20 мая 2000 года. Смена Джандуллы. Самого его нет. Он в Москве. Собирает дань с группировок. Света готовит завтрак. Мы с Длинным пилим дрова. Мне поминутно приходится напоминать ему о том, что двуручную пилу надо вытаскивать на себя. Длинный сачкует и только держится за ручку пилы, отчего таскать её мне только тяжелее. Когда надоедает выталкивать полотно на Длинного, я просто не делаю этого. Процесс останавливается. Терентьев спохватывается и вытягивает пилу на себя. Два-три цикла он еще пилит, а потом снова начинает сачковать. Процесс повторяется.

Мне надоело ругаться с Длинным. Я просто действую, чем и выражаю свое недовольство. Пусть ругается с Кузьминой. По-моему, это доставляет ей некое удовлетворение.

Кузьмина зовет нас есть. Но мы продолжаем пилить. Нужно, чтобы команда поступила не от неё, а от одного из охранников.

- Виктор, Длинный, - негромко кричит Саламбек Бараев, - идите жрать!

Мы бросаем пилить и идем к костру. В это же время со стороны Самашек появляется Анзор-боксер. В руках у него грязная чашка и гнутая алюминиевая ложка. Он подходит к нашему костру, деловито заглядывает в котелок и накладывает в чашку макароны.

- Если вам будет мало, - говорит он, - на обед сварите больше.

Мы молчим. С макаронами Анзор снова уходит в лес.

Когда поели, Света тихо сказала мне.

- Вы там пилили, а я, как мне кажется, слышала крики и стоны.

- Ты думаешь, Анзор понес макароны туда?

- Да, - сказала она. - Если бы кого своего кормил, то не стал бы брать из нашего котелка.

Она была совершенно права. Анзор понес пищу не мусульманину.

- А в какой стороне ты слышала стоны? - спросил я Свету.

Она едва заметно кивнула с ту сторону, в которую и ушел Анзор.

- Эй, там! У костра! - прикрикнул Саламбек. - Прекратите разговаривать. Отправляйтесь пилить!

Света вряд ли ошибалась. Именно в той стороне были два заброшенных блиндажа, в которые я ходил с Лечей за ботинками. Значит, у бандитов появился еще один заложник? А может быть это солдат?

Пилили дрова ещё около часа. В лагере снова появился Анзор. Он подошел к нам.

- Хватит пилить! - распорядился он. - Пошли за мной.

Анзор ехидно улыбался и потирал руки. Ничего хорошего это не предвещало. В лагере уже было полно народу. Появились Ильман и Умар. Анзор от нетерпения нарезал круги по центральной поляне. Он был возбужден. В руках у него целлофановый пакет, скрученный жгутом. Он поджег его и наблюдал, как на землю с жужжанием капают горящие капли.

- Виктор, - крикнул он мне, - раздеться до пояса.

Я снял рубашку.

- Ко мне, я сказал! - скомандовал он, и, обращаясь к охранникам, что-то произнес по-чеченски.

Те заржали.

- Проверим, короче, на пацана, - разухабисто улыбаясь, сказал Умар.

- Принять упор лежа! - снова скомандовал мне Анзор.

Я повиновался. Охранники подтянулись к нам.

- Отжимайся, - скомандовал Анзор и я начал отжиматься от земли на руках.

Но то, что последовало потом, поразило не только меня, но даже Лечу Хромого, который стоял чуть поодаль и наблюдал за происходящим. Анзор начал мне на спину капать расплавленным горящим целофаном. Каждая капля жужжала и впивалась в спину нестерпимой болью. После десятой я вскочил на ноги.

- Кто тебе разрешил подняться?! - заорал Анзор и с размаху дал мне пинка, но потом заметил Лечу, который подходил к нам, и замолчал. Леча осмотрел мою спину и сказал:

- Одевайся.

Я отдирал от спины приклеившиеся к ней капли. В воздухе отчетливо пахло сгоревшим мясом. "Сволочи! Мусор! Звери!" - думал я и стискивал зубы от боли, которая подкатывала с каждой секундой.

- Намочи какую-нибудь тряпку и приложи к спине, - сказал мне Леча и отошел в сторону. Я намочил рубашку, одел. Стало значительно легче.

- Нормально, Виктор! - говорил Умар. - Ты прошел испытание на пацана.

Умар любил похвастаться знанием тюремного жаргона. Во-первых, все люди делились у него на пацанов и не пацанов. А уж "не пацаны" подразделялись на множество категорий. Меня Умар относил к бедолагам.

А между тем, Анзор скрутил новый жгут из целлофанового пакета, взял у Умара зажигалку и ушел в лес. Минутой позже за ним убежал Саламбек.

Я шил для Лечи поясной подсумок из кожи старых ботинок. Спина горела. Приходилось каждые пять-семь минут смачивать рубаху. Несколько раз из лесу со стороны заброшенных блиндажей доносились стоны.

Саламбек с Анзором вернулись только к обеду. Глаза Саламбека горели. Он нетерпеливо помахивал гибким, но крепким прутом орешника и зыркал глазами по сторонам. Наконец, взгляд его остановился на Терентьеве. Саламбек подошел к нему и начал избивать прутом. Терентьев шарахнулся в сторону.

- Стоять! - заорал Саламбек и бил Длинного до тех пор, пока не сломался прут.

- Напился крови, - шептала мне Кузьмина. - Это они оттуда приходят такие.

- Откуда ты знаешь? - спросил я её.

- Сам что ли не видишь?!

- Ты думаешь, там солдат? - тихо спросил я.

- Наверняка, - ответила Кузьмина. - А скорее, контрактник.

О том, что к контрактникам чеченцы относятся значительно хуже, чем к солдатам и офицерам федеральных сил, мы знали давно. Дай бог, чтобы того парня не замучили до смерти.

Пришло время идти за водой. Сопровождать нас пошли Саламбек с Анзором. В руках у каждого были ореховые прутья. Под их ударами мы бежали до реки. Под ударами наполняли бидон, и, едва живые, бежали с полным бидоном, стараясь увернуться от ударов. Особо больно мне доставалось по спине. Рубашка пропиталась кровью. Я с удивлением замечал, что мокрая от крови рубашка уменьшала боль от ожогов.

Этот день тянулся долго. Вечернюю молитву мы дождались и поблагодарили аллаха, что она есть. Нас заковали в наручники, и, казалось, оставили в покое. Анзор затянул высоким голосом:

- Бисмиллях ир рохмани рохим. Альхамдуллила хти роббиль алямин...

Я давно уже выучил эту молитву наизусть. Начал уже засыпать. Но молитва закончилась, и эта мерзость захотела песню. Это значит, что петь должен я. И только затянул "Эх, дороги", как Леча-младший меня остановил.

