Мой прадед Гавриил был заводским молотобойцем (работал то ли в кузне, то ли на большом заводском молоте) в Буйском. Это Уржумский уезд Вятской губернии... Наверное, можно где-то найти подробное описание таких молотов, а я нашёл вот такой маленький отрывочек в "Преданиях и легендах Урала":
"Раньше молот не паровой был, а на воде работал. Там не скажешь "стой!" Вода хлещет и хлещет. Вот тогда и ушибало кричников-то. Карп Федотович работал подмастерьем в Дощатой. Правили железо кровельное, которое из Сылвы привозили. Когда остановить надо молот, под молот подставку ставят. А Карп с рукой-то и попал. Руку подставил, ему и придавило. Он как бешеный забегал. Побежал в больницу... Фельдшер помог маленько".
В сорок лет (42?) прадед угорел у себя на заимке. Мать пишет: "Зимой 1872 года Гаврила Титыч взял с собой сыновей (старшего 22-летнего Гавриила и младшего 8-летнего Мишу) и пошёл в лесную избушку попроведать пчёл, может быть ещё и силки проверить. Там жарко натопили печь и легли на полу спать, но, видно, рано трубу закрыли. Ночью младший Миша проснулся от головной боли, тошноты, стал будить отца и брата. Брата кое-как разбудил (зажгли лучину, другого освещенья не было), а отца разбудить не смогли. Он так угорел, что и дети не спасли, хотя открыли дверь, впустили свежего воздуха. Сами кое-как отдышались. Утром вернулись в Буйское без отца".
(Как интересно: между смертью прадеда и моим появлением на свет лежат 69 лет... а мои внучки долго жили вместе со своей прабабушкой.)
Недавно прочёл у Василия Ивановича Белова, как могла выглядеть та давняя прадедова лесная избушка: "Крестьянскую жизнь на севере нашей Родины трудно представить без леса. Хлебопашец нередко сочетал в себе охотничье, рыбацкое, а также промысловое лесное умение (сбор живицы, смолокурение, заготовка угля, ивовой и березовой коры, ягод, грибов и т.д.). Лесной покос тоже вынуждал не только ночевать, но и неделями жить в лесу. Поэтому избушка была просто необходима. Рубил её не каждый крестьянин, но пользовались ею все, начиная от бродяг и нищих, кончая купцами и урядниками, если стояла она невдалеке от дороги, соединяющей волости.
По-видимому, избушка в лесу - это самое примитивное, сохранившееся в своём первоначальном виде древнейшее человеческое жильё. Квадратная клеть с одним окном, с потолком из плотно притёсанных еловых бревёшек, с плоской односкатной или не очень крутой двускатной крышей. Потолок утеплялся мхом, прижатым слоем земли. Дверь делали небольшую, но плотную, с деревянными из берёзовых капов петлями, надетыми на деревянные же вдолбленные в стену крюки.
Широкие нары из тёсаных плах ожидали усталых работников. В небольших избушках вместо нар устраивали обычные лавки.
Посредине, а то и в углу чернел, приятно попахивая теплом и гарью, таган - очаг, сложенный из крупных камней.
...Чем больше была каменка, тем меньше требовалось дров и тем теплее было в избушке. Угар исчезал вместе с потухание углей. Дымоход в стене закрывали и до утра оставались наедине с теплым и смоляным запахом. (Наверное, прадед его рановато закрыл. - Борис.) Шум ветра в морозном ночном лесу заставлял ценить тепло и уют...
Летом, в пору гнуса и комарья, дым легко выживал из избушки эту многочисленную тварь, а остальное зависело уже от самих себя. Не зря про хорошего плотника говорят: "Косяки прирубает - комар носа не подточит" (Повседневная жизнь русского Севера. Очерки о быте и народном искусстве крестьян Вологодской, Архангельской и Кировской областей. М., 2000).
Детей у прабабушки Аксиньи Антиповны - восемь, а кормилец помер. Поэтому восьмилетнего Мишу отдала в люди, где его приспособили нянчить младенца. Он и сбежал домой. Скоро завод в связи с реформой как-то там прогорел и закрылся, так что народ подался на новые земли в починки. Аксинья поселилась в починке Соколовском (на другом берегу Лебедевский) вместе с Мишей и старшим Лукьяном. Самый старший Гаврила погиб на русско турецкой войне в Болгарии. Ну вот... Михаил Гаврилович подрос, женился (сосед дал напрокат полушубок, когда ездили свататься), а потом служил в армии. Земли было много: ему сдала свои десятины в аренду овдовевшая женушка убитого на войне брата, жившая в Буйском. Да еще тесть Бусыгин Василий Евдокимович помог, хозяин мини-мастерской в соседнем селе Русский Билямор (делал там косы и серпы; сейчас-то село почти вымерло, а в начале ХХ века там стояли 400 домов). Это мой прадед по бабушке, а прабабушку звали Мария Андреевна... Так что к концу Х1Х века был готов кирпичнейший дом о две комнаты. Кирпичи делали сами три года, потом наняли каменщика класть стены. Через год - штукатурили. Переехали туда из клети, куда входили по доскам. Бабушка Аксинья Антиповна Маркова нянчилась с первыми внуками: Ваней, Александрой (появилась на свет после того, как Михаил Гаврилович отслужил 6 лет в армии), Анной; померла бабушка в 1900 году.
Старшая моя тётушка Александра Михайловна свидетельствует: "А когда разделились все братья (да и делить нечего было), дяде Лукьяну досталась изба, а нашему отцу - клеть. Вот они из клети и сделали себе избу. Лошадь досталась отцу нашему, а телеги не было. Но как-то всё-таки приобрели телегу, и мама рассказывала, как они были рады, что есть телега. Поехали с навозом в поле, и оба пошли рядом, чтобы порадоваться на телегу. Земля была новая, хлеб родился хороший, стали держать скотину, много овец. От всего доход. Много годов готовились, чтобы выстроить дом... А лавчонка появилась в 1897 году - в ней было на сто рублей товару, необходимого деревне".
Мать моя пишет: "Кирпичный дом наш был пятистенный, шесть окон на улицу, разделен капитальной стеной на две половины. В большой комнате на три окна отгорожена дощатой переборкой кухня с одним окном. В кухню выходило чело русской печи, там стоял стол, на котором мама стряпала. Вдоль стены у окна стояла широкая скамья, а на переборке висел посудник для всяких мисок. Было ещё два окна во двор, вдоль стен у окон стояли широкие скамьи, крашенные охрой. Скамьи сходились в переднем углу, где около них стоял большой прямоугольный стол, покрытый клеенкой. Наверху в переднем углу была божница с двумя иконами, обе в киотах - родительское благословение во время женитьбы. Перед иконами висела лампада...
В простенке между окнами размещалось небольшое зеркало в раме, а у переборки стоял простенький старый шкаф-буфет для будничной посуды. У задней стены стояла широкая деревянная кровать с соломенной "периной". Перина была покрыта домотканной дерюгой и домотканным одеялом. Две подушки в холщёвых наволочках. Всю заднюю половину избы на высоте, превышающей человеческий рост, занимали полати. С двух сторон они ограничивались стенами (угол), третья "граница" полатей выходила на печку, а четвертая (передняя) была украшена перилами из деревянных точёных стояков-балясин, окрашенных в чёрный цвет. Вход на полати был с печки, куда поднимались по лестнице, которая стояла между печью и задней стеной дома. А от верха лестницы вдоль печи и стены были плотно настланы прочные доски - до следующей стены, так что сначала с лестницы вставали на эти доски, а потом - на печь. На полатях спали зимой дети, там места хватило бы человек на пять, самое меньшее.
На печь (около порога во двор) вела глухая лестница, ступени забраны с тыла. От верха лестницы и до двух стен и печи плотно и основательно лежали доски. Это место - такая площадка - называлось "казёнка". И когда мы были совсем маленькие, отец садил кого-нибудь себе на ногу и распевал такую вот песенку:
Песенка, песенка,
Есть на печку лесенка...
С печи на полати
на казёнке - нырок!
И при этих словах, бывало, подбросит на своей ноге.
