ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева
Подыман Сергей Григорьевич
Его адреса

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]
Оценка: 4.22*24  Ваша оценка:

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Александр Куба.
  
  
  
   Его адреса.
  
   Повесть.
  
  
   В память о Григории Гурьевиче,
   В науку Григорию Сергеевичу.
   С любовью Сергей Григорьевич.
  
  
  
  
  
  
   С. Савинцы,
   Ракитнянского р-на,
   Киевской обл.,
   Ул. Садовая, дом 6.
   Тел. моб. 80679040650.
   e-mail:sadovaya_master@ukr.net
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   От автора
   "Его адреса"... Его адреса, то есть география моего героя, охватывает географию всего Советского союза плюс Афганистан. Родился он в Забайкалии, а дальше пошло: Ангарск, Братск, Семипалатинск, Новосибирск, Владивосток, Алтай, Астрахань, Мурманск, Ленинград, Кавказ. Объезжены, вдоль и поперёк, Украина и Белоруссия. В Афгане прошёл колоннами всю западную границу, от Кушки до Кандагара, гостил в Кабуле и Баграме. Потом был Узбекистан, Усть-Илимск, Красноярского края, и, наконец - родная Украина.
   Он носил пионерский галстук и комсомольский значок, был рабочим, студентом, солдатом, курсантом военного училища, немножечко инженером, служил прапорщиком. В колонии усиленного режима и колонии-поселении носил не особо благозвучное звание ЗК, опять работал на заводах, пытался торговать, занимался сельским хозяйством, сапожничал... Весело пожил!
   Но рассказать, наверное, я больше хотел не о нём, как личности. Он должен был поведать Вам о жизни нашего общества, о людях, их взаимоотношениях. О человеческих ценностях, о смысле жизни, в его понимании.
   Может книгу надо было назвать "Пол века социализма"? Хотя нет, ведь последние пятнадцать лет социализм называется тоталитарным режимом.
   Очень хотелось украсть у группы "Любэ" название концерта: "Кто сказал, что мы плохо жили?"
   Хотелось рассказать молодому поколению, как это было на самом деле, без комментариев советологов и идеологов. А ровесникам напомнить нашу искреннюю романтическую юность и зажечь в душе искорку оптимизма.
   Говорят, если человека сто раз назвать свиньёй, он захрюкает. По этому, мне кажется, задача писателя заключается в том, чтобы тысячу, нет - сто тысяч раз, сказать ему что он мудр, красив, благороден и, до безобразия, оптимистичен.
   Подчёркнуто точной хронологией, я старался показать правдивость описываемых событий, но это не мемуары. Многие герои и диалоги выдуманы, практически все имена действующих лиц изменены.
   Написана книга одним духом: ровно за год, день в день, с 27.01.04 г. по 27.01.05 г. Рукопись на 67 ученических тетрадях. При этом я работал, строил дом, обрабатывал почти гектар огорода и держал очень солидное хозяйство. Потом, за ПЯТЬ(!) долларов была куплена печатная машинка, и за семь месяцев беспрерывного ремонта я умудрился перепечатать написанное.
   Друзья указали на очевидные недостатки, да я и сам знаю о бедности языка, диалогов. Можно было бы добавить описаний природы, красивости чувств. И времени хватает, чтобы отточить каждую фразу. Но я не могу ни воды добавить, ни стерильности.
   Книга написана одним рывком души сапожника из глухого села. Наверняка должна такой и остаться.
   Как учила меня преподаватель русского языка, в школе, наша любимая Жанна Ивановна: "Если сомневаешься в правильности уже написанного, никогда не исправляй. Моторная память, подсознание и сердце чаще пишут правильно".
   Плод моих стараний в Ваших руках, и я очень хочу, чтобы он Вам понравился!
   Искренне Ваш Александр Куба.
  
  
  
  
  
  
  
   Книга 1
  
  
   Пассажир.
  
   "Я ехал в вагоне по самой прекрасной,
   По самой прекрасной земле.
   Дорога, дорога, ты знаешь так много
   О жизни моей не простой.
   Дорога-дорога, осталось не много,
   Я скоро приеду домой..."
   "Любэ".
  
  
   1. Похмелье.
   Сколько уже откатал в вагонах, да и на всех остальных видах транспорта!
   Господи!!! И сколько ещё?
   Может, хоть на немного, остановишь эту вечную скачку?
   Не могу, устал! Дай отдохнуть, Господи! Дай чуть-чуть покоя!
   За окном вагона мелкий моросящий дождь, туман. Братск проводил последним осенним солнышком. Спасибо тебе, Братск!
   После выпитого вчера, ещё болит голова. Лежу на голой полке второго яруса, общего вагона. Но бока не болят, хотя лежу на ней уже почти сутки. Полка отполирована пассажирами, тёплая, уютная. Бывало и хуже.
   Вагон полупустой. Основная масса пассажиров едет на небольшие расстояния: сели, выпили, закусили, ушли. На верху я как в отдельном купе. Одиночество тоже не давит. Много лет я не мог уединиться даже в туалете. Если бы не головная боль, я наслаждался бы происходящим. Даст Бог, к вечеру пройдёт.
   Пейзажи за окном не интересуют - видали. Хочется покопаться в себе, подумать, помечтать, чёрт возьми. Ведь всё-таки отсидел, оттянул, выжил! Еду домой. А что там? Страшно. Письма одно...
   Радости, какой ожидал, нет. Только тревога.
   Качается вагон, стучат колёса. Стучат какую-то мелодию. Мелодию для романа. Без оркестра. А капелла, соло. Мелодию для романа солиста-отшельника.
   Хочется жрать, денег практически нет. Когда соседи садятся пить-закусывать и приглашают разделить хлеб-соль, отказываюсь. Чтобы не пить. Иду в вагон-ресторан, покупаю бутылку кефира и булочку. Выпиваю в тамбуре, долго курю. Хорошо, что в Усть-Илимске купил блок "Стюардессы". Прихожу в вагон и на очередное предложение отвечаю:
  -- Спасибо, я своё на грудь уже взял.
   Народ не настаивает, за три вагона видно, что я из мест не особо отдалённых от Магадана. Джинсы и джинсовая рубашка, купленные в Кабуле, в Советском районе, ровно четыре года тому, маленький оранжевый рюкзачок, детский, где лежат несколько общих тетрадей с записями, туалетные принадлежности и блок сигарет. Ну, о-о-очень короткая стрижка. Перед освобождением сумел отсидеть сорок пять суток в ШИзо, штрафном изоляторе. Кому скажу, не поверят: за то, что съели, со товарищи, молоденькую сучку, охотничью собаку хозяина. Правильнее: начальника исправительно-трудового учреждения, колонии-поселения. Добавить: таёжный загар, с копотью костров, нежны рученьки от топора, крючка и бензопилы. Да, очки! Вырисовывается тонкая, даже изысканная, художественная натура. Только портачек, татуировок по фене, не хватает.
   Мне 33 года. Жизнь разделилась на две части. Равные или не равные? У родителей такой разделительной чертой была Война. У меня началась она тоже войной, афганской. Но ширина этой черты, полосы, оказалась пошире - четыре года и семь месяцев.
   Каким всё кажется лёгким, радостным, красивым до неё, не смотря на все былые неприятности. Какими хорошими и верными вспоминаются все друзья-товарищи, хотя подложенных свиней тоже хватало. Но всё плохое кажется таким мелким и незначительным, что и не помнишь. До неё все дни были солнечными, все дожди с радугой, снег только лопатой, вечером, в свете фонарей. Одного меня судьба оставляла только для того, чтобы дать время освоиться со счастьем и помечтать.
   * * * * *
   В январе 1984 года, сразу после праздников, меня вызвали в строевую часть и предложили посетить, дружественную нам, Демократическую Республику Афганистан. Путёвка на два года. И должность престижная - командир взвода.
  -- Какого?
  -- Там найдут!
  -- Вы, конечно, можете отказаться, ведь у Вас больная мать?
   Это они знали, так как перевёлся я из Белоруссии, после смерти отца, в связи с не транспортабельностью мамы.
   Но отказаться я не мог. По нескольким причинам. Главная, морально-принципиальная, состояла в том, что я был членом суда чести прапорщиков в Белоруссии и, незадолго до моего перевода в Белую Церковь, мы, общим собранием, рекомендовали командованию части уволить одного прапорщика из рядов Советской Армии, за отказ служить в ДРА. И я проголосовал "за". А слово "честь" для меня, по воспитанию, не было пустым звуком.
   Вторая: перед этим мне предлагали должность секретчика, в той же стране, у меня был допуск N 1, к работе с совершенно секретной документацией, но я отказался, так как штабная работа писаря не для "боевого командира взвода":
  -- Будет что посерьёзнее - звоните.
   Вот и звонок...
   Третья: деньги. Достала вечная нищета. А там: двойной оклад на счёт и оклад в чеках Внешпосылторга, которые котировались 1 : 5. Добавь выслугу, год за три, и льготы участника войны. Плюс вещи, которые в Союзе просто не купишь: кожа, джинса, магнитофоны "Panasonic".
   О последней причине не хочется говорить даже себе.
   Парализованная мать. Жена, затурканная уходом за свекрухой, заботой о доме, работой, вечным безденежьем, вечно бурчащая, вечно недовольная. Работа, не приносящая удовлетворения, отсутствие друзей, коллектива. С ума можно было сойти! От всего этого хотелось убежать хоть к чёрту на кулички.
   Афганистан не казался панацеей, но мы всегда надеемся. А там, глядишь, орден дадут, глядишь - не посмертно.
   Боже Всемогущий! Откуда такие дураки берутся? Почему Ты не убиваешь их в детстве, из рогатки?
   Короче, не отказался. А значит, дуй в отпуск, сдавай должность и: "Родина - мать зовёт!".
   Проще всего, да и приятней, - отпуск.
   Мой родной и горячо любимый старший брат, Геннадий Григорьевич, капитан третьего ранга, минёр-торпедист, подводник, живёт чуть-чуть севернее Мурманска, на сто пятьдесят километров. До того крайней точкой, для меня, был Питер, а тут - январь, самое время отдохнуть на южном берегу Баренцева моря, погреться под яркими лучами Северного сияния. Надолго не сорвёшься, но на недельку жена моя, дражайшая Надежда Иванна, отпускает.
   Сказано - надо делать. Дело в том, что городок, где он живёт, с обалденной пропускной системой. Кроме тех, кто там живёт и служит, на его территорию может попасть только один, подчёркиваю, один из родителей, один раз в год и по предварительному вызову, согласованному с органами МВД или КГБ. Родной брат в гости приехать не может, ни под каким соусом. Делаем ход конём. Я, благо, военный, доблестный прапорщик нашей Могучей и Непобедимой, просто выписываю отпускной билет на адрес брата. И при всех регалиях, по форме, лечу в Мурманск.
   Конечно, додумался, умник: парадная шинель с белым шарфиком, туфли на тоненький носок - самый шарм для отпускника на югах от Новой Земли.
   Будучи летом в отпуске, Гена, для своего "Москвича", заказал местным умельцам супер глушитель. Из нержавейки, с турбинами. Он, механик с высшим образованием, неделю разбирался с чертежами и технической документацией, представленной изготовителем.
   Механик - то уехал, а я глушитель получил и теперь, попутно, должен доставить его заказчику.
   Увязанный и упакованный глушитель, с самодельной ручкой, состоящий из двух частей, представлял собой такую, ужасно и не вовремя гремящую, каракатицу, что всей ширины улицы, вагона электрички и, тем более, багажного отделения самолёта ей было мало. Самое интересное было то, что центр тяжести у неё отсутствовал вообще или изменял своё местонахождение в абсолютно произвольной форме. Она за всё цеплялась, меня кидало из стороны в сторону, я краснел, потел и извинялся. К тому же, одна рука у меня была занята тяжеленнейшим чемоданом с дарами северного региона земли украинской.
   По этому, когда я сдал это чудо с рук на руки, был несказанно рад, почти счастлив.
   Добрался без приключений: автобус, электричка, самолёт, и я в Мурманске. Брат встречает. Обнялись - поцеловались.
  -- Ты на машине?
  -- В принципе - да. Только, не доезжая аэропорта, пробил колесо. На запаске проехал около километра - тоже пробил. Случится же такое! Чтобы машину не "раскулачили", в ней остался мой друг, капитан третьего ранга Шуба. Мороз небольшой, согласно авиа-метео тридцать восемь, по Цельсию, в минусах, но печка работает, бензин есть и ещё есть фляга шила, нашего фирменного спирта. Так что не замёрзнет. Камеру я у знакомого офицера достал, берём "грача", частника, и едем в точку N, где по нам уже соскучился кап. три Шуба.
   Свой восторг, по поводу встречи и долгого ожидания, Шуба выразил немногословно, но слова были очень ёмкие. Мне кажется, что только военный человек, по настоящему, может оценить их глубину и чувства их сказавшего. Хотя, с учётом того, что у нас была всеобщая воинская обязанность, понять это мог "... Русский, нерусский и великий калмыкский народ".
   Тишина. Полярная ночь, часов шестнадцать. Безветрие.
   Брат бортирует колесо, мы, якобы, помогаем. Шуба в унтах и меховой "канадке", у меня хоть и парадная шинель, но, всё-таки, тоненький носок в туфлях.
   Печка работает как Северное сияние: контрольная лампа горит, но теплее от этого не становится. Спирт очень холодный, ни запить, ни закусить нечем - только снег, обжигающий сильнее спирта и царапающий рот. Луны нет, но вызвездило...!
   Наконец - готово, поехали. Заехали в Мурманск. Закусить купили дежурную холодную курицу, в каком-то буфете, ящик пива нам, ящик - Шубе, ящик матросам на КПП, чтобы пропустили меня без особых вопросов. То есть: по предварительному сговору, группа лиц... и т. д. Мичману, отмечающему отпускной билет и дающему пропуск на выезд из городка, взяли коньяк.
   На территории городка спиртное не продавалось вообще, выехать в город тоже проблема, нужна причина, но спирт не дефицит, даже для матросов срочной службы.
   Временами создавалось впечатление, что на Севере всё крутится и движется только благодаря "шилу". Атомоходы тоже. А вот наличие пивка, сухарика, хорошего "чернилка", наконец, коньяка заставляет окружающих уважать Вас и помогает решить некоторые проблемы, в том числе и по пропускному режиму. Но, конечно же в разумных пределах.
   Да, ещё в городской бане было куплено несколько веников, и на завтра мне обещана незабываемая баня.
  
  
   По пути Гена даёт краткий экскурс в историю края, он не пил. Мы с Шубой вежливо киваем.
   Всё-таки доехали. Квартира на первом этаже. Машину оставили напротив окон. Из окна смотришь - колеса как раз на уровне глаз. Это около двух метров утрамбованного снега.
   Стол, пельмени, разговоры до утра, с небольшим, но регулярным подогревом.
   Встали поздно, немного проспали, собрались бегом и - в баню. В чахленьком редколесье, на берегу небольшой речушки, стоит деревянная избушка, иначе не назовёшь, как в сказке. Толи сторожка лесничего, толи охотничье зимовьё. Её то и претворили шесть офицеров атомщиков в обычную русскую баню. Когда я говорю о бане, все определения у меня только в превосходных степенях, то есть: великолепная, прекрасная и так далее, обычная - как-то даже оскорбительно. Банный котёл принёс человечеству гораздо больше пользы, чем ядерный реактор, хотя и тот и другой всего лишь греют воду.
   О величии банного ритуала, банного искусства сказано много, но когда ему предшествует длительная подготовка, желанность возрастает многократно.
   В связи с моим приездом, Гена отпросился со службы на несколько дней, по этому все тяготы и радости по подготовке бани легли на наши могучие плечи.
   Наколоть дров, прорубить прорубь, натаскать воды, растопить печь, навести
   в бане порядок. А теперь, в ожидании друзей-товарищей и готовности бани, можно - по маленькой и погутарить.
   Подходят ребята, запариваются венички:
  -- За знакомство!
  -- Ну, вперед!
   Это не тихая и мудрая сауна. Здесь есть что-то адское и садомазохистское, хлёсткое, крепкое и громкое. Есть "охи-ухи", и с покрякиванием, и с рычанием, и даже с подвыванием. От восторга и широты душевной, вспоминается чья-то мать.
   Определения происходящему даются такие яркие, сто соловьи отдыхают, в коме.
   Выскочили, мужики - в прорубь, я, по старинке, - в снег. Мороз крепкий - снег жёсткий. Царапает, колет, обжигает.
   Опять парная. Второй раз и я - в прорубь.
  -- Ух! - выскакивать.
  -- Куда? - рука брата легла на плечо, - не спеши, это не снег.
   Действительно, "Ух" прошло, вода прохладная, приятно остужающая тело. Можно не спешить.
   Повторов не счесть, потом стол:
  -- Давай за нас!
  -- Давай за вас!
  -- А как у вас?
  -- А так у нас! - до позднего вечера.
   Я, для них человек с материка, с Большой Земли, струя свежего воздуха, глоток информации. К тому же, они провожают меня в Афганистан, в моём лице чтят без пяти минут героя.
   Быстро летят, отпущенные на отдых, дни. Интересные знакомства. Отличные мужики, пахари, знающие себе цену. По степени риска, по напряжённости службы, всегда на войне. Нельзя даже думать, чем может закончиться каждый поход. Ни тени сомнения в правильности курса. Ни во взгляде, ни в движении, ни в интонации голоса. Иначе - хуже, чем смерть. На них смотрят подчинённые. Никто не в состоянии оценить их душевные, психические затраты, этот многолетний каждодневный подвиг. Отплавал своё, списался на берег относительно здоровым, считай, что выиграл у жизни джек-пот. И не может государство достойно оценить их самоотверженность.
   Пора уезжать. В Мурманск еду на автобусе, в пять часов утра. Кроме Гены, пришёл проводить мичман с Украины. Принёс на дорожку литр "шила". В глазах чуть не слёзы.
   Обнялись как братья.
   В аэропорту просидел целый день. Классное Кольское пиво, но к нему бы нашу, хотя бы зимнюю, температуру. Везде холодно, продрог, как собака.
   Самолёт до Борисполя, автобус до Киева, марш-бросок до вокзала. Час ночи, последний шанс уехать до утра в Белую Церковь - пассажирский поезд "Киев - Ворошиловград".
   Касса, за спиной морской офицер, вагон, за спиной тот же капитан-лейтенант. Садимся в одном купе. Разговор начинает он:
  -- Простите, мы с Вами едем вместе с самой Западной Лицы и до Белой Церкви, я слыхал в кассе. Вы там служите?
  -- Нет, в гости к брату ездил.
  -- Если не секрет?
  -- Капитан третьего ранга Гудман.
  -- Геннадий Григорьевич? С ума сойти! Он разве из Белой? Он ведь во Владивостоке ТОВВМУ заканчивал, и я знаю, что у него там родня, ведь учился на том же факультете, курсом младше.
   "Шило" было, разобрались. Два земляка узнали о существовании друг друга.
   Отпуск закончился быстро. Уход за матерью, какие-то текущие ремонтные работы дома и - служба. Служил я в Белой всего пол года, начальником станции ФПС, фельдъегерской почтовой связи. Это секретная почта. Каждый день мне гражданская спец связь привозила почту, и я должен был развезти её по адресатам, воинским частям нашего гарнизона. Всё это сопровождается охраной с оружием, кучей формуляров и подписей. Должность не пыльная, блатная. И попал я на неё по ошибке, готовилась она для другого. Об этом мне неоднократно, к месту и не к месту, говорил начальник связи, подполковник Чайка. Красивое имя, его ещё носила командно-штабная машина связи на базе бронетранспортёра. Давать имена это искусство, и мы его имеем.
   Вообще-то шёл я на человеческую должность, командиром взвода связи, но так как процесс перевода длился ровно год, на неё нашли человека.
   Зато тут: солдат, писарь, расписал бумаги, а я прокатился по городу. Сдал - принял и - свободен, как муха над Парижем. Центр красивого города, колёса, скажем, под ногами.
   Мечта идиота! Вместо своей, девятой, сетки, получил пятую, а значит пол зарплаты. В моём положении это много значило. Но это не всё. Ещё от отца я слыхал шутку, что армия это КВН: за Уралом весёлые, а в Европе - находчивые. Но не до такой же степени!
   Отец, закончивший, весьма условно, четыре класса и экстернатуру среднего военного училища, дорос до подполковника, начальника связи колоссальной, по своим размерам, дивизии ПВО. А тут молодые, сильные, умные, пожалуй, даже очень умные, капитаны сидят чуть ли не на лейтенантских должностях. Лишь бы получить в городе квартиру и уйти в сорок лет на пенсию. Разве что поехать на один-два срока в страны Социалистического Содружества: Германию, Венгрию и другие. А их жёны классно плачутся:
  -- Отличник, а никакого роста. Какая неблагодарная Армия!
   У меня было несколько машин и до десятка солдат. Позже приняли писарем девушку, Леночку, красивую, в теле и - за двадцать. С ней хлопот было больше всего. У меня до неё руки не доходили, всё некогда, а может, она не доходила до моих рук, не успевала за всеми. Но наша тихая, никому не нужная, и за это ценимая моим другом Сашей Куренковым, врачом и любителем выпить немного, но в тихой обстановке, комната превратилась в проходной двор. От рядового до майора.
   Как таковой, работы по специальности у личного состава не было, и я их видел только на построениях и интимных беседах с командиром батальона, после очередной пьянки.
   Заняты они были на различных хозяйственных работах, огородах, дачах, стройках. Отсюда и повод для бесед.
   То же с машинами. На УАЗе-469 ездил комбат, из ГАЗ-66 сделали передвижную комнату отдыха для начальника связи дивизии. Обшили дефицитным пластиком, под дерево, сделали мягкие дерматиновые диваны. Это на случай выезда по тревоге, считай, на случай войны. Может её планировалось использовать подо что-то другое, передвижное и удобное? Ещё пара машин использовалась как рабочие, на тех же дачах, что и солдаты.
   Мне оставили УАЗ-452Д, маленький грузовичок для базарного торговца петрушкой. На кузове склепали фанерную будку, и в ней, в красивый зимний день, боец с автоматом парился часа по четыре-пять.
   Младший сержант Акимушкин Игорь. Хороший парень, но все мы грешные. И он, по случаю, добрался до водочки, не вовремя. А потом решил высказать своё мнение о службе, о месте в ней прапорщиков и очень чётко охарактеризовал меня, как личность. За что честно, по-мужски, получил один раз, с правой. Чуть-чуть не удачно: синяк долго не сходил. На следующий день Игорёк искренне извинился и даже, по-моему, сказал:
  -- Спасибо.
   А замполит батальона имел со мной короткую и бесполезную беседу.
   С этой машиной связаны самые неприятные моменты моей службы в Белой Церкви.
   Отправляют меня в Киев, получить какое-то переходящее Красное Знамя. Моего водителя где-то не было, и мне дали молодого, казаха. Я был далёк от двигателя внутреннего сгорания, мне паяльник как-то был ближе, но казаху моему ещё ближе были бараны. Движок "застучал", оказалось, ехали без масла. "Настреляли" масла у всех, кто остановился, потихоньку поехали, не долго - двигатель заклинило.
   Ночь, никто не останавливается. После долгих попыток, меня ослепило фарами, в отброшенной машиной тени водитель-пенсионер меня увидел поздно, и выступающим, у кабины, кузовом меня ударило по руке. Рука поломана. Машину дотянули на буксире в часть, меня - в госпиталь.
   Немного повалялся, расслабился. Помню, перечитал "Войну и мир" и даже "Анну Каренину". От болевого шока, наверное "крыша поехала".
   Чаще вспоминается то, что удивило, поразило.
   Лежал со мной в палате старший прапорщик, техник роты, автомобилист. Рассказывает, как он развёлся с женой, сам ушёл на квартиру. Платит немного, старуху сразу предупредил, что с деньгами туго, но обеспечит продовольствием полностью:
  -- Я ведь - прапор!
   Именно тогда, первый раз в жизни, я услышал, что человек гордится тем, что он вор, ещё и связывает это с воинским званием. Я уже отслужил в армии восемь лет и знал, что начальник продовольственного склада не покупает масла в магазине, но если бы я ему об этом сказал, он бы на меня сильно обиделся, даже если бы я сказал это в шутку.
   А тут, в "столицах", вообще другие критерии.
   Многие офицеры служили за границей, попривозили оттуда машины, приезжали на них на службу, до КПП. А после развода доверенные бойцы загоняли эти "Волги" и "Жигули" в парки, ангары, на ямы и эстакады. Идёт шикарное сервисное обслуживание. С заправкой, заменой масла, уборкой салона, за ремонт я даже не говорю. Масло меняли каждый месяц.
   И пили даже как-то не по-армейски. До сих пор, куда меня не заносила армейская тропа, везде ставилась задача выпить и пообщаться. Качество и количество закуски, комфорт просто не имели значения. Не имело значения также кто угощает, кто мог тот и наливал. Пили не по случаю, это само собой, не по возможности, возможность могли найти всегда, а по желанию, по желанию коллектива. И было это, в принципе, не очень часто. Несли боевое дежурство и на "отлично" выполняли "задачи по охране и обороне воздушных рубежей нашей Родины".
   Здесь же, летом накрывались "поляны" в парке "Александрия", зимой столы в классах, с колбасами, консервациями и горячими блюдами.
   Комбату отмечали сорок пять лет в лесу. Была поставлена большая палатка-столовая, вывезены полевые кухни, для обеспечения электроэнергией молотил дизель, несколько машин дежурили "под парами" для отвоза-привоза гостей. Были убиты настоящие, живые, бараны для шашлыка. Сколько пахало солдат и техники! Были приглашены все офицеры и прапорщики батальона и много из соседних частей: из дивизии, медсанбата, мотострелкового полка и прочих доблестных подразделений. Конечно же, присутствовали все радистки, телефонистки, секретчицы и медсёстры. Ведь именно от них зависела боеспособность подразделений. Гремела музыка, и неслась душа прямо в Рай. Гуляет панство! Не офицеры, с их гусарством, бесшабашностью и разгульной искренностью, а именно самодовольное сытое панство.
   **********
   После расслабухи - похмелье: машину ремонтируй, как хочешь, своими силами и за свои кровные. Даже поход к военному прокурору ничего не дал. Комбат прав: главное правильно написать причину. Не смотря на эпоху поголовного дефицита в государственном масштабе и хроническую нехватку денежных знаков в локальном, я машину восстановил.
   А тут, на радость, капитан Соколов, зам потех батальона:
  -- Я заступаю по ВАИ, военная автоинспекция, как раз и обкатаю движок.
   Спец! Дальнейшее рассказал водитель. Кэп хорошо " взял на грудь", он, кстати, только прибыл из Афгана, пофигизм ещё не прошёл, поехал в село до зазнобы и у неё уснул. Еле растолкали его, когда уже надо было сдавать дежурство. Опаздывали на развод, солдат быстрее ехать отказался, тогда Сокол ясный сам сел за руль. Результат прост, как в "Поле чудес": барабан, то есть вкладыши, провернулись.
  -- Прапорщик Гудман, получите приз!
  -- Херня, Серёга, не переживай, я тебе поставлю движок с капиталки! - сказал капитан Соколов.
   Эти слова я вспомнил очень скоро, в Афганистане, куда пришёл иск на три оклада.
   Было большое желание куда-нибудь написать, в какую-нибудь "Красную Звезду", но вовремя понял, что это обойдётся ещё дороже. Взгрустнул, плюнул и постарался забыть.
   В этих хлопотах подошёл апрель. Будущих воинов-интернационалистов вызывают в Киев, для получения проездных документов, а главное - торжественное благословение батюшек из политотдела округа. Из Белой, точнее из нашей дивизии, набралось пять человек. Но в дальнейшем, в Афгане и в Белоцерковской гражданской жизни, встречались мы втроём с Оводовым Николаем и Быковым Мишей. По этому только эти фамилии для меня играют роль.
   Документы получили, пол дня проторчали у дверей политотдела, но Оне были заняты. Пришлось вдохновляться самим, через гастроном. И, на автопилоте, - по домам.
   А там радость: Гена в отпуск приехал, проводить меня. Особой трезвостью наши встречи не отличались никогда.
   Гена принял решение положить маму в больницу, подлечиться. Я его мнения не разделял, но я - младший брат. Тем более уезжал.
   Конечно же, мы, с мамой, много говорили о моей командировке, было получено родительское благословение и сказаны слова:
  -- Езжай! Теперь я не умру, пока тебя не дождусь.
   Вечером поехали, вдвоём с Геной, попрощаться с мамой. Утром я должен ехать. Мама это конечно знала, но тут какие-то хлопоты, что-то обустроить, что-то принести, было уже поздно и слова прощания и какого-то напутствия сказаны не были. Попрощались как будто до завтра. Пришло это в голову, когда уже вышли на улицу. Я такой же суеверный, как и все. Возвращаться не стал.
   Всю ночь просидели с Геной, проболтали. Конечно не на сухую, хотя надо было уделить время жене и сыну. И знал что еду не на курорт, но было стыдно. Как будто убегал от чего-то
   У Нади были глаза на мокром месте, я всё время успокаивал, что со мной ничего не случится. Было тяжёлое чувство тревоги, предчувствие неприятностей, но вместе с тем была твёрдая уверенность, что домой я вернусь.
   Может это и предвидение, а может обычное ожидание дороги, чего-то нового, неизвестности и не восприятие смерти, как таковой.
   Проспали. Рванули на мотоцикле на вокзал, а электричка с товарищами уже ушла.
   В спешке забыл дома часы, Надя дала свои, маленькие, дамские. Скомкано, показушно-разухабисто попрощались, и Гена на мотоцикле же повёз меня в Киев, который посреди дороги поломался. Бросаем его прямо на дороге, ловим попутку и наконец-то добираемся до Борисполя.
   Ребят находим в ресторане. Где же им ещё быть, до вылета ведь пара часов есть.
  
   2. Ташкент.
   Знакомьтесь: ташкентская пересылка.
   Несколько казарм для солдат и офицеров, огороженных бетонным забором. Ждём распределения, делаем прививки. Меня направляют в стройбат. Если бы направили в камикадзе, я не был бы так шокирован. Говорят, в НАТОвском описании советских родов войск, стройбат описан как самый страшный: звери! Им даже оружия не дают! В стройбат брали, как правило, всех больных, неграмотных и тех, кому система государственной безопасности не могла доверять стратегических секретов. Это не армия! И туда направляли меня, потомственного военного, строевого командира взвода, связиста, наконец. Я этого не переживу!
   Мужики успокаивают, что это направление в никуда, всё решает только Кабул.
  -- Там будешь проситься хоть в космонавты. В конце концов, может живым вернёшься, тоже прибыль.
   Вопрос распределения остаётся "навесу", я этого так не оставлю.
   Днём короткие прогулки по городу: за пивом, водкой и закуской. Жарко! Под вечер - ужин. Широкий, отчаянный и очень длинный. Знакомство с соседями, поиски земляков в соседних кубриках, поиски свободной гитары:
   "...Ах, какая же ты нежная и ласковая,
   Альпинистка моя, скалолазка моя..."
  -- Борт завтра, в пять часов утра, - объявляет дежурный.
   Слово "борт", а не самолёт, непривычно режет слух. Собираем все деньги, что у кого осталось, и идём в ресторан, на прощальный ужин. Сразу при входе придолбался к Николаю какой-то узбек, чтобы тот продал ему, за пятёрку, отличные часы:
  -- Тебя ведь всё равно убьют! - хороший аргумент, греет душу.
   Денег мало, так, отметиться, остограмиться. Но хватило чтобы зацепиться с корейцами и подраться. Видит Бог: начали они. Ребята ничего, крутенькие. Главное, конец счастливый: кому-то дали мы, кто-то дал нам, но от патруля и милиции убежали.
   В суматохе потерял Наденькины часики. И хоть был выпивши, как будто ниточка оборвалась. А из-за того что был пьяный - заплакал. Вроде прыгнул в яму, где-то должен быть выход, может и найду, но назад уже не вернусь - ниточки нет.
   Утро. Голова квадратная, в пустоте, твёрдым пульсирующим комком, болтаются мозги. Болит желудок, во рту наждачка языка. Мухи облетают стороной. Разговаривать охоты нет.
   Автобус, "скотовозка" с гармошкой, вывез нас в аэропорт "Тузель" и вывалил возле таможни. Отпускники, со своим множеством баулов, уже заняли очередь. У нас тоже багаж не малый, всё таки везём все виды форм, кроме парадной и ватных брюк. Кто поумней, точнее, у кого нашёлся нормальный отправляющий инструктор, едут налегке. У меня такого не нашлось, так что я везу даже плащ-накидку. Причём ещё и военно-морскую, чёрную.
   Загрузились в автобус первыми, значит выгрузились последними, Так что очередь занимать вообще не надо. Нашли что-то наподобие тени, солнце начало уже припекать, перетащили вещи, страдаем. Открылась таможня. Начали выносить спиртное, так сказать, контрабандное. Самогон в банках с вишенками и наклейками "Сок берёзовый, с мякотью", а то и хорошая водочка, попытавшаяся затеряться в обилии багажа. Провезти можно две бутылки водки, в желудках не меряют, значит все излишки передаются по очереди назад и выпиваются по мере сил. Мы в самом конце, до нас ничего не доходит.
   Прошли таможню, пограничник, сержант, даже счастливого пути пожелал. А мы, сдуру спьяну, ещё и "спасибо" сказали.
   Очутились в "обезьяннике", огороженной высокой сеткой площадке, под навесом. По краям несколько лавочек, туалет, загаженный под самую крышу, плотная туча мух. Стояли так тесно, что завидовали сигаретам в нераспечатанной пачке. Плюс горы чемоданов. Обнаруживаю, что плащ-накидку оставил по ту сторону госграницы. Чёрт с ней! Здесь надо провести два, а то и три часа. Не выдерживаю: достаю из НЗ бутылку водки. Выпили, полегчало. Особенно Николаю. Он пошустрее нас, в очереди уже хорошо догнал здоровье.
   Команда на погрузку, подходит автобус, открываются ворота. Пошли. Мы опять последние, спешить некуда. Автобус полный, не вошедшим, то есть нам, говорят идти пешком. Николай возмущается, майор пограничник, видно что тоже с хорошего бодуна, пытается сделать ему замечание. Но у Коли уже голова не болит, он не ленится высказать своё мнение о порядке погрузки и даже о реорганизации таможни, послав при этом майора куда-то за уточнениями. Начинаются неприятности. Но они, наверняка, здесь не редкость, подскочившие сержанты, с ловкостью и умением санитаров психиатрического отделения, гасят конфликт. Но к полёту Николая не допускают. Теперь я его увижу только через месяц, в Кабуле.
   Ну а мы, послушным стадом, трусимся к самолёту.
   Красавец Ил-76, транспортный, но "Аэрофлот", не военный. Корма широко распахнута, как ворота Ада, трап опущен. Издали хорошо видно, как бесконечная колонна входит в самолёт и пропадает в его чреве. Не летел бы сам - не поверил бы. Скамейки по бортам и два ряда, вдоль, посередине. Мест нет, даже для женщин. Мы впихиваемся как в автобус. Отправляющие нас, привычно, поджимают, чтобы поднять трап и закупорить две половинки задницы. Стою на одной ноге, вторая, колоном, на чьём-то чемодане, свой - перед собой, на другом чемодане, а на нём шмотки в зимнем бушлате, перемотанном ремнями. Можно положить голову, опереться грудью. Хорошо что ноги можно менять местами.
  -- О! "No smoking! Fasten belts!" Полетели!
  -- Прощай родной Союз!
   Ощущения "спецфицеские": обалденная бочка, гудит страшно, сквозит и покачивает, дребезжит и ухает. Все молчат, задумались, оцепенели. Тоска, блин:
   - Куда летим? Куда катимся?...
  
   3. Афганистан.
   Удар - сели, рулёжка, стоп. Прибыли.
   Раскалывается хвост, опускается трап. Как в кино. После полумрака очередной скотовозки, солнце слепит. Вокруг самолёта уже стоят несколько встречающих машин и ещё добрый десяток их, на скоростях, прут прямо по ВПП, взлётно-посадочной полосе. Выросшему возле аэродромов, это дико. По идее, муха, без разрешения диспетчера, не должна садиться на бетонку. А тут машины разминаются с самолётами по правилам нерегулируемого перекрёстка.
   Отпускники рассосались быстро. А вот и за нами:
  -- Кто на УИР? - управление инженерных работ.
   Нас двое: парень сверхсрочник и я. Бортовой ГАЗ-66, с тентом.
   Кабул. Чаша гор. На горах лепятся сотни этажей мазанок. Первое, что приходит в голову, и до сих пор не выясненное: как решается вопрос с отходами жизнедеятельности? Ведь ни одно колёсное, и даже гусеничное, транспортное средство туда не доберётся.
   Красивая крепостная стена, речушка, улыбающиеся азиатские лица. Много индусов,
   Женщины в парандже и в деловых костюмах. "Тойоты" и ишаки, автобусы, в которые пассажиры лезут в окна, сидят на крыше, грузовики, с наращенными высоко бортами, разрисованные как ярмарочные балаганы, моторикши. Мужчины, справляющие малую нужду "вприсядку", по девичьи, прямо на газонах. На тех же газонах, в положенное время, по песням муэдзина, молятся. Глаза разбегаются: " Кабул - город контрастов!"
   У подножья гор скученность воинских частей, одна на одной, разделённые колючкой, во многих местах - условно. Посреди этой долины, над всеми частями довлеет массивный, квадратно-бетонный дворец Амина, сейчас штаб нашей армии. Выше него только горы, телевышка, посты охранения, кое-где с танками.
   УИР, как и все прочие части, это скученность сборно-щелевых, под шифером, модулей, ярко-зелёного цвета; серебристых жилых бочек, ЦУБов, цельнометаллический унифицированный блок и, блестящих, как новый рубль, СэРээМоК. Если я не ошибаюсь: сборно-разборная металлическая конструкция, из волнистого оцинкованного железа. Как правило, это складские помещения и казармы солдат. Обилие маскировочных сетей: беседочки, навесики и навесы, коридорчики перед входом в ЦУБы и модули, затенённые курилки. Все стараются создать тень, ведь деревьев, зелени, нет.
   В тёплых странах, в том числе и в Афганистане, везде с 12 до 16 часов обеденный перерыв, отдых. Конечно же мы прибыли как раз вовремя: в 12 с копейками.
  -- Акклиматизируйтесь, ребята, в курилке. В строевой части никого нет, - предупредил нас старший машины и пропал как мираж.
   Городок вымер, ни души. Ан нет, подходит невысокого роста, плотненький и круглолицый, в спортивном костюме:
   Привет! Откуда-куда? Что на жаре? Пошли ко мне в ЦУБик, там кондиционер. Плохо что магазин закрыт, не могу гостей угостить водкой. А вы что, собираетесь везти водку в часть? Да заменщик вас ждёт - не дождётся. Уже и водки и самогона запас на всю часть. Это если из отпуска, тогда да, тогда надо везти. А я уже через два дня - в Союз. Хватит - дембель!
   Короче, раскрутил меня на последнюю бутылку. Нашёл свободные уши лапшу вешать. У сверхсрочника, что со мной, не осталось ничего, а может просто умнее меня.
   Наконец строевая определила: Шинданд, командир хозяйственного взвода.
  -- Не согласны, - пишите рапорт по команде, когда прибудете в часть, а у меня - разнарядка.
   Что сделаешь, он такой же прапорщик, как и я.
  -- Самолёт завтра утром, в пять - машина на аэродром. Не проспите.
   Определили в офицерское общежитие, объяснили порядок питания в столовой.
   Вечером на открытой площадке каждый день кино. С наступлением темноты сильно похолодало, пришлось достать шинель. Кино смотрелось с трудом - поднялась сплошная автоматно-пулемётная стрельба в горах, грохкают пушки, воют осветительные ракеты, чертят небо трассеры. Впечатляет! Аборигены - как ни в чём не бывало, привыкли. Ночью канонада не стихала. И не то чтобы не давала уснуть, а скорее заставляла думать:
  -- Это Кабул, столица, а что же в глубинке?
   Утром уже бодренький, взволнованный как пионер перед Святым Причастием, уже
   один, без товарищей, обратно, на аэродром.
   Борт на Шинданд сегодня есть. Уже Ан, военно-транспортная авиация, уже посвободнее. Сижу у иллюминатора. Посреди "салона" укреплены грузы, автомобиль для пропарки белья.
  -- Попутного ветра, "Синяя птица"!
   Летим высоко, трюм не герметизирован. Закладывает уши, тяжело дышать. Внизу серая земля, красноватые тёмные горы. Самолёт гудит ровно, уверенно серьезно. Полёт не долог. Вот уже пошёл отстрел ракет, постановщиков помех для "Стрингеров", ракет ПВО с тепловыми головками наведения. Как бывшему ПВОшнику, теоретически, мне это знакомо, но на практике вижу впервые.
   Приехали, раскрывается трюм нашего лайнера, и наступил единственный, за всю мою афганскую эпопею, момент, когда я испытал счастье: на трапе самолёта меня обдало жаром суховея с пустыни. И сразу ожили все ощущения детства в Казахстане, как будто даже мама за спиной стоит. А ещё разухабистые полигоны под Астраханью, в Ашулуке. Полный радостных ощущений и оптимизма, сплюнув, знакомый с детства, скрип песка с зубов, я ступил на землю и бодро зашагал к стоящим вдалеке машинам.
   Оттуда уже бегут несколько прапорщиков. Им позвонили, что летит замена, но кому не сказали.
   Короткое знакомство, открытая машина, краешек города и серая каменная пустыня.
   Хотя городом назвать это язык не поворачивается: сплошные глинобитные дувалы. В отдалении невысокие скалы. Едем по бетонке, Вдоль неё, по обе стороны, чуть дальше, с солидными промежутками между собой, стоят воинские части. С их модулями, палатками, техникой и круглосуточным рёвом дизелей. Проезжаем весь этот, очень уж раскидистый, лагерь почти до конца. Вот и наша часть: УНР, управление начальника работ, и при нём: строительный батальон, батальон электриков и батальон сантехников. Соответственно с жильём, штабами, складами и всем прочим, что нужно для относительно нормальной жизни.
   Комбат на объекте, меня сразу ведут на место жительства, в вечнозелёный модуль. Наверняка для маскировки. Пустыня ведь серая. А может по рекомендации врачей, чтобы глаза отдыхали.
   Комната на троих: Наиль Хабибуллин, начальник вещевого склада, Саша Трифаничев, автомобилист, техник роты, ну и теперь уже я. Оба здесь, в комнате. Прямая противоположность друг другу. Наиль жгучий брюнет, смуглый до полированного эбонита, смоляной волос жёсткий, как проволока, коротко острижен. Полный, с животиком, лицо одутловатое, плоское, почти круглое. В очках с толстыми стёклами, в грубой пластмассовой оправе. Рост выше среднего и, хоть плечи покатые, несколько лет назад наверное производил впечатление хорошего татарского батыра. Говорит немного, больше слушает, доброжелателен, все суждения мягкие.
   Саша очень высокий и худой, как гвоздь. Армейская панама ещё больше увеличивает это сходство. Светлая кожа на лице покраснела от солнца и шелушится. Русые, выгоревшие до прозрачности, волосы. Бросаются в глаза длинные руки, не руки - ручищи, грабли, клещи. Очень большая и сильная пятерня, чёрная от загара и мазута.
   Кажется, видишь, как они без ключа откручивают болты и гайки. Улыбчив и всегда готов по доброму рассмеяться. Общителен, говорлив, но и другим говорить не мешает.
   Оба из России, из Подмосковья. В основном все живут землячествами. Так что скоро в комнате "хохлов" освободится место, и я переселюсь в свою "диаспору".
  -- Комбат приехал! - крикнул солдат, дневальный по модулю, он же дежурный телефонист, на маленьком коммутаторе.
   Привожу себя в порядок, застёгиваюсь на все "сто".
   Комбат сидит в беседке, в окружении офицеров и прапорщиков. Все расстёгнуты, потные, пыльные, красные, без ремней - жара, градусник зашкаливает. И тут появляюсь я. Явление! Форма повседневная для строя, как положено, то есть хромачи плюс портупея. Не смотря на китель, сухой и свеженький, как огурчик с грядки. Только что без пупырышков. К беседке ведёт бетонная дорожка. Шагов за десять перехожу на
   строевой шаг:
  -- Товарищ майор! Прапорщик Гудман. Представляюсь по случаю прибытия для дальнейшего прохождения службы.
   Три года парадов в столице Белоруссии и почти десять лет службы в строевых частях даром не прошли. Судя по замороженным лицам и отпавшим челюстям, для присутствующих это было видением из другого мира. Ошарашенный комбат встал, выпятив рахитичный животик, приложил руку к головному убору, выслушал представление, помедлил, обвёл взором беседку:
  -- Вот как надо! А вы... Эх! - махнул рукой, - Строители, мать вашу!
   Прошли в кабинет. Кто, откуда, что да как?
  -- Назначаетесь на должность начальника склада арт. вооружения.
   У меня состояние близкое к шоку. Начальник склада, штабной писарь и ничтожество - для меня синонимы. Нет, я ничего не имею против тех, кто хочет служить на этих должностях:
   "... люди разные нужны,
   Все профессии важны!"
   Кто на что учился. Но для меня это - смерть.
  -- Только у нас случилось ЧП, - продолжает комбат, - на посту застрелился солдат. По всей вероятности, причина в неуставных взаимоотношениях. Сейчас идёт следствие, но, не зависимо от результатов, командира взвода снимут и переведут на новое место службы. А на его место, командиром отдельного 1139 взвода охраны, мы поставим Вас. Это караульная служба и, при необходимости, будете сопровождать грузы в роты нашего батальона в Туругунди, Герат и Кандагар.
   Оружейный склад останется за Вами, по совместительству. А пока осмотритесь
  -- Блин! Хоть бы раз поставили, временно, на полковничью должность, - думаю сам себе, - пока моя освободится. А то опять пятая сетка!
   Экскурсоводом со мной пошёл Саня. Два жилых модуля офицеров, в части есть несколько женщин и гражданских мастеров; модуль - штаб батальона и УНРа; три СРМКи - казармы солдат, две - склады и столовая. Отдельно стоят: караульное помещение, баня, вагончик комбата и экран, с лавочками, импровизированного кинотеатра. Чуть дальше автопарк, колючая проволока и пустыня, почти до горизонта, вся заваленная горами мусора, дальше - скалы. С одной стороны, вдалеке, в мареве горячего воздуха, высятся три одинаковых правильных горы. Как гласит легенда, там похоронено три по сто тысяч человек войска Александра Македонского, которые погибли тут от болезней и жажды. По этому поводу Шиндандская долина зовётся Долиной Смерти. Над всем этим большой шар, поистине белого, солнца.
   Вечером достали бутылку водки.
  -- За знакомство!
  -- За прибытие!
   Зашёл "на огонёк", то есть "упал на хвост", прапорщик Левошик, Николай. Командир хозвзвода. Крепенький, невысокий, лысый мужичёк, с, по настоящему, сизым носом, на которого кто-то, издевательски, надел военную форму. Недостаток волос на голове компенсируется густым шерстяным покровом на теле: кожа не просвечивается. Ой, простите, на ладонях ясно видны мозоли от гранёного стакана.
   Пьём из высоких и узких консервных баночек, грамм по 75, от греческого сока. Водка очень дорогая, бутылка - пятая часть месячного оклада. Воняет соляркой, её провозят, контрабандой, в бензобаках машин, ведь в Афганистане сухой мусульманский закон. Очень тёплая, что не улучшает её вкусовых качеств. А закусываем "красной рыбой", килькой в томате, такой же горячей как и всё, нас окружающее. Букет обостряется, хорошо чувствуются пряности, положенные в рыбу, Невыносимо хочется вернуть всё это природе, но мы мужественно сдерживаемся.
   Знакомимся поближе, заходят ребята из других комнат, узнать: не земляк ли, да как там, в Союзе.
   Потом гостеприимные хозяева, как настоящие, ведут меня в баню. Здание собрано из щитов модуля. Небольшая раздевалка, комната банщика, где есть и самоварчик, и холодильничек, но для звёзд покрупнее наших. Душ, человек на восемь, большая парилка и, обалдеть можно, бассейн, примерно семь на десять метров. Вода идеально чистая, голубая от кафеля. Кафелем выложено всё, и не абы каким, только стены обшиты свежими некрашеными досками. Сказка! Топится баня соляркой. Бочка, тонн на пять, поднята высоко над землёй, горелки - как сопло ракеты, и по размеру, и по создаваемому шуму. Горит круглые сутки. Так что баня готова всегда. Днём - солдаты, наряд, караул; вечером - офицеры и прапорщики; ну а ночью уже любители, кто с "перчиком".
   Рядом, на улице, летний душ, человек на пятьдесят, выкопан котлован для большого открытого бассейна. Но он так там и остался только котлованом.
   Каждый день кино. В основном старые заезженные фильмы, но бывали и незабываемые раритеты, как например "Чапаев" на узбекском языке:
  -- Петька, патроны бор?
  -- Йок, Василий Иванович.
  -- Яхши!
   В Кабуле фильмы брали в посольстве, так там бывали фильмы и зарубежные, и первой свежести. А для провинций всё сойдёт.
   Утром подъём в пять, в шесть уже построение на развод. Познакомили с предыдущим командиром взвода: новая, крутейшая, форма, эксперименталка, позже её назвали афганкой, кепи, тельник, тёмные очки, высокие чешские ботинки, автомат без приклада, пистолет в кобуре, обрезанной по самое "не могу", и длинная коричневая импортная сигарета, не вынимаемая изо рта наверное даже во сне. Советский спецназ и американские "командос" потухнут от одного его вида.
   В этот же день он улетал в отпуск, а далее - по направлению, в другую часть. Только передал мне бумаги - старые приёмосдаточные ведомости:
  -- Всё нормально!
   И - уехал. Как у людей всё так просто получается? Без подписей, без рапортов.
   А мне завтра уже в караул, и далее - через сутки.
   Взвод пока живёт в палатках, но корпус СРМКи уже стоит, начинается переселение, доделывать будем по ходу, между караулами.
   Во взводе пол сотни человек. До "самострела" была практика спихивать сюда из батальона всех больных, неугодных, ленивых, тупых и даже замеченных в наркомании. После ЧП обстановку оздоровили, прислали новых, молодых, нормальных ребят. Но с молодёжью, конечно, нужен глаз да глаз.
   Ещё осталась одна собака, из шести отбракованных миноискателей в собачьем питомнике в Герате. И имя у неё красивое, редкое, для южных стран, - Пальма.
   Проверка оружейных комнат батальона прошла быстро и без проблем. Теперь надо ехать по ротам. Первая поездка в Туругунди, колонной.
   Автомат с открученным прикладом, так удобнее стрелять из кабины, пара гранат Ф-1, пистолет и дипломат с бумагами. В пять утра на ДП. Как раз идёт проверка ЗУшек обстрелом по мишеням.
   ЗУ-22, зенитная установка, спаренные крупнокалиберные пулемёты. После Великой Отечественной войны их сняли с вооружения, но в 70-х годах в Египте, где израильские самолёты летали над пустыней на сверхнизких высотах, и где их не брали радары, а ракеты теряли цель и втыкались в землю, они хорошо себя зарекомендовали. Тут, в условиях гор, с их способностью стрелять вверх и огневой мощью, они были просто незаменимы. Устанавливались прямо в кузове любого грузовика, расчёт сидел тут же, в фанерной будке, абсолютно не защищённый. Для духов это была цель номер один.
   Построение: инструктаж, бронежилет, каска, автомат и фляга с водой.
  -- По машинам!
   На каждом КамАЗе, как знамя, большими разноцветными буквами, - Родина водителя. В колонне это готовый атлас географических названий Советского Союза. Было всё: от "Памира" до "Сахалина", от "Волги" до "Дона". Не говоря о названиях городов и сёл. Моё сердце радуют слова "Украина" и "Киев", написанные на лобовом стекле. Конечно же, направляюсь сюда. Водитель приветлив, гостеприимно ведёт до кабины, открывает дверцу, помогает залезть.
   Поехали, Рёв двигателей, пыль. Машины выруливают на бетонку, занимают своё место в колонне, прощальный сигнал, и колонна набирает скорость.
   Водитель рад собеседнику, да и лишнему стволу, тем более земляк, только что прибыл из Союза, из Киева. Хотя и рассказывать вроде нечего. Стоит Киев!
   Весна была ранняя, каштаны цвели, как всегда, пышно. Только киевляне знают как пахнут каштаны. Потому, что для этого надо встретить восход солнца на старых узких улочках, всплошную засаженных вековыми деревьями. Сейчас их наверняка уже нет: машинам разминуться негде, а Вы - о каштанах!
   Девушки, с каждым годом, всё красивее, смелее, озорнее. Юбочки у них всё короче, а ножки - всё длиннее, растут прямо на глазах.
   Рассказываю, а сам представляю, как приятно в толпе встретить смеющийся, лукавый выстрел чёрных глаз. От которого на мгновение отключается голова, останавливается сердце и перетряхивается душа. Пока приходишь в себя, а его уже нет. Пошёл дальше искать свободное чувствительное сердце.
   Шум мотора, дороги, - надо кричать, разговор прекращается. Пыль в открытые окна забивает рот, глаза. Напряжение. Получил инструктаж: стрелять, без разбора, туда же, куда стреляют из впереди идущих машин. Если там кто-то есть - не дать ему поднять голову. Едем молча.
   Дорога - бетонка, построенная американцами в семидесятых годах. Сравнительно в хорошем состоянии. На обочинах и склонах скал, вплотную подходящих к дороге, регулярно торчат таблички "МИНЫ".
   Проскочили Адрасхан, кишлак. Та же скученность дувалов, множество дуканов, магазинчиков, с навесами.
  
   Через горы, реки и долины
   Сквозь пургу, огонь и чёрный дым
   Мы вели машины,
   Объезжая мины,
   По путям-дорогам фронтовым.
   Эх, путь-дорожка, фронтовая,
   Не страшна нам бомбёжка любая,
   Помирать нам рановато -
   Есть у нас ещё дома дела.
   Может быть, отдельным штатским лицам
   Эта песня малость невдомёк.
   Мы ж не позабудем,
   Где мы жить ни будем,
   Фронтовых изъезженных дорог.
   И опять с одной стороны горы, с другой ущелье. Где-то глубже, где-то мельче. Местами переходит в долину. Но везде подбитые духами машины и бронетехника.
   Точнее, это сплошная полоса, наваленного кучей, искореженного, сгоревшего металла. И в каждой железяке сидел водитель, пассажиры... На обочинах, сваренные из листового железа, памятники, со звёздами и "баранками".
   Мелькнул за окном настоящий восточный дворец, как из сказки. Полуразрушенный, не жилой. Но есть ещё купола, колонны, арки. Всё из тёмного, почти чёрного, кирпича, может даже закопченного. Красиво и романтично. Надо будет взять, в следующую поездку, у ребят фотоаппарат.
   Вот уже и Герат. ДП, дозорный пункт, высоко на горе. Встали - пропускаем встречную колонну. Для водителей опять какие-то инструктажи, ЦУ и ЕБ ЦУ, ещё более ценные указания.
   Бегают бача, пацанва, предлагают героин и чарз / марихуана или план/, купят всё, что предложишь, продадут, принесут, всё что пожелаешь. При этом украдут всё, что успеют, а они профессионалы. Так что не одна машина уедет без катафотов, поворотников, зеркал, а то и из кабин что-то потянут. Наркоту предлагают на всём пути, в самых неожиданных местах, среди гор, может стоять бача и держать, на вытянутой вверх руке, белый пакетик геры, героина, по цене куска хозяйственного мыла.
   Сверху открывается прекрасная панорама на город: руины, дымы очагов, в отдалении три высоких минарета, рядом с двумя такими же высокими и стройными дымами. Если верить водителю, это самые древние минареты в мире.
  -- По машинам!
   Едем через город. По обе стороны дороги, через каждые двадцать метров, стоят танки и БМПэшки охранения. Деревья вырублены и дувалы снесены метров на пятьдесят от дороги. В Герате только пятая часть территории контролируется нашими войсками и царандоем, народной армией Афганистана, то есть сама дорога и территория воинских частей, стоящих возле неё. Всё остальное - духовское, они здесь хозяева и стреляют из-за дувалов в любой удобный момент. Соответственно и наши бомбёжки и артобстрелы не прекращаются. Город на два этажа закопался в землю.
   Вырвались из города. Опять пустыня. Рядом тянется нитка бензопровода, она тянется за нами от самого Шинданда, вместе с постами охранения.
   Поворот на Иран, до границы порядка ста километров. До границы с Родиной столько же.
   Долгожданный Туругунди. Кишлак? Посёлок? Но, ради Бога, не город!
   Площадка для колонны, холмы. На вершине холма до боли знакомая техника: развёрнут батальон связи, во всей своей красе. Так и хочется побежать туда:
  -- Ребята, я же ваш! Возьмите меня к себе!
   Но я выхожу опять на бетонку ловить попутку, до нашей роты ещё километра три.
   Останавливается первый же БТР. Залез на броню, скоростей здесь не жалеют, только держись. Ветерок из Союза не знойный, приятный. На душе радостно - доехал. Всё интересно, экзотика!
   Рота стоит прямо на границе, колючая проволока государственной границы Афганистана является и границей части.
   Пограничная вышка из некрашеных досок, метров пятьсот, выгнутой дугой, дороги, маленькое белое здание таможни и - Кушка, самая южная точка Союза Советских Социалистических Республик.
   Пятьсот метров и за один чек внешпосылторга, которыми нам выдавали денежное довольствие, можно купить бутылку нормальной водки. А здесь та же бутылка, только с примесью соляры, стоит пятьдесят чеков. Теперь, если эти чеки прокрутить через афгани, афганская денежная единица, купить товар, допустим ткани, вывезти его в Союз и продать, то, в результате: за два ящика водки можно купить автомобиль "Жигули". Вот это бизнес! Только в объёмах ящиков делали солдаты, а люди посолиднее - фурами и самолётами.
   На холме величавый белокаменный Православный Крест, поставленный Екатериной 1. Тогда он показывал южную точку Великой Российской Империи.
   Представился ротному, познакомился со старшиной, Ананьев Володя. Невысокого роста, русоволосый, загорелый, как все, большие очки, в чёрной оправе. Быстрый, импульсивный, восторженно-жизнерадостный, весь на чувствах.
   Бросили в его комнате вещи, и сразу тянет меня по дуканам. Здесь можно ходить без оружия. Дуканов много, сплошной ряд вдоль дороги. Товар везде одинаковый: от жвачек, презервативов, ногтегрызок до джинсы и радиотехники. Джинса любых фирм мира, только больше цветных вставок, прострочек, заклёпок и молний, одинаковых на всех. При желании вам тут же могут перешить лэйбы любых фирм, то есть производства "Кабул-подвал", как мы говорили. Электронные часы тоже любых марок, но собраны конечно же по тому же адресу.
   Держать дукан здесь очень выгодно. Все отпускники из Герата и из Шинданда, кто не боится что его укачает в машине, едут сюда: проще пройти таможню, продать оптом вывезенное. Сюда заходят колонны с перегрузом, загоняют на разгрузку составы поездов. И все, как уезжающие так и приезжающие, спешат оставить здесь свои рубли, чеки и афгани аборигенам.
   Рядом продают дрова, на вес, овощи, висит туша барана, облепленная мухами. Володя щедро покупает картошки, что-то из овощей, куриные яйца. Такую роскошь можно поесть только здесь: в частях картошка только сушёная, купить негде, а в Кабуле очень дорого, не по карману. Через множество железнодорожных путей и стрелок, сбегали куда-то за водкой. Быстренько провели сверку оружия. Что там, порядка ста автоматов, пол часа напрячь зрение.
   И наступил "святой" вечер. Во время ритуала, по его подготовке, я неоднократно захлёбывался слюной и терял сознание, но мужественно держал себя в руках. Желудок сжался в комок и тихонько попискивал.
   Но вот главный жрец закончил. На жертвенном столе жарёха на свином сале, яичница-глазунья, ХОЛОДНАЯ тушёнка, жареное мясо, салатик и нормальная ХОЛОДНАЯ водка. Подключились пара офицеров, но выпив и поужинав, ушли по своим делам. А мы, с Володей, хоть и не земляки, он из центральной России, быстро нашли общий язык и проболтали почти до утра. У очкариков развивается какое-то чувство солидарности, родство логических систем, возникающее наверное из одинаковых комплексов неполноценности. Перебрали всё: и службу, и политику, и даже семейные отношения, о чём мужчины обычно не говорят. Так что расставались уже два брата.
   На обратном пути старался понемногу дремать. Насколько это возможно в несущемся без тормозов, тяжело гружёном, автомобиле. Ни одна яма или выбоина, от бесчисленных взрывов, не объезжается, на обочину машина не съезжает, там мины и фугасы. Машина летит как ракета в трубе.
   В Герате меня встретил старшина гератской роты, ему вчера позвонил Володя, передал переписанные номера автоматов, пулемётов, гранатомётов и сопутствующего им металлолома. Спасибо, сутки сэкономил. Хотя, что тут экономить? Солдат спит - служба идёт.
   Не прошло и семи часов, а триста километров позади. Родной Шинданд.
   Радуешься приезду домой, как будто здесь ждёт тебя семья за круглым столом и вареники с сыром. А всё равно уже этот казарменный модуль, то есть кровать,
   Тумбочка и чемодан с тряпками, мой дом, со своим, весьма специфическим, уютом. Здесь уже остаётся частичка души.
   На тумбочке долгожданное первое письмо. Но радость преждевременна: умерла моя любимая, моя дорогая мама. Ласковый голос которой будет со мной всю жизнь. А её, укоризненное:
  -- Серёжа! - будет сдерживать и успокаивать меня всегда, когда успеет.
   Умер третий, из самых дорогих мне, человек: моя Натулька, отец, а теперь и мама. Только эти трое без слов понимали меня, мою душу, состояние души.
   Очень уж рано они меня оставили. Но всю жизнь будут рядом. Мама успокоит, когда психую, отец поможет в работе, подскажет, а Наташа будет просто наблюдать, радоваться моим радостям, делить со мной печаль, с ней всегда можно поговорить.
   В модуле душно, тесно. Проверил караул, службу во взводе, под прикрытием документов передачи должности, закрылся в каптёрке и просидел там до ночи, чтобы никого не видеть.
   Умерла мама в больнице, через два дня после моего отъезда, хоть и говорила:
  -- Теперь я не умру, пока тебя не дождусь.
   Бедная мамочка, всю войну отца прождала, потом, года четыре, в освобождённом Китае отец сам был, полигоны, учения, командировки - ждала. Ждала Гену, из его автономок, меня, непутёвого. И уже не хватило сил.
  -- Прости меня, моя милая, бесценная мамочка!
   Первое письмо ко мне не дошло, наверное цензура поработала. Ехать уже не имеет смысла - поздно. Да и денег нет. Хотя, конечно, ребята бы дали всегда. Но у кого я буду просить? Не тот характер.
   Иду в модуль, подхожу к комнате, а там голоса, не спят, да ещё и кто-то чужой. Выхожу опять на улицу. Курю на лавочке. Подходит и садится рядом фельдшер, мы знакомились, Ярмак Николай, по прозвищу Шприц. Тоже с Украины, из Чернигова, тоже очкарик, значит родня.
   Присел, сразу заметил, что сам не свой.
  -- Мать умерла. Только что письмо получил.
  -- Посиди пять минут, я сейчас.
   Действительно, через пять минут приходит. За пазухой, под спортивным костюмом, бутылка водки.
  -- Пошли ко мне.
   В комнате, кроме него, жили трое: врач, старший лейтенант, секретчик, Юрий Юрьевич Кубышев, прапорщик, и командир хозвзвода Левошик.
   Врача я толком так и не узнал. Сначала он был в отпуске, потом переселился к офицерам. А моё здоровье вместе нас, слава Богу, не сводило. Все, кроме Левошика, с Украины. Левошик же, наоборот, - россиянин.
  -- Мы тебя, через пару дней, поменяем местами с Левошиком, когда у него брага кончится, а то сейчас ему некогда, - обещает Коля.
   На закуску традиционная "красная рыба".
  -- Пусть земля ей будет пухом.
  -- Не волнуйся, завтра поедешь. И деньги найдём, и соберём всё что надо. Сделаем как положено.
  -- Никуда я уже не поеду, поздно. Обидно, что я и отца не смог похоронить. Когда он умер, я был в Ашулуке, под Астраханью, на полигоне. И командир бригады, полковник Лось, приказал телеграмму мне не показывать, пока не отстреляемся. А их Надя, моя жена, отправила три!
   Я был командиром радиорелейного взвода, Моя станция, и я с ней, стояли как пост раннего визуального обнаружения цели, у аэродрома "противника". То есть я давал по радио целеуказания, до обнаружения самолётов радиолокационной станцией. Миссия конечно важная, но её мог выполнить любой солдат срочной службы. И отдали мне телеграмму даже не после стрельб, а через неделю. После сдачи техники, нормативов и прочей ерунды. Во время свёртывания лагеря, когда первая колонна уже ушла на рампу, на погрузку в эшелон.
   Привёз её начмед, а на вокзал вёз, это километров шестьдесят, на УАЗике, оперативный дежурный, майор Иванов. Мы с ним часто дежурили вместе, на командном пункте. Начмед дал ему флягу спирта. Пока ехали, ждали поезда, часов шесть прошло, поезд пришёл часа в два ночи, ту флягу потихоньку и добили, за упокой подполковника Гудмана Григория Гурьевича, ветерана Великой Отечественной войны.
   Домой приехал поздно вечером, всю ночь проплакали с Надей на кухне. Маму парализовало уже повторно, полностью. Одну оставить нельзя, перевозить тоже нельзя. Выход один: Надя с Сашей остаются в Белой, ухаживать за мамой.
   Я консультируюсь у юристов в военной прокуратуре, собираю необходимые документы, нахожу себе должность в городе и лечу в Берёзу, где я служил, чтобы быстрее перевестись.
   Но Лось мои документы не принимает и переворачивает дело так, будто я из захолустного городка хочу перевестись на Украину, в родной город. Где есть квартира, газ, топление, где рядом Киев. Ведь там я жил в бараке, в комнатке не полных четырнадцати метров, с удобствами за сараем и безо всяких излишеств цивилизации. А значит: "Не пущать!" Все мои рапорта и запросы просто хоронятся в строевой части. Только во время очередного отпуска, везу домой комиссию врачей из госпиталя. Не выпуская их заключения и рапорта из рук, собираю все необходимые подписи в Киевском военном округе, потом в Минске, Белорусском округе, привожу всё это к себе в часть, пол года жду решения властей, отрабатываю ещё один полигон, а по приезду узнаю, что предписание о переводе уже два месяца лежит в строевой части. Только в августе я убыл в Белую Церковь. Перевод длился ровно год. Хотя, по закону, проблема решалась волей командира бригады, полковника Лося. Если бы в нём было хоть что-то человеческое, за неделю я мог бы сдать радиорелейный взвод и принять телефонно-телеграфный в Белой.
   Обидно, что всё это было проделано для того, чтобы бросить любимую работу, с хорошей перспективой, ведь я учился, заочно, в киевском политехническом институте и, на следующий год, собирался сдать, экстерном,
   за военное училище. Бросить новейшую технику, прекрасных друзей, солдат, которым нет цены; промучиться пол года в Белой, не на своём месте; опять бросив семью, прикатить сюда, снова таки не на своё место; угробить своими метаниями мать и даже не похоронить её.
   Если бы знал чем всё это кончится, маму бы на руках перенёс в Берёзу.
   * * * * * * *
   Утром Николай всё-таки доложил комбату о письме. Он хотел как лучше, но, как всегда, получилось "как всегда".
   День начался с вызова к командиру, а тот сразу в "храп":
  -- Не успел приехать, а уже в Союз захотел? На меня письма не действуют, только телеграмма. Заверенная военкомом!
  -- Опять "Лось", - подумал я, а вслух сказал:
  -- Я Вас, кажется, ни о чём не просил, - но, вспомнив Лося и Берёзу, я вложил в эту фразу презрение, злость, иронию - всё, что мог. Развернулся, не по уставу, и, без разрешения вышел.
   Комбат всё понял. Не начавшись, моя приятная служба, в тёплом месте, кончилась.
   С этого дня прапорщик Гудман и притча во языцах, и в каждой бочке затычка. Но расстраиваться и переживать особо некогда, работы невпроворот.
   Взвод переселился в СрэМКу, теперь надо утеплить стены, точнее, изолировать их от тепла, обустроить лен комнату, каптёрку, умывальник, для него сливную канализацию и всё прочее для того чтобы казарма превратилась в жилой дом, хоть с какой-то частичкой уюта. Спасибо солдатам, молодцы, подгонять не надо. Хоть и в карауле через сутки, но большинство постов ночных. Так что пашут как пчёлки.
   Вечером и мне в караул, а пока нужно быстрее перебрать склад вооружения и бесплатное приложение к нему. До стройбата, на этом месте стояла часть сапёров, и они оставили здоровенную железную бочку, кубов на тридцать, под завязку набитую сапёрным хламом. От малой сапёрной лопатки, штук пятьсот, и восьмиместной надувной лодки до противотанковых мин.
   Все эти бесценные вещи никому не принадлежали, нигде не числились, висели в воздухе. Более опытные бойцы скромно предлагали не мучиться с этим хламом, а оптом, кроме смертоносных вещей конечно, сдать духам. Но если не научился воровать с детства, лучше не берись - или сядешь, или прогоришь до последней портянки. Так что дальше шутки это не дошло.
   И в складе, и в бочке душно, как в духовке. Бесконечные ящики и ящички, цинки и коробки, различные сейфы и просто кучи пыльного смазанного маслом железа. Бардак, а хочется навести порядок. Работы на месяц хватит.
   Как хорошо после этих пота, пыли и грязи, круто замешанных на оружейном масле, попариться в баньке! Только славянская душа из дневного жара пустыни, за пятьдесят по старику Цельсию, полезет в ещё больший жар парилки. Зато когда пот прогонится до чистого дистиллята и смоет тот, рабочий, липкий и солёный, наслаждение получаешь не только телесное, но и духовное, как после исповеди и Причастия.
   Вечером заступаю в караул. Пока, по настоящему, не ознакомился с обстановкой, все смены караула вожу сам. Бегаю на каждый выстрел, на каждую автоматную очередь. А стреляют кругом непрерывно. Время от времени бухают пушки охранения: кто-то шевелится или просто дают знать, дескать:
  -- Не спим! В Багдаде всё спокойно!
   Ночь коротка, за беготнёй и письма не смог написать. Сходил на утренний развод, свободной смене караула поставил задачу и до обеда можно смело отдыхать. А там: подготовка к сдаче, принятие постов под охрану... - суета сует.
   Утром с проверкой в Кандагар, уже на самолёте. Так быстрее и спокойнее, хотя хорошо бьют и там, не хуже чем в колоннах.
   Внизу проплывает серая пустыня и красные скалы. Пролетая по ущельям, между гор, отстреливаем ракеты-помехи.
   В Кандагаре красивый современный аэропорт, построенный, как и бетонка, американцами. Это пять, веером расходящихся, расширяющихся и задирающих концы к небу, труб. Эдаких пять гигантских вытянутых сёдел. Лёгкие бетонные навесы выходят далеко на взлётку и должны выводить пассажиров на посадку. Но все двери заколочены, внутри кучи хлама. Летают только армейские борта, а им аэропорт противопоказан.
   Вокруг, как и во всей стране, дуканы. Ничего не производящая страна превращена в один, но очень большой базар. Торгуют гуманитаркой, контрабандой, нашим военным имуществом, наркотиками, человеческими жизнями. Всё имеет свою цену.
   Встретил старшина, Бойко Иван, двухметроворостый красавец, львовский казак. Работу сделали быстро. Вечером "фуршет" для земляка: кишмишовка, духовский виноградный самогон, в целлофановых пакетах, ровно 350 грамм, солдатская кружка, и лёгкие закуски: вечная "красная рыба", хлеб и на десерт сигареты.
   Живёт Иван в комнате один. Все стены отделаны некрашеными досками из ящиков от различных видов вооружения и боеприпасов, с разными дырочками, узорными вырезами, выборками фрезой и пропилами. Из всего этого, очень оригинально и со вкусом, набраны узоры, сделаны полочки, стол, шкафчики, тумбочки и даже люстра и бра, у кровати. С разной интенсивностью обработано паяльной лампой и покрыто лаком. Вместо ковра, над кроватью, - кусок полупрозрачной, тёмно-синей с люрексом, ткани, с бархатными яркими цветами. Эту ткань мы называли шифоном. А на этом импровизированном ковре, крест на крест, две духовские сабли и два древних охотничьих ружья, с узенькими, сантиметров пять, прикладами, инкрустированными перламутром и золотыми узорами. Под подушкой маленький "Вальтер", в самошитой кожаной кобуре:
   -Это земляки из десантуры подарили.
   Культурная программа включала в себя беседы об Украине, женщинах и, конечно же, анекдоты:
   -Офицер царандоя, спотыкаясь, падает в арык: "А водичка тепла, як у нас, у Днiпрi !"
   О политике и Афганистане не говорили нигде, вроде как не принято. Каждый имел своё мнение, свою цель, причину и служил согласно своим принципам.
   Ночью вышел покурить, задержался на освещённой дорожке, рядом процокали по бетону несколько пуль. Уже когда отскочил, услышал короткую автоматную очередь.
   В гостях хорошо, но своя рубашка ближе к телу. Пора домой.
   Прибыл к обеду. Замком взвода докладывает, что ночью собака на посту рванула за кем-то за колючку, была без поводка, и её пристрелили.
  -- Погибла смертью героя, при исполнении служебных обязанностей! Пока караул прибыл - никого.
  -- Земля ей - пухом! Слава Богу с часовым всё нормально.
   Проверил караулку, на обратном пути вижу: в беседке дым. Подхожу - мои бойцы жарят шашлыки. В трёхлитровой банке замочено мясо, которое можно достать только в госпитале или в дивизии. Но кто их знает, я то здесь ещё "салага".
  -- Товарищ прапорщик, шашлычка хотите?
  -- Нет, спасибо, - захлёбываясь слюной, говорю я. Как я могу объедать солдат!
   Выхожу, а в сторонке Наиль стоит:
  -- Шашлыки жарят?
  -- Ага, и где только мясо достали?
  -- Так это же твоя Пальма.
  -- Да ну, на фиг! Сдурел?
  -- Пошли, - заходим обратно, садимся, Наиль:
  -- Ну что, вкусная Пальма? - бойцы, с опаской смотрят на меня:
  -- Её действительно пристрелили, товарищ прапорщик. Это не мы. Просто жалко, зачем мясу пропадать!
  -- Ладно уговаривать, угощай, - прерывает шеф-повара Наиль.
  -- Давай уже и мне, - поддерживаю я. Может так и надо?
   Вкусная Пальма, нечего сказать. Упокой её душу. И после смерти послужила во здравие войска русского.
   * * * * * * * *
   Наконец, вперемешку с через суточными караулами и колоннами, переписано оружие и боеприпасы, портянки и постели, кровати и тумбочки - всё, что помогает служить солдату и висит ярмом на шее его командира.
   Ведомости составлены, надо везти их в Кабул на сверку и заверяловку. Еду с удовольствием. Устал от этой проверки и пыли складов, бумажной возни и ночной бессонницы. Ведь хотя бы раз за ночь я обязан был проверить караул. Первое время спал в обнимку с автоматом, потом перешёл на пистолет под подушкой. Прошёл уже месяц, но если слышу выстрелы на территории части, бегу в любое время. Стреляют по разным причинам, но чаще всего: попытки проникнуть на склады строительных материалов. Доски, трубы и многое другое, стоящее в тех условиях очень больших денег, лежит прямо под открытым небом и манит рученьки шаловливые. Всё заканчивается уговорами, матюками, с обеих сторон, и, как крайняя мера, предупредительными выстрелами.
   Часто, по душевной потребности, ночью бегают за водкой в соседний автобат, через территорию поста. И опять часового определяют как личность, кто его народил и даже пытаются доказать его принадлежность к сексуальным меньшинствам.
   Опять:
  -- Караул, в ружьё! Нападение на пост!
   Если я сам не проснулся, меня будит дневальный. А на посту...:
  -- Гудман ...! Успокой своих шакалов ..., а то я им бошки поотрываю ...!
   Опять предупредительные выстрелы, хотя и стараемся погасить конфликт дипломатично. Часовой прав, я не могу не поддержать его. Офицер это прекрасно понимает, когда протрезвеет; солдат забывается, а неприязнь к его командиру остается.
   Взаимоотношения с офицерами стройбата сложные. У них нормальный рабочий день, с редкими нарядами. Во всеобщем дефиците и дороговизне, особенно стройматериалов, трудно не поддаться искушению. И даже не надо самому искать кого-то, продавать, просить, даже разрешать. Всегда найдётся шустрый подчинённый, солдат или прапорщик, надо только сделать вид, что не заметил, и твоя доля сама окажется у тебя в кармане. В результате, эти ребята, в свободное от службы время, а оно было, ходили в фирменных спортивных костюмах, кроссовках, могли позволить себе дорогие сигареты, а вечером и регулярную бутылочку водочки с приличной добавкой к ужину. У них шикарные японские магнитофоны и неподъёмные чемоданы с тряпками.
   Да простят меня те, кто этим не грешил!
   Я, да и не один я, и Шприц, и Пончик, секретарь комитета комсомола, и ещё были ребята, чувствовали себя скорее ущербными, дефективными, чем благородными бессребрениками. Хотя украсть и продать тоже было что и исполнителей долго искать не пришлось бы, но знаю, убеждён, что один раз сказав своим бойцам твёрдое "нет", я, в их глазах, поднялся на солидную высоту.
   Вечером, после баньки, когда наступала прохлада, от которой получаешь наслаждение, близкое к эротическому, жалко ложиться спать. В магазин привозили цвет мировой литературы, покупали многие. Так что недостатка в чтиве не было. Причём в классном чтиве! Я только там смог найти, купить и прочитать "Посмертные записки Пиквикского клуба".
   Заварив трёхлитровую банку крепкого чая, лучшие чаи тоже пил только там, усевшись на подоконник, у раскрытого окна, я оживал в других мирах.
   Окно выходило в пустыню, там бетонка, а дальше огоньки и шум дизелей других частей. С этой стороны модуля ходили мало, только из штаба УНР, там же жил начальник. Так что поздно ходили только женщины, бухгалтера, наверное работы много.
   У каждого, с кем жил в комнатах, были свои обязанности, друзья, служба, так что я часто оставался один. Но любовь к книге не чужда была никому, и банка с чаем часто делилась, а то и заваривалась вторая, третья.
   Добрать свои пару часов сна можно было только после обеда. Но тут две другие беды: жара и мухи. Задумано было хорошо: в каждой комнате должен был быть кондиционер, но к моему приезду, на весь батальон, их было от силы два-три: у командира, начальника штаба и у женщин. Остальные, неисправные, были сложены во внушительную пирамиду на складе. Но, намочив простынь, можно было заснуть.
   Мух регулярно травил санинструктор ефрейтор Пензель Коля, мы били мухобойками, но это была война хлопушек с массированным налётом "Мессеров".
   Была даже песня, смысл её в том, что приезжает парень из Афгана, а мать его спрашивает:
  -- Что, сынок, страшно там? Ведь стреляют, пули свистят?
  -- Пули, мама, ерунда. А вот мухи действительно страшно!
   Сам климат благоприятствует их размножению, а тут ещё наши части, потребляющие колоссальное количество консервов и производящие безграничные поля мусорных свалок, дают им и стол и дом.
   Единственное, что на мух ещё действовало, это темнота. По этому днём мы завешивали окна одеялами. Но самая мушиная крутизна уже пользовалась приборами ночного видения. Эти уже не кусали - грызли! Грызли очень тщательно и усердно, не пропуская ни миллиметра тела, не прикрытого простынёй, даже умудрялись залезть под неё. Грызли как собака большую кость: со смаком и скрежетом зубов.
   После такого сна, после этих пыток, когда в мокрой и жаркой полудрёме тебя насквозь протыкают шампурами, встаёшь как с тяжелейшего бодуна. Простыня уже сухая, а тело так пропарено в водяной бане, что, кажется, мясо отстаёт от костей, а мозги разбухли, думать не могут, только побулькивают. Но через час-два разбегаешься, расшевелишься и суточный цикл крутится дальше.
  
   * * * * * * *
   С радостным чувством предвкушения путешествия, чего-то интересного и необычного, встал в пол пятого и, быстренько, на попутке, - на аэродром. Борта уходят рано, можно "пролететь". Но всё вышло удачно, к завтраку я уже был в УИРе. Подвезли, кстати, ребята из группы спецназа "Карат". Первой входила в Афган группа "Каскад-Карпаты", состоящая из офицеров с Украины, а это уже их замена. В "Каскаде" был классный вокально-инструментальный ансамбль. Песни их наверное нужно назвать бардовскими, писали сами. На военную тематику, лирику. Их самопальные записи-перезаписи слушал не только весь Афганистан, а, пожалуй, весь Союз, как минимум, вся Советская Армия. Даже духи продавали их в своих дуканах.
   По приезду, сразу - на завтрак, это дело святое.
   В Шинданде и столовая и блюда одни, что для солдат, что для офицеров: печёночный паштет, тушёнка, "красная рыба", крупы и сушёная картошка. Здесь же, в Кабуле, есть элементы роскоши и потакания гурманам. Рыба здесь исключительно "белая", скумбрия в собственном соку, с добавлением масла, здесь есть натуральный, живой, картофель и даже, о ужас, едят мясо бедных животных. Офицерская столовая отдельно, старших офицеров обслуживают официантки, а мы, прапора, тем более командировочные, можем себя обслужить сами. Спасибо что кормят не спрашивая аттестата.
   Официантки - красавицы, по случаю жары, стараются одеться повоздушнее, попрозрачнее. Их, вот уж действительно, прелести радуют глаз и смягчают душу солдата, до дрожи в коленках. Аж жить хочется!
   Отбор женщин идёт только по красоте: лучшие остаются в Кабуле, потом идут дивизии, какие-то серьёзные части, ну а девицам в стройбате, на окраине Шинданда, не только форма к лицу, но и паранджа.
   А старшая официант была красоты не обыкновенной, или может метрдотель, не знаю точно как называлась её должность, но она, красиво одетая, всегда была в зале и только наблюдала за работой девушек. Грудь такой совершенной формы, высоты и объёма искусственно создать не возможно. Такую грудь Господь даёт только одну, точнее пару, на миллион, как эталон, чтобы было с чем сравнивать. И всё остальное у неё было под стать бюсту: чуть выше среднего роста, тяжёлая причёска из пепельных волос, осиная талия, широкие бёдра, гротескно крутая попка, стакан с водой можно ставить, длинные фигуристые ноги, с твёрдым, ровным, всегда неспешным шагом. Как говорят индусы: "Походка царственной коровы". Её имя, Марина, всегда висело в воздухе, хотя всуе его никто не произносил. Это женщина - мечта, женщина из грёз. И у этой мечты были очень-очень грустные глаза. Даже когда она улыбалась, в глазах была такая тоска, сравнимая только с глазами побитой любимой собаки. Ещё такие глаза у слова "ностальгия".
   После завтрака отметил командировочное, сдал бумаги. Думал, придется принимать участие в сверке, ан нет, повезло:
  -- Езжайте, ответ пришлём почтой.
  -- Слава Богу!
   Домой завтра, а сегодня можно целый день спать в, так называемой, гостинице, вечером посмотреть хорошее кино, пообщаться с офицерами из других частей, поискать земляков и ночью опять поспать. Но главное - сходить в политотдел армии и попроситься в боевую часть. С этого и начнём! Не зная, что со стороны УИРа можно в штаб пройти без проблем, спросив где КПП, попёрся чёрт знает куда. А там боец с автоматом и, дескать:
  -- Пропуск!?
  -- Нетути! Я... туда,... сюда,... оттуда. В общем - свои!
  -- Вот телефон - звоните, а так пропустить не могу.
   Такого в моей жизни ещё не было, чтобы я не смог пройти практически в свою часть. В Белой Церкви я умудрялся проходить на режимный военный завод, представившись инструктором Райкома комсомола и показав свой комсомольский билет. А тут расслабился и сплоховал.
   Пришлось звонить в политотдел. Начальника нет, ответил какой-то десятый зам. Я объяснил, в двух словах, ситуацию:
  -- Командир взвода, три курса Минского ВИЗРУ, альпинист, спортсмен, горю желанием, на все сто, в боевых частях выполнять свой интернациональный долг, а не сидеть в стройбате на побегушках.
   Ответ прост, как грабли:
  -- Подавайте рапорт по команде.
  -- Подавал, но комбат их рвёт, даже не регистрируя!?
  -- Пишите ещё. До свидания!
   И весь разговор!
  -- Ничего, первый блин всегда комом. Надо наверное начинать с другой стороны, с дивизии, которая стоит в Шинданде, недалеко от нашего батальона. Найти себе должность и добиваться уже конкретного перевода, - так думал я когда шёл обратно.
  
   * * * * * * *
   В гостинице, обычная казарма, в обычном модуле, только один командировочный: врач, старший лейтенант Гончаренко, Витя, из Джелалабада. Привёз бойца в госпиталь. Не успели обменяться приветствиями, этот-то боец и приходит:
  -- Товарищ старший лейтенант, пошли в город, погуляем, пока есть время.
  -- Дай мне хотя бы здесь от тебя отдохнуть!
   Подключаюсь я, ведь в городе ещё ни разу не был:
  -- Да пошли, проветримся!
  -- Нет, хотите - идите вдвоём. Проси прапорщика, если так уже хочешь погулять.
  -- Я - с удовольствием, меня просить не надо, но только погулять, денег у меня нет никаких, не получал ещё, - даю я своё согласие.
  -- Не беспокойтесь, деньги нам не нужны, а Кабул я знаю хорошо, ведь раньше служил здесь, водителем.
   Сборы недолги, автомат я не сдавал, дежурный по части как раз отдыхал. И мы пошли. Спустились с горки, где расположена часть, к разливочному цеху Кока-кола, его называли фантовый завод, свернули в какой-то переулок, заходим в шашлычную. По ходу солдат мне объясняет, что он, как всякий нормальный боец ОКСВА, так называемого ограниченного контингента советских войск в Афганистане, имеет свой маленький бизнес. Сейчас ложится в госпиталь на лечение, что лечить не сказал, и имеет возможность немного расслабиться самому и угостить меня. Так как я ненормальный, да ещё и салага здесь, то всю эту лапшу спокойно наматываю на свои уши.
   Заказывал он. Принесли нам шашлык, его готовят по заказу, здесь же, на улице, у входа. Одна порция это шестнадцать небольших шампуров и на каждом по четыре маленьких, с ноготь, кусочка мяса. А так же сухие приправы к нему, лепёшки, мы говорили портянки, стакан холодной воды, а позже по чайничку хорошо заваренного вкусного чая. Вместо сахара, в стеклянной розеточке, какие-то маленькие леденцы. От спиртного я, естественно, отказался. Негромко играет индийская музыка, большой вентилятор даёт ветерок, вкусная еда, на коленях заряженный автомат. Всё это даёт чувство поросячьего самодовольства, сильного до похрюкивания.
   Оружие вообще даёт опьянение, близкое к наркотическому. Особенно когда идёшь по городу в стране, в которой ты сам не знаешь кто есть кто и кто есть ты: освободитель, оккупант, колонизатор или мироносец. Это чувство нездоровое, плохое. Чувство власти, ложной силы. Ты уверен что у тебя в рожке тридцать жизней и не хочешь думать, что первый же ствол будет направлен в твою "героическую" грудь, что не успеешь вякнуть как простой кухонный нож выпустит твои кишки на раскаленную землю.
   Посидели приятно, но недолго, боец с хозяином обменялись парой фраз на афганском, и мы пошли. Мой Иван Сусанин ловит такси и везёт меня на какой-то базар, как послушного барашка.
   На небольшой площади, сплошными рядами, стоят магазинчики, размером с газетный киоск. Между ними, в узких проходах, сплошная толпа народа. И ни одного русского лица, советской военной формы!
   Прошли метров двадцать, и мой боец пропал. Из дуканов выскакивают продавцы, что-то лопочут, нагло, за руки, тянут к себе. Стою, глазею по сторонам. Страха то нет, но чувствую себя уже не комфортно - человек пропал, кто его знает... Нет, появился. Оказывается, потерялся я, а не он! Ну да Бог с ним. И мы, сразу, быстренько в такси и - домой.
   Приехали. Боец идёт в свою казарму, я - в свою. И только тут Гончаренко рассказал мне, что мой гид по Кабулу - наркоман, изъявивший желание добровольно вылечиться. А проще: продурковать в госпитале и чухнуть в Союз.
   Потом я ещё несколько раз приезжал в столицу. Приезжал за новыми, укороченными, автоматами, за боеприпасами, привозил свои и батальонные бумаги: различные отчёты по проверкам, учебные планы, акты на списание. Бумаг хватает везде. Николай Костенко, помощник начальника Штаба, ПНШ, видел что я езжу с удовольствием, и посылал при первой потребности.
   При получении оружия, видел горы трофейного. Уникальные образцы кремниевых и первых охотничьих ружей, с ложами из ценных пород дерева, украшенными инкрустацией, витиеватой резьбой и грубыми зарубками самого стрелка, наверное по числу побед, жизней наших солдат.
   "Винчестеры" и "Буры", "М-16" и "АКМы", пистолеты, сабли, кинжалы. Ездил обстреливать новый автоматический гранатомёт, посылающий гранаты со скоростью пулемёта. Сколько труда, ума, сил и средств вложено во всё это. Сколько миллионов лет человек уничтожает себе подобных, себя самого. Сколько горя, сколько слёз!
   Но каждый день кто-то самоуверенно берёт в руки автомат, залазит в люк танка или подводной лодки, жмёт на гашетку или кнопку пуска...
   Что же нужно чтобы мы поумнели хотя бы до уровня "не убий!"?
   Как всё банально, примитивно и глупо!
   Работы в Кабуле у меня не было. Задача - только привезти - отвезти - передать. Всё свободное время старался поболтаться по городу, хоть это и запрещалось. Разрешение можно было получить у коменданта, но, во первых, это очень хлопотно, а, во-вторых, слишком ограничивали маршруты. Только две улицы: Зелёнка и Кривое Колено. А так - вольный казак. Только если что случится, могут и шнурков не найти. Вини себя.
   А погулять интересно: как ни крути - Восток, дело тонкое!
   Одна улица вся застелена и завешана коврами. Здесь их делают, ткут, и продают, а стелят под ноги прохожим чтобы выровнялись узелки. Грязи нет, а пыль выбьется.
   Свет в городе от дизелей, только с наступлением темноты. И то, часа на три-четыре. По этому днём, у каждого магазинчика, тарахтят бензоэлектрические агрегаты. Наши, армейские, и Японские, ярких цветов. Точнее: японские шуршат, зато работу наших не может заглушить даже, проезжающая мимо, бронетехника.
   Был случай, что я возвращался из города, а у фантового завода, за двадцать метров от КПП, где стоит караул в бронежилетах и касках, с автоматами, грузили в машину два трупа гражданских ребят, строителей. Один вчера только прилетел из Союза, а второй, заменяемый им, завтра уже должен был бы улететь. Он хотел скупиться перед уездом, истратить последние афгани, и познакомить заменщика с городом. Обоих срезала автоматная очередь из-за дувала. Полетели в Союз вместе, на "Чёрном Тюльпане".
   Но, как и в случае с Мировой войной, нам это ума не прибавило, с нами это произойти не может. По этому: джинсы, футболка, лёгкая джинсовая рубашка навыпуск, впереди пистолет, за пояс, в дипломате "АК-74У" и две Ф-1.Вперёд, разгильдяи!
   Прогулки носили чисто познавательный характер, на зарплату сильно не разгонишься. Ведь "... у нас на водку не хватает". Хватало на фанту, кока-колу / со льда на 50% дороже/, на соки. В городе много киосков, где, у Вас на глазах, давят сок из очищенного граната, моркови, банана. Натуральнее не бывает. Может сказывался витаминный голод, но вкуснее соков я в жизни не пил. Покупал мелкие сувениры: фонарики, "ногтегрызки", тёмные очки, авторучки и, чего греха таить, старался взять бутылочку водки. Здесь она наполовину дешевле, без запаха солярки и качественная, то есть производства заводов не среднеазиатских республик.
   Был в Кабуле, наверное и сейчас ещё есть, так называемый, Советский район. Там жили гражданские специалисты и советники различных рангов, вплоть до пионерских организаций. Жили с семьями. Очень трогательно было, среди всего азиатского бардака, оказаться в оазисе из железобетонных трёхэтажек, тех, что в Союзе называют хрущёвками, с типичными лавочками, деревянными низенькими штакетничками вокруг клумб, беседками. Но самое главное: девочки с бантиками и чистенькие мальчики в шортиках играют в классики и щебечут по-русски.
   Был тут и магазин "1000 мелочей". Это не название, а его суть: тут было всё: от кукурузных хлопьев до кочерги. Имя прижилось. Именно здесь произошло одно из самых чувственных событий. Именно здесь, мы с товарищем, увидели легендарные "огнетушители" по 0,75, "Портвейн 777". Три семёрки или три топора. Мы чуть не прослезились. Взяли по "фугасу" и тут же, за углом, по нашему, выпили "с горла".
   Духам этого не понять!
   С Витей Гончаренко была ещё одна встреча в Кабуле, он часто в госпиталь приезжал, город хорошо знал. Тогда собралась хорошая компания из четырёх воинов интернационалистов, был какой-то праздник, типа "День рыбака", а может и металлурга, то есть были деньги и нашли повод. Но отметить его решили в шашлычной, в городе. Выбиралась шашлычная, в первую очередь, из соображений безопасности. В этой, как говорил Витя, обычно бывали советники. Европейская чистота, столовские алюминиевые, покрытые пластиком, столы, дерматиновые, советские же, стулья, вентиляторы, наша музыка, наша водка, шашлык на больших шампурах и большими кусками. Посидели на "ять", даже украинские песни пели.
   Темнеет мгновенно: спряталось солнышко за горы, и - ночь. Пока чайком побаловались, доели, допили, рассчитались - глубокая ночь. Бача вызвал такси.
  
   В городе никакого освещения, только фары машин.
- Дарламар, - это район штаба армии.
  -- Дарламар, Дарламар,- подтверждает понимание адреса таксист.
   Едем - темно, но по горам, да и без компаса чувствуем: не туда едем. А таксист своё:
   - Дарламар, Дарламар!
   И только когда достали и приставили к его башке четыре пистолета, все были по
   Гражданке:
   - А! Дарламар? - развернул машину и поехал по адресу.
   Пока доехали, водитель даже русский язык вспомнил, сбегал за холодненькой фантой для нас и попросил добавить "за риск", за то что ехал под пистолетом.
   Мы, конечно же, не злопамятны и великодушны.
   С собой не забыли взять ничего: ни водки, ни шашлыка. А в гостинице ещё оказалось человек десять толи рыбаков, толи металлургов, но все певучие. Не смотря на пулемётные трели и басы артиллерии, за окном, праздник продолжается.
   * * * * * * * * *
   У духов ещё одна красивая тактика была: подскочат в любую точку города, в любое время суток, на джипе с брезентовым верхом, остановятся у обочины дороги, у всех на виду, тент скинут, а там - миномёт. Бросили несколько мин, как правило три, и, пока они не успели разорваться, - джипа уже нет. Скрылся в переулках дувалов или влился в поток машин и - дух простыл.
   Было такое и в УИРе. Ещё и смотрели какой-то военный фильм, что сразу не врубились: там бахает, в горах бухает и тут что-то шарахнуло. Одна левее - в автопарк, в кабину, слава Богу пустой, бензовозки, вторая правее - метр от туалета, чуть не забрызгала, а третьей, вилки, к счастью, не было.
   А вообще народ к нам относился хорошо, доброжелательно Мне кажется что этот народ всё-таки больше торговец, чем воин. С какой готовностью показывают товар,
   Даже когда ты предупредил, что зашёл только посмотреть. Разматывают рулоны тканей, включают технику, рассыпают кучи мелочёвки, на которую ты только кинул взгляд. Всегда предложат чай, стараются заговорить. Встречал и бывших студентов из Киева и Харькова, так те вообще шли за братьев.
   Не могу я даже подумать, что мы воевали с народом Афганистана, что насаждали свой, социалистический, строй. Мы действительно помогали этой, замученной междоусобицей, стране и не допускали вероятного противника к границам нашего Отечества. Но была хорошо организованная и хорошо оплаченная партизанская, диверсионная война. И были банды, ужасные в своём фанатизме, жестокости и цинизме.
   * * * * * * * * * * * *
   Совершенно случайно, в Шинданде, встретились с Мишей Быковым, он привозил груз нашим электрикам. Служит в Кабуле, зав складом в батальоне электриков, рядом с УИРом. Рассказал что Коля Оводов тоже рядом, старшиной роты в батальоне радиоразведки. В последующие приезды встречался с обоими только раз: все в делах, заботах и разъездах. Но, однажды, твёрдо решил, что мы должны собраться втроём, вечерком посидеть, повспоминать. Земляки всё ж таки!
   В батальоне радиоразведки все, от майора до рядового, - разведчики, круто замешанные на кровях белорусских партизан. Никто не где найти старшину роты. И только часа через два, после глубокого внедрения в тылы батальона, удалось выяснить, что он на гауптвахте, которая расположена в помещениях средневековой крепости.
   Мишу нашёл значительно быстрее, он то мне и рассказал, что Коля отдыхал на своей койке, в своей палатке, вечером. Может и выпивши был, слегка. А комбат стал от него что-то требовать. Наверняка неуставное, потому что Колю это возмутило. Он вытащил из-под подушки гранату, вырвал кольцо и, вспоминая маму комбата, немного побегал за ним вокруг палаток. Страшного ничего не произошло. Остановился Николай сам, чеку вставил тоже сам и тихо пошёл себе отдыхать. Комбат чего-то не понял, разбуянился, вызвал гарнизонный патруль. Нашего Мыколу - на "губу", и уже готов приказ на его перевод туда, куда Макар точно телят не гонял.
  -- Но, - говорит Миша, - жизнь идёт своим чередом, а череда дошла сегодня до моего дня рождения. По сему случаю, вечерком, часов в девять, прошу ко мне. С супругой, - это он так пошутил.
   Прихожу в гостиницу, а там, на месте дневального солдата, сидит молодая, улыбчивая, миловидная женщина - новый комендант гостиницы. Танечка Комарова. Только вчера прибыла на территорию ДРА.
   Выдала мне постельное бельё, определила место, помогла устроиться. Середина рабочего дня, все заняты, только мы с ней, вроде как, без дела.
   Плотненькая, невысокого роста, прямые, пшеничного цвета, волосы схвачены хвостиком, искренние серые глаза, небольшой прямой носик и узенький бантик пухленьких губ. Нигде никакой косметики. Причём не сегодня, а видно что она вообще ею не пользуется.
   И общение с ней такое же простое и естественное, как она сама.
  -- Сегодня вечером я приглашён на "день варенья" к другу. Приглашён с супругой. За неимением таковой, не будете ли столь любезны чтобы составить мне компанию? - без особых прелюдий, предлагаю я.
  -- Я бы с превеликим удовольствием, но не хочу, чтобы чей-то День рождения заслонял мой. У меня сегодня тоже День рождения. Вы мой первый знакомый, больше я не знаю никого. Живу пока в ленинской комнате, с девочками ещё контакта не нашла, я их просто не вижу. По этому хотела бы отметить свой первый День рождения здесь, с Вами. Только не знаю где и как это сделать. Но бутылка водки у меня есть.
   По окончании рабочего дня, переодевшись в свой шикарный джинсовый костюм, веду Танечку в кафе, на территории штаба армии. Как мне рассказывали, там должно быть неплохо.
   Столики, официантки, меню разнообразием не балует: разогретые сосиски из консервных банок, картофельное пюре, салатик из огурчиков-помидорчиков и какой-то сок, чуть ли не берёзовый, из-под крана.
   Водку прячем в сумочку, наливаем тайком, как пацаны. Другие офицеры ставят на стол открыто, но они местные и уже пьяные, а мы ещё боимся замечаний патруля. Могут сообщить в часть, приятного мало. В стране ведь объявлен сухой закон. Для всех, без исключений.
   Чем ближе к вечеру, тем меньше кафе похоже на ресторан и тем больше - на забегаловку. Женщин нет, в гражданке тоже никого. Мы выглядим белыми воронами, хотя и цвет зависит от количества выпитого.
   Гремит музыка, непечатные разговоры выпивших мужиков, мутными глазами съедающих мою спутницу. Мы, конечно, ожидали большего. Решили уйти с недопитым пузырём. И хоть очень приятно быть вдвоём, идти некуда. Болтаться на территории части тоже - словно лошадь в магазине. Решили пойти поздравить Мишу.
   Пришли вовремя: как раз садятся за столы. Но какие столы! В самые прекрасные "застойные" годы, я такого изобилия не видел. Я даже не мог предполагать что такая вкуснятина может быть в консервах, что мясные, что дары морей и полей. Фарши, буженины, филе и паштеты. Говяжьи и куриные, рыбьи и крабовые, овощные и фруктовые. Кроме того: большая кастрюля с шашлыком, тушеной картошечкой и мяском, горы свежих овощей и фруктов. Всё это навалено, просто горой, на два, составленных вместе, стола. Завершает натюрморт, стоящая на полу, батарея потных бутылок. Тоже полным реестром: водка, вина, шампанское, коньяк и даже "Нарзан". Всё в далеко не порционных объёмах. Из приборов только ложка и стакан, нет места.
   Роскошная обжираловка, достойная, разве что, римских патрициев, времён расцвета Империи.
   Компания небольшая, как джип: четыре на четыре, но ведущий всё-таки передок. Девушки умопомрачительные. Что значит столица!
   Посидели недолго, мне рано улетать, да и с Таней только познакомились, хочется побыть вдвоём. Медленно шли до её модуля и не могли наговориться, как будто встретились после долгой разлуки. А тут сюрприз: у неё ключ от комнаты, где надо сделать ремонт и куда они переселятся из лен комнаты.
   В беспорядке стоят солдатские кровати, на одной куча матрацев и подушек.
   Ей двадцать семь, мне - двадцать девять. Не дети. Отдавалась она радостно, с удивлением. Как будто нашла давно утерянное, причём где-то очень далеко. Очень просто и естественно, не мудрствуя, но и не попустив ни одной, из возможных, ласк. С благодарностью принимая всё и с искренней щедростью одаряя. Изумляли её грудки, не маленькие по размерам, но очень твёрдые и остренькие, как у девочки подростка, с небольшими, припухшими светлыми пятнышками сосков. Всю ночь мы не спали, но с первыми лучами солнца, я побежал в гостиницу за вещами, и - на самолёт.
  
   4. Первые потери.
   Без чёрных новостей приезда не бывает, хоть сиди дома безвылазно. На посту погиб солдат. Ночью сел за складом на землю, покурить, прислонился к стенке, обнял автомат... Пуля попала в лицо. Только сполз на землю и откинул левую руку в сторону.
   По приезду докладываю начальнику штаба, а он:
  -- Готовься в Союз, повезёшь...
   В модуле никого нет. В карауле все притихшие, стараются не шуметь. Даже заряжают не клацая затвором, сопровождают его рукой. Как будто тут ещё лежит покойник. Какие, всё-таки, ещё мальчишки наши бойцы. Даже форма на них обвисла, как будто только вчера призвались.
   Начкар в прокуратуре, отчитывается.
   Сколько раз за ночь караул поднимается "в ружьё", а тут, даже с соседних постов, никто ничего не слыхал. Уже разводящий со сменой нашли.
   Посидели в курилке, помолчали. Повторять избитые слова, что устав написан кровью, не хочется. Ещё не раз скажут вышестоящие начальники.
   Пошёл в санчасть, к Шприцу. Доктор в отпуске, по этому спирт, на месяц, получил он сам. Выпили, Коля уже возил "груз 200", рассказывает мне, как всё это проходит.
   Гробов много, и везёт их один рейс по всему Союзу. Так что тут как повезёт, рейс может сильно затянуться. Сопровождающие сидят тут же, в трюме транспортного самолёта. "Чёрный Тюльпан" насквозь пропитан трупным запахом, соседство со свежеструганными деревянными ящиками, в которые упакованы цинковые гробы, давит на психику. Все пьют, не просыхая.
  -- Первый раз на меня накинулась мать: "Вы убили моего сына!" Спасибо, её удержали отец и два старших брата, а то бы она мне точно глаза выцарапала. Посадили меня за стол и отпустили только когда девять дней отметили. Сами сняли с учёта в комендатуре, взяли билет и погрузили в самолёт. Очнулся я только в Ташкенте. Ни домой не заехал, ни какого-то товара купить не смог.
  -- Второй раз, - выпив мензурку спирта и запив её водой, продолжает Коля, - отпросился у военкома, домой уже не вёз. Поехал к себе. Но пока вышел "из штопора" - пора назад. Да ещё с женой проблемы были. Все деньги пропил, опять бизнес не получился. Наверное "не в коня корм". Попробуй ты.
   Пошли в модуль, я уже жил в их комнате. Левошик, выпив всю брагу и годовой запас страны лосьонов и одеколонов, заменился и уехал на родину, захватив с собой мой красивый охотничий нож, подаренный мне перед уездом братом.
   Я за этот нож Гене даже пятака не дал, не знал, что есть такая примета. А теперь это чмо будет рассказывать сколько глоток он этим ножом перерезал. Ладно, лишь бы сам не порезался!
   Никогда не забуду, как, в одно из возвращений с колонной, застал его лежащим посреди комнаты. Одной рукой он обнимал сорокалитровый бачок с брагой, а во второй держал солдатскую кружку. Стук входной двери привёл его в чувство:
  -- О, Серёга, - констатирует Левошик. Чуть приподнявшись, он зачерпывает брагу кружкой и протягивает мне, - На, держи!
  -- Ну ты даёшь, Коля! Дай хоть раздеться.
  -- Как хош, - говорит Коля, выпивает кружку сам и опять опрокидывается, конченый, на спину, громко стукнув головой об пол.
   Живём, практически, втроём: Николай Викторович Ярмак, Шприц, я и Юрий Юрьевич Кубышев. Четвёртая койка доктора, старшего лейтенанта, но он если и был в Шинданде, жил в санчасти.
   Шприц - это любовно, это не какая-нибудь клистирная трубка. Это очень хороший, простой, честный и щедрый парень.
   Прапорщика Кубышева звали Юрой, чаще Юр Юрычем. Вроде в шутку, указывая на его близость к начальству, он был секретчиком. Но была здесь и скрытая насмешка, которой Юра не понимал. Причина состояла в том, что он считал себя умным, а окружающие так не считали. Нет, он не был дураком, но его глубокомысленные рассуждения о сущности бытия и об устройстве Вселенной, правильные в своей сути, всем известные аксиомы, но не к месту сказанные и с очень уж умной рожей, казались нелепостью, глупостью.
   Носил он лысоватую причёску из чёрных волос, лицо удлинённое, черты правильные, нос немного крючком. Взгляд карих глаз и улыбка - доброжелательны, но как-то обращены в себя, вроде себе на уме. Был он очень невысокого роста, плотного телосложения, коренастый, но с покатыми плечами и длинными, заросшими жёсткой шерстью, руками. Самый старый, среди нас, ему уже стукнуло сорок. Вроде как умудрённый жизненным опытом. В командировки не ездил, территорию части не покидал:
  -- Хочу вернуться домой целым, а не по частям!
   Даже когда ему нужно было что-то купить в дукане, при всей своей скупости, просил других офицеров. Имел свой бизнес: гражданские земляки гнали самогон, а задача Юры была достать через зав складом сахар и обеспечить сбыт.
   Это значит, что когда мы сбрасывались, он "не играл", но шёл доставать, произнося, при этом, ритуальные слова:
  -- Не знаю, есть там что-нибудь или нет.
   Потом добросовестно делил принесённое, не забывая, конечно же, себя. Мы только смеялись над его "здоровым" образом жизни.
   Судьбы он не из лёгких. Неблагополучная семья, безотцовщина, драчливое детство. Воспитанием занялся родной дядя, офицер. Готовил к военной карьере, направил любителя драться в секцию бокса. Но драки, вне ринга, продолжались. От тюрьмы спасло то, что дядя стал военкомом в их городе и срочно призвал племянника послужить Отечеству. После службы опять была разухабисто-пьяная жизнь, в не понявшем его окружении. Было два брака и трое детей в них. Третий брак и возраст заставили задуматься. Спасибо опять родному дяде, взял к себе секретчиком. Но чтобы нагнать выслугу лет, пришлось ехать в Афганистан, там шло год за три.
   И вот спешит нам навстречу Юр Юрыч, с какими-то бумагами.
  -- Юра, пошли обедать, - в один голос зовём мы, с Колей.
  -- Некогда, еду в Союз, везу твоего часового.
  -- Да, вроде же, начальник штаба сказал ехать мне.
  -- Не знаю, мне комбат приказал, - и побежал дальше.
   Шприц смеётся:
  -- А ты боялся, что бизнес не получится. У него всё получится. В лучшем виде! "Кому - война, кому - мать родная".
  -- Чёрт с ним, одной проблемой в жизни меньше!
   Пообедали, зашли ко мне во взвод, подготовили "отмазку" для отцов-командиров, и - в санчасть, спирт допивать. Осталось то: литров пять.
   * * * * * * * * * * * * *
   Продолжается безвыигрышная война с комбатом. С сентября начался, как и везде в Союзе, новый учебный год. Написаны планы занятий, составлены конспекты. Учёба нужна. Нужно знание тактики, оружия, умение стрелять и защищаться. Мои комендачи, как нас стройбат называл, были единственным строевым подразделением в части и должны выгодно отличаться от рабочих, а они толком честь отдать не умеют.
   Кроме того, солдаты переутомлены бесконечными караулами, нарядами и работами. Не редки случаи, что сменившись с ночного поста, отдохнув или нет, что чаще, после обеда бойцы заступали дневальными, причём, вместо троих - двое. Людей катастрофически не хватает.
   Корпус казармы, СРМКу, нам дали. Теперь надо было половину отделить для санчасти, сделать необходимые комнаты, подвести воду, вывести канализацию... И становились стрелки каменщиками, плотниками, электриками и даже художниками. Работали с душой, без "кнута и пряника". Это была для них творческая отдушина, они отдыхали от окружающего бедлама, чувствовали свою значимость. Ребята становились заметно крепче духом, взгляд приобретал одухотворённость.
   Командованию понравилось, и аппетит приходит. Теперь, вместо занятий:
  -- Прокопайте там, - вроде для себя, - залейте бетоном плац тут, - тоже, оказывается, только нам надо.
   Дошло до того, что на работы стали подымать отдыхающую смену караула!
   Я запрещаю выполнять приказания, за что получаю трое суток ареста.
  -- Есть трое суток ареста! - сам себе выписываю у ПНШ записку об аресте и еду на гарнизонную гауптвахту.
   Переночевал на "губе" нормально. В компании двух прапорщиков из авиации и литра "шпаги", спирта из системы антиобледенителя самолёта. Но утром, в семь часов, за мной уже приехали:
  -- Кто же тебе даст посидеть? Все знают, что здесь - курорт. А работать кто будет?
   Солдат дёргать перестали, но авторитета, среди офицеров, это мне не добавило:
  -- Дурак! У солдата, куда его не целуй, везде - задница! А мы должны делать одно дело.
   А к кому поворачиваться лицом? Если один замполит роты, целый молодой капитан, с крысиной мордой, заводит солдата в каптёрку, сначала бьёт по роже, а потом спрашивает что случилось. Если солдат не виноват:
  -- Ничего, наука наперёд будет!
   А в Афгане без году неделя, приехал позже меня.
   Или второй, командир взвода, худой и длинный, как коломенская верста. Вечно ищущий по комнатам, где бы на халяву выпить. Ставит солдата по стойке "смирно", отчитывает его, по типу:
  -- Вы почему, товарищ солдат, не выполняете требований устава? Вас Родина - мать послала выполнять интернациональный долг... - далее в том же духе. И в то же время бьёт, не сильно, но систематично, как метроном, носком сапога по голени:
  -- Стоять "смирно", я сказал!
   И ни первому, ни второму никто по-мужски не врезал, даже не сказал:
  -- Что же ты делаешь сволочь?
   В том числе и я. Солдаты, вроде, не мои и дело моё - сторона. Как стыдно!
   А вообще, офицеры были хорошие. Два командира рот: молодой и старый, Атлант и пигмей, кровь с молоком и печёное яблоко. Были командиры взводов, энергичные, деловые, образованные. Но дальше исполнения служебных обязанностей, даже не знаю с каким качеством, никому ничего не нужно. Все как будто срок отбывали, точнее сказать, тянули. Вот уж поистине - тянули!
   Исключение составляли самые молодые офицеры и прапорщики. Да и те старались особо не высовываться. Из политаппарата таким приятным исключением был прапорщик Радзивилюк, Саша, Пончик. Секретарь комитета комсомола части. Кличка Пончик к нему не совсем подходила, просто умнее никто не придумал. Полнота у него была не рыхлая, сдобная, а спортивная, крепкая. Это плотно сбитый борец - полутяж. Саша действительно занимался парт политработой, занимался с уверенностью, что делает нужное дело, что комсомол воспитывает у ребят только лучшие качества.
   Я тоже не умалял роли комсомола, но у меня было много другой работы, и я не люблю бумаготворчества, хоть и обязан был контролировать работу комсомольской организации во взводе. Провести собрание некогда, а учить солдат писать протокол без собрания - не мог.
   На этой почве у нас, с Пончиком, возникали локальные конфликты. Он меня воспитывал, я злился, обижался. Но не надолго, ведь мы с ним были самыми близкими земляками. Он жил в Белой Церкви в том районе, куда я ходил в школу, где жили все мои друзья, многих из которых он хорошо знал, хотя и младше нас, и школу заканчивал другую. Это Саша Пончик знал всех белоцерковцев в дивизии, он находил время и повод чтобы затащить к ним меня.
   Ездили мы с ним к Логвину Борису. Прапорщик, работал в консульском отделе дивизии. Точнее, города Шинданда. У него хранились наши загранпаспорта, он ставил штампы на въезд - выезд. Поехали мы к нему как раз после того, как комбат порвал мой очередной рапорт о переводе в боевую часть. Приехали вовремя: Боря собирался в отпуск. Передали какие-то мелочи родным, выпили по сто из холодильничка. И вот тут то я его спросил:
  -- А можно мне устроить перевод, хотя бы в пехоту, на десантуру я уже не претендую?
  -- Перевод то устроить можно, и в десантуру, и в спецназ... Но стоит ли?
   Боря посмотрел на меня очень внимательно. И остановили меня не его слова, а именно взгляд. Это взгляд знающего тайну, которую он сказать не может. До меня вдруг дошло, что все паспорта, списки грузов "двести" и "триста" шли через него. Он точно знал то, что статистика Советского Союза не знает до сих пор. Взгляд был настолько выразителен, что я перестал писать рапорта, куда-то дёргаться и испытывать судьбу.
   Ходили к комсоргу танкового батальона, Серёге Догилеву. Тёзка, весёлый рубаха-парень, тому всё нипочём: жара, бои, ремонт танка. Везде на своём месте, всё ему лёгко.
   Ходили в артполк, к старшине Ивану Маслюкову, который по росту, массе и силе, сравним разве что с артиллерийским тягачом.
   Всё это были очень приятные встречи. Спасибо Сане!
   Как только выяснишь, кто где живёт, переберёшь названия улиц, они сразу встают перед глазами. Как будто побывал на них, как будто ветерок пахнул на тебя наш, белоцерковский: зелёный от парка "Александрия", каштановый от Красноармейской, болотно-жабенячий с рыбхоза. Никуда не денешься от палёной резины с шинного завода и убойного с мясокомбината. Но даже эти ветры' приятны вдалеке.
   5. Чекистки.
   В нашей части было семь женщин. На особом месте стоит Таня Костенко, жена помощника начальника штаба, Николая. Он только закончил училище и сразу получил направление в Афган. А его невеста, Татьяна, не долго думая, идёт в военкомат и просится туда же. Её просьбу удовлетворяют, но оставляют работать в Кабуле, как я понял, по внешним данным. Татьяна доходит до начальника политотдела армии и добивается направления в Шинданд.
   Николай ничего этого не знал. Представляю, встреча была как в "кине". Чтобы меньше было разговоров, они оформляют суточную командировку на Кушку, в свадебном кортеже КамАЗов-наливников, под духовские салюты, едут в Союз и регистрируют брак.
   Когда приехал я, они как раз заканчивали вить своё семейное гнёздышко. Я даже что-то по мелочам помогал им с электрикой и видел её, так сказать довоенные, фотографии. Красавица! Хотя к моменту нашего знакомства успела потерять две трети своей полезной / и какой полезной!/ массы, не узнать. Но, как говорил мой знакомый Древний Грек: "Были бы кости, мясо нарастёт!"
   Девушки живут и работают парами.
   Две прапорщицы: наша завстоловой Тома и секретчик батальона сантехников Света. Тома, считай, землячка, из Одессы. Была замужем за святым отцом. Дом - полная чаша. Но развелись. Причина известна им и Богу. Хотя всё материальное батюшка оставил Тамаре, и работа была не из слабых, поехала в Афган. Наверное жизнь не только деньги.
   Очень стройная, худая, а тем более тощая, некрасиво звучит для молодой женщины. Скорее всего Афганистан высушил. У Томы светлые, выгоревшие на солнце волосы, узкое, удлинённое лицо и большой, тонкий, искривлённый, скорее всего ударом, нос. Она очень простая и добрая, без предрассудков и заносчивости. Похоже много пережила.
   Две магазинщицы: плотненькая Наташа, её в магазине мы видели очень редко, и Рая, с телом десятилетней девочки. Если Тома высушенная солнцем, то Рая - сгоревшая во фритюре. Такими чёрными даже негры не бывают. Это не шоколад, это классный кирзовый, начищенный до сизого, сапог. Подвижная, живая, но очень серьёзная. Улыбки на её лице я не видел ни разу, даже когда она была выпивши, по случаю праздника. Такая маленькая, чёрненькая обезьянка, умненькая, здравомыслящая, приятный собеседник.
   Последняя пара: бухгалтера из УНР. Рита и Галя. Самые старшие из женщин: у Гали уже сыну четырнадцать лет, а с Ритой они ровесники. Обе приятной полноты, среднего роста. Только славянка Галя настоящая природная блондинка, а татарка Рита такая же природная жгучая брюнетка.
   Обе, по очереди, часто задерживались на работе, в штабе, там же жил начальник УНР. Злые языки, конечно же, болтали всякое. На то они и языки, на то и злые. Ничто мимо них не пройдёт. А жили женщины очень тихо и замкнуто.
   На одном из концертов, посвящённых Афганистану, то ли выводу войск, то ли вводу, Иосиф Кобзон, я очень надеюсь что по незнанию, высказал своё уважение женщинам - афганкам, естественно нашим, и назвал их "чекистками", внучками Феликса Дзержинского. Не понимая, что эта кличка, или, как на зоне говорят, погоняло, произошло не от ЧК Дзержинского, а от чеков Внешпосылторга, которыми нам выдавали зарплату, предполагая продажность всех выше названных. Проще, он назвал всех наших девчат проститутками.
   Грязь есть везде. Не даром проституцию называют древнейшей профессией. Но я могу поклясться жизнью младшего сына моего отца, что не только не сталкивался с этим явлением, но даже ничего конкретного о "чекистках" не слыхал.
   Были мужчины и женщины, которые встречались, любили, вместе жили. По разным причинам: любовь, тоска, одиночество, любовь к искусству любви и даже простая усталость и депрессия. Всё как и везде в мире. Были подарки, угощения, водка и деньги - всё как водится. Но я не верю, что был, хоть у одной, чисто денежный подход. Не та обстановка. Даже отношения были более чуткими, трогательными, с боязнью ненароком душевно ранить. Это тяжело объяснить.
   Никто не знает как девушкам было тяжело.
   Наши доблестные "рыцари", оказавшись в азиатской стране, сразу становились мусульманами. Женщин очень мало, но кто-то же с ними спит! А иногда ещё и не хочет! А "жаба" - то растёт быстро и давит сильно! Значит?
  -- Объявить их "чекистками"!
  -- Объявить их грязными, согласно законов шариата!
  -- Не пускать их в бассейны и парилки!
  -- Оскорбить их, за спиной, погрязней!
  -- Зато при ней станцевать "польку-ягодку", вдруг даст!
   Вот это было. И опять нормальные ребята позатыкали языками трещины между зубами. Как же, святая мужская солидарность!
   А ехала эта прекрасная половина человечества за романтикой, за мужьями - героями, а кто и заработать, так не телом, да и не от хорошей жизни.
   И не могли их утончённые натуры просто поесть нормально, набивали свои животики солдатской "кирзой" из алюминиевой миски, алюминиевой же ложкой, пили вонючую водку из консервных банок. И негде им было нормально помыться, некуда нормально, красиво, одеться. Похабщину слышали за спиной и в лицо, на наглые раздевающие глаза научились не обращать внимания. И ломились к ним в комнаты пьяные, и предлагали, и унижали, и угрожали они. И "прикалывались" обкуренные солдатики.
   А сколько они похоронили своих друзей и любимых! Без права присутствовать на похоронах, пойти на могилку и даже просто поделиться с кем-то своим горем. Ведь жена-то "военно-полевая". А это страдание двойное.
   Добавьте мелочи быта: тараканы сантиметров пять-шесть длиной, что бегут по линолеуму - аж копыта цокают; скорпионы и сколопендры в постели; "удобства" на улице, полные грызунов, размерами с зайца. Какой дурак назвал их тушканчиками?
   Бывало и матерились девочки изощрённо и сочно, иначе было нельзя.
   В 84 -85 годах льготы полагались только военнослужащим женщинам, а гражданские, то есть основной контингент женщин, пекарни, прачечные, продавцы и много-много других, и получали в два раза меньше, и никаких льгот не имели. Сейчас может справедливость и восторжествовала.
   А сколько и в каких условиях они работали в госпиталях!!!
   И мужик едет из Афгана героем, даже если был последним негодяем, а женщина постарается не афишировать свою командировку. Слава о "чекистках" пошла далеко.
  
   * * * * * * * * *
   Привезли в "чекушку", наш чековый магазин, маленький кассетный магнитофон. Большие и дорогие распределялись по очереди, точнее - кому раньше ехать в отпуск, согласно графика. А маленький, из самых дешёвых, никому не нужен. Но я, под музыку рождённый и взращённый, так этого оставить не могу. До получки недалеко, можно и перехватить, чуть-чуть не хватает.
   У мужиков не займёшь, всё распределяется сразу, после получки. Необходимое, как сигареты, покупается на весь месяц, оставляется, редко, на текущие мелочи, а остальное нормально пропивается.
   Говоря конкретнее, остаётся на две бутылки водки или три - самогона. Это в лучшем случае. Как правило, складываются какие-то компании, попадают на месяц праздники, дни рождения. Старались это дело как-то организовать, но в реальной жизни всяко бывает. Бывает, попадёт шлея под хвост, и вся получка летит туда же, кобыле. А если ещё и кобыла хорошая...
   Поэтому перехватить денег бегу к землячке из Одессы, Тамаре. Обед, время отдыха, тем более, чтобы накормить нас завтраком. Ей приходится вставать очень рано. Стучу.
  -- Кто там? - голос Томы.
  -- Тамара, это я. Извини, есть дельце.
  -- Серёжа? Заходи, открыто.
   Захожу, Тамара лежит на спине, тело облеплено мокрой, абсолютно прозрачной простынёй. Между телом и простынёй - ничего.
  -- Наверное разбудил, она же себя не видит, - думаю сам себе.
   Как порядочный, не отрывая глаз от лампочки на потолке, объясняю ситуацию, с просьбой занять сорок рублей.
  -- Нет проблем, - и я получаю инструктаж, в каком кармашке сумки взять требуемую сумму и выхожу из комнаты. И так не страдал плохим потоотделением, но вышел мокрый, как будто кто окатил из ведра. И рученьки трусятся, как будто кур воровал. Ожил только когда включил магнитофон.
   Михаил Сергеевич Боярский, в пике своей славы, и моя любимая песня:
   "Листья жгут, листья жгут,
   Как прощальный салют.
   В сентябре листья жгут, листья жгут..."
   Под музыку и жизнь вроде налаживается!
   * * * * * * * * * * *
   Сидим как-то вечером в комнате, пьём чай. Разговорились о фамилиях, национальностях. Упомянули Шприца:
  -- По-русски фамилия Ермак, а по-украински Ярмак
  -- У меня в селе родня - Драган, откуда такая фамилия взялась, - говорю я.
  -- А где это, в каком селе? - сосредоточился Коля.
  -- Да, в Таращанском районе, ты не знаешь, - мы уже почти пол года прожили в одной комнате, и я знал что он с Черниговщины.
  -- Ты мне село назови! - аж вскочил Николай.
  -- Станышивка.
  -- А Лидия Филипповна, это кто такая? Ты её знаешь?
  -- Конечно, это моя двоюродная сестра, - уже встаю я, может родственничек нашёлся, родни то там много.
  -- А где она работает? - всё ещё не верит Коля.
  -- Преподаватель биологии, директор школы в Кислывке.
  -- Серёга! - бросается обнимать меня Коля.
   Оказывается, он родом из Кислывки. Это соседнее село родины моего отца, Станышивки. А Лида, то есть Лидия Филипповна, любимая учительница Шприца, готовила его к поступлению в мед институт. Но, по окончании школы, по ряду причин, Коля институт переиграл на мед училище. А в Чернигове он служил срочную службу и остался служить прапорщиком.
   Кто не верит, что Земля круглая?
   * * * * * * * *
  
   Пришла получка, отдан долг за магнитофон, а остаток пущен на подготовку к торжествам посвящённым моему первому двадцати девятилетию. Надо признаться, подготовка много времени не заняла: три бутылки водки, на пять - шесть человек; в магазине урвал, уговорил девочек, банку сосисок и маринованные болгарские огурчики и, конечно же, наша традиционная, ничем не заменимая, "красная" рыба.
   С утра, часов в десять, Пончик, в качестве подарка, со своей бутылкой, повёз меня к Ивану Маслюкову, он стоял в боевом охранении вокруг гарнизона, и щедро предоставил ему возможность поздравить меня пятью боевыми залпами из 220-ти миллиметрового орудия. Выпитые сто грамм занюхали порохом, из свежесреляной гильзы.
   Во время обеда, Коля брал хлеб в столовой, у Тамары, и сказал ей о причине сабантуйчика. На что Тома приказала без неё не начинать. Вечером она принесла жареную рыбу, тушёную с тушёнкой картошку, нарезанную мелкими кубиками, салат из свежей капусты, силос, и два свежих огурчика.
   Посидели хорошо, но недолго - водки мало, как ни растягивай. Стала собираться и Тома. Кто-то вызвался её проводить.
  -- Меня проводит именинник. Пошли, Серёжа.
  -- Пожалуй нет. Надо навести порядок здесь, да наверное сразу проверю караулы, чтобы ночью не вставать.
  -- Пошли, Светка сегодня ночует у своего пузана, - не унимается девушка.
  -- Не хочу, Тома, ты же знаешь, что я женат, - ой-ёй-ёй, как мало водки!!!
  -- Жена не стенка - пододвинется!
  -- А в твоём браке, кто чаще двигался: ты или поп? - большей глупости я в жизни не говорил. Женщине вообще нельзя в таком деле отказывать, а сказать такое - приобрести кровного врага на всю оставшуюся жизнь.
   Конечно же, Тома обиделась и ушла сама. Но, спасибо ей, зла, по-христиански не затаила, мы по-прежнему общались нормально, по-землячески. Хотя, кто её знает, кто в душу заглядывал.
   Я много думал об этом дне, было время. Причина отказа проще: я не привык, чтобы выбирали меня. Гордость такого не позволяла. Выбирать, кого бы то ни было, должен я. А проводил бы, может и возник бы такой военно-полевой роман. Было бы нормальное питание, был бы уход за мужиком, снимались бы стрессы. Может и повернулось бы всё по-другому. Хотя, кто знает: где найдёшь, где потеряешь.
   * * * * * * * * * * *
   Потом была колонна на Туругунди, когда впереди разорвался фугас. Очень удачно. Мы только лишились лобовых стёкол, водителю посекло лицо и руки, а мне, осколком, подковырнуло шкуру, на правой руке. Ловил ветер в открытом окне. Сразу остановиться было негде, дорога узкая, горы, да и не желательно. Вырвались на ровную дорогу - уже вроде обтёрлись. Так и дотянули до ДП в Герате. В Туругунди дорожную повязку снимать не захотел, продезинфицировали изнутри - водкой. Приехал домой, приложил какой-то мази - заживёт, как на собаке. Дотянул, что руку разнесло, как свинячий окорок, поднялась температура до сорока. Пришлось идти в госпиталь.
   Врач в перевязочной. Там крики на афганском, визги, завывания. Наконец вывезли, горько рыдающего, афганца. Обе ноги ампутированы до колен, нательная рубаха задрана до груди, всё остальное - свежие банты.
   Наши взгляды не встретились, глаза он открывал редко, но я видел сколько в них было отчаяния и боли. Здесь забывается патриотизм, героизм и бравада, с автоматом наперевес. Здесь только боль и парализующий страх.
  
   Вышли хирург и сестричка, видно, страшно уставшие, вокруг глаз - синяки. Мне в другую перевязочную, гнойную. Разбинтовали, вскрыли и начали чистить образовавшийся карман с гноем. После криков духа, я не мог себе позволить даже сморщиться от боли, хотя в глазах темнело и, казалось, уже терял сознание. Только потел, сплошным потоком. Врач это оценил и попросил медсестру вытереть у меня пот салфеткой. Мне показалось это знаком уважения, а может действительно показалось. Потом ещё пару раз был на перевязках, обстановка та же: боль, страдания и тяжелейшая работа врачей.
  
