- Виктор, можешь сесть, - сказал мне тот, что сидел справа от водителя. - Курить хочешь?

Надо ли было об этом спрашивать? Мне сунули в рот сигарету и поднесли зажигалку. А я подумал: "Если бы вы знали, что руки у меня и так свободны..." Один из наручников был застегнут не плотно, и мне удалось вытащить левую руку.

Пока ехали, я обратил внимание на то, что прямо у меня перед мордой маячит кобура с пистолетом ПМ. Теперь, когда мы ехали по грунтовой дороге в чистом поле, да еще вокруг совершенно темно, план созрел сам собой.

Руки я держал, естественно, за спиной. Мысленно отрабатывал действия. Пистолет висел у того, что справа от водителя. У меня свободна левая рука. Правой действовать нельзя - наручники могут за что-нибудь зацепиться и зазвенеть. Значит, большим пальцем левой руки отвожу ремешок застежки и выхватываю пистолет. Дальше указательным пальцем правой руки снимаю с предохранителя и ладонью передергиваю затвор. И сразу - выстрел. Жалко. Они мне дали закурить. Вежливо разговаривают...

Второй выстрел - в шофера. Тихонечко оглянулся назад. Машин нет, едем одни. Слева просматривается хребет. Одинокий огонек у сооружения из красного кирпича. Похоже на котельную, но трубы нет. Я докуриваю сигарету. Сейчас попрошу его выкинуть бычок, он отвернется, а я в этот момент...

В этот момент мы остановились. Водитель выключил двигатель и фары. Стало очень тихо, но тишину быстро заполнили звуки степи: шум травы, порывы ветра, цикады. Это осложнило задачу. К тому же я еще и сомневался в ее целесообразности. Риск был очень велик, и оставалась большая надежда на то, что это обмен. Или хотя бы подготовка к обмену.

Вдалеке, километрах в полутора, видна автомобильная трасса. Минут через пять после нашей остановки с трассы свернули две машины и поехали в нашу сторону. Водитель "Нивы" моргнул фарами. В ответ тоже мигнули дальним светом. Поравнявшись с "Нивой", машины остановились. Это были два джипа "Grand Cherokee". Из машин вышли двое. Один - ростом выше среднего, второй - лысоватый коротышка. Они подошли к "Ниве" и стали меня рассматривать. Потом велели выйти из машины. К этому времени я снова сунул кисть левой руки в наручники. Вышел.

- Ну вот, Муса, - сказал тот, что повыше, - видишь, какой орел!

Муса заискивающе улыбался, но по-чеченски сказал что-то вроде того, что не стоило бы так скоро называть его имя.

Мне опять дали закурить и стали искать ключ от наручников, чтобы их снять. Но так и не нашли. Сам я снять их не мог, конечно, поэтому, когда Мусса попытался снять их с моей левой кисти прямо так, не расстегивая, я не сильно сопротивлялся. На правой руке наручники так и остались болтаться.

Больше других вокруг меня ходил худой парень лет двадцати пяти. Когда стали рассаживаться по машинам, меня посадили на заднее сиденье первого джипа. Справа сел Муса, слева - худой, который представился Аликом. Впереди, справа от водителя сел крупный высокий чеченец. Тот самый, что назвал Мусу по имени. Потом я узнаю, что его кличка - Шедеровский. Сидел он вальяжно, было заметно, что во всей этой банде он главный.

- Виктор, - обратился он ко мне, - курить хочешь?

- Хочу, а можно?

- Можно, - охотно ответил он. - Тебе все можно. Вот ему, - он кивнул затылком на Мусу, - ему нельзя, - он качнул головой в сторону Алика, - этому тоже нельзя. А тебе все можно.

- Если мне все можно, - улыбаясь, спросил я, - то нельзя ли меня отпустить?

- Вот отпустить нельзя, - так же улыбаясь, ответил Шедеровский. - Видишь ли, тот человек, который тебя похитил, был должен другим людям большие деньги. Те люди должны нам. Вот нам и отдали тебя. За долги.

- Значит, меня будут продавать?

- Как ни прискорбно, но это так. Нам же надо вернуть свои деньги? Правильно?

Это было не очень приятно - быть товаром. Залоговой стоимостью.

- А если меня обменять?

- Обменять? - главный на секунду задумался. - Это бывает, конечно, но мы обменом не занимаемся. Вообще, механизм обмена, так или иначе, подразумевает деньги.

- Но вы же отдаете себе отчет, что моя семья никогда не наберет, например, даже десяти тысяч долларов.

Все рассмеялись.

- Ты знаешь, сколько выложил господин Березовский за журналистов НТВ? - спросил меня Муса.

- Это за группу Масюк? - уточнил я.

- Масюк-сюсюк - не знаю, - улыбался Муса. - Баба там была главной.

- Значит, Масюк, - вставил я.

- Так вот, за эту Масюку он отдал три миллиона долларов.

- Вот почему, Виктор, тебе можно все. Ешь, пей, кури, дури... - главный опять рассмеялся.

- И долго мне так... дурить?

- Ты пойми, - главный повернулся ко мне, - есть люди, которые этим плотно занимаются. Майора Измайлова знаешь?

- Не знаю.

- У него большие полномочия. Сейчас мы едем в Ахметовский район Грузии. Живут там, практически, одни чеченцы. Там ты уже не будешь сидеть в подвалах. Будешь жить, как нормальный человек до тех пор, пока все не утрясется.

- А долго будет утрясаться?

- Ну, может, недели две, - подумав, сказал главный, - может месяц.

Муса при этом сомнительно хмыкнул.

- Я объясню, - продолжил главный, - если тебя, конечно, интересуют механизмы обмена...

- Конечно, интересуют, - сказал я.

- В России есть люди, которые сидят в тюрьме...

- Ага, ингуши, - вставил Муса.

- Да, - продолжил Шедеровский. - Ингуши знаменитые добытчики. Практически все золото Сибири - в Ингушетии. За то и сидят.

- А при чем здесь ингуши? - спросил я.

- А притом, что если семья хочет получить домой своего брата, отца, мужа, который сидит в Воркуте, - пусть поделится маленькой частью золота, которое не знает, куда девать.

- То есть, они покупают у вас меня...

- Правильно, - мгновенно среагировал Шедеровский, - а потом обмениваются с Россией на своего зэка.

- Но ведь Ингушетия - тоже Россия.

Вот тут заржали буквально все.

- Отчасти ты прав, - сказал Шедеровский, - поэтому такие обмены проходят сложно. Лучше, если ты пока посидишь далеко...

- Высоко, - вставил Муса.

- И высоко, - закончил Шедеровский.

Я понятия не имел, куда мы ехали. Уже давно начались горные дороги. За более чем два часа мы не проехали ни одного блокпоста. Уже по грохоту камней под колесами и шуму воды было понятно, что мы ехали по ущелью. Потом дорога пошла устойчиво вверх. Насколько я понимал, Ахметовский район Грузии, даже если там живут одни чеченцы, находится по ту сторону Кавказского хребта, а хребет еще надо перевалить. Но перевалов не так много и все они контролируются!

Обе машины остановились на горной дороге. Справа - жуткий черный обрыв. Слева - отвесная каменная стена. В лучах фар блестел водопад. Все вышли из машин. Велели выйти и мне. Я уже посматривал на обрыв, и прикидывал, останусь ли жив, если туда прыгну. Перспектива была совершенно темной, как и сама бездна обрыва.

- Это место называется плачущей горой, - обращаясь ко мне, сказал Шедеровский.

Водопад был очень красив даже ночью. Я представил себе, как тут красиво днем. Мне разрешили вымыть руки. На капоте одного из джипов разложили стол. Пригласили к столу, как равного. Вот только на правой руке у меня болтались наручники. А во всем остальном, пожалуйста: ешь, пей... Водка "Балтика" в бутылочках по 0,25. Крохотные рюмочки не позволяли даже ее распробовать. Снова захотелось закурить. Пожалуйста. В одном из тостов выпили даже за дружбу народов.

Еще через полтора часа мы заехали совсем уж в дебри. Машина, шедшая перед нами, проколола колесо. Пока водитель менял его на запаску, я курил и обнаружил, что с нами едут две молодые женщины. Но они держались в стороне от мужчин, хотя по повадкам было понятно, что, скорее всего, это проститутки.

Мы стояли в овраге. Вдруг, на краю оврага сверху появился Муса. По-чеченски он объяснял, как проехать туда к нему наверх в объезд крутого склона. Джипы пошли прямо вверх. Я думал, что мы перевернемся. Ехали едва ли не вертикально вверх. Но выехали, а через пару минут остановились. Все пошли вниз по склону. Мы с Аликом остались. Снизу пришел Муса с ключами и повел нас к двери сарая. Он был оборудован прямо в скале. Вошли внутрь. Там стояла кровать, к которой меня и пристегнули. Вскоре Муса ушел к гостям. Как выяснилось, мы приехали домой к Мусе.

5 июля 1999 года, понедельник. Я прилег на кровать. До утра со мною сидел Алик.

- Я скоро уеду и попытаюсь узнать, как идут переговоры, - сказал он. - Скоро начнется война. Как нам стало известно, она готовится на 25 июля.

- Война все осложнит, - сказал я. - А откуда у вас такие сведения?

- Сведения точные, но до 25-го я вернусь.

Когда я проснулся, Алика уже не было. Муса принес мне книгу.

- Специально ходил в поселок за книгой. Читай, если хочешь. Прочитаешь, еще принесу. Я туда каждую неделю хожу.

- Муса, - сказал я ему, - эта книга мне на один день.

Он сделал круглые глаза.

К полудню пришлось переезжать. Чтобы я не видел, куда меня ведут, на голову надели черную шапочку. Но сквозь ее фактуру я прекрасно видел, куда мы идем, и только делал вид, что не уверен в движениях и спотыкаюсь.

Сквозь шапочку, как сквозь дифракционные очки, я видел, что от моей хижины мы сразу же перешли грунтовую дорогу и не очень круто стали спускаться по огороду. Справа, метрах в пятидесяти, я заметил дом. Обычный одноэтажный сельский дом. Других строений не заметил, да и не мог заметить. Впереди виднелись только крыши сакли и сарая, которые были высотою практически вровень с огородом. И то, о том, что это крыши, я догадался позже. По понятиям цивилизованного человека, впереди ничего не было. Впереди был обрыв. А на самом его краю мы оказались, когда обошли эти строения слева.

Заскрипела дверь. Я поднял глаза и взглянул вдоль ущелья. Это место нельзя спутать ни с каким другим. Главный Кавказский хребет. Он был слева, то есть мы находились чуть севернее него. Это все же была Чечня. Вдалеке блестел снежной вершиной Казбек. До него было километров семьдесят. Я знал, что напротив Казбека, строго на север находится и Магас, и двор Магомеда в Назрани. Семьдесят километров. Всего семьдесят километров! Сутки пешком! Как подведут они меня, эти равнинные рассуждения.

Муса пригнул мне голову и провел в сарай. О том, что это сарай, я догадался по запаху. Потом была еще одна дверь, характерный, бьющий в нос запах курятника и все... Пришли. Шапочку с глаз сняли. Мы действительно стояли в курятнике. Во всяком случае, двух черно-коричневых наседок я увидел сразу.

Это было сооружение со стенами из необработанных камней, скрепленных цементом. Пол земляной, со значительным уклоном. Стены невысокие. Примерно в мой рост. Сверху - обыкновенная дощатая крыша. С запада, на уровне груди, окошко, пятьдесят на пятьдесят сантиметров. Открытое, без каких-нибудь признаков облицовки. В окошко залетела курица, но Муса ее шуганул.