- Пусть поет Света, - приказал он.

Дело снова обретало дурацкий и знакомый оборот. Надо просто петь, как умеешь, а они сами остановят. Невозможно же слушать, как поет человек, не умеющий этого делать. Ну, посмеются. Ну, поприкалываются. Но бить не будут. Это главное. Кузьмина же начинала в этих случаях кочевряжиться: не умею, не знаю и прочее. И результат был один: после побоев петь заставляли. Грудным голосам она всегда запевала "Наш паровоз, вперед лети..." Но сегодня был особый день. Сегодня они напились крови. Леча-младший схватил железный совок для мусора и полез наверх, к нам. Он в кровь избил ноги Кузьминой. Досталось и Длинному. До меня кровопийца просто не достал. А Кузьмина все же запела сквозь слезы и сопли. Потом спел Длинный. Не оставили в покое и меня.

Сразу после молитвы Саламбек ушел к пленному. Когда же вернулся, стал искать предлог, чтобы еще кого-нибудь помучить. Когда ему сказали, что Кузьмина не хотела петь, он схватил палку и начал ею бить нас всех. Тут уж без разбору. Все это свинство прекратила только канонада ночного обстрела Самашкинского леса. Все притихли. Я заснул под канонаду. Раньше не мог, а вот теперь заснул.

На утро в лагерь пришел Леча Хромой. Охранники по одному, по двое, уходили мучить солдата. Приходили возбужденные и принимались за нас. Длинному доставалось больше, потому что он не был занят работой. Ильман с Анзором посадили его в гамак и стали раскачивать. Длинный не удерживался и вылетал оттуда. Пинками его снова загоняли в гамак и раскачивали, что есть сил. Я чувствовал, что скоро доберутся до меня. Они уже шли ко мне, когда в лагерь вошел Кюри Ирисханов и Бислан. Все сразу стали на голову ниже, но я заметил, как зло блеснули в мою сторону глаза Ильмана.

Я не знаю, что сказал им Кюри, но и Анзор, и Ильман отошли в сторонку и совещались. Потом Анзор подошел к бидону с водой, чтобы якобы напиться, толкнул его коленкой и опрокинул. Вода вылилась.

- Виктор! - завопил Ильман. - Это ты так поставил бидон, что он едва стоял? Собирайтесь с Длинным за водой! Быстро!

"Будут бить" подумал я. Мы с терентьевым привязали бидон к перекладине и положили ее на плечи. Из лагеря вышли спокойно, но, как только блиндаж скрылся за деревьями, эти два бешеных козла погнали нас бегом, подгоняя пинками и прикладами автоматов. Пока мы набирали воду, били палками, а как только мы подготовились к обратной дороге, стали избивать кулаками. Анзор бил Терентьева, Ильман - меня. Кулачищи у него огромные. Бил по ребрам так, что они трещали. Я не помню, сколько это продолжалось, и как я оказался на земле, но когда поднимался на ноги, понял, что дела мои плохи. Всякое движение вызывало дикую боль.

- Схватили бидон! - орал Ильман. - Бегом марш!

Какой там бегом! Доползти бы... Но пришлось бежать. Иначе убили бы. У Ильмана вокруг губ засохла белая пена, у Длинного - кровь. Себя я не видел, но, когда мы вбежали в лагерь, думал, что уже умер. А тут еще Кюри уронил в блиндаже под нары обойму и велел мне ее достать. В другое бы время - дело не хитрое. Туда просто трудно подлезть, но я это проделывал не раз, убираясь в блиндаже. А сейчас...

Скрипя зубами от боли, протискивался между деревянных стоек, добрался до обоймы и понял, что назад мне не вылезти. Минут пятнадцать старался продвигаться задним ходом, но боль в грудной клетке становилась все сильнее и нестерпимее. Я позвал на помощь Бислана. Тот пришел, удивился просьбе, но вытащил меня за ноги из-под нар. Я ему сказал о том, что у меня, возможно, сломаны ребра. Бислан велел раздеться. Пощупал ребра и сказал:

- Вот эти два. Очень возможно, что перелом. Рентгена у нас нет, но нужно туго перевязать чем-нибудь. А это что у тебя на спине? - он увидел следы побоев палкой и ожоги от целлофана.

Я рассказывал, а его лицо все больше серело. Он прекрасно понимал, что нас избили в пику Кюри, в пику ему самому, но что делать - не знал.

Когда я вернулся к костру, Кузьмина обрабатывала раны Длинному. Потом они вместе затянули мою грудную клетку грязной простыней. Стало полегче.

Утро 3 июня выдалось дождливое. Едва закончился дождь, мы начали готовить себе скудный завтрак. Костер долго не разгорался и дымил. Света достала пачку "Макфы". Макароны промокли даже в целлофановой упаковке. Мы с Терентьевым готовили бидон, чтобы идти за водой. В этот момент раздалось далекое "ду-ду-ду-ду". Все моментально замолчали и замерли. Потом ахнуло, как в барабаны. Взрывы снарядов "Града" накрыли полосу ближе, чем в километре к югу от лагеря. Все облегченно вздохнули, но не успели сдвинуться с мест, как услышали новое "ду-ду-ду-ду". И снова напряженное ожидание. Через пару секунд услышали характерный свист падающих снарядов, а еще через мгновение - не менее характерный треск взрывов. Этот треск означал только одно: взрывается прямо у нас над головой. Краем глаза я заметил, как подломилось чуть выше середины и падает прямо на наш костер стоящее рядом дерево. Заметил, как Кузьмина побежала к блиндажу, а падающее сверху дерево чуть задело её веткой. Листья и мелкие ветви, посеченные осколками снарядов, густо падали на поляну лагеря. Все бросились в блиндаж. Нас обстреливали "Градом".

Перед входом в блиндаж упал Бислан. Через него попытался перепрыгнуть Ходжи, но поскользнулся в грязи и упал рядом. Я рванул к блиндажу и с досадой заметил, как скользят мои ботинки в глубокой грязи добротного чернозема. Время противно замедлилось. Я понимал, что уже могу быть раненым, но не замечать этого в горячках. Я буквально протискивался через вязкий воздух, чувствовал напряжение мышц и сухожилий - не порвать бы. А сверху "треск", "треск" и "вцссс", "вцссс" - это секут ветви осколки. А может, и меня уже посекли, да только я пока еще не почувствовал. А может, и Бислана задело. Он лежит, прикрыв руками голову. Как оказался в блиндаже, не помню. Меня кто-то ощупывал. Спрашивал, не ранен ли. К моему удивлению, это был Ильман.

- Кажется, все в порядке, - ответил я и тут же получил в ухо.

