Борис Пинаев, Мария Пинаева (1939 - 1994). НА ИСХОДЕ ДУШИ.
Пьеса для скрипки и гобоя
(Опубликовано: журн. "Урал",2007,No10)
РЕКА
Она течет в океан. Прозрачная, ласковая, чёрная, печальная, серебряная, ледяная. Зубы ломит. Кувшинки, пескари, лотос. Сперва проступает росой. И дерево... Сладкий запах мертвой листвы. Дым уходящей весны. Да... Змеи, корни-змеи... Надменные коты ходят по тяжелым оранжевым веткам, сидят серые птицы. Не насиделись... Воробей, пеночка, чижик. Огненный грифон.
Когда Юлька была маленькая, пух на голове, мы сидели на ветке и ели горох. Гороха - полные карманы. Стручки кидали на землю, где одиноко стояла наша лохматая собака Сима, Сэлви-джи. Рыжая. Зелёное дерево на холме из белой глины. Там глину добывали когда-то давным-давно. Остались ямы с травой и карасями. Теперь мы ходим иногда недлинной дорогой на Белую Глину.
В избе тепло, люблю топить печку ночью, чтоб затрещало, заиграло по стенам - под это и уснуть. Окна запотели, а там, за ними всё свищет, щебечет, поёт, кукует, качается, капает... Урал, июньские холода... Положили кота поперек живота. На давальческих началах... Мой нелепый Борис неутомимо ходил нынче по высокому берегу, а внизу плавал на лодочке весёлый мужик. Из воды торчала зелёная трава. Солнце... Босичком по мелководью... Парное молоко.
Во время ходьбы по мелководью можно сочинить маленький философический трактат: "Корни - посланцы неба там, в глубине. Ветки понятное дело... Они изверженье земли. Ствол вместе с нами в злосчастном мире. Средоточие. Но сам по себе он просто бревно... А? Покой реки - это дерево. Бытие... Движение дерева - мутные воды реки. Становление". Почему бы и нет?
Жарко. У избы с капельками желтой и прозрачной смолы в трещинах горячих бревен мрачно сидит хромой. Глаз под бровями не видно, деревянная нога. Сидит с сапожницкой лапой и починяет чужой ботинок, а в это время старуха в недрах двора... "Устала, а помереть не могу... Зимой воду носить... Лёд". Зимой страшно ходить по скользкому льду старыми ногами. Старуха в сумрачных недрах двора продает белое молоко по тридцать копеек за литр. Как в городском пустом магазине. А качество? То-то... Нечего сказать, молоко вкусное. Но надо ли так сразу...
ЯМА
Ионе сказали: собирайся, ступай... надо проверить факты. И он собрался в командировку, арендовал дирижабль... Или осла... или...
Я собралась посуду мыть, а мой Боречка-Борис бездумно валялся возле забора на раскладушке. Или полоскал на речке бельё? Собака лежала в тени, не зная, что под ней, в сумрачных глубинах... Все время надо держать ухо востро. День за днём. Вот - прибегают дети на речку и говорят: там что-то возится и хрипит. Ну пойдем. Босиком по колючим шишкам, по неуспевшим убежать муравьям. Заглядываю вовнутрь, в мрак, в тьму кромешную. Ничего не видно, но потом глаза привыкают. Воздух здесь сырой и прохладный. Землянку построил сын Кузеванова и покрыл её чёрным рубероидом. Она в огромной яме - там, внизу, где черёмуха и сосны, где когда-то добывали бурый железняк.
- Это же поросята, - говорю я детям.
Но как они сюда... Их Копа Рыжий украл? Придёт ночью, чтобы забрать, а мы их уже отпустили. Бегите на волю, в лес, на ветер. На ветер! Все так легко. Не мои ж поросята. Так легко принимать решения, не думая о последствиях.
Поросят пришлось ловить и кидать через порог. Они тут и сидели только потому, что порог высокий. Здесь темно и душно. Господи, чего ж волноваться. В лесу сухо и цветет земляника, звенят комары, и кто-то все время ползает по серой и коричневой хвойной подстилке.
Копа украл поросят на ферме у серых холмов. Создается ложное впечатление, будто река вытекает прямо оттуда. Она течет меж крутых берегов, которые справа и слева, слева и справа, спра... Она по-прежнему пахнет рыбой и несъедобной травой. Её не одолеть? Надо все как один... Хромой забивает гвозди, и звуки ударов прыгают над деревней.
БОЛЕЗНЬ
А тут заболела Мария. Чистила пескарей, босиком на холодной земле постояла. Отвыкли? А там, в сумрачных глубинах... Мать-сыра земля, лоно, змея. Бездна? Птицы и змеи. У неё мучительно болит горло с давно выдранными миндалинами. Ларингит, фарингит... Что ж... Говорит: чувствую, что простужаюсь, но всё равно стою.
Кроткие легче переносит болезни. Они тихо лежат в уголке кровати, не лезут на стену. Помогает мольба? Молитва. По крайней мере, некогда так полагали. Сила выворачивает наизнанку. Лучше отдайся, мол, температуре и не препятствуй естественному ходу вещей. Дурак, начитался трактатов. Ах, Мария, трудно глотать, всё болит, скомкано одеяло.
Спустя много лет... Но разве это много - четырнадцать? Бездонный океан. Она не вставала два месяца, от метастазов сломалась рука, а потом потеряла сознание. Есть люди... и даже проницательнейшие врачи... Они хотят пройти через тяжкую хворь и после умереть, потому что чают преображения. Не все ж успевают понять такие простые вещи: "Все дорогие мои, кого я знала, простите меня, я так часто обижала вас. Но у всех в слезах прошу прощения. Я вас очень люблю. Ваша Мария... Всё добро, самое малое, - помню, и благодарю за самую малость". Это в конце, второго августа, перед успеньем. Мы ведь ещё не знали, кто успеет написать последнее слово.
Написала Мария в тот день, когда множество лет назад скончалась от рака её нестарая бабушка. Лёнчик, подросток, сынишка, ловил ей рыбу на Шарташе. Для жиденькой ухи. И ногу разбил, она вспухла, на Ивановское кладбище повез извозчик. Тысяча девятьсот двадцать седьмой свирепый год. А сейчас... За окном шумели мокрые листья, гремела гроза. "Боречка, я умираю... Сердце... Только не вызывай скорую". А у скорой-то и нет таких лекарств, как у меня... Ей тогда уж наркотик выписали. Анфин, без всяких грёз и видений. Только потом иногда промедол. Однажды увидела себя опять молодой и прекрасной... "Странно, говорю сейчас с тобой и одновременно вижу: гуляют люди... бегают ребятишки... а я сижу на краю бассейна, бьёт фонтан, я болтаю в воде ногами... Ты где-то рядом". Лежала уже неподвижно, ноги давно отказали. Я всё подкладывал под них какие-то тряпочки, всё устраивал поудобнее. Мы с ней прожили еще месяц, до второго холодного сентября. После Успенья Богородицы потеряла сознанье. Оно уходило тихонько, глаза ещё понимали и плакали, когда пришёл сын.
Я могу теперь только повторить: все дорогие мои... Думал: душа моя большая, но оказалась маленькой. Посмотрел на себя с белого облака: о, если бы ты был холоден или горяч... тако, яко обуморен еси, и ни тепл ни студен, изблевати тя от уст Моих имам.