Пристегнули наручник к левой руке. Дело привычное. Далее - трос, который крепился петлей к железной кровати в северо-восточном углу курятника. В центре лежала железнодорожная шпала с укрепленными на ней слесарными тисками. Под окном на высоту около метра поднималась деревянная завалинка, вернее, ее подобие. Это были места для несушек.

Али принес цепь. Муса пристегнул ее к тискам. Второй конец, к моему ужасу, стал приспосабливать мне к левой ноге повыше ступни. Таким образом, я оказался еще и в кандалах.

Али снова сообщил, что скоро приедет с хорошими вестями. Когда он ушел, я стал знакомиться с предоставленным мне кусочком мира.

Сквозь щели в досках стены, которая отгораживала курятник от сарая, да еще сквозь щели в двери самого сарая, я смог разглядеть, что прямо по ту сторону ущелья гора с крутым каменистым склоном. До него было метров двести. Из окошка можно было видеть другую гору, километрах в пяти. Это если судить по размерам трех домишек, прижавшихся к горе в средней ее части.

Насколько позволяли трос и цепь, подошел к окошку. Я мог дотянуться рукой до подоконника. В таком положении можно было видеть дорогу, которая терялась в горных складках покатой террасы. Справа терраса кончалась обрывом. Слева, метрах в трехстах, круто вверх уходил склон горы, разрезанный оврагом. Скорее, это был не овраг, а лощина.

То, что мне принесли поесть, с первого взгляда трудно было назвать едой. Этакая пыльно-коричневая похлебка с техническим запахом. Как потом оказалось, это был фасолевый суп с сушеной бараниной. Как раз баранина и давала технический привкус.

После обеда попробовал почитать. В жизни не читал исторических романов, а тут, с голодухи по цивилизации и чтобы отвлечься, заглатывал страницу за страницей. Перестал читать оттого, что устали глаза. Наступили сумерки, хотя было всего около четырех часов дня. И вдруг я увидел совершенно потрясающее зрелище. За окошком - густой туман, который быстро передвигался в мою сторону. Часть клуба этого тумана заползла в окошко. Туман не растворялся, а вытекал сквозь щели стен и крыши. Потом залетел еще один клуб и так же вышел. Грянул гром, но не сверху, как обычно, а везде! Прямо в курятнике. От заполнявшего все электричества волосы мои, достигшие уже пятисантиметровой длины, топорщились и шевелились.

Молнии засверкали одна за другой, и мгновенно раздавался треск. Только спустя секунду - полторы после разряда слышался раскат грома, который потом переходил в постепенно затухающий. В горах - это обычное дело. А грохотало уже просто непрерывно. Определить, от какой это молнии грохочет, было невозможно. Курятник оказался в самом сердце грозового облака. Дождя, как такового, не было. Порывы ветра задували в окошко мелкую водяную пыль.

Через пятнадцать минут все кончилось. Появилось солнце.

Муса принес мне старую тумбочку. Вместе с ним зашел мальчик, лет восьми, и девочка, чуть постарше. Они с любопытством смотрели на меня. Я улыбался и чувствовал, что более всего им удивительна эта моя улыбка.

На тумбочку Муса поставил керосиновую лампу, но предупредил, чтобы дольше девяти вечера я ее не жег. Деревянная стена, у которой стояла кровать, оказалась хоть и двойной, но тонкой. Я мог слышать и Мусу, и детей, и голос женщины. Но самое главное - услышал радио. Программы его были, в основном, национальные, с характерным преобладанием восточных мелодий. Новости читались на русском языке. Тогда я впервые услышал фамилию Путина. Тогда же и уточнил, что сегодня 11 июля 1999 года. Шел двадцать третий день моего плена. Уж это-то я мог сказать совершенно точно. Но тогда "сегодня" должно было быть двенадцатым июля. Так я потерял один день, который найду только осенью.

В кармане жилета у меня был календарик. В доске нашел маленький гвоздь, вытащил его и проколол дырочки в тех днях, которые прошли в неволе. Попробовал гвоздиком открыть наручники. Получилось сразу же. Гвоздик я воткнул в то же отверстие в доске.

Ужин не отличался разнообразием. Техническая похлебка, хлеб и лук. А после ужина дети принесли полевые цветы. И поставили их в баночку из-под майонеза.

Ночью меня разбудил крик петуха. Казалось, он кричал над самым ухом, что, впрочем, так и было. Петух кричал с кавказским акцентом. Наши так не кричат. Как потом выяснилось, петух этот был один на три двора, что примостились здесь, на террасе, метрах в пятистах над селом. Петух, видимо, был крепкий, поскольку хозяева не жаловались на нехватку яиц или цыплят.

Слушать этого бестию было невыносимо мучительно, но когда он замолкал, я засыпал мгновенно.

Утром была похлебка и помывка. В центре курятника Муса поставил ведро с горячей водой и принес кусок хозяйственного мыла. Он забрал у меня часы, ручку и всю мою одежду. Выдал сизые трусы, рваную майку, драные джинсы и камуфляжную куртку х/б. Куртка была изрядно потрепана, вылиняла, и от зеленого цвета на ней уже ничего не осталось. Преобладали желтый и грязно-коричневый цвета.

От моей раскладной расчески с зеркальцем осталась только мягкая пластиковая часть - собственно расческа. Все остальное - не положено. Православный крестик Муса мне оставил.

Больше всего хотелось отмыть голову. С пятнадцати лет я привык мыть голову каждый день. Где бы я ни находился: дома или в гостях, в цивилизации или в поле, в поезде или в самолете, голову я мыл обязательно. Для меня до сих пор помыть голову - это привести себя в работоспособное состояние.

Вода была жесткой. Голову пришлось мыть четыре раза. Пока я мылся, Муса вышел из курятника. У них с этим строго. Мужчина не может смотреть на голого мужчину.

Помывка привела меня в относительный порядок. Муса отстегнул наручник и оставил только кандалы. Снова целый день читал. Когда глаза уставали, вставал и тянулся к окошку, чтобы лучше рассмотреть, где нахожусь. По грунтовой дороге практически не ездили машины. Утром и вечером там появлялось шумное стадо баранов.

Кажется, именно тогда я стал в картинках мечтать, как вернусь в Самару. А мечтал я приехать и встать именно на этом месте, где пишу сейчас эти строки. На речном вокзале у первого причала. Ушла в рейс "Москва-37" и "Карелия". Еще 43 года назад я с бабкой плавал на "Карелии" до Ульяновска. Теперь "Карелия" отходит от причала только на прогулки.

В окошко и лаз под стенкой сарая залетали и заползали куры. Наседки практически не покидали своих мест. Книгу я перечитывал в третий раз, но случись мне пересказать прочитанное, я бы ничего не вспомнил. Мозг был постоянно занят вычислениями возможности побега.

Во дворе была собака. Простая дворняга. Это редкость - увидеть в чеченском дворе собаку. Собака считается нечистой, как свинья. Собака осложняла дело: она могла учуять, залаять, побежать следом, даже если она специально не натаскана. Собаку следовало прикормить, познакомиться с нею. Но этого сделать не удавалось.

В один из вечеров Муса вывел меня погулять на свой огород. Терраса огорода была уровнем ниже сакли. Правда, был огород и рядом с домом, но Муса называл этот именно своим огородом. Все, что там росло, было маленьким и хилым. Кроме конопли. Ее Муса специально сажал и ухаживал за нею. Кроме конопли, росли лук и морковь. У лука я не увидел ни одной семенной стрелы, а морковь обещала вырасти величиной не большей мизинца.

С огорода я разглядел, что сакля Мусы стояла на самом краю обрыва, высотою около двадцати метров. Это только отвесная его часть. Дальше шел крутой откос из известняковой крошки, который суживался в ущелье мелкого горного ручья. Ущелье - совсем узкое - петляло в рельефе. На самом дне, прямо по руслу ручья, лежали большие валуны. Округлые, обточенные весенними потоками. Там же росли мелкие деревца, больше похожие на кустарник.

Было понятно, что ручей впадает в Аргун, что течет по поперечному ущелью, а тот - в Аргун основного ущелья.

Практически все горные речки той местности именуются Аргунами. Может быть, поэтому и ущелье названо Аргунским. Аргун в переводе с чеченского - черная речка.

Пока мы сидели на огороде и курили, сумерки стали ночью. Муса стал показывать мне звезды.

- Вон, видишь, Сириус - это планета радости, там живут шахиды.

- Кто такие шахиды, Муса, - спросил я.

- Шахиды, это мусульмане, погибшие в бою за веру. Аллах забирает их и дает все, что они захотят.

- Это вроде рая?

- Да. Это рай, по-вашему. Там вино и женщины.

Верх блаженства Муса трактовал по-своему. Я объяснил ему, что Сириус это не планета, а звезда. Что вряд ли какому-нибудь богу придет в голову обустроить рай в центре ядерного взрыва. Рассказал, что Сириус сейчас на юге и закрыт горами. Заодно показал Большую и Малую Медведицу.

Муса слушал зачарованно, а когда увидел рядом с Мицаром чуть заметный Алькор и узнал, что так проверялось зрение у спартанцев, на его лице я увидел улыбку умиления.

Когда возвращались, Муса сказал, что сюда мы будем приходить каждый вечер, чтобы я рассказывал ему о звездах. Больше на огород не ходили ни разу.

Наутро меня разбудил не петух, а храп. Я не мог понять, в чем дело. Рядом с моей лежанкой стояло нечто большое, и оно двигалось.

Резко зажурчала мощная струя, которая изливалась из этого большого. Присмотревшись, я обнаружил в курятнике жеребца.

Светало. Жеребец был красив. Серый в яблоках. Белые до колен ноги. Скоро пришел Муса и сказал, что придется мне два-три дня пожить здесь с жеребцом.

- Понимаешь, - говорил он, - можно было бы его держать и на улице, но я его украл.

- А вдруг он заржет?

- С какой это стати сытый конь, да еще, если рядом нет кобылы, заржет? - вопросом на вопрос ответил Муса.

В это время с улицы прокукарекал петух. А жеребец заржал и сделал быр-р-р. Муса вытащил из сарая кормушку с овсом и подсунул жеребцу.

Было раннее утро, насколько я мог догадываться. Муса спросил меня, разбираюсь ли я в машинах. Я сказал, что немного разбираюсь. Тогда он отстегнул меня от наручников и кандалов и повел к себе на двор.

Двора, собственно, никакого не было. Была площадка, огороженная все тем же камнем. В углу стояла старенькая "шестерка", которую Муса никак не мог завести.

Я снял провод с одной из свечей. Попробовал на корпус. Искры не было. Снял крышку трамблера. Бегунок был разбит. Муса не знал, есть ли у него новый бегунок. Я посмотрел сам. Бегунок нашелся, и через пять минут машину мы завели. Но Муса никуда не собирался ехать. Он вывел коня и стал показывать мне, как его седлать. Только теперь я увидел, что Муса в яловых сапогах и моей синей жилетке от "Оперативных хроник". За голенищем правого сапога торчал нож с красивой инкрустированной ручкой. Когда сбруя была подогнана, Муса вскочил в седло и умело загарцевал.

- Сейчас поеду тебе за новой книгой.

- А как же, Муса, - возражал я, - ведь коня же ты украл?

- Это ничего. Я его в Дагестане украл. Тут до Дагестана километров пять, - он махнул в сторону востока. - А до Грузии - вообще километр. Вон, видишь, дорога на перевал, Муса показал на юг в сторону ущелья.

