать ли нам еще ребеночка, прямо здесь, в отеле, это ведь так по-американски.
   - Они привыкли делать это в автомобилях, - успел уточнить я, - но можно и в отеле.
   .
  
  
  
  
  
   "На то и щука, чтоб карась не дремал" - да здравствует великий и могучий русский язык!". Надо будет растолковать Ди эту пословицу, - думал я, шагая к лифту от лобби и одновременно аккуратно распечатывая письмо с двуглавым орлом и внушительной штампом "Посольство Российской Федерации в Соединенных Штатах Америки", Вашингтон, округ Колумбия. Вместо ожидаемого письма на посольском бланке конверт содержал записку с неразборчивой подписью, предлагавшую мне встретиться с подписантом в Консульстве РФ в Нью-Йорке, завтра, в 16.00.
   Ну что же, во всяком случае, это не по части Берга, по крайней мере, пока. Придется побеспокоить Дуга, это может значительно углубить его скептическое отношение к достижениям российской демократии.
   - Впервые вижу нечто подобное, - сказал Дуг, повертев записку и конверт и так и эдак, будто из него могло выпасть нечто существенно важное. - Вы собираетесь идти туда?
   - Уверен, что Вы мне этого не посоветуете.
   - Вы правы. Что же Вы предлагаете?
   - Во-первых, в любом случае надо поставить в известность Берга. Мы не знаем, предприняли ли эти неизвестные нам пока люди какие-либо шаги по официальным каналам. Во-вторых, мой адвокат, - я вернул Дугу его вежливый наклон головы накануне, - может позвонить в Консульство, заявить, что представляет мои интересы, уточнить, кто желает со мной встретиться и предложить провести встречу на сутки раньше, то есть через пять часов здесь, в этом самом кабинете. Если мы, конечно, не сильно нарушаем Ваши деловые планы на сегодня.
   - Ради столь интересного эксперимента, - не задумываясь, ответил Дуг, - я готов отменить пару встреч. Кроме того, на военном языке это, кажется, называется "перехват инициативы". Мне нравится, как Вы мыслите.
   Берг одобрил наш план, сообщив, что насколько ему известно, никаких официальных бумаг по моему поводу в федеральные органы власти не поступало, и попросил перезвонить ему в любое время, если встреча состоится.
   Роль секретаря Самуэльсона на этот раз выполняла Настена. На то, чтобы установить автора записки, у консульских ушло не меньше часа. Настена вежливо, но настойчиво напирала на то, что завтра меня уже не будет в Нью-Йорке и стояла как скала, доказывая целесообразность встречи в конторе официального адвоката. При этом ею не было задано ни одного вопроса по поводу предмета предстоящей беседы.
   - У них, видно, буксы горят. Согласились, - сообщила мне по-русски сестренка, а Дугу доложила, - у нас будет двое визитеров в 16.00, сэр. Имена они не назвали, как я ни билась.
   Дуг сделал рукой неопределенный жест, который можно было трактовать, как "а я бы все равно не запомнил" и углубился в ворох бумаг на столе, наверстывая упущенное с нами время.
   - Почему ты не стал звонить Ди?, - спросила Настена, когда мы вышли на улицу, еще не решив, где перекантоваться несколько оставшихся часов.
   - Прежде всего, я позвоню Ирине из ближайшего автомата. Ди нам не нянька, к тому же он в Делавэре, я даже точно не знаю где именно.
   - У тебя есть его мобильный.
   - Конечно, есть. Но если мы сами не научимся выпутываться из дел, заваренных нашими соотечественниками, грош нам цена. Достаточно Самуэльсона, он вполне квалифицированный адвокат. Тем более, кто бы ни был этот подписант, он использует посольство, но сам там, скорее всего не служит. Следовательно, они не решились или медлят идти официальным путем. Это разведка. И как ты сама не так давно заметила, у них нет заложников.
   Я на всякий случай попросил Ирину оставаться в номере до нашего следующего звонка, дверь никому не открывать, если что, без всяких колебаний вызывать полицию и сразу звонить Дугу.
   Наверное, мы оба, и я, и Настена не смогли бы потом вспомнить содержание двух просмотренных нами фильмов, хотя надо сказать спасибо Голливуду, время мы убили, а, главное, избежали неизбежного в таких случаях переливания из пустого в порожнее. Ровно за пять минут до назначенного времени мы сидели в кабинете Дуга и смотрели как он тщательно выбирает трубку из целой дюжины дорогих курительных приборов, помещенных черенками вниз в изящную хрустальную с серебром пузатую вазу. Адвокат выбрал трубку с головой гончей собаки и выглядел с ней несколько агрессивно. Он нетерпеливо поглядывал на дверь, обнаруживая тем самым вполне человеческую заинтересованность в предстоящей беседе.
   Визитеры появились минута в минуту. Первым вошел симпатичный молодой человек, судя по возрасту и умению носить костюм и завязывать галстук, он действительно занимал в консульстве одну из низших дипломатических ступенек. Однако отрекомендовался переводчиком. Второй - невысокий человечек лет сорока с заметным брюшком и поношенным невыразительным лицом походил на помощника депутата средней руки. Потный лоб, съехавший на сторону и вышедший из моды галстук, давно неглаженые брюки скорее всего говорили о том, что он приехал сюда недавно и надолго задерживаться не собирается. Вместо приветствия он протянул Дугу визитную карточку, тот передал ее мне, по-русски там было написано, что ее обладатель является консультантом Российского консульства в Нью-Йорке. Имя и фамилия значения не имели, поскольку таких должностей в российских диппредставительствах отродясь не водилось. Визитных карточек с самыми фантастическими должностями даже в Москве можно было напечатать сколько угодно почти на каждом углу. Липа была рассчитана на легковерных провинциальных американцев, но этот козырь я приберег на потом, полагая, что беседу должен начать Дуг. Настена быстро сообразила, что от нее требуется, вооружилась очками и взяла в руки блокнот. Не сомневаюсь, что в арсенале опытного адвоката имелся не только диктофон, но и видеокамера.
   Итак, господа, - начал Дуг, успевший к этому времени раскурить трубку, - перед Вами адресат вот этого самого письма, а я имею честь представлять его интересы на территории Соединенных Штатов Америки. Мое имя перед Вами на табличке, лицензия на стене направо от Вас. Я и мой клиент внимательно Вас слушаем.
   Про себя я отметил, что Дуг не предложил гостям традиционной колы или кофе.
   - Видите ли, господин адвокат, - начал человечек, произнести достаточно сложную фамилию Дуга было выше его сил, - Государственная Дума - это наш российский парламент - придает огромное значение борьбе с коррупцией и отмыванием денег, добытых преступным путем. Недавно у нас создана соответствующая Комиссия. Мы хотим объединить свои усилия со всеми цивилизованными странами, которые также озабочены этой проблемой.
   - Это прекрасно, - пыхнул собачьей трубкой Дуг. Он уже, кажется, начинал понимать, с кем мы столкнулись. К тому же он читал газеты и знал, что парламента в России уже несколько недель де-факто не существует. Я мысленно поблагодарил Берга за прекрасный выбор, - Но позвольте узнать, какое отношение это имеет к моему клиенту?
   - Ваш клиент, - человечек старательно избегал называть меня по имени, мало ли что у меня там написано в Суринамском паспорте, а, может, я уже здесь сменил имя в соответствии с законом о защите свидетелей, готовились в общем, ребятки, - достаточно известный в России бизнесмен.
   Можно подумать, что на Дуга, повидавшего в жизни больше мультимиллионеров, чем у нас членов Государственной Думы, это заявление произведет хоть какое-то впечатление, но Дуг, выдерживая роль до конца, слегка приподнял брови.
   - Рад это слышать, - констатировал Дуг, как бы приглашая гостя продолжать.
   - Так вот, в Комиссию поступили заслуживающие доверия сведения о том, что Ваш клиент обладает значительными денежными суммами и недвижимостью за рубежом.
   Интересно, понимал ли мой симпатичный, умный, во всех отношениях выдающийся адвокат Самуэльсон, что все это словоблудие, не стоившее здесь ни цента, позволяющее ему сейчас ощущать себя опытным старым котом, играющим с глупым сопливым мышонком, в лефортовской камере наследники Ягуарьевича за пять минут превратили бы в протокол, еще через пять получили бы санкцию на арест и могли бы еще пять, только не минут, а лет держать его клиента в тюрьме, если бы тот, конечно, выдержал эти пять лет.
   - Допустим, - равнодушно ответил Дуг, - а разве российские законы это запрещают?
   - Ни в коем случае, если собственность приобретена честным путем.
   Вот это уже теплее, я почувствовал, как напряглась Настена.
   - Насколько мне это известно, именно так и обстоит дело, - констатировал Дуг, - а Вы придерживаетесь другого мнения?
   - Я бы очень хотел считать именно так, - продолжал юлить человечек, - и полагал, что смогу получить разъяснения непосредственно от Вашего клиента.
   Дуг вопросительно посмотрел на меня, я покачал головой, тем самым предлагая ему, если он посчитает нужным, и дальше вести беседу. Про себя я подумал, что единственное, чему научились эти люди за восемьдесят лет - это плести слова, что про руководящую и направляющую, что про светлые перспективы демократического пути. Им все едино, лишь бы нашелся хозяин, способный каждый день наливать в миску погуще.
   - Видите ли, я адвокат и привык иметь дело с фактами. Поэтому вынужден поставить вопрос прямо - имеются ли у компетентных органов Российской Федерации официальные претензии к моему клиенту?
   - Понимаете ли, - продолжал человечек жевать свое привычное мочало, - в задачу нашей Комиссии входит также и изучение вопроса о налоговой амнистии и мы считали бы беседу с Вашим клиентом, конечно, сугубо конфиденциальную, весьма полезной.
   - Если я Вас правильно понял, - Дуг решил заканчивать, - Вы не уполномочены представлять Российскую Федерацию, а в качестве частного лица не имеете никаких претензий к моему клиенту.
   - С одной стороны, конечно, Вы правы, - человечку было видно строго приказано ни в коем случае не возвращаться с пустыми руками, - но я все же убедительно просил бы Вашего клиента побеседовать со мной, так сказать, тет-а-тет. Уверяю Вас, - он собачьими глазами посмотрел на меня, - это не займет больше пяти минут.
   И еще одному они хорошо научились. Прикидываться бедненькими, родненькими и сиротами казанскими.
   Я почему-то был уверен, что у адвоката должна быть комната для отдыха или доверительных разговоров с избранными клиентами и посмотрел вопросительно на Дуга. Он правильно понял мой взгляд, встал из-за стола, подошел к массивным книжным полкам, занимавшим всю стену, и Сезам открылся. Кроме двух массивных кожаных кресел, журнального столика с пепельницей и небольшого бара, в комнате ничего не было.
   - Ну вот, - с облегчением произнес человечек, - давайте поговорим по-человечески. Вы ведь знаете, что происходит у нас.
   - В общих чертах.
   - Я поясню, - с готовностью выпрямился в кресле мой собеседник, - мы уже начали готовиться к референдуму. Чрезвычайно важно, чтобы коммуняки получили как можно меньше голосов. Нам нужна внушительная победа демократических сил. Вы же бизнесмен, представить себе невозможно, чтобы Вы хотели возврата к старому.
   Видимо, он все-таки ожидал какой-то реакции, весь расчет строился на том, чтобы любым способом втянуть меня в разговор и, цепляясь за слова, вытянуть что-то для них важное. И тут я посмотрел на всю эту сцену как бы со стороны, что-то неуловимо знакомое шевелилось в памяти. Деньги им нужны прежде всего, денежки! Доллары, фунты, иены, пиастры. "Союз меча и орала" бессмертен. Полагая, что у каждого из нас рыло в пуху, и пока у них руки коротки, чтобы разобраться по полной программе, почему бы не попользоваться, как говаривал один литературный герой, и не вытянуть некую толику денег из фраера ушастого. Взять на пушку, а там уж на выборы, не на выборы, значения не имеет. Главное, есть колодец, ну и черпай из него.
   - Жду официального письма на официальном бланке вот по этому адресу, где мы сейчас находимся. Здесь, сами понимаете, деньги никто в чемоданах не таскает. Все очень строго.
   Я резко поднялся и вышел, разговор закончен.
   - Что он тебе сказал? - нарушила этикет Настена, когда визитеры откланялись.
   Я не стал скрывать от Дуга содержание разговора в задней комнате. Подумав немного, Дуг снял телефонную трубку и набрал номер Берга.
   - Они не имели никаких официальных полномочий, - адвокат говорил медленно, чтобы Настена, не напрягаясь, могла перевести мне весь разговор слово в слово, - трудно сказать, кого они представляют. Во всяком случае, они удостоверились, что мой клиент жив, что он в Нью-Йорке и что он под защитой. Сомневаюсь, что у тебя есть основания ввязываться в это дело. Хотя, с другой стороны, жаль, когда не можешь хорошенько проучить всяких проходимцев. Во всяком случае, я направлю тебе, с разрешения моего клиента, запись беседы и фотографии этих, - Дуг слегка помедлил, подыскивая правильное слово, - ребят. В неофициальном порядке, конечно.
   Нам, естественно, не терпелось позвонить в "Стэнтон". Но мне хотелось выдержать фасон до конца. Прощаясь с нами, Дуг теплее обычного улыбнулся и предположил, что, скорее всего, послезавтра нам предстоит вылететь в Делавэр.
   - Возможно, мистер Майкл Д. Уолтон составит нам компанию, - не без удовольствия предположил Дуг.
   Звонить из уличных автоматов начало входить у нас в привычку. Не было ничего проще обзавестись мобильником, сдерживала только глубоко въевшаяся в кожу российская уверенность, что все на свете технические средства прослушиваются и самые откровенные разговоры следует всегда и везде вести на природе.
   - Все в порядке, мы скоро будем, - коротко доложили мы с Настеной, - если не возражаете, поужинаем в номере. Все, что нужно, захватим по дороге.
   - Только не гамбургеры.
   - Обижаешь, - крикнула в трубку Настена.
   - Теперь надо подумать, как все это преподнести Ди, - Настену это почему-то очень заботило, - Дуг ведь наверняка ему все расскажет.
   - Не сомневаюсь. Только позволь объяснить тебе одну вещь. Мне, правда, кажется, что ты и сама это понимаешь. Когда такие корпорации, как "Майкл Д. Уолтон" принимают решение, мало что в мире может их остановить. Даже если нас с тобой не будет, они пойдут вперед, потому что они привыкли побеждать. Всегда.
  
  
  
  
  
  
  
   Ди оказался на редкость предусмотрительным и хозяйственным парнем. Церемония оформления учредительных документов заняла всего несколько минут, возможно, местные власти и хотели бы превратить ее в нечто значительное, не каждый день все-таки Майкл Д. Уолтон лично балует своим присутствием ничем не примечательную столицу маленького штата, но, видно, на участие прессы был наложен строжайший запрет. Российский паспорт тоже не вызвал удивления, не первый и не последний, из-за разницы во времени никто из нас еще не знал, что происходит в столице нашей родины.
   Вся компания легко разместилась в холле снятого для нас и Настены двухэтажного дома в маленьком городке Сент-Пол. Третья спальня предполагала, что Ди предпочел бы останавливаться у нас во время своих наездов. Для Сьюзи на соседней улице сняли уютную студию прямо над скромным офисом из четырех комнат.
   Ирина, Настена и Сьюзи что-то творили на кухне, наверное, решили ответить классическим барбекью на мой импровизированный шашлык. Индейское лето, окрасившее город в красно-желтые тона, предоставило к нашим услугам нежаркое ласковое солнце и легкий теплый ветерок с освежающей примесью приближающейся осени. Джентльмены не спеша потягивали виски и с интересом следили за Бэби, носившейся с этажа на этаж, время от времени громко сообщая родителям о своих открытиях.
   Не помню, кого черт дернул включить телевизор. Хотя какое это имело значение, раньше - позже. Танки долбили уже начинавший гореть Белый дом, около него мельтешили какие-то люди, кто в форме и касках, кто в бронежилетах, а кто просто в куртках и кепках. На мосту стояли тысячи зевак, то воплем, то вздохами сопровождая каждое уханье танкового орудия.
   Хорошо мне было несколько дней назад рассуждать, что и как там будет, тоже мне политолог, на вот тебе - снова полилась русская кровушка и не где-нибудь, в Москве.
   Улыбающиеся Ди и Настена, войдя в холл, осеклись на полуслове, почуяв неладное, из кухни вышли и застыли на пороге Ирина и Сьюзи, и даже Бэби, уловив что-то тревожное и опасное в воздухе, крепко вцепилась ручонкой в мамину юбку.
   Ехали на свадьбу, а попали на похороны, такое случается. Если бы мы были сейчас там, скорее всего, сидели бы на даче, обе стороны были глубоко противны, выбирать из двух зол меньшее тоже не впервой в русской истории, но такого позора, покрывшего краской лицо, я давно не испытывал. Давно и не мною замечено, что мы, русские, стесняемся только посторонних, а если не на глазах, творим такое, что с души воротит, потом долго удивляемся содеянному, некоторые, правда, еще не потеряли способность и покаяться. В глазах у Ирины и Настены стояли слезы, Ди непроизвольно обнял их за плечи, как бы предлагая свою защиту, у меня дернулся ком в горле, но я сдержался и протолкнул его куда-то вниз и перевел дыхание.
   Майкл оказался на высоте. Он обвел всех нас своим орлиным жестким взглядом из-под густых седеющих бровей, встал, оставив бокал с виски на стеклянном столике, глубоко засунул руки в карманы брюк, всем своим видом показывая, что собирается высказаться.
   - Вот что я скажу вам, ребята, - старик одним словом объединил нас в команду, показывая, что ему без разницы, кто здесь русский, а кто американец, - у нас впереди дело. И мы должны его сделать.
   Самуэльсон догадался первый и выключил телевизор.
   - Давайте по программе, - Майкл вопросительно посмотрел на сына.
   - Завтра мы отправляем проекты договоров на два отобранных нами изделия в Россию. Фирма там зарегистрирована, счета в банках открыты, соответствующие лицензии получены, опционы на покупку оборудования и сырья имеются. В начале следующей недели рассчитываем получить подписанные российской стороной бумаги и можем перечислять аванс. Отгрузка первой партии продукции - через тридцать рабочих дней после перечисления аванса.
   - Вы не передумали рисковать своими собственными деньгами? - это уже ко мне.
   - Нет.
   - С этим пунктом все. Меня интересует Новосибирск, - мы с Ди переглянулись, он кивнул мне, дескать, отвечай.
   - Раз там заварилась такая каша, - я посмотрел в серый мертвый глаз телевизора, - идеально было бы туда съездить недели на две. У меня есть договоренность с Николаем Ивановичем о встрече в Париже после того, как мы закрутим все здесь и Соломин начнет реально работать. К тому же я еще не знаю его условий в нашей общей сделке, а они предполагаются.
   - Решение за Вами, считайте, что мы дали карт-бланш, - перебил Майкл, - к тому же, зная Ника, уверен, он там держит руку на пульсе.
   - Я надеюсь получить от него самую свежую информацию. В Москве он намекал кое на что, но об этом пока рано говорить. В любом случае, учитывая то, что мы сейчас видели, им, возможно, не до меня.
   - Вы что, собираетесь ехать в Россию? - удивился Самуэльсон, - мне кажется это в высшей степени неразумным.
   - Я долго думал об этом и не вижу другого выхода. Мы не можем разорвать Соломина пополам. Нам нужны люди, которым мы доверяем полностью. Так что дело в Новосибирске придется ставить нам с Ди. Думаю, ему надо уже сейчас запрашивать визу. Честно говоря, не помню, режимный это город или нет. В любом случае это знает Берг. Если режимный, выберем ближайший открытый город.
   - Что такое "режимный"? - поинтересовался Самуэльсон.
   - Это город или населенный пункт, куда доступ иностранным гражданам запрещен, - пояснила Настена.
   - Вот что еще, - Майкл никогда не выпускал из рук нити разговора, - Вы что-нибудь слышали об оффшорном программировании?
   - В самых общих чертах.
   - Значит, считайте, что ничего, - Майкл терпеть не мог неопределенных ответов. - Это дело становится хорошим бизнесом. Программисты в Штатах становятся все дороже и дороже. Поэтому у нас уже полно индийцев, начали приезжать русские. Заметьте, в обеих странах исторически качественная математическая школа. Естественно, сначала они получают меньше наших, потом все выравнивается. Интернет в корне меняет ситуацию. Людям необязательно приезжать сюда. Не все же хотят и могут жить в Штатах. Они могут работать у себя по заказам отсюда. В Индии дело уже налаживается, насколько я знаю. Почему бы не попробовать тоже самое в России, раз уж мы влезаем туда. Что скажете?
   - Я бы посоветовался с Ильей. Это его профиль. В общих чертах все-таки позволю себе заметить, что классных программистов в России действительно много, проблема в менеджерах. Это же не рабочие у станка, а люди с фантазией, их все время заносит, ими надо очень умело руководить.
   - Если это перспективно, - вклинился Ди, - ничего не мешает перетащить одного-двух менеджеров отсюда.
   - Значит так, - принял решение Майкл, - завтра же в Чикаго я дам задание просчитать, сколько денег мы сами в компании тратим на эти дела и какие задачи мы можем поручить команде в России. Дуг посмотрит законодательство и прецеденты, возможно, что-то придется согласовывать с Пентагоном и Госдепом. Теперь давайте пройдемся по графику, чтобы я понимал, кто, где и когда.
   - Сколько времени может занять получение российской визы? - спросил у меня Ди.
   - Полагаю, что не меньше двух недель, в это время я буду в Париже и мы скоординируем планы. Где-то через месяц нам надо быть у Соломина, у него как раз по идее должна начинаться отгрузка первой партии, еще день на Илью, потом в Новосибирск.
   - Теперь понятно, - подытожил Майкл, - ты летишь со мной?
   - Я бы отдохнул у ребят день-другой, пока в Чикаго будут готовить анализ по ситуации с программированием.
   - Не возражаю, - отреагировал Майкл и бросил внимательный взгляд на Настену. - А поесть здесь когда-нибудь дадут? Вечно эти русские путают нам все планы.
   Застоявшийся женский коллектив затрещал крыльями, нам же оставалось только развести огонь и вытащить на лужайку легкую плетеную мебель. Никто не спешил, бабье лето, пусть оно на это раз и индейское, само по себе радость. Чисто русская, со слезой.
   - Не забудь передать Нику привет, - сказал на прощанье Майкл, - и не рискуй зря. Деньги не главное в жизни, поверь мне, я знаю. Главное - вот они, - и старик неожиданно обнял Ирину и бэби.
  
  
  
  
  
  
  
   НИНА
  
  
  
  
   Вопреки старой договоренности, Николай Иванович встретил меня в аэропорту. Я увидел его сразу, как только вышел из зоны прилета: вечные пальто и шарф и неизменные золотые очки. В шаге за его спиной стоял невысокого роста смуглый человек с тонкими европейским чертами лица, алжирец или марокканец, нет, все-таки алжирец, решил я, марокканцы темнее.
   - Вы теперь с охраной ходите? - ничего лучше этой глупой шутки мне в голову не пришло.
   - Рад Вас видеть, - Николай Иванович был верен себе и на глупости не реагировал, - Вы чего больше хотите, есть или спать?
   Алжирец подхватил тележку с моим чемоданом, и я догадался, что это водитель.
   - Я в Париже вообще не сплю.
   - Я тоже. Тогда поехали в собор Александра Невского, потом поедим, там рядышком чудесный семейный ресторанчик.
   - Русский?
   - Упаси Вас Господь. Из русских можем сходить только в "Доминик", он самый старый, правда и там маринованные огурцы выдают за малосольные. Так и пишут в меню - "малоссоль".
   Алжирец подъехал к нам на темно-серой "Лянчии". Мой чемодан, должно быть, уже покоился в багажнике. Николай Иванович счел необходимым разъяснить ситуацию.
   - Мишель уступил нам на сегодня свою служебную машину. Сам он сидит в другом аэропорту, там где внутренние рейсы и ждет звонка из Марселя, в больнице лежит его отец, что-то с сердцем. Если отцу станет хуже, вылетит, если лучше, вернется в город.
   Октябрь в Париже выдался на редкость холодный, сильный и злой ветер гнал по улицам сухие листья и клубы пыли, время от времени принимался моросить мелкий противный дождик. Улицы и площади казались пустыми, дома посерели, потеряли румянец, словно осунулись, подхватив неожиданную и противную простуду.
   - Майкл просил первым делом передать Вам привет.
   - Он Вам понравился? - не без гордости, словно Майкл Д. Уолтон и все, что с ним связано, было творением его рук, спросил Николай Иванович.
   - В двух словах не скажешь, но то, что я у Вас в неоплатном долгу, это точно.
   - Ерунда все это, - отмахнулся Николай Иванович, - после поговорим.
   Прежде чем идти в собор, я все-таки достал из чемодана теплую куртку. Николай Иванович объяснил водителю, что мы будем ждать его на этом месте через три часа, алжирец дал по газам и мы остались вдвоем.
   - Собственно, я хотел показать Вам одну икону, вот она, видите, - шепотом произнес Николай Иванович, - с ней связана необычная легенда, а, может, это быль, в наше время всякое случается.
   Рядом с алтарем на специальной подставке стояла большая, в щедро усыпанном драгоценными камнями старинной работы окладе икона Божьей матери.
   - Тут такая история. Перед Вами главная святыня Всевеликого Войска Донского. Казаки, уходя из России, естественно, вывезли ее с собой и поместили сюда с условием, что икона должна вернуться в Новочеркасск после того, как падет большевистский режим. Когда немцы оккупировали Париж, икона исчезла. Многие считали, что навсегда, никаких следов не находилось. И вот, году в 47-ом, точно не помню, появляется в храме пожилая женщина в черном и оставляет у алтаря сверток. Когда его развернули, ахнули, - вернулась великая святыня. Кто была эта женщина, где находилась икона все эти годы, неизвестно. Отслужили благодарственный молебен, а икона - вот она, цела и невредима.
   Я и не заметил, как рядом с нами оказался третий человек, так неслышно он приблизился, словно возник ниоткуда, и встал рядышком с Николаем Ивановичем. Они были примерно одного роста, оба сухие, словно законсервированные временем, только неизвестный был намного старше, сколько же ему лет, - подумал я, - наверняка ведь за девяносто.
   - Рад Вас видеть снова, месье, - произнес старик, пожимая руку Николаю Ивановичу и изящно наклонил голову, приветствуя меня, так, наверное, было принято здороваться с незнакомыми много лет назад.
   - Икона все еще здесь, - со значением произнес Николай Иванович.
   - Да, месье. Время пока не пришло. Правда, все больше людей приходит поклониться ей. Оттуда, из России. Но Вы были одним из первых, я помню.
   - Я был из СССР.
   - Мы никогда не употребляли это название, - твердо сказал старик. Мы уехали из России. Поклонитесь ей, когда вернетесь в Москву.
   Николай Иванович молча пожал старику руку и мы вышли в рано наступившие парижские сумерки.
   Мы просидели в маленьком, столиков на десять, ресторанчике не меньше трех часов. Николай Иванович внимательно слушал меня, я старался говорить подробно, не упуская деталей, зная, какое значение он придает подробностям и нюансам. Его явно порадовала заинтересованность Ди в наших проектах, и я уловил по выражению его глаз, что он обдумывает свои выводы и ищет варианты, но пока не готов предложить единственный, по его мнению, верный.
   - Меня ведь тоже приглашали в прокуратуру, подчеркиваю, "на беседу", как они выразились. Без протокола, в высшей степени вежливо. Я предложил явиться с адвокатом, но мне объяснили, что в этом нет никакой необходимости, меня ведь ни в чем не обвиняют. Разговор шел, как и можно было предположить, о Вас. Кто, да что, поподробнее, а что Вы знаете о его местопребывании, планах и т.д. Наговорили мне много комплиментов, в общем, все эти дешевые приемы, не Вам рассказывать. Результат, к сожалению, ноль, я не понял их намерений, а сам ограничился констатацией факта - да, был такой клиент, в Уставе моей фирмы предусмотрены консультационные услуги, они оказаны, оплачены, налоги перечислены и дело с концом. На том и расстались.
   - Противно все это, - попытался я передать то, что чувствовал все последние дни, - вот сидим мы в тепле и сытости в самом прекрасном городе мира, вроде все наши заботы и хлопоты во благо своей страны, а ощущение такое, что накрыли нас каким-то темным невидимым колпаком и он давит и давит, гнет к земле, будто кому-то очень нужно, чтобы у всех руки опустились.
   - Главное, чтобы эти руки были всегда вытянуты по швам, - невесело усмехнулся Николай Иванович, - ладно, давайте отвлеку Вас немного от темы. Когда я впервые пришел в этот собор, еще во времена Атлантиды, этот самый старик подошел ко мне. Я не знаю его имени и фамилии, он рассказал только, что бежал от большевиков в восемнадцатом году из Архангельска, после того как расстреляли отца и всю семью, чудом сумел пробраться на английский, кажется, пароход. Я не люблю и не умею расспрашивать людей, тем более о таких тяжелых вещах. В ту первую нашу встречу он еще спросил, откуда я приехал и удивился, что я не побоялся придти в собор, ведь он до сих пор считается центром той, старой еще эмиграции. Я тогда подумал - вот человек, никогда в жизни не менявший присяги. Да, голодно, горько, тоска берет за горло, волком выть хочется, но зато совесть чиста. Это действительно было чудом, что я в те годы попал в первый раз в Париж один, но так уж случилось. До сих пор благодарен Мишелю и Илье, первый пригласил и показал, все, что я хотел, второй, можно сказать, взял на себя ответственность.
   - Вы никогда не рассказывали о Мишеле.
   - Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, - отделался поговоркой Николай Иванович, - не пожалеете.
   Дородная, розовощекая хозяйка заведения сама принесла нам кофе и бокалы с арманьяком и, скрестив руки под фартуком, вопросительно посмотрела на Николая Ивановича. Тот только развел руками и улыбнулся широко и открыто, как всегда улыбался людям, талант или знания которых вызывали у него восхищение. Профессионалы в любой сфере человеческой деятельности были его слабостью.
   - Ну так вот, - продолжил он, - когда удовлетворенная оценкой хозяйка вернулась за стойку, - вышел я тогда из собора, дело было ранней весной, в марте, город радовался весне, солнышку, первым цветам, няньки прогуливали детишек, чистенькие старички в клетчатых кепках играли в скверах в шары, нарядные девушки и дамы пили кофе на открытых террасах, поджидая своих возлюбленных, а у меня из головы никак не выходила эта история с иконой, до сих пор живущий в глазах незнакомого мне старого человека ужас гражданской войны, закинувший мальчишку из Архангельска на всю жизнь в чужой ему город, и казацкий твердый уговор, я ведь сам из казаков, только запорожских, есть, наверное, какие-нибудь родичи по этой линии там, в нынешней незалежной.
   Потом так же, как мы сейчас, сел в каком-то бистро неподалеку, будто не мог идти дальше, пока не вспомню что-то важное. И вспомнил. Еще в школьные годы собралось нас несколько человек теплой компанией в доме у Буденных. Думали, что старики уедут на дачу, а мы выпьем сухонького, потанцуем с девчонками, планы по теперешним временам были вполне невинные.
   Однако Семен Михайлович наши планы неожиданно нарушил и, хитро улыбаясь в свои знаменитые усы, объявил, что дача отменяется. Утешил нас соленым арбузом и донским. И сам присел с нами, правда, он уже тогда ничего хмельного в рот не брал. И слово за слово разговорился, про девчонок мы забыли, стали расспрашивать Маршала, кто про Махно, кто про Тухачевского, во времена так называемой оттепели об этих людях много писали. Надо отдать должное Семену Михайловичу, с памятью у него все было в порядке, да и чисто казацкой хитрости не занимать, хотя, строго говоря, он не казак, иногородний. Про Махно он нам еще что-то рассказал, а вот дальше, ни про Первую конную, ни про свои отношения с советскими вождями, мы из него слова не вытянули. Зато с охотой, подробно, в деталях рассказывал про службу в царской армии, как учили их выездке по системе Филиса, как нелегко было выслужить первые солдатские чины. Потом разговор перешел на Первую мировую, мы знали, что Маршал и Герой Советского Союза - полный Георгиевский кавалер, понимали, что крестами не было принято разбрасываться, давали их действительно за храбрость и настоящие подвиги. И те, кто заслужил полный бант, могли непосредственно к Государю обращаться. Не знали только, что фактически у Маршала их было пять, и тогда он рассказал совершенно фантастическую историю о том, что заступился за своего подчиненного, несправедливо обиженного каким-то офицером, за такие дела на войне полагался трибунал и друзья уже приготовили ему коня со всем необходимым в сумах, чтобы уходил в горы, к кунакам, там сам черт не найдет, но выяснилось, что судить его будет не трибунал, а совет Георгиевских кавалеров, и побег отменили. Совет присудил снять с него один крест, но, - старик снова усмехнулся в усы, - я через неделю приволок турецкого языка и вот он - опять полный бант.
   Тут уж мы все хором завопили, дескать, а где же он, этот бант? Оказалось там, где и положено, на мундире, том самом, сохраненном, несмотря ни на что. В общем, уговорили старика, упросили надеть заветный мундир. Минут пятнадцать он приводил себя в порядок, причесывал поредевшие, но еще не седые волосы, подфабрил усы и явился таким молодцом, спина прямая, мощная грудь колесом, что хоть сейчас в седло и на парад. У нас просто челюсти отвисли, сидели как громом пораженные. И понятно было без слов, что старый воин гордится именно этими, кровью заслуженными крестами, все остальное, а у него орденов и медалей было до пупа, как бы и не в счет. Так карта легла, судьба распорядилась - стать Маршалом Советского Союза, а душа казацкая, уверен, - там, на Дону осталась. Там он был первый среди равных, рубака и храбрец, только свои, станичники, имели право судить его и отдавать ему должное. Там осталась настоящая слава, долгая жизнь, наверное, он это чувствовал, шла к концу, и он решил подать нам знак - так я его понял тогда.
   Мы помолчали. Николай Иванович курил, он часто, когда рассказывал мне что-то важное для него, словно снова переживал это, менялся в лице, а, может быть, просто хотел остаться один. Я терпеливо ждал, чувствуя себя виноватым, ведь это я снова затеял очередной невеселый русский разговор. Хотел было рассказать, что прочитал и Эренбурга, и огромную пачку журналов, исправно доставленную из Нью-Йорка, но все это сейчас было не к месту.
   Николай Иванович погасил выкуренную до фильтра сигарету, мы молча чокнулись остатками арманьяка, попрощались с хозяйкой и не спеша пошли к дожидавшейся на соседней улице "Лянчии".
   - Патрон заедет за господами в гостиницу в девять часов, - доложил водитель.
   Николай Иванович рассеянно кивнул, потом улыбнулся.
   - Слава Богу, значит с отцом все в порядке. Примем душ, поваляемся, и будем как огурчики - "малоссоль".
  
  
  
  
  
  
  
   Я простоял под горячим душем минут сорок, не меньше, напрасно стараясь превратить маленькую гостиничную ванную комнату в подобие русской парной. Несколько раз мигал красный глазок телефона, но мне не хотелось ни говорить, ни слушать. Да и потом все неожиданности в этом городе кончились много лет назад, ничто в мире не могло помешать появлению по утрам неизменного свежего круассана или отменить дневной аперитив.
   Мне хотелось подольше побыть одному в маленьком номере, в огромном и симпатичном городе, где я никого не знал и никто не знал меня и думать, сидя за миниатюрным письменным столом, глядя на белый нетронутый лист бумаги, и, главное, не ошибиться ни в одном из нескольких слов, которые, я знал, я сейчас напишу. Но прежде мне необходимо было окончательно собрать себя из разных кусочков, один из которых родился и вырос в России, у второго семья оказалась в Штатах, а третий сидел сейчас в белом купальном халате в небольшом парижском отеле.
   В Париже я пробуду день или неделю, это не внесет ничего существенного в то, что происходит, это долг, который необходимо отдать Николаю Ивановичу по придуманной им схеме, он продиктует условия, а я их подпишу - вот и все.
   Две недели в Сент-Поле я только и делал, что читал, до одурения и рези в глазах. Те два дня, что с нами провел Ди, пролетели незаметно, они всей гурьбой уезжали куда-то с утра, потом заскакивали за Сьюзи и гомонили на лужайке за домом, то забавлялись с Бэби, то что-то оживленно рассказывали друг другу. Ди улетел, и все как-то успокоилось. Сьюзи, правда, приходила к нам обедать, на этом настояла Ирина, в таких случаях с ней спорить бесполезно. Сьюзи и не спорила, она не без интереса вглядывалась в этот русский островок на окраине делаверщины, мы оказались, наверное, в чем-то другими, а в чем-то очень похожими на ее соплеменников.
   Меня же, не сговариваясь, как ходячего больного, оставили в покое и я сидел наверху, в свободной спальне, обложившись старыми пожелтевшими от времени журналами и пытался сконструировать, как это делают русские деревенские умельцы, из того, что попалось под руку, - деревяшек, засохших резиновых прокладок и проржавевших железяк, забытых за ненадобностью в дальнем углу сарая, некую машину времени, способную забросить меня на сто, двести, триста лет назад, услышать и понять, что говорили и о чем спорили миллионы моих предков, что же все-таки составляло самую суть, сердцевину их жизни.
   Известно, что оперативники, разрабатывая версии преступлений, рисуют сложные схемы человеческих взаимоотношений, родственных и дружеских связей, знакомств и даже случайных встреч, в центре которых квадратики с именами жертвы и предполагаемого преступника. Нечто подобное я и пытался изобразить на листе бумаги, понимая, что иначе меня захлестнет обилие цифр, дат, имен, терминов, я утону в подробностях прочно забытых гипотез и давно отгремевших жарких споров и никогда не подведу итога. Этот итог пытались вывести до меня десятки гораздо более умных и образованных людей. Некоторых из них забыли, книги других до сих пор изучают в десятках университетов мира. Правда, они не знали, что произошло позже, а я знал и в этом было мое преимущество.
   Я хорошо запомнил слова Николая Ивановича о том, что пушки истории нацелены в нас, вот они и выстрелили, весь мир это видел, еще вчера мне казалось, что запах пороха никак не может выветриться в холле дома, где стоял телевизор. Я не сомневался, что это не последний залп. Спор не закончен. И еще за мной оставался должок - ответ на вопрос, с кого жизнь делать, Николай Иванович тем и отличался, что простых вопросов не задавал.
   Перед самым моим отъездом, мы остались вдвоем с женой, Бэби мирно посапывала у себя в детской, а Настена и Сьюзи опять свинтили в кино и предупредили, что вернутся поздно, поужинают в городе, может, решили сходить на дискотеку, дело молодое.
   Мы блаженствовали вдвоем на широкой кровати, только Ирина попросила бокал сухого калифорнийского вина вместо любимого кампари.
   - Ты уверена? - я не знал радоваться или огорчаться. Растерянность, видимо, была ясно написана у меня на лице.
   - На девяносто процентов, - улыбаясь, ответила Ирина, - я же была права, в Америке это происходит в гостиницах. К тому же я и вправду этого очень хотела.
   - Вот мы с тобой все и решили, - что ни говори, а Ирина самым простым и естественным образом подвела итог моим попыткам собрать волшебную машину, пусть самодельную и неказистую. Я мужик, как меня не называй, какие там профессии и должности не придумывай. С меня и спрос.
   - Мне кажется, ты не зря сидел наверху один как сыч все это время. Расскажи.
   - В двух словах. Можно, я не буду пересказывать то, что я прочитал и вычитал, просто скажу, что я понял для себя.
   - Конечно, - Ирина безошибочным женским инстинктом сама выбрала время для этого, возможно, нашего последнего разговора здесь, в Сент-Поле, еще один шаг и надо принимать решение. Скорее всего, недостающий штрих добавит в Париже Николай Иванович, но я уже смутно догадывался, каким он будет.
   - Я начну с вещей чисто практических, семейных. Ты и Бэби останетесь здесь, и останетесь надолго. Рожать ты тоже будешь здесь. Даже если меня не будет рядом, с тобой Настена и Ди. Я оставлю все необходимые доверенности и бумаги, по которым до совершеннолетия детей всем моим имуществом будешь распоряжаться ты.
   - То есть ты возвращаешься в Россию, - Ирина сказала это абсолютно ровным голосом, просто констатируя факт.
   - На девяносто процентов, считай, что на сто. Ровно сто будет тогда, когда ты получишь мое письмо из Парижа.
   - Теперь я хочу знать, что ты понял.
   - Это очень просто. Мы народ, не знающий своей подлинной, человеческой, глубинной истории. Без этого дом строить нельзя, все равно он выйдет кривобоким и неустойчивым. Это одна проблема, но это не моя профессия. Мы страна, потерпевшая самое страшное поражение за тысячу лет. По сравнению с ним татарское нашествие или смутное время - пустяки. Россию нельзя вылечить, ее можно только воскресить. Я не знаю, получится это, или нет, и никто этого не знает. Что же до меня - я простой, как говорили раньше, "тягловый мужик" и это уже точно мое. Тысячу лет такие, как я, вытягивали, Бог даст, вытянут и на этот раз.
   - Я не буду тебе ничего возражать, - Ирина глотнула из бокала и вытерла ладонью глаза, забыв о салфетках и платках, - хотя уверена, что имею на это полное право. Мужик в доме ты - решай.
   - Понимаешь, ничего не мешает мне остаться здесь. Вообще, отказаться можно всегда. Тем более, что запасной аэродром у нас есть. Просто речь идет о человеческом достоинстве. Или оно есть, или его нет. Без него я не имею права жить с тобой и смотреть в глаза Бэби и тому существу, которое скоро появится на свет.
   Ирина все-таки не выдержала, я чувствовал себя палачом и только молча гладил ее волосы и плечи, понимая, что сказано все и пути назад нет.
   - Женщины странный народ, - сквозь слезы произнесла Ирина, - мне было бы легче, если бы ты сказал, что уходишь к другой, - я бы прогнала тебя, переживала бы, конечно, но у меня бы была законная причина ненавидеть тебя, любить и ненавидеть. А так - ты опять уходишь на неизвестную войну, и мне остается только ждать и надеяться.
   "Ира, ты сумела понять меня, это больше чем любовь, я всегда буду тебе за это благодарен. Прости, ты знаешь, что я не мог иначе. Целую Вас крепко. Привет Настене".
   Я сложил листок бумаги, запечатал его в конверт с названием отеля и стал собираться. Мишель должен был заехать за нами через пятнадцать минут.
  