   * * * * * * * * *
   Несколько раз был в патруле. Машина с будкой, два бойца и катаешься целый день по гарнизону. А вечером патрулируешь в госпитале. Там несколько частей рядом, пекарня, прачечная. Плотность женского населения несколько выше, чем в других частях. Соответственно больше "рыцарей без страха и упрёка", но с водкой и наркотой. Бог миловал, никого не пришлось задерживать. Видели, конечно ребят и выпивших, и подкуренных, о форме одежды и речи быть не может, но там другие критерии и нормы.
   По просьбе солдат, возил их в дуканы Адрасхана. Патрульную машину выпускают из гарнизона без пропуска, но в другой гарнизон не впускали. Бдительность была на высоте. Вроде свои, но машину оставляли на ДП и шли в дуканы пешком, как бы не через КПП. До Адрасхана примерно тридцать километров, и на этом участке пропадали машины одиночки, с людьми, такие же нарушители, как и мы.
   Но ведь это кто-то, молодость самоуверенна.
   Обедали в части, прибегает продавщица Рая, плачет:
  -- Убили моего друга, капитана из пехоты. Отвези хоть попрощаться. А может ошибка?!
   Дивизия как раз пришла с операции. Летим в полк. Ошибки никакой нет, всех отвезли в госпиталь. Едем туда: из госпиталя уже отправили в морг.
   Морг возле аэродрома. Пока мы приехали, гробовщики запаивали последний цинк. Кроме него, ещё цинков тридцать стояло уже упакованных в деревянные ящики, с ручками. Кто в каком, гробовщик не знал. Документы повезли на оформление.
   Постояла Рая с пол часа, поплакала над душами солдатскими, и повёз я её, опустошённую, домой.
   Был слух, что за два года она похоронила четвёртого друга. Поэтому никогда не улыбалась. Кем они ей приходились, может действительно просто друзья, из одной компании.
  -- * * * * * * * * * *
   Самолёта на Кандагар не было, пришлось лететь на "вертушке", вертолёте. Самом большом, с крылышками, МИ-6. Рейс был порожняком. Во всём этом здоровенном железном ящике только одна моя персона.
   Когда подлетали к горам, вышел из кабины лётчик и отдал мои, скрученные изолентой, пару рожков от автомата, перед посадкой их положено сдавать, и кивнул на портик, маленькую бойницу в люке вертолёта. Я умостился на полу, выставил ствол, пошёл отстрел ракет-помех. И вдруг перед глазами, как наяву, появился мой сынуля, мой Сашенька, и, перекрывая гул моторов, заиграла музыка. У нас была такая пластинка, и я Сашке пел эту песню под гитару:
   "Маленький кузнечик
   До полудня спал,
   С полудня до вечера
   На скрипочке играл..."
   Если бы такое случилось сейчас, я бы принял это за знамение свыше, за Чудо Господнее, перекрестился бы и помолился. А тогда - как сюрприз памяти, подсознания.
   Я мог рассмотреть каждую его чёрточку, веснушку, вихор волос, видел в уголках рта морщинки, от его, такой милой, улыбки. И такую я получил от него поддержку, с умилением до слёз, такой заряд энергии, среди этой чёртовой пустыни, с её белым солнцем и сизым небом, что все трудности, одиночество, даже смерть представились ничтожностью, лёгкой пылью.
   Ведь у меня есть СЫН! У меня есть такой прекрасный сынище! И мы, с ним вдвоём, всё перемелем и скоро встретимся!
   В восторженном трансе я вышел на бетонку Кандагарского аэродрома.
  -- * * * * * * * *
  
   Последняя командировка в Кабул, с самой длинной дорогой туда. На аэродроме нас собралось пять человек: две женщины из военторга, наша бухгалтер из УНР, Рита, лейтенант, отпускник, захотел побыстрее добраться в Союз, и я, на этот раз не захотел таскаться с автоматом, взял только пистолет. Летел в Кабул быстренько: туда и обратно. Прямого борта не было, только через Кандагар. Выбора нет, летим. Прилетели в Кандагар: погрузка, разгрузка, а рейс, в связи с обстановкой, откладывается и откладывается. Досиделись, что наступила ночь. Все разъехались, машин нет, только мы, впятером на аэродроме. Кроме меня, никто в Кандагаре не был. Женщины начинают скулить. Выхода нет, идём пешком в нашу роту. Вооружение - один пистолет Макарова, на борту самый страшный груз: три женщины, причём, все три в очень светлых, почти белых, платьях. Аж светятся!
   "Зелёнки", дувалы, тени, шорохи и шаги в чёрной, хоть глаз выколи, ночи.
   Сколько мы прошли не знаю, даже примерно. Так это было быстро на машине, и ужасно долго пешком. Может один километр, а может все десять.
   В роте нас приняли конечно хорошо, хотя удивились что дошли. Ведь Кандагар считался непобедимой столицей духов. Накормили, спать уложили, а утром отвезли на аэродром.
   Взлетели раненько, но уже в воздухе получаем запрет на посадку в Кабуле. Садимся в Баграме. Диспетчер предупреждает, что это надолго, но:
  -- Вертушки летают регулярно, идите к тому диспетчеру.
   Вертолётная диспетчерская в автомобильных будках, под массетью, чуть дальше.
   До них осталось метров пятьдесят, когда две вертушки снялись и улетели. А я, в который раз, матюкаю, про себя конечно, женщин, с их высокими каблуками и узкими платьями, и отпускника-лейтенанта, с его неподъёмными чемоданами. Доходим до диспетчера:
  -- Точно, улетели в Кабул. Но можете подождать: как только эти в Кабуле сядут, пойдёт вторая пара.
   Идём в беседку, пытаюсь лечь покимарить на лавочке, подложив под голову свой дипломат. Чтобы время зря не пропадало. Подсаживается наша татарочка, Рита, молча убирает дипломат и кладёт мою голову себе на колени.
   Закрываю глаза, несмотря на узкую и жёсткую лавку, мне удобно, мягко и уютно. Запах женского тела, косметики обволакивает наркотическим туманом. Сон проходит, боюсь пошевелиться. Рита перебирает мои волосы, тихонько, пальцами, гладит лоб, щёки, усы, прикасается к губам. Такая девственная нежность... Нега, расслабуха...
   Начальника УНР перевели в Кабул, в "Тёплый Стан", а он уже перевёл за собой и Риту, как ценного специалиста.
   Два вертолёта стоят "под парами". Вдруг, слышим, ругань, слов не разобрать, крики по радио, вертолёты срываются, как с цепи, и улетают. Опять тишина, спокойный, деловой радиообмен. Выходит диспетчер, закуривает на крыльце будки:
  -- Всё, ребята, на сегодня отлетались, больше полётов не будет: одного сбили. Молитесь, что опоздали.
   Переглянулись, покурили и потихоньку потащились к самолётам. У меня был с собой сухпай. Мимо проходил царандой с лепёшками, выменял у него одну "портянку" на банку сгущёнки. Лепёшка тонкая и размером как раз с портянку, только края закруглены. У военторговских девочек случайно оказалась бутылка водки. Выпили "за упокой", и к ночи, всё-таки, добрались до Кабула.
   Прощались - уже было темно. В "Тёплый Стан" шла машина, Рита позвонила. Нас встречать никто не будет, нам, с лейтенантом, ещё надо чуть-чуть пройтись до такси. За длинную дорогу вроде родными стали. Но, даже не смотря на темноту, поцеловаться с Ритой не хватило смелости. Ни у неё, ни у меня. Только взгляды двух пар чёрных глаз, печальные от несбывшегося, из двух, уже близких, душ, да долгие нежные рукопожатия.
   Но молодая грусть маленькая, так - грустинка. Ведь меня ждёт Танюшка!
   Приехал, уже шло кино. Встал у экрана, Таня меня увидела, выскочила. Бросил вещи у неё, побродили по близлежащим частям, нашли относительно укромную беседку. Пошёл провожать, когда все уже уснули. Кроме духов, всю ночь стреляющих по штабу армии. Главная новость: у девушек отобрали предполагаемую комнату, для более важных персон. И живут они, вчетвером, по-прежнему в ленинской комнате. Но Тане обещают отдельную маленькую комнатку, прямо возле гостиницы. Освободится она через неделю.
   Прощаемся у двери, Таня тянет:
  -- Пошли, девчонки уже спят. А утром, раненько, уйдёшь.
   Прокрались в самый дальний угол. Узенькая солдатская койка, скрипучая до невозможности, сетка растянута до пола. Смех и грех! На улице канонада, как на передовой в разгар боя, а под нами сооружение, перекрывающее музыкальностью пушки.
  -- * * * * * * * * * * * *
   Когда прибыл, когда убыл - абсолютно никого не интересует. Можно в пути быть неделю, можно на аэродроме просидеть дня три, в ожидании борта. Отговорка есть всегда. Только чувство ответственности, какой-то порядочности может подгонять командированного. Так что я смело могу поспать до обеда и сдать бумаги, сказав, что только что прибыл. Всё равно улететь смогу только завтра. Но завтра надо убыть, двое суток, которые надеялся провести в Кабуле, проторчал в дороге.
   Уснул в радостном возбуждении. Безо всякого чувства тревоги, ответственности, поистине - счастливым.
   Проснулся от нежных поцелуев, проснулся мгновенно, с полным осознанием происходящего. Но глаза не открываю, притворяюсь спящим. В жизни у меня не часто бывали такие подъёмы, жена особо не баловала. Таня видит, что я не сплю, ерошит мне волосы, дёргает за уши, бип-бипкает по носу. Наконец, я не выдерживаю, смеюсь и открываю глаза. Она сидит на корточках, на тумбочке стоит кружка чая. В казарме-гостинице никого, кроме нас.
  -- Вставай, соня! А то он спит, а я должна ходить, смотреть на него!
  -- Ты хоть чуть-чуть поспала?
  -- С тобой я бы вообще не спала!
   Таня ещё треплет мои волосы, целует. Отстраняюсь, поднимаю повыше подушку, сажусь в кровати, пью сладкий и крепкий, очень хороший чай. Именно такой как я люблю.
  -- Ждала, приготовилась, - приятно подумалось мне, может даже самодовольно.
   Она садится на соседнюю кровать, смотрит изучающе:
  -- Расскажи о себе.
  -- Да вроде уже всё рассказывал: родился, пошёл в армию, женился и приехал сюда. "Основные этапы жизни нашего скромного героя", - дикторским тоном, но очень уж тоскливо, говорю я, - Что ещё может быть в нашей жизни интересного?
   О себе она тоже рассказывала. Маленький районный городок в центре России, около Вологды. Двухэтажные, деревянные, чёрные и старые государственные дома, на восемь квартир, и частные за высокими дощатыми заборами.
   Больная мать умерла, когда Таня заканчивала школу. Отец - пьянь, причём тяжёлая, сестрёнка младше на десять лет. Работала на трикотажной фабрике, швея-мотористка. Тянула сестрёнку. Ребят в городке вообще мало, все стараются уехать. Да и кому нужна нищета, ещё и с проблемами. В этом году сестра закончила школу и пошла на её место на фабрику. А Таня лучшего варианта не нашла, потянуло в тёплые страны.
  -- Расскажи о любви. О своей первой любви.
  -- Ух, как вас, девочки на любви клинит! Прям, хлеба не надо!
  -- А что ещё в этой жизни может быть интересного? Работа, политика? Только любовь. Вернее, надежда на любовь, мечты о ней.
  -- Да, уж...! Первый раз я полюбил в пятом классе, кстати твою тёзку, Танечку Аршинову. Обалденную блондинку, на офигеннейших ножках. Она занималась балетом и бальными танцами. Но Таня любила Мишку Мякишева. А я два года страдал, ни в чём ей не признаваясь. Даже не знаю, догадывалась ли она, что я неровно дышал по ней. И уехал, даже не смог попрощаться. Очень печальная история!
  -- Ну нет! Неужели у тебя не было настоящей любви? Взрослой.
  -- Хочешь услышать о душещипательной любви? Хорошо. Подай, пожалуйста, из дипломата мыльницу.
   Я закуриваю, беру крышку мыльницы, вместо пепельницы, и продолжаю:
  -- Я расскажу тебе о девушке, сильно похожей на тебя. Такой же рост, фигура, цвет волос, коротко обрезанные ногти, отсутствие косметики. А главное: точно такой же узкий бантик губ, жемчужного бисера зубки и запах волос. Если бы не это сходство, я бы к тебе не подошёл, я не особо падок на юбки. Тебя это не обижает?
  -- Рассказывай, мне ведь тоже не пятнадцать лет.
  -- Ну тогда слушай.
  
   6. Не очень большой рассказ об очень
   большой, но очень короткой
   любви.
   Когда я был маленьким, до пяти лет, у меня соседки были только девочки. В садик я не ходил, так что общение у меня было только с подружками. Их было много и разного возраста. Все игры, соответственно, были "дивчачьи", и у меня были куколки-тряпочки. Наверное по этому, ещё в раннем возрасте, я научился их, то есть вас, девочек, понимать. Всю дальнейшую жизнь, тем более в школе, девочки меня любили, в смысле, как друга, как своего парня, подругу. Запутаешься с вами! Нет, моими друзьями были ребята, но и девочек я мог выслушать, посочувствовать, что-то посоветовать. Точнее, я понял, что надо меньше говорить, больше и внимательно слушать, очень сочувственно кивать и ни кому об этом ничего не рассказывать, то есть хранить девичью тайну. А лучший вариант - кивать не слушая, думать вообще о чём-нибудь своём. Это гарантирует соблюдение тайны и не будешь смеяться или ужасаться от разной бредятины.
   Пошёл в десятый класс я в самом прекрасном городе мира, после Киева конечно, с самым интересным именем - Белая Церковь.
   Нас было четыре друга: два Саши, Абашидзе и Авакян, и два Сергея, Филипов и я, Гудман. Все дети старших офицеров, у всех примерно одинаковое воспитание, с элементами рыцарства и гусарства. Все хорошо учились, правда, Филипов был отличником, Абашидзе близок к нему, а у нас, с Авакяном, были и тройки, что не говорит об интеллектуальной отсталости. Все начитанные и дерзкие, все музыкальны: Абашидзе закончил музыкальную школу по классу фоно, Авакян не закончил чуть-чуть, но "Лебединое озеро" мог сыграть хорошо и с любовью, у меня три класса баяна из пяти, Филипов сам учился играть на гитаре, но академически, по букварям. На гитаре играли и пели тоже все, с большим или меньшим успехом. Технически я играл хуже всех, но у меня неплохой слух и голос, у Филиппа слух на уровне чувства ритма и нет голоса. Зато много трудолюбия, старания и две шикарные гитары. Акустика, с тонированной, под пальмовые листья, декой, и электро - "Музима". Привёз он их из Германии, где служил отец. Это была роскошь на уровне личной машины. У ребят отцы ещё служили, а мой уже вышел "в запас" и работал начальником городского радиоузла. Он мог дать нам на вечер чешский, то есть импортный, усилитель "Моно", аж двадцати пяти Ватт. И две узкие и длинные железные колонки к нему. Их вешали на столбах, во время озвучивания парадов. Все, до десятого класса, занимались спортом, опять же, с разными успехами. Самым сильным был Абашидзе, он занимался вольной борьбой, причём серьёзно. Авакян ходил на секцию вместе с ним, но сложения был не атлетического, со слабоватым сердцем. Занятия носили больше развлекательный характер, собственно как и у всех нас. Филипп увлекался играми, а я - борьбой Самбо, но с девятого класса, как мы переехали в Белую, систематически не занимался ничем. По сезону, по моде, по настроению бросался из одной крайности в другую: летом - моржевание и лыжи, зимой - хоккей на траве и ласты... ничем, но понемногу.
   Все четверо смуглые брюнеты, от жгучего до не очень. У Авакяна волос как стальная проволока, завитая на гвоздь, у Абашидзе - завит на бигуди и помягче, у Филиппа - слегка волнистый, с каштановым отливом, у меня, сама видишь, - очень тонкий, мягкий и совершенно прямой. Длина волос регулировалась военруком, Кстин Кстинычем, целым полковником запаса. Все четверо имели честь носить усы, которые безуспешно пытался сбрить всё тот же военрук.
   Абашидзе брился каждый день, но к концу занятий его лицо было чёрным от подросшей щетины, Авакян имел необходимость бриться через день, Филипов - раз в неделю, ну а я - в особо торжественных случаях. Вот такая была живописная интернациональная четвёрка.
   Объединяла всех одна кличка - "Негры", но касалась она больше всего, опять таки Абашидзе, в школьном масштабе. Потом они, с Авакяшей, стали так называть друг друга и, в последнюю очередь, с подачи Филиппа, мы с ним попытались подмазаться к этой кликухе.
   Признанным лидером, во всех отношениях, был наш грузин. Вторая ступень классной иерархии - четвёрка Негров, вокруг них группировалось более двадцати человек, которые вместе проводили основное свободное время. Класс был очень дружный. Главное, как я считаю, не было ни одного отверженного, чужого, не было человека который не на равных говорил бы с тем же Сашей Абашидзе.
   У Саши была девочка из нашего класса, Тома Пилипец. Они с девятого, если не с восьмого, класса жили "взрослой" жизнью. Это мне, по секрету, рассказали девочки. Саша это никогда не афишировал, хранил в тайне.
   Второй Саша к прекрасному полу был равнодушен, не исключён национальный вопрос:
   - Придёт время, мать найдёт мне в Армении жену. Родители плохого мне не желают, они опытнее, знают что в жизни главное. А хорошую жену полюбишь всегда. Всепоглощающее чувство любви он просто отрицал, как анахронизм.
   Сергей Филипов романтик, в Германии жила девушка по имени Сабина, на вечере интернациональной дружбы они танцевали и даже пытались разговаривать. Остался образ, улыбка, дух. О ней он мечтал и говорил.
   Мы приехали на Украину из Новосибирска, там у меня была девочка, Рая, с которой мы уже целовались и больше года шла активная переписка.
   Такое положение дел было до шестого ноября 1971 года. А с тот день гуляли два Сергея, одного из которых звали Филиппом и встретили двух Наташ, одну из которых звали Витой, по её фамилии, Витковская. Две подружки нашей одноклассницы Риммы. Я познакомился с ними за пару недель до этого. Тогда был поздний вечер, густые осенние сумерки, лица почти не видно, а всё остальное скрыто пальто и шапочками. Встреча мимолётная. Бросилась в глаза красота высокой Витки, именно на неё падал свет уличного фонаря. А Наташа, при знакомстве, подала руку. Это было такое нежное, чувственное и, между тем уверенное, пожатие руки, что я вспыхнул, как от поцелуя, и не смел на неё поднять глаза. После встречи, Наташа осталась в моей памяти как что-то маленькое, кругленькое, очень милое и переворачивающее душу. Хотя я её практически не видел и слышал от неё только одно слово, когда она назвала своё имя, она меня потрясла. Назови это как хочешь: озарение свыше, биополя, флюиды, но произошло великое и таинственное "НЕЧТО". Любовь даже без взгляда!
   Через пару дней гуляя по нашему "Бродвею" с одноклассником Зипой, уговорил его зайти к Римме домой, вроде как от нечего делать. Я, боясь признаться даже себе, надеялся встретить у неё Наташу. И интуиция меня не подвела. Мы болтали, с Риммой на лестничной клетке, когда - поднимается Наташа.
   Ярко-жёлтая, очень пышная, пуховая кофта, прямо цыплёнок, и пышная же юбочка, в широкую складку. Короткая стрижка русых прямых волос.
  -- А вот и Наташа, - говорит Римма.
  -- Здравствуй, Наташа, - в один голос говорим мы, с Зипой.
  -- Здравствуй, Серёжа, - отвечает Наташа, очевидно не заметив Зипы, успев, между "здравствуй" и "Серёжа", прокрутиться вокруг себя на одной ножке. При этом юбчонка поднимается и крутится юлой, а Наташа звонко, колокольчиком, смеётся. Её смех, проворот, искристые глаза заражают и нас. Смеёмся вчетвером, громко, на весь подъезд. Римма осаживает:
  -- Тише, вы! Всех тараканов мне распугаете, не соберёшь потом! - новый взрыв смеха.
   Умнее ничего не могу придумать как пригласить на танцы в "клетку", на летнюю площадку. Мы туда никогда не ходили. Считалось что там тусуются одни "кугуты", глухое село, и местная шпана. Но Наташа пришла на минутку, по делу, и, естественно, приглашение принять не может. По этому и мы не стали их задерживать, откланялись и разбежались по домам. Я домой летел! Душа пела! Не понятно от чего, только было чувство, что происходит что-то необычное, из ряда вон выходящее.
   И вот шестое ноября.
   Сидят две девочки на лавочке. Кленки - светофоры! И подходят к ним два юноши, тоже не из хилых:
  -- Здравствуйте девочки! Позвольте представиться, - без выпендрона ведь никак нельзя,
  -- Сергей.
  -- Сергей.
  -- Позволим: Наташа.
  -- Наташа.
   Разобрались сразу: мы, с Наташей, впереди, а Филипп с Витой - сзади.
   Я "...то краснел, то бледнел, и никто "мене" по дружески не спел...". Филипп смелее, раскованнее:
  -- Девочки, приходите завтра с нами отмечать День Великой Октябрьской социалистической революции.
   Удобно - неудобно, но уговариваем. Спасибо Сергею.
   Отмечали праздник у кого-то дома, как всегда. Понемногу сбрасывались, девочки готовили салатики-бутербродики, за мальчиками - выпивка.
   Пили много: на двадцать, с лишним, человек бутылки две сухого вина, бутылки две, может даже три, - креплёного, какого-нибудь "марочного" "Биомицина", а мужикам, конечно же, нужна водка. По этому, тайком от девочек, покупалась чекушка, то есть двести пятьдесят грамм, человек на десять. После выпитого вина, курили на балконе и тут же, как последние алкоголики, по глоточку, "давили пузырёк".
   Когда мы ввели Наташ, наши классные девочки были в шоке, но так как многие с ними были знакомы, шок прошёл быстро. А мы, с Филиппом, получили замечание:
  -- Привели и бросили своих дам. Бессовестные!
   Мы ж ухажёры без опыта, привели девочек к стайке наших, а сами - к ребятам. И:
   " Стоят девчонки,
   Стоят в сторонке,
   Платочки в руках теребят..."
   После такой "пьянки" много и часто кофе, много музыки и танцев в полумраке.
   Долгие проводы домой, уже только вдвоём. Пошли каждодневные встречи, жизнь - от встречи до встречи, эйфория, счастье, вечный полёт.
   Десятого ноября, безветренным вечером, пошёл снег. Очень большими снежинками, говорят, лопатой. Они медленно и совсем неслышно падали в свете фонарей. На улице ни людей, ни машин. Город замер, замерло время. Сказочная погода, сказочное счастье, сказочное состояние и души, и тела, лёгкость, невесомость. Такое в жизни два раза повториться не может.
   Пора домой, детское время кончилось:
  -- Зайдём за дом, там никто не ходит. Я хочу тебе кое-что сказать.
   Беру её руки в свои:
  -- Я. Тебя. Люблю, - пауза. - Этого я ещё никому не говорил.
  -- ..., - а в ответ - тишина, у меня сердце останавливается:
  -- А ты?
  -- И я.
  -- Что? - шепчу, еле приходя в сознание.
  -- Лю..., - только выдыхает она.
   Я хочу её поцеловать, как в кино, но она не даётся, выкручивается.
  -- Ну надо же это закрепить, - я даже как-то разочарован, не так представлял себе это мгновение.
   Наташа закрывает глаза и протягивает мне так плотно сжатые губы, что и губ то уже нет, только нос и подбородок. Неловко тыкаюсь в это место, она вырывается, бежит домой. У меня опять сердце обрывается - обиделась:
  -- Завтра придёшь? - вдогон.
  -- Да!!!
   По этому "да", я понял, что она счастлива, что она летит, что она, как и я, не будет сегодня спать. И уже ждёт не дождётся завтрашней встречи.
   Всё возможное время отдаём друг другу. У меня был дома телефон, а у неё - нет. По этому, при первой же возможности сбежать из дома, Наташа мне звонила из таксофона. Разговаривали часами, даже пели друг другу:
   "Тише, я прошу вас,
   Только тише:
   Голуби целуются на крыше...", - моя любимая песня, в исполнении Наташи.
   Но и этого было мало. По ночам писали записки, утром она передавала свою мне, через Римму, а я в школе дописывал свою и передавал обратно. Хотя через пару часов мы должны были встретиться.
   Дальше - больше. От моего дома до её, быстрым шагом, идти двадцать минут. Школы наши были в разных концах города. Так утром я умудрялся зайти к Наташе, проводить на автобус и успеть на занятия к себе. При этом записки передавались всё равно, но это уже были не записки, а письма на двух, а то и трёх, листах. Несколько раз в неделю у меня уроки заканчивались раньше, тогда я, через весь город, ехал в её школу за ней и провожал домой.
   Однажды, пришли к кому-то на День рождения. Дверь нам открыл Саша Авакян. Пока мы снимали пальто, он, голосом мажордома, объявил:
  -- Супруги Гудман!
   Все засмеялись, нам было лестно. С тех пор иначе нас никто не называл. Мы свободно бывали друг у друга дома, на школьных вечерах. Даже учителя принимали Наташу как члена классного коллектива, тем более что она жила в одном доме с нашей классной дамой, Нианилой Александровной.
   Чтобы нам не портили настроения штрафными санкциями, мы хорошо учились. Так прошёл десятый класс, как одно счастливое мгновение.
   Я, как потомственный военный, не представлял своего будущего без армии. Но уже на последней медкомиссии, врачи решили что мне надо делать операцию, ровнять носовую перегородку. Которую помяла одна шустрая "Волга", ГАЗ-21, своим оленем на капоте, ещё после четвёртого класса. По этому было принято решение: после школы пойти работать, зимой сделать операцию, а на следующий год поступать в Киевское училище связи.
   А Наташа готовилась поступать в музыкальное училище. Она закончили музыкалку по классу аккордеона. Документы отправила в какое-то вновь созданное, а когда поехала поступать, оказалось, что оно готовит только преподавателей музыки для начальных классов. А переигрывать было поздно. В результате, и она, и я стали молодыми рабочими. Наташа литейщицей керамических изделий на конденсаторном заводе, а я - участковым монтёром связи. Особой печали нет, впереди целая жизнь. Впереди столько счастья! Молодость, здоровье, солнце, река. А без рубашки ближе к телу...
   Кто-то из умных выдал версию что Бог бесполое, точнее двуполое, существо, так как сумел создать человека. Но создал, по своему образу и подобию, мужчину и женщину, разнополых. Чтобы стать действительно богоподобными, они должны слиться воедино.
   Пришло время и нашим двум половинкам соединиться. Перед Богом мы стали мужем и женой. И хотя произошло это как само собой разумеющееся, наверное доросли, было очень много переживаний, нравственного самобичевания. Причём, больше с моей стороны, Наташа как-то быстрее усвоила прелести нового положения.
   Однажды, гуляли мы всей нашей развесёлой компанией в парке, бесились, как всегда, и я даже сам не знаю откуда взялась эта мысль, вроде было абсолютно не к месту, спросил:
  -- Думаешь, почему у вас не такой класс?
  -- Да. А как ты догадался? - очень сильно удивилась Наташа.
   Такое повторилось несколько раз. Я просто знал, о чём она думает. Смех смехом, но мы даже решились на проведение независимого эксперимента. Наташа садилась ко мне спиной, с закрытыми глазами, и думала о чём-нибудь конкретном. Это могли быть вещи или действия. Я писал на бумаге, она поворачивалась, говорила, о чём думала, переворачивала лист и читала, написанное. Только если она загадывала поцелуй, а бывало и такое, я не писал, целовал, мы смеялись, а я говорил, что так не честно:
  -- Ты всегда этого хочешь!
   Я буквально читал её мысли, только не слова, даже не образы, а идею, само понятие. Для этого мне не нужно было смотреть на неё. Она могла, без напряжения, позвать меня в пределах квартиры, подъезда. Причём не просто позвать, а сообщить цель: хочет угостить чем-то вкусненьким, танцевать или ей просто скучно. Если она захотела домой, я сразу прощаюсь с ребятами, иду, а Наташа уже ждёт меня возле вешалки. Попадание было стопроцентное, не было ни одного прокола, ошибки.
   Когда у неё случился приступ аппендицита, около двенадцати ночи, я почувствовал её боль через весь город. Не зная ничего конкретного, я поднял своего друга, Сергея Ермоленко, мы прилетели к ней, но дома никого нет, тогда сходили к её родному дяде, он рядом жил, подняли того, и уже он сказал нам что случилось.
   Больница, естественно, закрыта. Вот когда мне понадобилась помощь друга. Мы, по пожарной лестнице, через крышу, через запертые на замок люки и двери, проникли в больницу и смогли найти мою Натульку. Только она, после операции, уже спала.
   Нас "застукал" дежурный врач, с медсестрой. Очень доброжелательные, рассказали обстановку, но решили кого-нибудь наказать. Пока звонили, кого-то вызывали, номер запоминающийся, если не ошибаюсь, 02, мы просто испарились. А на следующий день по хирургическому отделению ходили легенды. Только фамилию перепутали: говорили не Гудман, а Бэтман. С тех пор так и пошло...
   Наташа таким даром не обладала, но очень тонко чувствовала меня. Тот вариант когда понимают с полуслова, полу взгляда, полутона.
   На все жизненные вопросы у нас была одна точка зрения, особенно на музыку. Мы, воспитанные на советской эстраде, народной музыке и классике музыкальной школы, вместе начали познавать "Битлов", "Ролингов", "Пёплов", от более продвинутых ребят, больше всего от Авакяна.
   Со школой нас часто возили в театры Киева, позже ездили сами. У нас дух захватывало от Чайковского и Кальмана, мне кажется мы любили всю музыку: от пожарного до камерного оркестров, от реквиема до рока. Лишь бы она была исполнена мастерски.
   Наташа играла на аккордеоне, но инструмент не пользовался популярностью, и она не работала над репертуаром. Но на День рождения я подарил ей гитару и даже был её первым учителем. После первых же уроков, имея за плечами музыкальную школу, ей было не сложно овладеть инструментом.
   Время летело не заметно. Работа, благополучные семьи, относительный материальный достаток. Все друзья попоступали в ВУЗы, приезжали всё реже. Время проводили вдвоём, часто ездили в Киев, по театрам или просто погулять. Слушали магнитофоны, пели под гитару. А какие смотрели фильмы! На последнем ряду, лучше среди недели и днём. Тогда народу меньше, на экран можно вообще не смотреть!
   Я не помню какой-нибудь, даже самой маленькой, проблемы, омрачающей наше счастье.
   Мне сделали операцию. При этом мой травмированный, нездорово широкий нос, картошкой, чуть-чуть подправили, приукрасили. Операцию делал в Киеве профессор Мостовой, сердечное ему спасибо, а ассистировала его молоденькая дочь, Татьяна, моя лечащая врач, вчерашняя студентка.
  -- Таня, а хрящик Вы мне с трупика поставили? - Таня смутилась, не привыкла ещё к таким больным.
  -- Ну зачем Вы так?
  -- А трупик был мальчиком или девочкой? - не унимался я.
  -- Фу! - сказала Таня и ушла, прервав такую высокоинтеллектуальную беседу.
   Попроходил медкомиссии, за месяц до экзаменов уволился с работы. Зимой ведь готовиться было некогда, за любовью.
   Поехал поступать, но сдал только математику и физподготовку. На училищной медкомиссии имел глупость ляпнуть что у меня было сотрясение мозга. Откуда я мог знать, что это прямой запрет, в военкомате меня никто не спрашивал об этом. Узнал!
   Не заезжая домой, только позвонил, еду в Полтавское училище связи. Хотя по телефону родители сказали, что друг отца получил назначение на должность начальника кафедры в Минское зенитно-ракетное училище, чтобы я ехал туда и проблем не будет, но я хотел именно в связь.
   Приехал в Полтаву - последний поток уже сидит на экзамене. Опоздал! Ну что ж, впереди армия, поступать будет легче.
   В училищах вступительные экзамены раньше чем в институтах. Родители толкают:
  -- Поступай, будешь гражданским инженером, будет нормальная спокойная жизнь.
   Наташа, поработав на заводе, потеряла интерес к музыкальной педагогике, а к высшей школе у неё его никогда не было, хотя училась она хорошо.
   Но родители тоже:
  -- Поступай куда-нибудь, образование надо иметь.
   Родителей надо слушать. Берём документы и едем в Киев "поступать". Для правдивости, я подаю документы в КПИ, а Наташа - в университет. Я получаю место в общаге, где в комнате двенадцать человек, а Наташа - в двухкомнатном блоке, с туалетом и ванной. В одной комнате она с девочкой, а в соседней мама с мальчиком, недоноском-отличником. Кроме мамы и букваря, и тот под управлением мамы, ничего не знает. Соседки, девочки, я, практически, не видел. У неё постоянно лекции, консультации, репетиторы. То же самое у мамы, с мальчиком. Комната целый день в нашем распоряжении. Когда кто-нибудь из них приходил, мы шли гулять по вечернему Киеву. Если приходили днём, шли на ВДНХ и до одури целовались в прохладном подземелье выставочной угольной шахты.
   Я хоть сходил на экзамен, мне нужна была отметка для общежития, а На, как я её называл, даже не появлялась в универе, до тех пор, пока не надо было забирать документы:
  -- А вдруг поступлю? Бережёного и Бог бережёт!
   Раз в неделю, правда, добросовестно ездили домой, за деньгами:
  -- Что получили?
  -- Тройку.
  -- А ты?
  -- Тоже.
  -- А почему такие довольные?
  -- Не в оценках счастье!
   Родители почему-то нас понимали, не ругали. Сам удивляюсь.
   Так мы прогуляли почти месяц, тянули до последнего. Такого шикарного отдыха у меня в жизни больше не было.
   Перед призывом в армию, на День рождения, подарил Наташе куклу. Случайно встретил в городе девочек из нашего класса, попросил помочь выбрать, дескать, не спец по куклам. Все, единогласно, выбрали одну, сильно похожую на Наташу, и на коробке было написано: "Кукла Наташа". Когда все, уже на улице, достаточно её рассмотрели, вкладываю в коробку, но с другой стороны коробка открывается, и кукла пролетает, как по трубе, и падает на асфальт, ударившись головкой о бордюр дороги. Подхватываю куклу и - моя машинальная фраза:
  -- Череп цел? - меня как током ударило, аж в пот прошибло. Дрожащими руками ощупываю кукольную голову.
   Девочки смеются, думают что я сострил так. Попытался подыграть.
   С пластиком ничего не случилось, куклу я подарил, и на нашей свадьбе она украшала капот машины. Наташа, из обрезков своего свадебного платья, сшила платье и ей, точную копию.
   Именно с этой куклы началась вся мистика в моей жизни.
  
   * * * * * * * *
   Призвался в ноябре 73-го, учебка связи под Минском.
   Сплошной поток писем, более сорока в месяц. То есть очень не редки были случаи, когда в день писалось два письма или одно такое, что не входило в конверт. Конечно никаких серьёзных проблем, минимум информации. Болтовня влюблённых, желание быть вместе, письмо создаёт такую иллюзию.
   В феврале у Наташи отпуск. Своим она говорит, что поедет к тёте в Тбилиси, но у тёти побыла только два дня и приехала ко мне.
   Приехала рано-рано утром. Мы, вместо зарядки, вышли чистить снег, и мне дневальный говорит, что меня ждут на КПП. Она даже меня не предупредила. Увольнений нет - карантин гриппа, но на территорию городка отпустили, на воскресение. Зима, холод собачий, спасибо бабулька одна приютила, она сдавала комнатку тем кто приезжал к солдатам, такой маленький бизнес.
   Даже хотели пожениться, сказать что беременная. Но знакомые отговорили, Наташа у них ночевала:
  -- Поступишь в училище, возьмёшь отпуск, тогда - полный вперёд, чтобы всё как у людей было.
   Расставание было ужасным, до истерики. Порядочных людей на гильотину отправляли спокойнее.
   Закончил учебку, направили в боевую часть, в город Щучин. Но уже в июне пришёл вызов в училище, в Минск. С армии - вне конкурса, поступил. Радости не было предела.
   В августе, для "салаг", курс молодого бойца, а кто поступал с армии, в принципе, могут ехать в отпуск. Я написал рапорт, что хочу жениться, дескать - обещал девушке, а слово будущего офицера - кремень. Отпустили легко, предварительный разговор уже был. Так что прошло всё быстро и дисциплинированно. За два дня нас расписали, Наташина мать работала поваром в ПТУ, там всё и отгуляли.
   Десять дней отпуска я абсолютно не помню. Помню только встречу, потом всё как во сне, как не со мной, всепоглощающее чувство нереальности. Только рваные картинки: роспись, друзья, столы, музыка, конверты с деньгами и сильная усталость от чужих людей. Что мы делали, куда ходили, в оставшиеся семь дней отпуска, я не помню. Очнулся - стою перед строем роты, и командир поздравляет меня с законным браком.
   В конце сентября, через месяц после свадьбы, Наташа приехала проведать меня. Сняли номер в гостинице. Погода была холодная, моросил дождь, так что на улицу мы почти не выходили. В воскресенье вечером Наташа проводила меня в училище. Самолёт у неё рано утром. При расставании, мы всегда говорили друг другу:
  -- Не оглядываться!
   Так было и тогда. Мы попрощались, было почти темно. А когда я уже подходил к воротам, кто-то сказал:
  -- Повернись, ты видишь её в последний раз.
   Вокруг никого не было. Голос был необычным, но он звучал. Я его слышал, такой голос нельзя забыть, это как землетрясение, его слышишь не ушами, а всем телом, мозгом. А описать я его не могу.
   Я остановился, оглянулся. Силуэт Наташи, в белом плаще, скоро пропал за КПП.
   И я понял, что это правда. Хоть и не был суеверным и гнал от себя эту мысль. Дело в том, что, с самого нашего знакомства, несколько раз, в разгар веселья, Наташа вдруг стихала и грустнела.
  -- Что случилось? - беспокоился я.
  -- Ничего, так, что-то взгрустнулось.
   Я её тормошил, веселил, всё вроде проходило, но потом, при случае, при соответствующем настроении и окружении, когда никого нет рядом, она говорила, что временами её одолевает чувство близости смерти.
  -- Да что может случиться с тобой, в нашем большом и прекрасном мире?
  -- Наверное умру когда буду рожать ребёночка. Но я очень хочу ребёночка и всё равно буду рожать.
   И Наташа горько плакала. Такое было несколько раз. Как видишь, тень смерти уже появлялась. И вот этот голос. Ерунда какая-то!
   Но через две недели, в ночь с14 на 15-е октября, снится мне сон.
   Снится что приехал я к Наташе, а её нет дома. Сижу на кухне, жду, и заходит её мать. Она плачет и говорит, что Наташа уехала.
  -- На легковой машине? - спрашиваю я, - То она сейчас приедет, я ведь на легковой приехал.
  -- Нет она уехала на большом автобусе.
   У меня внутри что-то оборвалось, я тоже начинаю плакать, я понимаю: моя жена уехала очень далеко, оттуда ещё никто не возвращался.
   Проснулся задолго до подъёма, в животе чувство страха. Подъём, зарядка, завтрак. Мне всё хуже и хуже: кружится голова, слабость, чувство страха не проходит, начинают трястись руки, туман перед глазами. Собираюсь после первой пары идти в санчасть, но, на первом же уроке, меня вызывают из аудитории и дают телеграмму: "Наташа погибла, похороны 16-го"
   У кого-то занял денег, прибыл в аэропорт, купил билет. До самолёта времени много. Зашёл в пустой ресторан, молодой лейтенант, лётчик, сидит за столиком один. Подсел к нему, спасибо, поддержал. Выпили много, не пьянея, оба. Он тоже летел до Киева. Прилетели поздно, автобусов уже нет. Хорошо, что хоть таксист согласился везти до Белой. Влетаю домой, ещё надеюсь что это какая-то дикая ошибка, но посреди комнаты стоит красный гроб. В нём моя Наташа, жена, в свадебном платье.
   Сознание я не терял, но опять, как во время свадьбы, ничего не помню. Опять только обрывки дурного сна: целую Наташу, тесть говорит чтобы я не трогал голову - расколот череп. Меня успокаивают, уводят от гроба, дают много каких-то лекарств. Плачу на балконе, обнимая, подаренную мной гитару, пытаюсь что-то ей спеть. Похоронная процессия, Авакян взял мою фуражку, крутит - не знает как нести, берёт на левую руку, согнув её в локте, как видел в телевизоре. Господи какая разница! Опустили гроб. Мы с отцом, чуть в стороне, курим "Беломор". После инфаркта, папа два года не курил. Подходит тесть, что-то за деньги на памятник.
  -- Возьмите всё, что подарили нам на свадьбу. Там хватит.
   Ночь, я плачу. Жизнь кончена, считай не начавшись. Не могу только выбрать способ соединиться с Наташей. Отравиться - не знаю чем, повеситься - противно, не по мужски. Решаю всё-таки ехать в училище и застрелиться, в первом же карауле. От жалости к самому себе, рыдаю в захлёб. Пришёл в мою комнату отец, накричал на меня, что распустил нюни. Потом успокоился, рассказал как умерли два его сына, сколько похоронил друзей и родных и в войну и после. От папиного родного голоса, по которому за время службы очень соскучился, немного полегчало. Но ночью просыпался от всхлипываний.
   Опять училище, уже родное, уже моя суть. Меня никто не трогает, разговаривают редко и тихо, как с больным. Скоро караул.
   Мой пост - вышка в автопарке.
   Ночь.
   АКМ.
   Сел в угол.
   Патрон в патронник.
   Предохранитель - на одиночный. Хватит.
   Ствол ко лбу.
   Мешают очки.
   Снял.
   Упёрся переносицей.
   Надел очки - привычка.
   Зажал ствол зубами.
   Страшно! Руки трясутся.
   Нельзя! Скажут - дурак.
   Какая разница что скажут?
   Мама! Папа! Гена!
   Не могу!
   И жить не могу!
   Бросил автомат. Плачу. Истерика.
   От душевной боли, страха и... облегчения.
  -- Следующий раз возьму одеколон, для смелости, и всё равно застрелюсь.
   Но сам уже знаю: не застрелюсь, слабак, жить хочу.
  -- Брошу училище и уеду в БЦ. Буду рядом с ней.
   * * * * * * * * * * * * *
  -- Вот так и закончилась наша любовь, которая была для нас бесконечным счастьем, огромным. Слишком большим и высоким, слишком божественным, для этого грубого и пошлого мира.
  -- Так как она погибла? - спрашивает Таня.
  -- Последней впихнулась в автобус, большой, ЛиАЗ, их ещё называли скотовозками, задняя площадка была без сидений. Двери не закрылись, кто-то держал или были неисправны. Кондуктор потребовала, чтобы Наташа взяла билет, та отпустила поручень, стала доставать деньги из внутреннего кармана пальто, автобус дёрнуло, или кто-то толкнул, Наташа выпала, головой ударилась о бордюр. Как та кукла. Умерла через два часа, не приходя в сознание. Через две недели, 30-го октября, ей должно было исполниться двадцать лет.
  -- А потом? Ты как? - после недолгого молчания, продолжает Таня.
  -- Что потом? Прошло время, женился, училище, всё-таки, бросил. Родился сын, вернулся в армию, но уже в роли прапора. И вот я здесь, перед тобой. Что это было? Чья-то зависть? Наказание мне за что-то? Или подаренный кусочек счастья Наташе, обречённой Богом на такой короткий век?
   Прошло ровно десять лет, и я встречаю тебя. Такую похожую. Что это? Подарок судьбы, напоминание о былом или вестник чего-то грядущего? Но чует моё сердце - неспроста. Слишком много мистики. А может и к счастью.
   Поистине, женская логика не объяснима:
  -- Я хочу от тебя ребёнка, - говорит тихо Таня, положив голову мне на грудь.
   Она давно пересела на мою кровать, пуская чувственную слезу.
  -- Зачем тебе наследственный неудачник? От прапорюги неудачника. Найдёшь себе красивого полковника, на племя, здесь это не сложно.
  -- А я хочу от тебя. Ты сильный.
  -- Ого! Вот уж действительно! Был бы сильным, то точно был бы уже полковником. Было всё: и учился хорошо, и службу люблю, и знакомых в войсках ПВО - в любой точке Союза, и даже направление после училища выбирал бы сам. Как видишь, - выбрал!
  -- А может твоя сила как раз в том, чтобы не стать полковником?
  -- О-о! Да Вы философ? Конфуций? Диоген? Спиноза? Невольно Остап Ибрагимович вспоминается. Но даже философствовать лучше с полковником, с его зарплатой, в отдельном ЦУБе, с кондиционером, душем и холодным шампанским. Добро, надо вставать и идти в строевую часть, а то я и старшего прапорщика не получу.
  -- А я всё равно рожу от тебя! - не унимается, не в меру расчувствовавшаяся, девушка.
  -- Не валяй дурака, - смотрю в её добрые, влажные глаза, глажу волосы и нежно-нежно целую. Наверное так я поцеловал бы только мою милую Натульку.
   * * * * * * * *
   Вечером мотнул в город, взял две водки и немного овощей, на салатик, хороший сухпай привёз с собой. Девочки постарались приготовить, и мы классно посидели. Четыре девушки и я. Две оказались с Украины, из Харькова, где я пол года учился в школе прапорщиков. Приятно вспомнить и произнести вслух названия районов города: Холодная Гора, где учился я, и Салтовка, где жили они. В новой компании всегда весело - самые старые дежурные шутки и остроты сияют свежестью.
   Расставались на пару недель, даже что-то уже планировали на Новый Год. Кто мог предположить, что эта встреча последняя.
  
   7. "Закрытие".
   Вообще я считаю себя оптимистом, до идиотизма. Явно не склонен к печали. Афганистан для меня это: яркий солнечный день, много отличных мужиков, настоящих, восточная экзотика и отчаянная безбашенность.
   Но бывали и люди не совсем хорошие, и тоска, и даже депрессии. От климатических условий, служебной напряжёнки, безденежья, а если и есть деньги, то на них, кроме контрабандной водки, ничего не купишь. В "чекушке" только туалетные и письменные принадлежности, да ещё трусы довоенного образца, с гульфиком на колене. Всё, что привозят вкусного и интересного, распределяется по дебильной лотерее.
   Так было и в тот день, десятого декабря 1984 года. Всю ночь пробегал по постам, получил очередного "фитиля" от комбата, денег нет, до получки дней пять-шесть. Тоска, блин, глухая!
   После бессонной ночи, на обед не пошёл, решил побольше поспать. Не было уже сил. Чтобы не беспокоили, изнутри закрылся на ключ и ключ вытащил. В комнате темно. Заснуть не успел, слышу - зашёл Юр Юрыч, а с ним его гражданский земляк, который гонит самогон. Юра с завтрашнего дня - в отпуске. У двери у нас был отгорожен небольшой тамбур и кухонька, они меня не видят, я ведь должен быть ещё на службе или в столовой.
  -- Юра, отвези моим денег.
  -- Не могу, я не знаю как свои провезти через границу.
  -- Ну возьми хоть тысяч восемь.
  -- Не могу! Ты ж посмотри какой багаж...
   Они заходят в комнату, видят меня и потихоньку, на цыпочках, выходят.
   Сон пропал. Чёрт возьми! Хотя бы тысяч восемь! Это же целое состояние! При зарплате прапорщика двести сорок шесть чеков, а гражданского - сто сорок рублей, чеками Внешпосылторга СССР.
   Поистине: "У них денег куры не клюют,
   А у нас на водку не хватает!"
   Встал, пошёл во взвод, после обеда зашёл к Шприцу, в санчасть. Не выдержал, поделился новостью, выразительно помолчали. Что скажешь - люди работают!
   "Прокувыркался" до позднего вечера. Пока помылся, привёл себя в порядок, уже и кино закончилось.
   В модуле очередной гудёж. Где-то Юр Юрыча приливают, его отпуск, кто-то ещё сталинскую конституцию, с 5-го декабря, празднует, а кто уже предновогоднюю тренировку проводит. В комнате только Шприц, лежит, читает. Сразу, следом за мной, заходит начфин, лейтенант Серёга, тёзка. Который зарплату выдаёт до копейки и не приемлет рублёвой благодарности.
   На все вопросы у нас с ним были одинаковые взгляды. Мы были бы хорошими друзьями, но работали в разных сферах, разных местах и в разное время. Могли нормально пообщаться только изредка, когда он заступал начальником караула. Тогда я пол ночи сидел в караулке. Мы пили чай, курили "Яву" и запросто решали все мировые проблемы.
  -- Мужики, все гудят, пошли ко мне. У меня брага поспела.
   Коля отказался наотрез, он уже фактически спал. Я попытался, для приличия, лениво отказаться, дескать:
  -- Ночью караулы проверять.
   Но спать не хотелось, да и музыка везде гремела, всё равно не уснёшь.
   Серёга жил в комнате со старшим лейтенантом, командиром стройбатовского взвода. Но тот, как еврей в анекдоте, и на необитаемом острове найдёт себе женщину и заживёт нормальной половой жизнью. А тут целая страна, да в придачу ещё и Ограниченный Контингент. Так что койка его стояла, над койкой - фото баб, не обременённых одеждой, и групповых "кордебалетов", но сам он появлялся только в обеденный перерыв, отдохнуть.
   Посидели мы с фином за полночь, пока модуль не угомонился. Хорошо пообщались, выпили немного, по паре кружек браги. Очень уж этот "бальзам" разбивает организм, не мог я его пить.
   Пришёл в комнату, Юра и Коля уже легли. Мне пора в караулку, надо переодеться. Включаю свет, отозвался Юра:
  -- Выключи свет!
  -- Сейчас, Юра, переоденусь и выключу.
  -- Выключи свет, я сказал! Жидам здесь вообще не место!
  -- Ничего, Юра, завтра уже будешь в Союзе, отоспишься за отпуск, - его словам не придаю значения, вижу что пьяный.
  -- Сука! Жидяра! - Он вскакивает с кровати и бьёт меня по лицу.
   Я отлетаю в одну сторону, очки - в другую. Вскакиваю, поднимаю очки, Юра опять подскочил ко мне. Обхватываю его, зажимая руки, шарахаемся чуть не по всей комнате. Поймав момент, кладу очки на шкаф, главное на тот момент. За что сразу получаю серию ударов, боксёр всё-таки.
  -- Ты что, сдурел?!
   В ответ - лавина мата. Мне и в голову не приходит ударить его. Что-то с кровати кричит Коля. Выкатываемся в коридор, или он выбрасывает меня в коридор. Через дверь комната начальника штаба. Стучу, высовывается голова хозяина комнаты, капитана Тащентова, друга Юры по поставкам самогона, тоже пьяный, вдрыск.
  -- Успокойте своего секретчика!
  -- Что такое, Юра? - вяжет лыко языком Тащентов.
  -- Ничего.
   Всё. Обе двери закрываются. Я один в коридоре, как обосранный болван. Мне просто набили рожу! Ни за что! И кто? Моральный урод, ничтожество! При всём моём самолюбии и самомнении, я не только не смог дать сдачи, я попросил помощи у второго урода, вечно пьяного ублюдка. Не знаю куда идти и что делать, ещё и без очков. Ведь я прав! Но он утром уедет, а меня же начальник штаба ещё и накажет. И все будут очень весело смеяться. Ведь трагедия - это когда с тобой, а когда с кем-то - комедия.
  -- Убью, сволочь!
   Один из, очень немногих, дней, когда пистолет был не со мной. Бегу в оружейку, это совсем рядом, шагов двадцать. Одет: брюки п./ш. и спортивная куртка. Такого я себе никогда не позволял.
   Солдат, дежурный по штабу, наверняка, заметил моё возбуждение, сказал что ключи от пирамиды у дежурного по части, а тот ушёл в модуль.
   Ну что ж, иду в караулку, за автоматом. Это дальше, через весь городок. По дороге успеваю собраться. Ключи от моего сейфа и печать, на цепочке, пристёгнуты к брюкам, всегда со мной. Начкар пошёл по постам, проблем нет. Говорю, что начальник штаба приказал принести автомат, хотя сержанту, разводящему, всё по-фиг. Пофигизм вообще характерная, для Афгана, философия.
   Обратно иду медленно, пытаюсь осмыслить, осознать происходящее:
   - Чёрт с ним! Пусть меня расстреляют! Нет, расстреляют вряд ли, дадут лет пятнадцать-двадцать. Сына жалко. А может и лучше, может, найдёт ему Надя другого папу. Умнее, удачливее, богаче наконец. Злости нет - опустошение.
   - Но я должен что-то предпринять!  Пытаюсь себя "завести", распалить злость.
  -- Всё равно убью! - никого я не убью, прекрасно понимаю. Но ставлю на "одиночный", досылаю патрон в патронник.
  -- Пусть не извинится, пусть, увидев автомат, скажет: " Брось, Серёга, подурачились и хватит".
   Захожу в комнату, Колька укрылся с головой, Юра что-то в умывальнике, в кухне, стирает. Носки.
   Прохожу к окну, напротив, сажусь на тумбочку, молча жду. Автомат направлен в пол. Выходит Юра с носками, вешать их на верёвку у двери.
  -- Ну что, Юра?
  -- Давай, стреляй, стреляй, - тихо, злорадно смеясь, говорит он, тоже уверенный, что всё обойдётся.
   Я хочу выстрелить в пол, уже нажимая на курок, смотрю на ствол автомата и вижу что попаду в стол. Отвожу автомат чуть в сторону, вверх, негромкий выстрел. Юра начинает падать.
  -- Придуривается, - думаю, ведь попасть я не мог.
   Всё очень медленно: и его падение, как в замедленном кино, и мысли, как в тесте. Второй раз автомат стреляет сам, как дёрнулся палец, не знаю. Этот выстрел, неожиданный, - уже как гром.
   Вскакивает Коля, я протягиваю ему автомат, стволом к себе. Что-то кричит Юра, материт меня. Я, без очков, не вижу куда попал, крови нет. Но лежит - значит попал, матерится - значит живой.
   Всё, свершилось. Мыслей никаких, только гул в голове. Вокруг все забегали. Саня Трифаничев, радостный, с бешенными пьяными глазами, руками, схваченными в замок, сзади бьёт меня по печени, падаю на кровать, он бьёт ещё несколько раз, я закрываю только лицо. Боль чувствую, но не реагирую никак. Позже оказалось - сломано несколько рёбер.
   На "скорой" Юру увезли в госпиталь. На "техничке", мои же бойцы, отконвоировали меня на гарнизонную гауптвахту.
   * * * * * * * * * * * *
   Подвал. Очень маленькая камера, 1,7 на 2,2 метра. От стенки до стенки дощатые нары, бачок с водой с одной стороны двери, подобие тумбочки, без дверки, - с другой. На стенах - цементная "шуба", под потолком маленькое окошко, зарешёченное арматурой, без стёкол, дверь также сварена из толстенной, чуть не в руку, арматуры.
   На нарах солдат. У него матрац, одеяло, шинель. Меня от холода колотит, хоть и юга, но - декабрь. Когда уже рассвело, солдат дал мне шинель, сжалился. Днём его перевели в другую камеру, я остался один. Под вечер привезли и мне одежду, постель и, главное, очки. Меня никто никуда не дёргал. Если скрючиться и не шевелиться, сломанные рёбра почти не болят. Из шока, на третий день вывел голод.
   В голове, в душе - сумбур: стыд, позор, глухая безнадёга, обречённость, желание повеситься, попытки оправдать себя, мысли о семье, о сыне...
   Воображение рисует тюрьму, каторгу, каменоломни, урановые рудники, лесоповал и "букет" приложений. О тюрьме, о зоне я не знал абсолютно ничего, почему-то боялся даже говорить об этом, ненавидел песни на зоновскую тематику. В моём понимании зона и фашистский концлагерь ничем не отличались. Даже не думал что у преступника могут быть какие-то права. Зачем мне адвокат? Советский суд самый справедливый и гуманный суд в мире. Я совершил преступление, значит должен быть наказан!
   Так я думал...
   * * * * * * * * *
   Комендатура находится на отшибе, в пустыне, в промежутке между воинскими частями. В подвале гауптвахта для солдат срочной службы, для офицеров тоже подвал, но отдельно, во дворе.
   На солдатской гауптвахте, решётчатой дверью, отделены две, сравнительно большие, камеры, 2,5 на 3 метра, для солдат и две маленькие, как моя, для преступников посерьёзней или старше званием. Это, так называемый, следственный изолятор, Сизо. Имеет отдельный вход, с очень крутой лестницей, на прогулочный дворик, отгороженный от прочего пространства двумя каменными стенами и одной из колючки, путанки, спирали Бруно и обрывков массетей. Там же умывальник, раковина которого до краёв наполнена жаждущими вечными воронёными тараканами, лавочки курилки и туалет, где не боясь никого, в прохладе выгребной ямы, по хозяйски, свободно гуляют тушканы, размером с хорошего, откормленного кота, ушастые, гиеноподобные ёжики, на длинных ногах, и один раз даже заполз варан, крокодил хренов.
   Закрыты все камеры на замки, сделанные в рембате умельцем-токарем: язычок замка прижимается простой пружиной, вместо ключа - трубочка с внутренней резьбой. Накрутил, оттянул, - открыто. Проще было крючком из проволоки зацепить пружину, и замок откроется. Что мы и делали. Камеры были закрыты только во время приёма-сдачи караула. В коридоре стоял часовой с автоматом. Если ожидалась какая-то проверка или приход особо рьяного начкара, каких я за пол года не помню, он успевал нас предупредить, и мы закрывались. Система пофигизма здесь действовала точно так же, как и везде.
   Домой написал письмо:
  -- Уезжаю в длительную командировку, пока писем не жди.
   Надю это не должно удивить. Даже в Союзе, когда едешь на полигон, переписка запрещена. Когда суд конкретно определит моё будущее, а прокурор составит гороскоп, напишу подробнее.
   К моменту моего вселения, там проживало семь человек, я был восьмым. В соседней камере жил экспедитор военторга, Саша. Большую часть перевозимого товара он продавал духам. В смысле афганцам, не душманам, что, впрочем, одно и то же. Их там сам чёрт не разберёт. В магазины, "чекушки", привозил уже наличные деньги. Благодаря разнице в цене, хватало всем. Но он очень плотно сидел на героине, геше. И однажды деньги не довёз, а потом ещё, не однажды. Как все были ни повязаны, но свой рубль ближе к телу, так было всегда. Сашу сдали.
   Как сосед он был очень хороший, тихий. Всё время лежал, обкуренный героином. Кончится геша, день перемучится на чарзе, конопле, на ночь сбегает по своим каналам, затарится на неделю, а то и две, и опять - тихий, спокойный. Влетел он на очень крутую сумму, а так, на обиход, у него хватало. Всегда жратвы военторговской принесёт, бутылочку водки. Все солдаты курили чарз, так что водочка доставалась мне и моему соседу, если таковой имелся на данный момент. Но лафа длилась не долго. Суд - год, условно, и за двадцать четыре часа покинуть дружественную страну.
   Восемь единиц багажа, необъятных сумок из парашютного шёлка, перед отправкой доставили в СИзо.
   А на его место поселился прапорщик Лёша, Крыса. Даже не зная тюремного жаргона, фени, мы его только так и называли. Это его внешний вид, мысли, образ жизни и преступление. Служил начальником склада ГСМ, горюче-смазочных материалов. При афганском дефиците, это не золотое дно, даже не бриллиантовое, только арабские нефтяные магнаты могут соперничать в доходах. Воровал и продавал вместе с солдатом, а делиться не захотел. Боец пригрозил:
  -- Не поделишься - заложу!
   Да пригрозил под пьяную руку, за что и был застрелен Крысой из автомата. Пишут в книжках, что свидетель есть всегда, не верят люди. Но Крыса нашёл ход, сам или кто подсказал:
  -- Не помню!
   Тогда его уже привезли из Москвы, из института судебной медицины. Хвастает:
  -- Теперь у меня даже справка есть что я нормальный, что я не дурак!
   Долго его обследовали, но дела это не продвинуло: так с отказом и увезли в Союз. Общаться с ним никто не хотел, камеру открывал только часовой. Если его выводили на прогулку, когда там были мы, то мы спускались вниз.
   Но первые, основные, законы тюремной этики и этикета преподал нам именно он. Ведь он уже прошёл этапы, больничку, пересылки:
  -- Старайся вообще не ругаться матом, тем более, никого не обзывай, без серьёзных на то оснований.
  -- На вопрос "кто ты по жизни", отвечай: "Пассажир". Ты случайный в этом "поезде", как сел, так и сойдёшь, не вмешиваясь во внутреннюю, воровскую, жизнь.
  -- Если кто слишком уж надоедает с вопросами, можешь его прямо спросить: "Ты кто, браток?" Но смотри, этот вопрос однозначно подразумевает, что ты подозреваешь в нём любопытного мента, "наседку".
  -- Сам задавай вопросов поменьше.
  -- Никому ни в чём не помогай, если не просят. А просят - тем более не помогай, могут провернуть всё так, что подпишешься настоящей "шестёркой", шнырём.
  -- Кешелем, едой, делись, если хочешь. Но с тобой никто, просто так, по-соседски, делиться не будет. Забрать никто ничего не имеет права, даже на общак сам решаешь что давать. Тут уж не жмись, но и себе цену знай.
  -- При откровенной наглости, бей сразу, без разговоров. Даже если ты намного слабее, каждый знает, что за беспредел можно ответить.
   В хате напротив Крысы сидели два таджика. Тоже тихие, только сидели на чарзе. Общались мало, язык, русский, знали плохо. Мы их беспокоили только когда привозили духов и нужен был переводчик. Ребята что-то внагляк спёрли и продали. Скорее всего не хотели служить на юге, воевать против братьев по вере, а может, соскучились по родным горам, по Памиру. Сидели они долго, почему-то их не судили. Так и увезли, тихо. Толи в часть дослуживать, толи в Союз досиживать.
   Четвёртая камера, напротив моей, самая заселённая, весёлая и гостеприимная. Признанный лидер - Славик, десантура. Невысокий, правильно сложенный крепыш, тельник, начитан, очень здраво смотрит на мир, коллективист. Не пьёт из принципа: насмотрелся на папашку, алкоголика и дебошира. Но чарз курит давно и много:
  -- Мы курим, никого не трогаем: покурили, посмеялись, пожрали с аппетитом, проспались и никаких драк или разборок.
   Под следствием за неуставные взаимоотношения, расколол молодому челюсть. Кулаком. В трёх местах. Сомневаюсь, что был не обкуренный.
   "Двое из ларца, одинаковы с лица" - это два друга из Туругунди. Из батальона связи. Похожи как близнецы, и внешне, и характерами. Только один чуть повыше.
   Ребята хорошо выпили, но, конечно же, мало, как всегда. На машине с радиостанцией поехали в дукан, за добавкой. Кошельки оставили на рояле, взяли только автоматы. Но дух не испугался, отказал в просьбе. Тогда хлопцы начали стрелять по товару на полках. Весело, как ковбои в салуне. Сбежались афганцы, хоть хватило ума не стрелять по людям. Ребятки на машину, и - ходу. Но куда сбежишь с подводной лодки? Пока доехали до части, там их уже ждали ХАДовцы, афганское КГБ.
   Ребята весёлые, смешливые:
  -- Никого не убили, ничего не украли, много не дадут. А в дисбате та же служба, может даже легче и судимости нет.
   Но в дисбат они не попали. Дали год общего режима, но с отсрочкой приговора. Проще говоря, с позором выгнали из страны, на Родину, на досрочный дембель. От тоски, ребята посыпали головы пеплом чарза и оставили нас.
   Последний клиент - Павлик. Доходяга. Не то чтобы очень уж худой, просто какой-то неуклюжий, угловатый, движения рваные, всегда путается под ногами, всегда мешает. С непропорционально большой головой, причём, нижняя часть лица маленькая, а выше бровей - пузырь. То есть: намордник первого размера, а шапка - последнего. Не дурак, школу закончил хорошо и книги читал, но все знания поставлены с ног на голову, немного не от мира сего. Что-то в нём детское, инфантильное, делает дикие умозаключения. Короче - тормоз.
   Во время операции рота ночевала в разбитом кишлаке. Ночью Павлик / Пашей, а тем более Павлом, его никогда в жизни никто не назовёт/ заснул на посту, и его украли духи. На следующий день они выменяли его на мешок муки, сказав при этом, что он сам пришёл. Наши конечно поспешили: через пару дней можно было бы получить с ним хорошую доплату. Чтобы забрали такое "золото", духи бы не поскупились.
   Следователь шил ему дезертирство, но сам Павлик сбежать не мог, разве что пошёл погулять, по простоте своей. Соврать тоже ума бы не хватило. Отрабатывать мешок муки его отправили в дисциплинарный батальон, на два года. Конечно же там увидят это чудо и при первой же возможности, по половинке, то есть через год, его выгонят из дисбата, с зачётом срока службы, но всё равно приятного мало. Хотя никто не знает: где найдёшь - где потеряешь. Может именно там Павлик разовьётся до нормального уровня, до Павла. А то ведь над ним даже посмеяться, поиздеваться нельзя.
   Дезертиров у нас не любили, очень. Основная масса наших подследственных лучше пошла бы в штрафбат, на верную смерть, чем в зону. И это была не поза, а убеждение. Хотя может и страх перед неизвестным, тут то знакомо всё. Нет, не может быть, всё- таки в людях я хоть чуть-чуть разбираюсь.
   По этой причине сокамерники, после хорошего косяка, пытались заставить его учить уставы, стоять "на тумбочке", дневальным по камере, - бесполезно. Всё выполняет с христианским смирением, улыбкой и с радостью, что может сделать хоть что-то приятное этим ребятам. Эти ребята посмеялись и посадили его в свой кружок, косяки набивать и курить на равных. Скоро Павлик стал заведовать всеми запасами чарза, пополнять его через караул, и был чрезвычайно горд своей значимостью.
   Наркотик почему-то действовал на него слабо: если на всех нападал жор, Павлик мог только кусочек хлеба отломить, все обхохатывались - он только хихикал, все отрубались, спали, - он через пять минут был бодр, как огурчик.
   Несколько раз, чтобы не терять авторитета, с ними курил и я. Но чего-то в этом кайфе не понял, не по мне, как и героин. Лучше по старинке, что-нибудь спиртсодержащее, какой-нибудь "Огуречный" лосьёнчик, или хотя бы "Шипр", только, будьте любезны, московской парфюмерной фабрики. А может просто мало курил, не вошёл во вкус.
   Кормили хорошо, то есть много. Из солдатского котла, как и в части. Редко кто, из состава караула, считал нас кончеными уголовниками. Может воровские понятия уже проникали в народные массы, а "по понятиям" все, кто "закрыт" - страдает.
   Собственно христианская мораль того же мнения, и тюрьма является богоугодным заведением, там люди должны каяться в своих грехах.
   Бывали караулы из своих частей, приходили друзья, Правда, лучшего друга, земляка, почти родича, Шприца еле-еле притянул. Попросил знакомых ребят из состава патруля, так те привезли его под конвоем. Коля что-то лопотал несуразное, в своё оправдание, но я понял: пропил всю мою получку.
  -- Да чёрт с ней, с получкой! Ты просто приехать, попроведать, привезти пачку сигарет мог? Или ты меня уже в военные преступники записал, во врага народа? Ведь только ты знаешь всю правду. Может за репутацию боишься?
  -- Ну, я же член Партии, А тут ещё с пьянками залетел...
  -- Ладно, забыли. Ты через два месяца заменяешься, хоть вещи мои домой отвези. Представляться всё равно поедешь в дивизию, в Белую Церковь.
   Вот и весь разговор. Из вещей вернул только джинсовый костюм. Остальное, по его словам, украли в Ташкенте, хотя всё было в одном дипломате. Скорей всего пропил всё новое, или раздарил, на радостях, а костюм был уже ношеный. И тот прислал уже после письма жены командиру части, искала его адрес. Ну да Бог ему судья!
   Потом я "пожелтел", то есть заболел гепатитом. Качать права, вызывать врача не хотел. Госпиталь, капельницы, врачи, охрана, стыдно общаться с нормальными людьми. Быстрее бы суд - да на зону. Авось не помру. Но жить, в принципе, хочется: уже запиской, обращаюсь к Шприцу, больше не к кому. Тот, правда, передал сахар, сгущёнку и рекомендации:
  -- Как можно больше сладкого.
   Чем это кончилось, ещё не известно: время не только лучший лекарь, но и лучший диагност, после патологоанатома.
   Зато несколько раз, можно сказать регулярно, приходил секретарь комитета комсомола, Саша Радзивилюк, Пончик. Приносил по пол ящика солдатских сигарет "Новость" и ящик, точнее, большую картонную коробку, всего, что есть на продскладе. Но главное, конечно же, - поддержка. Сознание того, что меня, оставшегося на обочине, кто-то помнит, в этом несущемся с бешеной скоростью мире, очень много значило.
   Наверное именно тогда я понял, насколько безразличен обществу, насколько в обществе все, кроме самых-самых близких, равнодушны и безразличны друг другу.
   Пассажиры: сел в поезд, перекурил с кем-то, переговорил, выпил, кому-то наступил на ногу и - вышел. Поезд идёт дальше, а ты уже забыт, только отдавленная мозоль болит и напоминает о тебе. А то что ты уступил нижнюю полку, отдал свой дежурный бутерброд, угостил сигаретой - забыто сразу.
   Вот и я так, тогда Сашу даже толком поблагодарить не мог: положение не позволяло, всё принималось как милостыня, унизительно. А увижу ли я его ещё в своей жизни?
   Приезжал из Туругунди старшина роты, Володя Ананьев. Добросовестно выпивши, пришёл пешком, а это километра четыре пыль глотать, припёр пол бутылки водки. Половину наверняка выпил по дороге. Плачет:
  -- Серёга! Я ж думал мы, с тобой..., - мотает головой. - А ты..., - опять мотает.
   Потом идёт фраза, достойная пера поэта, где он только её выкопал:
  -- Мы с тобой под одной статьёй ходим!
   Звучало это как у Маугли:
  -- Мы с тобой одной крови! Ты и я!
   Когда выпили, он только пригубил, немного успокоился и рассказал:
  -- Перед заменой вырвался в отпуск, нежданчиком. А в моей квартире уже живёт другой дядя, с которым жена, по вечерам, вместе пишет письма. Мне!!! Сволочи! Чтобы не расстраивать! А точнее: чтобы по аттестату продолжал деньги присылать, а с оказией и шмотки-тряпки, ведь было что слать, и немало. Друзья приезжали, намекали, но ведь всегда хочется верить. Обидно, что даже дочка его уже папой называет. Всё прахом: квартира, всё что в квартире, мечты, планы... Для чего тянулся, горбатился... Теперь ехать туда и каждый день встречать эти лицемерные рожи? Не могу. Постараюсь замениться куда-нибудь к чёрту на кулички. Надо всё опять начинать с нуля, опять с казармы.
   Попытался его успокоить. В моём положении это было не трудно. Прощались тепло и надолго. Адресами не обменивались.
   Несколько раз приходили солдаты взвода, где-то рядом работали, вырвались. Может быть что их приход - самое большое достижение в моей жизни. Ведь, Бог свидетель, пряниками я их не закармливал, дрючил как ефрейтор. Старался справедливо, хотя это конечно же моё субъективное мнение.
   * * * * * * * * * *
   Наконец-то познакомился со следователем. Капитан, только из Союза. Косит под дурачка:
  -- Сколько стоит то? А сколько это?
  -- Где достать это? А где - то?
  -- А что легче продать духам? Почём? Где?
  -- Как завезти-вывезти?
  -- Научи меня, я ведь здесь ещё "салага", а жить все хотят!
   Такой вот "почёмучка". Надеялся наверное что в деле закручены крупные деньги, контрабанда, наркотики, армейская мафия.
   Потом пошла другая версия: хочу любыми путями "закосить" от Афгана, остаться живым. При этом он доказывает мне что я стрелял три раза, и у терпилы, потерпевшего, три ранения, даже говорит куда, правда наобум. Что я был пьяный и просто ничего не помню. Акта экспертизы нет вообще!
  -- Это никакой роли не играет! Два выстрела или три, короче - не пять!
   Второй раз дёрнули уже ознакомиться с делом и обвинительным заключением. Угостил хорошей сигаретой, моей любимой "Явой", в "лёгкой" упаковке. Посидели, молча покурили, пара ничего не значащих вопросов, о семье и детях. Очень вежливое и ненавязчивое:
  -- Подпишите, пожалуйста.
   Подписывал не читая. Такое возможно только в армии и то, только в афгане.
   * * * * * * * * * * *
   Часов у меня не было. Оконце смотрело на запад. По этому, во второй половине дня, спрашивая время у часового, я по лучу солнца из окна, зубной пастой сделал разметку на стене. С учётом годового движения солнца, внося поправки, за пять месяцев я разрисовал полосами чуть не всю стенку.
   Много позже, перечитывая "Монтекристо", наверное в десятый раз, я узнал, что мой опыт также пригодился Дантесу.
   А время шло. Вот и Новогодняя ночь, с её надеждами на чудо и подведением итогов. Встречаем 1985 год.
   Ребята немного пыхнули, я выпил пол флакона разведённого одеколона. Веселья не было ни у кого. Вышли на улицу, в курилку.
   Первый и последний раз я видел в Афганистане снег. Снежинки редкие, мелкие, ветра нет, они ложатся на землю и пропадают, даже не оставив влажного следа на сухой утрамбованной глине.
   Но всё-таки это был снег!
   Кто не верит в чудеса? Вот вам привет от нашего Дедушки Мороза!
   Вот вам надежда от Господа Бога! Веруйте и верьте в жизнь, в обновление, в Новый Год, в светлое и чистое будущее!
   В частях началась стрельба из всех видов оружия, в небо полетели ракеты: сигнальные, осветительные, химические. С грохотом, воем, свистом и треском. Светопреставление! Но не долго, пошли допивать.
   А мы сидели, тянули время. Не хотелось Новый Год начинать с камеры. Сидели и курили, молча. Каждый молчал о своём. Замёрзшие, по одному, потихоньку спускались вниз. Скоро мы остались вдвоём со Славиком. Разговор вроде оживился, стал откровеннее. Сколько нерешительности за внешней бравадой, неуверенности в себе, в своём будущем, сколько любви к своей девушке, трогательной девственности отношений, панический страх её потерять.
   Закончилась беседа натянуто оптимистично:
  -- Ведь мы ещё о-го-го! Всё перемелем и выстоим!
   А что нам остаётся?
   Чтобы разрядить обстановку, начинает Славик, попошлее:
  -- А у тебя были Афганки?
  -- Нет не пришлось. Из мусульманок вообще были только татарка и азербайджанка. Но татарка, языком и внешностью, больше походила на рязанскую бабу, с глухого хутора, а азербайджанка вообще - белорусского разлива. Отец - залётный продавец цветов. Получилась просто тощенькая и глупенькая жгучая брюнетка, продавец сельмага. Это ты, на боевых, наверняка гарем переимел?
  -- Да, уж! В караванах верблюдиц. Хотя случай был. Как-то шли колонной через кишлак и что-то встали надолго. Мы, с другом, Васькой, стоим на БМПэшке и видим за дувалом классный виноград. Решили набрать. Через дувал с брони перепрыгнули, а в виноградник надо пройти через дом. Бегом дверь вышибли, а там молодая тёлка, в одних штанах. И мы и она обалдели. Она хватает какую-то тряпку, лицо закрывает, одни глаза, круглые от страха. А цыцочки, для нас голодных, как сало. Так и дышат! Аж видно как сердце стучит. Левый сосок, прижатый рукой у локтя, торчит в сторону и вверх. Знаешь, как сфотографировалось. Так, кажется, и вижу: пупырышки и несколько чёрных волосинок на самом соске. Я ей: "Кам-кам вжик-вжик?"* А она, тихо так: "Кам-кам." И садится на какой-то топчанчик. Я уже Ваське автомат отдаю, но тут влетает старуха, как завизжит. Я её успокаиваю: "Чо кричишь, дура? Может сама хочешь?" Чуть прикладом не врезал. А тут ещё прапора черти принесли, ему кто-то сказал, что мы пошли.
  -- Ну и что? Чем кончилось то? - смеюсь я.
  -- Что-что? По роже заработал, вот что. Ещё и десять суток добавки, - тоже смеётся горе-любовник, - Правда сидеть не пришлось, некогда было, самые операции пошли.
   Наконец замёрзли и мы:
  -- Пошли спать. Время быстрее пройдёт, а может и приснится что-нибудь хорошее, вещее.
   *Примечание: Кам-кам /афг./ - чуть-чуть.
   Вжик-вжик /афг./ - явно не лобзик.
   * * * * * * * * *
  
   Через неделю меня известили: 10-го января - суд. Точнее: заседание военного трибунала. Заседание в части, вроде как показательное.
   Событие тревожное, страшное, но ожидаемое, как дающее какую-то определённость. Самое тяжёлое - висеть между небом и землёй.
   Знаю, что одеваю, так любимую мной, военную форму последний раз в своей жизни. Готовлюсь особенно тщательно: п./ш наглаживаю у ребят из комендантского взвода, подшит с особым шиком белый подворотничок, заменены на новые погоны и петлицы, начищены пряжки портупеи, от блеска сапог глаза закрываются. Пехотные эмблемы, "звезда на могиле и траурный венок", заменены на родные - связи, маленькая звёздочка и пучок молний, что расшифровывалось: дрючат так, что искры из глаз сыпятся, в отличие от ПВОшно-артилерийских пушек: "Палец о палец", автомобильных крыльев на колёсах: "Взлететь бы рад, да яйца, то есть грехи, не пускают", или медицинской чаши со змеёй: "Любит тёщу и выпить не дурак".
   Шинель и фуражка ухожены с не меньшим старанием. Всё подтянуто и подогнано на прощальный бал. Вообще-то это было не характерно, на суд все шли уже в гражданке. Ниточка обрывалась. Хотя звания лишает только трибунал.
   Конвоируют меня мои же, бывшие, бойцы. Искренне рады встрече, притащили из магазина еды, сока. И я рад видеть родные лица, тронут их вниманием, рад вырваться из подвала, после месячного заключения. Не смотря на чувство тревоги, лицо моё сияет, с конвоем только что не целуемся. Знает ли история ещё такие примеры?
  -- Товарищ прапорщик, - до комка в горле волнует такое обращение, ведь знают, что я уже никто, - надо было Вам и начальника штаба грохнуть. Вам какая уже разница: годом больше - годом меньше, зато как бы нам жизнь облегчили!
  -- Простите, мужики, не подумал. Что же ты не напомнил?
   Смеёмся. Всё-таки как мы сжились, сроднились. Хоть вместе-то всего пол года. Правда один раз и в засаде сидели, несколько - под колёсами, от духов отстреливались, и восемь человек невосполнимых потерь сбивают нас, как травленых волков, в плотную стаю. Подъезжаем к нашей СРэМке. Всё здесь сделано при моём участии. Проходим каптёрку, оружейку, умывальник. Вдруг, из моей канцелярии, фактически выскакивает невысокий молодой человек, в гражданском костюме, только без галстука. Хватает меня за руку и тянет обратно, в комнату. Бойцы, не понимая, с автоматами, бросаются к нему.
  -- Спокойно! Я его адвокат!
   Ребята остановились, встали у двери, а мы вошли внутрь.
  -- Значит так, - с места в карьер, даже не представившись, начал адвокат, - с делом я ознакомился, ничего страшного. Что просить?
   Тут уже опешил я:
  -- Не знаю, ну... чтобы поменьше дали.
  -- Хорошо. Что будешь говорить ты?
  -- Что больше не буду.
  -- Молодец. Пошли быстрее, времени мало. Родители есть? - это уже на бегу.
  -- Нет, умерли.
   Он выскочил и побежал в ленкомнату, в конце казармы.
   Пришёл в себя и я. Мы, с конвоем, тут же мои "за старшину" и замкомвзвода, проходим через всё спальное помещение, не спеша, куда уже мне спешить, как инспекторская проверка. Порядок идеальный, не в каждой учебке такой бывает. Конечно, это не моя заслуга, это комбат целый день всем "хвосты" накручивал. Как-никак трибунал, прокурор будет. Но мне хочется думать что со мной так мой взвод прощается. Подарил мне, в последний день, то, чего я от них требовал пол года.
   Заходим в ленкомнату, офицеры и прапорщики уже здесь. Нет комбата, начальника штаба и терпилы. Ему после лечения дали отпуск, а это, с дорогой, больше двух месяцев. Решили судить без него!
  -- Встать, суд идёт!
   И началось. Театр абсурда! Никто даже не открывал дела!
   Речь прокурора была коротка:
  -- Этот опустившийся, распоясавшийся алкоголик тремя пулями хотел прервать жизнь беззаветного воина-интернационалиста, отца семейства, верного сына Родины..., - и далее в том же духе. По сути дела - ни слова.
  -- Не тремя, а двумя..., - осмелился поправить я.
  -- Замолчите! Вам слова не давали!
   Сначала я онемел, не понимая что происходит, с протоколом встречи меня не ознакомили. Но понял быстро и начал тихонько, нервно, смеяться.
   Следующей была речь адвоката. О-очень трогательная, её всю можно передать словами:
  -- Пожалейте его, он сирота и тоже отец семейства!
   И это всё! Анекдот. Куда я попал?
   Мне уже всё равно, такой суд... присяжных взяли из салона мадам Тиссо. Нет, ошибся, один в носу ковырялся. Но их, даже символически, ни о чём не спрашивают. На конец очередь дошла до меня.
   - Что хотите сказать по сути дела? - разрешил мне открыть рот судья, председатель трибунала. Спасибо ему. Пожилой майор, понял ситуацию и следит по делу за ходом моего рассказа.
   Оправданий не ищу, поблажек не прошу. Рассказываю только главное, хочу элементарной справедливости:
  -- Если бы я хотел убить - в рожке тридцать патронов. С четырёх метров, неужели не попал бы? А второй выстрел получился чисто рефлекторно, сам испугался.
  -- А третий? - опять встревает прокурор, - Выстрела было три.
  -- Выстрела было два, - утверждаю я, - не делайте из меня дурака, тем более пьяного.
   Судья всё-таки находит медицинское заключение: два ранения, в область колена и в плечо. "Не задев жизненно важных органов".
  -- Но в магазине осталось двадцать семь патронов? - Опять подаёт голос прокурор. Ведь это единственное, что он вычитал в деле.
  -- Потому, что, любой солдат знает, после выстрела патрон в патронник досылается затворной рамой автоматически. Значит я подал Ярмаку автомат заряженным. Кто автомат разряжал, то есть: отстегнул магазин и передёрнул затвор, тот должен знать и где делся третий патрон, - парирую я вопрос.
   Ярмак подтвердил, что затвор передёрнул, но патрон поднимать не стал, побежал за врачом.
  -- Подсудимый сказал, что второй выстрел получился рефлекторно, - ну никак не уймётся прокурор, - пусть не умничает и объяснит слово рефлекторно.
  -- А что тут умничать? Рефлексы изучают в пятом классе, в курсе зоологии. Это сокращение мышц из-за какого-либо внешнего воздействия на нервную систему. В данном случае - испугался, когда потерпевший начал падать.
   Какой-то прапорюга учит подполковника! И какого! Целого прокурора гарнизона! Шлея под хвостом кобылы - лёгкий массажор.
   Адвокат молчит, хочет следующую звёздочку получить.
   Зато судья почему-то сияет. Наверное надоело однообразие и скука процессов.
   Поднимают мою послужную карточку: двенадцать наказаний за шесть месяцев. Воспитывали значит! Но я упорно, по наклонной, катился к преступлению. А у меня на лице - картина Репина "Не ждали?".
  -- А можно посмотреть карточку? - прошу я, не веря в происходящее, может не моя, перепутали. Дают.
  -- Вы посмотрите сами, все взыскания написаны не отрывая ручки от листа, а печать пришлось макать в чернила два раза.
  -- Есть у нас такая практика, - соглашается судья.
   Следственный эксперимент. Идём в модуль, всё проигрываем. Свою правоту я доказал.
   Но..., после короткого совещания:
  -- Приговорить к пяти годам лишения свободы в колонии усиленного режима, по статье 103 УК РСФСР, с учётом статьи 17 того же УК.
   Подробнее: убийство, не доведённое до конца, по причинам не зависящим от обвиняемого.
   Или в просторечии: попытка убийства, без отягчающих.
   Срок, в принципе, не большой, но статья тяжёлая. Реально, по ней надо сидеть "от звонка до звонка". Если бы дали срок по другой статье, например нанесение тяжких телесных повреждений, можно было бы надеяться на смягчение наказания, изменения режима содержания, уже после одной трети отсиженного срока. А по половинке даже освободиться. Кто сидит под следствием в Союзе, всю эту науку познаёт за пару дней, учителя в изоляторах есть хорошие, многоопытные. Очень тщательно и долго изучается дело и уголовный кодекс, спешить некуда, используется малейшая зацепка, подают жалобы, прошения, апелляции. У нас же всё проще: надеялись только на Господа Бога и Госпожу Удачу.
   Но это всё мелочи. Главное свершилось: жребий брошен, Рубикон перейдён! По ту сторону остались нормальные люди, а я, до конца своей жизни, - ЗК, зэк, уголовник. Даже если доживу до приставки "экс". Бывший, а всё равно - зэк.
   Поменялся у нас как-то сосед, и мама мне рассказывает о нём все сведения, что ей передали соседки:
  -- Хороший человек, приветливый, но, - она переходит на шёпот, - он, говорят, сидел.
  -- За что?
  -- Не знаю, но сидел! - опять шёпотом.
  -- А почему шёпотом? - смеюсь я, - Да и вообще, что за характеристика такая? Ты же сама говоришь, что от сумы и от тюрьмы не зарекайся.
  -- А ну тебя! - махнула мама рукой, дескать, ничего ты ещё не понимаешь.
   Вот теперь и мне клеймо на всю оставшуюся жизнь.
   Успокоился после суда, и на душу снизошла такая благость, какой после смерти Наташи я не испытывал. Пропала проблема выбора, извечное шекспировское "быть или не быть". За меня уже всё думают, а моё дело - баранье: куда погонят. Не думал даже, что это может быть так хорошо, после десяти лет катаклизмов, какие пережил я.
   Спороты погоны и петлицы, подарены, даже не помню кому, портупея, фуражка, хромовые сапоги. Всё новенькое и горячо любимое. Ребята принесли чёрную танковую спецуху, из "чёртовой кожи" и высокие ботинки - почти гражданка.
   Написал письма домой и брату. Написал, что случайно ранил человека, за что и получил пять лет.
  -- Срок большой, по этому Надя, ты вольна, имеешь право развестись, даже без моего на то согласия, - я просто информировал, даже не думал, что она так сильно обидится. Потом мне за это письмо пришлось много раз просить прощения, чуть не на коленях.
   Перед Геной извинился, что у него на службе могут быть из-за меня неприятности. Но, как позже он мне рассказал, особист, "молчи-молчи", сделал запрос: ничего страшного, дело такое - военное.
   Потекло время в ожидании отправки в Союз. Приходил адвокат. Даже тогда я уже понимал, что это абсолютно бессовестная каста, что адвокатство передаётся по наследству. Потому что только на протяжении нескольких веков эволюции можно убить в человеке даже зародыши нравственности.
  -- Прокурор подал апелляцию, - сообщил мне мой заботливый адвокат, - Так как автомат ты не записал в книгу выдачи оружия, он считается похищенным. И тебе "светит" ещё статья за хищение оружия. В принципе это формальность, все понимают, что здесь идут боевые действия, но года два-три дадут. Успокоение в том, что этот срок не должны добавить, а произойдёт просто поглощение меньшего срока большим. Конечно, при хорошем адвокате, а себя он причислял именно к таким.
  -- Пересуд будет в Ташкенте, я рекомендую тебе адвоката Коробушко, из городской коллегии адвокатов. Я с ним учился. Хороший адвокат, его за пьянку выгнали из армии, по этому он особо хорошо проводит защиту в трибунале. О тебе я ему уже сообщил, но если он тебя вдруг не найдёт, запросишь через тюремную канцелярию. В ответ на апелляцию прокурора, я тоже написал апелляцию, такова практика судебного делопроизводства, но на неё надежды не питай и ничего не требуй, а то пересмотрят дело - ещё и добавят. Недовольных решением властей, даже справедливо недовольных, у нас не любят.
   * * * * * * * * * * * *
   Через несколько дней начкаром заступает старлей Сванидзе, из-за последующих событий фамилия запомнилась хорошо. На ужин он поехал в свою часть, вернулся не выпивши - добросовестно готовый. И привёз своего бойца на перевоспитание. Даже не знаю, что тот натворил, но бить его старлей начал ещё в коридоре, причём серьёзно. Начал с кулаков, а когда солдат упал, топтал сапогами, с изощрёнными приговорами. Умело смаковал каждый удар и каждое слово.
   Боец кричит, мы, наблюдая всё это в зеркальца, кричим на начкара, тоже не стесняясь в выражениях, но выйти не можем: у него пистолет, а рядом его часовой с автоматом. Дошло дело и до пистолета, достаёт:
  -- Я тебя пристрелю как суку, но похороню как героя, - и стреляет вверх.
   Тут уже вся губа, а не только СИзо, начали греметь мисками по дверям и кричать. Стреляет второй раз, уже чтобы успокоить нас, но понял что переборщил. Наверху солдаты комендантского взвода, значит завтра будет знать комендант. С часовым заносят солдата в одиночку, закрывают, и начкар уходит.
   Тут уже хозяева мы. Открываем сразу все камеры, забираем у часового автомат, входные двери закрываем изнутри. Оказываем помощь избитому, даём ему матрас, одеяло, завариваем чай.
   Находим гильзы начкара и даже, срикошетившие от бетона, пули. Часовому объяснили, что без прокурора дверь открыта не будет никому, даже коменданту, и, без автомата, выгоняем его пинками:
  -- Твоего друга били, а ты стоял..., как ты с ним дальше служить будешь?
   Досталось "другу" и крепких слов и унизительных пинков.
   Пришёл помощник начкара, сержант, просит автомат, а то ведь могут и часового посадить:
  -- Он, конечно, трус, но и по вам не стал стрелять, а обязан был. За "бдительность" ещё и отпуск бы получил.
   Посовещавшись, автомат отдали, дело серьёзное, ещё и нам статью могут дать хорошую, со сроком немалым, чтобы всё замять.
  -- Пусть живёт, салага. Но старлею передай: он будет сидеть с нами в одной хате! А мы его тут уже... как героя почитать будем. Пусть молится своему грузинскому Богу!
   Вся ночь прошла в революционном бурлении, в "буче кипучей". Все камеры открыты, кроме духовской конечно, встречаются земляки из разных частей, курево, только без чарза, перекуска, чай, умышленно громкие разговоры, немного нервный смех. Приятно возбуждающее чувство победы над системой, чувство братства и волнующее ожидание завтрашнего дня.
   Мы и до этого несколько раз делали попытки вызвать прокурора. Арестованные на гауптвахте питаются, согласно устава, по остаточному принципу, а следственный изолятор - по полному пайку. Но нас не разделяли: мясо, тушёнка, попадало редко, масло - очень редко, а за положенный сок даже в частях говорить не приходится. Даже бывало, что не хватало чая и сахара. Благодаря друзьям и взаимоподдержке, мы не голодали, но дело принципа.
   Главная причина - баня и утюг. Комендант не был против, если за арестованным раз в неделю приезжал конвой и его везли в свою часть помыться. Но сам, ради нашей помывки, не шевелил и пальцем. У кого-то часть далеко, ведь у нас сидели из Герата и даже из Туругунди, кто-то просто не хотел ехать в свою часть рисоваться, как я, например. За офицерами ещё приезжали друзья, а кто за солдатом пошлёт машину с конвоем? По этому грелась на солнышке в ведре вода, и мылись мы на улице. Хоть оно и юга, но зима - она и в Африке - зима. Температура градусов до десяти, а по ночам на воде ледок, да с ветерком. Особо не попаришься!
   Заедала платяная вошь. Каждый день, утром и вечером, в любую свободную минуту, перебирали все швы в одежде, давили их ногтями. Но это только раззадоривало их на секс, на увеличение рождаемости. Всё тело было покрыто следами укусов, как сыпью. Спасение только в кипятке и утюге, но их мы не имели.
   В шесть утра у нас уже был помощник коменданта. Хороший деловой мужик, был наверное хорошим ротным, на эту должность попал случайно и явно тяготился ею. Ситуацию понял сразу и через двадцать минут привёз к нам представителя прокурора. Приехал молодой человек, в гражданке, наверное тоже из адвокатов, а может мы и до КГБ доросли. Дипломат, свой в доску, почти братан. Я "балдею" от таких, от их панибратства, от их тупости.
   Прошли в курилку, дорогой "Camel" не жалел:
  -- Какие проблемы, ребята?
   Всё рассказали по порядку.
  -- Баня, утюг и паёк не вопрос вообще, могли и раньше сказать коменданту, в этом вините только себя.
  -- За пол года он к нам ни разу не спустился, мы его даже в лицо не знаем. В наше подземелье даже начкар спускается только когда пленных духов привозят.
  -- Ну ладно, будем считать этот вопрос решённым. А избитого я сам отвезу к прокурору, и гильзы с пулями я заберу. Разберёмся!
   Парня он увёл, но гильзы мы не дали, пока следователь старлея не закроет. Здесь сидят и за значительно меньшие преступления.
   Переговоры вёл я, как старший по всем параметрам, а главное - у меня приговор уже в кармане, бояться почти нечего.
   Разбирательство шло несколько дней. Что и как было, мы не знаем. Но замкнулось всё на нас. Старлей приходил к нам, обещал напоить - закормить, так нас этим не купишь, потом он вплотную переключился на побитого.
   Приходит солдатик к нам, с сигаретами и даже с чарзом:
  -- Становится старлей на колени, мамой клянётся. Обещает золотые горы. У него ведь тоже семья, жалко сажать.
  -- Смотри сам. Мы сделали что смогли. Вот тебе гильзы, но тебе с ним служить. Проси хотя бы перевода в другую часть, а лучше - в Союз. Ухайдокает он тебя, не мытьём - так катаньем. Такие люди не прощают унижения, поверь, на операции пулю в спину пошлёт - не чихнёт.
   * * * * * * * * * *
   В тот же вечер нас повели в баню, здесь же, при комендатуре. Неказистая снаружи, из шлакоблоков, внутри отделана под кремлёвскую. Всё как положено: парилка, душ, комната отдыха с холодильником, цветным телевизором, кондиционером. Только бассейна не было, зато мягкую мебель, диван и кресла советского производства, на территории Афганистана, я видел только здесь.
   Помылись как люди, постирались, даже попарились немного. В последующем, раз в неделю, мы по пол дня проводили в бане.
   * * * * * * * * * *
   Сокамерники менялись. Был сверхсрочник, который остался в Афгане начальником вещевого склада только из-за героина. Очень уж плотно сидел на нем.
   - Ха! Я ещё должность не принял. А продал колёса с полевой кухни, поставив её на колодки, якобы для удобства поваров. Ещё и благодарность за рацуху получил! - этим он очень гордился.
   Здесь женился, говорил, что жена не знает про героин, но это не реально. Повезли его в баню в часть, жена вытащила на целый день, а он потом рассказывает:
  -- После баньки пыхнули, с другом, классно!
  -- А жена? - встречный вопрос, голодных до баб, молодых ребят.
  -- Положил на неё руку - хватит. Зачем жена, когда хорошо пыхнул?
   С собой геры привёз - на роту. Самому курить, как и пить, не интересно. Уговорил меня. Мне скоро на зону, там всё равно наркоты нет, так что можно попробовать: забытьё, с провалами в бездонную яму. Падаешь, прокидываешься, приходишь в сознание, хочется пить, облегчающая рвота, мысли, нет, образы какие-то дикие, мгновенные, непонятные. Один образ не успевает пропасть, уже другой перед глазами. Так же быстро сменяются чувства: страх, радость, горе, счастье; полёт в небе и все ужасы преисподней. Привыкнуть не успел, слава Богу, но суть понял. Понял, что войти в "крутое пике" - запросто. Наверное ещё пару раз бы пыхнул и сознательно передозировался бы, оставил бы этот бренный мир. Желание уже было, причём довольно навязчивое. Но уже не первые дни после ареста, уже знаю срок. Много, но впереди, всё равно, - свет. Два месяца заключения, было время обдумать дальнейшую жизнь. Рано на нас ещё крест ставить!
   Был ещё один вещевик. Красавец! Гвардии старший прапорщик! Казанова по жизни, как он считает и рассказывает. Но, слушая его, понимаешь, что правды в тех байках ноль целых, хрен десятых. Не любят его женщины, не смотря на гвардейскую стать, - мозгов маловато, зато понтов - на троих.
   Провели у него, нежданчиком, ревизию, схватились за головы, завели уголовное дело. Для чистоты следствия, самого закрыли. Но пока один курил героин, а второй рассказывал мне о своих фантастических похождениях и невероятнейших позах, друзья, старшины рот, из одной простыни, лёгким движением руки, делали две, собирали всё старое, подменное, обмундирование, обувь, а чего не хватало, брали в соседних частях на прокат, на время. Рука руку моет! Командование частей списывало всё что можно, никто не хотел выносить сор из избы. Да и спросить могут: куда командир смотрел, когда под носом воровали.
   В результате, к моменту суда, в наличии было абсолютно всё, до ниточки. Конечно же, за плохое ведение документации наказали обоих, в пределах дисциплинарного устава. Что они уже отсидели, составив мне компанию. Невольно пожалеешь, что не крал. Судам наверное тоже были даны указания не делать из Советской Армии армию мародёров и расхитителей.
   Не долго гостил у меня Юра Макеев. Он успел нажать на курок автомата раньше, чем два духа в машине с оружием. Но, как по заказу, рядом оказался ХАД. Прокрутили как расстрел сдавшихся в плен.
   Золотой парень. Десантник, мотоциклист, гонщик, аквалангист, весельчак и гитарист. Из Литвы, город Ионава. Увезли в Союз, без суда, не знаю чем дело закончилось. Надеюсь, присвоили прапорщику офицерское звание или хотя бы орденок какой дали. Ведь только благодаря таким парням наша армия была непобедима.
   Ещё квартировал капитан Образов, из Львова. Пехотное училище заканчивал в Петергофе. Командир мотострелковой роты, не смотря на должность, интеллектуал, очень спокоен, даже меланхоличен. Жена - кинолог, с высшим образованием, он, конечно же, тоже любит и знает собак. Приятнее собеседника для меня Господь прислать не мог.
   Столько интересных встреч, бесед, информации для размышлений от самых разных людей. На воле такое произойти не может, хотя бы из-за дефицита времени.
   Посадили Володю Образова за неосторожное обращение с оружием, кого-то ранил. До суда дело не дошло, разобрались на месте.
   У солдат тоже было два неосторожных обращения с оружием. Один решил пошутить с другом при сдаче поста. Сделал всё по уставу, только, как в колхозе, наоборот: сначала передёрнул затвор автомата, посмотреть - нет ли патрона в канале ствола, а потом отстегнул магазин.
   Поехал друг домой на "Чёрном Тюльпане". Но в Афганистан смогла приехать мать погибшего, просить суд не лишать свободы парня. Они дружили с детства, и оба ей как сыновья.
   Второй тоже "пошутил". На КПП боец пошёл по нужде, присел метров за сто, не ближе, а напарник, смеясь, на вскидку, не целясь, щёлкнул курком. Патрон оказался в патроннике, баловался затвором от скуки. В мишень не попал бы никогда в жизни, а тут - точно в голову.
   Обоим по пять лет колонии поселения. Пошли в Сибирь лес валить.
   Был и "минёр", водитель КамАЗа. Дверь кабины на ключ не закрывалась, а там спрятана водка. Лучше ничего придумать не мог: к двери привязал за кольцо гранату. Но предупредил, мелом написал: "Не лезь! Заминировано!". За водкой послал молодого, ничего не сказав о гранате. Разве мог тот подумать что это всерьёз?
   Бывали у нас и духи. Как раз перед моим вселением, с операции привезли главаря одной из бесчисленных банд, с телохранителем, палачом по совместительству. Главаря сразу отправили в Москву, а телохранителя поселили временно у нас, на губе. При аресте у него нашли фотографии казни наших вертолётчиков. Несколько дней коллеги казнённого приезжали к садисту на "беседы". Тогда я как раз в патруле был. Крепенький был телохранитель. А когда я уже получил прописку в СИзо, всё его тело легко помещалось под фуфайкой, и шевелилось оно редко. Продолжался замкнутый круг войны - месть за погибших друзей. Начинался он с первых выстрелов, после которых уже забывается первоначальная цель. Никто не задумывается, зачем он здесь, за что он воюет... Скоро его увезли в Кабул, в тюрьму.
   Ещё был дед, чабан, с пацаном. Один начкар сказал, что связан с духами, второй - что спрятали от духов, те грозят убить его за связи с шурави, советскими. Деду за девяносто, под два метра ростом, большая окладистая борода, пышная шапка волос, невидаль у мусульман, седой как лунь и, вдобавок ко всему, ярко-голубые глаза. Прямо русский святой старец! От чистоты аж хрустит.
   Пригласили к себе, в курилку, позвали наших переводчиков, таджиков. Там три государственных языка: дари, форси и пушту. Основной, вроде, дари, в армии - пушту, язык воинственных пуштунских кочевых племён на востоке страны. Кроме этого много индусов, долго были американцы. А народ торговый, к языкам способный.
  -- Кушать будешь?
  -- Будешь.
   Даём банку говяжьей тушёнки. Дед вылавливает пальцами все хорошие куски мяса, съедает, а сок, жир, жилы отдаёт своему бача. Тот всё кидает в себя, не глядя.
   Даём банку свиной тушёнки, провокационно, мусульманину. Смотрит этикетку, спрашивает:
  -- Свинья?
  -- Свинья, - говорим.
   Вылавливает пальцами куски мяса, перемесив весь жир, остальное опять отдаёт бача. Содержимое банки, без разбору, жадно, запихивается в рот. И только потом, как лакомство, жуётся хлеб. Пацан счастлив, сияет улыбкой, щурится, только что не урчит от удовольствия. Может так сытно он ни разу в жизни не ел.
  -- Дед, ты же мусульманин! Почему свинью ешь?
  -- У нас - война. А в войну, в тюрьме или даже если просто голодаешь, можно есть всё. Главное: сохранить жизнь, данную Аллахом, - и сразу, без перехода, видимо чтобы не посчитали за врага, не издевались, - Наш кишлак ни за душманов, ни за шурави. Отряд самообороны в кишлак никого не пускает. Я пас баранов, приехали душманы, стали брать баранов, приехали шурави - стали стрелять душманов. Душманы уехали, я остался со своими баранами, но убьют меня за то, что остался с шурави. Никогда не дадут просто жить. Ещё и за баранов отвечать перед хозяином. Я то бедный, у меня совсем ничего нет.
   Хороший дед, глаза очень добрые, всегда улыбается, но вроде свысока, с высоты прожитых лет. И он, и мы понимаем, что его мудрость выше всей нашей армии, с её техникой, политикой, со всем парт аппаратом.
   Недолго, за какую-то дрянь, по пьянке, и без серьёзных последствий для себя, гостил в моей камере старший прапорщик, пехотный старшина, делавший революцию на Кубе. Рассказывал, как одели их, солдат морской пехоты, в костюмчики, шляпы и туфли-корочки, дали в руки ППШ, загрузили в два транспорта в Ленинграде и выбросили на остров Свободы, на выживание. Боевые действия шли недолго, месяца два, как я помню, но от роты, в сто двадцать душ, остались в живых командир и четыре бойца.
   Революция свершилась, пошли грузы помощи из Союза. Остатки наших подразделений, а в других положение было не лучше, поработали ещё с грузчиками в порту, дали подписку о неразглашении и - в Союз нерушимый, дослуживать. Никаких льгот или наград, даже памятных.
  -- Так что я через прицел автомата видел как кубинские студенты боролись за независимость, - так закончил свой рассказ наш "амиго".
   Для полного интернационала в нашем СИзо не хватало грузина. И он пришёл, им оказался Муртази Таяри. И хотя мама у него персиянка, точнее иранка, по внешности, характеру, душевной широте грузинестее грузина не найдёшь! Красивый, сильный, весёлый, доброжелательный и, конечно же, жгучий брюнет. Полка людей с такой доброй энергетикой хватило бы, чтобы прекратить войны как таковые. Это был настоящий "луч света в нашем тёмном царстве". Его отец был офицером советской разведки, во время войны работал на территории Ирана, что дало ему возможность после войны десять лет путешествовать по всей Сибири, от Урала до Магадана. Потом выпустили, вроде даже извинились. Но служба на этом, естественно, закончилась. Поселился в Тбилиси, сохранилась семья, пошли дети. Муртоз с детства, благодаря отцу, знал несколько языков. Проблема выбора образования снималась: Университет, филолог по ближневосточным языкам. По окончании пригласили в КГБ, присвоили лейтенанта запаса, военный переводчик.
   Когда началась афганская кампания, предложили "шабашку", не одевая формы, гражданским, как мы говорили - советником. Зарплата младшего научного сотрудника агитировала активно, две маленькие дочки помогали.
   Переводил на всех переговорах с главарями духовских банд:
  -- Сколько раз я ночевал, один, у духов! И просто в ожидании кого-то, и как заложник, пока армейские привезут выкупы и отмазки. Сколько обкуренных отморозков, шутя, хотели сделать мне обрезание, кастрировать, отрезать башку. Чего только не приходилось выслушивать. А потом, дурак, проявил инициативу: для ускорения переговоров, вполне легально и открыто, взял со склада немного продуктов, что зав склад мог дать безболезненно. ХАД это засёк, меня вбагрили и, без разбору, сразу - в кутузку. Нашли, блин, коммерсанта!
   И негодовал Муртоз, и обижался, и боялся, ведь опыт отца предупреждал. Но через недельку справедливость восторжествовала, приехали его друзья и освободили.
   Пожалуй, неделю почти тюремной жизни, нервное напряжение, Муртоз запомнил на всю оставшуюся жизнь, теперь инициативу будет проявлять очень осторожно.
   С Муртази сидели мы вместе ещё до моего суда, домой я писем не писал. А тут на подходе День рождения моей Наденьки. Я попросил его, с воли, поздравить мою жёнушку. Слово своё он сдержал и поздравлял несколько лет, очень тепло, пока я был в местах "не столь отдалённых".
   Спасибо тебе Муртоз! Посидеть бы с тобой за хорошим столом, спеть бы украинско-грузинское попурри. С такими людьми - как будто тысячу лет родня.
   А я всё сидел. Наконец пришёл капитан из части, только прибыл из Союза, сам киевлянин:
  -- Я буду конвоировать Вас в Ташкентскую тюрьму. Но Ваш земляк из консульского отдела поспешил списать паспорт, придётся по новой оформлять документы на Ваше присутствие здесь. Для начала поехали фотографироваться.
   Мастерская фотографа находилась на территории резиденции командира дивизии, надо было пройти через двор. Большой дом из природного камня, такой же, каменный, забор, бассейн, сауна, беседка. Всё оплетено виноградом, всё в цветах. Достойная резиденция!
   Вот и всё. Документы готовы, остатки денег со счёта отправлены семье, кое-что куплено на дорогу. Ребята привезли джинсы и футболку, уже жара, май месяц, как-никак. В часть, прощаться, ехать не захотел. Только тепло простились с "нашими", с зеками. Пожелали друг другу всего...
   Едем втроём. Кроме капитана, ещё Саша Трифаничев, едет в отпуск.
   Быстрее на Родину! В Союз!
   Летим на "отпускнике", Ил-18, был такой раз в неделю. Гражданский, "Аэрофлотовский", с нормальными креслами, ковровыми дорожками и лётчиками в обалденно синей, режущей глаз, форме. Такого цвета в Афганистане не существует вообще, как такового.
   Ещё "Аэрофлотовский" самолёт, только Ту-134, тоже с "гражданским" лётчиком, был у командующего армией. Приятно было видеть как молодой человек в гражданке подгонял новенькую "Тойоту" к трапу прибывшего самолёта и передавал ключи командиру воздушного судна. Как тот, скромно бросив фуражку на заднее сиденье, выруливал по взлётной полосе. Кто на что учился!
   По территории дружественной страны командарм летал на другом самолёте, Ан-12. На нём, прикрывшись удостоверением фельдъегеря, я, однажды, летел из Баграма в Кабул. Но это уже совсем другой "коленкор", настоящий спартанский. От обычного транспортного он отличался только наличием семи нормальных кресел.
  -- Наш самолёт, - объявляет бортовое радио, - пересекает границу Союза Советских Социалистических Республик!
   Целый год, и какой длинный год, я ждал этих слов. Наконец я ДОМА!!!
   Спасибо тебе, Господи!
   В горле - ком, пытаясь скрыть слёзы радости, отвернулся к иллюминатору. Внизу река, горы, то же что и по ту сторону границы, вроде ничего не изменилось. Но это уже наша река, наши горы! Это моя Родина, это мой Великий Советский Союз!
   Закончилась моя афганская эпопея. Эпопея, на которую возлагалось столько надежд. В службе, карьере, да и материально, чего греха таить.
   Кому можно сказать, насколько искренне, с верой в благое дело, я ехал сюда, точнее уже туда. Кто поверит, что я за Родину, за Партию, за народы, без малейших колебаний, с радостью, накрыл бы грудью пулемёт.
   Кто захочет слушать, что кроме элиты, десантуры, десантно-штурмовых батальонов, ДШБ, спецназа, осназа, различных "Каскадов" и "Альф", были простые пахари войны - пехота, несущая тяжёлую рутинную службу в охранениях и сопровождениях, на постах и в колоннах, на маршах, в засадах, прочёсках. А ведь была ещё и проза - обслуга, ведь всех надо накормить, одеть, дать в пустыне воду и крышу над головой. Доставлялось всё тысячекилометровыми колоннами, непрерывными, считай от Кушки до Термеза, через весь Афганистан.
   А скажи кому, что служил в трубопроводных войсках. Не засмеют, но усмехнутся.
   И вся эта грандиозная военная машина, как и любое производство, имела свои издержки. Это я "со товарищи". Обидно быть шлаком. Даже слова: "Лучше живой шакал, чем дохлый лев" - не особо успокаивают.
   * * * * * * * * * * * *
   Ташкент. Сразу идём в аэропортовский ресторан. Пожрать как люди: много-много и вкусно-вкусно, с настоящим "живым" мясом.
   Официант без заказа знает, что нам надо: отбивные, биточки, гуляш, мясное ассорти, чуть-чуть картошки на гарнир, салатик, бутылочка хорошего коньяка и бутылка сухого белого вина. Всё-таки представляться придётся не где-нибудь, а в тюрьме. Не смотря на изобилие, пообедали быстро, по-военному. Опьянели не от коньяка, при такой-то закуске, а от сытости. Это была первая мечта любого афганца, а вторая - пиво. В ресторане пива не было.
   Ни о чём так не мечтает русский солдат, как о пиве. Холодном, пенном, "Жигулёвском". Это лучшее в мире пиво, хотя бы потому, что оно самое желанное. О нём мечтали мужики во всех отдалённых точках Союза. А как их было много, этих точек, краёв и областей, не досягаемых для поставщиков, далеко не все знают.
   Берём такси. Таксист с понятием, знающий. Везёт нас прямо на ташкентский пив завод N2, и сам приносит нам классное, свежайшее, холоднючее пиво.
   Вот это "Монтана"!
   Подъехали к ташкентскому СИзо N 1, в просторечье - Таштюрьма. Глухой двор, тихий "монастырь", окна закрыты "баянами". Большие железные ворота свежевыкрашенны серой краской, в них - калитка.
   Ни души. Сидим в машине, молча пьём пиво. Наверное все думают о превратностях судьбы, место обязывает. Долго не затягиваю, знаю, что ребят ждут семьи.
   Очень тёплое прощание, опять пожелания:
  -- Может ещё встретимся.
  -- Не поминайте лихом.
  -- Держись!
   Глухой стук в калитку, как в танк.
  -- Документы? Проходи.
   Ещё взгляд назад, через плечо.
   Всё! Калитка с грохотом захлопнулась, как отсекла всё прошлое, настоящая гильотина.
   8. Ташкент.
   Начался новый жизненный этап. Тяжёлый для тела, но богатый для души. Богатый на встречи с хорошими людьми, где ещё можно встретить лучших людей, как не в тюрьме, к тому же дающей много времени на общение, мысли, учёбу.
   За воротами остался яркий солнечный день, ещё по весеннему свежая, не пожухлая, зелень. А я очутился в большом помещении, куда может сразу заехать несколько грузовиков. Дневной свет сюда не проникает. Несколько электрических лампочек, до невозможности засиженных мухами, с простыми рефлекторами, без каких-либо плафонов, как на столбах в самых глухих сёлах, свисают на длинных шнурах с потолка. Свет слабый, грязно-жёлтый, почти коричневый. Ощущение такое, как будто вступил в грязную, опомоенную и загаженную, ночную подворотню.
   Человек шесть сверхсрочников, за столом у входа, играют в домино. Для меня это ещё не менты: мент это милиционер, в синей форме, следящий за порядком в городе, а это - сержанты внутренних войск. Стою в сторонке, осматриваюсь, на меня никто не обращает внимания. Так проходит более получаса. Наконец, у играющих кончаются сигареты, они начинают перебраниваться - кто пойдёт за куревом, но желающих нет. Тут я, не из желания угодить, а чтобы напомнить о себе, предлагаю пачку "Явы". Я предусмотрительно запас двадцать пачек, но не взял с собой денег, не знал что у зеков можно открыть счёт в местном "банке".
   Игроки отреагировали активно, таких сигарет в магазине не купишь:
  -- О-о-о! - разбирают сигареты, один из них уходит, возвращается минут через пять и даёт мне две пачки "Примы", - Бери, тебе ещё пригодятся. Из Афгана?
  -- А что, похож?
  -- Похож. Принимают только утром, так что переночуешь пока в "стакане" на "вокзале", а завтра тебя определят в "хату".
   Без обыска ведёт меня в "стакан".
   "Стакан", "пенал", "отстойник" - помещением это назвать нельзя, армейская тумбочка просторнее.
   Железная дверь, с "волчком" и "кормушкой", семьдесят на пятьдесят сантиметров пространства, очень узкая, железная же, лавочка, в углу дырявое ведро - параша, стены - цементная чёрная "шуба", высота потолка - более трёх метров, слабый свет проникает сверху, из коридора, через вентиляционное окно, размером в полкирпича.
   Просидел я там около двадцати часов, но не слыхал за это время ни одного звука. Стучал, пробовал попросить воды, сходить в туалет - глухо, танк общительнее. Хорошая психологическая подготовка: сразу понимаешь, в какую систему ты попал. Ночь промучился. Прислониться ни к чему нельзя, больно и холодно от острой "шубы", вещмешок на пол не поставишь - зловонная лужа, собственно не такая уж и зловонная: мочёй пахнет. Можно чуть-чуть постоять, в позе "зю", придерживая рукой мешок на низкой и узкой лавке, а то просидел, с мешком на коленях, упёртых в противоположную стенку.
   Утром полная женщина, в военной форме, лет сорока, вывела меня на "шмон". Но не обыскивала, забрала только шнурки, армейскую тёплую куртку и вещмешок, то есть всё, что указывало на мою принадлежность к Легендарной.
  -- Консервы в камеру нельзя, - а у меня, как раз, неплохой запас. Она открывает ножом сразу все банки, - вы их в камере сразу съешьте. Хлеба нет? - идёт в какую-то комнатку и приносит две небольшие булочки, две ватрушки с творогом и белую лепёшку.
   Пытаюсь отказаться. Неудобно, что меня жалеют, здорового парня, ещё и в фирменных джинсах и ярко-жёлтой футболке.
  -- Бери, бери. Сигареты с фильтром нельзя, выкуривай не жалей. Всё равно на следующем "шмоне" отберут, а "Приму" - поломают. Можно только табак.
   Не выполнив своих обязанностей, ведёт меня служивая, смущённого таким трогательным приёмом, в камеру. С её лёгкой руки, до конца срока ни один мент не отобрал и не сломал у меня ни одной сигареты. Случай уникальный до невозможности!
   Эта камера не менее интересна чем "стакан". У меня она почему-то ассоциировалась с мертвецкой: узкая, длинная, без окон, вся в белом кафеле, ярко освещённая, со стоком для воды, как в бане. Посередине, во всю длину, стол, оббитый оцинкованным железом, где-то четыре метра, лавок нет.
   На столе, в полный рост, лежат два крепких молодых человека, слава Богу, живых. С моим появлением, они подымают головы.
  -- Посиди пока тут, поешьте, потом я тебя заберу, - пропела моя "нимфа" и пропала за, грюкнувшей на всю тюрьму, дверью. Оставив на память о себе цокот каблучков в страшно гулком коридоре.
   Оба парня, солдаты из Афгана, голодными глазами смотрят на еду. Особо знакомиться было некогда. Да и я проголодаться успел, после ресторана уже сутки прошли. Быстренько всё съели, руками, хлебом, инструмента не дали. Перекурили, дал им по две пачки, согласно совета. Пришёл конвой и нас развели по коридору. В разные стороны.
   Меня отвели в камеру подследственных. На двенадцать шконок почти тридцать человек. Спят по очереди. Везде висят постирушки, в углу унитаз, с одной стороны отгороженный невысокой кирпичной стеночкой, над ним умывальник. Кран не работает, тонкой струйкой постоянно льётся вода. Окна без стёкол, но закрыты плотными железными жалюзи, "баянами". Пол залит водой, для иллюзии свежести. Железные нары, шконки, железный небольшой стол и две маленькие железные скамьи около него. На стенах та же вечная чёрная "шуба", что и в "стакане".
   Ужасная духотища, накурено, вонь горелой бумаги, пластмассы, параши. В углу постоянно, по очереди, в закопченной алюминиевой кружке, варят чифирь. Публика, как "хата": пацаны, бомжи, бакланы.
   Когда завели меня, все, кто не спал, повернули головы. Но интерес такой же, как на вокзале ночью: поездов нет, все устроились по своим углам, а тут кто-то новый зашёл.
   Поздоровался как учили:
  -- Здравствуйте вашей хате.
  -- Здоров. Откуда? - откликнулся самый любопытный.
  -- Из Афгана.
  -- Офицер?
  -- Прапор.
  -- Лёха, к тебе.
   Лёха уже идёт. Поздоровались за руку. Тоже прапорщик, но служил здесь, в Узбекистане. Сказал что я попал сюда по ошибке, здесь сидят только до суда. И действительно, не успели мы перекурить толком, за мной пришли:
  -- Гудман. С вещами на выход.
  -- Лицом к стене.
  -- Руки за спину.
  -- Вперёд.
   Всё чётко и конкретно. Поэма!
   Баня, точнее душевая, постригли, дали возможность побриться, усы тоже. Далее по плану: посещение салона художественной фотографии, анфас и даже профиль, и мастерской рукоделия, где увековечили мои "руки золотые", откатали пальчики.
   Через дворы, железные калитки, проходами между высоченных заборов, с "колючкой" наверху, ведут в другой корпус.
   Невысокий, в три этажа, побеленный, светлее всех, его окружающих. Второй этаж. Камера... Обалдеть можно! По сравнению со всеми предыдущими помещениями - отель "Атла-антик"! Семь звёзд!
   Просторная комната: побелка и панели, покрашенные салатовой масляной краской. Светло, те же двенадцать шконок, в два яруса, но на восемь человек, я - девятый. Чистота как в казарме, у хорошего старшины. Значит чище просто быть не может.
   Главное место, характеризующее хату, - параша. Унитаз блестит как тарелка, над ним - раковина. Чтобы в унитазе слить воду, надо закрыть слив в раковине пластмассовым кружком, набрать воды в раковину и убрать кружок, по трубе вода идёт на слив унитаза. Просто до гениальности. Весь уголок с простенком выложен белым кафелем. Над раковиной вмазан приличный кусок зеркала. Вход в туалет, промежуток между стеной и простенком, завешен чистой тряпкой. Слово "параша" здесь уже не канает, здесь - "дальняк". Вроде по системе канализации, при помощи верёвок и проволочных крючков, раньше передавали "грузы", хорошо упакованные, на дальние расстояния. Практического исполнения идеи я не видел, но она вполне реальна.
   Из мебели в хате: тот же железный стол и лавки, те же баяны, но не такие плотные. С верхней шконки можно смотреть во внутренний двор тюрьмы.
   Публика солидная: зам министра культуры Узбекистана, уйгур по национальности, директор кондитерской фабрики, председатель колхоза, грузчик-экспедитор хлопковой базы, два солдата срочной службы и два моих коллеги - прапора, Вася и Гена.
   Гена небольшого роста, незаметный и бесцветный. Судьба - как в кино: красивая стерва-жена, требующая денег, научила как тянуть со склада и куда сбывать. Но ума и хитрости не дал Бог. Ревизия, чистосердечное признание, которое конечно уменьшает вину, но и сокращает дорогу в тюрьму, и - суд. Самое интересное заключается в том, что, ещё до суда, его любимая привела домой И. О. мужа, а после суда сразу подала на развод. Но Гена её любит, крыша у него на этой почве тихо "поехала". Он пишет ей каждый день любвеобильные, полные уничижения, письма. Разговаривать с ним невозможно, он никого не слушает. Среди твоего монолога, он может спросить что- нибудь типа:
  -- Как ты думаешь, когда мы будем жениться второй раз, нам в ЗАГСе дадут испытательный срок или распишут сразу?
   Василий с Кубани, но там крови горцев - не меряно. Импульсивный, эксцентричный, бешеный абрек. Резкие черты лица, глаза жгут насквозь, невысокого роста, но мускулистый, жилистый, худой и мосластый. Из станицы верующих, и сам глубоко верующий. Христианин, но их конфессия как-то близко связана с природой, иконы они вешают на улице, на плодовые деревья. Он о своей вере не особо распространялся, а мы старались не быть назойливыми.
   Отслужил срочную службу, закончил сельскохозяйственный техникум, агроном. Встретил настоящую любовь, но родители не разрешили жениться. Вроде абсурд, самостоятельный парень, да и в возрасте уже, но, тем не менее, факт таков. Без благословения жениться не может, но может, не спросясь, написать рапорт в Афганистан. С техникумом звание прапорщика присваивали сразу, без школы прапорщиков. И пошёл Вася старшиной роты в одно из "тёплых" мест. Вот уж точно: назло своей маме отрежу себе ухо.
   Был на всех боевых, в охранениях, испытывал судьбу на минном поле: и грузы, сброшенные с вертушки, сам таскал, жалея солдат, и подорвавшегося выносил. Пошёл человек со злостью, образно говоря, искать смерти.
   Жил в казарме, с солдатами, как солдат. В круг офицеров и прапорщиков входить не хотел, по вере - не пил. Честно выполнял свои обязанности, с начальством не заигрывал. Денег не копил, товарообменом не занимался. На всю получку мог купить солдатам дембелям подарки для матерей или на всю роту хорошее мыло и зубную пасту. Конечно же, такие всегда кому-нибудь мешают. Вася Степанов помешал замполиту роты, который видел в каптёрке неиссякаемый кладезь своего материального благосостояния: "Война всё спишет!" Мало того, что Вася не давал ему облагородить себя, за счёт солдат, но, к тому же, когда рота была на боевых, старшина тоже, замполит инициативно "спихнул" духам несколько солдатских кроватей, так Вася, по прибытию, сразу посетил прокурора. Дело конечно замяли, но чувство глубокого неудовлетворения между ними стало ещё глубже.
   Пришло время отпуска, а незадолго перед этим один из командиров взводов отдал Васе индивидуальный пакет, пластмассовую коробочку, с неиспользованным на операции "промедолом". Это наркотик в шприц тюбике, используется при ранениях, от болевого шока, перед операцией выдавался старшинам и взводным. Вася суёт коробку в карман шинели и, забыв про неё, взяв шинель в руки - тепло, пытается пройти таможню. Всё бы ничего, но из багажа у него только дипломат с туалетными принадлежностями, и даже денег нет. Такого не бывает!
  -- Пройдите, пожалуйста, на личный досмотр.
   Наркотик, не спрятанный, в кармане, находят, Васю - под белы рученьки, и - в комендатуру. Следователь, объяснительные, но главное: запрос в часть. Ответ должен был решить судьбу дела, то есть Васину судьбу. А кто пишет все бумаги? Конечно же замполит. Вот где вспомнились и кровати, и Васин уничтожающий взгляд, и обличительные слова, и даже визит к прокурору. С такими характеристиками даже в тюрьму принимают с большим трудом. Дают Васе нормальный срок за контрабанду наркотиков.
   У остальных, в хате, дела проще. В крайнем случае - внешне, а глубже я не лез, никто меня туда не приглашал.
   Директор кондитерской фабрики экономил сырьё, перевыполнял планы, но не в закрома Родины, а в карманы узкого круга лиц. Размеры - особо крупные, тянули до "вышака".
   Зам министра культуры ещё банальнее - взятки. Кто кому и за что не известно, но тоже не мало, на двенадцать лет, с учётом пролетарского происхождения и большого партийного стажа.
   Солдаты - "бакланы", хулиганка, с осложнениями рукоприкладством. Держались обособленно.
   В это время в Союзе, точнее в среднеазиатских республиках была в разгаре хлопковая кампания. По моему обывательскому интересу, мне объяснили суть: если ткач в ткани пропустит несколько ниток, этого никто не заметит. На этом принципе стояла и кормилась колоссальная пирамида, от простых сборщиков хлопка до первых лиц государства. На фабрики завозили и сдавали по несколько раз один и тот же хлопок, перегружались транспорты с базы на базу, переписывались накладные.
   Получались колхозы миллионеры, сборщики - орденоносцы, премии, фанфары, туши. Сколько это продолжалось не известно. Но пришло время, кто-то с кем-то не поделился, как всегда, и загудели "масс медиа", зашуршала бумага, заработала прокуратура, и пошёл народ озеленять пустыню и благоустраивать тайгу. По этому-то призыву и оказались мы с хлопкоробами в одной камере.
   Все по первой ходке. Порядок, в принципе, армейский: уборка по очереди, хоть министр, хоть баклан. Производится рано утром, пока все спят, не мешают. Особо тщательно моется "дальняк". Это не только в нашей хате, это тюремный закон, наверняка написанный очень давно, не хочется казаться напыщенным, но - кровью, болезнями. Исключение составляют камеры подследственных, если там нет толкового мужика или блатного. Эти хаты, как правило, переполнены и контингент часто меняется. Тяжело навести порядок.
   Публика нормальная, никаких приколов, блатных понятий. Но всё равно есть свои особенности, которые мне объясняли по ходу:
  -- Чай пить никто не приглашает, но и не спрашивает разрешения. Есть тяга - присядь, хапани.
   Варит чай, в первую очередь, тот у кого он есть, потом - все остальные. Это серьёзный процесс. Сначала вода кипятится "машинкой", кипятильником из двух бритвенных лезвий, "моек". Мойки, между ними две спички, обматываются ниткой, и обжимаются кусками провода. Машинка готова, остаётся добыть электрический ток. Ноль есть - труба водопровода, отопления в хатах нет. Фаза берётся от лампочки освещения, от патрона. Процарапывается канавка под провод, в укромном месте вбивается маленький гвоздик, провод ведётся к нему. Остаётся наскрести со стены побелку, со штукатуркой, замесить на воде, замазать провод и ждать пока высохнет. Всё делается очень тщательно, приходится мочить и размазывать рукой всю стену, Чтобы не было видно шва. Если менты заметят, всё повырывают, и хата будет наказана внеочередным шмоном, лишением прогулок, а то и переводом в другую камеру. Это самый худший вариант, ведь тут заныкана куча бесценных вещей: ножи, верёвки для связи и много другого, вплоть до наркоты. Всё собрано не одним поколением поселенцев.
   Накидываем один провод на массу, второй - на гвоздик, три минуты - и кружка кипятка есть. Засыпаем грамм двадцать чая, то есть жменьку, ждём, чтобы чай настоялся. Теперь его надо "поднять". Для этого делаются "дрова": сматываются вместе газета и целлофановый пакет, разорванный по шву. Эта конструкция дольше горит и меньше дымит. Если нет машины, чай варится только на дровах. Делаем это строго в углу, тогда дым не наполняет хату, а поднимается к потолку и потихоньку вытягивается в окно.
   Доводим до кипения, но не кипятим, чаинки поднимаются вверх хлебной горбушкой. Чай осел, его переливают в другую кружку, осталось грамм сто.
   Желающие хапануть, человек пять-семь, может и больше, садятся в кружок, делают по одному - два маленьких глотка и передают кружку по кругу. Самый "ништяк" - с "прокладками", карамельками. Карамелька во рту, и на неё - глоточек крепкого горячего чая. Вкусовые ощущения неописуемы, ни с чем не сравнимы. Это и есть легендарный тюремный чифир. Его смысл: обычный, по количеству, чай, с минимумом главной проблемы - кипятка. А также чайный ритуал, чувство принадлежности к какой-то общности. Даже когда люди абсолютно не совместимы, суть стадности сохраняется.
   Потом готовится "вторяк". "Нифеля" опять заливаются кипятком, по возможности, подмолаживаются щепоткой свежей заварки и поднимается два раза.
   Хата была из обеспеченных. Практически каждый день, по вечерам, а в воскресенье даже дважды, мы могли пить чай. Вообще-то, обеспеченных было только четверо, а мы, пятеро, совсем недавно носящие погоны, плотно сидели у них "на хвосте". Но они не только не выказывали недовольства, а, наоборот, - были просто счастливы угостить нас. Не знаю какими они были начальниками, скорей всего спесивыми и напыщенными, но тут, под социальной лестницей, были хорошие доброжелательные мужики. Секрет прост: впереди маячит зона, пузанов никто не любит, везде дербанят, так что надо спешить у мужиков зарабатывать авторитет.
   Камера была рабочей. Это значит что утром, уже после девяти, нас всех выводили работать на "деревяшку", небольшой деревообрабатывающий цех. Конкретно, на тот момент, изготавливали корзины для грязного белья. Деревянный каркас, оплетённый цветной полиэтиленовой лентой, чуть шире армейской тумбочки. Ленту выплавляли тут же, из отходов кабельного завода. Всего работало около пятидесяти человек, из несколько тысячного населения тюремного городка.
   Рабочка - это возможность что-то купить в тюремном ларьке за филки, наличные деньги, если они конечно есть, возможность получить груз с воли через гражданских, вольных мастеров, передать через них "мульку", письмо. В отходах кабельного завода можно легко найти кусок провода на машинку, для себя или братвы в другие хаты, что тоже где-нибудь зачтётся. Тут есть весь инструмент, точило, сломанные ножовочные полотна, материал для ножей, штырей - настоящий "рай" для правильного зека.
   Меня поставили на сборку каркасов: обмакнул в клей шипы, сложил до кучи, простучал киянкой - готово. Работы немного, делали норму за два часа. Хоть оплата и сдельная, делать больше нельзя - поднимут норму, но снизят расценки. Оплата небольшая, но на месячную отоварку зарабатывали. Правда, меня эти деньги догнали уже в зоне. После работы, каждый день, можно помыться в душе, постираться, пообщаться с мужиками. Здесь я впервые услышал от узбеков:
  -- Ты в Афгане убивал наших братьев - мусульман! Даром тебе это не пройдёт, дай срок - мы вас всех резать будем! - при этом рукой проводится по шее, выпучиваются глаза, кривляется рожа. Окружающие смеются с превосходством, издевательски. Доказывать что-то бесполезно.
   Мало кто может понять, насколько человек может быть счастлив в тюрьме. Для этого его надо продержать пол года в одиночке, в чужой стране, без связи с близкими, в грязи, со вшами, скорпионами, сколопендрами и тараканами. Всё это величиной с лошадь, а сортирные тушканы - с мамонта. Только так познаётся вкус жизни.
   С тех пор запах свежеструганного дерева ассоциируется у меня с рабочкой в Таштюрьме.
   Армейские связисты говорят:
  -- Связь - это всё, связь - нервы армии!
   В тюрьме связь организована профессионально. Через рабочку, раздатчиков пищи, "своих" ментов, через окна - голосом, громкоговорящая связь, а также между всеми окнами, с тыльной стороны здания, протягиваются верёвки, как по горизонтали, так и по вертикали. По ним можно передать как малявки, записки, так и грузы, в любую хату любого корпуса. Даже в подвал, смертникам. Эти два вида связи, громкая и верёвки, работают всю ночь.
   К услугам книголюбов прекрасная библиотека. Но так как читатели имеют склонность к перемене мест, любят готовить чай на природном огне, на дровах, и не несут никакой ответственности, читать нам давали только журнал " Машинно-тракторная станция", за 1953 - 1957 годы. Где, в каких музейных запасниках, их откапывали, известно только настоящим библиофилам.
   Говорили, что, за чётко определённую плату, библиотекарь, женщина лет тридцати, могла в кормушку показать свою грудь:
  -- Только руками не трогать!
   Может и басня, не проверяли, не было денег.
   Меня ещё ждал пересуд. Адвокат Коробушка не заставил себя долго ждать. Однажды меня не взяли на работу, пол дня ломал голову, только потом дёрнули, оказалось к адвокату.
   Этот действительно ознакомился с делом, до мелочей. Проблем, в принципе, не было. Дал мне короткий, но дельный инструктаж, поднял вопрос об оплате:
  -- Стоимость услуг небольшая, но имеешь право не платить, тогда платит государство.
   Я даю адрес семьи, чтобы дал телеграмму от моего имени:
  -- Сколько надо вышлют, но, прошу Вас, учтите, пожалуйста, что женщина одна, ребёнок - один, зарплата тоже одна, помощи никакой.
   Конечно от себя он немного добавил, но, спасибо, не поленился, написал Наде письмо с обстоятельствами дела. И письмо - доброе, подбадривающее.
   Проходит немного времени, выдёргивают меня на суд. Сразу, при погрузке в автозек, солдат конвоя спросил, из Афгана ли я, и отношение сразу изменилось. Вообще-то эти ребята шуток не воспринимают, при любой непонятке - прикладом автомата или кирзачами. Причём серьёзно, не играючись, Но бывает это редко, зеки тоже имеют голову на плечах и шустрят как могут.
   Комната ожидания, при военном трибунале Туркестанского военного округа, формой, а часто наверное и содержанием, мало отличается от общественного туалета: точно такие фанерные кабинки, везде кафель, только вместо унитазов - маленькие скамейки. Стенки кабинок исписаны больше чем в туалете, но однообразны, как эпитафии:
  -- Статья... срок...
   Прощай свобода!
   Имя или кличка. Дата.
   Часто добавляются слова ненормативной лексики в отношении следователей, состава суда, Уголовного кодекса и всей правовой системы.
   Реже:
  -- Ура! Всего ... лет! - как правило, тоже в непечатном исполнении.
  -- ДМБ - 88, - это уже с учётом срока в дисциплинарном батальоне.
   Чего-либо оригинальнее не было. Оскудела Русь!
   Вдоль кабинок ходит солдат внутренних войск, с автоматом. Назвать его ментом у меня тоже язык не поворачивается. Тем более, что он угостил меня сигаретой.
   Заседание суда одно, ради моей персоны. Ждать долго не пришлось. Первым пришёл адвокат, поздоровался и подал бланк телеграммы:
   "Любим, целуем, ждём.
   Надя, Саша".
   Господи! Первая весточка из дома, за пол года. Мысли-то в голове разные, и, как правило, готовишь себя к худшему, надеясь, однако, на лучшее. И какое же счастье наполняет душу, когда исполняется всё-таки лучшее.
   На заседании суда не могу сдержать счастливой улыбки. Все мысли, не смотря на важность момента, только о моей Наденьке.
   От адвоката знаю, что всё уже практически решено, неожиданностей не предвидится, если я не буду выпендриваться. Дадут мне три года, но их поглотят мои родные, пять. Срок нормальный, а чтобы поменять статью - слишком много проблем. Так что:
  -- Сиди и не рыпайся! - это я уже понял и сам, без адвоката, с помощью опытных соседей по коммуналке.
   Если мой первый суд: мудрый судья, злой и недалёкий прокурор и никакой адвокат, то этот, второй: добрый судья, который улыбался, как Дед Мороз, даже объявляя приговор, компанейский балагур адвокат, он выписывал рулады чисто из любви к ораторскому искусству, и молчаливый, символический, прокурор, с символическими же вопросами.
   Основная масса вопросов была задана о службе вообще, о жизни в Афгане и о семье. Суд прошёл в тёплой непринуждённой обстановке, в приятном общении с приятными людьми.
   Получил я свой трёшник, и мы расстались. Довольные друг другом.
   Теперь ждать этапа на зону. Быстрее бы. Там люди, работа, свобода движений.
   Рабочий день у нас короткий, как у малолеток, часа в четыре уже дома, в хате. Кто как убивает время. Распускают на нитки новые, не ношеные, носки из синтетики и плетут разную дрянь, от шариковых ручек до мусульманских молельных ковриков. Кто-то вырезает трубки и "фендиперсовые" мундштуки, мы ведь на деревяшке работаем. Стучит домино, не дай Бог сказать: "В козла играют". Тарахтят кубики самодельных нардов, пишутся письма и апелляции.
   Писал апелляцию и Вася. На многие вещи у нас были разные точки зрения, в том числе и на веру, церковь, я отрицал всё. А это пожалуй определяет мировоззрение вообще. Оба были бескомпромиссны в суждениях, горячи, не воздержаны и не уступчивы. Но также, оба - искренни, честны, верили в добро и людей, оптимистично смотрели в будущее, не смотря ни на что. Мы часто спорили до хрипоты, даже ссорились, но сразу, успокоившись, мирились. Нас тянуло друг к другу, в другой обстановке, это было бы крепкое "третье моё плечо".
   Когда он писал, возникали вопросы, и я, невольно, прочитал копию его приговора и, частично написанную, апелляцию. Я понял за что ему дали срок и что, если он эту просьбу о пересмотре отправит прокурору, кроме как о добавке ему мечтать не о чем. Вся его ошибка состояла в том, что он не писал о проблемах своего дела: о том как наркотик оказался у него, а потом и на таможне, он не каялся в содеянном, он только обвинял. Обвинял замполита, что тот ворует и подставил его, таможенников, что придолбались к нему, с пустым дипломатом, а не к тем, у кого по десять чемоданов с вещами и по паре - с деньгами, адвоката и судью, что поверили замполиту - вору, а не ему, честному солдату. Удивительно, что его, Васю, сразу не расстреляли. Моих объяснений он слушать не хотел. Кипятился и выходил из себя, в благородном негодовании. Тогда я решил написать апелляцию за него, от "А" до "Я". И, как это ни странно, через пол года я, через Наденьку, получил ответ на свою писанину. Написал его Вася, с благодарностью. Дело было пересмотрено, его оправдали, точнее: наказание ограничили уже отсиженным сроком. "Освободить из зала суда", - об этих словах подследственные даже мечтать не смеют.
   Прислал фотографию: джинсы, лёгкая курточка, ковбойская, широкополая, шляпа, шкиперская бородка, его острый взгляд. Письмо долго ходило, попало ко мне не под то настроение. Сразу не ответил, а потом - вроде и не удобно, как-то.
  -- Гудман, с вещами на выход.
  