На дне ущелья был виден только короткий участок дороги. И я вспомнил, как первой ночью, еще в сарае у горы, Али рассказывал мне страшные истории про эту дорогу и про перевал.

Дело в том, что дорога через перевал с грузинской стороны готова. А вот с чеченской был еще недостроенный участок, длиной около двух километров. Отдельные машины и автобусы там могли проехать, но постоянное движение нельзя было открывать. Али рассказал мне, что на этом участке работают сейчас заключенные. Тогда я еще не мог понять, что работали там просто рабы. Из числа таких же, как я, за которых никто не платил выкуп. Как правило, с этой ударной чеченской стройки никто не возвращался. Муса потом расскажет мне подробности, но это будет уже совсем в другом месте, а я превращусь в совсем другого человека. А пока я слушал Мусу.

- У меня жена почти каждое воскресенье ездит в Тбилиси на рынок.

Сегодня было воскресенье.

- Я скоро вернусь! - предупредил Муса. - Вон там на горе сидит еще один охранник, который, если что, будет стрелять.

Я пошел в курятник, в кандалы и наручники.

- Вот так постепенно, - говорил Муса, - ты и приучишься тут жить. Первые три месяца будешь просто выходить. Как сегодня. А потом...

Я с ужасом думал, что будет потом. К моему удивлению, Муса оставил сапожный нож и оселок, чтобы нож заточить. Когда он ушел, я заточил нож и решил опробовать его. Нашел веточку и прикинул, что можно из нее сделать.

Веточка было похожа на вербу. С тонкой красной кожурой, внутри - пустая. Я подумал, что мог бы получиться неплохой мундштук.

Через полчаса мундштук был готов. Чтобы прочистить дырочку, нашел твердую тонкую веточку от метлы. Теперь можно было курить "Приму" по частям. Оттого, что руки скучали по работе, сделал еще два мундштука. Получилось лучше.

Через два часа Муса вернулся. Книги не привез. Зато привез курево. "Приму". Но выдал только полпачки. Увидел мундштуки и сразу же забрал их. Я едва упросил его оставить мне хотя бы один. Он вытащил из-за голенища свой нож и спросил меня, смогу ли я сделать к нему ножны из дерева. Но ножны тонкие, такие, чтобы потом обтянуть их кожей. Задача была не из легких. Муса с опаской оставил мне нож, и я взялся за дело. Теперь в моем распоряжении были столярные и слесарные инструменты.

Из огромного березового полена сделал заготовки. Нашлись даже стамески, которые пришлось долго затачивать. По оживлению за стеной я понял, что приехала из Тбилиси жена Мусы. Ужина долго не было. Темнело. Работать я уже не мог. Сел на кровать, зажег керосиновую лампу, стал читать.

Вдруг услышал, что очень тихо и медленно отворяется внешняя дверь в сарай. Потом так же медленно стала отворяться дверь в мой курятник. Когда она почти открылась, я увидел крадущегося Мусу с топором. Он держал его вверху, готовым для удара. Глазами он искал меня, но ему мешал свет керосиновой лампы.

- Муса, что случилось? - спросил я.

Муса вздрогнул, медленно опустил топор и сказал:

- Фу, я думал ты ждешь меня за дверью.

- Зачем?

- Убить, не запнувшись, сказал Муса. - Я же оставил тебе нож.

Такой вариант я, конечно, рассматривал, но соображения "против" пока значительно перетягивали мысли "за". Муса сказал, что сейчас принесет ужин, и через минуту появился с подносом, на котором было нечто, скорее напоминающее закуску.

Так оно и было. Из внутреннего кармана жилетки Муса достал двухсотграммовую бутылочку спирта "Брынцалов". На подносе два серебряных наперстка, которые следовало называть стопками. Мне было предложено выпить. Первый тост - за свободу. Муса был не против. После третьего наперстка он рассказал о себе.

- Ты думаешь, я здесь всегда живу? Нет. У меня есть семья и на равнине. Но сейчас я не только охраняю тебя. Я скрываюсь. Когда к власти пришел Дудаев, я уже два года сидел в тюрьме, в камере смертников. За тройное убийство. У меня много врагов-кровников.

В то время практически никакой власти не было. Ни в Чечне, ни в тюрьме. Нам, смертникам, удалось бежать. Вот с тех пор и бегаю.

Муса рассказывал, как он понимает меня, и уверял, что сидеть в камере смертников куда менее интересно. С этим я был согласен.

Вот так, выпив двести граммов "брынцаловки" на двоих, мы и расстались. Спирт "Брынцалов" из Грузии на поверку оказался пойлом, не дотягивающим даже до водки. На этикетке было написано, что это есть нечто медицинское. Наверное, так было проще уйти от налогов.

Коня этой ночью оставили на улице в метре от моей кровати, только за стенкой. Всю ночь Муса выходил проверять на месте ли конь. Заодно проверял и меня.

Утром снова орал петух. Сволочь. Днем я делал ножны. На это время Муса освобождал меня не только от наручников, но и от кандалов. В курятнике было жарко. Летала всякая насекомая нечисть, но комаров не было. Иногда кусали слепни.

Два дня я провозился с доводкой ножен. А потом еще два дня обшивал их кожей. Получилось весьма благородно. Ко мне стал чаще заглядывать мальчик. Чтобы его чем-то порадовать, я сделал деревянный пропеллер на палочке и продемонстрировал ему, как он летает. Мальчик был в восторге. Мне так показалось, что это была первая игрушка в его жизни. Она-то и сыграла с ним злую шутку. На следующий день я услышал истошные детские крики. Судя по всему, Муса гонялся за сыном и бил его. В окошко я увидел, что он бьёт мальчика нагайкой. На спине мальчика уже был один кровоточащий след, а Муса гонялся за ним с пеной у рта и наотмашь посвистывал нагайкой.

Как выяснилось, мальчик всего лишь потерял сделанную мной игрушку. Я попросил Мусу не расстраиваться, я сделаю еще. Но тот был непреклонен.

- Он должен слушаться! Он должен...

Муса сам ее знал, что должен или наоборот не должен делать его сын. Скорее всего, экзекуция была неминуема. И вот повод нашелся.

- Ты не знаешь нас, чеченцев, - продолжал брызгать слюной Муса. - Ты чужой человек, а у нас так положено.

Позже я узнал, что мальчик проучился два года в школе, но больше туда не пойдет. Хватит. Не обязательно. Его старшая сестра ни разу в жизни не была в школе. Ни она, ни брат по-русски не знали ни слова. Они ежедневно привозили воду на тележке. Это недалеко, метров сто. Но тележка с большим трудом проезжала по каменистой тропке от дома до ручья. Я до сих пор не понимаю, как они справлялись с огромной молочной флягой. Поднять её, даже пустую, ребенку не под силу.

15 июля 1999 года, четверг. Приехал Али. Я очень ждал его. Когда же Али сказал, что переговоры идут, что скоро все выяснится, я даже прослезился. И снова Али заговорил о войне, но Муса утащил его из курятника.

Больше Али, пожалуй, я не видел. "Пожалуй" потому, что если и видел, то не узнал. Такое бывало. А через два дня над моим курятником стали летать штурмовики.

Самолеты летали высоко, парами, вдоль Кавказского хребта. Летели на восток, в Дагестан. Как штурмовики работали, я не видел, но раскаты взрывов слышал отчетливо.

Через два дня вечером я сидел у керосиновой лампы и читал. Естественно, в кандалах и наручниках. На улице как будто раздавались раскаты грома. Вдруг так жахнуло, что свет в лампе погас. Я тогда подумал, что это близкий раскат грома. Утром, когда с рассветом появились пары штурмовиков, за стенкой и на улице я заметил заметное оживление. Жена Мусы собрала детей и увела их куда-то.

В курятник пришел злой Муса с автоматом. Отстегнул меня от ночной привязи.

- Пошли, - решительно сказал он.

Мы вышли из курятника. По краю обрыва через полтора-два метра были вбиты железные столбики в метр высотой. Между ними натянута железная проволока. Получалось что-то вроде набережной. Вид с этой набережной открывался великолепный, особенно, если смотреть на запад. Главный Кавказский хребет, удаляясь, начинал сверкать снегами. Казбек, завершающий перспективу, даже с этого ракурса был грандиозен.

- Смотри, - сказал мне Муса. - Вот видишь, мы - следующие.

Я ничего не мог понять. Тогда он пальцем указал вниз, на ту сторону ущелья. Но я опять ничего не увидел.

- Ты ночью взрывы слышал?

- Слышал, - отвечал я, - но только это не взрывы, а гром.

- Черта с два, гром! - не унимался Муса. - Ночью и утром бомбили село.

- А при чем тут село, ведь война в Дагестане.

- Может и в Дагестане, а бомбить будут нас. Слава Аллаху, что убило только корову у армянина, что живет на окраине. А вон там внизу заметили машину на трассе - и разбомбили.

В месте, на которое он показывал, выжжена трава. Это были пятна метров по тридцать диаметром. Ближайшее от дороги - метрах в ста.

- Это вот ваши, русские... - Муса негодовал. Мне даже показалось, что он вывел меня на расстрел.

- Я всех своих рассовал по щелям в скалах, - говорил он, чуть успокоившись. - Вдоль всех дорог рыщут самолеты и расстреливают машины.

Мы долго сидели на краю обрыва. Я слушал причитания Мусы о "этих русских" и думал о том, что не воровали бы вы людей, не избрали бы себе лозунгом "миру - мир, чеченцам - деньги", так может, и не летали бы здесь штурмовики.

- Придет такое время, - вещал Муса, - и на земле не останется никакого оружия. Так написано в коране. И тогда сойдутся в страшной битве чеченцы и русские. И возьмут чеченцы священную мечеть Аль-Аксу. И воцарится на земле могущество аллаха.

Я не стал возражать Мусе. Уж скорее, Аль-Аксу придется отвоемывать у евреев, а мечта о том, что в мире не останется никакого оружия, кроме мечей, могла придти в голову только святому Мухаммеду тысячу триста лет назад.

Официальное сообщение о событиях в Карамахи и Чабанмахи я услышал по радио на следующий день. Самолеты туда летали почти непрерывно. Одни парами уходили на задание, другие возвращались. Целыми днями вдоль Кавказского хребта раздавалась канонада взрывов. Ночью тоже громыхало, но не так отчетливо.

Муса успокаивал меня.

- Если даже ракета попадет в огород, она не причинит тебе вреда. Вот если прямое попадание - тогда конечно...

25 июля 1999 года, воскресенье. Самолеты стали завывать и ночью. Это было не ровное гудение двигателей, а именно заходы на цель. Однажды ночью я услышал явный заход штурмовика в нашу сторону. Полез под кровать. Таких заходов было четыре. Видимо, пара отбомбилась с двух заходов. Как утром выяснилось, стреляли ракетами по машинам на дороге. Война разгоралась.

В один из дней августа на дороге появилась грузовая машина. Видимо, ЗИЛ. Понять сразу я этого не мог из-за того, что на капоте сидели двое. Еще двое пристроились на крыльях передних колес, держась, за что попало. Один человек сидел на кабине. Когда машина очень медленно подъехала ближе, я заметил, что в кузове очень плотно друг к другу стоят люди. Вооруженные люди в камуфляже. Многие были ранены, судя по обилию белых повязок. Грузовик остановился у дома. Муса пошел к боевикам, а я старался разглядеть людей и машину сквозь отверстия в стене и крыше.