Света и Терентьев тоже были здесь. Лезть наверх не хотелось. Там мы были более уязвимы при попадании снаряда рядом с блиндажом. Но пришлось залезть наверх. Заставили. Да еще и пристегнули друг к другу наручниками. А тут новый залп - и опять снаряды рвутся прямо над блиндажом. Спасибо тебе, Самашкинский лес. Своими вековыми деревьями ты спасал нас. Ни один снаряд не долетал до земли.

Следующий залп накрыл полосу северо-западней лагеря и обстрел прекратился. Надо будет подойти к Кюри Ирисханову с нашим самым больным вопросом о переговорах по освобождению. Кюри добрый, если даже ничего не происходит, соврет, успокоит. Жить станет легче, если наше существование можно назвать жизнью.

Кюри был обеспокоен, отдавал какие-то указания, бандиты бегали. Он подошел, велел снять с нас наручники и сказал:

- Позавтракайте и будьте готовы...

В это время его отвлекли, а нас вытолкали на улицу. Огромный ствол лежал прямо у нас на кострище. Я заметил, как Кюри, одетый в красную майку, уходит из лагеря в сторону Самашек.

Ко мне подошел незнакомый боевик.

- Виктор, не узнаешь? - он добродушно улыбался, а я не знал, как реагировать. Видел его, как-будто, впервые. Боевик, а может и не боевик, ведь он был одет в гражданское, махнул рукой и уселся в относительно сухую траву под деревом. Я облегченно вздохнул. Попробовал сдвинуть ствол дерева с кострища. Бесполезно. Кузьмина, нагнувшись, проверяла целостность наших запасов пищи. Она прошептала мне:

- Ты что? Правда, его не узнал? Это же Зуб!

Черт возьми! Только Зуба еще здесь не хватало! Но тогда я еще не знал, насколько изменился этот человек с тех пор, как охранял нас в Грозном. Он повоевал.

Всего час прошел после обстрела. Солнышко уже подсушило землю. Мы с Терентьевым распиливали свалившееся в костер дерево, чтобы освободить нашу площадку. Сквозь густой подлесок я заметил красную майку возвращающегося Кюри. Через несколько секунд он вбежал в лагерь. Непонятно, зачем он говорил по-русски:

- На тропинке, метрах в трехстах, спецназ. Лес оцеплен войсками. Спецоперация.

Потом он говорил по-чеченски. Все сразу забегали. Бислан и Леча-младший схватили автоматы и побежали по тропинке в сторону, откуда пришел Кюри. И почти сразу же раздались выстрелы.

Лагерь мгновенно опустел. Из блиндажа вышел Адам с ударением на первую "а" и махнул нам рукой.

- Сюда! Быстро! - скомандовал он.

Мы подбежали к блиндажу. Адам сунул мне белый мешок из-под сахара.

- Здесь хлеб, - сказал он. - Понесешь.

Подбежал Кюри.

- Передвигаться тихо и строго за мной, - сказал он.

Мы двинулись за ним из лагеря. Зуб с двумя автоматами и увешанный гранатами остановился. Он что-то сказал Кюри.

Кюри оглянулся на нас.

- Туда нельзя, - сказал он нам. - Пойдем в другое место.

Нам, вообще-то, было все равно, в какое место идти. Зуб ушел вперед. Кюри и мы двинулись следом. Колонну замыкал Адам. Уходили на запад от лагеря. Перестрелка не умолкала, но звуки ее слышались уже не со стороны Самашек, а значительно южнее.

Мы шли уже больше часа. Шли по обрывистому берегу реки, поминутно останавливаясь и приседая около деревьев, чтобы не выдавать себя. В это время Кюри прислушивался, выбирал направление, отправлял вперед Зуба, а через минуту, когда тот издавал ртом и руками какое-то совиное уханье, мы отправлялись за ним.

Еще часом позже лес стали обстреливать из миномета. Спрятаться было негде. Когда мина завывала, падая к земле, мы приседали пониже. Кюри не приседал. Ему этого делать было не положено. Только однажды, когда мины засвистели особенно рьяно, Кюри пихнул нас в неглубокую ямку, а сам прислонился к дереву. Ухнуло так, что содрогнулась земля. Но мы-то уже знали, что раз ухнуло, значит не близко.

Часа через три вышли на берег небольшого озера. Видимо, это было одно из мест, где можно незаметно выйти из леса. Кюри и Адам долго вглядывались в кусты на той стороне озера. Потом Кюри сказал нам:

- На той стороне нас ждут федералы. Попробуем уйти в другом месте.

Но и в другом месте боевиков ждали федеральные силы. Вон они, наши парни! Как жаль, что вы не знаете, кто бродит у вас под носом.

Мы уже около часа отлеживались в сыром овражке. Страшно хотелось есть и курить. Адам курить не разрешал, но посмотрел на Кюри и сказал:

- Кури. Но, чтобы ни дыма, ни запаха, - и указал на самое дно овражка.

Там было особенно сыро. На каждой травке, на каждом листочке, сидел отвратительный, скользкий, дымчато-прозрачный слизняк. Некоторые заползали под штаны на ноги. Снимать их нужно было руками, потому что слизняки присасывались к коже. Некоторые лопались от прикосновения, и от этого становилось вдвойне противно. Кюри с Адамом поочередно помолились. Вместо умывания рук и ног они обтирали руки о кору дуба. По-моему, от этого руки становились только грязнее. Но у них так считается правильно.

Зуб уже давно был в разведке. От сырости мы начали подмерзать. Спросили у Кюри нельзя ли поесть? Тот отрицательно покачал головой.

- На шестерых у нас три буханки хлеба, - сказал он. - Неизвестно сколько будем прятаться. Неизвестно когда снимут оцепление. Хлеб нужно беречь. Потерпите.

К этому времени белый мешок, в котором я нес три буханки хлеба, мы уже выкинули. Слишком заметен он был. Две буханки я нес за пазухой. Еще одна была у Терентьева. Он-то больше всех и ныл по поводу жратвы.

Зуб вернулся только в глубоких сумерках.

- Снимают оцепление, - сказал он нам. - Скоро пойдем.

Пока они все трое молились, я услышал, а потом и увидел армейский ГАЗ-66 метрах в трехстах от нас. В него погрузились четверо солдат, и фургон уехал. Ни Кюри, ни Адам, ни Зуб не прерывали молитву.

В темноте идти было тяжело. Ничего не видно. Поминутно спотыкаешься о камни или коряги. Часа через полтора заметил, что проходим где-то рядом с лагерем. Я даже готов был поклясться, что лагерь был слева, совсем близко. В это время выяснилось, что Кюри и Зуб заплутались. Адам уже давно потерял ориентировку. Мы все медленнее шли, а я заметил, что вот сейчас мы снова проходим мимо излучины речки, через то место, где были полчаса назад.

Я сказал об этом Кюри. Мы остановились.