Мечтал уйти на тот берег первым. Мария сердилась, слышать не хотела. Чуть не убили потихоньку. Исподтишка. А Юру вот недавно ударила машина, сломана в голени нога, повреждены ребра, оскольчатый перелом свода черепа, тяжёлый ушиб мозга. Машина тут же врезалась в железную трамвайную опору номер 33. Умер через неделю. Он был редактор газеты. Мария говорит: иди, защищай её в Ленинском районном суде, чтоб не закрыли. Пошёл... политик. Греческий полис, французский политес. Чтоб не подумала, будто струсил. Лежал потом головой в тарелке с квашеной капустой. Камфора, тёплый укол. Почему-то не сумели отправить на тот свет. Доза не та? Или спецсредства использовали недоброкачественные? Разгильдяи... С двух раз не управились.
Но кто бы её-то сопровождал, оплакивал, провожал. Уколы, воспалённая плоть, мучительный туалет, не сгибаются ноги, гнойные бинты. Говорят, это не гной. Кто бы её пожалел и поцеловал на прощанье. Поймем, когда сами... А? Успевайте любить и прощать, пока не позвали через порог.
Мы все крещены в этом храме Иоанна Предтечи. И венчались. И панихида перед амвоном, где когда-то стояли на белом... увенчанные коронами. Смертная мука в глазах. Дважды замешкался с уколами, потому что боль приходила внезапно. Шепчет: говори молитву Честному Кресту... И что ещё мог сказать? Потом, когда она лежала в беспамятстве, всё-таки хватило ума зажать истерику, лихорадку и много раз прочесть канон... прочесть канон... от человека, который теперь сам не может говорить: обыдоша мя мысленнии рыкающе скимны и ищут восхитити и растерзати мя... Устне мои молчат и язык не глаголет но сердце вещает... Душе моя душе моя востани что спиши конец приближается и нужда ти молвити: воспряни убо да пощадит тя Христос Бог... Что она видела перед смертью?
Недавно увидел сон: долговязая девушка в чёрном длинном пальто стремительно идёт через дорогу, мне наперерез, а потом скачет сзади, как лягушка. Сидит на корточках и скачет. Я оглядываюсь тревожно, а она:
- Приглашаем завтра к нам на встречу!
- Что делать?
- Лежать.
- Лежать?
- В венках...
Можно возлежать на ложе или в деревянном гробу на столе. А как помирать без сознания? Скажите всё за меня. Лирика. Да? Но ведь жанр такой: иносказание. Стихотворение в прозе. Или всё-таки миф? Миф и логос... В жизни, конечно, проще. Отвернулся к стене и помер. Унесли и зарыли. Ни креста, ни свечи, ни скорбной панихиды до скончанья века, до Страшного суда. Подаждь Господи оставленье грехов всем прежде отшедшим в вере и надежде воскресения отцем братиям и сестрам нашим и сотвори им вечную память.
А тогда, давным-давно, пошел в медицинский пункт по бревну через речку. Зелёная вода. Водоросли - длинные щупальцы, шевелятся и текут. Как-то всё тут... Иона ходит по берегу, хромой забивает гвозди. Матрёна костыляет наперерез. Из окна увидела?
ДУРАК
Надо бы сразу всё объяснить. Сразу всё рассказать, а уж потом показывать фокусы, загадки загадывать, чревовещать. Сначала нарисовать план, схему, и только потом жить. Шаг назад, шаг в сторону - считается побег.
Но жизнь загадочна. Гораздо загадочней текста. Гадай, выгадывай, не прогадай. Фантом, пена, поверхность? В деревне появились цыгане. Сняли дом за рекой, в огороде под черёмухой разбили шатёр и спят там на перинах. Рядом привязана краденая болонка и валяется в траве телевизор. Они знают линии жизни, но не имеют смысла. Может быть, есть на земле... Полюс?.. куда линии стекают с ладоней. Из него растут лотос, река или вечное дерево, а рядом, возле, сидят старые мойры, парки и норны, прядут нити судьбы. С ножницами? Река времени и вечное дерево. Ашваттха, пиппал. Его корни уходят в бездну, а ветви - туда, туда... До нашей эры в ныне цыганском доме жил барин. Зимой и летом ходил в шубе и валенках (может, врут?), ничего не делал и курил трубку. Его и прозвали барином. Да что там... Судили: лба не перекрестит.
А на том берегу Иван Трофимович хотел бы создать музей. В этом храме были сушилка и зерносклад. Если дух, мол, из него вышибли начисто, то оболочка, бренное тело все равно на что-то годится. Закопченные лики святых. Скорбные глаза. Они, мол, там людей морочили, бывшие семинаристы. Обряды и песнопения. Крестьяне, видите ли, приезжали в праздник на телегах и возле церкви надевали новые калоши. Потом нечистая сила возмечтала стену взорвать, чтобы грузовик мог въехать. Ренессанс. Но почему-то не получилось. Везде нужны определенные навыки.
Говорят: ну и дурак! Умники... Ничего, это всё не к спеху. Пусть он пока этот храм реставрирует. После разберемся. А Иона всё ходит по берегу. Всё-то ему интересно: и храм, и плотина, и дом Матрены, и мёд хромого, и моя Мария. Она недавно заболела, каких-нибудь триста лет. В эпоху Петра Великого. Шучу, конечно. Я тогда ещё шутил. Когда всего-навсего фарингит, отчего бы, мол, не пошутить. Шутник. И я пошел через реку. Душа-невеста. А тут и Матрёна. Серая, в платочке, глаза сухие.
ПЛОТИНА
Этот мужик, который плавает на лодочке... Мы-то знаем, отчего он такой весёлый. Предвкушает. Насыпал плотину рядом с избой, чтобы прямо из окна на своих уточек... Жена подсказала? Ах, несчастная Ева... Сатана? Эпоха возрожденья чего-то гастрономически вкусного... Ренессанс. Не дурак однако. Сын на самосвале работу работает. Если б он знал её имя... Оно потерялось в веках. Последние триста лет ей готовят одно назначенье - духовка, горшок. Уточка Каршиптар, вестник, живущий землёю, водою и небом... Три недели самосвалы ездили. Обещал директору карьера: буду, мол, кормить тебя сазанами. Бредень купил, лодку.
Вечное древо, трава-мурава, река и ветер... Небо, корова, крыша и океан. Лотос. С неба жутко глядит кровоизлиянный глаз египетского Рэ. Но об этом все давно позабыли... Кровожадное око, оно же злобный Урей, богиня Хатхор, Маат, попросту - солнце, ясное солнышко. Даже во время затмения на него смотрят сквозь закопченное стекло.
Конечно, запруду можно сделать. Жрать-то всем хочется. Пусть рыба там плавает, утки, жирные гуси, водоросли сине-зелёные. Но храм-то причём... Впрочем, мы его реставрируем. Это такое египетское слово. По-русски - восстановим, сделаем как было, будем по нему в тряпичных тапочках ходить.
А эти розовые поросята весь лес кругом перепахали. Пятачки такие нежные, никогда бы не подумал. Два поросёнка... Лучше бы их Копа Рыжий съел, дабы свершилось должное. Весь ландшафт испортили, лес стал мерзким, и грибы не растут. Но это потом. А пока Матрена мне говорит: -Я ведь лучше фершалицы. Ох Матрена Емельяновна, я не знаю... Спасибо, приходите. О заре? Я все-таки пока схожу за димедролом. Думает: мы ей поможем.