  
  
  
  
  
  
  
   Говорят, что французы - самый закрытый народ в мире и получить приглашение к ним в дом практически невозможно. Действительно, Мишель начал с извинений, что по понятным причинам не успел заказать столик, как будто в Париже мало бистро, в одном Латинском квартале ресторан на ресторане. В результате мы чисто по-русски осели на кухне большого семейного дома, дети уже легли спать, Люси и Мишель собрали на стол на скорую руку, и стало понятно, что нам здесь рады, как своим, а парадные обеды и ужины никуда не денутся, все еще впереди.
   Николай Иванович, чувствовалось, не в первый раз пользовался гостеприимством этого дома, здесь у него было какое-то общее с хозяевами прошлое, люди, с которыми они встречались или смешные эпизоды. Я отметил про себя картины с видами Москвы на стенах холла, томики Достоевского и Чехова в гостиной, даже на кухне в углу висели образа. Мишель иногда вставляя русские слова, получалось, что говорили мы на странной смеси английского, русского и французского, неизбежно возникающего в памяти у каждого из нас, внимательно прочитавшего в детстве "Войну и мир".
   Полноватый, жизнерадостный, всегда готовый к улыбке Мишель и стройная, с правильными чертами лица, без единого грамма косметики на лице, Люси, трое детей в своих спальнях наверху, уютный особняк почти в центре Парижа. Весь этот быт и достаток создан их руками за двадцать лет. Мишель немножко кокетничал, когда рассказывал, что вовремя угадал направление бизнеса, что ему повезло с покупкой дома, - пять лет назад недвижимость была гораздо дешевле, что сейчас он работает с удивительно интересными заказчиками, это ведь редко бывает. Летом они с Люси должны окончательно решить насчет земли - покупать или нет старую ферму и виноградник.
   Нормальная жизнь нормальных людей в нормальной стране. Премьеры, министры, партии, все, что называется политикой - могло чуть улучшить или чуть ухудшить жизнь этих людей, но не могло поколебать ее основы. Никому и в голову не могло придти закладывать мины под фундамент, рвать и крушить, резать друг другу глотки - это было, конечно, но так давно, что казалось уже невозможным, но именно это и происходило там, откуда приехали и где живем мы с Николаем Ивановичем. Сколько же лет должно пройти, сколько людей придется похоронить, прежде чем я смогу вот так же на кухне принимать друзей, зная, что с детишками в спальне ничего худого, кроме простуды, не может случиться. И возможно ли это вообще?
   - Ферма - это правильное решение, - одобрил хозяев Николай Иванович, внимательно рассмотрев цветные фотографии, - какой француз без виноградника, а русский без картошки? К тому же Люси нужно фамильное гнездо, происхождение обязывает. Ребята вырастут, будет поместье, где все смогут собраться вместе.
   - Конечно, - подтвердил Мишель, - не замок же покупать, его не протопишь.
   - Если с этим решили, - перешел к главному Николай Иванович, - есть у меня одна просьба, придется чуть-чуть поработать на Россию. Боюсь только, что это больше касается Люси.
   - Говорите Ник, не стесняйтесь, - Люси выглядела чуть заинтригованной.
   Ну вот, сейчас Николай Иванович и огласит свое условие. Я действительно восхищался этим человеком. Никаких тебе счетов и расчетов, предисловий и послесловий. И места лучше подобрать невозможно - милые люди на симпатичной французской кухне со старинными, начищенными до блеска медными кастрюлями и русскими иконами в углу.
   - Я хочу с вашей помощью учредить фонд для поощрения молодых ученых, занимающихся российской историей. Причем только одним ее периодом, с момента принятия православия и до революции семнадцатого года и одной темой, впрочем, весьма мало исследованной - системой управления, а еще точнее - местного самоуправления. Но это детали. Таким образом, с одной стороны мы поддержим научные исследования, с другой - сможем их активно пропагандировать средствами радио и телевидения. Это я беру на себя. Деньги здесь собирать не нужно, - в фонд будет отчисляться десять процентов от прибыли со сделок одной американской фирмы, мой коллега имеет полномочия на это. У меня просьба к Люси - тряхнуть своих дворянских родственников, а тебя, Мишель, связями в бизнесе и составить достойное правление. Тогда в России мне будет намного легче - у нас до сих пор падки на звучные имена.
   - Ты хочешь, чтобы фонд был зарегистрирован здесь, во Франции? - уточнил Мишель.
   - Именно. Мы много раз говорили с тобой на эту тему, и, помнится, даже были у одного из советников Президента по вопросам культуры.
   - Конечно, помню. Он с удовольствием поддержит, я уверен. Еще и денег достанет, ты зря заранее говоришь, не надо. Очень даже надо.
   - Прежде всего, мне нужно Ваше согласие, твое и Люси.
   - Ты его имеешь, - ответил за себя и жену Мишель.
   - Я думаю, что мы можем поступить следующим образом. Открываем специальный счет в банке. Чтобы им воспользоваться, нужны будут две подписи, твоя и моя. Там же будет лежать обязательство по отчислению тех самых десяти процентов. Это основа, не возбраняются и другие поступления. Мы можем сделать это завтра?
   - Ближе к концу дня. С утра я озадачу своего финансового директора, ты его знаешь, он все подготовит. Учреждение фонда, конечно, займет больше времени.
   - Ну вот и славно, - поднял бокал Николай Иванович, - а то я все время мучился, чем бы мне занять Люси?
   - Ты не думаешь, что я буду ревновать? - оживился Мишель.
   - Тебе полезно, полнеешь в последнее время, - резонно заметила Люси.
   Мы шли в гостиницу пешком по пустым парижским улицам. Мишель рвался довезти нас, но скорее это могла сделать Люси, как заметил Николай Иванович, она водила машину гораздо увереннее мужа. Узкие улицы старого города были бампер к бамперу уставлены спящими автомобилями, стук наших каблуков громко резонировал в холодном воздухе, навстречу изредка попадались мужчины среднего возраста с собаками на поводках - замечательный предлог добавить последний стаканчик на сон грядущий. На Елисейских полях еще кипела жизнь, люди сидели в ресторанах и кафе, семейные пары степенно прогуливались, молодежь кучковалась и громко смеялась удачной шутке, машины с включенными фарами двигались непрерывным потоком, в воздухе стоял устойчивый запах бензина и сигарет.
   - Сегодня я отправил жене письмо, - эта фраза вырвалась у меня как-то само собой, в общем-то я ждал, что разговор начнет Николай Иванович. Это ведь он приехал из России, и все новости, по идее, должны были исходить от него.
   - Возможно, Вы поспешили, возможно, нет, - Николай Иванович ответил так, будто знал, что написано в письме, - сможете на недельку задержаться в Париже?
   - Конечно.
   - Я должен буду сначала заехать в Москву, Семен Дмитриевич хворает. Отвезу ему лекарства и сразу вылечу в Питер. Предварительный разговор был, они заинтересовались Вами, но решать не мне. И все же Вам не кажется, что Вы торопитесь?
   Я невольно остановился на полушаге вслед за Николаем Ивановичем. Он молча смотрел на меня, дожидаясь ответа, всем своим видом показывая, что не хочет выслушивать его на ходу.
   - Может быть. Но раз уж так совпало. Майкл серьезно отнесся к нашим задумкам и уже выстроил нечто конкретное. Боюсь, без меня все пойдет медленнее, да и Ди одного отпускать не дело. С другой стороны, если я вольюсь в мощную и перспективную команду, это даст дополнительные возможности. Плюс - старое забыто и над всей затеей серьезный зонтик.
   - То, что Вам предложат, как мне представляется, это госслужба на должности руководителя департамента, через годик- замминистра.
   - Лиха беда начало, - я и сам понимал, что ответ прозвучал легкомысленно и до обидного небрежно.
   - И все же, - Николай Иванович был терпелив, - Вам чего больше хочется, денег, власти, еще чего-то? Всякий задор, в конце концов, согласитесь, должен иметь некие резоны.
   - Не знаю, - устало сказал я, - честно, не знаю, просто вижу шанс и хватаюсь за него. Другого может ведь и не быть.
   - Это правда. Но интуиция говорит мне, что Вы торопитесь. Хотя железных аргументов и нет. Просто время этой команды еще не пришло. Может получиться фальстарт. Ну да ладно, я отзвоню дня через три-четыре и встречу Вас в Питере.
   - В общем-то, я могу и сам.
   - Не сомневаюсь, - сухо произнес Николай Иванович, - но я не привык делать что-либо наполовину.
  
  
  
  
  
   В Пулково рядом с Николаем Ивановичем стояла Нина. Она чуть улыбнулась мне уголками рта, давая понять, что лето кончилось навсегда, но сожалеть о нем не надо. Я помнил о лете, но не объяснять же, что все, что с нами случилось тогда, я помню и благодарен ей за те несколько часов, как благодарен тонущий любому человеку, протянувшему руку, да еще согревшему дрожащего от холода и пережитого страха стаканом водки и добрым словом.
   Молчаливый водитель остановил "Волгу" у двухэтажного недавно отреставрированного особняка. Водитель нажал кнопку звонка, что-то сказал в домофон, и мы вошли внутрь. Николай Иванович уверенно поднялся на второй этаж, в приемной, несмотря на субботний день, несколько человек что-то оживленно обсуждали. Полная блондинка средних лет поднялась нам навстречу, жестом пригласила оставить верхнюю одежду на вешалке в углу и сказала несколько слов по внутренней связи.
   В большом светлом кабинете с огромными окнами, выходившими на проспект, из-за овального стола, заваленного бумагами, поднялся человек небольшого роста в джинсах и свитере, приветливо и энергично пожал нам руки, попросил вошедшую с нами блондинку убрать со стола, и представился:
   - Дымчук.
   Николай Иванович начал без предисловий, скупо обрисовал ситуацию на сегодняшний день, добавив только, что Илья, с которым он успел посоветоваться, считает разумной идею оффшорного программирования, но по опыту советует стартовать под Москвой, чтобы все было в одном месте.
   - Разумно, - заметил Дымчук, - инновационный бизнес нас тоже интересует, собственно, этим мы и занимаемся. Если стараться дополнять друг друга, а не драться по мелочам, может и получиться. - Когда приезжает Ваш американец?
   - Через две недели, - уточнил я.
   - Твоя идея, Коля? - я обратил внимание, что этот человек говорил очень уверенно, словно за ним действительно стояли какие-то большие и мощные силы.
   - Только в общих чертах. У меня свой интерес, - Николай Иванович допил чашку чая и явно не собирался задерживаться надолго.
   - Ты не останешься на день-два?
   - Мы уедем "Стрелой" сегодня вечером, - сухо, как мне показалось, - ответил Николай Иванович и поднялся. Вслед за ним встала и Нина. - Поговорите вдвоем, а мы погуляем по городу, не так уж часто выдается свободное время.
   - Может быть, - предложил Дымчук, - поужинаем в восемь в "Европейской"?
   - Извини, старик, мне нужно повидать кое-кого в этом городе. Лучше попрощаемся сейчас на всякий случай. Если получится, я позвоню.
   Дымчук знал мое положение, наверное, не хуже меня самого.
   - Не хотите поработать в Москве? - он сразу взял быка за рога.
   - Вы имеете в виду? - я даже слегка растерялся.
   - Да, да - на государевой службе. Фирму спокойно потянут Соломин и американцы. Если уж очень надо будет, в сутках двадцать четыре часа.
   Я не был готов к ответу, но и деваться было некуда. Логика этого года вела и привела меня сюда. И выбор был не так уж велик. Преимущества лежали на ладони - я вливался в солидную, пусть пока и неизвестную мне команду, и переставал быть той самой лисой, которую с упоением травят охотники, даже не ради добычи, в азарте погони забывая о жертве, о том, что в итоге - шерсти клок и сомнительное удовольствие от победы над маленьким зверьком. По идее я ничего не терял, и согласие не выглядело бегством, ребята в Америке скорее будут довольны и быстро оценят возможные преимущества такого решения. Одно удерживало меня - я не знал, на сколько я оставляю Ирину и Бэби и то, неизвестное пока существо, которое должно будет появиться на свет. Они останутся там, с Настеной и Ди, я решил это для себя мгновенно и твердо. А там посмотрим. В любом случае, не в этом кабинете обсуждать мои семейные дела. Не маленький.
   - А что Николай Иванович? - спросил я, скорее, чтобы окончательно прояснить позиции, если бы нас было трое в кабинете, тогда и спрашивать не имело смысла.
   - Мы друзья и всегда останемся друзьями, - Дымчук посчитал нужным ответить подробно. Все очень просто - он не верит в перемены сверху, в эволюцию власти. И главное - не хочет быть частью этой власти, какой бы она не была. Может быть, потому, что вырос в ней и слишком хорошо ее знает изнутри. Но ведь это была другая власть, она уходит и есть такая задача - помочь ей уйти навсегда, чем нам и предстоит по большому счету заниматься. Насколько я понимаю, у него появилась, наконец, возможность, не трясясь над каждой копейкой, уйти с головой в любимое дело. Некоторые, я знаю, будут считать его чудаком или, больше того, человеком не от мира сего. Это его решение и я не считаю себя вправе влиять на его выбор. Больше того, мы много говорили и о прошлом и о будущем, здесь даже не о чем спорить - мы почти ничего не знаем о себе, большинство образованных, порядочных и умных людей до сих пор живет в мире стереотипов и откровенной лжи. Он хочет хотя бы поколебать эту стену, разрушить ее, как мне сейчас кажется, никому не под силу. Может быть, время не пришло, или вообще этого делать не нужно. Честно говоря, я для себя еще тоже многого не решил, правда, думаю об этом часто, как всякий русский. Он - решил, и дай Бог ему удачи.
   - У меня какое-то чувство вины перед ним, - я никак не мог собрать мысли в кулак, - вроде как я все равно остаюсь в долгу.
   - Никто же никуда не девается, - мягко возразил Дымчук, - каждый займется тем, что он умеет, больше того, жизнь длинная, посмотрим, но ведь дело делать все равно надо.
   - Вы думаете, он позвонит?
   - Полагаю, что нет. Прочтите вот это, - Дымчук протянул мне тоненькую папку, - здесь несколько страничек, но сказано просто и ясно. Николай не любит растекаться мыслью по древу. Может быть, Вы лучше поймете его позицию.
   Я все-таки пошел на вокзал к отходу "Красной стрелы". Убеждал себя, что идти незачем, все уже сказано, а если и нет, то для разговора, как и для любви, нужны двое. А я явно был третьим и, значит, лишним. Я видел, как Николай Иванович и Нина появились на перроне, он проводил ее в купе и вышел покурить, перебросился двумя словами с проводницей, потом бросил сигарету в урну и вошел в вагон. Получается, он просто перевернул еще одну страницу жизни, контракт подписан, говорить больше не о чем, мое "спасибо" было излишним. Потому что я принял предложение Дымчука? Нет ответа.
   Ну что же, страница-то действительно перевернута. Но я знал, где, если мне очень будет нужно, найду Николая Ивановича. Раз в году, десятого ноября, чтобы ни происходило в этом мире, он обязательно приходит на Ваганьковское кладбище.
   Я вернулся в гостиницу, угрелся на широкой кровати и раскрыл папку. Там был следующий текст.
  
   Уроки Президента де Голля
  
   Черное облако пыли и дыма над обломками страны, что еще недавно называлась Советский Союз, а раньше Российской империей, потихоньку начинает оседать и спустя два с лишним года трезвому и непредвзятому наблюдателю возможно уже рассмотреть пусть еще смутные, но все четче рисующиеся на горизонте черты ближайшего будущего. И прежде всего неправы те, кто панически вопит о том, что у страны с названием Российская Федерация этого самого будущего нет. Так может говорить только тот, кто хочет ее дальнейшего раздробления и уничтожения в кровавом хаосе войны всех против всех. Несомненно, ближайшие годы и десятилетия, скорее всего, будут неспокойными, границы окрасятся розовым цветом, ведь все империи в мире, разрушаясь, порождают всплеск конфликтов разного рода на своих рубежах. Но, в отличие от прошлого, нам пока не грозит прямая агрессия соседей, в обозримом будущем сработает страховка ядерного щита. Развалить то, что осталось от Российской империи, может только еще одна внутренняя междоусобица, на которую все же, представляется, могут пойти единицы, меньшинство. Или длительное, как выражались предки, "нестроение", проще говоря, отсутствие ярко выраженной и поддержанной большинством граждан цели национального развития во всех сферах современного человеческого бытия.
   Это дает шанс если не восстановить потерянные позиции, то, по крайней мере, сохраниться как единое целое и занять достойное место в мире. Наверное, после восьмидесяти лет большевистской диктатуры, целого века мировых войн, гражданской резни, невиданного в истории геноцида собственного народа этого хотят все от мала до велика. Именно здесь платформа возможного широкого национального согласия в многонациональной стране с федеративным устройством.
   Как известно, в начале двадцатого века к поражению своей страны в войне с агрессором призывала лишь одна небольшая, но хорошо организованная группа людей - это ленинские большевики. Более того, на деньги врагов своей страны, не в последнюю очередь, они пришли к власти. Дальнейшее отлично известно достаточно широкому кругу людей, хотелось бы, чтобы с фактов такого рода, как в старину с молитвы, начинались уроки в каждой школе. Необходимая мера, но, к сожалению, утопичная в стране, положившей на алтарь безумных идей мировой диктатуры пролетариата, по самым скромным подсчетам, шестьдесят миллионов человек, цвет нации. Это с потерями в Великой Отечественной.
   Поражения СССР в холодной войне внутри страны желало очень незначительное количество людей. Хотели и жаждали перемен, свободы и неких реформ, отдавали себе отчет в бесперспективности режима, осуждали его за те или иные жестокости, глупости и преступления, но, чтобы поражения, это в пределах статистической погрешности. Трагический дуализм мышления современников, отцов и детей: строй ненавижу, но страну люблю. С другой стороны, в таком неубитом и нерасплесканном за десятилетия генетическом запасе патриотизма кроется единственный источник надежды.
   Прежде всего, для того, чтобы выстраданные столетиями чаяния миллионов людей жить свободно и по справедливости реализовались, им нужна честная и спокойная констатация жестокого и неприятного факта - то, что произошло в ночь на 92-й год есть не только поражение режима но, к сожалению, и главное - страны. Не первое в истории, и с нами, и с другими подобное случалось, но от этого не менее страшное. Замазывать сам факт распада великой страны некими сшитыми на живую нитку нежизнеспособными союзами с отделившимися надолго, если не навсегда, соседями, есть тактический и пропагандистский ход и не более того. Масштаб происшедшего от этого не меняется, и будет определять жизнь нынешних и будущих россиян на десятилетия, если не навсегда.
   Опыт преодоления подобных катастроф в мире, даже в новейшей его истории, конечно, имеется. В конце концов, совсем недавно, буквально на глазах нынешнего поколения распалась Британская империя. Уместно, правда, заметить, что это совсем другой опыт, от короны отпали далекие колонии, населенные преимущественно иноплеменниками, а в нашем случае в границах других государств на совместно освоенных просторах Евразии остались миллионы не просто бывших соотечественников, но родственников, говорящих с нами на одном языке, исповедующих те же культурные и религиозные ценности. К этому необходимо добавить чудовищные потери от разрыва единого народнохозяйственного комплекса, открытые для контрабанды и наркотрафика границы, поделенную по непонятным признакам армию и военные объекты и прочее, всего не перечислить.
   Подобное сравнение необходимо совсем не для того, чтобы еще один лишний раз подчеркнуть эту русскую особенность - уж если бить посуду, то всю и в пыль, и если трагедия, так смертельная. Нет, это просто факт, как бы не было больно.
   Итак, если идти дальше в поиске хотя бы приблизительных аналогов национальных катастроф в современной истории, лучшего примера, чем Франция 1940 года, не найти. В самом деле - большая европейская страна терпит крах по всем статьям и по сути прекращает свое существование на долгие пять лет. Нет армии, половина страны оккупирована, на другой половине кое-как управляет марионеточное правительство, полностью подчиненное победителям, не действует ни один национальный демократический институт, перечислять можно до бесконечности. И в 1945 году все вдруг меняется до неузнаваемости. Франция в числе держав-победительниц и французский генерал за одним столом с Эйзенхауэром, Монтгомери и Жуковым подписывает капитуляцию третьего рейха и изумленный Кейтель только и может, что вымолвить: "Как, и французы тоже?". Представьте себе. Более того, Франция - постоянный член Совета Безопасности новоучрежденной ООН и, следовательно, великая держава. Голодная, замерзающая зимой, спотыкающаяся на слабых и хилых ножках, Марианна подмышку с отощавшим галльским петухом сидит, зажав в худенькой ручонке трехцветный флаг, рядом с обладателями атомного секрета, океанских флотов и полчищ бронированных чудищ.
   От имени этой вечной Франции, непонятно какой, королевской, республиканской, наполеоновской, разбитой в дым танковыми колоннами Гудериана, говорит некий генерал с неутвержденным званием и непонятным статусом, потому что страны, из которой он бежал четыре года назад на английском самолете, просто еще не существует. И тем не менее, он позволяет себе не только говорить, но и требовать, представляя, по сути, нечто легендарное, еще никак не структурированное географическое пространство, населенное французами, требовать уважения прав этих людей и этого государства, которое предстоит создать заново, пусть и на некоем фундаменте, причем скорее психологическом, нежели экономическом и военном, что только и ценят его могучие собеседники. И, трудно себе представить, выигрывает, получает то, что, по его мнению, заслуживает Франция. Больше того, проходит каких-то десять лет и его страна вступает в ядерный клуб, восстанавливает научный, промышленный, военный, культурный потенциал и позволяет себе в новом, стремительно глобализирующемся мире то, что не может позволить никто, или почти никто - иметь свое мнение и свою собственную позицию.
   Итак, генерал де Голль и Франция. Крах, унижение, почти небытие - и ренессанс, величие и благополучие. Чем не урок для нас, россиян, заплутавших на извилистых дорогах двадцатого века и потерявших себя и страну.
   Проникнуть в тайну триумфа этого человека пытались тысячи его современников, но так и не смогли этого сделать, наверное, это невозможно, да и просто кощунственно, хотя бы потому, что человек - все-таки тварь Божья и нечего лезть к нему в мозг и печенку с помощью всяких там микроскопов, компьютеров и томографов, дух ведь не измерить линейкой, пусть и логарифмической. Так что лучше зафиксировать некоторые известные и потому неоспоримые и, главное, полезные и поучительные для сегодняшних обстоятельств факты.
   Правда, к великому сожалению, повсеместно принятые, во всяком случае в так называемом цивилизованном мире, шкалы на стандартной линейке здесь подходят не всегда. Причем именно в том, что считается самым главным вопросом наших и недавно минувших дней, к какому виду и подвиду политиков отнести генерала, он кто - социалист (левый, правый?), либерал, демократ, центрист, словом, из какой партии, с какой парламентской скамьи, и какого цвета у него подкладка сюртука. И какая у Вас, батенька, программа, вы налог на соль собираетесь понизить на три процента? Заметим, что, как теперь точно выяснилось, все неудачи у де Голля случались именно тогда, когда он пытался возглавлять некую партию и играть в парламентские игры с их коалициями, программами, дебатами и прочей атрибутикой политической песочницы.
   В 1940 году бригадный генерал (невеликий чин!) и зам. военного министра (тоже не бог весть что) потерпевшей полное военное поражение страны имел смелость, или, как очень многим показалось, наглость сказать: я - это Франция! И все. Так вот просто. И этого оказалось достаточно. Конечно, впереди было множество трудностей и опасностей, интриг и сражений, хитростей и уловок, человеческой грязи и подвигов, все это было. История рассудила, что это была единственно возможная программа, заявить ее, правда, мог и имел право этот самый длинный и нескладный человек с огромным носом и непомерным апломбом, уже заслуживший к тому времени вполне оправданные прозвища "Сирано" и "Коннетабль". Так, все-таки, почему он, а не кто-то другой, несть им числа?
   Да просто потому, что выражал общенациональный интерес, сплетенный из боли, крови, унижения, но и надежды и веры. Веры в страну, нацию, в то, что не может она вот так, за пару недель, уйти в небытие со всем своим славным и не очень славным, но, безусловно, великим прошлым. С королями и крестьянами, императорами и банкирами, рабочими и учеными, дворянами и революционерами, не может нация не иметь общего инстинкта самосохранения, если она имеет прошлое и будущее, ей надо сказать это внятно и просто. Сначала было слово...
   Все это при том, что, по свидетельству множества современников, нация вовсе воевать не собиралась. Даже не в том смысле, как российские пензяки в 1914 году: "До нас герман не дойдет, это пусть пскопские воюют". Спокойно и сладко жилось в теплой луже парламентской демократии, под защитой якобы неприступных крепостей и в тени славных версальских знамен. Этим ребятам спасителем виделся вовсе не малоизвестный де Голль, а старенький, но такой уютный маршал Петэн, потому-то все разом и вздохнули с облегчением, узнав о подписании спасительной, и вовсе даже не самой позорной капитуляции.
   Так что же, если опять-таки подсуетиться с линейкой, де Голль что - националист? Только без нации, в массе своей занятой индивидуальным спасением и приспособленчеством. Некоторые считали его красным, якшается, дескать, со Сталиным, дал в послевоенном правительстве портфели коммунистам. Другие, правда, говорили, что генерал, дескать, тоскующий монархист, чудом занесенный в рационалистический век парламентской демократии. Возьмет, да и объявит себя королем или императором.
   Не объявил. Сделал свое дело, и ушел.
   Все-таки, скорее всего, он патриот.
   Человек, способный найти, сформулировать и сказать единственно верное и нужное людям слово. Это только на первый взгляд просто. Чтобы вымолвить одно, то самое заветное, что от тебя ждут совсем разные ваньки и пелагеи, или, как в случае генерала жаки и франсуазы, нужно очень много знать, пережить, перестрадать и передумать. У де Голля этого было в избытке - образование, общее и военное, первая мировая, раны и плен, борьба за свои идеи с косностью и рутиной непревзойденной французской бюрократии, литературный труд и военная служба, еще одна война, послевоенная борьба и дюжина покушений, семья, любимая и верная жена и неизличимо больная дочь, все у него было.
   Пожалуй, что действительно все, кроме признания. Он его страстно хотел, еще давно, когда понял, что страна стремительно идет к краху, но ради чего? Ради чинов, орденов, известности и богатства? Итог жизни показал, что нет. Орден Почетного легиона он заслужил еще в пороховом дыму Вердена, от послевоенных чинов и наград отказался, пенсию получал мизерную, закончил жизнь скромно и ушел в землю там, где жил, в деревенском своем доме, без национальных почестей и шумихи, миллионов на счетах не имея. И что можно дать человеку, воссоздавшему из небытия целую великую страну? Дали, назвали его именем главную площадь столицы. Достаточно? Пожалуй.
   Придирчивый марксист, да и не только, может приступить к этой личности и еще с одной расхожей меркой и задать страшно каверзный вопрос - а в интересах какого-такого класса он, генерал с дворянской частицей перед фамилией, известной, кстати, с тринадцатого века, действовал, тут-то мы его и ущучим. И здесь, к сожалению, не получится, не проходит. Человек, национализировавший после войны крупнейшие отрасли промышленности, банки, транспорт, имевший смелость ввести в стране мелких лавочников планы "экономического и социального развития", посадивший население на годы на карточную систему, заставивший рабочих и собственников сесть за один стол в правлениях средних и крупных предприятий, он-то и есть самый что ни на есть красный. Так кое-кто и думал и писал. И опять ошибался. Ему надо было всего лишь, чтобы заводы работали, люди ели и пили, рождалось побольше детей, чтобы появилось то, без чего в жестокие послевоенные годы не могло быть у страны голоса и, стало быть, суверенитета и веса, - атом, ракеты и авианосцы. После этого другие люди могли заняться налогами на соль, клеить друг другу ярлыки и играть в партии и парламенты, торговаться и объединять Европу. Гарантии суверенитета были созданы. Мавр свое дело сделал.
   Правда, страну еще раздирал Вьетнам и Алжир. И если с Вьетнамом было не так больно, Алжир отрывался с мясом. Но это уже было проще, чем в 1940 году. Тогда была пустота и неизвестность. Здесь за спиной уже была держава, многие, как и он, понимали, что лучше потерять часть, но выиграть целое.
   При этом, прожив долгую и непростую, если говорить правду, великую жизнь, этот странный по нынешним меркам человек, никогда никого, кроме явных врагов, громко не осуждал, предшественников своих не клеймил, им воздали по заслугам, вот и все. Как будто срезали парочку бородавок со здорового в целом тела.
   Аналогий с нашим случаем, если вдуматься, сколько угодно. И даже видны некоторые наши преимущества. В отличие от Франции 1940 года у нас еще есть армия, есть ядерные ракеты и подводные лодки, нефть, газ и алмазы, много чего есть, враг не стоит в столице и даже не угрожает нам войной. Правда, есть национальная катастрофа.
   И уж точно нет своего де Голля. То, что есть, не заслуживает даже обсуждения, это за гранью.
   Остается вопрос - а может ли появиться на российских просторах подобный лидер, сформулировать и вымолвить то самое петушиное слово?
   Приходиться тяжело вздохнуть, перекреститься и честно ответить - нет. Почва истощилась, видно даже полуметровые черноземы не рожают сами, недаром предки без молитвы сеять не начинали.
   Ну что же делать, коли так, сложить руки ладошками вместе и соборно потонуть? Предварительно устроив, конечно, хорошенький загул на последние, с песнями, плясками, девками и мордобоем. Кто-то и устроит, а остальным что делать? Генерала настоящего, а не свадебного нам взять неоткуда, извели как класс еще в начале века.
   Правда, есть и в наших пенатах умники, утверждающие, что если насадить на российских просторах партии и парламент, волю дать невидимой руке рынка, чуть постараться, вот и настанет за пару-тройку лет благолепие, то, что должно умереть, умрет, что жизнеспособно - останется, это и будет цивилизация, вполне благообразная и неплохо пахнущая, тут нас и заключат в братские объятия соседи ближние и дальние.
   Под такие сладкие, навевающие спокойный сон, колыбельные песни хорошо воровать, но плохо строить. Или тихо сдаться со всеми потрохами, благо желающие поуправлять богатыми недрами, неглупым и работящим народом найдутся. Как уж они распорядятся тем, что оставили нам поколения несытых наших предков, можно только догадываться. И забыть навсегда о том, что был тут когда-то Третий Рим, а четвертому не бывать. Воистину и так может случиться, с обратным знаком.
   Надежда, единственная и последняя не на генерала, мудрого царя, доброго президента и ловкого премьер-министра. Не наш случай.
   Надежда только одна-единственная, на инстинкт самосохранения людей, населяющих от века необъятные и обильные пока еще российские просторы. Независимо от национальности, вероисповедания и прочего. Другое дело, что глаза людей замылены, а то и покрыты коростой чуждых их природе, генетическому коду и исторической памяти наслоениями от "самодержавия, православия, народности", "пролетарии всех стран, соединяйтесь" и до "парламентской демократии и рынка".
   Уроки генерала де Голля говорят совсем о другом. О тонком, почти на уровне инстинкта, понимании особенностей национальной психологии в критические моменты жизни нации. О том, что в такие моменты не работают привычные формулы и стереотипы, и для того, чтобы преодолеть кризис, годится все, что работает на объединение, и отбрасывается все, что, может быть, работало раньше и будет работать потом, но пока требует слишком много времени и усилий.
   В нашем случае это два слова: свобода и справедливость. Только вокруг этих двух хорошо известных (хотя и не в таком сочетании) слов можно объединить россиян. Естественно, подкрепив их сразу и подкрепляя ежедневно вполне конкретными вещами, о которых может сказать, сформулировав свои нужды лучше всякого депутата или министра, любой крестьянин, предприниматель, учитель, рабочий и банкир. Дальше нужно просвещать, учить, помогать, защищать. Вот и все.
   Из уроков генерала де Голля понятно и ясно, что делать это некому. Люди наверху страшно заняты массой важных мероприятий, впрочем, отлично известных - как отнять и поделить. Это одни. Другие, внизу - как выжить, в чисто биологическом смысле.
   Объединить и тех, и других невероятно сложно, но необходимо. Причем уже не плеткой, а словом. Снизу, так, чтобы они поверили и пошли делать новую страну. Возможно ли это здесь и сейчас?
   Нет. Потому что нет и не может быть собственного генерала де Голля. Прежде всего, нужно признаться себе в этом. Как это ни печально, но это факт. Значит, помолясь, остается жить дальше, делать свое дело, как бы не было трудно, опасно и почти безнадежно.
  
   Я отложил листочки на ночной столик, хлебнул остывшего чая и вспомнил слова Дымчука - "Мы играем командой, а в команде всегда есть капитан". Решение принято, но червячок, запущенный мне в подкорку Николаем Ивановичем, я хорошо это знал, поселился там надолго, если не навсегда.
  
  
  
  
  
   Жизнь на два дома и две страны - не лучшая форма человеческого существования. Но, давши слово - держись. Вот и все, что я говорил себе эти месяцы. Только один раз раздался звонок из недавнего прошлого. Нина сухо, ничего не выражающим голосом, сообщила о смерти Семена Дмитриевича, месте и времени похорон. Ну что же, сказал я себе, пусть будет Немецкое.
   Я подъехал к кладбищу, побродил среди могил и надгробий врачей и статских советников, увидел яркие оранжевые жилеты двух спешащих рабочих с лопатами, догадался, куда надо идти, но ноги не шли, не мог пересилить себя. Сквозь густую кладбищенскую листву я смотрел, как прошли мимо, почти рядом, Ольга, Николай Иванович, Нина, несколько незнакомых мне стариков, должно быть, соседи по дому. Николай Иванович обнимал за плечи сгорбившуюся Ольгу в черном траурном платке, что-то тихо ей говорил, сжимая в руке коробочку с таблетками. Нина негромко распоряжалась рабочими, все заняло полчаса, не больше.
   Я подошел к свежему холмику, невидящими глазами посмотрел на буквы на траурных лентах и произнес то, что очень хотел сказать и этому старику и Николаю Ивановичу: "У меня родился сын, его окрестили Николаем. Я надеюсь когда-нибудь придти с ним сюда. Смешно, но он гражданин Америки. Вот как случается в наше время".
   Я поклонился могиле, положил на нее пышные летние пионы. В первый раз за эти месяцы я поехал в Сокольники, прошелся, не спеша, по аллеям, поставил традиционную свечку, заказал поминальный молебен, потом водитель довез меня до Пятницкой, я отпустил его и молча, один как перст, помянул усопшего раба божьего Семена в пустом баре, где меня никто не знал. Ну что же, так тому и быть, - подумал я, выходя из бара и вливаясь в равнодушный ко всему на свете московский людской поток.
   Ноги сами привели меня на мост, я прошел мимо Боровицких ворот, потом по Воздвиженке дошагал до бульвара и присел отдохнуть на скамейку у старого памятника Гоголю, напротив Дома журналистов, где мы, не поймешь, давно, или вчера, пили паленый коньяк с Николаем Ивановичем. Я сидел, сгорбившись, потерянный и одинокий, и смотрел на черную глыбу памятника человеку, прозревшему что-то нам неведомое, ужаснувшемуся открывшейся ему бездне и своими руками сунувшему в огонь рукопись, так и оставшейся тайной. То, что я прочитал там, в Штатах, - подумал я, - дает мне право на отгадку. На версию. Вот она, сложилась прямо сейчас, словно сам Николай Васильевич подсказал ее, ведь все на самом деле до обидного просто. Его Чичиков, он ведь не аферист и комбинатор, он гениальный финансист, предтеча бирж и торговых площадок, человек, открывший великий экономический закон торговли условной стоимостью, приводящий в движение пропадающие втуне ресурсы и энергию. Нас учили смеяться над ним, как над неудачником. Вместо того, чтобы восхищаться над его попыткой расшевелить болото, спасти тупых, благодушных, алчных и никчемных людей, разбудить их и заставить крутиться. Мне-то, когда я совсем недавно перечитывал роман, на самом деле хотелось плакать. И Николай Васильевич, наверное, рыдал, когда, обжигая пальцы, заталкивал негнущиеся страницы в огненное жерло голландки. Писатель провидел судьбу страны, тщетность усилий и гибель сотен и тысяч людей, их уход в небытие и крах, дважды за одно столетие. Другой гений закодировал его муку и печаль в камне. Потом их обоих разгадал кавказец, семинарист-недоучка, объявивший себя гением языкознания и заменил памятник на другой, а этот задвинул во дворик, подальше, с глаз долой. Но не уничтожил, видно уважал провидческий ум и талант.
   Я подумал еще вот о чем. В суете и круговерти ежедневного быта "Мертвые души", Гоголь, метания и трагедии его собственные и окружавших его людей кажутся делами давно минувших дней. Так ли это? Вот Николай Иванович как-то сказал, что у него есть интереснейшая пленка с одним из последних интервью академика Лихачева, подарок, которым он страшно гордится. А ведь академик, совсем еще молодым сидел на Соловках и, наверное, был знаком там с отцом Павлом Флоренским. Студентами они, наверное, слушали знаменитого Павлова, Нобелевского лауреата. В свою очередь Павлов тоже студентом ходил хоронить Достоевского, и среди десятков тысяч людей на этих похоронах не могло не быть людей, хорошо помнивших Гоголя и даже Пушкина. И если напрячься, нет, просто спокойно сесть и подумать, получается, тонкая, но прочная ниточка человеческой памяти не прерывалась никогда и несмотря ни на что. Ее резали, рубили, жгли, но она оставалась и до сих пор живет, пробиваясь сквозь камень и лед, возникая в самых неожиданных местах, как будто из подпочвенных глубин вырывается вдруг источник с чистой и прохладной водой. В нем сила, только надо чаще припадать к нему грешными своими губами.
   В двадцати шагах от меня, от чудом сохранившегося дворика, так похожего на описанный еще в одном гениальном романе, с полуподвалом мастера, как ни чем не бывало струился человеческий ручеек. Люди шли по делам, на свидания и в гости, попить пива с креветками или в аптеку. Им не было никакого дела до Гоголя, до того, что земля под их ногами ходила ходуном, они делали единственное правильное дело, ради него их и произвели на свет, - жили.
   Мне вспомнился виденный давным-давно спектакль московского "Современника" - "Назначение". В нем любовница-секретарша говорит главному герою в ответ на его откровения о неурядицах и неустройстве примерно такой текст: "Посмотри в окно. Видишь, идут мимо сотни людей, и они думают точно так же, как ты. Но они молчат".
   Я встал и медленно пошел к метро. Ничего не оставалось, как проехать в толпе десяток остановок, закрыться в пустой казенной квартире, вырубить телефон, принять снотворное и отключиться.
   То, что произошло на следующий день, мне пришлось собирать по крупицам, складывать вместе обрывки собственной памяти, рассказы Соломина, Ди, Ирины, Настены. И Николая Ивановича. Но это все потом, через несколько недель, когда я, наконец, стал приходить в себя дома, в Сент-Поле и мог уже, опираясь на костыли, передвигаться без посторонней помощи. Главное, я остался жив, рядом была семья, и чувство страха от пережитого потихоньку начинало выветриваться.
   Первое, что меня удивило тогда, когда я открыл, вернее, разлепил глаза, было ощущение наготы и беспомощности. Я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, мне нестерпимо хотелось укрыться чем-нибудь теплым, я не мог понять, где я, ночь сейчас или день, только что-то чужеродное, как искусственная рука, сжимало предплечье и издавало тихий шипящий звук, будто из меня порциями выходил воздух. Надо мной склонилась белая, бесплотная, с размытыми чертами лица, человеческая фигура и я снова погрузился в темноту.
  