- Может, ты знаешь, где мы? - спросил меня Зуб.

- Вон там лагерь, - я показал налево.

Кюри едва заметно качнул головой. Зуб скрылся в указанном мною направлении. Мы присели. Очень хотелось есть. Как назло, из-за пазухи сильно пахло хлебом. Нельзя. Хоть бы маленький кусочек! В это время Адам тихо спросил:

- Длинный, ты чего жрешь?

Терентьев ответил не сразу, как будто дожевывая.

- Ничего.

Помолчали. Адам подошел к Длинному.

- Покажи, где у тебя хлеб?

Терентьев ничего не смог показать. Весь хлеб он сожрал.

Кюри был потрясен. Адаму и нам с Кузьминой этот факт не показался удивительным. Ради жратвы Длинный готов был на все. Он даже не задумывался над тем, что его будут бить. Что кусок здоровья, который он себе урвал, сожрав хлеб, будет с лихвой выбит побоями, которые Терентьев за это неминуемо получит.

- Я с тобой потом разберусь, - сказал Адам сквозь зубы.

- Я потерял хлеб по дороге, - попробовал оправдаться Длинный.

Адам отвернулся от него.

Зуб вернулся быстро. Он нашел лагерь. Ориентировка была восстановлена. Менее чем через час мы сидели на берегу реки. Я узнал это место. Здесь мы переходили речку по поваленному с берега на берег дереву в самый первый день после перехода в Самашки из Аргунского ущелья. Рядом со мною сидел Зуб и удивительно по-доброму говорил о том, как я приеду домой, как мне дадут какую-то там компенсацию, как хорошо я потом буду жить...

Мы с удовольствием жевали хлеб. Съели весь. Видимо, не придется нам ходить по лесу трое суток. Ждали Кюри, который должен был сказать, что делать дальше.

Но Кюри не пришел. Пришел Хасан. Мы перешли на ту сторону Сунжи. Поднялись по крутому косогору и оказались на окраине Самашек. В небе была полная Луна, одинокая лампочка на фонарном столбе освещала неуклюжую хижину. Домом назвать эту развалюху было невозможно. Из хижины вышел Ильман и подошел к нам.

- Ну, что? Виктор? - ни о чем спросил он меня. Просто так спросил, а я видел, что стыдно ему за свое убогое жилье. Он бы и рад виду не показать, да не может, не артист. И сразу же вспомнил я, как он хвалился своими бабами-массажистками. И он тоже понял, что я это вспомнил. И я его даже тогда пожалел.

Нас привели едва ли не в центр Самашек. Каменный заброшенный дом стоял на взгорочке. Может быть, раньше это было клубом. Может - школой. Нас посадили в подвал. И мы уже подумали, что раз про лагерь в лесу федералы узнали, то теперь нас устроят в селе, в доме. Кончится, наконец, этот страшный лесной беспредел. Мы опять были скованы наручниками. Но даже это не омрачало радосное предчувствие перемен, главная из которых, пожалуй, это то, что нас не будут ежедневно бомбить.

В подвал заглянул Хасан. Он принес пирог с капустой и сказал, что скоро за нами приедут. Машина - УАЗик - подъехала часа через полтора. С нас сняли наручники и повезли. Минут через пять остановились у круглой водонапорной башни. Оттуда вышел некто. Но, как только некто заговорил, мы все трое вздрогнули. Говорил Леча Хромой. Он выгнал нас из машины и велел идти за ним.

Прошли через овражек. Леча шел впереди с фонариком и длинным прутом орешника, который, выставив перед собой щупом, толкал вдоль тропинки. Я уже знал, что таким образом можно частично обезопасить себя от растяжек, заботливо оставленных для непрошенных гостей. Старался определиться и вспоминал карту, которую показывал мне Ассайдулла. На ней только в одном месте я заметил водонапорную башню рядом с Самашками. Если это была она, мы шли по направлению к лагерю. Но ведь это безумие! Про лагерь знают! Его бомбят! Его разбомбят, в конце концов! Наверняка мы идем в другое место!

Но мы пришли все в тот же блинжаж...

* * *

Надо сказать, что мы обрадовались, когда Леча-хромой повел нас дальше по лесу. Минут через двадцать стало светать и мы пришли к новому блиндажу. Располагался он несколько скрыто, в небольшой низинке. Вход же в него был со стороны холмика, собственно, в самом холмике, и отличался от стандартного входа в блиндаж тем, что был прямым. Обычно вход в блиндаж делается под углом в 90 градусов, чтобы осколки от бомбежки не залетали внутрь. Здесь все было проще.

Блиндаж был маленький, низенький и сырой. Тем не менее, в дальнем торце был оборудован второй ярус нар. Туда нас и запихнули, пристегнув друг к другу наручниками: правую руку Светы к левой Михалыча, мою левую к его правой. У меня, таким образом, оставалась свободной правая рука, у Светы - левая, а Терентьев оставался 'безруким'.

Через час, когда совсем рассвело, Леча-хромой велел мне идти с ним, а Свете с Терентьевым обустраиваться на новом месте. Мы с Лечей пошли, как оказалось, к старому блиндажу. До него оказалось метров пятьсот. Вот тут-то я и увидел, что от него осталось. Блиндаж был взорван изнутри. Два толстенных бревна наката торчали прямо из блиндажа и ткань-500 непромокаемой крыши развевалась на них зеленым флагом.

- Виктор, собирай все, что считаешь полезным, - сказал мне Леча. - Смотри под ноги, могут быть мины и растяжки.

Сам Леча полез внутрь заваленного блиндажа. Я собирал кухонную утварь. Нашел у остатков нашего костра свою сумочку с набором сапожных инструментов. Большой кусок ткани-500 мы свернули и унесли с собой.

Передо мною была поставлена задача выкопать три окопа вокруг территории блиндажа. Окопы здесь копались легко и быстро. Слой камня вперемежку с черноземом был тонким, быстро заканчивался и переходил в песок, который по мере углубления становился все более мокрым и, наконец, на дне появлялась вода. Глубина окопа получалась чуть больше метра, да 30 сантиметров бруствера. То есть спасаться в нем нужно было присев на корточки. Но уж - что есть. Четыре метра в длину и 1,2 в ширину я выкапывал за два часа. К этому времени я сбился со счету числу выкопанных мною окопов.

Из-за того, что блиндаж был маленьким и сырым, боевики его сильно протапливали на ночь. А дежурный всю ночь подкидывал дрова. Под потолком мы чувствовали себя, как в бане. Утром выходили из блиндажа мокрые. И вот тогда я предложил с утра купаться в речке. Предложил без особой надежды, но прошло: Леча был не против, Кузьмина согласилась, только Длинный не одобрил. Он и не купался, а сидел рядом с охранником, выводившим нас к реке.

