ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева
Марков И.М.
Политический эмигрант. По морям - по волнам...

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Воспоминания Ивана Маркова, моего дядюшки-политэмигранта
  "...Ничем не ознаменовано было мое рождение в одном из глухих починков Вятской губернии. Это незаметное явление произошло в 1886 году. Много воды утекло с тех пор...
  
  Детские годы, годы учения прошли под родительским кровом в крестьянской семье. До 14 лет дальше своей деревни носа не показывал, а после четырнадцати уехал учиться в фельдшерскую школу, но за "политику" выгнали и стал работать в Вятских железнодорожных мастерских. Работал я табельщиком. Много читал, читал без системы, что попало. Иногда попадала нелегальная литература в виде брошюр и прокламаций. Эта литература и окружающая жизнь открыли глаза на несправедливость капиталистического строя. Еще больше узнал, вступив в Вятский кружок рабочих, руководимый Вятской РСДРП.
  
  В 1905 году уже принимал активное участие в организации Всероссийской железнодорожной забастовки - работал членом стачечного комитета при станции Вятка. Вятские железнодорожники, наиболее организованные среди рабочих местных фабрик и заводов, несли забастовку по всем предприятиям. Отцы города ходили перед ними на задних лапках. Работа шла по-пролетарски. Мне приходилось высаживать жандармов из поездов, отцеплять паровозы... Два раза был под арестом, но через пару часов освобождали, так как время репрессий еще не наступило. Но вот из Петербурга подали знак, и заработали карательные отряды. Правда, в Вятке расстрелов не было, но аресты производились пачками.
  
  В феврале 1906 года Вятская губернская тюрьма стала моей квартирой. Битком набитая политзаключенными, она все же ежедневно принимала новых. Много сидело крестьян-повстанцев, примыкавших к эсерам. Нас, 20-25 железнодорожников, посадили в одну камеру. Время проходило в спорах, пении революционных песен, чтении газет. Газеты получали ежедневно свежие через передачу молока в бидоне с двойным дном. Ходили на допросы в тюремную контору, где следователь вел допрос с браунингом на столе.
  
  Постепенно одного за другим ребят освобождали, через четыре с половиной месяцев вышел и я. Несказанно обрадовался свободе, и майские дни казались мне светлыми, теплыми и веселыми, как никогда. Однако революционная работа, загнанная в подполье, не умерла после репрессий. Работала подпольная типография, а на конспиративных квартирах печатали прокламации на гектографах. У меня во время обыска нашли нелегальную литературу. Опять упекли в губтюрьму. Вышел на поруки до суда, просидев два месяца в одиночке.
  
  В 1906 году, осенью, выездной сессией Казанской судебной палаты был приговорен к девятимесячному заключению в крепость, но ввиду несовершеннолетия срок наказания был уменьшен на треть. Приговор кассировал. Пока дело ходило по судебным инстанциям меня опять успели засадить в тюрьму за созыв крестьянского собрания. Три с половиной месяца высидел по распоряжению князя Горчакова, вятского губернатора. К этому времени и приговор утвердили - следовательно, пришлось еще месяц откачать в Уржумской тюрьме на крепостном содержании. После отсидки найти работу стало трудно. Перебивался временной работой в земской статистике, а в 1910 году волею судеб очутился в городе Архангельске.
  
  Поработал здесь года полтора на лесопильном заводе и решил улепетнуть из России. Случай скоро представился. У завода "Экономия" грузился германский пароход "Консул Горн". Работая там в качестве грузчика, я познакомился с одним матросом. Матрос - латыш, говорил по-русски. Мы скоро с ним спелись. И за пару бутылок очищенной он согласился провести меня на пароход и спрятать в укромное местечко. Часа за два до отхода парохода я уже был там. Латыш провел меня в носовую часть корабля. Там был люк, и я влез в него, очутившись на самом дне судна. Пока корабль не прошел бар, я все сидел там, а когда миновала опасность - вылез.
  
  Дело было поздней осенью. Ветер яростно свистел в снастях, снег лепил глаза. Белое море разбушевалось не на шутку. Мне, сухопутному моряку, приходилось плохо. Началось сильное головокружение, тошнило. Так и тянуло прилечь и спокойно заснуть. Черта с два! Только подумал об отдыхе, как появился механик, предложил переодеться в рабочий костюм и увел с собой.
  