Вдоль дороги избы. Пыль... Ямы, гребешок со сломанными зубьями. Кто успел - уехал. Прокати нас, Петруша, на тракторе... У медпункта муж фельдшерицы чинит железный мотоцикл вместе с двоюродным братом и её свекром. Дайте мне мой димедрол, а сами что хотите. Вам все равно скоро пить ее, проклятую. После починки. Хотя, может быть, и не почините. Они такие: ничего не починят, а чужую водку все равно пьют.
Можно, правда, на все смотреть сквозь пальцы. Если на свет, то меж пальцев светится розовым. Он шевелил розовыми пальцами. А в это время физики-музыканты из икон лучину щепали. Чего с них взять. Убогие.
А нам же еще не разъяснили, что это всего лишь искусство и эстетика. Не для спасения души. Читать научились совсем недавно, в позапрошлом веке, объявления читаем: "предлагается сдать в срок..." Сдать имущество то есть. Корову и куриц. Коллективизация. Голод и бойня. Воробьев, как только грамоте обучился, сразу же письменно объяснил Ионе про Данилу Степаныча. А как же, тот в прошлом годе... А до этого вполне приличный человек был. И там всё перепутал, всё переврал, фамилию неправильно написал. Вот ведь какое дело. До сих пор хромой сидит с сапожницким молотком цел и невредим.
СУДЬБА
Однако всё не так просто. У него за избой, за сараем, за погребом - пасека. Ульи, соты и пчёлы. У Матрены крыжовник, малина, смородина, но её цветущая липа корнями в его огородах. Намеки? Конечно, это неправда. Там всего один корень. Другой на том берегу, и я не знаю, где третий... От пчел нет отбою. Всем другим наплевать, а он по краю оврага ходит деревянной ногой и косит корове сено.
Я еще там посмотрю, чего-то не понимаю. Усмотрела бы давно, но пёс и пчелы. Это вам не цыганская болонка. Впрочем, цыгане на том берегу, а хромой - рядом с Матрёной. Водой не разольешь.
Она здесь когда-то бурый железняк на телеге возила. Еще в тридцатые годы. Не знаю, чем хромой тогда занимался. Давно ушедший Зрван, древне-благоуханное персидское время. От него де нам златое добро и железное зло. Так ли? Персики... Путаются слова под ногами: джет, димедрол, горячий зрван, розовые поросята. Всё смешалось, перепуталось, строит глазки... Где Борис, где Мария? Даже в этом тексте не разделить. И будут два одна плоть. И дерево жизни посреди рая и дерево познанья добра и зла. Из Едема выходила река... и потом разделялась... Фисон... Гихон... Хиддекель... Евфрат... Не ешь от него, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь... И сказал змей жене: нет, не умрете... И поверили дьяволу, а не Богу. Поверили. И скрылся Адам и жена его от лица Господа Бога... Проклята земля за тебя... И поставил на востоке у сада Едемского Херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к дереву жизни.
Нет жизни у сатаны. Маска, морок, водевиль.
Мы с Ионой когда-то в университете учились, зубрили "Капитал" и жреческий кодекс. Потом иногда он спускался с облака в промышленный и строительный наш отдел, где мы с Геной иногда сочиняли в условиях развитого социализма рукописный журнал "Стойло Пегаса". Ипокрена. Корриганы... Олег Капорейко приносил роскошные фотографии с деревьями и птицами. Зелёные деревья и синие птицы. Чёрно-белые?
Сейчас Иона по берегу ходит, а потом вернётся к нам ночевать. А о заре придёт Матрёна Емельяновна лечить Марию. Или Бориса? Может и вылечит. Правда, болезнь, по-моему, сугубо физическая, а ей бы всё душу... Или я ошибаюсь? Кто лечит душу? Только хромой её к себе не пускает. Говорит: я всё мёдом лечу. Прополисом.
От реки пошла по зеленой равнине. Здесь когда-то капусту сажали, а сейчас покосившиеся волейбольные столбы, воздвигнутые инопланетной цивилизацией. Баальбек... На крутой горке, у самого леса - наш дом. Полвека назад лес выгорел. Ну что ж, наросло с тех пор... Дом старый, но ещё держится. Один угол ползет на восток, другой - на запад. Труба пристально смотрит в зенит, подполье ушло в преисподнюю. Всё как положено. Чуть ни каждый год приходится возить сюда чёрный рубероид и латать крышу. Борис ездил однажды за ним в соседний городок, и теперь он запомнил на всю жизнь белые столбы облаков над Сухим Логом. Судьба, фатум, ананке, рок, океан. У шумеров "нам" - океан и судьба. Соображали... Только ведь Бог опрокидывает все построенья судьбы лёгким шепотом ветра.
Когда-то рядом стоял дом побольше, гораздо, гораздо... Но его украли. Ах, это было до нашей эры. Мой дед Димитрий приехал случайно на рысаках и говорит: "Ну, знаешь - вот это место!" Река и белые скалы. Альпийские астры.
Богородская трава... Простор. Он где-то в страховом обществе служил. Страховал от сумы, от тюрьмы, от испанки и тифа. Сыновья тут же под бережком плескались, в песке изумруды искали. Потом один Беломорканал строил, а Семён чуть не потерял левую руку на белом бронепоезде, осколком вырвало бицепс, и всего-то полгода отсидел в тюрьме ВЧК. В конце концов уехал с сыном из Города, работал экономистом на мельзаводе, потому что изменила жена.
Я однажды к нему убежала из пионерского лагеря вместе с подружкой. Бежали по длинной лесной дороге. Запнувшись, скакали на одной ножке и чего-то шептали. Молитву. Спали у дяди на сеновале в зелёном колючем и мягком сене, а потом поехали назад на телеге все вместе по песчаной дороге и очень протяжно и задумчиво пели грузинскую старую песню. Сулико? У дяди по щекам текли слёзы...
Как дядя мой любимый Сенечка грузди умел искать - на ровном месте. Он помер в больнице - без памяти, за деревянной доской. В июне 66-го. Я недавно тоже пыталась искать, но теперь всё свиньи перерыли, перепахали, весь лес перевернули. Воплощение смуты. Тифон... Гибрис... Высокомерие и дерзость. Хоть бы Копа поймал их в конце концов.
ПРОКЛЯТЬЕ
Иона пришел преждевременно.
- Я хочу прописать ей змею-джет, - сказал он, когда я потчевал жену димедролом. - Но надо знать, что она суть Урей на лбу царя, око Хора и утренняя звезда.
Шутник. Мы вместе учились в университете. Или я что-то путаю? Он растолстел с тех пор, бедняга. Спаси Господи и помилуй ненавидящия и обидящия мя и творящия ми напасти...
Соседка, чье молоко мы пьем, посоветовала нарезать листьев мать-и-мачехи или лопуха, потому что Мария стала кашлять. Хрипы в груди, а сок исцеляет? Все кругом в роскошных изумрудных лопухах и крапиве, но лучше отойти подальше от жилья. А димедрол есть димедрол, формальная логика, закон тождества - в отличие от утренней звезды, которая так многозначна.