Купались голышом. Я - выше по течению, Кузьмина метров на сорок ниже. Натурально, спинами друг к другу. Охранникам нравилось сопровождать нас к речке. Все внимание, конечно, на голую женщину. Время уже наступило осеннее, утром холодно, вода ледяная. Зато после ночной бани вздбадривает очень даже хорошо. Ни я, ни Кузьмина, не заболели.

Расположение блиндажа в лесу было таким, что речка делала вокруг него почти замкнутую петлю. Выйти за пределы круга можно было только по узкому перешейку между руслами и по толстому дереву, упавшему мостом через русло. В диаметре круга было метров 200. Блиндаж был не в центре круга - какая удача, но об этом позже.

Сразу после купания мы шли собирать хворост для костра. Потом мы с Длинным уходили на заготовку дров: искали сухие стволы, спиливали их и тащили в лагерь. В это время Света готовила завтрак. Потом мы пилили и рубили дрова. Света звала нас ждрать. После завтрака снова пилить.

Здесь нас заставляли пилить не на козлах, которые я перетащил от старого блиндажа, а прямо на земле. Так получалось значительно тише. Наверное в Самашках были слышны звуки нашей жизнедеятельности. Но старый-то блиндаж совсем недалеко, а там особой осторожности не проявляли, да и находимся мы сейчас дальше от Самашек, чем в старом. Что-то изменилось.

Странности в поведении Терентьева я стал замечать во время распилки дров. Двуручная пила предполагает, чтобы полотно тянули на себя. Длинный ручку почти не тянул. Я часто одергивал его. После этого он пару раз потянет ручку - и за старое. Иногда я чувствовал, что не только толкаю полотно пилы в его сторону, но вместе с ним тащу и его руку, безвольно лежащую на ручке пилы.

- Александр Михайлович, - говорил я, - бросьте ручку, я один буду пилить.

Он соглашался, хотя это было небезопасно для него. Заметит кто-нибудь - побьют. Одному пилить действительно было легче.

Смотреть на Длинного - жутко: серое, безжизненное лицо, тонкие, прозрачные губы и совершенно отсутствующий взгляд. Однажды Терентьев задал мне вопрос:

- Виктор, мы где?

- В плену, - усмехаясь отвечал я.

- Двухтысячный, - сказал я удивленно.

А у Длинного по щекам покатились слезы и он забортмотал:

- Нет, это не тот год, не то время... Куда нас занесло?..

Вот тогда я и заподозрил неладное. Впрочем, не только я. Кузьмина тоже это заметила, а Леча как-то сказал:

- Не долго осталось Длинному.

Бомбили нас каждую ночь: то ближе к лагерю, то подальше. Понятно было, что планомерно обстреливают квадраты. На всякий случай бомбят, без определенной цели. А вот днем иногда постреливали. Тогда Света уходила в блиндаж, а мы с Терентьевым спускались в ближайший окоп. Скорее, не в ближайший, а в любимый - он был глубже других и совершенно сухой.

- Мы ведь тут не просто так, - вдруг заговорил Терентьев. - Наша миссия в другом. Я им говорю, чтобы дали чаю, а не дают.

Потом он схватил меня за локоть и стал нести бессвязную ахинею. Я постарался успокоить его.

- Александр Михайлович, скоро всех выкупят и все кончится. Поедете домой.

- Нет, нет! Виктор, прости меня! Прости за все! Прости меня...

Потом слезы. Ну, и на этом все кончилось: и безумие, и перестрелка.

Теперь, чтобы пилить дрова, я брал ножовку. Надежды на Длинного уже не было. Он постоянно сидел у костра.

Начало октября. Как-то вечером в лагерь пришли Шедеровский и Бислан. У обоих тревожные лица. Нам велели срочно собираться, чтобы уходить. А нам собраться - только подпоясаться. Быстро пошли в лес. Пошли все, кроме Терентьева.

- Убейте меня, - говорил он, - но идти я никуда не могу.

Тогда к нему подошел Леча.

'И вправду убьет!' - подумал я.

Но Леча помог Длинному встать, а потом взвалил его себе на спину и понес. Минут через пять такой езды, Длинный сказал, что пойдет сам и получил пинка от Ильмана.

Как я потом понял, планировалась войсковая операция по очистке Самашкинского леса от боевиков. Операция секретная, конечно, но не для администрации Самашек. Поди, сохрани секрет, если днем человек сотрудник администрации, а ночью лесной боевик.

Три дня мы сидели в странной избушке, больше похожей на скворечник, потому что она почти висела на дереве. Край пола и стена упирались в ствол на высоте около полутора метров. С другой стороны лачугу подпирали толстые сваи. Вход - с крутой лесенки.

Выводили нас оттуда только в туалет. Даже за водой боевики ходили сами. Но я запомнил рядом водонапорную башню, которую заметил еще на карте, и мимо которой мы когда-то с Терентьевым и Анзором-боксером проносили картошку в мешках. Это означало, что мы были не более, чем в километре от Самашек и, главное, не в Самашкинском лесу, который был за Сунжей, километром южнее.

Прямо у избушки я нашел старые маникюрные щипчики, которые помогли мне потом не только привести в порядок ногти, но и, по сути, предотвратить теракт.

И снова мы вернулись в лес.

В ноябре мы продолжали купаться по утрам после парной протопленного блиндажа. При перелете в теплые края в речку часто садились стаи лебедей. Они ночевали, а утром улетали дальше на юг. В конце ноября одна из лебедок не смогла взлететь. Стая улетела без нее, а чуть позже к ней вернулся лебедь-самец. Мы старались их подкармливать, хотя форели в реке было достаточно. Чем закончилась зимовка пары неизвестно, потому что и наша зимовка этим местом не закончилась.

В ночь на 1 декабря Длинный никому не давал уснуть. Просил чаю. В конце концов чаю ему дали. Он успокоился, уснул, но весь этот чай в виде мочи пустил на боевика, спавшего прямо под нами.

Поднялся шухер. Длинного вытащили из блиндажа и пристегнули к дереву. Он продолжил просить чаю. Его били, чтобы замолчал, но он ничего не воспринимал. Потом как-то все затихло.

Нас разбудил Леча. Снял наручники и сказал:

- Идите побыстрее. По-моему, Длинный умер. Может вы еще чего сделаете.

Мы выскочили из блиндажа. Александр Михайлович лежал у дерева. Наручников на нем не было. Глаза открыты.

Я похлопал его по щекам - никакой реакции. Стал делать искусственное дыхание. Как учили: запрокинул ему голову, тридцать интенсивных нажатий на грудную клетку, два выдоха рот в рот, зажав ему нос. Пульса нет. Еще 30, два выдоха. Нет пульса. Еще, еще, еще... Ни намека на жизнь. Вообще-то, положено не прекращать делать искусственное дыхание до приезда скорой помощи. Но сюда никакая скорая не приедет. Мина, бомба, пуля - пожалуйста.