Да, насчёт кровати... Там спали родители, а зимой часто один из них спал на печке. Печь была большая, могли свободно разместиться 3-5 человек. Летом спали в сенях, в чулане, на сеновале.
Вторая половина дома - горница. Там тоже была русская печь, но зимой её не топили, потому что зимой там некому жить. В горнице на окнах висели белые занавески (коленкоровые), но они закрывали только верхнюю часть окна. На окнах летом стояли цветы, на каждом окне обязательно стоял горшок с вьюном (плющ), который тянулся вверх по стене и затем вдоль стены. Были горшки с лилиями, алоэ, других не помню. В простенках стояли столики, их было три и один угОльник в переднем углу. Между столами стояли стулья, а вдоль печи - диван с полумягким сиденьем и такой же спинкой, обитый цветным ситцем. У одной из стен стоял шкаф-буфет с простой фарфорофой посудой, но более праздничной. На стенах висели фотографии родных в рамках. Над одним из столов - зеркало. В переднем углу - божница с иконами и лампадой. На столах лежали домотканные скатерти, на полу - домотканные половики, такие же (только похуже) - на полу в избе.
В горнице за печью стояла кровать. От горницы была отгорожена переборкой кухонька со столом. Двери избы и горницы выходили в общие сени, а из сеней двери вели на крыльцо и во двор.
Как выйдешь из дверей избы, в сенях налево отгорожен маленький чуланчик метров шесть квадратных. Это - лавка, там на полках стоял товар для продажи: сахар, соль, спички. Вдоль стены (на расстоянии полуметра от неё) стоял прилавок, а на нём весы-тарелки. На полу и под прилавком стояли мешки с солью, сахаром, изюмом. В углу стояла кадка с колёсной мазью.
Отец как-то познакомился с казанским татарином Факимьяном, который ездил на телеге по уезду и покупал "сельхозпродукцию". Факимьян стал привозить в дедов чуланчик изделия городской промышленности, необходимые крестьянству, и забирать куриные яйца, которыми расплачивались односельчане. В начале германской войны (1914 г.) всю эту торговлишку родители прекратили.
В правом конце сеней дверь открывалась в маленький чулан, где стояла мука на каждый день и где мама сеяла муку для хлеба. Из чулана вела лестница на чердак (он почему-то назывался подловкой). На подловке стояли сновалки, на которых сновали основу для изготовления холста. Кроме того, из чулана была ещё дверь в клеть. Это помещение, где хранятся разные домашние предметы, которые не нужны постоянно. Например, какие-то кадушки, ткацкий станок (стан, как его у нас называли) и принадлежности к нему: берда, ниченки, скалки, цевки, вороба. Иногда летом в клети спали.
Под клетью - погреб. Весной в яму плотно набивали снега - на всё лето (к осени оставалось чуть на дне). На снегу держали мясо, молоко и другие скоропортящиеся продукты. На краю ямы стоял бочонок с квасом. Квас, особенно летом, не перемежался, был постоянно, а к Пасхе делали пиво, но и оно было совершенно без градусов, сладкое, из солодяного сусла.
К погребу примыкал маленький амбар, где хранилась посыпка для скота - посыпали мешанину из соломы для лошадей, пойло корове. За амбаром был хлев-тепляк для коровы, а над ним сеновал. Дальше шёл так называемый каретник, где стояла телега кованая, "на железном ходу" (на ней ездили только в город), тарантас (у нас его звали "карандас"), коробок (зимние сани с кошевой). Телега сноповая, телега навозная стояли тут же, под поветью, но не в каретнике.
Дальше стоял курятник, а рядом - хлев для овец. Затем постройки "загибались" под прямым углом, первыми среди них были две конюшни для лошадей (раньше держали двух-трёх), затем - проезд в огород, а за ним дровяник, где держали запас дров на каждый день. А большой запас дров был за огородами на так называемой ободворице (полоса земли с посевом за огородами). Над всеми хлевами сеновалы, но запас сена был только на одном, поскольку покосов не хватало. На других сеновалах лежала разная солома: ржаная, овсяная, гречневая; веники березовые и липовые для овец и ягнят, да и для телят. В огороде стоял молотильный овин; когда в нём молотили, то солому сразу носили на носилках (две тонкие, упругие жерди). Клали их на землю, сверху наваливали солому, закрепляли вожжами, и два человека несли эти носилки на сарай, поднимались по широкому бревенчатому трапу (шириной метра два), оставляли солому на сарае и снова шли в овин. И так до конца молотьбы, до вечера.
В огороде главное место занимала картошка. Конечно, много места отводилось и под гряды с овощами. Где-то с 20-х годов начали выращивать помидоры и даже табак. Ни отец, ни братья не курили. Выращивали на продажу года два-три, потом не стали занимать под него землю. Огурцы росли на тёплой навозной гряде. Всё росло очень буйно. Картофель был необыкновенно крупный, розовый.
Починок наш растянулся вдоль реки Мазарки версты на три, улица была односторонней, дома стояли окнами на юг. Перед окнами у многих были палисадники, дальше - проезжая часть улицы, неимоверно грязная весной и осенью, с огромными сугробами зимой. Сугробы особенно велики в промежутках между домами, а потому зимняя дорога вся была из подъёмов и спусков. За дорогой вдоль улицы тянулись изгороди так называемых нижних огородов. Огороды были разных размеров, это зависело от русла Мазарки, от её излучин. У нас огород был маленький, там росли только кусты малины, смородины, немного вишни, а вдоль забора - акация. Среди кустов летом стояли ульи с пчёлами (три-четыре). На зиму их уносили в нежилую горницу. Огород заканчивался крутым спуском к реке - бугром. Там стоял амбар на три половины, где хранилось зерно, а в одном отсеке стоял сундук с одеждой, холстами. Нарядов особых у мамы не было, может быть только две-три кофточки и столько же юбок, чтобы надеть в праздник, к обедне. Шуба была суконная на козьем меху - ещё из девушек. Шаль - большая, которую надевала поверх обычной шали в мороз, если ехали в церковь (тоже ещё из девушек).
Под бугром у пруда (возле нашего конца починка стояла мельница с плотиной) располагалась баня. Топилась по-чёрному. Кроме прямого назначения, она служила ещё для сушки снопов льна. Его сушили перед тем, как мять на мялках (вручную) на волокно. Прежде чем из льна сделать нити, его мяли, трепали (трепало - тонкая дощечка с ручкой). В левой руке женщина держит горсть длинного волокна, а в правой - трепало. Им она бьёт скользящими ударами по волокну и выбивает остатки костры (твёрдой части льняного стебля). Перед тем, как прясть, лён ещё трепали на проволочной щётке. Это доска, на один конец которой садится чесальщица, а на другом прикреплена щётка стальными зубьями вверх. После такой обработки получалось чистое, нежное волокно-куделя. Из него пряли на самопряхе (с колесом) нити любой толщины, а из них уже ткали холсты тоже любой толщины и узора - в зависимости от назначения холста. Из него шили белье нательное и постельное, скатерти и полотенца. Из холста - мешки и постилы-полотенца в три полосы холста и длиной метра в два с половиной. Ими закрывали иногда ворох зерна. Холст при этом использовали самый грубый. Полог на кровать тоже шили из холста. Портянки, онучи (последние ткали с шерстяным утком, а основа льняная)... Из шерсти ткали сукно для верхней одежды: мужские пиджаки, женские курточки. Из семян льна делали масло, которое и шло в основном в пищу.
Пища была довольно однообразная. Утром картофель, сваренный в "мундире", очищенный и обжаренный. Когда его ели, то или прихлёбывали молоком из общей миски ложками, или приедали квашеной капустой. Часто делали из овсяной муки завариху - муку заваривали кипятком из-под самоварного крана, добавляли масло (топлёное в мясоед или льняное в пост), ставили на шесток на угольки перед "пылом", когда топилась печь. Завариха немножко подрумянивалась сверху. Ели тоже с молоком. Хлеб - так называемые ярушники из смеси овсяной и ржаной муки. Пекли его на поду. Сырую круглую буханку клали на деревянную лопату (лежала она на печке между трубой и стеной) и сажали на под в печь. Той же лопатой доставали из печи, ставили на стол на ребро и укрывали маленькой скатертью из холста - квашенником, чтобы хлеб отмяк.