Матрена пришла о заре. Тоже словечко... Я сразу и не понял, и Маша - тоже. Об утренней или вечерней? Луна - тоже глаз, между прочим. Левый глаз, ночь, вода, смерть. Она должна обновиться, чтобы заговор стал удачным. При полном ущербе луны.
- Сокруши его который возвращается на третий день и того кто прерывается на третий день и кто продолжается беспрерывно... Сокруши холодного и горячего и осеннего и приходящего летом и в дождь... Пусть примчится тысячеглазое проклятье ищет того кто нас проклинает... Ступай проклятье обойди нас...
Чертит свиной челюстью и бормочет, а меня с ними нет, потому что я вышел и хожу с собакой у сосен. Мои дорогие, надо бы вам знать: Мария здесь на земле была резкая и неистовая, добрая и своевольная, милостивая и непокладистая. Щедрая. Она была здесь солью жизни, её перцем и лавром, вишнёвым листом. Ведь это само по себе почти несъедобно. Но как без соли и лавра? Тошнёхонько. Господь её любил. Ах, не была она тёплой никогда, но лишь холодной и горячей. И Он позвал её, очистив последним и страшным очищением. Так она и шептала даже в глухом полузабытьи: претерпевший до конца спасётся.
Брошенное поколение, зрачки от рождения в катаракте. Сколько кругом призраков. Нам бы знать: только покаяние в своих собственных грехах, а не заговор... И Божья помощь в таинствах Церкви. А здоровье и покой... Зачем? Все дни наши прошли во гневе Твоем, мы теряем лета наши как звук. Дней лет наших семьдесят лет, а при большей крепости восемьдесят лет, и самая лучшая пора их - труд и болезнь, ибо проходят быстро... и мы летим... яко прииде кротость на ны, и накажемся.
Убойся бежи бежи разлучися демоне нечистый и скверный преисподний глубинный льстивый... Или сам собой получился еси или от кого послан или нашел еси внезапу или в мори или в реце или от земли или от кладезя или от стремнины... Или от луга или от леса или от древа или от птиц или от грома... Убойся воплощенного Бога подобия и не сокрыся в рабах Божиих Борисе и Марии, жезл железный и пещь и тартар и скрежет зубовный, отмщение преслушания тебя ожидает... убойся умолкни бежи и не возвратися... отъиди в землю безводную пустую неделанную скорбную.
Это в чине изгнанья беса (он ведь у каждого за левым плечом). Требник Могилы. Здесь нужен иерей, постник и молитвенник, - не врач, не Матрё... Но ведь это же тысяча девятьсот восьмидесятый год. Если нет Бога и бессмертия души, то всё позволено.
Проклятье? Разрыв... на очах пелена... душа не слышит дыханья... дуновенья... тихого ветра. Сами порвали нити, ниточки... паутинки. А теперь бредем ощупью к незримому притвору... нищие на паперти... подай, Господи... Небо на земле. Нежное и теплое на холодной равнине. Маше в храме становилось легче, даже физически легче. Когда же мы встретимся?
Валяюсь на старой кровати с тёплой кошкой на животе, а она подходит и спрашивает: Боречка, ты меня любишь? Смеюсь: ну как, мол, тебе сказать... Боялся соврать, обмануть. Смеялся, ёрничал, но оказалось - приберегал на чёрный последний день. На смертную муку. Бог исторг из меня тогда наконец единственные слова, без которых страшно уходить человеку. Как бы мне остаться навсегда с этой правдой. Хватило души затеплить последнюю свечу в холодном уходящем мире.
Чем кричать, если сел голос? Одно к одному: Иона, ларингит и плотина. Правда, плотина - несчастье Матрёны. Это ей река бьёт теперь прямо в берег: земля сыплется, сыплется... Скоро дом упадет прямо в реку: доски, бревна, старые лавки... Когда? Зрван, время, судьба, о чём ты думаешь? Плотина уже была, только сотнею метров выше. Сколько в метре саженей? Там была мельница, мельник молол муку. Но утки должны быть видны из окна - только высунуть голову. Даже бульдозер пригнали.
Правда, директор карьера умер. Начальник, товарищ, господин... В зелёной фуражке. Плотина от берега к берегу, насыпали в самом широком месте, перед черёмухой, где цыгане с болонкой, а пруда нет. Плотина, Плотин, Платон... Миф о пещере. Тени на стене. Там ведь не просто - щебня насыпать. Щебня насыплет любой дурак - были бы самосвалы. Нет, всё дело в стоке. Весна, половодье... Тут надо остановиться и подумать, если есть такая возможность. Иван Трофимович как-то пришел к директору. Ему надо кровельное железо, олифу, гвозди и так далее.
- Вы же знаете: реставрируем храм. Нет? При чем тут Парфенон ... В конце концов, с каждого всё равно спросят. Не только на кладбище.
Каждый услышит Слово - здесь или на том берегу, рано или поздно. Логос. Он будет судить нас.
Когда полвека назад, в тридцатые годы, исчез отец, ходили вдвоем с сумой: Иван и его брат. В своей деревне не побирались; возвращаясь домой, опускали глаза. Слов тогда не искали, всему научила мать: подайте Христа ради... Сколько с тех пор сломалось и выросло. Сделал в храме музей. Все-таки не конюшня. Кресты хотел позолотить, но не получилось. Всё время потом жалел: ах, что-то упущено. Было бы так красиво. Душа просилась остаться в памяти, но пока не сознавала бессмертья и мечтала воплотиться. Но была бы душа...
ЗВЕЗДЫ
Утром пошел к Матрёне. Иона остался у берега. Что ж, каждый решает сам. Время неудержимо, и надо успеть поставить Матрёне забор, чтобы вдоль берега не ездили на железном тракторе. Она хочет отвратить неотвратимое. Хочет сохранить эту полоску земли от дома до берега, который всё время ползёт. Плотину завернул весёлый мужик? Чтобы снести её тёплый дом. Но этот вывод ошибочен. Просто эпоха вывернулась наизнанку. Бес шутит. Просто нужен поблизости пруд, чтобы высунул голову - и пожалуйста. К тому же "Капитал" и каббала...
- Здравствуйте, Егор Андреевич. Вот я к Матрене пошел... Вдвоем, конечно, сподручнее...
Но там хромой деревянной ногою скрипит. А с другой стороны, прямо у обрыва, сидят за столом и играют в картишки. Солнечно, знойно. Егор утирает пот. Его мать перед смертью завещала давать нам картошку. Прекрасно, да... Молоко и картошка, небо и облака. Нут, небо-корова, утром глотает бледные звезды, чтобы извергнуть их вечером. Свинья... Свинья, пожирающая поросят, - зовут ее небожители. Это всем известно. Но это - не научный подход. Просто днем слишком ярко светит солнце, так что не видно утреннюю звезду.
- Они говорят: ну ладно... Всё утащили. И валенки, полушубки, и радиолу из красного уголка. Как бы списали... Ах ты петь твою за ногу. Ну ладно. Я же смотрю кругом - ничего нету. Тогда я досок набросал на телегу и повёз братану. Они там всё равно четыре года валялись, сгнили наполовину. А он кричит - ты бы дальней дорогой, мол, всё-таки... Вот ещё... На хрена это надо. Конечно, извините.