   9. Карши.
   Этап. То о чём так много болтали в камере - свершилось! А рассказам не верил.
   Сколько человек вместилось в машину-автозек не знаю. Входили, поджимаемые прикладами, легко, прямо влетали. Как мы завидовали шпротам в банке! Те просто тащились, как одинокое дерьмо в проруби.
   Чтобы будка не разлезлась по швам, машина ехала очень медленно, долго ждали поезда, в вагон бежали уже в бессознательном состоянии.
   Вагон-зек, легендарный Столыпин. Спасибо дядьке, ведь до его вагонов по этапу шли пешком. Здесь уже было время посчитать: в одном купе нас ехало двадцать восемь человек. Обычное купе, три яруса полок, только полки второго яруса раскладываются как книга, и получается одна большая полка, с дыркой - лазом у двери. Стена у прохода - решётка из толстой проволоки, такая же дверь. Окна только в коридоре, зарешёчены и закрашены.
   Сколько ехали, точно не знаю. Но был день и была ночь. Была жара и духота, не было чем дышать. Два раза дали воды, тёплой и противной, два раза вывели, бегом, в туалет. Один раз покормили: на всех восемь булок чёрного хлеба, спец выпечки для диетиков-диабетиков, с отрубями и опилками, и восемь маленьких и плоских баночек моей "любимой" "красной" рыбы: кильки в томатном соусе. Более предусмотрительные, вернее - имущие, заранее готовили толкан, толчёные сухари пополам с сахарным песком. Всё остальное отметалось при многочисленных шмонах. Ели сами, строго, не делился никто. Этап - вещь не предсказуемая, можно объехать пол света.
   От ментов узнали, что едем в город Карши. Рядом на нарах парился толковый пацан, с "понятием", поднимался с малолетки на взросляк. Собирался по понятиям и канать по жизни. Он мне рассказал, что славный город Карши является столицей Кашкадарьинской области, стоит на окраине пустыни Каракумы, с соответствующей флорой и фауной.
   Разбились надежды на Сибирь-матушку. Опять солнце, песок и, до боли, с тошнотой, родные узкоглазые лица. От пятилетней перспективы по коже пошёл мороз, на сбритых усах осел иней.
   Кроме природы, Карши славен и своими зонами, там их несколько. Город молодой, строится, да и климат благоприятствует. В частности, только усиленного режима, нашего, две: старая и новая.
   Новая - со старыми, воровскими, порядками, а старая, наоборот, - с новыми. Так называемая, сучья, красная или ломаная зона.
  -- Правят там менты, воровских понятий нет и в помине. Все зеки "сучились", друг друга козлят, все носят красные повязки Секции Профилактики Правонарушений. Если ты не будешь козлить, то вкозлят тебя, и менты в Шизо, штрафном изоляторе, дубинками посчитают тебе рёбра. Все проходят через "запретку". Это запретная зона между двумя заборами, бетонным и из колючки, она вспахана и разделана граблями. Выходить на неё нельзя, вообще, даже ступать западло, она полита кровью наших братьев. Ведь на ней, при побеге стреляют без предупреждений. Вот в новой зоне - класс. Воровские законы суровые, но справедливые. Мужики пашут, дают долю в общак. Общаковые следят, чтобы всё было по понятиям, работать им западло, - так просвещал меня "толковый пацан".
   Думай что хочешь: и воров кормить особого желания нет, и в козлах ходить не привык. Хотя, всё равно, я не выбираю. А жизнь покажет.
   Попотели, но доехали. Всё наше купе легко вошло в один автозек.
   Машина - стоп, открываются двери:
  -- Первый пошёл!
  -- Фамилия, статья, срок.
  -- Второй пошёл...
   Построили в колонну по пять душ. Со всех сторон бетонный забор, с колючкой наверху, вышки с солдатами, впереди высоченные железные ворота, вокруг солдаты с собаками.
   Принимает майор, с красной повязкой на рукаве: ДПНК, дежурный помощник начальника колонии. Открываются ворота, за ними ещё одни. Нас считают и заводят в этот предзонник. Сзади ворота закрылись, со скрипом и лязгом, который ужасом отдаётся в голове, в душе, во всём теле. Видно, что здесь осматривают машины: эстакада и смотровая яма, закрытая железными щитами. Открываются ворота впереди. Общее, негромкое:
  -- Ух-ты!
   Не верим своим глазам:
   Большой серый плац, солдата им не удивишь, но со всех сторон его окружают клумбы, с обилием ярких крупных цветов. Их так много, и они представляют такой контраст со всей серо-жёлтой, песчано-бетонной жизнью последнего года, что кажется, попал в мультик, в сказку. Не хватает феи, с волшебной палочкой.
   О, слышен и её нежный голосок:
  -- Первый пошёл! Пошёл ...ь, я сказал! ...ь тебя ...ь!
   Для начала провели в Шизо, говорят, - карантин. Но скоро вывели в, примыкающий к нему, круглый прогулочный дворик:
  -- Лицом к стене! Руки на стенку! Выше! Ноги дальше от стены! Расставить шире! - опять шмон.
   Кроме ментов прапоров, три зека с синими, не красными, повязками: "Председатель СПП" и двое "Отв. Деж. СПП". "Отв. Дежи" кричат хуже ментов. Один - метр тридцать в прыжке, второй - почти два метра, ссутулясь. Оба стройной конституции, но руки, видно, работой не избалованы, вряд ли тяжелее ложки что-нибудь поднимали. Мелкий - узбек, каланча - русский, но одинаково ехидные и гавнистые.
   Председатель тоже невысокого роста, но приветливый и жизнерадостный. С прибывшими не разговаривает, наверное не тот уровень.
   Доходит очередь и до меня. Вещей - пять книг и зубная щётка.
   Подходит "Два метра красоты":
  -- Русский?
  -- Украинец.
  -- А тут откуда?
  -- Из Афгана.
  -- Офицер?
  -- Прапор.
  -- Валик! Твой земляк, да ещё и прапор из Афгана, - это он председателю.
   Тот подходит ко мне:
  -- Откуда, с Украины?
  -- Из Белой Церкви. Знаешь такой город?
  -- Сдуреть можно, земеля! А я из Киева. А в Афгане где был?
  -- Шинданд.
  -- А я в Кандагаре.
  -- Бывал и я в Кандагаре, - я осторожен, особо не радуюсь земляку с козлячьей повязкой.
  -- А я в Белой бывал, это же наш маленький Рио-де-Жанейро, - председатель расчувствовался, вижу, сейчас заплачет, - Ладно, у нас ещё будет время поговорить. Через часик я тебя возьму в зону. Ночевать ещё пару ночей будешь здесь, а днём я тебя буду выводить, когда все на запретке будут работать. Ты только не ищи неприятностей на свою печень, пиши заяву, как скажут. Поверь на слово, как земляку, напишут все. И побереги здоровье, оно тебе ещё пригодится, - это он видит мою настороженность.
   Принесли стол, ручки, бумагу:
  -- А сейчас все пишут заявления, с просьбой принять в секцию профилактики
   правонарушений. Без заявления в зону не войдёт никто, - радует нас своим
   прононсом коротышка узбек.
   Первому повезло пацану, моему соседу по нарам в поезде:
   - С малолетки? Канаешь по жизни? - несильный удар по печени, - Пиши.
  -- Ты чо, в натуре? Я не сука! - ещё удар, сильнее, пацан зажимается.
  -- Федя, закрой его в камеру. Пока не хочет писать.
  -- Давай, напишу.
   Следующий министр:
  -- Почему я должен писать? Я имею право отказаться. Это же добровольная секция?
  -- Отказываешься? Федя...
  -- Нет, я просто спросил. Где образец? - но испугался здорово. Не тот уже возраст, чтобы получать по печени, хотя бы раз.
   Дальше всё шло как по писаному, без единого слова недовольства. Моя очередь была из последних, землячок отвёл чуть в сторону:
  -- Посмотри, никаких понятий не существует, каждый трясётся только за свою шкуру.
   Слово он сдержал, после шмона вывел меня в зону. И потом, на протяжении всего карантина, днём выводил меня из Шизо, кормил, поил чаем, а главное - рассказывал.
   Вся зона одноэтажная, кроме школы и будки ДПНК, стеклянной, как у авиадиспетчера, это второй этаж над сценой летней эстрады. Там сидит на телефонном коммутаторе заключённый, менты говорят, осужденный, и объявляет по громкой:
  -- Осужденный Иванов, явиться в кабинет начальника РОР, - это значит к "Куму", как правило, за "пряниками".
   Но бывают и хорошие:
  -- ... явиться в комнату свиданий.
   Первая половина зоны административная. Это большой плац, и по кругу: Шизо, магазин, точнее - ларёк, санчасть, художественная мастерская резчиков по дереву и сварщиков фигуристых узорчатых решёток, штаб и, за отдельным забором, дворик свиданки. Здесь же выдаются посылки. Через вертушки-турникеты проходим во вторую половину - жилую. По периметру: бараки, на два входа, профтехучилище, столовая, баня, туалеты, умывальники, бойлерная. Кипяток для чая можно получить в любое время суток. В отличие от Российских зон, чай здесь разрешён в любом виде и количестве. Посередине, огороженные высоким, но очень уж художественно выполненным металлическим забором, стадион, летняя киноплощадка, с красивой сценой и здание школы. Две большие, десять на десять метров, двухэтажные курилки. Сделанные как гриб с квадратной двухэтажной шляпкой, на одной толстой ножке. На этой "ножке" - зеркала, электрические розетки, полочки. Вокруг скамейки, круглые бетонные, на сварном каркасе, столы. На втором этаже - столы стулья. Здесь можно почитать подшивки практически всех центральных газет и журналов, сыграть в шахматы, нарды, если тихо, то и в домино.
   Всё сделано очень красиво: оригинальные архитектурные формы, мраморная крошка, яркий цветной цемент и, опять же, везде море цветов. Есть ещё две дощатые курилки, тёплые, зимние. Они от ветра загорожены с трёх сторон полностью, а с четвёртой оставлены только вход и окна.
   * * * * * * * * * * * *
  -- Наслышан уже о том, что воровской закон строгий, но справедливый? - начал беседу Валик, - Ну так слушай. Кто-то должен управлять зоной. Менты не будут жить и спать в каждом бараке. Значит правят зеки: или, поставленные администрацией, ответственные дежурные СПП или авторитеты, воровской центряк, общак, называй как хочешь, это всё одно и то же. Какой справедливости или морали можно ждать от воров? Подумай сам. Правит пахан, отсидевший всю свою сознательную жизнь. Авторитет, тупой и самовлюблённый, но сильный своей братвой. Он и его шушера не работают, но жрут как вся остальная зона, а кроме этого им нужна водочка и наркота. А это деньги, бешеные деньги. И такой центряк в каждом бараке, в каждом отряде. Вот и получается: мужик пашет за мизерную плату, отдаёт половину хозяину, то есть государству, за охрану своей персоны, потом пошло питание, бытовые услуги, у кого-то алименты, выплата ущерба государству или терпилам, потерпевшим. Если остаётся что-то на отоварку в ларёк, уже хорошо, если остаётся регулярно - счастье. А вот теперь отдай на общак с отоварки, получил посылку, раз в год, или бандероль, раз в пол года, как положено по норме, тоже - пополам. В твоей семье может самим жрать нечего, тебе последнее постарались выслать, а ты будешь кормить того, кто на воле обчищал твои карманы и смеялся над тобой же, что ты лох, и здесь жирует за твой счёт, потому что ты опять - лох. Это справедливость?
   И, кстати, по бумагам, работают все, зоны то исправительно-трудовые! Так что мужик должен сделать две нормы, чтобы закрыть наряд воровитым.
   "Сломали" зону до моего приезда. Так что расскажу что знаю, по легендам и рассказам очевидцев. Людей в зоне было в три раза меньше. Считалась она авторитетной, уверенно воровской. СПП есть в каждой зоне. Где-то это цепные псы, живущие в отдельных бараках и локалках, зонах в зоне, огороженных решками, где-то просто отмечалово мужиков, а где даже ставленики пахана, он сам решает, кто не будет работать, а только шестерить вокруг него. Но пришёл в зону новый "Кум", зам по режимно-оперативной работе, майор Харисов. Вроде башкир, узбеки говорят, уфимский татарин, и начал подготовку зоны к ломке. Подготовка была долгой. Подбирались кадры для СПП, чтобы не из швали, готовой продаться за одну сигарету, проводились беседы с мужиками, выявлялись воровские лидеры. Ты можешь себе представить, насколько это сложно? Один козёл, и вся зона будет напоена, обкурена и поднята на бунт. И наркота, и водка даже сейчас есть в зоне. А бунт - это кровь, смерть, это бойня, расстрел безоружной пьяной толпы. Ты только попробуй представить себе, как это может быть страшно. Но всё было сделано грамотно. Вооружённые солдаты, стоявшие в строю за воротами, в зону введены не были. А там, кстати, тоже были бы гробы. Мы с тобой уже их видели, солдатские.
   Все авторитеты, с кентами, шнырями, фраерами, шестёрками и прочей шпаной потихоньку были изолированы в Шизо. Там, конечно, было много шума, когда разобрались что к чему: "Покоцаемся! Вскроем вены!" - на что Харисов, через кормушки, бросал пачки моек: "Коцайтесь, на здоровье! Кто хочет!" Он хорошо знает психологию.
  
  
   Легенда гласит: "Кровь лилась рекой, стены и потолки были красными!"
   Но медицинская помощь не понадобилась ни одному, были только неглубокие порезы кожи, царапины. Это уже говорят врачи, они и сейчас здесь. Жить хотят все, даже авторитеты. Есть и люди помнящие старую зону и ломку. Спросишь сам.
   Пока воровитые коцались, в бараках шла массовая добровольно-принудительная запись в СПП, под присмотром усиленной дежурной смены ментов. Люди знали, что, как минимум, это приближает свободу или, так называемые, гуманные акты: УСО, условное освобождение, то что в народе называется "химией"; УДО, условно-досрочное освобождение, или КП, колонка, колония - поселение. Подписали все, в другие зоны не поехал никто.
  -- Неужели не нашлось ни одного идейного, мужественного вора? - уточняю я.
  -- Нет, ни одного! Слишком велик спектр воздействия: от дубинки с "черёмухой", это слезоточивый газ, до "обиженки". Всегда найдутся отморозки, "опустят" без проблем.
   Так что готовься, и ты будешь "ответственным дежурным".
  -- Неужели без этого нельзя?
  -- Почему? Можно. Можно быть просто мужиком, числиться в СПП формально. Есть и другие секции: общественного питания, стенной печати, сан.- эпидем, образования, художественной самодеятельности, даже корреспондентов межзоновской газеты, местный союз писателей, местами, кстати, лучше киевского, можно работать там. Но они все малозначительны. И если ты не сын миллионера, без СПП ты просто не выживешь. Это во-первых, а во-вторых, ты же сам говорил о справедливости. Так кто же, если не ты, офицер Советской Армии, прошедший Афган, будет её устанавливать!?
  -- Уже не офицер, уже - бывший.
  -- Не трынди! Офицер бывшим не бывает, сам прекрасно знаешь. Это не пуговица, это весь твой жизненный принцип, в тебе он зрел с пелёнок. И отречься от него так, запросто, ты не сможешь.
   А эта вся публика, - Валик проводит рукой, - практически местная. Все повязаны, кто родством, кто работой. Ни один узбек ради тебя не пошевелит пальцем, хотя бы потому, что ты, как и в Афгане, кяфир, неверный, не мусульманин. Тебе уже говорили, что ты убивал их братьев?
  -- Было дело.
  -- А что возмездие тебя настигнет, и твоей башкой будут играть в футбол?
  -- Ну, не совсем так, но тоже было.
  -- Скажут ещё, даже здесь, в сученой зоне. А в секции всё равно - все. У всех на рукаве треугольник с буквами СПП. Повязка уже ничего не меняет: все сученые.
  -- Да вроде видел я без треугольника.
  -- А, эти? Сейчас. Каримов! Иди сюда. Почему у тебя треугольника СПП нет?
  -- Валик, ну ты же знаешь, - прячет кокетливо, как девочка, глаза.
  -- Я то знаю, а вот земеля мой не знает.
  -- Ну, я обиженный.
  -- Вали отсюда. Понял теперь? Только этих в секцию и не берут. Тоже один из методов борьбы за правое дело. Просто, как грабли: не в секции - значит пинч.
  -- Это петух, что ли?
  -- Тебе что, в тюрьме не объяснили? Петух, пинч, пидар, опущенный, обиженный, по малолетке есть ещё и опомоенный - это всё, практически одно и то же. Только петух вроде как по жизни, добровольный любитель, а опущенный - за что-то принудительно. Причём не обязательно изнасилованный, достаточно прикоснуться крайней плотью к любой точке тела. А в малолетке или где-то на этапе, где менты не дадут совершить акт воровского правосудия, достаточно опомоить. Для этого можно помочиться на наказуемого или даже просто целенаправленно вылить на него воду из грязной миски, баланду. Это уже неприкасаемые. У них нельзя ничего брать, давать из рук в руки, можно только кинуть. Вот так, смотри. Каримов, курить хочешь? - Валик кидает ему сигарету. Та летит как стрела, Каримов не успевает сообразить, сигарета падает на землю, но тот с благодарностью её подымает.
  -- А мужик с земли никогда не поднимет, - продолжает инструктаж мой гид, - Даже бить их можно только ногами. Живут они в отдельном бараке, - Валик показывает где, - в столовой у них отдельный стол, посуда. На объекты их не выводят, за очень редким исключением. Они чистят сортиры, мусорки, убирают территорию. Все работы на запретке тоже их, хотя через неё проходят все, чтобы сразу сломать все воровские понятия. Это ведь один из их столпов. Вор не выйдет на запретку, а выйдет - перестанет быть вором.
  -- Что перестанет воровать что ли?- не понял я.
  -- Нет, - смеётся Валик, - воровать он и на том свете не перестанет. Что такое "вор в законе" знаешь?
  -- Ну конечно.
  -- Так это выражение вольных, а по понятиям - просто "Вор". А воруют разные люди. Мелочь воруют крадуны, хозяйственники - маслокрады, на больших должностях, как твой сосед, министр, - кишка. Как были на воле мешком с кишками, так и здесь не худеют, ещё увидишь. Я уже не говорю за профессионалов: форточников, гоп-стоп, щипачей и прочих.
   Моё появление Валик воспринял как милость Господа. Отнёсся с откровением и полным доверием, как будто два года он отсидел без общения, в одиночке. Можно сказать, что так оно и было.
   На три года младше меня. Коренной киевлянин. Отца фактически не знает, родители развелись давно и связь не поддерживали. Есть мать, повторно вышедшая замуж, и сестра, тоже с кучей своих проблем. Душевный контакт с ними потерян давно. Непутёвый жил как хотел сам, ни с кем особо не считался. Скорее даже, обделённый вниманием, делал всё назло.
   Школа, армия, институт, женитьба, рождение дочери - вроде обычные этапы, обычного пути. Жизнь обеспеченная, мать служила в дипломатическом корпусе, и, соответственно, весёлая. Не скучала и жена. Кто виноват, один Аллах знает. Глаза помогли открыть "добрые" друзья. Это был шок.
   Институт брошен, фактически негде жить, всё оставлено жене с дочкой. Водка, потом отрезвление. А тут Афган подвернулся, что может быть лучше войны, для неприкаянного мужика, которому плюнули в душу.
   Не смотря на всё пережитое, натура душевно тонкая, чувственная. Писал стихи. Редко, по острой потребности в отдушине. Разрешил прочитать мне, одному из очень немногих.
   Я выздоравливаю - климат благотворный.
   И мне на ум приходит жизнь моя.
   Как я сбежал от братии проворной,
   С которой суесловил, пил вино,
   Выламывался и скользил на дно.
  
   И как я вновь потом к ним возвращался,
   Едва отведав крепкого вина,
   Как я уйти из жизни собирался.
   И что не смог уйти - в том не моя вина.
  
   Шли дни, недели, месяцы, до года.
   Из замкнутого круга хода нет.
   Но вырваться мне удалось на путь,
   Подверженный невзгодам.
   И стал военным в двадцать пять неполных лет.
  
   Всё позади: загулы, женщины, разнузданные дни,
   Жена, ребёнок, институт - всё позади.
   И бывшие друзья, желавшие добра,
   И подлые друзья, смотревшие в глаза,
   И мать, жалевшая всегда.
   Всё позади... Всё позади...
   Что впереди?
   1982 апрель.
   Черниговская обл.
   Пос. Десна,
   324 школа прапорщиков.
   Обманутый вами, и сам обманувший,
   Я уезжаю, друзья и подружки.
   И что бы там ни было - дружба была.
   За прежнюю дружбу я выпью до дна,
   За память и радость воспоминаний,
   За исполнение ваших желаний.
   Не знаю, вернусь или нет, и как скоро.
   За мной остаётся последнее слово.
   1982 год
   Аэропорт Борисполь.
  
  
   Огонь и дым. А солнце обжигает.
   Земля чужая жалости не знает.
   Идёт с дороги, рану сжав, комбат.
   А на плече, уже ненужный, автомат.
   Из виноградников, призрев и смерть, и раны,
   Огня не прекращают стойкие душманы.
  
  -- - Четвёртый взвод! Студент, вперёд!
   Ну вот, настал и мой черёд.
   Мотор ревёт, бьёт пулемёт:
  -- - Студент, вперёд!
  
   А на дороге прямо сущий ад:
   Стрельба и вопли раненых солдат.
   Я плохо помню то что дальше было.
   Всё закрутилось, что-то я кричал.
   Я видел: мина в человека угодила,
   А рядом чей-то пулемёт стучал.
  
   Я помню как бежал сквозь виноград,
   В моих руках взбесился автомат.
   Я видел чёрные раскосые глаза,
   Они в упор смотрели на меня.
   И смуглое лицо как кто-то разорвал.
   Меня трясло,
   А я стрелял.
  
   Запомнить это надо навсегда.
   И никогда о том не забывать.
   Как я стрелял в раскосые глаза,
   О том, как я учился убивать.
   Потом я это делал хладнокровней
   И становился каждый раз спокойней.
   1982 год.
   Афганистан.
   Южнее Кандагара.
  
  
   Одиночество, одиночество...
   Где ты, давший мне имя и отчество,
   Где вы, силы, меня породившие,
   Где вы, люди, меня не простившие?
   1983 год.
   Г. Ташкент.
   Военная прокуратура,
   Подвал, одиночная камера.
   Не классик, просто открытая душа, просто правда жизни. За строкой - уродливая боль.
   Афган Валик прошёл по полной схеме. С боевыми прочёсами "зелёнок", в засадах бывал сам и залетал в духовские, на броне успел отполировать задницей своё место.
   Статья у нас была одна: 103 УК РСФСР. Только мой терпила жив, а его - наоборот. По этому мне дали пять, а ему - десять. О подробностях говорить не было желания.
   В зоне, в это время, было два прапорщика, афганца, один с черниговщины, а второй из Белоруссии, и ещё один прапорщик и капитан из местных, здесь, в Узбекистане, служили. Но все четверо - маслокрады. По статье, роду службы и по духу. При всём желании, мы друг друга не поймём никогда.
   При первой же возможности, маслокрад скажет:
  -- За что мне столько дали? Я ведь никого не убил!
   Да, убийство самое тяжёлое преступление. Никто не вправе лишать жизни человека, хотя бы только потому, что он духовно связан с десятками, а то и с сотнями других людей.
   Убив самого последнего негодяя, мы причиняем боль всем его близким, ни в чём не повинным людям.
   Но украв, вы даже не знаете последствий своего преступления. У кого и что вы отобрали.
   Убийство - случай. Отвратительный, но единичный грех. За очень-очень редким исключением. А воровство - смысл вашей жизни, ваша духовность, осознанная греховность, по жизни. И кается вор только в том, что был неосторожен, что попался:
  -- Да ведь все крадут!
   Значит не может быть в зоне товарищества между мокрушником и крадуном. Это разные люди во всём своём существе.
   По этому-то Валик так открыто отнёсся ко мне.
   Три дня прошли если не как в сказке, то, по минимуму, - заводской профилакторий, хоть и спали на голых нарах. Приятное безделие, общение с близким по духу земляком, и, главное на тот момент, - подкормился.
   Председатель СПП имеет право входа на свиданку и может кое-что вынести. За что его угощают чем-нибудь вкусненьким. Так что каждый день был для меня плов с лепёшкой, для узбека вкуснее быть ничего не может. Валик отдавал мне свою порцию, на вынесенное набиралось много ртов.
   Спал в Шизо, со своим этапом. Сразу изменилось отношение сокамерников. Молодёжь - с молчаливым неодобрением, а старшее поколение, кишки, не то что лебезят, но стали держаться поближе, дружески. Задают кучу вопросов, вплоть до:
  -- Камолова Ахматджана не видел?
   Так просто! Ведь в зоне всего-то две с половиной тысячи человек.
   Наконец, карантин кончился, вывели нас на зону, распределили по отрядам, по баракам. Моя грешная душа закреплена была за пятым отрядом, седьмой бригадой.
   Валик отвёл меня в барак, по месту прописки, где мне завхоз выделил, от щедрот душевных, классную нижнюю койку, в уголке.
   В бараках теснотища, солдатские койки стоят в ТРИ яруса, между койками две тумбочки, одна на другой, то есть на троих одна. Только для туалетных принадлежностей. Все вещи, продукты, сигареты хранятся в кешеле, мешке, в каптёрке. У каждого на полке своя ячейка, с номером.
   Ещё в отряде канцелярия начальника отряда, офицера, но там, как правило, правят свои бумажные дела бригадиры, мастера и завхозы.
   Всё свежепобелено и выкрашено, чистота и порядок близки к идеальным. Заведует бараком завхоз, у него в подчинении пара шнырей, дневальных, больных и старых. На них каптёрка, уборка и ночное бдение.
   Первую ночь не спал. Кровать, матрац, подушка, белое постельное бельё - пол года не видел такой роскоши. Сплю раздетый, в одних трусах. Ощущение - жизнь то вроде налаживается!
   Подъём в шесть часов. Включается радио:
  -- Бип-бип-бип, - играет гимн Советского Союза, и спокойный негромкий голос объявляет, - Подъём.
   Но, фактически, уже все встали, чтобы без суеты и спешки привести себя в порядок. Правоверный мусульманин утром должен омыть все шесть оконечностей своего грешного тела. До этого он ни с кем не здоровается, не разговаривает и даже ни на кого не должен смотреть. Большинство это соблюдают. В местах "не столь отдалённых" многие обращаются к Богу, христиане не исключение.
   По зоне ходит масса народа, но слышно только шарканье ног, ни одного слова. Летом, по незнанию и с непривычки, это просто кажется странным, а осенью и зимой, когда солнце ещё не встало, освещение слабое, и только чёрные тени бродят в разных направлениях. Зрелище жутковатое, не для слабонервных, невольно приходят мысли о загробном мире.
   После подъёма веселей: играет радио, музыка, новости, изредка прерываемые голосом дежурного телефониста:
  -- Строиться на завтрак.
   В принципе, все как в армии, только без команд и окриков. Построились, сами разобрались по пять, завхоз посчитал:
  -- Пошли.
   Подошли к столовой, повернулись лицом, завхоз сказал ДПНК количество:
  -- Заходи.
   В столовой чистота стерильная. Панели покрашены под светлое дерево, ярко-жёлтые весёленькие стены, с ненавязчивой редкой "надувкой" рисунка, в тонких рамках русские пейзажи, слава Богу не натюрморты. Повсюду: на стенах, колоннах, подоконниках комнатные растения в горшочках, много плетучих. Потолки высокие, воздух свежий, но запах баланды специфический.
   Столы на десятерых: казан с баландой, чайник, алюминиевые миски, ложки, кружки. Баланда - редкая водянистая каша из особо ценных крупяных пород: овёс и ячмень, а сверху, мастерской рукой повара, разбрызгивается две столовые ложки, не больше, зажарки, это чуть-чуть комбижира, чуть-чуть лука и много воды.
   Как разбрызгивает, одним закрученным движением, надо только видеть. Как этот кандибобер ровными шариками распыляется по казану: прямо казацкий кулеш. Но нос, язык и желудок внешним видом не обманешь. Запах, вкус и способность, точнее невозможность, переваривания у баланды одинаковые, где бы она ни готовилась - в любой тюрьме, зоне или на промышленном объекте.
   Хлеб спец выпечки, составляющие определить трудно. В том что называется чай, нормальный хозяин и свинью не пустит купаться, очень уж грязно. Легенда гласит. Что туда кладут сахар, а нам, как детям, хочется верить в сказку. Но с утра всё равно хорошо размочить желудок.
   Поели, опять строем, - до барака. До развода на работы ещё есть время перекурить. В курилке обычные люди, обычные разговоры, смех, шутки. Никакого оскала, волчьего взгляда, исподлобья, никакой фени, за редким исключением. Мата практически нет вообще. Все на ты, по имени. К пожилым русские обращаются по отчеству, у узбеков своё: джан, ата, акя, бобо. То есть: брат, отец, дядя, дедушка.
   Наконец музыка прерывается:
  -- Строиться на развод на работу.
   Строимся у бараков, и завхоз, с разнарядкой, ведёт на плац. Там сверяется с ДПНК:
   количество рабочих, больных, кого оставили на свиданку, кого на другие работы. Считают и, через предзонник, ведут на посадку на машины.
   Это уникальный образец советской инженерной мысли. На железных полуприцепах, баржах, списанных с эксплуатации ещё Иваном Грозным, из пяти миллиметровой брони, сварены будки, размером как раз с вагон. Узкая, сантиметров десять - пятнадцать, полоска окон, часто почёрканная толстой арматурой, служит скорее украшением, чем средством вентиляции. В подобных монстрах, только более человечных - деревянных, с большими окнами и на амортизаторах, возили крупнорогатый скот на бойню белоцерковского мясокомбината.
   Загрузка идёт по коридору из солдат и собак. Скотовозки выстроились в одну линию, как на строевом смотре. В их салонах сплошные, без прохода, железные, узкие, до двадцати сантиметров, лавочки. Расстояние между ними - не более двадцати пяти. Колени не вмещаются, упираются в острый край, от поясницы и ниже бьют острые, как клюв дятла, колени попутчиков. О комфорте говорить не принято, ни одного слова недовольства, ругани. Новичкам проще, сидячих мест, как правило, не хватает, пусть мучатся "бывалые". А мы, салаги, устраиваемся между коленями сидящих, чаще на одной ноге. Голову втягиваешь в плечи, потолок низко, цепляешься за уголки каркаса. Попал ближе к бортам - повезло, можешь не задирать руки, а держаться за арматуру окон. Сразу у входа отгорожено два места для солдат.
   Во время движения этот броненосец скрипит и дребезжит. Вибрация металла передаётся по всему скелету, и каждый камушек на дороге отдаётся в позвоночнике болью.
   Ехать долго, рабочая зона за городом. Бесконечные свалки мусора в степи, бесконечные, ставшие почти родными, дувалы, ужасные поселения цыган. Здесь их называют "люли". Судя по их внешнему виду и условиям жизни, нас держат за забором, чтобы они не видели нашего рая. Они сожгли бы всю нашу зону, как Иван Болотников помещичьи усадьбы.
   Даже утром наша консервная банка раскаляется до состояния простой чугунной сковородки. Приезжаем согретые и мокренькие, в собственном соку. Зайдя на пром зону, после просчёта, спешим снять с себя и выжать куртку робы, кое-кто имеет майку. Я ею не отягощен. Робу, одну, выдали, но из такого ветхого материала, что сразу понимаешь, почему хлопкоробы тысячами пошли в зоны. Хорошо, что Валик подогнал ещё одну, есть в чём работать.
   Промзона. Завод железобетонных изделий: колодцы, столбы, колодезные кольца, плиты перекрытия, шпалеры для виноградников и прочая мелочёвка. Естественно, всё огорожено, с вышками. Редкодощатый сарай - столовая, он же раздевалка. Летний душ даже без навеса и стен, от того что под ним моются зимой, название он не меняет, вода без подогрева. Мостовой кран, большие вибростолы, растворный узел, площадка для арматурщиков и для готовой продукции.
   Мне и ещё двум коллегам, прибывшим со мной, повезло: именно в этот исторический день поломался бульдозер, толкающий цемент, привезённый самосвалами, в дыру, где транспортёр выдаёт его на гора, в бетономешалку.
   С учётом нашей малоопытности, вместо одного бульдозера, нас ставят сразу троих, хотя и лопаты дали большие, их называли кто шахтёрками, кто - пионерками, ведь почти любой пионер, поднатужившись, сможет её поднять. Чтобы мы не скучали, над нами поставили "Отв. Деж. СПП". Такие козлы даже в зоне просятся в красную книгу памяти. Фактически не отходил от нас бугор бетономешалки и бригадир всей бригады, тоже бугор. Временами любопытствовал начальник отряда, старлей, и дежурная смена ментов, прапор и два солдата. И все кричат, что мы не успеваем и за пол бульдозера. Кинул бы каждый по лопате, и трактор бы заплакал. Но увы, разминались только мы, трое, по пол года тяжелее ложки в руках ничего не державшие и жирнее тараканов, в своей баланде, ничего не видавшие.
   Сжав зубы, кидали цемент. Кто - как, а я держался только на злости:
  -- Хрен вы, козлы меня ухайдокаете! Таких как вы, мы ...! Да ещё и с бугорка ...! - конечно же про себя, кричу я.
   К обеду аппетит пропал у всех троих. Отлёживались прямо здесь, на горячем цементе.
   Звонок в рельсу! Поехали по новой. Цемент не подвозили, таскать далеко, взяли носилки. Летаем и в полёте умудряемся спотыкаться, как никто не пошёл в дыру вместе с цементом - "тайна сия велика есть".
   Зачищали остатки уже спокойнее. Никто на нас не кричал. Закончили раньше всех, ведь раствор надо выработать, упаковать его в формы.
   Рученьки-ноженьки трусятся, как у маразматиков, поясницы работают как-то рывками, в глазёнках какие-то червячки цветные бегают. Мысли отсутствуют, душа где-то уже летает.
   Помылись под прохладным душем, вроде чуток полегчало.
   Приехали в зону, предупредил завхоза, что на ужин не пойду, и лёг спать. Хотя сном это назвать трудно, это - провал в Чёрную Дыру, вместе с цементом. Утром меня растолкал шнырь. Проснулся, а пошевелиться не могу: всё тело одна большая Боль. Но потихоньку расшевелился, размялся и пошло всё по программе.
   На работе облегчение: вчера всё зачистили, теперь машины заезжают в яму и высыпают цемент прямо на дыру подачи. Мы только подправляем. Добавили двух помощников. Теперь, по очереди, можно даже перекурить. Попритёрлись, на третий день уже работали - считай, отдыхали. Но на четвёртый наше "счастье" кончилось - отремонтировали бульдозер. Ремонт кончили в начале рабочего дня, и мы остались не у дел. Почти выходной: где-то подмели, что-то убрали, кому-то помогли, зато помылись и постирались. Награда за труды наши праведные.
   Бугор разговаривает, не хочу сказать уважительно, но со вниманием. В принципе, и в армии практикуется проверка на прочность или на гнилость. Спросил, где бы я хотел работать. Знаю, что вопрос риторический, поставят туда, где нужен, никого не будут снимать с хорошего места, ради меня, так что говорю что всё равно. Да я и не знаю, где лучше. Ставит вязать арматуру. Всё-таки это легче, чем шахтёркой бетон ковырять. Хоть дело и не знакомое. Но особых проблем нет: бери крючок и скручивай арматуру проволокой до кучи.
   * * * * * * * * * *
   Вечером, после съёма с работы, на плацу меня ждал Валик:
  -- Пошли, тебя Харисов вызывает.
   Подводит меня к, стоящему в стороне, майору:
  -- Гражданин майор. Вы вызывали Гудмана.
  -- Здравствуй, Гудман. А почему без повязки?
  -- Да осмотреться сначала хочу.
  -- Ну осмотрись, осмотрись. А я думал, что может в блатные записался, - смеётся, - Шорохов, созреет, - выдашь повязку, - это уже Валику.
   Вообще, получить повязку проблема, ведь это определённые материальные блага. Новые кадры, как правило, тщательно подбирает администрация, точнее - "кум", реже - старые СППешники. Только афганцев и офицеров брали не глядя, сразу.
   После решения вопроса о повязке, Харисов спрашивает о службе, семье, о "деле". Что поразило: по тону беседы, говорил не кум с зеком, а старший офицер с подчинённым. Во взгляде нормальное человеческое внимание и доброжелательность. Не было случая, чтобы он на кого-то повысил голос, тем более, оскорбил, обозвал. Я не знаю случая чтобы зек его обманул, нарушил данное слово. Его авторитет был непререкаемым, самые безобидные шутки, по его адресу, считались неуместными. Даже "кумом" его никто не называл, только по фамилии. Кто был поближе к армии, добавляли звание. Всех в зоне он знал в лицо, фамилию, статью и срок, уникальный психолог, человека видел насквозь. А ведь это, постоянно меняющийся, Спец контингент. И больные, и ущербные, и случайные, и "по жизни", разных званий, слоёв и образований.
   Даже в армии всякое бывало: и "Эй ты, прапорщик!", и "прапорюга", и даже, когда я пытался объяснить подполковнику, с высшим техническим образованием и военно-политической академией, устройство циферблата первых электронных часов: "Ты, Гудман, дурак! Какой же кристалл может быть жидким?"
   Тут, в зоне, я конечно не ожидал такого внимания.
  -- Иди, но с повязкой не затягивай, - работать надо, - отпустил меня Харисов.
  
   * * * * * * * * * *
   Солнца я не просто не боялся, а любил его. Любил всегда и в любом количестве. Так было в детстве, в семипалатинских степях, на полигонах, в пустыне под Астраханью, в Афганистане. За родное солнце Украины разговора вообще быть не может. Так и здесь: работал по пояс голый, без головного убора. Этого не позволяли себе даже аборигены. Моя гордыня и пренебрежение советами были скоро вознаграждены. Буквально через несколько дней, в пятницу, после обеда, почувствовал себя неважно, вроде горю. Норму добил и, до конца рабочего дня, прилёг в теньке на холодную, ещё мокрую, бетонную плиту. По прибытию в зону, в санчасть обращаться не стал, не в моих правилах. Подумают ещё что сачкую. Тем более, что впереди два выходных, оклыгаюсь. Добрался до койки и потерял сознание. Смутно, как в чёрном тумане, помню, что выходил на просчёт. Очнулся в понедельник утром, уже строятся на работу.
   Разбудить зека может только мент. Ни один зек не станет будить другого: на зоне не много приятных минут, кто знает что кому снится, за какой-то сон может стоит отдать год жизни. Так случилось и со мной. Спит и спит, наверное устал с непривычки. Да и вообще, кому я нужен? Это ведь не богадельня. Друзей нет, Валик занят. Да и я старался не надоедать, не быть навязчивым. В семейку к ним не стремился.
   Все объединяются в семейки, компании. Это может быть любое количество товарищей, как правило, от двух до пяти, больше редко, они очень не стабильны, больше поводов для разногласий. Никто обязанностей жены там не выполняет. Это, всего-навсего, общий "котёл", общий кешель, мешок с продуктами. Чаще это люди равные в своих возможностях. В этом месяце кто-то больше заработал, кто-то - в пролёте, но у него скоро свиданка. Чья-то отоварка, более стабильная, тратится только на сигареты, а на еду уже - по остаточному принципу.
   Часто в семейке есть материальный лидер - маслокрад, кишка, а при нём пара человек, не то что шестёрки, но близкие к этому. Бывает, пара солидных маслокрадов конкретно подкармливают себе шныря - получить кешель, накрыть дастархан, на стол, а ещё точнее: табуретку в проходняке, между кроватями; убрать и постирать немудрёную одежонку. Проходняк, кстати, является недвижимой собственностью. Объединяются земляки, коллеги, "гонщики". Не те которые гоняют, а те кто "гонит", психи, объединённые одной навязчивой идеей. Вариантов много, часто не поймёшь: кто кого "греет", а кто за "лоха" держит.
   Еле встал с кровати, от слабости трясусь, перед глазами всё плывёт туманом. Сто метров до санчасти полз от скамейки к скамейке, у входов в бараки. Но врачей ещё не было, рано. Фельдшер, зек, узбек, даже смотреть не стал:
  -- Я нэ магу с работа забирать, прыдёш от работа, потом запишися врачу.
   Разговор бесполезен, вышел из санчасти, а идти нет сил, сел на ступеньки крыльца - чуть не плачу от бессилия. На моё счастье, в этот момент пришёл врач, вольный, тоже узбек. Увидев меня, без единого слова, взял за руку, отвёл в палату, помог раздеться, измерил температуру, послушал:
   - Всё нормально: температура сорок и пять, двусторонняя пневмония, воспаление лёгких. Позже сделаем рентген, а пока отдыхай.
   Так как серьёзным больным был я один, кроме меня двое смогли устроиться отдохнуть и подкормиться, то и всё внимание врача доставалось мне. Даже делал уколы и измерял температуру - лично. Ни в одной больнице на воле я не был так ухожен.
   Кризис наверное как раз прошёл, потому что я резко пошёл на поправку. Диетическое питание в санчасти имеет одну цель: обеспечить дистрофичные организмы калориями. Баланда та же, только всё залито жиром, и тут же плавают кусочки варёного сала, сухожилий, хрящиков, можно даже встретить что-то типа мяса. Но главное всё-таки - жир. И хотя происхождение его определить достаточно трудно, я готов был его пить кружками, даже без хлеба.
   Вообще осужденному было положено тридцать пять грамм сырого мяса в сутки. Реально это, в лучшем случае, варёное сало, порция, сравнима разве что с кусочком полиэтиленовой плёнки, такой же тонкий и мутно-прозрачный. Был калорийный период, когда по дешёвке покупали на мясокомбинате коровьи головы. Но это слишком много шерсти в миске и других неаппетитных частей головы. Несколько варёных глаз, смотрящих на вас, с укором, из казана, - натюрморт ещё не из самых отталкивающих.
   Один год не уродила картошка, но выход был найден: запасли тыкву. Для азиатской кухни это может и неплохо, а вот славяне в восторге не были. Почти год картошки не видели, зато каждый день баланда из варёной тыквы. Что характерно: это далеко не то, что варила мама, под названием гарбузова каша. Садишься за стол и вспоминаешь, как у нас, на Украине, кормят свиней. Тоже гарбузами, только туда добавляют дерть, грубый помол зерна, картошку, прокисший борщ... Аж "жаба давит"! И какие свиньи растут! А какой это праздник, когда кололи кабанчика... Так жалко становилось себя, еле слёзы сдерживал. Толкаешь ту чёртову баланду в горло через комок. Давишься.
   Пока я лечился, Валика дёрнули на пересуд. Дёрнули неожиданно, поздно вечером. Санчасть уже была закрыта. Прощались через закрытое, с решёткой, окно. Переживал он до нервного тика, председателя СПП зоны на этапе могут запросто убить. Так и случилось бы, пройди информация в тюрьму. Поэтому вызвали неожиданно и только его одного.
   Опять остался совершенно один, среди двух с половиной тысяч. Такой же как и все, но с каждым в чём-то различен: в национальности, вере, профессии, языке, социальном положении. Не говоря уже о таких "мелочах" как статья и срок.
   На работе все узбеки. Работают, гурготят, смеются. Знаю что надо мной, а не могу одёрнуть эти нагло смеющиеся глаза, привести их в чувство, хотя бы близкое к уважению.
   Но Господь услышал мои молитвы: скоро, к моей радости, пришли в бригаду молодой парень, только восемнадцать стукнуло, Юра Мотыль, русский, и Петренко Виктор Георгиевич, считай дед, почти шестьдесят. Георгич.
   Юра симпатичен своей легкомысленностью и наивностью, нежно любящий мать и сестру. Но обкуренный и пьяный, в компании себе подобных, был, конечно, страшен, в своей жестокости и развращённости:
  -- Одному чуваку, гы-гы, штырь всунул, гы-гы, прямо в ж...у.
  -- За что?
  -- А просто так, чтобы в армию не идти.
  -- Неужели, ты считаешь, что в армии хуже чем на зоне?
  -- Не, гы-гы, ва-аще, не канает. Пусть камсюки служат. Западло, я лучше срок оттяну.
  -- Ну, а тот чувак?
  -- А что ему? Ж...а, она и есть ж...а, прос...ся!
   Георгич, естественно, сразу привлёк моё внимание своей фамилией. Я первым поспешил подойти знакомиться. Действительно, украинец, но выехали с Украины ещё его родители. А он всю свою сознательную жизнь прожил в Самарканде. Шоферил, потихоньку дорос до механика гаража, а гараж, тоже не спеша, вырос в крупное авто предприятие. Имел красавицу жену, даже майор Харисов уважительно цокал языком, и двух дочек. Одна замужем, вторая тоже успела сбегать, только очень быстренько, опять живёт с мамой. Ещё была у него, как все считали, любовница. Хотя Георгич этого не отрицал, любовницей она ему не была. Зато, не смотря на яркую внешность, имела образование, живой ум, обаяние и сердечность. Жила в частном доме, с большим двором, там у Георгича была своя комната. Семья бедненькая, муж "синенький", но безвредный, ни во что не вмешивался. В любое время Виктор Георгиевич мог приехать один или с друзьями, отдохнуть, вкусно поесть, что любит Азия, и выпить, а это любят все. Хозяйка, быстро и качественно приготовит всё, что он пожелает. Такой себе пансион. Конечно же всё это не бесплатно.
   Когда был помоложе, подрабатывал на стройках, по кишлакам, левачил на машине, а позже, когда сделал карьеру, стало достаточно его разрешения на использование техники и липовые путёвки. А благодарная публика что-нибудь принесёт, "на блюдечке, с голубой каёмочкой".
   Мужик высокий, кряжистый, ручищами только сваи забивать, седой, на лице очень глубокие борозды морщин. Ведь до ареста он весил сто двадцать килограмм, а сейчас - семьдесят.
   Посадил его сосед - наркоман: очень уж ему понравилась дочка Георгича. Но ухаживать красиво парень не умел, за что и разрядил в него Виктор Георгиевич оба ствола своей старенькой "Тулки". Сосед этого не выдержал, обиделся и умер. "Тулку" нашли в выгребной яме.
   На суде Георгиевич вину свою не признал, и даже мне говорил, что это не он. Особо интересно это слышать после его сожалений:
  -- "Жакана", блин не нашёл, чтобы ему всю башку разворотило. Картечью дал, но зато с двух стволов, дуплетом! Будет теперь знать, сука...
   На таких мелочах не принято заострять внимание.
   Не смотря на то, что он родился и вырос в Узбекистане, был "хохлом" до мозга костей. Так что общий язык мы нашли сразу и на весь срок. Грамотный, начитанный, с богатейшим жизненным опытом, с ним всегда приятно было посидеть, долгим и пронзительно холодным зимним вечером, за чайничком крепкого горячего чая. Я уступил ему свою койку на первом ярусе, перебравшись на второй, прямо над ним. Совершив при этом невероятную операцию по обмену недвижимостью.
   Образовалась новая зековская семейка. Оба неимущие оптимисты, не хнычущие и не пасующие перед трудностями.
  
   Председателем СПП, на место уехавшего Валика, поставили инженера Гаврилова, инженерная мысль которого позволила поднять производительность родного цеха в два раза, при расходе материалов в четыре. При этом, по бумагам, всё оставалось на знаменитом уровне 1914 года.
   До СПП Гаврилов руководил секцией культурно-массовой работы, разницу можно было заметить сразу: по походке, приобретающей царственную величавость, по стремительно набираемым килограммам живого веса, барски сытому благодушию и лоснящейся от масла роже.
   Вызвав меня, без лишних разговоров, он дал повязку и объяснил обязанности, НЕ освобождённого от работы, ответственного дежурного СПП. В рабочие дни, после работы, следить за порядком в курилке возле своего барака, а в выходные - по графику: ларёк, курилка, столовая и другие точки, как посты.
   На рабочих объектах есть свои, освобождённые, дежурные, но не освобождённые должны им помогать при просчётах, съёме с работы и не проходить мимо нарушений режима содержания.
   Основное нарушение - приготовление пищи, в азиатских условиях - плова, во всём его многообразии. В задачу дежурного входит найти кто где готовит и получить свою порцию, не более. Продукты на объектах заносят солдаты и вольные мастера. Это рис, хлопковое масло и, конечно же, чай. Готовили на чердаках, в подвалах, среди штабелей досок и плит. На стройке всегда есть где спрятаться. Использовали костры, электро и газовую сварку, резаки, из кирпичей и куска провода делали электроплитки, способные варить чугун, подключались чуть ли не на высоковольтные ЛЭП.
   Если в бригаде есть богатая семейка, которая готовит и подкармливает дежурного постоянно, других он замечать не должен, но держать на крючке.
   Так как я освобождённым никогда не был, то до такого уровня так и не дорос. Хотя иногда и меня, на всякий случай, угощали. Чтобы ненароком не вбагрил.
   Арматуру покрутили не долго. Оказалось, что на всю зону я единственный профессиональный связист. Как раз шли отделочные работы в новом здании обкома Партии.
   Семиэтажная гранитно-стеклянная глыба, блеском своих граней и монолитностью сравнима, разве что, с пирамидой Хеопса.
   Жизнь вроде начинала налаживаться. Подсобников бери кого хочешь и сколько хочешь. Естественно, я попросил Георгича. Больше там делать нечего: нам надо получить больше денег и растянуть работу на больший срок.
   Работы много: телефоны, концентраторы, селекторы, внутренняя радиосеть и электрочасовая станция. У нас уже появилась своя каптёрка, помещение будущей АТС, самой АТС ещё не было. Из двух кирпичей и куска нихрома построили электроплитку.
   Время от времени приходили два вольных мастера. Деньги за эту работу получали они, мы шли как подсобники, по первому разряду. Но нас они не обижали, всегда приносили чай и сигареты. Если приходили на целый день, то делили с нами свои "тормозки", но это бывало очень редко. С ними мы быстро сошлись, отношения были обычные, рабочие. Со спец контингентом они работают давно.
   Приближалась осень, подходили к концу работы. Уже с тоской думали о возвращении на промзону, там ведь от ветра даже негде спрятаться, не то что согреться. И план надо давать не зависимо от погоды.
   Но Фортуна всё-таки глянула на нас своим косым взором, хоть и из-за высокого забора. Предложили новый объект - Рай больницу. Всю связь должны были делать вольные, но, видя наше старание и квалификацию, посовещавшись с администрацией, предложили весь объём работы нам: монтаж и наладка телефонной станции на двести номеров, с выходом в город и на междугородку, громкоговорящую связь на оба корпуса, радиоузел и часовая станция. Соответственно все кабеля и разводки по кабинетам. Работа серьёзная и ответственная, в истории зоны подобных прецедентов не было.
   В принципе, я со всем этим хозяйством знаком, хоть и много времени прошло, но Георгич первый раз в жизни взял в руки телефонный кабель. В условиях ограничения перемещений, кто не рискует - просто не ест, а кто, к тому же, ещё и работает, может надеяться хотя бы на дополнительный чай.
   Взялись мы. Сразу другое отношение: мы - специалисты, мастера, усто. Нам выдали нормальные робы, ботинки, инструмент. Всё, что просили. Как только в двери вставили замок и оббили их железом, привезли АТС-К-200, а главное, для нас, - приёмник.
   Жизнь не то, чтобы совсем уж малина, но основная масса даже мечтать о такой не смеет. Вольные приходят часто, так что сигаретами и чаем мы почти полностью обеспечены. Зарабатываем не много, но все деньги с отоварки идут на еду. Это, в первую очередь, маргарин, яблочное повидло и хлеб, точнее узбекские лепёшки, хлеба, как такового, там не бывало. Если к чаю у тебя каждый день есть кусок лепёшки с маргушей и повидлом, значит стоишь ты очень даже не плохо. Были ребята и покруче, те могли позволить себе "красную рыбу", но это не про нас.
   На отоварку в месяц можно было истратить, по моему, десять рублей, бывали добавки к праздникам, за успехи в доблестном труде, при сдаче законченного объекта, ещё четыре рубля. Можно отовариться за наличные, но цена сразу подымается вдвое. Это хорошая кормушка для администрации, но делается вид, что - запрещено. Чтобы прекратить хождение наличных филок в зоне, у магазина стоит всё тот же, легендарный, "Отв. Деж. СПП". Он тоже делает вид что работает, наводит порядок, а на самом деле тоже хочет урвать свой маленький кусочек. Величина кусочка зависит только от наглости дежурного. Неугодного он может подвести под киянку, с конфискацией денег ментами.
   Пару раз дежурил и я. Даже если не шакалишь, кто-нибудь да даст пачку сигарет. Или, бывало, кишка ленится сам стоять в очереди, просит отовариться за него. Может хорошо отблагодарить. Но я чувствовал себя настолько униженным, что дежурить не мог. Наверное из-за голода, на еду смотреть не мог, как при любимой девушке на порнуху. Стыдно! А желающих дежурить именно у ларька - много. Так что, не смотря на бурчание Георгича, я предпочитал дежурить в курилке, то есть ни хрена не делать. Надо отдать должное, Георгиевич меня понимал:
  -- Нефиг перед ними унижаться, выживем.
   Имея наличные, СППэшник сам может отовариться без проблем и очереди. А очередь солидная, можно целый день отстоять и остаться с пустым кешелем, если не занял очередь до подъёма.
   Благодаря вольным, пару раз и мы, с Георгичем, получали денежку. Они получали, заказанные нами, почтовые переводы от наших дорогих жён и приносили нам. Выносили деньги и со свиданок, в нашем случае это один-два червонца. А вообще-то "если в стране ходят денежные знаки, значит есть люди у кого их много". Это на сто процентов касается и мест для людей с ущемлёнными правами. Власть имущие на воле, как правило, грамотны, хорошие организаторы. Они и здесь бригадиры, мастера, руководители секций. Они регулярно поощряются внеочередными свиданками, посылками, у них связи с вольными и, самое главное, у них в семьях накоплен золотой запас. Они едят так, чтобы никто не видел, и робы у них из такого материала, что не каждый смокинг может себе позволить.
   * * * * * * * * *
   Наступила зима. Нам выдали бушлаты, южный вариант: два слоя ситчика, а между ними следы ваты. Сшит колоколом, с широкими рукавами. Чуть длиннее душегрейки. Под стать ему шапка-ушанка, только один слой из портяночной байки, а уши и отложенный козырёк кокетливо оторочены искусственным мехом, под "мексиканского тушкана", сваренного вкрутую. Наряд специально создан для степных пронизывающих ветров. На просчётах и при передвижениях, все держат полы бушлатов, как Мерелин Монро свою юбчонку, на известных всему миру кадрах.
   Потихоньку, почти крадучись. Подошёл Новый 1986 год. Уже у меня второй. В неволе, а у Петренко - третий, он долго в тюрьме сидел, под следствием.
   Вольные сделали нам подарок: принесли бутылку водки, свиное сало дорого, так его заменили бараньим, курдючным, но с чесноком, как положено.
   Зная, что будем под повышенным вниманием, это дело отложили. Именно 31-го декабря разрешили смотреть телевизор до часу ночи. Потом всё равно не спали, все крутились в койках, скрипели пружинами, ходили курить, но, как правило, в одиночку. Даже если курили рядом два семейника, курили молча. Все мысли о доме и воле. Сколько было, да сколько ещё впереди таких "праздников".
   Как ни крути, а именно Новый год является мерилом времени и срока.
   Выгода своей каптёрки в том, что можно закрыться и даже с часок покемарить. Главное не злоупотреблять.
   Через несколько дней, на Рождество, с утра создав видимость активной деятельности, побывав во всех точках стройки и всем, понемногу, помозолив глаза, мы закрылись у себя, на АТС.
   Менты не суетятся, ведь для мусульман это не праздник.
   Разложили на столе наши деликатесы: лепёшка, поломанная руками, порезанный, как сало, курдючный жир и крупные, жемчужно-белые, твёрдые зубки чеснока. Для такого случая даже нашли гранёный стакан.
   Преступное действо началось. Разделили на два раза. Пилась водка сладко, как сок, аромат спирта был приятнее чем "Шанель N5". Пили смакуя каждый глоточек. Такого в жизни больше не было, ни до того, ни после.
   Смачно закусили, покурили, как водится, поболтали "за жизнь" и, сморенные водочкой и сытостью, почти счастливые, позасыпали.
   До вечера запах водки наверное прошёл, а чеснок заглушил перегар. Всё прошло очень хорошо. Ощущение запретного плода, чувство, пусть тайного, как дуля в кармане, но протеста. Здорово!
   Работали мы по-ударному, добросовестно. Изо всех кабельных соединений, муфт, перчаток, мы потеряли только одну пару проводов. Это очень высокий класс. Запустили АТС, радиоузел. По всей больнице затикали, поставленные нами, часы, зазвонили телефоны, обед, просчёт и съём с работы объявляла уже не рельса, а мы, по радиосети. В обед, по громкой, пускали "Маяк", где, как раз, шла музыкальная передача "В обеденный перерыв".
   Приятно пройтись по пятиэтажному зданию и в каждой комнате видеть плоды творения рук своих. Не смотря на условия труда и содержания, на фактически рабский труд, гордость за хорошо сделанное дело всегда будет преобладающим чувством.
   Начали завозить медицинское оборудование. Везде подтягивали "хвосты" отделочники и сантехники. В скотовозке нас ездило всего человек двадцать. Наконец, к марту, сняли и нас. Грустно было видеть в окно, как удалялись новые, сияющие стёклами, корпуса, где так хорошо жили и с душой работали.
   * * * * * * * * * * * *
   Перекинули на жилые дома, небольшой жилмассив, из блочных пятиэтажек. Стройка шла конвейером, только заборы и вышки переставляли от дома к дому.
   Работы для нас, как для связистов, мало - только проводки радиосети в каждую квартиру. Немного помогали электрикам, а в основном - куда пошлют: сегодня грузить песок, завтра таскать бетон. Работа не из лёгких и приятных, зато совсем не оплачиваемая. Проводками только на хозяина и зарабатывали.
   * * * * * * * * * * * *
   Как-то подошёл культорг отряда, Гриша Учаев:
  -- Серёга, прочитай стихотворение на смотре художественной самодеятельности. Просить не у кого, русского языка никто не знает. Выручай! - в зоне, как в армии, государственный язык - русский. Очень уж интернациональный контингент.
  -- Гриша, хочешь - верь, хочешь - нет. Но я даже в школе не выучил наизусть ни одного стихотворения. При всей моей любви к поэзии, притом что знаю сотни песен, стишка без музыки выучить не могу. Душа моя не приемлет зазубривания прекрасных строк. Если они не западают сами в душу, то читайте по букварям, а заучивание наизусть - это изнасилованная Муза. Так что, Гриша, извиняй.
  -- Знаешь песни? Так может тогда ты споёшь?
  -- Запросто, только гитару давай.
  -- Дарагой! - на кавказский манер, - Будэт! Для тэбя всё будэт! Гитара - митара, шашлык - машлык, коньяк - маньяк! Ты меня от смерти спасаешь!
   Мне была дана для репетиций гитара. Играл до мозолей на отвыкших пальцах, пел до спазм в горле, до онемения. Дорвался, как дурень до мыла. Да и слушатели подбадривали, просили ещё и ещё.
   Пришло время, я вышел на сцену и даже спел, под собственный аккомпанемент.
   Смотр отрядов, как и последующий, между зонами, был посвящён Дню Победы. По этому я пел:
   От героев былых времён
   Не осталось порой имён.
   Те, кто приняли смертный бой,
   Стали просто землёй и травой.
   Только грозная доблесть их
   Поселилась в сердцах живых.
   Это те, кто в штыки
   Подымались как один,
   Те кто брал Берлин!
   Успех был ошеломляющим, никак не ожидаемым. Такая песня, и такая публика ... Да и кто я такой?
   После концерта замполит ласково пожурил меня, что молчал о своих талантах. А в курилке подошёл старый узбек и на плохом русском сказал:
  -- Так поёшь, - мурашки по коже бегут, - помолчал, не находя слов, - Хорошо поёшь! - и традиционно поцокал языком.
   Даже фото в межзоновской многотиражке дали. Звезда, блин!
   А если серьёзно, очень удивило, как приняли русскую патриотическую песню узбеки и корейцы, евреи и каракалпаки, бедные и богатые, молодые и старые, воры и убийцы, мусульмане и буддисты. Это, пожалуй, серьёзнее чем многотысячный стадион на воле, там публика однородней. Получается однозначно: как нас не разделяй, а человеческая душа у всех одна. Да и война прошлась траками по всем нашим семьям, не глядя ни на что.
   Меня привлекли к подготовке межзоновского смотра. Наверное голод и физические страдания обостряют творческие способности, приглашённая вольная хормейстер пришла в восторг от моих вокальных способностях, а увидев, что я заглядываю в ноты и пытаюсь раскладывать по голосам, чего по молодости-дурости не сделаешь, спросила конкретно:
  -- Вы какую консерваторию заканчивали?
  -- Рыбную, мясных консервов у нас в ларьке не бывает, - сострил я.
   Шутка прошла, во всём разобрались, и мне было поручено руководство хором.
   Самая большая трудность заключалась в том, что две песни исполнялись на узбекском языке. Причём одну я солировал. Но и с этой задачей справились: текст переписал русскими буквами, а произношение подбирал на слух.
   Перед самым смотром, неожиданно, на длительное свидание приехал братик, Гена. Вместо двух суток дали одни - смотр важнее. Но я и не жалел особо: очень важна, нужна и приятна встреча. А потом, после обмена главными новостями, начинаются нравоучения, советы и наставления умудрённого опытом старшего брата. Горячо любимого и глубоко уважаемого брата, который, живя на Крайнем Севере и плавая на подлодке, замкнут в своём узком, хоть и охватывающем весь земной шар, мире. Расставание было, хоть и со слезами на глазах, но не тягостным.
   Смотр прошёл очень хорошо. Открывал и закрывал концерт хор в сто пятьдесят глоток, воодушевлённых надеждой на поощрение: свиданку или посылку.
   Аккомпанировал молодой парень, армянин. Играл легко, но музыку не любил, приелось обязалово с музыкальной школы. Три дня подряд проверял ширину диапазона моего голоса. Толи себе не верил, толи мне.
   Был очень интересный чтец, больше похожий на киноартиста Василия Ланового, чем сам Василий Семёнович. Все черты его лица были как бы обрисованы тушью, огранены голодом. Глубоко посаженные, чёрные глаза горели праведным гневом, как из колодцев. Осталось добавить смесь нездоровой аристократической бледности на лице, бессонную синеву вокруг глаз с рабочим загаром и большими, не отмываемыми, мозолистыми руками.
   Низким, хорошо поставленным голосом, он читал:
  -- Да! Скифы мы!
   Нас тьмы, и тьмы, и тьмы!...
   Он даже успел закончить первый курс театрального института. Но богемная жизнь тоже требует денег. Несколько квартирных краж, с коллегами, дали нам возможность послушать Блока в таком прекрасном, без преувеличений, исполнении.
   Много было песен народов мира, танцев, виртуозов струнных инструментов и барабана. Партия фанфар и горнов исполнялась на, горящих золотом, пятиметровых трубах, карнаях. Был даже канатоходец, это тоже национальная традиция.
   Наши старания дали результат: первое место среди ИТУ Узбекистана. Список поощрений практически не ограничивался. Писали сами, кто что хочет.
   Мне перепало от барской щедрости внеочередное длительное свидание.
   Сразу полетело к моей дорогой Наденьке письмо на трёх листах: когда ехать, как ехать, что взять с собой, а что купить тут. С самым бессовестным списком вещей. Даже двум товарищам по несчастью очки, ибо они на воле не имеют даже знакомой собаки. Вспомнить стыдно! Конечно всё с оговорками: покупай только если сможешь. Но знал же, что вытянется до упора, но купит. Понимаешь - нельзя просить, дай Бог наскрести на дорогу, а эгоист в тебе: "Пиши, за спрос денег не берут".
   Наконец, как раз на мой День рождения, мы встретились. Первая настороженность, отчуждённость проходит быстро. Опять вместе любящие муж и жена.
   Хочется прижаться к ней и тихо, молча, плакать, а она чтобы гладила коротко стриженый "ёршик". Но от волнения наоборот, говоришь, говоришь, смеёшься. Без остановки. Сам толком не понимая, что говоришь и чему смеёшься.
   Свиданка - это небольшой дворик. Полтора десятка комнат, буквой "П", дверями во двор. Большая общая кухня с газовыми плитами. В комнатках по две кровати, солдатских, и небольшой столик.
   Во дворе играет много детей, разных возрастов. Старики сидят под навесами у дверей. Сытые, переодетые в вольную одежду, зеки, со слезами на глазах, играют с детьми, сидят в обнимку с родителями. "На мокром месте" глаза у всех, изо всех социальных слоёв, зеки, пожалуй, самый сентиментальный.
   В соседней комнате тоже русские. Она сурдопедагог в третьем поколении. Языки жестов, а их оказывается два, знает с самого раннего детства. Учит глухонемых деток. Очень тонкая, трогательно чувственная натура, настоящий интеллигент. Великое дело наследственность, когда педагогический дар целенаправленно воспитывается с пелёнок.
   Он хороший столяр краснодеревщик, и в зоне. Красивая пара, и каждый сам по себе красив. Но водка и бес разделили их на десять лет. Осталось три...
   Готовили стол вместе, веселее и меньше зацикливаешься на бесконечных семейных проблемах.
   Сгорая от стыда и гнева, выслушиваешь как подружки советуют развестись:
  -- Гробишь свою молодость! Ещё принца себе найдёшь! - а ещё веселее, - У них там у каждого есть своя "жена".
   Хочется взорваться, наговорить гадостей, но сдерживаешься, пытаешься кое-как всё объяснить.
   Потом, вроде как между прочим:
  -- Мне предложили вступить в Партию. Как ты думаешь?
  -- Ты же знаешь, что я всегда хотел вступить, но всё как-то не получалось. Моё отношение к Партии не изменилось, но не хотелось бы, чтобы тебе кто-то глаза колом, что у тебя, коммуниста, муж сидит в тюрьме. Ты хоть сказала им об этом?
  -- Сказала. Это, вроде, никакого значения не имеет. И меня уже три месяца как приняли кандидатом в члены КПСС. Я просто боялась тебе писать, думала, ты будешь против, - и уже хвастливо, - Могу даже кандидатскую карточку показать!
  -- Ну, мать, ты даёшь! - смеюсь, радуясь за жену, за то, что она сама смогла принять такое серьёзное решение, - Молодец! Всё пройдёт, а там, глядишь, и меня всё- таки примут.
   Пора прощаться.
  
   Здравствуй моя родная, моя милая Наденька!
   Как сон пролетели дни свидания, но какие замечательные!
   Во всём разобрались, прошли все страхи и опасения, теперь я знаю, что ты действительно меня ждёшь, что я тебя по-прежнему люблю и что у нас впереди ещё много счастливых лет. У меня всё хорошо. Вышел, разрешили вынести всё, что ты привезла. На работе отпросился и целый день проспал. Всё время думаю о тебе, о нас. Шепчу тебе все возможные ласковые слова, всё время чувствую запах твоих волос. Так что доехать ты должна благополучно.
   Много говорили, и всё равно вспоминаю: то не сказал, то не спросил.
   Получил от Гены телеграмму с Днём рождения.
   С нетерпением жду твоего письма. Пиши чаще.
   23.07.86 г. Крепко целую.
   Твой Сергей.
  
   Письма. Вся жизнь в письмах. Друзьям, родителям, любимым, жене. Как будто один бесконечный роман.
   Заключённый на усиленном режиме имеет право писать не более трёх писем в месяц. Но в нашей зоне, если есть кому писать, нельзя писать меньше трёх писем. Иначе, беседа с замполитом обеспечена. Все письма строго учитываются. И не дай Бог если жена или мать пожалуются, что не получают писем, кроме беседы, гарантирована встреча киянки с печенью.
  
   Здравствуйте мои дорогие Надюшка и Сашенька!
   Получил от вас три письма, а отвечаю, негодник, одним. У меня всё по старому. Сегодня воскресение, отдыхаем. Буду читать. Взял в библиотеке "Москва - 41-й" И.Стаднюка и нашего дорогого Остапа Вишню, на русском языке. И не хочется называть пародией, вроде оскорбительно, но юмор приобретает совершенно другой смысл. Надо читать только в подлиннике, на украинском.
   А "Москва - 41-й" не книга, а чудо. Я его "Войну" ещё в училище читал. Она у нас должна быть, посмотри. Прочитай, не пожалеешь. Читаю обе книги, по очереди.
   Вчера показали фильм "Змеелов". Мужик четыре года отсидел, год ловил змей в Туркмении и вернулся в Москву. Очень хороший фильм. Зона, вроде как, переплетает наши судьбы и чувства.
   А сегодня будет "День командира дивизии". И так фильм паршивый, а ещё на узбекском языке. Представляешь? А не пойти нельзя, такой порядок.
   Завтра опять на работу. Работаю подсобником. Подсобляю то плотникам, то сантехникам, но чаще - бетонщикам, веселее. Сама понимаешь, работа мало привлекательная и, в плане денег, не обременительна. Просился перевести на кирпичный завод, там заработки стабильные, - не пускают. Обещают в этом месяце заработок хороший.
   За два месяца работы по связи, наряды ещё не закрывали. Мастер не приезжает. Но так как впереди ещё много работы, то есть надежда, что всё-таки заплатят. Посмотрим.
   Как там Саша? Подрос, загорел?
   Саша, обязательно напиши мне письмо. Как провёл лето? Все ли программные книги прочитал за лето? Как подготовился к школе?
   Ты говорила ему, что ездила ко мне? Как и что говорила? Напиши, пожалуйста, подробно.
   Я по нему так соскучился. Вчера в кино Змеелов встречается с сыном, так я чуть не разревелся. Как моя Надюшка Ивановна.
   Ну и всё, Наденька, пора мне идти.
   Я вас очень-приочень люблю.
   А плохие мысли просто выбрасывай. Собирай только хорошие и складывай их в шкатулочку, до моего приезда.
   Днём у нас жара несусветная: 38 по старику Цельсию. А ночью, точнее под утро, уже холод собачий.
   Всё, моя хорошая, моя любимая, моя самая Надёжная.
   Пока до свидания.
   Крепко целую обоих.
   26. 08. 86 г. Ваш Сергей.
  
   Здравствуйте мои дорогие
   Наденька и Сашенька!
   Наконец-то умудрился сесть за письма. С прошлого моего письма, от вас опять получил целых три. Спасибо, родная!
   А мне было некогда, видит Бог. Распишу по порядку.
   С 1 сентября напросился, на свою голову, перевести меня на кирпичный завод. Работаем посменно, без выходных. А пересменка: в 19.00 в субботу приезжаем с работы, а в 24.00 уже заступаем на смену. И далее по двенадцать часов, с 7 до 7. Работа помогает экономить сигареты: напряжёнка такая, что за смену можешь не выкурить и пол сигареты.
   Сейчас вытаскиваю из печи-сушилки вагонетки с кирпичом. В печах дует воздух до 370-ти градусов, точнее не воздух а сгоревший газ. За 20-30 сек очки раскаляются до того, что на переносице остаются ожоги. Приходится работать без очков. Плохо вижу, ориентируюсь с торможением и, естественно, вызываю недовольство напарника. Перевод на другую работу через пять дней. Из-за большой вредности там все работают по две недели, по очереди. Потом поставят наверное на формовку. Напряжёнка больше - конвейер, но хоть не газом дышать.
   Правду мама говорила:
  -- От работы не отказывайся, на работу не напрашивайся!
   А я, дурак непослушный, напросился. Первую неделю умирал медленной смертью, но сейчас уже втянулся, ничего.
   Выписал себе ботинки, но бухгалтерия никак не оформит. Мои совсем расползлись, работаю как йог - на гвоздях.
   Но это всё мелочи жизни. Хотя пол месяца больше думал о пистолете с одним патроном, чем о булочках с маслом.
   Вы, с Сашей, так трогательно друг о друге заботитесь! Аж завидно!
   Вот вроде и всё, что я хотел написать.
   Я вас очень-очень сильно люблю и сильно скучаю. Но верю, что у нас всё будет прекрасно.
   Только бы всё это быстрее кончилось, этот ад. Очень сильно надеюсь на амнистию, в ноябре 1987 года. Как-никак 70 лет нашей Великой.
   Хоть и статья тяжёлая и под амнистию она обычно не попадает, но всё-таки надеюсь.
   Поплакался у тебя на плечике, извини.
   Крепко целую.
   До свидания.
   15. 09. 86 г. Ваш отец и муж.
  
   Кроме кирпичного завода, с 1-го сентября пошёл в школу, точнее в ПТУ. Учиться на сварщика.
   Если осужденный не имеет среднего образования, то обязан закончить школу в зоне. А если не имеет специальности, то его, в добровольно-принудительном порядке, направляют на учёбу в ПТУ.
   Преподаватели с воли, хорошая библиотека, неплохая учебная база, куча специальностей, на любой вкус. Но практики нет, тебя просто ставят подсобным по выбранной специальности. В результате выходят действительно мастера. Ведь времени на учёбу, материалов и сырья, а особенно всё-таки - времени, никому не жалко. Ни ученику ни учителю.
   На моих глазах, столяр, из, подобранной под ногами, доски опалубки, грязной и корявой, фактически одним ножом, сделал маленький, размером с табуретку, столик, в восточном стиле. С шестигранной крышкой, в виде короба, то есть ножки сплошные, как стенки ящика, с вырезанными богатыми узорами. Потом было сплошное шпатлевание, из смеси сахарной пудры и кирпичной пыли, разных цветов. Полученное "красное дерево" было расписано бронзовой и чёрной красками, многократно покрыто лаком и отполировано до "воды". Столик получился монолитным, без единой трещинки, благородных тонов и тяжести, за счёт кирпича.
   Столяр уже пенсионер, имел право не работать, но выходил на объекты ради таких поделок. За них он от офицеров или вольных мастеров имел чай, сигареты, а иногда и немного денег. Да и веселее, чем сидеть в зоне, с пинчами.
   У меня специальность была, сварной практики в училище не было, а букварь я могу почитать и без ПТУ. Так что проучился я недолго, с месяц.
   Но именно эта учёба показала мне, что чем-то надо заниматься.
   Художественная литература читалась много и залпом. Она меня уже не удовлетворяла: Я мог читать одно, а думать совершенно о другом, мог прочитать книгу и совершенно не помнить её содержания, я не мог сосредоточиться. Другое дело техническая, учебная литература. Она не давала расслабиться, при чтении, внимание нужно постоянно. Думать о прелестях вольной жизни некогда.
   Начал с теории сварки, вернее продолжил изучение ПТУшного учебника, позднее, в свободное время, немного практиковался на объектах.
   Библиотека в зоне была небольшая, но очень интересная.
   Во-первых: она очень старая, можно найти уникальные раритеты. Я нашёл сборник стихов 1909 года, с именами Дениса Давыдова, Василия Жуковского, Константина Батюшкова; перевод с французского книги Андре Бертело, ученика Жолио-Кюри, "От атома к атомной энергетике", 1948 года, как раз к аварии на Чернобыльской АЭС; исторический роман Василия Нарежного "Бурсак или малороссийская повесть", изданный вообще в конце 19-го века. Роман, который, на мой дилетантский взгляд, вполне сравним с произведениями Гоголя.
   Во-вторых: можно было найти книги по самой разной, порой самой неожиданной, тематике, чуть ли не до селекции мамонтов.
   Попалась мне литература по воспитанию личности, психологии, основам аутотренинга. Захватило, заставило задуматься.
  
   "Каждый оставайся в том звании, в котором призван. Рабом ли ты
   призван, не смущайся; но если и можешь сделаться свободным, то
   лучшим воспользуйся"
   /1 Кор. 7, 20-21/
   Это совет апостола Павла. Во французском переводе Евангелия он звучит немного иначе: "... Обрати к пользе твоё положение раба".
   Но это я узнал уже намного позже. В нашей библиотеке не было не только религиозной литературы, но даже и атеистической, откуда можно было бы хоть что-то почерпнуть о вере. А жаль.
   Начал с банального: взял общую тетрадь и, на первой странице, красной ручкой, большими печатными буквами, написал тупые, до безобразия, лозунги:
   "САМАЯ БОЛЬШАЯ ТРУДНОСТЬ - ЛЕНЬ".
   "БЛАГИМИ НАМЕРЕНИЯМИ ВЫСТЛАН ПУТЬ В АД!"
   "ВЫЯВИВ СВОИ СЛАБОСТИ, БОРИСЬ С НИМИ.
   ПОСТАВИЛ ЦЕЛЬ - ИДИ К НЕЙ ТВЁРДО!"
   На следующей странице появился целый список лиц, которые силой воли преодолели свои врождённые и приобретённые недостатки. Это солдаты, потерявшие руки и ноги, сумевшие достичь потрясающих результатов; это парализованные, не отчаявшиеся и пишущие книги; даже слепоглухонемые от рождения, закончившие институты.
   Потом шли слова Карла Маркса о своём товарище, Энгельсе:
   "Остаётся тайной, как ему удавалось сочетать достаточно нудную и однообразную конторскую работу с интенсивнейшими занятиями философией, богословием, изучением языков, поэзией, литературой, публицистикой, а также театром, музыкой /он сам сочинял хоралы/, рисованием, спортом /фехтование, плавание, верховая езда/. За три года пребывания в бременской торговой фирме он прошёл настоящие университеты. Изучил с большой полнотой общественные и естественные науки, мог говорить на двадцати языках".
   Не был забыт и Михаил Иванович Калинин, ведь он, за десять месяцев заключения изучил более ста шестидесяти книг.
   За образец работы над собой был взят недосягаемый Лев Николаевич Толстой. Переписана его критическая самооценка:
   "Я дурён собой, неловок, скучен для других, нескромен, нетерпим и стыдлив, как ребёнок.
   Я почти невежда, что я знаю, тому я выучился кое-как сам, урывками, без связи, без толку и так мало. Я не воздержан, нерешителен, непостоянен, глупо тщеславен, пылок. Как все бесхарактерные люди. Я не храбр. Я неаккуратен в жизни и так ленив, что праздность сделалась для меня почти неодолимой привычкой. Я умён, но ум мой ещё никогда ни на чём не был испытан. У меня нет ни ума практического, ни ума светского, ни ума делового. Я честен, то есть люблю добро, сделал привычку любить его, и иногда отклоняюсь от него, бываю недоволен собой и возвращаюсь к нему с удовольствием.
   Но есть вещи, которые я люблю больше добра, - славу".
   Л. Н. Толстой.
   Кроме самокритики, даже самобичевания, Лев Николаевич оставил потомкам скромненький такой списочек необходимых к изучению наук:
      -- Изучить весь курс Юридических наук, нужных для окончательного экзамена в университете.
      -- Изучить практическую медицину и часть теоретической.
      -- Изучить языки: французский, русский, немецкий, английский, итальянский, латинский.
      -- Изучить сельское хозяйство, как теоретическое, так и практическое.
      -- Изучить историю, географию и статистику.
      -- Изучить математику, гимназический курс.
      -- Написать диссертацию.
      -- Достигнуть средней степени совершенства в музыке и живописи.
      -- Написать правила.
      -- Получить некоторые познания в естественных науках.
      -- Составить сочинение из всех предметов, которые буду изучать.
   Л. Н. Толстой.
   Можно только поражаться широте интересов и размаху гения. Ума не приложу, сколько нужно времени для реализации такой программы.
   У барона Мюнхгаузена проще:
   16.00 - ПОДВИГ.
   По образцу и подобию, написал самоанализ и я, разделив его на две части: со знаком минус и - плюс.
   Резюме всех минусов: ленивый и безвольный невежда, с претензиями на что-то.
   Конечно, к истине у меня значительно ближе, чем у Льва Николаевича.
   Раздел плюсов больше говорил о желаниях, намерениях, порывах. Хотя было же и что-то хорошее, ведь я жил, служил, учился, общался с людьми. А ещё: с любовью пил водочку, старался угадать и даже предупредить желания женщин, в больших количествах уничтожал табачные изделия.
   Программа самовоспитания, план работы, под рубрикой "Это необходимо мне!", была расписана на четырёх листах. Не то что я замахнулся на большее чем классик, а просто я очень уж старался всё конкретизировать, то есть даже на жестикуляцию был отведён свой пунктик.
   В конце, опять красной ручкой, кучи лозунгов. Они должны были меня подхлёстывать в моём стремлении, не к совершенству, нет. К какой-то нормализации, к бегству от деградации:
   "ЦЕЛЬ ПОСТАВЛЕНА, ИДИ К НЕЙ ТВЁРДО!"
   "ВЕРЬ В СЕБЯ! ТЫ МОЖЕШЬ ВСЁ!"
   "НЕ ОТКЛАДЫВАЙ НА ЗАВТРА!"
   Значительно позже я написал эпиграф на обложке моей тетради. Без преувеличений, меня потрясла его глубина:
   "Каждый человек - есть Вселенная, которая с ним родилась и с ним
   умирает; под каждым надгробным камнем погребена целая всемирная
   история".
   Гейне.
   И я начал заниматься. Напряжённо, жадно. Выкраивал каждую минуту, словно боясь не успеть. Для большей эффективности всё конспектировал, пытался оценить, написать свою точку зрения. Как было ни тяжело работать на кирпичке и "курить букварь", но я тянул.
   Помог случай, а может Господь Бог. Очередная комиссия нашла у дежурного на коммутаторе, Маслова Сергея, хороший комплект запрещённых вещей: одеколон, часы, бритвенные лезвия, перочинный нож, сигареты с фильтром и приличную сумму денег. Потеряли ребята бдительность, расслабились. Его сразу закрыли в Шизо и, не найдя ничего лучшего, посадили на вышку, в стеклянный скворечник, меня.
   Через недельку, когда уехала комиссия, напарник Сергея, Данилов Славик, пошёл выручать его, скорее всего, деньги были Славика. Где-то перегнул палку, нахамил, и, как только он полностью ввёл меня в курс дела, его сняли с петушатника, так, любовно, но только за спиной, называли живущие по понятиям, рабочее место ДПНК, и отправили работать на кирпичный завод, вместо меня. Оба парня хамоватые, приблатнённо-воровитые, в связи люди случайные, безграмотные. Даже с бывшим консулом в Афганистане, пожилым и уважаемым человеком, и такое лицо с нами срок тянуло, разговаривали, минимум, как генеральный секретарь ООН. Но отбыв наказания, один в Шизо, другой на кирпичке, они снова поднялись на коммутатор. В этом была какая-то тайна, а может просто солидные деньги. Правда они обслуживали хозяйскую сауну, но скорее это было следствием, а не причиной. Приставить к бане людей выросших в очень уж Средней Азии!? Это нонсенс, абсурд. Меня, как я считаю, украинца сибирского происхождения, не подпускали и близко. Только один раз Славик смилостивился, пустил погреться. Вообще-то сауной это можно было назвать с большой натяжкой, скорее - просто большая электрическая грелка. В условиях пустыни, летом, конечно можно вспотеть, но зимой - разве что ноги не мёрзнут. Чисто символическая раздевалка, такое же моечное отделение и парилка. Планировал и строил всё это человек, которому даже на пальцах не объяснили, что здесь будут смывать с себя грязь. Нигде не были соблюдены, обязательные для бани, размеры и пропорции. Тем не менее, посещение её для меня было большим праздником. Чем-то сродни церковному богослужению с исповедью и причастием, то же чувство очищения.
   Понемногу я работал и с Сергеем, и со Славиком. Мне они абсолютно ничего плохого не сделали и не сказали, но разговаривать я с ними не мог, даже на самые общие темы. Настолько высокомерными и отталкивающими были их поведение и речь, причём без единого грубого слова. Общение сводилось к коротким служебным фразам, во время пересменок.
   Но основное время, около двух месяцев, я отдежурил один. Два маленьких армейских коммутатора, П-198, на десять номеров, соединённых в один. Основные звонки утром, до развода на работы, и вечером, часа два, после съёма.
   Днём звонят мало, можно читать, заниматься, а ночью часов пять поспать. Тут же, на голой раскладушке, не раздеваясь.
   Проблемы: питание и курево, денег не платят совсем. Иногда, если повар расщедрится, можно было получить баланду для санчасти.
   Но зимой на объектах тяжелее: долгие стояния в холодных железных скотовозках, просчёты под дождём, везде летний душ, холодные раздевалки, и конечно же одежда, которую только на Петровский пост и одевать.
   Даже не знаю, что для меня было главнее: что коммутатор помог пережить зиму или дал возможность заниматься. Ведь важно хорошо начать, стронуться с места, преодолеть инерцию недвижимости.
   Изучал всё подряд, что попадётся под руку:
   "Основы радиотехники"
   "Личность воспитывает себя"
   "Газовая сварка и резка металлов"
  
  -- "О милых спутниках, которые наш свет
   Своим сопутствием для нас животворили,
   Не говори с тоской: их нет.
   Но с благодарностию: были".
   Василий Жуковский.
  
   "Советы огородникам"
   "Столярные работы"
   "Материаловедение для маляров"
   "Электромонтёр-кабельщик"
  
  -- "... никогда не надо опускаться до такой полной потери всех моральных устоев, чтобы хвалить полицию".
   Марк Твен.
  
   "Производство мягкой мебели"
   "Как сохранить автомобиль"
   "Тибетский монастырь"
   "Русская баня"
   "Русский язык"
   Для 9 - 11 классов вечерней школы.
   "Рассказы о биоэнергетике"
  
  -- "... Арестант номер 34627 ...
   в нашем уютном пансионе для золотоискателей в чужих карманах, стрелков по живым мишеням и нарушителей остальных восьми заповедей, имеется благоустроенная аптека. В ней хранятся лекарства, излечивающие от немощей, приобретённых во время сна в придорожных канавах, увечий, полученных при выпрыгивании из окон третьего этажа, и головных болей, от ударов кастетом. Я искал справку о Вас в Британской энциклопедии, но так как, по непростительной забывчивости редакторов, о Вас там нет ни слова, мне пришлось ограничиться досье, присланным сюда из уголовного суда. Я обнаружил в Вашем тёмном прошлом тот непреложный факт, что, в промежутках между рождением и совершением растраты, вы служили в аптеке вашего дяди С. Ку-Лапа. На основании этого Вам вверяется должность тюремного Гиппократа".
   О. Генри.
  
   "Неорганическая химия"
   9 класс.
  
  -- "Где друзья минувших лет,
   Где гусары коренные,
   Председатели бесед,
   Собутыльники седые?..."
   "О, пощади! Зачем волшебство ласк и слов,
   Зачем сей взгляд, зачем сей вздох глубокой,
   Зачем скользит небрежно покров
   С белых плеч и с груди высокой?..."
   "Я каюсь! Я гусар давно, всегда гусар..."
   Денис Давыдов.
  
   "Технология отделки столярных изделий".
  
  -- "... чем более высокое положение занимает человек, тем меньше написано на его дверной дощечке".
   Карел Чапек.
  
   "Современный русский язык"
   В трёх частях.
  -- "Русалка плыла в реке голубой
   Озаряема полной луной,
   И старалась она доплеснуть до луны
   Серебристую пену волны..."
   "За всё, за всё тебя благодарю я:
   За тайные мучения страстей,
   За горечь слёз, отраву поцелуя..."
   Михаил Лермонтов.
  
   - "...Знаете ли вы, бездарные, многие,
   Думающие нажраться лучше как, -
   Может быть, сейчас бомбой ноги
   Выдрало у Петрова поручика?..."
   Владимир Маяковский.
  
   "Кругосветное путешествие на фрегате "Будёз" и транспорте "Этуаль"
   в 1766, 1767, 1768 и 1769 годах".
   Луи Антуан де Бугенвиль.
  
  -- "Рукописи не горят".
   Михаил Булгаков.
  
  -- "Когда мне было
   Очень-очень трудно,
   Стихи читал я
   В карцере холодном..."
   Анатолий Жигулин.
  
   "История античной эстетики: Аристотель и поздняя классика".
   "Дом в тысячу этажей".
   Ян Вайсс.
   "Занимательная физика".
   "Что делать?"
   Н. Г. Чернышевский.
   И ещё с полсотни книг, конспекты которых утеряны, точнее выброшены при бесконечных шмонах, кипы брошюр, пачки периодической печати, и без счёта лёгкой, мелкой беллетристики.
   Вечного двигателя не изобрёл, но бытовая, малая, механизация была.
   Всегда мечтал иметь свой дом, а в зоне, где плотность тел в шесть раз больше чем на кладбище, особенно. По этому много работал над проектами небольших экономичных домов: побольше жилого и вариант "мини", дача или последняя пристань на двоих, "со своей старухой". Со всеми системами жизнеобеспечения, по возможности оригинальными. Помогал мне в моём "строительстве" бывший главный архитектор города Самарканда Боря Авербург. Не многие удостаивались такой чести.
   Хотя Боря и еврей, но азиатскими традициями не брезговал, брал взятки по полной программе. Получил много, но много уже и отсидел, поэтому был на "безконвойке", работал у главного архитектора города Карши. После работы часто заходил ко мне, в скворечник, где можно было спокойно посидеть покурить до отбоя, без зоновской толчеи. Всё-таки человек солидный.
   Меня он тоже принимал за еврея, а я не хотел его обижать, не перечил и не разубеждал. Надеюсь, он меня простит, ведь. Если верить Святому Писанию, все люди в мире - евреи.
   Человек, Боря, башковитый, развит разносторонне: играл на рояле, свободно владел английским. В 1987 году я опять руководил хором, а он аккомпанировал и здорово мне помогал. По моей просьбе, Надя выслала мне самоучитель и учебник английского языка, для высших военных училищ. И тут Борина помощь была бесценна - никто, кроме него не мог подсказать мне правильное произношение. А английский я учил и совершенствовал до самого своего освобождения. Слова писал на карточках и каждую свободную минуту перебирал их, как мусульманин чётки.
   Ещё в активе моей работы была интересная таблица единиц измерений всех времён и народов, из всей найденной литературы.
   Особый интерес вызвала книга издания Академии наук СССР: "История политических и правовых учений. Древний мир".
   Она помогла немного разобраться в основах права и внутригосударственной политики. Интересно, что за последние две тысячи лет человечество практически ничего нового в этой сфере не придумало.
   "Исторические заслуги судятся не потому, чего не дали исторические деятели, сравнительно с современными требованиями, а по тому, что они дали нового, сравнительно со своими современниками".
   В. И. Ленин.
   "...Кто же не знает, что первый закон истории - не отваживаться ни на какую ложь, затем - не страшиться никакой правды; писать так, чтобы не дать себя заподозрить ни в сочувствии, ни во враждебности".
   Цицерон.
   Наиглавнейшей целью моих занятий было не накопление информации, не обучение чему-либо, а только поднятие авторитета, престижа, в собственных глазах. Не позволить себе умереть, как духовной личности. Этой цели я пожалуй достиг. А учёба, как таковая:
   "Я читал без счёта и без разбора и был чрезвычайно удивлён, когда вскоре обнаружил, что я не научился даже учиться и мои блестящие познания не больше, как лёгкая дымка над бездонным невежеством".
   Анатоль Франс.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Приехал с пересуда Валик Шорохов. На пересуд подавала грамотная матушка, с грамотными адвокатами. Но результат - нулевой, всё оставили по-прежнему. Только намучился Валик по этапам и пересылкам.
   Место председателя СПП было занято и его поставили простым ответственным дежурным. Когда в зоне, когда на объектах. Времени на общение теперь у нас было больше. Это общение я ценил больше всего. Не было в зоне человека, с кем так совпадали бы интересы и образ мыслей. Наверное по этому мы мудро не объединялись в семейку. Где густо часто грызлись и не разговаривали до конца срока из-за куска лепёшки. Люди просто надоедали друг другу постоянной, круглосуточной, близостью. Мы же угощали друг друга, по возможности, чаем, ходили в гости, помогали чем могли и вели, по выходным дням, нескончаемые беседы. Вспоминали Киев, каштаны, девушек, нашу красивую юность, мечтали о том, как будем целовать клумбу в аэропорту Борисполь и строили планы на будущее. Планы были разные, от глупо пацанячьих, абы поболтать, до пессимистически обречённых.
  -- Серёга, а ты знаешь, что за день выручка киевского ЦУМа составляет несколько миллионов рублей?
  -- Ну и что?
  -- Я всё продумал. Покупаем два мотоцикла, инкассаторам - по башке, я такие дворики знаю - сам чёрт нас не поймает!
  -- Не насиделся ещё? - это всё говорится со смехом, смеёмся оба, понимая что это порожняк, пустая болтовня.
  -- Зато если не поймают! Представляешь?! Несколько лимонов!!!
  -- Ну и что с ними делать? Начнёшь тратить - всё равно повяжут. Разве что как Остап Бендер, чухнуть в Рио-де-Жанейро. В белых штанах.
  -- Тогда давай организуем общество борьбы ...
  -- Во, точно. "Союз меча и орала". Кто с мечом к нам прейдет, тот в орало и получит. Ты, кроме Бендера, что-нибудь читал?
  -- Не перебивай. Общество борьбы за свободу украинского народа. Украинский Национальный Фронт. Ты знаешь, в Карпатах и сейчас есть такие схроны с оружием, там можно сто лет прятаться и никто не найдёт. Купим оружие и будем вести партизанскую войну.
  -- Гонишь? С кем и за что?
  -- С коммуняками, за права человека. Вот мы на зоне, и нам говорят, что система нас не наказывает, а только изолирует от общества и исправляет, то есть лечит. Значит и у нас должны быть все человеческие права: нормально оплачиваемая работа, питание, одежда, даже избирательное право...
  -- Халва, водочка "Смирновская" и икорка паюсная. Тебе здесь плохо, хочешь на воровскую зону? Мы то, с тобой, сидим, нам врать не перед кем. Пусть на воле щекотятся, борются за наши права. Нам просто чуть-чуть не повезло: зона переполнена хлопкоробами, их масть пошла. А если бы в зоне было как раньше, восемьсот-девятьсот человек, а не две с половиной тысячи, то и жили бы нормально, и работа бы всем была нормальная, с нормальной оплатой. Всё сразу было бы по-другому. А тюрьма - на то она и тюрьма. Воры как говорят? Сидишь - значит дома. Тюрьма для них - дом родной. А если создать хорошие условия, да ещё - хочу, работаю, хочу - нет, ведь так, согласно прав человека? Рабский труд запрещён! Добавь сюда грев с общака, то хрен ты отсюда кого на волю выгонишь. А выгонишь - жди новых преступлений.
   У Марка Твена есть рассказ "Хорал". Там бомж на зиму собирается сесть в тюрьму, на три месяца. Случайно услышал в церкви музыку, расчувствовался и настроился на праведный лад, то есть, в первую очередь, пойти работать. Значит в тюрьме лучше? Это однозначная чушь! Человек должен бояться тюрьмы, как чёрт ладана, даже больше. Тот, кто сидел, от одного слова "зона" или "тюрьма" должен покрываться холодным потом. Ты спроси у Грызова, он, по юности, по бакланке, в Китае несколько дней сидел. Там всего четыре часа сна; если не работаешь, можно только сидеть, строго на своём месте. Даже разговаривать нельзя. Бьют в любой момент, просто так, чтобы не скучали. О еде он расскажет тебе сам, я названий блюд не запомнил, в школе плохо учил китайский. Так там ты его не посадишь, он скорее повесится.
   Мой отец воевал в Китае, наши оккупационные войска стояли там ещё десять лет, после войны. Так о честности китайцев рассказывал невероятные легенды. Про тюрьмы он, естественно, не знал. А оказывается, вон как народ воспитывается.
   Вот тогда-то можно и квартиру на ключ не закрывать, и любая девушка сможет полюбоваться на закат, одна, в лесу или в парке. Вот это и будет нормальной жизнью.
   Я работал на шинном заводе, в подготовительном цехе, где делают сырую резину. Это сажа, гарь, тяжёлая работа и первый список вредности. И был у нас нормировщик, ну очень уж умный, скотина. Расценки резал по самые помидоры, зато нормы поднимал чуть ли не каждый месяц. А тут, вдруг, взялся за операторов склада сажи. Поднял зарплату, ввёл тоже первую сетку вредности, а график дежурства - мечта, сутки через трое. А там сидит баба на двух кнопках: "Вкл" и "Выкл", и нажимает их по два раза в сутки, при пересменках. Остальное время "все вяжут шапочки для зим". И хоть называется должность "оператор склада сажи", сажу они видят только в столовой, когда обедают, на наших рабочих рожах. Конечно, я утрирую, но тем не менее, всё это он сделал потому, что одна баба уходила на пенсию, иначе оттуда никого не выгонишь, и нормировщик сел на её место. К чему я это? А к тому, что в тюрьме сидеть будет хорошо тогда, когда к власти придут бандиты и воры. Они будут заботиться, только не о твоих правах, а о своей заднице.
   Мотыль сел чтобы не идти в армию. Здесь лучше! Там ведь ребята горят в танках, тонут в подводных лодках и встают во весь рост. Не тебе рассказывать про оторванные руки-ноги. А он, скотина, здесь тащится. Мать на свиданку ему "дурь" заносит, а сестра, представляешь, для него ноги раздвигает: он же, бедненький страдает! У меня в голове не укладывается! А он приходит и ещё хвастает:
  -- Разгрузился! Класс!
  -- Ты что, с сестрой?! - возмущаюсь я.
  -- Какая разница, детей ведь не будет. Она - "людоедка", - смеётся, - Сколько у неё было...
   А рядом сидит, пришёл покурить с земляком, таджик-шкет, ты его знаешь, он у нашего бугра шнырём. Поддерживает меня:
  -- Сестру так нельзя. Можно только сзади. Чтобы не гуляла до свадьбы, - сразу отвечает на мои круглые глаза. Видишь, даже причину нашёл.
   А все эти, вроде хиханьки, насчёт "ишачка - козочка - барашка"? Я никого ни в чём не хочу обвинять, но даже если танцевать от печки: "в каждой шутке есть доля шутки".
   Так это за их права ты собираешься кровь проливать? Или за своего лепшего кориша, Цоя? - только за фамилию Валик подкармливал его сигаретами. Парню за двадцать, но он маленький, почти карлик. Ему в театре место, играть мальчиков, но себе он нашёл амплуа лучше. Так трогательно говорит мне:
  -- У вас, в Киеве, такие люди хорошие! - у меня сразу чувство гордости в груди, за наших. А Цой продолжает:
  -- Возле вокзала расплачешься вечером, что потерял родителей и негде переночевать, наплетёшь с три короба. Так тебя отведут домой, накормят, спать уложат, а утром уходят на работу, так даже не разбудят, - бери что хочешь, что сможешь унести. Хорошие люди! У нас заплачешь, то ещё и пинка получишь. Слабых у нас не любят.
   Как хотелось дать ему по роже!
  -- Ну а ты сам, а вдруг сын твой сядет? - не даёт мне успокоиться Валик.
  -- И я, и ты совершили преступление. Это не ошибка следствия. В каждом обществе существуют законы, и нас по ним судили. Жаловаться на строгость мы просто не имеем права, надо было знакомиться с Уголовным Кодексом до того, как... А то вон маслокрады: "Я ведь никого даже не ударил, не то чтобы убить". А сколько людей он оставил без зарплаты, квартиры, работы? Сколько детей осталось без того банального куска масла? Так что бороться надо только за правильное исполнение законов. Всего-навсего!
   А чтобы сын не сел, значит я, ради него, должен так здесь настрадаться, чтобы каждый день вдалбливал ему в голову, что тюрьма - это страшно, и чтобы сам этого никогда не забывал. И уничтожить везде: в кино, книгах, песнях, эту идиотскую романтику воровской жизни, тюремную душещипательную лирику. А кто начинает воспевать - сразу на зону, на месячишко, так сказать, на стажировку:
  -- Поди попляши! Узнай поближе, что это такое.
  -- Ты сейчас и Сталина оправдаешь, с его ГУЛагами, законом о пяти колосках и голодовки? - уже и Валик распалился.
  -- Ну ты замахнулся! Я ж тебе не "Спиноза какая-нибудь". Я не хочу и не имею права его ни оправдывать, ни осуждать. Я не жил в то время, не занимался этой историей, и вообще мелковат я для критики главы государства, поднявшего его из пепла, прошедшего страшнейшую войну и победившего, потом опять поднявшего, но уже из руин. Как можно говорить о человеке, написавшем более полусотни томов, не прочитав их? Наверное так будет справедливо? Но тем не менее: Пётр 1 считается прогрессивным царём, он, дескать, и окно прорубил, и Россию в люди вывел. Но ведь петербургское оконце на костях костьми поставлено. Там были и крепостные, и всех зеков, по нашим понятиям, согнали, и даже вольных запорожских казаков гноили в болотах. И с воровством он боролся всеми доступными средствами: кандалами, каторгой, руки рубил и даже, если мне не изменяет память, живьём закапывал по горло в землю. И что? После него опять воровство! Что такое НЭП? Новая экономическая политика. Сейчас кричат: "Если бы её не зарезали, то и у лошадей были бы золотые зубы!" Были бы, но не у всех. Это было чистой воды воровство кучки самых наглых и бессовестных людей. На спекуляциях они жировали, от пуза, а народ опять голодал. Прижал Сталин - страна начала оживать, пошла Хрущёвская оттепель - ещё не поняли, ещё боялись. А вот как пошла борьба за права человека, поняли чётко: "На работе ты не гость - идёшь домой, возьми хоть гвоздь!"
   Оглянись вокруг: здесь две тысячи воров. Украли они не пять колосков. Каждый из них, один, наворовал на весь свой клан, на много лет вперёд. Посмотри, как они живут здесь, как одеты на свиданке. Тебе в Киеве никто не поверит, что одна тюбетейка стоит как новый "горбатый" "Запорожец", что на свадьбу можно приготовить плов, на двести человек, на бараньем спинном мозге, вместо жира.
   А сейчас - Перестройка, восхождение на царство Демократии: пересажали одних воров, чтобы освободить места для другого клана. Но об этом никто не говорит - надеются: "Может и мне повезёт, где-нибудь пристроюсь".
   А Сталину нужно было не в Европу окно рубить, а только взять ценности на своей территории: лес, нефть, золото, алмазы. А это как раз Сибирь, Север и Дальний Восток. Мои родители поехали добровольцами, но таких, естественно, было мало, а страну надо осваивать. И поехали строить все, кого загребли: зеки, депортированные, кто от голода бежал, на вольные хлеба. Для этого были исторические предпосылки, такая практика была во многих странах мира. Как звериная жестокость первобытных веков, сведение цены человеческой жизни к нулю, в периоды рабства, средневекового изуверства, рабской эксплуатации буржуазного общества. Мы просто не знаем истории, а те же американцы, ратующие за права человека. После Пёрл-Харбора, согнали всех своих американцев, японского происхождения, в те же пресловутые концентрационные лагеря. Думаешь их там омарами кормили? И те, кстати, не обиделись: "Если бы это было у нас, мы бы вам ещё не то сделали!"
   А ещё, как у Сталина, Ленина, Брежнева, да и Горбачёва: нельзя всё валить на правителя. У него сотни и тысячи помощников, заместителей и исполнителей, которые всё могут сделать с точностью до наоборот.
   Командир взвода старается не выносить сор из избы, а что же в масштабах страны? Далеко не каждый директор завода знает, чем кормят в заводской столовой. Это только в армии и зоне "дежурный по части" и "ДПНК", а время от времени и командир части, обязаны снять пробу.
  -- Так что, всех загнать в зоны и казармы? - уже ощетинился Валик.
  -- Бог с тобой, Золотая Рыбка, что ты городишь? Просто, по-моему, есть такая "триединая задача построения коммунизма", где первым пунктом стоит: воспитание нового человека.
   В этом проблема всех времён и народов, это пытаются сделать все вожди и пророки, все религии и философии. Но пока, на мой взгляд, самой эффективной является жестокая законность. Китайские маузеристы за пару лет уничтожили наркоманию, как таковую, вообще. А опиум грозил уничтожением всей нации. Пуля в затылок - конечно жестоко, но, согласись, впечатляюще. И дёшево.
   Так что советская власть ничем не хуже предыдущих видов социального строя, как и других государств.
  
   * * * * * * * * * * * *
   На воле говорят:
  -- Каждый сходит с ума по-своему.
   Здесь:
  -- Каждый гонит своё.
   Вот и мы, с Валиком, "гоним" потихоньку.
   Гонит Володя, мастер спорта международного класса по гимнастике. Погнал на цифрах. Вывел закон мироздания: Вселенная крутится вокруг цифры "7", во втором ряду закона "семь-я" и "в-О-семь". Далее всё усложняется, появляются новые законы и системы цифр, которые может понять только "гонщик". Всё свободное время Володя нарезает, быстрым шагом, круги по зоне, что-то бормочет и считает, загибая пальцы. Бумагой и ручкой не пользуется, чтобы, открытые им, законы никто не украл, ведь они не запатентованы.
   У Вити, пацана с малолетки. Сорвало крышу по-тихому: забился в угол и, молча, сверкал глазами, как волчонок. После лечения в мед городке, на больничке, врач посоветовал ему заниматься спортом. Не знаю, не кощунственно ли, в данном случае: "Заставь дурака Богу молиться...", но уже через пол года Витя мог дать форы на сто очков вперёд любому чемпиону по бодибилдингу. Кажется, что он даже спал со штангой.
   Грызов кинулся на экран, пытаясь вмешаться в события происходящие в фильме. После лечения, живёт замкнуто. Активный корреспондент межзоновской многотиражки. Большеголовый. Высокого роста, со страшными большими, редкими и чёрными зубами.
   Его отец, семёновский полковник, сбежал от большевичков в Китай. Работал директором русского техникума, писал стихи. Мать, как музыкант-аккомпаниатор, участвовала в становлении китайского балета. После освобождения Китая, к приходу советских войск, уехала в Австралию, откуда регулярно слала сыну письма, с красивыми марками.
   Сам Грызов закончил техникум и был приглашён работать переводчиком у китайцев, на восстановлении КВЖД. Строительство не состоялось, а он, воспитанный на национал патриотическом антикоммунизме, остался в Союзе. Национал-патриотизм победил. Собственно и ехать было некуда: отец умер, а с матерью, повторно вышедшей замуж, взаимоотношения не заладились.
   Впитанный с молоком матери настоящий, кроваво-ржавый антикоммунизм, не замедлил дать о себе знать. Общественная жизнь не воспринималась, как таковая, руководящая роль Партии им, специалистом, считалась абсурдом, а отношение к нему, сыну дворянина, казачьего полковника "голубых" кровей, как к простому технарю, - унизительно. Не воспринимала его душа социалистических восторгов по поводу каждого съезда Партии. Не смотря на материальный достаток, благодаря повышенному вниманию, как к имеющему связи с капиталистическим зарубежьем, начались неврозы, пьянки, драки и убийство.
   Фактически, все "гонки" из-за лености ума, его застоя, ограниченности в общении, отсутствии связи с волей, потери того самого "света в конце туннеля". Кто занимался в школе или ПТУ, даже при врождённой ограниченности, получали достаточный заряд информации и общения. Более активная, грамотная и контактная часть контингента работала в многочисленных секциях, занималась художественной самодеятельностью, играла в духовом оркестре. Эти люди были более энергичны, оптимистично настроены, веселее смотрели в будущее.
   Замкнутый в себе, озлобленный на систему человек, обречён на психушку. Может именно осознав это, я начал свои занятия.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Перезимовав на коммутаторе, к марту, опять пошёл на объекты. Обоих "штатных" дежурных вернули на свои места.
   Объекты интересные. Филиал Ташкентского технологического института: библиотека и спорткомплекс, с бассейном, двумя спортзалами, комментаторскими кабинами, радиоузлом и часовой станцией.
   Здесь были красивые фасады из мраморной крошки, с панно из цветного цемента, мозаичные полы. Здесь лаги полов, вместо антисептика, мазали водой с красителем для побелки, в игровых залах стелили не двухслойные полы, как по проекту, а один тоненький, из вагонки, к тому же сырой. А в классах и раздевалках - просто цементная стяжка. Такой комплекс угробили не создав! В условиях пустыни это не одно состояние. А ведь скажут - зеки всё пропили.
   Конечно же, реализовывалось всё вольными и ментами, но и бугров не обижали. Баланды они не ели, каждый день - плов, мечта мусульманина. От его запаха, сладчайшего запаха хлопкового масла, у нас кружились головы и в узел заворачивались кишки.
   Всё как всегда: кому война, кому - мать родная.
   Я работал больше с лопатой и носилками, по связи были большие перебои с материалами.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Время от времени, приходили, проездом через Афганистан, земляки. Из Донецка - гражданский, из Чернигова и Житомира - два прапора, солдат срочной службы с Черкащины, из Золотоноши.
   Всех старались поддержать, подкормить, на сколько это было возможно. И каждый выбирал свой дальнейший путь сам: солдат стал самым наглым и беспредельным СППэшником. На наших глазах произошло чудесное превращение кроткого, жалко блеющего, ягнёночка, в вонючего шакала. Вася Пристяжной, прапорщик, в юности закончил ПТУ, строитель-отделочник, стал мастером. Его ценили менты и уважали зеки.
   Говорил, что передал жене из Афгана дублёнку, с вшитой полусотней необработанных алмазов, вроде взяли на операции. А жена его бросила. Гонит наверное.
   Иван Копыто, гражданский завпродсклада. Долго работал со мной и был в нашей, с Георгиевичем, семейке. Хороший парень, без задней мысли.
   Воспитывала его одна мать, торговый работник. Естественно, моральные ценности, образ мысли и жизненные принципы она привила ему свои. Работал он, до Афганистана, начальником продсклада "куста". Это три школы, два детских садика и ещё какие-то буфеты:
  -- Иду я по городу, в дублёнке, в пыжиковой шапке, а навстречу - председатель Гор оно, с супругой: "Здравствуйте Иван Викторович!", - и шапку приподнимает. Ему я раз в неделю везу пакет с дефицитами.
  -- Идёт директор школы - чуть не в пояс кланяется. Он сам за пакетом приходит.
  -- Звонит батюшка, поп, ему я обеспечивал квартиру с девочками, сокрушается, выпив: "Это же все ваши грехи падут на меня". Причём искренне.
  -- Э - Эх! Вот это жизнь была! - аж закрывает, мечтательно, глаза Иван.
   Он полный, рыхлый, не женат, по-женски толстозадый и легкомысленный. Конечно не транссексуал, но воспитание наложило свою печать даже на его движения, манеру разговаривать, смех. Срок у него был небольшой. И он быстренько ушёл на "химию".
  
   * * * * * * * * * * * *
   Все мысли и разговоры в зоне были о предстоящем празднике, 70-летии Великой Октябрьской социалистической революции. Точнее, об амнистии, которую ждали к празднику.
   Были легенды прошлых лет, были слухи, туманные письма, глубокомысленные намёки. Надеялись, хотя знали, что надежда - только отсроченное разочарование. Знали, будет как всегда: беременным женщинам, малолеткам и ветеранам Куликовского побоища. И то, по лёгким статьям и малым срокам.
   В одну из прохладных чёрных ночей, когда только бы и спать, после дневного пекла, снится мне
   Сон.
   Захожу я в небольшую церковь, скорее даже в часовню. На полу лежит большой крест, в два человеческих роста длинной и по пояс высотой, вытесанный из целого белого камня, как на Кушке, на границе. Около него, на возвышении, на амвоне, в прямом высоком деревянном кресле, сидит гладко выбритый, с большой лысиной, совершенно седой, белый, старик. В простых белых, но я знаю, Божественных одеждах. Старик очень добрый, душевный, улыбается. Ещё я знаю, что он выбрит для того, чтобы видно было его доброту.
   И заходят туда же мои родители. Мама улыбается, рада меня видеть. Аж прослезилась, а отец немного рассержен, нетерпелив и говорит мне:
  -- Становись на колени, молись и целуй крест, - я не отказываюсь, но и не целую, - не вижу смысла.
  -- Я ведь целую! - папа становится на колени, целует крест, встаёт:
  -- Нам уже надо спешить. Пошли Маруся.
  -- Подождите, я с вами! Возьмите меня с собой! - я чуть не плачу, рыдания уже давят горло, так не хочу с ними расставаться.
  -- Тебе с нами нельзя, - говорит мама.
   Сколько любви в её глазах и улыбке! Сколько душевного тепла и силы она сразу влила в меня!
   А папа уже открыл небольшую дверь, сбоку. Оттуда на пол упал резко очерченный, плотный, как раскалённое железо, поток белого света. Мама ещё, прощально, повернулась ко мне, ободряюще кивнула, и они вышли.
   Дверь закрылась. Я остался один на один со стариком. В голове звенящая ясность. Становлюсь на колени, закрываю глаза, целую крест. Мои губы почувствовали отполированную поверхность, только не холодного камня, а тёплого дерева. Потом я посмотрел в глаза старика. Они были светло-голубыми, водянисто-выцвевшими и просто очаровательно добрыми.
   Я не произносил слов молитвы, но душа моя кричала, переполненная чувствами. Чувствами радости и прошения, восторга от милости Божьей, своей малости и величия происходящего.
   Старик улыбнулся шире, кивнул головой. Тут с меня полил пот, он действительно полил: не каплями, не струйками, а одним сплошным потоком, со всего тела.
   И наступило облегчение. Стало на душе так легко, так счастливо, как никогда в жизни! Я как будто стал бестелесным.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Я проснулся. Постель мокрая, хоть выкручивай. Окно открыто, я сразу замёрз. Но ощущение счастья не ушло. Встал, снял мокрую майку, одел куртку и пошёл покурить.
   Ночью запрещено выходить из барака в брюках, в любую погоду. Глупо, но альтернативы нет.
   Присел на корточки возле туалета, где разрешено курить. Отец был атеистом, даже хвастал, что ни разу в жизни не был в церкви. Мама знала "Отче наш", но в церковь ходила редко. Только когда бывала в селе, летом. Как я считал, просто за компанию с сёстрами, моими тётками. Хотя мы все крещёные.
   Воспитан я был соответственно: о церкви и о молении даже не думал и смеялся и презирал тех, кто, не задумываясь, грешил на воле, а получив за грехи, в зоне переписывал молитвы и читал их по несколько раз в день. "Гром не грянет, - мужик не перекрестится". Это касалось что христиан, что мусульман. Но мусульмане были больше на виду, молились открыто.
   Историей религии я интересовался, изучал в училище и институте, но литературы было мало. И мой интерес повис в воздухе.
   Прошла неделя или не прошла, в газетах напечатали текст амнистии. Этого не ожидал никто. До праздника ещё было пять месяцев.
   По этому указу, мне, как участнику афганских событий, а нас уравняли таки с ветеранами Ледового Побоища, скостили две трети оставшегося срока. А значит я уже мог претендовать на, так называемые, гуманные акты. То есть перевод, конечно через суд, на колонию-поселение, колонку.
   Суды заседали чуть не каждый день, этапы уходили за этапами. Каждый, с дрожью в коленках, слушал списки, объявляемые по громкой, ждал своей фамилии.
   Георгичу скинули половину остатка. У него появилась надежда дожить до освобождения. Такой лучезарной улыбки я не видел у него ни разу.
   А пока суд да дело, кинули нас на строительство аэропорта славного города, почти героя, Карши.
   Это был самый грандиозный проект, в реализации которого я принимал участие. Всё, что можно было облицевать, лицевалось мрамором, на всё остальное стелился настоящий паркет. Стекло, арочные металлические своды, балконы, боковые лестницы. И то, что касалось непосредственно меня: АТС, диспетчерские, справочные, различные концентраторы и селекторы и, конечно же, служба времени.
   Здесь познакомился ближе с высококлассными паркетчиком и облицовщиком мрамором. Они оба в1980 году работали в Москве, на олимпийских объектах, и оба за работу получили колоссальные премии. Обоих все звали просто - усто, мастер. Хотя один был узбек, Ахмат, а второй русский, Витя. Именно здесь я убедился, что хороший мастер, даже нищий, на голову выше самого шустрого казнокрада, крутого взяточника или напыщенного члена знатного рода. Мастерство, красивый труд ценится людьми больше чем деньги и происхождение. В Азии всё видно контрастнее.
   С паркетчиком пришлось "пыхнуть" конопли, чтобы не посчитали козлом. Но или конопля была слабая, или я, по неумению, слабо затягивался: что курил, что радио послушал - не взяло. А может просто проверяли на гнилость.
   Как и на рай больнице, у нас, с Георгичем, была своя комната, АТС. Учитывая мои кулинарные способности, а особенно то, что я, хоть и не освобождённый, но всё-таки ответственный дежурный СПП, значит шмонов меньше, ребята попросили меня готовить плов. Плата за труд - миска готового продукта. Им, местным, приносили всё, кроме мяса: рис, морковь и хлопковое масло. Даже изюм, горох и чеснок бывали, облагородить пловешник. А вот за мясом нужно было ходить на охоту. Ночью на стройку заходили бродячие собаки, вот их то и надо было быстренько поймать и разделать, пока они не покинули нашу территорию через дырки в заборах. Это было на всех объектах. Только там меня могли изредка угостить свежиной, а тут возвеличили до повара. Заготовка продуктов на мне, пора зарабатывать хлебушек своими руками.
   Мясо тщательно срезалось с костей, кроме рёбрышек, для навара, а кости, "после непродолжительной гражданской панихиды, были преданы земле".
   Администрация на это смотрела сквозь пальцы, а солдаты даже помогали заманивать собак. Солдаты, при всей бдительности, вроде и не видели в нас преступников, жалели нас. В контакты мы с ними вступать не могли, они в зону не заходили, но тем не менее: один раз сидел в конце зековоза, возле конвоя, и услышал родное "Г". Не вытерпел - спросил. Оказалось действительно земляк, хоть и не близкий. Пока ехали, поговорили, они ведь тоже скучают по Родине.
   В это время у меня не было зубной пасты, денег - аналогично. Зато болела печень и желудок. Благодаря чему, во рту гнездились не коты - коровы, не прожуёшь и не промоешь, даже хозяйственным мылом. Дело то копеечное.
   Через пару дней его товарищ передал к какой вышке подойти, они постоянно менялись. И получил я там от земляка пакет, грев: паста, щётка, киевские сигареты и чеснок, наш, злой. Он как раз получил посылку.
   А работать интересно. Интересно, сидя на плоской крыше, встречать и провожать самолёты, кучки пассажиров с неподъёмными чемоданами. Представляешь полёт, себя в салоне, посадку в Борисполе, а лучше в Жулянах, где на электричку можно пройти пешком, и дальнейший путь домой. Дорога всегда манит, будит воображение, даёт простор мечте.
   * * * * * * * * * * *
   Наконец свершилось: вызвали на выездное заседание Народного суда.
   Дел, то есть людей, много: поток, конвейер.
   Быстренько выслушали суть:
  -- А будешь ещё?
  -- Не-е, бля буду!
  -- Смотри...!
   Приговор:
  -- Скостить... и отправить...
  -- Ура!!!
   Ещё чуть-чуть, и я - за запреткой! А там, ещё девять месяцев, и - ВОЛЯ!
   Дёрнуть на этап могут когда угодно. Всё свободное время проводим в курилке с Валиком, он ещё суд не прошёл.
   Валик не курит сигареты, решил бросать. Перешёл на насвай. Это зелёная табачная пыль, с растительным маслом, мятой, известью и ещё с разной дрянью. Вплоть до куриного помёта. Его бросают под язык, как валидол, а набегающую слюну сплёвывают отвратительными зелёными лепёшками. С непривычки, бьёт в голову как сто пятьдесят водки, печёт во рту как жгучий перец, аж слёзы выступают на глазах. Но человек не скотина, ко всему паршивому привыкает быстро.
   Так как зона у нас порядочная, сплёвывают все в маленькие бумажные кулёчки, а их уже - в урны. Запретить совсем нельзя - национальная традиция. Но бросить курить с помощью насвая, то же, что водку вводить клизмой, чтобы бросить пить. Никотин тот же, только усиливает зависимость - доза намного больше. Но Валику это доказать невозможно. Он считает, что главное, это привычка курить сигарету. Здесь бросит курить сигареты, а в Киеве насвая нет, значит и это бросит.
   Хотя смеётся над антиалкогольными кампаниями:
  -- Будут пить брагу, одеколоны, лосьоны, будут жрать хлеб с сапожным кремом. Абы дурь была!
   На воле оба собираемся не пить. Наверное благодаря этой кампании, обилию литературы и каждодневному напоминанию по телевизору. А то что в масштабах страны что-то давно надо делать, понимает и слепо-глухо-немой в подвале крематория.
   Учит меня как вести себя на этапе:
  -- Приедешь в Ташкент, на шмоне солдатам, ментам, сразу потихоньку скажешь, что ты СППэшник. Никакого стеснения быть не может. Не уйдёшь сразу - будешь ломиться из хаты. В разборках с нашими не дрефь: пусть посмотрит на свой рукав, там останется след от треугольника. Не поможет - бей первым. Ну этому тебя учить не надо.
   Валик знал, что несколько разборок у меня на зоне было. Побеждал я, с подавляющим преимуществом. Авторитет такие вещи подымают здорово, слух по зоне идёт быстро, как по селу.
  -- А если вдруг будут разборки с чужими: "Я - пассажир. Вреда никому не сделал, в ваши дела не лезу. Менты прессовали - одел повязку, сукой не был, никого не козлил". А на колонке разборок никаких быть не может. Там все активисты. Кто канает по жизни - сидит до звонка.
  -- Ладно, разберёмся, - останавливаю я поток рецептов от бессмертия.
   Помолчали.
  -- Вот считай и всё, твоя зона кончилась. Колонка пролетит быстро. Пока этап, туда-сюда и - звонок.
  -- Твои слова, да Богу в уши. Ты же знаешь: не зарекайся. И насчёт цыплят, которых по осени считают. Можно и назад вернуться и новый срок заработать. А можно и ещё проще: не вернуться никуда. Колонка - та же зона, с теми же законами и "случайностями". Были же случаи, что с колонки ломились обратно на зону, и не один. Но даст Бог...
  -- А на воле куда? А то гнали-то мы много, а серьёзно?
  -- Куда мне? Пойду на завод. На шинном у нас неплохо зарабатывают.
  -- Неужели сможешь пойти? Звонок - на работу, звонок - обед. В столовке та же баланда, немногим лучше. По звонку домой. Те же бугры, мастера, охрана, каждый день на проходной тот же шмон. Считай, просто изменили режим содержания. Вроде здесь начали о чём-то думать, ценить ВОЛЮ, осознали себя как личность. Во дибилизм! Чтобы почувствовать себя человеком, узнать что такое чувство собственного достоинства, личная гордость, надо сесть в тюрьму!!! Ты чувствуешь?
  -- Не обязательно в тюрьму. Но всё хорошее, по настоящему значимое, а особенно чувства, надо наверное выстрадать. Тогда и ценить будешь.
  -- Ладно проехали. Устал я от всей этой мути. Страшно устал! Урвать бы на необитаемый остров. Чтобы не видеть всех этих рож: лживых, льстивых, злых, противных, пошлых, вонючих, хамских. Ненавижу!
  -- Ну-ну, Валик, успокойся, не заводись!
  -- Не могу никого видеть. Чтобы было как у Робинзона Крузо: огород, охота, попугай, поговорить, и коза, - смеётся, - Чтобы молоко давала конечно.
  -- Где же ты возьмёшь тот остров? И я бы - с удовольствием. Хотя нет, надоест. Человек скотина стадная. Надо иногда с людьми общаться, что-то читать, творить. Вот взять бы яхту, даже не яхту, а какое-то корыто, Ёмкое, надёжное на плаву, с парусом. Чтобы хоть как-то телепалось по волнам. Чтобы был движочек, для заходов в порты и прохода узостей. И чтобы обязательно была баня, парная.
  -- Ну это ты уже хватил! Дрова будешь с собой на отдельной барже тянуть? - ехидничает, смеясь, Валик.
  -- Дурак ты! Всё испортил. Такие мелочи решить всегда можно. Можно греть бензином, соляркой, электрогенератор, наконец. Это - детали. Зато поболтался в море-окиане, надоело, зашёл в какую-нибудь там Венецию, пообщался с венецианцами. Надоели - поплыл к швейцарам или к тем, что в белых штанах. А в море: книги, гитара, учить языки. Можно даже взять какую-нибудь работу "на дом". Исследовать течения, магнитные аномалии, водоросли, да хоть дождевых червей, любую ерунду. Что-нибудь писать в журналы типа " НЛО и помидоры", а то и на роман замахнуться. Заодно копейку, а может и имя заработать.
  -- Одному, без команды, не получится, тяжело, - включается в мечту Валик.
  -- Не получится не без команды, а без "бабок". Слишком много хрустов на эту петрушку надо. А в команду я взял бы только одну девушку. Весёлую, умную и обязательно певучую. Нашу, хохлушку. Нет в мире лучше наших девчат!
  -- А почему не прихватить пару верных друзей?
  -- Нет. Если нормальный мужик, то это: темперамент, борьба за лидерство, даже невольная, не предсказуемые пьянки, любовь, стремление вдруг выполнить какую-то свою задачу. Да и вообще, прикинь, с восемнадцати лет, уже пятнадцать, в казарме. Кроме своей жены, трезвым, я не видел ни одной женщины. Работал всегда в мужских коллективах, всегда тяжело. Всегда было много других проблем, всегда спешил домой. В троллейбусе, летом, потные и помятые создания, а зимой - кули с авоськами, прекрасным полом назвать трудно. В командировке или когда жена в отъезде общение, как правило, начинается после третьего стакана и прозаичнее чем у Шекспира. Тогда уже интеллект, внешность и даже возраст никакого значения не имеют. Даже с умными жёнами мудрых друзей встречаешься только на застольях. Тоже дальше дежурного анекдота беседа не идёт. Видишь, и мне надоели эти рожи, грубость, язык, эта "феня". Сколько слов хороших извратили: обиженный, обидели, опустили. Из вафель сделали печенье в клеточку. Слова поручика Ржевского в "Гусарской балладе": "... По мне, так лучше голубого нет!" - вызывают гомерический хохот. Ребята из ансамбля "Голубые гитары" однозначно признаны "голубыми", иначе зачем так называться. Даже слова песни: "... а вокруг голубая, голубая тайга", - встречают дурацким хихиканьем. Так что хотелось бы, хотя бы несколько лет, больше общаться с прекрасным полом. Может я их и идеализирую, не знаю.
  -- А шторм? Так и пойдёшь со своей сауной и русалкой крабов парить?
  -- Шторм - ерунда. Не всё же коту масленица. Надо и пошевелиться и поволноваться. "Русалку" конечно жалко, а сам утону - значит так и надо. Смерти я не боюсь, для меня страшна смерть в своей кровати. Я на маму насмотрелся. Два года была парализована полностью и ещё пять - с переменным успехом. Жутко, когда надоедаешь самым близким и любимым, когда беспомощен даже в смерти. Бесконечные "неотложки", уколы, утки, клизмы, массажи. А какие похороны этих, всеми забытых, людей? Приходит плачущая вдова на работу, просит помощи. Её мужа уже никто не помнит, он двадцать лет как ушёл на пенсию. Но идём. Со скорбными лицами несём гроб. С нами десяток соседей и родных. Кладбище, надгробная речь, яма, первые громкие удары земли по крышке, рыдающая вдова, нашатырь, валерьянка. Потом обед. Выпили, вышли: "Слава Богу". Потом скинулись по рублю, добавили. Уже за здравие: жизнь идёт. Только ещё неделю будет преследовать трупный запах.
   Лучше когда нет ни похорон, ни могилки, ни даже даты смерти. А вспоминают тебя близкие только на твой День рождения. С хорошим настроением, с улыбкой вспоминают твои шутки, песни, любовь ко всем, умение что-то сделать. Возможно такое только на войне, при прямом попадании стратегической ракеты, тогда нет свидетелей, и в море. Мимо войны мы с тобой проскочили, так что прямой путь - в робинзоны. Хоть на плоту "Кон - Тики".
  -- В этом что-то есть. Пожалуй, я тоже "За", - поддерживает Валик.
  -- Но мимо нашего "За", мы пролетели как фанера над Парижем. Ты холостяк, у тебя ещё есть какой-то выбор. А у меня: жена, сын, квартира и раздолбанный "Запорожец". Сына надо доводить до ума, жену надо постараться отблагодарить за эти годы, дать ей чуть-чуть покоя, уверенности в себе, в будущем. Дать хоть како-то материальный достаток, она от вечной нищеты уже с ума сходит. В квартире лет десять не делался ремонт, с "Запора" ободрал всю краску, подготовил к ремонту и уехал. Пять лет ржавеет в гараже. Везде надо приложить рученьки шаловливые. Это если всё хорошо, как в письмах пишется. А нет - уезжаю в село. Есть одно такое, не перспективное. Ховкивка. Там мой родной дядька живёт. Дороги, асфальта, туда нет, газа - нет и никогда не будет. Все хаты заколочены, приходи и живи. Как Дядя Фёдор, с котом Матроскиным и Шариком. Живут несколько стариков, а может и их уже выселили. Вот туда и уеду. Буду заниматься хозяйством. В Шполе, райцентре, найду работу, для ментов, чтобы только трудовую книжку устроить, зарплату пусть сами получают. Это и будет мой необитаемый Остров.
  -- А если зазнобу встретишь? В сёлах такие молодицы...!
  -- В народе говорят: "Первая жена от Бога, вторая - от людей, а третья - от чёрта". Так что я рисковать уже не хочу. Хотя не зарекаюсь, всё может быть. Но я почти уверен, что всё будет нормально. Я люблю свою жену, сына и надеюсь на взаимность. Даже если и будут проблемы, мы их решим. Хотя бы в интересах сына. Вот и все мои перспективы.
  -- Тебе легче. А у меня: ни кола, ни двора, ни специальности, ни желания работать.
  -- Не паникуй. Пока есть матушка, хоть и с отчимом. Первое время поживёшь, безработица нашей стране, слава Богу, не грозит, ближайшие лет сто. Получишь общагу, это тоже нигде не проблема, тем более в Киеве. И покатит всё потихоньку, по накатанным рельсам. А с твоим умом, внешностью и характером ты долго в холостяках не задержишься. Разорвут тебя девки на части. Возьмёшь в кумовья?
  -- Главное - чтобы мы не забывали то, до чего доросли тут. И, в первую очередь, - не пить. Иначе: грош - цена всем нашим страданиям.
  -- Боюсь одного: что придёт время, и мы будем с тоской вспоминать зону, с её чёткой определённостью и уверенностью в завтрашнем дне, хотя бы в баланде. Боюсь на воле, столь желанной, стать отверженным от общества. Боюсь ярлыка "зек", ведь, говорят, нам даже паспорта будут давать особой серии. Хотя, ерунда всё это. Будем и мы идти по Дороге из Жёлтого Кирпича.
  -- По какой дороге?
  -- Девочка Элли, из Канзаса, Железный Дровосек, Страшило и Трусливый Лев шли по Дороге из Жёлтого Кирпича в Изумрудный Город, к Гудвину, Великому и Ужасному, за исполнением своих желаний, шли к своему счастью. Что интересно, к личному, а не к общественному. И у каждого оно своё.
  -- К кому шли? К Гудману? Великому и ужасному?- смеётся Валик.
  -- Нет, я ещё до такого не дорос.
  -- А-а, ну конечно! А эту дорогу, из Канзас Сити, я прекрасно знаю. "И через сто лет смогу без карты, с закрытыми глазами", её найти! Запросто!
   Это была наша последняя беседа в зоне.
   * * * * * * * * * * * *
   На этап дёрнули десятого декабря 1987 года.
   Ровно через три года, как я закрыт, как я стал преступником и потерял право жить среди людей. Всё-таки есть какая-то магия чисел.
   Вызвали нас человек двадцать, из них человек пять ответственных дежурных. В ожидании машины, обшманали и закрыли на прогулочном дворике Шизо, где два с половиной года назад я встретился с Валиком.
   Уже тут начались разительные перемены с личностями. Коротышка-узбек, которого на зоне вообще не было видно, оказался обладателем тяжёлого кешеля и лидером всей узбекской группировки. Он даже не нёс свои вещи. Уже в Шизо у него появился чапан, стёганый халат, и тюбетейка, тоже не из слабых. В его свите даже оказался зоновский мулла, сын настоящего муллы. Который добросовестно, пять раз в день, читал молитвы. И ответственные СППэшники, русские, узбекского происхождения, сидели по-турецки в его окружении и, подленько хихикая, преданно заглядывая ему в глаза, чирикали на узбекском языке.
   Отдельно, с тощими кешелями, несколько тетрадок и книг, оказались я и Лёха, ответственный по жилой зоне. Он работал оператором газового бойлера. Грел воду для бани и столовой. Там же, в бойлерной, и жил. Был сильно озабочен сексуально: по ночам принимал легальных и скрытых пинчей, оказывается были и такие, называл их фамилии. Интересно, что это не только сексуальный сдвиг, но и жизненные принципы, образ мышления. Даже не зная об их порочных наклонностях, общаться с ними не было никакого желания: людишки подленькие, мерзкие.
   Лёха всё рассказывал и рассказывал, я кивал, плохо слушая, думал о своём. Вспоминал всё время, проведённое в зоне. Офицеров, служить с которыми посчитал бы за честь, хозяина, Саидова Саида Саидовича, который нас старался накормить на те копейки что отпускала система. Хоть головами, хоть тыквой. Но тяжело представить что было бы, если бы хозяином был человек равнодушный. Не смотря на такое количество заключённых, сложности перевозок и охраны, обеспечивал всех работой. Пусть дешёвой, пусть тяжёлой, но никто, от безделия, не плевал в потолок. Только испытавший на себе, знает, как тяжело быть ничем не занятым, как трещит от безысходных мыслей башка и срывается "крыша". Как хочется выть от тоски и хоть что-нибудь сделать: накричать, подраться, даже сознательно убить кого-нибудь. Хоть что-нибудь, только бы не смотреть в грязный потолок, не слышать убивающего стука костяшек домино. Это самое тяжёлое в заключении, после голода.
   Вспоминал майора Харисова, который дал возможность нормально жить и открыто смеяться, а не скалиться и быть в постоянной готовности дать отпор силой или словами.
   Замполита, обеспечивающего свежими фильмами, прессой. С его раскрутки стенная печать, внештатные корреспонденты, самодеятельность занимали первые места. А это уже из области духовного, это борьба с деградацией.
   Зона, не смотря на убогость бараков, была красива. Только на запретке и на плацу не росли цветы.
   За два с половиной года меня никто, ни разу не оскорбил, даже намёком. Не смотря на все пройденные трудности и испытания, я всегда буду вспоминать Карши, не то что с радостью или благодарностью, не за что, но с добром, по хорошему. А об офицерах, всё-таки, с искренней благодарностью. Они показали как можно и нужно работать. Хотя на отзывчивость или какую-то отдачу им надеяться не приходилось.
   Гремят ключи, открывается решётка двери:
  -- Выходи строиться.
   Привычно построились по пять, вышли на плац, сели на корточки перед воротами.
   Темно. Зона освещена фонарями. Дневным светом горят двухэтажные беседки. Из динамиков - негромкая музыка. Тихий, для зимы тёплый, вечер. Жизнь в зоне идёт своим чередом.
   Спасибо тебе. Господи, что всё так кончилось, не хуже. И не дай Бог увидеть зону ещё раз, даже во сне, даже на экскурсии, даже в кино!
   Слышно, за воротами пришла машина.
  -- Вперёд, по одному, - Выходим не через ворота, а через двери, через проходную.
  -- Первый пошёл.
  -- Первый.
  -- Первый.
  -- Первый, - стоят коридором солдаты с собаками и каждый считает, до машины, как эхо.
  -- Второй пошёл.
  -- Второй.
  -- Второй.
  -- Второй...
  -- Прощай зона!
  -- Господи, неужели!
  -- Спасибо тебе, Господи!
  