- Не старайтесь, - сказал нам Леча. - У него и воды ушли. Первый признак, что организм к смерти готовится.

- Глаза ему закрой, - Леча обратился ко мне.

Я ладонью сверху вниз закрыл глаза Александру Михайловичу Терентьеву.

Боевики засуетились. Двое побежали рубить лаги и перекладины, чтобы нести покойного. Свету отправили в блиндаж.

- Давайте срочно закапывать, - командовал Леча. - Виктор, тащи его на носилки.

Я потянул легкое тело на лаги, связал бинтом руки, как это делают покойнику в гробу, перекрестил. Боевики подхватили самодельные носилки и быстро скрылись в лесу.

Похоронная команда вернулась быстро, минут через двадцать. Закопали, видать, где-то поблизости. И не глубоко.

После смерти Терентьева наш быт не изменился. Тот же подъем, купание, несмотря на то, что кое-где уже лежал снег. Потом дрова, ремонт обуви или изготовление трубок для курения. До седьмого декабря дежурила лояльная смена Адама. А вот 8 декабря, в мой день рождения, явилась страшная смена Джандуллы. Только сам Джандулла и мог управляться с этими головорезами. Ну, иногда и Лечу-хромого они как-то слушались. Но Джандулла сейчас собирал дань в Москве, и Лечи тоже не было.

Беду я предвидел. Мы с Кузьминой были собственностью Абу-Бакара, а вот будущие деньги за Терентьева смена Джандуллы уже поделила между собой. И вдруг - умер заложник - такой облом! Кто виноват? Я и не сомневался, что бить будут меня.

Ислам - это имя - занимался боевыми искусствами.

- День рождения у тебя, говоришь, - произнес он и сразу же ударил меня в нос. Потом ногой в ухо. После того, как я поднялся, получил еще серию. И так довольно долго, пока кто-то Ислама не оттащил в сторону от меня. Там перед блиндажом была полянка. Так вот вся она как будто земляникой поросла. Капли крови едва ли не на каждой травинке и листочке. Свою морду, черную от синяков, я увидел позже. Вот так и встретил сорокашестилетие.

На следующий день в лагерь пришел Беслан и Леча-хромой. Я уверен, что пришли они, чтобы умерить пыл смены Джандуллы. Беслан проверил, не сломан ли у меня нос, не задето ли сломанное ранее ребро.

Ислам из лагеря ушел. Напился крови. Беслан и Леча остались ночевать. На утро свалил и Ильман Бараев. Беслан пошел с нами за дровами. Мы благодарили его за то, что пришел.

- Этого следовало ожидать, - сказал Беслан. - Когда я узнал, что в смену пошел Ислам, сразу забеспокоился.

- Ты не уйдешь, Беслан? - спросила Света.

- Постараюсь быть тут, пока эта смена дежурит.

- А про наши дела с выкупом что-то известно?

- Знаю только, что занимается вами майор Измайлов, - отвечал Беслан. - Так ведь занимается он этим специфически.

- Что это значит? - спросила Света.

- Это значит, что тех денег, что за вас хотят, в России нет. Зато есть очень богатые ингуши, родственники которых сидят в тюрьме. Ингуши контролируют всю добычу золота в России. Потому и сидят. А схема проста: Измайлов добивается помилования одного из ингушей, его родственники платят нам за вас и от Измайлова получают своего сидельца.

- А как же Измайлов добивается помилования?

- Не знаю. Но на одном таком обмене Виктор присутствовал.

- Точно, - вспомнил я. - Только там Мукомолов командовал. В июне 99-го Фишмана меняли на Юнуса из Белого лебедя. Беслан, а ты тогда тоже там был?

- Был, - чуть смутившись сказал Беслан. - Только ты меня тогда не видел.

Начало третьего тысячелетия 

Декабрь подходил к концу. На самом деле к концу подходило второе тысячелетие от рождества Христова. Никто из боевиков не хотел оставаться охранять нас в ночь с 31 декабря на 1 января. О том, что третье тысячелетие, как и ХХI век, не начались в 2000 году, объяснять пришлось даже Беслану. То, что новый век начнется 1 января 2001 года, никому не нравилось. Но это так.

В конце концов решили, что с нами останутся двое - Анзор-боксер и Хусейн. В честь праздника Анзор, который не спал в полночь, вывел нас с Кузьминой в туалет. Это очень неудобно - справлять нужду, даже маленькую, когда пристегнут наручниками к особе женского пола. Все же мы как-то это сделали. Уже праздник. Как раз полночь. Где-то совсем недалеко, на западе, услышали салют. Не орудийный, конечно.

- Федералы празднуют, - сказал Анзор.

Вот так, в наручниках, облегченные и от того довольные мы встретили третье тысячелетие.

Нас разбомбили в ту же ночь

С утра недалеко от блиндажа появилась кабельная катушка, высотой метра полтора. Где взял её Леча-хромой, как привез и зачем никто не спрашивал. Сам скажет, если надо. Ну, достал и достал. Только я-то сразу почуял новую работу. Дня через три Леча заставил меня смотать с барабана катушки метров двадцать витого медного кабеля. Кабель состоял из пяти неэмалированных медных жил, которые предстояло раскрутить на отдельные.

Проволока была толстая, миллиметра три. Постепенно я размотал и уложил на землю все пять двадцатиметровых жил. Леча долго ходил вокруг проволоки, которая еще прилично извивалась. Потом мы протаскивали каждый из кусков по коре дерева с натягом - выпрямляли.

Леча чуть отошел в сторону, с улыбкой глядя на проделанную работу, потом взял конец одной жилы, двинулся от блиндажа к речке и обвязал ствол дерева на метровой высоте от земли. Потом нашел другое дерево метрах в пятнадцати и проделал то же самое. Проволока протянулась от дерева до дерева.

- Виктор, понял задумку? - спросил Леча.

Я отрицательно помотал головой.

- Вот так, по кругу, нужно будет обнести проволокой весь лагерь, - объяснял Леча. - Хватит её у нас?

- Радиус круга какой примерно? - спросил я.

Леча сразу понял.

- Сто метров.

На барабане оставалось не менее четырехсот метров  кабеля. Умножить на пять - два километра. Дальше просто: ДваПиЭр - 628 метров в окружности, да 100 метров на все скрутки и округляем до восьмисот метров.

- Восемьсот метров, - сказал я. - В бухте - две тысячи.

- У меня так же получилось, - лукаво усмехнулся Леча.