КОРОВА
Мы с Егором ходили туда и сюда. Хромой ругался с Матрёной. Дело житейское. Бывает ли ненависть без любви? Любовь без ненависти? Какая глупость... Пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нём.
А где корова будет ходить? В самом деле. Тут же не только тракторы ездят. Здесь ходит Аудумла. -Я освобождаю вас от ненависти нетерпенья страха да будете вы едины сердцем радуйтесь друг другу как корова радуется теленку... Гандхарам муджаватам ангам и магадхам... Корова есть называемое бессмертием и корова почитается как смерть... Только тот кто знает эту великую тайну... Ан-ти-но-ми... ческую тайну... Тайну... Да у них там всего-навсего корова. Да?
Ну давайте же делать забор. Но у неё ничего нет. Какие-то старые, гнилые жерди. Егор сел играть в карты. В подкидного дурака.
- А где была эта ваша контора? - На том берегу.
Кстати, трактор стоит через дом, у соседа слева. Там жила раньше продавщица, потом в магазине запретили продавать водку, чтобы её по ночам не воровали, и она уехала. А дом механизатор купил. Крепкий домина. Домовой, домовина. Мария три дня подряд ходила туда, чтобы уплатить за молоко, взятое в воскресенье. И лишь на четвертый он поднял голову с пола. Где же хозяйка? - На том свете.
Шутник. А вдруг он упадет с обрыва? Видите, лучше ему тут не ездить. Забор в его интересах, но все боятся городить поперёк дороги. Лучше не связываться. Воздвигли плотину, а тут вроде как недоверие. Посредством забора выражается мысль, будто что-то неправильно. Да никуда эта избушка не денется! А шерсть свинье не защита. Там всё и без трактора упадет. И надобно же ходить корове по берегу, по зелёной траве, по ромашкам.
Только, пожалуйста, не надо забывать про Иону. Вдруг он проанализирует, а потом скажет. Все знают про заклятье истиной. Он встанет на площади и скажет всё - что думает, чувствует, всю свою правду. И все это сбудется, обретет материальные формы. Надо лишь отделить правду от лжи, зерно от плевелов. Но если всё уже смолото, и мука горчит?
Матрёна разводит руками. Ничего нет. Егор играет в картишки. Хромой бубнит про корову. На том берегу живёт старая Домна; из её трубы вечером идёт дым. Мне страшно ходить мимо Домны, мимо её глухого забора из бревен, мимо двух тополей. В неё метила молния, но попала в дерево, в древесину, в годичные кольца. И годы распались, а время остановилось. Наступило НЕ-время (вечность?), и Домна теперь бессмертна, но только в доме своём... в доме своём... Прости меня, Домнушка, - просто ёрничаю по привычке.
Плюнул на всё и пошёл в магазин. Купил хлеба, лапши и сахарного песку. Тут же Ольга Максимовна насчет продуктов. Её потом ударит троллейбус, старческая рассеянность, и увезут на Чернореченское кладбище, где земля - лучше не надо. Гранитная интрузия. Ну, естественно, это произойдёт в Городе, где тысячи огней, трубы, троллейбусы. Она там преподавала в младших классах: "Дети, вы знаете небо?.. Какое оно?.. Синее... А еще какое?" Красное, жёлтое, оранжевое... Белое... Чёрное.
Можно, я и впредь не буду объяснять? Это очень нудно и утомительно. Да и кому интересно... Ну, хорошо: Ольга Максимовна учила в школе моего сына, из его сочинения узнала про Домну, Матрёну, хромого и реку, а главным образом - про молоко. И купила здесь дом, наскоро срубленный на том берегу из толстых бревен. В три обхвата. У неё дочь работает страховым агентом, а внучка налила мне однажды за шиворот воды из стакана. И засмеялась. Лей-лей, не жалей - я не осержусь... Не знаю, чем она сейчас занимается. И сын мой куда-то... Куда-то...
КРЫША
Цыгане смеялись на том берегу, потому что наша нелепая собака залезла в грязную лужу. Ей жарко, а они смеются белыми зубами, ибо ни при каких обстоятельствах не станут спасаться в луже. Говорят, они хотели ограбить банк, кого-то из них подстрелили, и теперь они скроются в туманной дымке - вместе с болонкой и телевизором. Ну, естественно, банк не в деревне - в соседнем городке, где сладкий дым и цементная пыль.
Как-то всё зыбко.
Дом уже старый, сени поехали набок, двери перекосило. На душе иногда тревожно - а вдруг всё упадет... Душа каждый год получает отпуск, но где ж тогда спасаться ей летом? Матрёна её не вылечила, только на время убрала боль. Понятно - всего-навсего ларингит. Я лечу её соком лопуха, димедролом, настоями трав. На антибиотики аллергия, кожа вспыхивает пятнами, головная боль. Медицина бессильна. Или дело не в этом? Тогда еще никто не сказал мне душеполезных, не разрушающих слов, а сама их не знала: не уповай, душе моя, на телесное здравие и на скоромимоходящую красоту... помысли горький час смерти и страшный суд... ангели бо грознии поймут тя, душе, и в вечный огнь введут... убо прежде смерти покайся, вопиющи: Господи, помилуй мя грешную.
Пошла к Зине за градусником - по лужайке, мимо теленка и кур. Она тут же, рядом - в доме, воздвигнутом двадцать лет назад. Кузеванов, её муж, теперь сетует: "Мне ведь сразу... Егор... Говорит: ты же строишь не там. А сейчас вся вода в подполье весной. Не слушал. Никого не слушал: сами, мол, с усами".
Они косят траву, держат корову и продают молоко. Мы покупаем, снимаем сметану, делаем творог. У Бориса получается прямо-таки резиновый. Больше ничего и не надо. Сыворотку с удовольствием пьёт Сима, Сэлви-джи, наша собака. Правда, потом у неё расстройство желудка. Два наших дома рядом. И трудно здесь разделить: ваше-наше. Когда-то наш дом был домом моего деда. Он его подарил сродникам Зины - Петру и Пелагее, чтобы присматривали за дачей зимой. Ну и что? Разве дача такое уж преступление? Может быть... Забота века сего и обольщение богатства заглушает слово, и оно бывает бесплодно. ЗАБОТА ВЕКА СЕГО... Дачу потом все равно украли, и они сказали: проснулись, а дома уже нет. На нет суда нет, тем более - всё так зыбко. Сегодня нет дома, завтра нет человека. Впрочем, возможно... возможно, дядя Сеня продал его сельсовету... добровольно-принудительно.
Потом, на склоне лет, моя мать купила у Пелагеи, Зины и Кузеванова тот дом, который им подарил мой дед. Он умер в Омске от тифа в двадцатом году. Запряг лошадей и поехал из Екатеринбурга с семьёй в неопределенную даль... Вслед за белой армией... А бабушку с детьми подобрал дальний родственник Александр Тимофеев, врач красного санитарного поезда. Она вернулась и похоронена здесь, на Ивановском кладбище, где упокоится милостью Божьей потом её внучка. Меня отец Георгий пообещал здесь похоронить. Татьяна и Мария... Здесь тайна взаимной любви - ведь мы не встречались на этом свете. Я пришла в этот мир ненадолго гораздо позже. Пресвятая Владычице моя Богородице святыми Твоими и всесильными мольбами отжени от мене уныние забвение неразумие нерадение... И избави мя от многих и лютых воспоминаний и предприятий и от всех действ злых свободи мя.