   10. Этап.
   В столыпине чуть посвободнее, чем когда ехали туда, но тоже не особо развернёшься.
   Мы, с Лёхой, сразу залезли наверх. Считаем колёса, кимарим. Пассажиры, как настоящие.
   Внизу - Большое национальное собрание, Каганат. Гуркотят, русские узбеки всё ещё хихикают.
   Утро.
  -- Выгружайся, приехали. Бухара с бухариками, - острит солдат.
  -- Первый пошёл. Гав-гав.
  -- Первый.
  -- Первый....
   Пересылка. Большая камера. Вместо нар, приподнятый, ступенькой, пол, подиум. Куча рваных матрасов.
   Просидели несколько дней. Гурготят о нас, чувствуем по взглядам. В Каршах баланда, по сравнению с бухарской, - изыски гурмана.
   Поехали дальше, пассажиры.
   Ещё одна ночь. На верхнюю полку залезть не успел. Место было только возле двери.
   Кенты помолились, поели, опять помолились. Освободили коротышке полку, на которой сидел я. Естественно, не встал. В вагоне разборок быть не может: Минздрав предупреждает. Коротышка лёг, замахнулся ногой, минут пять что-то мне объяснял, с гневными глазами, потом перевёл:
  -- В Ташкенте я тебя сделаю!
   Я промолчал. Ночь прокимарил сидя, но удобно: коротышке хватило и половины полки.
   Ташкентская пересылка. Вокзал, то есть общая камера перед шмоном. Каганат показывает нам знаки внимания, понятные без переводчика. Повеселевшие, в предвкушении срыва накопившейся злости. Устали лицемерить, за несколько лет. Да и кешель не вечен, кончился. Как в такой ситуации сохранить власть? История подсказывает: кровью, войной.
   Объясняю Лёхе ситуацию:
  -- Надо чухать из этой компании. Доказывать нечего и некому. Толпа жаждет крови. Мы в подавляющем меньшинстве, русские узбеки не щекотнуться, не понимают, что разделавшись с нами, возьмутся за них.
  -- Да ну, ты что? Я ж их всех знаю, как облупленных. Это всё - порожняк, - Лёха оптимистичен.
  -- Ну смотри сам.
   Пошли на шмон. Этап большой. Четыре длинных стола, обитых железом. По одну сторону - солдаты, по другую - мы. Своему солдату тихо, в общем шуме не слышно, говорю, что я - активист СПП. Он шмонает кешель, потом кричит на меня, якобы я что-то нарушил, и ведёт, подталкивая, в пенал. Чего там говорить: страшно. Не хочется с пересылки поехать на больничку в медгородок, а то и без "лепилы", сразу, под столбик с номером.
   По окончании общего шмона, тот же солдат, молча, ведёт меня в камеру.
   Хата очень маленькая. Две пары деревянных двухъярусных нар, буквой "Г", покрашенных половой краской, и дальняк. Даже столика нет. Двое одновременно стоять не могут - нет места. Но камера аккуратненькая, чистая, без дебильных автографов. Хотя краска на нарах уже стёрлась до жёлтого, отполированного телами, дерева. Похоже, что время, в ожидании поезда, здесь проводили относительно порядочные люди.
   Тогда там отдыхал, от дорожной суеты, Гена. Мужику уже за полтинник, худющий, но широкоплечий, кряжистый и корявый, как сухой пень. Руки - до колен, мозолистая чёрная ладонь - с лопату. Видно, что не печенье перебирал.
   Бывший инженер, корабел. В 59-м году, под Архангельском, куда получил распределение из института, где жили молодая жена с сынишкой, попался егерю - понемногу браконьерствовал, охотился без лицензии, как все. Отдал бы ружьё - и забыл бы про этот случай. Но очень уж ружьё было хорошее, любил его, да и нового купить не мог, жили не богато. Пошёл на принцип, то есть на суд, в надежде на штраф. Суд решил иначе, но за принципиальность дали не много: всего год. В зоне - опять принцип, с блатными. Под руку попался топор, одного зарубил. Новый срок, другой режим содержания. И увезли подальше. Там, на лесоповале, друг проигрался в карты, а отдавать нечем. Шпилевые связали его, облили бензином и живьём сожгли. Гена дождался сходняка, трактором наехал на балок и долго гусеницами утюжил весь центряк, человек десять воров.
   Опять новый срок, новый режим и новая запись в личном деле: "Склонен к убийству сокамерников".
   Потом была драка с ментом, потом полез на запретку, чтобы пристрелили. Не стреляли - запинали сапогами. Опять новый срок, как за побег.
   Так и катается по Союзу. Великому, необъятному. Двадцать восемь лет!
   Сейчас написал прошение о помиловании. Уже с "крытки", с тюремного режима.
  -- Дёрнули на этап, завезли из Якутии в Узбекистан, а чего - не знаю. Может куда на пересуд, по прежним делам. Апелляции и прошения то я писал.
   Красиво, по вологодски, окает. Серьёзный мужик. Не похоже что гонит. Чего гнать-то? Мне, пассажиру.
   Трижды в день дежурный мент приносит ему по жмене "колёс", таблеток, от тубика, астмы, язвы и ещё чего-то, не менее приятного.
   Обрадовался моим книгам. Я их так с Афгана и вожу. У зеков книги есть, много, но читать их дают только в обмен. Так что большинство беллетристики прочитано таким макаром.
   Через два дня новость: баланду раздаёт Лёха. Обрадовался и рассказал события последних дней.
   Когда заводили в хату, не успели ещё закрыться двери, начали его пинать. Ломанулся, пару раз попало, но, считай, удачно. Выходил - говорил русским узбекам, но те смеялись. Не поверили, как я - тебе. А их взяли в оборот ночью. Хотели опустить, но побоялись возврата в зону, ещё и с новым сроком. Да и за беспредел можно ответить, причём тут же, на пересылке. Но избили здорово, до сих пор не встают.
  -- Меня сразу взяли в рабочку. Если хочешь, я завхозу скажу, и тебя к нам возьмёт. Мы убираем в освободившихся хатах, раздаём баланду, воду. Хата не закрывается, всегда можно выйти покурить.
   Я конечно согласился, надоело без движений на нарах валяться. Тем более что знал: можно тут, на Ташпересылке, проторчать несколько месяцев.
   К обеду меня уже перевели в рабочку. Камера человек на двадцать, а нас - до десятка. У каждого свои обязанности. Мне доверили по камерам раздавать воду. Водопровода по хатам нет, я подавал через кормушку резиновый шланг и наполнял бачки, простые оцинкованные, только очень уж давно, выварки. Проделывалась эта операция дважды в сутки и занимала два часа времени.
   Пересылка - это два небольших трёхэтажных корпуса. После большого этапа мы всей рабочкой наводили порядок в освободившихся камерах. Частенько помогал Лёхе. Баланду получали в соседней, через забор, зоне общего режима. Встретили там парня из Карши, ему сменили режим содержания: с усиленного на общий. Обрадовался нам, как родным, хотя в зоне мы даже не здоровались. Расспрашивал об офицерах, ментах, как о добрых соседях. Проклинал тот день, когда написал апелляцию. Карши, по сравнению с этим общаком, - "Артек". Абсолютно во всех отношениях: в кормёжке, работе, условиях жизни, а главное - в чистоте, гигиене. Но это было видно нам без слов, невооружённым глазом. Попросил носки, мы принесли. Особо говорить не о чем было, но он, чувствуем, не хочет расставаться, пытается нас чем-нибудь задержать, но нам некогда. Мы катим здоровенную тачку, с бачками, а он остался стоять, с тоской смотрел вслед.
   Первые несколько дней было страшно подавать воду "своим". Те норовили подловить, ударить через кормушку, изощрялись в знании русского языка.
   А я, дурак и трус, малодушничал, молчал и трясся от страха, наверняка зная, что они меня не достанут. Что всё это уже понты, чистой воды. И всё равно боялся. До слабости в ногах, до тошноты, до потери сознания, до цветных кругов перед глазами. Никогда, ни до, ни после, ничего я так не боялся. Это был жуткий страх! Страшно от вида избитых в камерах, от дикой, ужасной, бессмысленной злобы в глазах, от желания выжить и вернуться домой. Отошёл только дня через три, Рецепт прост: без лишних слов, закрывал кормушку и оставлял их без воды. Одного раза и одного намёка на повтор хватило, чтобы я из "козла", с прилагательными, превратился в "Сергей-джан" или, скромнее, - "брат".
   Ещё я имел возможность передать груз или малявку в любую хату. Так что скоро сам коротышка, сила власти которого была прямопропорциональна размерам кешеля, а какие к чёрту размеры после двух недель этапа, просил меня, с наиискреннейшей, широчайшей, ярчайшей и щедрейшей улыбкой, а также с массой наилучших пожеланий, кому-то что-то передать.
   Было время поболтать с людьми из других зон. Узнал что такое "локалка", когда каждый отряд огорожен решётками, бараки на ночь закрываются, когда работают в цехах, то есть весь срок, считай, как на крытке, без глотка свежего воздуха. Люди не верили в то, что рассказывал я, в то, что есть такие зоны:
  -- Ты это детство вспомнил? Пионерлагерь? Ну признайся.
   Была одна ментовская хата. Человек пять не поверили в свой коран, Уголовный Кодекс. Но сидели они, несравнимо, лучше: Хорошо одеты, баланды, пока, не ели, на столе было на что посмотреть, в мусоре чуть не каждый день, открыто, валялись бутылки от водки. Мусорки выставляли в коридор при нас, а убирали, строго, пинчи.
   А публика интересная: в открытую кормушку отматерят бедных, а минут через пять:
  -- Эй, менты, дайте закурить!
   Менты, бывшие, но у них и зоны отдельные, на ругань внимания не обращают, привыкли, сигарет не жалеют. Когда пару дадут, а то и пачку "Примы". Наверное специально заказывают, сами курят с фильтром, "фендиперсовые".
   В отдельной хате сидел настоящий Вор, по кличке Князь. Чернявый, худенький и маленький сморчок. Погоняло, кликуху, наверняка сам себе присвоил. Далеко до князя, ни умом, ни рожей не вышел. Больше на жокея тянет, та же сутулость и мелкость. Но одет действительно хорошо: красивый костюм, тёмная рубашка, дорогие туфли, на высоком, венском, каблуке.
   Курил в коридоре, специально вызывал мента:
  -- Не люблю когда в хате накурено, - тоже понты бьёт.
   В одной хате попросили передать соседям маляву. Я открыл кормушку, бросил. Дошла очередь до Князя:
  -- Где мои филки? Ты крыса позорная! Урою! - и дальше в таком же духе, без пробелов. Аж пена у рта!
   Я не пойму ничего. Пацаны смеются:
  -- Мы же тебе филки передали для него.
   Другие соседи, куда я кинул, отдали без проблем:
  -- Мало ли откуда грев, ты же ничего не сказал.
   Возвращают: пять! Рублей! Это маленькая, пятьдесят грамм, пачка чая. На два крепака. У меня их не было, но даже для меня это - ничто. Карманная мелочь, она что есть, что нет. Разочаровал меня вор.
   Ещё в отдельной хате жила Галя. Симпатичная, с короткой стрижкой, не худенькая, всё при ней, голубоглазая блондинка. Тюрьма не наложила отпечатка ни на её лицо, ни на тело.
   Приятный голос, она не курила, развитая речь, хорошее знание литературы. Торговый работник, отсидела в зоне пять лет, по моим наблюдениям, как раз срок за которым идёт деградация, глубокая депрессия. Шла на колонку, как и я. Воду она брала только вечером, сколько ей одной надо, а утром ей со столовой приносили ведро горячей воды, всё по закону. По этому утром я мог себе позволить, к обоюдному удовольствию, присесть у открытой кормушки, якобы даю воду, покурить и поболтать. Она лежала на шконке, на матрасе, с белым постельным бельём, Женщинам положено в любых условиях. Приятно было видеть улыбающееся красивое лицо, белые пухленькие руки, слышать мелодичный голос.
   У меня было переписано стихотворение Якова Полонского. Вроде всё наоборот, а всегда вспоминаю, думая о ней.
  
   Узница.
   Что мне она! - не жена, не любовница,
   И не родная мне дочь!
   Так от чего ж её доля проклятая
   Спать не дает мне всю ночь!
  
   Спать не даёт, оттого что мне грезится
   Молодость в душной тюрьме,
   Вижу я - своды... окно за решёткою.
   Койку в сырой полутьме...
  
   С койки глядят лихорадочно-знойные
   Очи без мысли и слёз,
   С койки висят, чуть не до полу, тёмные
   Космы тяжёлых волос.
  
   Не шевелятся ни губы, ни бледные
   Руки на бледной груди,
   Слабо прижатые к сердцу без трепета
   И без надежд впереди...
  
   Что мне она! - не жена, не любовница,
   И не родная мне дочь!
   Так от чего ж её образ страдальческий
   Спать не даёт мне всю ночь!
   1878 год
  
   * * * * * * * * * * * *
   Этапа жду с нетерпением, как заходит завхоз, он водил на вокзал, сердце ёкает и замирает.
   О России, о ностальгически любимой Сибири, даже мечтать не смел. Был уверен, что долго ещё буду сплёвывать, скрипящий на зубах, песок. Но, с момента моего последнего выстрела, судьба-индейка взяла таки меня под своё тёплое крылышко.
   Четырнадцатого февраля мне была выписана прямая плацкарта до Усть-Илимска. Билет на руки не выдавали, по этому я даже не знал направление следования.
   Когда я на пересылке, по прибытию, сказал солдату, что я из активистов, на моём личном деле была сделана надпись красным карандашом. О чём она гласила, я мог только догадываться. Но благодаря ей, я в автозек садился последним. В отдельный стакан, рядом с конвоем, а выходил /Бегом!/ первым. В столыпине мне даже было предоставлено отдельное купе и нормальное обращение конвоя. То есть: в туалет я ходил, а не бегал, и для отправления естественных надобностей мне давали больше тридцати секунд. Одному давали на день булку хлеба и банку кильки, утром и вечером - вода, из чайника, через решётку, но, как ни хочется, стараешься не пить, чтобы не проситься в туалет.
   Едем на север, становится холодней. В Ташкенте 1-го января я в курилке загорал, раздевшись по пояс. Вагон перецепляют по разным поездам, подолгу стоим в тупиках. Кто-то заходит, кто-то выходит. Всё как обычно, только проводник не носит постели и чай.
   О том, что проехали город моего детства, Семипалатинск, узнал уже поздно, проехали. Зато о приближении к Новосибирску, городу юности, попросил "кондуктора" предупредить.
   Проезжали город ночью, часов в одиннадцать. Поезд идёт фактически через центр. Станции метро видно по большим зелёным неоновым буквам "М". Его не было, когда я здесь жил. Пытался представить где ехали. Вспоминал школу. Где-то здесь живут мои друзья, и подумать не могут, что в вагонзеке едет Серёжка Гудман, Серёга.
   Едем на восток, опять на север. Тайшет, Братск. До боли, до мокрых глаз и комка в горле родные имена. Как здесь было счастливо!
   Что впереди? Куда ведёт эта ветка? Эх, плохо учил географию.
   Считаю дни. Двадцать третье февраля. День Советской Армии и Военно-Морского Флота. Бывший мой праздник, мой с детства. А сейчас? Дня зека вроде пока нет.
   Приехали. Слышу: Усть-Илимск.
   Вагон затолкали в тупик, к выгрузке готовят всех оставшихся. Выводят из вагона.
   Ура! Сибирь! Услышал Господь мои молитвы!
   Солнце, снег, мороз. Как хорошо!
   Душа поёт! У ментов русские, родные лица. Всех бы, кажется, расцеловал! Старенький, обшарпанный "ГАЗон", автозек, и тот лыбится.
   Нас не много, человек пятнадцать, все незнакомые, из разных зон.
   Опять ворота, но уже одни, невысокие. Опять Шизо, но уже без конвоя, только прапорщик, с ключами, опять камера, но образцово показательная. Всё свеже выкрашено, нары подняты к стене, как в поезде. Сидеть можно только на железных подпорках для нар, в виде маленьких табуреток из трубы, забетонированной в пол. Стола нет.
   Это уже Сибирь, за окном тридцатиградусный февраль. Отопление конечно есть, но запаха пота не слышно, а изо рта идёт красивый, густой и белый пар. Сидеть на железных стульчаках желания нет. Греемся, почти художественной, гимнастикой. На ночь откинули нары, кое-как перекимарили. А днём всё по прежнеё, зоновской схеме: баланда, хотя её уже можно назвать и поприличней; запретка вокруг Шизо, на ней, даже здесь, проверяют отношение к "понятиям"; уборка территории.
   Ещё одну ночь провели в изоляторе, а утром - комиссия. Что-то среднее между приёмом в комсомол, военным трибуналом и призывом в армию. За столом до десятка офицеров, во главе с хозяином. Не понимая происходящего, волнуюсь.
  -- Топор в руках держать можешь?
  -- Могу, ведь в Сибири вырос.
  -- Где?
  -- Тут рядышком - в Братске, Новосибирске.
  -- Плотничать сможешь? Сруб сложить, бревно обтесать?
  -- Смогу, конечно.
  -- А у тебя родственники офицеры были? - это спросил замполит, как я узнал позже.
  -- Да, все офицеры: отец, брат, дядьки.
  -- Во внутренних войсках служили?
  -- Нет, - я усмехнулся, представив отца или брата в роли мента, - в войсках ПВО, а брат - подводник.
   Тонкие психологи, ухмылку поняли. Неловкая пауза.
   Замполит оправдывается:
  -- У нас в училище был майор Гудман, тоже хохол.
  -- Пойдёшь на вахтовый участок, - это хозяин, единственный подполковник. Но и без погон его не спутаешь ни с кем.
   Что такое вахтовый участок? Ладно, разберёмся на месте. Нам что вахтёром, что швейцаром - абы жрать давали.
   Забрал завхоз, отвёл в барак.
  -- Сам откуда?
  -- С Украины.
  -- Звiдки? - он переходит на лучший в мире язык, на украинский.
  -- З Бiло§ Церкви, - я удивлён, обрадован, а он - ничуть: обычное дело в Красноярском крае встретить хлопца с Украины, аж обидно стало.
  -- А я из Николаева, есть тут один и из Белой. Он вечером к тебе подойдёт, я ему скажу.
   Барак. Комнаты, кубрики, на шесть человек. Всё идеально заправлено. На постельном белье "стрелочки", видно, что здесь никто не спит. Свежевыкрашенная блестящая чистота. И никого!
  -- Занимай любую койку, отдыхай. Весь ваш отряд на вахте, в тайге. Бараки - так, на всякий случай, иногда надо кому переспать. Завтра и ты уедешь.
   Показал где баня, столовая. Вечером, как белый человек, помылся, поел в нормальной столовой, из фаянсовой тарелочки, с голубой каёмочкой, посмотрел телевизор. Цветной! Лепота!
   На пять минут заскочил земеля, действительно из Белой. Работал на шинном заводе, в транспортном цехе. Работу свою любил, даже брал покрышки на дом, для скорейшей реализации. Парень скромный, неразговорчивый, даже на суде толком объяснить не смог: дали восемь лет. Но надомной работой он обеспечил семью на несколько таких сроков, жена не в обиде, прилетала регулярно и не с пустыми руками.
   О моей будущей работе сказал только:
  -- Нормально, будешь жить, если конечно не загнёшься.
   А сам и тут устроился в первый отряд, грузчиком в продовольственном магазине.
   Для меня всегда оставалось загадкой: как эти крученые, как поросячий..., скажем, хвост, в любой ситуации, найдут какую-нибудь дырку, чтобы туда всунуться. Почему честные, хотя бы относительно, имеют оргазм только на лесоповале?
   В бараке тепло, постель действительно чистая, новая, хрустящая. Новые же, не сбитые, матрасы и подушки, мохнатые и колючие, даже через простынь, одеяла. И пахнет всё чем-то новым: толи стиральным порошком, толи просто складской пылью.
   Спал как котёнок, только что не мурлыкал. Интересно, как я попал в Сибирь? Один со всей зоны. Мне кажется таких случайностей не бывает.
   Утром, после обалденно приличного завтрака, вызвали в штаб, дали, как старшему, ещё двоих, объяснили, как пройти в контору работодателя, "Братск ГЭС строя":
  -- Сегодня машины не будет. Уедете завтра. А пока здесь - получите спецодежду.
   И вручили бумагу:
  
   Бух.
   Выписать
   Спец. Одежду
  
   Выписка из приказа N 46
   От 26.02.88 г.
   О трудоустройстве на работу
   В/участок ос/х.
      -- Гудман С. Г. - плотником бет. 2 разряда
      -- Карпюк А. А. - плотник бет. 2 разряда
      -- Ткачук А. Ф. - плотни бет. 2 разряда
   Копия приказа верна.
   Нач. в/у-ка Подпись / Ровинский Н. З. /
  
   Ксива! Не просто так себе!
   Путь наш пролегал по глубокой тропе, в сугробах снега. Между городом и тайгой. Слева, за дощатыми заборами, тёмные срубы маленьких домиков. В городе несколько колоний - поселений, колонистам можно жить с семьями, можно найти хорошую работу. И вызывают люди своих верных подруг, строят, по быстрому, такие домики, отобрав у тайги кусочек земли, и живут до конца срока, а часто и остаются навсегда. Край-то прекрасный, душевно-строгий. Его только понять надо, полюбить эту суровость. Но полюбить её может только сильный человек, человек - творец, осознавший цель своего появления на свет, любящий не только свою жизнь, но и жизнь вообще, Жизнь, как Божье творение.
   Город большой, стоит на холмах. Вдали видны современные многоэтажки.
   Справа - тайга. Наверное самая большая ценность края - ангарская сосна. Мачтовая - тридцать метров без сучка, без задоринки, только наверху зелёная лохматая шапка хвои. Золотистая кора, тёмная снизу, янтарные бусинки застывшей смолы и морозный запах. Какое всё родное и близкое, как будто домой вернулся. Не беда что город другой, в любой квартире мебель меняется, но дух дома остаётся.
   Но главное - мы идём сами, БЕЗ КОНВОЯ!!! Не сладкое, а пьянящее, как водка, чувство свободы.
   Мои новые товарищи оба с Украины, где-то с Днепра.
   Карпюк Саша - колхозник, тракторист, лет сорок-сорок пять, невысокого роста, коренастый, чёрный, смуглый. Говорит на шикарном суржике, любит похвастать. Чем угодно, даже если не знает о чём речь:
  -- А хобби у тебя есть?
  -- Е, тильки немного, себе, ну ещё жене трошки.
  -- А газеты читаешь?
  -- А як же! Но тоже трошки, сколько оторву.
   Это как раз точно о нём.
   Ткачук Лёша - молодой парень, лет двадцати. Не женат, высокий, красивый, ладно скроен да славно сшит. Хоть сейчас на обложку журнала. Всегда улыбается, всегда приветлив, но мало разговорчив. Даже на прямой вопрос может просто смотреть ясными глазами, улыбаться до ушей, и молчать.
   Пришли-таки вовремя, к обеду. Два часа протанцевали на морозе. Замёрзли как зяблики, но ощущения счастья не потеряли.
   Наконец получили: фуфайки, шапки, робу, портянки, валенки и кирзачи. Да, ещё топор, без топорища. Всё нормальное, толстое, сибирское. Фуфайка, под мой азиатский бушлатик, легла как родная, нога, в тёплой портяночке и негнущихся валенках, почувствовала уют хорошо натопленного дома. Новые сапоги через плечо, ботинки, с ноги, - через другое и - в обратный путь.
   Вечером в бараке уже втроём. Веселее. Земляки подогнали чай, конфеты, сигарет. Что ещё надо для полного счастья?!
   Утром подняли рано, часов в пять. ЗИЛ - 131, брезентовый тент, мороз, снег, луна, абсолютная тишина и тайга, тайга, тайга... Всё в каком-то безвременье.
   Едем сначала по дороге, потом просто по насыпи, по грунтовому зимнику, наконец петляем среди пней. Долго.
   Остановка. Объяснили: старая вахта. Несколько вагончиков, балки, машины и трактора бухтят, заведённые. Сбрасываем часть груза и - дальше, опять в небытие.
   Наконец приехали. Ещё темно, но люди шевелятся, гремят мисками. Нас сразу отвели в большую палатку, столовую. Нормально покормили, дали время перекурить, согреться, осмотреться.
   Вагончик штаб, балок дежурного офицера, большая палатка колонистов, два балка старожилов вахты и столовая.
   Всё это красиво расположено на холме, на высоком берегу широкой реки, тогда, естественно, замёрзшей.
   Построились на развод на работу. Человек пятьдесят. С топорами, бензопилами. За мелодичным украинским, русского языка почти не слышно. На вахте восемьдесят процентов казацкого рода. В Бердичеве меньше.
   Развод закончился, кто пешком, кто "верхом" на трелёвочном тракторе потянулись через лёд, на другую сторону реки валить лес. Вахта строит дорогу на Богучанское водохранилище и далее, прямую, на Красноярск. Мы валим и разделываем лес, строим мосты и лежнёвки, а сзади идут вольные. Их дело - насыпь и асфальт.
   Доходит очередь и до нас. Начальник участка подводит нам бригадира, да не кого-нибудь, так себе, а самого Сухова, Вовку.
  -- Сейчас мы посмотрим что это за Сухов! - именно тем голосом сказал я.
   Смеются все, Сухов с начальником не исключение. Смех открытый, от души.
  -- Споёмся! Задача предельно проста: берёте большую палатку, ставите сруб, только на стены, десять на пять метров, натягиваете на него двухслойную палатку, ставите печку из бочки, рубите дрова, топите, ставите койки и здесь же ночуете. Больше негде. Та палатка забита, койки в два яруса, без проходов.
   У Сухова маленький трелёвочный тракторец, Т-4, с ножом впереди, и бензопила "Урал", он же дал нам топоры, пока свои сделаем.
   Если бы в Советском Союзе было хоть двадцать процентов таких рабочих, как Сухов, то к 1925 году был бы построен коммунизм, к 35-му - мировой коммунизм, а к 45-му - на Марсе цвели бы яблони. Это человек потрясающей трудоспособности и заражающий ею всех окружающих. Владеющий, с артистическим совершенством, любой лесной техникой: от топора до копровой бабы и челюстного погрузчика. Своим бульдозером, на глаз, так спланировал площадку - "хоть яечко кати", нивелир не нужен. Всё делается без суеты, с прибаутками и смехом, получается быстро, споро, и действительно красиво. Работать хочется!
   Родом Володя с Сахалина. В лесу вырос и всю жизнь проработал. Сам невысокий, худой и подвижный, как живчик, сорокалетие уже отметил.
   Подтянуты хлысты сосен, зарублены, собраны и укреплены скобами. Смех смехом, но к наступлению темноты палатка стояла, печь топилась, огонь гудел в трубе. Мы, втроём, долго сидели у раскалённой до красна бочки, пили чай - холодно ещё было в палатке, на полу даже снег не растаял.
   На следующий день обживались. Сколотили новую, очень интересную, плотницкую бригаду. Почти все по одной статье.
   Барагов Гена, гагауз, из молдавии, тракторист по воле, просто очень добросовестный парень.
   Шаропов Очил, узбек, вроде столяр, но работал бухгалтером. Считал плохо, ревизоры - лучше, ровно на двенадцать лет. Столяр из него не лучше чем бухгалтер - как средний выпускник очень средней школы: много суеты, мало желания и, соответственно, толку. Побыл он у нас не долго, до первого приезда своих родичей. Его сразу перевели на менее живописное и холодное место в столярном цеху на "десятке".
   Наша колония имела в своём адресе цифру "десять", по этому все знали её как "десятку".
   Федукин Володя, украинец, ему уже было пятьдесят два года. Обычный колхозник, крестьянин на все руки, смекалистый, мудрый, рачительный хозяин. Приятной рассудительно-лысой внешности.
   Журич Толик, Донбасс, пожилой карлик, с душой наивного ребёнка. Хочет всем и всегда сделать что-нибудь хорошее, бежит по первому зову, боится обидеть даже намёком на взгляд. В другой компании из него сделали бы шестёрку. У нас его любили и жалели, наверное как ребёнка, щадили его самолюбие, тактично подходили к его желанию быть "как все". В голове не укладывается, что он мог кого-то убить.
   Чуть позже к нам присоединился Воеводов Иван, с бензопилой. Русский, жил в Молдавии, в Приднестровье, а работал в Карелии, на лесоповале. Высокий здоровяк, с бочкообразной грудной клеткой, литров на сто. От бензопилы был просто не отделим, только что не спал с ней. В его руках она была какой-то мелочью, такой себе кубик-рубик, или даже тамагочи, надо ведь заправлять, кормить, менять пелёнки. Во время работы Иван ходить не умел - всё бегом. Это не спешка, а стиль работы. Вокруг него, с радостью, бегала вся бригада, а Сухов догонял на тракторе.
   Ведь хорошая работа, это и хорошие деньги. А у всех семьи, всем скоро на волю. Много денег уходило на питание, только на общий стол ровно в восемь раз больше, чем на одного солдата Советской Армии. Конечно, этот паёк отличался от солдатского, но только в сторону зоновского. Без добавки просто протянешь ноги: кусочек колбасы, баночку сметаны, чай, карамельки, в стране как раз был дефицит сахара. Это раз в месяц, по заказу, привозил повар. Варёная колбаса, из-под прилавка, а другой не было, стоила ровно в десять раз дороже чем в европейской части СССР. Перестройка! За такие деньги, на Украине, семью можно было бы кормить целый год.
   Красивая таёжная жизнь. С кострами, зимним ясным небом, хрустом снега, гигантскими полярными совами, зайцами. Люди, трезвые и радые обретённой свободе, познавшие суть настоящих ценностей, среди которых хочется прожить всю оставшуюся жизнь.
   Деловые нормальные офицеры, не сующие свой нос ни во что и не мозолящие глаза. Ходят на охоту, глухарей бьют десятками, лосей штуками. Но ни один петух или лосячий потрох в общий котёл не попал. Хотя разделывал всё повар, распаляя наши надежды и воображение.
   Вахта валила лес, шла вперёд, а мы, пока, занимались обустройством лагеря. Построили настоящую баню, клуб, где поставили телевизор, который никто не смотрел - холодно и некогда, и несколько балков под мастерские, склады. Это небольшие домики на полозьях из брёвен. Их будут таскать трактора. Ведь на то она и дорога, чтобы идти вперёд.
   Мы довольно быстро научились топором тесать брус и лафет, бензопилой пилить доски, освоили дизель электростанцию, для буров, дрели и сварки, копровую бабу, для мостовых свай. Всё тяжело, но очень интересно, живо.
   Наконец-то пошли письма. Написали Нарыжные, самые близкие, после смерти родителей, люди:
   Здравствуй Серёжа!
   За неделю до получения от тебя письма, звонила Надя и сказала что ты в Усть-Илиме. Да, было время когда ты жил и в Ангарске, и в Братске, а сейчас для Богучанской котлован готовишь. У меня сохранилась фотография, где я, Наймушин, Чиндин и др. выезжали в район Усть-Илима осматривать берега и выбирали место для будущей ГЭС. А сейчас там уже стоит Город. Как будто всё это было совсем недавно, и ты с Иваном бегал по "Индии". Тогда мы тоже валили тайгу, только для других целей.
   Последний раз я был в Братске в 1968 году. Ездил с Банниковым, тогда первым секретарём обкома. Это был совсем другой город.
   В ноябре прошлого года умер Рохмистров В. М. Инфаркт миокарда. Скончался прямо на улице, идя домой с работы. Пивнюк Ф. И. сейчас болеет, лежит в госпитале. Вот так, потихоньку, и уходит старая гвардия.
   У Игоря и его семьи всё хорошо. Он сейчас инженер-конструктор второго разряда, лучший по профессии, и его портрет выставлен во дворе завода холодильников. Таня - старший научный сотрудник, удостоена звания "Заслуженный изобретатель СССР" и награждена медалью ВДНХ. Олег и Машенька учатся. Этой зимой у нас свирепствовал грипп. У Олега, после гриппа, было осложнение на лёгкие, и он полтора месяца отлежал в больнице. И когда Надя позвонила и сказала что Саша после гриппа кашляет, то т. Валя дала ей рекомендации, и она повезла его в Киев на консультацию.
   Результатов мы ещё не знаем. Нелегко ей, бедной, одной. Уж ждёт - не дождётся тебя. Да уж теперь осталось немного.
   Ваня трудится под Ленинградом. Получил майора. Работы много. Часто болеет. Ира устроилась работать, а Людочка учится, хорошая, послушная девочка.
   Т. Валя ещё работает, а я, в зависимости от погоды, то сижу дома, то выхожу на прогулку. Годы берут своё. Наверное и те нагрузки, которые приходилось переживать, дают о себе знать.
   Сейчас в обществе совершается очень много интересного. Гласность, перестройка - это не пустые слова. Правда, много тараканов повылазило из щелей, но это мелочи, по сравнению с тем какой эффект дают самофинансирование, различные подряды, кооперативы.
   В целом, я и т. Валя рады, что в этом году у тебя всё кончается.
   Серёжа, напиши, можно ли тебе посылать посылки и, если можно, то что тебе надо в первую очередь.
   То что тебе будут оплачивать труд, это хорошо. Сейчас везде ведётся серьёзная борьба с 40%-сной, Это имей в виду. И хотя я знаю, что ты к ней сдержан, но не поддайся там на какую-нибудь провокацию, а то можно здорово погореть.
   Дорогой Серёжа, я и т. Валя желаем тебе всего самого хорошего, крепкого духа. Хорошего здоровья и оптимизма.
   Ждём от тебя очередной весточки и ответа на поставленный вопрос.
   Обнимаем тебя, целуем, надеемся что скоро встретимся.
   23.03.88 г. Д. Володя, т. Валя.
   Минск.
   P. S. От Гены ко Дню Красной Армии получил письмо и фотографии.
  
   Это было их последнее письмо. Больше я их не видел, они умерли незадолго до моего освобождения. Владимир Иванович, а за ним, скоро, и Валентина Захаровна, дорогая тётя Валя.
  
   Здравствуй дорогой дружище!
   Очень рад что получил от тебя весточку. Это, конечно, печально, что ты попал в такую дыру, но, судя по тону твоего послания, духом ты не падаешь и чувство юмора тебе, как и прежде, не изменяет.
   Как ты уже понял из обратного адреса, я нахожусь в Бекабаде. Это в трёх часах езды на автобусе от Ташкента.
   19 февраля нас - девяносто с лишним человек, погрузили в два "Икаруса" и повезли напрямую в Бекабад, куда мы прибыли в тот же день, вечером. Здесь уже были Мухортов Лёха и Ли Алик, от которых я узнал про ваши мытарства в Ташкенте. Ну, всё хорошо, что хорошо кончается, как говорится.
   Вчера получил письмо от матушки и в нём конверт с твоим письмом. Пиши, как там у вас таёжная жизнь, какие условия, какая работа и всё прочее.
   Здесь кирпичный завод, работаю на погрузке, которая здесь называется "реализация". Расценки кошмарные, отчего заработки - еле-еле на пропитание. От получки до аванса.
   Матушка прислала обещанные американские посылки, так что теперь разгуливаю по Бекабаду, не ударяя лицом в грязь.
   Режим здесь прекрасный, в том смысле, что ни какого режима нет. Два общежития, бывшее до нас УСО, обнесены забором ниже человеческого роста. Вахта - настежь. Когда хочешь, приходи - уходи. В сутки две проверки: в 9 утра и в 9 вечера. Никто никого не кантует. Так что, если не считать нищенские заработки, при каторжном труде, - всё остальное очень хорошо. В комнатах живут по три - четыре человека. Со мной в комнате Димка Семипудов, так называемый Москва и Радик Шувалов, если такого помнишь, был когда-то дневальным в 1 отряде, потом выходил на "Промзону". Он тебя хорошо помнит. От обоих тебе привет.
   Надеюсь, что твои планы в отношении сельского хозяйства остались прежними?
   Бухать нет ни желания, ни денег. Так что веду трезвый образ жизни, чем очень доволен, так как оказалось, что весьма забавно находиться, будучи трезвым в пьяной компании.
   Достаточно только один раз посмотреть на эти пьяные, быстро тупеющие рожи, чтобы навсегда отказаться от пьянства.
   Правда, по-прежнему курю этот поганый насвай.
   У меня появилась очень славная девушка. Зовут Наташа, а вообще она вся из себя кореянка. Правда, на два года старше меня, но у меня почему-то всю жизнь девушки старше.
   Пиши, как у тебя дела. Попозже, может с деньгами станет полегче - тогда вышлю в твою тайгу что-нибудь съедобное фруктово-овощное. Пиши, на что ориентироваться. Изюм там или ещё что-то. С витаминами у вас, наверное, погано.
   Где Георгич - не знаю. Он был ещё в зоне, когда я уехал. А Камолов Ахмат, усто, здесь. Он взял у меня твой адрес, жди письма.
   Вот вроде бы и всё.
   Жду твой ответ.
   Счастливо, будь здоров.
   27.03.88 г. Валик.
  
   Дима Семипудов в карауле перестрелял до десятка "дедов", довели. Такой спокойный, улыбчивый, полненький мальчик. Поистине: "в тихом омуте..."
  
   Здравствуй Сергунчик.
   Получили твои письма и извещение, деньги от тебя, спасибо большое.
   Саша сел тебе писать, но, чувствую, ещё долго будет царапать.
   Приезжал папа с Ромой, погостили два дня, сходили на кладбище, а остальное время делали Сашке велосипед, так он, уже после них, каждый день собирает и разбирает его. Ругаюсь с ним, ничего не побудет, всё поломает. Вот уже шахворост, ужас!
   Если бы ты только видел, как вчера он радовался, что от папы получил письмо, какой счастливый был, довольный.
   На той неделе болел ангиной, лежал два дня, не поднимался, температура была большая. Хилый сынуля стал совсем, и не занимается своими лёгкими. Упражнения не хочет делать. Мама передала ему варенье из одуванчиков, оно полезное от кашля, и барсучий жир. Взяла направление в Киев, на консультацию.
   Погода вроде уже установилась, тепло, сегодня с утра ходила на огород, немного пополола, картошка ещё не везде взошла. Дома нет горячей воды. Ничего такого не делаю, читаю, смотрю телевизор, даже в кино не хочется идти.
   Папе с Ромой здесь не понравилось, сейчас с продуктами туговато, но будем надеяться на лучшее.
   Валя с 16 уходит в декрет, тоже чувствует себя неважно, приступы астмы обострились. Оля где-то родит в начале июня.
   Вот вроде, милый, и всё.
   Да, звонил Радзивилов. Он женился, служит в Киеве. Обещал заехать, но так наверное и не получилось.
   Целуем, ждём, скучаем.
   До свидания.
   27.05.88 года. Надя.
  
   Здравствуй папа!
   Вот решил написать пару слов.
   Спасибо за поздравление. Год закончил нормально с двумя тройками по Ин.яз. и по Истории СССР. Рус.яз, Укр яз, Укр лит, Рус лит. Матем, Природа, Рисование, Музыка и Труды - 4; Физра - 5.
   Каждый день кроме субботы и воскресенья хожу на отработки от 1 июня до 10 июня. С 9.00 до 12.00, остальную часть дня хожу в кино, гуляю, катаюсь на лодке. Мама мне в подарок купила лодку надувную одноместную за 7.00 руб и для неё чемодан. Я её назвал "Дельфин-1"
   4.06.88 год Целую,
   Саша!
   На другой стороне листа обведена левая ладошка. Вместилась легко. Проставлен автограф. Можно даже разобрать букву "А".
  
   Прямо шпионская сеть получается: Минск, Белая Церковь, Бекабад, Гена пишет из Мурманска, пришло письмо, через Надю, от тёти Марфы с Дальнего Востока, объявился Вася Степанов с Кубани, из Тбилиси продолжает поздравлять с Новым годом, а Надю и с Днём рождения, Муртоз.
   И вся эта человеческая доброта собралась здесь, в центре Сибири, глубину которой невозможно представить, как бесконечность Вселенной. Только благодаря любви всех этих людей, жизнь для меня имела смысл и в Узбекистане, и в Сибири. И в жаре, и в холоде, и в голоде. А труд, искренне, почти всегда был в радость.
  
   * * * * * * * * * * * *
   На вахте было много собак, больше десятка. Разных размеров, окрасов и характеров. Только породы одной - дворянской, но ближе к сибирской лайке. У каждого, кто любил братьев наших меньших, была, фактически своя, собака. Конечно же не минул сей "крест" и меня. Белка, Белочка, Белонька!
   Абсолютно белая лаечка, с голубыми глазами. Поразительно чистоплотная, умная, чуткая и чувствительная собака. Спали собаки в пристройке, куда выходили топки полевых кухонь, на куче угля. Естественно, утром все собаки были одной масти. Но чёрная и грязная Белка по подъёму убегала в тайгу, каталась по снегу и к завтраку приходила идеально белая. Никогда не клянчила, лежала всегда на одном месте и ждала пока я её покормлю. Откуда она взялась никто не знал, просто прибежала и нашла меня. Позже, это была единственная собака которой разрешили ночевать в палатке, конечно по моей просьбе. Сама из моего прохода у кровати, а эта территория является самой что ни на есть частной собственностью, не выходила - просила чтобы я её вывел, когда надо. Сама в палатку, без меня тоже не заходила. Утром, перед самым подъёмом, аккуратно будила меня лапой, а вечером, положив голову на кровать, спокойно учила со мной английский. Но туповатая: за пол года альвеольные так произносить не научилась.
   Если в проходняк кто приходил, попить чай, поболтать, Белка залазила под кровать и никому не мешала.
   Интересно, что, даже когда жила в палатке, своему утреннему моциону не изменяла - зимой чистилась снегом, летом - росистой травой.
   По выходным дням, только воскресенье, но далеко не каждое, я устраивал себе праздник: брал Белку, сделанный мной топор, с вычурным топорищем, как на рисунках в русских сказках, пачку чая, десяток карамелек и кусок хлеба. Вместо обеда. И шёл на "разведку".
   Сначала ходил вдоль нашей реки, вверх и вниз по течению, чтобы не заблудиться. Шёл пока не уставал, потом делал привал. Разжигал костёр, в консервной банке заваривал чай, из снега, такой вкусный, душистый. Подолгу и помногу пил, грея о кружку руки, разговаривал с Белкой. Иногда даже по-английски, карточки со словами, в самошитом бумажнике, всегда были со мной. Строил планы, мечтал, любовался волшебством огня, слушал лес.
   Так бы и жить в этой снежно-солнечной сказке, среди берёз и сосен!
   Скоро, чуть в стороне от нашей трассы, нашёл охотничье зимовьё. Домик: сени и маленькая комнатка. Печка, две полки - кровати, вдоль стен, нарами не хочется их называть, это совсем не то, небольшой, грубо сколоченный, стол, несколько старых матрацев и одеял.
   Домик низкий, через пол часа уже и тепло, можно раздеться. Сюда я уже даже книгу брал. Натопив печь и сделав запас дров, читал, мог часок вздремнуть. О своём логове никому не рассказывал:
  -- Пошёл на мамонта, к ужину буду!
   Это была даже не психологическая отдушина, появлялась какая-то благость, близкая к молитвенной. Божественность природы с теплом огня превращали избушку в истинный Дом Господний, и Дух Святой присутствовал со мной всегда. Очень жаль, что осознал я это только сейчас.
  
   * * * * * * * * * * * *
   В перерывах между стойками в лагере и мостами, наша бригада разделывала лес, тот что валила первая бригада. Расчищалась защитная пожарная полоса шириной сто метров, то есть пятьдесят метров от дороги ничего не должно расти.
   Деловой лес вывозился, а мусор мы должны были сжечь. Мусор - это всё, что короче шести с половиной метров, вершинки. А это значит, что на месте разделки круглосуточно горел костёр, диаметром более шести метров.
   Хлысты подтягивались трактором, мерялись /бегом/ шестом, пилились /бегом/ бензопилой, а полученные баланы раскатывались крючками по лагам, в штабеля. Баланы бывали и по восемьдесят сантиметров в диаметре, то есть до трёх тонн весом, а катили его пять-шесть человек. Конечно, такие высоко не затаскивали. Сачковать в этой работе нельзя, нельзя работать в пол силы. Только полнейшая отдача, всем телом и злостью, всей силой мышц и потусторонней, духовной, только слаженно и уверенно:
  -- И-и-раз! Пошла!
   В бригаде бывали разные спецы, прошедшие и Крым, и Рим, не было только шахтёров. И все, в один голос, говорили, что тяжелее лесной работы не знают.
   Однажды, с большого штабеля, сложенного челюстным погрузчиком, с его верхотуры, сорвался хороший балан, больше полуметра в диаметре. Вокруг шум: два трактора и две бензопилы, я ничего не слышу, а он, стервец, летит со скоростью экспресса на меня, строго сзади. Каким чувством я его распознал, не знаю, но я подпрыгнул на месте, пропустив его под собой, упал на спину и тут же, сгруппировавшись, оттолкнулся спиной и встал на ноги.
   В далёкой юности, я конечно занимался спортом, но не до такой же степени! Как всё произошло, я объяснить не могу.
   За происходящим наблюдала вся бригада и уже точила лопаты, соскребать меня с бревна. Немая сцена, пауза достойная самого великого актёра. Потом голос Толика:
  -- И ты говоришь, что служил в стройбате, в охране? Не ...!
  
   * * * * * * * * * * * *
   Работали подолгу, весь световой день, даже когда дело приближалось к Белым ночам, полярному дню. Перекуры редки, но если уж останавливали весь процесс разделки, то надолго. Все шли к костру, в литровой жестянке заваривали крепкий "купеческий" чай, купчик, закуривали. Пили по очереди, из одной кружки, по несколько глотков и вели неспешные беседы:
  -- Да, разделка леса - это настоящая медвежатина, сырая, - говорю я, - мясо!
  -- Какая медвежатина? - переспросил кто-то.
  -- Что, Джека Лондона не читали, сынки? Смок и Малыш.
  -- Нет, а что там? Расскажи, - заинтересовался народ.
   И я начал рассказывать. Рассказывал изо дня в день, с редкими перерывами. Всё, что мог вспомнить: Лондона, Жюля Верна, Ефремова, Конан Дойла... И взрослые мужики, большинство успевшие скурить только букварь, не смотря на длинные годы отсидок, слушали, открыв рты. А мне было не менее интересно, чем им. Всё это было читано давно, ещё в школьные годы, а сейчас я как будто перечитывал и возвращался в то, счастливое, время.
   Что забыл, дофантазировал сам, да простят меня фантазёры.
   Второй раз в жизни я выступал в роли рассказчика для взрослых. Первый случай был в военном училище, там я другу рассказывал, правда других авторов, посерьёзней.
   А мысль уже потекла... Вспомнилось училище, казарма, большая курилка, в которую вмещалось пол курса, где случалось всё самое интересное, где велись самые сокровенные беседы и пелись песни под гитару.
   Надя переслала письмо от Роберта Давыдова, Боба. Не письмо - писульку, даже без обратного адреса. Известил что в Киеве, в ординатуре и номер телефона. Но меня в Киеве нет. Как жаль!
   Он бросил училище раньше меня, на втором курсе, проучившись на нём два года. Беспрецедентный случай в истории военных училищ: Боба оставили на второй год!
   Давыдов - отец медик, полковник, начальник окружного госпиталя, мать - тоже медик, работала там же, в Минском госпитале. И сын мечтал стать врачом, увлекался ихтиологией, мечтал изучать дельфинов как врач, а не как ветеринар или ихтиолог.
   Изучать под другим ракурсом.
   По непонятным, для меня, причинам, отец был против и "поступил" его в МВИЗРУ. Три года там его держал. А Роберт добросовестно заваливал все экзамены и учил анатомию человека. Рапорта от него не принимались, кто будет спорить с начальником госпиталя. Он ведь может и с патологоанатомом познакомить.
   Много у меня в жизни было разных кличек, но Роберт единственный, кто звал меня: "Гаврилыч". Получалось у него очень уж как-то уважительно.
   Добился своего - стал врачом. А отговаривали все, даже я. Ведь ему уже было двадцать один год, год пройдёт пока до приказа дослужит в войсках, да плюс семь лет мединститута. Вроде и жить уже некогда.
   На курсе, где Роберт начинал военное образование, изменили военной карьере ещё четыре человека, вокально-инструментальный ансамбль, в полном составе. Прониклись пацифистским духом Битлов и хиппи: " Всё преходяще, только музыка вечна!", - и ушли на гражданку. Какова их судьба? На большой эстраде они не появлялись.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Но это всё была разминка. Наша главная работа - мосты. Собирали большие срубы, которые летом тракторами стянем в речушки, они станут на вечную мерзлоту, забутим их камнем, доделаем настилы, в три наката, перила, отбойники. Заготавливали лиственницу на сваи и лежнёвки, она не гниёт, завозили железо для всех конструкций: болты, скобы, шпильки.
   В июне пришла весна, растаял снег. В тайге, в ямках, собралась идеально чистая вода, настоянная на таёжных мхах, хвое, травах. Как она вкусна и ароматна! А чай из неё вообще уникальный. Вот что действительно нельзя подделать.
   По мере того, как оттаивал грунт, дорога становилась всё менее проходимой. Скоро даже трактора могли пройти только по тайге, как танки, ломая тонкомер. Два раза по одной колее не проедешь. Связь с цивилизацией раз в неделю: смена дежурного офицера, продукты и почта.
   Пошёл гнус: комары, мошкара, мокрец. Под резинками, поясами, часами, везде - где плотно к телу, где пот, не кусает - грызёт, как собака. До мяса.
   Привезли накомарники, как у пасечников, но в них можно только играть в шахматы, а не работать топором. Поставили бочку отравы, пей - не хочу, но комаров жажда не мучает, утоляют её исключительно нашей кровью. Застёгиваться бесполезно: пролазит в сапоги, под портянки, носки и смакует наши бренные тела.
   Практика показала: оптимальный вариант - раздеться по пояс, а тело, под брючным ремнём, регулярно и обильно поливать ядом. Сквозняка они боятся, что ли. Но брюки снимать не рискнули. Тяжело только сломать себя, заставить раздеться, когда гнус застилает солнце, а его звон перекрывает рёв трактора.
   Зимой хозяин, со товарищи, приезжали на охоту, завалили лося и продали его нам, в столовую. Референдума, естественно, не проводили. Кинули в "холодильник", яму с вечной мерзлотой, а мы его, лесного долгожителя, лучшего друга мамонтов, пытались грызть, у кого зубы ещё были, не обделяя собак. Прошла зима, весна, наступило астрономическое лето, а лось всё не кончается, и деньги мы за него исправно платим. Он конечно не испортился, мамонтёнок, с которым они вместе в садик ходили, сколько тысяч лет пролежал в той же мерзлоте, и ничего, как живой, собаки его ещё ели.
   Но наши интеллигентные собаки, да и мы все, кто умел читать, уже перестали есть не только мясо, но и то в чём оно варилось. В столовой почти не питались: только утром что-то молочное, из сухого молока, да вечером - если рыбное. А так - чай, и кто что купил или что прислали из дома, так что бывало и сало. А во время обеда стойкий запах археологии и мертвецкой облаком окутывал весь лагерь.
   И как раз в этот момент приезжает на охоту хозяин. Вся наша свора собак встречает его нестройным встречным маршем, незлобным и недолгим.
  -- Во, зек пошёл, уже и собак не жрут! - вылазит из трактора начальник колонии, - Развели, и мою кормить будет нечем, - достаёт из кабины полугодовалого щенка и, из рук в руки, передаёт, как оказалось, её, повару.
  -- Корми, а я буду приезжать и брать её на охоту, буду учить.
   Всё это слышали мы, с Суховым. К хозяину уважения не было, тем более после Карши. Саид Саидович - Макаренко, а этот - индюк с погонами, петух скромнее. Ни в чём мы не видели от него пользы: ни в работе, ни в обеспечении, ни в режиме. Жил кучеряво, без хлопот, как барин в своей вотчине.
   В ближайшее воскресенье, дело было вечером, делать было нечего, ожиревшая от обилия лосятины и отупевшая сучонка путалась под ногами, никто её не любил.
  -- Слушай, Сухов! Не дадим хозяину разочароваться в советском зеке! Давай её сожрём, на фиг! Сколько можно без мяса? Не макароны продуваем!
   Уговаривать его не пришлось. Грохнул её Володя, разделали вместе, а готовил я. Угощали всех, накормили всю вахту, конечно, были и вегетарианцы, мы не заставляли. Было жутковато весело, но вкусно.
   Через недельку сорвал я поясницу, отпросился у отрядного и поехал на "десятку", к врачу.
   По приезду, поднимаюсь в скворечник ДПНК, докладываюсь, дескать - прибыл. Вдруг летит замполит, капитанец - суслик:
  -- Ты зачем приехал?
  -- К врачу, поясница что-то не того...
   И вдруг: взрыв, визг, крик суслика:
  -- Ты как со мной разговариваешь? Десять суток ареста!
  -- Не понял? За что? Что с Вами?
  -- Не понял? Я тебя в Шизо сгною! Двадцать суток ареста!!!
   Я уже молчу, как рыба об лёд, не пойму ничего.
   - Иди к врачу, вот тебе записка об аресте. Как только вылечишься, сразу сам идёшь в Шизо.
   Достаёт из кармана и сразу выписывает записку, даёт её мне. Я - в полнейших непонятках, но иду. Сначала к врачу, тот вшпилил мне укол, дал пару "колёс" и кучу рекомендаций:
  -- Лечиться амбулаторно, а сколько - посмотрим.
   Устроился в барак, опять один. Сходил к земляку. К нему как раз жена приехала. Но что-то я от неё был не в восторге. Хоть и жила она, как оказалось, в доме напротив нашего, желания передать привет семье не появлялось.
   А дата в тот день была интересная: День моего рождения. Исполнялось мне ровно тридцать лет и три года.
   Я не лучше, но и не хуже других: мне тоже хочется верить в мистику, в чудеса. Хочется верить, что этот год будет в моей жизни переломным, что-то решающим, определяющим. Как у Ильи Муромца, графа Монте-Кристо, Иисуса Христа. Что штамп "от хозяина" на моём челе будет не сильно виден, что я ещё не конченый и ещё смогу встать во весь рост.
   Была у меня, как раз полная, бутылочка одеколона, для гигиенических целей. Развёл я её водой в кружке, от души бахнул, от души же, вволю накурился и, умиротворённый, хоть и с привкусом тоски, уснул:
  -- Утро вечера мудренее.
   А предрассветная мудрость шепнула:
  -- Раньше сядешь - раньше выйдешь! Иди, Серёжа, сдавайся.
   Пришёл к врачу, прошу автограф в записке об аресте.
  -- Куда ты спешишь? Недельку поболеешь, а там - может, остынут, передумают. Да и поедешь себе на вахту, лес валить, - пытается поддержать меня док.
  -- Ну их на фиг! Сволота! Даже не объяснили за что, я же с ним нормально разговаривал. Что я - псих, менту хамить. Да хоть бы суток пять, а то - двадцать. Распишитесь, пожалуйста, на нарах как раз позвоночник и выровняю. Я и на вахте сплю на досках, мне здорово помогает. Голодухой подлечу желудок и печень, что-то расшалились, а через два месяца - звонок. Надо быть в полной боевой!
  -- Ну, смотри, - ставит свою подпись.
  -- Спасибо, доктор! Вы обратите внимание на экстремальную медицину. Увидите, выйду как Нежинский огурчик. Вы знаете, что такое Нежинский огурчик? Так в чём дело? Приезжайте к нам на Украину! Это такой маленький, с пупырышками, - и под горилочку... Ух!
  -- Иди, огурчик, - смеётся доктор, - посмотрю, как ты будешь благодарить, когда выйдешь.
   На "киче" переодели в зоновскую робу, на спине большими буквами написано: ШИЗО. Как напоминание откуда пришёл и куда всегда можешь вернуться.
   Закрыли в хату. Прохладно, это тебе не кашкадарьинская пустыня. Зато нет гнуса, красота!
   От работы отказался. Значит: день лётный, день - пролётный. Один день - дважды дают баланду, второй - только кусок хлеба и кружку горячей воды. В совокупности с голыми, мягко говоря, прохладными нарами, температура погреба, и несухим воздухом, - прекрасный обще оздоровительный режим. Даже с эффектом духовного возрождения. Уже через неделю, душа воспаряет над бренным телом и мыслишь больше о вечном. А через две - мысли настолько ясные, что прямо звенят в голове, эхом отдаваясь в желудке.
   Через неделю привезли Сухова, он то мне всё и рассказал. Освобождался один тракторист, козёл, все на вахте знали, что он ходил каждый вечер к ментам на козлячий отчёт. Но на вахте нас сдавать побоялся, только при получении справки об освобождении обрадовал хозяина:
  -- А Гудман и Сухов собачку вашу, того, - съели. И всю вахту накормили. Говорили, что вы тухлым мясом кормите, а они - свежаком.
   Вот такой получился "Броненосец Потёмкин". А слышал это, оказавшийся рядом, помощник повара.
   С одной стороны - облегчение, уже знаешь за что, а с другой - тревога, ведь это далеко не конец. Так и оказалось. Под конец срока вызывает отрядный:
  -- За нарушение режима содержания вам добавка.
  -- Значит по полной, сорок пять?
  -- Ну пока десять.
  -- Знаю что сорок пять, можете впредь не беспокоиться.
  -- А как ты думал? Это же надо, собаку начальника убить и съесть!
  -- Я не убивал, - смалодушничал, но сразу поправился, - только разделывал и готовил. А вот вы как издеваетесь над человеком, из-за сучки. Начальник сам нас спровоцировал, сам сказал, что зек пошёл слабый, собак не ест, - и так мне себя жалко стало. Аж выть захотелось и голос дрогнул.
  -- У нас к собакам другое отношение. Собака это или друг, тогда её любят, или враг, тогда её убивают. Собака самое душевное животное, её нельзя растить на мясо, как скотину.
  -- Конечно! А на свои унты вы какую пару красивых щенков у нас же подбирали? - была у них такая практика, - Или они подарили Вам свои шкуры? - добавляю я уверенности на "сорокапятку".
  -- ... Идите...!
   Не так от голода, как от безтабачья, решили с Володей выйти на работу. Перевели нас в общую камеру, там ещё пара ребят сидели, за употребление.
   Работа - прямо урановые рудники: клеили бумажные пакеты в магазин. Даже платили, три копейки за пакет. За день как раз на хлеб и сигареты заработаешь. Но баланду уже давали каждый день. На уборку территории выходили без конвоя. И хоть менты шмонали, но чисто символически, так что без курева мы не сидели. За работой и время быстрее идет, всё ближе к "дембелю".
   Жалко постригли наголо, а скоро - домой.
   Сорок пять суток отсидел минута в минуту. После освобождения опять к доктору, дескать:
  -- Жалоб нет. Готов к труду и обороне!
   Рассказал ему о применяемой терапии, обсудили, с "коллегой", эпикриз, посмеялись и расстались почти друзьями.
   Иду к ДПНК, узнать когда машина на вахту. Оказалось, что меня перевели в новую бригаду, только сформированную, для разгрузки вагонов. Началась заготовка овощей для города на зиму.
   Разрешили съездить за вещами на вахту. Как раз машина шла, туда и обратно. Открытая, бортовая. Весело выскочили за город. Стою впереди, у кабины. Тёплый ветер бьёт в лицо, выветривает запах плесени из джинсового костюма, что хранился полтора месяца в кладовой Шизо.
   Хочу насмотреться на тайгу, красавицу, может в жизни уже не придётся увидеть эти вырубки, гари, кедрачи, могучие берёзы.
   Дорога отличная, асфальт. Навстречу пыхтят длиннющие лесовозы, загруженные "под жвак". Может, везут лес и моими ручками убаюканный.
   "Старая вахта". Скидываем какие-то запчасти. На разделке мы здесь жили, недолго, тут хорошая баня и цветной телевизор.
   Время есть, сторож приглашает попить чая. Из зеков, точнее колонистов, он остался один. Уже всё вольные заняли. И техника уже другая: "Магирусы", а тракторная и лесная - "японцы". Красиво, конечно...
   Асфальт кончился, дальше идёт работа - делают насыпь. Лето сухое, дорога подсохла, можно проехать машиной. Едем медленно, переваливаемся между пней.
   Как в кино, рассматриваю места где мы работали, любуюсь собранными мостами. А их три через маленькие речушки и две длинные лежнёвки по болотистым берегам. Как кувыркались со скользкими брёвнами в воде, как о мерзлоту разбивались забиваемые сваи, как всей бригадой усаживались на тёплый капот трактора и ехали к месту работы, распугивая глухарей.
   Красиво всё сделано, ладно. Гордость берёт:
  -- Стоит жить, чёрт возьми, чтобы построить, чтобы знать, что где-то стоит и будет стоять десятилетия, построенная тобой, такая красота!
   Остановится усталый водила, по малой нужде, спустится к речушке лицо от пота и гнуса ополоснуть, глянет:
  -- Красиво сделали!
   И от доброй мысли что-то вокруг изменится.
   А может и не глянет, а глянет - не заметит. В принципе, всё хорошее всегда скромно, не броско. Значит тоже хорошо.
   Приехали на вахту. Первой к машине прибежала моя Белочка. Радостно прыгает вокруг меня. Прижимается к земле, поскуливает, тяфкает. Рада бы броситься на грудь, но скромность, воспитание не позволяет, пока сам не присел к ней. А тогда прижалась, положила голову на плечо и стонет. Так ей плохо без меня было, или чувствовала, что больше не увидимся.
   Наши все здесь, ставят ещё одну палатку - ожидается пополнение.
   Попрощался, раздарил всё что можно: свитер, рыбацкие сапоги, кирзовые, книги. Если бы не семья, остался бы здесь до конца жизни.
   Спустился к реке. Попрощался с самым большим свайным мостом. Здесь брали воду, стирались, ловили рыбу, хоть я и не рыбак. Здесь же разделывали собаку. Во время стройки хорошо поплавали: чуть трактор не утопили. Плохой, однако, на плаву оказался, вышел из кильватерного строя.
   Одной лежнёвки тут метров двести, да мост - пятьдесят. Речушка мелкая, но широкая, с низким берегом. Даже названия не запомнил: река и - река.
   Последний взгляд, рукопожатия. Почему-то стыдно ребятам в глаза смотреть. Как будто бросаю их под танки, а сам еду домой.
   Хотя и мне ещё почти месяц.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Бригада собрана самая разношерстная. По всем параметрам. Человек двадцать. Понадёргали людей отовсюду, и не из лучших. Многие прямо с этапа, несколько узбеков. Бригадиром поставили чистокровного русского, только отец узбек, а мать - таджичка. Но как он гордился своим русским языком! На зоне, наверняка, был первым козлом, за что сразу бугром и поставили. Но здесь стал косить под блатного, вести базар за понятия. А на работе ни один мент не будет так кричать и подгонять. И никто его не осадит. Кто только пришёл - ещё боятся, кому уходить, как мне, не хотят неприятностей - дотяну уже как нибудь.
   Осадила его и освободила нас девица, экспедитор, которая, спьяну - сдуру, с ним переспала, но потом при всех его так отматерила, фактически "опустила", что ему ничего не оставалось как напиться и закрыться в ШИзо.
   Назначили другого, который просто работал, наравне со всеми.
   А экспедиторша интересная: маленькая, очень симпатичная татарочка, которая, при любой возможности, показывала на правой смачной ляжке синюю розу, "набитую" во весь рост, от кругленькой аппетитной коленки до некрасивого аппендиксного шрама, как тавро одного из престижнейших сибирских "монастырей", по моему даже строгого режима.
   Смысл работы заключался в том, что круглосуточно, по однопутке, из Братска, приходили вагоны с фруктами и овощами. Разгружать их надо было срочно, рампа тоже одна. Работа напряжённая. Спали тут же, в раздевалке, вповалку на полу, по очереди. Питались тоже здесь, в столовой.
   Мне повезло, в это время везли, в основном, персики, виноград, арбузы и дыни. Картошку захватил мало.
   Когда не было фруктов, могли взять на любые другие товары или на складах что-нибудь перекладывать из пустого в порожнее.
   В стране велась очередная антиалкогольная кампания. Спиртное продавалось строго по талонам, но на складе, немного переплатив, мы могли купить шампанского, не более. Если был повод, мы брали, но старались выпить с утра. К обеду мог приехать с проверкой офицер. Но однажды нас кинули на разгрузку вагонов с бутылочным пивом. Условие одно: в вагоне пей - хоть залейся, это спишется на бой, но что выгрузили и посчитали - неприкасаемо. Кто воздержится?
   Конечно же, по закону подлости, приезжает с проверкой офицер:
  -- Вижу что пили, нюхать я вас не собираюсь. Все в автобус и - в санчасть, там будем дышать в трубочку.
   В санчасти врач, не без юмора, объяснил нам суть реакции Раппопорта:
  -- Хотя я и без Раппопорта вижу, что среди вас только один не пил. Как твоя фамилия?
  -- Гудман.
  -- Правильно, - пишет и ставит минус, - Но для верности иди, побулькай в трубочку. Если изменит цвет на более интенсивный розовый - значит пил.
   Я булькаю, цвет не меняется. Делая вид что так и должно быть. Народ не врубится, но против Раппопорта не попрёшь.
  -- Видите?! А теперь вы, граждане алкоголики.
   У всех реакция положительная. Они торжественным маршем идут закрываться. Ради меня одного автобус гнать не будут, до утра я могу отдохнуть.
   Несколько раз выходил в город. То очки поломал, то обувь надо было купить. Плотина ГЭС поражает своим величием, строгостью линий, пропорций. Хотя я ещё с детства помнил Братскую ГЭС.
   Конечно же это великий подвиг народа. Построить ГЭС, целлюлозно-бумажный комбинат, деревоперерабатывающий и город, со всеми службами жизнеобеспечения, дорогами, связью в глухой тайге, на вечной мерзлоте.
   И не зеки строили это всё: ехали энтузиасты-романтики, по комсомольским путёвкам, по распределениям учебных заведений, просто за деньгами, наконец. Ехали, строили и оставались. Создавали семьи. Рожали детей, уже коренных сибиряков. Оставался и наш брат, ЗК, у кого все концы были обрублены.
  
   * * * * * * * * * * * *
   "Звонок" бренькнул буднично просто, как будильник. Утром просто не пошёл на работу, заскочил, мимоходом, в штаб, получил деньги. Справку об освобождении выдал зам по производству, капитан. Плоско пошутил: ему, якобы, доложили, что я переспал со всеми экспедиторшами и зав складами. Позавидовал, на полном серьёзе, мешку денег, заработанному в Афгане, который ждёт меня дома:
  -- Теперь-то ты заживёшь!
   "Стране нужны герои, а бабы рожают дураков!"
   Освобождался ещё мужик, Костров Женя, из Ворошиловграда.
  -- Надо обмыть, такое бывает, очень надеюсь, только раз в жизни!
   В магазине - глухой номер, даже по талонам нет. Мотнули на мои склады, взяли четыре шампанского. Одну выпили сразу. Поехали в аэропорт, взяли билеты до Братска. Выпили вторую. В самолёте выпили третью, за что получили выговор от стюардессы. Но заразили её своей жизнерадостностью, наговорив кучу комплиментов. Она нас простила.
   Прилетев в Братск и купив билеты на дальнейший путь, на прощанье домучили последнюю бутылку. Жене повезло, он улетал сразу, а мне ждать до 23-х.
   Погода исключительная, как по заказу.
   Подъехал УАЗик. На переднем сидении подполковник ПВО, на груди значок политической академии, значит - замполит полка, где первым командиром был Владимир Иванович Нарыжный, который, собственно, создавал этот полк, и письмо которого лежало у меня в сумке. От подполковника, его формы, родных чёрных, а не малиновых, петлиц не могу оторвать глаз. Мой пристальный, хоть и с улыбкой, взгляд надоел офицеру:
  -- Вы что-то хотели? - не совсем приветливо.
   Подхожу, извиняюсь, в двух словах рассказываю свою историю. В глазах собеседника вижу недоверие. Тогда достаю письмо и даю прочитать. По всей вероятности, ему, как замполиту, приходилось поднимать историю части и края. Все фамилии знакомые, а Фёдор Иванович Пивнюк, о котором говорится в письме, был первым замполитом части.
  -- Да, бывает же! - взгляд уже удивлённо-заинтересованный, на лице улыбка.
   Но ему надо ехать, не прилетел кого встречал. Возвращает письмо, но руку для пожатия не подаёт. А для меня это было так важно!
  -- Эх ты, подполковник, - думаю сам себе, - гордыня! Зря ты так, не упали бы с тебя звёзды! Полковник Нарыжный подал бы руку, мой отец подал бы, подполковник Саидов, майор Харисов, сколько ещё офицеров поддержали бы.
   Но ничего, переживём. Надо наверное привыкать к подобному отношению.
   Всё равно, мир прекрасен! А у меня впереди - счастье!
   Целый день ничего не ел. Беру такси, еду в город, в ресторан. Время и деньги позволяют. Заказываю обед.
  -- Из спиртного только разливное пиво, - успокаивает официант.
  -- Ну и слава Богу! Графинчик пожалуйста.
   Перекусил, попиваю пивко, вполне приличное. Откровенно глазею на публику, в окно. Но Сатана не дремлет. Подсаживаются два мужика, разливают по стаканам спирт:
  -- Будешь? Не стесняйся, браток, мы сами не так давно откинулись, понимаем.
   Выпили раз, другой:
  -- Всё, мужики, спасибо, мне в аэропорт, я не доеду. Форму потерял - пять лет не пил.
  -- В аэропорт доставим, в самолёт погрузим. Пей братан! Пей за тех кто сейчас страдает.
   За этот тост не выпить нельзя, могут и грохнуть, за неуважение к братве.
   Обещание выполнили частично: в аэропорт доставили, но было ещё рано. Вроде и не сильно пьяный был, но несколько ночей не спал - работали, а последнюю - от волнения не мог даже лежать. Так всю ночь и проходил по кубрику, прокурил. А тут, выпив, сломался - заснул. Проснулся, а самолёт уже держит курс на Киев. Надо ждать сутки. Меня охватил панический страх:
  -- Быстрее, из этой, чёртовой, Азии! Как угодно, но - в Европу. Сломя голову - на вокзал, поезд на Тайшет, а там, сразу, - на Москву. Ждать нигде не пришлось. Но, истратив все деньги, смог купить билет только в общий вагон.
   Проспался, успокоился. Прошла эйфория от свободы. Наступила похмельная тоска и тревога ожидания.
   Стучат колёса, в купе - никого. Можно покурить здесь. Проводница проходит - на меня даже не смотрит, отворачивается. Наверное страшный.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Книга вторая.
  
  
  
  
  
  
  
   Зависть Богов.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
      -- Белая Церковь.
  
  
   "Счастье - это путешествие.
   Не обязательно с переменой мест. Путешествие может быть в душу другого человека - в мир писателя, поэта. Но не одному, а с человеком, которого ты любишь, мнением которого дорожишь".
   Вл. Высоцкий.
   Прочитал майор Харисов. В ту ночь он был ответственным по зоне. Поднялся на вышку ДПНК, где я дежурил на коммутаторе, читал "буквари", а всё интересное записывал в свой кондуит. Где и прочитал наш Кум высказывание Владимира Семёновича.
   Когда он только вошёл, я встал, как положено, а он сел на моё место, полистал тетрадь, прочитал вслух, задумался:
  -- И ты веришь в это? - очень уж как-то серьёзно спросил.
  -- Конечно! - сказал я, вроде даже сама постановка вопроса меня удивила.
  -- А ты был счастлив?
  -- Да, - коротко ответил я, но рассказывать тебе, майор, конечно же не буду.
   Но он и не ждал. Задумался, снял фуражку, потёр руками лицо, глаза, пригладил с силой волосы. Вроде хотел что-то сказать, но передумал, только посмотрел прямо в глаза, взял фуражку под локоть и, молча, вышел.
   Счастье. Как много его было. Оно заливало своим светом всё вокруг, всю Землю. Видя наше счастье, люди не могли не улыбаться, не заражаться им от нас.
   В Белую Церковь мы приехали из Новосибирска, точнее из Толмачёва, где расположен новосибирский аэропорт. Как раз при нас посёлок был переименован в город Обь. Выехали мы шестого октября 1970 года. Обь, река, уже стала, снегу было по колено, и морозы - приличными.
   Там осталась моя первая любовь, моя первая девушка Рая. Вообще-то любовью это назвать нельзя, скорее - юношеское любопытство, первые поющие гормоны, первые пуговки - крючочки, неумелые поцелуи. Даже пощёчина - не туда рученьки шаловливые загуляли.
   А десятого октября наша семья, то есть мама, папа и я, с кучей чемоданов, выгрузилась из вагона на перрон станции Белая Церковь.
   До этого никто из нас здесь не был. Случилось так, что, уходя на пенсию, правильнее - в запас, отец не знал куда ехать. Однозначно, на Украину, на Родину, откуда родители уехали в 1939 году.
   Но и отец и мама родом из глухих сёл, где даже в райцентрах нет русских школ. Мой дальнейший путь, безо всяких сомнений, пролегал, через военное училище, в ряды Непобедимой и Легендарной Красной Армии. Значит не стоит два последних года ломать язык, надо заниматься точными науками, ибо тянет меня больше к железу, чем к бумажному листу. И уже, так сказать, за отвальной чаркой, командир батальона связи, подполковник Руденко порекомендовал и расхвалил Белую Церковь.
   Даже дал адрес своего родного брата, если вдруг что.
   На том и порешили. Кочевая жизнь приучила ко всему. Контейнер отправили, чемоданы собрали: "Вперёд, славяне!"
   На машине в Новосибирск, а там - последние бесплатные билеты в мягком вагоне. Едем обратно, через наш городок. Между нашей школой и полотном железной дороги большое ровное заснеженное поле. Чуть в отдалении, чтобы хорошо было видно, стоит моя Рая, с подругой Таней Ивановой, и машет мне рукой, в ярко-красной рукавичке. Эта картинка осталась в моих глазах на всю жизнь. Это прощалась со мной моя девочка, моё детство, моя Сибирь.
   Мне было только пятнадцать лет, но я уже жил в пяти городах, учился в трёх школах и не раз прокатился и на поезде и на самолёте через весь Советский Союз: от Ленинграда до Владивостока, от Семипалатинска до Киева. Сколько уже было друзей, расставаний, клятв, писем. Грустно, жалко уезжать с обжитых мест, но каждую весну, только растает снег, мне не терпится куда-то ехать. Хотя бы на электричке, в Новосибирск и обратно. И всю дорогу мечтать о дальних странствиях и странах.
   Впереди, совсем близко, взрослая жизнь и настоящие путешествия.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Оформив нас на привокзальной лавочке, отец поехал искать ночлег, а я, оставив маму с вещами, пошёл на разведку.
   Куда я попал?! Вокруг частные дома, привокзальная площадь перерыта, везде кучи земли. Прошёл по улице вниз - несколько обшарпанных трёхэтажек из красного кирпича, маленький кинотеатр им. Т. Г. Шевченко. И опять: всё перекопано, перерыто.
   Это после Новосибирска, столицы Сибири, после его новостроек самой современной архитектуры, после аккуратных и чётких военных городков. Разочарование полнейшее. Но делать нечего, парадом командую не я.
   Приехал папа:
  -- В гостиницах места нет. Уже поздно, едем к Руденко. Переночуем, а завтра будем что-то искать.
  -- Это вам на Пионерскую, - подсказывает таксист, - поехали.
   Едем по адресу. О, да городишко-то неплохой! Едем по широченной улице, посередине аллея со скамейками, большие деревья, подстриженные кусты, клумбы, газоны, многоэтажные дома, како-то парк, на постаменте Т-34.
   Приехали, почти темно. Семейное общежитие. Нашли, стучим:
  -- Здрасте, я ваша тётя! Вам привет от дяди!
   Немая сцена: картина Репина "Приплыли", но ничего, от шока отошли быстро, даже без валерьянки, валидол только пососали и всё. А выгонять уже поздно - стемнело.
  -- Проходите дорогие гости! /Чтоб вам всю жизнь таких гостей встречать!/
   Молодые, за двадцать, супруги: Андрей и Мария Максимовна, их двухлетняя дочь Диана. Андрей строитель, столяр. Высокий, худой, с широкими угловатыми плечами. Чёрная кудрявая шевелюра, пышные усы спускаются по подбородку, орлиный нос, острый орлиный взор. Всегда улыбается, если только не смеётся.
   Мария Максимовна - преподаватель украинского языка. Мисс Украина! А на мой, непрофессиональный, взгляд - Мисс Вселенная. Брюнетка, ярко очерченные брови вразлёт, широко открытые чёрные очи, круглое, мягкое лицо, с широкими, пожалуй, азиатскими, скулами, яркими пухленькими губами. Крепкая, мускулистая и стройная, как кобылка: широкие бёдра, высокая развитая грудь, длинные ноги. По-украински не говорит - поёт!
   Диана - очаровательный, скромный ангелочек, глазки блещут любопытством, всегда в ожидании причины засмеяться звонким колокольчиком. Плод настоящей любви.
   Квартира прекрасная: кроме дивана, шкафа и детской кроватки как-то умудрились ещё и стол всунуть. Уникальный совмещённый санузел: не вставая с унитаза, можно принять ванну. По достоинству я смог оценить и кухню, я там спал. Постелили мне напротив входной двери - можно запросто вытянуться во весь рост, если голову чуть повернуть набок, а стол надо мной защищал глаза от света уличных фонарей. Мои родители тоже уютно разместились под столом, только в комнате.
   Не унывающие трудяги, оптимисты. Нас, считай, собралось три поколения, но, не смотря на разницу в возрасте, всем было интересно. Мама, обрадовано, говорила на родном языке, мужики, остограмившись, пели про казаков, я забавлялся с Дианкой.
   Сколько заботы, радушия, сердечности. Прожили мы у них почти неделю, а благодарными друзьями остались навсегда. Только сначала встречались часто, на все праздники, а потом всё реже и реже. Суета мирская затягивает.
   Квартиру нашли на ж.д.посёлке, пол дома, пол хатки. Но с газовым отоплением, горелка запушена прямо в печь.
   Третья линия, третья, по счёту, улица от железнодорожных путей.
   Верандочка с газовой плитой, широкий коридор, где поместился маленький столик, мы его использовали как повседневную столовую, и две небольшие комнатки. Потолок не высокий, можно, не напрягаясь, достать рукой, но нам не привыкать - бывало и хуже.
   Хозяин, дед Кириленко, бухгалтер-пенсионер, был одинок, болел туберкулёзом. Так что жил, практически, в тубдиспансере. Дом пустовал. Нужен был кто-то надёжный, для присмотра. Так говорил он, Яков Никифорович.
   Переселились мы быстро. По этому случаю, мама накрыла на стол, папа принёс бутылочку "Столичной", начали знакомиться. Дед выпил только пол рюмки:
  -- Болею, нельзя.
   Но сидели долго, нашли общую тему. Дед любил играть на скрипке, скрипку, правда, поломал, а отец - на всех струнных, в том числе и на скрипке. Уже начали строить планы на камерный оркестр, но: пора и честь знать, точнее - спать.
  -- Вы ложитесь, а я сейчас приду, - сказал Яков Никифорович и ушёл.
   Мы легли спать, а он пришёл где-то через час. Постучал, отец открыл дверь, а на Никифоровиче лица нет:
  -- Вам плохо? - забеспокоился папа.
  -- Всё нормально, - повесил пиджак на вешалку дед и, не раздеваясь, лицом вниз, лёг на свою койку.
  -- Может "скорую" вызвать?
  -- Всё нормально, Гурьевич, спите.
   Но не успели мы устроиться на своих ложах, - не стучат, ломятся в двери:
  -- Открывай! Милиция!
   Я выглядываю в окно, в другое: дом оцеплен, на улице несколько милицейских машин.
   Открывает опять папа. Несколько человек вваливаются:
  -- Где Яков? Кто такой? Ваши документы?
   Но увидев китель, с погонами подполковника, говорить стали корректнее.
   Прошли к деду:
  -- Одевайся, - тот без слов встаёт.
  -- Где нож? - показывает пальцем на свой пиджак, милиционер достаёт из его кармана самодельный складной нож. Примерно такие были у пиратов, как показывают в кино. Большая удобная рукоять, отделанная кроваво-алым плексигласом, и длинное широкое лезвие. Нож - что надо!
  -- Да что случилось? - спрашивает отец.
  -- Человека убил, - офицер пишет записку. Куда и когда прийти отцу.
  -- Придёте, я вам всё расскажу.
   Вот что на следующий день нам рассказал папа:
   Якову Никифоровичу было шестьдесят шесть лет. Болен, детей нет, жену похоронил. И принял он молодую женщину: чтобы за домом присмотрела, за ним поухаживала, да похоронила нормально. Сколько ему осталось, тубику. У этой женщины был женатый любовник. Яков это знал и не был против. Жизнь есть жизнь. Но однажды, гуляя на свадьбе соседа, любовники уединились, и их застала жена "кавалера". Чтобы загладить вину, "кавалер" начал бить свою "любовь":
  -- Это она, стерва, меня совратила! А я, белый и пушистый, чуть выпил и просто не смог отказать.
   К избиению присоединилась жена, потом на крики сбежалась пьяная толпа и помогла супругам в их высоконравственном порыве.
   Домой её принесли. Яков Никифорович подал заявление в милицию, но жена всё отрицала, не захотела позора следствия:
  -- Бог им судья. И мне тоже.
   Через две недели её похоронили.
   Наверняка, в ход пошли большие деньги, потому что, при вскрытии, даже "прыщ" нашли, от которого она умерла.
   Дело закрыли:
  -- Сиди, дед, и не дёргайся! Скоро сам там будешь!
   И стал бухгалтер точить нож и искать приличного квартиросъёмщика, сохранить дом. Знал - сидеть долго, но надеялся выйти. Тут и мы подвернулись
   Папа его регулярно навещал, чем мог помогал.
   В Киеве у нашего хозяина была племянница, ей мы должны были платить квартплату. Таких женщин мне в жизни больше встречать не приходилось. Двухметроворостый гренадёр, косая сажень в плечах, в бёдрах ещё больше, плотная, но сала немного, живота нет. Подтянутая, с хорошей выправкой - хоть сейчас в строй. Пила и ела соответственно, диет не придерживалась. На что уж мой отец был стоек к выпивке, но и он пасовал. Только в единоборстве с ней, я видел его заметно выпивши.
   Дама была богатая. Её муж делал моторные катера для олигархов, частным порядком и очень дорого. Но олигархи прикрывали его от закона.
   Собственно, "делал" - не совсем точно сказано, брал что-то стандартное, немного переделывал, ставил двигатель от автомобиля "Волга", а главное - отделывал салон. Если верить его словам, все американские буржуины, владельцы миллионных яхт, только увидев, сразу бы вступили в партию "Варягов".
   Было даме, а звали её Зинаида Михайловна, сорок с хвостиком, но был и любовник, молоденький сержант милиции. Он ещё и за шофёра был у неё. Но даже если они оставались у нас ночевать, пить она ему не давала. Хоть он и просил:
  -- Зин, я одну рюмочку.
  -- Сиди уже! Рюмочку...
  -- Ну Зин...
   Просьба игнорируется, властная была женщина.
   Приезжала она регулярно, предварительно предупредив по телефону. Приезжала не за деньгами, могла и не взять вовсе, сумма была незначительной, а отдохнуть от забот, мужа, детей, больной свекрови, что жила с ними, посидеть с приятными людьми.
   Мама старалась не ударить лицом в грязь, готовила как могла. А могла только хорошо. Тем более после сибирских продуктовых проблем, готовить для неё было удовольствием.
   Следствие шло недолго, всё ясно, как ясный день. Дали семь лет. В зоне он тоже работал бухгалтером. Недалеко, где-то под Киевом. Но не прошло и двух лет, как дед вернулся:
  -- Выпустили досрочно. Маруся, - это он маме, отец был на работе, - пожарь мне, пожалуйста, яичек, только чтобы желток был целым.
   Мама жарила четыре раза, он съел больше десятка жареных яиц, с жадностью, выпил рюмку водки и почти убежал в тубдиспансер. Прожил он на свободе не больше недели, умер.
   Не знаю как его выпустили. Закона такого: отпускать умирать домой, уверен, - нет. Но это исторический факт.
   Забежал вперёд. А когда деда только посадили, я искал подходящую школу, для моего дальнейшего обтёсывания.
   По наукам я особо не скучал. После сибирских морозов, попал на юга, где всеми красками цветёт осень. Я же вырос в хвойной Сибири и пустынном Казахстане, видел осеннюю палитру только в кино, преимущественно чёрно-белом.
   Зимнее пальто, в котором я приехал, и мои любимые унты, их позже с аппетитом съела моль, и стелек не оставила, были сложены в углу, с чемоданами. Зато достали болоньевую курточку, цвета кофе с молоком. Моднячая, но в Толмачах носить её было некогда: зимой холодно, летом парит, а осень и весна такие короткие, что успевал только пыль вытряхнуть.
   Больше недели болтался по всему городу, знакомился. Школ-то оказалось много. Но: та - украинская, эта тоже, здесь русская, но нет немецкого языка, в той есть немецкий, но производственное обучение - автодело, а мне бы хотелось - радио, зато вот в этой, русской, - немецкий есть, радиодело, всё хорошо, но, извините, очень уж далеко. Хочешь - не хочешь, выбрал меньшее из зол:
   "Здравствуй, школа дорогая,
   Школа "пятая" моя!
   С песней по жизни
   Вместе шагают
   Все мои друзья".
   Это из школьного гимна. Перед школой - танк. Символично: в школе учатся, в основном, дети военных.
   В тот же день, через пару уроков, в класс завели ещё двоих ребят: Игоря Монтрезора и Сергея Филипова. Перезнакомились. На переменке все ребята - за школу, курить, не курил только Филипп. А после уроков, всем классом, идём гулять в парк "Александрия", напротив школы. Вот это красота! Я не знал даже, что есть такое парковое искусство. А здесь: пруды, поляны, лебеди, река, мостики, водопады, фонтаны! С ума можно сойти! Какие архитектурные постройки, даже тюльпановое дерево есть. Вот что такое Европа!
   Могуча Ангара, величава Братская ГЭС, бескрайня казахстанская степь, но это всё грубо, дико и привычно.
   Прибывшие в девятом классе освобождались от изучения украинского языка и литературы. У нас троих появились "окна". Но Филипп, отличник, не курил, любил больше посидеть на уроке, полистать "букварь". А мы, с Игорем, Монтей, - троешники, всю жизнь прожили по глухим гарнизонам. Хоть он и приехал из ГСВГ, группы советских войск в Германии, но тоже из "дыры". Оба, по характеру, бродяги. Все наши "окна", а потом к ним стали присоединяться ещё пара уроков, изучали город, парк, при хорошей погоде катались на лодках, многочисленных лодочных станций на Роси, а в плохую - тщательно исследовали каждый уголок краеведческого музея, даже церковь посещали, с комсомольскими значками на груди.
   Именно тогда я понял, что не всегда надо спешить, лететь, сломя голову, что было в моём характере. Надо чаще останавливаться, смотреть вокруг, оглядываться назад и думать о дальнейшем направлении. Начал учиться размеренности жизни.
   В школе начали нагружать общественной работой. Для начала: "Комсомольский прожектор", даже представили на общем собрании. Но когда поняли, что я действительно не умею ни писать, ни рисовать, отпустили с Богом.
   В туристскую секцию я пришёл сам. Секция заслуженная, с многолетними традициями. Руководила Валентина Ивановна Завгородняя, ей помогал муж, мастер спорта по альпинизму.
   Учитывая мои заслуги, а у меня уже был значок "Турист СССР", заработанный на Горном Алтае, я сразу вырос до командира отряда Красных следопытов класса. Дали тему: "Дивизия Червоного Казачества и её командир В. М. Примаков". Дали литературу и объём работы - создать стенд в школьном музее, объёмный реферат по теме, и быть всегда готовым выступить не только по своему реферату, но и провести экскурсию по школьному краеведческому музею. Вёл туристический кружок в четвёртых классах, но недолго. Кто заинтересовался - перешёл в общий, со старшими классами.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Не смотря на пёстрое социальное положение одноклассников в Новосибе: дети зеков и ментов, выселенцев и военных, староверов и коммунистов, множества неблагополучных семей, Сибирь, собственно, вообще нельзя назвать благополучным регионом; мы были значительно проще, искреннее, даже инфантильнее наших ровесников в Европе, конкретно, в Белой Церкви.
   В шестнадцать лет мы даже не знали о девичьих критических днях, да и о многих других тайнах взрослой жизни. Девочки не умели кокетничать и плести интриги, а мальчики - ударить сзади или просто неожиданно, "без объявления войны".
   А здесь, в первые же дни, я познал подляну от девушки. Ей не понравилась моя честность, что я привык отвечать за свои поступки сам, не прикрываясь чужими спинами, как это сделал её парень. И дело-то касалось всего-навсего курения на территории школы, но выглядел её "герой" некрасиво.
   За это она сказала, что я её оскорбил, причём сильно. И я, без увертюры и объяснений, получил по фейсу. Учитывая разность весовых категорий, я мог только утереться.
   Через несколько лет эта девушка, со смехом, мне об этом рассказала. Она так и не поняла, что тогда её "принц" был и остался трусом, не потому что я оказался смелее. А я, получив по портрету, не стал другим.
   Но этот малоприятный момент тонет во всей прочей благодати. Учился неплохо и особо не напрягаясь, ребята, вроде, уважали, с девушками не сближался, но со всеми был в ровных близких товарищах. Переписывался с Раей и не скрывал этого, любил книги, музыку, всегда весел, приветлив и разговорчив, может даже слишком.
   Класс был грамотный, дерзкий. Престижно было быть умным, начитанным. Заучивались крылатые фразы на латыни и заумные на русском:
  -- С точки зрения банальной эрудиции, мотивируя и игнорируя абстракцию монополистического субъективизма..., - это Филипп принёс.
   Но и мы не что-нибудь, тоже читать умеем. Словарь иностранных слов:
  -- Филипп, а ты знаешь, что такое метоп? Слабак! Метоп - это промежуток между триглифами во фризе дорического ордера.
  -- Класс!
   Год был необычайно тёплым. На встречу Нового года хотел идти в костюме. Спасибо маме, заставила одеть курточку, а то нашли бы под снегом моё остывшее молодое тело. Ибо ночью повалил снег, лопатой, стукнул мороз, и закружила метелица. Автобусы не ходили, и мне пришлось около десяти км разгребать сугробы туфельками. Думал не дойду.
   Для всех нас это была первая компания. Собирались у Светы Залихватской, в частном доме. Первый раз покупали вино. Разное, ориентируясь на красоту этикеток и названий: "Медвежья кровь", "Бычья кровь", в большой оплетённой бутылке "Гымза". Что на деле оказалось противным кислым пойлом. Из чего сделали главный вывод: пить надо регулярно, но часто.
   Первый опыт сабантуйчика прошёл успешно.
   На зимний отпуск из Владивостока прилетел Гена. Курсант высшего военно-морского училища. Какое счастье идти рядом с ним. Ритуал отдания воинской чести, завистливые глаза пацанов и восхищённые девиц. Брат у меня - не промах. Ни друзей, ни знакомых у него здесь не было, делиться счастьем было не с кем. Весь отпуск я таскал его по городу, показывал парк, музей, возил в Киев. А Гена, как и положено старшему брату, учил меня жить. В принципе, я был с ним согласен, процентов на пять - десять, но не спорил, только глупо улыбался и кивал головой. Я очень люблю своего брата! Просто потому, что это мой родной брат!
   Отпуск недолог, десять дней. Гена улетел. А с ним, считай, и зима. Чувствуется, что не Сибирь.
   Мой доблестный отряд, возглавляемый легендарным, в будущем, командиром, готовится к поездке на родину Примакова. В село Шуманы, на Черниговщину. Пишем письма, звоним по телефону, наконец даём телеграмму и - едем.
   Почти весь класс едет в одном вагоне! Песни, анекдоты, смех, нет - рогот, пиршества на весь вагон, с передачей соли из конца в конец, и вечные перекуры в тамбуре. Всё-таки железная наша дорога, выдержала!
   В Чернигове поселились в гостинице маленького аэропорта, сельхоз авиация и местные линии. Проще - "кукурузники" или "этажерки".
   Большая комната, типа классной, только с кроватями. Все вместе, и девочки, и мальчики. Девочки спят в спортивных костюмах, мальчики - нормально. В отместку девочки, ночью, позашивали мальчикам штанины. На что мальчики ответили связанными шнурками и вымазанными, зубной пастой, лицами. Утром разбор полётов - веселье. И каждую ночь старались выдумать что-нибудь новенькое.
   Для начала облазили Чернигов, его краеведческий музей, были в каких-то школах. Протоколировали всё, что касалось Примакова и семьи Коцюбинских.
   Потом, на автобусе, двинули на Шуманы. На Украине я таких сёл тогда ещё не видел, думал это прерогатива российской глубинки. Маленькое село, с чёрными бревенчатыми хатами, большая половина из которых заколочена. Дорог нет. Приехали по весенней распутице, погода плохая, постоянно моросит дождь. Болото:
  -- "Вам по... пояс будет".
   Деревья стоят голые, что тоже не красит общего вида. Но это не может испортить настроения доблестным следопытам. С девочками на спинах, уверенно форсируем последнюю улицу и - мы у школы. Это такая же чёрная хата, в которой живёт одинокая женщина. Едина во всех лицах: от директора до технички. Непосредственно под школу выделена одна большая комната, где стоит шесть парт, по полторы парты на класс. Занимаются все четыре класса одновременно.
   Директор искренне рада гостям, развлечениями село не богато. Наш приезд, может быть, - событие года. Накрывается стол, на такую ораву, - человек до тридцати. Стол по-сельски прост, но обилен: три вёдерных баняка варёной картошки, жареные и варёные яйца, сало, по всех видах, соленья, вволю молочное и несколько бутылок "Бiле мiцне". В народе - "Биомицин" или "Два яблочка", так как на этикетке было их изображение, анфас.
   С нами ездила классная дама, наша дорогая Неонила Александровна, Нила, Нил Санна. Англичанка. Педагог старой закалки, ещё та "квочка". О родном сыне беспокоилась меньше чем о нас. Всей душой радовалась нашим успехам и, по матерински, с болью в сердце, ругала за наши глупости.
  -- Вы зачем вино на стол ставите? Это же дети!
  -- Так це ж яблучне, його у нас всi пьють!
   Мы активно поддержали, приведя массу аргументов в пользу винопития. Махнула Нила рукой, а мы разлили по стопочкам и, со всей силой молодых, здоровых организмов, навалились на дары родной земли.
   Тут подошёл и дедок, ради которого, собственно, мы и приехали, - свидетель и участник всех подвигов знаменитого комдива. Весь класс потянулся на улицу, а мы, с секретарём, Галкой Цыкадной, остались раскручивать деда на рассказ. Раскрутился дед не скоро, после третьего пол стакана, конечно же не вина. Опять директор выручила. Зато потом - не остановишь.
   Рассказывал он интересно: увлечённо, красочно. Но на бумаге вся жизнь казаков, их подвиги, ради нашей жизни, выглядели по-канцелярски сухо и скучно. Прочитав написанное нами, вряд ли кто задумается о том, что мы ещё успели поговорить с человеком, скакавшем на коне в лавинах кавалерийских атак, рубившем шашкой тела панов, господ, белогвардейщины и разного бандитского отребья. С человеком, который, видя это рубленное мясо и землю, залитую лужами крови, а это не образное выражение, подставлял и свою голову под сабли и пули. А дрался он ради светлого будущего, которое называлось коммунистическим. В этом была их юношеская мечта, цель всей жизни.
   Да и кто вообще будет читать отчёты пацанов, каких-то следопытов!
  
   * * * * * * * * * * * *
   Весной зашевелились и школьные туристы. Начались регулярные тренировки по туристскому многоборью, полосе препятствий, ориентированию, скалолазанию. Слёты, съезды, соревнования, ночёвки у костра, песни под гитару:
   "Долой, долой туристов!
   Бродяг, авантюристов.
   Не стало в магазинах ни шиша:
   Не стало ни тушёнки, ни масла, ни сгущёнки,
   Всё съела голодная туристская душа!"
   Но на финальные соревнования, в Карпаты, я почему-то не поехал. А зря - наша команда заняла первое место по Украине и была награждена путёвкой на Кавказ, в Баксанское ущелье, Приэльбрусье. Суть путёвки заключалась в определённой сумме денег. Которых нам хватило на дорогу, питание, одинаковые штормовки для всех, военные рубашки и кое-что из снаряжения. Остальное наше, палатки, одеяла, даже спальников не было.
   По приезду, местные власти выделили нам место под бивак, взяли деньги за дрова, которые мы за месяц спалим, и зарегистрировали маршрутные карты.
   В команде я был самым старшим и уже шёл как младший инструктор.
   Привыкших к просторам полей, нагромождение скал, величие снежных вершин просто ошарашивает. Выгрузились из автобуса на указанную нам небольшую полянку, на берегу бодрой речки, Баксан. Минута обзора, духовное единение с атмосферой этого уголка Матушки-Земли. Как бы спрашиваем:
  -- Примите нас, земля и небо, трава и деревья, река и росы? Примешь ли нас, Солнышко?
   Ещё с первых походов, меня завораживает волшебство обустройства жилого пространства, где бы это ни происходило. Для меня это самые интересные моменты путешествия.
   Превращения начинаются:
  -- Коля и Миша, устанавливайте флагшток, Вася, Ваня, Саша и Серёжа - палатки, Света, сегодня ты шеф-повар, бери помощников, пока без графика. Остальные - собирать дрова. "За земляникой" - девочки налево, мальчики направо, - наш фирменный код человеческих необходимостей.
   Проходит всего пара часов: красиво стоят разноцветные палатки, на костре булькает и аппетитно пахнет большой котёл, жужжит, с зажаркой на сковороде, примус "Шмель".
   При обустройстве лагеря, лопатка то и дело звенела об гильзы, пули, осколки. Земля прямо нашпигована военным железом. Здесь шли жесточайшие бои. Именно здесь написана песня "Баксанская", жаль не знаю кто автор:
  
   Здесь снега тропинки заметают,
   И лавины грозные шумят.
   Эту песнь сложил и распевает
   Альпинистов боевой отряд
  
   Помнишь, товарищ, вой ночной пурги,
   Помнишь, как бежали, в панике, враги,
   Как загрохотал твой грозный автомат,
   Помнишь, как вернулись мы с тобой в отряд?
  
   На костре, в дыму, трещали ветки,
   В котелке дымился крепкий чай,
   Ты пришёл, усталый, из разведки,
   Много пил и столько же молчал.
  
   Синими холодными руками
   Протирал вспотевший автомат
   И о чём-то думал, временами,
   Запрокинув голову назад.
  
   Помнишь, товарищ, белые снега,
   Стройный лес Баксана, блиндажи врага,
   Помнишь гранату и записку в ней
   На скалистом гребне,
   Для грядущих дней.
   Не пощадила война ни клочка нашей земли, ни украинских полей, ни Кавказских гор. Везде косила ребят. А они так же сидели у костров, мечтали...О мире. Ведь мир - это счастье. Тогда нет злобы, нет зла.
  -- Строиться!
  -- Становись!
  -- Под флаг, смирно! - на флагштоке поднимается флаг нашего отряда.
  -- Минутой молчания почтим память героев, погибших при обороне Кавказа от фашистских захватчиков.
  -- Вольно. Ужин, - а флаг будет реять над нами до конца экспедиции.
   Походы на Чегет, Гичи, Эльбрус, перевал Бечо. Одни названия чего стоят. Встречи с ленинградской командой, чемпионами СССР по скало лазанию, с "залётным" "Снежным Барсом", загар на леднике Эльбруса, канатка, "Старый кругозор", "Приют 11-ти", гостиница на Эльбрусе. Другая гостиница - "Иткол", куда регулярно ходили за письмами. Рая писала мне и сюда. Здесь в меня влюбилась кабардинка Майя, работавшая официанткой в ресторане. Иногда подолгу приходилось ждать почту, и она не отходила от меня ни на минуту, как собачка. Как неудобно было мне, не привыкшему к такому проявлению чувств, к такой восточной преданности.
   Первое в жизни общение с иностранцами, с немцами, обмен значками. Моей "тройки" по немецкому хватило только на приветствие и прощание, всё что я сказал кроме этого, немцы приняли за язык племени Умба-Юмба.
   Сахарные вершины, хрустальный воздух, поляны цветущих рододендронов. Двадцать четыре дня сказки!
   Спуска флага я не дождался. В Пятигорске жил мой лучший друг, с таёжного дошкольного детства, Иван Нарыжный. Его родители тогда были в Египте. Отец, Владимир Иванович, был советником командира дивизии ПВО. Наша техника помогала египтянам сбивать израильские самолёты, а советники отрабатывали тактику боевых действий.
   Я должен был в Пятигорске найти в какой-нибудь школе бесплатный ночлег для отряда на несколько дней и составить план экскурсий.
   Прощальный и единственный поцелуй более опытной Майи, от которого аж дух захватило, её скупая слеза, простенькая цепочка, с ключиком, в подарок, на память. И обещание не писать.
   Последняя купель в ледяной, сбивающей с ног, воде Баксана, монетка в его поток, прощальный взгляд:
  -- "Лучше гор могут быть только горы, на которых ещё не бывал".
   Заранее предупреждённый письмом, Иван меня встретил как самого близкого человека. Мы с ним не виделись три года, но переписка велась активно.
   Ночлег он уже нашёл, в своей школе. Город курортный, к гостям не привыкать. Маршрут экскурсий отработал ещё Остап Сулейман Берта-Мария Бендер-бей: Музей - Машук - Провал. Получилось что два дня, до приезда отряда, были полностью в нашем распоряжении.
   Жил Иван у своей бабушки, Ольги Осиповны Макаровой, в девичестве. Родной сестры вице-адмирала Макарова, титулованной особы. Бабушка жила в новом кирпичном доме, а Иван оборудовал себе берлогу в старой мазанке. Так что нас совершенно никто не контролировал. Ходили на летнюю площадку в кино, до глубокой ночи сидели в компании таких же "шибыныкив" как и мы, а днём купались до посинения.
   Не могли наговориться. Ведь за прошедшие три года, мы оба, из Казахстана, опять прошли Сибирь, покатались на каникулах, я в Ленинград, он в Прибалтику и очутились в Европе. Он в Приэльбрусьи, я - на Украине.
   Но кроме прелести встречи двух друзей, было и страшное: я узнал что такое наркомания и впервые увидел настоящих наркоманов. Увидел дрожащие, в нетерпении "пыхнуть", руки, набивающие папиросу, и "приход", с наслаждением от рвоты.
   Иван мне объяснил всю технологию. Как он умудрился не сесть на "план" для меня загадка.
   По приезду домой, без раскачки, - на работу. Никто меня не гнал, это как-то само собой разумеющееся. Вопрос "куда" тоже не стоял. Папа работал начальником радиоузла города и близлежащих сёл. Его сети опутывали несколько районов. Вот именно, в бригаду по их обслуживанию он меня и оформил. Искать что-то другое было некогда, через полтора месяца - в школу.
   Зарплата небольшая, начал с ученика, но уже через месяц я гордо носил звание монтёра связи третьего разряда.
   Зато как интересно! На УАЗике, с кузовом и маленькой будкой, исколесили все дороги района. В основном - ремонт воздушных линий связи, воздушек, замена столбов. Замена столбов сопровождалась продажей старых, за пляшку, или на пляшку, обрывы проводов - гостеприимностью селян.
   Телевизоров и радиоприёмников в сёлах было мало, сетевое радио было почти единственным источником информации. Оно никогда не выключалось, бухтело с шести утра до двенадцати ночи. Только громкость регулировалась по вкусам и интересам. По этому-то мы везде были желанными гостями, и редко нас не приглашала какая-нибудь хозяйка на варёную молодую картошку, с салом, огурцом и чарочкой "оковитой".
   Именно эта, первая в моей жизни, бригада работяг останется образцом сплочённости, трудолюбия, весёлой безшабашности и гордости за профессию, за свой труд.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Десятый класс начался с повестки в военкомат. Первая медкомиссия, призывное свидетельство и направление на удаление гландов. Что я, как будущий кандидат в курсанты военного училища, добросовестно сделал в тёплой семейной обстановке городской больницы N 1.
   В десятом классе я встретил свою Любовь, своё не сбывшееся счастье. Любовь, которая не умрёт, будет греть мою душу всю жизнь.
   Я встретил мою Натульку, мою На.
  
   "Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества и знаю все тайны и имею всякое послание, и всю веру, так, что могу горы переставлять, и не имею любви - то я ничто. И если я раздам всё имение своё, и отдам тело моё на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы. Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет всего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит. Любовь никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится..."
   Первое послание ап. Павла к корифнянам.
   Евангелие.
   Может и грешно словами Библии говорить о любви к девушке, но они описывают моё состояние точнее чем любая лирика.
  
   Мы очень много времени проводили с классом. Был у нас и драмкружок, с солидным актуально-молодёжным спектаклем, и театр миниатюр, по типу очень популярного телевизионного "Кабачок 13 стульев", за одну ночь могли создать сценарий и атрибутику КВН, на уровне Высшей лиги. На митинге в защиту борца за права негров Анжелы Дэвис, Саша Авакян мог запросто спеть песню сборщиков хлопка, на английском языке, заменив имя Сюзана на Анжела, а в вольном переводе сказать что-то типа:
  -- Борись, Анжела, мы с тобой, и весь мир с нами!
   Прошло на пять баллов, только наша Неонила поняла и посмеялась.
   Был и вокально-инструментальный ансамбль. Книги читались запоем, по ночам. Серьёзные тома передавались друг другу на пару дней.
   Жизнь кипела! Слова: "Кто не горит, тот коптит. Да здравствует пламя жизни!" - воспринимались буквально, были нашим девизом.
   В десятом классе произошло два события, серьёзно повлиявшие на моё становление, как личности.
   Директор школы, которая вела у нас обществоведение, случайно, увидела у меня в парте книгу, томик Стефана Цвейга, обвинила в чтении на уроке и, забрав книгу, причём чужую, вызвала родителей. Пришла мать и на все вопросы директрисы ответила просто:
  -- Мой сын врать не может. Если он сказал что не читал, значит так и было.
   Я понимал, что для любой матери её ребёнок - лучший, и она может наделять его просто желаемыми чертами характера. Но я осознал также, что она сказала правду. Оказалось, соврать для меня - действительно большая проблема. Я был страшно горд маминым доверием.
   А второе, равноценное, событие произошло когда мы получили характеристики. После стандартных фраз об общественной работе, Неонила Александровна написала:
  -- Любит справедливость и борется за неё.
   Если словам матери я просто удивился, то тут был просто поражён оценкой своей деятельности, правда поражён приятно. Я очень много думал о её словах, пытался критически оценить свои действия, и сделал, мне кажется, реальные выводы: конечно, знает классная далеко не всё. Было что и трусил, и умалчивал, и просто ленился ввязываться, хотя видел несправедливость, и бывал эгоистичен. Но, всё-таки, надо считать это авансом, гордиться им и стремиться его отработать.
   Одно предложение, одна фраза. Но она прошла со мной через всю жизнь. Я не смог быть всегда честным, справедливым, лукавить нечего, да и мир наш просто не допустит до абсолюта. Бывала и ложь во спасение, и полуправда, и простое умалчивание, что является не меньшей ложью. Будучи всю жизнь нищим, о справедливости говорить проще, но всё равно, не может быть, чтобы где-то не придержал своей лапкой лакомый кусочек. Но я старался, и об авансе помнил.
   Дружный класс, любимая девушка, гитары, магнитофоны - что ещё нужно для полного счастья? Материальных проблем никаких. У нас было всё необходимое, мечтать мы могли только о подвигах, открытиях, путешествиях.
   Верхом материального благополучия считались джинсы, но они были так дороги, что носили и покупали их только дураки, это мы так считали. Ведь, даже имея деньги, попробуй их купить. Надо где-то искать фарцовщиков, а это только в Киеве, а вдруг обдурят. Короче - сплошная головная боль. Проще без неё. Но выход можно найти везде, умельцев в нашем народе хватает.
   Лично меня выручил отец. Как-то мы шли по городу, и я показал ему:
  -- Вот это, папа, джины. Стоят они как твоя пенсия подполковника и зарплата начальника цеха связи.
  -- И ты хочешь такие штаны? - даже удивился папа.
  -- Неплохо было бы, но за такие деньги... Ну их...
   Денег у нас в семье не было никогда. Жили сегодняшним днём. Хорошо питались, а одевались по необходимости.
  -- Сделаю я тебе джины, - засмеялся папа, - ты только образец мне принеси.
   Дома он достал из сундука отрез синей байки, обратная сторона которой, выворотка, - джинса лучших мировых производителей. Образец взял у друга, ему сшила мама. Время было уже то, у цыган на базаре можно было купить какие-то лэйбы. Через пару дней я заявился к Наташе в умопотряснейших джинсах, отрезных бэлах, расклешённых от середины бедра. Лэйбы были не понятные, но крутые, с золотом.
   Таким же макаром, у меня появились белые джинсы, из портяночного материала, его много накопилось за тридцать лет календарной службы отца, и чёрные вельветовые.
   На нас оглядывалась вся улица, когда шла пара: он, то есть я, в белых штанах, с карманами отделанными чёрной кожей, и в вишнёвой нейлоновой блестящей рубашке, и она - в белой юбочке, тоже самошитой, с прибамбасами, но в зелёной, полупрозрачной кофточке. С мелким рисунком. У неё в руках три здоровенных алых тюльпана, а под короткой юбчонкой и воздушной кофточкой крепкое красивое юное тело. Она сияет от счастья, от взглядов прохожих, она играет глазами, улыбкой, танцующим телом. Она - артист, она - прима! А как пели каблучки её туфелек!
   Перед окончанием школы, медкомиссия решает отложить моё поступление в военное училище, опять надо делать операцию, только уже в Киеве. Как сказал Райкин: "Что-то там, в носу". Наташина попытка поступить тоже закончилась неудачно. Идём работать. Я в родную связь, она на завод "Электроконденсатор". Судьба на год продлила нашу беззаботную юность. Мы всё время вместе. Этот год можно смело назвать годом культуры. Любовь стремится к прекрасному. Нам ближе всего была музыка. Я ремонтировал телефоны в турбюро, благодаря чему мог купить билеты фактически на любое представление любого театра. Редкую неделю мы не ездили в столицу. Муз комедия, опера, балет, эстрада - всё было прекрасно. До глубины души мы были потрясены органными концертами Баха, Чайковский заставлял нас плакать, а Магомаева слушали с восторгом и даже с какой-то гордостью за него.
   Как правило, приезжали в Киев утром и целый день гуляли по городу. Находя, порой, такие удивительные вещи, как бюст Наполеона, например, в нише над парадным старого трёхэтажного дома. Сколько ему лет? И как он их пережил в "нашей буче кипучей"? Загадка на уровне "Очевидное - невероятное". В самых неожиданных местах могли наткнуться на выставку фоторабот или картин. Конечно же посещали самые - самые музеи, как правило, когда была плохая погода. А летом, в жару, ехали на ВДНХ, спускались в прохладу экспозиции действующей угольной шахты и целовались до потери сознания, пока не замёрзнем. Весело жевали пирожки и мороженое. А ночью, Ворошиловградским поездом, ехали домой. Однажды ехали в купе с молодым парнем и представились братом и сестрой, ради хохмы. Как он ухаживал за Наташей! Какие горы обещал, как просил адрес! Адрес мы не дали, дескать, у неё есть парень, но раскрыть тайну не рискнули - побоялись, мог убить. Но как она кокетничала! А как пела моя самодовольная душонка, что моя девушка всех приводит в восторг!
   Почти все наши друзья попоступали в ВУЗы, кто, из девочек, не поступил - пошли на подготовительные курсы при институтах, жили и работали в Киеве. Приезжали всё реже. Но нашёлся новый товарищ - старший брат Саши Авакяна - Боря. После двух курсов Одесского института связи, он решил, что теория не его стихия. Бросил институт и, приехав в Белую, устроился на завод, в конструкторское бюро. Это было именно то, чего просило всё его существо. Он мог собрать любую схему из подручных деталей, настолько глубоко понимал физический смысл всех, происходящих в устройствах, процессов. Ему не нужны были справочники, все параметры он знал наизусть, даже силу тока и напряжённость магнитного поля он "чуял нюхом".
   Боря делал шикарную электрогитару, о которой говорил, весьма приблизительно, так:
  -- Когда берёшь в руки гитару, она должна вызывать очень сильное эротическое чувство.
   Потом к гитаре делались устройства различных музыкальных эффектов, усилители. Колонки. Шёл бесконечный процесс эволюции. Я, в это время, сам ничем не занимался, за любовью некогда, но с удовольствием помогал ему. Мы паяли схемы, делали корпуса и платы, ручки и педали, а Наташа всегда была рядом. Она слушала музыку, листала журналы мод, поддерживала беседу, сидя с ногами на кровати. За спиной Боря беззлобно называл нас: "Гудман с прицепом". На что Наташа сильно обижалась.
   Кроме того, Боря, уже побывавший в среде прогрессивной студенческой вольницы, знал и имел записи всех музыкальных новинок. Он имел хороший музыкальный вкус, так что что-то сомнительное, второсортное в его фонотеку не попадало. Фактически он открыл для нас всю зарубежную музыку: блюз, рок, джаз, мировых виртуозов. Мы уже не просто слушали музыку, а что-то читали, искали литературу, переводы текстов.
   Авакяны старшие по вечерам работали. Отец, Корьюн, офицер, как положено, приходил домой когда все уже спали, а мама, Тигрануи, вела вечерние курсы кройки и шитья.
   Корьюн и Тигрануи, Лев и Тигрица. Как трогательно нежны они были друг к другу, как заботливы.
   Но пока они были на работе, мы могли бутылочку вина продегустировать, а то и сабантуйчик, нежданчиком. При свечах!
  
   * * * * * * * * * * * *
   Идти к Натульке мне надо было через железнодорожные пути. И однажды я увидел между рельсами, на щебёнке, залитой мазутом, цветок алого мака. Он был таким ярким и чистым, среди черноты, как слезинка на детской чумазой рожице. Я его сорвал. Как ему трудно было пробиться к солнцу, а я взял и убил. Но главную свою задачу - продлить род, он выполнить всё равно не сможет, так пусть хоть своей яркой красотой и лепестковой нежностью удивит ещё одного человека, прибавит радости этому миру.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Прикуривая, зажигая спичку, я спешил посмотреть на Наташино лицо. Оно загадочно, в мерцании огня, в глазах пляшут огоньки - бесинки. Припухшие и яркие от поцелуев губы. Она отстраняется от огня и от меня, тоже желая отдохнуть от бесконечного поцелуя, дать время чуть остыть кипящей крови. Зная, что через несколько минут, глаза сами закроются и будут только губы и крепкие нежные руки.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Однажды мы гуляли в парке, уже собрались идти домой, и хлынул тёплый летний дождь, сильнейший ливень. До автобуса далеко, мы быстро промокли до нитки. Сняв обувь, не спеша, пошли босиком, счастливые, обнявшись, радуясь дождю. Смеялись, целовались без стеснения. Прохожие, даже под зонтиками, бежали бегом, но, увидев нас, на миг останавливались, и их лица озаряла улыбка. Им тоже было знакомо чувство любви, счастья.
   По всем законам, такой дождь, в жизни простого смертного, может быть только один. Для нас Бог расщедрился, он дал нам два таких дождя. Вторым мы даже смогли поделиться с Риммой.
   Мы шли втроём, только уже из центра города, и опять - ливень, опять далеко до остановки автобуса, но и дождь опять тёплый, как парное молоко. Даже легковой автомобиль остановился, пожалев нас. Но услышав наше:
  -- Мы любим прогулки под луной!
  -- Что? Разве дождь идёт?
  -- Это Вам просто показалось. У Вас стёкла грязные! - водитель засмеялся и поехал дальше.
   Потоки тёплой воды неслись по асфальту и шумели водопадами в решётках канализации. Мы брызгались, пели, кричали что-то счастливое и совершенно бессвязное. Тогда это всё выражалось одним словом: КЛЁВО!!!
  
   * * * * * * * * * * * * * *
   Прошёл год, еду поступать в Киевское военное училище связи. Но там такой душевный врач, психиатр, так неудобно было его разочаровывать: везде "здоров". Просто не прилично, только время занимаю. Так захотелось сказать что-нибудь приятное, и я сказал! На вопрос:
  -- Сотрясения мозга были?
  -- Конечно! - с радостью ответил я, - и не однократно: меня сбивали с велосипеда, я попадал под машину и шесть метров летел как кот, после пинка под хвост. Но приземлился не на лапы, а на свой казацкий чуб, - из скромности я умолчал о кирпичах, упавших на мою голову, о борьбе Самбо, где меня несколько раз "роняли" мимо борцовского ковра, и ещё о парочке счастливых встреч твёрдых предметов с моей головой.
   Врач, с садистской радостью, начал меня тщательно обследовать: стукать, колоть, чиркать по животу.
  -- Следи за молотком глазами.
   И наконец подытожил, даже не пытаясь скрыть счастливого блеска в глазах:
  -- Прекрасно! Вы не годны ни в одно военное училище! - и написал в карточке категоричное "Не годен", с длинным и не перевариваемым диагнозом.
   Внутри меня всё оборвалось: потеряно всё! Опять вопрос: "Что делать?"
   Вот и делай людям добро. Но решение созрело быстро: вырвать написанное, забыть всё сказанное и всё равно идти к своей цели.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Конечно, пожили мы красиво! Но красивая сказка и заканчивается быстро:
  -- "И я там был, мёд - пиво пил ..."
   А опохмелял уже военкомат. Забрали паспорт, подстригли, под футбольный пузырь:
  -- "А для тебя, родная, есть почта полевая..."
   Вечером погрузили в поезд "Киев - Рига", в отдельный вагон. Сказали что едем в столицу, будем на месте рано утром. Не надо быть особо мудрым, чтобы по расписанию вычислить Минск.
   Официантка из ресторана, в корзине со сладостями, приносит нам стограммовые бутылочки "Мадеры", но продаёт их по цене бочек из монастыря бенедиктинцев.
   Машины, крытые брезентом, уже ждали нас около вокзала. Шесть часов утра. Ещё ночь. Падает тихий снег. Город спит. Притихшие мы. Колонна военных машин, по-хозяйски, пересекает город. Радостно и тревожно: приобщение к Армии.
   Сразу мыться, смыть дорожную пыль. Как у приличного хозяина. Баня не прогрета, прохладно, хочется спать.
   Первые неожиданности: зимой солдаты не носят трусов, только нательное бельё, кальсоны и рубашка. Причём на кельсах гульфик без пуговиц, только одна на поясе. Что вызывает некоторое неудобство и смех. Бельё новое, но для всех одного размера. Выдаёт старшина:
  -- Потом перешьёшь пуговицу, до казармы не выпадешь.
  -- Не застёгивай, порвёшь. Возьми верёвочку и свяжи. Из брюк добро никуда не денется.
   Повседневная форма, х/б, тоже не балует разнообразием размеров, практически всем даётся на "вырост". Снабженцы оптимисты, или военкоматы завышают свои показатели. Может они получку получают в зависимости от размеров поставляемых защитников Родины? Зато сапоги подбираются каждому индивидуально, с помощью сержантов, сразу обучающих наматывать портянки. Шинель и шапка - тоже, строго по вместимости.
   Наконец переоделись. Гражданку - на кучу. Кто хочет отправить домой, тут же зашивает в наволочку и подписывает.
   У меня хороший костюм, цвета хаки, почти новые туфли, зимнее полупальто, с шалевым воротником и меховая шапка, пирожок, с козырьком и отворотами. Всё это летит на кучу. Старшина, а потом и сержанты, очень терпеливо объясняют мне, что это всё можно отправить домой, что два года пролетят незаметно:
  -- Гражданка тебе ещё пригодится, отправь домой, потом спасибо скажешь!
   Конечно, им я не говорю, что пришёл в армию не менее чем на двадцать пять лет. Смеюсь, нахожу отговорки.
   Наконец сержанты, а им скоро на дембель, спрашивают разрешения забрать мою одежду. И получают его незамедлительно.
   Пришли в казарму, построились:
  -- Ваша служба начнётся через два часа, а пока отдыхайте - всю ночь ехали.
   Новое постельное бельё, колючие одеяла, маленькие подушки, двухъярусные скрипучие кровати, с растянутыми до пола сетками. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь заснул.
  -- Подъём! Строиться!
  -- Становись! Ровняйсь! Смирно!
  -- Вольно. Я заместитель командира вашего, нашего, взвода. Фамилия моя Кулага, звание - старший сержант. А это два командира отделений: сержант Шкляр и, пока, ефрейтор Зайцев. Кто и какого отделения не имеет значения. Подчиняетесь одинаково. Командир взвода у нас капитан Шевцов, замполит роты капитан Касьянов и командир роты майор Свиридов. Пока вам хватит. Довожу до вашего сведения, что солдат должен отбиваться, то есть укладываться в люлю, за тридцать секунд. По подъёму резко вскакивать врачи не рекомендуют, по этому в строй становиться можете не спешить, вам даётся аж сорок пять секунд. С этого начинается служба. Во избежании вопросов и длинных объяснений, сержант Шкляр покажет вам как это делается.
   По команде, Шкляр, с показной медлительностью, раздевается, ложится в койку и даже успевает зевнуть и потянуться. Обмундирование, с десятком заслуженных значков, аккуратно сложено на табуретке, сапоги и бляха ремня, зеркалом, пускают "зайчики". В глаза бросается идеально белый, толсто подшитый, подворотничок. Одевание происходит в обратном порядке, но с той же показушностью. Стараемся заметить и намотать на ус его маленькие хитрости.
  -- Через неделю вы будете одеваться так же. Называется это сон - тренаж:
  -- Взвод, отбой!
  -- Подъём!
  -- Отбой!
  -- Подъём! ...
  
   * * * * * * * * * * * *
   Ни один кинорежиссёр, для экранизации книги Некрасова "Приключения капитана Врунгеля", не смог бы подобрать на яхту "Беда" команду, лучше сержантского состава нашего взвода:
   Капитан Врунгель - сержант Кулага.
   Невысокого роста, квадратный, неширокий в плечах. Создаётся впечатление полненького мягкотелого, но он мастер спорта по тяжёлой атлетике. Главное во всей его фигуре - нос. Формой, размерами и даже цветом, это нос русской куклы Петрушки, до карикатуры. Человек спокойный, рассудительный, не многословный, с негромким голосом. Вывести его из себя, как памятник, не может никто и ничто.
   Не хватает только трубки, бинокля и фуражки с "крабом".
   Старший помощник Лом - сержант Шкляр.
   Два метра ростом, сложением - Атлант. Увлекается турником, крутит на нём что хочет, но может и гирями пожонглировать, и штангой побаловаться. Жизнерадостный, даже при наказаниях не может убрать улыбку с лица. Но наказать его могли только по недоразумению, и тот кто его не знает - исполнителен, точен, умён. Его боевой клич:
  -- Делать красиво! - особо непонятливым добавлял, - Быстро, но не спеша!
   Обмундирования по его росту промышленность не выпускала, по этому руки и ноги у него торчали как у школьника - переростка, но это его не беспокоило, привык. Его имя Мечеслав, Мечик или Славик, но это было уже намного позже.
   И, наконец, - Фукс - пока ефрейтор, Зайцев, в простонародьи Заёнц.
   Маленький, щупленький, глазки бегают, старшим, даже сержантам, подхихикивает, умом не выделяется, командовать не умеет. Кто и за какие заслуги оставил его в учебном подразделении командовать отделением, так и осталось загадкой, без хорошего магарыча дело не обошлось.
  
   * * * * * * * * * * * *
   В первый же день мы узнали, что пол года будем проходить службу в учебке связи ВВС. В нашей роте два взвода телеграфистов, стукачей, и два - механики телеграфной засекречивающей аппаратуры связи, ЗАС.
   Первые два взвода из солнечной Молдавии, в принципе, знающие о существовании русского языка, а два остальных взвода с Украины. Из Белой только один земляк, тёзка Черноус, а в соседнем взводе - ещё трое из Киева.
   Становление солдата начинается с умения подчиняться, выполнять приказы. Где самый из банальных:
  -- Приказываю Вам помыть туалет.
   Достаточно спросить:
  -- А почему я? - и бойцу гарантирована эта процедура ежедневно, до тех пор, пока, в ответ на приказание, он звонко и радостно не ответит:
  -- Есть помыть туалет!!! Разрешите идти?
   И чуть позже доложит:
  -- Ваше приказание выполнил! - и опять счастливая улыбка, с тенью сожаления, что процесс уборки так быстро завершён, должна озарять его лицо.
   Для закрепления возможны рецидивы.
   "Приказ должен быть выполнен беспрекословно, точно и в срок", - именно так гласит Устав.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Первый наряд на кухню. Сразу оглушает гулкость пустого зала и грохот пересчитываемой посуды, предыдущий наряд сдаёт. Столовая большая, двухэтажная. Кормит, посменно, несколько частей гарнизона. Пропорционально большой наряд. Здесь же, по выходным, смотрим кино.
   Включаемся в работу, на раскачку времени нет. Накрываем на столы. Ужин.
   Тайфун! Цунами! Помпея! Грохот посуды, стук лавок, громкие команды сержантов, мат дежурного офицера, лавины солдат от входа к столам и обратно.
   Моё место в "торпедном цеху", в посудомойке.
  -- Быстрее! Быстрее! - подгоняют все, кому не лень.
   Столы убираются и накрываются вновь. Наконец ужин окончен. Теперь от нашей проворности зависит время сна, его количество. Но гонки уже нет.
   Мы мокрые от воды и своего пота, даже в сапогах хлюпает, от посуды жирные, с ног до головы, кажется даже зубы скользят друг о дружку, от собственной вони задыхаемся.
  -- Торпедный! Бросай, ужинать! - командует старший наряда.
   Халимон в это время ставит в приёмное окно бачок с грязной посудой:
  -- Фу!
  -- Ты бы, Халимон, анекдот рассказал, поднял бы настроение, - просит кто-то.
  -- Сидят две мухи на говне, обедают. И одна другой говорит: " Хочешь анекдот расскажу?", а вторая: "Рассказывай, только чтобы к столу не пришлось, я брезгливая".
  -- Пошли, торпедисты, ужинать.
  
   * * * * * * * * * * * *
   После приведения в порядок формы, изучения основ уставов, строевой подготовки и оружия, так называемого курса молодого бойца, - Присяга на верность Родине. Каждый солдат помнит этот день. Торжественное построение всей части, вынос знамени, оркестр.
  -- Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооружённых Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь...
   ... Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть...
   Наверное порядочный человек даёт присягу только раз в жизни. Может именно за это мы уважаем Белую Гвардию?
   Этот день праздничный. Праздничный обед, кино, солдатская чайная, письма домой.
   Вечером парадка сдана в каптёрку. Мы - полноправные солдаты.
   Наряды, караулы, занятия. Для нас главное - специальная подготовка, работа на телеграфном аппарате. Но до него ещё надо дорасти, а пока - тренажёр. Под метроном, давим "клопов" на пустой клавиатуре, учимся работать вслепую.
   Приезжал проведать Иван Нарыжный, я ему писал. Он уже курсант первого курса Минского высшего инженерного зенитно-ракетного училища ПВО, где теперь служит Владимир Иванович, в должности начальника кафедры общевоинских дисциплин, преподаёт интереснейшую науку - историю войн и военного искусства.
   Уговаривает меня поступать в МВИЗРУ, резонно замечая:
  -- Готовиться в армии тебе будет некогда, а знания требуют на экзамене серьёзные. А здесь вероятность твоего поступления приближается к ста процентам. Электроника, кстати, у нас не хуже чем в связи.
   Кое-что рассказал об училище, городе. И я сдался. Кроме всего, конечно хотелось учиться с проверенным другом, это лучше чем в совершенно незнакомом коллективе.
   Написал рапорт, но в части есть разнарядки в различные авиационные училища. Пришлось писать Владимиру Ивановичу, просить помощи.
   В рабочий день, во время занятий, влетает в класс, даже без стука, дневальный, с круглыми глазами и отчаянной жестикуляцией, от сбитого дыхания, как после марш-броска, не может говорить:
  -- Там... Гудмана... полковник... бегом...! - я бегу, сам испугался.
   Возле казармы действительно стоит полковник, всё как положено: папаха, парадная шинель, погоны, но... рядом стоит дорогая тётя Валя. Какой там, к чёрту устав? Бросаюсь на шею, поцелуи, смех и слёзы тёти Вали.
   Обговорили и житейские мелочи и вопрос поступления. В части всё уже решено, мой рапорт Владимир Иванович, зарегистрировав, взял с собой, сразу в училище:
  -- Теперь служи и жди вызова на экзамены.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Приезжала Наташа, на два дня. Радость встречи, восторг. Но дома, до призыва, я забывал ради неё обо всём, не было ничего дороже встречи с ней. Только она могла регулировать время наших встреч. Но тут я настолько был поглощён армией, так близок оказался мне её мир, мир мужской, приказной, простой и чёткий, что даже будучи с невестой, я думал о казарме:
  -- Как там без меня?
   Наверное это уже психоз.
  
   * * * * * * * * * *
   В строгом распорядке, чёткой организации и очень напряжённой учёбе, с друзьями, спортом, письмами закончена учёба. После сдачи экзаменов, рота направлена на строительство запасного командного пункта. Недалеко от Минска, в лесу. Насыпаем земляной вал капонира и обкладываем его дёрном. Капонир здоровенный, буквой "П", где-то сто на сто метров, и высота вала до десяти метров.
   Подобную картину я видел только в кинохронике, на строительстве Днепрогэса: когда земля снизу на вершину гребня передаётся по ступеням, штыковыми лопатами, когда плотность работников приближается к трамваю, в час "пик". Мы только мешали друг другу. Но даже среди всей этой армейской "мудрости" были свои "пёрлы": когда два начальника, с большими звёздами, как два осла, решали с какого конца начинать класть дёрн. Ругались как базарные бабы, оскорбляли один другого, не глядя на присутствие солдат. И загружались обратно разгруженные КрАЗы, по несколько раз, и превращался дёрн в "вершки и корешки", которые катались из конца в конец, под негромкий, но очень убедительный мат солдат.
   За месяц работ солнышко не выглянуло ни разу, всё время, как по заказу, моросил дождь. Работали от темна до темна, спали, мокрые, вповалку, на матрацах в холодном бараке, кормили постоянно недоваренной бурдой из полевой кухни.
   Никто не догадался сделать работу посменной, не смог обеспечить инструментом и не додумался в бараке поставить самые простые "буржуйки". Прекрасная школа для будущего офицера. Яркий пример того, как делать нельзя. Вопреки всему, я ещё больше тогда захотел стать командиром:
  -- Может хоть на одного дурака в армии будет меньше.
   Но и "китайским экспериментам" приходит конец.
   Получен денежный, вещевой и продовольственный аттестаты, полный вещмешок обмундирования, значок специалиста третьего класса и командировочное предписание: г. Щучин, Гродненской области.
  -- Едешь сам, поездом. Смотри не напейся! - благословил командир роты.
   Прощание с друзьями, первыми армейскими. За пол года ставшими такими близкими.
   Сергей Черноус. Только мы в роте носили усы. Для этого пришлось писать официальные рапорта. Я подтвердил просьбу фотографиями военных усатых родичей, а он своей фамилией.
   Когда пошла зараза татуировок, мы, на пару, набили на запястьях левой руки "Freedom". Свобода. Я был против, но дошло до принципа:
  -- Если ты мне друг, значит тоже набьёшь.
   Пришлось отметиться. А занёс эту гадость в роту Витя Краснов. Он и прибыл уже чуть-чуть синенький. Но уезжал синий абсолютно весь. Традиционное у него было всё, что только можно себе представить. На детородном органе, правда, паука не было. Было только одно слово "НАХАЛ". Но впереди ещё полтора года службы. Ещё не вечер. Когда колол вышеназванное слово, уже заканчивал, иглой пробил кровеносный сосуд. Бинта нет, Витя берёт материал для подворотничков, достаточно плотный, рвёт на короткие полоски и пытается перевязать. Кровь не останавливается, пропитывает материал, Витя берёт новые полоски и мотает всё больше и больше. Получается довольно-таки большая "кукла", плохо намотанная, с торчащими во все стороны концами и шикарным бантиком наверху. При этом "личико" тканью не закрыто. А вокруг стоят, сидят, позалазили на верхний ярус коек, считай, вся рота. Рогот двенадцать баллов, по шкале Рихтера, кто-то заходится от смеха, кто-то уже рыдает и бьётся головой о стенку. Ассистирует Вите и комментирует происходящее Халимон. Без таких как он армия мертва. Это наш "бравый солдат Швейк". Абсолютный, по всем параметрам. Невысокого роста, плотненький мужичок-боровичок, двадцати семи лет - последний шанс послужить Отечеству. На лице "черти горох молотили", голова и все её составляющие, нос, губы, уши, глаза - всё увеличено до гротеска. Но главное: его мудрое остроумие, умение везде всунуть свой нос, точнее, - язык, прокомментировать любое действие начальства. Конечно же, по количеству внеочередных нарядов, равных ему не было. Его все любили, понимали, что страдает он ради нас, старались помочь. Помощь Халимон принимал как должную. Халимон - это не кличка, это фамилия. Жаль Ярослав Гашек не знал такой благозвучной, для солдата, фамилии.
   Боря Кауров, киевлянин. Тоже невысокого роста, с круглой, как плафон на столбе, головой и такого же размера. Будил у меня в душе чувства старшего брата, но не из-за малого роста, а из-за его детского легкомыслия, даже глупости. Счастье для него - "хипповый кайф". Любая работа - каторга. Где он только не работал. Хорошо рисует, взяли чертёжником в НИИ. Пришёл утром раньше всех и сделал сюрприз: из аквариума повылавливал всех рыбок и разбросал их по полу чертёжного зала. С детской наивностью: прикольно, весело. Выгнали. Пошёл продавать овощи, на улице, с лотка. Посадил товарища, такого же как сам, под прилавок, привязал нитку к чашке весов. Тоже весело! Выгнали. Но торговля приглянулась. Решил продавать пирожки, хорошая закусь: пропили больше чем те пирожки стоили. Выперли. Последнее место организованного труда - продажа цветов на мосту Патона. Пока опохмелялись - цветы завяли. Тогда Боря организовал хищение: его товарищ выбросил цветы в Днепр и убежал. А сам Боря поднял шум, вызвал милицию и дал показания. Но на работе они не удержали.
   Потом пошла форца. Знакомство с иностранцами, в основном женского пола, и перепродажа нижнего белья. Прибыльно, но здесь ум нужен как никогда: враг, то есть внутренние органы, не дремлют. Два привода в милицию и предупреждение:
  -- Ещё раз, и - посадим!
   Значит пора в армию.
  -- Я бы в Штаты пешком, без трусов ушёл!
  -- Боря, куда бы ты ушёл? Кому ты там нужен? Как бы ты там жил? Ни специальности, ни знаний, ни даже желания работать у тебя нет.
  -- Ты ни хрена не знаешь! Там безработные живут лучше, чем у нас директор завода. И там свобода, там можно хипповать!
   Вроде и парень не дурак, тянул на отличника боевой и политической подготовки. Понимал, что так выгоднее. Но какой-то сдвиг в башке был.
   Лёша Айвазов - огранщик алмазов на киевском заводе.
   Саша Крючков - моряк, моторист. Ходил по всему Средиземноморью. Как он попал в ВВС, одному Богу известно.
  