Когда было тесто для хлеба (пекли часто, дня через два), то утром перед пылом на угольках (на сковороде) пекли ещё и лепёшки и ели их в завтрак горячими. А когда разделывали тесто на хлеб, то часто пекли шаньги с картошкой, а зимой пирог с рябиной. Для сладости в рябину добавляли кулагу. Её делали из солода, который заливали кипятком в глиняном горшке. Хорошо промешивали и ставили в печь на вольный дух. Там он упаривался, его доставали, охлаждали, получалась масса вроде повидла, но, конечно, менее сладкая. За неимением сахара и она казалась сладкой. Росла-то я в годы русско-германской войны, революции, гражданской войны, был недостаток во всём и всему старались найти заменители в своём хозяйстве.
В обед зимой почти всегда были щи мясные (бараньи или говяжьи, свиней родители мои почему-то не держали). На второе в обед каша или картофельная запеканка. Всё прихлёбывали молоком. Летом на первое всегда ели окрошку: картошка, зелёный лук, яйца, огурец, сметана. Мяса ели мало, только по кусочку маленькому из щей. К Рождеству стряпали много пельменей, выносили их на мороз. К Рождеству, к Пасхе пекли по одному большому сладкому пирогу с изюмом или распаренной сухой малиной. То и другое укладывалось на верх большой лепёшки. Лист с таким пирогом ставили на печь для подъёма. Помню, я маленькая была - забралась на печь и стала "клевать" изюминки с пирога. Мама вовремя меня там обнаружила и, конечно, не похвалила.
На Пасху обязательно делали творожную пасху и красили луковой шелухой яйца. В конце светлой седмицы в починок приезжал священник с диаконом, ходили они в сопровождении прихожан по домам и служили в каждом доме молебен. А по улице ехала подвода - везла подношения, давали что кто мог: муку, крупу, яйца. Это было до тех пор, пока не закрыли церковь. Летом священник тоже приезжал и служил молебны в полях. Если была засуха, то просили у Бога дождя. На молебен собирались все жители починка, а мы, дети, обязательно туда бежали.
В школу я пошла в 1918 году, когда уже началась гражданская война. Ходила в соседний починок Лебедёвский, за речку. Там сначала было три класса, и работала со всеми одна учительница Силина Александра Михайловна (родом из Буйского). Она и жила при школе, одинокая, без семьи. Помню, иногда навещала моих родителей.
Школа стояла в стороне от починка, при ней был большой участок, обнесенный забором из штакетника. Там росли сирень, акация, и как-то в стороне от всех кустов стояли три могучие лиственницы. Во дворе, кроме школьного здания, была ещё небольшая пристройка, где учительница держала индеек, а мы, дети, очень боялись индюка, особенно когда он напыживался и начинал кричать.
В 1918 году с нами ещё занимался батюшка из села Буйского отец Николай (а был ещё и отец Александр), читал нам Закон Божий. Помню, как мы перед уроками пели молитвы "Царю Небесный", "Отче наш", молитву о даровании победы христолюбивому воинству "Спаси, Господи, люди Твоя..." Великим постом родители возили нас на лошадях в Буйскую церковь к причастию. На Рождество в школе обязательно ставили ёлку. Помню, как девочку из нашего класса нарядили ангелочком, поставили её на возвышение около ёлки, и она громко прочла наизусть: "По небу полуночи ангел летел и тихую песню он пел..."
Мальчишки-подростки колядовали в Соколовском. Заходили в каждый дом и пели: "Рождество Твое Христе Боже наш возсия мирови свет разума..." Им давали кто что мог: пирожки, булки или немножко денег. Девочки не колядовали. Мы вовсю катались на салазках. Был длинный и не очень крутой спуск на замерзший пруд. Катались и на ледянках. Это доска с заледенелым днищем, сверху сиденье, впереди к доске верёвка привязана. Садишься, как на санки, и катишь с горы. Домой вечером приходили закоченевшие - и сразу на печку отогреваться.
После Рождества взрослые девушки с парнями ходили на вечёрки. Договаривались с какой-нибудь малосемейной вдовой, у которой изба попросторнее (что-то ей платили), и вечером там все собирались. Девушки обычно усаживались в передней части избы, а парни - ближе к порогу. Девушки пели особые святочные песни, а парни, кто когда вздумает, вставали и один по одному подходили к понравившимся девушкам, брали за руку и водили по избе взад-вперёд. Песня обычно заканчивалась словами о поцелуе, и парень целовал девушку, а потом усаживал её на место. И так весь вечер, а после расходились по домам.
Помню частушку:
Где мои 17 лет,
Куда они девалися?
По вечёрочкам ходила,
Там они осталися...
Я не успела побывать на вечёрках и песен не знаю. Да меня бы и родители не отпустили - ведь я училась. Ни сестра Анна, ни братья на вечёрках не были. Только самая старшая Саша, Александра...
Когда святки заканчивались, молодёжь по-прежнему собиралась у кого-нибудь на посиделки, только уже девушки брали с собой работу: прялку со льном и самопряху. Пели песни и пряли, а парни - кто рядом с ними, кто у порога. Часов в десять вечера расходились по домам.
Помню масленицу... Это праздничная неделя перед Великим постом. С утра девушки и парни собирались на льду нашего пруда. Девушки в лучшей зимней одежде стояли табунком, пели-разговаривали. Тут же парни... Все они из починков Соколовского, Лебедевского и ещё двух маленьких (дворов по пятнадцать) - Степановского и Конюховского.
Парни, у которых были на примете невесты, запрягали дома лошадей в так называемый коробок (со спинкой и удобным сиденьем). На спинку вешали коврик, чтобы он спускался одним краем за спиной седока. На сиденье под другой край коврика - сено, чтобы мягче сидеть. И выезжали на пруд. Каждый выбирал себе девушку по душе, усаживал в коробок и мчал по льду. Так могли проскакать не один раз до мельничной плотины (это с полкилометра) и обратно. Потом ухажёр возвращал девушку подружкам, а сам уводил лошадь домой. На "красную горку" - после Пасхи - жди сватов...
Великий пост все строго соблюдали. К тому времени лён почти уж отпряли и занимаются холстами. В каждом доме был ткацкий станок. Основу для ткани делали на особом приспособлении - сновалке. Эти сновалки до поры до времени лежали на чердаках-подловках. Холсты были самые разные. Для мужских верхних рубашек - в мелкую клетку из льняных и красных хлопчатобумажных (которые покупали) нитей. Такой холст называли - полбумажный. В более крупную клетку был такой же холст для женских кофт и юбок.
Из купленных тканей шили одежду только на праздники, в церковь сходить. В будни носили всё домотканное. Нательное бельё - только из своего льняного полотна. Женская нижняя рубашка называлась станушка - видимо, потому что она прикрывала женский стан и была ниже колен. Юбки широкие и длинные. У мужчин не было ни маек, ни нижних рубашек, а только одна верхняя холщёвая. Брюки называли так - шаровары (под ними - кальсоны). Холщёвые шаровары заправлялись под портянку, и лапотной верёвкой ноги обматывались до колен. Женщины носили лапти с длинным (до колена) шерстяным чулком. А сверху ещё шерстяной носок. Летний чулок - из льняных ниток.
Мы, дети, тоже ходили в лаптях, но в школу - в кожаной обуви, а зимой - в валенках. Реалисты и гимназисты в Уржуме ходили и зимой в кожаной обуви, а сверху надевали тёплые глубокие калоши.
Но вот прошёл Великий пост, наступила Пасха, светлое Христово Воскресение. Конечно, все едут и идут в Буйскую церковь, к причастию. Несут святить куличи и крашенные яйца. Яиц - десятка три-четыре, красили в основном луковой шелухой.
У молодёжи была забава. Собирались в избе два-три человека и приносили с собой крашенные яйца. Ставили маленький деревянный или лубяной жолоб, один его конец клали на какое-либо возвышение и с него скатывали яйцо. Второй игрок тоже катил яйцо, стараясь, чтобы оно ударилось о предыдущее. Если попал, то забираешь с кона оба. Мальчишки так и говорили: "Пойду яйца катать".