  
  
  
   Телефонный звонок в кабинетике Соломина на втором этаже раздался в 9.05.
   - У тебя там есть телевизор? - не дожидаясь ответа, хорошо знакомый голос скомандовал: - Включи вторую программу, его взорвали. Плохо выспавшийся Соломин ткнул в кнопку на пульте и сообразил - голос секретаря из приемной директора, увидел на экране искореженный автомобиль, суетящиеся фигуры врачей, пожарных и милицейских, отметил про себя привычность картинки и набрал номер мобильного телефона. Любезный тефлоновый женский голос ответил, что телефон выключен или абонент находится вне зоны досягаемости. Соломин набрал городской. Он ответил голосом Нины.
   - Где Николай Иванович? - спросил Соломин, забыв поздороваться.
   - Он будет у Вас около трех, просил никуда не выезжать и ничего не предпринимать, - четко ответила Нина и повесила трубку, не желая, видимо, зря занимать линию.
   Николай Иванович нашел свободное место у входа в "Сокольники", аккуратно и не спеша припарковал "Волгу", машина привычно квакнула ему в ответ, словно прощаясь ненадолго, и кокетливо мигнула желтыми поворотниками.
   Еще тогда, - подумал он про себя, - было ведь чувство, что придется вернуться сюда, будто этот парк, церковь, обветшавшие стекляшки и разбитые фонари навсегда и прочно вошли в жизнь и не отпускают, заставляют вновь и вновь ходить по кругу, очерченному очень давно, в детстве. Десять минут не играли роли, сначала все-таки к Богу, потом все остальное, тридцать лет назад спасла икона, поможет и сейчас. Николай Иванович привычно поставил свечу, постоял молча, думая про себя, что помогают все-таки тем, кто не желает другим зла, потом поймал себя на мысли, что вмешивается не в свои дела, перекрестился и вышел.
   Аниська сидел с какими-то двумя кавказцами за угловым столиком, внимательно слушая, что ему говорили собеседники, и одновременно цепко держа в поле зрения почти пустой зал. Рядом, покуривая, устроились двое крепких парней. Один из них, не торопясь, поднялся и перехватил Николая Ивановича почти на пороге.
   - От кого?
   - От Калины.
   - Подождите за этим столиком, он сам подойдет.
   Николай Иванович заказал официантке черный чай, закурил и постарался выбросить из сознания все посторонние, ненужные теперь детали, - то, что произошло, произошло, важно только, что будет через час, день, неделю. Время перестало быть абстрактной величиной, приобрело вполне конкретную цену, в данном случае жизнь или смерть человека, которого он, так уж получилось, вовлек во всю эту историю. Подставили ли парня, или он сам допустил ошибку, не имело значения. Хотя, скорее всего, подставили.
   - Я Аниська, - Николай Иванович поднял глаза от чашки и посмотрел прямо в глаза присевшего напротив человека. Глаза были бесконечно усталыми, смотрелись на изборожденном морщинами с крупным носом лице как два колодца, в которых пряталась неимоверная тяжесть виденных этим старым человеком грехов, боли и подлости тысяч людей, - ты от Калины?
   - Да.
   - Как он тебя называет?
   - Гарри.
   - Но ты не из наших?
   - Нет.
   - Ладно, меньше знаешь, крепче спишь. Я помню, Калина просил помочь, если что. Выкладывай.
   - Сегодня рванули одного человека.
   - Знаю. Хочешь узнать, кто?
   - Нет, - покачал головой Николай Иванович, - догадываюсь. Просьба другая. Могут твои ребята подежурить там день-два?
   - Думаешь, и в кремлевке постараются добить?
   - Страхуюсь.
   - Через час мужики будут там, - Аниська поманил пальцем одного из парней, что-то сказал ему на ухо и парень вышел из стекляшки, на ходу набирая номер на мобильнике.
   - Скажешь Калине, мы в расчете, - Аниська не спешил заканчивать разговор, - но у меня к тебе вопрос. Для меня это важно. Очень дорогой вопрос. Не тебе одному задаю. Кто там, у трона, сейчас победит?
   - Молодые, дело не дней, часов.
   - Откуда дровишки, можешь сказать?
   - Тебе могу, - Николай Иванович снова прямо посмотрел в глаза-колодцы, будто стараясь увериться в том, что сказанное им уйдет на самое дно этих все помнящих глаз, - так получилось, что мне показали план, который старые составили, спросили, что я по этому поводу думаю? Там думать нечего, два варианта, или они решили царя-батюшку сдать, или идиоты полные. Так что гужеваться им недолго осталось.
   - Я тебе так скажу, - заключил Аниська, - кое-что и я, конечно, знаю. Вроде совпадает. Но уж больно деньги большие на кону. Если мы, - он подчеркнул нарочно это "мы", правы окажемся, я у тебя в долгу. Это редко бывает. А за парня не волнуйся. Постережем. Я так понял, ты его оттуда забрать хочешь?
   Николай Иванович кивнул: - Женщина за ним заедет, блондинка с короткой стрижкой, зовут Нина.
   - Ну и правильно, - одобрил, поднимаясь Аниська, - сам не светись. Не тот случай.
   - Еще вопрос, - Николай Иванович говорил теперь почти шепотом, - могут понадобиться два-три журналиста, из тех, кому ты сам что-то сливаешь.
   - Только не в темную, - насторожился Аниська
   - Бумаги передадут тебе, назовут мое имя.
   - Годится, - закончил разговор Аниська, - увидишь Калину, привет передавай.
   Николай Иванович не спеша вышел из кафе, закурил, отметив боковым зрением двух топтунов, оставшихся сидеть на скамейке неподалеку, и только сейчас, скинув груз нелегкого разговора, позволил себе подумать, что придется все делать самому, и при этом постараться больше никого не подставить под пулю, хватит, с этим государством нельзя договариваться. По одной простой причине - его нет. Даже если ты подпишешь бумажку хоть у самого самодержца, где бы он там не обретался, в Кремле, Барвихе или еще где, и поставишь на нее печать и номер - это ровным счетом ничего не значит. Скорее всего, это и будет твой смертный приговор.
   Усевшись в машину, вынул телефон, включил его и набрал номер, теперь скрывать было нечего, решала быстрота действий и как выражаются те, кто едут сейчас в больницу - фарт.
  
  
  
  
  
   Как и договаривались, собрались в тесном, заваленном неимоверным количеством чертежей, каких-то деталей, пластиковых мешочков с образцами сырья, кабинете Соломина. Николай Иванович попросил лист бумаги и чаю, Нина и Соломин предпочли кофе.
   - Что в больнице, Нина? - это было главное на сегодняшний день.
   - Начинает приходить в сознание, сильно разворочено левое колено, сломана правая рука, гематома правой стороны головы, остальное мелочи - небольшие раны тканей рук и ног, порезы. Двое ребят, на вид бывшие спецназовцы, на входе в палату реабилитации, один отдыхает. Дежурный врач все время в палате.
   - Транспортабелен?
   - Конечно, врачи будут возражать, но я думаю, это можно устроить. Допрашивать его сейчас все равно нельзя. Врачи подтвердят, что операцию следует делать за рубежом. Его документы у меня.
   - Слава Богу. Сделай, пожалуйста, три звонка: мы с Соломиным подъедем в мой старый двор часов в десять вечера, в Сент-Пол, и по мобильному надо найти Ди.
   - Первый звонок отменяется, - уверенно ответила Нина, - я лучше сама съезжу, время еще терпит.
   - У вас тут есть турагентство? - это уже вопрос к Соломину.
   - Да, недалеко от станции.
   - Позвони, пожалуйста, попроси прислать менеджера сюда, если надо, пусть кто-нибудь привезет.
   Вот те штука, - подумал про себя Николай Иванович, тридцать лет прошло, а опять бери штурвал на себя, раскомандовался. Только там была война за пять тысяч километров от этих мест, а здесь теперь что, тоже война? Кого с кем? За что, понятно, за власть, а стало быть, за деньги. Их же всегда не хватает и чем больше есть, тем больше не хватает. Многим. Большинству. Значит, все против всех.
   - Нина, я совсем забыл: надо каким-то образом достать документы, которые он подписал за последнюю неделю. В этом разгадка. И они нам очень пригодятся. Желательно нотариально заверенные.
   - За два дня, - уточнила Нина, будто ждала этого вопроса, и, не переставая нажимать кнопки, пояснила, - его начальник улегся на больничный за два дня до того, поэтому он и считал, что вопрос по сумме согласован. Тот не захотел брать на себя, подставляться, увеличивая в последний момент сумму тендера, издал приказ, назначил его ВРИО и молча передал отвизированные бумаги. Шансов не было - те ведь испекли вторую и теперь считают, что из-за него сто миллионов пролетели мимо кассы. Идеально было бы иметь оба документа. Поэтому я и не хочу звонить, лучше съезжу.
   - В данном случае они на вес золота, - согласился Николай Иванович, - и важно, чтобы пресса не пронюхала. Скандал, правда, не в их интересах. Пока, во всяком случае.
   - Сент-Пол, - протянула Нина трубку, - Ди вроде тоже там.
   - Здравствуйте, Ирина, меня зовут Николай Иванович. Выслушайте меня внимательно. Ваш муж вне опасности. Никаких комментариев прессе. Все будет в порядке. Передайте, пожалуйста, трубку Ди.
   - Она ожидала этого, я понял по голосу. Железная женщина, - Николай Иванович с минуту выслушивал сбивчивую речь Ди, потом уловил момент и в свою очередь спросил: - Ты можешь быстро прислать санитарный самолет, скажем, завтра к вечеру? Хорошо, пусть сначала летят отсюда в Париж, потом, может быть, в Сент-Пол, это уже как врачи скажут. С ним прилетит мой помощник - Нина. Она позвонит тебе завтра утром. Берегите себя.
   Соломин и Нина невольно рассмеялись, больно комично выскочило это автоматическое "берегите себя", учитывая разницу между тихим Сент-Полом, где шериф давно забыл, что такое наручники, и веселой Москвой, где все от мала до велика готовились к президентским выборам, прежде всего раздумывая над тем, как на них заработать, да еще при этом остаться в живых.
   Девчушка лет девятнадцати из турфирмы чрезвычайно удивилась, узнав, что этот седой господин в золотых очках хочет завтра вечерним рейсом "Эйр Франс" отправиться туристом в город Париж, и даже попыталась что-то сказать, но примолкла под суровым взглядом Соломина.
   - Задача очень простая, - успокоил девчушку Николай Иванович, - бронируете место в гостинице на имя Вашей или любой другой фирмы, заполняете ваучер и прочие бумажки вот на этот паспорт, - сейчас мы снимем копию, - в десять утра мы встречаемся у консульства, я буду в серой "Волге". Вы берете у меня паспорт и выходите с визой, они там будут знать - при этом Николай Иванович посмотрел на Нину и закончил, - все это по двойному тарифу.
   - Привыкла к этим, с цепями, - прокомментировал Соломин, когда девчушка удалилась, - а тут приличные вроде люди и двойной тариф.
   - Тебе пора, Нина, - мягко напомнил Николай Иванович, - надо успеть все до завтра. Если достанешь бумаги, держи все время при себе, увидимся в Париже.
   - Я подъеду к десяти, мало ли что.
   - Тебе видней, - согласился Николай Иванович и поцеловал Нину в висок, - умница.
   . - Теперь моя очередь, - сказал Соломин, закрывая за Ниной дверь.
   - Если целоваться, то ты опоздал.
   - Я, похоже, всюду опаздываю, - вздохнул Соломин, - одну приличную девку в Штаты отправили, вторую теперь вот в Париж.
   - Это потому, что ты, Соломин, трудоголик. Миллиончиков эдак десять, небось, тут уже наковырял, да еще зелененьких.
   - Обижаете, - взялся за старое Соломин, - пятнадцать не хотите?
   - Не хочу, - серьезно ответил Николай Иванович, - но тысяч сто зарой где-нибудь понадежнее. На всякий пожарный. Иначе нам не победить. Поехали к Калине, потом поговорим.
   Кажется, Калина только тем и занимался, что красил свой неизменно зеленый палисадник. Старик по-прежнему обходился без посторонней помощи, только двигался чуть медленнее, словно шаги уже давались ему с трудом. Еще один холостяк, подумал про себя Николай Иванович, старый, да малый.
   На веранде старик, не стесняясь, охнул, прижав руку к пояснице, сел в любимое кресло и попросил Соломина:
   - Ты уж, сынок, собери на стол, все там, в холодильнике, что-то весной стало спину прихватывать и все не отпускает.
   - Ну что там, ребятки, - Калина все-таки разлил по лафитникам сам, - что делать-то собираетесь?
   - Говорил сегодня с Аниськой. - начал Николай Иванович.
   - Отдал долг? - насторожился Калина.
   - Отдал, да, думаю, опять попал, - рассмеялся Николай Иванович
   - Это как?
   - Мне случайно одну бумагу показали, а он видно сильно на старую команду заложился, но теперь назад отыграет, я его предупредил. Он на радостях и сказал, что если все так, то он в большом долгу.
   - Молодец, только не вздумай, - старик не закончил фразу, - не мне тебя учить, давай за вашего парня поднимем, дай Бог ему оклематься.
   - Можно вопрос? - Николай Иванович не торопился, просто со стороны показалось, что идея вот только сейчас пришла ему в голову.
   - Слушаю, - по-деловому сухо ответил Калина.
   - Мне вот что покоя не дает, Соломин потихоньку расширяется, завод потихоньку загибается.
   - Сам об этом думал, - признался Калина, - что предлагаешь?
   - Банк надо делать, заводские деньги на него заводить, через год-два поздно будет, а так вопрос сам может решиться, спокойно и тихо.
   - Николай Иванович, - не выдержал Соломин,- до этого ли сейчас, нам бы со вчерашним распутаться.
   - Вчера, это вчера, - сдвинул седые брови Калина, - а завтра тоже жизнь будет. Гарри прав, ты делай, что он говорит. Только строго надо договариваться.
   - Это уж Ваша забота, - серьезно сказал Николай Иванович, - и гарантии договоренностей тоже Ваши.
   - Не в первый раз, и даст Бог не последняя, - пошутил Калина, наливая по полной.
  
  
  
  
  
   Соломин справедливо рассудил, что два часа в запасе имеются и лучше по старой солдатской привычке поесть впрок и соснуть часок, если получится. Первое удалось, а вот способность засыпать мгновенно, хоть на полчаса, и вставать свежим, как огурец, с годами все-таки ушла. И потом он привык точно знать и понимать свою задачу, как знал сейчас каждый уголок и каждого рабочего в своих цехах, не говоря уже о графиках производства и отгрузки, движении денег на счетах и тысячи других деталей и мелочей, из которых и состоит производство. Надо отдать ему должное, хозяйство работало с размеренностью автомата. Старая школа, когда хозяин должен сам пройти все изнутри до винтика и грамма, тогда любой подчиненный уверен, что на мякине его не проведешь, и на авось не проскочишь, а за утренний перегар и дрожащие руки, не церемонясь, выкинут без объяснений, только и могла помочь - другого выхода не было. К тому же Соломин умел говорить с людьми, и если человек "прочувствовал", он ему верил.
   - Что же там питерские коллеги? - в вопросе не было ничего, кроме желания точно понять расстановку сил.
   - Давай рассудим, - Николай Иванович не собирался ничего скрывать от Соломина, в том числе и свое отношение к людям, - мог бы ответить тебе цинично и сказать, что "отряд не заметил потери бойца", но это не так. Что они могут сейчас реально сделать? Влезать в следствие, да еще в другом городе, в столице, искать того, кто подложил бомбу? И что это даст, кроме лишнего шума, до заказчика все равно не добраться. Надо рассчитывать на себя.
   - И что Вы предлагаете?
   - Предлагаю вывезти его быстро и без шума. Останешься здесь за главного, ты ведь по сути и так все тащишь на себе. Он жив, поправится, Бог даст. Дело должно развиваться, не бросать же на полдороге. А на всякие выяснения, кто, да что, наплевать и забыть. Ну, узнаем мы из документов, если их Нина раздобудет, кто, чей интерес и что? К прокурору, что ли с этим идти? Да мы с тобой и так догадываемся, кто. Только это к делу не относится. Это его охранная грамота на всякий случай, Хотя, пока он будет за кордоном, ничего ему не грозит.
   - Они могут его и там достать, - заметил Соломин.
   - Могут, - согласился Николай Иванович, - только это в тысячу раз сложнее. Там такая грубятина не проходит. Нам бы только его вывезти, а если еще и с документами, то можно сыграть. И заметь, теперь мы тоже не нищие, кое-какая денежка имеется.
   - Вдвоем-втроем обыграть, - покачал головой Соломин, - сомнительно. Здесь же государство.
   - Да нет его, этого государства, пойми ты, наконец, - Николай Иванович вскочил с дивана, нашел сигареты, успокоился, - есть пауки в банке.
   - Но рвануть-то все-таки рванули.
   - Это не от ума, это они за деньги борются. А мы за дело боремся, нам завод проиграть нельзя.
   - Ладно, я тут не копенгаген, но с банком Вы, кажется, переборщили.
   - Никак нет, - уверенно отчеканил Николай Иванович, - Калина должен понимать, что мы вопросы решаем и смотрим вперед, а не раны зализываем. У него такая психология - побежденным места под солнцем нет. Он обязательно с тобой разговор продолжит. Скажешь: его сфера - обменники, наша - банк.
   - Понял, - встряхнулся Соломин, - в целом моя задача?
   - Держи производство как ни в чем ни бывало. Обработай директора - он должен понимать, его будущее с нами, сделаем его банкиром, сходи в администрацию, чего мне тебя учить - чаще в бане с ними парься. А личная просьба одна, позванивай ко мне домой, а то я опять неизвестно куда и неизвестно насколько. Надоело уже. Но на этот раз они меня достали.
   - Да, - вздохнул Соломин, - думал ли твой отец, что придется таким дерьмом заниматься.
   - А что он, интересно, думал, когда его из партии исключали? - не выдержал Николай Иванович. - Между прочим, только за то, что женщину полюбил и не дал ее на Новую Землю законопатить. Это как, по-твоему? И что изменилось? Многое, скажу я тебе, Соломин. Мы бьемся, а тот, кто бьется, всегда побеждает, свой страх по меньшей мере. И в такой драке все средства хороши.
   Нина дожидалась нас в беседке, сидела, устало откинувшись на жесткой деревянной скамейке, полуприкрыв глаза, со стороны могло показаться - уснула.
   - Приехал, сейчас выйдет, - сказала негромко, - документы у меня.
   - Нет слов, - Николай Иванович развел руками, - а что говорит Ди?
   - Самолет будет, как договорились, завтра в 16.00. Так что я после консульства сразу в больницу.
   - В Париже найдешь меня или в гостинице, или у Мишеля, вот его мобильный. А лучше я сам вас найду, я-то прилечу раньше.
   - Ди, наверное, тоже прилетит. Он ведь может в Москве и не выходить из самолета, так что виза ему не нужна.
   - Молодец, парень, - заметил Соломин, - Ирине спокойнее будет. Это мы привыкли в этом ужасе жить, не замечаем. Какая вода, такие и рыбы.
   - Ну что, братцы-кролики, - мы и не заметили, как нас в беседке стало четверо, - влипли?
   - Не факт, - сказал Николай Иванович, - поборемся.
   - Докладывай, - распорядился человек, с высоты двухметрового роста внимательно посмотрев на Соломина, словно сфотографировал на память неизвестное ему лицо.
   - С тем, что мы имеем, - Николай Иванович говорил так, будто они расстались только вчера, - уже можно выходить в прессу. Завтра я отдам первый текст, пусть волна идет отсюда, там ее подхватят, а как только он оклемается, будем просить политическое убежище, вокруг этого все и построим. Как раз под самые выборы. Документы в последнюю очередь, только в самом крайнем случае.
   - Лучше бы без них, это ваши гарантии, причем надолго. Но вроде должно получиться. Выть хочется от всего этого бардака. Главное, кто помогает - заклятые враги.
   - Ну, - заметил Николай Иванович, - это нормально, у них свой интерес.
   - Ладно, ребята, чем еще могу?
   - Вот Соломин. На самый непредвиденный случай.
   - Самый лучший случай - предвиденный, завтра выдам звонок и телефон моей приемной ему дайте. Еще что?
   - Проследи, будь добр, за воздушным коридором. Чтобы самолетик из Парижа прилетел и улетел без проблем.
   - Можешь не волноваться, - гигант еще раз взглянул на Соломина, - удачи.
   - Поехали ночевать ко мне, Соломин, - предложил Николай Иванович, - с тобой будет меньше вопросов и по махонькой дадут.
   - Куда я теперь денусь, - вздохнул Соломин, - совсем одного оставляете.
   - А мы тебе Настену скоро пришлем, - серьезно ответил Николай Иванович на удивленный взгляд Соломина, - а Нину там оставим, рокировка называется, не слышал что ли, ты ведь вроде в шахматы играешь?
   - Шутить изволите, - не поверил Соломин.
   - Да не до шуток теперь. Один ты тут загнешься.
  
  
  
  
   Механическая, не знающая усталости, рука продолжала с точностью до секунды сжимать и разжимать стальные пальцы. Открывая глаза, я все равно не видел ничего, кроме высокого потолка и квадратных ламп искусственного света, начала ощущаться боль в голове и другая, еще более сильная, будто пульсировала в колене. Краем глаза я мог разглядеть металлическую стойку с крючками, на которые время от времени женские руки в белом подвешивали пластиковые пакеты с прозрачной жидкостью, заменяя ими опустевшие. Тонкие трубочки тянулись от них вниз, наверное, к моей кровати. Еще какие-то трубки царапали слизистую оболочку носа, если я пытался хоть на миллиметр шевельнуть головой. Мне очень хотелось попытаться что-то сказать людям в белом, когда они время от времени подходили и наклонялись надо мной, но сил на это не было, я судорожно глотал тонкую струйку воды из белого фарфорового носика и снова отключался. Правда, я теперь понимал, что я в больнице, но почему и что со мной произошло, как ни старался, вспомнить не мог, не успевал. Мне даже стало нравиться уходить в темноту из этой палаты, от надоевшего своей монотонностью шипящего звука, от боли и сознания полной, абсолютной беспомощности. Так было спокойнее, без мыслей и снов, просто темнота, у которой нет границ, она нигде не начинается и никогда не кончается.
   - Больной Вас узнал, - шепнула Нине одна из медсестер постарше, - это хорошо, значит, выкарабкается.
   Нина ничего не ответила, она впервые так близко видела человека, спеленатого как мумия, от которого на осунувшемся, белом как мел лице, остались одни глаза. Мысль о том, что же они сделали с этим телом, которое она знала и помнила наизусть, наслаждалась и восхищалась его силой и ловкостью, заставила ее покачнуться, настолько сильным был шок.
   - Я сделаю Вам укол, - предложила опытная медсестра.
   Нина отрицательно покачала головой. Здесь она не верила, не имела права верить никому. Она стиснула зубы - надо выдержать до самолета, там есть все, что нужно, лучше всего, правда, было бы забиться в какой-нибудь темный угол и отреветься раз и навсегда.
   Врачи и санитары работали слаженно и споро, всем своим видом показывая, что совершенно не нуждаются в пригляде троих крепких молчаливых мужчин и этой сухой замкнутой женщины, неизвестно кем приходившейся больному. Больными здесь называли всех - и чудом сохранившихся цековских старичков и раненых из новых русских, улицу ведь отделял от больницы только забор, но это от тех, у кого нет денег.
   - Мы поедем сзади, - сказал Нине один из мужчин, - у нас есть маячок и все, что нужно, чтобы подъехать прямо к самолету. Санитары у них здесь кое-какие. А мы все-таки Афган прошли.
   Нина благодарно кивнула, хотя любое человеческое сочувствие только еще сильнее било по нервам, снова возвращало глаза к этому искореженному человеческому телу, потерявшему форму под слоями гипса и белых больничных тряпок.
   Маленький самолет с красным крестом на боку уже стоял, дожидаясь их, в ста метрах от выхода из здания аэропорта. Держа в руках два паспорта, прижимая локтем вплотную к занемевшему боку драгоценную кожаную сумочку, смотря то на каталку с идущим вплотную к ней врачом, держащим какие-то пластиковые мешочки, то на открытую дверь самолета с неразличимыми еще лицами в дверном проеме, Нина только сейчас сообразила, что не взяла с собой никаких вещей, кроме обязательного женского набора - тушь, помада, что-то еще по мелочи и эти бумаги, ценой в человеческую жизнь. Только бы довезти его, - думала она про себя, а из самолета по встроенному трапу уже спускались люди в белом и с ними еще один человек высокого роста в синем костюме и ослепительно белой рубашке с галстуком.
   Нина автоматически говорила всем "спасибо", пожимала руки, даже этим, в мундирах, оказалось, что они тоже способны понимающе-смущенно улыбаться, несколько секунд постояла с закрытыми глазами на летном поле, вдыхая странную смесь керосина, отработанного масла и лесного ветра. В этом воздухе не было застоявшихся больничных запахов, он, как ни странно, придавал силы, будто матушка-земля в полузабытых детских сказках. Потом высокий человек в костюме взял ее за руку и помог подняться в самолет.
   - Меня зовут Ди, - сказал человек, устраивая Нину в кресле в хвосте самолета и усаживаясь в такое же кресло напротив, - не волнуйтесь, все будет в порядке.
   - Нужно позвонить в Сент-Пол, - напомнила Нина, напрягая последние силы.
   - Потерпите еще чуть-чуть, - попросил Ди, - послушаем, что нам скажет врач. Может, что-нибудь выпьете?
   - Спасибо, виски или лучше коньяку, если есть.
   Из размеренной речи врача, с массой медицинских терминов, Нина поняла, что необходима срочная операция на колене, лучше сделать ее в Париже, чем тащить больного с двумя пересадками за океан. В Париже ведь есть Американский госпиталь, - вспомнила Нина, там такие же врачи, наверное, другого выхода просто нет. Главное - сохранить ногу, да нет же, боже мой, главное - сохранить жизнь.
   - Это Ирина, - напомнил Ди, - протягивая миниатюрный телефон.
   - Мы в самолете, - Нина не знала, что еще сказать незнакомой ей женщине.
   - Когда нам вылетать в Париж? - спросила Ирина, интуитивно она, видимо больше доверяла тем, кто говорил и думал по-русски.
   - Не торопитесь, самое страшное позади. Решать будем завтра, не нужно травмировать детей, просто скажите им, что папа болен.
   - Как он, только честно? - в голосе Ирины не было слез, наверное, наглоталась таблеток.
   - Он под контролем. Он не в России. Ему уже больше ничего не угрожает, - Нина постаралась говорить твердо и уверенно, - это главное, поймите.
   - Я понимаю, спасибо за все, звоните нам, пожалуйста, почаще, - попросила Ирина.
   - Мы позвоним из госпиталя, - пообещала Нина, - это будет не раньше, чем через пять часов.
   Нина проснулась будто от толчка, хотя самолет приземлился мягко, опытный пилот хорошо знал свое дело, это Ди положил ей руку на плечо, держа в другой светящийся кнопками телефон.
   - Встретимся в Американском госпитале, - произнес телефон голосом Николая Ивановича, я уже еду туда.
   Втроем они сидели в холле, если бы не белые халаты и таблички с именами врачей и медсестер, можно было подумать, что это не больница, а обычная четырехзвездная гостиница, и ждали, пока закончится операция. Наконец в холле появился небольшого роста, с брюшком и усиками француз, устало опустился в свободное кресло, и с трудом выуживая из памяти английские слова, чтобы облечь их в короткие понятные всем фразы, произнес:
   - Мы вывели его из шока. Сложнее всего с коленом. Была опасность гангрены. Вставили искусственный коленный сустав. Будет ходить с палочкой. Гематому уберем за неделю. Завтра после обеда к нему можно зайти.
   - Когда мы сможем перевезти его в Штаты? - спросил Ди.
   - Самое раннее через неделю. Из-за гематомы. Извините, это все, я должен идти.
   Мы встали как по команде, тупо уставившись на белую спину врача, пока она не исчезла за матовой дверью, ведущей в длинный больничный коридор.
   - Я думаю, - сказал Ди, - незачем везти сюда Ирину. Вы ведь остаетесь в Париже?
   - Да, - медленно ответил Николай Иванович, - если все будет нормально, Нина привезет его обычным рейсом. Завтра я соберусь с мыслями. Нужно будет посоветоваться с Майклом и Джеком.
   - Я понимаю, - ответил Ди, - лучше это сделать в выходные в Сент-Поле.
   - Может быть. Ты будешь все это время там?
   - Я думаю, - повторил Ди, - это будет правильно. Из-за Ирины.
   - Тогда не теряй времени. Я сам ей позвоню.
   Мы вышли из госпиталя в ранний и нежный парижский рассвет и медленно пошли к стоянке такси.
   - Я снял тебе номер рядом со своим, - сказал Николай Иванович, забирая ключи у полусонного портье.
   - Можно я зайду к тебе? - Нина впервые назвала этого человека на "ты", это прозвучало естественно, как итог всего, что произошло с ними за последние сутки.
   - Конечно, - Николай Иванович пропустил Нину вперед, зажег свет в ванной, пустил горячую воду и присел на угол кровати с бутылкой и двумя стаканами в руках.
   - У меня ведь с собой ничего нет, - вспомнила Нина, после того как коньяк горячей волной разлился по телу до самых кончиков пальцев, уронила стакан на пол, обняла Николая Ивановича и, наконец, словно разжав до отказа сжатую пружину, разрыдалась.
  
  
  
  
  
   Я понял, что нахожусь в другой стране, потому что у медсестер были высокие накрахмаленные головные уборы с маленькими красными крестиками и бирки с фотографиями и именами на халатах. Когда я открыл глаза, палату заливало солнце, чувствовалось, что воздух в ней не мертвый, пропущенный через кондиционер, а свежий, летний. Наклонившаяся ко мне медсестра спросила, на каком языке я говорю - французском, или английском, я улыбнулся и получил ободряющую улыбку в ответ. Я мог шевелить пальцами правой ноги и даже осторожно попробовал согнуть ее в колене, понял, что могу это сделать, просто пока не хватает сил. Голова была еще плотно забинтована, руки тоже не хотели подниматься, но ощущение холода ушло, убрали и противные трубки из носа. Мне даже показалось, что меня помыли в душе, а может быть, просто протерли влажной губкой, и от этого тело стало легким, своим, словно в него снова вернулась душа.
   Когда Нина проснулась, Николай Иванович что-то писал, сидя лицом к окну у маленького гостиничного письменного стола, почувствовал, как она пошевелилась, потягиваясь под одеялом, и обернулся с готовой улыбкой на лице.
   - Впервые за много лет всю ночь спала в одной постели с мужчиной, спасибо тебе, - Нине хотелось закрепить эту близость, возникшую между ними вчера, хотя это трудно было сделать с таким закрытым, в чем-то похожим своими реакциями на робота, человеком.
   - Обычно в таких случаях благодарят женщину, - отозвался Николай Иванович, - я уже заканчиваю, наводи марафет и пойдем завтракать.
   - Стыдно сказать, но у меня и одеть-то нечего, - напомнила Нина.
   - Значит, совместим приятное с вдвойне приятным, - заключил Николай Иванович и посмотрел на часы, - кое-какие магазины уже открыты.
   Когда Нина вышла из ванной, Николай Иванович разговаривал по мобильному телефону. Чувствовалось, что разговор не доставлял ему удовольствия.
   - С ним все будет в порядке, - делая ударение на "с ним", - твердо произнес Николай Иванович, - остальное мелочи. Показания люди дают где угодно, пусть присылают вопросы, ответы можно заверить в любом консульстве, так же заочно можно оформить инвалидность, государство щедро отблагодарит его за все, можно не сомневаться. Все остальное не по телефону. Хорошо, завтра я встречу тебя в аэропорту.
   - Дымчук? - догадалась Нина.
   - Прочли первые публикации в газетах. Извини, еще один звонок, и выходим, - отреагировал Николай Иванович на полную боевую готовность посвежевшей на глазах Нины и набрал номер.
   - Доброе утро, Мишель. Нет, все как договорились, завтра в восемь мы с Ниной будем ждать тебя в холле. Две просьбы. Попроси своих ребят проглядывать российскую прессу по известному тебе предмету. И, если можно, уступи мне на завтра свою служебную машину. Спасибо. Да, до завтрашнего вечера. Поцелуй Люси.
   Осведомившись у администратора, где находится гостиничный сейф, Николай Иванович попросил большой конверт, переложил в него бумаги из Нининой сумки, тщательно заклеил конверт скотчем, проследил, как он исчезает в ячейке сейфа и, словно сбросив с себя тяжелый груз, заметно повеселел. Потом попросил отправить факсом только что написанную бумагу и, выходя и гостиницы, заметил:
   - До магазина сто метров, оденешь все новое, вечернее мы отошлем в гостиницу, а старье выбросим в ближайший мусорный бак, так все герои голливудских фильмов поступают, - сказал Николай Иванович, - догадываюсь, как противна тебе эта одежда.
   Они не спеша завтракали в баре монпарнасской башни, отсюда Париж был как на ладони. Огромный город заливало летнее солнце, казалось, он занял все свободное земное пространство и ничего, кроме старых черепичных крыш, улиц, то прямых, как линейка, то узких и кривых, беспорядочно спешащих куда-то разноцветных автомобилей и тысяч пешеходов, в мире больше нет, а главное, в это прохладное, лишенное запахов прозрачное стеклянное пространство между городом и небом не проникают будоражащие и тревожные звуки человеческого бытия и можно наблюдать город, словно с высокой галерки, не участвуя в его жизни и не вмешиваясь в его дела.
   - Веришь ли, Нина, - негромко произнес Николай Иванович, - я здесь несколько лет назад чуть было не заплакал. Приехали мы сюда уже в конце дня, солнце теряло силу, угасало, потихоньку закатывалось за крыши домов и одновременно, шаг за шагом, подступали сумерки. Это была, в сочетании со старой черепицей, торчащими из крыш трубами, теплым воздухом, поднимавшимся вверх, от нагретых за день мостовых, какая-то странная цветовая смесь. Ее нельзя передать словами, ее поймали импрессионисты, их когда-то и упрекали в том числе и за неестественность цвета, но они были правы, Париж именно такой, каким его увидели они. У меня комок встал в горле от восхищения их гениальностью и талантом, от осязаемой плотности этого сирене-графитового цвета, от величия города, уходившего в ночь прямо на глазах. Потом зажглись фонари и все кончилось, вернее начался другой Париж, ночной.
   Николай Иванович, чувствовалось, медлил, не хотел заканчивать завтрак, бывает так, что уходит, отступает куда-то в сторону все, что обременяет человека каждую минуту его жизни - мысли о хлебе насущном, здоровье близких, будущем детей, а совсем маленькие заботы, вроде барахлящего бензонасоса или неоплаченного счета за телефонный разговор и вовсе выветриваются из головы. Может быть, такие короткие минуты, если их запомнить, и называются счастьем.
   - Нам пора, - мягко напомнила Нина и попросила неуверенно, боясь, что сейчас этот человек встанет из-за стола и на его лице уже будет другая маска, с холодными ироничными глазами и твердо сжатым ртом, - привези меня сюда в конце дня.
   - Послезавтра, - четко ответил Николай Иванович, - завтра у нас Мишель и Люси и еще - Дымчук.
  
  
  
  
  
   С самого утра я уже знал, что сегодня должно произойти что-то хорошее. Главное, я стал различать выражения лиц у врачей, собравшихся у моей кровати, они не были фальшиво-бодрыми, чувствовалось, что медики обсуждают вполне конкретные вещи, осматривая мое левое колено, давая команду размотать лишние бинты, сковывающие голову и обсуждая разноцветные линии кардиограмм и рентгеновские снимки. Вместе с остротой зрения и обонянием ко мне стал постепенно возвращаться слух, теперь я не только ощущал свежий запах политой утром травы и цветущего душистого табака, но и слышал чириканье и ссоры невидимых пока, но, несомненно, живущих где-то рядом птиц.
   - Бон, месье, - подытожил низенький, с брюшком и усиками, и показал пять растопыренных пальцев, потом, подумав, все-таки прибавил шестой. Улыбнулся, убрал одну ладонь и остался только поднятый вверх большой палец, потом дождался, пока я закрою и вновь открою глаза, давая знать, что я все понял и рад этому, и я снова остался один, с наслаждением наполняя легкие до отказа воздухом, как мехами вталкивая в себя возвращающуюся с каждым таким вдохом жизнь.
   Я и не заметил, как уснул, а когда проснулся, рядом с кроватью сидели и смотрели на меня Николай Иванович и Нина. В комнате еще сильнее пахло цветами, видно они привезли с собой огромный букет. Нина молча смотрела на меня, я ведь не знал тогда, что только она может сравнить то, как я выглядел в первые часы там, в Москве и что представляю собой теперь, после полутора суток стараний французских эскулапов. Николай Иванович дотронулся до моей свободной от гипса руки, правда, она была все-таки зафиксирована и в вену продолжали капать какую-то жидкость, ощутил тепло моего тела, будто хотел убедиться, что мускулы и кости на месте, достал из кармана и показал мне мобильный телефон.
   - Ну как, сможете промычать что-нибудь? Пора бы.
   - Да, - я разлепил непослушные до того губы, словно четкая с ноткой команды русская речь вернула мне способность говорить и оставалось только проверить, сколько слов я смогу извлечь из памяти и произнести вслух.
   - Соединяю, - Николай Иванович надел очки и быстро набрал номер, дождавшись ответа, спокойно и ровно сказал в трубку: - Мы в больнице, Ирина, все идет по плану, сейчас он сам что-нибудь попробует, - и поднес трубку к моему уху.
   - Это я, Ира.
   - Ну, вот и поговорили, - забрав у меня мобильник, продолжил Николай Иванович, не обращая внимания на пот, выступивший у меня на лбу и на Нину, отвернувшуюся к окну с пакетиком бумажных салфеток в руках, - завтра, как известно, будет лучше, чем вчера. Завтра с ним в палате будет Нина, перезванивайтесь хоть каждые пять минут. Надеюсь, завтра он вспомнит, что умеет говорить по-русски, а Нина - по-французски. А то они разбаловались за последнее время, позабывали все на свете, возись тут с ними. А пока пусть поспит, сон - лучший доктор.
   - Ну вот что, - сказал Нине Николай Иванович, шагая к воротам больницы. Ничего я сегодня больше не хочу. И Парижа этого, со всеми его красотами и прелестями тоже не хочу. Хочу горячую ванну, халат, стакан коньяку с лимоном, семгой, салями, сыром и свежим хлебом. Прямо в номере, как стопроцентно русский турист. И тупо смотреть телевизор и читать Хемингуэя "Праздник, который всегда с тобой". Про то, чего уже никогда не будет, ни со мной, ни с Парижем.
   - А где же взять Хемингуэя? - удивилась Нина.
   - Места надо знать, - весело ответил Николай Иванович и скомандовал таксисту: "Бульмиш, месье, силь ву пле".
   Таксист с готовностью включил счетчик, Нина устроилась поудобней на мягком сиденье и подумала про себя - я тоже хочу в халате, свернуться калачиком и пусть он читает мне вслух.
  