   * * * * * * * * * * * *
   В Щучин, в часть, прибыл восьмого мая. В канун праздника. Как раз обжиться, осмотреться. Не дали. Подшиваю подворотничок. Подходит, весь из себя, Дед, бросает мне свою гимнастёрку:
  -- Подошьёшь и мне.
  -- Забери. Сам не маленький, пора учиться.
  -- Да я тебя ..., салага!
   После отбоя дневальный вызывает в каптёрку. Сидят, человек пять, один дёрнулся подойти. Беру тяжёлую армейскую табуретку:
  -- Со всеми не справлюсь, но одного уложу.
   Пытаются что-то объяснить все, дескать, - традиция, и ты сам будешь дедом. Но дёргается только тот, что "весь из себя", хотя подойти не рискует, разжирел на дембельских харчах.
   На следующий день, сразу с утра, замкомвзвода объявляет наряд на работу, за плохой подъём. И весь праздничный день, до часу ночи, я провожу с тряпками, щётками и вёдрами. Наш "замок" как раз был дежурным по роте. Когда сдавал ему ночью последний объект моего рукоприкладства, лестницу на второй этаж, очень уважительно и внимательно ему сказал:
  -- Это первый и последний наряд, который ты мне объявил.
   Сержант промолчал, но за два месяца, которые я прослужил здесь, в наряде, даже в очередном, я не был ни разу. Ходил только в караул. Но караул интересный: два ночных двухсменных поста. Без оружия со штык ножами. Один в коридоре узла связи, а второй - на КПП. Днём все четверо часовых и разводящий спят, изредка, по очереди, открывая ворота.
   С вечера, более бывалые, бегут на хлебозавод, расположенный рядом, и приносят до двадцати булок горячущего хлеба. Белого, пышного, с блестящей красноватой корочкой, скоринкой. Часть раздавалась по боевым постам узла связи, а остальное съедалось во время "выполнения боевой задачи по охране и обороне поста".
   Узел связи дивизии, работу которого обеспечивал наш батальон связи, располагался в древнем монастыре. Полутораметровые стены, окна как бойницы, сводчатые потолки, винтовая деревянная, очень скрипучая, лестница. Возле которой можно смело вздремнуть на первом этаже, оперативный дежурный незамеченным не пройдёт. Расположен он в километре от части. Дежурные смены, утром, возит машина, а вечером, ради пяти солдат караула, никто машину гонять не станет. Ходили пешком, через город. Изредка, по случаю, могли взять бутылочку вина. Ходили сюда, как правило, старослужащие, только я, салага, с благословения табуретки, затесался.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Суббота, как положено, вечером в клубе кино. Перед фильмом киножурнал "По Советскому Союзу". Обзор последних событий по республикам, а перед каждым сюжетом как бы визитная карточка: Белоруссия - как танки, прёт колонна БелАЗов, Узбекистан - Бескрайние хлопковые поля, с муравьями - сборщиками, Россия - нефть и счастливые чёрные рожи, Молдавия - ковры, но потом: на весь экран "свечка" каштана, резкость наводится на задний план, а там прекрасная девушка, королева, не идёт - пишет, на фоне цветущих каштанов: Украинская ССР, Киев.
   После фильма, весь многонациональный коллектив роты обсуждает, объясняет, хвастает показанным сюжетом о своей родине. Я, молча, выслушал всех, потом сказал, скромно:
  -- Всё у вас, ребята, хорошо. Только наша республика "бедная" - цветы и девушки, - в курилке повисла тишина, ответить не нашёлся никто.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Генеральная уборка в казарме. Такая бывает нечасто, раза четыре в год. Стёклышками, ( Это лучше всего, хотя были попытки чистить ножами, металлической сеткой, даже наждачкой) чистится пол, до идеально чистого дерева, красится красителем и натирается паркетной мастикой. В течении недели дневальные только гоняют "Машку", это короткошерстые щётки с длинной ручкой и утяжелителем килограмм на двадцать, а по субботам обновляют мастикой.
  -- Гудман, командир батальона вызывает. Он в курилке.
   Я в подменке, весь грязный, но бегу, делать нечего.
   Невысокий подполковник, в идеальной форме:
  -- Садись, ты откуда родом?
  -- Из Белой Церкви, под Киевом.
  -- А отец кто у тебя?
  -- Подполковник запаса, начальник связи дивизии, только ПВО.
  -- Какое он училище заканчивал?
  -- Кемеровское связи, экстерном.
  -- Как и я. Взлёт - посадка. Почему же ты поступаешь в зенитно-ракетное?
   Рассказываю как есть. Что в Киевское связи не поступил и, боюсь, сейчас не поступлю, ведь готовиться некогда. А там дядька преподаёт.
  -- Учись сынок! Ох как трудно без образования. Я думал, что ты написал рапорт чтобы съездить домой отдохнуть. В прошлом году десять человек написали рапорта, и никто не поступил. Одного даже с двойками зачислили, пожалели, как солдата, так он рапорт написал: передумал! Пришёл на тебя вызов. Через две недели поедешь. Ни пуха!
   По его приказу меня освободили от боевых дежурств и караулов, только боевая работа:
  -- Пусть готовится к экзаменам.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Вроде и служил то в Щучине всего два месяца, а событий было много. Тревоги, уже реальные, боевые, выезды на запасные позиции, просто в поле, обеспечение связью по обходным каналам, на различной технике. Романтика постоянного движения, постоянной новизны засасывает, с каждым днём повышая интерес и даже самооценку. Начинаешь чувствовать свою значимость. Даже уезжать на учёбу жалко. Как тут будут без меня?
   Бросали нас на тушение лесного пожара и в облаву на сбежавшего с поста, с автоматом, солдата, из самой Средней Азии родом. Пол дня прокатали по лесам и близлежащим сёлам, а нашли недалеко от части. Наверное шёл обратно, в часть. Скорее всего, он нас испугался, дал предупредительную очередь над головами.
   Командир взвода, молодой старлей, с пистолетом, мы с автоматами, со щенячьим восторгом первой охоты, бежим на него. Ещё один выстрел, даже слышали как вверх ушёл свист пули, как камушек из рогатки. Подбегаем - лежит, глаза закрыты. Стрелял в плечо, под правую ключицу. Маленькая дырочка на входе, точно такая же выходная, со спины. Крови практически нет. Берём на плащ-палатку, везём, навесу, в больницу. Видим, что в сознании, голову держит, просто не хочет открывать глаза. Открыл только в рентген кабинете, когда начали раздевать и побеспокоили руку. Но тут уже за дело взялись медики и нас освободили.
   Шли молодые дурни, возбуждённые, почти радостные. Как же, - вроде приобщились к Войне, пороху понюхали.
   Никто и не подумал, что случилась страшная трагедия: человек поднял на себя оружие. Причина была в письме из дома, которое он сжёг. Что бы там ни случилось, но мы все такие умные и благополучные, а он - дурак и слабак. Стыдно вспомнить. При поступлении ещё и сочинение написал на эту тему. Сравнил взводного, а значит и нас, с теми, кто вставал в полный рост на фронте.
   Парадокс состоит ещё и в том, что проверяла сочинение пожилая женщина, мать, и поставила она мне четвёрку. Одну из очень не многих в моей жизни. Хотя конечно, нравственность и моральное скудоумие при поступлении учитывать трудно.
   А был ещё и другой момент: "подъехала" бы у парня "крыша", опустил бы он автоматик чуть пониже... А в рожке тридцать патронов, по пять на душу. Хватило бы! А свист той пули, на пятом десятке, стал слышать яснее и чаще.
   И последнее Щучинское испытание, о котором я тоже начал думать только много лет спустя. Не то что я его не выдержал, я к нему просто не был готов. Ни воспитанием, ни образованием. Ни идеологически, ни духовно.
   Дорос я уже до того, что мне дали двоих, только что призванных, ребят, назначив старшим, и поставили боевую задачу: выкопать яму для Дворца Глубокой Мысли, то есть для сортира. На территории узла связи, бывшего монастыря. С одним из молодых мы нашли общего конька - любовь к научной фантастике, загадкам мироздания, тайнам Вселенной. В приятной беседе идёт неспешная работа. Давно я не общался с любителем литературы, беседой прямо наслаждался. Но впервые почувствовал, что за пол года окосноязычел, что избитая фраза: "как одел я портупею так тупею и тупею", - имеет место быть. И вот, в разгар беседы, полной мистики и тайн, на глубине чуть больше метра, мы находим человеческий череп, в комплекте со скелетом. Дальше - больше. Бегу к ротному, докладываю.
  -- И что теперь? Попа прикажете позвать? Копайте и не морочте мне голову скелетами.
   Но пришёл, посмотрел. В яме, где-то три на пять метров, головами друг к другу, двумя рядами, лежали около двух десятков скелетов. Не навалом, аккуратно, но ни гробов, ни следов одежды или каких-то вещей мы не нашли. Черепа были коричневого цвета, настолько ветхими, что пальцами их можно было растереть в порошок. Но гробов там быть не могло - очень уж плотно они лежали. По размерам скелетов, мы решили что это женщины, да и монастырь был женским. Об остальном можно только фантазировать.
   Не научили нас уважать покойников, и в загробную жизнь мы не верили. Хотя какая-то смутная тревога была.
   Мы выкопали останки, насыпали всё на кучу. Я уехал, а этой землёй, с людским прахом, будет засыпана старая выгребная яма. Новый клозет поставят прямо на могиле. Это страшно! Не снимаю вины с себя, но это духовный вандализм общества, строя, системы.
   3. Минск.
   Приехал в Минск и сразу - в училище, даже к Нарыжным не зашёл. Их не хотел беспокоить, знаю, что тётя Валя ляжет костьми чтобы накормить всем самым вкусным, что только можно найти в этом городе. А готовила она настолько изысканно и красиво, даже самую будничную пищу, что кушать её было просто кощунственно.
   Да и расслабляться ещё не научился, не было потребности в отдыхе, спешил приобщиться к курсантскому братству.
   Поселили в палатке, за территорией училища, на "Кузубовом" поле. Названном так в честь полковника Кузуба, преподавателя общевойсковой тактики, занятия по которой проводились именно здесь.
   Сразу нашёл Ивана. Радость встречи. Потащил меня в курсантское кафе, где можно хорошо пообедать, накормил. Он - то дома бывал каждую неделю. После бесконечных: "Что? Где? Когда?", Иван загадочно сказал, что завтра удивит меня сюрпризом. Причём настолько серьёзным, что понадобится валерьянка.
   На следующий день, издалека вижу, не терпится ведь - жду, идёт с девушкой. Ближе:
  -- Ни хрена себе! Лариска! Вот это сюрприз!
   Лариса Нижегородцева. Мы вместе жили и втроём дружили в Семипалатинске. Её отец, подполковник, был командиром дивизиона. Вышел в запас, поселились они в Хмельницком. Иван переписывался с ней всё время, с седьмого класса. В девятом классе и я подключился, регулярно поздравлял с праздниками. Но вот уже почти три года мы не общались. Да и Иван как-то ничего не говорил. Два года Лариса пыталась поступить в ин.яз. в Киеве, но неудачно. Наверняка, тётя Валя, добрая душа, пригласила попытать счастья в Минске. Училась Лора отлично, с первого класса занималась английским языком, а учась в старших классах, посещала различные подготовительные курсы. Весьма удивительно, что она не поступила. Вообще девчонка грамотная, начитанная, с мужским образом мышления. Но ум в глаза не бросается, а бросается её потрясающая красота, яркая, вызывающая.
   Как-то, ещё учась в пятом классе, зажав большие пальцы рук подмышками, говорит нам:
  -- Мальчики, а у меня уже болят, - она совершенно замечательно говорила слово "мальчики", умудряясь как-то чётко указать половую принадлежность. Это были не пацаны, не мальчишки, даже не мужики - мальчики, но было понятно, что говорила она о самцах.
  -- Что у тебя болит? - не понимаем мы.
  -- Ну ..., тут, - она пальцами указывает на грудь.
  -- Сходи к врачу, - советуем, недоумевая.
  -- Нет. У меня растут. Они! Как у взрослых женщин. Вы что, вообще дураки? Не понимаете? - теряет Лариса терпение.
   Наконец дошло и до нас. Иван ржёт, как лошадь, я густо покраснел.
   Лариса разочарована. Подружек у неё нет, ей не с кем поделиться, всё время с нами, а мы такие пни бесчувственные. Нас ещё проблемы пола не волновали.
   Тогда, в Минске, спустя шесть лет, у неё уже такое выросло, что солдат, почти год не видевший ничего подобного, не смеет глаз поднят. Точнее - опустить, так как смотрит строго в тёмно-карие, магические глаза подруги детства. Эти глаза издевательски, садистски, смеются. Она всё понимает. Ей уже почти двадцать лет, она умеет кокетничать, дразнить. Она чувствует себя более расковано, опытнее в общении.
   Не смотря на прежнее "мальчики", она воспринимает нас больше как друзей, даже старых подруг, она непосредственна. Уверен: была бы необходимость переодеться, она даже не попросила бы отвернуться. Только издевалась бы и смеялась над нами. Для меня же первичные половые признаки стали играть большую роль, и её смелость в касаниях, небрежное отношение к юбке и пуговицам отражались на мне потом, дрожью и всё тем же густым покраснением.
   Но прошло немного времени, и мы опять стали друзьями, любили друг в друге то, что нас объединяло. Мы с Иваном гордились, что она у нас такая красивая. А Лариса тоже дефилировала, под ручку с нами, по улицам Минска, с гордо поднятой головой. Мы ведь ребята тоже не из плесени.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Закончились экзамены. Торжественно оглашён приказ о зачислении. Я без пяти минут, то есть без пяти лет, офицер. Я уже профессиональный военный. И тени сомнений нет в правильности выбранного пути, в том что училище я не закончу. Я выстрадал это поступление, я его заслужил, и буду грызть науки с полной отдачей.
   До полного, да, до полнейшего, счастья одна ступенька - наша долгожданная обещанная свадьба. Но Владимир Иванович резко, ничего не сказав, ушёл в отпуск, Иван тоже исчез. Я догадывался, что Нарыжные не одобряли такого раннего брака, надо хоть курса три закончить.
   Ну что ж, решил сам пробивать. Подкатил к командиру взвода, тихой сапой:
  -- Хочу жениться, обещал девушке. Курс молодого бойца я уже прошёл, экзамены сдал хорошо. Знаю, что с других рот солдаты едут в отпуска.
   Взводный вроде пошутил:
  -- Сбреешь усы, тогда и поедешь.
   Я - за бритву и являюсь без усов:
  -- Ваше приказание выполнил.
   Он засмеялся:
  -- Пиши рапорт, получай парадку, подшивайся и завтра поедешь.
   А через пол часа приносит мне отпускной билет. Отпуск начинается в 24.00. Кто будет ждать до завтра? Подшивать парадку? Получить, правда, надо всё обмундирование. Бегу, получаю, но вешаю на вешалки в каптёрке. А форму беру у ребят с пятого курса, с которыми меня успел познакомить Иван, они уезжают на войсковую стажировку.
   Пытаюсь ещё дозвониться до Нарыжных, не получается, значит точно уехали. Звоню Ларисе, она живёт на квартире, объясняю ситуацию:
  -- Еду на собственную свадьбу, при случае позвонишь Ивану, объяснишь.
   Но Лариса тоже поступила и едет домой до начала занятий, до первого сентября, естественно через Киев. Моё приглашение на свадьбу она принимает с радостью.
   В 24 часа 00 минут 4-го августа 1974 года на проходной очень красивая девушка встречает блестящего курсанта. Они садятся в автобус, следуют в аэропорт и уже часов в пять утра, на каком-то дополнительном летнем поезде, приезжают в прекрасный, сказочный и горячо любимый город Белая Церковь.
   Неожиданный долгожданный звонок в двери. Наташа, простоволосая, в ночнушке, - взрыв восторга и шок от такой эффектной спутницы, но он быстро прошёл, я объяснил. Проснулись родители:
  -- Ну и чумовой!
  -- Какой ужин-завтрак? Пару часов поспать, а там будем разбираться.
   Девочкам постелили на диване, мне - в раскладном кресле.
   Улеглись. Тишина. Наташа не удержалась - шмыг ко мне, соскучилась. Шепчемся. Скрипит кресло, не рассчитанное на такое доверие. Кряхтит будущий тесть, а тёща встаёт, прогуливается в туалет: дескать, бдим, всегда на чеку!
   Наташа бежит на диван, но забывает что-то из своих вещей у меня. Шепчет, но слышно во всём доме:
  -- Серенький, ищи. Где-то там...
   Лариска не выдерживает, взрывается от хохота, давится подушкой. Под этот шумок, Наташа прибегает, хватает то, что потеряла и - обратно. Всё, успокоились. Спим.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Утром, объяснив Ларисе чем можно заняться, едем в ЗАГС. Там нам рассказывают всю технологию, мы пишем заявление, едем за разрешением в горисполком, получаем его, возвращаемся в ЗАГС и утверждаем дату регистрации. У нас три дня. Надо успеть организовать саму свадьбу, пригласить гостей, сшить наряды, купить кольца и ещё кучу мелочей: шишки, каравай, рушники... Но это всё счастье, и нам помогает небо. Мама Наташи повар в ПТУ, практически все проблемы сняты, нужны только деньги, они есть у родителей. У Наташиного крёстного лучшая машина в мире, в своём классе конечно, "Запорожец". На нем мы за день умудряемся объехать весь город и пару близлежащих районов и пригласить всех, кого планировали.
   В ателье знакомые. Лучший закройщик города Вася Григор и весь пошивочный цех работают на жениха и невесту.
   Прихожу, после всех хлопот, домой, а там меня ждёт Нина Ращупкина, одноклассница из Новосибирска. Её брат после института распределился сюда, а Нина приехала к нему в гости и нашла меня. В девятом классе мы с ней переписывались, но в чём-то друг друга не поняли, и переписка оборвалась. Она, конечно, надеялась на другую встречу, и я очень хотел бы уделить ей больше времени, но судьба и определяется временем появления в нужном месте.
   На следующий день новые гости: Генин тесть, Александр Кузьмич с Любовью Алексеевной и сыном Женей. Женя тоже мой друг детства, по Семипалатинску.
   И всё это случайно, без приглашений. Мои друзья, представители всех городов и школ, где я жил и учился, приехали меня поздравить.
   Чем это не перст судьбы? Не благословение Божье?
   Друзья, поздравления, обряды - всё это было так далеко от нас, так безразлично далеко. Главное - это мы, то что мы вместе! Это уже счастье!
   Мы построили всё, к чему стремились. Построили дом, теперь его надо только обустроить.
   Восемь дней мы были мужем и женой. Убей меня гром, если я помню что мы делали и куда ходили в эти дни. Не помню даже как прощались.
  
   * * * * * * * * * * * *
   У наших предков было много богов. Выгодно и удобно. Перебрал вчера - Бахус виноват, патруль повязал - Вакх, девушка бросила - у Афродиты критические дни, но если уж жена нашла заначку - точно, сам Зевс шалит.
   С нашим Боженькой всё сложнее. Всесильный и всепрощающий, всезнающий и всем помогающий, всех любящий ... И ни один волос не упадёт с головы, без его на то ведома.
   Но все дальнейшие события похожи на зависть именно всех языческих богов. Вроде каждый подстраивает гадость в своей сфере влияния.
   Единый Всемогущий, тем более Всепрощающий, не стал бы так долго и методично бить одного грешника. Бросил бы под танк и изломал бы до веников.
   Да и для Сатаны, вроде мелковато.
  
   * * * * * * * * * * * *
   В училище, в роте или, как говорили, на курсе, ещё почти никого не знал, кроме сержанта Машукова, Саши. Мы, солдаты, при поступлении, жили отдельно от гражданской молодёжи. Только сформировали курс, я уехал. Как оказалось, уехать-то я как раз и поспешил. В моё отсутствие распределили сержантские должности. И я, закончивший сержантскую учебку и направленный в этот взвод именно командиром отделения, остался рядовым слушателем. Ротный не рискнул ставить человека, даже не увидев его в лицо. Тогда я не расстроился, думал что это даже лучше, больше времени будет на учёбу.
   Но если бы я был сержантом, зная своё чувство ответственности, гордости, при всех последующих событиях, я бы смог взять себя в руки, перебороть себя. Я был бы из лучших в учёбе и строю. Поставленный вести за собой людей и быть примером, я выполнил бы задачу. Даже проще: я не смог бы замкнуться в себе.
   После формирования курса, как боевой единицы, все, со срочной службы, поехали в отпуска, по очереди. Кто ж знал...
   Тут новая напасть. Перед отпуском, я, одним из первых, получил парадное обмундирование, подписал его хлоркой, повесил в каптёрку и уехал. Курс получал вещевое довольствие в течение нескольких дней, это очень большая куча тряпок. Потом всё подшивалось, подрезалось, подгонялось и занимало соответствующее место. В этом бардаке у кого-то пропали парадные брюки. ЧП - в роте вор. Построения, предупреждения, угрозы, а брюк нету.
   Приезжает Гудман из отпуска, через недельку, не спеша, берёт свою вешалку с парадным обмундированием, а там - двое брюк. Иду к старшине, чтобы не ставить его в дурацкое положение, ведь куда проще пересмотреть сто вешалок, перед тем, как поднимать шум на всё училище, говорю ему, что брюки-то висели на моей вешалке, кто-то по ошибке повесил. Но получил обратную реакцию от старшины Бричевского. Он доложил ротному, что брюки нашёл давно и следил чья вешалка, Хотя на кителе и на моих брюках стоит номер моего военного билета и фамилия, а самый смак: когда пропали брюки, я сидел на собственной свадьбе, в другом городе. Но маховик раскручен, кого-то надо наказать, примерно. Все мои доводы разбиваются хрусталём о противотанковые надолбы. Анатолий Семёнович Сердюков, капитан, умный мужик, позже во многом для меня был примером. Мне кажется, он старался, чтобы я не бросил училище. Но здесь как будто кто за него говорил, тупее не придумаешь:
  -- У него не было бритвы, он нашёл выход - украл у своего товарища.
  -- Но у меня есть брюки, зачем мне двое?
  -- Вот я и говорю, была у него бритва, но плохая, а он украл хорошую.
  -- Меня ведь не было в училище. Я даже не знаю у кого пропали эти брюки, он ведь получил новые. Всё это происходило без меня.
  -- Кто украл, тот найдёт отговорку всегда. Я не могу доказать, но украл ты. А доказал бы - ты бы уехал в свою часть.
   Потрясающий маразм!!! Театр абсурда! Кто всё это накрутил? Зачем?
   Ни разу в жизни у меня не возникало мысли, что кто-то сможет обвинить меня в воровстве. Кажется, ещё в утробе матери я слышал:
  -- И руки пообрубаю, если возьмёшь чужое!
   Вся система моего воспитания стояла на том, что вор - всегда вор, не зависимо от количества и адреса украденного. Укравший копейку - тот же вор, что и укравший миллион, укравший у людей и на заводе, у государства - близнецы, братья. Вору нет места в обществе. Нормальный человек не может допустить даже мысли о краже.
   И вот меня обвинили в воровстве. Ребята на моей стороне, пытаются защитить, но тоже особо в бутылку не лезут. А ротный непоколебим, каждую свободную минуту наших встреч старался показать свою принципиальность и моё ничтожество. Воспитание у нас было одинаковым, хотя бы в отношении воровства. Я понял в какой ситуации люди стреляются, что значит замаранная честь. Но я ещё не был офицером, рано стреляться, дома жена молодая.
   Страдал сильно, хотел даже написать рапорт об отчислении, но столько лет идти к цели и отказаться от неё, едва достигнув, из-за дурака капитана? Я написал только письмо жене. И в ближайшую же субботу самолёт принёс её в Минск, только по тону письма она поняла, что что-то случилось.
   Начало сентября, холодно, сильный ветер, моросящий дождь.
   Встретились на КПП. И сразу я попал в облако счастья, благополучия, уверенности в себе. О случае с брюками я, позже, рассказал, но это уже было не, выходящее из ряда вон, происшествие, а очень мелкая неприятность, не стоящая выеденного яйца.
   Сразу сняли номер в хорошей гостинице.
  -- Вообще-то номеров нет, но у меня сын учится в вашем училище, так что войдём в положение, - посмотрела документы администратор, - тем более - молодожёны.
   Попытались погулять по городу - не климат, в гостинице теплее.
   Два дня пролетели мигом, но я уже силён и уверен в своей правоте и в будущем.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Как ни анекдотична фраза: "Забудьте всё, чему вас учили в школе", - но она справедлива. Тем и хороша высшая школа, что она начинается с азов и под другим ракурсом, чем в школе. Все, получается, на равных: вчерашний школьник и дембель.
   В учёбу окунулся с удовольствием, соскучился. Да и боялся, что буду отставать он молодёжи, не отмывшей ещё с носа школьных чернил. Активность на занятиях дала свои результаты немедленно: как минимум, в пятёрке лучших. Кроме того дисциплинирован, уже знаю и чту устав и обладаю командными навыками. При необходимости, меня ставят старшим, молодёжь прислушивается к моему мнению. Всё-таки с армии, старше по возрасту, да и женатик уже, чего там говорить, солидный вроде человек.
   Налаживается вроде жизнь-то!
  
   * * * * * * * * * * * *
   Опять наряд на кухню. Но уже в составе наряда элита, цвет нации, надежда и опора Родины.
   После отбоя вышел перекурить на улицу. Тихо, тепло, не слышно никаких звуков цивилизации. Только в нашей столовой весело гремят алюминиевые миски.
   Вышел и сел рядом командир отделения, пока без сержантского звания, Толик Буслов.
  -- Тиха украинская ночь, - романтично настроенный, говорю я.
  -- Белорусская тоже тихая, - не роняет патриотизма Толик.
  -- У нас и тишина другая. Со сверчками, соловьями, лягушками.
  -- У нас в деревнях то же самое.
  -- Ты смотрел "В бой идут одни старики"? Как там: у нас и небо голубее, и земля зеленее. А как у нас цветут сады! А каштаны! Это надо только видеть.
  -- Так уже любишь Украину?
  -- А как её можно не любить? Это ведь Рай на земле. Самый благоприятный климат: южнее уже жарко, чуть севернее, уже у вас, в Белоруссии, - холодно, сыро. А земля, реки, ставки!
  -- А у нас - леса, озёра!
  -- Да я же не говорю, что у вас плохо, я только говорю как у нас хорошо. Каждый кулик своё болото хвалит. Есть ли человек не любящий свою родину? Спроси у чукчи. Но Украина всё равно уникальна. Сколько классики о ней писали. Мы начали с "Тиха украинская ночь". Знаешь кто написал?
  -- Конечно. Ваш Шевченко.
  -- Нет это написал наш Пушкин. Поэма "Полтава":
   Тиха украинская ночь.
   Прозрачно небо. Звёзды блещут.
   Своей дремоты превозмочь
   Не хочет воздух. Чуть трепещут
   Сребристых тополей листы.
   Луна спокойно с высоты
   Над Белой Церковью сияет
   И пышных гетманов сады
   И старый замок озаряет.
   А знаешь что за Белая Церковь? Нет. А это мой родной город.
  -- Что, так и называется?
  -- Да, так и называется.
  -- И сейчас? - не верит Толик.
  -- И сейчас, а во времена Киевской Руси это был город Юрьев. Так что читайте классиков - будете знать географию, - смеюсь я.
  -- Не люблю я классиков. Больше про войну, приключения, детективы.
  -- Ну это ты зря. Классики, они потому и классики, что их должны знать все. Это основа литературы, культуры. Не прочитав их, ты не знаешь с чем сравнивать, как оценить свой вкус, с кем можно сравнить любого автора. Это как эталон метра, в палате мер и весов.
  -- Нет, ну наши - Толстой, там, Горький, Лермонтов, только не стихи, этих надо читать, но мы их и в школе проходили. А иностранные, да ещё какие-то средневековые - Бальзак, да и тот же хвалёный Шекспир? И время, и нравы не наши, не из нашей жизни. Всё наигранное, не настоящее.
   Наступил Толик на мою "больную мозоль". Прорвало меня и понесло. Кто такой Бальзак, что такое "Человеческая комедия", какой судьбы этот человек, а что биографический роман о нём написал сам Стефан Цвейг. А какая чувственная проза у Цвейга!
   И цепляется один писатель за другого, и плетётся ниточка рассказа изо дня в день. На всех перекурах Толик рядом со мной, просит продолжения "сказок дедушки Мазая". Читать тогда было некогда, ещё не определились с учёбой, с распорядком дня. Пока много времени уходило чтобы привести себя в порядок. Не научились ещё за пару минут подшиваться, одним плевком чистить сапоги, а одним дыханием - бляху ремня. Всё это прошло, стал Толик постоянным клиентом библиотеки, но дружба не прервалась.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Прошло полтора месяца занятий. Пообтёрлись вчерашние школьники. Стал твёрдым шаг, расправились плечи, выровнялась походка. В общей, коридорной, толпе их уже не всегда отличишь. Жизнь вошла в размеренную, распорядком дня, колею.
   Гром среди ясного неба. Пробыв в законном браке два месяца, прожив с женой вместе только десять дней, я стал вдовцом. В девятнадцать лет.
   Я потерял цель, смысл, душу - я потерял всё. Ненужными и безразличными стали и служба, и учеба, и сама жизнь.
   Та встреча не чета простой удаче.
   Была любовь и было всё иначе.
   И вот: среди друзей я как в пустыне.
   И что мне от любви осталось?
   Имя? Только имя...
   Старался держать себя в руках. Всё свободное время сидел с книгами. Что за книги и что в них написано, я не замечал. Перелистывал страницы, Чтобы никто не отвлекал от дум. Но я, кажется, ни о чём даже не думал. Решил из училища уйти, мне стало тут слишком суетно.
   Ждал, что каждую ночь будет сниться Наташа, до этого она снилась мне постоянно, почти каждую ночь, но ждал я напрасно. Она не приснилась мне ни разу, как я ни просил. Пришла бессонница. Сколько ночей пролежал не шевелясь. Одному Богу известно. Сколько тихих слёз вылилось в подушку, сколько она задавила рыданий.
   Хотел уйти из жизни. Резал вены, но глубже шкуры не получалось, хотя, казалось, бил бритвочкой со всей силы и много раз, пока не терял сознание или не засыпал обессиленный. Утром на запястье были только тонкие порезы. Пытался застрелиться - тоже духу не хватило.
   Стал просто жить, по инерции, куда кривая вывезет. Рапорта об отчислении не писал - начнутся беседы, уговоры. Решил просто завалить сессию. Но сказать что вообще ничего не знаю не мог, язык не поворачивался. А что-то сказал, вроде на три балла уже и есть. Было вплоть до такого:
  -- Учитывая, что Вы были на всех лекциях, что у Вас хороший конспект и "пролетарское происхождение", меньше чем на тройку Вы знать просто не можете.
   И получалась тройка. Может ещё и взводный помогал, объяснял ситуацию. Сессию я сдал:
  -- Вот и хорошо. Съезжу в отпуск, - думаю сам себе, - а брошу со следующей. Ведь два года надо отслужить всё равно. А кто меня с армии отпустит в отпуск?
   Как приехал в Белую, появился у Наташиных родителей. Плакали все. Напился до беспамятства.
   Нечего мне там делать. У каждого своё горе, и друг другу мы ничем не поможем. Они потеряли дочь, я - жену.
   Поехал на кладбище. Тесть уже поставил красивый памятник, из белого мрамора.
   Гудман - Арнаут. Я гордился девичьей фамилией Наташи. Ведь арнауты - турецкое название албанцев, храброго воинственного народа, по определению самого Толстого. Неплохой получился бы у нас замес крови.
   Красивый памятник, красивая фотография, красивое место. Но всё это никак не ассоциируется у меня с моей Натулькой. Всё мёртво! Кладбище ни то что не принесло мне какого-то успокоения, а наоборот - вызвало отчуждение. Я не чувствовал, что пришёл к ней. Как некролог, написанный и прочитанный на похоронах совершенно чужим человеком. Вроде и называют её имя, но это не о ней. Истинная Наташа со мной только тогда, когда я совершенно один. Тогда я с ней разговариваю, слышу её голос, смех, вижу её глаза, как она сама говорила, болотного цвета. Чувствую запах её волос. Сколько лет прошло. Я даже в автобусах, специально, нюхал волосы молодых девушек и женщин в возрасте. Такого запаха я не нашёл ни у кого. Это запах молока с примесью чего-то терпкого, не знакомого, присущего только ей.
   Этот запах я иногда чувствую совершенно неожиданно, когда один. Тогда, я думаю, она приходит ко мне. Невидимая и молчаливая, не хочет меня тревожить. Но я знаю, что она рядом, рассказываю всё, что у меня наболело, делюсь радостью и горестью, спрашиваю совета. И тогда, чудесным образом, ко мне приходит ответ, я просто ЗНАЮ, что мне надо делать. Эти решения всегда бывают правильными.
   Друзей в Белой никого нет. Все ближайшие разъехались, а к другим не хочется ехать. Весь отпуск так и просидел в своей комнате с сигаретами и книгой.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Толик Буслов занимался художественной самодеятельностью, пел в вокальной группе. Всё время тянул меня, но я отказывался. А тут, уже в феврале, начали подготовку к концерту, посвящённому 30-летию Победы в Великой Отечественной войне. Собирался колоссальный хор, человек двести, прослушивание должны были пройти все. Проходило оно просто: построили весь курс, по списку, дали слова, песни известные, играет музыка - поём. Руководитель, Маргарита Евгеньевна, слушает, проходя весь строй. Безнадёжных тихо выводит, а остальных сортирует по голосам, тусует из края в край.
   Подошла к нашему краю, послушала и посмотрела на меня удивлённо, как на белую и пушистую жабу. После репетиции отвела чуть в сторону, сделала кучу комплиментов моему голосу и пригласила петь в вокальной группе, сказав буквально:
  -- Петь в хоре с таким голосом - преступление. Вам дан дар, и Вы обязаны дарить его людям, а не только командовать строем.
   Отказать ей было невозможно. В группе нас было двенадцать человек. Аккомпаниатор, Людмила Портнова, не стала гениальным пианистом только по причине своего маленького роста, точнее, маленькой кисти рук - не могла захватить "богатый" аккорд. Не смотря на рост десятилетней девочки, пышненькую фигурку, некоторую сутулость и естественную блондинистость, курила. Много и часто, как рядовой лабух в дешёвом кабаке. Чуть больше двадцати, но - очень душевная холостячка. Куда смотрят мужики?!
   Маргарита Евгеньевна - жена подполковника Снегиря, умнейшего преподавателя с кафедры истории КПСС. Такого же роста, как и Мила, только стройненькая, как куколка, и брюнетка.
   Наш хормейстер очень любила музыку, песню, буквально горела на репетициях. Без преувеличения можно сказать, что она из кучки полуграмотных крестьянских пацанов сделала настоящих вокалистов, профессионалов. Уже через год мы, худо-бедно, могли петь по нотам, и каждый мог найти свою партию.
   Занимались много. Репертуар был большой и очень разнообразный: много патриотической патетики, не были б мы военными, но была и эстрада и даже классика. Пели под аккомпанемент пианино, духового оркестра, ансамбля электрогитар и "а капелла". В качестве разминки и отдыха, экспромтом, пели попурри на темы песен из мультиков, что Миле придёт в голову сыграть.
   Концертов тоже было много: на все официальные праздники в училище и в Минском Доме офицеров, регулярные смотры-конкурсы и даже национальные праздники государств, посланцы которых учились у нас. А это все соцстраны. Ездили с концертами по различным предприятиям города, как правило женского профиля. Эти концерты мы интеллигентно называли случками. Ездили на хлебокомбинат, кондитерскую и швейную фабрики и даже на какой-то птичник. Протокол встреч был наезжен: концерт, ужин и танцы.
   Ужин не блистал кулинарными изысками, но был очень обилен, с большим количеством мяса. Обязательно были попытки угостить спиртным, но они на корню пресекались Маргаритой Евгеньевной. Пару раз, правда, мы смогли убедить её, что шампанское и пиво не относятся к спиртным напиткам, но её муж дал исчерпывающую информацию, и лафа кончилась. Приходилось бегать самим. Пить старались чистенькую - водочку, чисто символически, по пять капель.
   Самодеятельность была сильная. Большой коллектив народных танцев, без наших "бальников" не обходился ни один конкурс союзного и армейского масштабов. А за вокал и говорить не стоит. Руководитель ансамбля песни и пляски Краснознамённого Белорусского военного округа, на полном серьёзе, любого из нашего ансамбля принимал в свой коллектив. Но апогеем нашей славы, признания труда Маргариты Евгеньевны, было участие в республиканском концерте, посвящённом 30-летию Победы над фашистской Германией. Наша вокальная группа была единственным самодеятельным коллективом. Приятно было на генеральной репетиции с легендарными "Песнярами" попить пивка в буфете Дворца спорта.
   Но главное, всё-таки, было в репетициях. Это именно тот случай, когда процесс важнее результата. И не только для меня. На репетициях мы отдыхали от рутинной зелени казармы. Наши женщины, обе с консерваторским образованием, просвещали нас во всех видах изобразительного искусства, в новинках литературы, музыки. В беседах проводилось чуть не половина времени репетиций.
   Маргарита Евгеньевна, выпускница Киевской консерватории, просила меня что-нибудь спеть на украинском языке. Сама даже не подпевала, только слушала, бывало что в глазах и слеза блеснёт.
   Только на вокале я отвлекался, отдыхал душой. Поющий коллектив это что-то особенное, когда всеми фибрами души чувствуешь единодушие, унисон эмоций.
   А в роте, в казарме, после смерти Наташи, я, стоя в толпе и смеясь со всеми над анекдотом, был совершенно одинок и хотел не смеяться, а выть. Желание бросить училище не проходило. Именно тут возникала проблема. Чтобы быть исключённым из училища, надо плохо учиться. Но тогда мне запретят заниматься вокалом, ведь репетиции часто во время самоподготовки, а перед концертами даже в учебное время. Значит надо быть, как минимум, успевающим. Решение было принято воистину Соломоново: куда кривая вывезет. Особо не напрягался, но отвечать не отказывался. Конспекты писал, но не учил. На самоподготовке писал письма, читал художественную литературу. Так и катился, по накатанному.
   Тяжелее было с немецким языком. Чувство брезгливости к нему у меня было врождённым. Но на первом курсе немецкий вела у нас преподаватель английского языка, по фамилии Шведская. Это вечно улыбающееся, небесное создание, почти наша ровесница.
   Глядя на неё, ослик Иа, на День рождения которого спешил Вини Пух, сказал бы:
  -- Мой любимый размер!
   Округлые, вычурные, красиво пропорциональные линии её тела больше походили на сложный узор, на какое-то объёмное кружево. Любой художник мог только позавидовать непревзойдённому мастерству Матушки-природы.
   Однажды, наша английская немка Шведская оказалась за спиной, когда я, в превосходных степенях, обсуждал её прелести. В приличной форме конечно, ну... почти. Увидев её и поняв, что она всё слышала, я совсем не смутился, наоборот, мне было приятно, что она знает моё мнение о себе. Но и она явно не была шокирована: её, небесной голубизны, глазки возбуждённо сияли и искрились, стыдливость выдавал только румянец на щеках и, чуть дрожащие, пальцы, впустую перебирающие листы общей тетради.
   Немецкий я не учил, как и остальные предметы, но, глядя в смеющиеся, с чёртиками, глаза, я чудом набирал словарного запаса как раз на твёрдые три балла. Совесть моя была чиста.
   Но на втором курсе к нам пришла балерина, в отставке. Они раненько уходят со сцены. Вот и наша Христова невеста, в бальзаковском возрасте стала преподавать немецкий язык. Да не где-нибудь, а в военном училище.
   Тугой пучок воронёных волос, до двух пудов не хватает килограмм двадцать, очки в тонкой золочёной оправе и этот кошмарный немецкий язык.
   Всегда серьёзна, даже натянутой улыбки, даже 8-го марта, я не видел.
   Не там и не тогда она родилась. Это был бы отличный фюрер зондеркоманды СС. Мужчин она ненавидела патологически. А с молодых, красивых, уверенных в себе и в советской форме живьём бы сдирала шкуру, а жилы наматывала бы на свои тонкие пальчики.
   Сколько раз она, по садистски, назначала пересдачу текстов, так называемых, тысяч. Здесь-то и улыбка мелькала, но это была злорадная улыбка Сатаны. Даже приличные курсанты занимались немецким больше чем всеми остальными дисциплинами, вместе взятыми. Это был кошмар!
  
   * * * * * * * * * * * *
   Насколько были различны ребята. По характеру, социальному положению родителей, грамотности, интересам. Но всех объединяла конечная цель, все были патриотами, романтиками, у всех было искренне высокое понятие об офицерской чести. Исключения, хоть и очень редки, но были.
   Мы вместе учились с сыном армейского генерала. Учился он далеко не то чтобы очень, но был силён физически, дисциплинирован, честен, хороший товарищ.
   Учился сын одного из первых замов главкома ПВО.
   С Иваном учился сын начальника училища, отличающийся от всех остальных курсантов только высокой порядочностью и отличной учёбой.
   На соседней койке со мной спал крестьянский сын, отец которого рано умер, оставив, кроме сына, три маленькие дочки и серьёзно больную жену. Белую простынь Медведев увидел только в училище, и долго ещё спал поверх одеяла. Не курил, с восьми рублей получки умудрялся что-то сэкономить на подарки сёстрам. В сентябре, по просьбе председателя их сельсовета, ему давали отпуск, копать картошку.
   Ближайшим другом, после Толика, был Петя Ермольник. Интеллигентный, поэтично начитанный, очень тонкой душевной конституции, эдакий Пьеро в, абсурдно неуместной, военной форме. Очень страдал от солдафонщины, грубости и пошлости. Сын инженера, из Могилёва. Как он хотел бросить службу! Но ещё больше боялся огорчить родителей.
   А тем редким исключением был курсант, носящий фамилию известного военноначальника, святую для всякого русского, славянина, не говоря уже о военных. И сам сын крупной "шишки" на полигоне, единственный сынок. Витя. Учился вполне удовлетворительно, имел шустрый, изворотливый ум, хорошо рисовал, сочинял стихи. Точнее, переделывал популярные стихи и песни на курсантскую тематику. Каждый месяц родители присылали ему сумму равную заработку хорошего рабочего, больше пенсии моего отца, начальника связи дивизии. Чтобы истратить эти деньги, Витя находил повод лечь в санчасть, например - нарисовать там праздничную стенгазету. А после выписки, воспользовавшись бесконтрольностью, мог полететь, самолётами "Аэрофлота", к друзьям в Москву, Тулу или какой другой город Союза. У военных друзья по всей стране. Сколько верёвочке ни виться - "залетел". Но только отвезли на гауптвахту, приехал папа:
  -- Нечего отдыхать, давай в строй.
   Второй раз залетел на воровстве. Заступая дежурным по факультету, имея ключи от классов и целую ночь свободного времени, лазил по портфелям и "подчищал" мелочовку: жвачки, лезвия, красивые ручки. Попался на миниатюрном радиоприёмнике. Спасая от курсантской "тёмной", ротный лично отвёз его на легендарную гарнизонную "губу" и написал рапорт об его отчислении:
  -- На моём курсе он учиться не будет!
   Но тут, случайно, опять прилетел папа, и Витя был просто переведён на другой факультет. Не надолго, кому суждено утонуть - тот не застрелится. На этот раз он украл, кто бы мог подумать, печатную машинку у начальника факультета, стоящую на учёте в КГБ. Спрятать её догадался не где-нибудь, а в автоматической камере хранения, на вокзале. Вовремя прийти, перекодировать, не смог и был выслежен и задержан работниками доблестной советской милиции.
   Заведено уголовное дело, Витя закрыт в следственном изоляторе, и вдруг, случайно, проездом, заскакивает долгожданный папа. Дело закрыто, но строится всё училище:
  -- Этот негодяй позорит не только училище и нашу Армию. Он втоптал в грязь высокое звание советского человека! Ему не место ..., - далее в том же духе, минут на тридцать. С Вити "торжественно", перед строем почти трёх тысяч курсантов и офицеров, снимаются курсантские погоны, под которыми заранее подшиты солдатские, рядового, и ... папа везет его в другое училище, тоже зенитно-ракетное, но командное, там на год меньше учиться.
   Интересно, дослужился Витя до генерала?
  
   * * * * * * * * * * * *
   После окончания первого курса, после сессии, трое суток учения по общевойсковой тактике, главной дисциплине любого военного заведения. Взвод и рота в обороне и нападении, с условным применением ядерного оружия и оружия массового поражения. Командные должности занимают курсанты, по очереди.
   Это трое суток непрерывного бега, в противогазе и резиновом защитном костюме. С впечатляющими звуковыми и световыми эффектами, в виде стрельбы, взрывов гранат, мин, фугасов, горящего напалма и слезоточивого газа.
   Жара выдалась неимоверная. Пот течёт из клапана противогаза, хлюпает в сапогах и рукавицах. Шея опухла от тяжести каски, от вещмешка не чувствуешь рук, поднимаешь автомат и стреляешь абсолютно бессознательно.
  -- Всё, умру, - уже не думаешь, это проскочила последняя искра сознания.
   Но тут:
  -- Внимание! Вводная: командир взвода убит. Командование принимает курсант Гудман.
   Где делась усталость? О жаре забыто.
   Две минуты привал. Карта, маршрут, уточнение боевой задачи, изучение новых разведданных, постановка задачи подчинённым, боеприпасы.
  -- Взвод, вперёд! - сам впереди, сейчас главное задать хороший темп и вывести на маршрут. Кто там отстаёт? Ляликов.
  -- Давай вещмешок и каску. Держись! - я рядом, главное - успеть.
   Так становятся солдатами. Были более слабые физически, но слабых духом не было. После года обучения, эта рота могла выполнить любую, самую, казалось бы, нереальную задачу. Это был единый кулак, для которого приказ - закон в абсолюте.
   Прибыли в казармы утром. Выжали мокрые х/б, помылись. Отпускные билеты на столе. Хочешь - езжай домой, хочешь - ложись отдохни. Отдыхать не лёг никто, но и ехать не спешили. За время учения, за три дня, все резко возмужали, узнали цену себе и силу команды, поднялись в собственных глазах. Жалко было расставаться на целый месяц, ведь дома, считай, друзей уже не было.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Кроме концертных случек были ещё и курсовые. Когда студентки приглашали целый курс к себе на творческий вечер, или курсанты, сбросившись на сладкий стол, вели в наше кафе, с танцевальным залом, тоже курс женского учебного заведения. При этом все курсанты, у кого были свои девушки, умудрялись провести их, под видом училок или медичек. В результате, на десять приглашённых девиц, был один свободный курсант, и тот - условно, просто его девушка живёт дальше последней остановки городского автобуса или заболела гриппом. Ведь в Белоруссии было всего одно военное училище, девушки расхватывали будущих курсантов ещё в зачаточном состоянии. А летом, в выходные дни, вокруг училища, в лесу, были настоящие засады, облавы и волчьи ямы, которые устраивали девицы, загорающие в более вольных бикини, чем это принято на пляжах, с обязательной бутылочкой вина и лёгкими закусками.
   Я не посещал такие мероприятия. Не потому, что не хотел познакомиться с девушкой, скорее наоборот, но очень уж старым я себя чувствовал, вырос из пацанячьих танцулек. Пару раз, в компаниях, меня знакомили с девушками, но мы, говоря на одном языке, совершенно не понимали друг друга, как из разных миров. Мы, обсуждая одну книгу, говорили о разных ценностях, в кино, на одном экране видели разные вещи, в анекдоте смеялись над противоположным. Этого не могли преодолеть ни красота, ни желание близости.
   Во время летнего отпуска, болтаясь без ветрил по Белой Церкви, однажды зашёл в "клетку", на танцы, посмотреть, послушать музыку. Играли ребята из нашей школы, из параллельного класса. Рядом с моим стойлом, иначе не назовёшь, ибо я стоял в форме, как столб, разместилась стайка девушек. После энергичного "Шейка", они встали в кружок, достали из дамской сумочки пляшку самогона и пустили её по кругу. Даже без конфетки или рукава! О качестве напитка очень оперативно информировал запах. Девушки не из дурнушек, одеты как куколки, но среди них одна - вообще истинный ангелочек. Моя скорбящая душа мужественно требовала вытащить её из этого болота.
   Дождавшись медленного танца, я пригласил её и попытался заговорить, познакомиться поближе. На мои попытки она отозвалась охотно. Оказалось, все куколки из торговли. А мой ангелочек работает с детками, в кондитерском отделе. Она очень любит детей. Но тут же, оперативно, объяснила мне, что только дебил может на всю жизнь одеть военную форму и поинтересовалась, где мы находим себе в жёны дур, чтобы нам стирали вонючие портянки. При этом её речь очень весело была пересыпана словами, которые я, до тех пор, считал прерогативой сапожников и нас, солдат. Танец я мужественно, не в ритм, дотоптался, поблагодарил и сконфуженный до ярко-красного, сбежал прочь.
   Исходя из этих, очень немногих, опытов по общению с прекрасным полом, я пришёл к выводу: нравы меняются настолько быстро, что я, сидя в казарме, однозначно опоздал. Таких, как моя Наташа, уже просто не существует, а другая мне не нужна.
   Я не ставил крест на себе, как на мужчине, женихе, но, при упоминании о девушках, сразу вспоминал, что я - вдовец, и душа моя плакала горючими слезами, от жалости к самому себе.
   Перспектива знакомства переносилась куда-то далеко вперёд, в необозримое будущее.
   С такими настроениями начался второй курс. Прошёл год, как я один, без Наташи.
   Активисты по женской части, на курсе, затевают очередную встречу, первую в начавшемся учебном году. Я - как всегда, а Толик задался целью уговорить меня разделить его компанию. Чем-то подзадорив, он меня, всё-таки, "раскрутил".
   Столик на четверых. К паре курсантов распорядители вечера, в строгом лотерейном порядке, подсаживают пару девчат. Перед этим наш взвод был дежурным и участвовал в традиционной разгрузке угля для котельной. Я бурчу на Толика:
  -- У меня ещё от угля руки-ноги болят, а ты меня на танцульки вытянул. Здравствуйте девочки! - здороваемся с подсадными, стоя. Представляемся.
  -- О каком угле речь? - это бойкая остроносая Мария, в цветастом платье. Губ почти нет - узкая, но длинная, щель почтового ящика, руки, по хозяйски, на столе.
   Возле меня садится молчаливая Надя. Крепкая стать, глаза редкой голубизны, шапка естественных кучеряшек волос шире плеч. Руки под столом, на коленках, указывают на некую замкнутость. А однотонное зелёное платье, с небольшой круглой блестящей брошкой-пуговицей, между девичьих грудок, подчёркивает солидарность с армией.
  -- Да, для ракет вчера уголь привезли, - не меняя тона и выражения лица, говорю я, - Разгружали с машин, сразу заряжали ракеты, испытывали, проверяли качество угля. Устали немного.
   Даже Толик, привыкший к нашим приколам, выпучил глаза.
  -- А разве ракеты на угле летают? - удивляется Мария.
  -- Не совсем. Чтобы вам было понятнее, простой паровой двигатель. Только пар ничего не крутит, а бьёт струёй, как их носика чайника, создаётся реактивная тяга, и - ракета пошла. А вот чтобы получить пар быстро, разжигают высококачественный уголь с окислителем, жидким кислородом. До нужного момента избыточное давление просто сбрасывается через клапан.
  -- А учебные ракеты, - уже подхватывает Толик, - запускаем на тросах. После выстрела, лебёдками, подтягиваем их опять на пусковую установку.
   Девушки слушают технические подробности невнимательно, их это очень мало волнует. Они смотрят по сторонам, оценивают обстановку, вживаются в среду. Если бы мы сказали, что заправляем ракеты свиным салом, выражения их лиц бы не изменились. Удовольствие от остроумия испытываем только мы сами.
   Стол отягощён не сильно: две бутылки лимонада, четыре бисквитных пирожных и с десяток, отнюдь не дорогих, конфет. Первая натянутость быстро проходит. За столом четыре общительных студента: два - в военной форме, два - в чулочках. Не большой любитель танцев, приглашаю Надю погулять по нашей "бурсе".
   Тихий тёплый вечер. На улице никого. Надя больше молчит, немногословно отвечает на вопросы. В роли гида и массовика-затейника - я.
   Рассказываю об училище, об армии, о своей родине - Украине. Умение молчать и слушать - дар серьёзный. А я год, считай, вообще мало разговаривал. Такой вечер жениться конечно не обязывает, но не продолжить знакомство вроде не прилично.
   На первом же свидании выяснилось, что живёт Надя на квартире, вдвоём со своей землячкой, Быковой Зиной. Свободной шатенкой, невысокого роста, пышненькой, с поразительно высокой и уникально большой грудью.
   Живописав Толику достоинства Зинки, предложил познакомить. Толик, резонно, согласился, вдвоём ходить веселее.
   Я старался не пить вина, бормотух разного разлива, Толик - водки, считая её употребление первой стадией алкоголизма. Нашли компромисс: брали бутылочку недорогого коньяка или кубинского рома "Havana Club". Зато девочки привозили из села: сало, вяленое мясо, домашнее масло, грибочки, ягодки - всё, чем богата белорусская деревня, стоящая в девственном лесу. И к нашему приходу всё это шкварчало, пыхтело, томилось и морозилось. Как тут не влюбиться, со всей силой молодых, не избалованных желудков!
   Сначала ходили просто потому, что больше некуда, а здесь накормят, обогреют, выслушают. Дальше - всё больше тянет к теплу. Потом пришла и любовь. Не та, неугомонная, бескомпромиссная, страстная и острая, а спокойная, уверенная и надёжная.
   В январе у Нади производственная практика в Витебске. Пошли письма, Надя писала стихи. Жила она и там на квартире, приглашала на зимние каникулы в гости, твёрдо уверенная, что я не приеду. Но там рядом родина Толика, а в Белую, в могильную тоску и одиночество я ехать не хотел. Вернее боялся. Боялся сойти с ума, повеситься, спиться и ещё не знаю чего.
   Толик приглашал к себе всегда. Найден компромисс: Заеду к Наде, повидаться, а потом - к Толику, в его Бешенковичи. Толик уехал раньше, я задержался из-за "хвоста".
   Даже не предупредив Надю, прилетаю в Витебск во втором часу ночи. Январь месяц, мороз трещит за тридцать, а у меня тоненький нейлоновый носочек, армейские ботинки, шинель на "рыбьем меху", ну и, конечно же, не поеду я к девушке в кальсонах.
   Аэропорт небольшой, такси нет, поймал какого-то частника:
  -- Улица 5-я Свердлова.
   Частный сектор города.
  -- Дальше не поеду: улицы завалены снегом. Параллельно идут все улицы Свердлова, по-моему их только двенадцать. Найдёшь!
   Рассчитался и пошёл. Ни одного фонаря. Несмотря на снег, темно - небо наглухо затянуто тучами. Кое-как, присветив спичками, нахожу четвёртую Свердлова. Хорошо! Следующая, не понял, - шестая Свердлова. Прохожу маршрут ещё раз, может проскочил. Нет, точно: за четвёртой идёт шестая. И без высшего образования догадаться не сложно: пятая где-то между ними. Прохожу всю четвёртую: ни следов, ни переулков, потом - всю шестую: результат тот же. А это всё-таки полторы сотни домов в одну сторону! Немцы, совсем недавно, в подобной ситуации, уже вязали на ноги лапти из соломы. А у меня и соломы нет. Пробую достучаться в дома. Не открыл никто. В лучшем случае, через дверь:
  -- Кто там?
   Объясняю ситуацию, спрашиваю, где дели ПЯТУЮ улицу Свердлова. Меня все посылают, но куда? Адрес неразборчиво.
   Всё, замерзаю! Быстрее, бегом в город, на вокзал. Иначе - Мересьев!
   Бегу, вдруг впереди, прямо по курсу, загорается в доме окно. И заходить уже не хотел - опять пошлют. Ладно, рискну, последняя попытка, уже пять часов утра. Стучу, без слов открывается дверь, а в дверях ... стоит моя Наденька. Самое время упасть в обморок. Поражены, действительно как громом, оба. Ей что-то беспокойно не спалось, надоело крутиться, решила почитать.
   Как тут не поверить в промысел Божий.
   Отогрелся, отоспался, пока Надя была на работе. А тут и Толик, предупреждённый телеграммой, приехал.
   Погуляли по Витебску, даже в ресторан сходили. На пару дней съездили к Толику, познакомились с его друзьями и подругами. Везде сердечные, гостеприимные люди.
   Но отпуск заканчивается, вроде опережая календарь.
   Как будто начал жить, появился интерес к учёбе. Хоть и тяжело подымать упущенное, но старался, грыз граниты. Скоро Надя приехала с практики, после проведённого вместе отпуска, отношения стали более близкими, откровенными, научились друг друга понимать. Появилась уверенность, стабильность: учёба, вокал, свидания.
   На празднование Первомая собрались на квартире девушек: Надя, Зина, дочь хозяйки квартиры Кундиха с подругами Рыжей и Малашей и скромная толпа курсантов. Всё было затеяно по просьбе Рыжей, Малаши и Кундихи. Кликухи этих марух говорят сами за себя: оторви и брось! Все три говорили в один голос:
  -- Ужас, прямо ужас, как хочу выйти замуж за военного!
   В разгар веселья, между танцами, Надя говорит:
  -- Скоро опять расставаться.
  -- Как расставаться? - не понял я, смакуя сигарету, после выпитого и съеденного.
  -- Ну, я ведь заканчиваю техникум. Получила распределение в Мядель, - разжёвывает она мне, сам догадаться не мог, как-то даже не задумывался.
  -- Далеко это?
  -- Да нет, пол дня на автобусе.
   Тут меня охватил страх, страх сильный. Я опять терял. Я сразу почувствовал такую тёмную пустоту в душе, как будто я уже один во всей Вселенной и вишу в межпланетном пространстве.
   Этот страх, в большей или меньшей степени, был со мной до тех пор, пока я не стал гражданским. Так что же делать? - пытаюсь я оценить ситуацию.
  -- А что ты сделаешь? - обречено констатирует Надя.
   Думал я недолго, вариант был только один:
  -- О! Выходи за меня замуж и останешься в Минске. Вроде по закону положено.
  -- Так сразу... Я не знаю ... Надо подумать.
  -- Ни фига себе! Она ещё думать будет! - с преувеличенной весёлостью говорю я, а страх, всё увеличиваясь, доходит до панического: вдруг откажет?
  -- Ладно, секунд десять можешь подумать. Время пошло, - не теряя образа, великодушно разрешаю я.
   Просто удивительно как долго тянулись эти десять секунд. Не знаю, как Надя, а я столько передумал, в голове пронеслось столько вариантов, столько информации, кажется за день не успел бы, в нормальном режиме.
  -- Ну что? Согласна?
  -- Согласна, - тихо, но твёрдо, уверенно.
   Далее следует показной, сценический, поцелуй, с причмокиванием и вытянутыми, в пылесосный шланг, губами.
  -- Мужики! Девочки! Тихо! Мы с Надей решили пожениться. Наливай! - и сам продолжаю, поповским басом:
  -- Венчается раб Божий Сергий, с рабой Божией Надеждой. Аминь!
  -- Аминь!
  -- Ура!
  -- Горько! - на разные вкусы приветствует толпа.
   Увольнение было на сутки, обычно я ночевал у Нарыжных, но, по такому случаю, веселье затянулось, выпил чуть больше обычного и хозяйка пустила переночевать в комнату сына, живущего, в данный момент, у очередной сожительницы.
   Проснулся утром, а Надя сидит на моей кровати, в ногах на самом краешке, с видом побитой собаки, дрожащими руками и глазами полными ужаса, в ожидании удара. Всё поняв, я засмеялся:
  -- Доброе утро!
  -- Доброе, - глотательное движение, - утро!
  -- Боишься - скажу что по пьянке ляпнул?
   Она кивает головой, а глаза уже на мокром месте и губки трясутся, но уже видно - с облегчением.
  -- Глупенькая, - сев рядом, обнимаю её, - Я ведь люблю тебя.
   Таким необычным было объяснение в любви, после предложения о замужестве, так сказать обручения, хоть и без колец. Надя, уже счастливая, уткнувшись в плечо, с улыбкой плачет, шморгает носом.
  -- Или может ты не согласна? В принципе, можешь забрать свои слова обратно, - тормошу я её, ладонью вытирая мокрые щёки
  -- Иди, - смеётся и опять плачет Надя, с красным носом.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Сбежав с занятий, подали заявление в ЗАГС. Хотели расписаться поторжественнее, в новом Дворце Бракосочетания, но там очередь на три месяца. А нам надо успеть до окончания занятий в техникуме. Пришлось ритуал упростить и зарегистрировать наш союз в Загсе Первомайского района Минска. Это где наше училище, в лесу, рядом с медвежьими берлогами. Но и тут надо ждать месяц.
   Я позвонил родителям, объяснил ситуацию, попросил приехать на восьмое мая, познакомиться с невестой и сватами.
   А Надя написала своим письмо. Но отец приехал раньше, чем получил его. Зинка поехала домой и рассказала подружкам, а дальше уже деревенская почта понесла:
  -- Вся деревня говорит, что моя дочь выходит замуж, один я ничего не знаю! - реакция тестя вполне естественна.
   Вечер встречи родителей, то есть непосредственно сватание, спланировали чётко: серьёзные разговоры родителей, а потом, чтобы разрядить обстановку, если вдруг предки будут недовольны нашей поспешностью, под вечер, подъедут несколько ребят, во главе с зам комвзвода Сашей Машуковым.
   Но получилось не так, как планировали. Восьмого родители не приехали, ни мои, ни Надины, как сговорились. Зря прождали, волнуясь. Зато ребята не подвели, пришли. Не зная, что мы спиртное купили на всю компанию, чтобы не оказаться у сухого корыта, они принесли с собой. Причём, поставив на довольствие наших родителей и хороший взвод бойцов.
   Мало не показалось! Мальчишечник получился знатный, не было только цыган с медведем.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Как все нормальные тесть и тёща, Надины родители, приехали тогда, когда их не мог ожидать никто. Даже поездов таких не бывает. В пять часов утра.
   Надя меня растолкала, но разбудила только своими квадратными глазами и придыханием:
  -- Родители приехали!
   Я был никакой. Мне было больно смотреть на свет, дышать и говорить. Оторвать голову от подушки представлялось невыполнимой задачей.
   Оставшиеся в живых мухи бились головой о стекло: лучше умереть, чем жить в такой атмосфере.
   Я чувствовал, что лицо не закроешь никакой фуражкой, даже генеральской, Зато глаза почти не открываются.
   Но надо идти сдаваться. В бутылке осталось грамм сто шампанского, что, увы, не облегчило моей участи, умылся под краном, собрался и, как на пулемёт, - вперёд. Познакомились, пока женщины приготовили завтрак, а там и мои родители подъехали. С Нарыжными, в качестве сватов. Они, оказывается поздно приехали и у них ночевали.
   Всё решили, всё обсудили. Сейчас только роспись, а свадьба в августе, когда начнётся мой отпуск. Гулять решили на Бронной Горе, на Надиной родине.
   Официальным свидетелем на свадьбе был Иван Нарыжный, а духовным - Саша Машуков. Мы с ним дружили ещё с лагерей, при поступлении, но когда его поставили зам комвзвода, отношения охладели. Ведь служба напрямую связана с нарушениями дисциплины, причём, как правило, сознательными. Мы не ангелы: бывали и самоволки и выпивки, с которыми он должен был бороться по долгу службы. Но уже в конце первого курса Саша понял, что легче всего контролировать личный состав, не теряя его из вида, даже в трудную минуту.
   С тех пор, если говорят: "мертвецки пьян", - я вспоминаю только Сашу, других примеров в моей жизни не было.
   Это когда человек пять заносят на курс тело, не подающее никаких признаков жизни. Не реагирующее на воду, пощёчины, шум и даже нашатырь. И только выдох, не дыхание, а именно выдох, один за две-три минуты, давал нам шанс считать это тело живым организмом.
   Атлет под метр девяносто, с фигурой античных героев. Причём, по его рассказу, до десятого класса он был худым, длинным и сутулым очкариком, но отличник - читать умел. Влюбился в девочку и, чтобы облагородить своё тело, выбрал самое простое и эффективное - бег. Прочитал в каком-то букваре, что бег наиболее пропорционально развивает все мышцы тела. Бегал до тридцати километров в день. Потом уже, можно сказать автоматически, приложились все остальные виды спорта. Буквально через пол года, по его словам, равных ему в силе, совершенстве и красоте фигуры в школе не было. А та девушка, как только Сашу призвали в армию, благополучно выскочила замуж.
   Расписались мы двенадцатого июня. Присутствовали только свидетели, Иван и Марийка.
   За неделю до регистрации, нашли маленькую однокомнатную квартирку. В частном доме, с печкой, но с отдельным входом.
   Отмечать, тоже малым кружком, решили в ресторане "Лилия". Новый, стеклянный, с большим залом, цехом по откорму людей, где свадебный столик на сотню желудков растворяется маковым зёрнышком.
   Посидели по взрослому. К нам присоединились четыре молодых лейтенанта, среди которых был грузин, принявший меня за земляка. Ну а то, что мы военные, видно и за десять вёрст лесом.
   Свадьба отгудела с вокзальным эхом, состоялась новая семья. Не сказал бы что было обалденное чувство счастья, но была большая надежда на счастье, даже уверенность. Только медовый месяц пришлось отложить: у меня сессия, у Нади - Госы.
  
   * * * * * * * * * * * *
   После регистрации брака, возникла всё та же, основная, проблема: Надино распределение на работу. Замкнутый круг, вот когда я проклял всю совковую систему.
   Направляет на работу только временная комиссия по распределению, время которой уже кончилось. Техникум умыл руки. В отделе кадров министерства бытового обслуживания, к которому относится технологический техникум, дадут работу в Минске, но если только Мядель даст отказ, то есть официально откажется от её услуг. Мяделю, в принципе, бухгалтер не нужен, но положен по штату. Отказаться можно, но тогда сократят штатное расписание, а соответственно и финансирование.
   Помотался я несколько раз между техникумом, министерством и Мяделем - всё без толку. Все доброжелательны, хотят помочь и соблюсти закон, все хотят помочь, а на деле: всем - всё абсолютно по-фиг, и дело - ни на шаг.
   Кипятишься, выходишь из себя, видя идиотизм сочувствующих улыбок господ управленцев к нам, плебсу, и опять: тупик.
   Решил идти по другому, по военному, наскоком, танковой атакой. По полной форме иду к министру бытового обслуживания Белоруссии. Но приёмные дни не часто, и уж конечно не сегодня. Надо записаться, изложить на бумаге суть, подать копии необходимых документов... Нужно угробить пол жизни, чтобы только попасть на приём, а я ведь на казарменном положении.
   Секретутка кудахчет потревоженной квочкой:
  -- Куд-куда без записи? Как-какой целью?
   Глаза, от возмущения, круглые, аж тушь осыпалась. Как так солдафон в Храме Бытового Обслуживания, к самому Верховному.
   Выхожу из приёмной, оставив дверь приоткрытой, наблюдаю. Выходит от министра клиент, дверь ещё открыта:
  -- Огонь!
   Лечу снарядом. Мочалка не успевает не то что отреагировать, а даже понять, что произошло. Влетела в кабинет, когда министр уже предложил мне присесть.
   Чем выше должность, тем меньше проблем. Вот это мужик! Всё дело заняло не более трёх минут.
   После извинения, я, в двух словах, объяснил причину беспокойства. Министр внимательно выслушал, беглый взгляд на документы, телефонная трубка, одна кнопка на концентраторе:
  -- Сейчас придёт Гудман, устройте его жену на работу.
  -- Спасибо! До свидания.
  -- Всех благ.
   В отделе кадров меня уже встречали как родного брата тёщи, миллионера из Южной Африки. Ненужным оказался отказ Мяделя, направление комиссии, работа нашлась любая, на выбор, даже здесь, в министерстве, не говоря за комбинаты.
   Надя выбрала должность кассира-инкассатора. Пол дня свободна - вроде ездит в банк деньги получать. Можно погулять по городу, пробежаться по магазинам. А вторую половину дня - выдавать деньги командированным и отпускникам. И бумаг не так много, как в бухгалтерии.
   Деньги ездила получать с такой же девчушкой, как и сама, на троллейбусе, с обычной хозяйственной сумкой. Забрать их было - как у младенца соску.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Свадьба, застолье, назначена на первый день отпуска. Меня отпустили на сутки раньше. На весь взвод куплены билеты на электричку. Машуков собрал деньги на подарок, вроде тайком от меня.
   У тестя приготовления на уровне конца света: забит бычок, заколот кабанчик, ощипаны все пернатые, не взирая на возраст, а для размещения столов даже сломана в доме стена. Специально для курсантов приглашены все половозрелые девушки посёлка.
   Встречаю каждую электричку, но, кроме Ивана, никто не приехал. Ни лучший друг Толик, ни идеолог Саша, ни лирик Петя. Никто из собратьев по оружию.
   Из Белой приехали только родители с двоюродной сестрой Ниной, нашей красавицей, Мирей Матье. Она преподаёт в школе французский язык.
   Свадьба испорчена. Подавляет чувство собственной никчемности. Как мы гордились нашим братством после учений первого курса, а через год собственные интересы заслонили, не меня, нет, - команду, уговор, слово будущего офицера. А я сам - спичка в коробке. Сгорела, сломалась и - нет.
   Как выяснилось позже, взводный выдавал отпускные билеты по одному, в разное время, как раз под поезд, и настоятельно рекомендовал не ехать на свадьбу, во избежание неприятностей. И каждый, сам себе на уме, поехал домой.
   Деньги, подарок, я, конечно, не принял, а Саня, чтобы не было мучительно больно, их жестоко пропил.
   Но общаться нужно, обида забыта, и, уже через неделю, мы, с Машуковым, встречаем и от души потчуем моего школьного друга, курсанта Киевского ВЗРИУ, так сказать, коллегу, Серёгу Филипова. В августе у него была войсковая стажировка, на свадьбу приехать не смог. Спасибо ему, приехал поздравить позже.
   Надя как раз поехала домой, к родителям, и мы, три курсанта, со всей силой крепких армейских желудков и братских душ, выпили неимоверное количество водки, закусывая бесчисленным множеством жареных, с салом, яиц. Больше дома ничего не было, а тратить деньги на что-то кроме водки, считалось дурным тоном.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Ещё летом начала беспокоить паховая грыжа, и в конце сентября меня, планово, положили на операцию. Буквально на следующий день навестила супруга и, вроде даже с опаской, известила, что наша семья, с известной долей вероятности, должна увеличиться. Поняв, что она боялась моей реакции, я посмеялся: какие женщины мнительные, как я мог не радоваться тому, что жизнь продолжается, что впереди меня ждёт маленькое существо, которому я буду необходим, которому должен буду передать свою душу. В том что это будет мальчик, сомнений не возникало.
   В госпитале была медсестра Леночка. Девица лет под тридцать, бесцветная, просто никакая. Ничем, ни плохим, ни хорошим не выделяющаяся, разве что очками без оправы. Стекляшки, к которым на винтиках крепятся дужки.
   И что она во мне, только что женатом, нашла? Но запала не на шутку. Ухаживала как за Героем Советского Союза, носила книги, регулярно угощала шоколадом и апельсинами, которые дарили ей. Всю смену, считай, не выходила из нашей палаты.
   Так продолжалось до операционного дня. Перед операцией Лена стала дежурить только ночью, объясняя это производственной необходимостью.
  -- Гудман, завтра у тебя операция. Иди в душ и побрейся. Вот тебе "станок".
  -- Да я электробритвой бреюсь, - острю я, чухая ногтями подбородок.
   Палата - ржёт, Леночка мило улыбается:
  -- Смотри, побрей хорошо, а то побрею я - в женский туалет ходить будешь, - так шутит медсестра.
   Делать нечего, моюсь, бреюсь. Прихожу в палату - Лена тут как тут:
  -- Я должна проверить, показывай.
   Откидываю одеяло, что делать, снимаю исподнее, предъявляю что имею. Но этого мало. Лена забыла очки, по этому ей приходится низко, ну очень низко наклоняться. Она двумя руками долго перебирает, разглаживает все морщинки и складочки, гладит пальцами, на ощупь проверяя качество бритья, ищет волосы там, где они не растут даже у вурдалаков и ёжиков. В волнении облизывает, такие близкие, пересохшие от возбуждения, губы. Я со страхом смотрю на её приоткрытый рот, с маленькими хищными зубками пираньи. Моё мужское естество возмущается и восстаёт от такого, не медицинского, к нему отношения. Я накидываю на себя одеяло, грубовато, рукой, отстранив Лену:
  -- Хватит, а то сглазишь, вообще волосы расти не будут.
   Операция прошла нормально. По ночам, по-прежнему, дежурит Лена. Перед сном она делает мне обезболивающий укол, после которого наступает очень приятное тёплое, лёгкое и беззаботное опьянение. Настолько необычное, что после второго укола, я, хронический пациент травматологии и хирургии, спросил что это такое.
  -- Морфий, тебе прописали на три дня, - был ответ.
   Но на четвёртый день она опять приходит со шприцом:
  -- Давай кольну, спать лучше будешь.
  -- Давай, - с удовольствием заголяю я мягкое место.
   Попа нежно промассирована, запах спирта щекочет нос, уверенная женская рука, вроде балуясь, фамильярно, добирается до мужской сути:
  -- Сейчас оторву - будешь знать..., - потекло тепло по жилам. Хорошо...
   С ребятами, в палате, мы уже этот вопрос обсуждали, таких назначений не было ни кому.
   На пятый день добрая душа приходит опять со шприцом. Тут уже даже я прозрел, а может всё-таки у меня действительно больное воображение:
  -- Нет, Леночка, спасибо. У меня ничего не болит, пусть попочка отдохнёт.
  -- Как хочешь, - разочарованно говорит Лена, удивлённая отказом.
   Дело шло к выписке, каждый день прибегала жена, уже вся в мечтах о будущем. Лена была отодвинута в самый задний план.
  
   * * * * * * * * * * * *
   С началом учёбы, с расставаниями с молодой женой, кончилась, уже наладившаяся было, спокойная жизнь. В душе поселился постоянный страх.
   Кроме выходных, домой отпускали ещё и в среду, на ночь, но даже трёхдневная разлука была для меня мучительна. От беспричинного страха за Надю, я не спал по ночам. Днём, чтобы разодрать глаза, пил крепчайший кофе, в неимоверных количествах, а он, в свою очередь, ещё больше усиливал чувство страха.
   Не зная моего состояния, добавляла и Надя. То она увидела парня, который за ней ухаживал до меня, то вечером, на остановке автобуса, какой-то идиот сделал ей неприличное предложение, а то, за обедом, в столовой, мужик, из открывающегося, как шкатулочка, перстня что-то насыпал её подруге в компот, и они убежали в испуге. Прямо детектив, сплошной ужастик! Чушь какая-то! Может ей просто показалось, может мужик неудачно пошутил, и его не поняли. Но после этих страшилок, если я и засыпал, то мне снился Ужас.
   Непонятный, неясный, чёрный, с багровыми бликами, но живой, разумный, изощрённо-издевательский, заполняющий всё пространство передо мной, Ужас. Ужас от которого я не мог никуда деться.
   Я с содроганием вспоминаю его, абсолютно чёрные, без белков, глаза, на чёрном же страшном лице. Но я их видел. Даже я видел не глаза, а его взгляд. Его я чувствовал физически, он сверлил мозг, сжимал сердце и парализовывал, распластывал меня по кровати. Я пытался бороться с ним, днём готовился к встрече, убеждал себя что я сильнее, что это химера, и я её не боюсь. Но всегда проигрывал, просыпался обессиленный и до подъёма тихо плакал.
   Я не мог учиться, не мог ничего читать, чтобы отвлечься. Только занятия вокалом вносили в мою голову немного ясности, только там мой мозг мог отдохнуть.
   Конечно, мне надо было обратиться к психиатру, но это означало бы что я болен, что я псих, что я слаб духом, не могу сам справиться со своими переживаниями и мистическими страхами. Нигде и никому я даже вида не подавал, что мне плохо. Нездоровый внешний вид объяснял, шутя, своим молодожёнством.
   Моя любовь к армии и желание стать офицером только крепли, я знал, что вне этой системы уже не смогу жить, но, не смотря на это, опять возникло желание уйти на гражданку.
   Переговорил с Надей, в надежде что она меня отговорит, поймёт, поддержит. Ведь в казарме жить осталось всего пол года. А если отчислят, то отправят в войска, и вдали от семьи придётся быть значительно дольше. Но Надя не смогла меня понять, она просто не знала, что со мной происходит. "Как же тебя понять, если ты ничего не говоришь?" Я всегда улыбаюсь, бодр и силён. Значит я действительно не хочу служить, соответственно, ответ прост:
  -- Решай сам, - хоть и она мечтала стать женой офицера.
   Меня могли бы поставить на место Нарыжные или отец, но мне стыдно было к ним обращаться: возятся со мной, как с малым дитём.
   С болью в душе и надеждой сдать сессию, написал рапорт. Но один экзамен "сыпанул". Новая надежда: преподаватель этой дисциплины просит оформить кафедру чеканкой. Схватился за работу, работал по ночам, для меня это было благом, вроде и страхи поуменьшились. Закончил, горжусь работой, сделанной хорошо и быстро: "пятилетку за три года!" К экзамену не готовился, думал за творчество трояк поставит. Но: пришёл пересдавать - "неуд", не стал даже ничего спрашивать:
  -- Ты ведь рапорт написал? Удачи тебе на гражданке, - услышал я совершенно равнодушное. Как будто он сделал мне одолжение, как будто именно об этом я его пол года просил. Оставалось мне молча уйти, опустив глаза, плечи и поджав хвост. Так всю жизнь и тащу за собой этот "хвост".
   Всё пропало, снимай курсантские погоны.
   Ещё вызвал "на ковёр" начальник училища. Царствия ему небесного. Настоящий командир был. Старой закалки. Генерал-лейтенант Юрий Дмитриевич Куликов. В каждом рядовом видел человека, в каждом курсанте - сына. Когда на беседу приезжал мой отец, он не посчитал зазорным выйти из-за стола, пересечь весь свой гигантский кабинет и уважительно, за руку, поздороваться с ним, подполковником. По колодке орденских планок, каждый военный определит боевой путь офицера.
  -- Что случилось, Гудман? Не хочешь учиться?
  -- Хорошо не могу, а плохо ..., - не могу говорить, ком в горле, боюсь заплакать.
  -- А плохо не хочу? Да? - закончил за меня генерал.
   Я кивнул, не в силах говорить. Стою по стойке "смирно".
   Посмотрел на меня внимательно:
   - Я выполню твою просьбу. Иди.
  -- Есть, - поворот через левое плечо, два шага строевым. Последние два шага курсанта, надежды...
   Рапорт пошёл. Искренние сожаления ротного, ребят. Вроде что-то понимают, Толик даже хотел идти к начальнику училища, но: не детский сад, каждый сам себе выбирает маршрут и должен за него нести ответственность.
   Хожу в наряды, жду резолюции вышестоящего командования. На занятиях, самоподготовке все занимаются, а я уже чужой здесь. Инородное тело. "Кто не с нами, тот против нас". Конечно не враги но и из друзей уже вышел, к общению никто особо не стремится - сменились идеалы.
   Само отчисление прошло тихо и незаметно. Курс был на занятиях, я - в наряде. Вызвали в строевую часть, спросили где хочу дослуживать, где жена. Сказал что в Берёзе, меня в Берёзу и направили. Ротный помог или прапорщик душевный попался, не знаю. Но Нарыжного не было, он лежал в госпитале и ничего не знал. Лёг подлечиться перед увольнением в запас.
   Вручили документы, и я, тихо, по-английски, ни с кем не прощаясь, жестоко страдая, покинул территорию Минского Высшего Инженерного Зенитно-Ракетного училища Противовоздушной обороны.
  
   4. Кобрин.
   В Берёзе бригада ПВО, откуда меня направляют в дивизион, в город Кобрин. Точнее - почтовое отделение Именины, это рядом, шесть километров. Почему-то не село, не деревня, а именно почтовое отделение.
   Командир дивизиона подполковник Малинский Михаил Давыдович, из Киева. Кроме него, из пяти офицеров, трое евреи. Из солдат еврей только один, из Могилёва.
   Командиры, два младших офицера, Айзенберг и Левинзон, звали меня строго по имени, а в неслужебной обстановке ругали за "товарищ старший лейтенант":
  -- Будь ты проще, мы ведь почти одногодки, - они заканчивали средние училища трёхгодичные, - Называй Вольдемар или уж Владимир Аронович, а Сашу - Александр Моисеевич.
   Поставили меня оператором кабины управления зенитно-ракетным комплексом и связи, включённую в единую систему обнаружения и оповещения всего Советского Союза и соцстран. Сидя в Кобрине, под Брестом, мы могли наблюдать воздушную обстановку над Магаданом. Система, в те далёкие годы, "когда компьютеры были большими", была сравнима, разве что, с сетью Интернета. При этом управление могло вестись по различным каналам связи, как проводным, так и радио, всех существующих диапазонов.
   Обстановка на дивизионе была по настоящему семейной. Причём ближе к сельской: было большое подсобное хозяйство.
   Все офицеры - охотники и рыболовы. Летом заготавливали для охот хозяйств веники крапивы, а зимой извращались в изготовлении блёсен и спиннингов.
   Прапорщики - местные сельские мужики, с коровами, свиньями, картошкой и сенокосом.
   Дивизион кадрированый, говорили "пасека без пчёл". Это значит, что офицеров полный состав, а солдат - только необходимый минимум. Такой дивизион не несёт боевого дежурства, в случае мобилизации приходят приписники из соседних сёл, и подразделение готово к бою. Конечно, вести боевые действия он может и кадрированным составом.
   По списку было сорок три бойца срочной службы, в наличии, как правило, не больше тридцати. Конечно же разных национальностей, образования, способностей и наклонностей. Каждому мудрый Михаил Давыдович находил, истинно своё, место. Боевая работа отрабатывалась только на "ять", на эту тему даже мысли иной быть не должно. Профессионализм был на первом месте, был в авторитете и престиже, как в среде офицеров, так и солдат.
   Особого контроля за личным составом не было, при желании всегда можно было выпить и даже сходить в село, к девчатам. Но никто не злоупотреблял, ибо знал: за грубое нарушение дисциплины, птичкой - в соседний, технический, дивизион, заправлять ракеты топливом. От громко произнесённого названия которого в соседнем селе абортируются коровы. Это вам не пятнадцать суток!
  
   * * * * * * * * * * * *
   На улице, в курилке, перед отбоем, подсел ко мне командир дивизиона. В спортивном костюме, курточке. Он так мог прийти и по боевой работе. Расспросил о родителях, жене, учёбе. В душу не лезет, но и обстановка не формальная. От личной жизни перешли к службе:
  -- Ты парень, вижу, не глупый. На коммутаторе тебя держать жалко, не рационально. Скоро итоговая проверка, нам надо обновить учебную базу, тренажёры. Ты мог бы что-нибудь сделать? Например, бегущие огни траектории полёта ракеты по воздушным, морским и наземным целям? Только сделать надо быстро.
  -- Проще и быстрей всего сделать на шаговом искателе.
  -- А где его взять?
  -- На АТС, в Кобрине. Дайте увольнительную в рабочий день, я принесу.
  -- Хорошо, завтра же пойдёшь. Сколько тебе дать денег?
  -- Да ну, Вы что? Какие деньги? Мне и так дадут.
  -- А ещё что нужно?
  -- Лампочки, трансформатор, переключатели, но это всё есть в ЗИПе. Только я плохо рисую, но ракету и самолёт на стенде могу вычеканить на мельхиоре, у меня ещё один лист остался. Только на Бронной Горе, инструменты и все приспособы по чеканке тоже там.
  -- Ладно, завтра утром едешь в Кобрин, а там посмотрим. Может всё-таки дать денег?
  -- Не надо, спасибо.
   Утром переодеваюсь в парадку, автобус в 7.00, еду в город, нахожу станцию, представляюсь коллегой, благо врать не пришлось. Хоть и бывший, но монтёр связи пятого разряда. В автозале молодые девушки, начальство ещё не пришло. Пара улыбок, пара комплиментов и тонких намёков, зря что ли меня три года в училище учили?! Да одни усы чего стоят! Какая девушка устоит? Согласились все и на всё, но пришлось разочаровать, сказав что нужны только шаговые искатели. Всё равно дали. Получаю штук пять, с разными контактными группами. И в девять часов я уже в части, показываю офицерам устройства.
   В военном билете записано что я украинец, но после такой поездки, я уверен, сомнения и разногласия о моей национальности прекратились:
  -- Наш человек!
   Видя, что у меня слова не расходятся с делом, командир, тут же, утром в четверг, выписывает увольнительную на дорогу домой, к тёще, а вторую даёт чистую:
  -- Будешь ехать обратно - заполнишь сам. Но в понедельник, в 7.00, ты стоишь на разводе, по полной форме.
   И эта поездка тоже прошла успешно, привёз всё необходимое. Сразу приступил к работе. Стенд освежил краской редактор стенгазеты. Схема собрана за один день, пара дней ушло на чеканку. Короче, через неделю я, с чувством выполненного долга, получаю новую увольнительную. А на стене блестели благородным серебром, отполированные, с чернением, самолёт и ракета; бежали трассеры огней, громко трещал шаговый искатель. Только несколько бледновато выглядели зелёный танк и серый корабль, к которым тоже, при необходимости, тянулись огоньки от пусковой установки. Но это второстепенные цели, мы - Противовоздушная оборона Страны.
  
   * * * * * * * * * * * *
  -- Всё-таки посмотрите, Александр Моисеевич, какие у нас грамотные солдаты, какой техникой ворочают, аж дух захватывает, - мы сидим с Левензоном на лавочке, около ПРэМки, передвижной ремонтной мастерской, курим. В пяти шагах от нас, в курилке, человек десять солдат.
  -- Научить на кнопки нажимать можно даже обезьяну.
  -- Ну не скажите, ведь у всех среднее образование и даже с техникумами есть. Вы просто по своей сути пессимист.
  -- Об чём ты говоришь? Они не знают самой элементарной арифметики. Что ты смеёшься? Я не могу спорить с тобой на бутылку, а жаль. Сейчас я докажу тебе, что ни один из них не может сложить два числа. Не веришь? Смотри:
  -- Сурвила. Иди сюда. Сложи два числа: три седьмых и четыре третьих.
  -- ..., - немая сцена, парень не понимает о чём речь.
  -- Арифметику знаешь?
  -- Ну.
  -- Три седьмых - понимаешь?
  -- Ну.
  -- Четыре третьих - понимаешь?
  -- Ну.
  -- Сложи два этих числа.
  -- ..., - смешок и улыбка, явно не из мудрых.
  -- Ладно, иди Сурвила. Понял, Серёга? Что смеёшься? Молдаван и техникум сельхоз? Хорошо. Вон твой земляк, Воеводов, и техникум у него машиностроительный. Воеводов. Ко мне!
  -- Товарищ старший...
  -- Хорош, хорош. Сложи-ка, Воеводов, мне три пятых и три седьмых.
  -- Запросто, - начинает на земле, прутиком, производить вычисления, с точностью до наоборот. Запутался. Сам смеётся.
  -- Упростим задачу: перемножь два этих числа.
   Результат тот же.
  -- Может тогда разделить сможешь?
   Но Гена Воеводов уже не пытается:
  -- Да забыл я, когда я это учил?
  -- Когда же это было? Воеводов, полтора года назад ты закончил техникум, считай, только что из-за парты выскочил. И диплом наверняка писал? Писал?
  -- Писал.
  -- Шестерёнки свои считал?
  -- Считал. Но там ведь только десятичные дроби были.
  -- Ты какую оценку получил за диплом?
  -- Отлично.
  -- А это, всего-навсего, арифметика простых дробей, которая была создана до изобретения десятичных чисел. Это надо знать как "Отче наш". Так что свой диплом можешь засунуть себе в ... тохэс. Ты его не заслужил. "Тохэс" перевести или сам догадаешься? Иди.
  -- Ну!? Кого ещё позвать? Степаняна из твоей кабины? Так за его ПТУ электроники его папа, председатель мандаринового колхоза, даже барана не дал - так принесли диплом домой. Саро не знает даже где-то училище находится. А за армейскую учебку и бутылки коньяку хватило, там на второй год не оставляют. Помни мою доброту, а то бежал бы сейчас за пляшкой.
  -- Это пример не характерный. Не сталкивались они, забыли. Сейчас ведь никто в простых дробях ничего не считает.
  -- Ты как учился в школе, в училище?
  -- Троешник заклятый.
  -- И знаешь как сложить, умножить?
  -- Конечно, это ведь элементарно. В крайнем уже случае, на их месте, я перевёл бы всё в десятичные дроби.
  -- Во! К чему я и веду! Люди не понимают физического смысла простой дроби. Он брал логарифмы, высчитывал тригонометрические функции, не зная азов. Это тоже, что, занимаясь радиотехникой, не знать Закона Ома. А его они, поверь, тоже не знают. А спроси водителей чем отличается двутактный двигатель от четырёхтактного. Думаешь знают? Нет, я проверял. И ремонтируют они, а чаще гробят, и машины, и электронную аппаратуру методом научного втыка. Авось повезёт. У кого больше усидчивости и запчастей, тот, получается, и лучший мастер. А это плохая система образования, или плохие учителя. Ты - недоучка, прости, но это так, я заканчивал среднее техническое авиационное училище. Я самолётный техник. Это потом я уже попал в ПВО. И все три поднятых вопроса: арифметику, Закон Ома и устройство двигателя мы знаем. Вот та грамотность, те азы, которые можно развивать дальше. Так что нам с тобой, троешникам, повезло с учителями.
  -- Гудман. К командиру дивизиона, - это кричит дневальный.
   Заправляюсь на ходу, бегу:
  -- Товарищ полковник, рядовой Гудман по Вашему приказанию прибыл, - громким командным голосом, как учили, докладываю я.
   Командир морщится, как от зубной боли:
  -- Серёжа, ты фотографией когда-нибудь занимался?
  -- Конечно, с детских лет. Но любительски.
  -- Нам нужно создать хороший фото контроль учебных стрельб, по "бумажным" целям. Это цели, запущенные тренажёром на экраны операторов, - объясняет командир. - Делается три снимка экранов и приборов с часами: момент обнаружения цели, пуска ракеты и их встречи, то есть момент уничтожения цели. Этим занимался Айзенберг, но ему, офицеру наведения, некогда. Да и он даже не любитель. И фотоаппарат, говорит, уже плохой. Какой аппарат, ты думаешь, здесь лучше?
  -- Только "зеркалка". "Зенит-Е", с объективом "Гелиос - 44". Но он дорогой. Хотя можно, конечно, и с "Индустаром".
  -- В общем, иди к Айзенбергу, посмотри всё хозяйство, составь список необходимого и - ко мне.
   Иду к Вольдемару, Владимиру Ароновичу. В принципе, самое необходимое есть, на самом дилетантском уровне. Только увеличитель хороший - "Ленинград".
  
   * * * * * * * * * * * *
   Как часто, в самые серьёзные моменты моей жизни, я вспоминаю отца. Он как будто смотрел на много лет вперёд и знал, что мне пригодится.
   На 25-летие службы в рядах Советской Армии, ему подарили фотоаппарат "ФЭД-2". По тем временам, это был, прямо скажем, - шик. У нас уже был самый простенький, почти детский, "Смена-2". И был здоровенный, энциклопедический, том "Справочник фотолюбителя". Отец этим ремеслом владел в достаточной степени, бывший диверсант всё-таки, после войны у него бывали различные трофейные камеры.
   Я учился в пятом классе, занимался в туристическом кружке, и на летние каникулы был запланирован месячный поход по Горному Алтаю. Вполне естественно, я стал просить отца дать мне с собой "ФЭД". Причём просил, уверенный в тщетности просьбы. Очень уж дорогой и красивый был аппарат. Но отец, смеясь, нашёл выход. Берёт нашу "брошюрку", на тысячу страниц:
  -- Выучишь книгу, сможешь рассказать любую главу, что открою, - аппарат твой.
   Сначала даже не поверил в папину щедрость, но увидев безнадёгу справочника, опустил голову. И пожалел что просил. Отказаться - не по-мужски, папа будет подтрунивать. Впереди было ещё целых три месяца, и я взялся, делать нечего.
   Оказалось: "Не так страшен чёрт, когда вода и камень точит!" По страничке, по листику, пошло дело. Я и грудь расправил. За два месяца проработал "азбуку", научился вслепую, за считанные секунды заряжать кассеты и бачок для проявления плёнок. И, выбрав время, в выходной день, являюсь к отцу, кладу перед ним справочник, бачок, кассеты:
  -- Проверяй, папа, я готов.
  -- Что всё выучил? - несказанно удивился папа
  -- Всё! - с твёрдой уверенностью говорю я.
   Отец взял аппарат, открыл футляр, посмотрел на него с любовью, очень уж не равнодушен был к технике, потом погладил меня по голове:
  -- Молодец! Держи, он твой.
   Какая буря радости, гордости, счастья поднялась в душе. Я бросился папе на шею, поцеловал его, потом одел ремешок СВОЕГО фотоаппарата через плечо и побежал на улицу. Успев, однако, заметить, что папа был счастлив не меньше меня. Плёнки, в тот момент, у меня не было, её можно было купить только в самом Семипалатинске, за сто километров от городка, но это было неважно.
   С тех пор, я с фотоаппаратом, можно сказать, не расставался. Покупались другие, для разных целей: широкоплёночный, для качественных снимков; "Чайка", 72 кадра, для количества; дешёвая "Смена-3" для экстремальных ситуаций, не жалко; "Киев-30", с микроплёнкой, чтобы всегда был под рукой, дорос и до хорошей зеркалки, но "ФЭД", Феликс Эдмундович Дзержинский, отработал свой век честно, как настоящий чекист.
   После школы Боря Авакян познакомил меня с профессиональным фотографом, с завода "Радиокерамика", Станиславом Митрофановичем. У него было прекрасное импортное оборудование, и на работе, и своё собственное. А также: куча великолепных дорогущих аппаратов, пятеро детей, заочная учёба в институте, на строителя аэродромных сооружений, и, главное, любовь к фотоискусству, к красоте, в том числе и женского тела и эротики. Так сказать, жёсткой, то есть самой откровенной порнухи.
   Станислав Митрофанович научил меня очень многим тонкостям фоторемесла, до фотоискусства я так и не дорос. И как раз документальной, технической фотографии: печатал шпоры, списки телефонов, статьи и фото рок-музыкантов из журналов. В общем в фотоделе был не новичок.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Готовлю список и опять иду к командиру.
  -- А зачем глянцеватель? Тебе Айзенберг не сказал, что снимки глянцевать не надо, чтобы чётче были видны отметки целей?
  -- Документальная фотография делается на матовой бумаге, но сушится всё равно глянцевателем, - объясняю я, ведь до меня сушили на газетах, на полу.
   Кроме этого я забраковал и используемые плёнки, и бумагу, и реактивы. Объяснил разницу.
   Командир с уважением посмотрел на меня, даёт Айзенбергу солидную сумму денег:
  -- Бери мою машину, езжай в город и купи всё, что он сккажет.
  -- А реле времени можно купить? - наглею я.
  -- Бери, только чеки не забудьте.
   Едем в магазин. "Зенит" с "Гелиосом"!!! Моя мечта! Радуюсь, будто покупаю себе. Я никогда не сталкивался с системой подотчётных денег. Это когда бери всё, что хочешь, хоть гинекологическое кресло в кабинет авто техника, лишь бы чек был, с подписью председателя ревизионной комиссии о наличии купленного, то есть того же командира или его зама. А война всё спишет. Вот где коммунизм!
   Определил себе постоянное место для печати, готовое к работе в любой момент, установил в кабине на штативе аппарат, подсветку. Провели эксперимент. Через час на столе командира лежали тёплые снимки. Все приборы как тушью нарисованы. Командир аж повеселел:
  -- Пойдёт.
  -- Товарищ полковник, а куда старый аппарат?
  -- Спишем, сдадим на склад. А что ты хочешь?
  -- В ПРэМке есть куча списанных тяговых реле и электромашинных реле времени. По одному реле на спуск, по одному - на перемотку, концевые выключатели, шаговый искатель и индикаторные лампы на счётчик кадров - всё это есть. Повозиться с коробкой. И через неделю офицер наведения, в любой момент, сможет нажать на кнопку и сфотографировать экран. Плёнка будет перемотана в автомате.
  -- И ты сможешь это сделать?
  -- Попробую, мне кажется смогу. Аппарат ведь всё равно списан, нам терять нечего.
  -- Володя, - это уже к Айзенбергу, - освободи от нарядов, дежурств, пусть на коммутаторе Степанян дежурит, а Серёжа будет заниматься только своим фотоавтоматом. Может действительно что-нибудь получится.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Пятница, вечер. Завтра суббота: до обеда ПХД, парко-хозяйственный день, наведение порядка в казарме, на боевых постах, территории. Потом баня и - отдых, кино, телевизор, письма.
  -- Гудман, к командиру, - крик дневального
  -- Товарищ полковник...
  -- Серёжа, - перебивает меня командир, - у тебя молодая беременная жена, а за увольнительной я должен за тобой бегать? На, держи. В понедельник чтобы стоял на разводе.
   Такой неожиданный разговор произошёл буквально через три недели после моего прибытия на дивизион.
   До трассы Брест - Москва шесть километров, ровно час, танцующей походкой, пол сотни км на попутке, ещё час, и, через лес, до Бронки - четыре км, тоже, считай, час.
   Итого: за три часа я, лёгко, добираюсь до моей благоверной. И мать её встречает меня блинами:
  -- Не могла белоруса найти, нашла..., - бурчит себе под нос.
   Но так наверное и должно быть, иначе мы бы лишились половины анекдотов.
  
   * * * * * * * * * * * *
   За неделю не уложился, но дней через десять мой агрегат был поставлен на место и испытан, со вполне удовлетворительной оценкой.
   Теперь я только сидел, в готовности заменить плёнку, и наблюдал за работой расчёта.
   А до этого, в ответ на команду:
  -- Снимок.
   Я должен был: включить подсветку, сфотографировать, с выдержкой от руки, четыре секунды, перемотать кадр и доложить:
  -- Есть снимок. Время..., дальность..., азимут..., - считывая данные с приборов, через голову, сидящего передо мной, оператора.
   На случай, если цель, по каким-то причинам, не была сбита, из-за помех или неважной работы расчёта, при помощи маленькой батарейки и потенциометра, на экранах выставлялась отметка цели, в нужном месте и времени, "запускалась" ракета, и фотографировалось подтверждение безупречной работы защитников воздушных рубежей нашей Родины.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Посмотреть на местного "Кулибина" приехал зам командира бригады по вооружению. Оценил мой "паровоз":
  -- А что у Вас ещё есть из рацух?
  -- Счётная линейка перевода дальности до цели из двоичного кода в обычный, десятичный. Работает простая схема длинного и короткого индукторного вызова на коммутаторе. Ночью у нас телефонист не дежурит. Есть учебные тренажёры.
  -- Почему же Вы не оформляете всё это как рацпредложения? Вы что, писать не умеете? Или Вам десятка помешает? Айзенберг, Вы куда смотрите? Чтобы за неделю всё описали и обчертили. Автор и руководитель, конечно, офицер, а Вы - соавтор. Так положено.
   Сел писать, чертить, обосновывать. Времени ушло больше чем на работу.
   Фото агрегат занял первое место в дивизии, Айзенберг получил звание лучшего рационализатора и положенную премию, но уже после моей демобилизации. Вольдемар грозился деньги прислать, но я упросил его, и это действительно так, честно их пропить.
   Никогда в жизни у меня не было такого интересного, творческого труда. Полностью обеспеченного инструментом и материалами, с таким свободным графиком работы. Я, как вольный художник, а не солдат, мог отработать всю ночь, а днём лечь дрыхнуть, и спать сколько захочу.
   Наверное такая работа - больше половины составляющей счастья.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Дивизион, точнее два дивизиона: наш, боевой, и соседний, технический, расположены в старой панской усадьбе. Офицеры живут в двухэтажном доме, перестроенном под квартиры. Дом конечно старый, но благородство стиля со временем становится только контрастнее. Почти чёрный кирпич, вкрапления алебастровой лепки, а может и белый мрамор, множество архитектурных "излишеств". Замечательна дубовая лестница на второй этаж, с очень массивными, широкими, монолитно вырезанными, перилами.
   Окружён дом старым садом: яблони, вишни, но больше всего алычи, разной по цвету и форме. Было где гулять детям и жёнам офицеров.
   Солдаты жили поскромнее: в бывших больших конюшнях. В одной помещался наш дивизион, столовая и санчасть, а в другой, метров тридцать от нашей, - технический.
   Во время войны здесь был полевой аэродром "подскока", потом жили артиллеристы, которых сменили доблестные ракетчики.
   Даже в казарме, то есть в конюшне, были толстенные стены, в два кирпича. Кирпич обожжён так, что от удара звенит, как стальной, а известковый раствор, по преданиям - на яйце, ещё крепче кирпича. Когда нужно было пробить дополнительный выход, собрались смотреть оба дивизиона: при ударах, кирка, лом и кувалда отскакивали как мячик, что в шов, что в кирпич. Предложения были разные, вплоть до применения ракет, но только сделав большие зубила, с длинными ручками, кувалдами, потихоньку, за несколько дней, расковыряли дырку.
   Закладывали дверь, конечно, простым кирпичом, на цементном растворе. Песок брали на своём карьерчике, недалеко, за садом. Отправили интернациональную бригаду, из трёх салаг, во главе с армянином.
   Он то мне и рассказал обо всём происшедшем, так сказать, из первых уст, так как всё своё свободное время ошивался у нас, со своим земляком, моим единственным подчинённым, Саро Гегамовичем Степаняном.
   В тот день прилетел возбуждённый:
  -- Золото нашли!
   Брали лопатами песок, выковыряли череп, попинали ногами, воспитание позволяло, а ниже - маленькая ветхая подушечка. Кто-то подкинул её лопатой, ударил, подушечка рассыпалась, из неё выпал тяжёлый кожаный кошелёк, а в нём: карманные золотые часы, с истлевшим механизмом, перстни с камнями, цепочки с крестами.
   Только сумма вознаграждения, 25% стоимости, составила почти пятьдесят тысяч рублей. Тогда, человека с такой суммой, можно было смело назвать миллионером,
   Прибежали, обрадованные, визжащие от восторга, ребята в часть, а тут их встречает замполит, целый майор, духовный вождь и идейный наставник. Забрал золото и вызвал милицию, которая, обследовав дело, составила акт, что действительно найден клад. Со всеми вытекающими последствиями, то есть вознаграждением. Поехали в банк, оценили и открыли счёт. Но:
  -- Пока вы, ребята, служите, деньги иметь вам не положено, - говорит замполит. - Положим пока на моё имя, а будете демобилизовываться - я их вам отдам.
   Дальше можно не рассказывать, и так слишком много подтверждений побед силы денег над слабостью человечков, их жадности и низости.
   Через пол года замполит тихо-тихо перевёлся куда-то на Север. Место службы является военной тайной.
   Помыкались ребята и поехали домой не на "Волгах", а за казённый счёт, в общем вагоне пассажирского поезда.
   Интересна судьба этих денег. С кем майор поделился? И неужели пошли они во благо? Где те люди, что носят в себе такой груз всю жизнь?
  
   * * * * * * * * * * * *
   Ребёнка, конечно же сына, мы ждали в июле, к моему Дню рождения. Но он поспешил поздравить нас с годовщиной свадьбы. День в день, 12 июня, рано утром я отвёз Надю в роддом, как раз был в увольнении, а в 5.00 врач сама вышла поздравить меня с наследником.
   Тёща поспешила в церковь, а я - к тестю, с известием. За несколько дней до этого, ему снились два кролика, и он ждал двойню. Что-то не сработало, но обмывали мы, по количеству водки, как двоих.
   В понедельник, счастливый, докладываю командиру:
  -- Отец! И не чей-нибудь, а собственного сына!
  -- Сейчас отпуск тебе не нужен, получишь когда будешь забирать жену из роддома, - после поздравления перед строем дивизиона, пообещал Михаил Давыдович.
   Долго ждать не пришлось. В следующий же четверг командир даёт мне возможность посетить жену в больнице. Через окно на третьем этаже мне даже удаётся увидеть что-то маленькое и смугленькое. Надя меня радует:
  -- Всё в норме, завтра можешь забирать.
   И пошёл я наматывать километры.
   Для начала надо предупредить родителей, на случай если я сегодня не вырвусь в отпуск. Это двадцать километров, из них четыре пешком. Потом обратно в часть: 62 плюс десять пешком.
   Командир принял поистине Соломоново решение: не стал морочить голову с отпускным билетом, а отпустил меня, на положенные десять дней, три дня добавив ещё и от себя, дав мне несколько чистых увольнительных записок. Ведь из гарнизона я не выезжаю и нигде в форме рисоваться не собираюсь. К вечеру я был уже у тёщи, на Бронной Горе.
   Всего за день насобирал 227 вёрст, на семи попутках, и тридцать - намотал на солдатские ботинки.
   Я всегда любил форму. Без разницы - рядового, курсанта или прапорщика. В форме, оба раза, расписывался и ребёнка поехал забирать тоже в форме, не смотря на жару, за тридцать.
   Тесть взял в своей части машину, УАЗ, "санитарку". Приехали к роддому, выходит Надя. Соответственно: цветы, поцелуи, поздравления, врачу шампанское. А мне няня передаёт красивую белую упаковку, перевязанную синей ленточкой, с, намотанным бесчисленное число раз, большим бантом. Я к этому готов не был. Даже раза в жизни мне не приходилось держать такую кроху. Но, только чуть растерявшись, мужественно взял своего сына на руки и нырнул в распахнутую дверь духового шкафа "Скорой". За время ожидания, машина раскалилась до режима "кремация". Чтобы, укутанного в конверт, ребёнка не просквозило, закрыли все окна. В это пекло я шагнул с прижатым к себе ребёнком, даже не расстегнув парадного мундира, рассчитанного на летнюю жару Северного Полярного Круга. В дороге потел как мышь, руки свело от напряжения, я боялся побеспокоить спящего малыша, даже не снял галстука. К концу маршрута, с моего кителя и даже с конверта сына капал пот.
   Что чувствовал? Целая гамма: чуть-чуть гордости, чуть-чуть растерянности, немного чувства собственности, даже ревности, очень много любви и восторга.
   Но преобладающим было наверное инстинктивное чувство: желание защитить, закрыть, отгородить от всего внешнего, завернуть в себя. А дома, когда распеленали, пришло чувство второго "я", что, по мере его роста и моего увядания, моя душа будет переливаться в его тело.
   Разительные перемены произошли с Надей. Похудевшая, на лице вызвездилась каждая веснушка, гладко зачёсанные и схваченные "хвостиком" волосы. Но она вся светилась женственностью, гордостью за прекрасно выполненное основное своё прадназначение. Каждый её шаг, каждое движение говорили о чувстве собственного достоинства, стали твёрдыми, уверенными.
   А эта улыбка Джаконды, при кормлении грудью, обращённая куда-то в себя?! Нам, мужикам, не понять, но позавидовать наверное стоит.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Ребята в части, солдаты, время от времени, выпивали, как везде. Приглашали и меня. Но мне это было ни к чему, рисковать таким положением, отношением ко мне офицеров. Но, в качестве отговорки, я говорил что не пью вина. Это было почти правдой. А они всегда развлекались "чернилкой". Были даже попытки обвинить меня в трусости.
   Вообще у солдат отношение ко мне было уважительное, всё-таки четыре года казармы. Это уже "супердед", да возраст, женатик, а тут ещё и "батя". После рождения сына меня иначе не называли.
   Но "батю" надо приливать. Привёз я всё, как положено, и водочку, и закуску. После отбоя расположились в моей фотолаборатории, я что-то отвлёкся, водку разливают у меня за спиной:
  -- Батя, тебе сколько?
  -- Сколько не жалко, - по привычке говорю я.
   Поворачиваюсь, а мне налит полнюсенький стакан, хоть садись сверху. И - смеющиеся рожи, с подляной.
  -- Ну что ж, спасибо. С Богом! За сына! - честь мундира.
   Закусили, что тёща наготовила, наливаем по второй:
  -- Это же не вино, пей.
  -- Я то выпью, мне вас жалко, вам мало достанется.
  -- Ничего, хватит и нам, ты же отец всё-таки, - и опять наливает мне полный стакан.
   Я до тех пор полную рюмку водки не то что не мог выпить, но мне это было очень неприятно. Я пил на всех застольях по пол рюмки, как раз на глоток. А тут такое! Глупо конечно, но надо держать марку. В разных кругах по-разному зарабатывается авторитет.
   Бахнул я и второй стакан. Больше, до самого дембеля, ко мне претензий не было.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Была в дивизионе и самодеятельность: вокально-инструментальный ансамбль. Громковато сказано. Был один, играющий на гитаре, энтузиаст. Он выпросил у командира инструменты и, худо-бедно, научил играть ещё двоих. Барабан был только один - строевой. Но через пол года они уже стали давать в соседнем колхозе небольшие концерты и играть на танцах.
   Выступать с ними я не мог, все выходные проводил в кругу семьи. Но с удовольствием отдыхал на их репетициях, пытался помочь в вокале, в постановке голосов, учил слушать барабан и друг друга. Сам ведь тоже немного играл на гитаре.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Хорошая работа, прекрасное отношение прекрасных людей, молодая семья, в кармане академсправка, с которой примут в любой институт. Вроде вышел опять на ровную дорогу, впереди - свет, видна цель.
   Появилась уверенность в себе, пропали страхи. Я опять энергичный, жизнерадостный оптимист.
   Но зависть богов нельзя усыпить, они бдят, им же нехрен больше делать.
   Телеграмма: "Тяжело больна мама. Приезжай срочно".
   Заверена главврачом больницы и военкомом. Значит дело серьёзное. Звоню домой - инсульт, между жизнью и смертью.
   Получаю отпуск, опять десять дней, лечу в Белую.
   Мама работала комендантом в женском общежитии ПТУ, а проще - ночным сторожем. Всю ночь какой-то дурак пытался залезть в окно, искал открытое. Телефон, как специально, не работал, и мама всю ночь проходила от окна к окну, за этим любителем. Переволновалась, потеряла сознание. "Скорую" вызвали поздно, когда все проснулись. В больницу везти было нельзя, вечером перенесли домой, благо недалеко.
   Отец взял отпуск, ждёт нас. Теперь, после дембеля, кроме работы, ребёнка, института, нас ждёт уход за парализованной мамой.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Белоруссия страна лесов, грибов и ягод. В любом лесочке такие заросли черники, что не найдёшь места присесть, чтобы не подавить ягоду. Земляничные поляны можно сравнить разве что с колхозными плантациями картошки. Грибы везде и всегда. Когда бы ни приехал, сезон как не маслят, так лисичек или опят. Кажется даже зимой, под снегом, что-то растёт.
   Тот 1977 год был богат белыми грибами и подосиновиками, как их там называют, красноголовиками.
   В том краю разновидность подосиновиков не с коричневой шляпкой, а с ярко ярко-красной, даже оранжевой. Откуда собственно и пошло название. Собирать их - одно удовольствие: они крупные и светятся среди травы, как светофоры.
   На позиции дивизиона часовой утром успевал набрать грибов на вечернюю жарёху для всего личного состава.
   Кормили вообще очень хорошо: повар узбек, большое подсобное хозяйство, небольшой штат и, пожалуй в первую очередь, командир, который заботился о людях, а не о своей мошне.
   Мясо - вволю, не съедали, травки-овощи свои, без ограничений, а такого риса вам не подадут ни в одном ресторане.
   Надя, в то лето, гуляя с Сашей, как мы, после долгих дебатов, назвали сынулю, насобирала и насушила два больших мешка белых грибов. Считай, не отходя от дома. Мешок мы оставили её родителям, а мешок забрали с собой, в Белую. Целый год отъедались грибными супами, соусами и вторыми блюдами.
   Вот оно, неумение жить. Продав эти два мешка грибов на Украине, можно было серьёзно обогатиться. Машину конечно не купили бы, но квартиру обставить - запросто. А если наладить импорт - экспорт? У-у-у!
  
   * * * * * * * * * * * *
   Приказ на демобилизацию вышел, но до праздника, Дня Великой Октябрьской социалистической революции, никого не отпускали. Юбилей, 60-летие, обстановка была серьёзная. Каждый день, по несколько раз, тревоги, "Готовность N 1". Самолёты, постоянно барражирующие границы, планеры, разведывательные и просто провокационные, шары-зонды спать не давали. Запад делал всё, чтобы испортить настроение. Все праздники просидели в кабинах. Был такой момент, что думали о начале новой войны. Но, слава Богу, все обошлось.
   Я сделал свои последние фотографии объективного контроля, прощёлкал всеми своими агрегатами и, проинструктировав свою замену, Степаняна Сарика, попрощался с дивизионом.
   Прощание было грустным. Казалось, что отношение ко мне было незаслуженно хорошим. Не знал как выразить свою благодарность командиру, офицерам. Неудобно было за тот авторитет, которым я пользовался у солдат, ведь я от них ничем не отличался. Наоборот, мне среди хороших людей стало казаться, что я их не достоин, что я самый ничтожный и слабый среди них. Ведь все выполняют свою задачу, ещё и смогли меня поддержать. А я, свою, выполнить не смог.
   В тот день с дивизиона я увольнялся один. С пустыми руками, всё моё давно на Бронной, прогулочным шагом прошёлся по зелёному городку, ещё и успел на автобус, он что-то сильно опаздывал, что бывало редко. В яркий солнечный день, я покидал ряды Советской Армии. Радостно и тревожно, как перед всякой дорогой.
   Долго не задерживались, на следующий же день - в Брест, на самолёт, и :
  -- Здравствуй Украина! Надеюсь надолго.
  
   * * * * * * * * * * * *
   После радости встречи, да какая к чёрту радость, когда мама больна, наступила проза жизни. Вся средневековая инквизиция, хорошо умеющая вытягивать жилы, сквозь века, переселилась в паспортные столы, комиссии, горисполкомы:
  -- Если бы Вы приехали один, никаких бы проблем не возникало. С этой квартиры Вы были призваны в армию. Но Вы привезли с собой жену и ребёнка. Теперь жилплощади родителей не хватает на всех. Предоставьте справку о болезни матери, - объясняет паспортистка ЖЭКа, Валя.
  -- И тогда нам выделят отдельную квартиру, - иронизирую я.
  -- Нет, тогда Ваше дело будет рассматривать комиссия горисполкома и даст разрешение на прописку, - с ярко выраженным раздражением, поясняет Валя.
  -- И когда же я получу ваш штамп в паспорте? У меня семья, маленький ребёнок, мне их, всего-навсего, кормить надо, мне нужно устраиваться на работу!
  -- Собирайте документы. Комиссия заседает раз в месяц. Я ничего изменить не могу.
   Документы собраны и поданы. Но в первое заседание наше дело не рассмотрели, не дошла очередь, а может просто не вызрело. Ещё через месяц заседание отменили - толи мало дел собралось, толи много другой работы накопилось. Только через три месяца я получил проклятые паспорта с пропиской.
   От бессилия и бешенства кружилась голова, отключалось сознание. После таких приступов, от слабости, не мог стоять на ногах.
   Спасибо сыну, не давал расслабляться: полезли зубки, ночной сон пропал. Надя выматывалась за день, ночные бдения - за мной:
  -- Броня крепка,
   И танки наши быстры..., - с песнями маршировал я по комнате.
   В дальних походах за справками и длинных очередях, познакомился с Володей Максимовым. У него сходная ситуация. Его жена, Валентина, после техникума получила распределение в Белую. Её сразу, как молодого специалиста, прописали в общежитии, а когда Володя пришёл из армии, надо было прописываться всей семьёй, на квартире, тоже через ту же комиссию.
   Они с Кубани, из казачьей станицы. Володя - из лучших представителей хрестоматийных образов казака: непокорный подкрученный русый чуб, небольшие молодецкие усы, высокий рост, статная жилистая фигура. По специальности ветеринарный фельдшер. Самое интересное, что служил он в Московском Особом Отдельном Кавалерийском полку, созданном при киностудии Мосфильм. Участвовал в батальных сценах всех фильмов, которые снимались в период его службы. Какие дембельские фотографии! Формы одежды всех времён и народов, от набедренной повязки из шкуры мамонта, до брони тевтонских рыцарей. На петлицах его парадки красовалась подкова, перекрещенная двумя шашками.
   Ветеринар, Володя, по призванию, а любовь к лошадям, воспитанная многими поколениями, уже генетическая. Даже мотоцикл он зажимал ногами, как коня, и давал ему "шпоры".
   Валентина - красавица, под стать Володе. Тёмная шатенка, смугла. Круглолица, чёрные густые брови вразлёт, карие глаза, очень ясный, открытый взгляд, яркие губы, как бы тронутые высокомерием, уголки рта чуть опущены. Красивое плотное тело, очень женственное, но коня не только на скаку остановит, а ещё и ласты ему скрутит.
   Только по характеру - антиподы: Володя спокойный, покладистый, улыбчивый и немногословный. Зато Валентина больше замкнута на своих проблемах, вспыльчива, нет - взрывоопасна, криклива и визглива, до ненормативной лексики, причём, часто и густо, при детях. Сексуально озабочена с раннего детства. Из-за этого порядки в доме схожи с армейскими: ежедневная генеральная уборка, с мытьём полов и стиркой, начинается после отбоя, после 23.00. При всём этом хорошая добросовестная мать и верная, добропорядочная жена. Упрекнуть её ни в чём нельзя, хотя в гости заходить не хочется, даже на минутку.
   Кроме прописки, у нас, с Володей был общий интерес по трудоустройству. Фактически мы были без специальности, коней в городе не было, а монтёры связи мало получали. Что в условиях Надиного декрета и маминой болезни, мне не подходило.
   Ещё не имея прописки, сунулись мы на, только что пущенный, завод резинотехнических изделий, РТИ. Нам предложили высокооплачиваемую работу вальцовщика резиновых смесей. Работа тяжёлая, вредная, но, ради зарплаты, имело смысл пострадать. Володю прописали быстрее, он устроился, а я даже тут пролетел. Пока получил паспорт, вакансии закончились. Завод новый, люди шли.
   Опять болтаюсь по городу, даже не представляя себе, кто может нуждаться в услугах такого балбеса.
   Помогает случай, на столбе читаю объявление: "Информационно-вычислительному центру требуется инженер - электронщик, для эксплуатации ЭВМ М-5100. Зарплата 120 руб."
   У меня аж сердечко затёхкало: любимая мною специальность, то на что я учился в училище.
   Иду по указанному адресу, разговариваю с главным инженером. Всё нормально, подхожу по знаниям и опыту. Только берут при условии дальнейшего заочного обучения в ВУЗе, в чём я не сомневался.
   Надю долго уговаривать не пришлось:
  -- Делай что хочешь.
   Машина, по сравнению с училищными, - верх инженерной мысли. Накопители информации уже не на магнитной ленте, а на магнитных дисках. Каждый из которых размером и весом мало отличался от паровозного колеса. Зато устройства ввода-вывода те же: перфокарты, перфоленты и АЦПУ, автоматическое цифровое печатающее устройство. Всё это гремит, трещит и клацает, напоминая больше кузнечный цех, чем вычислительный центр.
   Но на первом этаже разбивали фундамент ещё механические табуляторы. Это простейшие арифмометры, только размером с тот же паровоз. И обслуживают их не инженеры, а слесаря.
   К тому времени, наверняка, ни один музей мира не имел уже таких монстров. А мне есть чем гордиться, я их видел "живыми", ещё в работе.
   Для эксплуатации нашего компьютера, кроме программистов, девушек перфораторщиц, бухгалтеров и ещё кучки людей, не знаю вообще чем они были заняты, но суетились, был создан штат из главного инженера и четырёх простых. Хотя делать было нечего и одному. Этим одним был Валера, грамотный и любящий своё дело инженер. Бесплатным приложением были два авиационных техника, старлеи запаса: "Ж...па в масле, грудь в тавоте, но зато в Воздушном Флоте!"
   Хорошие мужики, в Риге даже закончили месячные курсы по эксплуатации нашей машины. Но на протяжении двадцати пяти лет они шприцевали маслом самолёты и компьютеризация всей страны их очень мало беспокоила. " Как бы чего не вышло", в машинный зал они даже не входили, беседовали себе мирно в нашем кабинете о проблемах лечения геморроя.
   Кстати от них я узнал, что азиатские народы, использующие, вместо туалетной бумаги, воду, такой болезни не знают. И это оказалось правдой.
   Меня, салагу, к машине не подпускали. Машина новая, неисправностей, практически, не было, а ритуал включения и ежедневной чистки дисков, медицинским спиртом, Валера не доверял никому, хотя бы по причине скуки.
   Приходилось мне целый день сидеть с букварями, создавать видимость активной мозговой деятельности. Кто изучал матчасть без самой техники, тот поймёт меня, эту тошнотворную нудоту.
   Надя тоже не была в восторге от моей творческой деятельности: сто двадцать, минус комсомольские, профсоюзные, двадцать аванса и подоходный. К минусам можно отнести и то, что Надя из своих студенческих одежд выросла, у меня, после четырёх лет службы, ничего не осталось, да и Саша требовал некоторых капиталовложений. Результат был печален: когда я отдавал Наде зарплату в восемьдесят четыре рубля, она плакала.
   Но человек не скотина, ко всему привыкает.
   На работе я двинул и воплотил в металл пару рацух, "лётчики" стали смотреть уважительнее и избегать разговоров о технике. А с Валерой говорили уже почти на равных, тем более, когда выяснилось, что я с интересом занимался программированием и свободно, вслепую, как телеграфист, печатал на телетайпе и перфораторе.
   Надя, кроме всех своих хороших качеств, оказалась ещё и молочного направления. У неё одна пожилая пара стала брать для ребёнка молоко, хорошо оплачивая. Галя и Миша. Галя врач, а Миша слесарь контрольно-измерительных приборов и автоматики на первом шинном заводе, в подготовительном цехе, на складе сажи. Но у них в цехе есть цифровая вычислительная система автоматизированного дозирования, САД. Там как раз нужны наладчики. Должность рабочая, значит зарплата в два раза выше.
  -- Если хочешь, я сведу тебя с мастером. Поговорите, - предлагает мне Миша.
  -- Хочу ли я? Какие могут быть вопросы?
   Мастер Ян Авадьевич Авербург.
   До конца жизни я буду удивляться своему везению на встречи не просто с хорошими людьми, а с людьми уникальными, исключительными. Людьми душевными, понимающими, щедрыми на общение, поддержку и компетентными профессионально. Таким был и Ян Авадьевич. Тест был недолог. Меня приняли слесарем КИП и А пятого разряда. В инженерах я походил аж три месяца.
   Подготовительный цех это семнадцать резиносмесителей, выпускающих сырую резину, из которой другие цеха делают покрышки. Вернее - детали покрышек, слои, а уже в сборочном цехе собираются непосредственно покрышки.
   Наш САД управляет навесками составляющих резиновых смесей и самим процессом смешения, то есть время и температурный режим. Между САДом и готовой смесью большое хозяйство. Это весовое оборудование, транспортёры, подача вязких, жидких и горячих веществ, гидравлика и механика, пневматика и электроника.
   Всё очень интересно, шумно, покрыто толстым слоем сажи, кое-где с маслом. В Физике есть понятие "абсолютно чёрное тело". Кто не представляет себе этого, должен посетить подготовку. Любой рабочий цеха, с закрытым ртом и глазами, представляет собой именно такое тело. Если откроет рот и глаза..., неподготовленному этого лучше не видеть. Полноценно-чёрный негр рядом выглядит просто Снегурочкой.
   На работу меня приняли, но рост настоящего наладчика начинается со слесаря по весовому оборудованию. Это три месяца, изо дня в день, тарировать весы. Двадцати килограммовыми гирями, в, чёрт знает каких, бункерах и шахтах, с немыслимыми подвесками. Потом месяц надо поработать на внешних приборах: это концевые и герконовые выключатели, гидро - и пневмопроводы, рабочие цилиндры и вибраторы.
   Всё хозяйство покрыто весёлым замесом сухих химикатов, главнейший из которых сажа, на масле, глицерине, воске и ещё разной дряни. Открутить, отбить, отпилить или хотя бы отгрызть это, первые пол года, кажется просто невозможным. Потом начинаешь понимать принцип дятла: бить в одну точку, при выключенной нервной системе, и тогда эта масса снимается с мёртвой точки.
   Только освоив всё это, можно перейти на САД - святая святых.
   Зал с колоннами, весь облицованный белым мрамором, до потолка набит здоровенными шкафами, с различными приборами, самописцами, переключателями. Цветная нарисованная мнемосхема, мигающими лампочками, показывает ход всего процесса.
   Тишина и безмолвие, только три девочки, операторы, справляются со всем хозяйством.
   Интересна иерархия, пройденная мной, люди в ней.
   На весовом оборудовании работали молодые ребята из сёл, как правило, в смене все с одного села. Эти ребята хотят заработать, не боятся тяжёлого физического труда, но не хотят особо напрягать мозги. Здесь они временные, голова их занята хозяйством, от них чаще можно услышать слова "опорос и макуха", чем технические термины.
   На внешних приборах городские ребята, объединённые каким-то общим делом, бизнесом. Одна смена ремонтировала машины, другая - квартиры, третья - заядлые рыбаки.
   Элита - наладчики САДа, самые старшие по возрасту. Это мозговой и даже нравственный центры участка. Многие с ВУЗовскими дипломами, пара студентов заочников. Все интеллектуалы и интеллигенты. Это престижно.
   У хороших специалистов на дежурстве работы нет, все неисправности предупреждаются на профилактических регламентах. По этому, в рабочее время, когда нет начальства, во вторую и ночную смены, занимались собственными проектами: разработками электронных часов, таймерами немыслимых назначений, бегущими огнями и мигалками на новогодние ёлки, электронными замками. Это было творчество не оценимое денежным эквивалентом. Даже если делали постороннему, то только из любви к искусству, бесплатно. Благодарный потребитель потом мог только выставить магарыч. В среде наладчиков вообще было не принято говорить о "презренном металле". Но хороший самогон интеллигенция любила больше, чем "казёнку".
   Также интересен подбор мастеров: мастер по весовому оборудованию - преподаватель английского языка, мастер внешников - инженер по радиооборудованию самолётов, и только Ян Авадьевич, хозяин всей электроники, - технолог резинового производства.
  