На Пасху во дворе обязательно вешали качели. И на улице тоже ставили местах в трёх-четырёх высокие деревянные козлы, поперек клали толстую берёзовую жердь, а от неё вниз спускались две тонкие берёзовые жерди. В полуметре от земли клали между ними доску-сиденье - и качались. Как говорят, этому обычаю несколько тысячелетий...
С моими родителями я рассталась давным-давно, а в сердце они всегда со мной. Я так их хорошо представляю, как будто мы только вчера виделись. Оба среднего роста, отец Михаил Гаврилович коренастый, с тёмно-русой (потом седой) окладистой бородой. Сероглазый... С крепкими белыми зубами - до самой старости. Стрижка "под горшок". Мама Александра Васильевна худощавая, кареглазая. Волосы тёмные, заплетены в две тоненькие косички и уложены на затылке. На голове постоянно носила платочек - белый или серенький ситцевый. Одежда крестьянская. Отец постоянно носил ситцевую рубашку-косоворотку, подпоясанную узеньким ремешком, и чёрные хлопчатобумажные шаровары, заправленные в длинные (до колен) шерстяные носки. Они обмотаны холщёвыми портянками. На ногах лапти. На голове чёрный старенький картуз.
Если дождь или прохладно, отец надевал пиджак из домотканного сукна. В дорогу надевал кафтан - тоже из чёрного сукна. Зимой - полушубок и тулуп. Выделывали овчины в чёрный или жёлтый цвет мастера из соседних деревень. Обычно они ездили на телегах, запряжённых одной лошадью, и собирали овчины для выделки. У каждого хозяина овцы имели на ушах свою метку (надрез), а поэтому овчины не путали. Выделанные овчины мастер сам привозил и раздавал хозяевам. По домам ходили и портные, которые шили всевозможную одежду, кафтаны, тулупы, полушубки. Ходили по домам шерстобиты и валенщики. Всё это были почему-то в основном старообрядцы... Ходили, естественно, зимой.
Была у отца и праздничная одежда - пиджак из тонкого фабричного сукна, суконные шаровары и хромовые сапоги. Но всё это надевать приходилось очень редко, разве только при поездках в церковь или в город. В гости редко куда ходили или ездили, иногда лишь на свадьбы родственников. Большая часть жизни проходила в работе, в уходе за скотом, в огородных и полевых всевозможных делах, и праздничная одежда лежала в сундуке. Её шили или покупали перед женитьбой, и её хватало на всю жизнь.
Мама была одета в ситцевую, реже сатиновую, какой-нибудь скромной расцветки кофточку, тёмную широкую и длинную юбку, тоже ситцевую (реже холщёвую). Кофточка была заправлена под фартук. Фартук, или запОн, был обязательной принадлежностью одежды каждой замужней женщины. Праздничные юбки и фартуки были с оборками. Рабочая одежда мамы (и вообще всех женщин) состояла из курточки, сшитой из домотканного чёрного сукна. В верхней части она была плотно приталена, а от пояса широко расклёшена. Застёгивалась на металлические крючки.
Была, конечно, и праздничная одежда. Кофту и юбку шили тогда из более плотных материалов. Помню, был какой-то канифас, белифор. Белифор - одноцветный, с набивным рисунком. Верхняя одежда называлась сак, нечто вроде жакета, отделан бахромой, стеклярусом. Зимой - шуба на козьем меху (мех кудрявый, нежный). Верх - тонкого сукна. Воротник из какого-то светлого, недорогого меха. Шуба длинная, рукава с меховыми манжетами. Летом мама носила в молодости (в гости, в церковь) ботинки на пуговицах, а потом с резинками и ушками спереди и сзади ботинка. Зимой валенки носили все. Летом рабочая обувь всех крестьянок любого возраста - лапти, надетые на шерстяные носки. Лапти плёл сам отец, сам и готовил лыки.
Мама родом из села Русский Билямор. Это 25 километров от Соколовского. Родители Бусыгины Василий Евдокимович и Мария Андреевна имели крестьянское хозяйство, но кроме того у них была кустарная мастерская, где изготовляли косы, серпы, грабли и т.д. Все изделия продавали на ярмарках. У мамы были братья: старший Семен и младший Александр. Сестра Марина. Был ещё брат Филипп (старше всех), молодым уехал в Москву, служил приказчиком, потом сам стал владельцем книжного магазина. В 1917 году их разорили, он и жена умерли, детей не осталось (дочь Алевтина, чернобровая красавица, преставилась в 20-е годы в возрасте 50 лет; сын мой Борис с его сросшимися чёрными бровями, наверное, в Бусыгиных).
Вместе с моими родителями жила и бабушка, мать отца Аксинья Антиповна. Рядом - дядя Лукьян с женой Марией Тихоновной, которая "бабничала", выступала в роли акушерки-повитухи. Собственных детей у них не было. Лукьян Гаврилович умер в 1910 году (в Уржуме после операции аппендицита). Гроб с его телом привезли домой, и моя мама, держа меня на руках, сказала: "Вот кому надо бы умереть-то, а не ему!". Дяде Лукьяну было тогда всего 58 лет. Рядом стояла соседка-старушка Ивановна: "Зачем так говоришь, матушка? Она тебе ишо пригодица, пра, пригодицца!" Так и случилось. Родители свой век у меня доживали, я их и схоронила. А про тот разговор мама мне сама потом рассказала...
Бездетная тётушка Мария уехала в Уржум, там пошла в няни к купцам Стяжкиным. Мы все её звали "бабочка", более ласково, чем бабушка, потому что она бабничала у мамы, то есть принимала роды, и мы все родились с её помощью. После революции (в 1919 году) она вернулась в Соколовский, жила в своём домике, хлебом её обеспечивал наш отец, арендовавший "бабочкин" надел. А на всё остальное она зарабатывала как бабка-повитуха. Потом она занемогла и уехала в Буйское к сестре, там и умерла.
Мои мама и отец были невероятно трудолюбивы, серьёзны, рассудительны. И, конечно, умны. Оба закончили трёхклассные сельские школы и, если выпадала свободная минута, любили читать, особенно мама. Знали много русских народных сказок, пословиц, прибауток, много колыбельных песенок. Знали много молитв (мама обучалась рукоделью у монахинь). Сынок мой Женя как-то вспомнил, как бабушка Саша старенькая им с Галей в тепле на печке иной раз начинала рассказывать:
"Однажды к вятичу в гости заехал блестяшший импиратор. А тот наварил киселя, налил в корчагу - и с нею навстречу. Тащит обхватимши, она ж ба-а-льшушшая, да тут онуча развязалась - он и наступи другой ногой... То-то было грохоту, глиняных черепков - а лужа какая! Мужик-та грохнулся - и носом в лужу лежит... Импиратор не рассердилса, обтёр кисель и повелел выдать мужику серебряную медаль".
Или ещё: "Однажды как-то зимой вятские поехали на дальнюю ярмарку толокно продавать. Да сильно проголодались - мочи нету. А тут прорубь в реке... Они и ссыпь туда мешок - и давай оглоблей мешать. Но каши нет как нет. Не получаецца! Шибко рассердимшись, они все протчие мешки туда покидали... О сю пору сидят да на реку задумчиво смотрят".
Родители были очень доброжелательны, мирно жили с соседями, а мы, дети, дружили с соседскими детьми. У меня была подружка Лиза, дочь соседки Дуни Макарычевой. Сама Дуня была подружкой моей старшей сестры Саши. Муж её Гаврюша погиб на германской войне в 1916 году.
Рядом, слева от нашего дома, жили дед Иван Филиппович с бабой Татьяной и снохой Машей (сын их Семён тоже погиб на германской войне). Дочка Маши Груня была моей подружкой. Дед Иван держал небольшой пчельник, у моего отца тоже было 3-4 улья. Летом, когда все уходили в поле, мы с Иваном Филипповичем (старый да малый) оставались караулить своих пчёл - следить за тем, как они будут роиться. В случае надобности я звала на помощь деда Ивана, и мы с ним выслеживали рой: накрывали матку пологом - до прихода отца. С его внучкой мы летом играли на улице, а зимой - у нас на огромных полатях (там уж в самодельные куклы). Надо сказать, что вместе с фамилиями были в ходу именования по деду. Фамилия Груни была Кошкина, но чаще всю её семью называли Филиппычевы. А были ещё Макарычевы и т.д.