Это были раненые. Многие не могли покинуть кузова машины. Муса вынес им ведро воды. Машина стояла не долго. Муса зашел ко мне и предупредил, чтобы я сидел тихо. В этот же день по дороге потянулись беженцы из Дагестана. Один из них зашел к Мусе. Оказалось, что он его дальний родственник. Муса подарил ему на память мундштук и зачем-то познакомил со мною. Наверняка, чтобы выпить. Он принёс в курятник тазик с салатом, набрал из-под несушек яиц и понёс их варить. Беженца звали Вагизом. Невысокого росточка, щупленький, сорока с небольшим лет. Он решил со мною поговорить, но не знал о чём. Тогда его спросил я:

- А почему вы решили уехать в Чечню? Неужели такая серьёзная война?

- Вопрос интересный, - задумавшись, сказал Вагиз. - Во-первых, я давно не был на родине, - он улыбнулся, - без жены. Но были и серьёзные причины. Моя жена - из Махачкалы. Я родился и вырос в Грозном. Мы все вайнахи, здесь разницы нет. Но вот люди Басаева вошли в наше село. Это недалеко от Чабанмахи. Никто их не звал. Они целый день разъезжали по улицам, кого-то искали. К нам в дом даже не заходили, узнав, что я чеченец. Лучше бы зашли. А вечером ни одного боевика в селе не осталось. Народ - соседи - пошли ко мне. Вагиз, кто это был? Зачем пришли? Кого искали? А я откуда знаю?! Но вижу, они косятся, не верят. Чеченцы же заходили в село.

Утром - снова те же появляются, опять ищут. Вдруг, самолёты как шарахнут по опушке леса, видимо туда, где был их лагерь. Надо было видеть их лица. Один с кривой ногой кричит: "Почему самолёты? Откуда самолёты?! Говорили, что не будет никаких самолётов! Немедленно свяжись с Шамилём! Откуда тут самолёты?!"

А потом они поехали собирать раненых. Жена мне правильно говорит: "Ты иди, пересидишь там, в Чечне, а уж закончится эта катавасия, так и приходи". Она у меня умная женщина. Только вот этого ты никому не говори.

- Никому не скажу, - пообещал я.

- Я помог им погрузить раненых, - продолжил Вагиз, - а они меня привезли сюда. Идти пешком через перевал нельзя. Моджахеды до сих пор ругаются на Шамиля. Говорят, Шамиль поклялся им, что не будет Россия привлекать ни авиацию, ни мощную артиллерию. Не знаю, как он будет перед ними оправдываться.

В это время зашёл Муса с варёными яйцами и двухсотграммовой бутылочкой "брынцаловки". Но гость, с удовольствием поев, от водки отказался. Я тоже не составил Мусе компании. Да и сам Муса покрутил в пальцах свой серебряный напёрсток, плеснул в рот и не пил больше.

- Они, Виктор, не понимают ничего в водке, - сказал Муса. - Это мы с тобой оставим на вечер.

В тот день Муса раздарил все мундштуки, которых к тому времени было сделано штук двадцать. На следующее утро я принялся за их серийное производство. За час делал 4-5 штук. В день - до пятидесяти. Всего же было сделано и раздарено беженцам 450 штук.

Когда вторжение в Дагестан было подавлено федеральными силами, машины по дороге пошли практически непрерывно. Днем и ночью. И удивительно было то, что эти колонны машин оказались ненужными самолетам. Создавалось впечатление, что боевикам дали "зеленую улицу" на отход из Дагестана обратно в Чечню. Колонна двигалась не только по этой дороге. Такая же колонна машин шла по ущелью со стороны Грузии. И никакой реакции российской авиации. Если в другое время "Антей" - российский "Авакс" постоянно висел над горами, то теперь его не было, как будто отход войск не военная операция, а так: народ успокоился - и ладно. Интересная была ситуация.

Однажды, когда подошла очередная машина, Муса привел ко мне боевика. На вид ему было лет сорок. Мне показалось, что Муса доказывал ему свою к кому-то принадлежность. Боевик ничего не говорил, снял камуфляжную кепку и смотрел на меня. Потом они ушли. Кепка так и осталась в курятнике.

Через час Муса пришел и возмущался.

- Вот, говорил ему, что ты вертолетчик, говорил, что помогаю им, а он взял и реквизировал мою машину.

- Отобрали "шестерку"?

- Говорит, что вернет. Мерседес вернет!

- Что с его фуражкой делать?

- А это его?

- Да.

- Носи...

Фуражку я использовал на следующий день. Утром Муса снял с меня наручники и кандалы. Я приступил к изготовлению очередной партии мундштуков.

Через час, когда шесть изделий уже были готовы, одна из машин, проезжавших с утра довольно часто, остановилась. Это была машина с ранеными. Крытый фургон остановился так, что можно было видеть внутренности кузова. Кузов был оборудован для перевозки тяжело раненых. Из необструганных досок сбит каркас. Лежачие места - в четыре уровня. Плотно друг к другу там лежали люди. У некоторых ноги были на вытяжке, и я не мог даже представить, как они переносят боль, когда машина прыгает по кочкам дороги.

Муса забежал ко мне и забрал мундштуки. Я снова наблюдал за людьми у машины, которая была от меня метрах в тридцати. Там были и Муса, и его жена, и дети. Во всяком случае, те дети, что могли ходить сами. Всего-то детей было четверо. Про двоих - десятилетнюю девочку и восьмилетнего мальчика я уже рассказывал. Была еще девочка, трех лет и младенец. Я его никогда не видел. Только слышал.

Там же у машины крутилась и собака. Я оглянулся и увидел, что двери и курятника, и сарая открыты настежь. Думать было некогда. Я схватил камуфляжную фуражку и одел её. Прислушался. Посторонних звуков не было. Я подошел к наружной двери и осторожно высунулся. Никого. Теперь нужно было решиться прыгнуть с обрыва. Казалось, я был готов к этому. Все было промерено и взвешено. У машины громко разговаривают и поэтому звуков падения на камни не услышат. После прыжка нужно минуты две, чтобы скрыться в складках извилистого оврага. Все реально, но все на пределе. Могут поймать через десять минут, если хватятся через три минуты. Могут хватиться раньше и тогда застанут меня внизу. Вот будет отличная мишень для стрельбы.

И все же останавливало меня не это. Я потом пойму что. Надежд на скорое возвращение оставалось все меньше и меньше.

Решил еще раз осмотреться. Чуть высунул голову над саклей. Все толпились там, у машины. Желание бежать подкатило под диафрагму, меня потрясывало. До обрыва, до места, с которого можно прыгнуть, всего два шага. Два шага в другую сторону - дверь в саклю, три - в сарай. На всякий случай я высунулся еще раз. На мне была не только фуражка, но и камуфляжная куртка. Даже если бы я кому-то попался на глаза, на меня бы не обратили внимания. Вокруг все такие, кроме Мусы.

И вдруг я встретился глазами с шофером машины. Я снова пригнулся, а в это время открылась дверь сакли, и оттуда вышел боевик. Сердце упало в пятки. Но боевик пошел в сторону сарая, что-то бросив в мою сторону по-чеченски. Я нагнулся, будто отряхивая пыль со штанов. Ему не было видно меня за открытой дверью сакли. Боевик пошел к машине, обходя саклю и сарай справа, со стороны моего окошка из курятника. А я понял, что нужно немедленно возвращаться.

Забежал в сарай и быстро закрыл его на наружную вертушку. Инстинктивно снял фуражку и повесил ее на гвоздь. Я уже видел, что нужно сделать с дверью в мой курятник. Обычно Муса приваливал её большим камнем. Я привалил камень к еще не закрытой двери. В щель, которая осталась, проскользнул в курятник. Камень привалил дверь, закрыв ее и теперь ее невозможно было открыть изнутри.

Прильнул к дыркам под крышей. Я не понимал чеченского языка, но надо было быть дураком, чтобы не догадаться о чем говорили шофер и тот чеченец, который видел меня. Чеченец шел с огорода, и говорили они примерно вот что:

- Что это ты там подглядывал, - спрашивал шофер и показывал при этом рукой на то самое место, где я подглядывал.

- С чего это ты взял, что я буду за тобой подглядывать? - смеясь, отвечал боевик.

- А кто же? Больше там никого не было.

К их диалогу прислушался Муса, что-то сказал и пошел в сторону дома. В это время я уже лихорадочно снимал камуфляжную куртку. Остался в рубашке и драных брюках. Сел на свое рабочее место и принялся обстругивать заготовку под мундштуки. Руки дрожали и не слушались. В это время Муса с кем-то подошли к двери сарая. Муса рассмеялся. Сквозь щели я видел, что он показывает тем двум боевикам на закрытую вертушку. Но те настаивали на том, чтобы войти внутрь. Только бы Муса не помнил, привалил он камнем дверь курятника, или нет. Он слишком быстро выбежал тогда с мундштуками.

Они вошли в сарай, и теперь Муса с улыбкой показывал на камень, подпиравший вход в курятник. Тут я с ужасом подумал, что боевик, с которым я едва не столкнулся, если и не видел меня в лицо, мог под открытой тогда дверью сарая увидеть мои ботинки. "Нужно их снять!" - подумал я с ужасом. Но было уже поздно. Меня прекрасно видели и Муса и оба боевика. Щели в дощатой стенке между сараем и курятником были достаточны для этого.

Дверь отворилась. Вошли Муса, водитель и тот боевик.

- Здравствуй, - сказал водитель.

Я кивнул и встал.

- Ассалям алейкум, - сказал я им, чуть замешкавшись.

Боевик с интересом и внимательно меня разглядывал.

- Молодец, - сказал водитель, - хорошие мундштуки делаешь.

- Это он хорошо умеет, - вставил Муса.

- Так же хорошо, как и стрелять по нашим домам?

Я понял, что Муса снова выдает меня за сбитого вертолетчика.

- Он не стрелял, - вступился за меня Муса, - он летал не на "крокодилах", а на транспортном. Раненых вывозил.

- А что на улице делал? - спросил боевик.

Я недоуменно пожал плечами.

- Ну-ка, надень фуражку, - приказал водитель.

Я опять пожал плечами.

- Одень, одень, - суетился Муса, где она у тебя?

- Я не знаю.

Муса стал искать сам и не нашел.

Он подошел ко мне вплотную.

- Где фуражка?

- Муса, - сказал я, - по-моему, ты уносил ее вчера вечером.

Тот задумался, что-то сказал боевикам по-чеченски, а потом, слава богу, заметил висящую на гвозде в сарае фуражку.

Он снова заговорил по-чеченски, как я понял в том смысле, что фуражка за стеной, а дверь в сарай была привалена камнем.

Они стали уходить.

- Счастлива тебе, майор, - сказал водитель, - приедешь домой в Россию, больше не воюй против чеченцев.

- Он больше не будет, - заискивающе говорил Муса.

Я стоял. Последним выходил встреченный мной боевик. Он уже почти закрыл дверь, но вдруг заглянул снова и посмотрел на мои ноги. Я почувствовал, как вспыхнули уши, и с новой силой заколотилось сердце. Только когда он снова закрыл дверь, Муса привалил ее камнем и все вышли, я посмел взглянуть на свои ноги. А ноги мои были в шлепанцах, которые дал мне Муса и которые я никогда не обувал. Когда я переобулся - не помню. Скоро я начну понимать, что постоянная готовность к побегу, многое дает. Некоторые вещи делаешь подсознательно.

В тот день я понял, что бежать можно. Тогда же начал откладывать еду для побега. В обед и ужин я откладывал хлеб и брынзу. Они лежали сутки, потом я съедал их и откладывал новые куски.