Всё перевернулось внутри себя и долго качалось там. Вот такие пироги. Не надо ничего придумывать. И зачем? Когда Пелагея умерла, моя престарелая мать Елизавета ездила туда зимой за сто километров по железной дороге, а потом нерегулярным автобусом. На похороны. Что-то там было. Детство? Во время страшной войны Елизавета крестила в храме Иоанна Предтечи умирающую от туберкулеза четырёхлетнюю дочь свою Машу и отвезла её к Пелагее на лето. И я поднялась после Причастия. И заботами матери. Отец мой Кирилл тогда уже пропал без вести. Погиб в морской пехоте. Наверное, под Москвой.
Но потом, через двадцать лет, приехали летом, а на купленном доме нет крыши. Только стропила. Зина говорит:
- Ты знаешь, Мария, ведь надо покрыть чем-то хлев.
Да, конечно... Потребности.
Когда мы поехали в свою стародавнюю деревню, Борис был в армии, на краю земли, в счастливой Аравии. Там земля обрывается в Чермное море. Сана, бейт Али и бейт Харази. Отрубленные головы на городских воротах. Мальчишки суют окурки в скорбные мертвые рты. Баб-эль-Йемен... Еще не знали и не ведали, что когда-нибудь встретимся. Под Красноуфимском на студенческой картошке встретились навсегда.
Приехали в деревню, а там - стропила торчат. Поэтому в дождь крыша течет, и каждый год мы покупаем чёрный рубероид. Весенние ветры его сдирают, гвозди не держатся в досках. Доски совсем старые. Ну и что? Зато мы пьём молоко от коровы, которая ходит по зелёной траве, по ромашкам. Свобода от ненависти, нетерпенья, обид - блаженная свобода. У Зины тромбофлебит, подкатывает к сердцу, давление. Крышу к тому же сдирал её муж. Он иногда угощает Бориса вином из жимолости, которую в давние-давние времена сажали сыновья служащего страховой конторы. Они тогда плескались под бережком, возились в жёлтом песке и думали - блеснёт изумруд. Жар-птица... Старший впоследствии не разрешал жене писать письма. Николай и Августа, Семёновы - Тимофеевы... Но она ему всё равно писала в концлагерь и ездила к нему, хоть и развелась, чтобы как-нибудь не отразилось на дочери, на её судьбе. Ананке, нам, океан. Сегодня дочери шестьдесят, муж лежит в больнице, надо успеть туда и сюда, приготовить обед, накормить внука...
Ах, с тех пор прошло столько лет. Вера, Верочка... Недавно Борис был на её похоронах. Уже в новом тысячелетии.
Сейчас в том же песке моя дочь, но всё гораздо спокойнее. Её дальний предок был крепостным на заводе господ Мосоловых, на Вятке. Кузнец, зиждитель неуязвимости, железный мастер. Огонь - враг тёмной воды и влажного чёрного змея. Кий, божий коваль.
Вятские - мужики хватские, семеро одного не боятся. Это они сами про себя. В усы улыбаются. Предки Бориса: работные люди Марк, Тит, Гавриил и Аксинья, Михаил и Александра... Буйское-Соколовское, Марковы... уржумские ремесленники Пинаевы: Георгий и Татиана, Иоанн и Устинья, Трофим и Агафья, Иоанн... Бусыгины: Евдоким, Андрей, Василий и Мария, Русский Билямор, серпы и косы... белокриницкий Феодор Лебедев укрылся в Онадуре. Упокой их, Господи. Да ещё у Марии: Роман, Михаил, беглый вятич Симеон Половников... и Ксения, Семёновы Димитрий и Татиана, москвич Иоанн Макаров и Августа Оттокарровна из давней Германии, Кирилл и Елисавета. Упокой их, Господи.
Мосоловы скоро исчезли, потому что Александр Благословенный, стремительная либеральная реформа, почти революция. Судорога. Да они почти все там либералы и безбожники... Государство качалось полвека, как огромная башня - пока не упало. А зачем делать на заводе ажурные решётки, если они не имеют сбыта... Закон стоимости. Непрактичные исчезают. Куда? Как-то так исчезают, что остаются. "Ауфхебен" - слово, объясняющее смысл происходящего при этом. Это такое таинственное древнеегипетское слово. Чтобы его осмыслить, надо долго читать германскую Логику Георга Вильгельма Фридриха Гегеля. Зина и её муж не успели прочесть, и я тоже не читала, и Домна, и хромой, и Матрёна. Но это не страшно.
ЧЕРТОПОЛОХ
Освобожденье от страха, свобода... Если б вы знали, как просто. Но я бессилен объяснить что-либо прямо сейчас. Вы не будете слушать. Всему своё время. А пока что собака купается в луже, цыгане смеются, цветёт чертополох. Я иду по бревну через реку над зелёной водой.
За душной стеной чертополоха - изба старой Домны. Глухой бревенчатый забор, расколотый тополь. Чем живёт там она за чертою бессмертия? Или я чего-то не понимаю... Когда-то здесь сажали белую капусту на началах кооперации. Еще при царе Горохе. Особенно хороша она в лунном прозрачном сиянии. В призрачном и прозрачном. Полюбуйтесь при случае. Чертополох, горох и капуста... Винегрет. Этот колючий и красный куст не имеет смысла, но если кругом лишь капуста... Впрочем, он лечит нелепый страх. Иногда. Столовая ложка на ночь. Но не страх Божий, бесстрашный страх.
Мы живем на горе у кромки молодого леса, над гладкой равниной. В год активного солнца здесь звенят комары, так что собака не хочет выходить на прогулку. Приходится в сенях разводить дымокур. Это такое ведро с прохудившимся дном, поставленное на сковородку. Если набить его шишками и поджечь, то валом валит едкий дым.
Мария говорит: напиши про деда. Дед мой Михаил Гаврилович драл бересту на растопку с полена зубами. До глубокой старости. За неделю до смерти сидел в ознобе у печки со мной на коленях. Потом, когда уже мертвого обмывали на стуле, он со мной разговаривал, только со мной, потому что взрослые не слышали ничего. Но я не помню - о чём. Всем детям при старом режиме дал образование, и они ушли из деревни. Потом гражданская война, нэп и погром. Только младшенькая - моя мать - не успела хорошенько выучиться и приютила его с бабушкой после обобществления коров... Михаил и Александра. Помолитесь о них. В 30-м году уже не было сыпного тифа, а потому старики Марковы-Бусыгины по добру по здорову сели в степановы соседские сани и уехали за двести вёрст в город - к сыну Ивану. Мир не без добрых людей. А потом - к моей матери.
Сын Иван Михайлович, малолетний глупый бунтовщик, бегал через Архангельск в Канаду, чтобы вернуться в 17-м году. С энфиземой лёгких. Перешёл финскую границу и вернулся домой. Бунт его завершился великим исходом тридцатых годов, сам себя и стариков выгнал из отчего дома. Так ли? Того ли хотел, что получилось? Душа тосковала, томилась-маялась и чего-то ждала. Без креста лишь тоска и томление духа? Дед потом смеялся: спасибо совецкой власти, избавила от деревенской каторги... Все померли в Щучьем у синего озера на исходе свирепой войны. Давно нету кладбища. Огороды.