Родители общались с детьми спокойно и ровно. Правда, отца мы побаивались. Может быть, старшим когда-то и попадало от него, но мне не доставалось. Обычно я шла со всеми своими маленькими вопросами к маме, и она уж решала, как мне поступить.
Однажды (мне тогда было лет пять-шесть) я бросила в сестру Анну какую-то свою игрушку, а попала в оконное стекло и разбила его нижнюю маленькую часть. И тут Анна меня запугала: "Погоди, придёт отец с поля - так будет тебе поротьё!" И я весь день проплакала в ожиданье поротья. Приехал отец, усталый, голодный, сестра тут же рассказала ему про мою провинность, а он только рукой махнул и сел за стол ужинать. Мол, не такая уж это вина, чтоб малышку наказывать.
Во второй раз была провинность серьёзнее. Ездил сосед в Уржум, попутно увозил туда братьям моим реалистам две четвертные бутыли молока. И привёз их обратно пустые. Тут меня и послали к соседу за бутылями. Они были поставлены в большой холщёвый мешок. Я принесла их домой, взвалив мешок за спину. Стою так на крыльце... А отец был во дворе, увидел меня и говорит: "Что ты их держишь? Иди в сени и брось там на пол". Я, послушная дочь, так и сделала - бросила мешок с бутылями на пол. Не поставила, а бросила, как велели, - прямо с плеча. Они только звякнули... Но поротья и даже проборки и на сей раз не было - сам велел бросить.
Сидя за столом, дети вели себя отменно: не болтали, не капризничали, ели что дадут. Из-за стола выходили со всеми вместе, крестились, благодарили. И если было какое-то порученье родителей - шли исполнять. Или же, спросившись, отправлялись по своим делам.
Отец наш вино и водку не пил - с тех пор, как однажды у нас сгорел овин, где сушили снопы перед молотьбой. Он вернулся с чьей-то свадьбы, пошёл сушить снопы, задремал да чуть не сгорел - ладно старшая дочь Александра помогла выбраться из ямы. Больше отец и на свадьбах не пил. Приходилось пользоваться овином деда Ивана. А через три дома от нас жил Николай Артамонович Волосов (дед Марии Степановны Волосовой-Окунёвой, с которой мы потом знались в Екатеринбурге). С ним мой отец был в большой дружбе, они хорошо помогали друг другу в работе. Николай Артамонович умел мастерски класть скирды из снопов (кладухи). Он всегда стоял наверху, а отец ему подавал. Михаил Гаврилович молотил ему рожь, овёс на своей молотилке. У нас были молотилка, веялка, жнейка. Общение между соседями было в основном в труде, во взаимопомощи. Водку не пили... И не курили табак.
Наши родственники жили в соседних починках. Старшая сестра отца Степанида крестьянствовала с мужем в деревне Кадочниково Уржумского уезда. Олимпиада (1858 года рождения) жила в четырёх километрах от нас в починке Тарасовском, выйдя замуж за Гаврилу Питерских. А другая сестра Варвара - на Чугуевском (километров пять). Обе жили с взрослыми детьми, у нас бывали очень редко - гостили по 2-3 дня. Помню, и я однажды гостила у тётушки на Тарасовском. Родителям моим было некогда ездить по гостям, не на кого оставить хозяйство, скот. А третья отцова сестра Прасковья вышла замуж в селе Буйском за Черкасова Ивана Васильевича, её сын Алексей Черкасов (ударение на последнем слоге почему-то) ещё в 60-х годах ХХ века писал письма моему брату Михаилу в Стерлитамак. Было ему тогда уж девяносто лет. Помню, как малышкой была с сестрой своей Сашей на свадьбе у Юнечки Черкасовой в Буйском.
(Как странно... Какая жизнь... Жила когда-то на свете девочка-девушка, а осталось лишь имя - Юнечка. Даже и не знаю, как оно звучит в своей полноте. Упокой, Господи, Юнечку... имя же её ты знаешь.
Сохранилось письмо Алексея Ивановича Черкасова двоюродному брату Михаилу Михайловичу Маркову:
"1966 г. Сентября 26 дня. Привет из Буйского, здравствуй дорогой брат и крестник (он был старше дяди моего Миши лет на тридцать. - Борис) Михаил Михайлович и супруга ваша Надежда Васильевна и всё ваше семейство. Шлём мы вам с Панею вместе свой горячий сердечный привет. И доброго здоровья. Как родные живёте и что есть нового в вашей жизни и в здравии всех? Мы, Миша, пока все живы, потихоньку бродим. Погода стояла тёплая, сухая, убирали всё в огородах. Сперва убирали помидоры, лук, а потом картошку. Копал и я, помогал. (А ему, повторяю, тогда уже исполнилось девяносто.) Погода была по мне. Всё убрали за вёдро, и всё выросло хорошо, картошка крупная. А вот сейчас с 20-го пошли дожжи и стало холодно. Теперь погода не по мне, я забираюсь уже на печку.
24-го получил я от вас письмо, за которое большое вам спасибо. Что вы не забываете нас стариков. Дай вам Боже здоровья. Я ваши письма прочитываю по нескольку раз. Я рад, у меня родных братьев нет, осталися только две сестры Юня и Зина. Юня со снохой живут неважно, всё ссорятся, миру нет. В гости нынче к нам приезжали сын Алексей со своей семьёй да Зинина дочь Рита. А сама Зина не была. Собралась было, но заболела - так и осталась дома. У Зины две дочери - и обе врачами.
Нынче у нас много было землянки и малины. Лёня наварил варения много. Он гостил один месяц у нас, а потом уехал к дочери на Ижевск. Она у него там вышла замуж, а вторая ещё учится в 7-м классе. И больше никого нет. А сыновей нет ни одного. Вот жаль, что с вами не повидался. Дальше доживу или нет - не знай, а охота было повидатца. С вами и с Володей (с Владимиром Михайловичем, братом дяди Миши), а если живы будем так увидимся. Привет вам всем от дочери моей Кати и Вани, от Юнички и от Васи. Сыну Алексею и то охота вас повидать, он вас не знает никого.
Ну у меня пока всё, на том я кончаю, с горячим приветом к вам ко всем ваш брат и крёстный Алексей, Паня и Катя. Будешь писать Володе - напиши от нас ему привет. Сейчас у вас будет своя машина (дядя Миша получил бесплатно - как солдат, потерявший на войне свои ноги), можно поехать куда угодно, будем ждать скорого свидания. Пиши ответ, мы ждём". Это мой двоюродный дядя 1876 года рождения. Не знаю, сколько он ещё прожил на белом свете. Старше меня на 65 лет. - Борис.)
Старшая моя сестра Саша была замужем за сыном соседей Семеном Фёдоровичем Бешкаревым, который ещё до женитьбы уехал из Соколовского в Верхотурье и работал там агентом по продаже швейных машин компании "Зингер". Женившись, они с Сашей в 13-м году уехали в Верхотурье, а в 14-м Семена взяли на германскую войну, и Саша с маленьким сыном Шурой вернулась в Соколовский, где у мужа был свой кирпичный дом. Одной с ребенком было трудно, да и соседки стали матери говорить: "Ой, Васильевна, что-то по ночам у Саши из трубы огненный петух лета-а-ит!" Она и перешла на жительство к нам. После войны её Семён вернулся домой, но скоро умер. Вышла замуж за Головизнина Александра Николаевича, с которым прожила долгую жизнь. Сыновья Анатолий и Николай с семьями до сих пор живут на Западной Украине, в городе Львове.