  
  
  
  
   Темно-серая "Лянчия" у входа в гостиницу и водитель-алжирец весомо подтверждали стабильность жизни в этом городе, во всяком случае, в том, что касалось Мишеля. Лучшее - враг хорошего - практичная буржуазная истина, не высовывайся и не дразни людей шестисотым, этому научили французов революции и булыжник из мостовой. Теперь улицы можно и заасфальтировать, урок вполне пошел впрок.
   Николай Иванович завез Нину в госпиталь, посоветовав ей побольше разговаривать с больным и разузнать у врачей, чем и как его кормить, не слишком надеясь на восстановительную силу французской кухни для нормального русского желудка.
   В аэропорт они приехали минут за двадцать до прилета, водитель запарковал машину на многоэтажной стоянке, они вместе спустились на лифте в зал прилета и алжирец пошел выпить чашку кофе, а Николай Иванович опустился в кресло сбоку от дверок, хотел посмотреть, действительно ли Дымчук прилетит один.
   - Ну, как он? - первая фраза была вполне предсказуема.
   - Честно говоря, я ожидал худшего, - ответил Николай Иванович,- но парень оказался здоровый, еще немного повезло, что обошлось без травмы черепа. Печально, конечно, что будет ходить с палкой, так ведь жив остался.
   - В больницу поедем? - Дымчук, скорее всего, знал ответ.
   - Тебе уж совсем незачем. Я и так со дня на день жду журналистов. На всякий случай с ним Нина, заново учит его разговаривать по-русски. Если ты хочешь сегодня улететь, лучше посидим где-нибудь.
   - Конечно, сегодня, - Дымчук посмотрел на часы, - у меня шесть часов.
   - Если отнять два часа на дорогу, примерно столько мы и просидели с ним в одном хорошем месте. Вроде бы вчера было, а вот на тебе.
   Хозяйка заведения около собора Александра Невского действительно встретила Николая Ивановича так, словно он был здесь только вчера, она и в самом деле не изменилась, разве что пополнела чуть-чуть, и предложила приготовить петуха в вине, справедливо полагая, что двое русских легко справятся с ее коронным блюдом.
   - Прежде всего, я, наверное, должен поблагодарить тебя, - начал Дымчук, но Николай Иванович остановил его протестующим жестом.
   - Этот раунд закончен, давай вопросы.
   - И все-таки, как ты его вывез?
   - С помощью, так скажем, неформальных структур и дружеских связей в формальных.
   - По-другому было нельзя? - встревожился Дымчук.
   - Тогда бы и меня, наверное, грохнули. Счастье в том, что я пью и с летчиками, и с налетчиками.
   - Теперь вопрос традиционный, - рассмеялся Дымчук,- что ты собираешься делать дальше?
   - Надо прежде всего отправить его отсюда и постараться сделать так, чтобы ничего подобное не повторилось. И парень, и я, признаться, наелись этой каши досыта. Чертовски хочется поработать, как выражался Егор, который "не прав". От себя добавлю - спокойно поработать.
   - Ты хочешь сказать, что он останется в Штатах?
   - Я не вижу другого выхода. И не просто останется, а на законном основании должен стать гражданином Соединенных Штатов Америки.
   - Они же не дадут ему гражданства вот так, с ходу, просто потому что кто-то в Москве покушался на его жизнь.
   - Конечно, нет, - согласился Николай Иванович, - но они вполне могут предоставить ему право политического убежища, не исключаю, что и гражданство.
   - Для этого нужны веские основания, - констатировал Дымчук.
   - Они имеются, пресса, если до этого дойдет, будет на его стороне. На днях он даст здесь интервью. Хотя, согласен, лучше сделать это спокойно, через адвоката, сенатора штата, в режиме рутинной процедуры. Не забывай, у него сын родился в Штатах.
   - Ты все продумал, Коля? - Дымчук будто чего-то опасался, - при таком развороте в Москве ведь тоже не будут сидеть сложа руки.
   - Давай по порядку, - Николай Иванович не зря почти сутки, больше, начиная с Сокольников, готовился к этому разговору. - Ваш, или наш, как угодно, бизнес не пострадает и пострадать не может. Вы там не завязаны никак, таких договоров у тебя сотни. Он тоже, кстати, формально в России ничем не владеет. То, что мы слегка испортим им праздник, только на пользу - государь у нас впечатлительный, нервишки ни к черту, меньше на троне просидит. Да ему, скорее всего, и не доложат. Мы же знаем, чьих это рук дело. Бумажки, что будут в сейфе спокойно лежать, если до них дело сейчас не дойдет - на будущее для пары-тройки фигурантов страшнее пистолета. И очень даже могут в самом недалеком будущем пригодиться. Не тебе объяснять, как. Ну, что тебе не по нутру?
   - Вроде все так, только все равно неприятно как-то, - поморщился Дымчук, будто вместо петуха в вине ему подсунули лягушку.
   - Хочешь, Сережа, скажу, что тебе неприятно? - Николай Иванович впервые за сегодняшний день назвал Дымчука по имени.
   - Не стесняйся, только дай спокойно выпить глоточек.
   - Неприятно, прежде всего, то, что творится на нашей замечательной родине. Неприятно, что мы спасаем парня, которого ни за что, ни про что травят, как бешеную собаку, и, заметь, спасаем с помощью американцев, французов, черта лысого, и все только потому, что у власти сидят и делят страну люди, которым место у параши. Неприятно, потому что мы знаем, ты и я, в частности, может быть, лучше других, что ничего с этим сделать нельзя. Больше того, мы знаем, - что бы мы ни делали, как бы ни старались, помрем, а лучше не станет. Ты-то, правда, помоложе, может до чего путного и дотянешь.
   - Вот тут я с тобой не согласен, так нельзя жить, иначе все вообще теряет смысл, - возразил Дымчук.
   - Про оптимизм и прогресс вы будете говорить потом, когда всенародно избранный загнется или уйдет на заслуженный отдых. И вы встанете к рычагам, дай Бог удачи. Раструбите во всеуслышанье, со всех экранов. И это правильно, по-другому нельзя, согласно науке о политтехнологиях, и все вроде бы получится. Не будет хватать самого главного, чего этому народу уже сто лет не говорили - правды. Кто мы есть, откуда пришли и куда идем. В том числе, что мы при всех своих немереных ресурсах и т.д. и т.п. очень небогатая северная страна с огромными границами, бездорожьем, дурным климатом и еще более дурным управлением. И чтобы со всем этим справиться, надо бы всем посидеть лет двадцать на ржаном хлебушке с квасом. Причем сверху донизу. И денежки вкладывать в детишек и стариков. Тебе напомнить, как Витте в свое время говорил тогдашним магнатам, что правительство не интересуют их прибыли, а интересует продукция, заработная плата и условия жизни рабочих? Это был премьер-министр проклятого царского режима. Извини, я долго могу говорить, сейчас нас здесь двое, лишних нет, и ты знаешь, что я прав.
   - Не уверен.
   - Хорошо, можно подробнее, - Николай Иванович, видно, решил договорить этот разговор до конца, понимая, что лучшего места им вдвоем, может быть никогда и не найти, - давай вспомним, когда ушла в небытие московская всесословная монархия, с Земскими соборами, писаными и неписаными законами, местным самоуправлением, патриаршеством и в стране началась дворянская диктатура, известно, чем закончившаяся через два века - заговором в воюющей стране, крестьянским бунтом, большевистским переворотом, цареубийством, всеобщей каторгой, полным истощением человеческих ресурсов и вот теперь - развалом страны. Жертвы считаем десятками миллионов и никак сосчитать не можем. И не сосчитаем уже никогда.
   - При Петре, - без запинки ответил Дымчук.
   - Правильно, - одобрил Николай Иванович, вынимая из пачки очередную сигарету, - недаром его так любил вождь всех народов. Теперь вопрос - мы бьемся целое столетие, а кроме одной партии, смешно сказать, численностью в четыре Бельгии, к тому же созданной сверху и ублюдочной копии среднеевропейского парламента, ничего создать не можем. Ну, создадут не одну партию, а три, какая разница? Не прививается это среди родных осин. Все равно получается автомат Калашникова, только уже без патронов.
   - Нет опоры, нет среднего класса, тебе все перечислить? - начал заводиться Дымчук.
   - Спасибо, не надо. И так понятно, что нет опоры, только ее и в начале двадцатого века уже не было. Полегла профессиональная армия, и не стало опоры. Так принято думать и говорить. А сто пятьдесят миллионов, они что, на эту территорию по малой нужде забрели? Они веками тут живут, а опоры мы все найти никак не можем или просто народ не тот попался?
   - Половина из них проголосует за коммунистов, на этом все и кончится.
   - Это как с ними разговаривать. Мужик никогда не скажет барину правды, если не по совести с ним разговаривать, прикинется дурачком, а сделает по-своему. Не дают свою землю пахать, так пойдет и свистнет мешок картошки или тот же автомат. Но прецедент был совсем недавно, только странно, что мы о нем быстро забыли.
   - Что ты имеешь в виду?
   - Первый и последний Съезд, тот самый. Задумайся, это ведь необольшевики чисто интуитивно вспомнили про Земский собор, собрали мужиков, заметь, по корпорациям и цехам, как встарь, а когда мужики разговорились, учти, вполне вроде лояльные, да стали говорить дело, испугались и побежали сшивать на живую нитку партии да парламенты. Как будто мы это не проходили. Зато сделаем как в Европе, чтобы не придирались, а управлять и дергать за нитки будем почти как Отец народов.
   - Есть логика, - признал Дымчук, - но ведь уже не повернуть.
   - Главное не это, все давно придумано до нас, главное, что сословия появились, сейчас пять фермеров или бизнесменов средней руки быстрее и лучше сформулируют и свой, и национальный интерес, чем профессиональные и вороватые говоруны. Нужен верховный арбитр, церковь, слава Богу есть, а мы вместо этого городим и городим дармоедов, которые давно забыли на каком конце у лопаты черенок, зато хорошо про галстуки от Гуччи понимают.
   - Мы с тобой тоже не картошку в мундире потребляем, - огрызнулся Дымчук.
   - Да, Сережа, но мы на нее заработали, и свой интерес прекрасно понимаем, без посредников, как говорится. Если всю эту ненужную надстройку отодвинуть, дать сословиям и верховной власти согласовывать интересы, как это и было до Петра, страна за десять лет поднимется. И все свои проблемы без всяких посредников решит.
   - Это уже большая политика, не дадут.
   - Вся наша мировая политика, даже допуская, что я многого не знаю и, честно говоря, и знать не хочу, только в том, чтобы встать во весь рост и быть самими собой. Никто и не пикнет, даже сейчас.
   - С первым согласен абсолютно, со вторым - не уверен, точнее - не очень представляю, как это сделать.
   - Ну вот видишь, - улыбнулся Николай Иванович, - наполовину ты уже со мной согласился. Все-таки, главное правильно выбрать, что поесть. А за парня обидно стало, вроде я его во все это втравил, мне и спасать. Ты, правда, тоже руку приложил.
   - Все верно, - Дымчук посмотрел на часы, - но надо двигаться.
   - Без кофе и арманьяка она нас не отпустит, сейчас подаст. Иначе обидим человека.
   - Ты в Питер сможешь заглянуть? Я все-таки хочу понять, идеалист ты, или прагматик, - поинтересовался Дымчук.
   - Избегай однотонных выводов, не зря же наши американские партнеры изобрели коктейли, - рассмеялся Николай Иванович, - приеду, может быть даже не с пустыми руками, есть небольшая идея.
   - Ну и добро. Держи меня в курсе. Передай, чтобы выздоравливал и ничего плохого не думал. Так вышло, хотя и нам надо было быть повнимательней.
   Николай Иванович ничего не ответил, просто дал понять кивком, что все понял, расплатился, не забыв широко улыбнуться хозяйке, уступил Дымчуку "Лянчию" и вопреки обыкновению не зашел в собор, не было настроя, а к Богу надо приходить, как он считал, приведя мысли в порядок.
   Мишель и Люси, - решил Николай Иванович, меня поймут, помолчим втроем, потом заберу Нину из госпиталя, и хватит на сегодня.
  
  
  
  
  
  
   Ну вот, - отметил я про себя, - теперь я начал просыпаться, а не приходить в сознание. Левую руку освободили, правую поместили в удобную люльку, есть, конечно, я сам еще не мог, но во время кормежки меня приподнимали и фиксировали кровать так, чтобы я сидел и поэтому я теперь знал свою палату наизусть, любовался цветами на столике, поглядывал в экран телевизора, а вчера почти целый день слушал рассказ Нины о том, что со мной произошло и дважды поговорил по телефону с Ириной, Бэби, Настеной и Ди. Маленький Ник, кроме - "Папа, скорей приезжай!" ничего существенного доложить еще не мог, но мне и этого было вполне достаточно. Мне уже казалось, что пора подниматься, силы все-таки прибывали, но в то же время я понимал, что это самообман, вряд ли я был способен самостоятельно сделать хоть один шаг, к тому же еще не видел, что там с левой ногой.
   Улыбающийся толстячок-доктор попытался с помощью Нины подробно объяснить, что они сделали и как, я внимательно слушал эти уже оставшиеся в прошлом подробности и задал один-единственный волновавший меня вопрос: - Я инвалид?
   - Вы же не спортсмен, - ушел от ответа доктор, - бегать Вам незачем. Будете разрабатывать ногу и ходить с палочкой. После того, как снимем гипс с правой руки, - он счел нужным уточнить все детали, как истинный француз, - до этого разрешим через день-два передвигаться с костылями.
   В общем, подводя предварительные итоги, я приходил к выводу, что отделался сравнительно дешево. Конечно, если бы не Николай Иванович, Нина и Ди, неизвестно, чем все могло закончиться. Странно, я не испытывал никакой злости или ненависти к тем людям, которые это устроили. В первую очередь к тем, кто нанимал исполнителей и отдавал приказ. Может быть, подумал я, на меня продолжают действовать какие-то болеутоляющие или успокаивающие препараты, хотя вряд ли. Я ведь радовался, когда говорил с родными, мне было приятно провести почти весь день с Ниной, я с нетерпением и любопытством ожидал сегодня их с Николаем Ивановичем прихода, значит, с эмоциями у меня все было в порядке. Получается так, шутил я про себя, что вместе со стальной коленкой мне вставили еще и какой-то особенный стальной защитный каркас. Недаром же говорят, что люди, побывавшие на грани между жизнью и смертью, часто меняют привычки и даже образ жизни.
   Оба, и Николай Иванович и Нина вошли в палату свежие и отдохнувшие. Чувствовалось, что они, как всегда, понимают друг друга с полуслова, наверное, успели уже пообщаться с врачом и сейчас выложат, что собираются делать дальше. Я-то знал, что мне хочется одного - поскорее убраться из этой замечательной палаты, из чудесного города Парижа в тихую американскую провинцию под названием город Сент-Пол, штат Делавэр.
   Они поздоровались, уселись и замолчали, словно в комнате кого-то нехватало. Действительно, через пару минут к нам присоединился лечащий врач и вопросительно посмотрел на Николая Ивановича.
   - Спасибо, что нашли время, доктор, - корректно начал Николай Иванович, - думаю, Вы лучше, чем кто-либо другой представляете, что произошло с Вашим пациентом.
   - Конечно, - ответил француз, - это самый настоящий террористический акт.
   - Я бы предпочел называть случившееся покушением, - мягко возразил Николай Иванович.
   - Как Вам угодно, - доктору явно не нравился этот разговор, - мое дело справиться с последствиями происшедшего там у вас, в России.
   - Совершенно верно, - согласился Николай Иванович, - но имеются две убедительные просьбы, и мы надеемся на Ваше понимание.
   - Я действую в рамках закона, - поспешил оговориться доктор.
   - Мы все, находясь на территории Французской Республики, подчиняемся ее законам, - чуть более твердым голосом продолжил Николай Иванович.
   Он был уверен, что его выслушают и постараются пойти навстречу, хотя бы из-за внушительного размера счета за операцию и лечение, а что там этот доктор думает о русских пациентах и России, ему было в высшей степени наплевать, и я его прекрасно понимал, даже не зная пока, к чему он клонит. Этот симпатичный и опытный француз отлично владел своим ремеслом и был вполне вправе думать, что именно он спас мне жизнь, не втолковывать же ему, что мы-то можем ожидать чего угодно, но втолковать это нормальному человеку было невозможно.
   - Я сделаю все, что в моих силах, - сдался француз, уразумев, наконец, что этот немолодой корректный русский твердо знает правила игры и не намерен от них отступать.
   - Мы просили бы не допускать к больному никого, кроме включенных нами в список и, конечно, представителей французских властей. В случае, если официальные лица пожелают побеседовать с пациентом, встреча должна пройти в присутствии этой дамы. Кроме того, какие-либо контакты с прессой категорически исключаются. Мы сами определим, кто, как и когда. Если угодно, мы можем нанять дополнительную охрану.
   - Уверен, что в этом нет необходимости, месье, - ответил доктор, поднимаясь и давая понять, что беседа закончена, - можете быть спокойны, здесь надежная и опытная охрана, - но все-таки не удержался и уточнил, - запрет распространяется и на всех российских официальных лиц?
   - Совершенно верно, - поклонился Николай Иванович, - если опять-таки запрос не будет исходить из французских инстанций.
   Я вопросительно посмотрел на Николая Ивановича и Нину, пытаясь понять, что там у них на уме, ведь только что, за пять минут до этого разговора я трезво оценил свое состояние и знал, что пока ничего, кроме обузы, из себя не представляю.
   - Сейчас рано утомлять Вас деталями, - сказал Николай Иванович, раскланявшись с врачом, - мы просто страхуемся, как принято на нашей милой родине. Конечно, там возбудили уголовное дело, ведется следствие и все такое. Газеты опубликовали в основном только то, что мы им и дали, плюс всякие несущественные подробности и догадки, интервью со свидетелями, милицейскими чинами, вспомнили все подобные случаи и затихли. То же и с телевидением. Главное, что должен запомнить обыватель - честных чиновников у нас убивают. Что, собственно, нам и было надо. Конечно, они могут и обязательно разнюхают, где Вы находитесь, это несложно, достаточно проехать в аэропорт и проявить немного любопытства. Наш план - постараться теперь опережать события хотя бы на шаг, попытаться предугадать, что там сейчас происходит внутри гадюшника. Общественный фон вполне благоприятный. Пресса уже на нашей стороне - повальное воровство всем осточертело. Тем более сейчас - на носу выборы. Хотя по большому счет, уверен, на все это можно наплевать. И постараться как можно скорее забыть.
   - Нина рассказала мне о бумагах.
   - В этом-то все и дело, - оживился Николай Иванович, - сегодня о том, что они у нас в руках, знают пять человек, трое из них в этой комнате, двое, что называется, болеют за нашу команду. Там могут только подозревать и предполагать, не сегодня-завтра у них начнется зуд, потому что в любом случае следствие будет идти своим чередом и рано или поздно всплывет история с тендером. Самый тупой следователь, переворошив все Ваши казенные бумаги, поймет, что единственная причина именно в этом. Дальше его будут всячески уговаривать спустить все на тормозах, или просто заменят и попробуют закрыть дело, но именно в этот момент, может быть, и появится смысл подогреть ситуацию.
   - И они меня грохнут, - что-либо другое и предположить было невозможно.
   - Если мы быстренько уберемся отсюда, вряд ли, - Николай Иванович ни на секунду, оказывается, не поверил французу, - сейчас это милый пузан стучит своим полицейским, те тоже будут чесать репу дня два, но на всякий случай установят за госпиталем негласное наблюдение, что нам и требуется.
   - Допустим, и что дальше?
   - Охотничий раж в любом случае у ребяток в Москве на несколько дней уже утих, им нужно будет работать со следствием, да и просто нахлынет масса других проблем, но мы напомним им о себе.
   - Пресс-коференция?
   - Я же говорил, Нина, молодой человек выздоравливает прямо на глазах. Нет, это слишком большая нагрузка. Эксклюзивное интервью русскоговорящему журналисту солидной газеты, на полосу, с фотографиями, - и сразу в самолет. Наш сегодняшний разговор с врачом ясно показал, что именно он скажет, если придется, "для печати" и это точно ложится в тему.
   - Когда?
   - Сегодня мы с Мишелем все обмозгуем, может быть, посидим над текстом. Завтра утром потренируемся и после завтрака - парад алле. Разумно?
   - Стало быть, можно звонить Ди, - я готов был пройти через все, что угодно, только бы скорей оказаться дома, в Сент-Поле, среди своих. Трудно строить комбинации, когда у тебя травма башки, рука на перевязи и железяка в коленке.
   Ди понял все с полуслова, взял небольшой тайм-аут, перезвонил через пять минут и предложил прислать послезавтра к вечеру отцовский самолет. Идеальный вариант - минуя толпы в аэропортах, мы прямиком попадали в Сент-Пол.
  
  
  
  
  
  
  
   Мишель не только хорошо знал свое дело - он поименно перебрал журналистский Париж. Человек, с которым мы встретились в ливанском ресторанчике в Латинском квартале, за едой говорил о чем угодно, только не о предстоящем интервью. Проработав в Москве два срока по три года, он не нуждался в пояснениях и длинных предисловиях, он по-своему любил Россию, с удовольствием вспоминал общих знакомых, расспрашивал о том, кто из них что поделывает. Говорят, что журналисты - циники, возможно, так оно и выглядит на поверхности, если послушать их разговоры, но на самом-то деле они, как эхо, только отражают, а иногда усиливают изначальный не слишком приятный запах политической кухни той страны, в которой работают. В этом смысле Франция мало чем отличается от России или, скажем, Испании. Так уж устроена эта профессия, прежде чем писать, надо оценить тот или иной факт - тянет ли он на новость, сенсация попадается редко, а взрывы и убийства в Москве стали настолько частыми, что в Европе выглядели обычной рутиной.
   - Видишь ли, Ник, - журналист довольно быстро перешел на "ты", - в принципе здесь все это уже никому не интересно. Сформировался стереотип криминальной страны, одним взрывом больше, одним меньше, публика на это не реагирует, Россия сегодня не котируется. Да, конечно, ближе к выборам мы все постараемся высосать из пальца некий драматизм противостояния реформаторов и коммунистов, но и это по большому счету никого не волнует. Две-три сотни интеллектуалов, чиновники, по долгу службы отслеживающие события, вот и вся аудитория, которая действительно пытается размышлять на тему, что там происходит на самом деле и куда идет ваша страна. Большой бизнес имеет свои каналы информации и принимает решения, не обращая внимания на прессу. Публикации в российских газетах, с которыми меня познакомил Мишель, на сенсацию не тянут.
   - Согласен, - Николай Иванович прекрасно понимал, о чем говорит собеседник. Обидно, но против фактов не попрешь.
   - Но ведь как ни крути, речь идет о конкретной человеческой судьбе, - заметил Мишель, - это не может не привлекать внимания.
   - Он русский, - еще раз, как для маленьких, повторил журналист, - это очень далеко отсюда. И взорвали его русские, а то, что все это происходит в контексте предстоящих выборов за шесть тысяч километров от Парижа, нам ничего не дает.
   - Ладно, согласен, - повторил Николай Иванович, - нужно искать поворот. У Вас еще есть время?
   - Сколько угодно, - великодушно ответил француз, - я же понимаю, о чем идет речь, важно, чтобы материал напечатали, и не на последней полосе.
   - Не стал говорить об этом, отнюдь не потому, что не доверяю Вам, просто не хотел раньше времени обнародовать одну деталь, - Николай Иванович, казалось, все еще не мог решить, стоит ли уже сейчас впутывать в это дело Майкла.
   - Не стесняйтесь, мы с Мишелем старые друзья, - улыбнулся журналист, - все, о чем мы здесь говорим, не для печати.
   - Можешь не сомневаться, Ник, мы вместе еще в армии служили, - подтвердил Мишель.
   - Послезавтра за ним прилетит личный самолет Майкла Д. Уолтона.
   - Теплее, - приподнял брови журналист, - они друзья или партнеры?
   - Партнеры, с ним работает сын Майкла, здесь никакого секрета нет, да и Майкл, насколько я его понимаю, всегда идет до конца. Он его не бросит. Хотя бы потому, что судьба этого парня его по-человечески задела.
   - Все что мне сейчас нужно, это несколько снимков в больнице и интервью с врачом, - начал выстраивать материал журналист, - что он за человек, этот врач?
   - С медицинской точки зрения он Вам все расскажет, как есть, а больше, по-моему, от него ничего и не требуется.
   - Итак, господа, - американский миллиардер и его русский партнер, - подытожил журналист, - человеческая история в контексте российской действительности. И побольше фото, навряд ли парень способен на какие-то откровения. Да нам это и не нужно.
   - Что скажешь, Мишель? - Николай Иванович, кажется, еще колебался.
   - Скажу, почему мне это нравится. Потому что когда материал выйдет, самолет уже будет в воздухе. В Америке читают наши газеты, так что внимание вам обеспечено.
   - Договорились, - подытожил Николай Иванович, - но меня тут с вами не было.
   - Само собой разумеется, - кивнул журналист, - не будем терять времени, кто там сейчас с ним? Я захвачу фотографа и мы подъедем в больницу. И послезавтра, если позволите, помашу Вам ручкой у самолета.
   - Ее зовут Нина, - ответил Николай Иванович, набирая номер, - спасибо.
   - Свои люди, сочтемся, - ответил журналист, пожимая нам руки, выпейте за меня еще по бокалу.
   - Все будет как надо, - Мишель закурил длинную послеобеденную сигару, - что ты сам думаешь делать, Ник?
   - Как что? - удивился Николай Иванович, - то же, что и всегда. Деньги в фонд потихоньку капают, можно начинать издательскую программу, заказывать сценарии к телефильмам, работы полно, сам себе ее придумываю. С парнем все будет нормально. Лучше некуда.
   - Я не об этом, - Мишель удивился, что его не поняли до конца, - разве можно так жить?
   - Живут, как известно, везде - в тюрьме, в джунглях Амазонки, на каторге, где только не живут.
   - Я давно хотел тебя спросить, - уточнил Мишель, - все эти усилия, хлопоты, риск и с этим человеком, и с его бизнесом, ради денег?
   - Странно это слышать от миллионера. Без этого я не смог бы сделать фонд и заниматься тем, к чему у меня лежит душа. Можно, конечно, клянчить деньги у государства или новых русских, но это унизительно и неэффективно. Кроме того, все так или иначе просят или требуют взятки, а так я сам по себе. На жизнь хватает, по старым стандартам у меня все есть, а по новым - с кем соревноваться, не с Ротшильдом же.
   - Это все-таки чисто по-русски, - заметил Мишель, - с твоими способностями и опытом ты стоишь гораздо больше.
   - Возможно, - спокойно ответил Николай Иванович, - только соловей не поет в неволе. Можно, конечно сидеть и изобретать рекламные ходы для какой-нибудь компании, получать приличные деньги и ни о чем не думать. Но я так не могу. Я не могу отделить себя от страны. Ты можешь назвать это комплексом или манией, как угодно, но я родился в русской православной цивилизации и хочу кое в чем для себя разобраться. И не только я. Так уж мы устроены.
   - Это благородно, но мир останется таким, какой он есть.
   - Согласен. Больше того, уверен, что он станет ощутимо хуже. Смешно ставить задачу переделать мир. Да и он, по большому счету, меня не интересует. Если хочешь, я сформулирую тебе очень коротко - я хочу, чтобы Россия перестала быть большим концлагерем. По крайней мере, я положу свою песчинку в этот растущий холмик, может быть, когда-нибудь холмик превратиться в гору.
   - Ты знаешь, я много раз бывал в Москве, - покачал головой Мишель, - концлагерь, мне кажется, все-таки кончился. Люди зарабатывают, имеют бизнес, ездят за границу.
   - Для вас, но не для нас. Ты видишь витрину, но не знаешь, что творится за ней. Правда, и пятьдесят лет назад витрина была вполне пристойной. Концлагерь просто видоизменился. Вместо сталинской тройки в прокуренном подвале тебя точно также осудят в чистеньком зале с соблюдением всех законных формальностей. Все за тот же мешок картошки, который ты взял, потому что твоим детям нечего есть. Шахтера уже не нужно загонять под землю штыком, он сам туда полезет и будет рисковать жизнью за гроши, потому что другой работы нет и он счастлив, что принесет в свой барак хоть что-то. Дети будут ходить в нетопленые школы, потому что надо учиться, а учителя будут их учить, не получая даже своих жалких копеек, потому что не могут иначе. Старики будут умирать без медицинской помощи и лекарств. Продолжать?
   - Это порочный круг, из него нет выхода.
   - Выход есть всегда - жестко сказал Николай Иванович, - цивилизации, как люди - рождаются, живут и умирают. Пока у православной цивилизации есть шанс, надо постараться его использовать, вот и все. Нас все время зовут в некое завтра, а ответы были известны вчера. Только прочно забыты. Так проще управлять и набивать карманы. Но это очень длинный разговор, у тебя ведь, наверное, полно дел.
   - Успеется, - беспечно махнул сигарой Мишель, - у них сейчас мозговая атака по рекламной кампании "Лянчии". Пусть потеют, подъеду к концу. Можем вместе.
   - Спасибо, - усмехнулся Николай Иванович, - не хватало еще и на тебя работать, - и как-то без перехода, нелогично спросил - знаешь, кому я завидовал в детстве?
   - Расскажи.
   - Тебе что-нибудь говорит фамилия Нейгауз?
   - По-моему, это пианист, он приезжал в Париж, только очень давно, говорили, что он гений. Кажется, его звали Станислав.
   - Правильно. Только это сын. Он умер молодым, традиционные русские проблемы. Его отец был не менее великим исполнителем и выдающимся педагогом. Я часто мальчишкой смотрел, как он возвращается домой, окруженный почитательницами после концерта или один из консерватории. Крепкий, коренастый, широкая немецкая кость, крупные черты лица, седая грива волос. Ходил он с палочкой, но удивительно элегантно, расправив плечи и ступая твердо, как капитан на палубе корабля, слегка задрав подбородок вверх. Казалось, он идет по земле, но разговаривает с небом. Там рождаются звуки, их очень много, а он выбирает и передает людям своими сильными, уверенными пальцами. От него исходила энергия и уверенность гения, хотя он был вполне земным человеком. Я смотрел на него как зачарованный и понимал, что Бог не наградил меня таким даром. И, как ни странно, это не огорчало меня, я не завидовал и не злился, а любовался этим человеком. И только потом понял, почему - он ни от кого не зависел, некому было определять меру его таланта, не придумали еще такого измерительного прибора, он знал ее сам и судить себя мог тоже только сам, наедине с собой. Аплодисменты, цветы, деньги, премии и другие погремушки - не для таких людей. Они изначально свободны, они уже алмаз и сами определяют, сколько граней нужно, чтобы стать бриллиантом. И я подумал, что если свобода гения - это дар небесный, как крылья у птицы, то свобода обычного человека - это обязанность ежедневного служения добру и от нее никуда не уйти.
   - Ты хочешь сказать, что свобода есть смысл существования каждого человека? В этом нет ничего нового, - Мишель был, конечно, прав.
   - Ну, вот ты все-таки не понял разницу. Ты с ней родился, для тебя это воздух, тебя правам человека в школе учили. А нас учили, что сначала государство - потом человек. И если сейчас трубят об этом на всех углах, но делают-то все то же, что и десять, и двадцать, и тридцать лет назад. Просто кому-то, единицам в сущности, разрешили стать богатыми, забрав то, что раньше принадлежало всем.
   - То есть все-таки вопрос о власти, - Мишель не зря читал русских классиков.
   - Конечно. Но это уж совсем длинный разговор, - улыбнулся Николай Иванович. - У нас его положено вести на кухне.
   - К Вашим услугам, - откликнулся Мишель и кивнул официанту.
  
  
  
  
  
  
   Я уверен, что когда мы, взрослые, болеем, то снова становимся немножко детьми. Может быть оттого, что ощущаем свою беспомощность, или выражаясь юридическим языком, ограниченную дееспособность. Если вдуматься, дети ведь не могут делать то, что легко делают взрослые и сильные дяди и тети - водить автомобиль, поднимать тяжелые ящики или копать землю. Но ведь им тоже этого хочется, поэтому они и играют в игры, имитирующие взрослую жизнь. Им, правда легче, их защищают от враждебного внешнего мира папа и мама и дети часто стараются убедиться в том, что у них есть защита, ластятся и прижимаются, чтобы еще и еще раз ощутить тепло материнского тела или добрую тяжесть отцовской руки. Мне очень, до рези в глазах, хотелось, чтобы Нина просто молча погладила меня по голове, я стеснялся ее об этом попросить, а она вместо этого возилась в палате, без всякой видимой нужды переставляя с места на место стулья и убирая из вазы с цветами слегка завядшие розы.
   - К нам едут гости, - объяснила она свои попытки что-то улучшить в блестевшей стерильной чистотой больничной палате.
   - Кто такие?
   - Журналист, с ним договорились Мишель и Николай Иванович.
   - Это еще зачем?
   - Придется тебе побыть послушным мальчиком, - Нина подула на палец, пораненный шипом, - как только ты не слушаешься старших, сразу влипаешь в какую-нибудь не слишком хорошую историю.
   - И что я должен говорить? - делать нечего, туше.
   - Важно, чего ты не должен говорить, - Нина внимательно разглядывала палец, словно важнее этого сейчас ничего на свете не было. Палец и вправду красивый, с ухоженным и наманикюренным ногтем. - А промолчать ты должен про бумажку, которую ты подписал, но рассказать о своем бизнесе с Ди. Побольше про Ди, поменьше или совсем не надо про Майкла. Про миллиардеров все у них в досье имеется.
   - Откуда ты знаешь про бумаги, которые я подписал?
   - Ну, вот теперь уж точно память к тебе вернулась, к доктору ходить не надо, - Нина внимательно посмотрела на меня, - я про них не только знаю, они у меня, можно сказать, с собой.
   - Во дают, - я чуть не подскочил на кровати.
   - Нотариально заверенные, - не скрывая торжества, Нина показала невидимым врагам в окне очаровательную фигу.
   - Но это же бомба.
   - Бомба взорвалась у тебя в автомобиле, а это твоя кольчуга или бронежилет, причем на много лет вперед. Эх, не выздоровел ты еще, - с сожалением констатировала Нина, - а у нас, между прочим, и коньячок есть.
   - Выкладывай все как есть, - я взялся рукой за костыль, - а то сейчас отберу бутылку, нечего дразниться.
   В палату вошла медсестра со строгим лицом и следом за ней занял почти весь дверной проем лохматый громила средних лет в неопрятном свитере, за ним угадывался второй, помоложе и потоньше и в спортивного покроя замшевой куртке. Нина пододвинула два стула к моей кровати и устроилась у окна.
   - Нас весьма ограничили во времени, - сразу начал, причем на вполне приличном русском, лохматый журналист, - кое-что мы уже знаем, меня интересует Ваш совместный бизнес с господином Уолтоном.
   Пришлось вернуться на несколько месяцев назад. Это не было сложно. Лохматый что-то помечал в блокноте, его коллега, ни разу не присев, щелкал фотоаппаратом, потом для верности вынул из кожаного кофра еще один.
   - И все же, - задал последний вопрос журналист, - Вы сами кого-нибудь подозреваете?
   - Нет.
   - Спасибо, месье, - я понял по его глазам, что он стопроцентно мне не поверил, но журналист уже обращался к Нине, - Простите, Вы будете послезавтра сопровождать месье?
   Ага, он знает то, чего я не знаю. "Во, дают!" - это мое мысленное восклицание относилось теперь уже к Мишелю и Николаю Ивановичу.
   - Да, - в коротком ответе присутствовала вопросительная интонация.
   - Вы позволите сопровождать Вас?
   - В том же составе.
   - Конечно, - подтвердил журналист за себя и за того парня.
   - Я позвоню Вам, - Нина дала понять, что номер телефона ей известен и предложила гостям коньяку. В шкафчике, оказывается, имелись вполне приличные бокалы, нарезанный по русскому обычаю лимон и коробочка швейцарского шоколада.
   - Мне нравится закусывать коньяк лимоном, - заметил гость, обнаруживая доскональное знание предмета, фотограф жестом попросил повторить, - в Москве мне рассказали, что эту моду ввел великий князь Николай Николаевич. Вот только неизвестно, какой коньяк он пил.
   - Я попробую это выяснить, - серьезно ответила Нина.
   Гости поняли и откланялись.
   - И что же, я ничегошеньки не заслужил?
   - По заду ты заслужил, что и получишь, когда я сдам тебя с рук на руки. - Прозвучало откровенно двусмысленно, но она продолжила в том же духе, - лично я больше об тебя руки марать не намерена, - Нина все же налила по глоточку в два бокала, - давай еще раз на прощанье, послезавтра вряд ли получится устроить отвальную, а в твоем Сент-Поле будет уже не тот настрой.
   - Так мы летим вместе? - я не знал, радоваться или огорчаться.
   - Испугался? - улыбнулась Нина. - Все твои грязные делишки обнародую. Жены всегда больше верят любовницам, чем мужьям. Так что у тебя нет шансов. Подаст Ирина на развод, свидетель под рукой и пойдешь ты по миру, гол как сокол. И поделом.
   - Ну хватит, Нина. Что ты в самом деле.
   - Ладно, - согласилась Нина, - ты ведь и вправду больной. Жертва теракта. Успокойся. Моя задача - передать бумаги в руки твоего адвоката, так что до вашего гнездышка я не доеду. Как только дверца сейфа захлопнется, на самолет и домой.
   - Пьянствуете, братцы-кролики, - констатировал возникший на пороге Николай Иванович, - ни на минуту нельзя оставить. Отдохни, Нина, я такси внизу оставил, водитель - белый, в очечках, на профессора похож.
   - Прибрать бы надо, - заикнулась Нина.
   - Да уж как-нибудь справимся, я заодно и с больным потолкую. Ночевать у него не надо, доктор оказался понятливый, внизу два флика прогуливаются, так что он под присмотром.
   Я благодарно улыбнулся на прощанье, глоток приличного коньяка произвел ошеломляющее действие и с глупой улыбкой уставился на Николая Ивановича.
   - Нина рассказала?
   - В общих чертах, но я помню эту бумагу. И что Вы советуете с ней делать?
   - Ровным счетом ничего. Пусть себе лежит в адвокатском сейфе. Дымчук найдет способ шепнуть кому надо, что она есть. Вот и все.
   - И на этом все кончится?
   - Полагаю, что да. Послезавтра Вы будете в Штатах.
   Я обратил внимание, что Николай Иванович не сказал "дома", предпочел нейтральное в данном случае "в Штатах".
   - Я подвел Вас, - начал я не очень ловкую попытку хоть как-то объясниться.
   - Вы просто смешали кислое с пресным. Это бывает. В том числе и из лучших побуждений, - Николай Иванович собрал бокалы и положил их в раковину, аккуратно поставил бутылку и остатки лимона и конфет в шкафчик, - думаю, что хуже всего сейчас Вашей жене.
   - Вы правы, хотя для нее главное, что я жив, остальное наладится.
   - Не сомневаюсь. Просто хотел сказать, что во власть ходят люди совсем другой породы. Во всяком случае, в наши дни. Жалею, что вовремя не рассказал одну историю. Хотя и не думаю, что это бы Вас остановило.
   - Лучше поздно, чем никогда.
   - Извольте, - согласился Николай Иванович, подошел к распахнутому окну и закурил, вглядываясь в синее небо над парижскими крышами, словно искал там какую-то одному ему известную точку. Хотя нет, наверное просто смотрел, как Нина садится в такси. - Вы, возможноЈ помните мой рассказ о приеме в советском посольстве в Египте в одна тысяча шестьдесят седьмом году. Это когда меня поставили охранять покои его превосходительства.
   - Конечно.
   - Ну так вот. Да будет Вам известно, что Гамаль Абдель Насер, Президент Арабской республики Египет и Герой Советского Союза, практически не посещал иностранных посольств. Ни по какому случаю. Насколько мне известно, исключений было два. Прием по случаю обретения Алжиром независимости и наш великий юбилей. До того, как прочно занять предназначенный мне пост, я умудрился затесаться в небольшую толпу у входа в резиденцию посла. Понял, что именно туда и подъедет Гамаль. Так и произошло. Подъехал кортеж из трех черных кадиллаков, два из них, передний и замыкающий, открытые, с охраной, бодренько соскочившей с широких ступенек и выстроившейся живым коридором перед входом. На территории посольства была уже зона ответственности наших. Из закрытой машины выгрузился двухметровый Гамаль и с широкой улыбкой зашагал навстречу послу. Вдвоем они сделали несколько шагов по узкой бетонной дорожке, как раздался хлопок, очень похожий на пистолетный выстрел. Гамаль резко обернулся и я увидел метрах в четырех от себя его огромные глаза, полные ужаса и боли. Но все обошлось. Это просто какой-то репортер уронил фотоаппарат с лампой-вспышкой. Она упала на бетонную плиту и разорвалась. Парня в момент перевернули с ног на голову, заботливые руки обшарили карманы и складки его одежды и передали дальше, и он исчез с глаз долой за мощными спинами охранников. Поверьте, я не смогу описать этот взгляд, столько всего в нем смешалось - прежде всего читалось осознание, что еще секунда и пуля войдет в это мощное тело и похоронит навсегда дело всей его жизни, он ведь уже отожествлял себя и со страной и реально был одной из мощных фигур на мировой шахматной доске, искренне считал, что живет не ради славы и почестей, а ради некоей известной ему одному миссии. Это был и просто человеческий страх перед физической болью и смертью. В нем смешались вопрос "За что?" и констатация факта - "Достали все-таки!". И это был взгляд человека и одновременно раненого животного, на которого охота не прекращается никогда. Весь эпизод длился считанные секунды, он понял, отвернулся, что-то сказал послу, оба рассмеялись и не спеша пошли дальше по дорожке. Публика аплодировала.
   Так уж получилось, я видел в жизни много людей, скажем так, занимавших высокие посты. В кабинетах, президиумах, на трибуне и в быту. В обычных ситуациях они могут даже снять пиджак и закатать рукава, расхаживать в спортивных костюмах или плавках, опрокинуть рюмку-другую под соленый огурец и рассказать анекдот. Но поверьте мне, они всегда помнят о том, кто они есть и какую роль должны играть. И играют. Это спектакль, не имеющий антрактов, только начало и конец. Я видел возможный конец. Говорят, правда, что Гамаля все-таки отравили. История темная, он умер по дороге из аэропорта, где вел переговоры с королем Иордании. Там всего пятнадцать минут ходу до резиденции. Местный врач, якобы, не решился сделать укол в сердце. Все может быть.
   Этот взгляд, в моем, во всяком случае, понимании и есть цена власти в ее концентрированном виде. Вечный страх. Ожидание выстрела из-за угла или бесцветного порошка в бокале. От врагов или, еще вероятнее, от друзей. Днем или ночью. В любую минуту, всегда. Согласитесь, надо очень любить власть, чтобы сознательно пойти на такое и жить в этом непреходящем ужасе и одиночестве десятки лет, сколько отмерено. Вы не из этой породы. Мимикрировать под средней руки чиновника и делать вид, что радуешься каждой тысчонке-другой, не Ваша стезя. И не воображайте, что Вы были эдаким перспективным кадром на будущее, это один шанс из тысячи, лотерея. Вы же оперативник, бизнесмен, трезвый и неглупый человек. Оставьте иллюзии другим, они им нужнее.
   - Спасибо, Николай Иванович, - что еще я мог пролепетать.
   - Отдыхайте. Завтра у нас будет целый день на разговоры. Завтра я принесу Вам телефон, поговорите с женой, сколько захотите,- он улыбнулся и вышел, освобождая место медсестре с очередным прозрачным пластиковым пакетом и чувствительным носом. Наша сказала бы что-нибудь вроде: "Накурили, как в кабаке!". И была бы права.
  