И вот я приступил к разматыванию проволоки, выпрямлению и обозначения ею периметра. Получалось - по внутреннему берегу речки, оставляя блиндаж в стороне от центра. От него до речки было 30 метров.

Я не стал спрашивать Лечу о цели опутывания лагеря проволокой. Приходило же ему в голову построить на речке электростанцию. И я даже предоставил ему расчеты и перечень работ и оборудования. Посмотрев на них, Леча сник. Приходило ему в голову и создание здесь, в Самашкинском лесу, атомной бомбы. Пришлось рассказать про обогащение урана в тысячах центрифуг. Сам Леча, правда, не стал слушать, поручив это Бислану. Тот с интересом все выслушал и рассказал Лече. Ну, Леча и остыл к атомной бомбе, правда, вспомнил про термоядерную, водородную. Но, когда я сказал, что для нее нужен взрыватель в виде атомной бомбы, Леча совсем охладел к ядерной физике.

Задумка Лечи стала ясна вечером. К части уже протянутой он прикрепил консервные банки, которые оказались подвешенными в 30 сантиметрах под основной проволокой. Если такую конструкцию задеть ненароком, то она издаст дребезжащий звук. А этот звук должен будет услышать дежурный по лагерю - 'идет чужой'.

Теперь у меня работы прибавилось. Нужно было где-то найти те самые жестяные банки от тушенки или сгущенки. Лагерные их запасы быстро закончились. Пришлось собирать жестянки в старом блиндаже, а потом и в других заброшенных блиндажах, которых вокруг было множество.

Я не сделал еще и половины пояса безопасности, а дежурные уже жаловались, что эта зараза ночью гремит от ветра, что Ходжи уже порвал один из участков, возвращаясь из Самашек. Да и сам Леча угодил в сооружение по неосторожности, но отказываться от него не стал. А зря.

Меня стала все больше беспокоить мысль о том, что это наше инженерное чудо безопасности представляет собой в радиотехническом плане. Отчетливо вспоминалась рамка с током, которая поворачивается в магнитном поле. Но больше всего я думал о том, как эта рамка будет выглядеть на экране локатора. Получалось, что никак: нет никакого отражения сигнала от проволоки. Но рамка... Вроде как колебательный контур - виток окружности есть, какой-никакой конденсатор сложится из окружающей среды. Принимать она будет практически весь диапазон, а вот излучать на собственной частоте с кучей гармоник. Вспомнил еще, что есть пассивные радары, которые просто наблюдают за изменением радиационной обстановки, сами ничего не излучая. Но у нас ничего не меняется. В общем, картинка не складывалась и от этого становилось только тревожнее.

Как-то не вспомнил я тогда о разведчике А-50 на базе Ил-76. Вот ему-то конструкция такого типа точно видна. Наверное в то время одним из бортов мог командовать Валерка Каснер - мой однокашник.

Во время обеда я тихонько поделился с Кузьминой своими опасениями.

- Ну и что? - спросила она.

- Представляешь, не было ничего в лесу, и вдруг что-то появляется, - объясняю я.

- Ну, что, например?

- Не знаю. А вдруг это выглядит на радаре, как скопление бронетехники?

- Откуда в лесу скопление бронетехники? - возразила Кузьмина. - Никто не поверит.

- Конечно не поверят, но и без внимания не оставят. Долбанут 'Градом' на всякий случай - всего-то и делов! Лес же.

- Ну, да, - согласилась она. - Все равно каждую ночь обстреливают. Может, сказать Лече?

- Ты что! Это же его детище! А вдруг ничего не будет? Тогда точно сгноит. А уж если будет, так мы же и останемся виноватыми. Если выживем, конечно.

Решили молчать.

Нас разбомбили в ту же ночь.

К вечеру я замкнул кольцо вокруг лагеря. Подумал и разомкнул его у дерева, заземлив оба конца. Перед тем, как отправиться спать на свои нары, мы оставляли телогрейки на улице. Все равно было очень жарко. Правда в этот раз лучше бы они были в блиндаже.

Глубокая ночь. 'Ду-ду-ду-ду-ду', - услышал я минометную серию. Услышал не только я. Все вскочили со своих мест. И сразу же, падая, завыли мины. И бах, бах, треск! Треск - значит совсем близко.

- Всем лечь на пол, - скомандовал Леча, а сам бросился к нам, отстегнул от меня Кузьмину и пригнул к полу.

Я тоже спрыгнул с верхних нар, но меня кто-то толкнул и я оказался на нижних.

Второе 'ду-ду-ду' уже не слышал. Опять завыли мины и начало все вокруг взрываться. С улицы влетел Бислан в шинели и с разбегу упал на меня.

'Треск, треск', - раздавалось прямо над нами, совсем рядом. Одна из мин взорвалась в воде, в речке, за 30 метров. Волной накрыло блиндаж, а все на полу!

По-моему, была еще серия.

Когда все затихло, стали быстро собираться. Оставаться здесь было нельзя. На улице мы надели изрешеченные осколками ватники. Бислан показывал две дырки на спинке шинели. Осколок попал в блиндаж, вошел в шинель и вышел, не задев Бислана.

- А мне показалось, - сказал он весело, - что я уже изошел кровью.

- Ты заметил? Было больно? - спрашивали его.

- Нет, наверное, только страшно. Как будто кто-то встряхнул за шкирку.

Одна из мин в точности попала в яму клозета, окропив все вокруг неповторимым ароматом.

Светало. Шли цепочкой: Бислан, Адам, мы с Кузьминой, Умар, Ходжи. Замыкал процессию Леча-хромой. Мне под ноги попался обрывок нашей проволоки - эвон куда забросило, метрах в ста с другой стороны речки. Уходили мы, как оказалось, в никуда. Третий блиндаж еще только предстояло построить.

15.09.2020

В Самашкинском лесу полно речушек, которые называются аргунами, если, конечно, это не Сунжа или Терек. Поэтому лес - местность низменная, которая изредка перемежается холмиками. К началу 2001 года мною было вырыто столько окопов, что квалификация копателя достигла профессионального уровня. Копать окопы в Самашкинском лесу легко: под тонким слоем чернозема и мелких камней песок с глиной. Грунт отлично копается и не осыпается со стенок. Основная проблема - правильно выбрать место, чтобы через метр глубины в окопе не появилась вода.

Как-то Леча Хромой подозвал меня.

- Виктор, вот здесь надо сделать окоп, - он ткнул палкой в землю, а потом ей же показал направление и длину. - Бруствер с этой стороны, - добавил он.

Я оценил ландшафт и осторожно сказал:

- Как бы сантиметров через сорок не появилась вода.

Леча взглянул на меня скептически.

- Копай, - бросил он и пошел. Потом остановился, вернулся и сказал: - Вглубь копай. И остался рядом.

Вода появилась на дне лунки уже через полметра.