Вторая по старшинству сестра моя Анна училась в Уржуме в гимназии. В 1915 году она уехала в Москву, к дяде Филиппу Васильевичу Бусыгину, там окончила курсы сестёр милосердия и была отправлена в прифронтовой госпиталь. Братья Владимир и Михаил учились в Уржуме в реальном училище, закончили его в восемнадцатом и двадцатом году. Дома и Анна, и братья жили только летом. Анна обычно во время летних полевых работ оставалась со мной-малолеткой дома, а братья работали вместе со взрослыми. Михаил ещё маленьким боронил в поле. Отец сеял, а он заборанивал посев. При этом сидел верхом на лошади, а чтобы не упал (вдруг да задремлет), отец его привязывал к Воронухе.
В начале века отец отправил в губернский город старшего сына Ивана. Учиться на фельдшера. Тот сразу по малолетству стал революционером-большевиком и приступил в 1905 году к экспроприации экспроприаторов. Государству это не шибко нравилось, а потому в 1911 году ему пришлось при содействии иноземного матроса залезть в трюм германского корабля "Консул Горн" и отправиться из Архангельска в дальнее плавание. Лет шесть он скитался по америкам и канадам, нажил на черных работах эмфизему легких и в 1917 году через финскую границу вернулся домой. Его последняя должность в Канаде рабочий на лесопилке. По приезде он почему то не окунулся в революционную смуту. Жил у отца с матерью, одно время занимая почетную должность председателя сельсовета в соседнем починке Лебедевском. Вот его письмо, написанное 9 февраля 1927 года сестре в Москву:
"Анюта! Тебя, видимо, очень интересует вопрос, что я думаю делать в ближайшем будущем. Почти в каждом твоем письме можно встретить фразу "думаешь ли ты, Ваня, навсегда похоронить себя в деревне?" Черт возьми! На этот вопрос я сам ищу ответа.
Жить в деревне мне не хочется, и в то же время я считаю себя нравственно обязанным быть со стариками. Я страшно мучаюсь нравственно, все время борюсь сам с собой и все таки, наверно, кончу тем, что опять удеру с Соколовского, как это сделал когда то... Но старики? А каково будет им? Ведь оставлять их одиноких имею ли я право? Вы все далеко и не видите, как они живут. Мне же изо дня в день приходится смотреть на них грязных и оборванных, а вечером слышать стоны и вздохи. Как сделать, чтобы они не мучались и не стонали? Миша (брат) предлагал им сократить или ликвидировать хозяйство и переселиться к нему. Куда там! И слышать не хотят. Это, конечно, вполне понятно: тяжело бросать хозяйство, где все создавалось их руками постоянно, в течение десятилетий.
Ну, хотя бы не бросали, а меньше работали. Ведь того, что имеется, на их век хватит. Нет, из кожи лезут вон, а все еще созидают. Смешно и больно смотреть, как мать, просидевши весь день за станом, вечером, надевши очки, продолжает ткать. Ткет с утра до ночи, а ночью... охает.
Отец всегда захватывает как можно больше работы. Работает ради самой работы. Конечно, за ним тянусь и я. Но меня работа как таковая только не прельщает. Например, навозили дров из делянки и начнем скоро пилить. Работа тяжелая, но не благодарная. Труд этот ценится копеек 30 40 за день... Если бы Володя с Мишей жили в деревне и занимались сельским хозяйством было бы хорошо для нас, т.е. для меня и старичков, но плохо для них... Нет, это неосуществимо! Как у того, так и у другого имеется по супружнице, а их то уж калачом не заманишь.
Где же выход, Анна Михайловна? Хоть я и привык к бродячей жизни, но, видимо, приходится похоронить себя в деревне. В гости могу приехать, если денег пошлешь на дорогу.
9.02.27 г. Джон".
РЕВОЛЮЦИЯ
Анюта это тоже "вклад в мировую революцию". Она выучилась в уржумской гимназии и уехала в Москву к своему дядьке по материнской линии. Анна Михайловна позднее сообщила в своей автобиографии:
"С революцией познакомилась в свои ранние годы от старшего брата Ивана Маркова. Он был большевиком-подпольщиком. После тюрьмы за участие в революционных событиях пятого года его выслали из Вятки в родную деревню под надзор полиции. От него я узнала о революции, о революционной борьбе, о революционерах, от него услышала и узнала революционные лозунги и песни. Всё, что было связано с братом, оставило глубокий след в моей душе. В 1908 году я закончила начальную сельскую школу и была определена в уездную женскую гимназию г. Уржума. В пятнадцатом году её окончила и поехала в Москву, чтобы учиться дальше. Отец не дал мне согласия на отъезд из дома и категорически отказал в какой-либо материальной поддержке. Он считал, что город ничего, кроме вреда, не принесет. Подтверждением этого для него был пример старшего сына, ставшего революционером-арестантом.
В Москве, однако, устроиться на Высшие женские курсы не удалось, и я пошла в госпиталь санитаркой. По окончании трёхмесячных курсов стала работать в госпитале для военнопленных, а затем в санитарно-полевых отрядах Союза городов и Земского союза на юго-западном и кавказском фронтах. Зимой шестнадцатого-семнадцатого годов инфекционный госпиталь, где я работала, находился в одном из отдаленных городов Персии. Здесь застала меня Февральская революция. С этого времени начинается моя выборная общественная работа - сначала в различных солдатских революционных комитетах, а затем членом правления краевого союза сестер в Тифлисе. Была занята организацией ячеек союза в отрядах и госпиталях кавказского фронта. Летом восемнадцатого года мне, наконец, удалось добиться документов на выезд в Советскую Россию. Украдкой, нелегально перешла где-то под Белгородом демаркационную линию, отделявшую оккупированную немцами Украину от "Совдепии", и через три месяца добралась до Москвы, а оттуда - на свою родину, в Уржум. Здесь поступила в уездный отдел народного образования. В августе того же года стала членом РКП (б), одновременно со своим мужем - бывшим солдатом кавказского фронта Лазарем Берлиным, фамилию которого я тогда носила.
(Моя мать помнит, как Анюта с Лазарем возились со снопами на дедовом поле в Соколовском. Потом вернулись домой, а на пальце у Лазаря нет кольца. Мать, тогда девчонка лет восьми, побежала на поле и под каким-то снопом его обнаружила.)
В Уржум мы приехали вскоре после ликвидации контрреволюционной банды белого офицера Степанова, который уничтожил во время своего налета и недолгого хозяйничания большую часть партийной организации. Партийных ячеек в волостях почти не было. На долю каждого члена партии приходилось очень много работы и разнообразных обязанностей. После вступления в РКП я работала секретарем укома партии, одновременно была организатором работы среди женщин и председателем первого укома комсомола. Его организацией я была занята по поручению укома партии. Осенью и зимой восемнадцатого года все мы, коммунисты, были разосланы по волостям, не один раз каждый из нас рисковал жизнью, создавая на местах большевистски настроенные советы. Тогда разгорались страсти вокруг требования: "Мы за Советы, но без большевиков!"
Ранней весной девятнадцатого года в Уржуме был создан боевой участок, так как белогвардейцы уже заняли часть Вятской губернии. В это военное формирование вошли, за небольшим исключением, почти все коммунисты - и я в том числе. Боевой участок затем влился в 51-ю дивизию, находившуюся в гор. Вятке под командованием В.К.Блюхера.
(Если память мне не отказывает, участок влился в дивизию после конфликта с ЧеКа, так что проигравшей стороне вместе со всеми её сторонниками пришлось бежать в Вятку. А конфликт, скорее всего, случился из-за брата Анюты - свежеиспеченного комсомольца Владимира Маркова. Его посадили в подвал ЧК по "белогвардейскому" делу одноклассников-реалистов, к которому он, однако, был непричастен. И спасти его от расстрела могли тогда лишь Анна с Лазарем. Или юного Владимира посадили как раз из-за этого конфликта? Теперь уж никто не расскажет...
Позднее их старший сын, мой старый двоюродный брат Борис Марков мне сообщил в письме: "По поводу сидения дяди Володи в ЧК ничего не знаю, а вот насчёт конфликта ЧОН и ЧК мама рассказывала следующее.