  Протестовать не приходилось - здесь не берег, а на море свои законы. Спустились в бункер, и механик, показав работу, тут же ушел. Работа была нехитрая: набросать в тачку угля, подвезти к люку и высыпать. Всё это просто и легко в береговых условиях, когда под собой чувствуешь твердую почву. Раньше мне приходилось плавать только по реке Вятке, на бульчевских пароходах. Известно, какие волны на этой реке. Даже в сильную бурю они не смогут качнуть речной "дредноут". Здесь же совсем другое дело. Почва (точнее - палуба) то и дело ускользает из-под ног. Много раз падал и катался с тачкой от борта к борту, прежде чем научился сносно ходить. На это потребовалось двое суток. Настоящим моряком я сделался не скоро...
  
  Так как на пароход я садился "зайцем", то и багаж мой состоял только из того, что было на мне. Едучи "зайцем", нечего рассчитывать на комфорт. Но в таких условиях, в которых жил я на "Консуле", - не хотел бы больше путешествовать.
  
  Начать с того, что не было свободной койки для спанья, так как команды был полный комплект. Волочился где попало: на котлах, за котлами, в машинном отделении, в бункерах. Не умывался дней шесть-семь. Своего мыла и полотенца нет, а спросить стесняюсь. Когда пароход остановился в английском порту Шарпнесс, удалось мне увидеть свою физиономию в зеркале. Ну и хорош был! Во время переезда работал в бункерах возле угля, потел, угольная пыль толстым слоем садилась на лицо, потом шел в машинное отделение, там обтирал масло с машин, этой же тряпкой вытирал себе лицо и, конечно, разрисовал себя на славу. Капитан парохода через латыша-матроса предложил мне или оставить судно, или идти в береговую контору и подписать контракт с обязательством работать кочегаром.
  
  Убоялся остаться на берегу и решил поработать на пароходе. Помывшись в первый раз после отъезда из России, пошел с капитаном в контору. Там мне что-то прочитали и велели расписаться. Читали по-английски, ни слова, конечно, не понял, но храбро поставил свою подпись. Только спустя полгода узнал, какой договор был мной подписан в Шарпнессе. Оказывается, русский подданный Марков обязался работать кочегаром на германском корабле "Консул Горн" до тех пор, пока этот последний не придет в русский или немецкий порт. "Консул" не совершал определенных рейсов между какими-то двумя-тремя городами и поэтому был бродячим. Сделавши свою подпись в портовой конторе, я таким образом узаконил свое пребывание на пароходе. С этого момента я перестал быть "зайцем". Несколько человек команды сбежало, и для меня освободилась койка. Удрал и мой латыш, заняв предварительно десять николаевских рублей - все мое состояние. С тех пор я его не встречал и долга не получил. Я на него не сержусь, а наоборот, - благодарен, так как он доставил мне возможность сделать путешествие вокруг света без гроша в кармане.
  
  Началась жизнь узаконенного моряка. Четыре часа работаешь в кочегарке, а восемь (от вахты до вахты) отдыхаешь. Втянулся постепенно, и уже качка не вызывала ни головокружения, ни тошноты. Любил стоять на носу парохода и подставлять грудь ветру. Любовался на дельфинов и стайки летучих рыб.
  
  Проходили дни за днями. Корабль шёл то с грузом, то порожний - лишь с балластом в виде морской воды. Побывал в Алжире, Ороне, Сантосе (Бразилия), Галовестоне (Техас), а весной 1913 года смотрел с борта парохода на Роттердам. Здесь, как и во всяком другом портовом городе, команда сменялась, часть сбегала, и на их место шли другие. Среди новеньких оказался русский по фамилии Шляхтин. По его словам, он раньше работал командиром на одном из пароходов торгового флота, ходивших по Черному морю. Захотел побродяжить, бросил службу - и вот оказался здесь. С первых же шагов порядки на нашем корабле ему не понравились, не по вкусу пришелся и стол.
  
  А нужно сказать, что кормили нас отвратительно. В первом же порту Шляхтин решил переменить пароход и предложил мне сделать то же. Я согласился. Из Роттердама опять перешли в английский город Барроу. Шляхтин тотчас же отправился к капитану и заявил о своем и моем уходе. Против ухода Шляхтина капитан не стал возражать, а вот меня согласно договору не отпустил.
  