   * * * * * * * * * * * *
   В ненаучном, но очень популярном журнале "Крокодил" напечатали ироничный лозунг: "На работе ты не гость! Идёшь домой - возьми хоть гвоздь!" Хотя в этой шутке и была доля шутки, лозунг стал девизом целого поколения. В сёлах иначе: "Всё вокруг колхозное, всё вокруг моё!" Но колхоз дело тонкое. Там брали всегда: зерно, потому что элеватор всё не мог принять, на фермах - живность все не выедала. Рачительный хозяин не даст добру пропасть. Но и это было не везде, где какой председатель.
   На заводе ещё вещи называли своими именами: воровство так и было воровством. Конечно, взять что-то для дома, для семьи, даже для кума, без цели наживы, в условиях всеобщего дефицита, было нормальным явлением.
   Но уже тогда один старший товарищ учил меня, краснеющего и хихикающего от стыда и унижения, как жить. Он, Иван Иваныч, на протяжении года, каждую смену выносил с завода по две автомобильные камеры. Сделать это было очень просто, нас никто не обыскивал. Крупные воры занимались покрышками. Камеры были дефицитны даже у нас, в Белой Церкви. Иван Иваныч брал летом отпуск, два больших чемодана с камерами и ехал отдыхать в любой курортный город. Этого ему хватало на очень красивую жизнь, ведь за стоимость всего одной камеры можно было скромно посидеть в ресторане.
   А унижен я был собственной трусостью: комсомолец, искренне мечтавший вступить в Партию, не мог даже в шутку, с улыбкой, сказать:
  -- Иван Иваныч, а ведь ты - вор! По тебе тюрьма плачет!
   Боялся испортить отношения. Конечно, его бы я не исправил, но рядом-то стояли молодые ребята. Может хоть кого-нибудь это задело бы.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Когда я работал в первую смену, Надя встречала меня на автобусной остановке, с коляской, и мы долго гуляли. Если я опаздывал хотя бы на десять минут, меня встречала фраза:
   - Почему так долго?
   Этим словам я не мог нарадоваться. Их говорила женщина, совсем недавно не знающая, увидит ли она мужа в течение недели, а то и двух. Причём такой должна была быть вся её дальнейшая жизнь.
   К чёрту форму, престиж, традиции! Надо жить! Ведь жизнь так прекрасна без тревог, нарядов, патрулей и посыльных, зато с выходными днями и личным временем, которое можно планировать, с постоянством и стабильностью курса рубля. В этой жизни можно одеваться исходя только из своих вкусов, можно поставить на место начальника хама, можно уволиться в любой момент, можно пить водку, да хоть керосин, когда захочешь. "Это сладкое слово - "Свобода"!", был такой фильм.
   Английская пословица гласит: "Катящиеся камни мхом не обрастают". Моя мама говорила немного не так: " На месте и камни обрастают". Среднеарифметическое выходит, что надо жить на одном месте, но "крутиться".
   Начинаем обрастать знакомствами, вспоминаются старые друзья, одноклассники, хотя в городе их осталось единицы.
   Ещё когда учились в школе, первый сбор, после летних каникул, назначался на 31 августа, у Тани Узеевой. У неё как раз День рождения. И по окончании школы был уговор: кто будет в городе, в этот день, - поздравлять Таню и отмечаться: кто есть кто и кто есть где. Такой себе информационный центр.
   Прошло шесть лет, позаканчивали ВУЗы, позаводили семьи, поразводились, поразлетались. У меня появилась первая возможность пойти на встречу.
   Когда пришли к Тане домой, её сестра нас приятно удивила: Таня носит фамилию Батюшкина, то есть вышла замуж за нашего же одноклассника. Живут они у Юры, благо рядом.
   Пришли очень удачно: очень узкий круг друзей, есть возможность нормально пообщаться.
   Сразу, в прихожей, поразили две одинаковые вышитые дублёнки. Это даже не писк моды, не признак благополучия, я не мог себе представить, на какой ступеньке социума должен стоять человек, способный купить сразу две такие дублёнки. Мне казалось, что на такой высоте крутизны, или крутизне высоты, ходят уже в самых скромных пальто.
   В комнате, за столом, без затруднений, сразу угадали хозяев шкур. Молодая пара, в соответствующей одежде, на каждом пальце "рыжая гайка", на 32, У обоих на шее якорная цепь, тоже "рыжая", но с крестом, хотя по размерам он не уступал якорю яхты, крейсерского класса. Тогда это тоже была большая редкость. Хозяином всего этого ассортимента, во главе с девушкой от "Playboy", был плотненький симпатичный парень, Коля.
   Во время одного из перекуров, я не выдержал:
  -- А ты где работаешь, Коля?
  -- Учеником продавца в мясном отделе. Нужно будет мясо - заходи.
  -- И сколько же ты получаешь? - наивно удивляюсь я.
  -- Получаю я сорок пять рублей в месяц. Но мне хватает! - и Коля, с высоты своего положения, повелительно, похлопал меня по плечу.
   Для меня это было открытием. Аж передёрнуло, как в помойку заглянул. Поразило не благополучие воровства, а то что человек невыразимо горд тем, что он - вор.
   Как же я был далёк от жизненных реалий! Или так было всегда?
   В параллельном классе, в школе, училась очень красивая и скромная девочка, такая гордячка - недотрога, Марина Гордон. Её мама была страховым агентом и дружила с моей мамой. Очень часто, бывая в нашем районе, она заходила к нам. А после школы мне случилось ремонтировать у них телефон. Щенок погрыз весь кабель, ещё и под мебелью. Пришлось менять проводку, отодвигая диван, шкафы, провозился пол дня. Когда закончил, Мария Андреевна, чтобы вроде загладить свою вину, даёт мне рубль. Ей, вижу, стыдно давать, мне - брать. Знаю, что если не возьму деньги, она будет переживать. Пришлось, сгорая от стыда, взять. Это была моя единственная в жизни взятка, больше никто не давал.
   Почти все одноклассники закончили ВУЗы, многие ребята - военные училища, единицы остались без образования, но и они уже добились серьёзных успехов: стали высококвалифицированными работниками, бригадирами. Все стабилизировались в жизни. Некоторые девчата успели благополучно по два раза развестись, есть заведующая отделом крупного универмага, старший товаровед торговой базы, бригадир кассиров на ж.д. вокзале. Один я выглядел, если не гадким утёнком, то самой серенькой мышью.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Сашке исполнился годик, его оформили в садик, а Надя пошла на работу. Правда перед этим ей пришлось съездить в Минск, уволиться из министерства. Она ведь числилась в декрете. Когда уже уволилась, её начальница не выдержала, полюбопытствовала:
  -- Наденька, всё хотела тебя спросить, да как-то неудобно было, кем тебе наш министр приходится? Ведь взяли тебя на работу по его личному указанию.
   Надя рассмеялась и рассказала всю историю с трудоустройством.
  -- А мы всё ломали голову! Боялись тебя даже.
   Коллектив у них был очень дружный.
   На работу пошла на тот же шинный завод. Кассиром в центральную кассу, опять командировочные и отпускные.
   Я восстановился в институт, без проблем, на общетехнический факультет. Правда, из-за разнице в программах, взяли только на второй курс, ещё и за первый пришлось химию сдавать. В училище её вообще не было. Но это мелочи. Ровно, по восходящей, жизнь идти не может, где-то лучше, где-то - не очень. Обострения у мамы чередовались с улучшениями. Саша в садике начал болеть, Наде пришлось уволиться с работы, сидеть с сыном. Её зарплату компенсировали ночной разгрузкой вагонов и сдачей крови.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Гена купил мотоцикл "Иж-Юпитер - 3К", с коляской. В Мурманске на мотоцикле делать нечего, и он пригнал его к нам. К весне пообещал прислать на меня доверенность. Надо чтобы я сдал на права. Что я добросовестно и сделал, отучившись три месяца на курсах. Но доверенность пришла на папу, побоялся братик доверить мне технику.
   Меня это, конечно, сильно обидело, и, чтобы выдержать марку, мы с Надей купили, в кредит, мотороллер "Турист". Никогда я не был сторонником личного транспорта, слишком много он отнимал времени и средств, но, вроде невольно, став владельцем транспортного средства, познав чувство восторга от упругого ветра, запаха горячего асфальта, опьянения скоростью и свободой, почти полётом, без колёс под задницей перестал представлять себе жизнь. Виноват в этом, конечно же мотороллер, то, что за три года владения им, я не знал что такое неисправность. Он работал как часы, в любой мороз заводился стартёром с "пол оборота". Приключения бывали только по моей глупости.
   Взяли мы, с Надей, билеты на Тарапуньку и Штепселя, во Дворец Культуры "Украина" и решили поехать своим транспортом. Первый раз Надя едет в наш Дворец, и первый раз мы отваживаемся так далеко ехать на нашей "табуретке", как ласково я называл "Туриста".
   Как особо умный "чайник", по инструкции, перед поездкой провожу ТО. При съёме генератора, воронёная шайба Гровера остаётся на воронёном же съёмнике и, конечно, в дорогу не берётся.
   Пока мы запрягаем "коня", небо затягивается, и начинается нудный моросящий дождь. Но нам ли, героям Цусимы, бояться мороси! Тем более, говорят, - к удаче.
   Проехали пол пути, промокли насквозь и замёрзли, как рыба на льду, а мотороллер отказался ехать: открутилась, без шайбы, гайка крепления генератора. В чём дело, я понял быстро, но где, среди поля, взять шайбу и ключ на 27.
   В стороне от дороги видно небольшое село, несколько хат. Но дорога туда, на метр вглубь, круто замешана тракторами, обочины нет - сразу пашня. "Зверя" несли, практически, на руках. Попросились на постой, на пару дней, а сами - на дорогу, на автобус.
   На концерт мы успели. Мокрые до исподнего, грязные до макушки, со шлемами и страшными куртками в руках. Билетёр посмотрела на нас очень внимательно, но пустила, видно поняла, что нам пришлось преодолеть, ради искусства.
   Как мы были вознаграждены! Ради такого концерта, стоило и пешком пройти эту несчастную сотню вёрст. Какие великие мастера, какой светлый юмор, какая острая сатира на действительность. Не на строй, а на явления в нём. От смеха болели животы, щёки, челюсти. Сдерживаемый, чтобы ничего не пропустить смех, скорее походил на рыдания.
   И вся эта прелесть на фоне великолепия Дворца: уникальных светильников, мягких зелёных кресел, обитых не дерматином, а ковровой тканью, витиеватых тонких узоров паркета, уголков живой природы, с водопадами и фонтанчиками. Я то видел это не один раз, а Надя была в восторге.
   Обратно ехали поездом. Домой явились под утро, часа в три. Но даже это не могло испортить впечатлений от концерта.
   Мотороллер дал нам свободу передвижений, передвижений с удовольствием. Ведь чтобы съездить в село, сколько надо промучиться в психушных очередях за билетами, сколько выпотеть в автобусах и электричках, выдержать толчков и ударов, вынюхать ароматов, выслушать тонких замечаний о себе и своих предках. А тут: сел, прокатился в радостном возбуждении, даже если плохая погода, остановился где захотел, при случае, можно даже гречку примять.
   Не говоря уже о Наде, даже я только тогда начал узнавать Украину. Красоту и богатство её сёл, наше приволье, щедрость и весёлость народа.
   Шевченковский край, село Калыновый Кущ.
   Ехали с папой из села на мотоцикле, загруженные картошкой выше головы. Остановились отдохнуть, попить вкусной водички из крынычки. Это наше постоянное место отдыха.
   Через дорогу перегоняют большую отару овец. Пастух красивый мужчина средних лет, в чистой фуфайке и белой рубашке, верхом на коне. Подпаски - пожилые бабы, пешие. Погода осенняя, холодно, туман, сырость пронизывает до костей.
   Увидев нас, пастух подъезжает и, без предисловия, привстав на стременах, долго и с воодушевлением, красиво читает что-то из "Кобзаря".
   Закончил и, только тут, поздоровался:
  -- Здоровенькi були, хлопцi!
  -- Здравствуйте! Вот это да! Ну вы молодец! - аж зааплодировал я от восторга.
   А папа крякнул и, не ударив лицом в грязь, ответил ему, тоже Шевченковскими строками. "Кобзаря" он знал почти всего, даже после пятидесяти. В юности они, его поколение, переписывали от руки, передавая друг другу, как Библию.
   После такого своеобразного обмена любезностями, наш казак спрыгивает на землю:
  -- Вам баран нужен?
  -- Кто же от мяса отказывается? Но, кроме пляшки горилки из села, у нас ничего нет, - говорю я, смеясь.
  -- Хватит! - оживился любитель поэзии и сразу засуетился, - только сейчас до лесочка подгоню отару и разделаю вам любого, какого покажете.
  -- Да нет, спасибо. Я пошутил, мы сильно спешим. Может в другой раз подъедем.
   Аж неудобно стало, так подвёл человека. Сильно мужик расстроился, даже, данная ему, пара сигарет не воодушевила. Пожали мы его крепкую мозолистую руку, увядшую от расстройства, вскочили в сёдла и разъехались. С невесомостью, неопределённостью в душе.
   Поэзия души и проза жизни.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Так бы потихоньку, по мещански, и загнивали мы. Работа по графику, относительно нормальная семья, безупречное взаимопонимание с отцом, вошёл во вкус возни с техникой. Мама почти поправилась. В институте учёба интересна и не обременительна: сессии, контрольные работы, встречи с однокурсниками - всё это живо, энергично, нагловато весело. Были небольшие проблемы у женщин - вдвоём на кухне, но не может же всё быть гладко.
   Помог справиться с этим "болотом" брат. В свой очередной отпуск он начал меня уговаривать идти служить к нему на подводную лодку, мичманом. Квартира сразу, год за два, зарплата - греби лопатой.
   С его стороны это было, как минимум не дальновидно. Именно он должен был, как старший брат, сделать всё, чтобы за родителями был присмотр. Но предложение было сделано. Мне, мечтающему о море с пелёнок. И моей жене, тоже выросшей в военном гарнизоне.
   Я должен был отказаться, я чувствовал, что предаю родителей. Я знал, что мы жили хорошо, по всем параметрам, что нельзя испытывать судьбу. Да и армия уже ушла в область юношеской романтики, Должен был отказаться, но не смог. Даже исходя из моего понятия мужской чести, принципов, цели жизни. Откажусь - вроде как струсил, не захотел променять тёплый сортир на героику подводных будней. Знал, что хочет уехать Надя, ей, до чёртиков, надоела теснота двухкомнатной "хрущёвки", из которой не уйти до конца наших дней. При всём благополучии, душа бунтовала от обыденности, хотелось настоящих перемен. Страшно не хотелось быть маленьким винтиком, в семнадцатитысячной заводской толпе, и песчинкой в муравейнике серых многоэтажек. Хотелось кем-то СТАТЬ и что-то СДЕЛАТЬ!
   Родители хотят детям счастья, переубедить даже не пытались:
  -- Смотри сам, тебе жить, - ни намёка о себе, о старости.
   Гена уехал, а скоро пришёл вызов в военкомат. В первую очередь - медкомиссия. Её я не прохожу, как и следовало ожидать, по зрению. Получаю однозначный, безальтернативный, твёрдый отказ.
   Гена обещал всё уладить, причём лёгко, но на все мои письма и звонки - тишина морских глубин.
   Распаковываем чемоданы, на которых уже сидели, подбираем раскатанные губы, прячем, связанные для денег, длинные чулки.
   Мы были сильно расстроены, мы ещё не знали "Московского комсомольца" и "Курска".
  
   * * * * * * * * * * * *
   Ещё дёргаюсь, делаю попытку восстановиться в училище. Еду в Минск, но попадаю неудачно: начальник училища и начальник политотдела, людей которые, я был уверен, меня поймут и, по возможности, помогут, были в отъезде. Попал на приём только к начальнику отдела кадров. Который прямо, по-армейски, без обиняков, дал ответ:
  -- Тебя никто не выгонял, сам писал рапорт. Теперь, если хочешь в армию, иди в прапорщики.
   Надежды не было, но рапорт я всё-таки оставил: вдруг что-то не сработает. Но прошёл август, за ним сентябрь, а вызова нет. Значит всё сработало, как положено.
  
  
   . * * * * * * * * * * * * *
   В этом состоянии, крушения всех надежд, мы едем в отпуск. На Надину родину.
   Как над нами властен случай: на базаре, в Берёзе, естественно случайно, встречаю зама по вооружению, майора, который занимался моими рацухами. Прошло два года, не думал даже что узнает. Но он не только узнал, но и искренне обрадовался встрече, как родному. После обмена дежурными вопросами, он - с места в карьер:
  -- Давай к нам, в прапорщики. Должность прямо для тебя: командир радиорелейного взвода. Мы должны получить новейшую аппаратуру, и, как раз, набираем людей. Начальники станций есть, а командира взвода, толкового, найти не можем. Зарплата по высшему, для прапорщика, девятому, разряду, квартира - сразу. Давай, не пожалеешь!
   Говорит когда подъехать на беседу, если надумаю. А что тут думать? Как нельзя более во время.
   Еду на беседу. Сначала начальник связи, майор Гвардейчик. Сама осторожность, вроде ищет какой-то подвох:
  -- А почему...?
  -- А как Вы относитесь к политике Партии?
  -- А кто у вас...?
   И прочая, и прочая, и прочая. Прям НКВД какой-то.
   Зато командир части, полковник Терещенко, прямая противоположность:
  -- Ну что, Гвардейчик, он тебе подходит?
  -- Так точно, товарищ полковник.
  -- Ну дак и бери его в оборот. А ты чё училище-то бросил? - это уже мне.
  -- Да так получилось, по семейным.
  -- Ладно. Малинский хвалил тебя, я спрашивал. Езжай в школу прапорщиков, и будем работать. Вопросы есть?
  -- Главный, квартирный, - говорю я.
  -- Вон видишь? - показывает в окно на законченную коробку строящегося дома. - В этом доме будет твоя квартира. Дом большой, две части, как наша, можно разместить, вместе с солдатами. Чешский проект, не дом - мечта, - вроде как хвастает уже командир, вроде это его заслуга.
   На том и порешили. Дали мне на руки вызов в военкомат и направление в школу прапорщиков.
   Позакруглял, по возможности, дела. В институт повестку: "Забрали в армию". Сборы недолги, с 1-го декабря начало занятий.
  
   6. Харьков.
   Холодная Гора, Это вроде как район, что ли.
   Добрался, доложился, сразу переодели.
   Какое блаженство: после двухлетней разлуки, одеть родные юфтевые сапоги, да ещё с новой зимней портяночкой. Босая нога, укутанная, как младенец, фланелевой пелёночкой, в несгибаемом сапоге чувствует себя свободно, тепло и уютно. Толстая, но мягкая, кожа голенища обжимает икры, даёт почувствовать свою защиту. Офицерское п/ш, туго перетянутое портупеей. Сколько раз, с детства, примерял отцовскую, когда ещё пряжка была больше моей головы. А курсантом смотрел на неё как на символ принадлежности к доблестному офицерству. И только в двадцать четыре года, имея, пока только в перспективе, звание прапорщика, перепоясался ею на законных основаниях.
   Посмотрел на себя в большое зеркало, щёгольски щёлкнул каблуками, с незабытым ещё шиком, отдал честь своему отражению:
  -- "Готов служить суворовский солдат!"
  
   * * * * * * * * * * * *
   Начали прибывать ребята. Кто с гражданки, как я, кто уже со сверхсрочной и первый набор солдат, отслуживших один год.
   Какова география: Электросталь, Московской области; Тикси, Якутия; Докучаев, Донецкой; Сокол, Сахалин; Прилепцы, Минской; Иваново, Московской; Челябинск; Мытищи; Фастов, Киевской; Спасск-Дальний, Приморского края; Амурск, Хабаровского; Баку, Азербайджан; Душанбе, Таджикистан; Каспийский, Калмыцкой АССР; Дагестан; Чечня ... И это всего один взвод.
   Возраст: от восемнадцати до тридцати, от пацанов до мужей с тремя детьми.
   Первые беседы, знакомство с командирами. Только услышав их фамилии, склоняешь с уважением голову: замполит роты майор Суворов, командир роты, скромненько так, майор Коба и командир взвода, самый близкий нам человек, Василий Иванович, хотя и Шевченко. Кто такой Шевченко знали не все, по этому, в пик анекдотов о Чапаеве, звали его уважительно, по имени-отчеству. И только мы, старики-женатики, из принципа, звали его Васей, конечно же между собой. Ведь Вася только закончил училище и был младше нас.
   Хороший парень. Отличник учёбы, без вредных привычек, интеллигентен и порядочен, доброжелателен и улыбчив. Прямо ангел! Мы не слыхали от него ни одного бранного слова. Он на полном серьёзе мог объяснять нам, что "по взрослому" молодые люди могут встречаться только после свадьбы, а уж после свадьбы, до гробовой доски, - в сторону - ни-ни! Это говорил советский офицер! В какой казарме он воспитывался четыре года? И как его женщины ещё не убили, за такие слова? Откуда вообще такой эгоизм, в нашем социалистическом обществе?
   Василий Иванович был невысокого роста, смуглый брюнет, круглолиц и широкоскул, заметно раскосые глаза, с открытым прямым взглядом.
   О происхождении фамилии командира роты, мы могли спросить только у Васи:
  -- Не знаю. Я в личные дела не лезу, - отвечал он, почему-то отводя в сторону взгляд своих честных глаз.
   Майор Коба демонической внешности. Это скала, среднего роста. Чётко, прямо гранями, все строго под прямым углом, высечены черты лица. Глубоко посаженные, чёрные, что не видно зрачков, глаза, горят, как из колодца. Прямые чёрные волосы зачёсаны назад. Смугл, всегда гладко выбрит, без усов и даже трубки. За пол года не сказал ни одного лишнего слова, ни разу не повысил голос. Побеседовать с нарушителем и даже отдать приказ, мог одним выразительным взглядом. На роль Вельзевула грим ему был не нужен. Видели мы его очень даже не часто и особо не скучали. Сомнений о его сиротстве с 1953 года у нас не возникало.
   В связи с приёмом в школу солдат срочной службы, это был первый такой набор, были изменены сроки начала занятий: с нами начали заниматься, не выпустив предыдущий курс. А это плотность графика, теснота в казарме, а главное. Что наши коллеги все взрослые мужики. С одной стороны, вроде серьёзные люди, а с другой - им нет ни преград, ни тормозов. Если решили загулять, их ничем не удержишь. Ведь школа чуть ли не в центре города, а забор вообще - и четырёх метров нет.
   Выходит проще дать относительную свободу и меньше лезть с проверками. Среди курсантов того выпуска были, кстати, и четверо моих будущих подчинённых, начальники станций моего взвода. Все четверо - сорвиголова, "безбашенные". Поручик Ржевский выглядел бы среди них неопытным юнцом, трезвенником и стыдливым девственником.
   Наш же, смешанный набор, ещё можно было удержать в рамках уставной дисциплины. Для этого был создан мощный комсомольский актив и команда сержантского состава, которым были даны большие права, обязанности и обещание увидеть свет с копеечку, если вдруг что... Но коллектив собрался настолько спокойный, что управление им заключалось в некоторых ЦУ от отцов-командиров, а комсомольский актив занимался исключительно досугом личного состава: концерты, театры, самодеятельность и стенная печать.
   Так как у Васи было по взводу в каждом наборе, меня, как имеющего некоторое образование, или попытки его получить, и опыт проведения инструкторско-методических занятий, поставили нештатным преподавателем специальной подготовки. При этом Василий Иванович не пожалел для меня чуть-чуть часов по строевой, огневой и тактике. Здесь главным было написать план-конспект, что для меня тяжелее погрузочно-разгрузочных работ в объёме вагона.
   За пол года во взводе не было ни одной пьянки, драки или самоволки, правильнее - не попались. И не из-за командирского надзора, а по какому-то общему негласному соглашению:
  -- Хоть пол года своей жизни проведём трезвыми. Потом будем собой гордиться.
   Исключение сделали только на Новый год. По двое-трое не собирались. Организованно скинулись всем взводом, создали круговую поруку, бич любой армии, купили водку заранее и спрятали её в блоках аппаратуры. И в то время, когда патрули охраняли входы-выходы, командиры обыскивали тумбочки, каптёрки и сортиры, мы, строем, зашли в класс учебного корпуса, правда через предварительно открытое окно, дверь была опечатана, выпили своих двести пятьдесят водочки, послушали радио, потрепались и вернулись в казарму, к телевизору.
   Благо, отчаянные сердца из других рот пригласили все дежурные силы к себе.
   Да! После баньки могли побаловаться пивком. В баню ходили городскую, среди недели. Людей много, и в этой обстановке можно было потихоньку рвануть в соседний магазин.
   Взвод был дружный, но всегда есть особо близкие люди. Мы больше держались втроём: Рома Висангириев, красавец атлетического сложения, с глазами восточной красавицы, подёрнутыми какой-то мечтательной грустью. У него отец чеченец, а мать украинка. И Витя, с редкой фамилией Бурда. Уроженец Донецка, но служил сверхсрочную, уже несколько лет, в посёлке Тикси, в Якутии. Где жил с женой, в землянке, в вечной мерзлоте. Зато имел зимнюю шапку с длинными ушами, которые закладывались сверху одно на другое и держались на пуговках, а не завязками, как у нас. Красоты голове это не добавляло, но называлась она "полтора оклада". Для девушек, знатоков, была хорошей приметой.
   Также для меня было дорого то, что срочную службу Витя служил под командованием моего отца и на итоговой проверке встречался с ним лично.
   Была ещё одна встреча, связанная с папой. В составе одной из высоких комиссий, приехал в школу его бывший заместитель, капитан, а тогда уже подполковник, Бабаев Юрий Иванович. Увидев на Доске Почёта моё фото, вызвал меня. Очень приятно поговорили. Передавал отцу привет, взял адрес. При прощании обнял как родного.
   Одним из первых вопросов Юрия Ивановича был:
  -- Почему не в училище?
   Объяснил, но интерес заключается в том. Что, как только я от него вышел, почтальон приносит письмо, в котором моя родная жена ставит меня в известность, что я зачислен на учёбу в своё родное училище. Только не с сентября, как я думал, а с января, так как за первый семестр я всё сдал. А военкомат, отправив меня на учёбу, прислал по домашнему адресу только третий вызов.
   Ехать в училище с двухмесячным опозданием, в неизвестность, когда золотые погоны прапорщика уже видны на горизонте, зная волокиту с документами, я не рискнул. Удовлетворился "синицей в руке".
   Опять оказался не там и не тогда.
  
   * * * * * * * * * * * *
   26-го декабря 1979 года, сразу по подъёму, весь личный состав школы собирают в клубе. Долго сидим в неведении, начальство очень уж суетится. Чувствуем, произошло что-то неординарное, даже волноваться начали.
  -- Товарищи курсанты!
   Сегодня ночью ограниченный контингент советских войск, по просьбе правительства Демократической Республики Афганистан, перешли границу и вступили на территорию дружественной страны.
   Мы все помним Чехословацкие события, когда только оперативность наших войск перекрыла путь через границу американским агрессорам.
   Если бы сегодня наши войска не вошли в Афганистан, завтра там, у самых наших границ, были бы НАТОвские военные базы и диверсионные центры.
   Я уверен, что вы все, как один, изъявите желание выполнить свой интернациональный долг и помочь народу Афганистана обрести свободу. Как это было в Испании, Вьетнаме и других странах ...
   Далее ещё долго, в том же духе.
   Потом выступил начальник школы:
  -- ...Вы должны осознать всю серьёзность политического момента ...
   Потом секретарь комитета комсомола:
  -- ... мы, комсомольцы, все, как один ...:
   "Партия сказала: "Надо!",
   Комсомол ответил: "Есть!"".
   Наверное это надо было назвать митингом, хотя больше походило на еженедельную читку приказов.
   Тогда мы и не подозревали, что, на самом деле, это был первый звонок.
   Для всех: для нас, молодых командиров, для гражданских, пока, ребят, для высокого командования и для правителей.
   Звонок перед спектаклем перестройки, раздела, развала и циничного грабежа.
   Серьёзность момента мы не осознавали. Хотя, не со сцены, слово "война" прозвучало. Но какая может быть война в дикой пустынной стране, каких-то басмаческих банд с сильнейшей армией мира, с лучшими образцами техники, с самыми стойкими и дерзкими русскими воинами. Это просто судьба даёт нам шанс посмотреть мир, пострелять, понюхать пороху.
   Так думали мы, вроде грамотные, не дурные ребята, посвятившие свою жизнь военному делу. Так думали те, кого эта война касалась в первую очередь.
   Весь взвод написал рапорта об отправке их добровольцами в Афганистан.
   Написал весь взвод, кроме одного курсанта - Шуры, Грудочкина.
   Общий интерес к нему проснулся с первого часа занятий.
   Основная масса курсантов была направлена в школу для получения углубленных знаний по эксплуатации радиорелейных станций "Циклоида", с присвоением звания прапорщик. Но были и ребята которым нужно было только звание. Они шли на должности старшин, зав складами, какими-то мастерами на все руки, был у нас даже личный водитель командира дивизии, с правами адъютанта, скорее даже денщика.
   С целью отделения "зёрен от плевел", на первом же занятии, Василий Иванович проводит коротенький опрос: кто - куда - кем.
   Доходит очередь до Грудочкина:
  -- Рядовой Грудочкин, Вы на какую должность идёте?
  -- Начальником станции.
  -- Какой станции?
  -- Не знаю, сказали просто - станции.
  -- Может железнодорожной? - издевательски серьёзно, спрашивает взводный.
   Шура задумался, взвод внимательно затих, секунд через двадцать, не менее, выдаёт на полном серьёзе:
  -- Не знаю, может и железнодорожной.
   Класс взорвался! Слабо сказано: это был Везувий, Хиросима вместе с Нагасаки!
   И почему-то, именно в этот момент, он из Саши превратился в Шуру. Не в Шурика, а именно в Шуру.
   Невысокий, русоволосый, с хитринкой, за словом в карман не полезет. На всё у него есть свои случаи из жизни. А жизнь у него была интересной.
   Срочную служил в ВВ, внутренних войсках, в славном городе ткачих - Иваново. Охранял женскую зону. Там же остался на сверхсрочную, очень уж жалел женщин. Старался сделать всё, чтобы хоть чуть-чуть скрасить их горькую долю. Передавал на волю всё, что можно, а что неможно заносил в зону. Встречал девочек при освобождении, давал притулок, пока устроятся. Держал связь со всеми бывшими "монашками". В принципе, это можно было назвать центром реабилитации, ускоренный курс: пока "монашки" не утолят жажду к водке и мужикам, пока не кончатся деньги.
   Что-то с идеологической работой у Шуры не пошло, его просто "вкозлили". Попросили уволиться по собственному желанию.
   Но покой Шуре и не снился. Он идёт туда где трудно, на передний край борьбы с преступностью - в милицию. Любимый город может спать спокойно: на посту бдит рядовой Грудочкин. Он даже разработал свою систему. Чтобы в городе был порядок, стал собирать всех потенциальных нарушителей у себя дома и там проводил с ними профилактическую работу. Работал эффективно, как правило, до утра, а днём все спали, опять не до преступлений. По своим физическим данным, мог работать только со слабым полом.
   Но и тут начальство отнеслось к нему предвзято. Кто-то просто позавидовал его педагогическому таланту. Видя непонимание, Шура уволился сам, из принципа.
   Лёгкими хлебами кормиться не привык, да и без строгой воинской дисциплины свей жизни просто не представлял. Идёт в ближайшую воинскую часть и просится на любую должность. Конечно, туда где трудно, не ищет тёплых мест. Знает, что они все заняты.
   Так Шура оказался в школе прапорщиков. Он то и был единственным со взвода, а может и со всей школы, не написавшим рапорта об отправке в ДРА.
  -- Я что, дурак что ли? Вы не понимаете: там идёт война, там стреляют, там могут убить. И даже если только ранят - приятного мало. Все части надо хранить в одном теле. Мне моя жизнь дороже чем ордена, деньги и грамоты, хоть дважды почётные.
   Учился Шура уникально плохо, но старательно. Не смотря на наличие аттестата о среднем образовании, с программой начальной школы он был не согласен и отрицал её весьма категорически. Персонально с ним приходилось заниматься мне. И вот, в то время, когда я пытался объяснить ему работу полупроводникового диода и решить на эту тему копеечную задачу, меня как обухом по голове шарахнуло: Шура не мог перемножить два простых числа. Контрольные вопросы подтвердили это.
   Я пытался вдолбить ему формулы, он же, имея их перед глазами, не мог решить задачу по очень простой причине: Шура не знал таблицы умножения! Он даже не знал, что, перемножая три на четыре, надо тройку сложить четыре раза, или четвёрку - три. Он не знал самого принципа умножения. Даже не знаю, с чем можно сравнить тот шок, испытанный мною. Тридцатилетний мужик, в двадцатом веке, закончивший десять классов, будущий командир, воспитатель. Человек, который должен будет учить сельских ребят, с восьмилеткой ЦПШ, церковно-приходской школы, обращению с передовой электронной техникой, не знал сколько будет дважды два, чтобы быть справедливым, это было единственное, что он знал.
   С разными людьми мне приходилось общаться, но такого я больше не встречал. Причём дураком-то его не назовёшь. Посади только Шуру управлять страной - через неделю половина бюджета будет у него в кармане, наличными, и ни одна ревизия не придерётся. Парень крученый, как поросячий хвост!
   Конспекты мы писали в общих тетрадях, по этому таблицу умножения, на каждое число отдельно, я писал ему на шпаргалках. За два дня он её осваивал, за пару недель выучил всё:
  -- Ты только, Серёга, не говори никому!
   Со знанием таблицы, дело пошло шустрее. Проснулся интерес к знаниям. Лучше поздно, чем никогда! Закончил школу Шура с твёрдой тройкой. Чем я очень гордился и считал себя главным учителем в его жизни.
   Рапорта наши, конечно же, вернули. Поставили в своих отчётах очередную "галочку" и отрапортовали на верха, что мы:
  -- Всегда готов!!!
   Объяснили, в принципе известную нам, истину, что здесь мы только прикомандированы от своих частей, и распоряжаться нашими душами будет командование по месту службы.
  
   * * * * * * * * * * * *
   С трудом достал для всего взвода билеты на "Машину времени".
   Даже определение рок-группа, а не вокально-инструментальный ансамбль, казалось революционным, диссидентским и щекотливо запретным.
   "...И пугаться нет причины,
   Если вы ещё мужчины.
   Вы кое в чём сильны!
   Выезжайте за ворота
   И не бойтесь поворота,
   Пусть добрым будет путь!"
   Для нас она действительно стала культовой. Песня - девиз, песня - знамя.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Так, с активной жизненной позицией, как говорили, пролетели пол года. Регулярные письма домой. Один раз Надя с Сашей приезжала, как раз на восьмое марта. В увольнение с Витей Бурдой ходили от силы раза два. Танцульки в Доме офицеров, с лёгким флиртом, вроде несерьёзно, вроде выросли уже. А заводить что-то капитальное - нет времени.
   Закончена учёба, присвоено звание "прапорщик":
   "Наше звание - символ знамени,
   Нас обязывает быть впереди!"
   Выдан полный комплект обмундирования, который можно легко разместить в кузове КамАЗика. Только нижнего белья семь пар, две пары сапог и пол километра портянок.
   После торжественного вручения погон, отцы-командиры исчезли, по-английски, не попрощавшись. Говорят раньше бывали нелицеприятные прецеденты. Впереди дорога, билеты куплены заранее, до вечера разъезжались все. Хоть и были предоставлены сами себе, пить желания не было, спешили домой. Приняли по сто, символических, обменялись адресами и разлетелись по всей нашей дорогой необъятной.
   Где кого судьба носит? А может уже земля хранит?
   Сколько для этого было серьёзных причин. И Нерушимый разрушили, и за границей было много возможностей окропить землю красненьким.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Положенный отпуск пролетел мигом.
   Увольнение Нади с работы, куча справок на Сашу, контейнер с вещами. И откуда всё взялось? Ни мебели, ни бытовой техники, только книги, кастрюли и тряпки. А контейнер еле закрыли. Два года тому приехали с двумя маленькими чемоданчиками.
   Вот и всё. Присели на дорожку, едем на новое место службы, как я считал, к главной цели своей жизни. Хоть и не в чине, но "ещё не вечер"!
  -- Дорогие мама и папа! Не обижайтесь на своего бестолкового сына. Я вас очень люблю! Но жизнь, сердце зовёт куда-то вперёд. Простите, если сможете!
   Опять любимый стук колёс, родные пейзажи за окном. В купе только мы. Сынуля уснул. Рядом милая Наденька, можно и побезобразничать...
  
   7. Берёза Картузская.
   Город Берёза. Районный центр, сто километров от Бреста, в сторону Москвы, по трассе N 1, если верить атласу автомобильных дорог СССР.
   Железнодорожная станция в пяти километрах от города, она-то и называется Берёза Картузская. В просторечии: Картуз-Берёза. Одна из версий истории названия гласит, что именно здесь у Владимира Ильича Ульянова - Ленина украли кепку, картуз, когда он возвращался из польской эмиграции.
   По второй, более реальной, - название произошло от монастыря христиан Картузианского ордена, в развалинах которого хозяйственный взвод нашей части устроил свиноферму.
   Застроен город частным порядком, без архитектурных достопримечательностей и какого-либо плана, просто притулился к дороге.
   Двухэтажный центр: райком партии, райисполком, небольшая гостиница, универмаг, конечно же центральный, чьи-то общежития и пара жилых домов. Тут же культурный центр: ресторан, пив бар и клуб.
   На противоположных окраинах два военных городка: Северный, городок лётчиков, и, соответственно, Южный, тут обитаем мы - ПВОшники, пушкари.
   Чаще весь наш городок называют Красными казармами. Хотя их всего две, на территории части. Построены они в 1905 году, для польского гусарского полка. На первом этаже были конюшни, а на двух верхних непосредственно казармы, для гусар. За неимением коней, у нас солдаты жили на всех трёх этажах. Здания монументальные, из тёмно-красного, почти чёрного, кирпича. Над центральным входом, на фронтоне, польский державный орёл и дата постройки, а на торце нашей казармы, въевшаяся, несмываемая и не вырубаемая, надпись зелёной краской: "Смерть фашистским оккупантам!" Такие зарубки на память.
   По двум другим сторонам необъятного асфальтированного плаца, основного атрибута любой воинской части, расположены одноэтажный штаб и столовая.
   В 1934 - 1939 годах здесь располагался концентрационный лагерь панской Польши, где томились коммунисты, о чём говорил скромный памятник: глыба чёрного мрамора с мемориальной доской. Во время войны концлагерь стал фашистским, а после - размещались различные войска. Но даже вселение нашей части привлекательности бывшему концлагерю не прибавило.
   За городом мясокомбинат, солидного значения, молокозавод, а в самом центре города небольшой металлообрабатывающий заводик, выпускающий детали для вентиляционных систем. По размерам, это просто мастерская хорошего жестянщика.
   Вся молодёжь, закончив 8 - 10 классов, уезжает в города посолиднее. Кто на учёбу, кто ищет работу. Если ребята и возвращаются, то ненадолго, до призыва в армию. У девушек сложнее, как повезёт. Прирост населения только за счёт девчат из села, для которых райцентр - город, а воинские части - перспектива выйти замуж. Работа на комбинатах для них есть всегда. Часто их судьбы сложны и безнадёжно тоскливы.
   Через весь город ходил один автобус. За три года жизни в городе, я на нём ездил не более трёх раз, настолько он был непредсказуемо редок.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Служба начинается с представлений:
   Командиру части:
  -- Прапорщик Гудман. Представляюсь по случаю прибытия для дальнейшего прохождения службы.
   Потом начальнику связи:
  -- Прапорщик... Представляюсь...
   Наконец, командиру роты связи:
  -- ... Представляюсь...
   И инициатива переходит к нему.
   Ротный уже представляет меня, сначала офицерам и прапорщикам роты:
  -- Товарищи офицеры, представляю вам... Прибывшего...
   А потом всему личному составу роты:
  -- Равняйсь! Смирно! Представляю вам прапорщика Гудмана, командира радиорелейного взвода. Вольно! Встать в строй.
  -- Есть встать в строй! - это уже я.
   И прапорщик Гудман, весь в парадной форме, чётко печатая шаг, горящими, на утреннем солнце, хромачами, становится во главе своего взвода. От взвода, правда, в строю человек пять. Остальные двадцать восемь солдат, семь прапорщиков и три девушки на дивизионах, несут боевое дежурство.
   Развод короткий: дежурные смены, наряды, караулы.
  -- Старшина! Забирай остальных, наводите порядок в казарме. Офицеры в канцелярию.
  -- Ну что, орлы? - ротный, капитан Хлебников Сергей Евгеньевич, указательным пальцем нажимает на козырёк фуражки, от чего она становится вертикально, на мгновение замирает, а потом, падая, делает вокруг этого пальца "бочку", выражаясь языком пилотов, подбрасывается и водружается на голову. Резким, коротким кивком головы, опять ставится вертикально на тот же палец, но уже верхним срезом околыша, подкручивается средним пальцем и, в крутом "штопоре", ложится на стол, поддерживаемая за козырёк. - Господа офицера! Прошу делать ставки.
   Все присутствующие, человек семь, оживившись, лезут в карманы, и в фуражку полетели рубли и трёшки.
   Ротный всё собирает и, не складывая, мятой кучкой, вручает мне.
  -- Да вы что? Я сам выставлю магарыч, - пытаюсь сопротивляться я.
  -- У тебя сейчас проблем хватает, мы знаем. Твоя задача, сегодня, только сбегать за горючим, - говорит командир и офицеры его поддерживают.
  -- Водки? - без сомнений, на всякий случай, спрашиваю я.
  -- Не, "чернилки". Его больше, - далее идёт перечень местных названий самых дешёвых плодово-ягодных вин. От "Белое крепкое" до "Абрыкосавы водар" и "Бела вежа".
   Командир всегда прав! Это первый параграф устава армейской жизни. А второй его параграф гласит: "Если командир не прав, смотри параграф первый!" Значит набираю "чернила", больше литра на брата. Закусь бюджетом не предусматривается. На сдачу - курево. Понт сезона - "Беломор". В среде настоящих радистов, кто помногу сидел с паяльником, "Беломор" вообще пользовался популярностью - папиросу можно держать в зубах и работать, а если положить она тухла, а не сгорала, мгновенно, дотла, как сигарета. Её можно было прикуривать несколько раз.
  -- Нали-и-вай! - это называется делать по разделениям: делай - раз, делай - два!
   Служба пошла!
  
   * * * * * * * * * * * *
   Сразу убивает быт, безденежье. Убивает наповал. Не то что служить, жить не хочется.
   Получение подъёмных оттягивается, в лучшем случае, на пол года. На моей должности стоит Хачик Мирзикян, который "лепит" личные машины нашему и более высокому начальству, а попутно и всем, кто заплатит. С каждой машины может позволить себе свежие золотые зубы. Даже без зависти: в строю и в наряде я его ни разу не видел. Командир части здоровался с ним за руку, а авто владельцы рангом пониже спешили первыми отдать честь, жали его волосатую клешню двумя руками, с поклоном, заискивающе улыбаясь и преданно глядя в глаза. А Хачик просто и жизнерадостно смотрит на всю эту суету с двухметровой высоты своего высокогорного роста.
   Меня поставили на должность с минимальным окладом.
   Дом ещё не достроили. Надо искать частную квартиру. Для Нади работа есть, но нет места в садике для Сашки. То что обещали написать от части отношение в Районо, с просьбой "не отказать подателю сего", сделано, написано. Но никто не предупредил, что таких отношений там - горы, без преувеличений. Ответ прост, как грабли:
  -- Предоставим, по мере возможности, - и все знают, что возможность эта близка, как крах мирового империализма.
   Но не мы первые, как-то устраиваются все. Нашли и мы маленький домик, выписали в части тонну угля и складометр дров, ещё тонна куплена за наличные, занятые у тестя. Перезимуем, а там, вроде, уже приличная квартира светит.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Прибыл в часть в разгар перевооружения. Системы управления зенитно-ракетными комплексами уже работают новые, подземные сооружения эксплуатируются, хотя с множеством недоделок, только моих станций ещё нет.
   В эксплуатации старые, "Радианы", девятиканальные. Вся боевая работа шла по проводным каналам связи, а "Радианы" были на очень-очень крайний случай, связь неустойчивая. Но работаем на них недолго. Надо ехать в Гомель, получать, вроде промежуточные станции, Р-404, двадцати четырехканальные.
  
   * * * * * * * * * * * *
   В Гомель прапорщики с дивизионов добирались своим ходом, кому как ближе, из части шёл УАЗик с начальником службы вооружения, начальником авто службы и иже с ними. Но мне там места не нашлось, о чём я очень даже не жалел. Пришлось ехать поездом "Брест - Минск - Гомель".
   Купе, в купе два мужика чуть старше меня. Едут из Бреста до конца маршрута, в какую-то фирму, типа "Гомгопсельхозпромтехпродмаш". Они сами толком не знали:
  -- В командировке адрес есть, завтра разберёмся.
   Ведут активный образ жизни - всё что у них было выпили, теперь активно ищут где добавить. Я, со своей дежурной бутылкой, подоспел вовремя, но поиски они не прекратили:
  -- Как же так? А от нашего столика - вашему? Принципиально, не по-нашему тактично, то есть тактически не этично. А Вы человек военный? - Внезапно догадался он и, не смотря на мои, не настойчивые, уговоры, быстренько сбегал в ресторан, удивительно попадая своим шагом в противовес вагонному и, таким образом сохраняя идеальную прямолинейность движения. Что значит командировочный опыт! В ресторане был только коньяк.
   Путь до Минска пролетел быстро и приятно. В купе царило полное единодушие. Как ни крути: "Народ и армия - едины!"
   В Минск прибыли уже ночью. Поезд тронулся, к нам никого не подсадили, значит до Гомеля так и будем ехать втроём. Можно, не стесняясь, курить в купе. Только закурили, открывается дверь, и входит девочка, подросток.
  -- К вам можно?
  -- Конечно девочка. А ты что, сама едешь? Без мамы?
  -- Я еду с мужем.
  -- А сколько же лет тебе, доню?
  -- Восемнадцать.
  -- А где же муж?
  -- В плацкартном вагоне, в купе был только один билет.
   На пальце действительно обручальное кольцо. Думаю: захотелось девочке во взрослую жизнь поиграть, а кольцо можно и у мамы взять.
   Две коротенькие косички белокурых волос, обтягивающие, сидящие низко на бёдрах, джинсики, белая футболка, оранжевая просторная ветровочка. Холёные ручки, маникюр, очень тонкий, почти незаметный, макияж. Куколка! В руках яркая спортивная сумка.
   Звать Наташа, неделю как вышла замуж. Минчанка, работает моделью.
  -- Моделью чего? Художникам, скульпторам? - спрашиваю я, по догадке. Я и слова такого не знал.
  -- Нет, показываю модели детской одежды, на подиуме.
  -- В смысле манекенщица? На сцене? - доходит до меня смысл сказанного.
  -- Ну пусть будет так, - смеётся, немного уязвлённая, Наташа.
   Командировочные зашустрили:
  -- Как же так? А за знакомство? Мы сейчас, шампанского.
   Но ресторан был уже закрыт. Выручил проводник, но в его коллекции был только "Портвейн", зато ровесник Киевской Руси, урожая 777 года. Взяли бутылок шесть, не меньше. Я почти не пил, сославшись на желудок, только губы смачивал, за компанию. А Наташа, лихо и смело, выцедила два, почти полных, стакана. Практически без закуски.
   На мои попытки её тормознуть, ребята реагируют просто:
  -- Да ты чё? Она уже взрослая!
   Наташа "поплыла", мальчики начинают клеиться, причём плотно. Жалко девочку, не хочется чтобы её жизнь начиналась с таких дорожных приключений. Вывожу мужиков перекурить:
  -- Блин, мужики, так классно сидели! И ещё есть что выпить, а мы начинаем бабу делить?! Пусть спит ребёнок, хлопот не оберешься, обрыгает ещё всё купе. Ну её на фиг!
   В альтернативе выпивка - баба, у русского выпивка всегда выше. Возвращаемся, я прямо приказываю:
  -- Наташа, спать!
   Подчиняется беспрекословно. Забрасываю её наверх и выключаю свет. А мы, при ночниках, ещё сидим. Оставлять конечно же ничего нельзя.
   Решили, походом, ещё пару-тройку мировых проблем, и мои соседи сломались. Даже лечь, сил у них больше не было. Пришлось позаботиться. Сам залез наверх, устраиваюсь, включил ночник и посмотрел на Наташу.
   Она лежала на боку, ко мне лицом, чуть согнув колени. Тепло, простынь сбита к стенке. Джинсики стянулись вниз, показав белую полоску трусиков и весь низ живота. Футболка же задралась в противоположном направлении, открыв взору всю прелесть верхней его части, а также волнующую, крутую линию талии, которая плавно менялась с каждым вздохом. Обтянутые тонкой тканью, просвечивали тугие мячики грудок, не знакомых с лифчиком, с большими и твёрдыми, по взрослому, сосками. Левая, нижняя, ладошка под подушкой, правая рука чуть согнута и локоток отведён назад.
   На губах - улыбка, на щеках горячечный, от выпитого, румянец. Дыхания не слышно, только грудь, живот и талия, волнуя до пульса в голове, мерно вздымаются. На пальчиках босых ног аккуратный педикюр, малюсенькие, кукольные, ноготки покрашены неярким розовым лаком. Она тихонько шевелит этими пальчиками, манит ими.
   Как она тиха, умиротворённо счастлива. И как горяча, сладострастна и желанна. Какая это была бы ночь, будь я уверен во взаимности!
   Но услышать:
  -- Нет! - или даже. - Уйди, дурак!
   Разрушить эту прелесть, эту сказку - невозможно. Это было бы вандализмом.
   Но вечно созерцать тоже не будешь, надо ставить точку. Перегнувшись через проход, я, очень нежно, целую её в щёчку, провёл губами по кругу. На румянце щека была горячей, у губ - прямо холодной. У каждой женщины есть что-то своё, запоминающееся, У Наташи - бархатистая, удивительная, при касании губами, кожа. И запах. Совершенно не знакомый запах дорогой косметики, духов, сразу чувствуется их благородство, и тела, женского тела, тёплый, терпкий...
   Дыхание на миг замерло, я лёг на свою подушку, последний раз окинул её всю взглядом, от трусиков до сосочков, и выключил свет.
   Нашатырём освежило свежевыстиранное, сыроватое казённое постельное бельё.
   Иногда, бывает, и подумаешь:
  -- Действительно дурак! Такую девочку упустил! Она же сама искала острых ощущений. Хотела всё взять, пока горяча. А ты..., эх ты...!
   Но это только иногда. А вообще-то я её помню как "спящую красавицу", как что-то бестелесное, прелестное, ангелоподобное. Вспомню, и вроде на душе светлее станет.
   Проснулся первым, форма обязывает. Пока брился-мылся, Наташа убежала, наверное к мужу. Даже не попрощалась. Хотя она же не знает моих чувств.
   Мужики с трудом, стонами и энергичными, но почти беззвучными, комментариями отрывали от подушек свои неживые головы.
   Стоп, паровоз, приехали.
  
   8.Гомель.
   Получаем станции со складов НЗ. Двадцать четыре автомобиля ЗИЛ-157, набитых металлоломом. Принимать их было нельзя. Ни машины, ни станции не работали. Целый месяц велись переговоры командования.
   Мы жили в казарме, питались "подножным кормом". Так как собирались на недельку, от силы дней на десять, деньги и водка быстро кончились. Кто-то просил перевод из дома, кто-то перехватывал у них до получки.
   После радости от состояния коллективной свободы, сбора всего взвода, наступили голодные и тоскливые дни. Целыми днями спали и смотрели телик. А командир роты по три раза на день звонил в часть, с одним вопросом:
  -- Что делать?
   Наконец приказ дан:
  -- Принимайте, Сдавать будем всё равно сюда же, после получения "Циклоид". За нашими "Радианами" скоро приедет получатель из Казахстана, а работать на чём-то надо.
   Наверное, только в Советской армии командование не сомневалось в том, что, по приказу, из любой кучи металлолома, к положенному сроку, будет сделан паровоз, а не то, что какая-то радиостанция.
   Приказ есть приказ. Принимаем в неисправном состоянии, в некомплекте, без запчастей, так называемого, ЗИПа. Но по бумагам всё на "ять".
   Мне, как командиру взвода, работы в три раза больше, чем начальникам станций с дивизионов. Надо принять центральную станцию, мою, в бригаду, вторую на склад НЗ, на случай войны, и ещё одну, ретранслятор, в Драгичин. Позывной "Вышка". Так как Женя Миронов, начальник станции, воюет сейчас за меня. Кстати, он, по штатному расписанию, тоже командир взвода. Но командует только тремя девушками, настоящими красавицами. Смог подобрать экипаж.
   Три станции это шесть машин, из них три с антенным хозяйством. Автомобили принимает мой тёзка, из авто службы, старлей. ЗИЛ-157, "Крокодил", у нас их почему-то звали "Захарами". Кто эксплуатировал эти машины по настоящему, по боевому, не может без благодарности их вспоминать. Конечно, когда "Захар в приличном состоянии, а не такое убожище.
   Написав ведомости по машинам, старлей Серёга помогал мне. По удивительному совпадению, со стороны сдатчика выступали тоже старлей и прапорщик, тоже тёзки, только Валеры.
   За время сдачи мы сдружились. Даже иногда сбивали летнюю жару холодной водочкой или пивом, под закуску, принесённую женатым Валерой-прапором.
   Закончив приём-сдачу, отдав акты на печатную машинку, решили посетить вчетвером местный ресторан. Не обмыть сдачу, не дай Бог, а выпить за дружбу, взаимопонимание, за единодушие четверых, случайно встретившихся, парней, уроженцев разных концов Советского Союза.
   Если честно, то такая мысль возникла потому, что о нас позаботилось командование, как ни абсурдно это звучит, прислало нач фина, и мы получили командировочные. Даже понимая, что от такого поступка передохла в Африке половина слонов, от денег мы отказаться не смогли.
   Привели нас Валеры в маленький тихий ресторанчик, на первом этаже жилого дома. Столиков едва больше десяти. Из динамиков "меломана", автомата, льётся тихая блюзовая мелодия, но никто не танцует. Нет шумных компаний, все замкнуты на своих столиках. Разговаривают в пол голоса, много курят и пьют без громких тостов. Именно такими я представлял себе рестораны "не нашего", стирильно-культурного запада. Самое место, чтобы посидеть на прощание, поболтать. Все почему-то были настроены мечтательно, говорили о планах на будущее, не боялись рассказать о самом сокровенном, как в поезде.
   Время до двенадцати пролетело незаметно, ресторан закрывается. Официантка обходит все столики подряд, даёт расчёт. Следим за ней, поджидаем. За соседним столиком сидят три девушки. Официантка подходит к ним, что-то говорит, что-то пишет, кладёт на стол счёт..., а в ответ получает из кошелька одной из посетительниц несколько монет. Хотя столик был неслабый. Это заинтересовало тёзку, да и гусарства в армии никто не отменял:
  -- Девушки, пойдёмте гулять. Покажете нам, не местным, ночной Гомель.
   Красавицы переглянулись, перешепнулись, улыбнулись и двигают свои стульчики за наш столик.
   Серёга закрутился штопором:
  -- Сейчас, только с собой ещё что-нибудь возьмем. Официант! На минутку! Что будем брать?
  -- Не суетись, - говорит, севшая рядом со мной, девушка, - ещё можно посидеть здесь. В банкетном зале отмечают какой-то юбилей, заплатили ещё за час. Просто остальные официантки уходят домой.
  -- Вы, очевидно, здесь своя, что всё знаете? И платите строго по счётчику, - включаюсь в разговор я.
  -- Заметили? - смеётся. - Официантка моя родная сестра. Мы, четверо, - подруги, и иногда Инна, её так звать, приглашает нас скромно посидеть. А меня, кстати, звать Люба.
  -- Очень тактично с нашей стороны. Простите, ради Бога! Сергей.
  -- Сергей.
  -- Валера.
  -- Валера.
  -- Врёте вы всё!
   Мы, все четверо, добросовестно крестимся.
   При знакомстве выделился тёзка, представившись командиром роты из Афганистана:
  -- Через недельку опять в бой, - он считал, что только от разговоров о войне, межножье у дам пылает напалмом.
   Все, естественно, холостяки. Но не против женитьбы, в принципе.
   Пришла, переодевшись, Инна. Но заказ приняла, добавив от себя четыре бутылки какого-то фирменного пива, которого в меню не бывало, обновила сервировку и осталась с нами.
   После закрытия ресторана, пообщавшись на высоком идейно-политическом уровне, все разбежались в разные стороны, парами. Валера, прапорщик, увёл Инну к себе домой, жена с дочками уехала к тёще, два старлея, с Маринкой и Светкой, в одну комнату общежития, а мне с, доставшейся при распределении, Любой, Любонькой, - наихудшая доля.
   Люба мелиоратор, корректор самого Господа Бога: подсушивает где мокро, на болотах, и подмачивает где суховато. Непосредственно "в поле", как она говорит, работы немного, больше времени занимает подготовка и отчёты, то есть - бумаги.
   У Любы высшее образование, она очень умная девушка. Намного умнее чем мне надо, приходится даже думать, прежде чем что-то сказать.
   Но самая большая из её бед - жилплощадь. В обычной двухкомнатной квартире прописаны восемь девиц, и называется эта квартира просто - общежитие.
   Рядом с её домом какой-то водоём, с пляжем и кустиками. Но оттуда нас прогнал, начавший моросить, дождик и ночная прохлада. Коротаем время в подъезде.
   Люба не просто умная, она ещё и красивая, высокая девушка, с развитой спортивной фигурой, пловчихи, только грудь идёт впереди на полтора шага, плыть наверное тяжело. Джинсы в обтяжку, тёмная трикотажная кофточка - тоже. Она заправлена в штаны, с короткой застёжкой под горло и отложным воротничком. Но, как выяснилось чуть позже, это не кофточка, а симбиоз купальника, футляра для виолончели и панциря черепахи. Пояс верности, рядом с ним, - просто неудачная шутка: снизу не вытянешь, сверху не залезешь, да ещё и лиф со вставками от бронежилета.
  -- Как же ты ЭТО снимаешь? Через ноги, что ли? - не выдерживаю я, после многочисленных попыток добраться хоть куда-нибудь.
  -- Через ноги, - удовлетворённая произведённым эффектом, смеётся Люба. - А ЭТО называется блайзер.
  -- Говорила мне мама: "Учись, сынок, а то всю жизнь будешь ходить в дураках!" Не слушал!
   И понимаю, что через такой ворот не пройдут не то что её бёдра, а даже одно колено, но придумать ничего путного не могу. Сенсорное изучение системы тоже ничего не дало, а снимать через ноги, для подъезда, даже ночью, даже по-гусарски - слишком уж очень.
   На следующий день, в воскресенье, встретились всей компанией утром. Погуляли в парке, покатались по реке Сожь на прогулочном теплоходе, а вечером сходили в коктейль-бар "Грот". Полуподвальное помещение, отделанные камнем небольшие залы и кабинеты, свет, музыка - всё в стиле. Для меня это была другая планета, ведь, за последние семь лет, более злачного заведения, чем солдатская столовая, я не знал.
   После волшебного "Грота" и благородных напитков, на основе технического спирта, пива и рублёвого портвейна, - опять подъезд, опять тот же блайзер. Хотя и укорил Любу:
  -- Могла одеть что-нибудь менее эротичное!
   Но я на победу особо и не рассчитывал. И в двадцать пять лет и даже значительно позже, считал, что для женщины добрачная близость очень тяжела, морально. Она сдаётся только из страха потерять любимого, желания выйти замуж, от отчаяния и большой любви. Если, конечно, выбранный вид трудовой деятельности её к этому не обязывает.
   Из четырёх лет своей супружеской жизни, три - я провёл в казарме, год - в нарядах, два года на заводе, в ночных сменах, и последний, оставшийся, год - в командировках. Так что опыта общения не было даже с собственной женой. Хотя друзья и подруги считали опытным сердцеедом, причём пользующимся активным спросом. Наверное, из-за моего языка: шуток, намёков, многозначительного молчания, таинственных улыбок и уклончивых ответов. Не говоря ничего ни о ком, но и не отрицая, я, вроде как, показывал свою порядочность в этом вопросе. Что в свою очередь будило фантазию и желания у знакомых женщин.
   Понедельник день прощания, во вторник, раненько утром, выезжаем колонной домой. Запланировали прощальный, для нас с Серёгой, пикник на реке. Все девочки в этот день работали, кроме официантки Инны. Ей и карты в руки: столом, точнее поляной, занималась она. Да ей и сам Бог велел.
   Солнце, песок, горячительные напитки, горячие девушки, прохладная река и, охлаждающая пыл, Люба, почти неприкасаемая в купальнике.
   В таких моментах и заключается прелесть армейской службы: в возможности чаще устроить себе праздник, в контраст рутинным будням.
   Валера рассказал, как утром его жена, открыв своим ключом дверь, застала их, с Инной, спящими, причём не отягощенными даже фиговыми листиками. Но так как оказалось, что вопрос о разводе у них был давно решён, то жена только съязвила:
  -- Девушка проснитесь, Вы застудите себе печень.
   А Валера с Инной вроде нашли друг друга. Двадцати, с небольшим, - летняя девушка, с благоговением ловит каждое слово, уже начинающего лысеть, невысокого, ничем не примечательного, почти тридцатилетнего, но очень доблестного прапорщика. Он же боготворит её, как минимум - молодое тело. Но больше того - её уважение, внимание, он вырос в собственных глазах. Для жены он давно уже был неудачником, ничего не значащей, серостью.
   Переодевались девушки не в нашем присутствии, так что проблема блайзера сегодня актуальна, как и вчера. Но я уже свыкся с этим, отношусь философски. Как тот петух, что бежит за курицей:
  -- Догоню - хорошо, не догоню - хоть согреюсь.
   Всё равно общение с молодой привлекательной девушкой всегда приятно.
  -- Любонька, Любонька,
   Целую тебя в губоньки,
   А большего добиться не могу! - не лучший экспромт, но на большее моё поэтическое дарование не способно.
   И тут, во время совершенно отвлечённой беседы, типа: "Когда по нашему, ещё тёпленькому шарику, бегали эти, мамонты...":
  -- Там есть пуговицы, - говорит Люба.
  -- Какие пуговицы? - не понимаю, о чём она.
  -- В самом низу блайзера.
   Миг шока, но повторять не надо.
   Хотя оказалось, что путь к цели значительно интереснее результата. Я до сих пор не знаю, что такое фригидность, но до нимфетки ей было очень далеко. То что я считал только эпиграфом к предисловию, для неё оказалось законченным многотомным произведением. А может и я, что-то сделал не так.
  -- На сегодня хвати, - прозвучало серьёзно, тоном грозной бонны, выделяющей детям сладости.
   И я, смущённый, распалённый и пристыженный, как нашкодивший пацан, начал приводить себя в порядок. Хотел помочь Любе, разобраться с застёжками, но даже этого не заслужил:
  -- Не надо, я сама.
   Прощание было тёплым, со скупой слезой и обещанием написать. Потом пару раз, бывая в Гомеле, я пытался её найти, но ни разу не заставал ни дома, ни на работе.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Неполных четыреста пятьдесят километров ехали больше суток. Толкали, буксировали, ремонтировали и матерились. Но всё-таки, назло мировому империализму, доехали.
   Теперь надо снять с эксплуатации и подготовить к сдаче "Радианы", установить привезённые Р-404 и наладить устойчивую связь.
   Главное - снять старую и установить новую антенную мачту, а это тридцать три метра ажурного железа, с тремя ярусами растяжек и двумя тарелками на верхушке.
   Без опыта, установить и снять её - очень серьёзная работа, но самое тяжёлое - упаковать это кружево, с супным набором, в машину. Несколько секций всегда оказываются лишними. Хоть ты их выбрасывай!
  
   * * * * * * * * * * * *
   Утром, после развода, стоим у плаца, ждём машины, ехать на командный пункт. Солдаты, офицеры - человек сто. Разговоры, смех, дым, от сигарет, - столбом. И вдруг - тишина. Поворачиваюсь: со стороны КПП идёт, не идёт - пишет, рисует всеми частями тела фигуры высшего пилотажа, молодая женщина дивной красоты. У половины мужиков челюсти поотпадали до уровня асфальта, вторая половина, и я в их числе, - в коме, в состоянии только смотреть.
   От изящной шеи начинаются, обтянутые джинсами, ноги, и тут же, в разные стороны: идеально высокая и большая грудь и, словно очерченная циркулем, крутая попка. Коротенькая, джинсовая же, двубортная жилеточка, условно скрывающая, а скорее просто подчёркивающая, прелести, дополняла ансамбль.
   Жгучая брюнетка, но не цыганская блестящая, а шелковисто-мягкая, обволакивающе-бархатная. Как летняя ночь. И даже тёмно-карие глаза искрятся, как звёзды. Красота потрясающая, властная, самоуверенная.
   И это чудо, улыбаясь, направляется к нам, со всеми здоровается, и все отвечают. Её знают все, кроме меня. Отходит с командиром роты в сторонку, разговаривают. И вдруг: выстрел чёрных глаз, молнией, прямо в мою грешную душу. Поговорили, попрощались, и поцокали каблучёчки-шпилечки в сторону штаба, и заходили желваками крепкие мышцы пониже спины, и стояли мужики. Молча, смотрели, завороженные, пока не спрятала их штабная дверь.
  -- Кто это? - на выдохе, выходя из транса, спросил я подошедшего уже ротного.
  -- Твоя подчинённая. Ефрейтор Олесина Тамара Григорьевна, радиорелейный механик из Драгичина, позывной "Вышка".
  -- Действительно "Вышка"! Семь лет расстрела! Только от сознания, что такие существуют на свете, срывает "крышу". А как же с ними работать? - не могу я успокоиться.
  -- Так и будешь. Старайся. Злые языки утверждают, что она не только красавица, но и в "работе" - чудо, до седьмого пота, - смеётся Хлебников.
  -- А приехала зачем? Что-то со станцией? Может помочь в ремонте?
  -- Нет, за получкой для всех своих.
  -- Что же Вы меня, командира, не представили?
  -- Скоро всё равно к ним поедешь. Возьмешь бутылочку водочки и представишься.
  -- Водки? Может шампанского?
  -- Если будет дежурить она, бери водку, а если Царёва или Манина - хорошего вина.
  -- А эти две, что, такие же?
  -- Колера другого, а модельный ряд тот же. Так что тебе можно позавидовать.
   Но, как ни красивы Галя и Нина, до Тамары им очень далеко, на мой дилетантский взгляд. При желании, она, без преувеличений, могла разбить сердца абсолютно всех холостяков и половины женатиков. Хватало у неё воздыхателей, любовников и кандидатов в женихи, но, как я понял, к замужеству она не стремилась. Не была ни роковой, ни коварной, знала себе цену, но красотой не кичилась. Весёлая и общительная, лет двадцати пяти, только когда заходила речь о замужестве, становилась злым, резким и грубым ёжиком. Воспитанная без отца, наверняка, с детства слышала:
  -- Всем мужикам нужно только одно!
  -- Все они такие!
  -- Мы и без него обойдёмся!
  -- На хрена мужья вообще нужны? На кусок хлеба мы и сами заработаем.
   И прочие перлы разведёнок. Так проходит подсознательная загрузка ещё до рождения. Такие девушки стремятся к семейному счастью, как и все, но почему-то, в самые ответственные моменты, их как будто сам чёрт дёргает за язык: они дерзят, устраивают истерику и опять остаются одни.
   А может Тома ждала своего принца, а вокруг вились одни шуты гороховые.
   У меня тоже подсознательная проблема: с детства боюсь красивых девочек. Очень уж они все властные и избалованные насмешницы. А я рос мальчиком воспитанным, не мог им ни нагрубить, ни достойно ответить. Этот страх с возрастом только закрепился.
   На "Вышку" я ездил редко, в год раза четыре. Начальник станции, Женя Миронов, парень грамотный, все ремонты и регламенты проводил сам. Так что я приезжал только на итоговую проверку, с заводскими доработчиками и, по случаю, проездом, в Иваново, где позывной был "Закинутый". Актуальность позывного заключалась в качестве дороги и дальности до города, ведь за водкой приходилось ездить на машине.
   Дежурили девушки сутки - через трое, так что вероятность встречи с Тамарой была невелика. Но они бывали. Я не мог поднять глаз, краснел и старался быстрее уехать.
   Плотнее мы с ней познакомились только через два с половиной года, когда моя дорогая Наденька уже уехала в Белую Церковь.
   По гарантийному ремонту приехал доработчик. Естественно, на станцию привёз его я. Дежурила, как раз, Тамара. Ремонт затянулся за полночь. Пока мы работали, Тома расстаралась с ужином, по лучшим славянским традициям. К её ста, за ремонт, мы добавили свои двести за гостеприимство. Получилось очень даже ничего. Даже пели:
   "Мы всё спешим за чудесами,
   Но нет чудесней ничего
   Чем та земля под небесами,
   Где крыша дома твоего!"
   Пришла пора спать. Спальных мест только два: раздолбанная раскладушка и солдатская кровать с матрасом. Конечно же гостю отдали лучшее - раскладушку с матрасом. А нам, двум здоровым и горячим телам, пришлось всю ночь мучиться на железной сетке, едва прикрытой одеялом. Хоть и в отдельном, бытовом, отсеке, но от пружин неделю болело всё тело, особенно колени.
   Я летал от счастья, не мог поверить в реальность произошедшего. И через три дня, сменившись, утром, с дежурства по связи, взял мотоцикл у заступившего прапорщика и полетел в Драгичин. Семьдесят километров. До двадцати градусов мороза, метель, снег - лопатой, мотоцикл глохнет... Еле доехал. Только за этот подвиг меня можно было бы хотя бы согреть. Но получилось как в сказке: "Наступила ночь, а в Стране Дураков праздновали рассвет!"
   Приехав, я получил такой истеричный, злобный отпор, что впал в кому, как при первой встрече. Только причина была прямо противоположной.
   Двери мне не открыли и, на визге, обвинили во всех смертных грехах, точнее в том, что я своими рассказами успел развеселить всю часть. Чего, конечно же, не было. Просто свела нас не взаимная симпатия, а водочка. Чего она не могла себе простить. Визг был по базарному безобразен.
   Больше мы не виделись, ни разу. Бывая в Берёзе, я постоянно справлялся о ней. Прошло шесть лет, Тамара родила ребёнка, вышла в запас и жила одна.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Беру двоих бойцов, седлаем ГАЗ-63, вездеход с будкой, старая Р-405, и - вперёд, по всем дивизионам. И машинам и станциям более двадцати лет, но эксплуатировались они мало, только по тревоге. Машина едет не скоро, но по болоту легко объезжает застрявшие трактора.
   Кобрин, Дрогичин, Иваново, Пружаны, Волковыск, Порозово. Больше месяца гоняли, снимали "Радианы", паковали, ставили Р-404, налаживали связь. Ночевали в казармах, а чаще - прямо в машине, ели - когда успевали, мытьё-бритьё не чаще лунного затмения.
   Наконец, работа сделана, аж самому страшно. Выполнена первая в жизни очень серьёзная боевая задача: развёрнута радиорелейная сеть, состоящая из одиннадцати станций и охватывающая почти всю территорию, прилегающую к Польско-Белорусской границе.
   Работа тяжёлая, но интересная. Как раз для молодых, сильных и дерзких, льстящая самолюбию. Виден и даже слышен результат.
   Будка радиостанции. За три года, стала родным домом. Со своеобразным уютом, с пощёлкиванием релюх и подсветкой шкал станции, со стуком бензоагрегата, гудением пламени в "буржуйке". Сколько в ней прокурено бессонных ночей на поддежуривании, в разное время года, в разных точках Союза. Сколько она дала тепла, сколько выпито крепкого чая. И не только чая, но это уже второй момент эпопеи.
   Согласно завета отца, его партийных убеждений, я не пил не вина, ни пива, - только водку. Похмелье переносил очень тяжело, поэтому пил по пол рюмки, не нарушая очерёдности тостов. Результаты были неплохие: и пьёшь, и - трезвый. Конечно же бывали и такие исключения, вспомнить которые я просто не в состоянии.
   С прибытием в Берёзу, вся моя система была грубо сломана. В роте все офицеры уважают "чернилку", так как их организмы уже замучены штатным регламентным спиртом, а в дивизионах пьют просто, по-домашнему, самогон. Причём, меньше чем пол стакана - вообще не доза, а лучше: не тянуть кота за хвост, а хлопнуть пару стаканов подряд, под сигарету, и - хорош.
   Все мои подчинённые, начальники станций, солидные мужики, с домами, хозяйством, машинами, кланами. Почти все значительно старше меня. Не пить вообще нельзя:
  -- Тоже мне, командир хренов! Салага!
   Пить по двадцать пять грамм - ещё хуже:
  -- Выпендривается, очкарик!
   Так что включайся, Сергей Григорьевич, по полной схеме. Здесь то и был первый шаг к алкоголизму.
   Наконец рейд по местам партизанской славы завершён. Приехал домой прокопченный и проспиртованный. Доложился, а тут радостная весть:
  -- Из Казахстана приехала группа офицеров принимать наши "Радианы". Завтра и начнём работу по сдаче, - радует майор Гвардейчик, начальник связи бригады.
  
   * * * * * * * * * * * * *
   Майор Гвардейчик, ещё учась в школе, присмотрел себе в жёны красивую девочку. Значительно младше себя. Добросовестно и довольно строго "пас" её, а придя с армии, по уговору с родителями, и с нарушением существующего законодательства о семье и браке, женился на красавице Марысе.
   Добывать хлеб насущный, для семьи, пришёл в нашу часть, сверхсрочником. Всего себя, честно, отдавал службе и скоро, сдав экстерном за среднее военное училище, получил офицерское звание. Время шло: сержант стал майором, а начальник радиостанции - начальником связи бригады. Не изменилось только отношение к службе. Прекрасный специалист, день и ночь готов к бою. Вне части проводил, от силы, часов шесть в сутки. Любой праздник для него - жестокая пытка.
   Красивая девочка Марыся выросла в роскошную блондинку. Так как Василий Васильевич был дальтоником, и не только, детей у них не было, водительские права были у Марыси. Обслуживать "Москвича" ей помогал молодой, хорошо упитанный прапорщик.
   Фанатичного отношения к службе Гвардейчик требовал и от нас. После суточного дежурства, он мог вызвать на службу просто для проверки тетради по технической подготовке или журнала регламентных работ. После четырёх суток учений и тревог, организовывал чисто связные учения или просто затевал генеральную уборку на боевых постах. Это было в порядке вещей, повседневностью.
   Конечно же, мы ненавидели его лютой ненавистью. За придирчивость, вечную подозрительность, дотошность, за непонимание, вообще неприятие, никаких наших семейных, жизненных проблем, - только служба.
   Ненавидели и тут же уважали, жалели за семейные неурядицы, как мужики, и где-то, в глубине души, даже любили, как коллегу связиста. Ведь связь одна из самых неблагодарных специальностей, когда она исправна, её, как печень, не замечают. Но только у командира забарахлил телефон, достаётся "на орехи" всем, от телефонистки, до начальника связи. И работал, Вась Вась, не за карьеру - через пару лет - пенсия, дальше некуда. Просто человек любил своё дело, чувствовал ответственность и стремился выполнить всё по высшей категории качества.
   Пройдя службу от рядового, он знал, как достаются нам наши победы, и без слов, по горящим глазам, мы видели, как он гордится нашими успехами. Гордость за нас его переполняла, он не мог усидеть на месте, он рисовался. Но мы, на большее, чем отсутствие нареканий, рассчитывать не могли. Скупая улыбка в чей-то адрес, по значимости, была выше Звезды Героя. В роте мы жили как одна семья, как братья, отцом Гвардейчика, конечно, не назовёшь, даже с натяжкой. Но на звание мачехи он вполне тянул. Не особо заботливой, злой и придирчивой, но всё-таки родного человека.
   Должностей ему дали не скупясь: председатель ревизионной комиссии и даже секретарь партийной организации части.
   Замполитом роты был старший лейтенант Агашков. Наш комиссар. Комиссар от замполита отличается тем, что комиссар говорит:
  -- Делай как я.
   А замполит:
  -- Делай как я сказал!
   Наш комиссар был настоящим. Умный, тактичный, знаток человеческих душ. Мог работать на всех средствах связи, под дождём, в грязи, с нами таскать кабеля и развёртывать технику и не считал зазорным, "с устатку", со всеми нами потянуть из "горла".
  -- Григорьевич, ты когда подашь заявление в партию? Сколько я за тобой ходить буду?
  -- Товарищ старший лейтенант, Володя, я мечтаю вступить в партию, можно сказать, с детства. У меня и отец и мать коммунисты с 1941 года. Просто как-то до сих пор не получалось, то одно мешало, то другое. Но сейчас, поверь, в одной партии с Гвардейчиком я быть просто не в состоянии. Я подожду, пока он уйдёт на пенсию.
   Посмотрев на меня внимательным взором, Володя, поняв, отступился.
   Скоро его перевели в Брест, а к нам из училища пришёл лейтенант Волков. Хороший мальчик, не пьёт, не курит, отличник, красивым почерком, регулярно и вовремя пишет протоколы собраний. Тихий и незаметный. Наверное чей-то сынок, потому что через год сразу пошёл на повышение.
   Зато на смену ему пришёл целый старший лейтенант Дубинин. Сколько лет он проходил в старлеях, одному политотделу известно, хотя может он только вчера был майором. Я бы не удивился. Его рабочий день всегда начинался со звонка начальнику политотдела:
  -- Здравия желаю, товарищ полковник! Разрешите провести комсомольское собрание прямо на боевых постах?
   Или:
  -- Я хочу выпустить фотогазету: "На радиоволне встретим съезд Партии!" Вы не против?
   Он каждый день находил повод отметиться у начпо и создать видимость работы:
  -- Во! А теперь можно и за "чернилкой" сгонять.
   К тому же он был холост, так что не считал грехом после развода поспать пару часов в каптёрке.
   Но даже утреннее отмечалово не всегда помогало, ведь звонок от запаха и похмелья не спасает.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Утром, подготовившись, психологически, к сдаче техники, переступив порог КПП, вижу.... Я вижу не знакомую рожу, даже не родное лицо! На меня смотрит, квадратными, от удивления, глазами, образ из другого мира. Из волшебной, сказочной страны. Где погоны обшиты серебряным галуном, с, горящей медью, буквой "К". Где остались мои лучшие друзья - рыцари, романтики, щедрые душой и чистые в помыслах. Где в запахах сапожного крема и половой мастики теряется аромат любого, самого сильного одеколона. Где звонкие голоса и громкие песни. Это мой друг из МВИЗРУ Саня Машуков:
   " - Я сплю иль брежу?
  -- Вот так встреча! Поручик, это Вы?
  -- Ты, брат, откуда и какой судьбой?
   Не думал здесь я встретиться с тобой".
   Хоть вспоминал тебя не раз,
   Узнав куда мы едем.
   Примерно такими фразами обменивались мы, после крепких объятий, шлепков по спине и тумаков в грудную клетку, а у меня и украдкой смахнутой слезы. Выяснилось, что лейтенант Машуков, будучи на майорской должности, с французским названием ПээНШа по АСУ, что в переводе означает: помощник начальника штаба по автоматизированным системам управления, приехал, во главе комиссии, принимать мои "Радианы".
   Мне надо было спешить на развод, в роту, но там меня уже караулил Гвардейчик, от зоркого ока которого не ускользнёт ни одна мелочь. И сразу в крик:
  -- С кем Вы обнимаетесь? Вы знаете кто это такой?
  -- Знаю, - опешил я, - это Машуков, мы с ним вместе учились.
  -- А Вы знаете, что он будет принимать у Вас "Радианы"? Что в актах приёмки его подпись будет стоять первой? - опять с криком, как будто я уже нарушил воздушные рубежи нашей Родины.
  -- В принципе знаю, а что?
  -- Идите, поговорите с ним, а завтра доложите мне, что нужно для нормальной сдачи.
   Пока высокая комиссия разбиралась с жильём, бумагами и питанием, я показал Сане нашу часть, командный пункт, рассказал свою "опупею", а вечером - к нам домой. Надя была предупреждена, так что было чем закусить и чем запить.
   Служил Машуков в Казахстане, в родной мне Семипалатинской области, на границе с Китаем. Маленький городок посреди степи, меньше нашего Чагана.
   На удивление, Саша женился, но жену, с дочкой, оставил в Минске, что совсем не удивительно, зная его вольняцкий казацкий характер.
   Развлечения у них там только два: водка и охота с автоматами на баранов китайцев нелегалов. Для которых наша пустыня сравнима только с райскими садами. Советского гражданства у них нет, а, значит, не будет и жалоб за отстрел баранов.
   До недавнего времени, какое-то разнообразие в жизнь вносили китайские самолёты, регулярными, очень короткими, нарушениями границы, заскоками на нашу территорию. Но "пряники" ПВОшникам выдавали полновесные толстые и длинные. Тупость китайцев выражалась в легко рассчитываемой регулярности и однообразии маршрута. Отчаявшись, а скорее разозлившись, отчаяние не из нашего менталитета, командир дивизиона идёт на риск - стреляет с упреждением и сбивает агрессора. За риск, очень даже заслуженно, получает на грудь орден "Красной Звезды".
   Опять потекла жизнь на границе в монотонности боевых дежурств и в жёлтой азиатской скуке.
   Перевестись в Европу, в ближайшие -надцать лет, надежды нет.
   Вспомнили всех друзей. Кто - где, на каких должностях. Должности, в основном, хорошие, типа Сашиной. Ведь в системе ПВО наше училище, инженерное, - единственное. Но места службы: Макар, со своими телятами, повесился бы сразу.
   Без исключений конечно не бывает. Были у нас два друга, Сидоров и Сидоровский. "Кресты", крестьяне, как между собой говорили мы. "Крест" - это не социальное происхождение, это интеллект, культура и, главное, сволочность. Так вот эти ребята были сволочноватые, закваски какой-то кулацкой. Всё время вдвоём, вроде общительные, улыбаются, но больше глаза мозолят, навязчивые. Туповатые, мягко выражаясь, но дисциплину блюдут и свою идейность показали срочным вступом в партию. Эту серость, "что ни украсть, ни посторожить", ставят на сержантские должности. "Сторожить" они начинают слишком рьяно: на курсе появилось две дурные цепные собаки, балдеющие от своих ошейников и цепей. Даже курсовые офицеры работать с ними не могли, не говоря уже о курсантах.
   А на курсе, в это время, кто-то "постукивал": то журнальчик заграничный, с девочками, на курсе появится, то приёмничек - всё шло в особый отдел. Толик Буслов ещё на гражданке делал пистолет, даже не доделал, привёз просто показать ребятам своё самодеятельное творчество. Вызвали и, скромно, попросили сдать. Рассказали где лежит и подробную комплектацию. Хорошо, что сошло как добровольная сдача, при неутолимой тяге к конструированию оружия. Хотя нервы помотали хорошо.
   На третьем курсе "кресты" продвинулись: в качестве эксперимента, по практике морских училищ, их поставили старшинами на первые курсы. А по окончании училища, по отдельному приказу, оба идут в Особые отделы частей. Одного из Сидоров я встречал в Киеве, он служил в Фастове.
   Конечно, здесь служить тяжелее, чем в Казахстане, или Якутии, как Петя, или в болотах Карельского перешейка, как Толик Буслов. Там ведь у солдат нет никаких соблазнов - ни водки, ни женщин, ни самоволок за две-три сотни вёрст. Служат себе потихоньку. А вот здесь, в очагах цивилизации, - только бди!
  
   * * * * * * * * * * * *
  -- Эх, Серёга! Хорошо-то как здесь! Сосной пахнет! Сейчас бы в лес, грибочков пособирать, хотя бы просто с корзинкой полазить, - расслабился разогретый Саня.
  -- Нет проблем. Завтра пятница, после обеда едем к тёще. Будут грибы, баня и настоящая горилочка, пшеничная, из солода. Помнишь, я после свадьбы привозил?
  -- Помню, конечно. А служба?
  -- Не бойся, начальник связи что-то обещал.
   На следующее утро добросовестно докладываю Гвардейчику:
  -- Машуков ухляв в песках Казахстана, в грибы просится. Дайте мне два дня нормальных выходных, я отвезу его к тёще, попарю в баньке, свожу в грибчики, попотчую по домашнему. Офицерам комиссии, чтобы не скучали, надо выдать спирта, литра три, на первый случай. Пусть проводят "регламенты". А в понедельник я уговорю Машукова, он и под чистыми бланками поставит свою подпись.
   Саше я уже рассказал, что и станции, и машины исправны, были в работе. Мы были их первыми хозяевами, что очень немаловажно. Может где и не хватает резистора какого или кондёра, так это его мало волновало. Но очень волновала его молодая жена в Минске, с годовалой доцей.
   В этой ситуации, я, любя по братски Сашу, должен был, якобы, уговорить начальника связи дать на подпись чистые бланки актов, чтобы уже в понедельник он мог уехать к семье.
   Интересы совпали: "Согласие есть продукт при полном непротивлении сторон. "Принцип соблюдён полностью.
   Шеф, на радостях, даже машину дал, мою радиостанцию.
   Отдохнули по-царски! Ни жена, ни служба "не клюют", в рюмку не заглядывают. Банька с веничком и пивом, лес с грибами, бутылочкой и лёгкой закусью. А главное - разговоры, разговоры, разговоры. Бесконечные: "А помнишь?" Там была беззаботная, мечтательная юность. О будущем тогда говорить не хотелось. Училищные розовые мечты так в юности и остались.
   У него впереди, как минимум, майорские погоны, и только потом следующий рубеж обороны неба Родины, следующая дыра. В Европу, скорее всего, приедет только когда выйдет в запас. Столичная жена, с ребёнком и "верхним" образованием. Туда, из, трёхкомнатного и везде коммунального, Минска, ехать не собирается. Так что настоящее познание радостей семейной жизни тоже откладывается про запас.
   У меня впереди тоже не открытие Америки: три звезды старшего прапорщика, а уйду на пенсию - даже ехать будет некуда. Так что место прописки, город Берёза, - до гробовой доски. Хотя кто знает, что на роду написано. Человек предполагает, а Бог располагает.
   В понедельник отпечатали акты, отметили, нужной датой, командировочные предписания, и разлетелась вся комиссия по европейской части СССР, обрадовавшись нежданному отпуску. Оставили только пару человек грузить технику и сопровождать её в пути.
  
   * * * * * * * * * * * *
   А нам, прапорам взвода, не успевшим отойти от похмельного синдрома, новая вводная Гвардейчика:
  -- Вы ещё тут сидите? На станции эшелон с "Циклоидами" стоит, а вы не чешетесь! Берите солдат, седельные тягачи в парке и - все на разгрузку.
   Со станциями прибыла группа гражданских доработчиков, станции считаются принятыми, когда установлена связь.
   Опять седлаем ГАЗон и - по всем дивизионам. Снимаем, уже ненужные, р-404, и ставим последнее слово техники - двадцати восьмиканальные "Циклоиды". Станции нового поколения.
   Станция размещена в вагоноразмерном полуприцепе, имеет три отсека: пультовой, аппаратный и даже бытовой, где легко ставится койка и тумбочка. Свет, кресла, столы, инструмент, вентиляция, отопление - всё сделано для нормальной человеческой работы. Глаз отдыхает и руки радуются, после предыдущей паровозно-тракторной тесной и чёрной техники.
   Свой дизель, обеспечивающий электроэнергией, а антенный прицеп, после установки антенны, превращается в жилой вагончик, с массой, немыслимых в армии, удобств. Просто мечта!
  
   * * * * * * * * * * * *
   Вы командир взвода прапорщик Гудман? - обращается ко мне, подошедший, бригадир группы доработчиков.
  -- Да, я.
  -- Сергей Григорьевич?
  -- Так точно.
  -- А Григория Гурьевича Вы знаете?
  -- Конечно, это мой отец, - не скрываю я изумления.
  -- И Вы жили в Семипалатинске?
  -- Да, точнее, в Чагане, около Семска.
  -- А я устанавливал там первые в Союзе "Радианы". Твой отец был начальником связи бригады. Так? - автоматически он перешёл на "ты". - Всё делал сам. Изучал, настраивал, ремонтировал. Отличный мужик был!
  -- Почему был? Он и сейчас жив - здоров. На пенсии, подполковник. Живет на Украине, есть такой город, Белая Церковь, - по привычке "разжёвываю" название.
  -- Передай ему большой привет. Он должен меня помнить.
  -- Обязательно передам, я как раз сегодня буду ему звонить.
   Как приятно, когда вспоминают добрым словом отца. А ведь прошло уже лет пятнадцать, и помнит даже имя-отчество. Потом я приносил фотографии, и мы, за раскладным столиком, в антенном прицепе, вспоминали Чаган. Вспоминали арбузы, рыбалку, песчаные бури и Иртыш. Он бывал там регулярно, рассказывал мне об изменениях в городке. Вернее, о том, что за пятнадцать лет там ничего не изменилось.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Доработчики - ребята, конечно, опытные, да и мы, аборигены, уже немного пообтёрлись. Работа спорится красиво: секции антенны подымает электроподъёмник, штопоры закручивает электробур. Никто не "маслает" ручки.
   И, конечно же, по традиции:
  -- За антенну! Чтоб стояла, как кирзовый сапог у молодого, после свадьбы!
  -- За станцию! Чтоб гудела, как мы, в день получки!
  -- За дизель! Чтоб бухтел, как моя любимая жена!
  -- За связь! Чтоб звенела, как "хрусталь", - пустые бутылки, - перед сдачей.
   А связь действительно звенела, мы перешли на качественно новый уровень. Такой, идеально чистой, связи я просто не мог себе представить.
   Остался последний удар, изо всей этой чертовской свистопляски: сдать Р-404. Но уже не в Гомель, как планировалось, а в город Лиду. У них та же чехарда с "Циклоидами" и "Радианами", что и у нас.
   Потом уже можно ожидать спокойной, нормальной работы.
  
   9. Лида.
   Наступила зима. Первое декабря 1980 года.
   Опять собраны в колонну двадцать четыре ЗИЛа-157.
   Размороженные блоки двигателей залеплены свежей эпоксидной шпатлёвкой, перепаяны прогнившие радиаторы, всё остальное просто связали проволокой, до купы. Уже опытные: взяли побольше сухпая и горючего, потеплее оделись. Рванули как в кругосветку.
   За обратные, уже двести кэмэ, побили свой же рекорд: доехали не за двадцать четыре, а за тридцать шесть часов.
   Неисправности были разные: от мелочей, типа "никакой" поршневой с новыми кольцами, лишь бы в парк заехать, до порванных и замазанных смолой рам. Двенадцать конченых машин тянут двенадцать совсем конченых. Зима, идём строго колонной. Ломается один - стоят все.
   Пока водители и сопровождающая техничка ремонтируются, мы греем на моторах тушёнку и гречку с мясом из сухпая. Себя согреваем спиртом. Техническим, из алюминиевых фляг, отчего во рту долго держится вкус металла. По ходу собираем дрова, топим в будках буржуйки. Подолгу курим, переходя из машины в машину. Но настроение бодрое, всё воспринимается как развлечение, как турпоход, что ли.
   К нашей славе, в автопарк дружественной нам части, все машины зашли своим ходом. Когда заехали, поставили на место и заглушили двигатели, не было ни одного не перекрестившегося коммуниста. Как мало надо для истинной веры.
   Разобравшись, что им пригнали, коллеги схватились за головы и сразу хотели было выставить нас за пределы города. Но чтобы оживить машины, надо было обладать силой Всевышнего. Тем более - ночью и зимой. Оставили нас ночевать. "Увяз коготок - всей птичке пропасть". Сразу, ночью, начались телефонные переговоры между командирами двух частей. С привлечением более высоких авторитетов.
   А у нас, непосредственных исполнителей, началась Большая Лёжка. Уставшие от бесконечных сдач - пересдач, установок и перегонов, обескровленные и обезденеженные, мы спали, читали, лениво смотрели телевизор. Иногда, небольшими группами, пили по маленькой. И с тоской ждали решения. Наконец, на католическое Рождество, а Лида - город католиков, команда дана. Приехали с дивизионов принимающие, с торбами, и два коллектива слились в один, греко-католический. Работа загудела.
   После второго стакана, каждый честно исповедался в грехах станции, машин, а заодно и в своих, личных. Что напишем в актах? Да что угодно, бумага всё стерпит.
  
   * * * * * * * * * * * *
   31 декабря 1980 года, в 17.00 акты "О безоговорочной капитуляции" подписаны обеими высокими сторонами.
   Главная команда уходящего года:
  -- По машинам!
   Мы загрузились в два бортовых, с брезентовым верхом, ЗИЛа и на полном ходу помчались домой, встречать Новый год.
   Зная, что ёлку, кроме нас, никто не приготовит, остановились в лесу, вырубили по лесной красавице.
   Порог родного дома я переступил в 23.00. Грязный и заросший, но счастливый, что успел.
   Надя никого в части не знала, ходить оббивать пороги не привыкла, телефона не было. Так что, с момента моего убытия, я был потерян, как в Бермудах. Но, как настоящая офицерская жена, она ждёт всегда.
   Пока на печке греется вода, из подручного материала делается крестовина, украшается ёлка, накрывается стол, мытьё-бритьё, одевается парадка, другой, праздничной, одежды просто нет, и, с первым ударом Кремлёвских курантов, садимся за стол. Открыто шампанское, налиты бокалы, подошли к кроватке, сладко спящего, сынули. Наконец-то минута покоя. Молчим, обнявшись, глядя на нашу кровинушку, на нашего Сашеньку. Каждый задумался о своём.
   Для Нади это был очень тяжёлый год. Всё время одна. В Белой - больная свекруха, а старость и болезни характера не украшают, маленький ребёнок, работа. Здесь, в Берёзе, - опять одна, тот же ребёнок, но добавились: печка, дрова, уголь, вода в колодце, во дворе через дорогу, и недалёкие "удобства", за огородом. Друзей нет, работы нет, даже телевизора нет. Муж появляется наскоками, как Мамай: соберёт все виды дани и опять - пропал.
   Как она не сбежала к родителям? Для меня так и осталось загадкой. Ведь это всё при ужасающем безденежьи, отсутствии самых необходимых вещей, от трусов до миски с ложкой. Любая мелочь выливалась в неразрешимую проблему. Вот он где, героизм женщины двадцатого века!
   Мой год прошёл под девизом Николая Островского: "Кто не горит - тот коптит. Да здравствует пламя жизни!"
   Мы жили в Новосибирске, когда Гена, мой брат, не поступив с первого раза во Владивостоке в военно-морское училище, работал кочегаром в котельной. Большая угольная котельная отапливала самолётные ангары авиаремонтного завода. Гена гордился своей тяжёлой работой, представляя себя, наверное, кочегаром на большом военном корабле.
   Я тогда учился в восьмом классе. По какому то поводу, Гена упомянул заезженную фразу, я же высказал своё неприятие красивости, вычурности, показушности лозунгов и трафаретов вообще и этого в частности:
  -- Чушь всё это! Живём как можем, стремимся к простым мещанским радостям, учимся на хорошо оплачиваемых престижных работников. Хотим ещё какой-то романтики, приключений, но больше об этом болтаем. Как раз такими штампами. Пытаемся словами украсить свою серенькую, спланированную, законопослушную жизнь.
  -- Ладно, придёшь ко мне в кочегарку - я тебе покажу.
   По воскресеньям рабочая столовая была закрыта, и я, если у Гены выпадала дневная смена, носил ему обед.
   Когда я пришёл к нему в следующий раз, Гена подвёл меня к котлу,
   "Дверь топки, привычным толчком, отворил,
   И пламя его озарило":
  -- Смотри, брат! Вот что такое - гореть!
   Из топки пахнуло жаром, в её здоровенном чреве булькала лава расплавленного угля, над которым, ровным слоем, плескался и гудел огонь. Зрелище завораживало. Но мысли о преисподней не возникали, это была силища жизни, регулируемая человеком.
  -- И смотри теперь.
   Гена, шахтёркой, ловко, забросал уголь по всей площади топки. Закрыл весь огонь, только редкие, пробивающиеся, огоньки освещали чёрный зев. Мокрый, смешанный со снегом, уголь шипел, потрескивал и дымил, он не пропускал снизу воздух. Мрак, безысходность, чёрный страх. Как на пожарищах, на свежих таёжных палах.
   Но вот весёлые языки пробиваются всё больше, чёрный уголь проваливается и тонет в огне, всё меньше остаётся тёмных островов.
   И вот опять - весёлая, тугая радуга, жизнеутверждающего, огня кипит, рвётся наружу энергия, силища жизни. Стремится быстрее сделать что-то хорошее, нужное человечеству: обогреть, накормить, что-то сдвинуть с мёртвой точки.
   Я понял Островского. Конечно, слабоват я, чтобы эти слова сделать своим жизненным кредо, но след свой они в моей душе оставили. И не все понимали мою искренность, когда я, многократно, повторял: "Кто не горит - тот коптит. Да здравствует пламя жизни!"
  
   * * * * * * * * * * * *
   Новый год начался оптимистическими надеждами на более-менее стабильную спокойную службу, но получалось только стабильное беспокойство.
   В ПВО вообще постоянные тревоги, а тем более у нас, на первой линии обороны.
   В Германии НАТО разместили два самолёта стратегической разведки СР-71, подлётное время три минуты, в Англии - ещё два, подлётное время больше - аж шесть минут. Могут нести на борту ядерное оружие. Соответственно, при любом подъёме самолётов в воздух, у нас объявляется тревога: "Готовность N 1".
   Через двое суток, на третьи, заступаю дежурным по связи на командном пункте. Это в лучшем случае, а так, часто и густо, - через сутки. Длительных и дальних командировок не было, но по дивизионам - регулярно.
   Утром идёшь на службу в светлой, парадной, шинели, жена обещает на обед что-нибудь вкусненькое приготовить, а на КПП уже ждёт машина, и начальник связи брызжет слюной, как цепной пёс:
  -- Вы где ходите? Товарищ-щ прапорщ-щик. С "Барским" пол часа нет связи...
   Лучше ему не отвечать и, не слушая, вскочить в машину:
  -- Погоняй! Быстрее от него.
   Водителю два раза повторять не надо, от метушни и ругани Гвардейчика, у него уже глаза смотрят в разные стороны, как у зайца, и на внешние раздражители он не реагирует. Только выехав за город, боец делает выдох из глубины души, сдерживая, в отличие от меня, перлы наиизысканнейшей речи. Мы, оба, закуриваем, успокаиваемся, и жизнь входит в привычную колею. Едем не быстро, но твёрдо, уверенно, фактически не меняя скорости движения ни при каких обстоятельствах.
   Частые и длительные поездки сближают с водителями. За время в пути, вольно или невольно, обсуждаются все проблемы, вплоть до семейных. Водителей стараюсь подобрать таких, чтобы могли работать радистами, точнее, ищу радистов с водительскими правами.
   Иногда беру с собой несколько человек - выставить мачту, войти в связь с запасными позициями, взаимодействующими частями ПВО или погранцами. Во взводе обстановка единодушно-уважительно-энергичная. Работали все на равных, без различия званий, возраста и срока службы. У всех был огонёк интереса к общему делу, все старались от души. Даже в самую паршивую погоду, присущую всем выездам по тревоге, у нас царила атмосфера весёлого молодечества. А взаимосвязь с погодой здесь неоспоримая: если близится самая мерзкая хлябь, не спрашивая командира, готовь тревожный чемоданчик. И наоборот: запланировали передислокацию, даже в самую что ни на есть засуху, - доставай тёплое бельё, шинель и плащ-накидку.
   Работали классно! Даже не помню, чтобы я кого-то ругал, хотя, конечно же, не без этого. Но за такие мелочи, что служба вспоминается как идиллия в спортивном лагере. Вопреки армейской мудрости: "Куда солдата ни целуй - у него везде задница".
   Везло мне с подчинёнными, где бы ни служил. Всякое бывало: и пьянки, и самоволки, и даже наркота, в Афгане. Два раза поднимал на солдата руку: в Белой, успокаивал пьяного москвича, и в Афгане, тоже москвича, только обкуренного. Но ни разу, ни один боец, от молдавана, армянина, мордвы, до бурята, якута, алтайца, - никто не сделал мне подлости. Никто тихонько не подгадил.
   Выходных не было. Сменившись утром с дежурства, жди вызова на службу по любому поводу, а то и просто так, чтобы жизнь малиной не казалась. Единственный вариант небольшой передышки - если с дежурства сменился в воскресенье утром. Тогда, с вероятностью 50 : 50, фифти-фифти, можешь надеяться дожить дома до понедельника.
   Но служба была очень интересной. Отличный коллектив, начсвязи не в счёт, хотя такие тоже нужны, для контраста; новейшая техника вселяли искреннюю гордость за нашу Родину, Армию и, чего там скромничать, за нас, на ней работающих.
   Общение с людьми, новые места, романтика постоянного движения. Близкая к дикой, природа, сосновыми лесами, вызывала ностальгию по Сибири.
   Дома всегда ждёт молодая, любимая жена, которая сначала умоет, переоденет в чистое, накормит, может и сто грамм налить, и только потом спросит:
  -- Ну! И где это тебя черти носили две недели? Я вся испереживалась!
   И чистый, сытый, мурлыкающий от удовольствия, закурив Беломорину, благодушно рассказываю где ездил, какой там видел старинный замок, храм или монастырь, как по дороге встретился лось, а в дивизионе видели как семья кабанов на огороде "помогала" копать картошку.
   Самым главным героем всей нашей жизни был конечно уже почти четырёхлетний сынуля. На его долю оставалось так мало времени, но я и сам рос, почти не видя отца, так что считал это нормальным.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Все части войск ПВО, каждый год, ездили на полигон, на боевые стрельбы. Исключение составляли части, получившие новое вооружение. Год им давался на обкатку. Но облегчением жизни это не было: на итоговую проверку приезжала комиссия Главкома, из столицы. Так что весны ждали, в крайнем случае я, с чувством тревоги, как первого боевого крещения.
   Как ни ожидали, но началась итоговая неожиданно рано. Подняли нас по тревоге ночью, в самое хорошее время, между часом и двумя. После быстрой отработки "бумажных" целей, постановка конкретных задач каждому подразделению:
  -- Гудман, Ваша "Циклоида" остаётся на месте, на передислокацию берёте новую станцию, со склада НЗ, после учений её опять "законсервируете".
  -- Товарищ майор, но ведь отработка задач идёт на время, по нормативам, а та станция ни разу не открывалась, с завода. Вы же знаете, сколько времени мы входили в связь новыми станциями.
  -- Товарищ прапорщик, Приказы не обсуждаются, а выполняются.
  -- Так точно, товарищ майор, но по нормативам положено одиннадцать человек обученного экипажа, а у меня только трое. Как быть?
  -- Три человека постоянного состава остаются на своей станции, на боевом дежурстве, а Вам я даю пять человек, из молодых. Только они ещё присяги не приняли, так что Вы с ними поаккуратнее.
  -- Това..., - начинаю я возмущённо, у меня аж дух перехватило от такой наглости.
  -- Вы мне загадок не загадайте! - переходит не на крик, а сразу на визг Гвардейчик. - Скажите "спасибо", что я вас предупредил за пол часа до выезда!
  -- Пожалуйста!!! Большое! - я уже себя не контролирую, готов плюнуть ему в лицо и уйти на гауптвахту.
   Закуриваю, поворачиваюсь к нему спиной. Внутри всё дрожит, пытаюсь собраться с мыслями, взять себя в руки и принять какое-то решение.
   Я представил себе этих пацанов: у них на ногах болтаются сапоги, из рукавов они с трудом достают кисти рук, только чтобы сходить "по маленькому" и закурить, о работе речь пока не может идти вообще. Им даже нельзя скомандовать: "Смотри", - они шарахаются от голоса, как лошадь от выстрела, от резких движений, шапка бьёт им по носу, и они теряют сознание. Им нельзя приказать: "Бегом!" - запутавшись в полах шинели, они способны порвать все три яруса тросов-растяжек. Я представил себе их потёртые, цыплячьи шейки, в необъятных воротниках шинели, их испуганные глазёнки, из-под тяжёлых шапок. Представил также мачту, высотой с одиннадцатиэтажный дом, и пол тонны сверху, в виде трёх сфер. А кроме неё, ещё станция, дизель, соединительные кабеля, волноводы...
   Нет, это надо быть дебилом, чтобы согласиться: угробить станцию, поубивать людей, сесть в тюрьму и всю оставшуюся жизнь платить кому-нибудь пенсию, за инвалидность, и государству за ущерб. Ведь все останутся в стороне, виновен буду только я - непосредственный исполнитель.
   Видя такую реакцию, Гвардейчик, сзади, уже вроде извиняющимся тоном:
  -- Ну что ты? Разворачиваться будешь на "Шлямбуре", там же твой друг Мелишевич, возьмёшь его. Если проверяющих не будет, поднимешь мачту на пару секций, должна взять, расстояние ведь небольшое.
   Но я на него уже не обращаю внимания.
  -- Сергей Евгеньевич, - такое обращение к командиру роты я позволял себе только во внеслужебной обстановке. - Сергей Евгеньевич, где эти дети?
   Видя что я начал работать, Гвардейчик уходит. Он знает, что будет сделано всё возможное.
  -- А я откуда знаю? Я впервые об этом слышу! - глаза у ротного испуганные, он смотрит на меня как на приговорённого к расстрелу. Понимает всю прелесть ночного марша и развёртывания под дождём, в грязи... А от этого зависит оценка всей роты.
  -- Давай, Евгенич, найди мне этих салаг, и, как хочешь, но на все три машины посади моих водил. Бальчунаса я забираю, здесь останутся двое, справятся. Я побежал готовить радио данные, получу в секретке пароли и ключи к таблице, найду Мелишевича, пусть готовит место.
   Жила авантюриста и упрямца натянулась до предела:
  -- Где наша не пропадала! - уже смеёмся.
   Подошли машины, цыплячьим выводком, присеменили салажата. Жмутся друг к дружке.
  -- Слушай сюда! На протяжении всего периода учений, чтобы не было сказано ни единого постороннего слова, если не занят конкретной задачей - стой и смотри мне в рот, жди следующей команды. В любую погоду работать без шинелей и рукавиц, я - тоже, развернёмся - согреемся. Хотя бояться нечего: каждая секция весит килограмм шестьдесят, не замёрзните. Все передвижения только бегом. Кто будет зевать, ловить мух, болтать - поубиваю, нафиг, на месте! Вопросы?
   После такого инструктажа, по испуганным лицам солдатиков, солдатами их пока не назовёшь, вижу: вопросов нет. Растолкал по кабинам.
  -- Заводи! Пошёл! - маленькая колонна, из трёх 131-х ЗИЛов, рванула в ночь.
   Мелишевич уже ждёт у въезда на территорию дивизиона. Серёга, это именно тот гвоздь, на каких веками держалась русская армия. Балагур и весельчак, знаток устава и первый его нарушитель, с любой техникой на "ты" и солдата никогда не обидит. Начальству не заглядывает ни в рот, ни в задницу, с любым полковником, при случае, может поговорить просто, по-мужски. Любую задачу выполнит не потому, что приказал командир, а просто потому, что:
  -- Могём!
  -- Ведро спирта?
  -- Могём!
  -- Пол сотни баб?
  -- Могём!
  -- На амбразуру дзота?
  -- Не могём, а - могем! - и с той же улыбкой.
   Золотой человек!
  -- Командир дивизиона меня не отпускает. Место я присмотрел, гони к лесу, - после приветствия, определил обстановку Сергей.
  -- Тогда давай ты гони станцию. Мой дизель запускать не будем, сэкономим время, запитаемся от твоего. У меня сто метров кабеля, смотри, чтобы хватило. А я - к твоему командиру,
  -- Товарищ подполковник, командир радиорелейного взвода, прапорщик Гудман. Представляюсь по случаю прибытия на территорию Вашего дивизиона, по вводной: "Уничтожение "Циклоиды"". Для выполнения поставленной задачи, забираю прапорщика Мелишевича, начальника условно уничтоженной станции.
  -- Не понял! Как это Вы забираете моего подчинённого? - подполковник немного опешил от такого напористого уставного многословия.
  -- Никак нет. Прапорщик Мелишевич стоит в штате моего взвода и к Вам только прикомандирован, вместе с экипажем станции.
   Ему бить нечем, махнул рукой и исчез за дверью своей кабины.
   Под фарами машин уже разгружается антенный прицеп, тянется кабель на запитку станции. Серёга взял ещё двоих своих бойцов, таких же шустрых, как и сам.
   А я переживал! С таким экипажем, шутя, можно было бы Вавилонскую башню поставить!
  -- Серёга, грунт ещё мёрзлый - закручиваем на растяжки только зимние штопора, без закладных плит. И давай всё делать электроприводом, и штопора крутить, и секции поднимать, - впрягаюсь в работу сразу и я.
   "Циклоида" первая станция с электроприводом, но никто не рисковал работать на скоростях, боялись, крутили потихоньку вручную. Кроме заводских рабочих. Но когда-то же надо начинать?! И кто, если не мы?!
   Возбуждённые собственной смелостью, скорее - наглостью, работаем легко и весело. И молодые солдаты забыли, что они "молодые", несмотря на моросящий дождь и холодный пронизывающий ветер, таскают секции. Крутят гайки, подзадоривая и подкалывая друг друга. И руки у них растут откуда надо, и смекалкой Бог не обидел. И не очень-то они боятся, что "очкастый и усастый" прапор "поубивает их нафиг".
   Светает. Вроде и дождь почти перестал. Установлен станок, сферы антенн, первые секции. А дальше, с электроподъёмником, только на кнопки нажимай, да следи за растяжками. Причём, станция уже настроена и ждёт только подключения последнего волновода.
  -- Подключение?
  -- Есть.
  -- Вхождение в связь?
  -- Есть.
  -- Переключение с работающей станции?
  -- Есть.
  -- Доклад?
  -- Есть!
   Норматив перекрыт ровно в три раза!!!
  -- Всё, 274-й, - это мой позывной. Да, не 1-й, даже не 101-й, а только 274-й, - можете свёртывать станцию. Не спешите, чтобы всё было чистым, сразу консервируйте и ставьте на площадку НЗ, - по голосу слышу, Гвардейчик удовлетворён.
  -- На консервацию надо пять литров спирта, волноводы посеребрённые промыть, Вы же знаете, - на полном серьёзе говорю я, хотя мы оба знаем, что запах спирта волноводы могли услышать только от нашего неровного дыхания.
  -- Консервируйте, а волноводы промоете на полугодовых регламентах, - так же, серьёзно, включился в игру Гвардейчик.
  -- Пошёл ты ..., жлоб! Мы и без тебя найдём чем обмыть, - конечно же не в эфир, говорит тёзка.
   Чтобы испортить нам настроение, появился командир дивизиона:
  -- Ну что тут у вас? Вошли в связь? Всё сделали?
  -- Так точно, товарищ полковник, всё отлично, норматив перекрыли. Это наверное пойдёт и в оценку Вашего дивизиона.
  -- Хорошо. Мелишевич, пошли, ты мне нужен.
   Но меня, после сделанного и пережитого, уже понесло:
  -- Товарищ подполковник, я Вам что, неясно сказал? Прапорщик Мелишевич будет работать со мной, пока мы не свернём станцию и не покинем позицию дивизиона.
  -- Вы забываетесь, прапорщик!
  -- Товарищ прапорщик. Можете доложить командиру части. Прапорщик Мелишевич, я Вам приказываю занять рабочее место оператора.
  -- Вы что, поперепивались тут? - Это уже крик души.
  -- Извините, нам надо работать, - и я закрыл двери станции перед носом человека, который имеет право запустить в небо ракету с ядерным зарядом.
   Потом, мне рассказал телефонист, он звонил командиру части, но тому было не до этого, он отправил к Гвардейчику. А начальник связи, надо отдать ему должное, своих связистов в обиду не давал и об инциденте даже мне ничего не сказал.
   Привезли завтрак. Антенный прицеп электрифицирован, там семь спальных мест, пятикиловаттная печка, раскладной столик, стульчики. Тепло, уютно. Парует мокрая одежда. Построил всех:
  -- Доблестные бойцы Рабоче-крестьянской Красной Армии!
   Мы выполнили обалденную боевую задачу, я не верил, что она вообще выполнима. Я не хочу даже говорить что это подвиг для Родины или для армии, это подвиг для нас, перед самими собой. Мы смогли!
   Спасибо вам! Не знаю, какие поощрения будут после проверки, но у нас, с прапорщиком Мелишевичем, есть два тревожных чемоданчика. И мы награждаем вас: сгущёнкой, тушёнкой, килькой в томатном соусе, сардинами в собственном соку. А также: сырком плавленым, салом, чесноком и пачкой чая, - с улыбкой, вроде шутя, но с искренней благодарностью в голосе, говорю я. - После завтрака два часа сна.
  -- Служим Советскому Союзу! - нестройно, с благородным смехом самосознания, отвечает команда.
   Они приняли мою благодарность, и, в свою очередь, тоже благодарны за эту трудную, но весёлую и интересную ночь. За осознание чувства плеча друга, команды, за ночь единодушия и единомыслия. Все попросились в мой взвод, для меня это - награда.
   А мы, два Сергея, закрылись в станции, за два часа отдыха, промыли горловоды водочкой, спирта не нашлось, вспомнили школу прапорщиков, командиров, друзей, чудаков и даже чудачек. Потом собрали весь наш металлолом, и Серёга проводил нашу маленькую колонну за ворота.
   При докладе Гвардейчику, весь сияющий и гордый, я всё равно получил "дыню":
  -- Я же тебе говорил, не поднимать мачту на всю высоту!
  -- Но не сказали график и маршрут движения комиссии, - это мне уже настроения испортить не могло.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Итоговую проверку сдали. По её итогам, мой взвод признан отличным. Практически, мы не получили ни одного замечания ни по учебным дисциплинам, ни за технику, ни по боевой работе.
   Чья заслуга? "Кадры решают всё!" - говорил дедушка Ленин. Конечно, подбор солдат, все ребята толковые, потом - обстановка в роте, личностные отношения. Но где-то может и моя заслуга есть, хотя я, командир, этого не чувствовал. Наверное психологически ещё не дорос до командира. Я был таким же солдатом, как и все во взводе. Вроде и знал, что имею авторитет у солдат, да и опыт командования был, но ощущения были как в училище: сегодня я командир, а завтра - ты. И за звание отличного мы бились одинаково.
   Примерно так размышлял я, сидя за пультом управления. Дежурная смена приводила в порядок кабели, после отработки последних задач.
   Высокая комиссия ещё не уехала, как тараканы разбежались по боевым постам. Якобы проводят работу с личным составом, пошли в народ, демократы хреновы. Как вы нас уже достали! Позаканчивали училища пол века назад и с тех пор ничего, кроме устава, не прочитали. Может ещё газеты, но это уже сколько оторвёшь. Так из вас эта тупость и прёт. Солдат только своими вопросами пугаете. Глядя на вас, они начинают сомневаться в правильности таблицы умножения.
   Один толковый мужик среди них - начальник связи дивизии. Подполковник в лётной форме. Хотя ни во внешности, ни даже в форме нет ничего общего, но он напоминает мне об отце. Такой же спокойный, внимательный, с умным открытым взглядом.
   Принимал экзамен по технической подготовке. Любую аппаратуру знает, как свои пять пальцев, а рассказывает - поэма, заслушаешься.
   А может мне просто хочется, чтобы он был похож на папу. Ведь тоже начальник связи дивизии.
   Скучаю по нему. Надо сегодня позвонить. Нет, пожалуй, уже с получки.
   Показать бы ему мою станцию, вот кто понял бы мои чувства. Как загорались его глаза, от моих рассказов. И как, любя, он издевался надо мной, что мы, подразумевается молодёжь, то есть современная армия, ничего нового придумать не можем, работаем древними индукторными телефонными аппаратами ТА-57, а ТАИ-43 даже засекретили, чтобы, не дай Бог, враг не узнал на каком бесценном антиквариате мы расставляем кружки с регламентным спиртом.
   Хорошо, хоть меня комиссия оставила уже в покое.
   Но тут скрипнула дверь, и в проёме зарисовалась фуражка с голубым околышем.
   Чёрт! Помяни чёрта - он тут как тут!
  -- Товарищ полковник, дежурная смена занимается регламентными работами. Командир взвода прапорщик Гудман.
  -- Здравствуйте, прапорщик Гудман.
  -- Здравия желаю, товарищ полковник.
   Конечно, подполковника можно назвать и подполковником, но веса вам это в его глазах не прибавит. Как-то не принято подчёркивать уменьшительные приставки, даже младший, в отношении лейтенанта и сержанта.
  -- Садитесь, - усевшись на моё место, в кресло у пульта, разрешил начальник связи дивизии, подполковник Потапов.
  -- Станцию с НЗ Вы развёртывали?
  -- Так точно, с прапорщиком Мелишевичем.
  -- Я приехал, когда Вы уже вошли в связь, не стал подходить. Вы мачту как устанавливали?
  -- По буссоли.
  -- Принесите буссоль, расскажите устройство, как Вы ею пользовались.
   Достаю из ЗИПа прибор, докладываю, как положено.
  -- А как Вы так быстро развернулись, что все нормативы перекрыли? У Вас же только необученная молодёжь была?
   Рассказываю всё по порядку, не скрывая ничего. Потом пошли вопросы по станции, по работе блоков, элементов, так сказать, внепрограммные.
  -- Откуда Вы всё это знаете? Где учились?
  -- Минское ВИЗРУ, три курса и Киевский политех - два, заочно. Сейчас в академ отпуске, майор Гвардейчик не разрешил с первого года службы учиться, говорит, что надо заслужить.
  -- А ну-ка, поподробнее.
   Пришлось рассказать всю биографию.
  -- В общем-то, я кое-что уже о Вас знаю, наводил справки. А зашёл, чтобы познакомиться поближе и предложить Вам место инструктора практического обучения в школе сержантского состава, в Минске.
   Вот это подарок судьбы!
  -- Даже не знаю, - скрываю взрыв радости я, - у меня жилищная проблема.
  -- Приступаете к обязанностям и сразу получаете ключ от двухкомнатной квартиры, в городе.
  -- В принципе, я, конечно же, согласен, но надо с женой посоветоваться.
  -- Посоветуйтесь, а завтра, в это же время, я к вам подойду.
   Естественно, советоваться тут не о чем. Только абсолютный кретин может отказаться от такого предложения. Даже если сразу не дадут жилплощадь.
   Ведь это хороший оклад, по высшему разряду, нормированный рабочий день, идеальные подчинённые и спокойные, уверенные в себе, каким-то образом близкие к армейской элите, командиры. Наконец - столица, с её материальным и духовным достатком. А ещё: там живут наши лучшие друзья, там нам всегда рады.
   Этот день, подумать, я попросил больше не для себя, а для него, чтобы не говорил потом, что предложение было скоропалительным, необдуманным.
   Я боялся очередного разочарования, так много их было в моей короткой жизни. Дома, Наде, я только намекнул, что возможен вариант, и, увидев в её глазах мечтательное блаженство, постарался сразу его погасить:
  -- Только это, пока, вилами, на седьмом киселе, писано. Особо-то губы не раскатывай! - но поздно, зерно надежды посеяно.
   Сутки прошли как на гвоздях. Является лётная фуражка и подтверждает своё предложение:
  -- Только перевести Вас в другую часть я не имею права, Вы подписали договор с этой частью. Так что ждите телеграмму с приказом откомандировать Вас на развёртывание новых станций, как специалиста, а дальше уже - дело техники. Командованию ничего не говорите.
   Прощание было тёплым.
   Для обретения счастья надо, всего-навсего, оказаться в нужное время, в нужном месте. В момент получения телеграммы, на телеграфе оказался не я, а майор Гвардейчик. Зная дефицит кадров, он сразу догадался, чем светит эта командировка. По этому, не отдавая её, телеграмму, в строевую часть, он рванул к командиру и настоял на звонке в штаб дивизии.
   По рассказу телефониста, была даже создана легенда: дескать Потапов друг моего отца и делает мне протекцию.
   Соответственно, командировку зарубили, а на меня ещё и с десяток дохлых собак навесили: я-де прыгаю через голову, ищу лёгкой жизни, ну и всё остальное такого же рода.
   "Глядь: опять перед ним землянка;
   На пороге сидит его старуха,
   А перед нею разбитое корыто".
   Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Это ещё не всё. Эта беда - только пол беды.
   Нашего командира части, полковника Терещенко, спокойного, несколько вальяжного, но человека слова и дела, перевели на новое место службы. Ко всем подчинённым он обращался на "ты", но это не было хамством или высокомерием. Скорее наоборот: подчёркивалась товарищеская общность, даже семейственность, свойственная маленьким, заброшенным "к чёрту на кулички", дивизионам. Можно сказать, что звания для него не существовали: был человек, его задача и её выполнение. Был и солдат - сынок, и многоэтажная вычурная солдафонская брань, по любым координатам и звёздам. Но это надо было очень заслужить.
   На его место пришёл молодой и оч-чень энергичный подполковник Лось, проще Сохатый. Фамилию придумывать не надо было, достаточно глянуть на его фигуру: два метра роста, большая вытянутая, лошадиная голова, тупой, бычий, взгляд, очень покатые узкие плечи, по-бабски широкие бёдра, длинные ноги, которые он при ходьбе выбрасывал вперёд, как ласты, ещё длиннее руки, с еврейской фамилией Шлагбаум. Из рукавов торчат здоровенные клешни - мечта доминошника. О рогах судить не могу, его жену не видел даже издали, но обидно было бы оставлять такого лосяку без достойного украшения, это уже просто тюлень какой-то получается.
   Путь к вершинам карьеры Сохатый вёл прямо, как рельсы, только, вместо шпал, скромно укладывал людишек. От рядового и выше. Я не удивился бы, узнав, что где-то он уложил и свою жену.
   Служба в нашей части была для него трамплином, перед скачком в академию. С его прибытием, в части начинается строительный бум. Строится закрытая сауна, при солдатской бане, при столовой - банкетный зал, в штабе появляются деревянные панели, полированные столы, двойные новые дубовые ворота в его кабинет, в прежние он не вписывался по габаритам. Оборудуются апартаменты для отдыха командира на подземном командном пункте, состоящие из двух комнат, с холодильником и телевизором. Рядом комната для лиц "особо приближённых".
   Повезло и дежурной смене: в обшитой пластиком, под дерево, лен комнате, кроме стенной печати и периодики, появился большой цветной телевизор, первый увиденный мною, и настоящий бильярд.
   Заметно активизировалась работа военного общества охотников и рыболовов. Даже я попытался вступить в него, но председатель целый год мурыжил мне мозги со сдачей минимума, членскими взносами и охотничьим билетом, пока я не понял, что военным охотником может стать любой прапорщик, если на охоту его пригласит командир части, если научишься хорошо хвост заносить.
   Высокие комиссии приезжать стали чаще, но вреда они приносили всё меньше, так как в казармы и даже на КП они появлялись всё реже. Нас, по традиции, ещё дрючили, но скоро суетиться стали только начпрод и зам по тылу, со своими службами.
   Сдаётся новый жилой дом. Не дом, а мечта! Красавец, уникальной, по тем временам, улучшенной планировки. Но полёт нашей мечты был сбит на взлёте приказом Министра обороны:
  -- Прапорщикам, не выслужившим пяти лет, квартиры не давать!
   Кто не успел - тот опоздал!
   Срок аренды домика заканчивается. У сына хозяина родился ребёнок, и он хочет отделиться, то есть занять дом, в котором жили мы.
  -- Товарищ майор, разрешите доложить: в субботу я, с семьёй, переезжаю к тёще, в посёлок Бронная Гора. Это пятнадцать километров от части, - как положено, довожу до сведения командования свою передислокацию.
  -- А как Вы думаете добираться на службу? - удивляется Гвардейчик. Знает, что автобус туда ходит только три раза, в год. На именины всей, царствующей на озере Тити - Кака, семьи.
  -- На мотороллере, - оптимистично отвечаю я.
  -- А по тревоге?
  -- Известите - приеду.
  -- Там телефон есть?
  -- Никак нет.
  -- А у соседей?
  -- Я там никого не знаю.
  -- Вы обязаны жить при части.
  -- Мне негде жить. Квартиру мне Вы обещали.
  -- Приказы издаю не я. Нанимайте квартиру, Вам деньги платят!
  -- Мои деньги платят Хачику Мирзикяну, который ремонтирует ваш "Москвич". Вы, лично, обещали садик ребёнку, моя жена не может пойти на работу. Вы, тоже лично, не даёте мне продолжить учёбу в институте, что мне гарантирует Конституция СССР. Вы ничего не исполнили из обещанного. В новом доме закрыто почти три десятка квартир! Дали квартиры офицерам холостякам, лейтенантам двухгодичникам, которые через пару месяцев забудут как честь отдавать. Я - единственный прапорщик на офицерской должности, единственный, чья техника разбросана по всей Белоруссии, я не вылажу из командировок. И нельзя мне, в порядке исключения, дать комнату? Пусть даже без ордера, как общагу. Хоть что-нибудь! - на повышенных тонах, в сердцах, выдаю я монолог.
   Зная, что я трижды прав, Гвардейчик перестал кипеть и булькать:
  -- Хорошо, я поговорю с командиром.
   Беседа с командиром части была проста и, по-детски, наивна:
  -- Я ему ничего не обещал. Обещал Терещенко? Пусть он и даёт. А если Вы, майор, не можете разобраться с каким-то прапорщиком, то гоните его к чёртовой матери!
   Собрали мы свои нехитрые вещички и переехали поближе к природе, от суеты мирской.
   Говорят, в приймах жизнь идёт как на фронте - год за три. Преувеличивают, вполне достаточно было бы и северных - год за два. Но с добавкой к зарплате и бесплатной валерьянкой. И дело совсем не в том, кто плохой, а кто - хороший.
   Весна, прекрасная погода, через лес, не спеша, любуясь скромными придорожными цветами, приехал с работы. Настроение отличное, энергия так и прёт, хочется что-нибудь хорошее сделать, с кем-то пообщаться, поделиться радостью.
  -- Папа, чем будем заниматься? - это я тестю
  -- Да нечего делать, отдыхай. Я так просто шевелюсь, чтобы не замёрзнуть, - у тестя настроение, как и у меня, радуется солнышку.
   Потолкался по двору. Чтобы не мозолить глаза, иду в нашу комнату. Комнатка маленькая, даже сесть негде, прилёг - читаю.
   Тёща, за тонкой, дощатой стеной, тихонько, вроде про себя:
  -- И кто это днём спит?
  -- Мама, он не спит - читает, - уже громко, вроде заступается за меня, Надя.
   Но через минуту она заходит ко мне:
  -- Отец пашет, а ты валяешься! Лень ему помочь?
  -- Да я спрашивал, но он ..., - пытаюсь я оправдаться, но Надя, возмущённая, уже ушла.
   Выхожу на улицу. Тесть перебирает доски, думает, из чего будет делать новый улей. Спокойная работа, в охотку, со своими мыслями и мурлыканьем под нос. Тут приходит зять, уже на взводе, начинает дергано и навязчиво помогать.
   Работа свёртывается, настроение испорчено. Тесть берёт газеты и скрывается в своей комнате. Правда там ему не дадут ни почитать, ни отдохнуть, ни посмотреть телевизор две младшие дочки, с подружками.
   В быту часто проскакивают, бальзамирующие душу, фразы:
  -- Не кричи на ребёнка, он не виноват, что вы такие...
  -- Балуете вы его...
  -- Где вы деньги деваете?
  -- Сейчас хорошо: развестись можно в любой момент!
  -- Я же вам мать ( отец ), я добра желаю!
  -- Совсем совесть потеряли! - это уже ночью, шёпотом, за перегородкой, но чтоб слышали.
   Тяжело, на некоторые вещи просто не знаешь как реагировать. Даже если тёща сделала что-то хорошее, это ассоциируется скорее с Троянским конём, чем с Коньком-Горбунком.
   Но есть и плюсы: больше бываем на природе, собираем грибы, ягоды, один раз был даже на рыбалке, два - купались. По тревоге не бегаю, в выходные на службу никто не вызывает. Да и я сам перестал каждую тревогу воспринимать как Пёрл - Харбор.
   Пару раз присылали машину, так действительно по серьёзным причинам.
   И Гвардейчик зашевелился, ведь ему очень плохо, когда кому-то хорошо.
   Около части было пять четырех квартирных бараков, подписанных на снос ещё Берией. Связь с армией они давно потеряли, но на балансе стояли в КЭЧи, квартирно-эксплуатационной части. Жили там, очень уж бывшие, женщины - военнослужащие, ветераны движения неприсоединения к татаро-монгольскому игу и наполеоновские агенты, оставленные в тылу для развала канализационных коллекторов.
   Именно в это время там умерла бабушка. Тайну её связи с армией хранят архивы Речи Посполитой. Была она совершенно одинока, хоронила её часть, то есть предоставила соседям машину и гроб.
   Её то квартиру, прости меня, Господи, и выделило нам расщедрившееся командование. Одна комната, 14 квадратов; кухня, 1,5 на 2 метра, из них почти метр на метр - печка; коридорчик, 0,8 на 1,5 метра. Кроме печки, на кухне поместился маленький столик и табуретка, с ведром воды. Если печь не топится, там можно было вдвоём покушать. Ещё была маленькая холодная веранда, с таганком на две конфорки, от газового баллона.
   Всё это в состоянии абсолютной разрухи и обветшания. В куче битого кирпича можно было узнать печь только по одной поломанной дверке. Стены сделаны методом засыпки угольного шлака между двумя тонкими слоями штукатурки. Как это можно было осуществить технически, я представить себе не могу. Конечно экономично, только гвоздь в такой стене не держится, штукатурка ломается, а в образовавшиеся дыры высыпается шлак. Если вовремя не замазать стенку алебастром, можно запросто оказаться владельцем очень большого барабана. По этому к наружным стенам мы старались не прислоняться, даже карнизы для штор крепили к потолку.
   Не смотря на величие квартиры, за неделю успели сделать ремонт. Отделка была не дорогой и не броской: простая побелка, весёленького салатного цвета, белые окна и двери, коричневый пол. Наша фантазия особо не перетрудилась. Но с какой любовью, энергией и энтузиазмом всё мазалось и красилось! С какими надеждами и мечтами мы, с Надей, молча долго сидели на полу, обозревая плоды трудов своих.
   Вселились в барак, вроде и "масть пошла"!
   Подписан мой рапорт об учёбе в институте. Отправил документы и сразу получил вызов на установочную сессию. Отпустили без проблем. Обратно ехал - пришлось попотеть. Только на Украине нашёл комплект стратегических чугунных изделий для печки, включающий в себя верхнюю плиту, колосники, дверки, вьюшки и задвижки. Попутчики не верили, что это неудобное, гремящее и очень тяжёлое нельзя было найти в Белоруссии, объездив её из края в край на машине.
   Наконец - то поставили на свою, родную должность. А это увеличение зарплаты на четверть.
   Сашуле исполнилось четыре годика. Самый интересный возраст: сто тысяч "почему", бесконечное доверие и сама непосредственность.
   В походах по выбиванию садико-места, Надя нашла себе работу:
  -- Хотите место в садике? Идите к нам кухонной рабочей.
   Работа не из лёгких, но Надя согласилась. Очень много воды приходилось носить на второй этаж, водопровода в садике не было. Первые дни падала от усталости, плакала от мышечных болей. Но скоро втянулась, привыкла. А там освободилось место завхоза, предложили, с учётом её экономического образования. Ожила моя Надюшка! О такой работе можно только мечтать: чувствуется ответственность, к рабочему месту не привязана, есть творческое начало и авторитетность.
   Так начался один из лучших лет нашей жизни, а может и самый лучший.
   В кратчайшие сроки мы смогли купить телевизор, проигрыватель, небольшой холодильник, стиральную машину и кое-что из мебели, самое необходимое. Главное - шикарный книжный шкаф, который вместил почти всю нашу библиотеку. Купили что в кредит, что с помощью кассы взаимопомощи.
   Семья стала обрастать чем-то материальным. А это здорово вливает новую духовность в семью с пятилетним стажем, мотороллером и двумя чемоданами тряпок. Причём один чемодан - пелёнки, второй - военная форма. Денег по-прежнему не было, надо было отдавать кредиты и долги. Но овощами тесть обеспечивал сполна, он же колол за год пару кабанчиков. Скупым его назвать ни в коем случае нельзя, считай, один кабан был прописан у нас.
   Вообще с мясными продуктами в магазине хорошо - никто даже не спрашивал. Иногда можно было купить только идеально очищенные от следов мяса коровьи позвоночники и копчёные свинячьи рёбра. На трёхметровые позвоночники страшно было смотреть, мы их не брали. Кулинарных ассоциаций они не вызывали, только вспоминался Ленинградский палеонтологический музей и фотографии кладбища динозавров. На свиных рёбрах мяса было не больше, но какой запах ...! Блюдом сезона был признан гороховый суп на этих рёбрышках, щедро зажаренный салом, с большим количеством лука.
   Нашу потребность в мясе пытался удовлетворить военторг, но для кошелька это не было обременительно: во вторник - до килограмма варёной колбасы, считай, рубль, а в четверг - до килограмма мяса, ещё два. Про мясо, конечно, громко сказано - тоже собачья радость.
   В общем - жить можно было, даже с песней.
   Всё-таки главным в жизни была работа, интересная, дающая удовлетворение. После создания всей системы связи, с обходными и резервными каналами, с мгновенным развёртыванием запасных и малых станций, в любой точке нашего ТВД, театра военных действий, я честно заработал какой-то авторитет. Товарищи, вроде, любили, за неунывающий характер, анекдоты, открытую душу и кошелёк, хотя, как правило, и пустой. За любовь к Ржевскому, к компании и умение лихо, по-гусарски, двумя пальцами, отдать честь, звали Поручиком. А солдаты, за голос и усы, наградили почётным званием Бармалей. Настолько по-доброму оно произносилось, что я им очень гордился. Все боевые посты обеспечены громкоговорящей связью, так что услышишь о себе всё хорошее и плохое, хочешь ты того или нет.
  