- Стоп, - скомандовал Леча и огляделся вокруг.

- А ты думаешь, где нужно копать?

Я показал на пригорочек, метрах в сорока.

- Проверь, - сказал Леча.

Я пошел туда и воткнул лопату в подходящем месте. Взглянул на Лечу. Тот одобрительно кивнул. Воды не было даже тогда, когда яма оказалась глубже моего роста.

Теперь требовалось найти место для нового блиндажа. Боевики предлагали, а я говорил, на какой глубине будет вода. Они не верили. Приходилось копать до воды. Наконец, место нашли. Я предсказал воду на полутораметровой глубине. Выкопали как раз полтора метра целиком блиндажа. Часа четыре копали.

На следующее утро песок на дне был мокрый, а к вечеру появилась лужица. Но от блиндажа решили пока не отказываться, на полу сделать настил из веток, а верхний накат бревен приподнять вверх на одно бревно.

Накатные бревна снова пришлось перетаскивать мне одному. Причем, Ильман с братом Саламбеком специально выбирали стволы потолще, но в тому времени я научился переносить казалось бы непреподъемные стволы. После того, как обрубались все ветки, я аккуратно подлезал под тонкую часть ствола, клал её на плечо и плавно передвигался к середине. Уже за серединой ствол медленно приподнимал толстую часть. Все. Можно было идти.

Плохонький оказался блиндаж. Сырой, низкий. Накат бревен был один, на нем ткань-500 и слой земли. Топить блиндаж приходилось непрерывно, но боевики на нарах все равно мерзли, а мы с Кузьминой под потолком умирали от жары.

Вскоре было принято решение строить новый и хороший блиндаж. Появилось начальство - серьезные мужики, которых я раньше не видел. Долго спорили. Потом Кюри Ирисханов махнул мне:

- Виктор, пойдем с нами.

По дороге Кюри рассказал мне, что место, куда мы идем, присмотрено и многим нравится. Но там, рядом, уже был блиндаж, который благополучно обвалился, подмытый водой.

- Вот, - показывал Кюри, когда мы пришли, - едва успели спасти оружие и припасы еды.

Бывший блиндаж находился внутри пригорка, чуть выше уровня реки.

- По-моему, надо было строить вон там, - я показал на пригорок.

Мы с Кюри подошли к остальным.

- Виктор о наших планах не знает, - сказал Кюри по-русски, обращаясь ко всем. - Пусть покажет, где бы он построил блиндаж.

Я поднялся повыше. От речки теперь было метров 30. Выбрал самое высокое место и сказал: - Вот здесь.

Видимо, я подтвердил намерения остальных. Они закивали, Кюри улыбался. Все решено. Здесь будет последний мой блиндаж. Отсюда я и сбегу.

Блиндаж строили дружно. Из Самашек, Шаами-Юрта, Нового-Шароя, Давыденко, Ассиновской собралось человек 50. Многих я не знал, да и они смотрели на нас с Кузьминой с любопытством, но ни о чем не спрашивали.

В основном, я копал вместе с боевиками. Пару раз сходил за бревнами и то, лишь для того, чтобы удовлетворить любопытство пришедших. 'А правда, что этот русский и бревна таскать умеет?'

Блиндаж получался огромный. Высотой под два метра. Длиной 25 метров, шириной - восемь. По центру - подпорки их четырех колонн для наката из двух бревен. Между накатами ткань-1000. Вход в блиндаж с западной стороны по лестнице, сворачивающий к поверхности на юг. Печка, нары и высокие нары в дальнем торце блиндажа для нас с Кузьминой.

Переговоры

Начало марта. В лагере появляется Шедеровский с двумя средних лет чеченцами. Лагерь как-то встрепенулся. Те, двое новых, внимательно рассматривали нас с Кузьминой. Она готовила у костра, а я пилил дрова. Потом новые вместе с Шедеровским спустились в блиндаж, а через некоторое время позвали меня.

- Виктор, - сказал Шедеровский, когда я спустился, - будешь читать вот этот текст на диктофон.

Мне сунули в руки газету, кажется 'Известия' от вчера. Я это заметил. Показали текст, который я сразу же прочел вслух.

- А теперь читай на диктофон, - сказал один из новых.

Я читал и понимал, что внутри возникло хорошее предчувствие. Кажется, дело тронулось с места. Свежие газеты - тоже хорошо: где-то там должны знать, что раз газеты свежие, то пленники живы.

Кузьмина тоже начитала на диктофон, но другую статейку. Потом нам дали время написать письма домой. 'Образец почерка', - подумал я. Это точно обмен. Я так разволновался, что пришлось несколько раз глубоко вздохнуть, чтобы продолжить писать.

Наши письма были прочитаны Шедеровским и этими двумя. Вроде бы все их устроило и нас отпустили из блиндажа.

Очень хотелось спросить Шедеровского о ситуации, но мы уже понимали, что вряд ли нам скажут больше того, что мы и сами увидели. Главное мы знали - переговоры идут предметно.

Вечером на бревне обсудили ситуацию. Вообще-то особо обсуждать было нечего. Я вроде бы ремонтировал кому-то обувь, а Кузьмина на радостях заговорила про свою общественную жизнь. Да и про работу в ЦСКБ рассказывала, про испытания изделия на Байконуре. Она занималась двигателями мягкой посадки. Интересно же так!

Особенно хорошо говорила про генерального конструктора Дмитрия Ильича Козлова. Но самым интересным оказалось то, что это был единственный человек, которого она уважала.

Каждый из окружающих её на работе оказывался мразью, подсиживал или откровенно ей мешал. Я понимал, конечно, что КБ собирает людей талантливых, самобытных и часто тщеславных, но не до такой же степени, когда все сволочи!

А уж о коммунистах-однопартийцах рассказывала столько всего, что если бы я некоторых из них не знал, то получалась бы какая-то катастрофа. И начиналось вроде бы о каждом 'за здравие', а в итоге - сволочь, гад, паразит.

Однажды я спросил её:

- Как же ты можешь жить и работать в таком окружении? Лучше все поменять.

- А как же ещё, - удивилась она. - Я свое место под Солнцем не намерена никому отдавать.

- Под каким Солнцем? Какое место? Вот это, на бревне?

- Это бревно меня прямо в Госдуму привезёт, - возражала Кузьмина.

И много ведь она рассказала мне тогда. И про отца, который командовал заград-батальоном зэков в войну, и про двух своих мужиков - мужа и любовника, с которыми прожила всю жизнь.

Я слушал и начинал понимать, что дело вовсе не в людях, окружавших её в жизни, а в ней самой. Она среди людей выбирала себе врага и начинала его 'мочить'. Последним таким врагом был покойный Терентьев. А кто будет следующим? Получалось, что я.

9.02.2021