  Пошли с земляком к консулу. Русский консул был англичанином, а я ни в зуб толкнуть по-английски. Мой новый друг кое-как с ним объяснился, и англичанин согласился на мой уход с парохода (вероятно, Шляхтин скрыл от него условия договора). В это время вошел наш капитан, и все изменилось. Он обрисовал положение в другом свете, и консул изменил свое решение. Пришлось мне идти обратно на пароход, а Шляхтин исчез навсегда с моего горизонта. Мог бы, конечно, я сбежать, но не было получено жалованье, а оставлять его капитану не хотелось.
  
  Пришел опять на "Консул Горн" и встретил земляка. Разговорились, он оказался уроженцем города Пскова, а теперь уже лет 20 живет в Глазго и содержит борд-ена-хауз. Содержатели таких меблированных комнат со столом служат поставщиками команд на пароходы, не без пользы, конечно, для себя. Какой-нибудь впавший в нужду моряк находит приют у содержателя борд-ена-хауза, а потом расплачивается месячным жалованьем за три-четыре дня пребывания там. Мой землячок привез двух матросов и теперь сидел довольный устроенным дельцем.
  
  Из разговоров с командой он узнал, что я хочу уйти с парохода. Как постоянно проживающий здесь и знающий, как обстоит дело с подысканием работы, он посоветовал мне остаться на пароходе, плыть на нем до Канады (он знал, что корабль идет туда) - и там сбежать. Здесь же уходить нет никакого смысла по трем причинам: во-первых, в Барроу забастовка; во-вторых, у меня нет денег; в-третьих, не знаю языка. Доводы показались основательными. Поговорив еще немного, мы распрощались. Утром пароход пошел в плаванье, держа курс на Канаду.
  
  Во время этого рейса мы - человек восемь с нижней и верхней палубы - уговорились бежать. Не дойдя до места назначения, пароход остановился брать уголь в каком-то маленьком городишке на восточном побережье Канады. Когда все немного успокоились (то есть та суматоха, которая царит у причала), все заговорщики моментально оказались на берегу и разбежались в разные стороны. Все, что было куплено во время плаванья, осталось на борту. В кармане болтался один шиллинг.
  
  Побег с парохода произошел весной, в мае, часов в восемь вечера. Побрели мы, как я уже сообщил, в разные стороны без пути-дороги по мелкому лесочку, стараясь держать курс вглубь страны, подальше от опасного "Консула". Вскоре попал на железнодорожное полотно и давай крыть по шпалам. Один по одному, то догоняя, то встречая, сошлись все беглецы и отправились вместе. Переночевали где-то в железнодорожной сторожке и с пустым желудком пустились снова в путь. Около полудня пришли в город Глесбей и прежде всего бросились искать работу. Хоть в этой местности много угольных копей, но на нашу беду они были закрыты, и безработных и без нас оказалось много. С трудом проел свой шиллинг. С трудом потому, что он английский, а здесь своя монета, и лавочнику нет охоты идти с моим шиллингом в банк.
  
  Мои хождения из магазина в магазин заметил один рабочий. Подошел. Я ему кое-как объяснил, в чём дело. Парень достал кошелек и разменял шиллинг. После бесплодных поисков работы все беглецы с "Консула" пошли дальше. Мимо нас мчатся поезда и трамваи, автомобили и велосипеды, а мы на своих на двух плетемся. Ночевали в какой-то заброшенной лачужке - и опять в путь. Часа три-четыре пути, и пришли в город Сидней. Опять все за работой разбежались. Под вечер увидел толпу рабочих. Подошел. Прислушался. Разговор русский и сходный с ним. Спросил: кто? Откуда? Оказались ребята из западных губерний: Галиции, Буковины, Волыни. Они безработные и бродят без дела месяца три-четыре. Стоят здесь у заводской конторы. В Сиднее размещается железоделательный завод с пятнадцатью тысячами рабочих. Администрация завода держит большой штат вербовщиков, шныряющих по большим портовым городам (Галифакс, Нью-Йорк и др.).
  
  Приходит пароход из Европы с грузом эмигрантов - вербовщик тут как тут и начинает обходить "зелёных". Он обещает какому-нибудь жителю Гродно полтора или два доллара за день работы на заводе, обещает хорошую квартиру, обильный стол и прочие прелести. А гроднинец, работавший на родине за 40-50 копеек в день, с восторгом принимает предложение вербовщика. Едет в Сидней. Со следующим пароходом явятся галицийские мужики, там минчане... И многие из них попадают в руки пронырливых вербовщиков. Набирается армия жаждущих работы. Это резерв владельцев завода на тот случай, если на заводе вспыхнет забастовка. Они очень быстро могут заменить стачечников изголодавшимися, темными эмигрантами. Постепенно "зеленые" разъезжаются по другим городам, а на их место являются новые эмигранты. Таким образом, резерв постоянно пополняется.
  