А колонны машин все шли. Только на своей дороге я насчитал больше двухсот. Причем, многие машины проходили ночью, и сосчитать их я не мог. Не менее оживленна была и дорога из Грузии. Та, что шла тремястами метрами ниже по дну основного ущелья.

Как только движение колонн закончилось, в небе появились самолеты.

Однажды днем Муса объявил, что сегодня мы с ним покурим анаши.

- Ты разве никогда не курил? - спросил он меня.

- Нет.

- Тебе понравится, - Муса заржал.

Курить анашу мне очень ее хотелось. Я решил, что не буду этого делать.

Когда вечером Муса принес мне еду, я заметил, что ужин довольно обильный.

- Это ты когда курнёшь, - доложил Муса, - сразу захочешь жрать.

- Муса, давай я не буду курить.

- Обижаешь, ведь я тоже буду курить с тобой.

- А ты один не можешь?

- Ты ничего не понимаешь, - говорил он увлеченно. - Надо курить вместе. Тогда это интересно.

- А что по этому поводу говорит ислам?

- Ислам перетопчется, - бодро утверждал Муса.

Курить анашу я откровенно боялся. Муса уже забивал косяк. Он перемешал табак от "Примы" с травкой и набил им сигарету.

- Давай, - он протянул мне косяк.

Делать было нечего. С неохотой я закурил. В это время пришел сын Мусы, и они вместе, посмеиваясь, наблюдали за мной.

Муса учил, как надо затягиваться. С воздухом. Я попробовал, но только закашлялся.

- Ну что? Чувствуешь что-нибудь?

- Нет, Муса, - отвечал я.

- Давай тогда сделаем паровозик...

Мне уже было все рано. Паровозик, так паровозик, хотя я не знал, что это такое.

Кури, - сказал Муса, - сунь в рот сигарету и затягивайся.

Я затянулся, а он, к моему ужасу, каким-то образом нагнулся к моему лицу почти вплотную, взял в губы дымящийся конец моей сигареты и стал через неё вдувать в меня дым. Ничего особенного я не почувствовал. Так и выкурил сигарету до конца. И сидел, ничего не понимая. Ничего со мною не происходило. Муса тоже был удивлен.

- Есть не захотел? - спросил он.

- Нет, - отвечал я, - все, как обычно.

И вдруг я почувствовал, что резко слабею. Голова оставалась ясной, а тело, руки и ноги, будто свинцом налились. Я сказал об этом Мусе. Тот обрадовался. Они с сыном ржали и показывали на меня пальцем. И снова ржали. Видимо Мусу все же достала анаша.

- Ты, бедолага, сел на измену, - сказал мне Муса, чуть отойдя от смеха. - Такое бывает редко. Но бывает.

Когда они наржались надо мною вдоволь, я попросил разрешения уйти спать. Мне было страшно за свое состояние. С большим трудом я протиснулся в свою конуру и упал на постель.

Долго не мог заснуть, а потом снились жуткие сны: я от кого-то убегал и не мог сдвинуться с места. Зато под утро, когда заорал петух, проснулся не с проклятьями, а с откровенным ликованием: от "измены" не осталось и следа. Руки и ноги работали. На радостях я снова заснул, не обращая внимания на истошно кукарекающего петуха.

Тут я упомянул о конуре. Так вот это случилось еще до начала войны в Дагестане. Муса привел в курятник плотника и тот за два часа отгородил мне досками угол. В углу умещалась кровать и тумбочка. Вместо двери было сделано отверстие 50Х50 сантиметров как раз на уровне постели. Попасть в конуру можно было либо щучкой, либо, забросив туда одну ногу, потом, протиснув голову и туловище, втащить вторую. Конура закрывалась крышкой, но запора на крышке не было. Потому что ведро для справления нужды оставалось снаружи, в самом курятнике. Когда я впервые залез туда и попытался вылезти, то получилось это совсем по-собачьи. Да ещё я был в кандалах.

- Ну, как? - спросил меня Муса.

- Сам видишь! Собака и собака... - с обидой ответил я. А обидно было до слез.

19 августа 1999 года, четверг. Два месяца плена. Лето заканчивалось. По поводу обмена и переговоров говорили все меньше. Муса велел мне отремонтировать сани.

- Когда выпадет снег, - говорил он, - до села на машине уже не доехать. Только лошадь и сани.

- А если в это время меня будут менять?

- Отвезем как-нибудь, - отвечал Муса. - А на зиму я возьму тебя в дом. Только ты не больно надейся на переговоры. Дело это долгое. Они могут идти и месяц, и три, и год... И два!

Вот уж этим он меня убил окончательно. Надежда, конечно, умирает последней. К этому времени я уже всерьез обращался к богу, крестился и даже вставал на колени, моля бога об освобождении. А сам постоянно продумывал побег. Вариантов было много, и держать в голове их все невозможно. Но каждый из них я мысленно проигрывал и искал изъяны. И искал пути их обхода.

Заметил, что часто примериваюсь к своей жизни. Той, что успел прожить за свои 44 года. Об оценке ее я думал все чаще, если не сказать "всегда".

Вспоминал прожитые годы в обратной последовательности. Не специально. Так получалось. Давал оценки событиям и снова вспоминал. При этом я сделал удивительное открытие для психологов. Человек, лишенный надежды и перспектив жизни, начинает проживать жизнь в обратном порядке. Видимо, это участь обреченных. Только кому-то на это судьба отпускает мгновения, а мне повезло больше. Я даже мог анализировать свое состояние.

По мере углубления воспоминаний в прошлое опустошалась моя душа. Я не знаю, чего там становилось меньше, но чего-то меньше становилось. И вот, в один из августовских дней, я обнаружил, что вспомнил все до конца. До стеклянной двери камышловской больницы, когда я впервые заболел воспалением легких и остался один. До путешествия на ту сторону Пышмы на лодке с мальчишками, когда меня бросили одного на том берегу. До занозы, что вытаскивала из меня бабка Степанида Никифоровна. И с удивлением отметил, что на дне души осталась только Танечка - первая и безответная любовь. С Танечкой мы познакомились в пионерском лагере в Студеном овраге. Она тогда перешла уже в третий класс, а я только во второй. Она была председателем совета отряда. Танечка училась в нашей школе у озера на Металлурге. Я всегда пытался её увидеть, а когда звучала песня "У моря, у синего моря", сердце моё сжималось, и я вспоминал короткий столб перед столовой в лагере, Лысую гору и её - живую тоненькую брюнетку.

Моей любви не было границ. Алик Алтухов, который тоже влюбился в неё по уши, предложил мне создать организацию по соблюдению моральных качеств Танечки. Короче, мы должны были следить за нею, выявлять, а затем изобличать все её любовные связи. Остаток лета после лагеря мы шарахались в её дворе, что был рядом со школой. Следили за нею, но подходить не смели. Слишком велика была пропасть между нею и нами. Целый класс, целый год.

Я не разделял мнения Алика о необходимости нашей организации, но других поводов увидеть Танечку не было. Я полюбил походы в библиотеку. Потому что она была рядом с домом Танечки и из подъезда, в котором была библиотека, можно было увидеть её окно. Я мог часами смотреть на это окно.

Когда Танечка переехала на Проспект Металлургов, я приходил в садик напротив и снова часами смотрел в её окна.

Танечка была очень талантлива. Однажды она выступала в актовом зале школы с интермедией. "Лёлька, Лёлька, ты всё сплишь? Ну и спли. А я всё работаю! Я из маминой кровати уже пятую пружинку выдернула!" Я не мог зайти в актовый зал. Я был уверен, что прямо сейчас же все увидят мои чувства и станут показывать на меня пальцем и смеяться. Я стоял в коридоре четвёртого этажа и трепетно слушал её голос.

После четвёртого класса фотографию Танечки повесили на доску почёта. Я долго примеривался, чтобы её оттуда украсть, но фото украли без меня. Как потом выяснилось, это сделал Алик Алтухов.

Так всё и продолжалось до десятого класса. Танечка школу закончила, а мне ещё предстоял год учёбы. Больше я её не видел ни разу.

Уже в военном училище безо всякой надежды на ответ поздравил с Новым годом. А десять лет спустя, совершенно случайно, через третьих лиц узнал, что открытке этой она обрадовалась.

И вот теперь оказалось, что на самом дне души осталась только Танечка. И блестит нетронутой святой жемчужиной. Почему? Понятия не имею. Может быть потому, что эта любовь была и осталась только моей. Никто никогда о ней не знал. Даже сейчас, когда пишу эти строки, опасаюсь, как бы она после этого не обесценилась. Но вряд ли. С нею уже ничего нельзя сделать. И даже оценить её было нельзя. Можно было только любоваться.

А вот с оценкой жизни, несмотря на чрезмерную строгость к себе и откровенную боязнь приступить к этой оценке, оказалось, что жизнь вполне оценивается. Во-первых, дети. Как ни сложно складывалась судьба, но дети выросли. А Наташенька растёт на радость смышлёная и талантливая. Создана "Симметричная вакуумная теория поля". Это я уже как физик-теоретик смог оценить свой двадцатипятилетний труд. До практического внедрения, например, нуклонной бомбы или сверхмощных фотонных энергосистем было еще далеко. И здесь уже должен был работать не одиночка, а коллектив. Но критический объект - его уже никуда не спишешь. Вон Витька Корухов только на одном из его свойств защитил и кандидатскую, и докторскую. В журналистике я тоже кое-чего добился. За два месяца до плена стал лауреатом международного кинофестиваля. Да и Лешку Безлипкина смог вытащить из плена у Шамиля Басаева в 1995 году. Правда, теперь вот сам влетел...

И вот тогда, в конце августа, когда душа оказалась совершенно пуста, когда сам себя оценил, я понял, что готов. К чему готов, я боялся себе признаться, но пришлось. Готов к смерти. Но не просто к смерти. Я должен был бежать. Я ещё молился богу, но всё чаще уличал себя в фарисействе и вспоминал слова Гёте по этому поводу: "Единственное оправдание богу, это то, что его нет". И даже вспоминая это очень точное определение, я пугался своих мыслей и снова начинал креститься. А вдруг есть?! А вдруг, будет шанс, и мне по неверию его не предоставят? Только шанс! Всё остальное я сделаю сам. Вот такие были дела. Я боялся бога. Как будто больше мне уже нечего было бояться...

25 августа 1999 года, среда. Рано утром ко мне зашёл Муса. В камуфляже и с автоматом. Он снял с меня наручники и одел другие. Проверил кандалы и сказал, что вернётся через несколько часов. Когда вернулся, стал рассказывать, как они ходили на задание. Хотели украсть солдата.

- Вон там, - Муса показал на гору в стороне Дагестана, - стоит батальон десантников. Местные жители нам сообщили, что ежедневно трое солдат ходят вниз, в деревню за молоком. Вот мы и были сегодня в засаде, чтобы взять одного.

- Почему же одного, Муса, - спросил я.

- Нас пятеро, с тремя десантниками нам не сладить. Двоих - в расход, а одного продадим.

- Удалось взять?

- Нет. Сегодня их не было.

- А дорого ли возьмёте за десантника?

- За солдата? - Муса задумался. - За солдата вряд ли дадут больше десяти тысяч баксов.

- Почему же за меня требуют миллион?

- Ты - категория особая. Журналист. За тебя меньше миллиона никто и просить не будет. Другое дело, что долго это всё тянется.