ЧК занималась реквизициями. Часть драгоценностей, в частности какие-то бриллианты, сотрудники присваивали. Отец (кажется, он был нач. ЧОН, но не уверен) задержал чекистов. Началось противостояние. В Уржуме в то время была эвакуированная от Колчака рабочая парторганизация из города Усолье, они встали на сторону отца и ЧОН. На отца и маму чекисты завели дело, т.к. после обыска обнаружили у них персидские туманы (деньги), которые они привезли с Кавказского фронта в качестве сувенира. Кроме того, отец пытался наладить в уезде телефонную связь, для чего с помощью брата-электрика раздобыл в Москве немецкую динамомашину. На ней было написано "Веrlin", а фамилия отца Берлин. "Припаяли" ему должность фабриканта. Взаимные обвинения были направлены в Вятку, но приблизился Колчак, и родители вступили в армию, между прочим - в Блюхеровскую дивизию. После разгрома Колчака они осели в Тюмени. В отпуск поехали в Уржум. Ночью кто-то из друзей сказал, что их хотят арестовать. Тут же, на подводе, они бежали.
На этом история не кончилась: в Тюмень пришла бумага из Уржума. Началась тайная проверка, которая закончилась для родителей благополучно.
До 1937 года отец заведовал отделом партобразования в обкоме ВКП (б) и был заведующим Московским областным домом партобразования. В 1937 году эту историю вновь подняли. Отец снова ездил в Сибирь. В партии оставили, но из обкома убрали. На фронт он ушёл, будучи доцентом МГУ (политэкономия). Было ему 50 лет, он не был наивным мальчиком вроде меня, знал, что такое война, фронт. В феврале 1942 года погиб".
И ещё из его письма моей матери (12. 04. 99 г.):
"Отец. Я видел его в последний раз, когда мне было 18. В феврале 1942-го он погиб в должности комиссара отдельного тяжёломиномётного дивизиона. Через две-три недели после его гибели я тоже оказался на Западном фронте; интересно, что номера полевой почты у нас отличались всего на единицу.
...На Ваш вопрос, где похоронен Лазарь Борисович, ответ грустный: там же, где безымянные могилы миллионов русских воинов - где-то в нашей земле.
С первого года он ушёл добровольцем в 49 лет. Еле живой вышел из окружения под Ельней. "Отдышался" пяток дней - и опять на фронт".)
Вместе с дивизией, будучи лектором политотдела, я попала в бывший Екатеринбург. Отсюда политотделом Третьей армии вместе с группой товарищей была командирована в только что освобожденную от белых Тюмень - для восстановления там органов советской власти и партии.
Здесь с сентября 1919 года я работала сначала секретарем губкома РКП (б) и зав. губженотделом. Затем - заведующей политпросветом, заместителем заведующего губнаробразом и, наконец, ответственным секретарем Тюменского горкома партии.
В этот период мне приходилось встречаться в Москве с А.М.Коллонтай по вопросам работы среди женщин. Была также делегатом на съезде по внешкольному образованию, встречалась с Н.К.Крупской. В декабре (кажется, так) девятнадцатого года в Тюмень по заданию ЦК партии приезжала Р.С.Землячка. В течение ряда вечеров мне довелось находиться вместе с ней в семье её сестры М.С.Цейтлин. Затаив дыхание, я слушала её рассказы о революционерах-подпольщиках, о их жизни, борьбе с самодержавием, тюрьмах, ссылках, побегах, рабочих кружках, о В.И.Ленине. Сознаюсь, я тогда завидовала старым большевикам-подпольщикам. Жалела, что поздно родилась и не могла быть участницей борьбы, которую они вынесли на своих плечах.
В начале двадцать первого года по решению ЦК партии я была командирована в только что освобожденный от белых Ростов-на-Дону. Там работала сначала заместителем заведующего облполитпросвета, а потом ответственным секретарем Темерницкого железнодорожного райкома партии. Отсюда в начале двадцать второго года переехала в Москву и была командирована через учраспред ВСНХ в камвольный трест. Во время чистки советских ячеек в 1924 году была переброшена в Замоскворецкий райком партии, где секретарем в это время была Р.С.Землячка. Это был период массового создания школ и кружков для ленинского набора, и я была назначена заведовать школьно-кружковой секцией в агитпропе райкома. Стоя у гроба Ильича в Колонном зале Дома союзов, я с горьким чувством непоправимости думала о том, как огромно горе партии и народа, и что я никогда уже не увижу его живым.
В двадцать шестом году райком, по моему настоянию, направил меня секретарем ячейки шпульной фабрики. Здесь я прошла хорошую школу борьбы с оппозициями. Школы и кружки были местом проверки пропагандистов, местом организации партийцев на борьбу с Троцким и троцкистами. В двадцать восьмом году, в период выдвижения женщин на руководящую и советскую работу, женотделом Московского комитета партии я была выдвинута на хозяйственную работу. Как выдвиженка, сначала работала заместителем, а потом директором Ивантеевской суконной фабрики им. Рудой.
В 1928 году я узнала, что отец квалифицирован как кулак и арестован за сокрытие хлебных излишков. (Он тогда отсидел в уржумской тюрьме несколько месяцев, был по каким-то ходатайствам освобождён и принёс своей дочке Машеньке - она училась в уржумской школе - гость "серебряных" монеток, кои насобирал во время прогулок на тюремном дворе. Она купила булочек. - Борис.) Не имея связи с отцом, не зная состояния его хозяйства к этому времени, я через вятские губернские организации проверила этот вопрос. Больше мы с ним не общались.
В 1930 году наконец сбылась моя мечта об учебе - я была ЦК партии направлена на учебу в Московский текстильный институт. Приняла активное участие в борьбе с правой оппозицией. В начале 1944 года мне было предложено принять должность заместителя наркома текстильной промышленности Казахской ССР".
Что тут скажешь? Я сам четверть века (если считать от рождения) был беспартийным большевиком, марксистом-ленинцем и строителем коммунизма. Очень трудно поднять голову над водою эпохи... Чего уж судить других... Анна честно трудилась в промышленности, работала для счастья народа (как его понимала). Чтобы всех одеть, накормить, напоить... В том числе собственных детей и внуков. Дочка сейчас с мужем в Португалии, а внук, кажется, в Италии.
Её второй муж заведовал отделом капитального строительства на заводе "Электросталь", где в 1945 году занялись ураном для первой бомбы. Его жизнь почему-то закончилась самоубийством (кажется, в 1943 году). А брат Анюты, мой дядюшка Владимир, закончил Тимирязевскую сельскохозяйственную академию. Позже он стал овощеводом, доктором наук, автором учебников... В 1988 году мы с ним в последний раз увиделись в Москве, и он убедительно просил меня не участвовать в политической борьбе, потому что... Изобразил пальцем револьвер. Вспомнил, как во время гражданской войны он сидел в подвале ЧК и его чуть не шлепнули по белогвардейскому делу однокашников гимназистов реалистов. Сейчас уж, наверное. не выяснишь, когда это было - до или после его поездки в Москву на Первый всероссийский съезд учащихся-коммунистов (это апрель 1919-го)... Скорее, всё-таки он отсидел в подвале ещё в 18-м году, до ухода красных из Вятской губернии.
Сохранилось его письмо: "Дорогая моя Марусенька! Поздравляю тебя, а также твоих деток, их жён и внуков с праздником Октябрьской революции. Я помню этот день... Мы узнали о нём, сидя за партами в реальном училище. А вскоре после этого поснимали и отправили в тёмную кладовку портрет царя размером 4 на 2 метра (он, наверное, к старости две революции перепутал - портрет, скорее всего, сняли после февральского переворота. - Борис). А потом видел, как разоружили полицию. Вспомнил свою работу в Союзе учащихся. Помню, как сестра Анна, работавшая секретарём горкома партии, пригласила нас в декабре 1918 года в горком и предложила всему правлению учащихся вступить в комсомол. А потом отправила нас (5 человек) по волостям для организации там районных комитетов комсомола. Я ездил тогда в Буйское, Байсу и куда-то ещё вёрст 30 за Байсу. А затем в апреле 1919 года нас вдвоём с Селюниным командировали в Москву, на съезд учащихся-коммунистов, где слышал речи Владимирского, Ярославского, Бухарина и... Ленина.