  
  
  
  
   Николай Иванович умел ставить точку в разговоре, причем так, что иногда она больше походила на многоточие. Вот и сегодня, проснувшись, я уже не мог дождаться его прихода. Мне до одури не терпелось как можно дольше поговорить с Ириной, Бэби, Николкой, восстановить прерванную по собственной дурости и самоуверенности связь и близость, заговорить, утопить в словах чувство вины за то, что произошло, увериться, хотя бы и заочно, что ничего не изменилось, у меня есть семья, любимые люди, единственные на всем белом свете и они меня ждут, с минуты на минуту и каждый день, неважно, с рутинной работы или после многих дней разлуки, живого и теплого.
   Я лежал и шевелил здоровой ногой и пальцами загипсованной руки, делал зарядку в пределах доступного. Под слоем гипса кожа чесалась и страшно хотелось встать и пойти под душ, чтобы, отмокнув и отпарившись, снова ощутить свое тело, пусть теперь и с изъяном, попробовать, на что оно способно. Живые соки во мне уже бродили, скорей на ноги, домой!
   Вопросики, естественно, оставались. И главный из них, жужжал в моей голове бывший опер, подставили ли меня, или мои новые друзья и соратники все-таки ничего не знали. Обидно, если использовали, расчетливо и хладнокровно. Если первое, то лично мне грош цена. Если второе, то и поделом, сам лопухнулся на простой залепухе, внимательней надо быть. И тогда обижаться нечего на людей, и себя и их, получается, подвел. Пора бы уже уразуметь, что таким, как я, ничего не дается легко и даром, чтобы чего-то добиться, всю жизнь нужно носом толкать тяжело груженую тачку. И очень внимательно смотреть по сторонам.
   Николай Иванович появился один, без Нины, молча протянул мне мобильный телефон и тактично удалился под предлогом острой необходимости во второй утренней чашке чая.
   В Сент-Поле жизнь, как видно, шла своим чередом. Ирина была дома одна и я не почувствовал большого желания подыграть мне и поддаться на мой преувеличенно бодрый тон. От мелких семейных радостей и повседневных забот я отстал, колесики там крутились без меня, а передать поднимавшуюся во мне волну радости от чисто физического процесса выздоровления я не смог, да и понял, что это излишне. Каяться и посыпать голову пеплом тоже не входит в наш обиход и приемы типа "повинную голову меч не сечет" не для Ирины. Итак, расчет на счастливое щебетанье детских голосов не оправдался, мне оставалось только ответить на вполне конкретный вопрос.
   - Ты действительно уверен, что нужно лететь завтра, выдержишь, все-таки с автомобилями получится часов двенадцать?
   - Да. Валяться я могу и дома.
   - Я закажу тебе специальную кровать, такую же, как в больнице, - Ирина, как опытный командир, оглядела поле предстоящей битвы за мое выздоровление, - непременно захвати все снимки, и как это там у них называется, вспомнила, эпикриз.
   - Будет сделано.
   - Тебе будет кто-нибудь нужен, кроме своих и врача, может быть, Дуг?
   Только тут я догадался, что Ирина намеренно сушит разговор, сводит его к деловой части, не доверяет телефону, стенам невидимой ей издалека больничной палаты, не доверяет никому и дрожит за меня день и ночь, и не один месяц, между прочим.
   - Все в порядке, Ира, со мной Николай Иванович и Нина. Мишель тоже здесь. И телефон Николай Иванович только что принес, свеженький.
   - А твои питерские друзья? - ну что же, она имеет полное право на вопрос с ледяной интонацией. Я ведь не дал ей тогда ни малейшей возможности удержать меня, улизнул отсюда, из Парижа. Черкнул три строчки, зная, что не отпустила бы она меня ни за какие коврижки. Теперь она всегда будет думать, что это была подстава. И нет никакого смысла ее в этом разубеждать. Проехали. И все же.
   - Об этом мы поговорим дома.
   - Об этом мы больше говорить нигде и никогда не будем, - отрезала Ирина.
   - Согласен, я сейчас на все согласен.
   - Тогда с тебя две банки "Коко Шанель", мне и Настене, - и, наконец-то, отлегло, рассмеялась.
   - Поллитровых?
   - Других ты не знаешь, дурак, - констатировала любящая жена.
   И, действительно, дурак, кто же еще. У меня аж жар бросился в голову, что же я с собой сделал, как я теперь буду спать с Ириной, с этой металлической болванкой в несгибающемся колене, инвалид, скотина тупая, что я же я наделал. Да пошли бы они все куда подальше с их вечными играми, деньгами, вонючей политикой, гадость все это. Не стоят они одного ее мизинца, секундной близости с ней не стоят.
   - Я тебя люблю, Ира, слышишь.
   - Жду тебя, - ответила женушка и отключилась.
   - Ну что, досталось на орехи, - Николай Иванович стоял на пороге с чашкой чая, прихваченной им из больничного буфета, и улыбался, он любил, когда все идет по плану, особенно если это он его продумал и разработал.
   - Домой хочу, дома и стены помогают.
   - Да уж понятно, искатель приключений на собственную задницу, - Николай Иванович устроился на своем любимом месте у окна и выжидательно посмотрел на меня.
   - Как Вам все-таки удалось меня вытащить?
   - Если честно, то сам себе до сих пор не верю, что получилось. Нельзя же до бесконечности эксплуатировать друзей. Ну и еще один наш знакомый персонаж из стекляшки в Сокольниках помог. Его ребята прикрывали отход. Согласитесь, до Службы охраны Президента Вы еще должностишкой не доросли.
   - Это верно, но все-таки.
   Николай Иванович уловил в моем голосе нечто похожее на брезгливость, улыбки как не бывало.
   - Какие вы все чистюли, однако. Кстати, Вам привет от Дымчука. Он сюда рвался, но я отговорил. Так вот, по поводу и без. Во-первых, я никому ничего не должен. Наоборот, тот пахан мне теперь должен, но это я так, к слову, склонен об этом забыть. Во-вторых, считал и продолжаю считать, в борьбе все средства хороши, особенно, если с вами действуют без правил, на уничтожение. И у этого мужика, кстати, набор непререкаемых правил намного больше, чем у министров и прочих хозяев этой жизни, особенно если знать, сколько и кому министр заплатил за свое кресло. Это раз. Во-вторых. Мы не выбираем, с кем нас Господь поместил рядом на этой земле. И не нам судить. Нас всех потом, там, - Николай Иванович посмотрел в окно на веселенькое парижское небо, - тот, кому положено, рассудит. Вон Соломин влился в команду двадцать лет назад, там и директора, и мэры, и главы администраций, теневики и бизнесмены, да и воры, между прочим. И попробуйте эту их спайку пробить, ничего не выйдет. Они просто заняли круговую оборону в отдельно взятом городе и держат ее, приспосабливаясь к условиям. И кому от этого плохо? Школы, детские сады и больницы у них работают, улицы убирают, еда на прилавках есть. Им бы, конечно, рабочих мест побольше, да зарплату погуще. Так что напрасно Вы это. Надышались миазмами всякими на Старой площади. В глаза надо людям смотреть, а не на погоны.
   - Я не это имел в виду...
   Николай Иванович взглядом остановил меня, посмотрел на номер на звеневшем телефоне, радостно воскликнул: - Легок на помине, - и уже в трубку, - привет, Соломин. В порядке. Нет еще. Перезвоню. Да, завтра.
   - Я им перед отъездом идею подкинул. Сказал, что банк пора делать. Для дополнительной устойчивости всей конструкции. Так что прокачайте это с Майклом.
   - Без проблем.
   - Ну и славно, тогда сами и отзвоните Соломину. Пора впрягаться.
   - Я хотел спросить, как у Вас с фондом.
   - Нормально. Пришли люди одной группы крови. Покумекали и поняли, что нас скорей поймут, да и нужны мы больше в провинции, чем Москве. Для начала сделали план-проспект некоей хрестоматии по российской истории для учителей. Там и Ефросинья Полоцкая, протопоп Аввакум, летописи, дайджест из классиков - Соловьев, Ключевский, Забелин, из современников Лихачев, Лотман, Солженицын, Солоневич, другие эмигранты, всех сейчас не перечислю. Документы и статистика, конечно. Комментарии. Скорей всего, получится полезный двухтомник, надо издать как следует, солидно, с иллюстрациями, комментариями. Все это еще варится, масса споров, чай пьем, иногда коньяк, собираемся регулярно по субботам. Получилось что-то вроде клуба, один приводит другого, потом еще знакомые подтягиваются. Думаем еще над телесериалом, документальным, конечно. Но сначала сделаем хрестоматию, разошлем так, чтобы, по крайней мере, в каждую городскую и районную библиотеку попала. Наш народ ведь такой - заинтересуются, враз на ксероксах скопируют. Если пойдет, можно будет и продажный тираж запустить. Богатые города могут и купить, потом ведь частные школы начали появляться.
   - Здорово, - только и нашлось у меня это одно-единственное слово. И вправду, я даже не ожидал, что так все развернется, - а с молодыми историками как?
   - Тут не все просто. Нужно ставить очень конкретные задачи и иметь такие же конкретные критерии. И еще есть идея сопрячь это все с прессой, чтобы не выглядело узкопрофессиональной затеей. Так что пока в пути, спорим. Доспорим, расскажу. Через полгодика. Да и Мишель меня должен ввести в местные круги. Но пока рано. Не хочу с пустыми руками. Надо предъявить продукт. По известной схеме, - рассмеялся Николай Иванович.
   Напряжение, возникшее было в палате, исчезло. Да и какие могли быть, честно говоря, у меня претензии к этому человеку, не погнушавшемуся ради меня искупаться в грязи и рисковать репутацией, а уж зная российские реалии, и жизнью. И что я мог предложить взамен, что не предложи, мало.
   - Николай Иванович, может еще денег подбросить?
   - Пока нет, - он не удивился и не обиделся, - но надо подумать, чтобы и в Штаты щупальцу протянуть. Там же архивы, научные центры, люди, исследовательские программы, гранты, много всего.
   - Понимаю. Я ведь с Вашей подачи кое-что успел почитать. Это не моя стезя, но направление я теперь чувствую. Экономика сама по себе ничего не решает. Важна идеология, дух, на этой основе рождается психология экономики. Она в России была. И есть в Штатах. Мне, кстати, Майкл первым делом дал прочитать программу Рона Брауна.
   - Мощно, правда? - не без зависти спросил Николай Иванович.
   - Нам бы так.
   - Представьте, нечто подобное было в отсталой царской России. Ярчайший пример - Транссибирская магистраль, или электрификация, ее ведь кремлевский мечтатель у царского правительства скоммуниздил. Я рад, что Вы понимаете. Приятно говорить с человеком на одном языке.
   В палате появилась дежурная сестра. Николай Иванович поднял руки, пытаясь пококетничать с сегодняшней миловидной Марианной, но увидев, что за ней вошли еще двое с жидким мылом и губкой, поспешил откланяться.
   - Нина заедет вечерком, - сказал он вполголоса, наклонившись к моему уху. - А я пока закажу нам на завтра скромный такой бронированный автомобильчик и пару крепких ребят в придачу.
  
  
  
  
  
   Все сошло замечательно, быстро и четко. Единственное, но это я потом догадался, Николаю Ивановичу пришлось попотеть с врачом. Это и понятно. По хорошему мне бы надо было полежать минимум еще неделю, но как объяснить нормальному человеку, что нет у меня этой недели. Как-то там Николай Иванович все уладил, по русской привычке вручил персоналу красиво упакованные сверточки от Фушона, похоже, что чуть ли не с икрой. Ну и что еще можно ожидать от этих сумасшедших русских? Остается только развести руками и улыбнуться на прощанье, что они и сделали.
   Ирина тоже постаралась, проявив присущую ей основательность, понимала, что везти меня желательно в лежачем положении, поэтому в самолете один ряд кресел сняли и зафиксировали широкую больничную кровать. Роль сиделки взяли на себя Нина и стюардесса, врача - Ди. Что-то там мне дали в больнице с собой, на всякий пожарный случай, но я даже вникать в это не стал, на таком подъеме я и сам через океан перелетел, были бы крылья.
   Журналисты покрутились минут пятнадцать, лохматый что-то спросил у Ди, второй сфотографировал нас вдвоем и они отбыли.
   Потом мы немножко потолковали втроем. Правда, мое участие в разговоре свелось к тому, что я, угнездившись в кровати, переводил глаза с Николая Ивановича на Ди и наоборот.
   - То, что Нина везет с собой, бомба замедленного действия. Я хочу, чтобы Вы и Майкл знали это, - Николай Иванович строго посмотрел на Ди, пытаясь понять, врубается тот или нет.
   - Да, да, - несколько рассеянно покивал Ди.
   - Нина постарается растолковать поподробнее, времени у вас будет достаточно, - в голосе Николая Ивановича я уловил легкое раздражение, но Ди все еще не реагировал, и напрасно. - Видите ли, все очень серьезно, мы не можем больше рисковать его жизнью. И совсем не хочется втягиваться в политические игры, в грязь, газетную войну и прочее. Хотя бы потому, что это вредно для бизнеса. Но для страховки, делать нечего, лучше иметь, чем не иметь.
   - Не сомневайтесь, я постараюсь понять, - Ди никак не мог согнать улыбку с лица, откровенно радуясь встрече со мной, тем, что я выгляжу вполне дееспособным и меня не нужно собирать по кусочкам. Они там, наверное, уже воображали меня инвалидом без рук, без ног.
   - Ну ладно, - Николай Иванович понял, что добиться большего не удастся, - счастливого пути, - обнял меня и Нину, протянул руку Ди, кивнул стюардессе и двинулся к выходу.
   Я воспользовался тем, что Нина и Ди уселись друг напротив друга и как бы отключились, ожидая, пока самолет наберет высоту. Мысленно продиктовал себе задание и уснул. Наверное, впервые после того, как очнулся еще в той, российской больнице, я почувствовал себя в безопасности. Внутренне напряжение все время искало выхода, организм и лекарства тоже делали свое дело, вот все это и выразилось в том, что я просто провалился в сон. Я редко запоминаю, что мне снится, это и не часто со мной бывает, нет такого дара - видеть вещие сны и поэтому я обычно никак не связываю смутные подсознательные картинки с действительностью. Но на этот раз запомнил.
   В той прошлой, ментовской жизни, я долго гонялся за одним фигурантом по кличке Клык. На нем висело изнасилование и убийство, не считая еще чего-то по мелочи, но взять его мы не могли, все время опаздывали, он каким-то звериным чутьем предугадывал наши ходы, менял лежки, петлял, уходил. Мы с ребятами строили новые комбинации, флажковали его, как волка, агентура стояла на ушах, у всех постовых были на руках ориентировки, это стало уже не рутинным делом, а вопросом профессиональной чести и амбиций. Я много раз воображал, как буду его брать, проигрывал про себя варианты, с чем он будет, с ножом или стволом, знал, что он одиночка и сшибка обязательно будет, терять ему нечего. Видел уже, как защелкиваю наручники.
   Сейчас, во сне, мы сошлись посредине какого-то двора, зимой. В двухэтажных деревянных бараках вокруг не светилось ни одно окно. И все-таки было светло, над нами, как огромный розоватый блин повисла яркая полная луна. Ноги, почему-то в кожаных туфлях не по сезону, скользили на ледяной корке. Я стоял, пытаясь утвердиться покрепче, держа руку с пистолетом в кармане и ждал, когда он приблизится ко мне. Лица у Клыка не было, бесформенная серая масса под шапкой с опущенными ушами, квадратные сутулые плечи и мощные ноги-тумбы в ботинках на толстой подошве. Он уверенно и спокойно шел на меня, не спеша доставая из-за пазухи блеснувший в лунном свете охотничий нож. Когда мы сошлись и он занес руку с ножом, я оставил пистолет, разжал пальцы и перехватил его руку. Неожиданно она оказалась бесплотной, я ухватил только рукав, нож исчез, моя рука повисла в воздухе и сразу стала бессильной, ватной и опустилась сама по себе, не подчиняясь желанию удержать и скрутить противника. Вдруг раздался взрыв, оказалось, что я так и стою, цепляясь за стоящее на месте чучело из рваного ватника и зимней шапки с вылезшей из швов желтой ватой, стараясь удержаться на разъезжающихся ногах.
   Внимательная стюардесса заметила, что я открыл глаза, приблизилась, увидела капельки пота на лице, протерла его освежающей салфеткой и налила мне стаканчик минеральной воды. Благодарная улыбка, наверное, вышла несколько кривоватой, я снова закрыл глаза и сделал вид, что уснул, на самом деле стараясь прийти в себя после того, что случилось в декорациях безымянного двора.
   Не меньше часа, так мне показалось, я собирался с мыслями, отряхивая с себя липкие комья увиденного и пережитого во сне. Пошевелил пальцами, убедился, что руки и ноги на месте, действуют. Но вынырнуть на поверхность, в салон с мягким светом, прохладным искусственным воздухом, чуть дрожащими от мощи моторов стенками фюзеляжа, никак не получалось. Легкость в клеточках выздоравливающего тела уступила место тревоге и неуверенности, я усиленно старался снова и снова впихнуть в сознание улыбающиеся лица Ирины, Бэби и Николки и улыбнуться в ответ, но это мне никак не удавалось. Омерзительное засаленное чучело качалось перед глазами и не хотело уходить.
   Ди все-таки вернул меня в реальный мир. Стюардесса уже накрыла столик бумажной скатертью, в больших белых тарелках что-то дымилось, стояли бокалы с красным вином, в ноздри пахнуло запахом хорошо прожаренного бифштекса. Нина подняла изголовье кровати, помогла мне усесться поудобней и поднесла к губам такой же бокал, провела рукой по еще забинтованному затылку и сказала, повернувшись к Ди.
   - Вы его все-таки с недельку не трогайте. Пусть побудет с детьми. И спит подольше. Моя мама любила говорить, что сон - это здоровье.
   И, правда, поев, я снова уснул. Чучело ко мне больше не приходило. Да и зачем, тогда, в другой жизни, я же все-таки поймал Клыка и защелкнул наручники. Но я знал, что этот сон, вопреки обыкновению, я запомню надолго.
   В суете первых минут после посадки, когда в самолет, сметая все на своем пути, ввалилась Бэби, таща за руку испуганного Николку, я зафиксировал слова Ирины, сказанные на ухо.
   - Мы завтра провожаем Настену.
   Я вопросительно уставился на жену.
   - Она улетает к Соломину, ты ее не отговаривай. Бесполезно.
  
  
  
  
   ДЫМЧУК
  
  
   Старинные ходики с помятыми жестяными гирьками и усатой кошачьей мордой, глазки зырк туда-сюда, вытянули свои лаково-черные стрелки в струнку, как солдат Кремлевского полка тренированное тело на смотре. Шесть часов. Заставлять себя поспать еще часок-другой не хотелось, но и рано вставать в воскресный день вроде тоже не дело.
   В наше время все сомнения снимает телефонный звонок. Мелодию я вырубил, чтобы не будить Мелинду, оставил жужжалку, во сне этот механический звук нипочем не отличишь от недовольного монолога большого черно-желтого шмеля, случайно попавшего в человеческое жилище.
   - К Вам гости. "Вольво" с федеральными номерами. В машине двое: водитель и пассажир на заднем сиденье. Едут почему-то в объезд, через Солегорск.
   Собеседник сказал все, что считал нужным, или что ему было поручено. Голос безошибочно выдавал человека, уже привыкшего носить обязательную, считай, форменную кожаную куртку и приученного обходиться минимумом слов, впрочем, не без некоторых начатков образования и, можно даже сказать, воспитания.
   Я потихоньку вылез из-под легкого одеяла, такие бабушка называла "тканевыми", с удовольствием коснулся голыми ступнями деревянного, тщательно выструганного и покрытого тонким слоем воска пола, добрался без помощи палки до раскрытого окна и отвел в сторону легкую, почти прозрачную занавеску. Самое начало августа, лето стоит африканское, сухое. Еще час-другой и все вокруг перебьет запах разогретой солнцем сосновой коры и иголок. Он и сейчас уже чувствовался в смеси с другими ароматами - поспевающего укропа, скошенного на силос клевера, сухой песчаной почвы...
   Мелинда спала крепко, на спине, чуть шевеля во сне пальцами ног, словно реагируя этими движениями на то, что ей сейчас, в данный момент снилось. Тонкое одеяло подчеркивало налившийся, округлившийся живот.
   Следовало, не откладывая, набрать номер.
   - Привет, Хопер. Будь добр, оставь на всякий случай сегодня вечером столик на двоих. Думаю, подъедем между семью и восемью. Вмажем стремянную.
   - Понял. Будет сделано.
   Нет никакой нужды париться два года в закрытом учебном заведении в подмосковных Ватутинках, чтобы вычислить, кто минут через сорок пожалует в гости. Без приглашения и предупреждения. Дымчук. Значит, теперь он по приезде в Москву автоматически получает автомобиль из кремлевской конюшни. Охрана ему не нужна, да и пока не положена, свою, банковскую, в Питере оставил, прозвонили, скорее всего, все посты по дороге. Все же главный вопрос - зачем я им понадобился. Не по бизнесу, здесь они не стали бы секретиться от Николая Ивановича. Тем более, что только Соломин один-одинешенек держит в своей трезвой голове проценты, доли, номера счетов и цыфирки на счетах и в сейфах. И в Солегорск Дымчук заглянет не церквушкой старинной полюбоваться, а за свежими цветами для Мелинды, вполне в петербургском духе не покупать залежалый голландский товар в московских ночных киосках, соригинальничать, преподнести что-нибудь со вкусом, из провинциального палисадника. Эдакий аристократический подход, все, дескать, натюрель, только что срезано, с капельками не успевшей еще высохнуть росы. Сдается, дело крутится вокруг ля фамм.
   Мелинда приоткрыла глаза и снова устроилась поудобнее, свернулась калачиком, убрала ноги под одеяло. Погладила ладошкой живот, словно желала удостовериться, что ребеночек в порядке, на месте, никуда за ночь не делся. Ну, раз так, я тоже пожелал присоединиться, потом легонько провел по молочно-розовой щеке небритым подбородком.
   - У нас гость?
   - Полагаю, что да, - уж очень мне нравятся эти неопределенно-вежливые английские обороты. Но "Вольво" с федеральными номерами имеют привычку передвигаться с приличной скоростью, времени в обрез, и я предпочел перейти на русский прямолинейный стиль выражения мыслей, намерений и пожеланий. - Мы поговорим с этим человеком на полянке. А в пять часов втроем выпьем чаю.
   - Я как раз собиралась сегодня писать письма.
   Не правда ли, из такого короткого диалога можно запросто накропать целую повесть, в нем есть все факты, оттенки чувств и нюансы человеческих отношений. Самое интересное, что Мелинда действительно целый день будет писать письма разным родственникам до пятого колена, расползшимся с туманного Альбиона по всему земному шару, да еще дюжине близких друзей и подруг.
   - Как жаль, что ему пришлось так рано вставать в воскресенье, - все, под темой гостя подведен итог, о нем забыто до пяти часов, а уж пить чай с молоком, со сливками, внакладку или вприкуску, а то и вовсе по-английски, без сахара, это Дымчуку предстоит выбирать самостоятельно.
   Пресловутая привычка англичан писать друг другу письма, которую я простым русским умом объяснял, во-первых, отсутствием, в отличие от родных пенат, перлюстрации и святостью частной жизни, а, во-вторых, безукоризненной репутацией королевской почты, действительно на протяжении столетий работающей с точностью часового механизма, родила в провинциальной Солотче небольшую, но занимательную легенду. Дело в том, что у родителя Мелинды есть титул, на родине все к ней так бы и обращались - леди Мелинда. Здесь же нам, конечно, и в голову бы не пришло заводить об этом разговор или растолковывать кому-нибудь нюансы норманнской и англосаксонской генеалогии. Нас, однако, подвели неистребимые островные традиции. Дворянские родственники, естественно, пользовались конвертами с фамильными гербами. Привыкли, видите ли. Действительно, не заказывать же им конверты в Москве или специально покупать в лавочке на углу обычные, чтобы переписываться с родственницей, по собственной дурости залетевшей на жительство в ужасную, кишащую медведями, бандитами и чекистами заснеженную Сибирь. Вдобавок, на английских почтовых марках принято изображать профиль царствующей особы. Ну, значит, почесали не всегда трезвые репы окрестные мужики и бабы, занесло сюда не иначе как родственницу королевы, а кем же еще могла быть родственница - натурально графиней, как леди Диана. И все встало на место. Одну они там за что-то ущучили, а эта скрывается. Бедолага, конечно, но уж лучше здесь, да живой. И родит от того, от кого хочет, от нашего, да еще любимого, а не от того, за кого выйти замуж бы заставили. Подобных историй про местных стародавних помещиков словоохотливые старушки могут выложить сколько хочешь, был бы повод. Сиди и записывай.
   Я, признаться, эксплуатировал эту стихийную симпатию к якобы незаслуженно обиженной родней аристократке по-своему. Всех любопытствующих бабулек и матерей-одиночек среднего возраста, под разными предлогами появлявшихся в поле зрения, подвергал тщательному допросу. Меня интересовало, что валялось у них в вековой пыли на чердаках. Солегорск и окрестности война пощадила, попадались тут чуть ли не столетние избы, немало сохранилось старых купеческих добротных каменных домов. Конечно, они чаще всего, да и не по одному разу, сменили владельцев, но шансы всегда есть.
   Вот и в это утро потенциальная жертва в повязанном по самые глаза белом в мелкий горошек платочке переминалась у сторожки. Я сделал вид, что стараюсь не расплескать свой чай с молоком, устроился на широкой открытой веранде, отхлебнул добрый глоток и с удовольствием затянулся первой за день сигаретой.
   От сторожки не спеша отделился Кузьмич. Он прекрасно знал правила игры. Прежде всего, еще до "доброго утра", в очередной раз оглядел мою палку, выделанную им полгода назад, как бы напоминая о том, что мужик он пусть и старый, но, считай, самый тут полезный, почесал зачем-то всей пятерней в ухоженной бороде и слегка потянулся ко мне навстречу, разминая заскорузлыми, но ловкими пальцами неизменную "Приму".
   - Хороша штука, - замечание относилось к зажигалке.
   - Не финти, я тебе их уже полдюжины передарил. Ты их что, продаешь, что ли?
   - Никак нет. Жалко такую прелесть изводить, - это, с одной стороны, скрытый комплимент, а с другой неистребимая тяга иметь что-то на черный день, да и на подарок, если что, тоже тратиться не придется.
   - Давай к делу. У нас гость. Подъедет минут через пятнадцать. Водителя накорми и устрой спать у себя в сторожке. Когда выспится, машину пусть моет сам. Ты ему не слуга. Свиная шейка у нас есть?
   - Имеется, - Кузьмич, как уже было сказано, любил запасы, - шашлык?
   - Только лук. Солить и перчить буду сам. Как порежешь мясо, тащи его вместе с закуской на полянку. Напитки положи в холодильную сумку.
   Кузьмич закашлялся своей "Примой", что означало крайнюю степень возмущения, не впервой ведь, люди мы как-никак с понятием.
   - Кто там у сторожки?
   - Лукьяновна, лыковская, сын у нее тракторист, вообще на все руки по моторам, только зашибает сильно последнее время. Колхоз-то у них все, тю-тю, последних коров вот-вот сведут.
   Лукьяновна в знак вежливости, да еще поскольку пришла с просьбой, устроилась на самом краешке широкой скамьи.
   - Вы, бабушка, как чай пьете, вприкуску или вприсыпку?
   - Я по делу, милый, слышала, вы стариной интересуетесь.
   - Одно другому не мешает, - я пододвинул поближе к гостье расписную дулевскую чашку и сахарницу, - угощайтесь.
   Теперь Лукьяновне ничего не оставалось, как отхлебнуть чаю и похрустеть сахаром, без этого продолжать разговор было бы просто неприличным.
   - Лыково ведь за графьями Олсуфьевыми было много лет, - бабулька решила подъехать издалека.
   - Это я знаю.
   - Ну так вот, когда, значит, разоряли усадьбу, кой-чего покойные родители оттуда прихватили. Не удержались, время такое было, весь народ тащил. Посуда, конечно, побилась, простынки там, полотенца, зеркало большое в войну на хлеб сменяли, а бумаги какие-то и фотки остались. На чердаке лежат.
   - Интересно, - ответ должен был прозвучать как можно более равнодушно, не соответствуя смыслу произнесенного слова ни на иоту, - Кузьмич как-нибудь подъедет, отдадите ему, посмотрю, что там есть полезного.
   Лукьяновна поняла, что придется идти напрямик.
   - Мне бы сейчас сколько-нибудь денег, - первый раз она подняла глаза от столешницы. Больше говорить ничего и не надо было. И кто тут виноват - помещики, советская власть, перестройка, колхоз, реформы, рынок, кто?
   - Пенсию он, значит, всю уже пропил? - ответа мне не требовалось, знал, каково ей сейчас. Точно так же как вчера, позавчера, сколько лет все это тянется...
   Лукьяновна и не стала отвечать, только вытерла краем платочка снова уставившиеся в яркую чашку с недопитым чаем глаза.
   - Вы, бабушка, на меня не обижайтесь. Денег я не дам, ни сейчас не дам, ни потом. Кузьмич ближе к вечеру подъедет, так сыну и передайте, если вздумает руки распускать. Через день-два сообразим что-нибудь, работать ему надо.
   Я увидел, что Кузьмич распахивает ворота, за которыми урчал легонько мощным мотором черный, чуть запылившийся представительский "Вольво" с большим триколором на номерном знаке. Но и обрывать разговор на полуслове не в моих правилах.
   Лукьяновна мигом все поняла, заерзала на лавке, словно набираясь сил перед долгой дорогой.
   - Не торопитесь, бабушка, вам еще с Кузьмичом сговориться надо, - я позволил себе легонько надавить на сухое старческое плечо, на нем, правда, до сих пор наверняка держался огород, прополка-уборка-заготовка, куры-гуси, в общем, вся жизнь этой семьи. Тут уж если влезать, надо знать все до деталей, до седьмого колена. Это тебе не город с его равнодушными глазами пассажиров общественного транспорта и соседями по лестничной клетке, не дающими себе труда поздороваться.
   Дымчук уже вылезал из задней дверцы, открытой вышколенным водителем. Руки ему действительно оттягивал огромный букет чайных роз. На лице широкая улыбка.
   Мы не стали по нынешней привычке обниматься-целоваться, просто молча крепко пожали друг другу руки и пошли к ступенькам веранды. Мизансцена с печально уставившейся в пустую чашку Лукьяновной заинтриговала Дымчука, наверное, он ожидал, что на выложенном яркой плиткой краешке импортного подстриженного газона его встретят хозяин с хозяйкой в костюмах для гольфа, а тут деревенская старуха в вылинявшем платке, какие носили еще и до войны, сидит на лавке, как у себя дома и гоняет чаи.
   - Одну минуту, - извинение прозвучало так, словно нужно было завершить чрезвычайно важные переговоры, - Кузьмич обязательно сегодня подъедет, - это Лукьяновне, с небольшим нажимом, чтобы не подумала, что я хочу от нее отделаться.
   - Спасибо тебе, сынок, - Лукьяновна попрощалась поясным поклоном, мало кто сейчас знает и помнит, что именно так веками прощались крестьяне, ни капли унижения не было в этих поклонах, только уважение друг к другу.
   - Не за что, - городской ответ вырвался автоматически, пора было переключаться на важного гостя.
   - Есть в этом нечто патриархальное, - вполголоса, чтобы не услышала Лукьяновна, - попытался поддеть меня Дымчук.
   - Я собираюсь здесь жить, вернее, уже живу, - двухэтажный дом из мощных лиственничных бревен, правда, говорил сам за себя, но мне хотелось сразу застолбить некоторые позиции в предстоящем разговоре, - если позволите, с жилищем и хозяйкой познакомимся попозже, а пока устроимся на свежем воздухе.
   - Как скажете, я ведь без предупреждения, - Дымчук одновременно и извинился за неожиданное появление и демонстрировал дружелюбие и открытость. Он и оделся к случаю, в теннисную рубашку, джинсы и кроссовки. Ветровка осталась лежать на заднем сиденье.
   - Водителя покормят и уложат спать, - я не собирался рассыпаться в любезностях, приехал и приехал, мы гостям рады.
   - Спасибо, - коротко ответил Дымчук.
   До полянки было минут десять ходу.
  
  
  
  
   Мы намеренно не стали выкладывать тропинку модными разноцветными плитками. Ковер из сосновых иголок прекрасно впитывал влагу, так что и в дождливую погоду можно было не опасаться промочить ноги. А уж в такой теплый, даже жаркий день последнего летнего месяца пройтись по мягкой пружинящей и пахучей подстилке с выступающими из нее толстыми, уже отполированными нашими подошвами мощными узловатыми корнями столетних сосен, и вовсе одно удовольствие. Чему мы с Мелиндой частенько и предавались, разгуливая по-деревенски, босиком. Еще давным-давно я вычитал в каком-то журнале, что нет ничего лучше для здоровья, чем естественный массаж ног. Полезно ходить босиком по пляжу, особенно галечному. Но у нас тут гальки нет, зато сосен хоть отбавляй, да и берега неширокой, с кувшинками и кустами у самой воды Солотчи изобилуют песчаными отмелями - так и тянет искупаться, а после прилечь на нагревшееся полотенце, угнездиться на мягком песке, подставить тело солнцу и часами смотреть в бездонное синее небо, украшенное лохматой ватой облаков.
   Дымчук молча шел за мной, подстроившись под неторопливый шаг человека, неспособного теперь к быстрой ходьбе и вынужденного передвигаться, опираясь на палку, понимая, что затевать разговор на ходу не есть продуктивно. Видимо, он действительно никуда не торопился в выходной день, заранее отдав его запланированному им и, без сомнения, деловому разговору. Ну а то, что можно совместить приятное с полезным, должно было настроить его на иной, нежели привычный, расписанный по секундам, с непрерывными встречами, звонками, необходимостью мгновенно принимать решения, в меру расслабленный ритм.
   Внешне, насколько я успел заметить, он не изменился. Разве что чуть прибавилось седины в коротко стриженых волосах, и резче обозначились лучики морщинок, убегающие от глаз к вискам. Не потяжелел, как это свойственно бизнесменам новой формации, видимо тщательно поддерживает форму, плавает в бассейне и ходит зимой на лыжах. Это нормально, когда человек не изменяет своим привычкам. Если бы еще можно было не менять и среды обитания, оставаться всегда в кругу тех, с кем вырос, учился, мечтал, бегал за однокурсницами, с кем комфортно не только делать деньги, но и потолковать вечером по душам, расстегнуться и расслабиться, выговориться, не скрываясь и не таясь. Никакие сауны с дорогими девочками, фирменными напитками и холуями подобного общения не заменят. Насколько я представлял себе Дымчука, навряд ли он мог соблазниться таким примитивным следствием больших денег. В том, что денег прибавилось, и значительно, сомневаться не приходилось. Власть и деньги ходят под руку не только среди родных осин. Другое дело, что раз он не перебрался из родного Питера на берега Москвы-реки, значит, предпочитает оставаться в тени. Да и, скорее всего, бросать бизнес тоже нет резона и желания. Молодец. Отстоять независимость, пусть и ограниченную неписаными обязательствами, в наше время дорогого стоит.
   Все это хорошо, но ведь зачем-то он приехал сюда, встал ни свет, ни заря, три часа трясся в машине, теперь идет за мной по лесной тропинке. Приветов ни от кого не передал, стало быть Николай Иванович не в курсе визита. Понятно, мы тут в своей глуши тоже смотрим новости, благо затащить спутниковую тарелку на крышу можно теперь без проблем, да и телефон звонит даже тогда, когда меньше всего этого хочется. Соломин, воспитанный родной партией, тоже человек обязательный, важных событий не пропускает, навещая нас время от времени, держит в курсе разных ветров и сквозняков, гуляющих по властным коридорам.
   Странно, конечно, но ни грамма тревоги у меня этот неожиданный приезд важного гостя не вызывал. Я знал за собой это качество, шут его разберет, врожденное или приобретенное, звонок тревоги располагался у меня где-то в районе печени и действовал безотказно. Сигнал в мозг передавался мгновенно, и извилины в черепной коробке тут же принимались за работу - вычислять источник опасности и способы его нейтрализации. Несколько раз в жизни я к нему не прислушивался и это, как правило, плохо заканчивалось. Вот и в тот памятный приезд в Питер, что-то говорило мне, что я принял неверное решение, согласившись на предложение Дымчука. Потом я множество раз ворочался без сна, еще и еще раз перематывал пленку. Наутро вставал с больной головой и слова никому не говоря шел в церковь, первую попавшуюся, ставил свечку, сидел, как старик, на скамеечке, смотрел невидящими глазами на иконы, фигуры крестящихся и шепчущих слова молитвы людей, пока яркое пламя маленьких свечек не сливалось перед глазами в яркий огненный шар. Что сделано, то сделано, жив остался, и слава Богу. Это я себя убеждал, что чему быть, того не миновать, но так до конца и не смог вытравить ком досады и недовольства собой. Да и металлическое колено теперь никуда не денешь. Таскай с собой вместе с палкой, будь оно проклято. Но к Дымчуку это отношения не имело. Я все решил сам, его дело было предложить, мое право - отказаться.
   Главный вопрос сегодняшнего дня - зачем он сюда приехал и что он о нас с Мелиндой знает. Кое-какие дела Соломин по-прежнему с его фирмами вел, что-то там по части инноваций, но я в это не вникал и вникать не собирался. Рантье так рантье. Да и по науке собственник, тем более теперь уже такой, как я - миноритарный акционер в управление влезать не должен. Раз в квартал правление, раз в год общее собрание акционеров, и все. В Мелинде дело, не иначе. Может быть, и в Штатах что-то всплыло. Что-то им понадобилось и весьма срочно. По логике вещей основные вехи моей биографии за прошедшие два года он, конечно, знает. Тут секретов быть не может. Люди ведь общаются, один-два вопроса, партнеры, знакомые, невинный вроде бы треп, но все, что интересует, легко узнается. Было бы желание. Одно я понял твердо - у этих ребят каждый штык должен занимать предназначенное ему место в строю. Не так уж и много у них людей. Вернее, как всегда, охотников примазаться к успеху сколько хочешь, нужных меньше, а пригодных совсем мало. Так уж получилось, что вроде бы они имели некоторое право в случае нужды на меня рассчитывать. Весьма, правда, в силу известных обстоятельств, хлипкое. Скорее, все-таки просить, а уж никак не требовать. Так и будем держаться.
   Лесная тропинка кончилась и мы вышли на полянку. Игра слов - полянка в лесу за сто с лишним километров от столицы и улица Полянка в Москве. Николай Иванович раздобыл где-то на барахолке старый, советских времен уличный фонарь с козырьком и, что уж совсем удивительно, соответствующим названием. Мы с восторгом водрузили его над входом в беседку. Получилось, что маленькая, без одной стены и окон, но добротная избушка переехала сюда из Замоскворечья. Здесь мы обычно жарили шашлыки, иногда отдыхали после лесных прогулок, перебирали грибы, покуривали, наслаждаясь ничегонеделанием, щебетом птиц и лесными запахами.
   За пятнадцать минут прогулки я уже решил для себя, что бы ни было сейчас предложено, ответ будет коротким - нет. Скрывать мне, в общем, нечего, можно нарисовать общую канву, остальное никого не касается. Один раз промахнулся, и хватит.
   Я вышел из игры, нет, не так - меня вывели. Что я потерял, подсчитать невозможно. В который раз начинаю с начала. Это легко сказать. Вся моя боль и мое горе при мне, живет в теле горячим острым осколком. Анестезии нет и не предвидится. Решение одно - жить. И я хочу жить спокойно и смотреть, как растет маленький человек, тот, что скоро появится на свет. И чтобы у него появился братишка или сестренка. Все вместе мы будем врастать корнями в эту землю, точно так, как эти столетние сосны, окружающие нас, как старые дома в Солегорске, только нужно сделать все, чтобы наш дом оставался нашим всегда, сто, двести лет, чтобы дети наших детей могли сказать - "Вот любимое кресло нашей бабушки". И точно так же, как мы, жарить шашлыки и пить чай на полянке, чтобы здесь и много лет после того, как мы уйдем, среди столетних сосен витал наш дух. Может быть, мы сможем сделать что-то, чтобы нас вспоминали окрестные люди, как помнит Лукьяновна, чье было село сто лет назад. Неважно теперь, каким человеком был этот самый граф Олсуфьев, замечательным и образованным, или никчемным и пьющим, и куда он потом делся. Важно, что он давным-давно построил школу, в которой потом был сельсовет, клуб, что-то еще, теперь склад и лавочка со всякой всячиной, только все равно все помнят, что человек построил школу, а какая при этом была власть, значения уже не имеет. И если теперь, сто с лишним лет спустя, объявятся вдруг потомки графа, люди с ними поздороваются и будут считать своими, потому что они из тех самых, что когда-то сделали полезное дело. Пусть из учителей и учеников никого не осталось, разве что покосившиеся кресты на городском кладбище чудом уцелели до сих пор и полустертые имена уже никому ничего не говорят, а вот память все равно живет. Один-два человека помнят, достаточно и того.
   - Здесь мы и закусим, пока мангал раскочегарится, - жестом я пригласил Дымчука расположиться в беседке и он с удовольствием уселся на деревянную лавку и вытянул ноги. - Кузьмич сейчас появится.
   - Неужели и чай будет? - Дымчук не торопился начинать разговор, огляделся, положил сильные тренированные руки на столешницу.
   - А как же, натуральный, из самого настоящего самовара.
   - Тогда нужно собрать шишки, - заключил Дымчук.
   Кузьмич поставил тяжелые сумки. Самовар, канистра с ключевой водой, еще какие-то мелочи хранились у него в специальном рундуке, устроенном у задней стены беседки и запиравшимся на ключ.
   - Водитель завтракает, - доложил Кузьмич.
   - Вот и отлично, смотайся, будь добр, пока к Лукьяновне. Здесь мы сами управимся.
   - Как скажете, - Кузьмич положил ключ на стол и, неслышно ступая разбитыми кроссовками, удалился.
   - Тихо тут у вас, - сделал предварительные выводы Дымчук.
   - Это на первый взгляд. У нас здесь свои провинциальные страсти. Свои гении и злодеи. Но, в общем, действительно глубинка.
   - В Москву совсем не тянет? - невинный, на первый взгляд, вопрос.
   - Уже нет. Скорее в Париж, - в каждой шутке есть доля шутки, пусть понимает как хочет. Я-то точно знал, что хотел этим сказать.
   - Так ведь не проблема.
   - Пока что будем рожать.
   - А как вы вообще тут оказались? - Дымчук с искренним любопытством посмотрел мне в глаза.
   - Секретов нет. Вот только история длинная, в двух словах не получится.
   - Так ведь мы никуда не спешим, - Дымчук раздул огонь в самоваре, предоставив мне вынимать из сумки чашки, чай, сахар и еще какие-то пакетики, приготовленные хозяйственным Кузьмичом.
  