На следующий день вылазка Мусы повторилась. Муса пришел злой и весь в крови. Ничего рассказывать не стал, но мне так показалось, что им удалось взять в плен солдата. Мне стали меньше давать есть, Муса всё чаще уходил из дому надолго и надевал на меня все железки. А наручники - те, старые, которые он брал с собой в первый раз, ко мне так и не вернулись.

30 августа 1999 года, понедельник. Муса хочет заставить меня косить сено, но потом передумывает. Закрывает на все замки, берет мотокосилку и уходит на поле. Вместе с ним уходят старшие дети и собака. Дома остаётся жена с маленькими детьми.

Я снял наручники и кандалы. Это я мог делать уже виртуозно. Особенно долго мучился с отработкой снятия и одевания закрытых кандалов. Снять их можно было сравнительно просто. Для этого навесной замок скобы ставился в определённое положение. Ступня изгибалась так, как это делают балерины, когда передняя часть лодыжки становится параллельна ступне. Потом - раз - и нога на свободе. Надеть кандалы обратно было значительно сложнее. Тренировался около двух недель, и мне удалось сократить время их надевания с нескольких минут до полутора секунд.

Давно заметил, что куры вырыли глубокую яму под стенкой между сараем и курятником. Стал расширять её с тем расчётом, чтобы пролезть самому. Сделать это нужно было незаметно для Мусы. Чтобы пролезть, нужно было сделать яму более пологой, чем я и занялся.

Постоянно следил за тем, где находится Муса, дети и собака. До них по прямой было метров двести. Если идти дорогой по краю обрыва - все пятьсот.

Когда Муса возвращался, я начинал считать секунды и паковался в своё железо. Муса доходил до дому примерно за восемь минут. Часов к тому времени у меня не было. Их забрал Муса. Но и у него не было моих часов. Он их разбил и осколки выкинул. Причём, выкинул далеко от дома. Дело было так.

Муса с удовольствием носил часы. Часы были красивые по тем временам. Когда начались налёты федеральной авиации на село, ему в голову пришла бредовая мысль.

- Виктор, - спросил он, когда мы сидели у обрыва во время одного из налётов, - а в этих часах нет передатчика?

- Какого передатчика?

- Ты дураком не прикидывайся, - Муса распалялся, - передатчика, который наводит самолёты!

- Нет, Муса, передатчика. - Я же не собирался в плен специально.

- А может ты из ФСБ?

Тут уж лучше молчать. Не любят чеченцы ФСБ. Муса снял тогда с руки часы и шарахнул их о камни. Потом ещё долбанул по ним прикладом автомата.

- Муса, - сказал я ему, - уж если ты хочешь отвести беду, то тебе нужно подальше выбросить все осколки. Схемы, которые могут наводить на цель самолёты, очень маленькие и работают даже от солнечных лучей.

Тогда Муса собрал все осколки. По-моему, он действительно их куда-то отвёз.

После обеда все снова пошли на сенокос. Вернее на стогование. До этого Муса уже ходил по полю с мотокосилкой. Собака тогда держалась подальше от неё. Я внимательно наблюдал за происходящим. Только около шести вечера Муса с детьми и собакой пришли домой. Никто ни разу не отлучался с поля.

1 сентября 1999 года, среда. Снова все в поле. Жена Мусы и малые дети дома. Я вырезаю заготовку для полозьев саней. Наблюдаю за полем и слушаю, что происходит в сакле за стеной курятника.

Дом у Мусы, впрочем, мало чем отличается от курятника. Однажды, это было ещё до войны, Муса решил сделать широкий жест и пригласил меня пообедать с ним. С утра и до обеда жена его стирала бельё довольно варварским способом. Она намыливала вещь хозяйственным мылом, чуть плескала на неё воды и отбивала куском полена, положив эту вещь на плохо обструганное сверху бревно. Потом вещи полоскались в одном ведре воды и вывешивались. Всё бельё было одного, грязно-серого оттенка. Бельё явно не простирывалось.

Когда я зашёл вместе с Мусой в его саклю, то сразу обратил внимание, что деревянные полы были только у кроватей. Сами кровати - древние, с шарами и цацками - стояли прямо на каменистой земле. Комнат, кроме кухни, было две. Во вторую Муса меня не повёл, а первая, с двумя кроватями в дальней части, в общем, была заодно с кухней. Я сразу же заметил, что правая кровать у стенки стоит в полуметре от моей. Только что моя стоит за стенкой, в курятнике. Если на входе в саклю можно стоять во весь рост, то у кроватей нужно было значительно пригибаться. То, что я увидел в доме Мусы, у нас называется нищетой. Да, по-другому и быть не могло. Никто не работал.

На столе было всё то же, что подавали мне в курятник. Вот только выпили мы с Мусой по маленькой рюмочке перед едой, да поели яичницы, поджаренной на том же техническом сале из баранины.

- Ты не думай, что мы тут жируем, а тебе ничего не даём, - говорил Муса.

- Я всё вижу, Муса, - отвечал я. - Мне не надо объяснять.

- Нет, ты послушай, - снова вещал он. - Пока тебя не было, детишки вообще помирали. Они же здесь были на подножном корму. Сейчас за тебя мне платят столько, что хватает всем на прокорм.

- Только на сигареты не хватает, - язвительно вставил я.

В тот день Муса дал мне аж две пачки "Примы" и разрешил поспать после обеда. В обычные дни сигарет у него не допросишься. Даст одну - и кури, как хочешь. Сигареты он выкуривал сам.

Так вот, я обстругивал полозья и попытался представить себе, что сейчас творится дома. И представил без труда, ведь сегодня было первое сентября. Сегодня Наташенька пошла во второй класс. В прошлом году на первое сентября я взял видеокамеру.

Площадь Куйбышева, солнышко, цветы. Наташка в сереньком в клетку и очень нарядном костюмчике. За плечами ранец. Она пытается ухватить за хвост Чебурашку - переодетого артиста. Потом классные дамы стали собирать первые классы. А дальше - церемония начала учебного года. Университет Наяновой к этому времени уже успел обрасти традициями. Всё очень просто, весело и красиво. И сама Наянова: выйдет улыбающаяся, скажет совсем немного, а обаяния её на всю огромную площадь хватает.

Вспомнил все и мне стало очень больно. Как там у них? На что живут? Есть ли у Наташеньки, что одеть к новому учебному году? И всё! Я стал взведённой пружиной. Нужно бежать.

Несколько часов после обеда я провел в каком-то оцепенении. Я смотрел в окошко и на свои солнечные часы на подоконнике. В 14 часов 15 минут солнце уходило с подоконника окошка и время определялось по зайчику дыры в крыше. Я и сейчас отчетливо помню, как смотрел в окно и на зайчик. Как он проползал по полу, тискам и черно-рыжей наседке. Наконец дошёл до отметки на стене. Восемнадцать часов.

Я многое передумал за это время и обрубил множество условностей, которые цепляли меня за жизнь. За жизнь, которой меня вынудили жить. Все эти условности на поверку оказались мишурой рядом со сверкающей свободой.

Вечером зашёл Муса. Сказал, что завтра вечером мы повеселимся. Жена рано утром уедет в Тбилиси и привезёт "брынцаловку". Я делано порадовался. И уж было, подумал, что всё складывается как мне и нужно, но только зря я так подумал. Маленьких детей нельзя было оставлять дома одних и поэтому, скорее всего, девочка не пойдёт на поле. Это всё значительно осложняло.

2 сентября 1999 года, четверг. В ночь на второе сентября я очень крепко спал. Заснул без единой мысли в голове. Проснулся - голова ясная. Всё было, как я и предполагал. Муса с сыном пошли в поле. Девочка осталась с маленькими детьми. По моим часам было около двенадцати, когда я услышал крики с поля. Взглянул в окно и увидел, что мальчишка стоит на одном из стогов и кричит. Муса кричит ещё громче, подпрыгивает и пытается достать его вилами. Что-то у них там не клеилось. Я обратил внимание на то, что за утро им вдвоём удалось сделать только два стога. Это был третий. Готовые стога были ужасно неровными и разительно отличались от тех, что были сделаны раньше. Третий, на котором сейчас горланил сын Мусы, обещал быть ещё отвратительней. Но раньше вверху всегда работала девочка. Она легко разравнивала и укладывала сено. Стог получался ровненький, аккуратный.

Муса с сыном пришли через полчаса. А ещё через полчаса, поев, ушли опять. Причём с ними ушла и девочка. У меня забилось сердце. Нужно было принимать решение. Они ушли, даже не покормив меня. Это значит, что обеда, как такового, не было. А это означало ещё и то, что жены Мусы по-прежнему нет дома. Я ещё раз убедился, что Муса, сын, дочь и собака в поле. Отстегнул железки, забрал скудные припасы сыра и хлеба. И полез в куриный лаз. Пролез с трудом. Прислушался. Увидел, что на крючке висит топор. Взял топор. Какое ни есть, - оружие. Вот именно в этом месте я понял, что обратного пути не будет. Я уже никогда не полезу назад в курятник. Посмотрел на поле через щели сарая. Если я открою дверь, с поля этого не будет видно. Мне помогал горный рельеф.

Я пригнулся, открыл дверь сарая, вышел и снова закрыл дверь на вертушку. И вдруг в этот момент из сакли на приступок двери вышла маленькая девочка. Сидя на корточках, я улыбнулся ей.

- Приветик, - сказал я.

Она улыбнулась в ответ, но потом сделала серьёзное лицо и вошла в саклю. Проходя мимо открытой двери сакли, я заметил на стене у окна автомат Мусы. Но не стал искушать судьбу. Мне не нужен был автомат. Я не собирался никого убивать.

Теперь оставалось только прыгнуть. Прыгнув, я потерял бы все пути к отступлению. Я очень остро почувствовал это и понял, что такого везения больше не будет. Была секунда на решение - и я решил.

Подошёл поближе к обрыву. Ещё раз убедился, что меня никто не видит. Взглянул вниз. До крутого отвеса из щебня было метров двадцать. А чуть правее - я этого раньше не видел - песчаный склон. До него было чуть дальше лететь, но склон был такой же крутой, песок - ровный и, самое главное, песок не загремит при моём падении. Раздумывать больше было не о чем. Я прыгнул.

Я увидел её, уже падая. Мозги, словно обожгло кипятком. По ту сторону ущелья, в узком коридоре среди скал, я увидел, что возвращается домой жена Мусы. Она была в чёрной, длинной юбке, тёмно-синей в крупный белый горох сорочке и синим же платком на голове. В руках у неё была большая сумка. Я падал и смотрел на неё. И чувствовал, как в падении меня опрокидывает на спину. Похоже, она не заметила меня. Соображал лихорадочно: если бы заметила, то, безусловно, остановилась бы и продолжала смотреть. Всё это промелькнуло в голове в первую секунду падения. Вторую секунду, когда женщину скрыли скалы, я летел уже спокойно. Ровно настолько, насколько спокойно обычно летит с двадцатиметровой высоты сбежавший пленник.

Перед приземлением мне удалось сгруппироваться и даже вспомнить, что в руке топор. Правую руку с топором я вытянул вперёд и в сторону. Приземлился довольно мягко. Спиной и левым боком. Песок был покрыт лёгкой корочкой, которую я сначала пробил, а потом тело выскочило на нее, и метров пятнадцать я скользил по этой наждачке. Но дальше песок заканчивался и начинались камни. Я раскинул руки и попытался затормозить всем телом, скользя на спине. Частично это удалось, но всё же я влетел на каменную щебёнку и метров пять прогремел по ней.