   10. Боевое дежурство.
  -- Равняйсь! Смирно!
   Приказ командира в/ч ... от ... N ...
   Приказываю сокращённому боевому расчёту, в составе ...
   На боевое дежурство по охране и обороне воздушных рубежей нашей Родины
   - Союза Советских Социалистических Республик заступить!
   Играет гимн Советского Союза, расчёт проходит торжественным маршем и спускается в подземелье, на командный пункт.
   Задраивается тяжёлая стальная дверь - дежурство началось.
   Приказ зачитывает начальник штаба, каждое утро, в 9.00.
   Состав почти постоянный. Меняются оперативный дежурный, дежурный инженер, техник и дежурный по связи. Солдаты меняются редко - людей не хватает.
   С утра надо подсуетиться: контроль функционирования всей техники. Включаются и проверяются все средства связи, системы управления ракетными комплексами и, конечно же, работа личного состава. Проверяется и подписывается документация, входящие и исходящие телеграммы и радиограммы, порядок на боевых постах, постановка задач на следующие сутки.
   Наконец всё определено, можно выйти покурить. Докурить сигарету до конца удаётся редко:
  -- По связи! В оперативный зал! - Зовет по громкой оперативный.
   Может у него просто спички кончились, а покидать оперативный зал он не имеет права, а может и что серьёзное. В любом случае надо бежать бегом. Целый день на ногах. Куча вводных от командиров всех рангов и мастей. Да и свои, взводные, задачи надо решать: конспекты, регламенты, учёба солдат. А тут ещё выбрали секретарём комитета комсомола роты. Вроде и невелика должность, а протоколы собраний написать надо, взносы собрать надо, а это всё - время и ноги.
   Рабочий день проходит незаметно быстро, все лишние уезжают, остаётся только дежурная смена. Проводим вечерний контроль функционирования, и до шести утра относительный покой, если не будет тревоги.
   Мне спать не положено, да и негде. Только если попадает дежурить несколько дней подряд, пристраиваешься где-нибудь, полустоя, с телефонной трубкой у уха. Но всё-таки это лучшее время. Отдыхающая смена спит, дежурная - бдит и, втихую, что-то мастырит. Кто дембельский альбом, кто парадку, есть книголюбы и культуристы. Бухтит телевизор, стучат шары бильярда - кто-то из отдыхающих не хочет спать, а может инженер с техником разгоняют сон.
   Из-за дверей боевых постов льётся морзянка, стук телеграфа, с кем-то мурлыкает телефонист, наверное с девчатами с центрального коммутатора, а может и с моими, на "Вышке". Монотонно начитывает цифирь координат самолётов планшетистам радиосеть. Эти негромкие звуки, в абсолютной тишине подземелья, создают свой, специфический, уют. Его надо прочувствовать. Все, дежурившие в те годы, солдаты, я уверен, с теплотой вспоминают наши "катакомбы".
   Обходя посты, обязательно "зацепишься" с кем-нибудь поболтать. Всё интересно, ребята со всего Союза, все любят свою родину и с удовольствием о ней рассказывают.
   Чаще сидел на коммутаторе, со своим, тот год единственным, земляком, одесситом, Витей Литовченко.
   Призывался щупленький мальчик, а через пол года Шварцнегер рядом с ним выглядел малокровным анемичным пацаном. У двухпудовых гирь все ручки поперетирал. По специальности он сварщик, сварщик экстракласса. Пять лет в училище учился, можно сказать, имел высшее профессиональное образование. Мог варить что угодно и где угодно, в том числе различные сплавы, под водой и в агрессивных средах.
  -- Я у любой консервной банки, одним движением, заварю крышку! Можно даже с килькой.
   Как я понял из его слов, это вроде теста на профпригодность.
   Если появлялись серьёзные сварочные работы, конечно же звали его. Это случалось не часто, и Литовченко позволял себе очень тщательно и долго, с уважением к себе и к процессу, готовиться, но быстро, с шиком и артистическим куражом, делать работу. При этом окалины у него на шве, считай, не было, все волны застывшего металла были одинакового размера. Даже на гнутых листах, шов был ровный, как выстрел, и отливал красивой синей радугой. Не работа, а песня!
   С достоинством, даже не пытаясь скромничать, Витя вставал, снимал маску, небрежно бросал держак:
   - Смотрите, как хохлы варят! И учитесь, пока я добрый.
   Национальная принадлежность гордо подчёркивалась всеми, и мы не были исключением. С Литовченко мы были солидарны, даже больше - мы были одной национальной сборной. С учётом нашей разговорчивости, чувства юмора и находчивости, в словесных дуэлях равных нам не было.
   Самая большая команда была из Прибалтики, но пока "го-оря-ачие па-арни" переваривали один слоган, получали ещё пять. Заканчивалось это всегда общим смехом и здравицей:
  -- Хай живе Радянська Укра§на, та §§ батько Махно!
   Но вообще для меня дежурство было единственной возможностью почитать. Бывали попытки заниматься институтскими науками, но слишком часто отвлекают, невозможно сосредоточиться, а страну грёз разрушить нельзя.
   Периодически увлекался, как и все, бильярдом и даже преферансом. Этим наукам меня обучал Константин Геннадиевич, капитан Бондарев.
  -- Первая наука, учись, Серёга: знал бы прикуп - жил бы в Сочи.
  -- Но Вы живёте в Берёзе, трижды забитой, так что в префе Вам особого доверия нету?
  -- Обижаешь! Я родом из Сочи.
  -- Что, серьёзно?
  -- Да. В Сочи у меня любимая матушка и большой белокаменный дом.
  -- А почему же Вы здесь и, насколько я понял, не собираетесь отсюда уезжать? Ведь Сочи это климат, море, богатые отдыхающие, деньги "как с куста". Не жизнь, а праздник?
  -- В Сочи надо отдыхать, а не жить. А вообще-то, это дело вкуса. Летом - жара, зимой - мерзость. Чтобы зарабатывать, надо быть лакеем. Слетается на сезон всякая шваль, глядя на них, и местные хотят жить красиво. Не хотят понимать, что иной, ради этого шикарного отдыха, год горбатится, как лошадь. Много проблем, много грязи: преступность, проституция, пьянь, наркота, шпана... Короче - я не хочу, чтобы в той обстановке росли мои дети, тем более девочки.
   Константин Геннадиевич уникальный человек. Приехал к нам с Сахалина, где, пока, осталась его жена с тремя детьми, дорабатывать северный стаж. Первый раз он нас удивил, когда на какие-то претензии командира и начальника штаба, ответил чёткими цитатами из приказов и наставлений, с указанием номера, даты и параграфа. Что вызвало бессильную злобу командира и наше злорадное удовлетворение. Дальше - больше. Оказалось, что с командиром части, Лосем, он учился в училище в одном взводе.
  -- Не обидно, Константин Геннадиевич? Он, считай, полковник, через год - академия генштаба, там - генерал. А Вы - капитан, причём пожизненно. Хотя, уверен, Вы и учились лучше его, и служите добросовестней.
  -- Нет. Ведь главное не кто как учился, а кто на что учился. У меня прекрасная должность, я дежурю сутки - через трое. Могу ещё учиться, ведь я закончил юрфак, заочно, а это просто интересно. У меня есть время читать книги, играть в карты, трепаться с тобой, в конце концов. Отношение подчинённых ко мне - дело десятое, но если наши поминания о Сохатом действительно обретают физическую силу, а это уже даже наука подтверждает, то я ему, ой как, не завидую. А теперь представь, какой надо иметь язык, чтобы скакать таким карьером. Это же сотни вылизанных ж...п! А я в сорок уйду в запас. Ты говоришь: вечный капитан. Нет, перед увольнением, на долгую и незабываемую память, дадут мне майора, положено, по статусу. Это даст мне возможность лечиться в военном госпитале. То есть умереть мне помогут не просто люди в белых халатах, но ещё и с погонами. Что, согласись, комфортнее. Устроюсь в какую-нибудь тихую контору юристом, консультантом, буду растить детей, а даст Бог, и внуков, и буду просто радоваться жизни.
  -- Интересно, какой была ваша встреча? Судя по Вам, в училище вы не были друзьями?
  -- Ты правильно понял. Ведь карьеристы, как правило, ущербные люди, их не любили в детстве и юности. И вот, своим карьерным ростом, они хотят доказать свою исключительность. Только кому? Прочитал он в приказе мою фамилию и срочно вызвал к себе. На КП машину с заменой прислал. Угадай зачем.
  -- Вспомнить юность, выпить по сто? Наверное обрадовался?
  -- Нет, чтобы я никому не сказал какая у него была кликуха в училище, как его все звали. Попросил дать ему слово, что буду молчать, как рояль об печку
  -- Как же его звали?
  -- Ну, здрасте Вам! Я же слово дал!
  -- Наверное очень достойно, если он так беспокоится.
  -- Да, уж! Но ты представляешь, это на всю жизнь! Даже генеральские погоны не помогут. Всю жизнь он будет бояться меня, капитана. Даже нет - одного слова!
   Обладал Константин Геннадиевич исключительной памятью и стремлением к совершенству во всём. Будь то: служебные определяющие документы, преферанс, математический расчёт в бильярде или отделка домашних поделок - полочек, антресолек, шторок, целых систем для подвески ковров.
  -- Законы надо не изучать, их надо знать! Когда я разводился с первой женой, то хотел оставить себе сына. Знаю, что прав на двести процентов, но, на суде уже, вижу, что проигрываю. Тогда попросил отложить заседание на три месяца, а сам начал бегать по адвокатам. А те, все, в один голос: "Да, Вы правы, но наша практика настоятельно рекомендует оставлять ребёнка матери. Ведь материнства её лишать не за что".
  -- Тогда за талмуд сел сам, - продолжает рассказ оперативный дежурный, - от адвоката отказался и, представь себе, выиграл процесс. Теперь у меня мой сын от первого брака, а от второго, надеюсь последнего, - две дочки, близняшки. Когда разбирался с этой казуистикой - понравилось. Но самому тяжело, везде нужна систематика. Вот тогда-то и решил поступать в институт, и понял, насколько в жизни важно чёткое знание законов. Даже уверенное знание правил дорожного движения снимает, за рулём, кучу проблем и экономит деньги. А сколько вопросов по охране труда, в квартирном законодательстве. Мы имеем кучу прав, которых даже не знаем, которые никто особо не афиширует. По самой простой причине: на всех не хватит. Но, кто знает - пользуется. Посмотри, сколько дешёвых, хороших и нужных вещей упаковано в дорогущие подарочные наборы, которые покупаешь из-за одной безделицы. А есть приказ N255, от 12 декабря 1972 года, по которому продавец обязан разукомплектовать набор, по первому требованию покупателя, если он не укомплектован на заводе - изготовителе. А ты знаешь, сколько в, купленном тобой, мясе должно быть костей, обрезков и довесков? Это тоже регламентировано приказами и указами. И сколько ещё таких мелочей. А мы, не зная, только разводим руками, в ответ на наглость и хамство торговли, да и вообще всей бюрократии и напыщенных павлинов, нет, петухов, начальников.
   Следующую мудрость я услыхал от него позже, когда его жена приехала с Сахалина в отпуск, а соседка вбагрила ей приходящую "домработницу". Я случайно оказался рядом, мы сменились с дежурства и зашли к нему за какой-то мелочью.
   В ответ на упрёк, твёрдый, без намёка на истерику, Константин Геннадиевич искренне, без тени смущения, рассмеялся, поцеловал жену:
  -- Ты у меня самая прекрасная! Но корми тебя одним шоколадом - тебе захочется картошки. Познакомься, это мой товарищ, Сергей, - даже без паузы продолжил он.
  -- Здравствуйте, Серёжа, - и далее в его же стиле. - Ещё раз услышу - будешь давиться пустой картошкой до конца своих дней, даже без хлеба. А может и без яичницы!
   На этом разговор, по теме, был закрыт. Может у неё хватило ума понять, что мужик целый год жил сам, а природа требует своего. Хотя вряд ли, такого никто не понимает, ни бабы, ни мужики. Скорей всего, при мне был только первый акт пьесы, а позже: в роли Отелло - Дездемона.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Вот и подходит дежурство к концу. Везде наводится порядок, написан приказ на следующие сутки, подводим итоги.
   Как правило, настроение, не смотря на усталость, светлое: что-то сделал, что-то узнал, а впереди сутки отдыха. О том, что Гвардейчик может вызвать на службу не хочется думать, надеешься - повезёт.
   Лучшим отдыхом была прогулка с сыном. Отдохнув часок, я забирал Сашу из садика, и мы проводили вместе целый день, до прихода с работы нашей мамы.
   До обеда - прогулка по городу. Я умудрялся выпить пару пива, а то и сто грамм в кофейне, Саша - пляшку лимонада с пирожным. После обеда, уже дома, читали детские книжки и слушали пластинки с песнями из мультиков. Сморённый пивом, я мог ещё часок прикорнуть, тогда Саша, послушно, игрался сам.
   Вечером приходила мамуля, я получал, за пиво, положенную нахлобучку, что никому не портило настроения, мы дружно ужинали и допоздна смотрели телевизор.
   Но как редко это было! Да и развлечь ребёнка в городе было абсолютно нечем.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Войска ПВО страны в Афганистан, пока, не брали, пехоты в городе не было. Так что новости узнавали только из газет:
  -- Солдаты Н-ской части в кишлаке Дж участвовали в празднике урожая и дали концерт художественной самодеятельности.
  -- Строители Н-ской части помогли декханам восстановить, разрушенную душманами, мечеть.
  -- В район Дж, пострадавший от засухи, солдаты, всё той же Н-ской части перевезли очень много тонн продовольствия.
  -- Шурави и духи - братья на века!
   Дальше в том же духе.
   Первой ласточкой полетел на юг наш старшина роты, прапорщик Омельченко. Двухметроворостый, хоть и лысоватый, спортсмен широкого профиля, из местных. Их, таких, в группе "Здоровье", было до десятка. Все - как на подбор. Каждое воскресенье собирались на стадионе или в спортзале. Занимались чем угодно: играми, борьбой, атлетикой, чуть ли не фигурным катанием. Зато потом, после полной отдачи, шли в кафе и, так же добросовестно, пили водку. Участвовать, не то что соревноваться, в этом процессе никто не рисковал. Пили они скромно, стаканами, но часто. Ели, не перебирая, почти одно мясо, но тоже много. Вставали из-за стола совершенно трезвые и серьёзные. Все были какие-то неулыбчивые и неразговорчивые.
   Провожали мы Володю как в романтическое путешествие, за которое ещё и деньги платят.
   Потом, через год, он приезжал в отпуск, привозил куда-то гробы, получал технику. И рассказывал. О колоннах, засадах, минах, о ящиках водки, провезённой с боекомплектом и выпитой в рекордно сжатые сроки, и о сгоревших в БТэРах. Там, в пехоте, ему выдали фуражку с красным околышем, но она не прикрывала появившуюся седину, в двадцать пять лет.
   Обмывали его отпуск летом, на природе, а потом, построившись в одну шеренгу, через всю дорогу, машины ходили редко, шли по центру города, под окнами начальника политотдела, и пели:
   "Так за царя, за Родину, за Веру!
   Мы грянем громкое Ура, Ура, Ура!"
   К нашему удивлению, этого никто не заметил.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Время летит быстро, не успел достать все необходимые учебники, а уже пора ехать на зимнюю сессию. Контрольные работы, курсовые - не сделаны, книги даже не открывались. Надо брать очередной отпуск и попытаться за месяц сделать полугодовой объём работы. Взять отпуск в декабре особой сложности не представляет, люди не хотят осознавать всех зимних прелестей. Надюшка договорилась взять две недели на Новый Год, в счёт отпуска. Приедет сама.
   Форма одежды привольно-студенческая, из багажа только "дипломат" с туалетными принадлежностями и парой букварей. Получил документы и, бегом, на электричку, в Брест, пока не передумали, не вернули.
   Билеты - свободно, купе. А вот и соседи подходят... В таком длинном поезде могли бы подобрать и что-нибудь поинтересней: бабушка, "столько не живут", с внучкой, лет четырнадцати, и мама Марина, с дочкой Светой, лет пяти, развитой и шустрой.
   В Брест все приехали издалека, все проголодались, да и паровоз, сам по себе, вроде как обязывает подкрепиться. У всех дежурная курица, традиционное сало, очаровательная домашняя колбаса, варёные яйца и всё что можно закрыть на зиму в баночки и бочечки.
   У всех, кроме меня. Я не стал отягощать свой представительный "дипломат". Но зато у меня есть лекарство от бессмертия, целых пол литра.
   Меня искренне пригласили к столу, а я, от всей души, выставил что у меня было. Дамы, даже бабушка, от эликсира не отказались, пригубили. Я - чуть больше, грамм сто пятьдесят, больше, одному, - не интересно. Зато закармливали они, единственного в купе мужика, как могли. И я на них, за это, не в обиде, отсутствием аппетита никогда не страдал, особенно когда вкусно и, главное, много. Да и надо было разгрузить женские руки.
   Ко мне привязалась Светка. Оказалось, что нашлась она без папы, когда маме было восемнадцать, что живут они с тётей, старшей маминой сестрой. Тётя ушла от дяди, но детей у неё нет. Мама работает в профсоюзе, на трикотажной фабрике, а сейчас они едут в Кисловодск, лечить Свете горлышко.
   Мама Марина, невысокая плотная шатенка, во время этого Светиного монолога, сидела, с ногами, в уголке, у окна, с раскрытой книгой, слушала дочку и, виновато задумчиво, с чуткой улыбкой, смотрела на нас.
   Мы играли в какие-то игры, читали книжки, что-то лепили из тетрадных листов. Дверь купе была открыта. По вагону пошли цыгане:
  -- Тени, туши - кому?
  -- Купи футболку дочке, красивая.
  -- Давай погадаю, чернявый.
  -- Дядя Серёжа, а как они гадают? - это уже Светкино любопытство.
  -- Как-как. Как я тебе расскажу? Болтают чёрти-что, людей обманывают.
  -- Ну расскажи как?
  -- Ладно, сейчас сама увидишь.
   Я достаю, из кармана, железный рубль и выглядываю из купе, но табор уже прошёл.
  -- Прозевали мы с тобой, Светка. Может следующий раз будут идти - погадаем.
  -- Ты погадать хочешь, красивый? Давай погадаю, - чертовщина какая-то: в проёме двери стоит пожилая цыганка. В своих цветастых юбках, в лёгкой, полупрозрачной, вишнёвого цвета, кофточке, голова, по-летнему, повязана косынкой. На улице мороз, снег. Все цыгане шли закутанные, как француз под Смоленском. Может она где рядом едет, да решила, по случаю, подработать? Так и в вагоне - не май месяц, только водка и греет.
  -- Давай-давай, не бойся, иди сюда.
  -- Нет, лучше ты иди к нам, гадай здесь. Дочка хочет послушать.
  -- Гадание никому нельзя слышать. Потом, если захочешь, сам расскажешь.
  -- Дядя Серёжа, идите, идите, пусть она Вам погадает!
  -- Ну что же, делать нечего, пошли гадать.
   Вышли в коридор, отошли от купе. Цыганка взяла мою руку в свою, но на неё даже не глянула, смотрит в глаза:
  -- Позолоти ручку.
   Кладу железный "рупь".
  -- Заверни в бумажку.
  -- Нема, жена не даёт.
  -- Ты потом эти деньги заберёшь.
  -- Да нету денег, я сказал. Не хочешь - не гадай.
  -- Ладно, я тебе так погадаю, - она кивнула на двери купе, - и дочка не твоя, и жена. Она вообще не была замужем.
  -- Конечно, после того как она сказала "дядя Серёжа", догадаться трудно. А вот имя ты моё отгадаешь? - так и пышущий самодовольством от своей сообразительности и остроумия, говорю я.
   Цыганка только глянула с укоризной:
  -- А твоя жена погибла ровно шесть лет назад, была она твоей женой только шесть дней. Шесть раз ты хотел уйти к ней, но не смог.
   Я опешил, где делось остроумие, вроде и хочу что-то сказать, но не могу. Только смотрю на неё, наверное всё-таки в глаза, потом и вспомнить не мог - какие: или без зрачка, или наоборот - один зрачок. Был какой-то ошеломлённый, заторможенный.
  -- Ты человек казённый, - продолжала, между тем гадалка, - служишь, есть у тебя другая жена, есть сын. Будет всякое: хорошее и плохое, горе и счастье, будете жить вы вместе очень долго. Сейчас ты едешь по своим делам, может даже на учёбу. Поездка будет удачной, сделаешь всё как хочешь. Но через шесть месяцев ты потеряешь что-то очень дорогое для тебя. И жизнь у тебя будет, ох как, сложна!
   Как подтверждение, как точку, она сказала ещё какую-то мелочь, которую знал только я один. Посмотрела на меня с жалостью, как на обречённого, сказала что-то вроде:
  -- Помилуй его, Господи! - и ещё что-то, совсем не понятное.
   Положила мой рубль мне на ладонь, своей рукой сжала мою в кулак, развернулась и, молча, пошла по вагону, никому не предлагая свои услуги.
   Я был потрясён. В лице, что называется, не было ни кровинки. Когда я зашёл в купе, весёлый разговор оборвался:
  -- Серёжа, что случилось? - в один голос воскликнули "девушки".
  -- Да, ничего, так, дряни разной наговорила.
   На столике стояла открытая бутылка водки. Я налил пол стакана, выпил и, не закусывая, пошёл в тамбур курить. Успокоившись, вернулся, но разговор уже не клеился. Бабушка, с внучкой, легли спать, Светка залезла на мою, верхнюю, полку "смотреть ночь" и тоже заснула. А мы, с Мариной, разговорились. Рассказал ей про гадание, поудивлялись. А дальше пошло: немного о моей жизни, а там прорвало Марину. Рассказала о себе и жизни с дочкой и вредной сестрой, не подпускающей к Марине мужиков на пушечный выстрел.
   Света спала, будить, перетаскивать - жалко. Да и поместить их, с не мелкой мамой, на одной полке - задача не из лёгких. Так и проболтали всю ночь. Мне - не привыкать, а Марине - в охотку, излить душу незнакомому человеку, с которым наверняка больше не встретишься. А значит не придётся жалеть о сказанном.
   Прибыли в Киев в шесть часов утра. Темно, безветрие, небольшой морозец. В свете фонарей, медленно, падают редкие, но очень крупные снежинки. Погода как раз такая, какую я очень люблю: только гулять.
   Всё вокруг бело и искрится в свете фар, фонарей и неоновых реклам. Утренняя столичная тишина: с хрустом снега, редким перезвоном трамвая, воем электрички, пыхтением и сигналами машин полусонным но нетерпеливым прохожим. Вокруг молчаливые, редкие спешащие тени, огоньки сигарет.
   Только приехав в Киев, дыхнув его воздухом, услышав его шум и говор, понимаешь, насколько наш город прекрасен, не сравним ни с одним из городов мира, как тебе его не хватало и что тосковал ты именно по нему и его жителям.
  -- Мне надо показаться сразу в институте, а вам болтаться до обеда, ждать поезда. Сейчас ещё рано, по этому пойдём на вокзал попьём кофе, а потом поедем в институт. Я заскочу в деканат, на минутку, и свожу вас в зоопарк. Это прямо напротив института. А дальше решим по ходу пьесы.
   Мы прекрасно погуляли в пустом зоопарке. Дурачились, кидались снегом, катались с горок. Светка была на седьмом небе.
   Но пора разбегаться: мне на электричку, им - на поезд.
  -- Серёжа, можно мы тебе будем писать?
  -- Марина, у меня же семья, жена. Она просто не поймёт этого.
  -- А мы в Белую Церковь, до востребования?
  -- Пойми, у меня сейчас сессия, экзамены, очень много работы. Скоро Надя приедет с Сашкой, я не смогу тебе ответить.
  -- А ты и не отвечай, только пообещай получать и читать наши. А мы будем знать что ты наши письма получил и не будем чувствовать себя такими одинокими. Обещаешь? - а в глазах мольба, притихла Светка, прижалась ко мне, смотрит снизу взрослыми серьёзными глазищами.
  -- Получать от вас письма я конечно же буду рад, но ответа не ждите. Это просто ни к чему. У тебя ещё всё впереди, ты красива и молода, а Светка у тебя - золото! Да, Светка? - я поцеловал её, потормошил, подкинул вверх, опять поцеловал. Двумя руками, благодарно, за внимание и доверие, пожал мягкую тёплую руку Марины.
  -- Поцелуётесь, поцелуйтесь! - запищала, смеясь, Светка.
   Засмеялись и мы, я чмокнул Марину:
  -- Всё, пока! Счастья вам! Земля круглая, Белоруссия не такая уж большая, может ещё встретимся.
   На электричку уже надо было бежать бегом.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Сессия пролетела как один день. Четыре - пять часов на сон, остальное - работа. Как у Наполеона, блин! Первой электричкой в Киев, последней - обратно. В дороге ещё пытаешься что-то выучить. Бывало, что всю ночь пишешь, что-нибудь "перекатываешь".
   Знакомства с новыми однокурсниками, поиски одинаковых вариантов, готовых работ, чертежей. Так и не научился "козлить" через стекло, всё чертил сам, в чертёжном зале, даже с "козы", то есть с оригинала.
   Чертить всегда любил. А в зале, в храмовой тишине, стерильной чистоте, с хирургической раскладкой хромированных готовален, это даже не процесс, это ритуал.
   Даже на перекуре никто не позволял себе громко разговаривать, чтобы не сбить настрой, не разрушить ауру, не спугнуть музу творчества.
   Народ разный, от вчерашнего школьника до шестидесятилетнего отставника, капитана:
  -- Сказали, что отправят на пенсию, если не буду учиться. Должность обязывает быть с высшим образованием. А на пенсию я ещё не хочу - молод.
   И действительно, его энергичности, строевой пружинистой походке, чувству юмора и живости мысли можно было только позавидовать.
   Одежда, приколы, боевой раскрас девочек - всё ново, интересно. Все, восторженно-возбуждённые, с радостью, с сияющими лицами сообщают друг другу, что ни хрена не знают.
   Перед началом самой первой лекции, по химии, сзади меня сели две девушки, и одна другой стала объяснять решение задачи. Послушав их только две минуты, я стал собирать свои талмуды, чтобы уйти и не появляться в этих святых стенах никогда, не позорить высокого звания советского студента: из разговора девушек я не понял ни слова, они говорили на совершенно не знакомом мне языке. Но тут в аудиторию зашла профессор, уходить неудобно:
  -- Ладно, отсижу один час. Делать всё равно нечего.
   Хотя всегда помнил слова одного капитана-заочника, в минском училище:
  -- Я за экзамен не беспокоюсь, их сдают не те кто больше знает, а у кого больше жизненного опыта. Это как в плавании: кто не паникует, тот никогда не утонет, ведь достаточно набрать полную грудь воздуха. Так и на экзамене: главное никогда не говори, что ты ничего не знаешь. Не спеша осмотрись, какие-то схемы, плакаты, а если уж совсем глухо - набирай полную грудь воздуха, закрой рот и молчи. Преподаватель обязательно будет задавать наводящие вопросы, остаётся вовремя кивнуть. А лучше сказать "Да". Главное угадать момент.
   Послушал лекцию, стало интересно. К чести преподавателей, за два-три дня кое-что понял, хотя бы "об чём базар". А дальше: справочники, учебники, бессонные ночи, пятнадцать минут позора, удачный кивок головой и - о счастье! - ТРИ балла!!! Три прекрасных, один к одному, несказанно округлых, жизнеутверждающих, как женская грудь, балла. Причём, с автографами лучших профессоров страны в зачётке.
  
  
   * * * * * * * * * * * *
   В нашей роте было два взводных офицера: командир телефонно-телеграфного взвода Костя Цыпкин и радиовзвода - Валера Карпенко. Два старлея, оба заканчивали Рязанское училище связи, даже одного выпуска, мои одногодки.
   Шесть прапорщиков: старшина, четыре начальника аппаратной и я. Ни то, ни сё. Должность - вилка: прапорщик - лейтенант. Значит деньги получаешь как прапор, а "пряники" - по полной, тоже как прапор. Только с приговором:
  -- А мы Вас ещё на офицерскую должность поставили...! - ехидненько так.
   Прапорщики подобраны как специально: был маленький и картавый - радист. Витя Сахно, чаще его зовут Нестором Ивановичем, если покороче - Махно или батько, но бывает и:
  -- Эх ты, Гуляйполе, твою...!
   Недалёкий, но безобидный, всегда готовый помочь, с грамотишкой не совсем, но хороший радист, герой всех розыгрышей и анекдотов, бригадного масштаба. Высокий, но заика - это телеграфист, толстенький пофигист - на кабельном хозяйстве. Был и крестьянин в форме - куда пошлют. Он ничего не знает, ничего не умеет, но самый нужный в роте человек. Из этой же породы был и ещё один ценный кадр. Но его можно было использовать, без опасности уничтожения войск ПВО, только в качестве старшего машины. Причём желательно, чтобы он из неё даже не выходил в течение всего рабочего дня. Все местные, обросшие роднёй и хозяйством. "Перекати - поле" офицеры и я.
   А серьёзно: сказать, что коллектив хороший - ничего не сказать. Одного образа мыслей, одних идеалов, все грамотные, как специалисты, широкого кругозора. Все как родные братья. Никогда не возникало вопросов о выполнении профессиональных задач. В любых условиях, всё делалось на "ять". Это престиж и личная гордость. Пили тоже достойно: часто, но много. Хотя пьяных не было, и не помню случая, чтобы - во вред службе.
   Ребята отличные все, но ближе всех, для меня, был Валера Карпенко. Два очкарика, украинского происхождения, радисты, книголюбы. Да что там говорить, друзья да и всё.
   Мы с ним часто скрывались на его передающем центре, находящемся на другой позиции. Там была и одна из моих, приданных, станций, из линии Москва - Брест, и далее на соцстраны.
   Там можно было в рабочее время укрыться от начальства, особенно в понедельник, сославшись на неисправность, отдохнуть от суеты мирской. А летом - вообще лафа, поваляться на немятой травке под берёзками, поболтать о бабах и положении в Гондурасе.
   Валера с отличием закончил училище, любит свою специальность, философского склада ума и выпить не дурак. Как и все офицеры роты, потомственный военный, сын не мелкого армейского начальника. После училища получил направление в Монголию. Хоть и говорили, что курица не птица, Монголия не заграница, но это была неплохая материальная поддержка молодому офицеру. К тому же, отработав сразу дальнее направление, можно было надеяться на службу в Европе.
   Вот и тогда, сидели мы в моей аппаратной. Механика отправили к радистам, сидим без посторонних.
   Большое освещение, лампы дневного света, выключено. Горит только слабенькая лампочка у входа, настольная у нас и маленькие разноцветные огоньки на стойках станции.
   Подземелье старое, сырое. Весной, в комнатах более низкого уровня, стоит вода. Они уже совсем заброшены. Но и здесь, где сидели мы, Линолеум на полу коробится пузырями, стены, хоть и белятся несколько раз в год, грязно-серого цвета, а по дальним углам вообще - цветёт бархатная ночь. Относительно нормальные условия, даже летом, создают мощные электропечи, ревущие как реактивные самолёты. Но чтобы можно было разговаривать, мы их выключили.
   За стеной слышны шумы эфира, морзянка, переговоры радистов. У нас же почти идеальная тишина, только тихий гул вентиляторов в стойках.
   На столе две бутылки "Абрыкосавы водар", абрикосовый аромат, купленные во время обеда. Все офицеры роты поразбежались, поразъехались, в роте только мы, двое. Рабочий день на исходе, домой можно пройти пешком, напрямую, через поле. Так что можно расслабиться. Я только что приехал с сессии и делюсь впечатлениями:
  -- Как классно учиться! Говорят: "Я пять лет мучился, чтобы так мало получать". Разве это мучения? Я бы всю жизнь учился. Чтоб ты только знал, как это интересно! Сколько нового, молодые энергичные ребята, энтузиазм из них так и прёт. Сколько информации на лекциях, в два раза больше в курилке, а в общаге - вообще вагонными нормами.
  -- Ты мне рассказываешь! Будто я не учился, не знаю.
  -- Да нет, ты понимаешь, военное училище совсем другое дело: другая жизнь, другие интересы, вообще критерии жизни другие. Они не хуже и не лучше, они просто другие. Мы все учились, в первую очередь, в военном училище, специальность у нас чаще играла вторую роль. Поступали по разным причинам: ближе к дому, маленький конкурс - поступлю почти наверняка, а кого-то дядя устроит, как меня. А в институте, всё-таки, большинство любителей именно выбранной специальности, науки...
  -- Точно так же, любителей куда папа устроит. Не будь ты таким наивным!
  -- В семье не без урода, но в основном...
  -- Вот в основном и есть уроды, которых суют в любой институт, лишь бы не работать, и чтобы не забрали в армию.
  -- Ну зря ты так. В основном это отличные ребята. Может те уроды о которых ты говоришь, умеют больше мозолить глаза, и кажется что их много. Но главное не в том, я не это хотел сказать. Главное, что мы, в училищах, получили однополое воспитание. Со школы, ещё не начав бриться, мы влезли в шинель, фактически без увольнений, оттарабанили четыре - пять лет и женились, полные каких-то романтических идеалов. Не видя девушек в повседневной жизни. Как они учатся, живут в общаге, стоят в очереди в студенческой столовой, считают копейки, как ходят в быту без штукатурки на лице, как ругаются с соседями, в конце концов. А потом всё это лавиной обрушивается на нас. Хотя может у тебя не так?
  -- Конечно не так. Закончил училище, распределение в Монголию, значит надо срочно жениться, как советуют более опытные товарищи. Иначе повесишься со скуки в пустыне на дивизионе. Вроде и подруга была неплохая, но всё именно так как ты говоришь - видел по два часа в месяц, и то - в компании себе подобных. Поженились. Я уехал, она осталась оформлять документы, должна была приехать сама, позже. Получил всего два письма. Первое: "Дескать люблю, аж неможу! Скучаю, однако, очень уж!" Потом месяц - гробовая тишина, тормошу своих родителей. Наконец второе: "Писяю кипятком - люблю другого! На развод подам сама. Извиняюсь!" Что, по правилам русской грамматики, означает: извиняю себя. Приехал в отпуск, поставил штамп о разводе. Гуляли той же компанией, а там - моя нынешняя, Валя, лучшая подруга первой:
   "Что, Валера, ты не весел?
   Что головушку повесил?
   Бери меня в жёны!"
   Некрасивых женщин не бывает, бывает только мало водки. Тогда водки
   хватило, проснулся, считай, уже женатым.
  -- Ну тебе-то грех жаловаться! Такая красавица, прости, всё при всём. Только за улыбку такой женщины люди стреляются, а ты так говоришь.
  -- Да, вроде и не дура, и неплохая хозяйка, а в семье - тоска. Всё время только и думаешь: "В рояль, что ли, нас...ать?"
  -- Может первую любишь?
  -- Да нет, я и её - не то чтоб Ромео. Хотя конечно, что-то было. Но суть именно в том, как легко она отпрыгнула в сторону, и как быстро я потом женился. Как-то не по-людски всё. Не знаю как точнее сказать, для меня авторитет семьи потерян. Как ты сказал? Романтический идеализм? Вот и накрылся он, как тот большой корабль, вроде "Титаника".
  -- Что-то мы начали за здравие, а кончили за упокой. Наливай. Всё равно, давай - за баб-с!
  -- Давай. Будь здрав, боярин!
   Выпили по неполному стакану. Закурили.
  -- А за здравие, Серый, ты начал. Оптимист хренов. А ведь действительно - пять лет, хотя бы и с любовью, надо учиться, чтобы получать мизер.
  -- Так, да не совсем. Я ж работал инженером. На ИВЦ при ЦСУ СССР. Классная аббревиатура: информационно-вычислительный центр, при центральном статистическом управлении СССР. Центр только образовался, новейшая ЭВМ М-5100. Обалденные перспективы по просчёту предприятий, но пока была именно та, инженерная зарплата. Не было ни премий, ни прогрессивок, а это может быть больше зарплаты. Но всё равно, уже начали участвовать в перераспределении каких-то благ, пусть пока небольших: с птицефабрики привозили отбраковку яиц, пересортицу птицы, с маслозавода - масло по оптовой цене, почти даром. Это только начало, дальше - больше, мне ребята потом рассказывали.
  -- А сам что?
  -- А я там отработал только три месяца. Больше терпения не хватило, смотреть на слёзы жены. Мне работа нравилась: все условия для учёбы, машина классная. Но знакомые предложили перейти на шинный завод. Там зарплата в два раза выше, но простым рабочим, слесарем КИП и А. И понимал, что делаю неправильно, но, глядя на жену, отказать не смог. Мне бы хоть годик закрепиться, подучиться в институте, а потом перейти на завод, уже ИТРовцем. А вот там - другой коленкор. Даже самое низшее производственное звено, то есть мастера и начальники смен, вроде с маленькими окладами, но получали немалые деньги за счёт перевыполнения, премий, сверхурочных, прогрессивок, оздоровительных... Поверь, всего не перечислишь. Правящий класс, точнее прослойка управления, всегда найдёт фонды, счета чтобы не дать себе "засохнуть". Могли даже выписать продукцию завода, то есть покрышки и камеры. И так на всех предприятиях, везде были свои "кормушки". А чуть приподнялся, до следующего уровня, это эшелон заместителей начальника цеха, начальники участков, лабораторий, технологи - то вообще разговора быть не может: и кормушки сразу растут, и оклад выше чем у самого оплачиваемого рабочего. Во всяком случае, с должностей в работяги ещё никто не уходил.
  
   * * * * * * * * * * * *
   "От сессии до сессии живут студенты весело!"
   Не успел прийти в себя от впечатлений студенческой вольницы, а тут уже и итоговая проверка.
   В этом году полигон наш, так что проверяют свои отцы-командиры. "Циклоиду" в бригаде, кроме меня, никто не знает, техника новая. Значит проверять специалистов по дивизионам придётся мне. Для проверки остальной техники, мне пришлось взять с собой пару подполковников, четыре майора и одного капитана, автомобилиста.
   В первом же дивизионе, перед проверкой, поехали на рыбалку. Рыбалочка чисто спортивная - кто больше возьмёт "на грудь". В различных весовых категориях - кто мерил в граммах, кто - в литрах. Конечно же сети уже стояли, лодки, с прогретыми моторами, стояли у причала, рыба, ещё живая, билась в конвульсиях. Мелочь в мешках, средняя - в вёдрах, а крупняк работал жабрами на траве, у костра.
   Костёр горел ярко, кипела вода на уху, водка исходила потом. Заведовал всем старшина роты старший прапорщик Вася.
  -- Вася, бери себе в помощники, - по-барски, кивнув головой в мою сторону, сказал начальник штаба.
   Меня это покоробило, на роль "чего изволите" у меня не хватало опыта. Так что просидел я всю рыбалку один, у костра. Подбрасывал дрова, следил за готовностью обычных рыбацких шашлыков, из постной свинины. Время от времени, выпивал, с подбежавшим Васей, "сто за сбитый". Я ему от души сочувствовал, но помочь ничем не мог: "Кто на что учился".
   После этого случая, все культурные мероприятия: рыбалки, охоты, сауны и даже обеды в отдельных кабинетах, проходили без моего участия. А эта проверка была первой и последней в моей недолгой службе. Как-то не вписался я в панораму.
   Экзамен проходил в узком кругу лиц, прямо на станции. Проэкзаменовав солдат, чуть-чуть вздрючив их, для порядка, я ставил "отлично". Ведь это же мой взвод. Обмывали в ещё более узком кругу - начальник станции и я. Чаще регламентным спиртом.
  
   * * * * * * * * * * * *
   "Ах, ты пела?
   Так поди же попляши!"
   В отличие от стрекозы, слова я эти вспомнил не осенью, а в начале лета, когда пришёл вызов на летнюю сессию в институт.
   Отпуск уже никто не даст, объём знаний стремится к нулю. Как говорил преподаватель математики в училище: "Это когда бутылка водки делится на всех китайцев". Значит надо ехать в парадной форме, при всех орденах и медалях: комсомольский значок, классного специалиста и "Готов к труду и обороне", зато первой степени.
  -- Смотри не опоздай. Привезёшь справку о болезни или даже собственной смерти - это твоя последняя сессия, - напутствовал Гвардейчик. Хотя сам, конечно, на полигон не едет. У него справка на все случаи жизни, наверняка из дурки. Мы уже знаем, что вместо него опять поедет ротный. Слава Богу!
   Блестящий, с головы до ног, как новая копейка, захожу в плацкартный вагон пассажирского поезда "Брест - Киев". Купейного не было - начался курортный сезон. В руках боевой, имеющий всё, на все случаи жизни, дипломат. Ведь как показала практика, для решения любой, самой экстремальной, задачи требуется только бутылка водки, желательно хорошей, и чуть-чуть закусить.
   В купе двое: прапорщик, истощённый до двухпудового веса и синей прозрачности, спал уже на подходе к вагону. Он, в автомате, не открывая глаз, залез на верхнюю полку и до Киева ни разу не шелохнулся. Тот сон, который называется мёртвым. Очень знакомое, почти родное, состояние. Как я его понимал!
   Вторым пассажиром была женщина плодородных и щедрых украинских форм, середины расцвета бальзаковского века.
  -- Оксана, - первой, с широкой улыбкой, представилась она и, кокетливо, как для поцелуя, подала руку.
  -- Очень приятно, Сергей, - в полупоклоне, с не менее широкой улыбкой, аккуратно пожал я ладошку.
   Своё приближение к Киеву Оксана, не теряя традиций, начала с ужина. Из необъятной сумки, "мечта оккупанта", за колечко, театрально, были вытянуты кузовочки, укреплённые на одной стоечке. Штук пять. В них были: котлетки, голубчики, зразы, просто тушёное мясо и ещё что-то, но тоже вкусно. Потом пошли пластмассовые баночки с квашеной капустой, уже малосольными огурчиками, маринованным чесноком. Последний удар - нарезанные и красиво, не по-нашему, упакованные копчёности и колбасы. Небольшими порциями, но несколько видов. По армейской раскладке, как раз на роту, в боевой обстановке.
   Естественно, был приглашён и я, кажется на десерт. Моя бутылка водки, с рисованным возмущением, была отвергнута, а на стол водружён какой-то германский шнапс. Закрашенный, но, славу Богу, тоже сорок градусов.
  -- Водку Вы всегда выпьете, а вот это, я уверена, не пробовали.
   Из всех качеств шнапса, решающим была его литровая ёмкость. Оксана ела мало, но хорошо, то есть часто, наливала мне, да и сама не отставала. Много говорила, мы сразу перешли на "ты". Я же всю силу рыцарского благородства отдавал её кулинарным способностям. По этому только кивал и улыбался, широко жующим ртом.
   Едет из Германии, к родителям, на всё лето. По её словам, муж, кстати майор, родом из Тюмени, и сибирский климат поставил свою суровую печать не только на его отношения с личным составом, но и на выполнение им супружеских обязанностей. Детей у них нет, а у неё, как раз, редкий, даже для спорта, случай, когда не только сильно хочешь, но и можешь. Только рекорды и ставить.
   Шнапс, классный стол, за беседой незаметно наступила ночь. Стол убран, в вагоне почти темно, горит всего пара плафонов. Оксана, в халате, лежит на своей полке, накрывшись простынёй. Все спят, разговариваем тихонько. Чтобы нормально слышать, сижу около Оксаны, склонившись над ней. Тема пошла интересная - о телевидении, о том телевидении, "из-за бугра", о фильмах "для некурящих", каких я не видел. Её язык не выходил за рамки общепринятых норм, но жесты рук, телодвижения, рот были такими выразительными и образными, за расстёгнутой пуговкой, пышная грудь так часто вздымалась и перекатывалась волнами, так горячечно нездорово блестели глаза, подрагивали, ярко заалевшие, губы, с испариной над верхней губой, что я не выдерживаю - мы сливаемся в жестоком поцелуе. Оксану колотит, я сумел оторваться:
  -- Хватит, у меня сейчас тормоза сорвёт!
  -- Кто тебя тормозит? Давай!!!
  -- Здесь? Ты что, люди ведь ходят!
  -- Они тоже люди. Темно, лезь под одеяло..., - она имела в виду простынь.
  -- ...Опять кто-то идёт, - замер, стихли шаги.
   ... заскрипела и стукнула дверь в конце вагона.
   ... Стоп, паровоз - станция.
   О том, кто рядом с тобой, зачем она рядом, не думаешь. Весь превращаешься в слух и громко стучащее сердце.
   И Оксана, вроде, протрезвела, успокоилась.
  -- Нет, всё, не могу. Чтобы в купе ехали...
  -- Ничего, извини, завела тебя. Давай выпьем и - спать.
   Но глубокой ночью, уже под утро, посмотрев предварительно расписание, Оксана растолкала меня, раздёргала, расцеловала всего и, уже не стесняясь, не думая ни о ком, привычно вскочив "в седло", провела такую кавалерийскую атаку, что Первая Конная Буденного - стойло для старых меринов. Ярость её атаки захлёбывалась от ненасытности и необходимости себя сдерживать. Она плакала, заливаясь слезами, и кусала губы, заглушая стоны.
   Но скоро яростные рыдания сменились слезами радости, лавиной ласк, поцелуев и слов благодарности.
   Не дала мне Оксана уронить честь советского офицера.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Первый экзамен по теоретической механике.
  -- Кто первый? Балл добавляю.
  -- Конечно я! - появилась надежда на тройку.
  -- Солдатик самый смелый? Ну, заходи, - настроение у профессора благодушное.
   Время, отпущенное на подготовку тянулось долго, но бесполезно. Многократное чтение вопросов билета желаемого результата не приносило. Даже если ответ всегда закодирован в вопросе, раскодировать его я не смог. Наводящие и дополнительные вопросы языка мне не развязали.
  -- М-да. В чём-то я Вас понимаю: Вы военный человек, считаете, конечно, что Вам механика не нужна, - грубо оборвал такую трогательную паузу экзекутор.
  -- Да Вы что? Мне механика, во, как нужна! - я резким движением ладони, от уха до уха, перерезаю себе глотку.
   Преподаватель, от неожиданности, после такого упорного молчания, аж подпрыгнул на стуле.
  -- Вы только представьте себе, тридцати трёх метровая мачта, пол тонны сверху - антенны, три яруса оттяжек, которые крепятся на штопорах, те, в свою очередь, укрепляются закладными плитами, якорями..., - меня понесло.
   После одной мачты, я начал опутывать сетью радиорелейной связи Украину, Союз, Европу. Естественно на пальцах. Но когда начал переходить на мировые уровни, профессор засмеялся:
  -- Молодец, хватит. Перегнёшь палку - придётся поставить двойку. Но учить всё равно надо, через пол года встретимся, - говорит, отмечая зачётку.
  -- Спасибо профессор! Поверьте, совершенно нет времени. Но я постараюсь! - со всей возможной искренностью чуть не клянусь я.
  -- Ладно, служи!
  
   * * * * * * * * * * * *
   Вечер, открытое окно. За окном тишина большого города: недалёкий, всепроникающий гул завода, редкий шум машин, с электрическим треском проехал троллейбус, лай одинокой бездомной собаки. Сижу в любимом кресле у окна, задумчиво курю сигарету за сигаретой, экономя спички. Всё такое родное, бередящее душу: журнальный столик, книги, радиола высшего класса "Эстония-4" - наша гордость, мой уютный диван - свидетель такого короткого счастья, кресла, продавленные и прокуренные моими друзьями, такими искренними, щедрыми, пожалуй даже мудрыми. Даже алюминиевая пепельница, ей уже лет двести, ещё отец в ней гасил беломорины, сейчас он не курит, бросил. Как здесь хорошо!
   "А в нашей буче кипучей и того лучше!"
   Завтра уезжаю, "вечерней лошадью". Сессию сдал, впереди мой первый полигон.
  -- Серёжа, иди сюда, - это зовёт меня папа. Он лежит на своей кровати, перед телевизором, мама на кухне.
  -- Ты знаешь, у меня, кажется, желтуха, гепатит.
  -- Он у тебя ведь уже был, в Чагане. Им два раза не болеют, в крайнем случае, я так думал.
  -- И я так думал, но смотри, - папа откидывает одеяло, и я вижу всё тело лимонного цвета.
  -- Папа, это серьёзно, надо вызывать скорую и ложиться в госпиталь.
   Приехала "Скорая", увезли без вопросов. В суматохе, даже туалетные принадлежности не собрали. Их и всё необходимое, на первый случай, я повёз рано утром, на следующий день.
   Прошло ровно пол года, с момента гадания цыганки. Она сказала, что я потеряю ЧТО-ТО очень дорогое для меня. Сказано было именно что-то, а не кого-то. Собственно, мы свыклись с болезнью мамы, знали, что в любой момент можем её потерять. Так что, как бы цыганка ни сказала, я никак не подумал бы, что вижу папу в последний раз.
   Наколдовала она, за то что я пожалел денег, предсказала или просто глупое совпадение? А может слишком хорошо жить начал?
   Сразу, из госпиталя, я уехал в Киев и далее - в "Бульбонию, страну чудес".
   В ближайшую субботу позвонил домой. Папа дома:
  -- Отпустили на выходные. Ничего инфекционного нет, направляют в Киев, на обследование, в окружной госпиталь.
   Звоню через неделю, опять трубку подымает отец:
  -- Вроде ничего серьёзного, что-то с поджелудочной железой, надо подлечиться. На выходные отпускают домой, покатал маму по городу на "Запорожце", купил всё необходимое, завтра еду обратно. Всё нормально, не волнуйся.
  -- А мы завтра уезжаем на полигон.
  -- Давай, хорошо отстреляться! Да смотри там, будь осторожнее, не лезь куда не надо. Счастливо!
   Уже потом, после его смерти, вспоминая его голос, интонацию, паузы, я понял: он знал, что говорит со мной последний раз, что впереди бесполезная операция.
   Всю жизнь никому не хотел доставлять лишних хлопот.
  
   * * * * * * * * * * * *
   С утра вся техника выстраивается на площадке, в части. Последний смотр вооружения и экипировки. Тянутся колонны из дивизионов, мотаются с приказами УАЗики, рёв двигателей, чёрный мат висит над частью угаром. Появляются первые остограмившиеся, "по боевому распорядку". От изощрённого хамства наших "академиков" вянут даже наши, слоновьи, уши.
   На машинах сняты номерные знаки, погрузка на платформы всегда ведётся только ночью:
  -- Враг не дремлет!
   Наконец, солнце клонится к закату, и, неуклюжая, перегруженная, змея колонны высовывает свою башку за ворота части. Восемь километров до рампы едем больше часа. Непонятные остановки, опять ругань, технички, командирские УАЗики крутятся возле колонны, как муравьи у червяка.
   Мы сидим в машинах, хоть терпение уже лопается и хочется вмешаться в процесс подталкивания.
   Приехав на рампу, разобрались с порядком погрузки. Состава ещё нет. Тут началось представление: Сохатый проводит досмотр личных вещей офицеров и всех "бардачков" в машинах. На предмет обнаружения спиртных напитков. Короче - шмон. Найденное уничтожается тут же, на месте, специально сделанным (!) металлическим стеком. Слухи об его изготовлении ходили. Но считались неудачной шуткой, сплетней. Чтобы у командира бригады об этом болела голова?! И вообще - пей, хоть залейся, только чтобы на службе был трезвый и без перегара.
   Конечно же, потери понесли первые два-три чемодана, всё остальное сразу было перепрятано так, что нужно было бы разобрать всю технику по винтику, чтобы обнаружить запасы.
   Кто лишился горюче - смазочных материалов, бежали сразу, тут же, в магазин и дозаправлялись.
   Бутылочная расфасовка, в принципе, была рассчитана только на время погрузки. С момента трогания состава от станции Берёза Картуская включался общий котёл. В основной массе это двадцатилитровые канистры самогона или, как у нас, в роте связи, сэкономленного на регламентах, спирта.
   Канистры были опечатаны печатями командиров подразделений и хранились, вместе с секретной документацией, в дорожных ящиках - сейфах. Им конфискация не грозила.
   На попутке подъехала Наденька. Умничка моя привезла, забытые мною, портянки. Момент прощания очень трогателен, но там идёт такой интересный процесс, да и ребята звали выпить за упокой, убиенных супостатом, пляшек:
  -- Извини, Наденька, нужно готовиться к погрузке. Счастливо, миленькая!
   Как раз наша машина зачем-то идёт в часть.
  -- Всё, пока!
   На время полигона, дней сорок, письмо могу написать только я, пока в пути. Хотя и это запрещено - мировой империализм может вычислить маршрут.
   Стемнело, подан состав. При свете фар, в дикой пляске теней, началась погрузка.
   После бомбёжек Второй Мировой, отремонтировать платформы времени так и не нашлось. Борта не открывались, зато открытые не закрывались. Мостиков нет, с одной доской бегаешь, как челнок, пытаешься заткнуть ею все дыры.
   У меня две машины и четыре бойца, каждый из которых стоит двух, проверены многочисленными выездами. Надо успеть закрепиться, пока рядом нет ни одного командира. Пока они заняты главным - мешают нормально погрузить ракеты.
   Быстро размотана, заготовленная, бухта толстой проволоки, катанки, порубана на куски. Эти куски, до двадцати метров, выровнены ударами о землю, как детской скакалкой, машины обвязаны и утянуты монтировками. Под колёса забиты деревянные чурки, и - мы сидим курим. Благодаря отсутствию контроля, погрузка прошла быстро, не спеша и красиво. Ни одного прибитого пальца! Аж противно!!!
Основная же масса надеялась на централизованное обеспечение катанкой, чурками, гвоздями и инструментом. Долго ждали, это нормально, потом, пытаясь опередить соседей, разгружали сразу несколько бухт катанки, которая вся, сразу, превратилась в один клубок, рыбаки говорят, "в бороду", который можно только разрубить. Именно так сделал самый умный рыбак, дядько Гордий. Но рубили, конечно же, один виток сразу в трёх местах. Дело доходило чуть не до драк. Одна монтировка передавалась из рук в руки и тут же бесследно исчезала. Так же, фантастически, исчезали топоры, зубила и даже чурки, метровой длины и в обхват диаметром.
   Сам дьявол витал над эшелоном и издевался над людьми.
   Но мы, пятеро, сидели в машине, курили, слушали радио и изощрённый мат "за бортом".
   Какие хлопцы! Настоящие казаки! Готовил машины Халилуллин Ренат Саярович, станции - Бальчунас Казис Диовизович, а силач-культурист Ражанскас Валдас Казимирович и изобретательный Петренко Сергей Викторович провели погрузку лихо и лёгко.
   Мне нравились экзотичные, для меня, имена подчинённых, и, при хорошем настроении, я величал их по имени-отчеству. Как-то это перешло на всех и вошло в норму. Вроде шутя, с лёгкой иронией, но с любовью. Бойцам, я видел, это нравилось. По моему обращению, узнавали настроение и вероятность получения "подарка":
  -- Рядовой Бальчунас! - слышится ещё с улицы.
   Значит застегни воротничок, подтяни ремень, чтоб дальше некуда, хватай головной убор и - бего-о-ом! - За четыре метра переходи на строевой шаг и докладывай, как учит святой Устав:
  -- Прибыл! Однако!
   Не забудь захватить мыло, в лучшем случае, любимый командир только шею намылит.
   Но зато, ежели не слышал даже, как он вошёл в аппаратную:
  -- Ну что, Казис Диовизович? Здравствуй! Как у нас дела? Что у нас плохого?
  -- Здравия желаю, товарищ прапорщик! Замечаний за дежурство нет.
   И можно просить что угодно: сходить в город, на почту за посылкой или переводом, старшине всегда некогда. К тому же, он обязан проверить посылку, на предмет запрещённых предметов. А можно и в увольнение сходить, проветриться.
  
   Пачку сигарет перебороли, шум стихает, светает. Первые лучи солнца освещают "поле битвы": оторванные от вагонов, не открывающиеся борта, куски спутанной проволоки, порванные тросы, доски. Кое-где, по краям площадки, пустые бутылки, газеты, с остатками закуски, показательно живописно расставленные поближе к командирскому вагону.
   Железнодорожники ругаются, чтобы был наведён порядок. Этим занимаются несколько спотыкающихся солдат, сонных и уставших.
   Подали тепловоз, "теплушки" для солдат и два "классных", так говорили, вагона, для офицеров.
  -- Занимать места согласно купленных билетов!
   Нас, из роты, как раз шесть человек. Занимаем купе подальше от командирского вагона, возле туалета. Устроились отлично, у нас даже маленький телевизор есть, "Юность".
   Завтрак уже готов. Пока не тронулись, сбегали с котелками, получили кашу. Добавили к ней, что Бог, в образе жены, послал и, конечно, - первые боевые сто грамм. С первого до последнего дня действует норма - фляга спирта "Экстра", каждый день, точнее вечер. То есть литр на шесть человек.
   Армейская алюминиевая фляжка - 850 грамм, но есть два метода привести её в единую международную десятичную систему СИ, то есть сделать её литровой: нужно налить воды, забить деревянным чопиком (не закручивать - сорвёт резьбу) и положить в морозилку. А второй ещё проще: одеть флягу на ствол автомата и выстрелить холостым патроном. От этих экзекуций, она приобретает форму цеппелина и объём международного стандарта - литр. Дозу!
   Хотя и в дозировке бывали исключения: личные запасы, купленное по пути, на станциях, опохмелки (святое дело!), ну и в первый день двойная доза: утром, с устатку, после погрузки, и вечером, по продаттестату.
   Целый день, до вечерней дозы, можно спать. Но мы ж не пожарники, ужин решили начать в обед.
  -- А чо?! Ещё и пиво осталось! - святой голос нашего святого народа.
   Хорошо спирт с пивом, - бодрит. Особо конечно не пошумишь, но всё равно весело.
   Едем без остановок, только на приём пищи загоняют в тупики. Берём воду, кое-где шустрые леди и джентльмены торгуют едой и напитками, чаще водкой, вином и самогоном. Со своим стеком бегает, как клоун, выбрасывая вперёд ноги, Сохатый. Грозится всех пересажать.
   Укладываемся спать поздно. После принятого внутрь, тяжело заснуть - на каждый стук колеса "воздушная яма", наконец удачно вошёл в пике:
  -- Серёга, Серёга! Вставай! - шёпот командира роты.
   Соображаю: мы в обстановке максимально приближенной к боевой. Вскакиваю, озираюсь - все спят. Уже светло, рядом ротный.
  -- Что такое, Евгеньевич?
  -- Колотит, не могу, давай выпьем.
   Смотрю на часы, я ещё пьяный:
  -- Шесть часов, ты что? Через пару часов уже завтрак, там и выпьем.
  -- Через пару часов я уже сдохну. Сердце останавливается. Давай, не болтай. Один пить не могу.
   На столе уже налито два по пол стакана, порубана, как шашкой, колбаса и хлеб.
  -- Развёл?
  -- Обижаешь, начальник. Вот вода. Будь!
  -- Давай. За успех операции.
   Пошло тепло по телу, прояснилось в голове, распрямились суставы, раскрепостились все члены:
  -- Ляпота! - достал сало, чеснок. После колбасы со спиртом, у меня отрыжка не отдаёт благородством, не люблю.
   Закусили, окно открыто, барышень нетути, можно закурить. Хорошо!
   Проехали Волгоград, начались Астраханские степи. Однопутка: проехав перегон, ждём встречный, пропускаем скорые - больше стоим.
   На станциях море домашнего дешёвого вина. Лось выставляет караулы, патрули, да где там - бутылки, фляги, банки и даже вёдра передаются через окна, "глухие" двери. Гонцы посылаются на платформы и едут в машинах несколько перегонов, пока не затарятся. Сам процесс борьбы за права человека, облагораживает пьянку.
   И двух недель не прошло, как мы добрались до станции Ашулук, конечной точке нашего следования.
   Разгружались опять ночью, но уже значительно быстрее. Сказывался опыт и дефицит водки.
   Впереди марш, небольшой, шестьдесят километров, но по пустыне. Встаёт красное солнце, окрашивая весь, грязно-жёлтый песчаный, мир в знакомый и любимый с детства, оранжевый, жёлто-горячий, цвет.
  -- "Пустыня - это бездарно! Но она существует. И с этим приходится считаться", - вспоминает Карп Остапа Ибрагимовича. И добавляет, - особенно когда живёшь на одну зарплату.
  -- Ты знаешь, я ведь вырос в пустыне, под Семипалатинском. И как приятно, через пятнадцать лет, дышать этим сухим воздухом, видеть это солнце, во всё небо, даже скрип песка на зубах отзывается песней радости в душе.
  -- Ностальгия, однако, тоска по родине, называется, - с интонацией и голосом скорее чукчи, чем казаха, со смехом говорит Валера. - Попросись остаться, здесь всегда найдётся место.
  -- Нет уж, лучше вы к нам! А вообще-то я не понимаю, как здесь живут люди, на кошарах, без общения, среди песка. Почему не переселяются севернее, ведь не так далеко полоса лесостепи. Или почему не селятся в поймах рек? Ведь есть же место!
  -- Это тоже ностальгия, только уже на генетическом уровне. Наследие предков. Не приемлют закрытого горизонта, клаустрофобия у них.
   Поехали прямо по пустыне, без дороги. Та же змея, скорее даже членистая много многоногая сколопендра, гадкая, ядовитая, но грозная, вытянулась по песку. Она часто перебирает ножками-колёсами, но движется очень медленно, раскачиваясь на ухабах каждым своим членом - тяжёлыми прицепами, КУНГами, ракетами. Загрузая в песке, проваливаясь на солончаках в бездонную, густую и тягучую, жижу; дымя и рыча от перегрузок.
   Я за свои лёгкие вездеходы спокоен. Только не хватает терпения держать строй. Сейчас бы выскочить в сторону и, дав полный газ, обогнать этих монстров, заставить их глотать пыль из-под моих колёс и слушать звонкую песню моего мотора. Но нельзя!
   Вот и, определённое нам, место для лагеря: тот же песок, те же барханы, чуть в стороне, ледником, блестит солончак, с зеркальцем воды посередине и хрустальным ледком соли у берега.
   Пока мы размещали машины, как по мановению волшебной палочки, выросли ряды палаток, командирские вагончики, развёрнуты кухни, душевые, умывальники - всё, что необходимо для жизни солдату.
   Только в такой, боевой, обстановке видно настоящее величие армии, продуманность каждой мелочи, преимущества дисциплины и единоначалия, ценность всех, казалось идиотских, печатных, разжёванных до манной каши, инструкций и наставлений.
   Приехали в среду, четверг - день боевых стрельб. Над наблюдательным пунктом, видным у горизонта, сигнальные флаги, запрещающие всякое движение.
   День наших стрельб через две недели. За это время стреляющие сдают экзамены на допуск к стрельбам, а мы, связисты, должны принять каналы проводной связи и аппаратуру, обеспечить хорошую связь. Обеспечивается она подношениями местному, постоянному, составу. От комплекта значков и сухого вина солдатам, до фирменных "Зубровок" и "Белорусских бальзамов" звёздам покрупнее. Среднее звено обходится спиртом, но много.
   А пока всё внимание на благоустройство городка. К вечеру он больше походил на образцовый пионерский лагерь, чем на грозный военный форт.
   Дорожки выложены половинками белого кирпича и обставлены планшетами с наглядной агитацией:
  -- Мама, спи спокойно, мы бдим!
  -- Солдат, следи за своим крючком, спускай вовремя!
   Стенные фото, сатирические и просто газеты, караульный городок, разрисованный ярко-зелёными столбняками, кинопередвижка, со свежеструганными лавочками, палатка-столовая, размером с ангар для транспортной авиации, и, наконец - флагшток, с гордым алым государственным флагом.
   Всё это ярко, свежо и очень красиво, среди жёлтого песка. А особенно на фоне идеально белого, искрящегося снегом, солончака.
   Боевые стрельбы, издали, особо не впечатляют. До обеда увидишь три-четыре пуска ракет с ближайшего дивизиона и столько же из-за барханов. Почувствуешь гул матушки-земли, вибрацию, увидишь белый след от ракеты и самолёта-мишени, как они сливаются в одну точку:
  -- Пшик! - и ничего нет.
   Территория полигона растянута не на одну сотню, а то и тысячу километров. Там обстреливали все виды боевой техники, ракет, проводили бомбометания самолёты, стреляла противоракетная и даже противокосмическая оборона. Так что часто мы слышали гул и взрывы разной силы, тональности и продолжительности. Высоко, наверное в высших слоях атмосферы, видели, как солдаты их прозвали, "шутихи" - широкие, сигарообразные следы за бесшумно летящими, невидимыми нам, аппаратами, их разрывы, с далеко разлетающимися, дымящими осколками и электрическим искрением. Один раз, после такого взрыва, на землю стал опускаться "бублик" облака такой плотности, что солдаты побежали за костюмами химзащиты. Но мы, может и к счастью, кто его знает, оказались в центре дырки "бублика", а он сам ушёл за горизонт.
   Интересно стрельбы наблюдать на командном пункте, в кабине стреляющего, в таинственном полумраке и высочайшем напряжении. Лица, снизу, освещены зелёным светом экранов, подсветкой приборов и разноцветными лампочками стоек аппаратуры. Ни одного лишнего слова, шёпота, взгляда, только короткие команды и доклады. Только после поражения очередной цели - вздох облегчения, вытерт пот, радостный взгляд на товарища и снова:
  -- Есть цель N ..., азимут ..., дальность ...
  -- РС, - ручное сопровождение цели.
  -- Есть РС
  -- АС, - автоматическое сопровождение цели.
  -- Есть АС.
  -- Пуск.
  -- Цель поражена, расход две.
   Идёт настоящая боевая работа.
   Моя задача шпионская: пост визуального наблюдения. Развернуть станцию непосредственно около аэродрома, где локаторы ещё не берут, и, при взлёте мишеней, - прямой доклад командиру части. В правилах стрельб это, скорее всего, не предусмотрено, но и разведки в армии ещё никто не отменял.
   Одну станцию развернул на командном пункте, а на второй выезжаю на рекогносцировку. Естественно, карт, как и в родной Белоруссии, нет.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Ловит чукча рыбу, вдруг всплывает американская подлодка:
  -- Сэр, у нас отказали приборы, не скажете, где Америка?
  -- Норд-ост, ровно 45 градусов.
   Следом сразу всплывает советская подлодка:
  -- Слышь, мужик, куда американцы поплыли, не знаешь?
  -- Норд-ост, ровно 45 градусов.
  -- Ты чо выпендриваешься? Пальцем трудно показать?
   * * * * * * * * * * * *
   Начальнику командного пункта пальцем показать было не лень:
  -- Значит едешь где-то туда, - указующий перст, - километров пятнадцать - двадцать, ну не больше тридцати. Находишь высокий бархан, развёртываешься, дальше знаешь. На связи ждём каждый час.
   У меня впереди добрых восемь дней, но в лагере делать нечего, все заняты своими делами. А потеть в палатке и ждать когда командир тебе найдёт дурную работу - радость небольшая.
   Сразу за лагерем сплошная сеть дорог. По плотному песку можно ехать куда угодно. На идеально ровных солончаках испытываем машину на скорость. Птица-ласточка, стрела, ракета, пуля, молния - не знаю даже, с чем ещё можно сравнить! И пол часа не прошло - разогнались до шестидесяти пяти километров в час! Что значит абсолютная дорога, на асфальте больше шестидесяти не получалось. Хотя встречные водители и крутили пальцем у виска, показывая на реактивное пламя из выхлопной трубы.
   Едем просто в указанном направлении, куда кривая вывезет. А вывезла она нас прямо на кошару. Низенькая мазанка, с плоской крышей, кошара для баранов, огороженная жердями, антенна телевизора, армейский бензоагрегат, разобранный мотоцикл "Восход-2М" и скирда тюкованной соломы. В неглубоком колодце воду пить нельзя, воняет болотом, тухлятиной, годна только для баранов, питьевую привозят водовозкой.
   Дома хозяйка и дети. Судя по детям, хозяйка не старая, но солнце, ветер и труд сделали из неё высушенную в печи грушу. Даже цвет тот же - чёрный с пеплом.
   От неё то мы и получили полную развединформацию: где аэродром, где кошара конская, где верблюжья. Поблагодарили и поехали дальше знакомиться с аборигенами. Нашли кумыс и шуат, кобылий и верблюжий кефир.
  -- А я не блевану? - спрашивает Ражанскас, брезгливо нюхая, поданный в большой пиале, шуат. - Клубникой пахнет, - осторожно пробует. - О, класс!
   Сам выпивает почти литр. С тех пор просил каждый день заехать. Мы покупали пять литров, два - выпивали на месте, а три, в штатном бидончике, - везли в лагерь. Когда солдатам, когда в нашу палатку. Но среди офицеров любителей молочного было мало - его много не выпьешь, не водка.
   Нашли хорошее место для развёртывания: плотненький бугорок, с засохшими следами растительности. Развернулись, вошли в связь, получили подтверждение. Теперь - до боевых.
   В стороне проносятся лавины сайгаков, у них какие-то очередные миграции.
  -- Ружьишко бы, - с умным видом изрекаю я, лишь бы что-нибудь сказать. Ведь на охоте был всего один раз, с ребятами. На уток. Но стрелять не пришлось, даже по банкам, не было птицы на том озере. Только наливать рука устала.
   Черепа сайгаков находили в степи, отпиливали рога, на память. Этой охоты мне вполне хватало.
   Из дома мы брали с собой два мешка картошки. Паяльные лампы, со станками для кастрюль, были в комплекте станции. Каждый вечер что-нибудь варганили. Меню особо не разнообразили, как правило это была самая тривиальная жарёха. Общим голосованием, а скорее потому, что я меньше всех занят и, в принципе, люблю готовить, шеф-поваром избрали меня. Замполит часто бывал в городке и на станции, привозил овощи, стратегические запасы сала были неиссякаемы, так что со спиртом не умрёшь.
   Контролировать стрельбу прилетел из Минска генерал. Всё могущий Серёга Мелишевич был приставлен к нему, как рыбак и охотник. Раза два они, с карабинами СКС, выезжали на сайгаков, а мы пытались угрызть их мясо, тушившееся чуть не сутки. Как ни размачивали спиртом, приходилось глотать целыми кусками, как отрежешь ножом. Но зато на рыбалку они ездили каждый день, в течение целой недели. Из всего рыбного волжского ассортимента, генерал предпочитал раков. Ловили их сетями, по каким-то ямам, там же попадались и сомы, небольшие правда, и прочая рыбка. По части рыбы я не очень уж чтобы, но справился. Зато раками объедались. Генералу, с собой, в Минск, отгрузили в самолёт почти кубовый ящик живых, отборно-крупных раков.
   За сутки перед стрельбами, выехали в нашу точку "Х". Развернули антенны, бензоагрегат, с собой сухпай. Бухтит генератор, кипит чай, время от времени радист даёт координаты взлетевших целей, пока не наших. Хотя координаты аэродрома не меняются, надо было сказать только что цель пошла, но порядок есть порядок.
   Я читаю книгу. Благоразумно взял учебники, но читаю "Записки Шерлока Холмса", взятую у ребят. Жарко!
   Ренат Саярович, водитель, в тени машины, на вытащенной из машины седушке, изнывает от безделья. Железо раскалилось - не притронешься. Над пустыней - марево.
   Бежит, освежая обоняние и слух, стадо баранов. Подъехали, на маленьких лошадках, чабан и двое его детей - мальчик и девочка. Лет по тринадцать - четырнадцать. Отец девочки, похоже, из Рязани, стоял, может тут же, с постом визуального наблюдения.
   Пригласили к чаю.
  -- Рахмат, барашка убежит.
  -- Приходите вечером, мы здесь ночевать будем.
  -- Рахмат, яхши! Спасибо!
   И поскакала вся тройка в степь, опять к своим барашкам.
   Но вечером, когда уже стемнело, прискакали, правда только дети, Талгат и Марина. Она представилась тоже другим именем, мусульманским, но сразу сама же и перевела в Марину.
   Привезли кастрюлю кумыса, литров пять. Мы покатались на лошадях, а потом чаёвничали. Заварки я всегда брал с собой много, хорошего чая - N36, "Экстра" или просто цейлонский.
   Открыли сгущёнку, белый вкусный солдатский хлеб. По-русски дети говорили чисто, даже без акцента:
  -- Мы домой приезжаем только на каникулы. А так, с первого класса, в школе-интернате. Тридцать километров, посёлок Харабали.
  -- Так и живёте в пустыне одни, не скучно?
  -- Почему скучно? Радио есть, телевизор. По праздникам в гости ходим на другие кошары.
  -- По мусульманским праздникам? - провокационный вопрос.
  -- И по мусульманским, и по нашим, - он сказал именно "по нашим".
  -- А вы в Аллаха верите?
  -- В Аллаха не верим, мы - пионеры, но праздник это всегда хорошо, весело, кушать много, плов. А родители верят, молятся.
  -- Закончите школу - дальше учиться будете?
  -- Нет, родителям помогать надо, они старые будут. Здесь, дома жить буду.
  -- А ты, Марина?
  -- Замуж выйду.
  -- И тоже будешь жить на кошаре?
  -- Не знаю, за кого выйду.
  -- А вы где живёте? - начинает удовлетворять, в свою очередь, любопытство Талгат.
  -- Кто - где. Ренат - татарин, Валдас - литовец, я - с Украины. А служим все в Белоруссии. Слыхал такие страны?
  -- Учили в школе. Вы не мусульмане.
  -- Ренат мусульманин, Валдас - католик, а я - православный. Знаешь что это такое?
  -- Нет, я знаю только христиан.
  -- Ну вот мы, с Валдасом, и есть христиане.
  -- У вас нет Аллаха, а есть только Бог, да?
  -- Не совсем так. Как по-казахски отец?
  -- Ата.
  -- А мы говорим папа или батько. Это одно и то же, что Аллах, что Бог.
  -- А вы верите в Бога?
  -- Вообще-то - нет, но крещёные все.
  -- Как это?
  -- У вас обрезание, а у нас - крещение. Но ничего не режут, а только молятся и водой брызгают.
   Сгущёнка вылизана, чай выпит, беседа затянулась за полночь. После самых щекотливых вопросов о Всевышнем, пошли более прозаичные: о жизни крестьян и их детей в более плодородных уголках Союза. Но желания переселиться, у них в глазах, я не увидел. Весь патриотизм объяснялся в двух словах:
  -- Просто у нас хорошо!
  -- Отец ругать не будет, что так поздно?
  -- Нет, он спит, устал.
  -- Езжайте, ведь вам рано баранов гнать.
  -- Можно мы завтра придём?
  -- Завтра днём мы уже уедем.
   Попрощались вроде навсегда, но утром, с первыми лучами солнца, они нас разбудили:
  -- Мы кумыс привезли. Позавтракайте.
   Чтобы как-то их отблагодарить, я отдал запасную плетёную капроновую оттяжку мачты. Их отец, с нескрываемой завистью, вчера смотрел на неё, но не просил.
   К полудню мы отстрелялись. Не спеша, последний раз, проехали по, уже накатанной нами, дороге.
   Теперь будет сдача техники, проверки служб тыла, парт политработы и подготовка к обратному пути, свёртывание.
   * * * * * * * * * * * *
   Получил команду ехать в колонне, со своими вездеходами, замыкающим. В будки побросали буксирные тросы:
  -- Марш надо провести в кратчайшие сроки, ремонтироваться в дороге не будем. Цепляй на буксир и жми. Уже дома будем разбираться.
   Тыловики собирают последний хлам. Жду их, колонна уже ушла. Подъезжает УАЗик медслужбы, из него вылез наш начмед, майор Гунько:
  -- Сергей Григорьевич, иди, пожалуйста, сюда, - и протягивает мне телеграмму.
  -- Что это? "Папа умер. Похороны 22 июля".
   Мне плохо, лицо онемело, во всём теле - мурашки, в голове - звон, в глазах темно, только какие-то красные пятна. Я ничего не соображаю, падаю, доктор меня придерживает, усаживает на подножку машины, кричит солдату, чтобы подал нашатырь. Я его вяло отстраняю, пытаюсь встать, резкий запах нашатырного спирта, в глазах понемногу проясняется, слышу:
  -- ...я говорил командиру, но он приказал отдать после стрельб.
   До меня доходит, что уже 2 августа. Отца похоронили десять дней назад.
  -- Сволочь Сохатая, сука, пидар! - меня прорвало, я заливаюсь слезами.
  -- Папочка, дорогой, как я не почувствовал, когда тебе было плохо? Как я мог смеяться, когда ты перестал дышать? Что случилось? Почему? Почему и ты меня оставил, мой самый близкий человек? Почему вы меня бросаете? Ведь я так люблю вас, мне так трудно без вас. Ведь каждый свой поступок, каждое слово, я сверял по вам, даже когда вы далеко. Твой взгляд, твоя улыбка, была для меня мерилом всей моей жизни. Что же будет теперь? Как жить?
   На штабном УАЗе подъезжает и бежит ко мне майор Иванов, штатный оперативный дежурный:
  -- Серёга, я только узнал. Сволочи! Бросай всё, поехали, я отвезу тебя на станцию. Отпускной я выписал.
   Мы садимся на заднее сиденье.
  -- На, выпей, ты бледный, - Иван Васильевич откручивает крышку фляги. - Дай кружку, там, в бардачке, - водителю.
  -- Не надо, - я из горлышка пью спирт, нет даже воды. Но он совсем не обжигает, не перехватывает дух.
   Всю дорогу я рассказываю об отце и давлюсь слезами. Иванов подливает мне спирта, я пью, не отказываюсь. Пьёт сам. На станции он сбегал за билетом:
  -- Поезд через полтора часа.
   Через полтора часа я уже только плачу. Иван грузит меня в вагон. Спасибо ему! За долгие сутки дежурств, я много об отце рассказывал, он всё знал о моей семье.
   Проснулся я уже в Волгограде.
   Аэропорт. Позвонил домой:
  -- Скоро буду. Что случилось?
  -- У папы был запущенный рак поджелудочной железы. Приедешь - узнаешь подробнее, - тоже плачет Надя.
  -- Как он терпел? Это же ужасные боли! - удивлялась жена брата, медик со стажем и авторитетом
   Когда получили результаты анализов, дали телеграммы мне и Гене. Надя обратилась к заму командира, а тот передал её, телеграмму, по нашим каналам связи. Для верности, оперативный дежурный лично звонил Лосю и объяснил ситуацию, когда отца ещё только готовили к операции. Потом ему было отправлено ещё две заверенные телеграммы, но уже о смерти. Но до меня они так и не дошли.
   Перед операцией папа позвонил Нарыжным, о серьёзности операции не сказал ни слова. Наоборот - бравировал. Но Владимир Иванович всё понял по голосу. В полночь два больных пенсионера, на своём старом, ветхом "Москвиче", выехали из Минска в Киев к своему другу. К утру они добрались и ещё целый час, до операции, провели вместе. После операции папа в сознание уже не приходил. Через день провели повторную операцию, но тоже безуспешно. Это не было неожиданностью ни для врачей, ни для папы - слишком всё было запущено.
   Хоронило его пол города. Его любили все. Он был приятной, притягательной внешности и чуткой красивой души.
   Не было на похоронах только младшего сына ...
   У мамы опять инсульт. Теперь она недвижима полностью, не может даже говорить. Лежит и непрерывно плачет. Она надеялась умереть раньше и папе давала наставление о своих похоронах.
   Дорогой папочка! Всю жизнь я буду помнить, как ты, балуясь, щекотал меня своими большими, закрученными вверх, казацкими усами и царапал, отросшей за сутки в наряде, бородой. Как пронёс ты, через всю свою солдатскую жизнь, любовь к Украине, бескомпромиссную честность и любовь к людям. Я буду помнить всё, чему ты меня учил, каждый твой взгляд, движение, слово, улыбку, песню. Я сумею передать твоё чувство любви ко всему твоим внукам!
  
   * * * * * * * * * * * *
   О состоянии мамы врачи сказали однозначно:
  -- Нетранспортабельна. Только покой. Стронете с места - убьёте.
   Пока в Белой не создали подводного флота, Гена перевестись сюда не сможет. Со мной вроде бы проще. В ближайшем танковом батальоне, три остановки автобуса, вакантна должность командира взвода связи.
   Побеседовав с командирами и врачами, взяв необходимые документы, оставив Надю с Сашей присматривать за мамой, еду домой, в Берёзу.
   Сразу, с поезда, не заходя даже к себе, иду к командиру. Докладываю строго по форме: отец умер, мать парализованная, брат - подводник. Выход только один - мне переводиться в Белую Церковь.
  -- Должность нашёл, вот рапорт. Прошу подписать.
   Но Лось только глянул:
  -- Что? Все справки гражданские?
  -- Конечно, ведь мать не лечилась в военном госпитале.
  -- Я гражданским справкам не верю, - и Сохатый, сволочь, бросает пачку справок, отношений и рапортов по длинному Т образному столу.
   Бумаги разлетаются веером, падают на пол.
  -- Пиши рапорт по команде на обследование специалистами военного госпиталя. Свободен!
   И я, униженный, как самая последняя шавка, собираю документы, ползая под столом и стульями, чуть не на карачках. У меня не хватает смелости поставить хама на место, показать, что и у прапорщика есть гордость, чувство собственного достоинства. Я боюсь, что он может не отпустить, нет, я просто боюсь. Ведь он командир. Так меня воспитали: не смотря ни на что, в армии должна быть дисциплина.
   По этому, собрав документы, я становлюсь по стойке "смирно", прикладываю руку к головному убору:
  -- Разрешите идти?
  -- Иди.
   Внутри всё кипело в бессильной злобе. От своей трусости и немощи, в горле стоял комок, из глаз тихо сочились слёзы. Я смахивал их рукой и почти бежал домой.
   Не успел закрыть за собой дверь - посыльной:
  -- Вы завтра заступаете "по связи". Гвардейчик приказал.
  -- Хорошо, - хотя у меня ещё были сутки отпуска.
   Всё равно делать нечего, а Гвардейчик по мне соскучился. Да и я его люблю, как собака палку.
   Откуда такие гниды берутся? Как можно жизнь матери, любой, чужой, пусть даже инопланетной, матери, ставить в зависимость от карьеры, каких-то идиотских показателей в боевой и политической подготовке, показушных игр в солдатики? Как можно, говоря о чьей-то матери, не вспомнить свою?
   Мы о дворовой сучёнке, со щенками, говорим:
  -- Смотри, тоже ведь мать, - и стараемся её не обидеть.
   А тут - мать солдата и жена солдата.
   В затруднительной ситуации, мужик, как правило, бежит за бутылкой. Я не исключение. Навёл чуть-чуть порядок в доме, нажарил картошки. Не лезет. Да и на душе паршиво, как никогда. Сходил, купил водки, в баре, без очереди, в бидончик - пива. Там "пивицей" работала жена нашего офицера. Сел перед телевизором и до глубокой ночи вырабатывал тактику и стратегию дальнейших действий. Пил за прошлое и за будущее, которого знать не дано. В эту ночь я вступал в самый паршивый год своей жизни. Столько грязи, столько тварей, облагороженных снаружи, столько лицемерия, я не встречал даже в зоне. Да и сам, ниже, чем в тот злополучный год, не опускался.
   Была и тоска, и слёзы, и сопли, и рычание богатого русского языка, и видел уже краешек глухой безнадёги.
   Но утром привёл себя в порядок, заступил на дежурство и передал рапорт, с просьбой о переводе, с оперативным дежурным, в строевую часть.
   И застучали опять рельсы на стыках - жизнь прёт вперёд, как бронепоезд: бывает, отступая и отстреливаясь, но неотвратимо.
   В пустой квартире начал появляться страх, вселившийся в меня после смерти Наташи. Появилась бессонница, читать не мог, не мог даже сосредоточиться на телевизоре. Начал выпивать. Конечно же проблемы это не решало, наоборот, обостряло всё больше.
   Наступила холодная, тягучая и унылая, осень, за ней и зима. После дежурств и командировок, в комнате, по углам, волшебно сверкал, в лучах грязной лампочки, мохнатый иней. Чтобы лечь в постель, надо протопить, хотя бы часа три, печку. Растопишь её, сядешь перед открытой дверцей на пол, накинув шинель на плечи, накромсаешь на большой кухонной доске сало, хлеб и лук, откроешь бутылку и пьёшь, малыми дозами, не отрывая глаз от чарующего огня.
   Из проигрывателя подбадривает Макаревич:
   "Я пью до дна, за тех кто в море.
   За тех, кого любит волна,
   За тех, кому повезёт..."
  -- Кому повезёт, Андрюша? Хотя что это я, всё о себе да о себе. Ведь не одна рыжая корова на свете. А может когда и соберётся всё везение, положенное мне на жизнь, в кучу? И счастья у меня будет... Но какое может быть счастье без людей, которых я потерял? Их мне не заменит никто.
   Иногда, как правило после получки, можно было позволить себе сходить поужинать в ресторан. Обычно с Валерой Карпом.
  -- Ты знаешь, Валера, что такое женская интуиция? Вот ты офицер, а я - прапор, но снимать "тёлки" будут меня. Они чувствуют, кто сейчас голоден до баб-с и у кого есть хата.
  -- Вы, как всегда, правы, поручик. Снимать будут Вас. Только вон видишь, наши холостяки сидят? Это постоянный состав ресторана. Ты только подумал сюда прийти, а о тебе уже навели справки, до самого свежего прыщика на твоей мужественной попке.
   А контингент интересный и, в основном, действительно постоянный: человек пять холостых младших офицеров из нашей части, человек десять - лётчиков и полтора десятка девиц. Все остальные - случайные. Их, считай, не существует.
   Офицеры из благополучных: деньги есть, пьют немного, едят в меру - отдыхают.
   К Олимпиаде-80 интерьер ресторана здорово облагородили, красиво одели официанток, подучили их, создали, действительно прекрасную, национальную кухню и поставили классный музыкальный центр. Задрыпаная провинциальная забегаловка превратилась в небольшой уютный ресторанчик, по всем критериям приближающийся к очень приличному.
   Девицы - особая статья. Коренных, берёзовских мало: Машу выгнали из института за аморалку; Дашу, после аборта, отец забрал из муз училища сам; Глаша мать одиночка, отец ребёнка - вся наша авторота; у Нины на год "подсел" муж, за драку, у неё двое детей, один - грудной. Но их Нина оставляет на маму, а сама глушит тоску сначала в ресторане, а потом - куда поведут, хоть под ближайшим забором, на виду у расходящейся из ресторана публики. У красавицы Зины детей нет и, как она говорит, не будет:
  -- Жить надо красиво!
   Но муж Зины Любит выпить. Приходит он с работы выпивши, а добрая Зиночка ему ещё пляшечку маминой самогоночки, чтобы до утра наверняка не беспокоился. А сама, бегом, к маме, ох уж эти мамы, у неё квартира с горячей водой. И уже тогда, умытая и красиво одетая, Зинуля появляется в ресторане. Родословную, секреты, страсти и пристрасти всех офицеров нашей части /к дому ближе/ она знает из первых уст, по рассказам долгими зимними ночами. Проституткой Зину назвать нельзя, но подарки очень любит. Не стесняется и попросить, с очаровательной улыбкой. Можно и наличными:
  -- Я сама себе что-нибудь куплю. От тебя, милый...! - но искусство любит, до самого передового авангарда.
   Отдельной группкой сидят девушки из сёл. После школы вырвались в город. Работают на мясокомбинате и молокозаводе. Получают хорошо, живут в общаге, но в городе нет ребят, для них нет работы.
   Терпят красивые и крепкие тела недолго. Начинают выть в подушку, а потом идут в ресторан, наверняка зная, что судьбу свою там не встретят. Долго это продолжаться не может, они уезжают в города посерьёзнее нашего, поступают учиться или возвращаются домой, в село. Бывали конечно в истории и случаи замужества, о них говорят также часто, как об ишачьей пасхе.
  -- Я ведь, Валера, и альпинизмом занимался, - продолжается застольная беседа.
  -- Умный в гору не пойдёт!
  -- Это не про меня. Меня жена не пустила.
  -- Все альпинисты - сволочи, - голос из души за соседним столиком.
   Из последних сводок развединформации, мы знаем, что эти девочки приехали к нам из соседнего городка Ивацевичи, тридцать километров по трассе. Приезжают отдыхать, чтобы не рисоваться дома. Все симпатичные, в пределах тридцати, при должностях, но все - холостячки, хотя бы на тот момент.
   Разговор начат. Чтобы лучше слышать, пригласили за наш столик.
   За спиной умоляет Алла Борисовна, Пугачёва:
   "Держи меня, соломинка,
   Держи меня!"
   Поздно!
   Руслана, которая сделала мне, как альпинисту, комплимент, работает врачом-наркологом, при Ивацевичском "Дважды краснознамённом" вытрезвителе.
   Это - Дама! С большой буквы: одета, манеры, макияж!!!
   Альпинистов она ненавидит за то, что, забравшись куда-то в горы, во время ночёвки, её изнасиловали одиннадцать человек. Из десяти девушек, почему-то, выбрав именно её. Потом она чуть не вышла замуж, но своего жениха застала в кровати с другой. Конечно, всё это очень трагично, но, узнав Руслану ближе, я засомневался в правдивости её рассказа. Скорей всего это такой способ саморекламы. Больше похоже на то, что она изнасиловала одиннадцать человек, высосала из них все соки, но они сумели убежать живыми. Вот за это-то она их и возненавидела лютой ненавистью.
   А за жениха, изменника, и вообще речи быть не может, я уверен, всё было с точностью до наоборот.
   Профессию Руслана выбрала по душе. Не часто встретишь, чтобы молодая хрупкая женщина пила водку как воду и не пьянела, на вино у неё была принципиальная аллергия:
  -- Ты, Серёжа, почему не пьёшь? - не пытаясь закусить, спрашивает Руслана.
  -- Я уже всё, не могу, не встану.
  -- Ну тогда я и твою выпью, чтобы не было простоя. Надеюсь, ты не против?
   Руслана крашенная блондинка, бывшая шатенка. Но подкрашивалась регулярно, так что её масть можно было определить только когда она одевала мою армейскую, коротенькую, рубашку и щеголяла в ней по квартире. Среднего роста, изящного телосложения, очень энергичная, моторная.
   Интересная женщина. Она могла заскочить и днём:
  -- Ты дома? Ой как хорошо!
  -- Да, с дежурства только сменился.
  -- Давай тогда быстренько-быстренько спим и пойдём в ресторан, поужинаем. Выпить хочу, что-то здесь, - показывает на низ живота, - неважно себя чувствую.
  -- Думаешь залетела?
  -- Нет, думаю - подцепила. Сифилис.
  -- ..., - немая сцена: "Приплыли? А мы не ждали!"
  -- Ха-ха! Я пошутила.
  -- Ты знаешь, я сегодня в роте ответственный, ночевать буду в казарме. Как раз пора уже идти. Так что - извини, поужинаешь без меня.
  
   * * * * * * * * * * * *
  -- Представляешь, Геннадий Константинович, уже декабрь месяц, а на мой рапорт нет никакого ответа. Пятый месяц пошёл.
  -- А его при тебе зафиксировали, занумеровали?
  -- Да нет, я попросил Иванова, после дежурства, занести в строевую.
  -- Дурак ты, Серёга. Кто же так делает? Ладно, сейчас узнаем, - берёт трубку телефона, звонит.
  -- Саша? Привет. Слушай, такое дело, нужное нашей партии. Тебе Гудман рапорт о переводе подавал? Как? ... Понял. Спасибо.
  -- Значит слушай, дорогой ты мой поручик! Твой рапорт валяется в столе, если его ещё не выкинули. Лось приказал никакие твои рапорта не отправлять, сказал, что ты ещё год будешь служить здесь. Пока он не поступит в академию.
  -- Вот скотина! Что же делать?
  -- Слушай сюда, капитан Противо-Зачаточной Обороны научит. Ты же в отпуске не был?
  -- Нет, берегу на сессию. Как раз собираюсь.
  -- Во! Кипиша не поднимай, бери отпуск и танцуй с той стороны. Через окружной госпиталь обследуй матушку, бери отношение из части, съезди с этими бумагами, за подписью, лично в Киев, Минск и уже с готовыми приказами приедешь к Сохатому. Понял, салага? Всему вас учить надо!
  
   * * * * * * * * * * * *
   Сказано - сделано. Хотя конечно:
  -- Быстро только сказка сказывается, да голый бежит в баню.
   В окружном госпитале, в Киеве, объяснил ситуацию, взял отношение в белоцерковский госпиталь. И пошло: врачу - такси, хороший стол и "работу на дом" - коньяк и апельсины, благодаря чему акт обследования не идёт по почте, а выдан мне на руки. Заверяю его в Киеве, хватило коробки конфет.
   Теперь пошла служебная линия. Место ещё свободно. Беру отношение из части: "Прошу перевести в в/ч N ... на должность...". Ставлю на нём визы: дивизии - "не возражаю", Киевского военного округа - "не возражаю", Белорусского военного округа - "не возражаю", нашей дивизии, в Барановичах, - "не возражаю". Осталось: виза командира части, мой рапорт и приказ комдива на перевод. Все эти автографы, уникального раритета, собираю, не выпуская бумаг из рук.
   В промежутках, вроде мимоходом, сдаю сессию. Не только же водку пил, иногда и "букварь покурить" удавалось.
   Наконец момент торжества справедливости: стою перед Сохатым, радостный и трезвый. Он читает мои, теперь уже военные, бумаги. В округе мне объяснили, что вся проделанная мною работа обязательна только для офицеров, перевод прапорщика целиком подвластен командиру части. Но я этого Лосяке не говорю, незачем лезть в бутылку.
   Сохатый долго смотрит бумаги, видно - думает. Единственная извилина аж ломает черепную коробку. На меня глаза не поднимает. Тужится, но это помогает только в сортире, а тут надо соображать.
  -- Хорошо, иди. Я приму решение.
  -- Простите, документы разрешите взять. Я их зарегистрирую в строевой, но сдам копии, заверенные нотариусом. Чтобы не потерялись.
   Кроткий, налитый, взгляд, не лося, а быка на корриде, в смеси с задумчивым, но смышлёным, бараньим, перед новыми воротами. Слов для прощания у него не нашлось.
   Соблюдая все, знакомые мне, формальности, я сдал документы и заявился в родную роту, имея в своём саквояже традиционные украинские национальные сувениры: лучшие дегустационные образцы индивидуального производства крепких спиртных напитков, с, положенными по статусу, этикету и протоколу, закусками. То есть: трёхлитровую банку хорошего первача, сало, чеснок, украинский подовый хлеб и банку солёных "нежинских" огурчиков, корнишончиков.
   В канцелярии роты меня встретили командой:
  -- Товарищи офицеры! Смирно! - они уже два дня были трезвые.
   Главное прийти вовремя, тогда тебя оценят по достоинству.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Жизнь как зебра - полосами. До белой было ещё далеко, но в какой-то серенький, промежуточный, слой, похоже, вступил. Появилась Надежда, значит появился и Оптимизм.
   Продал кое-что из мебели, мотороллер. Тряпки, посуду уложил в ящики, книги повязал в стопки. Сижу, то что называется, на чемоданах. Хожу на службу, дежурю, но каждый день жду приказа. Душой и мыслями уже дома, с семьёй.
   В субботу утром сменился с дежурства, немного отдохнул, навёл в квартире идеальный, для самого ленивого холостяка, порядок. На неделю наварил, из консервированной зелени, зелёного борща, в Белоруссии говорят просто - щавель. Сбегал в магазин за хлебом и сметаной. Чтоб не в холостую, сразу взял и бутылку водки.
   Смачно пообедал, выпил сто пятьдесят. Хорошо! Но один - тоска!
   Вышел покурить, сел на крылечке. Первые тёплые весенние деньки. Снега уже нет и следа, солнышко греет, но ветер холодный, прямо по-зимнему, только на крылечке затишек. Разомлел, хоть ты мурлыкай. Потрепаться только не с кем.
   О! На ловца и зверь бежит. Идёт старлей с дивизиона. В кителе, без фуражки и галстука. Мы друг друга знаем только в лицо.
  -- Привет! Куда спешишь такой жара? - с азиатским "прононсом" приветствую я его. - Сядь, отдохни, перекури. Видишь, я сало ем, и ты садись - чай пей.
   Он подходит, здоровается, сразу знакомимся:
  -- Сергей.
  -- Олег, - присаживается рядом, закуривает. - Вчера с дивизиона приехал, заночевал у ваших холостяков. Хорошо врезали, сегодня с утра продолжили, да разругались, чуть не до драки, я и ушёл. Фуражку и галстук там забыл, приходится огородами добираться до автостанции, ехать домой.
  -- Выпьем?
  -- Давай, я жрать хочу, как чёрт. Завтра всё равно воскресенье, если разрешишь, я у тебя переночую? А то в дивизионе всегда работу найдут.
   В паузах между бутылками, во время перекура, Олег видит мою соседку, Тоню. Молодую, разведённую, не лишённую привлекательного тела, женщину.
  -- Слушай, это кто?
   Я ему рассказываю.
  -- То ты к ней ходишь?
  -- Нет.
  -- Не пускает?
  -- Наоборот. И просит, и приглашает, чуть не открытым текстом, в койку. Работает медсестрой, ты её видел, когда она шла с работы. Чистенькая и вся из себя. А дома это грязное, неряшливое и грубое создание. У детей, два мальчика, наверное энурез, они постоянно мокрые и тоже грязные, сопливые и вечно ноющие. Она их лупит по любому поводу, конечно не сильно, по-женски, шлёпает, но часто. И так материт, что у меня, Бармалея, уши скручиваются в трубочку. Это не женщина, это мегера, Горгона и помойка в одной бутылке. Да ещё и тёще меня вбагрила, за гостей. Причём конкретно, кто, когда и сколько. Как будто в стене где-то дырочка есть.
  -- Значит, к нам ты её позвать не можешь?
  -- Почему? Позову. Только долго с ней здесь не задерживайся. Мне на её портрет смотреть тоскливо, ему бы очень пошла чёрная ленточка. За детей. Ненавижу таких, даже матерью её назвать язык не поворачивается.
   Позвал Тоню. Олег молодец. Пока я сходил за очередным пузырём, их в квартире уже не было. За стеной гремела музыка.
   Заскочил Олег:
  -- Спасибо, я уже там. Бувай!
  -- Я же водяру принёс!
  -- У неё спирт есть, нам хватит.
   Ну и хорошо, тогда я ложусь спать.
   Утром, стуком в окно, меня разбудил опять Олег:
  -- Вставай, будем опохмеляться, - показывает литровую медицинскую бутылку, почти полную.
  -- Спирт!
  -- Неужели Тоня дала за хорошую ласку?
  -- Не, я, сверху выпитого, ещё спиртяги бахнул и отрубился. Утром ей на работу, меня растолкала, пока выходила на улицу, я спирт во дворе и спрятал.
  -- Ну ты даёшь. Слушай, он воняет, как самый паршивый технический.
  -- Спирт чистый, не бойся. Им промывали новые системы для переливания. Это запах пластмассы.
  -- Нет, я его пить не буду. У меня вон ещё водка есть. Только подожди, я хоть яичек пожарю.
  -- Мне - хреново, я немного выпью, - Олег выпивает чарку, запивает водой.
  -- Я сейчас, - и выбегает на улицу.
   Я натягиваю спортивный костюм, иду на кухню, умываюсь. Стукнула входная дверь.
  -- Что, Олег, хреново? Нефиг по утрам спирт жрать!
   Поднимаю голову от умывальника - передо мной майор Гвардейчик, а за его спиной солдат с карабином.
  -- Где он?
  -- Кто?
  -- Лейтенант Гуньковский, с которым вы вчера целый день пьянствовали.
  -- На улицу вышел, в туалет.
   Гвардейчик вышел на улицу, прошёл за сараи, к туалету, вернулся:
  -- Вы арестованы, товарищ прапорщик. Доигрались! Одевайтесь и следуйте за мной.
  -- За что? - я в глубоком изумлении. Знаю его эксцентричность, но не до такой же степени!
  -- За то, что Вы укрываете, сбежавшего с гауптвахты, Гуньковского, за пьянство и за то, что вы украли у соседки литр спирта.
  -- Вы что? С ума сошли? Я его даже фамилии не знаю, знаю только, что он с "Плотного" и не докладывал мне, что сидит на губе. В свой выходной, как и сегодня, я выпил, но пока этого никто не запрещал. Или Вы не пьёте? - а у него бывал такой грешок. - Я не буянил, не дрался. А спирт принёс он, старший лейтенант Гуньковский, если это он, как Вы говорите. Он спал у соседки, пусть сам с ней и разбирается. При чём здесь я?
  -- Вас арестовал командир части, я, в принципе, сам ничего не знаю. Приказ мне дал - я выполняю. А с ним будете говорить завтра, - вроде чуть снизил тон майор.
   Ну что ж, мы люди подневольные. Одеваю п/ш, сапоги, шинель, беру туалетные принадлежности в дипломат и, с почётным эскортом, что является грубейшим нарушением устава, следую на гарнизонную гауптвахту. Это ровно сто двадцать метров от моего дома. Жил напротив губы, а сейчас буду жить напротив своего дома. Весело! Смейся, паяц!
   Губа на ремонте. Солдат нет, караула нет, камеры покрашены. Есть прапор, начальник караула, и один солдат, бессменный дневальный, здесь его дом родной.
   Офицерская "хата" - вход со двора. Отдельный прогулочный дворик, с курилкой. Ничто не закрывается, но с территории уходить запрещено. Хотя ..., если очень хочется, то - можно.
   Кроме меня, сидит ещё один прапорщик, Иваныч, дед. Двадцать пять, календарных, лет выслуги, а со льготными - чуть не пол века. Он стрелок-радист на вертолёте, год - за два. Мудр, добродушен и спокоен, как удав.
   Я мечусь, возмущенный, по клетке. Не хватает слов для характеристик, хотя вспомнил всё, как печатное, так и непечатное. Но этого мало, душа переполнена негодованием.
   В магазин бежать опасно, можно подставить начкара, а домой сгонять можно, недалеко. Взял водку, закуску, на всякий случай взял спирт, вдруг чё продезинфицировать придётся. И не ошибся, водки оказалось мало. Душа кипела, а пластмасса оказалась противной только в первом стакане. Во всех остальных - ничего, пивали и хуже.
   Лось пришёл побеседовать со мной уже ближе к обеду.
  -- Ну что, прапорщик, допрыгался?! Просишь перевода, а сам пьёшь, лазишь чёрт знает где, чёрт знает с кем. А я тебе, как порядочному, рапорт подписал.
   И вот тут-то, наконец-то, меня прорвало. Я высказал всё, что у меня наболело. Чётко, рублеными фразами, тихим голосом. Один раз Лось пробовал что-то возразить, но я его остановил:
  -- Не перебивайте меня, я Вас не перебивал!
   По моему голосу он понял. Что хамить не следует, что я могу его убить, убить одним ударом. Как муху, не смотря на его кобылий рост и задницу.
   Ему пришлось выслушать меня до конца.
   Сначала я описал вчерашний инцидент, доказал свою невиновность, а потом:
  -- Что же Вы меня, такого плохого, целый год не отпускаете? Или я не знаю, что мои рапорта, по Вашему приказу, в строевой даже не регистрировались? Или что в Вашей власти было перевести меня без всей этой волокиты? Или я плохо служил? Не мой взвод был отличным? Не я получал благодарности командующего округом? А теперь я пьянь? Меня под ружьём надо конвоировать на губу? Вы не отпустили меня похоронить отца. Вы не изволили даже сообщить мне о его смерти. Не вызвали, как мужик, не сказали, что я нужен, не спросили, какой может быть выход, кто может меня заменить. А у меня лучшие экипажи, я там не нужен был совершенно.
   А Вы знаете, кем был мой отец? Что он на фронте с первых дней войны и закончил её в Китае. Что он забрасывался в тыл врага с диверсионными группами, что прошёл путь от рядового до подполковника, начальника связи дивизии. Что в Европе, после войны, не служил ни дня. Только Сибирь, Дальний Восток и Казахстан.
   А Вы, как офицер, не захотели отдать ему честь. Хотя таких, как Вы, его десяток не заменит: кишка у Вас тонка.
  -- Ну, Вы полегче! Я свою мать тоже не смог похоронить.
  -- Значит Вы считаете это нормой? Для того и держите меня здесь, ждёте пока и мать умрёт? А она тоже, в девятнадцать лет, с четырёхклассным образованием, как самая грамотная, стала председателем сельсовета, на Дальнем Востоке, всю войну отпахала на страну, на Победу. Похоронила двоих сынов и невестку, а сейчас ещё и мужа. Она полностью парализована, сколько ей жить осталось, не известно. И эти, может быть считанные, дни достойно прожить не даёте ей лично Вы, и в гроб её загоняете тоже лично Вы! А вот теперь я пошёл сидеть, - разворачиваюсь и ухожу.
  -- Товарищ прапорщик! Вернитесь!
  -- Пошёл ты ...!
   Во время своего монолога, я смотрел на Лося, я хотел увидеть его глаза, надеялся услышать какое-то объяснение, извинение. Хотя бы что-то типа:
  -- Прости, Сергей Григорьевич, так получилось.
   Но он не разу не посмотрел на меня, не поднял глаз, он не чувствовал себя неправым. Я видел, что он думал:
  -- Как тяжело быть командиром! Ради обороноспособности страны, нам приходится выслушивать разную чушь, от каких-то прапоров!
   Но нужно это не Родине, а лично Лосю, для достижения большей власти, для утверждения своего больного "Я", только и всего. И хотя я считаю его дерьмом, дерьмо он самое правое.
   Командир ушёл. К нам заходит начкар, он всё слышал:
  -- Сохатый приказал тебя выпустить.
  -- Выпустить или выгнать? Я не хочу уходить. Сходи лучше за пляшкой, - меня ещё колотит.
  -- Сходи сам, я, всё-таки, в карауле.
  -- Ты меня потом не впустишь, а я хочу выпить с Иванычем.
  -- Иди, пущу.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Неожиданно переиграли сроки полигона. Мы открываем сезон, будем первыми стреляющими в этом году.
   Три дня на сборы, и - вперёд, как при самой серьёзной обстановке, как положено.
   Конечно, что-то забыли, что-то не успели сделать, но это лучше, чем три месяца подготовки, проверок и мандража. Да уже и опыт есть, не впервой.
   История прошлого полигона повторяется с точностью до разбитого стакана, с поправкой только на время года.
   При разгрузке, уже в Ашулуке, помня старых друзей и зная, что такое дрова в пустыне, обе машины загрузил чурками, колодками из-под колёс техники.
   В степи поднялся ветер, в небе появились жёлтые, хорошо видимые шлейфы песка, потом песок закрыл всё вокруг, свет стал оранжевым, бестеневым, и, наконец, стало совсем темно - началась песчаная буря.
   Но мы едем. Что нам пыль? Экзотика! Горячие сердца и головы. Уткнулись капотами в красные огоньки в двух шагах впереди и тащимся со скоростью беременной черепахи. Кто ехал первым - осталось загадкой. Наконец встали. Преодолевая вселенский хаос, переползли в будку. Тут есть свет, радио и топчанчики. Всё веселее. По колонне передали, что ночуем здесь. Будку ветер раскачивает, как корабль в шторм - не уснёшь. Утихла буря ночью. Полный штиль: ни вздоха, ни дуновения. Прохладно, даже холодно. Тёмно-синее небо, густое и глубокое, как отработанное моторное масло. Крупные звёзды и полная луна светят белым, ярко. Барханы, волны песка, перемёты - всё с контрастными чёрными тенями.
   Тишина, слышно сухой шорох песка. Сказка! Даже нет, утрированная декорация к оперетте на восточную тематику.
   Утром, не без труда, откопались. Колёса засыпало песком "по уши". Тех, кто потяжелей и прицепы выдёргивали 157-е "Захары" и мои "козлики", передней лебёдкой.
   Сориентировались: до места бивака не доехали совсем чуть-чуть.
   На второй же день поспешили на кошару, разгрузить машину от дров.
   Талгат был ещё в интернате, хозяин в степи. Дома только мать и Марина. За год Марина вытянулась и повзрослела. Приглашала к чаю, в дом, но мы всегда спешим. Да и не удобно - был бы хозяин дома, другое дело. Тогда она вынесла нам кумыса на улицу. Наклоняясь, наливая поварёшкой в пиалы кумыс, показывала свой плотный, хрустяще-новый, белого атласа, лифчик. На грудках мальчикового размера. Успела надеть!
   Вы не были на Таити? Бюстгальтер на груди степной казашки то же, что кожух на теле таитянки. Но Марина очень хотела продемонстрировать свою женственность и цивилизованность, и я рад, что мы смогли предоставить ей эту возможность.
   Весна в пустыни. Это редкие сухие былинки, на них даже какое-то подобие микроскопического цветения, на каждой по здоровенному пауку, только белое пятно на их брюшках размером с пятак. Их так много, и они так ярко-белы, на фоне песка, что, по контрасту, их можно сравнить с нашими маками во ржи. Так "цветёт" пустыня.
   На каждом шагу греются змеи и ящерицы. Сайгаков не видно, но есть другая дичь - перепёлки. Они разбились на пары, наверное готовятся к яйцекладке. Выпархивают, прямо из-под ног, пролетают над землёй, метров десять, и опять прячутся.
   Вася Медведев, старлей с КП, взял охотничье ружьё. Договор, что я его покатаю, был заключён заранее. Выезжали мы раза три, и каждый день он "брал" до двух десятков пернатых. У меня желания убивать кого-то не было, но интересно было наблюдать за диким миром пустыни. И я радовался, когда Вася "мазал". Но вечером чо-хох-били готовил из них я.
   За двое суток до стрельб развернули станцию. Два раза к нам выезжала машина с водой и питанием, но нас не нашли и сами чуть не заблудились.
   До кошары пешком далеко, один раз Валдас сходил, еле пришёл, но питьевая вода и там кончилась. Принёс вонючую, с пузырьками брожения. Пили из неё чай, но ни кипячение, ни заварка, ни сахар не изменили ни вкуса, ни запаха.
   Вечером, перед днём стрельб, к нам отправили радиолокационную станцию, чтобы целеуказания давать телекодом, сразу на экраны стреляющих.
   Всю ночь мы гоняли бензоагрегат, светили фарами, но РЛС затерялась в дюнах. Тогда утром, только развиднелось, мы выехали их искать сами. И, как это ни странно, успели найти, развернуть свою станцию и, совершенно не знакомый нам, локатор и к боевой работе выдать всю требуемую от нас информацию.
   Отстрелявшись, свернулись в рекордные сроки и на крыльях жажды полетели домой. Где расщедрившийся повар дал нам, на троих, целое ведро холодной, оставшейся с завтрака, сухой рассыпчатой гречневой каши и две кружки, опять же на троих, остывшего чая. Но зато в котле, как всегда, была кипячёная вода с верблюжьей колючкой, для профилактики желудочно-кишечных заболеваний. Сырую воду пить было запрещено.
   В обратный путь офицеров, не имеющих техники, отпустили своим ходом. Фактически, это двухнедельный отпуск, до прибытия эшелона. Меня, имеющего на руках вызов на сессию в институт, с разрешения ротного, он станции взял на себя, тоже отпустили.
   Экзамены заслонились радостью встречи с семьёй и сдались как-то автоматически, с безоговорочной капитуляцией.
   По приезду в Берёзу, представляюсь заместителю командира, эшелон ещё не пришёл.
  -- Не понял, Гудман, а ты что здесь делаешь? Приказ о твоём переводе был ещё за два месяца до полигона.
   Меня как током шибануло:
  -- Опять Лось! Вот уже сволочь! На губе меня выслушивал, зная, что приказ уже есть.
   Но главное: всё-таки, есть. Недолго терпеть осталось.
   Определились кому сдавать должность и технику. Девичий командир, из Дрогичина, принимать не хочет, ему вдали от командования спокойнее, но пришлось. Сдал технику, прокатились по всем дивизионам, составили акты нехватки расходных материалов, кое-что из ЗИПов. Вроде всё списывается и пополняется со складов.
   Отправлен контейнер с вещами, сдана квартира:
  -- Когда я получал квартиру, никто ремонт не делал и денег мне не платил. А теперь, за то, что я сделал, привёл развалюху в порядок, ещё должен платить?
  -- Сделайте косметический ремонт, покрасьте всё и освежите побелку, и ничего платить не придётся, - это официальный вердикт представителя КЭЧ.
  -- Я целый год не могу отсюда вырваться, я лишнего часа не хочу здесь оставаться! Заплачу!
   Наконец сдал все бумаги, завтра утром, после развода, получу предписание. В пустой квартире только солдатская постель, её потом заберёт старшина.
   Вчера ставил "отвальную". Жалко уезжать. Все офицеры и прапорщики роты настоящие друзья. Ни о ком не могу сказать "так себе". Все лучшие, дружные, искренние, по-офицерски интеллигентные.
   Любимые современные станции, авторитет специалиста, авторитет у солдат. Как льстили самолюбию солдатские слова:
  -- Иди к Бармалею, он всегда поможет.
   Этой кличкой я буду гордиться заслуженно.
   На утренний развод пошёл от тоски, от волнения перед неизвестностью. Встал в строй, но я уже никому не нужен. У всех дела, ежедневные проблемы. Я - отрезанный ломоть.
   Рядом в строю Вася Русин, единственный, знакомый мне, совершенно не пьющий прапорщик. Он никогда не пил. Начальник склада ГСМ, мы у него спирт получали.
  -- Вася! Мы с тобой по соседству два года прожили, три года в одном строю стоим. Ни разу не просил у тебя, но завтра я уезжаю и у меня болит голова. Не жлобься, налей сто грамм!
  -- Сто грамм не налью, а кружку налью. Выпьешь?
  -- Ты что, сдурел? Триста пятьдесят грамм чистого спирта?!
  -- А Чиж выпил, - подзадоривает Вася.
   Прапорщик Чиж, это пуд костей и пол пуда шкуры, на верхней губе три волосины в четыре ряда. Все торчат в разные стороны.
  -- Ну если Чиж выпил, то и я выпью, - но сам думаю, - выпью сколько смогу, даже сколько захочу. Без насилия над собственной личностью.
   Идём на склад, наливает Вася мне полную кружку спирта, даёт воду и маленький кусочек хлеба:
  -- Не поминай лихом! Удачи тебе, Серёга. Спасибо за всё, что всегда помогал, как сосед.
  -- И тебе, Вася, спасибо! Всё-таки классно мы воевали! Будь!
   И пошёл спирт в расчувствовавшееся горло, и не заметил, как всё выпил.
  -- Всё!
   Засекаю время. Бегу домой, три минуты, раздеваюсь и закуриваю, три минуты, успеваю потушить окурок и проваливаюсь в сон.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Какое счастье - вся семья в сборе!
   Счастливая сияющая Надюшка, прыгающий и визжащий сын. Даже мама улыбается и напряжённо пытается что-то сказать, непослушными, перекошенными губами. У неё ничего не получается, она расстраивается и начинает плакать от бессилия. Я её успокаиваю:
  -- Я понял, мамочка, ты рада, что наконец-то мы вместе, что теперь всё будет хорошо и ты поправишься, - мама удовлетворённо кивает головой и опять плачет, но теперь уже от радости.
  -- Папа, а ты меня завтра заберёшь из садика? - нетерпеливо забегает наперёд Сашка.
  -- Конечно заберу! Я утречком только схожу в часть, представлюсь, и сразу, как освобожусь, заберу тебя домой.
  -- В садике считают, что мы разведены, и дети говорят, что у него нет папы, - поясняет, с тоской в глазах за пережитое, Наденька.
   Утром - парадная форма, для представления. Предписание в штаб дивизии. Моё место уже занято, направляют в батальон связи, дескать, что-нибудь найдут. А там одна свободная должность - начальник станции фельдъегерьско-почтовой связи:
  -- Когда я на почте служил ямщиком!!!
   Это мне! Залётному командиру отлётного взвода, технарю с рожденья и до гроба. Но никуда не денешься, такова "се-ля-вуха". На службу завтра, а сегодня ещё большая радость: целый день могу побыть с сыном.
   В садик, через раздевалку, в игровую комнату, заходит военный: парадная форма, цвета морской волны, ослепляющее, отражённым солнцем, зеркало хромачей, режущее глаз, золото ремня, петлиц, шевронов, кокарды и значков, крутейшая тулья и широчайший "аэродром" фуражки.
   От этого великолепия у местных детишек, видевших форму только по телевизору, округляются глазёнки, отпадают челюсти, течёт изо рта и капает на пол слюна и отказывают конечности. С перехваченным спазмом горлом, кто не успел обписяться, дети падают на попы.
   Тишина мёртвая!
   Саша, медленно, как почётный караул у мавзолея дедушки Ленина, подходит ко мне, берёт за руку, поворачивается к коллегам, окидывает их взглядом победителя:
  -- ЭТО МОЙ ПАПА!
   Вот он, миг торжества! Миг счастья!
   Сколько гордости, уверенности в себе. Этого ребёнок ждал целый год. Целый год он ходил под подозрением в безотцовщине. Как ему было обидно! Как ребёнку нужен отец!
   Именно тогда я понял, что развод - вообще низость, а развод с ребёнком - преступление.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Книга третья.
  
  
   Корабль детства.
  
  
  
   "Оранжевое небо, оранжевое море,
   Оранжевая зелень, оранжевый верблюд,
   Оранжевые мамы, оранжевым ребятам,
   Оранжевые песни оранжево поют!"
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Вот и Москва. Приплыли. За окном серый рассвет. Кругом вода: туман, моросящий дождь, лужи. Людской муравейник в блеске плащей, с барабанами зонтов.
  -- Я - "откинулся", а вы то куда несётесь? Не сидится вам дома, в тепле! Тут даже из сырого и стылого вагона выходить не хочется.
   На площади, перед вокзалом, мента, ГАИшника, спросил, как попасть на киевскую трассу. Окинув меня намётанным взглядом, не удивился, сообразительный.
  -- Вон автобус. Шереметьево-2, и - вперёд.
  -- Намёк понял, дякую, - как-то язык не поворачивается менту говорить "спасибо".
   Раннее утро, машин мало, да и погода нелётная. Останавливается ГАЗон, хлебовозка.
  -- Тебе куда?
  -- Хотя бы до Киева, дальше как-нибудь уже доберусь.
  -- Садись, до Киева не обещаю, но километров сто прокачу. Где сидел-то?
  -- А что, заметно?
  -- Да нашего брата нетрудно узнать.
  -- В Усть-Илиме.
  -- Я дальше, аж под Хабаровском. Давно, правда, лет пятнадцать прошло.
   В машине тепло, уютно. Мотор поёт так же, как мои родные станции. Пять лет прошло, а как помнится и волнует душу. Классно покатались!
   Болтать с шофёром не хочется, отделываюсь односложными ответами. Что? Куда? Сколько? Задолбал! Но и хамить нельзя. Прислоняюсь головой к стеклу дверки, притворяюсь спящим, водила умолкает.
   Что прошло - то пережито, а вот что впереди? Это вопрос!
   Сашка, мой любимый сынок. Уже одиннадцать лет, пошёл в пятый класс. Как ему всё объяснить, рассказать? Что его папа, которого он так ждёт, не герой-афганец, а зек, да ещё по "мокрой".
   Хотя может и разговаривать не придётся, может давно разведены, и живёт там хороший дядя: от ворот - поворот, иди откуда пришёл. Хотя вряд ли, хотя бы извещение прислали.
   Лишил я своего сына счастливого детства. Как красиво и счастливо мне жилось, поистине: как у Бога за пазухой. Даже с учётом всей моей травматологии.
   А Саша обо мне абсолютно ничего не знает. Ни обо мне, ни о наших предках. Что могла рассказать Надя? Она сама ничего не знает. Рассказать каким детство должно быть?
  -- Папа, - спросит, - а почему у меня всё не так? Почему у нас всегда нет денег? Почему я никогда не вижу тебя, а у мамы нет времени заниматься со мной? Почему у других детей есть игрушки, красивая одежда, конфеты, они ходят с мамами и папами в кино? Почему ты ничего не можешь мне дать? Я ведь учусь хорошо и веду себя хорошо. Твой папа бывал с тобой? Он покупал тебе игрушки?
   Как ему в глаза смотреть? Что рассказывать?
   А ведь придётся.
  
      -- Корни.
   О нашей генеалогии рассказать не сложно. Явно не голубых кровей. У старшего поколения все проблемы были связаны с Новейшей историей, им некогда было копаться в семейных архивах. Так что сын, не обессудь - что знаю.
   Девичья фамилия твоей бабушки - Лепская. Родина Лепских на Черкасщине. Во время Столыпинской реформы, как я понял, с Украины многие переселялись в Поволжье. Уехал туда и твой прадед, Федот, по этому бабушка родилась в Куйбышевской области, в селе Софиевка, в 1919 году.
   Точнее дату своего рождения она узнала уже после своего шестнадцатилетия, когда устраивалась на работу в детские ясли, няней.
   Долго высчитывала её мать по церковному календарю, через две недели после какого святого родилась Мария.
   Это, пожалуй, точно характеризует отношение людей, поколения, как к своей, так и к общей истории.
   В семье было пятеро детей: Петро, Василий, Татьяна, Мария и Лукерия. Жили зажиточно: овцы, кони, земля. Но "садок вишневий коло хаты" не давал спать, тянуло на батькивщину. Вернулись в родное село в период становления колхозов, но пошли по пути неприсоединения. Дед - единоличник, куркуль, и тут у него и кони, и овцы. На, положенных по колхозному уставу, общественных работах своими конями перевозил зерно. Через речку, через поломанный мосток, - и пять мешков зерна оказались в речке. Не в речке - в ручейке, переплюйке. И мешки-то достал, но, естественно, мокрые. Вредитель!
   Суд. Десять лет, с конфискацией. От звонка до звонка. Перед освобождением работал на пасеке, со своим односельчанином. Освобождались в один день. Товарищ пошёл за документами на двоих, а дед остался что-то собрать, что-то доделать. Когда земеля вернулся, дед уже был холодный. Предположительно - солнечный удар, а может просто переволновался.
   Не знаю по какому поводу, мать однажды тихо сказала, может, ответила каким-то своим мыслям:
  -- Какие ж мы были куркули? Сытой себя не помню. Одни брезентовые тапочки на двоих с Лакерой, - и, увидев меня, отвела глаза.
   Мне было лет десять, почему-то я застыдился, как будто подслушал что-то запретное.
   Лакера - так тётю звали все родные.
   Старший брат мамы, мой дядя Петя, тоже долго не задержался на воле, даже примерно не знаю за что, получил долгий срок. И, оставив жену и тоже пятеро детей, двое рано умерли, укатил в "столыпинском" вагоне в Свердловскую область. Да там и остался доживать.
   Маме судьба благоволила. Её двоюродная сестра вышла замуж за партийного деятеля, в последующем первого секретаря райкома партии, орденоносца и Героя социалистического труда. В родном городе лицо известное и, заслуженно, уважаемое. После родов у тёти Шуры, так звали сестру, отнялись ноги, и они взяли маму, скажем, домработницей.
   Мама всегда была им очень благодарна: она всегда была сыта, неплохо одета, была отлучена от тяжёлого и неблагодарного сельского труда, закончила аж четыре класса, узнала, что такое культура и научилась читать книги.
   В 1938 году, почти в девятнадцать лет, пошла на курсы трактористов-комбайнёров, где и познакомилась с моим отцом.
   По отцовской линии, с предками ещё проще. Папа родился в селе Станышивка, в 1922 году.
   Сколько лет было моему деду Гуре, в момент свадьбы, не известно. Отец сказал как-то, что дед отслужил на флоте сигнальщиком двадцать лет. По этому поздно женился и рано умер. Умер когда папе только исполнилось девять лет, то есть в 1931 году.
   Только после смерти папы, мама сказала мне, что дед сгорел от водочки. Сгорел в прямом смысле, как это бывает, синим пламенем, или это образное выражение, она не знала.
   У отца было ещё две младшие сестрёнки: Марфа и Маруся. Оставшись единственным в семье мужчиной, он сразу стал зарабатывать на хлеб. "На подхвате", "куда пошлют", где только брали. Был даже в шайке базарных воришек, но когда увидел, как озверевшая толпа сделала из пацана кусок кровавого мяса, понял - надо идти другим путём.
   О школе имел весьма смутное представление. Но какова была тяга к знаниям! Или у единиц, подобных ему, или у всего поколения, кроме единиц, не знаю. Но знаю, что "Кобзаря" переписывали от руки, так как книг не было. Вот это "Самиздат"! А сколько стихов, басен и побасёнок классиков и своих современников знал отец наизусть. До конца своих дней он поражал меня своей памятью, знанием литературы.
   Я не видел, пожалуй, почерка, более красивого чем у него. Это не крупный, округлый или вычурный почерк, но и не "бисер". Среднего размера, стройный и изящный, все буковки одинаковые, по размерам, до микрона. Это письменная машина. Самую беглую запись можно было не только легко прочитать, но, кажется, даже пощупать.
   Всё время у него была шикарная поршневая китайская ручка, с открытым золотым пером. Куда тому "Паркеру"!? Здесь был нажим, была тонкая линия, была "волосяная". Эту ручку папа мог дать посмотреть, но уж никак не писать. И то, не убирая, при этом, далеко руки - вдруг упадёт. Я даже сомневаюсь, что мой старший брат, Гена, написал этой ручкой хоть одно целое предложение. Разве что попробовал пару букв. Я - не исключение, я её даже не просил, чтобы не причинять отцу страданий.
   О себе папа, считай ничего не рассказывал. Исключения составляла голодовка. Это самые сильные, страшные и потрясающие переживания. Видел отец даже, как соседка из своего ребёнка варила холодец для оставшихся детей, как торчала из казана кисть детской ручки. Когда её арестовывали. Увезли - ни слуху, ни духу.
   Папу, с сёстрами, спасло то, что бабушка Пелагея, их мама, в панталонах с резинкой воровала в колхозе немного зерна, ночью била макогоном в макитре и пекла какие-то лепёшки.
   Нет ничего страшнее голода. Это уже познал и я. Когда все мысли только о еде, когда еда снится, а если видишь, как другие жрут - готов убить.
   В шестнадцать лет отец, вместе с мамой, закончил курсы трактористов-комбайнёров. Был самым молодым комбайнёром в МТС, машинно-тракторной станции, были такие межколхозные образования.
   По молодости были и подвиги. Вроде замены за ночь тяжёлого мотовила комбайна в полевых условиях, в одиночку. Не знаю, что это такое, не знаю подробностей, надеюсь хоть не ошибся в названии, но понял, из слов отца, что сделать это ни теоретически, ни практически не возможно.
   Ещё он рассказывал:
  -- Когда я приезжал молотить пшеницу в какое-то село в первый раз, за комбайном шло всё село. И первые копны соломы, выброшенные из бункера, разбирали по соломинке. Если бы люди нашли хоть зёрнышко, меня бы убили, к чёртовой матери.
   Это шёл 1938 год, а в 1939:
  -- "Комсомольцы! Вперёд, на освоение Дальнего Востока!"
   Не знаю, был ли отец комсомольцем, скорее всего - нет. Но появилась возможность поехать на освоение новых земель, строить новые города, новые отношения между людьми.
   Романтика? Вряд ли, скорей всего голый прагматизм - последствия голода, нищеты, колхозного беспредела, желание убежать от всего этого вечного и безысходного. Хотя, как без романтики, в семнадцать лет?
   Едет сначала сам, а его мать, Пелагея, с сёстрами, должна приехать позже, по вызову.
   Моя мама, Мария Федотовна, в то время, работала трактористом в другой МТС, в другой области, в Черкасской. Ей папа, через людей, передаёт записку: "Если хочешь быть моей женой, приезжай в Станышивку, к моей матери. И, по вызову, - на Дальний Восток".
   Вроде и знакомы были не особенно близко, и возраст: отцу семнадцать лет, маме - девятнадцать. Но ночью снится маме сон: сидит она на крыше высокого сарая и не может слезть. И приходит Гриша, приносит лестницу, залазит к ней и помогает спуститься.
   Утром мама рассказывает всё тёте Марии, жене старшего брата, а та:
  -- Ото и не думай даже! Бросай всё и езжай!
   Прожили родители вместе сорок три года, и ни я, ни мой старший брат ни разу не слышали, чтобы кто-то из них повысил голос. Ещё не так: чтобы в голосе прозвучали нотки неприязни, невнимания или безразличия. Только искренняя любовь, забота и теплота.
   Ехали переселенцы в теплушках, полтора месяца. Привезли их в глухую тайгу, в долину между сопок, на берег небольшой, но очень быстрой речушки, с корейским названием, Майхэ. Назвали будущее село Многоудобное. Начало было конечно весёлое: работы больше чем достаточно, зато жрать нечего. Обеспечивали только хлебом и водкой, но, грешить нечего, много. В день съедали до семи килограмм хлеба и выпивали по литру водки. Позже, конечно, раскрутились: по Майхэ горбуша и кита шли на нерест, её вилами выбрасывали на берег и брали икру, бочками. Нашлись и охотники на таёжного зверя.
   Отец работал кузнецом, пилил, вручную, доски, строил село, колхоз, и строил свой дом.
   Пришёл сорок первый. С первых дней войны, отец в Армии, как и большинство мужиков.
   Война, стерва, никого в стороне не оставила. Мама, как самая грамотная, из оставшихся в селе, становится председателем сельсовета. Всё-таки - механизатор широкого профиля, да ещё и четыре класса образования, почти академия. Председатель бессменный, до конца войны.
   Первенец у них родился, когда папа уже был призван в армию. Назвали его Васей, но он умер, не дожив до года. Мой самый старший брат.
   Воинская часть, где начинал службу отец, стояла в тайге. Почти все писали рапорта об отправке на фронт. По причине более прозаичной чем патриотизм - голод и холод. "Всё для фронта, всё для победы!" А в тыловых частях были ещё будёновки и обмотки с гражданской войны. Зимой ужасающий голод, а пришла весна пошли отравления, завороты кишок и прочие желудочно-кишечные хвори, от подножного корма.
   Перед самой отправкой на фронт, сильный фурункулёз загнал отца в госпиталь, наверное все-таки к счастью. После лечения - опять рапорта. Приехала комиссия и отобрала группу в диверсионную школу. Как сейчас говорят, в спецназ. Даже в пятьдесят лет, перед выходом в запас, довольно прилично метал любой нож, стрелял лучше всех в части всегда, мог из подручных материалов сделать зажигательную мину, с довольно-таки точным "часовым механизмом". Этим никогда не бравировал. В охотку, после ста грамм, на природе мог метнуть нож, вроде ненароком, да, перед самым увольнением, один раз рассказал побольше. Наверное тоска взяла или подводил итоги службы.
   За партами группу долго не задерживали, через три месяца нацепили парашюты и дали возможность испытать свободный полёт, да и мир оглядеть сверху. Операции проводились уже за границами Советского Союза.
   После победы над Германией, несколько раз видел купол своего парашюта в небе Китая и раскосые глаза самураев на расстоянии вытянутой руки.
   Боевых наград у солдата было немного: орден "Красной звезды" и медаль "За боевые заслуги". Юбилейных и поголовно наградных, конечно, - тележка.
   В последние дни войны с милитаристской Японией, неудачно приземлился: кто-то распорол ему мышцы голени, икры, штык ножом, причём, не успев вытащить его из ножен. Из спецназа списали, но, как хорошего радиста, берут на узел связи армии.
   После окончания войны, первое офицерское звание - младший лейтенант.
   Наши войска стояли в Китае до 55-го года, туда же, при первой возможности, приехала мама. Именно она рассказывала мне о Китае и китайцах, об их потрясающем трудолюбии и бескомпромиссной, безупречной честности.
   В 49-м году, там же в Китае, родился Гена, а в 52-м - Сергей Григорьевич, с врождённым пороком сердца. Дожил он только до двух лет, похоронен в городе Даулянь, на русском кладбище. От него мне в наследство досталось имя и свидетельство о смерти на это имя. Может небесная канцелярия посчитает меня уже умершим и даст возможность подольше потоптать нашу грешную землю.
   Советские войска выходили с территории Китайской Народной Республики, оставив всю технику и вооружение китайцам. За что Председатель Мао-цзе Дун дал всем офицерам хорошие подарки, памятные медали и шикарный прощальный обед, отвальную.
   Отца перевели в Читу, ЗабВО, забайкальский военный округ, или Забудь Вернуться Обратно, имеется в виду в Европу.
   Именно там я родился. Так что не исключён вариант, что зачат я в Великой Поднебесной.
  
   2. Чита.
   Именно отсюда начинаются МОИ адреса.
   Провидению было угодно, чтобы именно здесь, в единственном роддоме города Читы, я увидел этот свет. Белым называть его я всегда остерегался.
   Назвали меня Сергеем, как предыдущего, умершего, ребёнка. Уже после присвоения мне имени, одна бабка сказала маме, что так делать "неможно", ребёнок будет несчастлив.
   Скажу, не стесняясь, мамочка имела неосторожность слишком рано, то есть при первой же возможности, об этом сообщить мне. Так как своей вины я в этом не видел, то, мне кажется, не был сильно закомплексован. Хотя конечно, такое не могло не отложиться в подсознании и, наверняка, где-то сыграло свою роль в моей судьбе.
   Но назвать пророческими эти слова, при всех интересных, а местами даже очень, моментах моей жизни, я бы поостерёгся. Вопрос о счастье такой спорный.
  
   3.Ангарск.
   В этот период организуются зенитно-ракетные войска противовоздушной обороны страны, ЗРВ ПВО, это 57-58 годы. Отца переводят в молодой, современный сибирский город Ангарск, он запомнился мне очень светлым и солнечным.
   Здесь мы прожили до 60-го года.
   Отсюда моё первое сознание, первые друзья, точнее подруги. Рядом жили только девочки, и играл я с ними, конечно же, в кукол. По этому первая моя желанная игрушка, купленная по моей просьбе, была здоровенным пупсом. Пупсик или пупс, этого слова я сейчас даже не слышу. А это, всего-навсего, кукла - ребёнок, пухленький и розовощёкий.
   Тогда же у меня появилась первая невыполнимая мечта: педальный автомобильчик, точнее "Ракета. Я её увидел на улице и был так восхищён, что она до сих пор стоит у меня в глазах. Как наяву вижу жёлтые, размашисто-округлые прописные буквы названия, обведённые тонкой красной линией, с тёмно-синими, нарисованными же, тенями. Но я не знал как это называется, не умел описать, а значит и не знал, что просить у родителей. Второй раз я увидел такой автомобильчик, и узнал его, в четырнадцать лет, в Киеве, когда уже никак нельзя было подогнать его размеры к моим.
   Первое чудо: телевизор КВН-49. Экран значительно больше спичечного коробка, зато сам ящик тянул, по размерам, на небольшую загородную дачу. Перед экраном стеклянная линза, заполняемая водой.
   Телевизор был большой редкостью, и, как было принято, каждый вечер у нас собиралось всё население нашего подъезда, четыре этажа по четыре квартиры, от грудничков до весьма преклонного возраста. В гостиной, то есть в большей комнате, мухе негде было приземлиться.
   Там же стояла родительская кровать. Отец много времени проводил на службе: наряды, дежурства, и в редкие свободные часы не мог даже отдохнуть. Продать телевизор было легче, чем отказать соседям.
   Для дальнейшего образования, из села пригласили Лену, дочь тёти Лукерьи. Весёлую, певучую, красивую. Её фотографиями мы могли любоваться в рекламном окне фотоателье.
   Лена поступила в медицинское училище. Когда она дома, из проигрывателя, который отец сделал сам, постоянно лилась музыка:
   "Нет дыма без огня,
   Ты ласточка моя,
   И я, как таковой,
   Буквально сам не свой..."
  
   " А мы монтажники-высотники, - Да! -
   И с высоты вам шлём привет!"
  
   "Пи-чирило - рило - рило,
   Пи-чирило - рило - ла!"
   Уже после нашего уезда, Лена вызвала другую нашу двоюродную сестру, Нюру. Сразу ставшую, как положено по паспорту, Анной. Она устроилась на швейную фабрику. Создавая Аню, Господь, почему-то, об эстетике экстерьера не подумал. По этому она стала мастером спорта СССР по бегу на коньках, крупным профсоюзным деятелем, в масштабах своей фабрики, очень удачно вышла замуж и родила двух девочек.
   Лена, по окончании училища, работала медсестрой, своего Принца не встретила и уехала ещё дальше - на остров Сахалин. Там завербовалась в пароходство плавающим фельдшером. Поплавала, посмотрела мир.
   Примерно так шло освоение Сибири и Дальнего Востока.
   Отцу присвоили очередное воинское звание, майора, и направили служить начальником связи полка в город Братск.
  
   4.Братск.
   В Братск приехали зимой, ближе к весне. Квартиры не было, пока достраивался наш домик, поселили в квартиру подполковника Пивнюка, к нему ещё не приехала семья.
   Часть только образована, для обороны строящейся Братской ГЭС. Семей, детей ещё не было. И когда, однажды утром, мама поздравила меня с моим пятым Днём рождения, я очень расстроился и заплакал - я уже осознавал, что должен быть торт и куча гостей.
   Летом закончилось строительство нашего домика. Весь городок состоял из семи двухэтажных, восьми квартирных, домов, двух сборно-щитовых бараков, в них жили вольнонаёмные гражданские и молодые офицеры, холостяки. И наш дом: четырех квартирный одноэтажный.
   Все дома деревянные, из бруса, уже успели потемнеть, от времени, а наш, единственный, - свежевыструганный, почти белый, праздничный, с капельками золотистой смолы на стенах, липнущими к детским любопытным ладошкам.
   Дом был построен без фундамента, на деревянных сваях, на склоне холма. Так что именно под нашей верандой взрослый человек мог ходить не сгибаясь. Позже папа обшил это дело досками, утеплил опилками, и получился отменный курятник, единственный на весь городок.
   Кроме жилых домов, был ещё магазин и очень высокий дощатый забор, ограждавший нас от "потустороннего" мира.
   Который включал в себя:
   По одну сторону - непосредственно воинскую часть, с казармами, солдатами, карабинами, большим свинарником и солдатской столовой-клубом. Это был наш мир, здесь мы - у себя дома.
   Солдаты нас, детей, любили и баловали чем могли. Днём в казарме был только наряд. Мы смело могли прийти в роту, дежурный давал нам поиграть карабин СКС или мелкокалиберную винтовку ТОЗ-12; мог угостить пиленым сахаром рафинадом, которым можно было резать стекло, как алмазом, или просто хлебом. Солдатский хлеб был для нас святыней, источником богатырской силы, а солдатская каша - эликсиром неуязвимости.
   В субботу и в воскресение в солдатской столовой после ужина "крутили" кино. Чтобы отведать каши, мы, пацаны, а это душ двадцать, от пяти до пятнадцати лет, приходили пораньше. Нам щедрой рукой набрасывалось два-три бачка каши, как правило, - селёдка, хлеб и остывший, не особо сладкий, чай, в тяжеленных чугунно-бомбовых чайниках. И пока солдаты наряда наводили порядок перед сеансом, мы ели кашу и приобщались к Непобедимой и Легендарной.
   Так как других развлечений не было, в кино приходило абсолютно всё население городка. В первых рядах, точнее, на передних лавках, сидели жёны офицеров, потом комсостав, а дольше солдаты, вперемешку с детьми.
   Продолжалась эта халява недолго: построили клуб. Для семей стали крутить фильмы отдельно, причём, уже платно. А по выходным, днём, ещё и для детей. Мама получила работу - кассир-билетёр.
   У каждого пацана был свой друг, солдат, а то и целое подразделение. Мне кажется, я знал по именам всю роту связи, запросто заходил на коммутатор, чтобы позвонить маме и сказать:
  -- Здравствуй, мама. Это я!
   На складе мог часами ковыряться в куче списанного хлама, выискивая самое ценное, и, конечно же, тащил всё домой. Один раз нашёл американский телефонный аппарат, ещё времён войны. Прямо шикарный, своей необычностью, в жёлтом кожаном футляре. В моих глазах стояла такая мольба, что солдат, дядя Коля, не смог отказать, за что и получил нагоняй от папы.
   Далее "потусторонний мир" не такой знакомый: дорога на ГЭС, за ней - тайга, воинская часть строителей, Индия, индивидуальный посёлок, окружающий Братск. Через него мы ходили в школу.
   В Братске я почти закончил первый класс. Очень добрая, пожилая и большая учительница. Всё время в одном, тёмно-вишнёвом, в чёрную клетку, тёплом платье, с накинутой на плечи шалью и тугим узлом тёмных волос. Учила меня читать по слогам. Основная масса учеников ещё не знала букв, методически неправильное обучение в семье не приветствовалось. Я же инструкции министерства народного образования не знал, из-за чего в пять лет научился читать бегло. Как это произошло, не знаю, со мной никто не занимался. Помню, как из пластилина вылепил буквы своего имени, причём, как его произносили на Украине - Сирожа. Мама удивилась, засмеялась и сказала, что всё правильно. Зато мой родной братик, Гена, который уже учился в третьем классе и был, несомненно, грамотней меня, ещё много лет, издеваясь, называл меня Сирожой. Конечно, скорее всего, именно он, тоже не зная инструкций Мин образа, показывал мне буквы. Систему я понял быстро, книг было много, и очень скоро меня стали ограничивать в чтении, так как читать начал безудержно, в любом месте и в любое время. Даже ночью, под одеялом, с фонариком.
   Вскоре, после нас, приехала семья зама командира полка, подполковника Нарыжного, Владимира Ивановича: жена, Валентина Захаровна, тётя Валя, зубной врач; младший сын, Иван, старше меня почти на год, но ходили мы с ним в один класс, так как родился он 26-го сентября; а старший сын, Игорь, на год старше нашего Гены. Даже когда мы с ними жили чуть ли не на противоположных точках земного шара, дружба сохранялась, мы переписывались и даже умудрялись встречаться. Ближе и родней их у нас никого не было.
   Это были уникальные люди. Уникальные во всём: в происхождении, в душевной щедрости, армейской неприхотливости, трудолюбии и в профессионализме.
   Мать Владимира Ивановича, в девичестве Макарова Ольга Осиповна, родная сестра Степана Осиповича Макарова, вице-адмирала, русского флотоводца, учёного.
   В полной мере о его роли в истории знает неширокий круг моряков и учёных. А между тем, именно он создал основы теории непотопляемости корабля, водонепроницаемые переборки, трубопроводы с помпами, положил начало созданию миноносных кораблей и торпедных катеров, изобрёл бронебойные наконечники для артиллерийских снарядов, совершил два кругосветных плавания и ряд полярных экспедиций, разработал вопросы воспитания и обучения личного состава в мирное время. Это учёный - океанограф с мировым именем, он автор свыше пятидесяти научных работ по различным отраслям военно-морского дела.
   Погиб адмирал 31 марта 1904 года, в русско-японскую войну, на броненосце "Петропавловск", подорвавшемся на мине.
   Его именем названо во Владивостоке Тихоокеанское Высшее Военно-Морское Училище, которое имел честь заканчивать мой брат, Гена.
   Не знаю, какой дворянский титул имели Нарыжные, но более яркого примера истинного благородства, я не знаю.
   Тётю Валю, как специалиста стоматолога, характеризовал случай, когда у солдата заводная ручка автомобиля дала "обратку" и выбила ему, с одной стороны, все зубы. Валентина Захаровна поставила их на место и - зажило, как на собаке. Специально по этому поводу приезжал из Москвы корреспондент газеты "Известия", так тётя Валя даже разговаривать с ним не стала. А тот солдат ещё несколько лет писал благодарные письма - отчёты: все зубы прижились, как будто ничего не было.
   Ещё у Нарыжных была прекрасная библиотека, на все вкусы, где были фолианты даже начала 19-го века, то есть ещё родительские, и все новинки. Много сказок, там-то и было моё первое "пастбище".
   Братск, это страшная грязь весной: дороги, ужасные, как сама война, дощатые тротуары в городке, первые настоящие кирзовые сапоги, которые чистились по десять раз в день вонючим солдатским кремом из ведёрных жестяных банок. Это медведь-шатун, убитый офицерами, и его ужасающее человекоподобие, со снятой шкурой. Что, впрочем, не отвернуло меня от тройных пельменей и котлет.
   Отец не был ни охотником, ни рыбаком, но дичина у нас бывала часто, от его друзей.
   По малости возраста, воспоминания как обрывки сна:
  -- На Братскую ГЭС приехал Фидель Кастро. Митинг, толпа.
   "Куба - любовь моя!"
   "Солнцу свободы над Кубой гореть!
   Родина или смерть!"
  