...А в дождь хорошо и без дыма. Садимся в сенях вдвоем и смотрим в открытую дверь. Вода, мокрые доски крыльца, трава, изгородь, лес. Не надо бы нам расставаться, душа моя. (Маша потом спросила: "Правда? Я твоя душа?")
Ну да... Помнишь, мы пели с тобой, а потом, через месяц, стояли у холодной реки осенью? Да? 64-й год. Вечер, туман. Это было недавно, Мария, не прошло и семнадцати лет. Но всё впереди, и мы еще встретимся навсегда - там, в городе, в Белом Граде. Я приду пешком, налегке, в это время транспорт уже не ходит. Да помогут мне ангелы в хожденье по мукам. В мытарствах.
Рэ, глаз Хора, Урей, утренняя звезда. Он проявляет активность, подымаются травы, тучами летят комары. Когда умирает царь, ядовитый Урей бежит с его лба, если не знать ритуал. И тогда наступает хаос, страну покидает Маат. Великая Правда. Куда-то уходит... Изверженье. Потоп. Море горячего света. Это змея и не змея: око, звезда и закон. Свет, поток золотых корпускул, темные полосы волн. Черное и белое, Ньютон и Гюйгенс. Все они так любопытны. Пытают природу, натуру, естество. Естествоиспытатели. Распните её, скорее. В мученьях она откроет все свои тайные тайны-секреты. Только зачем они вам... В игры играть с компьютером, бомбить город Нагасаки?
А мы с Ионой играем в шашки. Сын с дочерью спорят, чья очередь идти за молоком, но у них даже банка еще не помыта и не выставлена на забор для просушки.
О ЗАРЕ
Иона анализирует: видел я все дела, что делаются под солнцем, и вот - всё это тщета и ловля ветра... А то, что здесь и средь этого мира, есть падение изгнание и потеря крыльев. Он как-то по-новому переводит Библию и Платона. Поросёнок... Новатор.
Но наступает ночь, и уже некогда разговаривать. Мы спускаемся вниз - с нашей горы - на поле чертополохов. Нужно пройти мимо Домны, мимо ее распахнутого окна. На луне Геракл убивает гидру, а здесь тьма в глубоком окне, ничто не дышит и не дарит тепло. Холодный свет обнажает две наши фигуры на гладком теле земли.
- И говорю им: это да! Тут значит посевная, а вам... Нехорошо? У их две бутылки стоят, картошка... Конечно, они начальники-бригадиры и так далее... Участковый сидит... Ты пригласи по-человечески. Ничего! Посадили на пятнадцать суток, потому что диктатура пролетариата...
Это Егор Андреевич идет по бревну над черной водой и сам с собой разговаривает. Он живет рядом с Домной. Удивительно добрый человек и старый мой друг. Он помогал перекрыть крышу, перекладывал с братом печку. Когда выпьет, разъясняет мировую структуру, тревожно ведет вдоль натянутых нитей, но никогда не бывает категоричен. Любой проходимец берет его голыми руками, как зайца в половодье. Правда, потом не знает, что с ним делать. Духовная несовместимость.
Он и братья поставили дом, а старый оставили рядом, на всякий случай. Он ушел от жены к маме своей Марье Артемьевне; ведь она не изменит. Да? Но мать умерла еще в старом доме, зимой, когда мы жили и работали в городе. В память о всех давних днях, когда пели вечером о заре, она завещала нам картошку, потому что больше не было ничего.
И потом Егор не отказывал. Рубль ведро - дешевле некуда. Летом она втрое дороже. Приходи, нагребай без меня, причем деньги берет неохотно: мать, баба Лиза, давние дни... Давным-давно, в прошлом тысячелетии мама грела у печки мне одеяло. Да, Мария Михайловна? В комнате тоскливо и холодно. Сейчас мы её затопим, сейчас... Мы уже несколько лет одни. Я ложусь, совсем маленький, а мать укрывает тёплым одеялом. Так когда-то бабушка Александра... Кроткая добрая мама. Ты мне машешь рукой из окна? Пока видят глаза. Вместе с нами в комнате жила женщина, немка, из ссыльных, работала нянькой в детдоме. Лиза, Эльза, Елизавета. Еженедельно отмечалась в комендатуре. Или раз в месяц? И вот теперь-то мне ясно, умный такой... Ясно, что затопить можно печку и улицу, развести огонь и залить водой. Если жарко и холодно... Но это ж полдела.
По выходным беру рюкзак. Это такой мешок - в переводе на русский. Но тогда тут как тут жена брата Егора. Невестка, золовка? Ох, как Егор её кроет, а куда денешься - без картошки нам трудно. Приходится стоять, терпеть, ждать, когда он преодолеет не такую уж глупую бабу. А она слышать не хочет! Я, мол, сама хочу отвезти два ведра. А она скоро кончится: гниёт и жрут ее крысы. Золовка задыхается в деревне, у нее здесь обмороки и болит голова, но пожить на воздухе хочется. Почему...
Стоят рядом три дома, и живут здесь черные цыгане в оставленной избе, Егор Андреевич и бессмертная Домна. Егор посередине. Какая уж тут символика... Каждое лето к нему приезжают из города братья с жёнами и отдыхают.
Избы стоят ниже плотины. Хорошо - пруд не получился. А то живи и всё время бойся. Но пруда нет, а бешеный поток лупит в противоположный берег, где наверху, на верхотуре живут Копа с отцом, Матрёна и тот - хромой. Правда, весёлый живет выше плотины, он не дурак. А у хромого денег куры не клюют. На 364 дома. Подумаешь... Вру, конечно... всего-то четыре улья.
Вот мы и пошли просто пройтись. Пошли погулять. Вейся-повейся капуска моя... Капуска... Известное дело - гулять: ходить хороводом, священнодействовать, пить медовуху. С бабами любезничать. И всё это сразу, единым духом! А сейчас вот просто ходим туда и сюда. Механика. Процесс перемещения плоти. Иона должен бродить по берегу, изучать. Не может ведь он ходить по двум берегам сразу. Поэтому ходит сначала по одному, а потом по другому. Что-то в этом ущербное. Вряд ли он заслуживает снисхождения. И да восплачутся в нас душеполезные помыслы. Ибо каждый хитрит и мудрствует над чужой бедой, а о своей поразмыслить не умеет.
ЗЕМЛЯ
Это, наверно, совсем не Иона. Не он же хрипит, не он раздирает ворот: объяли меня воды до души моей, бездна заключила меня... Морской травой обвита голова моя... до основанья гор я нисшёл, земля навек заградила меня... но Ты... Ты, Господи, изведёшь душу мою из ада.
- Что ж теперь делать, ты не узнал? Я тебя просила... Что делать, когда проклятье... Ты был в храме?
Она сердилась, мы лежали вместе, она уже почти не вставала - только садилась на кровати раз в день, на пять минут, с трудом, с тяжкими муками. Что делать... Я растирал ей ступни. Блаженны плачущие... Блаженны кроткие... Блаженны милостивые... Блаженны чистые сердцем... БЛАГОСЛОВЛЯЙТЕ ПРОКЛИНАЮЩИХ ВАС. Крестное знамение, дуновение. Заклинание в чине Крещения. Тайноводственное поучение: изгнать злобного демона, идущего за человеком до спасительных вод.