  
  
  
  
  
   Если уж начинать, то с того самого дождливого Нового года в Париже. Тем более, что тогда, за столом у "Лоррейна" меня, конечно же, охватил азарт. Я и протрезвел как-то сразу, спрятал сжавшиеся кулаки в карманы брюк. Отыграть позиции, вернуться, натянуть им всем нос, а кое-кому и глаз на задницу. Первый порыв был именно таким. Рана ведь затянулась, но рубец остался. В самом уязвимом месте. Мужчина не должен проигрывать, и нокдаун в третьем раунде еще не конец боя. Девять раундов впереди, наученный горьким опытом, береги дыхание и силы. И жди своего мгновения. Вот оно! Самое приятное - зрачки противника за секунду до твоего удара, он уже знает, что обречен, а ты бьешь без промаха, наверняка. Через десять секунд он, с трудом поднимающийся на еще неверных ногах, тебе уже неинтересен, ты ведь бился не против него, а за себя, вот что главное.
   Так что начинать историю надо с Парижа. Ирина тогда, в ресторане, не произнесла ни слова, только внимательно посмотрела на Николая Ивановича, потом на меня. Взгляд был холодный, какой-то отстраненный, словно она решала, сказать или не сказать то, что думает прямо сейчас, сию секунду, но потом отвела взгляд, он потерял остроту и цепкость, будто глазок светофора из тревожного красного стал мирно-зеленым, и мы спокойно допили кофе, распрощались с Николаем Ивановичем и молча, думая каждый о своем, поднялись в номер.
   Звонок из-за океана раздался под утро. Из-за разницы во времени было понятно, звонили из Штатов. Удивительно, но это был Майкл. Оказывается, он не разучился самостоятельно, без помощи секретарши, набирать номер.
   - Вам там не надоели лягушки, сынок?
   - Что-нибудь случилось? - ответил я вопросом на вопрос. Наверное, даже в полусне в моем голосе улавливалась тревога.
   - Тебя хочет видеть Дуг. Так что спланируйте остановку в Нью-Йорке. День-два, не больше.
   Отсутствие прямого ответа - это и есть лучший ответ.
   - Как срочно?
   - Неделя, я думаю. Увидимся, сынок. Возможно, я тоже подскочу. Привет Ирине, - и Майкл отключился.
   Вот оно и решилось. Москвы не будет. Будет Нью-Йорк, далее пока неизвестно. Но что-то всплыло. И, как водится, не слишком хорошо пахнущее. Это ясно, иначе Майкл не стал бы звонить сам. Это не звонок, а четкий приказ прибыть на место. Что-то случилось, и это что-то может задеть и его интересы. Думай, опер, думай.
   Чем мы, русские, отличаемся от этих западных ребят? Да все очень просто. Мы всегда готовимся к худшему. Любая перемена означает, прежде всего, сигнал тревоги и мобилизацию. Людей, ресурсов, мысли, наконец. Тут уже не до сантиментов, у нас на кону всегда стоит жизнь.
   Я заметил, что Ирина проснулась, и, приподнявшись на кровати, молча и выжидательно смотрит на меня, не торопится задавать вопрос, повисший в воздухе после того, как я положил трубку на ночной столик.
   - Не обижайся, Ира, но сейчас мы будем делать то, что я считаю нужным и правильным.
   Я специально спедалировал это самое "я". Поймет, не поймет, неважно. Пусть даже обидится спросонья. Рассуждать некогда. Тем более, что они выживут и без меня. Теперь выживут.
   Главное сейчас - встряхнуться, спокойно, без паники завести в себе часовой механизм. Думать и действовать размеренно, без сбоев. Чувства, телодвижения, слова и все прочее отдельно. Прежде всего, просчитать варианты. Времени перенастроиться в соответствии с новой вводной достаточно, горячая ванна имеется, можно не спеша побриться, одеть чистенькое, со вкусом выбрать запахи, потом заказать завтрак и позвонить Николаю Ивановичу. Без него, как ни крути, мне не справиться.
   Мы встретились в бистро неподалеку от гостиницы. Николай Иванович, по свойственной ему привычке, лишних вопросов не задавал. Выслушал стенографический отчет об утреннем звонке и предложил свой вариант, словно он уже был у него наготове, дожидался своего часа.
   - А давайте-ка проедемся в Шпессарт, мне бы хорошо там оглядеться и познакомиться, наконец, поближе с вашим знаменитым Фридрихом. Кстати, у Вас российский паспорт в порядке?
   - А что? - вопрос, признаться, застал меня врасплох.
   - Да уж больно часто они стали их менять. Надо будет сфотографироваться. Откуда нам сейчас знать, что больше пригодится, гринкард, гражданство этого самого Суринама, или наш, родной, краснорожий. Вдруг придется с гордостью достать из широких штанин? Да и еще пару документиков стоит заготовить.
   - Николай Иванович, Вы о чем?
   - Да все очень просто. Вы что, всерьез думаете доставать из сейфа те самые бумажки? Тоже мне Ланселот выискался. Рыцарь без страха и упрека. Ноги надо уносить, ноги. Извините, конечно, - Николай Иванович понял, что брякнул бестактность, поперхнулся пивом, непроизвольно покосился на мою палку, но мысль все-таки закончил, - против лома нет приема. Да и не в этом дело. Вас просто используют и выбросят. Что те, что эти. Плюньте. Это их скелеты, не Ваши. Самая главная задача сейчас - сохранить себя. А там видно будет. Кстати, Вы хорошо помните эти бумаги? Кому должна была отойти приватизируемая собственность по первому варианту?
   - Ну, по их варианту какой-то нашей инвесткомпании. Их тогда была тьма. Но, скорее всего, за ней в конце цепочки стояли некие янки.
   - Вот тут и есть самое интересное. Придется все это быстренько уточнить.
   - В Штатах и уточню, - я удивился, что Николай Иванович так быстро схватил суть дела. Может быть, он, в отличие от меня, внимательно читал газеты. Известно же, что девяносто процентов информации, так или иначе, проходит в открытых источниках. Просто нужно внимательно читать, а, главное, уметь сопоставлять и анализировать.
   - Там Вам Дуг расскажет. Но в своем варианте. И не факт, что все. Важно явиться туда подготовленным.
   - Вполне возможно, Вы правы. Что делать-то?
   - Собираться в Шпессарт. Ирина в курсе?
   - Так мне нечего ей сказать. На всякий случай я ее мобилизовал - сказал, что решения буду принимать без лишних обсуждений и эмоций.
   - И то правильно, - Николай Иванович посмотрел на меня оценивающе, словно первый раз видел, - ну ладно, то, что придумаем, между нами. Теперь извините, судя по всему, мне придется сделать несколько необходимых звонков. Я буду в Шпессарте завтра к вечеру. Позвоню, как устроюсь. Вы, наверное, выедете сегодня?
   - Вернусь в гостиницу и попрошу портье заказать билеты.
   - Поезжайте поездом, а мне что-то не хочется лишний раз мозолить глаза Ирине. Особенно после вчерашнего разговора. Я ведь, как ей представляется, змей-соблазнитель. Может быть, поговорим в Шпессарте, хотя вряд ли. Пусть уж я буду тем, на кого повалятся шишки. Громоотводом. А Вы - весь в белом, гонимый судьбой рыцарь без страха и упрека. Ну, привет.
   Я молча кивнул, мы расплатились и вышли из бистро.
   В гостинице Ирина, можно сказать, сидела на чемоданах, словно присутствовала при нашем разговоре.
   - Что ты все-таки думаешь делать? Что он сказал? - В конце концов, она имела право знать все, только мне-то сказать было нечего.
   - Я просто готовлюсь к худшему. Как всегда, - улыбочка вышла кривенькой и неубедительной.
   - И все-таки я имею право знать, - Ирина в точности повторила то, о чем я подумал секунду назад.
   Я присел к ней на ручку кресла, взял теплую ухоженную руку в свои ладони.
   - Думаю, дело в тех бумагах, что я увез из России.
   - И что?
   - В этой истории замешаны американцы и, как я предполагаю, штатовские бюджетные деньги. У них с этим, как ты знаешь, строго.
   - Но мы-то здесь при чем?
   - Я свидетель. Живой и почти здоровый, - шутка в очередной раз получилась, мягко говоря, неуклюжей.
   - Мы не нарушили ни одного закона, платим налоги, у нас бизнес, дом, гринкарды, Ник родился там, он - гражданин Соединенных Штатов.
   Ирина очень не любила, когда что-то шло вопреки логике. За годы новой жизни она успокоилась, далеко в прошлом осталась неумытая Россия с ее вечными разборками. Все это можно было понять. В конце концов, мы оба к этому стремились, или, по крайней мере, договорились, что забудем прошлое, будто его и не было. И, правда ведь, мы просто хотели нормальной, человеческой, размеренной жизни от рассвета до заката и спокойного сна в семейной постели. Только видно от прошлого никуда не деться, скелеты в шкафах действительно способны вновь обретать плоть и кровь и крушить то, что еще секунду назад казалось прочным и незыблемым.
   - Давай не будем сейчас гадать на кофейной гуще. Тебе, Бэби и Нику ничего не грозит. А я поступлю так, чтобы вам было лучше. Тут уж ты можешь быть спокойна. И еще я ни в коем случае не должен подвести Майкла. В этом все дело. Ты не хуже меня знаешь, что мы без него - никто.
   - Ты говоришь так, вернее, чеканишь таким тоном, как много лет назад. Как опер. И у меня сосет под ложечкой, будто мы вот прямо сейчас должны расстаться.
   - Думаю, что мы рано завели этот разговор.
   - А зачем Шпессарт?
   - На случай, если мне придется возвращаться в Европу.
   - Скажи уж лучше прямо, в Россию. Я давно чувствовала, что тебя туда тянет. Не думай, что я ничего не вижу. И это не вчера началось.
   Надо было как-то заканчивать этот пустой разговор. Почему вот так чаще всего и бывает - ты делаешь все, что от тебя зависит, отдаешь все, что имеешь, но остаешься, как минимум, виноватым. В лучшем случае. В худшем - подлецом. Только потому, что спас самых близких тебе людей. Выходит, всегда и во всем нужно быть эгоистом, гнуть свое, тогда больше будут уважать и ценить. И любить, кстати. И вот тут совсем не к месту вспомнился теплый октябрьский денек в 1993 году с прелестной батальной московской картинкой в телевизоре. И взгляд, каким Ди посмотрел тогда ни Ирину. Что еще все-таки было в этом взгляде, кроме нормального человеческого сочувствия?
   - Потерпи неделю, - я сжал руку, все еще лежавшую у меня между ладоней, - в Нью-Йорке все должно выясниться, тогда и будем решать.
   Ирина не ответила на пожатие, высвободила руку, поднялась с кресла, привычным жестом поправила юбку, посмотрела не мне в глаза, а на свое отражение в зеркале.
   - Делать нечего, давай собираться. Ты заказал билеты?
  
   .
  
  
  
  
   Николай Иванович передумал заезжать в Шпессарт. Мы втроем встретились в центре Франкфурта. Впервые за целую неделю, не преминул отметить Фридрих, выглянуло солнышко и народ в выходной день повалил на набережную. Движение перекрыли и в шатрах прямо на проезжей части жарили гигантские шашлыки и лопающиеся от жира толстые розовые сосиски, наливали свежайшее пиво, оборотистые польские челноки развернули бесконечный ряд лотков с разным барахлом, вплоть до орденов и советских времен хрусталя. Люди цыганистого вида наперебой предлагали колготки, белье, старую военную форму. Тут же вертелись плохо вымытые детишки, женщины, устроившись на сложенных горкой картонных коробках, кормили новорожденных грудью. Объевшиеся мясом, на глазах порозовевшие от пива бюргеры не спеша приглядывались, приценялись, иногда, поторговавшись, покупали сомнительный, но забавный товар.
   Фридрих смотрел на толпу, как деревенский житель, чудом попавший из захолустья в самый центр аппетитных городских соблазнов. Сидя в своем Шпессарте, он и не подозревал, что можно с легкостью превратить кусок вымытого шампунем Франкфурта в то, что у нас известно под именем Сухаревки. Страшно подумать, что эти ребята сделают с городом, если хлынут сюда бурным потоком. А ведь хлынут рано или поздно, никуда не денешься.
   - Сосиски, между прочим, свежие, - улыбнулся Николай Иванович, - я уже попробовал. Так что не стесняйтесь, но и не торопитесь, на всех хватит.
   - Придется позавтракать второй раз, - покорно покачал головой Фридрих, снимая с вспотевшей лысой головы лыжную шапочку с помпоном и аккуратно помещая ее в карман теплой куртки.
   Николай Иванович за один день, действительно сделал много.
   - Рассказываю, - он начал без предисловий, - суть в том, что за той российской фирмешкой действительно стояли американцы. По статусу они были советниками. Из тех, что помогали нашим ухватистым реформаторам проводить приватизацию. На денежки дяди Сэма. Вот только как советники они не имели права заниматься коммерцией. Это все Вам, наверное, известно. Закоперщик этой истории, как и положено по таким сценариям, из наших бывших. Что называется, вырвался лет двадцать назад из проклятой тоталитарной Совдепии по венской визе, сделал научную карьеру. Базовый контракт, заметьте, заключало правительство США с одним из ведущих университетов. Там эта сладкая парочка и преподавала. При этом нынешний ректор тоже выходец из этого флагмана экономической науки, потом служил министром финансов. Компания получается первый сорт. Так что под ударом теперь все. Правительство, университет, само собой пара этих нечистых, ну и, естественно, наши родные красавцы - светочи новых идей. Не самая радужная картинка внедрения методов свободной экономики в отсталой посткоммунистической России. Само собой, имеются липовые отчеты и просматривается банальное воровство.
   - Так я и думал, - приятно все-таки похвалить себя за сообразительность.
   - Это делает Вам честь, - откликнулся Николай Иванович, - скажу больше: просто восхищаюсь Вашему умению попасть в самый центр большой и пахучей лужи.
   - Спасибо. Мое имя не упоминается?
   - Пока нет. Известно, что идет расследование. Как называется соответствующая американская служба Вы, наверное, знаете? Вот она-то и зашевелилась, пока, разумеется, без особой огласки. Так, глухие слухи, кого-то дернули объясняться, не более того. Газеты пока молчат. Но скандал может выйти вполне приличный.
   - Что делать-то будем? - повторил я вопрос, заданный накануне в Париже.
   - Ирина с детьми остается в Штатах?
   Вот он, главный вопрос. Все остальное, по большому счету, чепуха. Какое мне дело до всех разведок и контрразведок мира, репутации альма-матер американских политиков, Белого дома, правительства, мелких спекулянтов в роли политических советников Кремля и их отечественных подельников? Пусть этим занимаются газеты, коллеги-ученые, конгрессмены, политологи, следователи, прокуроры, суды, да кто угодно, черт побери. Я-то знал, что сейчас, сию секунду, у этой уличной стойки с пивом и сосисками на набережной славного города Франкфурта решается моя судьба. Понятно, как. Семьи у меня, считай, уже нет. Хотя надо признаться, я отчетливо понял это позавчера в Париже, услышав голос Майкла в телефонной трубке.
   - Да.
   - Значит, вы все продумали, и будем исходить из того, что мы встретимся здесь дня через два-три.
   - Думаю, так и получится. Задерживаться в Штатах нет смысла.
   Николай Иванович вынул из кармана пиджака карту, Фридрих освободил место на деревянной стойке, аккуратно протер его бумажной салфеткой и водрузил на нос огромные старомодные очки в пластмассовой оправе.
   - Фридрих встретит Вас в аэропорту. Оденьтесь попроще, что-нибудь спортивное, куртка, кроссовки, джинсы. Минимум вещей, только необходимое. Двинетесь в сторону Страсбурга. Проедете по автобану примерно пятьдесят километров. Вот здесь путепровод. Его сейчас ремонтируют, движения по нему нет. Останавливаетесь, вылезаете, по путепроводу переходите автобан, спускаетесь с другой стороны и садитесь ко мне в машину. Я припаркуюсь вот тут. На все про все несколько минут и минимум физической формы. Не беспокойтесь, спортивных подвигов не понадобится. Наверх ведут ступеньки.
   - А где ближайший разворот?
   - Правильно, милейший опер, вопрос в точку. Через тридцать километров. Фора у нас будет, и вполне, я думаю, достаточная. Билет я возьму в первый класс, так что с маленькой сумкой Вы вскочите в самолет за десять минут до взлета.
   - Хорошо, - если не считать "гутенморген", Фридрих открыл рот второй раз за все утро. Знаменательно, что выучил он его, как и множество других печатных и непечатных, в русском плену. - Значит, я еще потом смогу посмотреть, увяжется ли кто за вашей машиной.
   - Это не обязательно, - откликнулся на предложение старика Николай Иванович, - лучше возвращайтесь прямо в Шпессарт, можете объехать Франкфурт вот здесь.
   Фридрих не зря обучался в гитлерюгенде ориентированию на местности. Потом и война добавила. Карту он будто сфотографировал, сразу и безошибочно провел пальцем по черненькой ниточке, обозначавшей нужную ему дорогу.
   - Ну вот, господа, дожевывайте, - подытожил Николай Иванович, аккуратно сложил карту, упрятал ее обратно в карман, улыбнулся довольной улыбкой штабного оператора. - Пора и кофейку попить.
   - Куда билеты-то? - должен же я был знать, где окажусь через несколько дней.
   - Это Вы узнаете в аэропорту, - может быть, Николай Иванович темнил, не определился еще окончательно, а может, и действительно опасался плотной слежки, - и еще одна просьба, сделайте милость, потрудитесь из Нью-Йорка позвонить мне из уличного автомата.
   - Непременно, - ответил я в тон, вместо того, чтобы грубо ляпнуть: "Не учи ученого".
   Вся эта конспирация могла и вправду показаться смешной. Двое взрослых русских дядечек и один немецкий старичок-мухомор играли в рыцарей плащей и кинжала. Навоображали себе невесть что. Кому нужна эта наша троица?
   - Эх, братцы, - со вздохом высказался Николай Иванович, - самое поганое, что в центре любой истории, как ни крути, если только как следует покопаться, обязательно окажется мелкий воришка. Эдакий Альхен. Большие дяди задумывают великие перевороты, им кажется, что они вершат судьбы мира, и они действительно ворочают миллиардами долларов и командуют миллионами солдат, все просчитано, продумано, месяцами потели спецслужбы и огромные штабы, считали-пересчитывали варианты самые мощные вычислительные машины, а какой-нибудь безымянный швейк возьмет и обгадит распрекрасную задумку. Ему, видите ли, понадобилось жене новые перчатки купить. И все насмарку. Вы хоть имена этих ребятишек помните?
   - Да нет, конечно.
   - Дуг обязательно освежит Вашу память.
   - Причем с удовольствием.
   - Ладно, хрен с ними со всеми, - неожиданно грубо закончил развивать мысль Николай Иванович, - что с бизнесом делать будете? И уточнил: - Меня, конечно, сами понимаете, интересует только российская часть.
   - А сколько мне по Вашему придется прятаться?
   - Я думаю, что от двух недель до месяца. Потом поедем в Россию. Не в Шпессарте же гнить.
   Что интересно, Николай Иванович, совершенно не стеснялся Фридриха. Вот в чем мы с ним похожи, может поэтому и сошлись, можно сказать, сплелись вместе. Доверяем первому впечатлению. Или да, или нет.
   - Ребята, подходящая кофейня, - вмешался в разговор Фридрих. В самом деле, дедок пропустил две кружки, пора бы ему и захотеть.
   - Аллес гут, - я слегка придержал его за локоть, чтобы активный старик не споткнулся на высокой ступеньке - наши тосты продолжаются.
   - Значит, о бизнесе, - признаться, я как-то об этом не подумал, но, в самом деле, жизнь ведь не кончается завтра. Конечно, то, что мне предстоит, будет почище операции на коленке. Причем без наркоза. Ну и надо держать себя в кулаке, без денег ты букашка. А за деньги купишь любую бумажку. Может, в депутаты податься?
   - Я вот что имею в виду, - остановил полет мысли Николай Иванович, - российские аргументы и факты, Вы, конечно, хорошо знаете. Труднее с другим. За время Вашего заокеанского существования слегка изменился климат, декорации, люди. Запах другой. У Вас сейчас наверняка потеряна чувствительность пальцев, как у пианиста, давно не садившегося за инструмент.
   - Не тяните, - вышло, конечно, грубовато, - я толстокожий, выдержу.
   - Если что-то просочится, Ваше появление в родных пенатах кое-кому обязательно покажется сигналом со знаком минус. Могут наехать. Конечно, ребятки сейчас пилят куски пожирнее, уже во рту не помещаются, не говоря о том, чтобы переварить. Но вот какие-нибудь рыбки-пираньи, не исключено.
   - Имеются в виду бандиты?
   - Я же говорю, чувствительность пальцев потеряна. Эти заняты своей легализацией. Шьют, так сказать, смокинги. Остерегаются есть рыбу ножом и, вообще, комильфо. Пистолетов не носят, учатся разговаривать и договариваться, стреляют в крайнем случае. Денег у них полно.
   - Мои бывшие коллеги?
   - Это теплее. А также бойцы невидимого фронта, одевающие ордена строго по праздникам и исключительно в узком семейном кругу.
   - Значит, все-таки ищем крышу. Того, что имеем, недостаточно.
   - Дело, как ни крутите, вышло за пределы районного масштаба. Соответственно и интерес к нему вырос. Вроде бы гордиться надо. Но только не в нашей законопослушной стране.
   - Выбор, получается, невелик.
   Я, конечно, понимал, что имеется в виду. Понимал и то, что рано или поздно это должно было случиться. Хочешь, не хочешь, национальная традиция. Вставай под знамена. Если не в стае, сожрут. Хотя как сказать. В конце концов, Майкл за подряды Пентагона стойку на ушах сделает, со всеми его миллиардами, яхтами и самолетами. Закон для бизнесмена везде один - плати!
   - Наш мощный таинственный друг?
   - Сожалею, других вариантов у меня нет.
   Николай Иванович, в конце концов, и о себе тоже должен думать. Да и, пусть и небольшое, но дело у него уже крутится. Есть что терять. И не факир же он, в самом деле. Неужели идти прямо на Лубянку с предложением: "Возьмите нас, Христа ради!". Под державную, так сказать, руку.
   - Уже проговорили?
   - В самых общих чертах.
   - А что друзья из северной столицы?
   - Возможно, конечно. Но все-таки лучше иметь какой-никакой противовес. Да и полвека вместе прожитой сознательной жизни тоже о чем-то говорят.
   - Ну что же, давайте и здесь подстрахуемся. Сегодня воскресенье, у них, - я зачем-то уставился на ни в чем не повинного Фридриха, - нотариусы не работают. Завтра сделаю доверенность. На чье имя?
   Николай Иванович вынул из внутреннего кармана пиджака конверт. Я не стал его открывать. Удар, еще удар, так, кажется, назывался старый фильм?
   - Завтра Вы здесь?
   - Нет, я буду в Страсбурге. И за Вами приеду тоже оттуда. Пусть бумага полежит пока у нотариуса. Будем решать проблемы по мере их поступления.
   - И держать хвост пистолетом.
   - Морковкой, -невесело поддержал Николай Иванович, - и снова, как недавно в Париже внимательно посмотрел на меня.
   - Вы так смотрите, словно я изменился.
   - Пока не могу уловить, в чем.
   - Так ведь я тоже научился носить смокинг и прилично вести себя за столом. И еще, не без Вашего, кстати, влияния, прочитал гору книг. Теперь вот перевариваю.
   - Это хорошо, - покивал золотыми очками Николай Иванович, - и не удержался, спросил: - Как Ирина?
   Фридрих поднял от чашки с кофе выцветшие, водянистые серые глаза и посмотрел на меня взглядом старого преданного пса.
   - Молчит.
  
  
  
  
  
  
   Нью-Йорк встретил нас пронизывающим ветром и больно бьющей в лицо снежной крошкой. Падая на мостовую, белая крупа мгновенно таяла, превращаясь в обычную городскую грязь. Город выглядел неуютно, прохожие старались поскорее нырнуть в теплые дыры метро, скрыться за стеклянными дверями магазинов и контор, такси были нарасхват.
   Ирина, начиная со Шпессарта, глотала транквилизаторы. Автоматически приводила по утрам себя в порядок, равнодушно ковыряла еду, иногда часами сидела на одном месте, уставившись в телевизор. Раз в день, как и было договорено, звонили дети, Ирина выслушивала их перескакивающий с предмета на предмет щебет, вроде бы оживала на минуту-другую, потом повторяла дежурные указания, заканчивала разговор приветами от папы. Раз или два звонил Ди, трубка тут же передавалась в мои руки, я отделывался ничего не значащими междометиями. Словно в полусне Ирина собрала вещи, сунула в чемодан какую-то безделушку, на память что ли? За последние дни мы вряд ли сказали друг другу больше десятка слов, да и те были необязательными, каждый думал об одном и том же. Мне казалось, что жене было в сто раз труднее, но что я мог сделать? Ирина будто ждала приговора. Мне же нечего было сказать ей, да я и не пытался. К чему? Я не судья и не палач. Улыбнулась она только один раз, прощаясь с Фридрихом, приложилась по-русски трижды к его щекам, потом крепко поцеловала старика в предательски задрожавшие губы. Остановила его жестом руки, чтобы не провожал до такси.
   Добираясь пешком до конторы Дуга, я поймал себя на глупом вопросе, невесть как пришедшем в голову - интересно, как бы жили Ромео и Джульетта, если бы у них все сложилось, появились детишки, дом, слуги и прочее. О чем бы они говорили за ужином, оказалась бы она хорошей матерью и рачительной хозяйкой, а он, например, выпивохой и картежником? Кровожадный Шекспир придумал эффектную развязку, взял и погубил их молодыми. Самое интересное оставил за кадром, по существу ограничился любовью, а если по Фрейду, так просто половым инстинктом, а вот как нести бремя долгой повседневной жизни никто из великих нас почему-то не сподобился научить. Разве что увлеклись адюльтерами, как Стендаль, или гомосексуалистами и лесбиянками, как нынешние авторы мусора в ярких обложках. Если, конечно, не считать Толстого, а ведь сколько было вылито на него помоев из-за того, что Наташа обабилась. И напрасно, по-моему. Урок все-таки не в том, чтобы воспылать страстью и заколоться кинжалом, нет, бурлацкую лямку нужно тянуть километр за километром, жизнь это будни, длинная череда обыкновенных дней, а не подвиг Андрея Болконского. Вспыхнуть ярким пламенем и погаснуть, конечно, можно, да еще у всех на глазах, эдак по-рыцарски, со знаменем в руках. Правда, после того, что мы прочитали о подвиге Александра Матросова, подобные эскапады несколько побледнели. Ну да ладно. Так уж получилось, что над упорным мужеством муравья никто рыдать не будет. Вот только, между прочим, они-то и строят муравейники.
   Дуг выглядел прекрасно - все так же элегантен, ухожен, галстук точно в тон пиджака, идеальные стрелки на брюках, неизменная ароматная трубка. Пожалуй, только рукопожатие было чуть более долгим, на секунду, не больше, и чуть раньше, чем следовало, было предложено по стаканчику. Немножко суетился, что-то его тревожило. Не боись, старик, валяй прямо вперед, я же русский, чего церемониться, в самом деле. Но и помогать ему, спешить с вопросом, не стоит. Есть у него сценарий разговора, пусть и начинает. Я его не звал.
   - Как долетели? - Еще бы про погоду спросил.
   - Великолепно.
   - Погода мерзкая. В Европе тоже так?
   - Европа большая, в Париже дождь, во Франкфурте солнышко. Так что выбор есть, - расширить познания американца в географии всегда полезно.
   - О-кей, - завершил интродукцию Дуг и уселся за стол, придвинул поближе тоненькую папочку.
   - Я весь внимание, - теплая волна качественного виски как раз добралась, минуя желудок, до кончиков пальцев на ногах. В папочке, скорее всего, лежали документы, привезенные Ниной из Москвы.
   - Вы, я думаю, понимаете, что я не стал бы торопить Вас с приездом, без весьма серьезных на то оснований.
   Я кивнул, поощряя собеседника поскорее переходить к предмету.
   - Как Вы догадываетесь, у меня есть источники в самых разных кругах, в том числе и в Вашингтоне. Несколько дней назад, накануне Рождества мне стало известно, что начато официальное расследование в отношении двух граждан США, работавших несколько лет по правительственному контракту в России в качестве советников при том же ведомстве, где в свое время трудились и Вы. И, заметьте, в то же самое время. Больше того, они покинули Россию вскоре после произошедшего с Вами инцидента.
   Хорошенький инцидент, у нас, да и у них тоже это называется по-другому. На юридическом языке - покушение на убийство группой лиц по предварительному сговору. Из корыстных побуждений, между прочим. Хотя это еще нужно доказать. В особенности участие двух янки в этом деле, их связь с заказчиками и исполнителями. Последнее вообще вряд ли доказуемо. Тем более, что дело закрыто. По одной простой причине. Я не стал трупом, сижу тут как ни в чем ни бывало, раскуриваю сигаретки и попиваю виски по сто баксов бутылка. Доблестная российская милиция с ног сбилась, не успевает расследовать сотни других дел с тысячами жертв, пулями в затылке, веревками на шее, выловленными из водоемов и просто исчезнувшими без следа. Зачем им еще такой тухляк с политической подкладкой? Ну да ладно, идем дальше.
   - И что из этого следует? Ребята завершили контракт, сунули в чемодан пару бутылок водки, матрешки, чего-нибудь еще из сувениров и вернулись в Штаты.
   - Не совсем так, - Дуг продолжал изображать высокую степень озабоченности, - вполне возможно, что в ходе расследования всплывут весьма нелицеприятные вещи и тогда этим джентльменам будут предъявлены серьезные обвинения. Прежде всего, неаккуратная отчетность, а, главное, участие в коммерческих сделках с российскими предприятиями в ходе приватизации. Последнее было запрещено условиями контракта. А первое означает нецелевое расходование средств федерального бюджета. Таким образом, налицо признаки достаточно серьезного нарушения законодательства. Я уже не говорю об этической стороне этого дела.
   Пора было обострить разговор. В самом деле, что ли, он держит меня за несмышленыша? Или это манера такая, отрабатывать деньги богатого клиента, нагоняя время, чтобы выставить счет пожирнее.
   - Все, что Вы сказали, Дуг, скорее всего, соответствует действительности. В России крутилась и до сих пор, наверное, крутится целая туча разного рода советников, консультантов и экспертов. Кроме Штатов, есть еще европейские структуры, Мировой банк, МВФ, разные неправительственные организации. Все они хотят кушать, пить и одеваться. Хотят жить в номерах-люкс, водить туда дорогих девочек, а в искупление грехов дарить женам бриллиантовые цацки. Это общеизвестно, проценты, в том или ином виде, берут все. Вот только ко мне это не имеет ровно никакого отношения.
   - Здесь, как мне кажется, Вы ошибаетесь. То, что произошло с Вами в Москве - уголовное преступление. И я допускаю, что люди, о которых идет речь, могли иметь к нему отношение.
   - Это делает Вам честь. Вы выстроили логическую цепочку, на которую ФБР, если, конечно, оно ведет это дело, уверен, вряд ли способно. Кроме того, если быть откровенным, я подозреваю, что в ходе расследования, поскольку ребята действовали на территории другого государства, оно будет вынуждено контактировать с другим, не менее могущественным ведомством. Или даже с двумя. Что маловероятно.
   - Допускаю, что это действительно так. Однако хочу напомнить, что в Соединенных Штатах есть еще одна власть, четвертая. Это пресса. И эти ребята читают российские газеты. Не стоит их недооценивать. Особенно, если кто-то из них заинтересуется темой. Или пронюхает про два листка бумаги в этой папочке. Тем более точно такие же листочки имеются и в Москве.
   - Вы же не будете им помогать?
   - Упаси Бог.
   - Ну и славно.
   - Давайте все же выстроим цепочку до конца, - Дуг умел быть настойчивым. Тот, кто принял бы его за обычного адвоката, рисковал сильно промахнуться. За консультантов такого класса надо выкладывать серьезные деньги. И самое интересное, что они того стоят. Это вам не пара мальчишей, приехавших поживиться падалью на российских просторах.
   - Откровенно говоря, меня мало волнует судьба этих людей. Да и дознание может затянуться надолго. Потом дело нужно будет доводить до суда. Тут вот что. Если журналисты начнут копать, они придут к Вам. Не исключено, кстати, что ФБР догадается раньше.
   - С какой такой стати?
   - Все очень просто. Повторяю, о Вас уже писали в газетах. Известно, что Вы живете здесь. Больше того, у Вас легальный и успешный бизнес.
   - Вероятность невелика.
   - И все же она есть. Я не закончил рассказ об этих людях. Дело в том, что в числе их покровителей - высокий государственный чиновник. В прошлом он ректор университета, откуда они и выезжали в Россию и куда вернулись и до сих пор там трудятся. Скандал, если он разразится, ставит под сомнение всю программу помощи вашей стране, могут посыпаться обвинения, что раз наше правительство доверило столь важное дело нечистым на руку людям, оно изначально преследовало собственные интересы и даже предусматривало нанести вред, вместо того, чтобы помочь стране, освободившейся от коммунистической диктатуры. Это уже большая политика.
   - А Вы не допускаете, что именно так и было задумано?
   - Я не адвокат правительства Соединенных Штатов, - Дуг уклонился от прямого ответа, - политика меня интересует постольку, поскольку я работаю на конкретного человека и защищаю его интересы и его бизнес. И в этой связи консультирую Вас и готов защищать Вас и Ваш бизнес тоже.
   Путаный какой-то выходил разговор. В основном, конечно, он подтвердил наши с Николаем Ивановичем догадки. Ну ладно, пора брать быка за рога.
   - Давайте так, Дуг. Попробую сформулировать прямой вопрос. В основном для того, чтобы не ставить Вас в неудобное положение.
   Адвокат подобрался, потом пыхнул неизменной трубкой, что должно было означать согласие.
   - Возможен ли вызов вашего покорного слуги повесткой для дачи показаний по данному делу?
   - В качестве свидетеля вряд ли. По крайней мере, на этой стадии. Скорее для получения дополнительной информации.
   - И все же я уточню. Вызов официальный или...
   Дуг, надо еще раз отдать ему должное, сориентировался быстро. Понял, что я знаю, может быть, меньше, чем он, но ситуацию в целом рассекаю. Чего, в самом деле, играть в кошки-мышки и ходить по замкнутому кругу.
   - Не имеет значения, пресса так и так пронюхает. У серьезных обозревателей есть свои источники.
   - Значит, больше всего Вас беспокоит огласка?
   - Именно так. Скажем, это не входит в планы моего клиента, - Дуг откинулся в кресле.
   Мне показалось, что ему полегчало. Наконец-то он выдавил из себя то, что я хотел знать. Ворье, что американское, что русское, мне по барабану. А Майкл нет. Вот с этого и надо было начинать. Стоит, пожалуй, не откладывая, инициативно налить по второй. Что я и сделал. И позволил себе недолгую паузу. Теперь самое главное.
   - Сколько времени у нас в запасе?
   - Не знаю. Может быть, день, может быть, и месяц. Знаю только, что Вы в списке тех, кого нужно опросить. Меня обещали предупредить. Правда, уговор не касается прессы. Тут мы бессильны.
   Это еще бабушка надвое сказала. Мало ли чего я с в свое время обещал осведомителям в обмен на откровенность. Слово, конечно, старался держать, иначе опера не работают, но риск есть всегда. На него тоже надо закладываться. Вот только для них пресса страшнее следователя. Тут и есть минное поле.
   - Теперь последний вопрос, Дуг. Сколько, по Вашей оценке, будет тянуться расследование?
   - Годы. Зависит, в том числе, и от высокой политики. Головы могут полететь не только здесь, но и по ту сторону океана. Если откровенно, то в дерьме могут оказаться все, включая тех, кто в России занимает сейчас весьма важные посты. Да и в Штатах, как я уже сказал, уровень тоже немаленький.
   - Это я понимаю. Меня интересуют чисто процессуальные вещи. Сколько обычно идет следствие, и все такое.
   - От трех до пяти лет. Но это мое личное, даже не мнение, ощущение.
   Ну что же. Все понятно. Гудбай, Америка. Не стала ты для меня землей обетованной. Да и хрен с тобой. Как говорится, что тут дерьмо, что там, только дорога чертовски хороша. Об этом мы с Дугом, конечно, говорить не будем. Вернемся к нашим делишкам.
   - У меня будет несколько конкретных просьб.
   - Я весь внимание, - у Дуга заметно отлегло, разговор вышел, надо сказать, не короткий, но уж я постарался облегчить ему задачу.
   - Я бы хотел оформить дарственную или иную форму уступки прав на мою долю в известных Вам фирмах на имя моей супруги. Это первое. И второе. Очень просил бы составить юридически точно согласие с моей стороны на развод с открытой датой. Одно с другим, конечно, связано. Для обеспечения Ирины и детей я и предлагаю передачу указанной доли, а также принадлежащей мне в Штатах иной собственности, движимой и недвижимой. Я также переведу половину средств со своего счета на счета своих детей. Наверное, это все. Или Вы предложите иной вариант действий, учитывая особенности законодательства США или того штата, где зарегистрирована компания и где мы все проживаем?
   - Полагаю, что Вы мыслите в правильном направлении. Вот только развод мы, если понадобиться, оформим за пределами Соединенных Штатов. Ваше присутствие не потребуется. Если, конечно, Ваша супруга будет на это согласна.
   - Я сегодня же поговорю с ней. Скорее всего, мы вместе посетим Вас завтра перед ланчем, если не возражаете.
   Возражений не последовало. Дуг все-таки не удержался, спросил: - Когда Вы собираетесь покинуть Штаты?
   - В значительной мере это зависит от Вас. Хотелось бы завтра вечером. Не люблю откладывать. В России говорят так: долгие проводы - горькие слезы.
   Дуг покивал, словно отдавая должное таинственной русской душе. Философская глубина варварской пословицы все же не отвлекла его от последнего практического вопроса.
   - Как Вы собираетесь распорядиться хранящимися здесь бумагами?
   - Они остаются в Вашем сейфе. До особых распоряжений, - я все же счел нужным подчеркнуть, - полученных от меня лично в письменной или устной форме.
   Дуг сподобился проводить меня до лифта. Что, несомненно, означало высшую степень признательности за помощь в решении весьма щепетильной задачи. Именно таким протокольным языком отразили бы нашу беседу воспитанные в лучших университетах дипломаты. А попросту - баба с возу, кобыле легче.
  