О том, что все кости целы, я догадался, перепрыгивая по камням в узкое ущелье ручья. Сейчас меня ещё можно было увидеть с обрыва. Бросил взгляд наверх. Никого.

Самого ручья почти не видно. Он журчит где-то внизу, под камнями. Вдоль берегов, между которыми не более двух метров, густо растет кустарник. Быстро сообразил, что лучше всего бежать по валунам, которые в ряд выстроились вдоль русла. По валунам разогнался и бежал с максимально возможной скоростью. Перескакивал с валуна на валун и при этом не забывал, что скоро должна появиться дорога, по которой идёт жена Мусы.

Пару раз в своих ботиночках на кожаной подошве я скользил по замшелостям камней. Каким-то чудом удавалось сохранить равновесие.

Заметил, что на некоторых камнях греются на солнце змеи, похожие на наших ужей. Один из следующих камней, на который мне предстоит прыгнуть, - чёрный. Он странно поблёскивает. Отталкиваюсь посильнее и прыгаю на него. А сам выхватываю взглядом следующий камень, чтобы соразмерить силу прыжка на него.

Но я поскользнулся на чёрном камне. Больно падаю на задницу. Замечаю, что камень не чёрный, просто покрыт змеями. На них я и поскользнулся, и сижу. Встал, не касаясь тварей руками. Одну змею стряхнул с рукава гимнастерки, вторую - с брюк у коленки, а третью - я почувствовал, как она мне бьёт по ногам уже на бегу - прямо с задницы. Со змеями я и не заметил, как выскочил на дорогу. Сразу взглянул влево и вверх по ущелью. Жена Мусы сворачивала за скалу. То место, куда я выскочил, она уже прошла. На пути было достаточно открытое пространство метров в 200. Русло ручья, уже другого ручья, в который впадал тот малый, по которому я бежал - русло здесь было широким, но практически сухим. Пересекая его по диагонали, я побежал к рощице, которая росла по-над ручьём по ту сторону русла. Тутовая роща. Она подходила вплотную к подножию горы и там растворялась кронами с растительностью склона.

Вбегаю в рощу. Понимаю, что она растёт уже на склоне горы. По склону бежать трудно, но я забираю вверх, подальше от дороги.

К горной речке - настоящему Аргуну - я выскочил через пять минут, как и ожидал. Справа от меня, метрах в двухстах, увидел участок берега, который просматривался от дома Мусы, сверху. Но даже если бы я выскочил туда, вряд ли бы он меня увидел. Даже машины с такой высоты выглядели букашками.

Убедившись, что вокруг никого нет, я вошёл в воду и начал жадно пить. Я пробежал, хотя и вниз, не менее трёх километров. И только в процессе водопоя заметил за собой одну странность, которую потом с уверенностью отнёс к жёсткому психологическому стрессу.

Я говорил сам себе. Не вслух, конечно.

- Молодец, у тебя пока всё получается, но надо бежать дальше. Вот только перед этим ты его напои. Пусть пьёт. Ему ещё долго бежать. Пусть напьётся.

Заметив, что говорю я собой, как будто меня двое, я даже засмеялся. И в общем, уже тогда правильно понял своё состояние. То, на что я решился, должно быть за пределами свободной воли человека. Практически, я решился на смерть в погоне за призраком свободы. Теперь-то, конечно, это был уже не призрак, но побороться еще предстоит. И вот, когда я сам себя поил из речки, понимал, что мозг мой пытается сам с собою разделить ответственность за то нечеловеческое решение, которое он принял. Но на этом всё и закончилось. Теперь предстояло решать, куда бежать дальше.

Первый путь - влево, вверх по Аргуну, к границе с Грузией. Это километра два. Но по правой стороне речки идти нельзя. Там дорога. А слева - крутой обрывистый берег. Да ещё, по ту сторону Аргуна обработанная земля, забор и коровы. Там может быть если не деревня, то отдельные дома. А медленно продвигаясь по обрывистому берегу, модно оказаться замеченным и из домов, и с дороги. Тем более что я не доверяю таким берегам: обязательно уткнёшься в тупик.

В Грузию нельзя идти ещё и по тем причинам, что оттуда спокойно двигались колонны с боевиками и, возможно, именно там Ахметовский район, в котором живут одни чеченцы. Да ещё полтора километра перевала, которые, по словам Али, строят пленные. Значит там, по крайней мере, охрана.

Вперед тоже идти нельзя. Я знал, что передо мною ровный склон, засаженный какой-то невысокой культурой. Это место ровное и прекрасно просматривается от дома Мусы. До ближайшей горы и леса никак не меньше четырёх километров, а двигаться пришлось бы, постоянно поднимаясь вверх.

Справа - село, значит, оставался один путь, путь в Дагестан. Это примерно 20 километров. Но идти назад по ущелью нельзя. И я решил, что разумнее всего взобраться на гору и по ней уходить к Дагестану. Верх горы был скорее плоскогорьем, и это плоскогорье не просматривалось от сакли Мусы.

Я стал подниматься вверх по очень крутому склону. Буквально подтягивался от дерева к дереву и, когда поднялся уже метров на 30, увидел, что за мною тянется отчётливый след. Разочарование было огромным. Пришлось снова спускаться и по мере возможности убирать этот след. К тому же, когда я с таким трудом одолел эти 30 метров, а предстояло подняться на триста, увидел то, чего и не предполагал. Оказывается, с того места меня можно было увидеть из села, до ближайших домов которого было не более километра. Оставалось одно: уйти подальше от села по ущелью, а лучше - прямо по Аргуну, чтобы не оставлять следов, и подниматься на гору там.

Так я и сделал. Но по Аргуну я прошёл не более двухсот метров. Дальше на той стороне реки виднелись дома. И снова - вверх. Я не шёл. Карабкался. Зато деревья здесь росли погуще, склон каменистый и видимых следов я не оставлял. От дерева к дереву забирался всё выше. Поднявшись примерно на 150 метров от уровня ручья, увидел, что путь прямо вверх закончился. Дорогу преграждала нависшая скала. Обойти её можно, только двигаясь влево по склону, то есть, снова приближаясь к селу. Я попытался забраться на скалу по деревьям, некоторые кроны которых были выше края скалы, но скоро оставил эти попытки.

Пришлось обходить скалу слева. И хотя дорога, если её можно было так называть, вела всё же вверх, скоро я опять был виден из села. Дальше идти было нельзя.

Спрятавшись за стволом одного из последних на моём пути деревьев, я решал, что делать дальше. А решать нужно было немедленно. Надо было думать, что моё отсутствие уже замечено и очень возможно, что жена Мусы меня всё же видела. Меня могли заметить и из села. Мог заметить и тот пресловутый снайпер, что сидел на горе и про которого мне не раз твердил Муса. В общем, положение было отчаянное.

Я тщательно осмотрел скалу, что уже не слишком нависала надо мною, и всё же была почти вертикальна. Этой вертикали я насчитал метров десять. Метрах в двадцати назад по моему движению, едва зацепившись корнями за камни, росло дерево. Оно, видимо, когда-то росло совершенно нормально на краю обрыва, но потом обрыв рухнул, а оно так и осталось висеть над пропастью. С годами ствол дерева выпрямился и даже оброс новыми корнями, которые цеплялись за тонкий слой почвы на краю обрыва. Крона дерева частично нависала над кромкой обрыва и была немного выше её.

Но самое главное, я заметил путь, по которому можно было добраться до дерева. Путь сомнительный, но другого у меня не было.

Я вернулся на 50 метров назад и начал сложный подъём по отвесной скале. Первые пять метров вверх одолел достаточно быстро. Вот когда пригодились мои навыки лазания по Лысой горе. Тогда я был в пионерском лагере имени Циолковского в Студёном овраге. Родители не баловали меня частыми приездами по воскресным дням, и я вместе с детдомовскими мальчишками ползал по скалам Лысой горы.

С небольшой площадочки, на которой я сейчас стоял, надо было перебраться на следующую, правее и метра на два выше. От неё, как мне казалось, к дереву вели едва ли не ступеньки. Я не мог даже посмотреть назад, чтобы проверить виден ли из села. Изловчившись, взглянул вниз и понял, что это последнее по высоте место, с которого ещё можно было прыгнуть вниз. Просто спуститься обратным путем было уже невозможно. Оставалось одно - идти вперёд. До площадки рукой я не дотянулся. Пришлось использовать топор. Краем лезвия, как крюком, надёжно зацепился за камень. Поставил правую ногу на уступчик и перенёс на неё вес тела. Левой рукой попытался дотянуться до края площадки. Тщетно. Зато нашёл для левой руки надёжную расщелину. Подвинул левую ногу к правому краю площадки, на которой только что стоял. А потом поставил её на заранее высмотренный уступ, который был сантиметров на 70 выше площадки.

Стал осторожно выпрямлять левую ногу и оказался глазами на уровне той площадки, на которую хотел забраться. Как мала она оказалась! Но отступать уже некуда. С трудом выполз на неё и даже попытался встать на ноги, но оказалось, что это невозможно. Скала была наклонной. Поднимаясь во весь рост, я нависал над бездной. Сидя на корточках и прижавшись к скале, измотанный трудным подъёмом, я, наконец, увидел село. Оно было, как на ладони. Вон человек идёт по огороду и входит в дом. Видел ли он меня? А если кто-то пьёт чай и просто смотрит в окно? Взгляд всегда выхватывает новый элемент в картине, на которую смотришь вот уже многие годы.

По уступам в скале, которые я снизу принял почти за лесенку, подниматься нельзя. Вертикаль была отрицательной. Причём, существенно отрицательной. Тем не менее, с открытой всем взорам скалы нужно было срочно уходить. А куда уходить, я не видел: весь дальнейший путь был скрыт выступом скалы.

Я восстановил в памяти картинку, что видел снизу, и с ужасом понял, что единственный способ добраться до продолжения сравнительно разумного пути был один: встать во весь рост, ухватиться за край уступа, и, повиснув на руках, обогнуть угол скалы. Если я всё запомнил, там есть за что уцепиться, и до дерева, точнее, до его корней, останется метра полтора.

Я мысленно проиграл действия. Надо быстро встать и сразу же ухватиться за карниз сверху. Удастся ли мне это, я не знал. Край карниза мог оказаться пологим. Потом я повисну над пропастью. Тело качнёт от скалы. Тут надо удержаться. А дальше, перебирая руками, продвигаться к краю. Дальше... Дальше, как повезёт.

И снова надо было собраться. И снова решиться. Опять во мне проснулся некто второй, который говорил: "Он дал тебе напиться внизу, теперь ты заставь его идти". И опять мне удалось посмеяться над своим состоянием, и хотя я ещё чувствовал, что я, который смеюсь, некто вообще третий, тем не менее, этот третий значительно превосходил тех двоих. Я уже всё решил.

В последний момент вспомнил, что у меня есть топор. Приподнимаясь на ногах, и уже почувствовав, что опрокидываюсь в пропасть, я взмахнул правой рукой с топором, и он уцепился за верхнюю площадку. Чуть подтянувшись к скале, я встал во весь рост. Ухватился второй рукой за уступ и даже сохранил равновесие. Я не повис. Я стоял, чуть провиснув над обрывом. Но других вариантов, кроме того, чтобы повиснуть и передвигаться на руках, не было. Я бросил топор в сторону дерева. Куда он полетел на самом деле, я не видел. Не было возможности оставить его, и закрепив за поясом. И вообще, в тот момент было не до топора.

Насколько возможно, я проверил кромку обрыва правой рукой. Полметра гарантии. Дальше - неизвестность. И вот тогда я повис.