  Известие о трех-четырех месяцах хождения без работы меня поразило и испугало, так как от разменянного шиллинга осталось всего несколько центов. Контора закрылась. Толпа расходится. Куда же мне идти? Квартиры нет, а в гостинице нечем платить. Уговорил одного из пареньков взять меня к себе. Оказался сговорчивый - согласился. В квартире, кроме него, оказались два румына. Подкормились и спать уложились. На утро бегу к конторе, там уже собралось несколько десятков рабочих. Дошла очередь до меня. Спрашивают о специальности. Назвался кочегаром и три месяца без работы. Принимавший выругал меня, что раньше не сказал об этом, так как кочегары им нужны ежедневно. Дал назначение на работу с этого же дня в ночную смену. Ликующий бегу к румынам и сообщаю им о своей радости.
  
  Вечером, еще за час до работы, я уже на месте, в кочегарке. Работают преимущественно негры - и ни одного вятского. Работа привычная, но тяжелей, чем на пароходе. Вся беда в том, что приходится шуровать без перерыва часов девять-десять. Передохнешь немного, когда заводские машины по тем или другим причинам требуют меньше пара.
  
  После недельной работы, страшно изнурительной, бросил её. Получил расчет беспрепятственно, ибо за воротами стоит масса желающих попасть вовнутрь. При расчете на пару долларов обсчитали, бузить не стал, так как язык все ещё был замороженный. Вскоре открылась работа на химическом заводе, вырабатывающем смолу (асфальтовую, кажется). Остывшую смолу нужно было колоть и грузить в вагоны. Работа мерзейшая, производится только ночью - по причине своей вредности. Работают, обвязавши лицо полотенцем и тряпкой, так как пыль от смолы, попадая на лицо, вызывает разные кожные болезни в виде прыщей, угрей и прочей пакости.
  
  Бросил работу на заводе и уехал километров за 50 на пробивку новой шахты. Не понравилась жизнь эмигрантов в этом городе. Были они у себя дома темны и забиты, а здесь попадают в руки темных дельцов, лавочников, салунщиков и квартирных хозяев. Свободное время проводят в картежной игре и пьянстве.
  
  Подзаработал деньжонок, купил билет и поехал на Запад. Ныряя из туннеля в туннель, поезд пронесся по берегу Верхнего озера. Осталась позади столица Канады Виннепег. Прорезал поезд Скалистые горы и на берегу океана остановился в городе Ванкувере. Нужно ехать на остров Ванкувер в город Викторию. Разыскал пристань и залез на пароход.
  
  Сел, осмотрелся и струсил - обстановка не для третьего класса. Ездил раньше по реке Вятке в третьем классе среди бочек рыбы, кип колья и прочих густо пахнущих грузов. А здесь мягкая мебель, ковры, зеркала, всё блестит. Ну и думаю, что попал с билетом третьего класса - в первый. Идет офицер и спрашивает билет. Отдаю и жду. Вот сейчас возьмет и выведет. Нет. Посмотрел билет и пошел дальше.
  
  Утром приехал в Викторию".
  
  На этом записки дядюшки моего Ивана Михайловича кончаются. Собственно говоря, это всё Михаил Михайлович, брат его, с его слов записал ("на основании писем и документальных данных" - так сказано об этом в газете "Кировская искра", где в 96-м году дали переложение "Записок"). Работал он в районном отделении Госбанка, разъезжал по колхозам-совхозам, простудился зимой, слёг. Болел тяжело (у него ж ещё старая болезнь легких, миокардит, последние годы еле двигался, да тут воспаление легло "сверху"). Шла война, декабрь 1944 года, лекарств - никаких... Медсестра пыталась ставить банки, но они не держались на тощей спине. Бабушка моя Саша, а его мать, стала уж собирать похоронное белье, но сама в ту же ночь померла. Долго сидела на кровати, попросила деда надеть на нее валенки, накинуть полушубок (наверное, был гипертонический криз, когда лежать невмоготу). Потом прилегла и скончалась. Мать услышала её стон (она с детьми спала в соседней комнате), подошла, бабушка силилась что-то сказать, но не смогла и испустила дух. Дед тут же ночью пошёл к соседке тёте Нюре Пономарёвой, она прихватила с собой соседку Веру, бабушку обмыли, одели, положили на кровать (без постели, на доски, покрытые полотном).
  