Ей было бы легче, если бы... А я никак не мог спасти свою милую. Ни тело, ни душу. Только Бог, Спас, Спаситель.
Когда-то в день рождения своей матери Мария обязательно навещала кладбище. Однажды... Говорю: не ходи без меня. Во сне видел предтеченскую колокольню, я ростом со звонницу и пытаюсь бить в колокол, но он качается и почему-то молчит. А потом мы куда-то идем, взявшись за руки, мимо серой могилы начальника, чьим именем назван Город. Она почему-то ограждена высоким и стальным решетчатым цилиндром, внутри которого мертвая фигура из жести. Она тихо качается, мы подходим к ней, она рукой касается Машеньки.
- Не ходи без меня. Я быстро сбегаю на работу... на пять минут. Встретимся на остановке.
Кладбище бывает ласковым и даже весёлым - в весеннюю родительскую субботу и в Радоницу, когда здесь выпивают и закусывают, когда на дорожках стоят цыганские телеги, когда туманит головы молодой и зелёный дым на березовых ветках. Но бывает очарованно-странным, тревожным в одинокой тиши могил, меж которыми легкие тени, танцующие призраки, иногда вдруг обретающие плоть.
В двух шагах от больших кладбищенских ворот - мы уже уходили - нам встретились... Кто? Я не знаю. Ведьмы? Старухи? Одна сумрачно посмотрела на нас, что-то сказала и резко выбросила руку.
- Что? Что она сказала? Что...
-Я не понял... ничего... нет...
За воротами она схватила себя руками за горло. Вот - задыхается. Задыхается. Что делать? Машину? Где... Куда... Умирает.
- Дай снега... на горло...
Без Христа у нас нет защиты от зла.
Стоял апрель. И мы еще прожили вместе четырнадцать огромных лет. Зимой 85-го она упала возле дома на грязном льду. Обошлось без перелома, сильный ушиб, но троюродный брат Ионы просверлил кости ног (дескать, по ошибке), чтобы месяц лежала на вытяжке. Обучал студентов ремеслу. Насвистывая. Спаси, Господи, Петра Васильича - позвонил знакомому врачу, и тут же её отпустили вместе с соседкой. (Васильич, добрый человек, потом ей и руку гипсовал - за два месяца до исхода.) А мы, рассердившись, в газету написали, после чего даже прокурор заволновался. Зачем? Она ходила вдоль стенки, но мы не сдались. А теперь... А сподобившиеся достигнуть того века... и воскресения из мертвых... ни женятся ни замуж не выходят и умереть уже не могут.
Наугад открыл страницу, и глаза сами уткнулись в слова. Спасибо... Мы были счастливы, Господи.
ДЕРЕВНЯ
Песня плывёт, вплетаясь в зной, в жужжанье, в журчанье, в дуновение, в шорохи... Я сижу прямо посередине речки на быстринке. В этом месте ежели сядешь - вода у берегов поднимается. Я сижу в Кунарке - как в тазу, как в корыте, пескари тычутся в мои ноги, я полощу прямо в "водопаде", который перекатывается через мои колени. Для меня всегда родина - вот это. Именно это. Не вся Кашина, и даже не дом мой на горе под дядькиными тополями, а именно эта быстринка, и именно когда я в ней, и обязательно жарко, и вода омывает меня. Не захочешь да рассиропишься: разве можно одному человеку столько счастья?
Деревня Кашина в моей жизни - статья особая, постоянно и всюду присутствующая. Как детство, которое с человеком всю жизнь, до самого края. (Да-да... она и помирая вспоминала детство.) В детстве я в Кашине жила только однажды, в послевоенное лето. В 45-м году. Мать привезла с тяжёлым инфильтратом лёгких, отвергла настояния врачей "поддувать" меня, закрыла уши на все зловещие предупреждения. Она привела (принесла?) меня в Иоанно-Предтеченскую церковь, где священник крестил и причастил девочку Машу. Этот последний-последний, самый последний в городе Храм уж совсем было уничтожили наши богоборцы, но война сохранила. Потом мать сгребла меня в охапку и увезла из города.
Я хорошо помню соседскую тележку на двух колёсах. Да, собственно, и помнить не надо, у них и сейчас такая же - на этой тележке мать вывозила меня в сосняк.
Помню бесконечные переодевания - я вымокала до нитки, особенно во время сна. Помню питьё из сосновых иголок, землянику и бруснику, и парное молоко, которое мать вливала, вталкивала в меня всеми правдами и неправдами. Мать (с Божьей помощью) "выцарапала" меня - это было любимое её словечко с тех пор, как его произнесло лёгочное светило, которое выстукивало и выслушивало меня, и вертело на рентгене, не веря своим глазам. И вот это "Кашина не даст пропасть, Кашина выцарапает" засело во мне на всю жизнь. А теперь вот ещё поняла: Бог через крещение и причастие - и мать... Её любовь к деревне была не с потолка, а тоже из детства, из её детства. Мой дед в начале ХХ века купил дом на горе за рекой, у самого леса - и вывозил сюда на лето восьмерых архаровцев (моих дядюшек в возрасте от пелёночного до гимназического и мою мать с сестрой её Катей). Екатерина умерла восемнадцатилетней 30 августа восемнадцатого года, в гражданскую войну... С горя? Ушли братья Борис, Андрей... и Серёжа. Он мечтал стать священником, но где-то сгинул в бескрайней России. Но кто-то всё равно стал потом православным иереем Сергием вместо него? Чтобы впервые соборовать меня за год до смерти.
Я не очень-то много в этой жизни умею, вот разве что слушать, прислушиваться, предчувствовать. В юности, когда на уме был один волейбол и мальчики, и ветер гулял со свистом в абсолютно порожней моей голове - я уже с каким-то неизъяснимым предчувствием слушала "кашинские истории" матери. Чего стоил один только Сад, от коего и по сей день остались на нашей горе яблоневые и сиреневые дымы. Да в акациях, более семидесяти лет никем не стриженных, бродит в ненастье соседский телёнок... Мои малолетние дядьки чем-то прогневали отца, моего деда Димитрия. И тот сказал, уезжая: "Чтоб через неделю был сад". И укатил себе на лошадках. А дядьки мои упирались, бедные, с шести утра и до двух ночи, возили землю и с речки песок: гора-то была настоящая - известняковая скала. В воскресенье мой дед подкатил с бубенчиками: "Сделали? Ну и ладно". А там два гектара... Воспитывал в строгости.
Каждый год в начале отпуска - в начале новой эры, когда одним рейсом электрички рвётся связь с загазованными улицами, с каменными лестницами, с телефонами, и ты, как бы кружась, медленно начинаешь оседать в деревенском быте, в моей семье начинаются беспредметные разговоры о том, что избу надо бы подремонтировать. Но всё равно нет денег, да если бы и были, никто не знает, где берут нынче рубероид и доски. Всем тут же становится ясно, что разговоры о ремонте переходят в планы будущего года, а я, чтобы подкрепить окончательное облегчение, неизменно вспоминаю мать: "Наш дом НИКОГДА не рухнет, его тополя держат". Тополя - те самые, из истории с садом... Могучие, родословные тополя... Лезу в голбец - и обязательно люблю тронуть рукой их корни. Во мраке холодного подпола их видно, они действительно обхватили мой дом и не дают ему упасть.