Это страшно трудно - висеть на половине ладони. Стал осторожно подбираться к краю скалы. До этого я не обращал внимания на ветер. Теперь же отчётливо чувствовал, как он раскачивает тело, мешая ровно передвигаться. Пальцы устали и онемели ещё быстрее, чем я опасался. Я был уже у края скалы и попытался обхватить её ногой. Получилось. По ту сторону под ногой я почувствовал уступ. Правой рукой захватил край скалы. Пальцев на ней я не чувствовал. Впрочем, не чувствовал я их и на левой руке, но умом понимал, что это нормально. Руки уже долго были выше головы. Кровь отлила от них.

Обхватив левой рукой всё тот же камень, я произвел нечеловеческое усилие и сделал выход силой на площадку. И когда, наконец, увидел, куда я выползаю, а выползал я страшно, с хрипом, с резкой болью в груди - это я грудью бороздил камни - то обрадовался. На этой площадке можно было отдохнуть.

Долго отлёживался. Иногда мне казалось, что ветер смахнет меня с площадки. Отсюда я особенно хорошо просматривался из села. Около двадцати дворов лежали внизу, как на ладони. Остальные были скрыты рельефом. Вероятность того, что меня никто не заметил, была минимальной. Нужно было двигаться дальше.

Ветер усилился. Очень осторожно присел на корточки. Осмотрелся. Горы подготовили мне новое испытание. До корней дерева, в которых, оказывается, застрял топор, было не менее трёх метров. Одолеть эти три метра не было абсолютно никакой возможности. Не было возможности вообще куда либо сдвинуться с этого огрызка скалы. Я оказался в роли отца Фёдора, которому, как и мне, удалось забраться на скалу, а вот спуститься - ну, никак! В отличие от священника, колбасы у меня не было.

Тем не менее, нужно спасаться. Оказалось, что есть всего одна и очень призрачная возможность это сделать. Корни дерева висели, как спутанный клубок волос. Поэтому и топор в них так надёжно застрял. Только один, достаточно толстый корень свисал из общего клубка метра на три вниз и внедрялся в скалу. Корень, на вид, был живой, а значит достаточно гибкий и крепкий. Если на него прыгнуть, и он не оборвётся, если руки выдержат рывок, то существует теоретическая возможность добраться до основного клубка корней. По ней - на само дерево.

Я собирал силы для прыжка. Боялся только одного: лишь бы от перенапряжения при прыжке не свело мышцы ног. Даже теоретически, допрыгнуть до основного клубка корней я не мог. Но именно до него я и допрыгнул. И вцепился, во что попало. Корни обрывались у меня то в правой, то в левой руке, а я висел. И не сразу понял как. А висел я, зацепившись подбородком за горизонтальную часть толстого корня. Когда же ухватился за него руками, он, подломившись с одной стороны, всё же выдержал вес моего тела. С ловкостью обезьяны вскарабкался по корням к стволу дерева. Достал топор.

Ствол был гладкий, но между ним и краем скалы - зазор около метра. Упершись в ствол спиной, а ногами в скалу, я преодолел последние два метра и выкарабкался на следующую площадку, шириной около трех метров. Она снова заканчивалась почти вертикальной скалой. Забраться на неё я бы уже не смог. Силы оставляли меня. Мучила жажда. Площадка уходила за край горы. Как раз за тот край, с которого открывался вид на саклю Мусы. Дойдя до поворота площадки, я понял, что здесь можно спрятаться. Между скалой, образующей площадку, и горой была неглубокая щель.

Скрываясь в этой щели, я стал взбираться выше. И вдруг, передо мною сама собой возникла картина, которую я не раз видел, глядя от сакли Мусы на эту гору. Скалы, по которым я сейчас полз вверх, и которые как бы лепились к горе, заканчивались примерно за 50 метров до плоской вершины. Эти 50 метров были непреодолимы для меня.

Через десять минут подъема скала закончилась. Я был в тупике. Через ущелье, в двухстах метрах от меня и значительно ниже, прилепилась у обрыва сакля Мусы. Вон и мой курятник. Правее, в поле, сам Муса. Дети скирдуют сено. Рядом бегает собака. Я замаскировался в щели. Нашел хорошее место, с которого меня совершенно не видно, а я видел сразу всех.

И у меня был план дальнейших действий. Исполнить его можно было только с наступлением коротких на Кавказе вечерних сумерек. А до них ещё нужно было дожить. По тени от сакли определил, что сейчас около пятнадцати часов. Меня ещё никто не хватился. Стало страшно. От меня теперь ничего не зависело. Всё зависело от удачи.

Целый час ничего особенного не происходило. На всякий случай я проиграл ситуацию, когда ко мне снизу будет кто-нибудь приближаться. Сначала подумал, что удастся отбиваться топором, но потом решил, что неприятелю будет гораздо удобнее подстрелить меня. Например, ранить ногу. Да. Если меня обнаружат, нечего рассчитывать на снисхождение. Я даже подумывал о том, чтобы, в крайнем случае, броситься вниз со скалы.

Вон вышла из сакли жена Мусы и пошла кормить цыплят, которые жили в огромном коробе из мелкой железной сетки. В сарай она не заглянула. Через несколько минут Муса с детьми двинулся к дому. Они зашли в саклю, не заглянув в сарай. Еще минут через пять из сакли вышел мальчик. Он грыз яблоко, привезённое матерью из Тбилиси. Вышел Муса с моей миской. Передал её мальчику и тот пошел в сарай, чтобы накормить меня. Я внимательно следил за ним. В какой-то момент мне даже стало стыдно за то, что вот он мне принёс поесть, а меня нет. Мальчик долго не появлялся. А когда он вышел, то по одному только его виду было заметно, как он напуган. Он не представлял себе, как скажет отцу, что курятник пуст. Он медленно подошёл к двери сакли. Постоял. Потом приоткрыл дверь и, не заходя внутрь, сказал об увиденном. Потом отошёл в сторону метров на пять.

На пороге появился Муса с куском хлеба и луком. Он жевал. Муса посчитал слова мальчика шуткой. Но когда он еще раз, улыбаясь, взглянул на сына, а тот попятился, Муса бросил хлеб и залетел в сарай. Через секунды он выбежал наружу и закрутил головой. Забежал в саклю и тут же выбежал с автоматом. Снова заскочил в сарай и, выбежав оттуда, выпустил очередь в воздух. Из сакли появилась вся семейка. Жена стала что-то говорить Мусе и, как мне показалось, повела рукой в мою сторону. Муса заревел, он от пуза пустил очередь вдоль горы, на которой я сидел. На меня сверху посыпались камушки. Если она всё же меня заметила, я пропал. Но Муса больше не стрелял. В мою сторону никто не смотрел. С этого момента Муса начал активные поиски меня, который сидел у него буквально под носом.

Сначала Муса ушёл, но минут через пять вернулся с незнакомым мне чеченцем. Прямо у сарая они почали бутылку водки. Минут через пятнадцать пришли ещё двое. Они тоже дёрнули по полстакана водки и ушли. Через несколько минут я увидел, что оба они ходят внизу подо мною. Один по ту сторону ущелья, вдоль дороги, а второй по этой стороне прямо подо мной.

Я боялся одного: что кто-нибудь из села придёт к Мусе и скажет, что видел меня. Или, конечно, сам Муса пойдёт в село за информацией. Но Муса продолжал пить водку.

Следующие полтора часа я был занят отслеживанием всех, занятых в моей поимке. Они не предпринимали никаких активных действий. Двое так и расхаживали подо мною вдоль ущелья. Правда, тот чеченец, что ходил по дороге, поднялся на террасу. Оттуда дорога просматривалась достаточно далеко в обе стороны.

Чуть позже второй чеченец, что ходил прямо подо мною, поднялся на тропинку выше дороги. Чтобы его лучше видеть я спустился пониже. Оттуда и обнаружил короткий и удобный спуск к реке. Он был практически не заметен от сакли Мусы, но открыт взорам из села. Чтобы воспользоваться этим спуском, нужно было дождаться темноты.

Муса выходил из сакли только один раз. Он прошёл по обрыву до утёса, которым заканчивалась терраса. С того места, как мне казалось, он должен был видеть все окрестности. Сначала он панорамно бдел, а потом, с досады, вскинул автомат и выстрелил в воздух. Чеченцы в ущелье насторожились и пошли в сторону сакли. Из сакли выглянул ещё один, привлечённый к поискам чеченец. Он что-то крикнул Мусе, тот гортанно отозвался и все опять пошли по своим местам. Муса вернулся в саклю. Там зажёгся свет керосинки, хотя солнце ещё торчало между гор Дагестана.

Тут я вспомнил о том, что меня укусила змея, когда я упал на камень в русле ручья. Как ни старался взглянуть на укушенное место, сделать это мне не удалось. Пришлось обследовать его руками. Вокруг укуса была большая припухлость, а в самой точке укуса - маленькая ямочка. Естественно, это место болело.

Припоминая события, я решил, что, скорее всего, меня укусила кавказская гадюка. По рассказам Мусы, других змей здесь не было. Сама же гадюка была смертельно опасна только весной и в начале лета. Это, опять же, со слов Мусы. Поскольку сегодня было второе сентября, я должен был выжить. Пока никаких последствий действия яда я не замечал, а потому решил, что никакого укуса и не было. Это могла быть просто царапина.

Около восьми вечера солнце скрылось за горами. Наступили короткие сумерки. Порывистый ветер нагнал тучи. Уже были слышны раскаты грома. Я проследил, как все чеченцы оставили свои посты и собрались в сакле. Нужно было срочно уходить. И хотя из села меня могли ещё заметить, медлить было нельзя. Начавшийся дождь мог превратить склон, по которому я надеялся спуститься к реке, в смертельно скользкую горку.

По пути до склона мне попался только один сложный участок. Как раз в том месте, где расщелина кончалась. Собственно, там и начинался склон, но это был тот его участок, который ещё просматривался из сакли. Чуть обогнув скалу, я заметил достаточно хорошее место для спуска на склон. От места, где я сейчас сидел, до собственно склона, было метра два высоты. Можно было и прыгнуть. Я ещё раз убедился, что Муса с приятелями в сакле. Прыгнул на склон и едва не покатился по нему кубарем. На своей больной, укушенной пресмыкающимся заднице, пропахал вниз метров тридцать. Когда остановился и оглянулся, всё было в порядке. Никто не должен был заметить меня, вот только село было все еще в поле зрения. До ближайших деревьев внизу около ста пятидесяти метров крутого, голого, но ровного склона. Уже значительно стемнело. Предметы, даже под ногами, едва угадывались. Когда я добрался до рощи, стало совсем темно, и ливанул дождь. Началась гроза.

Напившись в Аргуне, перешёл на противоположный берег. И почти сразу же упёрся в штакетник забора. Перелез. Впереди был пологий склон, поросший неизвестной мне культурой, высотой чуть больше метра. Присев, можно было спрятаться. Медленно поднимаясь в сторону дороги, я начал уходить.

К тому времени почему-то решил, что нужно идти непременно вдоль Кавказского хребта и обязательно в Ингушетию.

Я оценил расстояние до Магаса - столицы Ингушетии - в 70 километров. За два-четыре дня можно дойти. Тогда я ещё не знал, что семьдесят километров в горах запросто превращаются в семьсот. Я даже представил себе, как подхожу к Магасу, к президентскому дворцу Аушева со стороны Казбека. У него там во дворце есть такая картина: вид из дворца на Казбек. Я уже думал, что скажу гвардейцам, представлял, как буду выглядеть при этом. Ну и так далее...