  
  
  
  
  
   По дороге в гостиницу у меня было достаточно времени, чтобы подытожить разговор. Прохожих на улице прибавилось, заканчивался рабочий день, на тротуары пачками высыпали клерки и секретарши, почти бегом устремлялись в метро, на ходу перебрасываясь короткими прощальными восклицаниями. Зажглись фонари, снопы света падали на мокрый асфальт из витрин магазинов и забегаловок, огни рекламы ожили, краски засияли ярче. От этого стало чуть уютнее, чем днем, так всегда бывает в больших городах.
   Странно, я понимал все, о чем говорят люди вокруг, иногда ловил себя на том, что даже думаю по-английски, но в какой-то момент невидимый выключатель сработал автоматически. Дома, вывески, реклама, выхваченные из бормотанья толпы фразы стали чужими, я отделил себя от них, эти люди теперь "они", не враги и не друзья, просто безликие говорящие манекены, вот и все.
   Почему-то я вспомнил, что лезло мне в голову всю дорогу в поезде от Парижа до Франкфурта. Ирина задремала, сбросив туфли и свернувшись в мягком кресле. Я укрыл ей ноги пледом, положил так и не раскрытый глянцевый журнал на столик и молча смотрел через заплаканное окно на маленькие городки, мокрые автомобили на переездах, грустные поля, лишенные солнца. Пейзаж был под стать настроению.
   Мыслишки приходили в голову и вправду невеселые. Если заниматься самоанализом, то самое время и место. Прекрасный фон - каменные, прочные, столетиями стоящие на своем месте, с позеленевшей от времени черепицей и ненужными теперь печными трубами дома, что мелькают за окном. Поколения за поколением в них живут самые обыкновенные европейские люди. Ни войны, ни эпидемии и революции, ни другие беды и напасти не сумели их выковырять отсюда. Днем они что-то там делают на фабриках, в конторах и магазинах. Вечером сидят за рюмкой и картишками в прокуренном бистро или греют уютные домашние тапочки, уставившись в телевизор. В положенное время возбуждаются, идут к урнам и голосуют. Потом успокаиваются до следующего раза. Так, во всяком случае, они живут уже больше полувека. Что-то похожее на пищеварительный процесс. Если что не так, вызывают потомственного домашнего врача, с пухлыми чистыми ладонями и уютными усами. Или советуются с адвокатом.
   В Штатах, конечно, побольше драйва. Не страна, а кипящая сборная солянка. Причем кастрюлю никогда не снимают с плиты. Вот только поколениями, с бабушками и дедушками, в каменных и деревянных домиках не живут, а проживают, всегда готовые сорваться с места, снова и снова ставить на кон - чет или нечет. Еще немного, время летит быстро, и Бэби вот так же сорвется в колледж, потом в университет, и поминай как звали! За ней Ник. Такая страна, ничего не поделаешь. И мы с Ириной по сценарию должны были бы обзавестись очками для вечернего чтения, тапочками с мордой Микки-Мауса и отмеренные нам судьбой годы стричь и стричь траву на лужайке перед домом, приветствуя стандартными междометиями соседей, аккуратно поднимающих по утрам на домашнем флагштоке звездно-полосатый, родной и любимый.
   Вот и вопрос - ты этого хочешь, в сорок с копейками лет? Наплевать на привходящие обстоятельства. Забудем о них. Вот именно "ты", бывший советский мент, неудавшийся чиновник-инвалид, прогоревший и поднявшийся бизнесмен с приличным счетом в респектабельных банках. Человек с непонятной национальностью, словно шулер, достающий из кармана вместо карточной колоды подходящий к случаю паспорт.
   Разговор с Майклом прозвучал резким звонком будильника. Да нет, это был колокол-ревун. Ну так думай, черт побери. Самое время. Или мозги отсырели? Скажи, наконец, правду хоть самому себе. Кто ты и чего хочешь?
   В тот первый день в Нью-Йорке сама судьба затащила меня в пыльную книжную лавку. Теперь на полках стояли сотни судеб в бумажных и кожаных переплетах, журналы были подобраны по годам, из томиков торчали, как в юные годы, закладки с одному мне понятными записями. Я узнал многое про миллионы тех, что в большинстве своем не оставили на память о себе ни строчки. Я их чувствовал, их тени окружали меня. Я ведь тоже был изгоем. Меня выплюнула, заставила сломя голову бежать на край света моя собственная страна. И точно так же, как и они, крестьяне и Рюриковичи, казаки и биржевые дельцы, деникинские офицеры и послевоенные перемещенные лица, я не мог содрать с себя кожу, переделать мозги и душу, а как привезенный с далеких островов папуас покорно сменил набедренную повязку на цивильную деловую тройку и влился в толпу себе подобных. Молча, не говоря никому ни слова, с каким-то странным любопытством следил за тем, что делается на оставленном берегу, старался домыслить и предугадать. Будто от того, что там сейчас происходит и как все сложится, зависела моя жизнь, будущее Бэби и Ника. И будто я на это мог хоть чуточку повлиять. Но ведь что-то я должен был понять, выудить из тысяч и тысяч пожелтевших строчек. Что-то очень важное. Кому? Да мне же самому в первую очередь.
   Конечно, все о-кей, на жизнь жаловаться грех. Просыпаясь утром и ложась вечером под одеяло, я своими словами творил молитву, благодарил всех, кто помог нам и детям выжить, подняться, почувствовать себя человеком. Человеком или переодетым папуасом? Вот он, самый главный вопрос. Он противным серым червяком копошился в мозгу, выковырять его оттуда - значит, признаться, о чем думаю день и ночь. Это угроза всему, что построено и чего удалось добиться, нарушение раз данного слова, прыжок в неизвестность, только теперь в одиночку, без Ирины и детей и, может быть, навсегда. Получается, я не был в собственных глазах полноценным человеком, а всего лишь беглецом. Хуже того, дезертиром, оставившим на поле боя разгромленную, истаявшую от потерь, роту, будто мой автомат и мой выстрел мог изменить ход сражения огромных армий.
   Выходит, что я врал жене, детям, партнерам, обустраиваясь в американской жизни, прикидывался довольным и энергичным, строил планы и наживал денежки, а сам только и ждал предлога, чтобы вернуться туда, где нужно снова искать себе место. Добровольно совать голову в петлю. Ради чего?
   Наверное, все началось, когда в малозначащем разговоре Николай Иванович произнес свою фразу про настоящую, небольшевистскую Атлантиду. Теперь, кажется, и я знаю, какой она была, что за люди там жили, и почему она скрылась с грохотом, предсмертными криками и потоками крови в морской пучине. Хотя, конечно, узнать и объяснить это до конца не под силу никому. Просто, если честно, я бы хотел жить в ней, пусть это всего лишь сказка с ужасным концом. Но этой России нет. И правда в том, что не будет больше никогда. Ее предалиЈ продали, уморили голодом, расстреляли и рассеяли по миру. Бульдозер снял стальным ножом плодородный гумус и обнажившаяся бесплодная глина не способна рожать ничего, кроме чертополоха.
   Жившие в начале века люди читали Чехова и, оглядываясь, видели вокруг его героев. Смерть яснополянского графа они ощутили как конец света, скорбной толпой шли за гробом и рыдали, сняв шапки, треухи и котелки. Смешно сказать, страна жадно ловила телеграммы с какого-то зачуханного полустанка, можно подумать, если бы он чудом выжил, все повернулось бы к лучшему, выздоровел князь Андрей, и заклятые враги пожали друг другу руки. То, что они все говорили, думали и читали на одном языке, не помешало всего лишь через несколько лет закапывать людей живьем, топить тысячами в море, лупить прикладами по головам чеховских барышень. Это были те же самые люди. Известно, кто победил. Конечно, не лучшие. И ехать, по правде говоря, некуда. Ничего не изменилось.
   Россию все так же рвут на части, только теперь крадут не бриллианты из банковских сейфов и часы с ночного столика в графской усадьбе. Вот уже десять лет дербанят нефть, рыбу, лес, волокут все, что можно продать, делят и пилят. Если нельзя купить, стреляют. Говорят на блатном языке, его постеснялся бы ломовой извозчик. Иллюзий нет. Даже у тех, кто медленно подыхает от паленой водки. Та, настоящая Атлантида не вернется, занавес опустился навсегда. Это факт. Но это математика, а есть же еще и душа.
   Тем более, что, в самом деле, деваться-то некуда. Пусть и изгой. Но там хотя бы говорят по-русски.
   Дуг, надо отдать ему должное, своим молчанием и скупой мимикой сказал больше, чем должен был сказать. Спасибо ему. Только я лучше знаю, откуда исходит для меня главная опасность. Она в Москве. Там, где заправляют делами друзья и работодатели всех этих советников и консультантов. Сейчас они на коне, огласку и громкий процесс потушат бестрепетной рукой. То, что сорвалось со мной один раз, повторится обязательно, если хотя бы две строчки вылезут наружу, подкрепленные живым свидетелем и бумажками из сейфа. Будут ли им помогать местные ребята, трудно сказать. Канализационные трубы спецслужб никто и никогда не исследует до конца. Не потому, что в них дурно пахнет. Там исчезают без следа документы и люди, причем какие, не чета мне, толку мало, что через полвека их, может быть, реабилитируют или объявят героями и борцами за свободу.
   Спасибо большое, мне такой судьбы не надо. Я не Сакко и не Ванцетти. Не испытываю никакого желания, чтобы спустя пятьдесят лет после позора и казни Ник вышел из суда с жалкой, никому уже не нужной бумажкой, оправдывающей отца. Тем более я чужой для них. И для тех, и для этих. Материал для одноразового использования, как выразился Николай Иванович. Обыграть эту махину мне не под силу. Я не знаю их ходов, а узнать мои телодвижения с точностью до секунды раз плюнуть. Было бы желание. Другое дело, что я не один, я в ответе за троих, как бы не сложилось, это навсегда.
   Что делает зверь, когда опасность грозит его семье, самке и детям? Он их спасает. Так старый, опытный волк уводит охотников, петляя по одному ему известным тропам, иногда намеренно показывая серый лохматый бок, все дальше и дальше от норы, где сопят розовыми беспомощными носами будущие серые хищники. Он знает, что борьба проиграна, люди на снегоходах, с нарезными ружьями и биноклями обязательно догонят его, пули не избежать, ноги уже подгибаются от быстрого бега по рыхлому снегу, язык высох и вываливается из пасти. Один на один он, может быть, и победил, вонзил клыки в глотку первому, кто осмелился бы подойти на расстояние прыжка, но ведь не подойдут, медленно, но упорно сокращают расстояние, догоняют, вот уже подняли стволы и смотрят п перекрестье оптического прицела. Это конец.
   Только вопрос - за кем здесь победа?
   И ничего нельзя вернуть назад, ни одного прожитого в поте лица или безделье дня. Упрекать себя бесполезно, человек выходит из воды в материнском чреве и его принимает в себя река жизни, дальше он барахтается или размеренно плывет, это уж как кому предначертано судьбой, кто-то ведь и тонет сразу, захлебнувшись в неожиданном водовороте. Мне повезло, удалось не раз и не два выползать почти без сил на спасительный берег, успокаивать дыхание, оживать и плыть дальше. В России надо жить долго, кто это сказал, не помню. Кто-то очень мудрый, в старческих морщинах и с пигментными пятнами на руках, с добрыми и понимающими глазами. Ему повезло, он умер в своей постели, окруженный взрослыми детьми, внуками и правнуками. У меня такой жизни точно не будет. Правда, я спасу жену и детей. Это уже немало. Остается спасти себя. Хотя нет, еще не все сделано. Впереди самое трудное, оторвать их от себя. Или себя от них.
   Ирина полулежала одетая на кровати, прикрыв ноги тонким гостиничным покрывалом.
   - Ты ела что-нибудь?
   - Что сказал Дуг? - она ответила вопросом на вопрос, глядя мне прямо в глаза.
   - Давай поговорим за едой, - я не стал снимать кожаное пальто, постоял в узкой прихожей, помог ей одеть теплый плащ, - мне еще нужно зайти в магазин, купить кое-что.
   Мы присели друг напротив друга в ресторане в ста метрах от гостиницы.
   - Завтра я улетаю обратно в Шпессарт. Вы остаетесь здесь, в Штатах. С утра мы пойдем к Дугу и подпишем несколько бумаг. В том числе мое согласие на развод. Я хочу, чтобы ты была свободна в своих решениях.
   - Объясни. Я не дура и не истеричка. Я пойму.
   - В деле, из-за которого меня взорвали, замешаны двое американцев. Идет следствие. Дуг уверен, что рано или поздно выйдут на меня. Это может произойти в любой момент, даже завтра. Вот почему он так спешил. Но главное не в этом. Шум вокруг моей персоны не нужен Майклу. Пресса может истолковать наши деловые связи по-разному. Скажем, вот такой заголовок: "Русская мафия работает на Пентагон". У них же все русские - мафиози. Он, конечно, отмоется, но не без потерь. Грязи может быть много. Так что я тихо исчезну.
   - Куда, в Россию?
   - Пока не знаю, мне важно смыться отсюда как можно скорее. В этом случае вам ничего не грозит. За Майклом вы будете как за каменной стеной.
   - И без тебя.
   - Ты знаешь, что я сначала думаю, а потом делаю. Другого выхода нет.
   - А зачем развод?
   - Я не знаю, когда я смогу вернуться. Такие расследования, а потом и судебные процессы могут тянуться годами. Я хочу, чтобы ты была свободна. Если они придут к тебе, я для тебя никто. Прошлое. Какой-то русский, и все.
   - Ты что же, не попрощаешься с детьми?
   - Нет. Встретимся, когда это станет возможным. Но не здесь, не в Америке.
   - Я ждала чего-нибудь в этом роде. Всегда ждала. Но почему именно так?
   - Стоп. Время вопросов закончилось. С завтрашнего дня ты хозяйка фирмы. Бери все в свои руки. Не слушай никого. Ты не дура и не тетеха. Если что, звони Соломину, Николаю Ивановичу. Никаких слез, тебе не нужно ни грамма ничьего сочувствия. Встала и пошла. С прямой спиной. Повторяю, с завтрашнего дня ты ведешь бизнес. Первое время будет нелегко, но ты справишься. Начни с аудита, ты сразу все поймешь.
   - Погоди минуту, - Ирина провела ладонями по горевшим щекам, - я же не робот.
   Я махнул рукой официанту, сделал заказ.
   - Есть другой вариант. Я устраиваюсь в России, и вы перебираетесь туда
   - Это исключено. Я не могу рисковать детьми.
   Что же это такое, господи? И это я так разговариваю с женщиной, с которой сотни раз ложился в постель, жаждал ее близости, торжествовал, когда у нее вырывался стон после моей ласки, знал наизусть все потайные уголки ее тела, чей запах мог отличить среди всех других запахов в этом мире и только он возвращал меня к жизни, потому что ее глаза, ее покорность и сопротивление, руки, живот, бедра были моим домом.
   - Ты любишь меня? - Ирина знала ответ, ей было важно, чтобы сейчас, сию минуту я ответил ей вслух, чтобы эти три слова возникли и растворились в воздухе, они говорили ей больше, чем сто тонн железных логических аргументов и сто томов единственно верных решений, зафиксированных на бумаге.
  
  
  
  
  
  
   Симпатичная гречаночка-стюардесса с милой улыбкой принесла в пузатом бокале третью порцию сладковатой "Метаксы". Выбор объяснялся просто - кроме Акрополя, разрозненных клочков древних мифов и названия коньяка, популярного в Москве в первые годы веселой перестройки, я ничего толком не знал о стране, где мне предстояло провести сколько-то дней, недель или месяцев.
   В первом классе я летел один, странный тип в легком свитере, джинсах и кроссовках с присохшими пятнами красноватой глины. За коньяком последовал вполне сносный обед. Теперь можно было бы и подремать, поглядывая время от времени на белые облака под крылом самолета. Яркое солнце обещало, что в Греции все должно сложиться замечательно, его тепло раскалило иллюминатор и я закрыл его пластмассовой шторкой. Почему-то всплыл в памяти свеженький рассказ Николая Ивановича о том, как году эдак в 1961 в гости к знаменитому на весь мир скрипачу Давиду Ойстраху приехала королева бельгийская Елизавета. Николай Иванович изложил мне эту новеллу не без умысла, когда мы неслись по автобану в сторону Франкфурта. Наверное, так ему было удобнее, с одной стороны, вести взятый напрокат сноровистый "Мерс", а, с другой, доходчиво сформулировать мораль, вытекающую из американского отрезка моей извилистой жизни.
   - Я тогда работал на заводе, токарем. Эдакий семнадцатилетний пролетарий. Почему так случилось, оставим за скобками. В этот день нужно было выходить во вторую смену, можно было выспаться досыта, не спеша позавтракать. Погода в начале лета стояла чудесная, так и тянуло поскорее во двор, посидеть на скамеечке, подышать воздухом, полялякать с пацанами. Вот только во дворе происходило что-то не совсем обычное. Крепкие люди в гражданском стояли у ворот, другие парами прохаживались, посматривая на окна первых этажей. У подъезда, где была квартира скрипача, собралась небольшая толпа. Оказывается, ждали королеву. Все знали, что она очень любила Давида Ойстраха, не пропускала его концертов за границей, самолично вручала какую-то престижную премию, потом учредила конкурс его имени. Никаких официальных дел у нее в Москве не было, в Бельгии уже правил ее сын. Получается, что она специально приехала походить по музеям и театрам и попить чайку с Ойстрахом в домашней обстановке. Эдакое диво наша дворовая компания, естественно, видела впервые. А уж стране было до этого вообще еще очень далеко. Решили, конечно, нашкодить. Ничего остроумнее, как подговорить шестилетнего сынишку нашего дворника, Абдула, в тот момент, когда королева вылезет из машины, крикнуть погромче: "Тетя, дай доллар!" не придумали. Пообещали ему за это пластинку настоящей американской жевательной резинки. Долларов мы, конечно, тогда в руках не держали ни разу, верхом престижа и пределом мечтаний была жвачка, американские сигареты и, венец всего, джинсы, пусть даже затертые до дыр. Татарчонок сделал все, как договорились. Подъехала черная "Чайка" с флажками на крыльях, выскочил человек в темном костюме, распахнул заднюю дверцу, сначала вышла пожилая фрейлина в длинном платье, за ней симпатичная седенькая старушка с добрым лицом. Ойстрахи в полном составе ожидали у дверей. Толпа замерла. И тут раздался пронзительный мальчишеский крик. Толпа не к месту зааплодировала. Фокус, по нашему мнению, удался, последствий эпизод не имел, Абдул на нас не настучал, боялся, что мы его, как не раз обещали, в самом деле сбросим в канализационный люк. Ну так вот, это я к чему? Долларов у нас с Вами теперь завались, прикуривать можно, жвачку не жуем в силу вредности этого дела, джинсы Вы сейчас одели только потому, что в них удобнее лазить по путепроводам и уносить ноги от нехороших дядей. Ну и чего мы добились, я Вас спрашиваю? В чем счастье-то - так и осталось до сих пор неизвестным. А мы вот тогда думали - доллары, джинсы и жвачка и есть демократия, свобода и счастье. Раз уж не получилось с "пролетарии всех стран, соединяйтесь". Опытом, батенька, все постигается, только собственным опытом и на собственной шкуре. Не огорчайтесь, мельница еще машет крыльями, мука, стало быть, будет.
   Николай Иванович балагурил, довольный тем, что все шло по плану. Как мы и ожидали, за нами с Фридрихом увязался серый "Форд-скорпио" с немецкими номерами, у путепровода, когда мы приняли вправо и резко остановились, он проскочил вперед, затормозил, там открылась дверца, но я уже поднимался вверх, вдавливая кроссовки в старые, чуть осыпавшиеся по краям, бетонные ступеньки. Сверху, во время торопливой пробежки я увидел, что дверца захлопнулась, мужик на переднем сиденье повернулся к водителю, что-то рявкнул ему, и машина резко взяла с места. Протаранить отбойники, разделяющие автобан надвое, можно только бронетранспортером. Представляю, как они будут теперь нестись до неблизкой развязки, хотя, конечно, не исключено, догадаются, позвонят в аэропорт. Если есть кому. Фридрих подождал, пока я спущусь вниз, а когда "Мерс" Николая Ивановича поравнялся с ним, Фридрих помахал нам рукой на прощанье и двинулся в сторону Дюссельдорфа.
   - Билет в бардачке, - вместо приветствия сказал Николай Иванович, - в Афинах Вас встретит молодой человек с блокнотом в руках, на листочке будет написано "Анатолий". Это его так зовут. В ногах у Вас коробка с мобильником и зарядным устройством, переложите в свою сумку, а старый отдайте мне. Я его выброшу куда-нибудь подальше.
   - Спасибо. Как думаете, кто эти ребята в "Форде"?
   - Тут несколько вариантов. Американцы, немцы по просьбе американцев, русские или люди Майкла. Если кто-то заявится к Фридриху, то это будут немцы или они же по просьбе американцев. Если нет, то два других варианта. Скоро узнаем. Не думайте об этом, наплюйте.
   - А Вы куда?
   - Мы оставим машину на прокатной стоянке. Они наверняка записали номера. Это в двух шагах от здания аэропорта. Я провожу Вас до стойки, махну ручкой на прощанье и сяду в автобус до Страсбурга. По номерам они узнают, что я брал машину в Страсбурге, но, во-первых, я им не нужен, во-вторых, я приеду туда на автобусе, в-третьих, машину за лишнюю сотню баксов отгонит обратно местное отделение прокатной компании. Из Страсбурга я проедусь поездом в Париж, потом на родину, готовить Вам лежбище, прописку и все такое прочее. Вашу бумагу и фотографии Фридрих мне передал. Я постараюсь бумагу до Вашего возвращения в ход не пускать и вообще сделать все как можно скорее.
   - А кто такой Анатолий?
   - Сухумский грек. Лет пять назад я помог ему поднять фирму. Деловой туризм. Нашел первых клиентов. Наши компании любят проводить за границей семинары по бухгалтерскому учету и прочим капиталистическим хитростям, собираются полторы дюжины мужиков и теток средних лет, играют в деловые игры, тусуются, крутят корпоративные романы и одновременно отовариваются шубами. Дела у него идут нормально, так что если будут какие-то просьбы, не стесняйтесь. А, главное, у него, естественно, есть свои полезные связи, в том числе и в полиции. И потом, это же греки. Любят наличные не меньше, чем наши русские гаишники. Не беспокойтесь, он все сделает как надо. А там и я подъеду. Но лучше всего посидите тихо несколько дней, не высовывайтесь. Телефон, конечно, только на крайний случай.
   - Я все понимаю. Честно говоря, больше всего я сейчас мечтаю отоспаться. Видеть никого не хочу.
   Тут Николай Иванович расщедрился и выдал еще одну новеллу, как всегда, понятное дело, с моралью.
   - Дело было года через два после смерти усатого. Я еще был совсем сопливый, учился классе в третьем или четвертом. У нас тогда жил дальний родственник, что-то вроде троюродного дяди, наверное, платил маме какие-то деньги, жили мы тогда не слишком сытно, лишняя жилплощадь выручала. Так вот, этот парень после распределения из чисто гражданского вуза попал в МГБ, еще под Берию, потом непостижимым, может, из-за тогдашней легкой неразберихи, образом перевелся в армию, но какие-то знакомые и друзья у него в той среде остались. Одну семейную пару я запомнил на всю жизнь. Только много лет спустя до меня дошло, что это были самые настоящие нелегалы, из тех, кто десятилетиями, а то и всю жизнь живут в разных уголках мира. Понимаете, они были другие, не такие как все, выламывались из советской толпы - языком, прическами, одеждой, манерами, это были люди с прямыми спинами и добрыми глазами. Наши тогдашние модники тоже цепляли на себя заграничные шмотки, но все равно было видно, что они ряженые, нельзя приобрести то, чего нет от рождения, недаром же русских аристократов приличным манерам учили чуть ли не с пеленок. Знаменитые понтовые шестидесятники, конечно, тут не тянули, это они потом, уже в наше время за границей слегка обтесались. Так вот, ее все звали Брита, возможно, сокращенное от Бригитта. Стройная блондинка с правильными чертами лица, аккуратной прической "под мальчика", голубыми глазами, с минимумом косметики. Брита говорила по-русски с заметным и очаровательным акцентом. Имени ее мужа я не помню, запомнился только тонкий, перебитый, видимо, в молодости, боксерский нос, он его совсем, кстати, не портил, короткая стрижка на уже почти совсем седой голове, внимательные серые глаза и сильные изящные руки с тонкими пальцами и аккуратными ухоженными ногтями. Подозреваю, что эта пара много лет прожила в Австралии. Они любили показывать разные фильмы, любительские и документальные. Тогда это было чудом - портативная кинокамера, маленький проектор. Мы набивались в одну комнату, взрослые пили почему-то розовое цимлянское шампанское, потом вешали на стенку простыню, выключали свет, и начиналась сказка. Сначала бои легендарных боксеров, я запомнил только одно имя - Флойд Паттерсон. Потом очень много пленок об австралийских аборигенах, как они терпеливо разводят огонь с помощью палочек и сухой травы, метко бросают бумеранг, лакомятся зажаренными на костерке большими жуками и толстыми белыми гусеницами. Больше всего меня поразил документальный фильм о невероятном случае с одним племенем. Однажды на их территории приземлился допотопный самолет-этажерка. Летчик вылез и долго копался в моторе, устраняя какую-то неисправность. Аборигены издали с опаской следили за ним. Потом подошли поближе. Белый человек не обращал на них внимания, занятый своим делом. Аборигены осмелели, они никогда не видели таких людей и аппаратов тяжелее воздуха. Но, раз уж этот странный человек оказался на их территории, стали робко предлагать ему воду в деревянных корчагах и свое любимое лакомство - жареных гусениц. Летчик покачал головой, рассмеялся, завел мотор и самолет, покачав крыльями, улетел навсегда. И у аборигенов родилась религия. Они решили, что к ним прилетал Бог. Он был всемогущим и добрым. И он может вернуться и тогда на их земле все будет очень хорошо. Будет вовремя идти дождь, расплодятся в избытке жуки и гусеницы, охота на птиц и зверей станет всегда удачной, бумеранги смогут легко валить с ног прыгающих кенгуру, а дикие собаки-динго станут обходить их поселение стороной, перестанут болеть и умирать от неизвестных болезней маленькие дети. Наступит счастье. Только нужно сделать так, чтобы Бог обязательно вернулся. И они придумали, как это сделать, подолгу совещаясь всем племенем. Много дней мужчины собирали по пустыне куски сухого дерева, женщины плели веревки, мальчишки насыпали из песка и камней высокий холм. Наконец на этом холме аборигены соорудили макет самолета, чтобы Бог не ошибся адресом, и стали ждать. Теперь по ночам рядом с макетом всегда горел костер. Они верили, что своими глазами видели Бога и знали, что своими руками сделали все, чтобы он снова прилетел к ним. Нужно только запастись терпением, вот и все.
   Николай Иванович в очередной раз в свойственной ему манере пытался успокоить меня, отогнать беса азарта, но я и сам уже многому научился. Иногда я смотрел на себя словно бы со стороны, с некоей высоты, отстраненным и холодным взглядом оценивая свои поступки и мысли. Словно бы, как сейчас, медленно и плавно пикировал с заоблачных высей, разглядывал горы, квадратики возделанных полей и оливковые рощи, белые домишки и голубые купола церквей под крылом самолета, разноцветные коробочки автомобилей, ползущие по узким дорогам, речушки, текущие к синему спокойному морю, копошащихся, еле различимых букашек-людей.
   В конце концов, говорил я себе, люди переживали и не такое. Правда, одно дело читать об этом в книжках, а совсем другое самому, своими руками отрывать от себя самое дорогое, что у тебя есть - жену и детей.
   В тот последний вечер в Нью-Йорке, вернувшись с Ириной в гостиничный номер, мы одновременно посмотрели на широкую двуспальную кровать, потом друг на друга и отвели глаза. Пока Ирина принимала душ, я хлопнул приличную порцию пойла, разделся и сел в кресло, тупо разглядывая ковер под ногами. Выйдя из ванной, увидел маленькую коричневую баночку с таблетками, потушил лампу у своего прикроватного столика, укрылся с головой и постарался лежать тихо, не шевелясь, и ни о чем не думать. Ночью пару раз вставал, повторял операцию, запивал теплое виски минеральной водой из бара, а под утро забылся на пару часов.
   Ирина за считанные минуты подписала все бумаги и тут, как и было задумано, в конторе появились Майкл и Ди.
   - Когда ты летишь? - Майкл никогда не упускал деталей.
   - Сегодня вечером.
   - Дуг постарается держать тебя в курсе дела, - это был приказ адвокату не темнить, выкладывать все подробно и по существу.
   - В ближайшие дни этого делать не нужно. Я объявлюсь, когда смогу. И потом, уверен, в России я узнаю все, что мне необходимо.
   - Лишней информации не бывает, сынок.
   - Согласен, - чего теперь спорить, все сделано.
   - За Ирину и детей не беспокойся. Это зона моей ответственности, - Майкл улыбнулся и обнял Ирину за плечи.
   Лучше бы он этого не делал. Когда-то же должна была наступить разрядка. Таблетки там, не таблетки. Ирина уткнулась ему в плечо, и лопатки у нее заходили ходуном. Ее трясло. Это комок напряжения, отчаяния и надежды разжался у нее внутри, распался на куски маленьким горячим взрывом. Дуг засуетился со стаканом воды из хрустального сифона. Ди побледнел и прижался к стене, не зная куда девать руки. Можно было подумать, что он ожидал душераздирающей семейной сцены. Напрасно. Майкл достал из нагрудного кармана платок, вложил его Ирине в руку, потом провел своей огромной лапой по волосам на затылке.
   - Одна просьба, - не знаю, слышала ли меня Ирина, но я говорил это ей, а не кому-нибудь еще, им это не было нужно, - чем скорее Ирина приступит к делам, тем лучше. Не давите ее авторитетом, она разберется. Я знаю.
   - Конечно, сынок, - мягко произнес Майкл, - Ди просто побудет с ними первые дни. Да мы и полетим сейчас все вместе, мой самолет уже здесь.
   - Я рад, что Вы меня поняли.
   Такая вот сцена прощания. Бэби и Нику скажут, уже сказали, что папа улетел по делам. На самом деле я-то попрощался с ними еще в Париже, шагая под мелким нудным дождичком в гостиницу после разговора с Николаем Ивановичем.
   Большой черный "Кадиллак" увез всю компанию в аэропорт. Минуту-другую я смотрел ему вслед. Майкл умеет держать слово. Все будет в порядке, за Ирину и детей я мог не беспокоиться. Все, что у меня осталось на память, пока, во всяком случае, прощальный взгляд Ирины, когда она садилась в машину. В нем была боль, мольба о прощении, что вот так приходиться расставаться, не зная, что с нами будет дальше, за то, что оставляет меня одного, потому что ее долг - это дети, а мой, мужской долг я выбрал сам. И за что я должен был ее прощать, в самом деле, если никто ни в чем не виноват. Так уж получилось. Надо, как этим самым аборигенам, принимать мир таким, какой он есть. Что же делать, если иногда случается засуха, а потом неделями льют проливные дожди. Правда, может и повезти, прилетит заблудившийся самолет и можно придумать себе Бога. У меня еще будет время подумать о них и о себе. Бога мне придумывать не нужно, это сделали за меня давным-давно. Нужно заново придумывать себя. Начинать с начала. Вернуться назад не получится. Точка невозврата - вот она, на сухом пятачке асфальта, где только что стоял огромный черный автомобиль.
   Последний бокал "Метаксы" черноглазая ладная гречаночка принесла за десять минут до того, как объявили посадку. Этого лекарства хватит ненадолго, но пока что оно помогало.
  
  
  
  
  