Да, жизнь в основном прошла. Осталось на донышке. Но я ещё душой молод, часто езжу в Москву, бываю в библиотеке. Даже вступил в общество любителей философии и делаю доклад "Афористика - литературно-философский вид художественной миниатюры".
Зоя Дмитриевна много работает по цветоводству. Таня с мужем больше живут на даче. Недавно был у нас в двухнедельном отпуске внук Дмитрий. Конец его воинской службы - июнь 1988 года. Вот пока и все наши новости".
Или вот ещё такое письмо: "Дорогую, любимую сестру мою Машу, а также Риту, Марусю и всех их женских потомков и снох поздравляю с женским праздником 8 марта. Желаю всем крепкого здоровья, успехов, радостей, долголетия. Большинству моих знакомых нравились и такие пожелания:
В пылу любовного азарта
Хотим мы вас закрепостить,
И только раз в году 8 марта
Вы на работу будете ходить!
Спасибо тебе за письмо, Маруся, где ты описываешь свои будни и праздники. (...) И, конечно, я повторяю свою просьбу. Напиши мне (не в одном письме, а постепенно в разных письмах) историю всех наших родственников и знакомых, советуясь со своей соколовской приятельницей. Что я хочу? Возьмём род Марковых и Бусыгиных. Был наш прапрадед Марк. У него был сын Тит (и нас раньше звали Титовы), у него был сын Гаврила, у Гаврилы было четыре сына: Михаил (наш отец), Гавриил, Лукьян и ещё один наш дядя, который жил в Казани. Я не знаю, как его звали, но жена была "Пияша", у которой землю арендовал Михаил Фёдорович Бешкарев, а наш отец был недоволен. У нас была одна "душа" и две - арендованных (у Лукьяна и у Прасковьи Яковлевны - жены казанского дяди). Мы жали свою полосу (неразборчиво), а Михаил Фёдорович с женой и детьми (Василием, Петром и Таисией) жали свою арендованную полосу, которая была рядом с нашими. Вот и напиши мне всё, что ты знаешь о родственниках по линии отца. У него была ещё сестра тётя Паша, жена Ивана Васильевича Черкасова. Их дети: Алексей, Андрей, Павел, Юня, Зина. Где они? Были у нас какие-то родственники на Тарасовском починке, их две дочери-невесты приходили часто к нам в гости, иногда ночевали. Как их звали, где они? Какие-то родственники были в дальнем селе Кадочникове, ежегодно бывали у нас в гостях. Где они и кто они? Какие родственники были по линии матери в Биляморе? Знаю я Семена Васильевича, её брата, но были ещё братья и сестра - где они? Затем все твои родственники по мужу, а также твои дети, их жёны, внуки - их имена и профессии (всё, конечно, примерно).
Вот ещё: в деревне жил Спиридон Котельников, у него были дети: Маша, Саня, Илья и ещё сын, примерно тебе ровесник. И ещё Настя - моя невеста. Где они? У Сани Тимофеева была дочь Катя, невеста брата Михаила. Говорят, что жила на Украине и умерла. А может быть кто-нибудь знает, куда уехал Спиридон Андреич со своим семейством... Так как твои знакомые и сейчас посещают Соколовский, то хорошо бы знать, кто живёт в нашем большом доме и деревянном домике тёти Маши. Сохранились ли у дома сараи, сени, клеть, что растёт в нижнем и верхнем огородах. Есть ли баня. А самое главное - шестьдесят лет тому назад вырублен Бушковский лес, где я собирал когда-то грибы. Что там? Возобновился ли за счёт молодняка или его распахали? Вот тебе тема - история нашего рода и народа.
Привет от Зои и Тани".
Остались его воспоминания.
"ВОСПОМИНАНИЯ УРЖУМСКОГО РЕАЛИСТА
Февральскую революцию 1917 года я встретил пятиклассником-реалистом (а если считать и первые три класса начальной школы - восьмиклассником). Уржум узнал о событиях в Петрограде не на другой, а только на пятый день после отречения царя от престола, поскольку вятский губернатор задержал телеграмму, ожидая подтверждения из столицы и боясь, конечно, ответственности.
Реалисты - дети купцов, чиновников, духовенства (детей рабочих не было, крестьянских детей - очень мало) встретили революцию сочувственно, но без большого энтузиазма. Общую утреннюю молитву отменили, гимн императору петь перестали и портрет его убрали. Священник Михаил Всеволодович Зороастров вместо Закона Божьего стал преподавать нам немецкий язык, который изучал до революции самоучкой. Мы не возражали (у него ж дети).
Прошёл месяц. Мартовским вечером солдаты, бывшие в казарме, подстрекаемые своими младшими офицерами, возмутились и пошли в полицейское управление к исправнику Дьяконову. Потребовали пойти с ними в общежитие разоружать полицию. Этот замысел был известен реалистам, и те из них, что жили не с родителями (приезжие), шли вместе с солдатами. У полицейских отобрали сабли и револьверы, а Дьяконов объявил им об увольнении. Обязанности милиции стали временно исполнять солдаты, жившие в казарме на Сенной площади. Так произошёл мирный переворот. Преподававший нам военное дело Ювеналий Иванович Жарков (он же начальник полиции) к этому времени уехал с женой в Казань. А военный строй стал нам преподавать ротный старшина в отставке.
В апреле началась подготовка к выборам в Учредительное собрание. Я (за плату, конечно, так как материально очень нуждался) готовил по вечерам в городской управе списки голосующих уржумцев. К выборам готовились восемь партий. Первого мая состоялась большая демонстрация. На Сенной площади (против тюрьмы) собрались со своими флагами несколько партий. (Там на углу как раз стояли три дома, где жили Степановы - мой дед с братьями и детьми. - Борис.) Стояли большевики во главе с Ёлкиным, эсеры под руководством нашего старшеклассника Алексея Васильевича Комлева, народные социалисты (партия интеллигенции), руководимые нашим преподавателем естествознания и химии Николаем Владимировичем Праксиным и учителем рисования Фёдором Логиновичем Ларионовым. Была и партия кадетов. Все с флагами прошли по главной улице до кинематографа, а потом - обратно.
Но закончилась демонстрация совершенно неожиданно. На крыльце городской управы (недалеко от аптеки) разнопартийные ораторы устроили митинг и стали выступать. Сначала эсеры обещали крестьянам землю. А крестьян было на демонстрации немало. Затем выступил Ёлкин. Он зажёг пожар революционного возбуждения, поскольку выступил против временного правительства и стал критиковать местную власть. Тогда из толпы раздались крики: "Арестовать их! В тюрьму отправить! Немедленно!"
Члены городской управы были в своём помещении на втором этаже дома, возле которого шёл митинг. Эти крики могли закончиться самосудом, но выручил городской прокурор. Он поднялся на крыльцо и крикнул: "Тихо! Тихо, граждане! Я уважу вашу просьбу, всех отправлю в тюрьму - но при условии соблюдения тишины и полного порядка. Разойдитесь и дайте дорогу шириной четыре метра".
А сам пошёл наверх и вывел всё уржумское начальство (человек пятнадцать) во главе с председателем городской управы Николаем Даниловичем Михеевым. Толпа молча проводила их до тюрьмы. Тюремные ворота отворились, все "арестованные" прошли во двор вместе с прокурором. Через 15-20 минут он вышел и заявил: "Ваша просьба, граждане, уважена. Все они в тюрьме. Идите по домам с миром". И ушёл домой. А на скамью встал наш старшеклассник Комлев и принялся снова ораторствовать, призывая голосовать за эсеров, кои обещают свободу - всему народу, а землю - крестьянам. (Летом 1961-го мы, курсанты артиллерийской технической школы, ходили патрулём по Ленинграду-Петербургу, и к нам причалил захмелевший рабочий, огромный и старый. Поросший мхом. Шагал вместе с нами и громко рассказывал: "Знаете, как было в семнадцатом? Ага... Такой лозунг: вся власть советам, деньги - кадетам, заводы - большевикам, хрен - мужикам!" - Борис.)
"А сейчас, граждане, надо расходиться по домам, отдохнуть - ведь сегодня праздник!" Толпа разошлась, а через полчаса "арестованные" вышли из тюрьмы и тоже пошли домой.