  Дядя Ваня лежал тут же, спросил, что случилось. Сказал: "Ну, к одному концу", попросил воды, повернулся лицом к стенке. Мать пошла на кухню затопить печь, хлопотала по хозяйству, поскольку было уже 6 часов утра. А когда вернулась к нему, то нашла его тоже мертвым. Снова пошли за соседками... Обмыли, одели, положили на кровать.
  
  Мать вспоминает: "Мы с отцом окаменели от горя, но за нас никто ничего не сделает. Отец остался дома с детьми да с покойниками, а я пошла в отделение госбанка, где работал брат Иван: помогите в беде... Чем-то помогли (дали лошадь отвезти на кладбище два гроба с покойными). Могилу вырыли старики-соседи".
  
  Остались фотографии и память. Дядя Ваня... Джон, как звали его после эмиграции братья и сёстры. Его брат Михаил писал как-то брату своему Владимиру, доктору наук: "Ты у нас самый умный, а Ваня был самый чистый душою..." Помню, долго лежали никому уже не нужные его канадские шляпы. Да... Не воспользовался плодами революционной победы, не рвался к власти, как прочие эмигранты. Из губернского города Вятки переехал к нам в глухомань. Когда во время войны ссыльные чеченцы-ингуши украли корову, снял с книжки все свои деньги и отдал моей матери. (Ссыльных кавказцев мать жалеет до сих пор: им тоже, мол, как-то жить надо было; их потом поймали, был суд, маме хотели отдать какую-то чеченскую или ингушскую шубу, но она не взяла.) Без коровы-то как? Трое детей, хлеб по карточкам... Помню, с каким наслаждением ели подсолнечный жмых, который как-то привез дядя Ваня из командировки. Однажды он сумел даже продать наш большой котёл-казан, точнее - обменял в колхозе на зерно. Потом купили нетель. Только вот не успел Иван Михайлович попробовать молочка.
  
  Брат недавно вспомнил маленькие смешные подробности. Из любимых ругательств у дяди Вани: у, американская кукла! Видно, долго ему снилась Америка в определенном ракурсе. А в Казахстане появилась новая поговорка, иногда он бормотал её себе под нос: сарай ломай, гусей хватай, Мамед-оглы, хан ахватской орды...
  
  Из его отношения ко мне, грешному... Мне было три года с хвостиком, когда он умер. Мать на закате дней своих вспомнила: "Он на тебя какую-то страховку оформил... а потом помер - и уж я про неё забыла". Спасибо, дядя Ваня. Наверное, ты иногда держал меня на коленях.
  
  Они преставились в ночь на 21 декабря, а 23 марта сорок пятого победного года помер дед Михаил Гаврилович. Не дождался отца моего сержанта Пинаева с фронта. Перед смертью страдал-маялся, положил дочери свою головушку на колени, попросил прощения - как и положено перед уходом. Попросил конфеток... Галинка, моя сестра, побежала было на базар, да её вернули. Уже не надо. Упокоился с миром раб Божий Михаил. В гроб положили его маленькую медную икону. Обряжать в последний путь помогала тетя Нюра, соседка, к которой мы переселились на лето через три года, когда нас выгнали из казенного дома.
  
  Его обмывали, посадив на стул, и в это время он разговаривал со мной. Только со мной - больше никто не слышал. Говорят, малые дети иногда могут общаться с миром иным...
  
  Когда гроб положили на сани, одиннадцатилетний брат мой Женька схватил ружье, висевшее на стене, выскочил на улицу и выстрелил в воздух. Салютовал деду, старому солдату, отслужившему своё ещё в девятнадцатом веке. Лошадь с испугу чуть не опрокинула гроб... Вот так мать моя Мария Михайловна в три месяца похоронила троих.
  
  Остались она одна с ребятишками, которым тринадцать, одиннадцать и три с хвостиком. Когда люди с кладбища пришли на поминки, я залез на скамью и встретил всех сообщением: "А у нас уже все умерли, только мама ещё не умерла!"
  
 Ваша оценка:
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2023