   Анатолий устроил меня безошибочно. Со всех точек зрения. Маленький городишко в двухстах километрах от Афин, вдалеке от туристического приморского многолюдья жил своей размеренной жизнью. Приезжего человека, конечно, могли обмануть приметы цивилизации - телефонные будки, асфальтированная дорога, автобусы и автомобили, спутниковые антенны на крышах, вездесущая реклама кока-колы и пива "Эфес". Возможно, в сезон тут народу и прибавляется, но оказать сколько-нибудь серьезное влияние на вековые хитросплетения разного рода связей и отношений местных жителей пришлым, а тем более, временным жильцам не удастся никогда. Конечно, к иностранцам тут привыкли, от них в значительной степени кормились, но никакая объединенная Европа с ее проблемами не могла заслонить важности давней тяжбы двух семей за клочок каменистой земли или солидарности породнившихся еще в позапрошлом веке семей.
   - Я договорился, тебе сдадут комнату над таверной, так будет удобнее со всех точек зрения, - сказал Анатолий, когда мы въехали в городок, - хозяин человек свой, можешь вообще не выходить, все, что надо тебе принесут. Телефон, душ есть, книг и журналов ты накупил уйму, спи, ешь и читай, чего уж лучше. Лишних контактов тоже не будет, не гостиница все-таки.
   - Прежде всего, хочу отоспаться.
   - Пообедаем, я уеду, и спи, сколько хочешь.
   Комната оказалась маленькой, но уютной. Кровать, письменный стол, пара кресел, встроенный шкаф. Красный угол с маленькой темно-синей лампадкой. Иконы в необычных окладах полированного, успевшего потемнеть, серебра. Телевизор, куда без него. Удобства в коридоре, все чистенькое, вымытое и натертое до блеска. Я удовлетворенно кивнул, бросил сумку в шкаф, и мы пошли обедать.
   За стол мы сели вчетвером, кроме нас с Анатолием, хозяин таверны - Николаидис и местный полицейский, его родственник. Анатолий, вернее, его жена тоже приходились Николаидису дальней, седьмой водой на киселе, родней. Так уж вышло, что гречанкой, сухумской, конечно, была жена Анатолия, поэтому они еще до пика грузино-абхазской войны и оказались в Греции. Местные, настоящие греки, называют таких иммигрантов "понтийцами". Для них и квоты на въезд существуют, разные программы помощи и адаптации. Вот только поток после развала Союза и особенно после войны сильно возрос. В этом потоке они и приехали.
   - Ты был когда-нибудь в Сухуми? - для Толика прошлая жизнь еще кровоточила, слой новой кожи оставался тонким, не успел затвердеть.
   - Один раз, очень давно.
   - У нас там был хороший дом, хозяйство, все как у людей, белая "Волга" двадцать первая. Денег было много, артель. Делали всякую бижутерию для отдыхающих, клипсы там, бусы разные, сувениры, за сезон хорошо зарабатывали, родственников, друзей - весь Союз. Потом началось. Грузины жгли дома, стреляли из "Калашей" в окна, письма с угрозами подбрасывали. Мы уехали, когда они застрелили нашу овчарку, Рекса. Прямо у калитки, на наших глазах. Я было дернулся в дом за пистолетом, жена остановила. Быстро оформили документы, сунули денег кому надо, бросили все и уехали.
   Николаидис, как выяснилось, их и приютил. Так что я тут не первый, может быть, и не последний. Стол был накрыт на убой, словно я приехал из голодного края. С расспросами особенно не приставали, что-то, наверное, Анатолий им наплел. Только толстый полицейский позволил себе не самый корректный вопрос. И попал, надо сказать, в точку.
   - Вы собираетесь вернуться в Россию?
   - Хотелось бы, а почему Вы спрашиваете? - такие ребята только с виду кажутся неповоротливыми тугодумами, сонные глазки и пушистые моржовые усы еще ничего не означают, тем более, что в наше время любой, даже самый захолустный полицейский участок нашпигован разного рода техникой, получить массу информации в считанные секунды ничего не стоит. Может быть, что-то у них и есть.
   - Да у нас все с ума посходили с русской мафией. Ищут каких-то киллеров, то ли они тут отлеживаются, то ли их хотят убрать подельники. Информация, по правде сказать, самая смутная. Впечатление такое, что там, в России, их и не очень-то хотят найти.
   - Я давно не был в России, - не было у меня никакого желания развивать эту тему. Пусть читают газеты и смотрят телевизор. Далась им эта мафия, раньше всех пугали русскими ракетами, теперь пугают русскими бандитами.
   - Я так думаю, - вмешался Николаидис, - они сюда приезжают не для того, чтобы разбойничать, а если разбираются, то между собой. Так что вам нужно будет только собрать трупы.
   - Что вы к нему пристали с этой мафией, - рассердился Анатолий, - у него в России бизнес. И в Америке тоже. Надо человеку отдохнуть пару недель, вот пусть и отдыхает себе спокойно. Лучше подкормите его, да как следует. Винца пусть попьет. Отоспится. Может, невесту тут себе найдет.
   - Это запросто, - Николаидис и так уже не знал, куда ставить блюда с едой. Полицейский тоже был не дурак поесть и выпить. Вино было очень хорошее, густое и терпкое, слегка отдавало какими-то травами. Подавали его в глиняных кувшинах. Елось и пилось как-то незаметно, само собой. Просидеть за таким столом можно было не меньше суток. Вовремя подкинутая Анатолием тема должна была придать разговору более приятное направление.
   - С невестами у нас богато, - улыбнулся полицейский, закурил коричневую крепкую сигарету, прокашлялся от едкого дыма, в сотый раз провел пальцами по пышным усам, - парни все уезжают, девки остаются. Да еще в сезон наезжают туристы. Англичаночек и немочек в возрасте и с деньгами сколько хочешь.
   - А сейчас в гостинице кто живет? Какие-то молодые, то ли хиппи, то ли, в общем, черт их разберет, кто они такие, - добавил Николаидис.
   - Это антиглобалисты. Осели здесь. В Афинах им дороговато, да там их еще и гоняют, боятся, как бы чего не выкинули.
   - Так вроде они себя ведут тихо, - защитил Николаидис современную молодежь, - у меня пьют в основном пиво, не шумят, платят за все, деньги у них есть. Не бродяги какие-нибудь. Наркоманов тоже среди них вроде нет.
   - Насчет наркотиков ты чуть ошибаешься, марихуану они все-таки покуривают. А устраивать здесь что-то им нет резона. Это у них такая тактика. Собираются группками в разных уголках, потом быстро, раз, и все сто тысяч уже в одном месте. Может быть, в Лондоне, может быть, в Берлине. Смотря, где они планируют устроить демонстрацию. Обычно там, где встречаются мировые лидеры. И тут уж выкладываются по полной программе. Да вы и сами видели эти погромы по телевизору.
   - С жиру бесятся, - вставил слово Анатолий, - погибнете вы все тут от своих прав человека. И даже не заметите. И я с вами заодно.
   - Мы люди служивые, - сказал полицейский, - прикажут, мы их вмиг отправим клопов кормить.
   - Заговорили о невестах, - мне стало смешно от похожей на традиционный российский поворот темы, - а пришли к дубинкам и наручникам.
   На самом деле я вставил слово в разговор чисто автоматически. От съеденного и выпитого ноги отяжелели, в голове было пусто, чувства притупились, хотелось спать или просто сидеть за столом ни о чем не думая, прихлебывать вино, пускать сигаретный дым к потолку, разглядывать разноцветные бутылки за стойкой, пятна старых афиш и плакатов на стенах, слушать неизменное сиртаки. Даже голоса певцов, кажется, были похожи друг на друга, тянули и тянули одну и ту же нескончаемую мелодию.
   Одна половинка моего "я", несомненно, присутствовала за столом, с доброй улыбкой смотрела на этих новых людей, реагировала на вопросы, вовремя подставляла стакан и пробовала новые кушанья. Другая половинка оставалась за тысячи километров отсюда, гладила Бэби по пушистой светлой головке, прижималась к ней губами, вдыхая теплый запах волос, потом бросала Нику мяч, а, наигравшись, прыгала с ними в бассейн, возилась там, поднимая тучи брызг, подкидывая в воздух тугие, наливающиеся соками, прибавляющие на глазах граммы и сантиметры, тела. И Ирина спешила к краю бассейна с полотенцами в руках, чтобы поскорее вытереть детей досуха, сначала Ника, потом Бэби, проверить, не набрали ли они воды в уши. А я принимал душ, раскочегаривал барбекью, жарил толстые ломти говядины, удивляясь волчьему аппетиту подрастающего поколения.
   Из этой троицы, сидевшей за столом в старой таверне, меня мог понять только Анатолий. Только что толку травить душу? Ему и себе. Во всяком случае, мы оба вряд ли попадем когда-нибудь в Сухуми. Вот в какой-нибудь Брюссель запросто. Странно, но тут уж ничего не поделаешь.
   Человек так устроен, свое несчастье у него на первом месте. Иногда даже думаешь, ладно, у меня все плохо, но ведь у соседа еще хуже. Дом сгорел, жена ушла, дети заболели, с работы поперли. Вот и становится вроде полегче, оказывается, все не так безнадежно, это у него край, а у меня еще терпимо. Шевелится даже в глубине души подленькая такая маленькая радость, вроде ты лучше его, раз не столько несчастий на тебя свалилось, значит, это ты умнее или удачливее. Очень легко себя обмануть, пошел в магазин, купил телевизор с экраном на три дюйма шире, вот тебе и преимущество в полкорпуса лодки. Есть чем гордиться.
   Мы редко влезаем в шкуру другого человека. То, что раньше было семьей, родом, с исходом людей в города рассыпалось на мелкие атомы. Ушли подробности. Это в романах прошлого века так тщательно описывались малейшие движения чувств, имел значение взгляд или жест, какие-то информационные коды мгновенно передавались от одного человека к другому, существовали местные наречия, орнаменты и украшения на одежде, особенности ремесла, манера держаться, деревенские праздники, масса утерянных нынче вещей.
   Через неделю, может быть, через две я улечу отсюда и никогда больше не увижу этих людей. Сейчас они мне нужны, я буду терпеть обильное застолье, шуточки толстого полицейского, слушать рассказы Николаидиса о случайных посетителях таверны и чудаковатых завсегдатаях, улыбаться грустным замечаниям Толика. Буду делать вид, что участвую в разговоре, пробовать еду, для которой в желудке уже не осталось места, кивать головой и вспоминать застрявшие в памяти старые анекдоты. В сущности, мне все равно, как они жили до меня, и как будут жить после. Так я и улечу отсюда, зная про Грецию только то, что тут сохранился Акрополь, на каждом углу звучит сиртаки, а кроме "Метаксы" есть еще и вкусное терпкое вино с запахом каких-то трав и его нужно пить охлажденным из больших глиняных кувшинов.
   Это вам не времена Одиссея. Вот когда жили любопытные и неравнодушные люди. Еще бы, попасть в город или государство за сто километров от дома уже было чудом. Там ведь люди жили по-другому, у них можно было многому научиться. Только для этого требовалось выстроить целую систему взаимоотношений, заинтересованно разговаривать, общаться по делу, пытаться понять друг друга, влезть в шкуру на первый взгляд такого же человека, но чем-то неуловимо, а иногда и сильно отличающегося от тебя. Был бы я нормальный Одиссей, расспросил сейчас Николаидиса про торговую наценку, налоги, средний чек, оптовые цены на мясо, вино и фрукты, да мало ли что еще. У полицейского, коллега ведь все-таки, вызнал про организованную и латентную преступность, сезонные всплески, проституцию и рэкет, осведомителей и сыскарей, много разных деталей можно не без интереса послушать. Толик вообще отдельная статья, свой брат, осколок великой страны, прихотью разной сволочи заброшенный на новую неисторическую родину, как он интересно тут крутился, чтобы не голодать, начать дело помалу, встать на ноги. Не зря же у него душа до сих пор ноет, по всему видно, что рвется назад, туда, где стоит остов его наверняка сожженного и разграбленного дома. А как хорошо мы с друзьями сидели однажды компанией в Сухуми, на следующий день поехали в Гали, поднялись вверх, в горы по узкой грунтовой дороге, мимо кукурузных полей и лесов с подлеском из колючего кустарника, потом жарили шашлыки на маленьком плато у развалин старой генуэзской крепости, смеялись и пели под гитару. Вернувшись к морю, угощали пограничников вином и мясом и купались голяком на пустынном пляже, где на километры вокруг не было ни одной живой души, только море и устье горной реки, мы еще смотрели, как пресная вода смешивается с морской. Огромные речные рыбины подплывали к этой границе смешанной воды и лениво шевелили полупрозрачными плавниками. Сказочный, первозданный мир с добрыми улыбающимися людьми, готовыми не задавая вопросов поставить на стол бутыль вина, тарелку винограда и теплую, только что из печи, лепешку хлеба. И где все это? Вот и встретились с Толиком, здесь, в безымянном греческом городке, как встречаются на земле два осенних листика с разных деревьев, унесенные далеко-далеко холодным колючим ветром. Ничего я не буду у него спрашивать. И он у меня тоже. Как не спрашивали беглых в сибирских деревнях, молча кормили и укладывали спать.
   Этот усатый ментяра спросил про Россию. А кто ее знает, эту Россию? Она же как матрешка, наш известный на весь мир национальный символ. В одной России делают деньги, в другой стреляют, в третьей сидят по тюрьмам, в четвертой пишут книги, в пятой учат детей, в шестой пьют водку, в седьмой молятся и так без конца. И есть еще державная РФ с флагом на дворце за высокой стеной с зубцами, в этой почему-то думают, что управляют всей остальной страной. Как говорил кукурузный царь Никитка, Россия - квашня в деревянной бадье, сунешь руку, пошевелишь, вроде как форма слегка изменилась, вынул, все опять бродит само по себе. Вот и реформируй эту квашню, лучше уж не трогать без особой нужды. Может выйти себе дороже. Пока сидишь в бадье, вроде бы ты часть процесса, худо-бедно тебе там тепло вместе со всеми, а вот куда мне сейчас деваться, и как опять втиснуться в эту бадью, пока что не очень ясно.
   - Он заснул что ли? - это Николаидис Анатолию.
   - Устал, конечно. За сутки двенадцать часов в самолете, - это Анатолий Николаидису.
   - Командуй кофе и по рюмочке чего-нибудь покрепче. - Это полицейский Николаидису. - Я еще в участок должен заглянуть.
   Две официантки в белых фартучках с красным узором по краям, я еще подумал, что это, наверное, жена и дочка хозяина, улыбаясь и спрашивая глазами, довольны ли гости, проворно убрали со стола. Надо встряхнуться, так недолго и вовсе отключиться, ноги, судя по всему, отяжелели, будто еда и вино из желудка расплавленным свинцом перетекли вниз.
   Вот такого кофе я действительно не пил нигде. Густой, жирный, как суп. Мертвого поднимет. Мы молча чокнулись маленькими, старыми, с прозеленью, рюмочками. Сладкая красная огненная влага резко контрастировала с горьким напитком. Это тебе не "Метакса". Пару бутылок надо будет обязательно взять с собой.
   Кстати, сколько же сейчас времени? Я молча протянул свои часы Толику. Он посмотрел на свои, подкрутил стрелки и вернул мне часы. Оказалось, пять вечера. И как назло, безумно захотелось выпить чашку крепкого чая. Потом, в номере. Надо будет попросить электрический чайник.
   Нет, все-таки Толику чуть полегче, чем мне. Он сохранил семью, это главное. А дети? Были ли у него дети, или там, в Сухуми, случилось что-то такое, что они с женой хотят поскорее забыть. Что-то непоправимое. Это я, наверное, правильно угадал, тоска оттуда, если бы они могли завести ребенка уже здесь, в Греции, не стояла бы у него в глазах такая тоска. И не заглушить ее ничем, вино, деньги, даже круглогодичное солнце тут не сработают. Вот оно горе, самое настоящее горе, после того, как оно придет, спину уже не выпрямишь никогда.
   Четверо молодых людей устроились за соседним столиком. Не местные, те самые, что живут в гостинице. Одежда, как теперь у них модно, унисекс, спросили чаю с молоком. Англичане, глобализм - глобализмом, а традиции - традициями. Боже, храни королеву. Два парня, один оксфордский очкарик, другой патлатый хиппи и две ничего себе девицы. Прощаясь у дверей таверны с Толиком и полицейским, я оглянулся на них, потом шагая мимо столика к лестнице, ведущей в комнату наверху, рассмотрел одну из девиц поподробнее. Симпатичное лицо без косметики, россыпь веснушек у носика с горбинкой, светлые волосы до плеч. Она посмотрела мне прямо в глаза и улыбнулась. Я махнул ей рукой на прощанье. Интересно, не считается ли это теперь сексуальным домогательством. Ну да, это же за океаном. А я в Европе. В Греции, между прочим.
  
  
  
  
  
   Николай Иванович, как и обещал, прилетел ровно через две недели. Дело шло к обеду, и мы с Мелиндой, натянув толстые, домашней вязки, свитеры сидели за столиком на улице, подставив лица солнышку и потягивая свежевыжатый апельсиновый сок. В это время дня доставляли английские газеты, и Мелинда не могла отказать себе в удовольствии перелистать парочку пухлых изданий. Наверное, это связывало ее с родными берегами. Я интересовался только футболом, никогда не думал, что можно столько написать о том, как двадцать два человека регулярно и за деньги пинают кожаный мяч. Оказалось, вполне, если делать это дотошно и обстоятельно. И вранья в этих статьях, кстати, оказалось значительно меньше, чем, скажем, в разного рода политических комментариях.
   - Судя по всему, Вы тут неплохо устроились, - вместо приветствия произнес Николай Иванович. Вводная фраза, надо думать, была обращена ко мне. Увидев Мелинду, мирную, почти домашнюю сцену, он, кажется, даже слегка растерялся. Возможно, думал, что застанет меня лежащим в келье на промокшей от слез подушке или опухшим от беспробудного пьянства, с патлатой головой, упокоившейся на стойке бара.
   - Познакомьтесь, ее зовут Мелинда. Вернее, леди Мелинда. Это у них так принято.
   - А мы знакомы, - как ни в чем не бывало, сказала Мелинда, распахнула глаза, улыбнулась открыто и протянула руку, - только Вы меня, наверное, не помните.
   Это надо было видеть. Никогда и никому еще на моей памяти не удавалось сбить Николая Ивановича с позиции. На меня он уже просто не обращал внимания. Он застыл в полупоклоне, держа летнюю шляпу в левой руке, пытаясь вспомнить, где он видел это симпатичное титулованное существо. Но и Мелинда хороша. Да и вообще сумасшедший дом. Не успеешь познакомиться с девушкой, так оказывается, что у нее весьма обширные связи. Николай Иванович тоже тот еще гусь. Куда не приедет, везде свои люди. Ни дать, ни взять, человек мира.
   - Ну, конечно, я должна была сообразить, что я изменилась, - рассмеялась Мелинда, - это было давно, лет семь назад. Я тогда училась в школе. Помните, Вы были у нас дома в Лондоне с одним очень толстым русским евреем, под ним еще развалилось антикварное кресло, а я заменяла больную маму, и мы вчетвером потом обедали в китайском ресторане. Папа очень переживал из-за кресла, дело в том, что тот толстый человек, когда приезжал к нам в первый раз, разбил очень дорогую старинную китайскую вазу, и мама сказала, что больше не хочет его видеть никогда в жизни. Вот поэтому я и заменяла маму. Вы мне рассказывали о русских писателях, это после того, как я показала Вам томики Солженицына, Толстого и Достоевского на полках. Вы еще сказали, что нужно обязательно читать Чехова. Помните?
   - Вы были совсем девочкой. Подростком. Не помню, в каком классе. Очень строго одеты. Вся в черном, с головы до ног, - мыслительный процесс у Николая Ивановича потихоньку начал восстанавливаться. - То есть, вы хотите сказать, что Вы дочь Дэвида?
   - Ну, конечно, - Мелинда не смогла удержаться и расхохоталась, весело и от души.
   - Теперь вспомнил, мы сидели у камина со стаканами виски, пытались о чем-то беседовать, было неловко из-за сломанного кресла, потом поехали в китайский ресторан, где была масса пьяных китайцев. Кажется, это был китайский Новый год. Никогда в жизни не видел столько пьяных китайцев. И все в смокингах. Десятки пьяных китайцев в смокингах. И это в Лондоне. Чудеса какие-то.
   - Может, мы все-таки присядем? - я почувствовал себя лишним в этом потоке воспоминаний.
   - Прошу вас, господа, - сказала Мелинда, - наверное, вам есть о чем поговорить вдвоем. А я пока переоденусь к обеду.
   Нам тут же пришлось вставать снова. Николай Иванович проводил Мелинду взглядом, положил шляпу на стол и на минуту задумался, может быть, вспоминал тот самый китайский Новый год в Лондоне.
   - Пить что-нибудь будете? - я воспользовался появлением Николаидиса. Николаю Ивановичу пришлось в очередной раз подниматься с плетеного кресла, чтобы пожать ему руку.
   - А Вы что пьете?
   - Свежий апельсиновый сок.
   - Плесните мне в такой же сок двойную порцию "Кампари". Если не трудно.
   - Без проблем, - сказал Николаидис.
   - С Вами не соскучишься, - подвел итог воспоминаниям Николай Иванович, отхлебнув не меньше половины стакана.
   - Вы же сами когда-то учили меня двигаться навстречу жизни. Вот я и двигаюсь. Конечно, можно сказать, что плыву по течению. Зависит от того, с какой стороны смотреть. Но, кажется, она меня любит.
   - А вы?
   - Не знаю, что сказать. Я до сих пор в это не верю. Как, например, в то, что море может быть синим и чистым. Но ведь оно такое. На деревьях здесь растут оливки, небо голубое, без облаков и падающего сверху снега. По воскресеньям тут рано утром одеваются в чистое и идут в церковь. Не воруют и не бьют друг другу морды. Мне кажется, что это сказка. Я жду, что вот-вот появится Змей-Горыныч. И отберет у меня принцессу. А пока сказка продолжается. Вот и все. Нет, вот еще что. Похоже, что я перелетел на ковре-самолете на какой-то остров, остального мира просто не существует. Хотя Вы появились именно оттуда. Значит, не остров. И сказка скоро кончится.
   - Будем считать, что я самый добрый и симпатичный из всех змеев, - Николай Иванович вернулся в привычную колею.
   - Я не хочу ее потерять. Это все, что я пока знаю.
   - Мне кажется, не нужно ее обманывать. Прежде всего. Женщины мужественнее, чем мы о них думаем.
   - Я кое-что ей рассказал, конечно. В общих чертах.
   - Вот и прекрасно. За обедом договорим остальное. А пока вкратце, Ваши документы готовы, можно возвращаться в любой момент, есть замечательный традиционный вариант - через Минск. Там Вас встретит Нина и все сделает. В Москву Вы приедете поездом. Документов на границе не спрашивают. У нас с белорусами теперь союзное государство. Жилье мы Вам приготовили под Рязанью. В российском паспорте уже есть прописка. Так что с этой стороны все в порядке.
   - А кто все-таки за нами присматривал во Франкфурте?
   - Люди Майкла. Я в этом уверен.
   - Это хорошо. Убедились, проводили, потеряли.
   - Он мне звонил. Я сказал, что с Вами все в порядке.
   - Ирина и дети? - горло у меня все-таки перехватило. И глаза я опустил в стол.
   - Все здоровы, - Николай Иванович не стал вдаваться в детали, - Ирина, как Вы и просили, рулит процессом. Соломин это уже заметил.
   Мелинда сменила свитер, повязала какой-то легенький шарфик. Это и называлось "переодеться к обеду". Просто дала нам необходимые четверть часа. Но главную тему в свое отсутствие она обсуждать не позволит.
   - Кормят тут, кстати, очень неплохо. И местное вино замечательное. Сейчас принесут меню.
   - Ну, как тут оказался этот молодой человек, я в курсе, - поинтересовался Николай Иванович, - а вас, простите за любопытство, что привело в эту греческую глушь, тем более, в мертвый сезон?
   - История долгая и в то же время очень короткая, - Мелинда словно ждала этого вопроса, - я увлеклась идеей антиглобализма.
   - Это протест, насколько я понимаю?
   - Верно.
   - И что Вас больше всего не устраивает, собственная семья, или общественная система в целом?
   - Пожалуй, больше последнее. Нет, конечно же, последнее.
   - Похвально. Правда, думается, громить витрины не самый лучший способ выражения своих взглядов. Или, если угодно, не самый перспективный.
   - Согласна, - неожиданно призналась Мелинда, - вот только те, кто этим занимается, по крайней мере, не лицемеры и не ханжи.
   - Как человек, выросший в стране самых кровавых революций, берусь утверждать, что эволюция предпочтительнее. Конечно, в том случае, если понятна ее цель. И если вы ее разделяете, пусть даже и с оговорками.
   - Мне нечего Вам возразить, - Мелинда не оратор и не полемист, да и, насколько я успел понять, драть глотку у воспитанных островитян вообще не очень-то принято, - мое участие в этом можно рассматривать просто как поиск своего места в жизни. Без помощи папы и мамы, самостоятельно и так, чтобы потом не пенять себе, вот, дескать, могла, а не воспользовалась шансом.
   - И что теперь? - Николай Иванович хотел конкретики, ему нужно было понять, насколько меняются планы.
   - Я бы с удовольствием поехала в Россию. Думаю, могла бы быть полезной. Я ведь все-таки получила образование. И кое-что понимаю в том, как надо грамотно заниматься благотворительностью. Как устроены все эти фонды и прочее. В Англию меня по-прежнему не тянет. Там все расписано на месяцы и годы и разложено по полочкам. У вас, наверное, веселее.
   - Это верно, - Николай Иванович не стал вдаваться в подробности всеобщего веселья на одной седьмой части суши, тем более строить планы на весьма зыбкой пока что основе курортного, с точки зрения любого разумного человека романа. - Прошу прощения за настойчивость, - еще больше он не хотел, чтобы все его усилия пошли прахом из-за каприза сопливой английской девчонки, - хотя, как мне кажется, я имею на это право. Хотя бы в силу того, что некоторым образом знаком со всеми действующими лицами, - он помолчал секунду, ожидая реакции, и, дождавшись кивка Мелинды, продолжил: - Так с чего все же Вы собираетесь начать в России?
   - Вообще-то я имею от этого джентльмена недвусмысленное предложение руки и сердца.
   Мелинда посмотрела по очереди сначала на Николая Ивановича, потом на меня. И, впервые за много лет, я почувствовал, как у меня краснеют щеки, лоб, шея, потеют ладони. Вот те раз!
   - Поздравляю, - отреагировал Николай Иванович, - посмотрим, найдется ли в этом шалмане шампанское. И как скоро, позвольте узнать, вы планируете сыграть свадьбу? - вопрос был обращен в том числе и ко мне. Спасибо, друг.
   - Через год, - мне об этом Мелинда ни слова не сказала.
   - Разумно, а что с Дэвидом и Вашей матушкой?
   - Смотря по обстоятельствам. Не сомневаюсь, что они смогут на день-два выбраться в Россию. Тем более, что папа там уже бывал. Не беспокойтесь, я сумею их подготовить.
   - Да, конечно, я помню. Возможно, Вы правы, - неопределенность реакции не осталась незамеченной.
   - Я знаю, о чем вы оба думаете, - сказала Мелинда и снова по очереди взглянула на нас, - что это каприз дочери миллионера, накурившейся травки с патлатыми немытыми антиглобалистами, и вдобавок помешавшейся на сексе с мужиком из страны медведей, Распутина и водки. Вы не знаете англичан. И английских женщин. Мы - жены и дочери моряков. Мы умеем любить и ждать. Это сидит в нас, несмотря ни на что. Никакая цивилизация и никакой комфорт из нас это не вытравят.
   Я опустил глаза. Она попала в точку. Я ведь и сам ловил себя на мысли, что это случай, эпизод, сон или, как только что сказал Николаю Ивановичу, сказка. А сказки рано или поздно заканчиваются. И совсем не всегда свадебкой, "стали они жить-поживать, и добро наживать", Бабы-Яги во всю еще летают по бескрайним просторам от моря и до моря и уверенно и со вкусом машут помелом. Мало не покажется.
   - Дело в том, - мягко, он все еще думал, что разговаривает с ребенком, никак Николай Иванович не мог отделить подростка из дорогой закрытой школы от нынешней Мелинды, - что Вам придется плыть с ним на одном корабле. Это, прямо скажем, совсем не то, что махать платочком на берегу.
   - Впереди целый год, - только и ответила Мелинда, - я же не раз Вас увижу за это время. Мы что-нибудь придумаем вместе.
   А что она могла еще сказать? И что я должен был ей сказать? То, что мог, сказал. Но это все только слова.
   - Видите ли, - Николай Иванович не боялся показаться занудой. Если он считал нужным, всегда гнул свое до конца. Пусть и вежливо, используя вполне парламентские выражения и даже галантно. Но твердо. - Есть два способа жить в чужой стране. Можно вполне спокойно обходиться без излишних контактов с туземцами, подобные резервации существуют для дипломатов, а теперь и для бизнесменов. К сожалению, для вас двоих этот вариант исключен. По понятным причинам. Главное, не завышайте планку ожиданий. Хотя, впрочем, Вы читали Солженицына. Что же, перечитайте. Изменилось, надо сказать, немногое. Мораль, придется это твердо усвоить, осталась все та же - "умри ты сегодня, а я завтра".
   - Не надо ее пугать, - мне меньше всего хотелось устроить сегодня очередной разбор пресловутой русской души. И так уже годы ушли на эти кухонные разговоры под водку-селедку.
   - Если нужно, я и сам прилечу в Лондон, поговорю с Дэвидом. Но жить в России не ему, а вот ей, - отрубил Николай Иванович, - Вам тоже, между прочим.
   Он, конечно, был прав, напрасно я доводил его до точки кипения. Это вместо благодарности за все хорошее. Такое поколение. Привыкли отвечать за то, что делают. С генами в них это сидит, больно строго наказывали за промахи. А я, что, не такой? Расслабился тут на покое. Пленочка жира появилась. На милой родине это совсем лишнее. И думать надо, думать. Теперь за двоих. Бесполезно сейчас Мелинде объяснять, что и как может с нами произойти. Как папуасу устройство самолета.
   - Ладно, - Николай Иванович, видимо, прокрутил за разговором варианты, - давайте сделаем так. Обман, конечно, вещь не самая лучшая. Но бухнуть родителям, что Вы в Греции, да еще среди глобалистов, отыскали русского мужа тоже не лучший вариант. Так что если любите, Бог Вас простит. Проводите суженого, сделайте остановку в Париже. Вот карточка. Мишель зарегистрирует вам благотворительный фонд. А еще лучше, наймет Вас на работу в тот, что уже работает. В Лондоне сообразите, как открыть филиал. И вперед, в Россию. И, на здоровье, знакомьтесь. Мы за это время слегка обживемся, осмотримся, совьем гнездышко. Хочется, чтобы все было пристойно.
   - Спасибо, я так и сделаю, - вот и все, что сказала Мелинда.
   - Тогда будем пить шампанское, - подвел итог Николай Иванович.
   - Когда Вы уезжаете? - что скрывать, я хотел как можно дольше пробыть с Мелиндой вдвоем.
   - Сразу после кофе, - улыбнулся Николай Иванович, - Нина будет ждать Вас в Минске послезавтра.
  
  
  
  
  
  
   - Ну вот и все, остальное, как говорится, детали, - я посолил шашлык, добавил приправы из маленькой баночки, перемешал, нанизал розовые куски свинины на четыре шампура и уложил их на мангал. Две-три минуты и пойдет аромат, потом шипение капающего на угли жира.
   - А кушать-то, оказывается, оченно хочется, - признался Дымчук.
   Он выслушал мой рассказ, не перебивая. Честно говоря, показалось, что главное он уже знает, по крайней мере, то, что имеет значение для его собственных расчетов и планов. Чувства, потери, переживания - это все для романов, это мое, во мне и останется. Зачем ему знать, что до сих пор не погасло, тлело, как угли в мангале.
   - Честно говоря, я приехал, чтобы отдать долг, - Дымчук внимательно следил, как я откупориваю бутылку вина, поворачиваю шампуры, устраиваю на маленьком столике приборы, - потом, и это правда, мне совсем не хочется Вас терять. Тем более, что есть общие дела и сейчас, а, главное, в ближайшем будущем.
   Я поднял глаза от начавших подрумяниваться кусков мяса. Отвечать было пока нечего. Пусть продолжает.
   - У Вас есть ГКО? - неожиданно спросил Дымчук.
   - Если только у Соломина в банке. Но сколько точно, не знаю.
   - Немедленно сбрасывайте.
   - Что, так серьезно?
   - Максимум три недели. Скорее, две. Кто не успеет, потеряет все. И уберите деньги из тех банков, что играют на этом рынке. Лучше всего обналичьте и держите в сейфе понадежнее. В валюте, конечно.
   - Так это вся первая пятерка.
   - Естественно.
   - Но это же катастрофа.
   - Старая пословица - "кому война, а кому мать родна", - улыбнулся Дымчук, - Вы-то уж лучше меня знаете, что бизнес - это война.
   - Но это уже политика. Большая политика.
   - Правильно. Через год все изменится самым радикальным образом. И нужно накачивать мускулы. То, что сейчас стоит миллионы, можно будет через месяц-два купить за копейки. Плюс пустой внутренний рынок.
   - Голова закружилась, давайте промочим горло, - у меня и вправду потемнело в глазах, то, что выложил сейчас банкир, само по себе стоило миллионы, да что там, миллиарды. Рисковал ли он, не знаю, но то, что вывалил это мне, говорило, конечно, не о какой-то там мифической порядочности, чувстве вины или, как он выразился, долге и прочей литературщине. Меня на полном серьезе вновь приглашали в команду, а вход, как известно, в нашей стране стоит рубль, вот только выход обходится гораздо дороже. Если он вообще есть. Ну что же, тогда прямой вопрос, чего ходить вокруг и около.
   - То, что Вы сейчас сказали, отрезает мне все варианты, кроме одного.
   - Ошибаетесь, - жестко сказал Дымчук, - не думайте о людях плохо. Я не собираюсь брать с Вас расписок кровью, это глупо и непродуктивно. Силком в команду не затаскивают. Это Вы лучше меня знаете. Грош цена такой команде.
   - Тогда прожуем это дело и продолжим, - пора было выкладывать мясо на тарелки, что я и сделал. Мы чокнулись, пригубили вино. Шашлык вышел и вправду классный. Утолив первый голод, я тщательно собрал сок хлебным мякишем, как всегда это делал, еда придумана не для того, чтобы красиво действовать ножом и вилкой, а для удовольствия.
   - Где Вы берете мясо? - поинтересовался Дымчук.
   - Это все Кузьмич. Он тут каждую собаку знает.
   - Собаки, надеюсь, не кусачие?
   - Первое время обнюхивали. Но я по дороге сюда прямиком из Минска, не заезжая в Москву, заглянул в Домодедово, к Калине. У них дело поставлено лучше, чем в фельдъегерской службе. Телеграф работает исправно. Так что обошлось без грубостей, даже наоборот. И потом здесь уже давно живут москвичи, пара журналистов, художник, на лето к ним приезжают дети и внуки. Связи Николая Ивановича. К ним привыкли, вроде как свои. Они-то и уступили мне кус землицы. Вполне законным образом. С этим все в порядке. И вылезать отсюда я и правда не собираюсь.
   - А что слышно в Штатах?
   - Мои здешние дела там не тайна. Через годик дети приедут сюда на каникулы. Я пока не горю желанием выбираться за океан. У Ирины, насколько я знаю, своя жизнь. Так уж получилось. Замуж она не вышла, то бишь не расписалась, как у нас раньше говорили, но и это не за горами. Бизнес ведет прекрасно. Так что все прилично, как в лучших домах, вполне по-светски.
   - Расследование, я слышал, еще тянется.
   - Ни шатко, ни валко. Скандал никому не нужен. Дуг, как и было ему приказано, позванивает. Но ничего нового. Хотя рано или поздно дело дойдет до суда. Мне это, по правде говоря, безразлично. Пусть они сами хоронят своих мертвых. Лишь бы тутошние меня не тревожили. Пока таких признаков нет, может быть им просто не до меня, но подозреваю, что кто-то и тут руку приложил. Часом, не ваша команда?
   - Без комментариев.
   - Ну вот, будем считать, что топор войны зарыт в землю, может и неглубоко. И ладно. Слепая месть - последнее дело.
   Дымчук расправился с первым шампуром. Я тоже. Как-то незаметно, за разговором, мы прикончили и бутылочку. Теперь, когда утолен главный, сосущий голод, можно не спешить. Я откинулся на спинку складного кресла, закурил, выжидательно посмотрел на Дымчука.
   - Вернемся к обязательствам, - банкир есть банкир, - если говорить коротко, их нет. Кроме одного, информация сугубо для Вас. Конечно, то, что необходимо, скажете Соломину, ему, в конце концов, подписывать платежки. Речь о другом. У Вас есть шанс вернуться в серьезный бизнес. На белом коне. Это раз. У Вас прекрасные связи на самом верху в двух не самых последних странах. И в России, это я не шучу, тоже. Все вместе уже стоит дорого. Стоит ли разбрасываться такими козырями?
   Конечно, нет. С точки зрения любого нормального человека я бы ноги должен Дымчуку целовать. И не дьяволу же я закладываю душу. Притом не надо бить по голове топором старуху-процентщицу.
   - Ответ требуется?
   - Ну конечно. Хотя, признаться, только ради такого шашлыка стоило встать ни свет ни заря и трястись три часа по российскому автобану. Да еще один немаловажный приз - предстоящее знакомство с леди Мелиндой. Ладно, шучу. Выкладывайте, что там у вас в голове. Не стесняйтесь. Банкиры сродни священникам, только исповедуют клиентов без перерыва по десять часов в день и часто против их желания.
   - Условие одно. Я отсюда не двинусь. И никакой политики. Кроме, как Вы выразились, связей с зарубежными друзьями и родственниками. В качестве почтового голубка, не больше. То, что наживу, естественно, может быть использовано в общих интересах. Будем согласовывать действия. Только не в темную. Я должен понимать ходы. В общих чертах, это все.
   - Спасибо за четкий ответ. Больше того, я все прекрасно понимаю, поверьте. Мы же люди, - Дымчук впервые произнес это "мы", неспроста, наверное. Лишний раз давал понять, что представляет команду. - У всех дети, все хотят жить по-людски. Не может же вечно продолжаться этот бардак. Пора заканчивать и убирать разбитое стекло и объедки. Кому-то надо это делать. И мы сделаем, поверьте.
   - Я не об этом думаю. Завтра-то что? Вы что, других писателей нарожаете?
   Это я вспомнил записку Николая Ивановича о генерале де Голле. Дымчук меня понял. Умен все-таки.
   - Это длинный разговор.
   - Время у нас еще есть. Да и вряд ли такой день когда-нибудь повторится. Раз уж приехали.
   - То, что произойдет через несколько дней, это дно. Ниже падать некуда. Я имею в виду страну. Значит, маятник пойдет в обратную сторону, вверх, на подъем. Медленный, конечно. Слишком много потеряно. Свое место в этом процессе Вы выбираете сейчас, сами. Заметьте, я ни о чем не прошу и ничего не предлагаю. Выбор за Вами.
   - Я Вам верю, Дымчук. Не потому, что Вы приехали сюда и не из-за Вашей откровенности. Это все, в конце концов, понятно. Хотя бы потому, что в нашей стране всегда не хватает людей. В свое время еще Победоносцев сказал. Вот только я хочу работать не на завтра, а на послезавтра. Без этого шансов нет. Мы с Вами, сотни и тысячи таких, как мы - люди безвременья, в лучшем случае кирпичи для фундамента. Дом возводить будут наши дети и внуки. Их надо учить, воспитывать, формировать их душу. Вот где задача. На это я хочу потратить то, что у меня есть - деньги, силы, годы. И буду делать это именно здесь - в провинции, подальше от столичной собачьей свалки вокруг оставленной волками кости.
   - Подробнее можно? - улыбнулся Дымчук.
   - Отчего же нет. Можно, - я выложил доспевшее мясо на тарелки, откупорил еще бутылочку вина. - Угощайтесь. Видите ли, я обещал Мелинде, что она будет в России возиться с неблагополучными детьми. Пока что она с помощью своих английских друзей оборудует местную больницу. А я потихоньку помогаю монастырю. Потом в планах - школа-интернат. В детях, к сожалению, недостатка нет. Сами знаете, смотреть больно. Простой раздачей денег делу не поможешь. Нужна система. Это уже даже бандюки понимают. В отличие от родного государства. Вот я и хочу начать. На местном уровне, без всякой помпы.
   - А бизнес?
   - Пока что у меня миноритарная доля, от стратегических решений я отошел. То, что Вы сегодня сказали, конечно, меняет дело. Но, опять-таки в большие забияки я не полезу. Тут тоже есть, что делать. Заводы стоят, поля в бурьяне, люди пьют по-черному. Да и Москва рядом, удобно. Завтра же вызову Соломина, закажу аналитику, наверняка что-нибудь интересное найдется.
   - Разумно, - откликнулся Дымчук, хотя, признаться, я все-таки надеялся перетащить Вас в столицу. Может, не сейчас, через год-полтора.
   - Я дал слово Мелинде, - пришлось повторить это еще раз, - да и потом и сам не хочу. Мне тут спокойнее. Я тут думаю. Думать и считать варианты - это большая разница. Раньше меня вели достаточно простые инстинкты, действовал интуитивно, в чем-то везло, не без этого. Но это пройденный этап. Для таких дел есть управляющие. Теперь я хочу размышлять, читать, анализировать, с людьми говорить подробно, не спеша. Не все мне еще понятно из того, что с нами случилось. Да, честно, раньше я просто так и не произнес бы все, что сейчас сказал. Не смог бы сформулировать. Сейчас вот беседую с местным батюшкой, не тороплюсь никуда, и на душе спокойно. Другой ритм, а, главное, посыл другой. Целепологание, как ученые люди выражаются.
   - Да, признаться, Вы изменились, - констатировал Дымчук.
   - Надеюсь, не к худшему.
   - Интересно, что послужило толчком?
   - Я называю это точкой невозврата. Их было несколько, в озарения я не верю. О последней могу рассказать.
   - Сделайте одолжение, - совсем по-петербургски откликнулся Дымчук и приготовился слушать, еще глубже угнездившись в кресле.
   - По дороге сюда мы с Ниной остановились в Рязани. Захотелось размять ноги, да, признаться, я никогда не видел города, только читал кое-что. Перекусили в кафе и пошли в кремль. Ничего особенного, ржавые доспехи, ядра, панорама штурма Старой Рязани Батыем. Вот только одна икона. Я от нее оторваться не мог. Богородица домонгольского письма. Как бы это сказать поточнее, я ведь не искусствовед. Нечто подобное я видел в Страсбурге, в музее Роганов, кажется Гойя. То есть на несколько веков позже. Это на самом деле не икона, портрет. В пастельных голубых тонах. Без оклада. Если о живописи, почти ничего общего с позднейшими, каноническими, теми, что пришли из Греции. Все очень скупо, воздушно, нежно, что ли. Живая женщина с ребенком. И, удивительно, между ними и мной нет этого расстояния в тысячу без малого лет. Я бы мог быть ее братом. И это - Россия. С ее воздухом, запахами, ветром, метелями. И мечтой. Она знает, каким будет ее дитя. Я еще подумал, что же это за страна такая, откуда, из какой почвы вырос этот безвестный живописец, сколько же сгорело вскоре в жутком пламени, не сбылось. И потом еще и еще, много раз, сгорало и возрождалось. Об этом я уже много чего прочитал, так уж получилось, в первый день в Америке залетел в пыльную букинистическую лавку, купил комплект старых эмигрантских журналов. С этого и пошло. Я понял, что мы потеряли - не империю и не династию, мы народ потеряли, душу из него выпустили. И вот в Рязани все сошлось. Как будто судьба меня сюда привела. Вот она, точка невозврата. Я об этом никому не говорил, Вам первому. Мне почему-то хочется, чтобы Вы меня поняли.
   - Я понимаю, - только и сказал Дымчук.
   - Ну а раз так, поймете и самую первую точку невозврата. Как-то, в начале знакомства, Николай Иванович заговорил о том, что кто-то назвал старую Россию Атлантидой. И что он с этим не согласен. Я потом долго об этом думал и вот что я теперь знаю твердо. Потому что сам до этого допер. На уровне ощущений. Пусть и против всякой логики. Но верю, что свеча горит. Может быть, да нет, точно, огонек очень слабый, колеблется на ветру, нужно его беречь, прикрывать ладонями. Но он есть. Значит, есть шанс. А если даже девяносто девять против, так что же, лапки кверху, и все? Без борьбы, без попытки, тем более, что у меня, в отличие от многих, есть порох. Вот я и хочу попытаться. Сделаю, все, что могу. И совесть будет спокойна. Я хорошо знаю, как в Штатах меня это точило, тут не спасешься ничем, даже дети и жена не помогают, бизнес, деньги здесь вообще не причем, на какой-то стадии это уже не работает, сколько можно самоутверждаться, ну еще миллион, еще десять, сто, что дальше? Если откровенно, вот и Вы сейчас наберете людей и пошло-поехало - виллы, самолеты, девки, дорогие вина. И, это уж обязательно, пальба. Спасибо, проехали.
   - Это не про меня, - Дымчук, могло показаться, обиделся. На самом деле задумался, хотел что-то сказать, но промолчал.
   - Вы знаете, что я прав. Я и сам не предполагал, что так жизнь сложится. Но ведь сложилась. Иногда мне кажется, что это уже третья по счету. И я не могу ее проиграть, взять и бросить псу под хвост, сидеть в каком-нибудь кресле, надувать щеки и воображать, что руковожу страной или там еще чем-то важным. Не обижайтесь только. Кто-то другой сделает это не хуже меня. А я уж пойду своим путем. И потом, я теперь знаю, убежден, все врут эти похоронщики. Им кажется, что последние сто лет - это затянувшаяся агония. А я думаю, просто трудные роды. И надо помочь, чем можешь. Нас же учили, если не ты, то кто же?
   - Возможно, Вы правы. Да нет, по большому счету, все верно. Не теряйтесь только.
   - Да куда я денусь. Пойдемте в дом, файф-о-клок для Мелинды святое дело. Не будем ее обижать.
   Мы не торопясь шли к дому, а в висках бились, пытаясь вырваться наружу, вечные, как необъятная наша страна, слова: "Не верь, не бойся, не проси".
  
  
   Москва, 2004-2012 г.г.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   - 1 -
  
  
  
  
 Ваша оценка:
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2023