  -- Первая собака, которую я смело мог назвать своей. Отец был в командировке, и я уговорил маму впустить её ночевать. Спал мой Рекс строго на половичке у входной двери. Кто первый вставал, выпускал его на улицу, до ночи он не приходил, никого не беспокоил. На улице от меня не отходил ни на шаг. Прямо за шею я привязывал санки, и он, очень осторожно, меня катал.
  
  -- Сильные морозы: за - 50 градусов. Не выдерживают рельсы и буровые вышки, сталь лопается.
  
  -- Прошёл слух, что посадили всеобщих любимцев Тарапуньку и Штепселя, Тимошенко и Березина, Вроде как за репризу: "Несу радио в ремонт - трещина, как на пластинке. Как ни включу, только и слышу: "Кукуруза, кукуруза!""
  
  
  -- У нас просто гигантский, обалденно пушистый и умный дымчато-серый кот, по имени Серый. Хозяин всего кошачьего царства нашего городка. И его похороны, торжественные, с установкой красивого деревянного креста, сделанного старшими ребятами, как признание его величия. Задавил, бедного, гусеничный тягач.
  
  -- Куры, небольшой огород, не вызревшие, абсолютно зелёные, помидоры под кроватью.
  
  
  -- Знакомые купили в Москве, из-под полы, шикарный импортный свитер, с роскошным лимузином на груди. Развернули только дома. А на спине ...Никита Сергеевич Хрущёв, ген сек ЦК КПСС, верхом на свинье и с кукурузным початком в руке.
  
  -- Мне купили трёхколёсный велосипед, который легко переделывается в двухколёсный. Отец переделал сразу: "Научишься!" И первое проявление моего комплекса неполноценности: легко признаю "не знаю", но не могу сказать "не умею". Когда мне бросили в лицо страшное обвинение: "С лисапетом, а кататься не умеет!" Я гордо ответил: "Умею!", сел на свой велик, полный решимости умереть, но не опозорить своего имени. Сел и ...поехал. Как будто родился сразу с велосипедом.
  
  
  -- Отец очень был не равнодушен к технике. Купил чёрта - бензопилу "Дружба". Топили ведь дровами. Теперь дрова всему городку пилил лично начальник связи полка, чужим рукам технику не доверял, а отказать не мог никому. Собственно и валил деревья и пилил дрова с удовольствием, вроде как эмоциональная разгрузка после службы, поглощающей всю жизнь офицеров, без остатка.
  -- Потом купил чудо инженерной мысли - подержанный стационарный магнитофон "Маг-8М2". Из затраченной на него стали, можно было бы построить маленький эскадренный броненосец, хотя бы класса "Князь Потёмкин Таврический". Только верхняя панель была изготовлена из шестимиллиметровой стали, она поднималась как капот автомобиля, к ней крепилась вся кинематика и, прежде всего, три мощнейших электродвигателя, при виде которых, электричка повесилась бы, от унижения. Но первый настоящий бытовой магнитофон "Яуза" я увидел только лет через пять, у Нарыжных. А на базе нашего "Мага" был выпущен уже двухскоростной "Тембр", потребительского исполнения, полегче танка.
  
  -- Нарыжные родом из Пятигорска, из отпуска привезли оттуда голубей, самых разных пород. Больше всего меня поразили лохмоногие, перья на лапках до тридцати сантиметров длиной, кажется их ещё вертунами называли. Игорь, Гена и их компания построили меж двух сосен голубятню. Нам туда ходу не было - высоко. А как хотелось!
  
  
  -- Тайга запомнилась сырой, но солнечной: мох, брусника, голубика, сосны до неба и ярко-оранжевые цветы, жарки.
  
  -- Ангара ниже ГЭС - широкая, бурная, серая и холодная. Шум - нельзя говорить, водяная пыль - что-то среднее между плотным туманом и ливнем, ближе к киселю в миксере. И серый, всё заслоняющий, монолит - плотина, монумент могущества человека.
   "Навстречу утренней заре
   По Ангаре, по Ангаре...
   ................................
   А девчонки танцуют, танцуют на палубе.
   До утра будут вальс танцевать..."
   И танцевали действительно здорово. И пели, и гуляли. Работали очень много, без выходных. От и до. Домой приходили даже не спать - перекимарить. Ведь всё своими руками, в глухой тайге. Пили редко и мало. Хотя водка, обязательно в графинчике, всегда стояла в буфете. Но в праздники уже отрывались: рядились, катались с горок, дурачились. Без чинов и званий, все в одной компании. Это было действительно веселье!
   "А вокруг голубая, голубая тайга..."
  
  -- Комары, мошкара, противокомаринные мази, сетки как у пасечников, машины-дымовухи - всё абсолютно без толку. Из-за тучи гнуса не видно солнца, все проникающий звон, больше похожий на рёв "Мессершмиттов". В первое время все ходили опухшие от укусов и окровавленные от расчёсов. Потом ничего, привыкли, чай не скотина.
  
  -- Несколько раз в магазин привозили бананы с Кубы, яблоки были часто. Китайские, большие, красивые и вкусные. Покупали их ящиками. И ящики были красивыми, по форме чемодана, из тонких дощечек. Яблоки в нежной стружке, каждое завёрнуто в папиросную бумагу. Обеспечение было наверное лучше, чем у гражданских, может и зарплата выше, не знаю точно. Но звали офицерских жён овчарками. Это было непонятно и обидно.
  
  -- Полёт Юрия Гагарина.
   Космос - небо? Бесконечность?
   Есть ли Бог? Кто такой Бог? Где же тогда Бог?
   Всё непонятно.
  
   Пять лет для меня - как первый порог взросления: кроме сказанного, я ещё и начал петь. Как и читать, неожиданно.
   Гена учился играть на баяне, и я запел, под его аккомпанемент:
   "Я на горку шла
   И копеечку нашла.
   Уморилась, уморилась,
   Уморилась я".
   Это было красиво и трогательно, прямо Робертино Лоретти, местного разлива. К тому же, у меня был костюмчик, который я почему-то называл пожарным, красивого вишнёвого цвета, куча карманчиков, вагон пуговиц, в два ряда, и, главное, большой розовый бант на груди, вместо галстука. Таким я и предстал на сцене на своей премьере. Публика была в восторге.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Каждое лето мы, всей семьёй, ездили на Украину. Где пасли коров, в компании таких же босяков, набирались витаминов, солнца и любви к земле наших предков. Жили, в основном, у тёти Лукерьи и дяди Сени. Дядя Сеня работал трактористом, привозил мне каждый день "от зайца" гостинец - кусочек, оставшегося от обеда, сала, уже растопленного в тракторной душегубке, корочку засохшего хлеба, а иногда и какую-нибудь "цукерку", явно не товарного вида, всю облепленную махоркой. Вечерами он часто рассказывал мне сказки, которые выдумывал тут же, на ходу. Чтобы посчитать все его зубы, хватало пальцев одной руки, ещё и оставались лишние. По этому сало он меленько нарезал только своим перочинным ножичком, а яблоки тёр на тёрке. Я старался подражать ему во всём, даже в этом.
   Курил дядя Сеня махорку, заворачивая в газету. Ах, как она пахла в хате! Куда там папиному "Беломору"!
   Махорку выдавали также и солдатам, но им выдавали и курительную, папиросную, бумагу. В маленьких, очень аккуратненьких пачках. Я выпрашивал у своих друзей эту бумагу, целый год собирал и привозил дяде Сене подарок. Свой, не родительский, не купленный.
   Когда мы приезжали в село, собиралась вся родня. В саду накрывались длиннющие столы, чем бог послал: обязательно борщ, много варёной птицы, наверняка из того борща, пару тазиков салата из капусты, под романтическим названием "силос", тушёный картофель, опять с птицей, овощи с огорода, по сезону, и мой любимый молочный кисель, самое традиционное из всех традиционных блюд. Тугой, залитый в тарелки, как холодец. Его ставили на столы сразу и закусывали им горилочку.
   Пили немного: чарки три мужики, но чарки честные - стограммовые, а женщины, если по чарке процедят сквозь зубы, за весь вечер, то - хорошо. Но пели много, красиво, на лету схватывая новые песни и раскладывая их по голосам:
   "Бурячiха три днi грала,
   На четвертий день я гнала
   .............................................
   Був у мене голова,
   Ще з району було два,
   Iз району, iз ЦК,
   Тiльки не було Хруща."
   А какие судьбы. На Украине нет ни одной семьи не покалеченной войной.
   Дядя Сеня получил повестку, пришёл утречком в военкомат, в райцентр, а там уже фашисты. Так он угнал у немцев грузовик, пересёк линию фронта, вступил в Красную Армию и прошёл, точнее проехал, на том трофейном грузовике, всю войну. В Берлине, у стен Рейхстага, в День Победы, на крыше кабины бил чечётку. По моему, его, за всю войну, ни разу даже не царапнуло, хотя с передовой не уходил ни на шаг. Видно берегли фрицы "свою" машину.
   Медалей - куда тому иконостасу! Было. Да внук, Колька, порастаскивал.
  -- А на що вони менi? Вiйна, слава Богу, закiнчилась!
   Нет уже дяди Сени. Только фотография в сельском музее. Крымчак Семён, рядовой герой Победы.
   Родной мой дядя Вася, Лепский Василий Федотович. Призван с первых дней, конечно же рядовым, демобилизован в 44-м, капитаном, инвалидом. Из внутренних органов осталось что-то чисто символическое. Кушать не мог, но прожил чуть не девяносто лет, считай на одной горилке.
   Дядя Ваня, мамин двоюродный брат. К своему стыду, не знаю даже фамилии. На фронте потерял обе ноги, полностью. Эвакогоспиталь, поезд шёл через Шполу, райцентр. Он своей невесте написал обо всём, попросил прийти на станцию, только попрощаться. А тётя Наталка взяла тачку, сняла его с поезда и - пешком домой, в родную Ховкивку, километров за десять.
   Сразу и свадьбу сыграла. Сидел Иван на стуле - плакал, а Наталка танцевала вокруг него, пела, целовала и смеялась. А ведь даже жить было негде все хаты были разбиты. Как ей этот смех давался!?
   Но построились, вырастили двоих сынов, прожили красивую, хоть и очень тяжёлую, жизнь. Тётю Наталку Господь призвал первой...
   Это не подборка "Герои среди нас", это мои близкие, родные люди, простые крестьяне.
   Обратно, как правило, ехали без отца, у него отпуск короче наших каникул. Сказать, что ехали тяжело гружённые - ничего не сказать: трёхведёрная кастрюля с вишнёвым вареньем, мешок с сухофруктами, ассорти, мешок семечек подсолнуха, ведро мёда, три резиновых грелки горилки, пара вёдер мака, семечки тыквенные, лук, чеснок, сало и прочая, и прочая ...
   Нас, с Геной, - двое: я - в пункте отправления, Гена - в пункте назначения, охраняем. А мама, метр шестьдесят, на каблуках, челночными перебежками перетаскивает всё это добро. На всех станциях, по три-четыре пересадки.
   Зимой, в Сибири, все ходили в настоящих валенках. Отец сам сделал крючок, шило, и подшивал всем подошвы, войлоком. В три строчки, а в каждую дырочку стежка вбивал маленький берёзовый гвоздик, промазанный клеем. Пятка обшивалась кожей. Именно тогда, в начале шестидесятых, папа показал мне, от горшка два вершка, как шить крючком. Как ни странно, но это мне хорошо врезалось в память. Прошло каких-то тридцать, с небольшим, лет, и его наука мне пригодилась.
   Между домами стояли длинные бараки сараев. У каждого свой дровяной сарай. И жили у нас в домике Ракасьяны. Четверо детей и все из "оторви и брось". Ракасьян старший, естественно сын, не отец, научил нас, с Иваном, тонким гвоздиком открывать висячие замки. Результат не замедлил себя ждать. Городок в шоке: утром все сараи без замков, но всё на месте. Ничего не украдено, не перевёрнуто, хотя там бывали и интересные вещи. Мы даже не заходили в сараи, нам был интересен только сам факт открытия "сезамов", сам процесс.
   Через пару дней мама, случайно, обнаружила все эти замки у нас под крыльцом. Друга я не выдал и разносил все замки по квартирам сам, горько плачущий и раскаивающийся.
   Иван же, позже, честно признался родителям о своём участии в операции и отделался добросовестной поркой.
   Так мы прожили три года.
   Нас переводят в Казахстан. Там живут казаХи, а не казаКи.
   Почему они не казаки?
  
   5. Семипалатинск.
   Сокращённо Сем - ск. Семск, так и говорили, коротко и круто. От него сто километров вниз по Иртышу посёлок Чаган, при нём военный городок Семипалатинск-4. Это один из трёх крупнейших в Союзе аэродромов стратегической авиации, бригада ПВО, в которой служил отец, и часть военных строителей.
   Въезжаем в городок с железнодорожной станции, конечно же, на улицу Ленина. Справа три квартала жилых домов, слева - четыре дома и только что отстроенная Новая гостиница, была ещё и Старая. Улица упирается в большую круглую клумбу, с бюстом Ленина посередине. За ней - ГДО, гарнизонный дом офицеров. Дальше высокий и крутой спуск к Иртышу.
   Номеровались дома по мере застройки, подряд. Мы жили на Ленина 58, но по этой улице всего было десять домов. Причём первые три номера были на домах напротив.
   Преобладала, так называемая, хрущёвская планировка: три подъезда, три этажа, небольшие комнаты, трамваем, кухонька, два на два, совмещённый санузел, с титаном на дровах. На кухне большая плита, тоже на дровах. Но так как в пустыне дрова немного того, так сказать, в дефиците, пища готовилась на керосинках. Электроплитки используются мало - долго. Зато с полной отдачей насилуются электродуховки. Не занятые работой женщины, до мазохизма изощряются в выпечке.
   Года через два во дворах закопали резервуары для газа и в квартирах поставили газовые плиты. Для женщин это было освободительной революцией, не менее значимой чем Великая Октябрьская.
   Первый квартал - дома старой постройки. С высокими потолками, большими кухнями и прихожими, ванными комнатами, стенными шкафами и даже с архитектурными излишествами, в виде пилястр, розеток и фигурных арок над окнами. В этом квартале были магазины, школа и Старая гостиница.
   Мы приехали в апреле 1962 года. Из морозной зимы в горячее лето, из валенок по скрипучему снегу в босоножки по расплавленному асфальту. Приехали, как всегда, всей семьёй, без разведки. Квартиры, тоже как всегда, не было. Поселили нас в санчасти, в какой-то кладовке, но ненадолго, пока не освободился номер в гостинице, Старой. Несколько месяцев там.
   Контейнер с вещами разгрузили в части, на складе связи. После разгрузки, сухой деревянный железнодорожный контейнер вдруг вспыхнул, вспыхнул как факел. Хорошо, отец не растерялся: вскочил в машину, выехал в степь, хорошо что заборов ещё не было, и, резким поворотом, сбросил его с кузова. Контейнер сгорел, пришлось за него платить. А маме, за каждой тряпкой или кастрюлей, - бегать в воинскую часть, через весь городок, на склад.
   Меня отвели в школу. В первый класс "Д". Это о чём-то говорит! Школа большая, красивая: три этажа классов, а на четвёртом - актовый и спортивный залы. Большой двор, стадион, садик, росло там что-то чахленькое, считай, без названия, не разберёшь. Был небольшой огород и прекрасные производственные мастерские. Не всякий завод мог похвастать такими станками.
   Учитель - Любовь Васильевна Ежова. Она была настолько представительной, что никто не мог дать ей кличку, как это было принято, или просто назвать училкой. Это была высокая стройная брюнетка, лет сорока. Чёрные внимательные, требовательные и в то же время очень добрые глаза. Это дама, педагог и мать. Всегда красиво причёсанная, со вкусом одета.
   После скорого окончания учебного года, нас, с Геной, первый и последний раз в жизни, отправили в пионерский лагерь.
   Лагерь был далеко, за Семипалатинском, стоял в сосновом лесу, на берегу большого озера, заросшего камышом. В камышах были спрятаны лодки, привязанные цепями к маленьким мосткам-причалам или просто к деревьям, уже ступившим в воду. Длинные узкие плоскодонки. Населённого пункта рядом не было, это были лодки рыбаков выходного дня, пользовались ими редко.
   Генина компания ребят собрала солидную команду "пиратов". Так как я всё время старался бегать за Геной, хвостиком, а он был одним из "пиратских авторитетов", взяли и меня, юнгой. Лодки, разными путями, "отдавали швартовы", отгонялись за мыс, где их не было видно с берега, а там разыгрывались настоящие морские сражения. Но однажды, во время очередного похищения судна, директор лагеря не вовремя вышла прогуляться, да ещё и лодка дала течь. Вёсел, конечно же, не было, были шесты, обломки досок и одна лопата, похищенная с пожарного щита. Сплошной криминал!
   Реакция директора была нормальной: набор слов, хоть и с трудом, но вписывался в нормативную лексику. Зато команда показала себя настоящими героями: удачно, вплавь, причалив лодку, полную воды, к пирсу, она, построившись, строевым шагом, с отданием чести директору, на виду у всего лагеря прошла в её кабинет. Случайно, меня с ними в тот момент не было. По этому вечером вся команда собирала чемоданы, ехать домой, а я сидел и горько плакал: уезжал мой герой, мой любимый старший брат. Но утром, на лагерной линейке, все пираты отдались на милость правосудия, сдали все штандарты и регалии и поклялись "на крови":
  -- Мы больше не бу...!
   И гуманное правосудие решило не вешать их на реях, а оставить отбывать свой срок в лагере. Что было гуманней - вопрос сложный.
   Но лагерных тартур пираты не выдержали и подались в лесные разбойники. В лесу был построен шалаш - штаб, на деревьях - гнёзда - боевые посты, из старых арсеналов достали оружие. Но это было уже не то, моряк на суше - что корова под седлом.
   "Взвейтесь кострами синие ночи!
   Мы пионеры, дети рабочих!
   Близится эра светлых годов.
   Клич пионера: "Всегда будь готов!""
   Были большущие костры лагерных праздников и маленькие, обычные, походные. Были хорошие задорные песни у костра и художественная самодеятельность. Была экскурсия в колхоз, на образцовую молочную ферму. Что мне, как настоящему знатоку и ценителю молока, очень понравилось: пей - не хочу! Как у тёти Лакери.
   Прощальный карнавал, где мы, с друзьями из моего, младшего, отряда, благодаря оконным, ярко-жёлтым, занавескам, присутствовали в качестве непобедимой тройки мушкетёров, во главе с неунывающим Д'Артаньяном. Прощание, первые клятвы в вечной дружбе: "Один за всех, и все за одного!"
   Дома две новости:
  -- Мы уже живём в отдельной двухкомнатной квартире!
  -- Приехали Нарыжные! Владимир Иванович на должность заместителя командира бригады. Наверное через год он стал командиром.
   С Иваном мы были неразлучны. Время от времени круг друзей расширялся, кто-то присоединялся к нам, кто-то отходил. Это были и старшие ребята и младшие, но наша дружба была нерушима, мы были как братья. Лидера, как такового, не было. Я был более подвижен, изворотлив, Иван медлителен, но упрям и прямолинеен, как танк.
   Вся наша жизнь, все развлечения были связаны с Иртышом. Это красивая, широкая и быстрая судоходная река. С очень чистой водой и изобилием рыбы.
   Сразу за Домом офицеров, отделённый большой песчаной косой, - залив, "лягушатник". С любой глубиной, от "по горлышко" до "лёжа пуп намочить". Здесь всегда куча детей и их мам.
   Прекрасные песчаные пляжи и дно. С нашей стороны крутой обрыв, метров наверное пятнадцать, весь побитый дырками ласточкиных гнёзд. Вниз по течению, от городка, этот обрыв подходил прямо к воде, а вверх - отступал всё дальше. Там были заливные луга, полоска лиственного леса, а дальше - даже зарыбленные маленькие озёра - ямы, где вода обновлялась только в половодье.
   Весь досуг отдавали реке. Плавать научились быстро: по-собачьи, по-морскому, в размашки и на спинке. В первый же год ходили на длинные заплывы по течению и совершили первую экспедицию на "тот" берег. Плыли на автомобильных камерах. И, хоть зашли далеко, нас чуть не пронесло мимо острова. Напротив городка было два острова, больших, с лесом, разделённых неглубокой, но широкой, метров сто, протокой, с очень быстрой водой. А дальше, по течению, река делала довольно крутой поворот, с сопутствующими водоворотами, где каждый год кто-нибудь тонул, вплоть до пловцов - спортсменов.
   Эта экспедиция была для нас подобна подвигу Робинзона Крузо. Вторая, уже без камер, своим ходом, вплавь, была предпринята на следующий год, после второго класса. На обратном пути удачно выплыли на своих родителей, повергнув их в шок. Ивана скромно выпороли, а с меня, бледная, как полотно, мама взяла слово больше этого не делать. Отец не сказал ничего, даже старался не смотреть в мою сторону, отводил растерянный взгляд, как будто должно быть стыдно не мне, а ему. Они ведь уже похоронили двух сынов. Что они пережили? Это конечно страшно.
   Моего слова хватило дня на два. Преграды нас только подтолкнули открыть регулярные рейсы то за черёмухой, то за цветами, то за камушками.
   Подальше от городка, на деревьях, устраивали штабы. Собственно, штабы были разные, но всегда были. Первые - в подвалах домов, под лестницами, на крышах. Но по мере роста криминализации и ценности, хранимых там вещей, переносились всё дальше от всевидящих глаз наших мам. Рыли землянки в степи, в крутых берегах реки, куда можно было добраться только вплавь, плели из веток и строили из досок, тщательно маскируемые, "гнёзда" на деревьях, с верёвочными лестницами и мостами между ними. Для изготовления которых за одну ночь были срезаны все бельевые верёвки в наших двух кварталах.
   Игрушек не было, всё делали сами. Первые машинки вытачивали из кирпичей. Легковые и грузовые, трактора и военные тягачи. Создавали целые автопарки. Столько тратили времени и сил, что играть уже не хотелось. Любовались творениями рук своих и вытачивали новые, ещё краше.
   Потом были "Три мушкетёра" - пошли проволочные шпаги, "Спартак" - деревянные короткие мечи, "Гусарская баллада" - сабли и пистолеты. Первые пистолеты шпулечные - резинка и алюминиевый скоблик, с бельевой прищепкой, потом с курком, позже различные самопалы, поджиги, взрывпакеты различных модификаций, бутылки с карбидом, болты, трубки, ключи. Всё это начинялось, вот уж поистине, адскими смесями. В ход шли спички, магниевые и алюминиевые опилки, серебрянка, бертолетова соль, красный фосфор, марганцовка, кристаллический йод, все возможные виды пороха и все существующие калибры патронов.
   Мы ведь жили в военном городке и у нас были отцы и старшие братья: было где "стянуть" и у кого научиться. Если бы не наши мамы, у нас и атомная бомба была бы, хотя бы маленькая. Только они, своими регулярными обысками, заставляли нас соблюдать договор о нераспространении.
   Не говоря о старших братьях, даже у меня, в четвёртом классе, был самодельный однозарядный мелкокалиберный пистолет, а в пятом, за деньги из своей копилки, рубля три, уже купил себе пистолет ТТ. Весь обгорелый, но рабочий. Только без обоймы, приходилось заряжать через выбрасыватель. Но детские пальчики тоненькие, везде залезут. Его я честно сдал, вместе с парой "финок", перед уездом первому в городке, только что появившемуся милиционеру. К чему меня подтолкнул какой-то герой невидимого фронта, неизвестный мне "Павлик Морозов". Для беседы участковый пригласил меня прямо с урока, "с вещами". Отпираться было бессмысленно. Но, благодаря обилию таких "цацок" у детей, до отца это даже не дошло.
   Обгорел этот пистолет, скорее всего, на полигоне. Семипалатинский атомный полигон, о котором так много говорили империалисты и прочие противники советской власти, находился всего в ста километрах от нас. Тот городок назывался "Берег", наверное по телефонному позывному. Позже я на карте встречал название станции Конечная. Хорошее название, не в бровь, а в глаз.
   Почти каждое воскресенье, в 11.00 часов проводились ядерные испытания. По гарнизонному радио нас приглашали выйти из домов на безопасное расстояние, с документами, деньгами и ценными вещами. Тут можно было видеть разницу между имущими и малоимущими. Городок, в основном, лётный. В те времена, у лётчиков уже были личные машины, моторные лодки и прочие предметы мелкобуржуазного разложения, то есть роскоши. А ПВОшники или пушкари, как нас называли, - голь перекатная. Дай Бог нормально в отпуск в Европу съездить всей семьёй. Соответственно и выходили: лётчики с чемоданами, а наши родители - с семечками.
   Мы, пацаны, сначала выходили со взрослыми, а потом, наоборот, залазили на крышу. Интересно когда дом качается.
   Время от времени ходили солдаты с приборами, измеряли уровень радиации, отмечали на домах трещины.
   Наши отцы бывали на полигоне регулярно. Из их разговоров мы знали, что испытаниям подвергались все виды боевой техники и вооружения, а также вся бытовая техника и легковые автомобили. Только этот дефицит ставился подальше от взрыва, разбирался и, в виде запчастей, отправлялся, целыми эшелонами, в более населённые части страны.
   Кто этим занимался? Конечно не рядовой состав, но втянут в этот бизнес был довольно большой круг лиц, в том числе и из нашей части.
   Был период, у всего нашего мальчуганства, больших морских сражений и походов. Который, как и у Петра Алексеевича, Первого, начинался с кораблестроения. Строили различные конструкции, порой и оригинальные. Ребята постарше строили настоящие лодки, хотя и самого простого профиля - плоскодонки и байдарки. А нам бы, что попроще: почти всё на базе автомобильных камер, от индейских пирог, ноги в воде, до авианосных дредноутов на десяти, связанных досками, баллонах. Витька Елесин сделал деревянный каркас, обтянул его старой солдатской плащ-палаткой и несколько раз покрасил это половой масляной краской. Мы, с Иваном, пошли ещё дальше по пути упрощения конструкции: две параллельные доски, с зарезанными полукругом концами, и прибили лист фанеры. Получилось два корыта, где-то полтора метра длиной и метр между бортами. Хоть и с трудом, но на борт мы могли взять даже десант - ещё одного шпингалета младшего школьного возраста. Наши МДК, малый десантный корабль, сильно сносило течением, по этому всё, на что они были способны, это бои в лягушатнике. Но каждый день их нужно было носить из дома к реке и обратно, а с учётом обеда - дважды. Мы их пытались модернизировать: заменяли фанеру брезентом, ставили паруса, но это только утяжеляло конструкцию - распорки, мачта, банка. Проще было снять эти клипера с вооружения, а всю матросню опять забрить в мушкетёры.
   В этот период шло большое сокращение армии. Правильнее наверное - реструктуризация. Расформировывались части, кого-то отправляли в запас, кого-то в другие войска. В нашей части можно было встретить офицеров в лётной форме и, что особенно приятно посреди пустыни, моряков.
   В поддержку решения правительства, в газете "Известия" был напечатан фельетон Степана Олейника "Гиревик". Его смысл состоял в том, что офицер на службе "бьёт баклуши", в сорок пять лет выходит на очень солидную пенсию и, от безделья и избытка здоровья, развлекается гирями. Это было в начале шестидесятых, когда практически все офицеры, пенсионного возраста, были фронтовиками. Ответ написал поэт, не оставивший своего имени потомкам, хотя я и пытался его найти. Поэма так и называлась: "Ответ Степану Олейнику на фельетон "Гиревик"". Наверное, была она, переписанная, у каждого офицера. Даже через двадцать лет, когда уже служил сам, я встречал молодых офицеров, знавших поэму наизусть. Она и сейчас хранится в моём архиве:
   Здравствуй дорогой Степан!
   Пишет с Н-ска капитан.
   ...............................
   По порядку, понемногу
   Опишу его дорогу...
   ................................
   Его били пулемёты,
   Накрывали миномёты,
   Жгли, бомбили, окружали,
   Окружив, уничтожали.
   А он жив, назло врагу.
   .................................
   В зной, в пургу, и в дождь, и в град
   В поле он ведёт солдат.
   Он не ведает покою,
   Он готов в поход и к бою.
   ..................................
   У военных, всякий знает,
   Середины не бывает.
   Коль Восток - так это Дальний,
   Если Север - так уж Крайний.
   ....................................
   Пусть писака умный тот
   Примет роту или взвод,
   Пусть лет двадцать он прослужит,
   Пусть судьба его покружит,
   Пусть пешком пройдёт пол света
   На ученьях в одно лето.
   Пусть в наряде год пробудет,
   Пусть сирена его будит,
   Пусть семью, за все лет двадцать,
   Он посмотрит лет двенадцать.
   Пусть в лесу, среди зверей,
   Поживёт он без людей,
   Пусть узнает все невзгоды,
   Пусть пройдёт огни и воды,
   А потом уйдёт в запас.
   Это будет в самый раз.
   Самый голый реализм поэмы был у меня перед глазами, а проза поэзии подсказывала, что беззаботное, счастливое детство это аванс, данный мне перед службой. Что не служить я не могу, не имею права, это было бы предательством, не только по отношению к нашим отцам, но и ко всему человечеству, которое отстояли именно они. В офицерской чести и самоотверженности в службе сомнений не было.
   Капитаном третьего ранга был и заместитель отца Кузькин. Кузькины коренные Питерские, точнее - Ленинградцы. Много лет жили в Германии, в семье говорили на немецком. Больших интеллигентов в своей жизни я не встречал. Магнитофонные записи у них были только классической музыки, причём, больше камерной. Стены квартиры были обвешены репродукциями картин, которые менялись каждый месяц, с обязательным экзаменом Андрею, их сыну. Он на год был младше нас, но гуляли мы вместе.
   Кроме общеобразовательной школы, и я, и Гена учились в музыкальной, по классу баяна. Ходить надо было со своим инструментом, для чего был сшит чехол с лямками, как у рюкзака. Баян был очень большой и тяжёлый, но до пятого класса я довольно успешно совмещал эту атлетику с учёбой.
   Успехи в музыке и пении поставили меня на путь к звёздам, то есть привели в художественную самодеятельность. В военных городках это солидный пласт культуры. Женщинам работать негде, хотя многие из них имели гуманитарное и музыкальное образование, были молоды и энергичны, как говорили, имели активную жизненную позицию. И конечно же все они хотели, чтобы их дети меньше лазили по свалкам металлолома, всё шире развивая свои пиротехнические способности.
   Создавались женсоветы при воинских частях и родительские комитеты в школе, хоры детские, мужские, женские и смешанные, с колоссальным количеством активных членов, драматические кружки, духовые оркестры и клубы чтецов...
   И всё это в трёх экземплярах: в школе, в части и просто во дворе. Причём, дворовая самодеятельность была организованная женщинами и самой детворой. Последнее из явлений пожалуй самое уникальное. Были написаны две пьесы. Одну написал мальчик: фашисты - советский разведчик - партизаны; а вторую - девочка, чтобы не ударить лицом в грязь: глупый поп - шустрый слуга - барышня. Создали кукольный театр, кукол делали сами из папье-маше. А кроме этого, кто во что горазд: песни, танцы, стихи. Во дворе, благо места много, сколотили эстраду, правда, небольшую, но зато с гримёркой, поставили скамейки. Абсолютно всё делалось детьми, без малейшего вмешательства взрослых.
   За один театральный сезон, сентябрь - октябрь, было дано четыре концерта, длительностью до пяти часов. Потом, естественно, всё было заброшено, надоело. Чего нельзя сказать об официальной самодеятельности. На все праздники, безотказно: в школе, в Доме офицеров, для солдат отдельно, в госпитале, во дворе, в порядке культурного обмена с соседними частями и регулярные смотры-конкурсы, как по линии народного образования, так и под зорким, заботливым оком политотдела.
   Я, поющий в Братске под аккомпанемент Геныного баяна, дорос до серьёзного эстрадного оркестра части.
  
   * * * * * * * * * * * *
   По радио сообщили о снятии Н. С. Хрущёва с постов Генерального секретаря ЦК КПСС и Председателя Верховного совета.
   Как раз папа пришёл на обед, и я, радостно, ведь критику некоторых его решений давно слышал от взрослых, сообщаю ему:
  -- Никиту скинули! - на что услышал очень резкое:
  -- Тебя пока это не касается.
   Со мной он таким тоном никогда не разговаривал. Или жизнь научила придерживать язык, и он давал мне первый урок осторожности, или действительное отношение к Никите Сергеевичу было значительно сложнее, чем принято считать.
   Тяжело и неблагодарно судить прошлых правителей, а мы, средние обыватели более поздних поколений, вообще не имеем права. В частности Хрущёв: хотел досыта накормить страну - стал выращивать кукурузу, как самую урожайную и универсальную зерновую культуру; старался обеспечить всех квартирами - строил блочные малогабаритки, но много и быстро. А какое это было счастье, после бараков, общаг, коммуналок, получить отдельную квартиру! Стремился к созданию эффективной, малочисленной, высокотехнологичной армии - фактически построил ракетные войска стратегического назначения, войска ПВО, атомный флот, стратегическую авиацию. Но в памяти многих, вбитое в головы политиками: Хрущёв - создатель очередей за хлебом, автор пресловутых "хрущёвок", ставших синонимом чуть ли не лагерных бараков, человек который разогнал армию. Да, ещё: он ведь перед Сталиным танцевал "Гопака"!
   А почему перед Сталиным? Может просто танцевал? От широты натуры, чтобы тряхнуть казацкой удалью, чтобы показать, что он простой выходец из своего народа, что не забывает свои корни. Что же в этом плохого?
  
   * * * * * * * * * * * *
   Одноклассники, в основном, дети военных, хотя жили в городке и гражданские. В классе было до десятка казахов. Все хорошо говорили по-русски, различий между нами не было.
   В стороне держался только Каюмов, его отец был при высокой должности, а чинопочитание у азиатских народов, как я успел заметить, вообще хорошо развито. Каюмов сумел перенести это чванство и на себя.
   Казахские девочки - тихие, пугливые и смешливые газели. Общались, в основном, с девочками, на мальчиков только озорно стреляли глазками и, после перешёптываний, обидно смеялись.
   Самой яркой личностью, из казашат, был Байдалимов. Байдалимчик, как все его звали. Невысокого расточка, с большой, абсолютно круглой, налысо выбритой, головой. Воистину - луноликий. Его ничем нельзя было омрачить. Смешливый и простодушный, с детской непосредственностью объяснял девочкам, что такое обрезание и даже показывал, но девочки убегали:
  -- Дурак!
   Происхождением, Байдалим, был из очень бедной и много многодетной семьи. Жили они в степи, на кошаре. Ходить в школу далеко, занятия он часто пропускал и учился, мягко говоря, неважно. К началу учебного года ему покупали синий лыжный костюм, как говорили "с начёсом", и его он не снимал до нового учебного года, в самом прямом смысле. Он не мылся и не стирался, искренне удивляясь:
  -- Зачем?
   От него исходил резкий специфический запах. Приятным не назовёшь, но и отталкивающим тоже. Дискомфорта в наши взаимоотношения этот запах не вносил. Нижнего белья под лыжным костюмом не было, появляющиеся дырки, даже большие, зашивались редко, не говоря уже о мелких. Смуглой попе смеялись девочки, смеялся сам Байдалимчик, но скоро привыкали, до новой дырки.
   В апреле уже можно было купаться, часто ходили на речку всем классом, после уроков. Байдалимов купался голый. Сначала убегали девочки, но потом стали прогонять его, и к компании он присоединялся уже водным путём. Сверкнув ягодицами, делал "уточку", получал от наших хохотушек привычное:
  -- Дурак!
  -- Вот дурак! Вы только посмотрите! - и плыл одеваться.
   Загорать прибегал уже в своих тёплых штанах.
   В Чагане была прекрасная охота и рыбалка. Отец охотником не был. Хотя и покупал ружьё, под давлением товарищей, но так ни разу из него не выстрелил. Говорил, что в войну настрелялся.
   Нарыжные - другое дело. Заядлым рыбаком и охотником был не только Владимир Иванович, но и Валентина Захаровна. Долго ещё их наследники будут носить воротники из рыжих лис, а мы часто лакомились у них зайчатиной, фаршированной дробью.
   Зато рыбалкой увлекались все. Ехали автобусами и служебными машинами, семьями, всем коллективом части. За один заход бредешком, метров пять - семь, вытаскивали ведро рыбы и обязательно пару щук. Разжигали костры, уху варили ведрами, пили горькую, купались, дурачились и, конечно же, пели.
   Чуть дальше от городка, где меньше шума, рыба шла сплошным косяком уже метр от берега. Можно было привязать крючок с ниткой прямо к пальцу, без удилища и наживки, и подсекать чабаков, размером с хорошую ладонь, видя в воде, хрустальной чистоты, как они "нюхают" хитрую снасть. Любители ловили на удочки, закидушки и перемёты, но это, считай, - спортсмены.
   В трёх километрах от городка в Иртыш впадала речушка Чаганка. Весной это грозная полноводная река, метров тридцать шириной, подмывала берега, меняла песчаное русло и легко сносила все мосты. А после половодья это "переплюйка", по колено. Машины легко переезжали её вброд, пока строился новый мост, и история повторялась. Вот здесь-то была моя любимая рыбалка - руками. Под камнями пряталась очень вкусная рыбка - галец. Круглая, сантиметров до двадцати пяти длиной, похожая на угря. Без костей, один хребет.
   Утром я мог подскочить на велосипеде, за пол часа наловить трёхлитровый бидончик и накормить всю семью вкусным завтраком.
   Были варвары, которые делали железные полутораметровые вилки или просто столовые привязывали к палкам, чтобы даже не наклонятся, и били, часто перебивая рыбу пополам. От этих половинок меня бросало в дрожь.
   Занимались этим только взрослые дяди, пацаны ловили чисто - руками, престижно.
   Зимой из части отправляли рыбаков на озеро Зайсан, для всей части. Мороженая рыба привозилась машинами и делилась мешками.
   Солдаты тоже не были обижены. Их вообще кормили хорошо, везде на дивизионах были большие подсобные хозяйства: свиньи, куры, даже коровы. Были огороды и большие бахчи. Свежие арбузы и дыни все ели до Нового года. Солдаты умудрялись делать арбузное вино, брагу, прямо на бахче. Вырезали в арбузе треугольник, как на пробу, насыпали немного сахара, для затравки, и через несколько дней спиртсодержащая бурда готова. Долго офицеры не могли догадаться об этих плантациях Бахуса.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Городок в степи. Зона полупустыни. Это "полу" - делит Иртыш. На его правом берегу сосновый лес, где-то там есть совхоз, ближайший населённый пункт. Но ехать до него далеко, через паромную переправу, мостов нет. На нашей, левой стороне, настоящая пустыня.
   В песне поётся "вечная весна", а там, в Казахстане, вечное лето. Очень короткая осень, это когда уже осыпались высушенные солнцем листья с посаженных деревьев. Короткая зима, как правило, снежная, ветреная. Снег пополам с песком, сугробы очень плотные, утрамбованы ветром. Мы ножовками пилили большие кирпичи и строили грандиозные крепости, а в наносах у бетонного забора рыли лабиринты ходов. Получалось нечто среднее между Киево-Печерскими лаврой и Линией Маннергейма. А весна это пара обильных, нежно радиоактивных, дождей, скромно цветущая степь, жуки скарабеи, строящие свою "снежную бабу" и ковыль, серебряным морем.
   Вечное лето, оранжевый мир: оранжевый песок, оранжевое солнце, дома, покрашенные в грязные жёлто-розово-оранжевые цвета, и даже редкие чахлые деревья и кустарники, в городке, облеплены толстым слоем оранжевой пыли.
   Песчаные бури, какую дозу радиации они несли, никто не знал. Тоже оранжевые. Песок, пыль всегда и везде: на зубах, в квартирах, с герметично заклеенными окнами, в еде, в чернильнице-непроливашке, даже в воде, текущей из крана. К ним привыкаешь, и скоро хрустишь, вроде даже со смаком.
  
   * * * * * * * * * * * *
   В части ЧП - взорвалась ракета. Точнее - самозапустилась на пусковой установке, в горизонтальном положении, а взорвалась, самоуничтожилась, не видя цели, уже перевалив за капонир.
   Живы, слава Богу, все, но пять солдат обгорели. Самому тяжёлому необходимо переливание крови. Нужны доноры, перенёсшие ожоги. Я, к тому времени, на боевом счету уже имел два обширных ожога третьей степени. Кипящим парафином, Гена варил первобытные жвачки, и, как это ни стыдно, манной кашей. Умудрился вывернуть на себя кастрюлю ещё в Братске.
   Мама, вроде мимоходом, спросила, смог бы я сдать свою кровь. Она спросила так, между прочим, наверняка зная, что найдутся взрослые доноры. А я ребёнок очень впечатлительный. Мне страшно! Это ведь, фактически, кусок меня отрежут и кому-то отдадут.
   А я не дам?
   А кто-то умрёт?
   Я сильно переживаю, не могу ночью уснуть. Отказать я не могу, но эта кровь, по ощущениям, как-то превращается из "куска меня" в "часть меня", в уже нечто одухотворённое, часть моего сознания или как мой ребёнок. И я должен его кому-то отдать. Но кому? Никому не говоря ни слова, я иду в госпиталь, знакомиться с солдатом, даже несу какую-то передачу. О том, что я будущий донор, конечно же, молчу. Солдат очень плох, лежит весь в бинтах, лежит даже не прикрытый одеялом, считай, без сознания. Где нет бинтов, видна сгоревшая потресканая кожа, сочащиеся страшные раны. Я уже страдаю за него, как за себя, вроде даже боль чувствую, я уже не сомневаюсь, что сделаю всё возможное, чтобы облегчить его страдания. Хожу каждый день, но кровь у меня никто не просит, а через неделю его, самолётом, отправляют в Москву. Я, хоть и сожалею, что не смог ему ничем помочь, но вздыхаю облегчённо. Всё-таки страшно!
  
   * * * * * * * * * * * *
   Пасха. Мама, с тётей Валей, заранее покрасили яйца, напекли пасок, пирогов. Наготовили от души. Мама ещё суетится, как всегда, поёт. Папу ждём со службы к обеду.
   Стук в дверь, и сразу кто-то вошёл, дверь никогда не закрывалась:
  -- Можно?
   Мы, с мамой, спешим встретить гостя. На пороге стоит пожилая женщина, в старой фуфайке и тёплом платке, не смотря на жару. Толи нищенка, толи пьяничка, а может больная:
  -- Христос Воскрес!
  -- Воистину Воскрес! - радостно отвечает мама и троекратно целует женщину.
  -- Подайте, Христа ради.
   И мама быстро накладывает ей в торбу всё что есть у нас вкусного и ещё и денег даёт.
   - Дай вам Бог здоровья! Спасибо, милая!
  -- Хай и Вам Господь допомогае! - почему-то по-украински отвечает мама.
   Проводив женщину, она села к столу и задумалась, с какой-то светлой, мечтательной улыбкой.
  -- Мам, а ты чего с тётей целовалась? - спрашиваю я.
   Мама прижимает меня к себе, целует, гладит по голове:
  -- Сегодня, сынок, Святая Пасха. День, когда воскрес Иисус Христос, распятый на кресте. Сегодня все должны говорить не "Здравствуй", а "Христос Воскрес!", а отвечают: "Воистину Воскрес!" - и целуются, в знак любви ко всем людям, говорят, христосуются. Это самый большой праздник на свете.
  -- Мама, ты что, в Бога веришь? Ты же коммунист?!
  -- Моя мама верила и меня молитвам учила.
  -- Ты что и молитвы знаешь?
  -- - Конечно, - и мама читает, с любопытством глядя на меня, какое она производит впечатление. - Отче наш, иже еси на небесех!
   Да святится имя Твое.
   Да приидет царствие Твое.
   Да будет воля Твоя..., - она читает до конца, я не перебиваю её, я впервые слышу слова молитвы.
  -- Когда мы говорим: "Слава Богу!" или "Господи помилуй!", - это тоже молитва, обращение к Богу.
  -- Но ведь Бога нет, - не унимаюсь я.
  -- Этого никто не знает. Бога никто не видел и не может увидеть, но он везде. Кто-то ведь создал всё то, что ты видишь вокруг себя. А учит он только добру и любви, в этом ничего плохого нет.
  -- А почему верующих называют жёвто-блакитниками? - откуда-то вспомнил я.
  -- Нет, это наш, украинский флаг, жёлто-голубой. Жёлтое поле хлеба и голубое, блакитное, небо над ним. Он был раньше, до советской власти.
  -- При царе?
  -- Нет, ещё и царя не было. Была Киевская Русь, были князья. Всё это будешь в школе учить.
   Я представил себе поле спелой пшеницы, на пригорке, у тёти Лукерьи, прямую линию горизонта и голубое, безоблачное небо. Красиво!
   Действительно, трудно представить себе что-нибудь более украинское.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Во время песчаной бури, я пытался на велосипеде пробиться к дому, но на меня налетел мужчина, бежал вслепую. Сбитый, я ударился головой о бордюрный камень. Сильное сотрясение мозга, три дня не приходил в сознание.
   Только оклемался, едем в отпуск на Украину. Пересадка в Новосибирске. Побежал за Геной через дорогу и угодил под машину. Черная "Волга" большого чиновника. Пять метров летел как птичка, только приземлился неудачно - головой асфальт примял. Снял скальп, разбил нос и глаз. Врачи пообещали хорошую лысину и зрение. Пророки, блин! Всё с точностью до наоборот: ни лысины, ни зрения.
   Лечили меня в НИИ травматологии и ортопедии. Со мной остался папа, а мама, с Геной, поехали, пока, на Урал, к маминому брату, ссыльному, дяде Пете. Папа от меня не отходил целый день, сам жил в гостинице, рядом. Купил мне сначала радио подушку, для трансляционной сети, но радиосеть работала плохо, так он принёс транзисторный приёмник "Атмосфера-2М". Это была страшная редкость. Но побыл он у нас только до приезда на Украину. Дядя Сеня был от транзистора в таком восторге, что папа не мог ему его не подарить.
   В палате нас было четверо, все очень тяжёлые. Но отец, балагур и весельчак, сумел создать такую атмосферу, что стоны прекратились, только смех, сквозь боль и кряхтение.
   Подлечили, подлатали, выписали досрочно - отец дал расписку, и поехали за мамой, в село Петрокаменское, под Нижним Тагилом.
   Интересны и непривычны уральские сёла. Основательные, крепкие и мрачные. Дома на два входа - чистый и рабочий, с кухни, стоят одной стеной прямо на улицу. Под окнами, обязательно, скамейка. Высокие дощатые заборы, глухие, непробиваемые ворота, с запорами из цельного бревна. Вот где "мой дом - моя крепость". Чистый двор застелен толстыми струганными досками, всё хозяйство, считай, под одной крышей: везде навесы, дощатые тротуары. В конце маленького, по украинским меркам, огорода обязательно - баня. Всё из некрашеного дерева, потемневшее от времени, какое-то куркульское, страшноватое.
   Дядя Петя и тётя Настя, его жена, уже на пенсии, но держат большое хозяйство: корова, свиньи, пчёлы и вся остальная мелочёвка, как положено. Есть мотоцикл "Иж-49", раритет Ползунова, и мотороллер "Тула". Гене уже доверяют кататься, а мне даже сзади нельзя - болит голова.
   Радости дяди Пети не было предела: не знал куда посадить и чем угостить. Русская печь "не выключалась", с раннего утра до глупой ночи там что-то варилось, пеклось, томилось и шкварилось.
   Лес, большие луга, горы - холмы, чуть больше чем у нас на черкащине, - приволье. Но дорог нет. В распутицу, то есть всё лето, раз в неделю в Нижний Тагил летает самолёт "Ан-2", кукурузник. За две недели, что мы там гостили, солнышка не видели ни разу. Всё время моросил дождь. Таким мне Урал и запомнился.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Первый звонок пятого класса. Зоя Васильевна передаёт нас Светлане Ивановне.
   Расчувствовалась, расплакалась. Каждому что-то поправляет в одежде, целует и идёт к своим новым первоклашкам.
   Новая классная дама, Светлана Ивановна, преподаёт математику. Мы у неё первые. Она только закончила институт и приехала в городок с молодым лейтенантом. Молодожёны, детей у них ещё нет. Лейтенант тоже здесь, на линейке, он снисходительно смотрит на нас и с восторгом на свою Светлану, свет Иванну. Та же, с ума сойти какая, серьёзная, в своём новом статусе, и абсолютно не замечает своего супруга.
   Светлана, как мы её звали, хороший знающий преподаватель, в меру требовательна. Сумела привить нам любовь к предмету, а кого надо и заставила полюбить. Но она уже не та мама-квочка, к которой мы привыкли, а настоящий руководитель: прочитать правило, повесить объявление на доске "классный уголок", провести собрание. Не было у неё ещё этой материнской жилки. Никому она не вытрет нос, не успокоит, не подбодрит.
   Но в любой школе всегда есть педагог с широчайшей душой, который только и живёт школой, детьми и своим предметом. У нас такой была Серафима Ивановна, Сара, учитель географии. Кроме занятий, она вела факультатив, кружок, регулярно проводила различные викторины, географические вечера, выпускала сразу несколько стенных газет, разной тематики, а ещё вела туристскую спортивную секцию.
   Уже давно заболевший путешествиями, я пришёл в секцию первым и притянул Ивана. Хотя для меня сухопутные маршруты были только уступкой детству. Я мечтал о море и кораблях. Мне как-то не попадались интересные книги о первопроходцах. Исключение составил отчёт Пржевальского о путешествии по Тянь-Шаню. Но разве могут холодные скалы и ледники встать в один ряд с экзотикой островов, тайнами глубин и мощью штормов. Против лошади Пржевальского вставала армия невиданных чудовищ. А его каравану противостоял целый флот линкоров, бригов, корветов и клиперов, с их гротами, стеньгами, шкиперами и марсовыми. Сколько поэзии и романтики, отчаянного героизма и показушной бравады. Вот что ждёт меня впереди, вот к чему я буду стремиться.
   Но когда я, после аварии, одел очки, друзья сказали однозначно:
  -- Моряков в очках не бывает.
   Я вынужден был это признать и, в принципе, смирился со своей судьбой, но играл всё равно в корабли и моряков. Даже если мы все играли в машины, я представлял себя на корабле. Ведь никто не видел, что я кручу не "баранку", а штурвал. И команды отдавал по "внутренней" связи:
  -- Три румба на Ост. Так держать.
  -- Подтянуть стаксель! Какого дьявола такелаж висит как хвост беременной медузы?! Вы у меня на реях так висеть будете!
   А в массированных воздушных атаках, я опять разбрасывал в стороны не "стальные руки-крылья", а широченные "алые паруса":
  -- Левый борт - пли! Правый - откатить, заряжай!
   Так и плавал на оранжевом, как всё вокруг, апельсиново-весёлом корабле.
   До сих пор мне снится море, небо, парус и гитара. Только цвета уже не те, меняются, вплоть до чёрного.
   Занимаясь в секции, изучая компас, карту, способы розжига костров и постройки шалашей, палаток у нас не было, мы готовились к летнему походу на Горный Алтай.
   Одни шефы, лётчики, дали нам продукты из своего сухпая, а другие, наша, ПВОшная, часть, - деньги на дорогу.
   Были тренировочные походы, со всеми элементами настоящего: марши, костры, переправы. Даже сдавали зачёты, на пригодность.
  
   6. Алтай.
   Рюкзаки у нас получились неподъёмные, ведь мы должны были взять с собой продукты в консервных банках на месяц, а чтобы не умереть с голоду - на два. Денег на питание у нас почти не было, изредка могли позволить себе купить хлеба, а так - сухие лётные галеты. И так их было много! Как мы ни старались их съесть, как ни угощали всех новых знакомых, чтобы было хоть чуточку легче, но, похоже, обратно привезли больше чем брали. К рюкзакам были привязаны одеяла, плащ-палатки, вёдра, котелки, всё, что только можно было привязать, чтобы не занимать место в рюкзаке. Всё это торчащее, гремящее и за всё цепляющееся хоть отпугивало людей, но давало нам дорогу в толчее вокзалов.
   Наконец, родители загрузили нас в поезд, и началась моя самостоятельная жизнь, как бродяги. Первый раз я слушал песню колёс без папы и мамы. Осознание момента вызывало чувство гордости и страха.
   Пересадки в Новосибирске и Горно-Алтайске.
   Бийск, дальше автобусом на турбазу "Артыбаш". Автобус не маршрутный, заказной, с турбазы. Ждём его целый день, на автостанции. За станцией большой котлован, там табором расположились цыгане. Без шатров, но еду варили на костре, в большом общем котле. Какой-то кандибобер: на моих глазах в котёл бросали и мясо, и рыбу, и птицу. Куда кочевать по тайге?
   Я рад, что один раз в жизни видел настоящих цыган. Пели женщины в таборе, занятые хозяйством, на станции пели дети, пытаясь заработать копейки, а на площади, от души, танцевали и пели, с большой любовью и мастерством, молодые парни и девушки. Деньги собирали только девушки, в шляпу, по кругу. А мужчины, было видно, гордились и откровенно хвастались своим мастерством. Были гитары и скрипка, но главное - был дух искусства, присутствовала Высочайшая Муза, а не плановый программный концерт.
   Цыганки гадали желающим на картах и по руке, дети, наши ровесники, болтали с нами на равных - ведь мы тоже кочуем, значит одного племени. Никто ничего не воровал, не продавал, мы обменивались значками и даже пытались вместе петь.
   Подали автобус. И по таёжной, донельзя разбитой дороге, кажется целую вечность, ехали, очень медленно и шатко, на базу.
   Приехали глубокой ночью, заселялись в холодный и тёмный барак. Свет там был от дизелей, только пару часов в сутки, с наступлением темноты.
   Телецкое озеро. По всем показателям оно второе, после Байкала. Но мы рановато приехали. Ещё очень холодно, идут дожди, штормовой ветер. Наша экипировка на это не рассчитана.
   Пробуем, между дождями, совершать небольшие вылазки. Серафима Ивановна на своём коньке: рассказывает нам и сама восторгается, как ребёнок, о растительном мире, находит целебные съедобные растения, какие-то корешки, бегает из конца в конец нашей цепочки и, вроде, совсем не устаёт.
   Наконец погода успокоилась, и мы, на маленьком пароходе, плывём через всё озеро. Вот она, долгожданная палуба под ногами! Вот шхеры и фиорды, заливы и лагуны! Я вижу на двуглавой горе Белухе настоящие ледники, на коротких остановках, на берегу, - темнокожих туземцев, которые покупают на нашем корабле хлеб. Вижу настоящие водопады, Большой и Малый Корбу.
   Настроение портит только нацарапанное на рубке:
  -- Здесь был Вася из Чухни, - пожалуй единственная литературная надпись.
   Между нами, на скамье, оказалась пожилая аборигенка, алтайка, ехала в гости, в соседнее село. Везёт гостинец - два мешка кедровых орехов. Мы, как всегда, грызём галеты. Угостили её. Как она обрадовалась! Оказалось, у них к хлебу вообще отношение как к Божьему Дару, религиозное, с поклонением. Видя это, мы завалили бабку, надоевшими нам, до тошноты, галетами. А в знак благодарности, она прямо осоловела от счастья, пол мешка орешков были рассыпаны по нашим карманам и рюкзакам.
   На южной оконечности озера наша экспедиция покинула судно. Уплыла шлюпка, доставившая нас на берег, поднят якорь, корабль пропал за серым горизонтом, небо и вода одного цвета, неразличимы. Мы остались посреди, по настоящему дикой, природы. Здесь должны прожить две недели, не смотря ни на какие катаклизмы. Раньше покинуть этот берег невозможно: ни транспорта, ни связи. Надежда только на теплоход.
   Разбит, по всем правилам, бивак: шесть шалашей для мальчиков и одна палатка, серебрянка, для Сары с девочками.
   Кончилась "плесень", жизнь кипит!
   У всех есть обязанности: дрова, приготовление пищи, вечная модернизация лагеря, сушилки, всё более удобные камни-шезлонги.
   С погодой, считай, повезло. Только пару дней моросил дождь и мы сидели в шалашах, а то всё время в походах, в поиске.
   Отметить маршрутные листы ходили в алтайское село, километров за десять. Собственно и селом-то назвать трудно, несколько чёрных бревенчатых домов, душ пять пацанят, швыряющих в нас камнями, десяток бродячих собак, лающей стаей сопровождающих нас, и несколько пасущихся на воле лошадей.
   Взрослых никого, в сельсовете - никого, дети нас даже не понимают. Вот она, настоящая "тэрра инкогнита"!
   Всё-таки нашли учительницу начальных классов, а других здесь нет, и то Слава Богу. Единственная в селе русская. Она открыла сельсовет, пустой сейф, всё без ключа, поставила печать и сама расписалась.
   Обратный путь домой - это опять несколько часов счастья на теплоходике, опять с мечтами о большом плавании.
   Месяц мы не мылись. Негде было и холодно. Продрал глаза и - вперёд. По приезду сразу - в баню, с паром и веничком. Грязь отваливалась штукатуркой, кажется и шкуру поменяли.
   7. Взрослеем.
   В школе, уже шестой класс, все как-то резко повзрослели. Именно между пятым и шестым классами осознали свой пол и влечение к противоположному. Девочки на физкультуру стали переодеваться в другой раздевалке. У Ани Лысенко под спортивным костюмом обнаружились "буфера", как у взрослых. На уроках, под пышным фартуком, их не было заметно. Наши самые "отчаянные" хлопцы Миролюбов Женя и Ковалёв Вовка на переменах их "щупали", за что были вызваны к директору. Аню "щупать перестали, но - понравилось, стали проверять других девочек. Как раз в момент их исканий, в класс пришла новенькая, Вера Верховцева. У неё уже тоже зрели апельсины под платьем, но она этого не стеснялась, а первого, кто решился проверить их на спелость, схватила хладнокровно за чуб и таскала его, плачущего, как-то по-деловому, без тени жалости, но и злорадства, минут пять. Показывая пример всем девочкам. Те обрадовались простоте решения вопроса их попранной чести и стали хватать нас всех за волосы, при малейшей возможности.
   Мы, мужчины, поднять руку на девочку всё равно не могли.
   Класс разделился на два лагеря. Но разноимённые заряды всё равно притягиваются. Скоро одна Вера, зачинщица, осталась в изоляции, а потом и она поутихла. Но и мальчики стали смотреть на "яблочки" с уважением.
   С нами учились погодки Таня и Сергей Аршиновы. Таня старше Сергея ровно на девять месяцев, день в день. Мама говорила, что такого не бывает, ей конечно виднее, но факт остаётся фактом.
   Оба отличники. Сергей, в моём представлении, настоящий ариец: белокурый, красивый, пунктуальный и щепетильный во всём. Идеально выглажен, собран, образцовые тетради, книги, всегда стерильно чистый. Мы пробовали с ним дружить, приглашали в нашу команду, но слишком уж он правильный. Разгильдяи нашего круга таких не любят, но мы относились к нему с уважением, наверняка из-за Тани.
   Таня, Танечка!
   И сейчас сердце дрогнуло от твоего имени. Сколько же ты сердец разбила за свою жизнь, если уже в шестом классе могла из любого вить верёвки?
   От твоих золотых кудряшек я не мог оторвать глаз. Когда ты отвечала у доски, солнце из окна пронизывало их, заставляя искриться и гореть ореолом. Твои, всегда искрящиеся весельем, голубые глаза, маленький носик, влажные губы. Ты всегда смеялась, смехом загадочным, манящим, не детским. Как будто ты была намного старше нас, знала Тайну, видела эту Тайну в нас и смеялась, как над детьми, пока не осознающими даже себя. Твоя идеальная фигурка балерины и ножки, под короткой юбочкой. Ножки в синих прозрачных чулочках. Сергей сказал нам, что это называется колготки. Они с резинкой, как штаны с чулками. Таких ещё не было даже у взрослых. Через тонкий капрон просвечивала белая кожа, а по краям, на округлостях ноги, цвет густел, до синего.
   Ты знала, что все мальчики смотрели только на твои ножки, ты играла ими в лучах того же солнца, ты уже умела дразнить.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Хорошим тоном считались прогулки перед сном. Гуляли взрослые, чаще парами, и это прививалось детям, правда с переменным успехом. Прогулки носили тихий, интимный характер. Кто шёл в степь, кто - на берег Иртыша, кто-то любил оглядеть его с кручи русла, а кто-то гулял по освещённым улицам городка. Как правило, я мечтательно гулял один, но нередко и с кем-то из родителей. Совершенно случайно обнаружил Танин маршрут, и стали мы гулять вместе. Она нашла во мне друга, я ведь не говорил, что влюблён в неё.
   Таня рассказала мне о своей неразделённой любви к Юрке Мякишеву. Он на год или даже на два был старше нас. Я носил ему от Тани записки (Вера, Надежда, Любовь!), но Мякишев (Я радовался, что Бог дал ему такую фамилию) только смеялся и выбрасывал её писульки. Мне было очень обидно за Таню, я боялся её огорчить и говорил, что ответ будет позже или, что его не было дома.
   "...Краснеть удушливой волной,
   Слегка соприкоснувшись рукавами".
   Это наверное о девочках, а меня от таких касаний, даже от шелеста ткани в интимной вечерней тишине, било током, на пару секунд отключалось сознание, я пропускал несколько, сказанных Таней, слов и терял нить разговора. Приходилось переспрашивать, неудобно получалось, как будто я её не слушаю. По этому я старался держаться подальше.
   Таня пригласила меня в балетную студию. Прийти-то я пришёл: она, балерина с пятилетним стажем, танцует с другим, а меня, пока, даже до тренировки, разогрева, не допустили:
  -- Сиди и смотри.
   От обиды и ревности я ушёл.
   К Международному женскому Дню наши мамы, от нашего имени, решили устроить девочкам праздник - сладкий стол и танцы.
   Готовили кто что умел: тётя Валя - незабываемые эклеры и умопомрачительный "Наполеон", мама, проще, - бисквиты и рулеты с маком, а остальные: торты и пирожные, морсы и желе..., умели готовить наши мамы.
   На столах в классе водрузили три электрических самовара, и - пир горой. Съесть такое количество сдобы было просто невозможно, хоть и садились мы за столы несколько раз.
   Байдалимчик просто не мог подозревать, что такие вещи существуют в мире. Он ел, стеснялся, переборов себя, опять ел, соловел от еды, не понимал, как можно встать из-за стола, если ещё не всё съедено. Когда не съеденное загрузили в его, затёртый до дыр, портфель, счастью не было границ. Байдалим не стал задерживаться и побежал радовать свою многочисленную семью.
   Танцы. То, что называется "танго", то есть топтание на месте, на вытянутых руках. Под тонкой тканью платья - резинка и какая-то волшебная складка кожи. Тело. Тёплое, дышащее, волнующее. Я боюсь взяться за талию, моя рука навесу, только касается всего этого. Таня движется в танце, и рука скользит по окружности, обнимая и, невольно, приближая её. Я уже слышу её запах, чувствую на щеке дыхание и касание волос.
   Я знаю, что Таня испытывает то же, наши лица горят, мы не попадаем в такт музыке и совершенно не можем говорить. У меня, танцующего первый раз в жизни, и у неё, балерины, победительницы республиканского конкурса бальных танцев, одинаково "деревянные" ноги.
   После первого танца, мы с этим вроде справились. Таня начала меня учить вести, смотреть, двигаться, но касания грудью и животом чуть не останавливали моё сердце.
   "Твист" только отошёл, появился "Шейк" и "Летка-Енька". Попрыгали и всем классом идём гулять. По улице Ленина, к Дому офицеров.
   Таня сама взяла меня за руку! Счастье, эйфория, полёт! Я не чувствую своего тела! Я не знаю и не хочу знать ничего на свете! Есть только Таня, её рука, её глаза и наш счастливый беспричинный смех!
   В Доме офицеров танцы, под эстрадный оркестр. Играют вальс.
  -- Давай танцевать, - говорит Таня.
  -- Но я не умею, - меня аж в пот бросило, я в ужасе: сейчас она найдёт того, кто умеет.
  -- Тогда давай кружиться, - находит она выход
   Мы берёмся за руки и кружимся, кружимся, чуть не падаем, поддерживаем друг друга, и всё тот же бесконечный счастливый смех.
   После этого вечера, наши встречи становятся чувственнее. Не было слов признания, клятв, мы, по прежнему, боялись прикоснуться друг к другу. Но были глаза, бездонные, говорящие, кричащие, вопросительные и просящие. Счастливые.
   Закончился учебный год, все разъехались по бабушкам, надеясь через два-три месяца встретиться. Уехала и Танечка. Так и попрощались - взглядом.
   Папа едет в короткую командировку, после которой должны были уехать и мы. В тот год - на Дальний Восток, к бабушке. Гена закончил школу и будет поступать во Владивостоке в военно-морское училище.
   Но приехав, папа, за ужином, скромненько, объявляет, что наша часть из бригады реформируется в полк, то есть сокращается на половину, а папе предложена должность начальника связи Новосибирской дивизии. Куда мы и уезжаем ближайшими днями.
   Конец света! Иначе моё состояние не назовёшь. Я уже шью, в мечтах, алые паруса для Тани, моё сердце чувствует, что в жизни и во мне происходит что-то очень важное, а тут на тебе: собирай чемоданы.
   И куда? Опять в Сибирь! Я хорошо помню Братск. Хотя, в принципе, не против Сибири, даже Западной. Но здесь тепло, здесь Иртыш, арбузы, дыни, рыбалка, здесь такой уютный городок, здесь оранжево счастливо. Но главное - здесь остаётся Таня, Танечка. Здесь, только что проснувшееся, чувствительное тревожное сердце. Я просто не перенесу разлуки.
   Наверное увидев моё изменившееся лицо, поняв моё состояние, папа приглашает меня погулять. Маму оставляем дома и выходим в ночную прохладу, освещённую круглыми жёлтыми фонарями. Уже поздно, безлюдно, только два солдата, часовые, с карабинами, ходят возле магазина, почты и аптеки.
   Папа не спрашивает причины моего нежелания уезжать. Он видит и знает, что здесь нам очень хорошо, во всём. Но он знает также, что лучшего мы просто не видели.
   Папа рассказывает, что на беседу к командующему округом было вызвано несколько человек. Все подполковники, он один - майор, у всех высшее образование, а то и два, а у него среднее, и то - экстерном, "два притопа, три прихлопа". Но выбрали отца.
  -- Городок большой и красивый, тридцать км от Новосибирска, считай в центре. Регулярно ходит автобус и электричка. Ну а Новосибирск - это уже настоящий город, - продолжает агитацию папа, - с асфальтом, театрами, лучшим в Союзе вокзалом, даже цирк есть.
   Хотя Новосибирск я знал не по рассказам, всё равно, со слезами на глазах и с детским упрямством, спросил:
  -- Что, как наш Киев?
  -- Нет конечно, - обнял меня папа за плечи и прижал к себе, - Киев только один, - и вздохнул.
  -- Но через два года я уйду в запас, и мы уедем на Украину, - с деланным весельем, сам не веря в такое счастье, утверждает папа.
  -- В Киев? - уже улыбаясь, сквозь слёзы, спрашиваю я.
  -- Может и не в Киев, но на Украину. Это точно!
   Такая перспектива сглаживает даже расставание с Таней. Что поделаешь, служба. С самого раннего возраста, для меня, о родителях вообще говорить нечего, если и существует Рай на земле, то только на Украине.
   На Дальний Восток меня отправляют самого, с офицером попутчиком.
   Изо всех друзей меня провожает только Саша Субботин. Он дарит мне книгу Ивана Ле "Наливайко". Мой первый исторический роман, роман о моём народе. После него этот жанр литературы стал моим любимым.
   Едем долго, дней пять. Офицер, молодой капитан, кушает водку, днём клеит молодух по всему вагону, их тоже угощает водкой, а ночует у проводницы.
   От отсутствия контроля я не страдаю. Питаюсь в вагоне-ресторане и читаю, на верхней полке, "Похождения бравого солдата Швейка".
   Гена приезжает поступать позже, уже из Новосибирска.
   Дальний Восток это сопки, дождь, грибы, красная икра ложкой и село Многоудобное, целиком состоящее из выходцев с Украины. Бревенчатые дома обмазаны глиной и побелены, невысокие заборчики из штакетника, украинскую речь можно услышать, по крайней мере, чаще, чем в Киеве.
   Бабушка живёт в обычной белой украинской хате, с той же планировкой, иконами, сундуком-скрыней, печью с лежанкой. А тётки, вышедшие замуж за русских, уже в чёрных домах.
   В училище Гена не поступил. Обратно, домой, ехали вместе. Денег на дорогу родители выслали больше чем достаточно, и мы решили погулять по Владику. Гена домой не спешил, наверное стыдно было ехать не солоно хлебавши. Мне купили билет в плацкартном вагоне, а Гене - в общем, по воинскому требованию, бесплатно. Отложили десятку на питание в поезде и загуляли. Ходили в цирк, катались на прогулочном катере, питались в столовой под названием "Белая лошадь", ели только самое вкусное и необычное, купались в море. Местные ребята угощали гребешками, вид малюска, но побольше устрицы. Гена-то, с ребятами, запивали их водкой, а я глотал их всухую, точнее вживую, нельзя же было показать себя слабаком. Вкуса не чувствовал, но пищали они у меня в животе ещё месяца два.
   Ночевали на, только что построенном, морском вокзале. Вот где был простор моим мечтам.
   Современный, стеклянный вокзал, полумягкие дерматиновые кресла, говорили:
  -- Как в самолёте.
   Облюбовали вокзал бичи. БИЧ - бывший интеллигентный человек. Откуда это слово взялось, не знаю, но уверен, что уходит оно корнями в глубь веков. Вообще-то так называют моряка на один рейс. По возвращению он "гудит" на все деньги, а спустив их, как правило очень быстро, ждёт следующей оказии. Люди без якоря. Тулятся они на креслах возле батарей отопления, сушат, постиранные в туалете, портянки, стреляют курево и делятся едой.
   Ночью два бича, в пол голоса, очень зло, что-то друг другу выговаривали, и, огрызаясь, хватая друг друга за руки, пошли на улицу разбираться. Я не спал и шмыгнул за ними.
   Дрались они жёстко, по-деловому, не произнося ни звука. Ночь, слабо освещённый причал, всё как не из этого мира.
   Один остался лежать, но живой - скоро сел. Победитель шёл прямо на меня, смотревшего из-за угла. Я испугался и убежал.
   Гена спал. Почему-то я побоялся ему об этом рассказывать.
   Наконец-то пришло время ехать домой. Не смотря на постоянный шоколад в кармане, беспризорничать надоело. Три дня уже много.
   Перед посадкой обнаружилась потеря десятки, а может не заметили как "пропили". Оставшейся мелочи хватило на две чашечки чёрного кофе (!) и банку персикового компота.
  -- Это очень калорийно, - обосновал Гена выбор.
   Осталась "двушка" - позвонить родителям с вокзала, чтобы забрали домой.
   Ехали нормально: когда садились обедать мои попутчики и приглашали меня разделить хлеб-соль, я говорил, что иду кушать к брату. Посидев у него, вроде как в гостях, от нечего делать, говорил:
  -- Пошли уже кушать, - и мы шли в гости ко мне.
   В его вагоне, общем, ездили в основном рабочие, на пару станций, часто выпивали. Пару раз, разговорившись, и Гена участвовал, тогда мне доставалось что-то из закуски. Я ел, но очень скромно, вроде нехотя:
  -- Да я только что покушал!
   На третий день открыли компот, приторно сладкий, до тошноты, но съели. Наконец, ещё через сутки, наш локомотив "пришвартовался" к пирону лучшего в Советском Союзе Ж. Д. вокзала. Приехали ночью, двушку, как и положено, автомат "проглотил", но Гена не растерялся, наверное от голода, и позвонил от военного коменданта вокзала. Через час папа и мама на армейском ГАЗике доставили нас домой, в Толмачёво.
  
   8. Толмачёво.
   Временно нас разместили в коммуналке, пока не освободится квартира, положенная по статусу.
   Квартира на три семьи. Дом старой постройки, с высокими потолками, большой кухней, где стояло три стола и три газовых плиты, ванной комнатой, постоянно с горячей водой, и малюсеньким высоченным пеналом туалета.
   В одной комнате жили молодожёны, он - сверхсрочник. Дома бывали редко, только чтобы устроить скандальную сцену ревности, с водкой, матом и битой посудой. Причём взаимную, как по ревности, так и по количеству выпитого. Если успевали вмешаться наши мужчины, Света, не лишённая привлекательности, отделывалась только одним синяком, на весь левый глаз. В противном случае, она не вставала с кровати дней десять. Но как они ворковали на следующий день...! А в основном жили у его или у её мам.
   В другой - семья Войновичей: Юра, Тамара и две маленькие девчушки. Оба работали на авиаремонтном заводе, хорошо зарабатывали и имели, глубоко осознанную, цель жизни: купить тяжёлый мотоцикл "Урал", с коляской.
   Экономили на всём, на общей кухне бросался в глаза диетизм питания: такие вещи как мясо, рыба, масло сливочное и завтрак были признаны проявлением буржуазной извращённости и отменены, просто как не существующие. Юре выделялось, строго считанное количество сигарет "Памир", по 10 копеек пачка. Фрукты, сладости, алкоголь - как Бог пошлёт, с чужого стола. Молоко только для младшей дочки, ей несколько месяцев.
   Через пол года мы получили трёхкомнатную малогабаритку, а Тоня, с гордостью, хвасталась, что на мотоцикл они уже накопили. Теперь решили копить на машину. На что потом? Каждый сходит с ума по-своему.
   Новая школа, новый класс, новые отношения.
   Здание школы из красного кирпича, закопченное, стоящей рядом, угольной котельной, до черноты. Больше похоже на тюрьму, чем на храм знаний.
   Седьмой класс "З": сорок душ, томящихся от непреодолимой и плохо скрываемой тяги к учёбе.
   Детей военных мало. Рядом колхоз, транссибирская магистраль, авиаремонтный завод, новосибирский аэропорт и несколько воинских частей, в авангарде которых авиа дивизия и дивизия ПВО. Соответственно и дети: от крестьянских, ссыльных, зеков до высоких военных, милицейских, гражданских и партийных чинов.
   Национальный состав ровнее: все - русские, немцы Кунц Олег и Люда Шек, украинец я один. Но о национальном вопросе даже мыслей не было.
  -- Олег, а откуда здесь, в Сибири, так много немцев? - спросил я вскоре после знакомства.
  -- Работали у Петра 1, потом Екатерина выселила всех на Волгу, под Астрахань. А когда началась война, Сталин всех раскидал по Союзу, подальше от фронта.
  -- Зачем? - сразу не понял я.
  -- Чтобы не переходили на сторону фашистов, - говорит Олег, не глядя на меня.
   Ближе к весне, пришёл Олег в школу заметно удручённый:
  -- Брат в тюрьму сел, - был ответ на мой вопрос.
  -- Что случилось? - для меня тюрьма была каким-то далёким, ужасным и очень редким явлением.
  -- Сам сел, чтобы в армию не идти. Мы, немцы, дали клятву не служить. Пришла повестка в военкомат, собрались братья, дядька пришёл. Выпили, дядька и говорит: "Ты не выдержишь зоны, ты - слабак!" А брат берёт нож со стола и - себе в ладонь. Так к столу и пригвоздил. Мать плачет, руку бинтует. Посидели и он пошёл. В магазине окно разбил и сам сразу в милицию сдался. Теперь только суда ждать.
   Для меня - как обухом по голове: я с пелёнок мечтаю о службе в армии, а он - в тюрьму. Значит что-то в этом мире не так, если человек добровольно садится в тюрьму. А если этот человек ещё и сильный, значит он прав. Только в чём? Не в злопамятности же?
  
   * * * * * * * * * * * *
   Мама устроилась работать в школу завхозом. Это уже называется "немцы в городе". Но страшным оказалось только в начале, мать была достаточно тактична и информацию обо мне старалась получать как все - на собрании. Хотя, конечно, не без исключений. И по чердакам нас ловили, и курили в классе, и, на спор, лез по стене на второй этаж, а химические опыты - вообще отдельная статья, подрывная.
   Школа была интересная. Директор, Пётр Иванович Полулях, мамин земляк, чуть не родственник. Не знаю, где они познакомились, но место завхоза, мне кажется, она получила только благодаря этому факту.
  -- Знаете, Федотовна, как на Украину хочется! Сплю и вижу! Но поехал в отпуск, на разведку: работа есть, квартира - пожалуйста, ключи на столе. Обрадовался. Беседуем с завучем и завхозом:
  -- Как тут у вас, - говорю. - Какие проблемы?
   А завуч мне:
  -- Та все нiчого, тiльки з розкладом не все гаразд, - молчу, думаю, что такое росклад.
   А завуч пишет бумаги и спрашивает:
  -- Стягнення маете? - я опять думаю, что такое "стягнення"
  -- Вiн, мабуть, глухий!
   Я засмеялся
  -- Да не глухой я. Просто с Украины уехал давно, жил в городе, языка не знал, а что и знал - забыл! - махнул рукой и обратно - сюда. Выйду на пенсию, тогда уже точно уеду.
   Просил маму разговаривать с ним на украинском и умилялся до слёз, слушал как музыку, не вникая особо в суть сказанного.
   Дисциплина в школе была чёткой, почти армейской. С восьмого класса, только выйдя из пионерского возраста, в школу пускали только в однотонной рубашке и галстуке, обязательна была сменная обувь, в любое время года.
   С пятого класса по всем предметам заводились только общие тетради в коленкоровом переплёте. Писались конспекты, с выделением законов, правил и формул цветными ручками и рамками. Знания давались очень сильные. Когда я приехал в Белую, весьма посредственный ученик, то был на голову выше одноклассников. Правда опуститься до своего законного статуса среднего ученика, согласно требований новой школы, особого труда не составило.
   Все дети занимались в каких-то спортивных секциях, научных факультативах, кружках по интересам. Почти все ребята играли в хоккей. Это оправдано климатически. Если в Казахстане, считай, вечное лето, то тут - полярная противоположность: девять месяцев зима.
   Но для хоккея нужны клюшки, коньки, шлем, щитки. Уже появляется понятие фирмы: ботинки "Ботос", красивые спортивные костюмы. Кроме того, что они стоили хороших денег, их ещё надо было достать.
   Меня папа любил и просьбу о клюшке выполнил в ближайшее воскресенье. Он её сделал сам. Перо из семислойной фанеры, очень удобную толстую ручку, как держак лопаты. Причём не такую длинную, прямую и неуклюжую, как в магазине, а короткую, вёрткую. Перо закруглённое, чтобы можно было играть и мячом, и шайбой.
   При всей моей любви к отцу и уважении к его изобретательской мысли, выходить на лёд, с такой клюшкой, было нельзя - засмеют.
   На вопрос о коньках прозвучало искренне недоуменное:
  -- Ты ведь ещё Генины беговые штык ножи не стоптал!? - слишком далёк был папа от этого.
   И пошёл я на лёгкую атлетику, там достаточно одних трусов. Но там скучно. Переметнулся на волейбол, но никто из друзей не захотел поддержать меня. И тут, к моему счастью, в школе появилось объявление:
   "Желающие заниматься радиоспортом, явиться туда-то".
   Явился.
   Бортрадист Иван Степанович Жуков, энтузиаст международного радиообмена QSL, где в подтверждение радио сеанса высылают друг другу открытки, QSL-ки, "выбил" для занятий двухкомнатную квартиру. Где создал радиоцентр, с учебным классом. Группа была небольшая, человек семь. Мы изучали принципы распространения радиоволн, работу приёмника и передатчика, а главное - азбуку Морзе и работу на телеграфном ключе. У Ивана Степановича, за долгие годы, собралась неисчислимая гора открыток со всех стран и континентов, с фотографиями радистов, их семей, домашних любимцев, домов и туземной экзотики.
   Вот где можно путешествовать по миру без корабля и готовить себя к грядущим экспедициям.
   Очень скоро мы, с наушниками на голове, могли бойко отстукивать друг другу весёлые сообщения. Тут уже мой отец был на высоте. Сам радист и заядлый радиолюбитель, он тренировался на ключе каждый день. Ключ с генератором у него был прикручен прямо на рабочем столе, в кабинете. Уверен, это была его первая работа в качестве начальника связи дивизии.
   Для меня он собрал генератор прямо в корпусе ключа, с гнездом для наушников, регулятором громкости и тембра. Я мог тренироваться дома, под папиным профессиональным контролем и даже притащить в школу, повыпендриваться.
   Но в конце года, перед самым экзаменом на допуск к работе в открытом эфире, дядю Ваню перевели на новое место службы. Кто-то разобрал и унёс всё, что мы делали целый год: генераторы, схемы, рабочие места с подсветкой и возможностью коммутации с любым рабочим местом, даже решётки с окон вырвали.
   Узнал смысл слова вандализм!
  
   * * * * * * * * * * * *
   Всё время хочу написать Тане письмо. Но боюсь. Я ведь её недостоин. Кто я? Червь. А она - богиня, нет - дух, эфир, солнечный лучик, что пронизывал её волосы, колготки...
   Регулярно переписываюсь с Сашей Субботиным, но он о ней не пишет, а спрашивать - стыдно.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Гена опять едет поступать во Владивосток, купив мне, со своей последней получки, четырёхскоростной спортивный велосипед "Спутник".
   А меня, как парня, уже имеющего опыт самостоятельного перемещения по родной стране, самого отправляют на Украину, самолётом.
   Приехал в Шполу, райцентр, вечером. Уставший, не выспавшийся. А уже утром, с Колькой, моим двоюродным братом и его компанией, они все на год-два старше меня, идём на ставок купаться.
  -- Куришь? - Колька протянул мне пачку сигарет.
   Городской, "кацап", если я ещё и откажусь от сигареты, то мой авторитет будет убит наповал, на взлёте, безвозвратно.
   Закурил, закружилась голова, стало поташнивать, но мы сидели, и этого не заметил никто. Переборол себя раз, другой, а там - пошло, как по маслу. Оказывается, научиться курить совсем не сложно. Но я знаю, какой вред приносит курение здоровью, я столько лекций отцу прочитал. Значит, курю только здесь, а приеду домой - брошу.
   Но вообще-то, курить приятно. Чувствуешь себя взрослее, увереннее и какая-то лёгкость в теле. И люди вокруг добрее и внимательнее к тебе.
   Вечером идём в город. Конечная цель - кино на летней площадке. Но до начала сеанса вся молодёжь фланирует по центральной улице, от "старого" ресторана, где можно выпить бочкового пива, до будки с разливным яблочным вином, под изысканным названием "Колхозное". Место изготовления и год разлива могли угадать только знатоки и ценители. Зато цена приемлемая - тридцать копеек стакан.
   Пиво горькое, противное, наливает желудок до самых ушей и гоняет в туалет. Вино кислое, с изжогой и запахом браги. Но я, будущий солдат, должен быть сильным. Так что смог победить и вино, и пиво, а в селе и буряковую горилочку. Правда в небольших дозах - кто-то из пацанов сопрёт дома пляшку свежака, так делилась она на пол села.
   В Шполе был недолго, мы всегда больше живём у тёти Лукерьи, в Лозоватке. Там приволье. Тётя живёт на хуторе, у ставка. На чердаке много старых книг и "толстых" литературных журналов.
   На берегу пасётся корова, я читаю, купаюсь, загораю. Много солнца и молока, при отсутствии суеты и навязчивых друзей. Обстановка приближается к моему пониманию счастья. Необходимое количество общения вечером, в клубе. Половина села наша родня, все меня знают.
   До клуба далеко, километров пять, ходим вместе с соседкой, Ниной. Ладно скроенной и крепко сшитой. Она старше меня на три года, ей уже семнадцать, но низенького роста. Всё у неё очень уж округлое и крепкое. Обратно возвращаемся уже за полночь, ведь после кино ещё и танцы.
   Ночи тёмные, звёздные, бархатные. Соловьи что-то поют друг другу, сверчки - жабам. В селе ни огонька, свет давали только до одиннадцати. Чтобы не было так страшно, начал держаться за Нинину талию, потом - за плечо, и, наконец, рука легла на крутую высокую грудь. У меня остановилось дыхание, у Нины сами закрывались глаза, отнимался язык, она с заметным трудом переставляла ноги. О чём-либо большем, я догадаться не мог, смелости не хватало. Может быть Нина и подсказала бы что-нибудь, но скоро её стал провожать парень, на два года старше её и на две головы выше меня. Я оказался не конкурентоспособен.
   Заготовить на зиму витаминов и забрать меня приехала мама. Обратно, с трудом, взяли билеты в общем вагоне. Маме место нашёл, а сам трое суток простоял в тамбуре, заваленном чемоданами и мешками. Спал сидя на корточках или, как лошадь, - стоя, прислонившись к холодной железной стене.
   Ещё успокаивал себя, что курю только в поезде, а дома: ни-ни. Но, по приезду, оказалось, что начали курить все мои друзья и одноклассники, как по команде. Махнул рукой и я.
   Родители уже имели опыт борьбы с курением старшего сына. Были испытаны все методы, от гуманных бесед, до антипедагогичного физического воздействия. Результат - нулевой. Мне, по проторенному пути, было идти легче. Когда ловили учителя и докладывали родителям, мама спрашивала:
  -- Ты куришь?
  -- Да редко, мам, только за компанию с ребятами.
  -- Не кури, сыночек. Ты же знаешь, что это вредно.
   Этим воспитание и заканчивалось. Отец не говорил вообще ничего, наверное из чувства справедливости. Ведь сколько лет я уговаривал его бросить курить.
   В наш класс, из параллельного "А", перевелась Рая Фёдорова, ради подруг и соседок. Одна из лучших спортсменок школы: лёгкая атлетика, гимнастика, все игры, лыжи - спортсмен очень широкого профиля. Этому соответствовало идеальное по гармонии и красоте тело.
   Нельзя сказать, что возникла любовь с первого взгляда, её не было, была глубокая заинтересованность. Были в классе девочки и красивее её, и с более женственными формами. Но для меня самой привлекательной была Рая. Её серые глаза, почти безбровые, всегда были широко, радостно - удивлённо, раскрыты, а веснушчатое лицо, с курносым носиком, - простодушным и умилительным. На голове два, почти чёрных, "хвостика", схваченных резинками. Она их постоянно теребила.
   Почти всегда, правая рука, за спиной, держала левую за локоть, и глаза всех ребят были прикованы к красивой груди, туго обтянутой тесноватым форменным платьем.
   Рая была похожа на принцессу из мультфильма "Бременские музыканты", в лице было что-то от Страшилы Мудрого из "Волшебника Изумрудного города". Она вся была из мультиков и сказок - искренняя, прямодушная, радостная и сильная. Только от взгляда на неё, хотелось совершить что-нибудь хорошее, сказочное, глупо-героическое. В этом была Раина прелесть, но не было того Духа, который соединил бы наши сердца.
   Жили мы далеко друг от друга, свидания ещё не были нормой жизни. Так что дело ограничивалось записками на уроках, заигрыванием на переменках, одной драке с другом, за неосторожное высказывание по её адресу, и провожанием домой после редких школьных вечеров.
   Но на подходе весна: стали учиться целоваться, первые несмелые объятия, потом более смелые, потом обида:
  -- Ты за кого меня принимаешь?
   Моё искреннее раскаяние:
  -- Ну извини меня! Я, честное слово, больше не буду! Ну ударь меня, ударь, дай пощёчину!
   И, таки, получил пощёчину! Но пощёчина была сразу зацелована до мозолей, и уже не я, а она просила прощения, "не буду" было забыто, и только замирала Раечка, прижавшись к моей груди и придерживая рукой, распахнутый настежь, ворот платья.
   * * * * * * * * * * * *
   В нашей части, сразу через забор у моего дома, построили Дворец спорта: три зала, игровой, гимнастический и зал борьбы, раздевалки, душевые и даже небольшие трибуны в залах. Сразу открыли множество секций, в том числе и борьбы Самбо. Записались все мои друзья, то есть - не хоккеисты.
   Самбовку, или борцовку, то что сейчас называют кимоно, мне сшил отец. Из ткани со скромным названием "чёртова кожа". Тут уже я был на высоте. Такая куртка была ещё только у сына тренера, белая. А у меня - серая, почти чёрная. В спорте, всё-таки, большую роль играет форма, атрибутика, да и не только в спорте. Выходя на ковёр, я чувствовал себя на голову выше всех. Кроме сына тренера, только с ним я серьёзно боролся. Прочих ложил на лопатки только силой своего форменного превосходства.
   Кроме знаний, школа стремилась накачать нас культурой. Нас добросовестно обкатывали по всем театрам и гастролёрам Новосибирска: от цирка и Тарапуньки со Штепселем до оперы с балетом.
   В самодеятельности я не участвовал, как раз ломался голос, и я стеснялся не то что петь, но даже и говорить. Отдушиной был театр оперетты и гитара. На муз комедию я ездил почти каждое воскресенье. Ребят не приглашал, зная, что услышу в ответ, а у Раи вообще не было музыкального слуха. Каждому своё: кому тело, кому - душу.
   А гитару, маленькую, дамскую, мне где-то достал папа, мой добрый волшебник. Уже вовсю распространялась шести струнка, но папа играл только на русской, семиструнной. Что смог, то и передал мне. Занимался сам, на публике играть боялся, срывался голос. А я, в сущности своей, всё-таки не гитарист, не музыкант, а певец. Гитара мне нужна для аккомпанемента, не более.
   Восьмой класс выпускной. Уходили многие: в ПТУ, техникумы, кто-то работать, кормить семью. С рекламной целью повезли нас в училище, готовящее радистов метеорологов. А я, как раз, прочитал в журнале "Молодая гвардия" рассказ "Пёстрые камни", автора не помню, о таком радисте лавинщике.
   Горы, снега, радист - гитарист, герой одиночка на лавинной станции Тянь-Шаня. Сколько пафоса, романтики, рыцарской любви к далёкой женщине. Так ясна цель труда, жизни.
   Нам показали прекрасно оборудованные классы, общагу, накормили в столовой, рассказали о работе на полярных, таёжных, пустынных и высокогорных станциях. Вот где весь мир в кармане! Не из окна электрички! А я, к тому же, почти готовый радист. Загорелся не на шутку.
   Как только родители меня ни уговаривали. Отец беседовал целую ночь, просил:
  -- Закончи только десять классов, а потом иди куда захочешь
   Последним козырем было то, что отец уходил в запас, и мы уезжаем на Украину. А там ведь тоже есть такие училища и даже институты.
  -- Так что поедем, там закончишь школу, после которой учиться только год, а не три. Если к тому времени не передумаешь. И мы будем рядом.
   Скрипя сердцем, плача душой, я согласился.
   Через много лет, мне опять попался на глаза тот рассказ. Я его перечитал, вспомнил отца, нашу длинную беседу, мои слёзы. Может там действительно была моя судьба?
   Выпускной вечер: вручение аттестатов, напутствие учителей и родителей, танцы, сладкий стол в классе, спрятанное вино на улице. Девочки следят за нами, чтобы не пили.
   Рассвет пошли встречать самые стойкие, человек десять. Но посидев на холодном и сыром поле, перед аэродромом, часа два, продрогли и решили тоже расходиться по домам. Конечно же, я пошёл провожать Раю. Она жила в маленьком частном домике, на одной из бесчисленных, по номеру, Северных улиц.
   На лавочке, возле своего дома, Рая села мне на колени и, положив голову на моё плечо, заснула. А я изучал, как её, первые в жизни, капроновые чулочки держатся не круглыми резинками на ноге, а подтяжками к поясу. Пояс не новый, достался по наследству, от старшей сестры. Но Рая им гордилась, как атрибутом уже взрослой жизни, даже как элементом эротики.
   Рая спала, я дышал её дыханием, запахом волос, тела, пьянел от этой близости. И доверия.
   Рассвет я встретил с затёкшими ногами и дрожащими от напряжения руками. Поцелуями разбудил свою подругу, она сладко потягивалась, обнимала и целовала меня, говорила смешливые ласки, чуть огрубевшим, от утренней свежести, голосом.
   Настоящее прощание с классом происходило через два дня. Мы ехали отдыхать на Новосибирское море. С тремя ночёвками!
   Для спокойствия родителей, попросили нашу классную, Зинаиду Николаевну, последний раз уделить нам внимание.
   Загрузились продуктами, посудой и по две бутылки вина "Солнцедар" на брата. Палаток не было, только одна, для классной, спали у костра, погода была хорошая.
   Для повышенного контроля, с нами поехала старшая сестра Любы Воробьёвой, со своим женихом. У них тоже была палатка, из которой они пару раз вылезали за огоньком, прикурить. Чем они питались? Но не умерли!
   Долго шли от электрички пешком, но место нашли изумительное. Широкая полоса песка, к которой подходит сосновое редколесье, с зелёной травой, а дальше - лес. Длинная узкая песчаная коса, в заливчике, прогретая до парного молока, вода, по колено. Чистейшая - слеза.
   Вспотевшие, после перехода, сразу кинулись купаться.
   У девочек, в основном, само шитые бикини, а у мальчиков плавки, с завязками сбоку. Их легко снять, одев поверх трусы.
   Рая сшила купальник из лёгкого светлого ситца, без подкладки, который, намокнув, практически пропал. Остались резинка и бретельки, которые не прикрывали ни сосков, ни "Бермудского треугольника". Фактически голой оказалась не одна она, но это наших девочек не смущало, наоборот - возбуждало. В каждой женщине живёт эксгибиционист.
   Отсутствие стыдливости было не началом распутства, а концом детской непосредственности. Ведь росли все вместе, считай, с детсадовских горшков. Приезжих, как я, было мало. И наверное хотелось крикнуть на весь свет:
  -- Смотрите, я расту! Я уже взрослая!
   Плавать умели единицы. В Семипалатинске же наши родители боялись чтобы у нас не выросли жабры. Из реки мы не вылезали, как атомоходы, по пол года. Так что я сразу организовал бесплатные курсы. Принимал только девочек, юноши пусть тонут сами. Девочек учить тяжелее: руки постоянно как связанные, запутываются в завязках и резинках. И отпустить нельзя, учебный процесс нарушится. Но я очень старался.
   Класс был монолитный, как семья. Кроме театров и кино, были ещё зимние поездки на поездах "Здоровье". На станции Новосибирска формировался состав с плацкартными вагонами, буфетом и рестораном. Раненько утром он вывозил всех желающих за город, в лес, и сам стоял на глухой ветке старых лесоразработок. Можно было целый день кататься на лыжах, санках, палить костры, а погреться и отдохнуть в жарко натопленных вагонах и даже пообедать в вагоне ресторане, чего конечно мы не делали никогда. Так что это была далеко не первая вылазка на природу.
   После купания организация бивака, костёр, обед. В рюкзаках хозяйничают девочки, разбирают продукты. Найденное вино сразу, молча, без какого-либо ажиотажа, выливают на землю. Перечить нашим девочкам никто не имеет права. Даже самый наш "авторитет" Котёл, трижды второгодник и бандит. Без ножа он из дома не выходит, драки, с поножовщиной, по его словам, у него пять раз в неделю, он "ботает по фене", а девок у него было...:
  -- Вы в бане столько мужиков не видели, сколько я их вертел!
   Все знают, что это просто бахвальство, что уродливым шрамом на шее его наградила родная мама, случайно ошпарив кипятком, в грудничковом прошлом. Но все делают вид, что верят, а Коля Котельников делает вид, что верит тому, что ему верят. Также все прекрасно знают, что он верный друг, щедрый и не унывающий, сообразительный, далеко не глупый и начитанный книжками про войну. Просто он не хочет учиться, патологично, ему не интересно и скучно, до тошноты. И любая девочка из класса, самая замухрышечка, могла легко возить на нём воду. Он, хоть смеясь и смущаясь, но подчинялся во всём. Хотя замухрышек у нас не было, все девочки - бой. Сибирский климат не позволяет быть размазнёй, даже девочкам, за всё надо бороться.
   Остатки спасённого вина разделили по-братски и разлили по флягам. Получилось грамм по триста. Решили пить самостоятельно, кто когда захочет, выпить дружно и организованно девки не дадут.
   Вечером большой костёр, чай, глоток вина тайком. Песни, анекдоты, игры: от "испорченного телефона" до "бутылочки", на поцелуи. Целовались здесь же, с громким чмоком и общим смехом.
   В классе была девочка, Нина Ращупкина, очень большая умница, отличница и комсорг. Мы с ней дружили, многое доверяли друг другу, были близки по идеалам и интересам. И дышали не ровно, но очень уж отличались внешне. Нина была выше меня, стройный и угловатый подросток. На голове шапка, шар, светло-русого, жёсткого, как проволока, завитого на гвоздь, волоса. Очень тонкий орлиный нос, скажем, с горбинкой, чистейшей белизны, бархатистая как персик, кожа, с персиковым же, нежнейшим румянцем, маленькие губы и высокий гордый лоб мыслителя.
   С ней мне выпало целоваться. Когда вышли из круга и взялись за руки, Нину кто-то отвлёк, она повернулась ко мне в профиль, что-то говорила, а я застыл, поражённый. Чеканный профиль, подсвеченный ярким костром, на фоне чёрного неба, с яркими звёздами, благородная белизна лица, с живыми золотыми бликами, горячечность девственного румянца, в глазах отражение языков пламени.
   Я, как во сне, прикоснулся губами к её щеке. Горячая от костра, она меня опалила. Кого я поцеловал? Прекрасную нежную девушку, манящую тайной женщину или Вселенскую Богиню?
  -- Ну целуй! Чего же ты стоишь? - прервала она очарование.
  -- Я уже, - тихо, после паузы, сказал я
  -- Уже поцеловал? - недоумённо пожала плечами Нина и пошла на своё место.
   Игра продолжалась, но мне больше целоваться не хотелось. Я пошёл гулять по тёплому песку у моря. Прибежала Рая. Молчу, говорить не хочется, в душе происходит что-то непонятное, какое-то томление, неопределённость. Вроде вечность дыхнула леденящим дыханием.
   Рая это поняла по-своему:
  -- Ты скоро уедешь, найдёшь там себе хохлушку, а про меня забудешь, - уже привычно начала она.
  -- Да брось ты причитать, - тоже привычно, достаточно равнодушно возразил я. Хотя знал, что так оно и будет. Не держала Рая моё сердце. В этот вечер я даже не стремился расширить свои познания в анатомии.
   Когда мы вернулись в лагерь, все уже спали. Мы нашли свободное местечко у костра, постелили одно одеяло, укрылись другим, обнялись и уснули невинным, ещё детским, сном.
  
   * * * * * * * * * * * *
   За какие-то заслуги на школу дали штук тридцать туристских путёвок в Ленинград. Группа набиралась из восьмых и девятых классов, желающих было не особо много. Попал в группу и я. Отец ехал в отпуск сам, искать город, приемлемый для тихой пенсионной жизни.
   Весь состав поезда "Владивосток - Москва", казалось, был набит такими же туристами, как и мы, со всей Сибири и Дальнего Востока. Сама дорога была, пожалуй, не менее интересна, чем посещение города на Неве. Встречи, общение, обмен песнями и адресами, обучение музыкальной грамоте в тамбуре, яркие вспышки любви и дружбы.
   Ленинград встретил и проводил нас туманом, ветром и дождём. Дал только один солнечный день, при посещении Петродворца. И нам посчастливилось увидеть все фонтаны в переливах радуги и ослепляющем блеске золочёных статуй.
   Все впечатления были смазаны спешкой. Нельзя объять необъятное. А мы за две недели хотели посетить все музеи, самой различной тематики, перепробовать все сорта пива и сигарет, да ещё и достать гитары Ленинградской фабрики. Из Художественного музея мы летели в музей Революции, после Эрмитажа - в зоологический, после музея артиллерии и войск связи шли в кунсткамеру.
   Мы хотели съесть всё ленинградское мороженое, самое вкусное в мире, запивая его тёмными сортами пива "Бархатное", "Мартовское" и не в забегаловках, а в настоящих пивных барах "Уголёк", "Погребок", с солёными сушками, орешками, воблой и даже раками. Для нас это всё было как из мира фантазий, из фильмов о "загнивающем Западе".
   Увидев на улице гитару, мы гнались за владельцем:
  -- Где брали?
   А потом, через весь город, в какой-нибудь маленький магазинчик на окраине, где, чаще всего, слышали:
  -- Были, но кончились, - а то и. - Я последний раз гитару видела по телевизору, да и то, год назад.
   Правда дорогие, концертные лежали свободно, но это не про нас.
   Повезло нам в последний, отгульный день, без экскурсий. Спасибо, люди научили: надо просто встать в очередь с утра, в ДЛТ, Дом ленинградской торговли, на Невском. Их привозят каждый день, просто мало.
   Обратно группа ехала "обгитаренная". Почти у каждого, даже одна шикарная, по размерам приближающаяся к контрабасу, за 65 рублей. Ну а нам и 18-ти рублёвых достаточно.
   На обратном пути все были притихшие. Общаться ни с кем не хотелось. Устали. И от обилия впечатлений и просто физически.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Все друзья в разъездах: бабушки - дедушки, пионерские лагеря, спортивные, трудовые. Скучно!
   Мама тонко намекает, что, в принципе, можно найти работу. Намекает не по тому, что скучно или нужны деньги, много я не заработаю, а по тому, что это считалось нормальным элементом воспитания. Гена после восьмого и девятого классов разгружал вагоны со щебнем, углём и прочими сыпучими.
   Я это знал и уже примерялся к кирпичному заводу, малолеток брали только там.
   Для начала, поставили перекладывать кирпич, подсохший под навесом, из штабеля два на два, в более плотный - два на семь.
   На второй день работы, сидя на корточках и перекладывая нижние ряды, я услышал над головой:
  -- Привет!
   Прямо надо мной, на транспортёре, широко расставив голые, в кирзовых сапогах, ноги, стояла девушка, моя ровесница. В такой мини-юбке, что без неё было бы приличнее.
   Покачиваясь на транспортёрной ленте, она показывала мне свои трусики, такие же тоскливо-серые, как беспросветно-дождливое небо над нашими головами.
   Её дежурные, при знакомстве, вопросы содержали такое количество сочных ругательств, что я просто не успевал фиксировать их в своей голове. Это первая девица, из медовых уст которой я услышал мат.
   В принципе, я не особо был шокирован, в нашей среде мы тоже не всегда говорили языком Шекспира, и искусство плести рулады нам не было чуждо. Но попытка ответить ей в тон закончилась неудачей: то бессмыслица, то масло масляное.
   В конце концов, окончательно запутавшись, я разозлился и объяснил ей, что я не местный, очень занят и попросил её не мешать и уйти по очень конкретному маршруту. Причём весь мой монолог вместился в три слова, если не считать предисловия "слушай".
   Лили дожди. Пять километров до завода, по густому чавкающему болоту, выматывали.
   Сначала было вольное перекладывание кирпичей, потом транспортёр - только успевай бегать, а потом поставили помогать садчику кирпича, в печь. Печь круговая, непрерывного горения, угольная. Жара неимоверная, прикоснёшься к стенке - ожог.
   А после работы, опять под дождём, в отцовской плащ-накидке, шлёпаешь домой. Руки так тряслись от усталости, что не мог держать ложку. Чтобы не волновать маму, говорил - не голоден, поем через часик. А сам падал на кровать, не в силах пошевелиться.
   Но когда увольнялся, перед школой, и получил деньги, конечно очень гордился собой: не заныл, переборол и себя и условия.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Приехал Мишка Михеев, от своей бабки, со сломанным зубом и его историей:
  -- В селе с нами в компании всегда была чувиха, Верка, мы её Верандой звали. Она как пацан, только не курила и не пила с нами. На реке, в лесу, у нас был большой шалаш, вроде штаб. И вот однажды, после купания, она пошла за кустик, выжать купальник, а мы решили подсмотреть.
   Верка нас увидела, смеётся, даже не прикрывается:
  -- Что, никогда не видели?
   Мы сначала опешили, а потом:
  -- Давай завалим! - вроде ведь не против.
   И навалились гурьбой. А она, сука, здоровая, всех раскидала. Я к ней полез, когда она уже упала, голая. Так мне как дала пяткой, сука, и зуб сломала, сука, и губы в лепёшку. Здоровая, сука! Но зато я всё разглядел у неё!
   И Михей, довольный, описывает анатомические подробности. Значительно дольше, чем полёт пятки.
  -- А потом, весь горизонт закрыло копыто, сорок пятого калибра! - заканчиваем рассказ уже мы, регоча, как жеребцы, как оно и было. Того о чём он рассказывал, мы ещё не видели.
  
   * * * * * * * * * * * *
   1970 год. Зима наступила рано. В сентябре несколько солнечных дней, потом похолодание, дожди, а к октябрю всё уже было засыпано снегом и мороз скрипел под ногами, как новые сапоги.
   Мы уезжаем завтра утром. С Раей прощаюсь возле её дома. Она потихоньку плачет. Пальто расстёгнуто, в свете луны, на её груди блестит значок: алое знамя, профиль Ленина, лавровая ветвь. Такие значки модно было носить вместо стандартных комсомольских. В комсомол нас принимали вместе, в этом году, 20-го апреля, в 100-летний юбилей нашего вождя.
   Я снял Раин значок, на его место повесил свой, комсомольский:
  -- На память.
   Под рукой грудь замерла, затвердела, Рая прижалась крепче.
   Хоть грустно было и мне, но я уже летел вперёд, к новым землям, новым людям, новым открытиям.
   Так кончилось детство. По приезду в Белую Церковь, мне ещё было подарено, как отголосок, несколько дней оранжевого неба, оранжевого солнца и яркой палитры осеннего парка. Чтобы детство запомнилось мне не тайгой, ведь только в песне она голубая, на самом деле она почти чёрная, не скрипом снега, не холодным сибирским солнцем.
   * * * * * * * * * * * *
   Подъезжаем к Киеву. Перевалило за полночь. Надо успеть на метро. Водитель ночует на площадке дальнобойщиков, не въезжая в город.
   От Москвы до Киева я доехал всего на пяти машинах. Успел везде, но до Белой электричка только в пять часов утра, а на поезд нет денег.
   Здесь тепло, звёздное небо. В машинах засиделся, так что с удовольствием погулял по ночному городу.
   От счастья хотелось целовать тёплый асфальт, зарыться лицом в пыльную траву газонов. А от страха перед встречей и одиночества - выть и биться головой о стену.
   Ходил по Киеву быстрым шагом, много курил, вспоминал знакомые места и всё, с ними связанное, тихонько смеялся и глотал слёзы.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Книга 4.
  
  
  
  
  
   Большое свинство.
  
  
   Я в сотый раз опять начну сначала -
   Пока не меркнет свет,
   Пока горит свеча....
   А. Макаревич.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
      -- Становление.
   По неярко освещённой улице, в шесть часов утра, идёт мужичонка, возраста Иисуса Христа, и его же комплекции. Только одет, конечно, иначе: джинсы и джинсовая рубашка, балахоном. Да и шаг, скорее центуриона - энергичный, уверенный, твёрдый. За спиной детский оранжевый рюкзачок.
   Это Сергей Григорьевич Гудман. Никому в мире не известный уголовник, как хороший человек, он тоже почти никому не известен.
   Потерял всех самых близких людей, уже давно забыт друзьями, отсидел почти четыре года в экзотических краях и сейчас идёт узнать, есть ли у него дом, семь, сын.
   Вот эта улица, вот этот дом, вот эта кнопка звонка, которую он ставил своими руками пятнадцать лет назад.
   Минута выдержки: за дверью тихо, сердце ломает грудную клетку.
  -- Дин дон, - родным голосом отозвалась кнопка.
   Тихие шаги.
  -- Кто там?
  -- Я.
   Дверь открылась, заспанная Надюшка, тревожные глаза, сдержанные объятия, поцелуи.
  -- Сашка спит?
  -- Спит.
  -- Дай что-нибудь пожрать, умираю с голода.
   Надя пошла на кухню, Сергей - в комнату сына. Не включая света, присел на постель. Из коридора, в открытую дверь, луч света ложится возле дивана, на котором спит сын, освещая его, но не мешая спать.
  -- Вырос. Сыночек ты мой сыночек, как я по тебе скучал! Что нас с тобой ждёт? - тихонько говорит Сергей, слёзы сами катятся по его щекам.
  -- Иди кушать, - присела рядом жена.
  -- А сто грамм у тебя есть?
  -- Не за что мне покупать сто грамм, - это уже нотка враждебности, вызова.
  -- Ну и ладно, хотел последний раз выпить, - говорит Сергей примирительно.
   Стена отчуждения не тает, разговор не клеится. Общие натянутые вопросы, скованные ответы.
  -- Тебе на работу на девять? Ещё можно поспать.
   Семейное ложе тоже не растопило лёд отношений. Пора будить Сашку, отправлять в школу. Саша рад безмерно! Но времени мало, ему надо бежать, общение остаётся на после обеда.
   Все разошлись, один в доме. Любимые книги, кресло, пепельница отца. Всё возвращает в юность, время полное любви и розовых надежд.
  -- Ладно! Если прошёл Афган, зону и лесоповал, не сдох от пули, голода и мороза, то уж на Украине, на воле, с руками и ногами - выживу! - сам себе говорит свежевольноотпущенный и энергично встаёт с кресла:
  -- Быстренько спать, в родной постельке, а там - пробьёмся!
   Вечером Сергей идёт встретить Надю с работы. Наверное чтобы поговорить без Сашки, посмотреть обстановку на работе. Там ведь все знакомые, там Сергей начинал свой путь.
   Девицы встретили более чем сдержано:
  -- Здравствуйте.
   Мужики деланно радостно
  -- О, Серёга, привет! С возвращением тебя! - и побежали домой.
  -- Спасибо, - но это уже услышали только их хвосты.
   Начальник проявил благородство:
  -- Давай к нам работать.
  -- Спасибо, но у вас мало платят, а мне надо нагонять
   Вышли на улицу, надо пройтись по магазинам.
  -- Я не совсем понимаю твоей сдержанности, - начинает серьёзный разговор Сергей.
  -- Нечего тут понимать, нам надо сразу разводиться и всё, - ошарашивает Надя.
  -- Не понял. У тебя кто-то есть?
  -- Нет.
  -- Кого-то любишь?
  -- Нет, - всё твердо, уверенно.
  -- В чём же тогда дело?
  -- ..., - пауза, длиной в целую судьбу.
  -- Если я плохой муж, если ты просто не хочешь быть моей женой, то почему не развелась раньше? Я ведь тебе писал, ты могла развестись, даже не спрашивая моего согласия. Так почти четыре года мы переписывались, ты приезжала ко мне, всё было нормально. А теперь, когда мы вместе, когда всё позади, когда надо приложить только чуть-чуть старания, для нормальной жизни, ты говоришь о разводе. Что случилось?
  -- Девчата говорят, что "оттуда" нормальными не приходят, что лучше развестись сразу, не затягивая, чтобы не мучиться потом.
  -- Вот в чём дело! Эти дуры, которые, перед поездкой ко мне, пели тебе про зоновских "девочек", "петухов", объясняли тебе, грамотные, что зекам вообще женщины не нужны, теперь запели новую песню. Сволочи!
  -- Ты что их оскорбляешь? Может они правду говорят, - тон разговора повышается.
  -- Ты же видишь, я нормальный человек! - боясь взорваться, чуть не по слогам, преувеличено спокойно, диктует Сергей.
  -- О себе никто плохого не скажет, - парирует Надя.
  -- Хорошо. Конвоирующий меня из Афгана, капитан прислал тебе от меня посылку и письмо написал, адвокат написал тебе письмо, не по моей просьбе, тебя каждый год поздравляет с Днём рождения Муртоз, из Тбилиси, между прочим офицер КГБ, поддержать тебя и с благодарностью мне, ты получала письма от Васи, из Краснодарского края, тебя навещали мои сослуживцы Афганцы. Хоть один сказал обо мне плохое слово? Или они тебе чем-то не понравились? Это ведь уже не я говорю о себе, тебе люди говорят. Я не говорю о своей любви, не говорю о твоих чувствах, хотя замуж за меня ты шла не по приказу. Это всё ерунда, по сравнению с тем, что у нас растёт сын и ему нужен отец.
  -- Он уже большой, уже может обойтись и без отца. Жил же до сих пор!
  -- Ты знаешь, мне уже тридцать три года. И чем больше я живу, тем больше мне не хватает отца. Не потому, что мне тяжело сейчас, нет. Мне не хватает его во всём: в радости, в застолье, во время перекура. За каждый вбитый гвоздь мне хочется спросить его совета, мне хочется услышать его критику любой газетной "утки". Я всё яснее вижу призрачность и эфемерность всех человеческих отношений, кроме кровных уз. Видишь, пример: твои подруги. Ни одна не сказала - потерпи, посмотри, не спеши, у вас семья, ребёнок, вы ведь любили. Как они тебя поддержали? Я знаю: разводись и не думай, ты молодая, красивая, ты ещё принца найдёшь, надо жить пока хочется. Жизнь так коротка! Они не подумали каково будет Саше, мне, да и тебе. Мать бы такого не сказала. Так что давай, дорогая, пока, хотя бы не спешить.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Отмечалово в ментовке. Миловидная молодая женщина, в ладно пригнанной, не без кокетства, форме отмечает мой "волчий билет". Как обычного командировочного.
  -- Как устроитесь на работу - придете, отметитесь, чтобы я вас не искала. Если не устроитесь через месяц - тоже придите, отметитесь, что живы. Какие проблемы будут, не стесняйтесь, я могу устроить Вас на любую работу, согласно вашей квалификации или на другую специальность, где есть вакансия.
  -- Спасибо, попробую сначала сам. Только вот за паспортом большая очередь, а мне надо быстрее устроиться на работу, жить не на что. Не поможете?
   Женщина пишет на маленьком квадратике картона фамилию и номер комнаты:
  -- Идите в паспортный стол, к этой девушке, она поможет.
   Иду по адресу, сдаю заполненные бланки и фото:
  -- Завтра, после обеда, - коротко и чётко.
   Уже с паспортом, в сопровождении Нади, иду к ЖЕКовской паспортистке, прописываться.
   Паспортистка Валя не намного старше меня. Знаем друг друга с первых дней, как вселились в дом. Но с Надей она уже тоже близко знакома.
   Не стесняясь моего присутствия, присутствия посторонних, как о какой-то грязной подобранной тряпке:
  -- Наденька, ты его постоянно не прописывай. Пропиши временно, на год, посмотришь на его поведение: не понравится - выгонишь.
   Как мне захотелось убить эту дуру, паспортистку, запинать ногами, унизить до грязи, как она меня. И Надю мою, ухмыляющуюся ей, обматерить, "поставить в стойло". Откуда в них такое превосходство, столько пренебрежения ко мне?
  -- Это Вы меня не пропишете в мою квартиру? Квартиру моих родителей, откуда я ушёл в армию? В ордер которой, кстати, записан я, а не Надя. И не далее как пять лет назад, я ходил к тебе, Валя, чтобы ты прописала Надю. Что ты мне тогда отвечала? А сейчас уже она меня прописывает? А ты уже даёшь ей мудрые советы? Растёте, однако!
  -- Вы пришли из мест заключения, она могла вообще квартиру на себя переписать, - сразу переходит на профессиональный крик, с повизгиванием, Валя.
   Сергей бросает паспорт и заполненные бланки, уходит.
   Дома, кусая губы, чуть не падая, в истерике, на пол, с разрывающейся от негодования и бессилия головой, ищет сумку - уехать в село, к тёткам, верёвку - повеситься, топор - убить всех сразу, к чёртовой матери...
  -- Сволочи, суки!
   Хлопнула дверь. Сразу взял себя в руки, собрался. Откуда и сила взялась?
  -- Что ты убежал? Валя говорит: "Что это он у тебя такой нервный?"
  -- Запомни этот день. Через год, продлевать прописку будешь ты сама, я - пальцем не пошевелю. А Валя этот день вспомнит ещё тысячу раз. Так ей и передай.
  
      -- Сон.
   Идёт Сергей по дорожке, выложенной бордюрным камнем. Земля вокруг и дорожка - песок. Небо светлое, серое с голубизной. Песок до горизонта, но линия горизонта рядом, метров сто.
   На дорожке стоит тёмно-зелёная, чугунного литья, парковая скамейка. Именно их, с Наташей скамейка. А рядом и она сама, простоволосая, в лёгком светлом плащике.
   Её руки свободно опущены, она улыбается спокойной, светлой улыбкой, скорее по-матерински, взгляд добрый и непостижимо мудрый.
   Сергей хочет подбежать к Наташе, обнять, но она останавливает его движением руки. Он идёт к ней, не приближаясь.
  -- Натулька! На! Почему ты ко мне не приходишь? Ты ведь знаешь, одно только твоё слово - и я буду с тобой. Я пытался сам, но не смог - не знал будем ли мы вместе.
  -- Этого делать нельзя. Тебе ещё жить надо, - нахмурившись, отвечает Наташа.
  -- Мне тяжело! Я не хочу жить! Забери меня с собой!
  -- У тебя ещё сын родится, ты нужен ему.
  -- У меня не может быть больше сына... - кричит Сергей, но Наташа, не дослушав, засмеялась, счастливо, колокольчиком, и пропала.
   Остался только песок, небо и лавочка, на которой он так хотел посидеть, в обнимку с Наташей.
   Проснулся Сергей с испариной. Вышел на кухню, закурил.
   Внизу, на улице, фонари и тишина.
   Погибла Наташа ровно четырнадцать лет назад, почти день в день. Сколько просил, молил, звал, - ни разу не приснилась. Ни когда плакал в подушку, после её смерти, ни когда хотел просить у неё разрешения, перед второй свадьбой, когда хотел поделиться радостью, после рождения сына. Ведь она так хотела сына. В Афгане, тюрьмах, этапах, изоляторах, так хотел чтобы она поддержала. А пришла только сейчас, когда я дома, с семьёй и на воле.
   Может именно сейчас меня ждёт самое трудное?
  
   * * * * * * * * * * * *
   Следующий этап - устройство на работу.
   Обстановка в городе, на рынке труда, известна: чтобы больше зарабатывать, надо много и тяжело работать. Хорошо платят на производственном объединении шин и резиноасбестовых изделий. Это объединение включает в себя пять заводов: два шинных, резинотехнических изделий, асбестотехнических, механический завод и кучи вспомогательных служб - строительных, дорожных, в том числе и ж. д., ТЭЦ, автопарки... Гигант впечатляет. Есть где приложить рученьки шаловливые, на любой вкус.
   На РТИ, в самом оплачиваемом цеху, подготовительном, работает старый друг, Володя Максимов. Может, составит протекцию? Сергей звонит ему. После приветствий, сразу, коротко о сути, любезничать будем потом.
  -- Завтра я на первую смену, буду ждать тебя на проходной. Бери документы, пойдём к начальнику цеха, - тоже по деловому отозвался Володя.
   На следующий день:
  -- Сергей, э-э, Григорьевич, а почему Вы хотите устроиться именно к нам? - издалека начинает начальник.
  -- Меня долго не было дома, пять лет, жена зарабатывала немного, нужно всё хозяйство подымать, семью одеть - обуть, ремонт в квартире сделать, да и сам я - всё что на мне, то и моё. Надо на всё зарабатывать. А здесь вот, Володя работает, старый товарищ, думаю, что замолвит слово. Сами понимаете, с "волчьим билетом" не особо спешат брать.
  -- Вы сидели в тюрьме, а за что?
  -- В Афганистане ранил товарища, - кровь прилила к лицу, Сергей сразу начинает нервничать.
  -- Расскажите подробнее, - не унимается начальник цеха.
  -- Моё дело я рассказывал в суде, меня осудили, наказание я отбыл. Меня амнистировали, даже судимость сняли. Так что, простите, не хочу Вам ничего рассказывать.
  -- И всё-таки, я настаиваю, у нас вальцовщики все с ножами, вдруг Вы кого-нибудь зарежете.
  -- Я психически здоровый человек, - Сергей встаёт, - иначе не сидел бы. А если кто напросится, что я его "попишу", отвечать, опять же буду, буду перед судом, а не Вам, - он поворачивается и выходит из кабинета любопытного, хоть и слышит за спиной:
  -- Подождите, Сергей Григорьевич!
   Даже на ходу видно, как у него трясутся руки и передёргиваются, как у маразматика, плечи. Дёргаются и колотятся, кажется, даже кишки.
  -- Правду говорят - клеймо. Господи, как стыдно! - про себя, несколько раз, приговаривает Сергей.
   Володя догнал уже возле проходной:
  -- Ты чего психуешь?
  -- Пошёл он...!
  -- Держи записку, с ней иди в отдел кадров, устраивайся.
  -- Да пошёл он кобыле в трещину! Без него обойдусь! Буду ещё каждому петуху кланяться!
  -- Да не надо ему кланяться, не дури. Устроишься на работу - можешь с ним даже не здороваться. У него таких, как ты, около тысячи. Он уже забыл тебя, и ты можешь его забыть.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Условия работы относятся к первому списку вредности. Собственно, этот список ещё ни о чём не говорит, но работа особо тяжёлая, горячая, дымная, пыльная и грязная.
   Ко всему этому Сергею не привыкать. Зато, как приятно, по дороге с работы, посчитать дневной заработок. За такими деньгами люди едут на лесоповал, оставляют там две трети заработка и здоровье и ещё считают, что им повезло.
   С радостью идти на работу, а после работы - домой. Именно так кто-то из мудрых определил счастье. И Сергей с ним согласен.
   Когда в первые свободные дни, Сергей, с большим трудом, открыл ворота гаража, заросшего бурьяном выше крыши, он был серьёзно озадачен. Там стоял "Запорожец", который, восемь лет назад, готовил к покраске отец. Где-то рихтовал и ровнял, где-то подшпаклевал, но краску успел снять почти со всей машины. Шпаклёвку он изготовил сам, по рекомендации какого-то умника, чтоб у него на лбу что-нибудь на память выросло: в эпоксидный клей добавил сухие цинковые белила. Теперь эта стеклоподобная, невинно белая, масса поднялась как на дрожжах, потрескалась, как пятка босого рудокопа, приобрела алмазную твёрдость и пластичность теста. Места же освобождённые от краски, покрылись красивым рыжим мохером ржавчины, а счистишь её - не железо, а последняя стадия сифилиса.
   Работать с этой железякой не хотелось. Лучше, наверное, продать и купить мотоцикл. Хотя, кто её купит?
   Выход подсказал Саша, который, по возможности, не отходил от отца ни на шаг:
  -- Надо её столкнуть в яр! Да, пап?
   Значит надо сделать наоборот, хотя бы в воспитательных целях. Работать Сергей умеет, руки стоят на месте, а выбросить успеем всегда.
  -- Подожди, Сашенька, мы ещё на нём пол света обкатаем! - хотя у самого, на этот счёт, были очень серьёзные сомнения. Но, назвался груздем - неси свой крест до конца.
   Отношения в семье наладились. Вспомнилась и любовь, и теплота отношений, и внимание друг к другу. Жизнь закипела: обои, кафель, какие-то антресоли, полки, ящики, для Саши удобный рабочий стол, секретер, в плюсовую погоду работа с кузовом машины, а с наступлением холодов, очередь дошла и до двигателя. Его пришлось разбирать на кухне, на одном столе с макаронами. Всё это расшевелило семью, убило как повседневную рутину тянучки, так и суетливость после длительной разлуки. Давало жизненную энергию и уверенность в себе.
   Появившиеся в семье деньги, дали Наде возможность, через своих знакомых, заняться обстановкой квартиры, покупкой бытовой техники, немного приодеться.
   Но при всём видимом благополучии, были иногда непонятные телефонные звонки, какие-то многозначительные взгляды подружек. И Надя изменилась: появилась уверенность в себе, в своей значимости, упрямое желание настоять на своём, отстоять самостоятельность и независимость. Не наелась её за все эти годы! На работе могла выпить, и не пять капель, могла сильно задержаться.
   Раздуть конфликт, наковырять чего-то в прошлом - проще простого. Но надо как-то подняться выше всего этого, не погрязнуть в подозрениях, мелочности, сведении счётов. Очиститься от прошлого, начать жизнь с чистого листа.
   Тяжело! Очень! Наступить на самолюбие, гордость, проглотить что-то горькое и неприятное. Но созидать всегда труднее, чем рушить.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Старых друзей у Сергея не было. Даже с Максимовым и с афганцами не стремился возобновлять дружбу. Новых тоже не заводил - нет времени, а точнее, просто не пил. Всего-навсего. Ни на работе, ни после. Не посещал "пеньки", не обмывал каждый рабочий день пивом. Четыре трезвых года, возможность подумать и сравнить, память о пьянках, скандалах, о тяжёлом похмелии. Да и в семье родителей выпивка, даже в малых дозах, не считалась достоинством. А ещё понимание того, что в жизни упустил много интересного и нужного. Все эти причины легко перевешивали одну - сомнительное удовольствие варнякать с затуманенной башкой, в компании себе подобных.
   По этому посещение бани, всей семьёй, было для Сергея не просто праздником, как для всякого русского, а праздником праздников.
   Электрическую сауну сделали у Нади на работе. С душем, комнатой отдыха и даже с банкетным залом. На выходные дни разбирались с очерёдностью, подстраиваясь под начальство, и ходили кто с семьёй, кто - с друзьями, а кто может и с "другом семьи".
   Однажды, выходя из бани, столкнулись со следующей парой, Надиной коллегой с мужем. Те пригласили выпить по сто грамм после баньки нам и для разогрева - им. Сергей отказывался, но, в полумраке фойе, глаза Нади полыхнули негодованием, и Сергей, единственный раз в жизни, услышал её мысли:
  -- Отказываешься от приглашения приличных людей? Ты - зек, а строишь из себя девочку!
   Значит надо пройти и через это:
  -- Ну, что же, пошли, - Сергей с Надей возвращаются в столовую, отправив Сашу домой.
   Накрыли стол, Иван и Саша Литвиненко, в перерыве между чарками, попарились, а так получилось хорошее застолье "за знакомство".
   Сергей был весел, разговорчив, блистал юмором и песнями, Иван - общительностью и житейской мудростью, девчата - кто чем.
   Иван ездил по Северам, по стройкам, так что нашлись общие темы для разговоров.
   Не получился из Сергея трезвенник. Хоть и говорится, что один раз ещё не баба, но девушкой тоже не назовёшь. Главное начать.
   Вроде ничего страшного, что Сергей в компании мог выпить, как и все, но на следующий день болела голова, значит день пропал. На заводе пошло чаще: тот женился, тот крестился, тот пол века разменял, тоже отказать вроде неудобно. И вычёркиваются дни из жизни - то не сделал, туда не успел, это не прочитал:
  -- Да сколько той жизни осталось?! Всё равно всего не переделаешь! Жить надо легко! Наливай!!!
   Даже идя в гараж и выпив пару пива, больше тянет посидеть, покурить, поболтать. А там глядишь, под настроение, да с хорошей компанией, и по сто грамм можно сообразить.
   Чтобы день вылетел в трубу, не надо врага, пришли друга, с пляшкой.
   А если жена встретила мужа фразой:
  -- Опять нажрался скотина! - поздно разбираться, кто виноват в скандале.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Сергей с нетерпением ждал весны, ждал цветения садов. Как чуда. Казалось, что все годы, проведённые не на Украине, только и думал о весенних садах. Когда это время настало, он старался каждый свой выходной, а после ночных смен и среди недели, прокатиться по знакомым, до комка в горле, до слезы, утёртой или проглоченной, местам. Где гулял и пьянел от счастья в годы пролетевшей юности.
   Абрикос, вишня, сирень и жасмин, но особо, конечно, каштан.
   Первыми каштаны цветут в Киеве, а в Белой, одним из первых, цветёт старый каштан возле радиоузла, на улице Советской. Цветение именно этого каштана Сергей увидел первым в своей жизни.
   В первую их весну на Украине, как-то приехал Григорий Гурьевич с работы и сказал, что каштан зацвёл. Он тогда работал начальником радиоузла. Сергей был настолько наслышан об этом явлении и так его ждал, что сразу же, вечером, поехал туда.
   Он сидел в курилке радиоузла, на лавочке, смотрел на цветы. На эти белые аккуратные пирамидки, с алым пятнышком на каждом цветке, от чего, в массе своей, они казались розовыми, светящимися. Курил сигарету за сигаретой и не мог оторвать глаз от дерева.
   Каштан завораживал, как костёр. Начало смеркаться. И как будто кто действительно зажёг на дереве свечки. Чем больше темнело, тем ярче горели его огоньки. Зажглись уличные фонари, окна домов, снизу дерево подсвечивали широкие окна низенького, одноэтажного радиоузла. И чёрное дерево, с белыми язычками пламени, колеблющимися от лёгкого ветерка, что-то шепчущее, стало колдовским, нереальным.
   Вышла Зинаида Михайловна, дежурная по радиоузлу, она же диктор городского вещания:
  -- Серёжа, это ты, что ли?
  -- Я, Зинаида Михайловна.
  -- Что ты там сидишь? Отец уже давно ушёл.
  -- Я знаю, я на каштан пришёл посмотреть. Он, вроде первым в городе зацвёл.
  -- Да, каштан у нас знаменитый.
  -- Чем же он знаменит?
  -- Ничем. Просто знаменитый. Постоишь около него и чувствуешь себя вроде лучше, и настроение улучшается. Как-то сразу жить хочется. Ты ещё молодой, наверное не поймёшь.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Быстро пролетел год. Первый отпуск. Машина отштукатурена и покрашена. Как говорил папа:
  -- Хуже новой!
   Движок, да что там, вся машина, от крыльев до хвоста, перебрана до винтика, салон изолирован бесчисленными слоями мастик и красок, войлоком, резиной, ватином. Оборудован приёмником, магнитофоном и даже телевизором. Из лучшей непромокаемой ткани, на лёгком алюминиевом каркасе, сшита удобная и просторная палатка. Куплены примусы, шампуры, фонари, инструмент и ещё много-много всяких мелочей, так нужных в путешествии. Всё это уложено, увязано и навьючено на бедный "Запорожец", плюс запас масла и горючего на "20000 лье под водой".
   Машина с покраски получена за день до отпуска, водительские права - за день до получения машины.
   Семья Гудман отъезжает от дома с первыми лучами солнца, чтобы выехать из города, не оставив за спиной ни одной вдовы или сироты.
   Впереди - страна чудес, Белоруссия!
   Едут глухими дорогами, не спеша. На восьмистах километрах умудрились найти два прекрасных места для ночёвки. Чувства переполняют душу, душа поёт, поёт и прославляет лучшую в мире машину "Запорожец"!
   Исполняется потихоньку всё, о чём мечтал ЗК Гудман: дом, машина, отпуск на колёсах. Покатались, воистину, по-королевски: заехали и в Минск, к Нарыжным, и в Брест, и в Гомель, к Надиным сёстрам. Грибы, ягоды, рыбалка...
   "Я, как ветерок, сегодня вольный!!!"
  
   * * * * * * * * * * * *
   На работе у Сергея Григорьевича уже появился авторитет. Мужики уважали за улыбку, открытый взгляд, за готовность всегда помочь, незлобивость, да и за жизненный опыт, пожалуй. Начальство - за трезвость и безотказность в работе. Гудман всегда выйдет на субботник, в честь чего бы его ни затеяли, не будет "качать права", после работы лёгко разгрузит "горящий" вагон с каучуком или химикатами. Причём:
  -- Начинайте разгружать вдвоём, я сейчас пришлю ещё четверых, - обещает зам начальника цеха по производству, Пётр Иванович Волк. Но четверо так и не приходят, а два дурика, Гудман и кто-нибудь из молодых, веселятся до полуночи. На следующий день, Волк конечно дико извиняется. Он стоит с поджатым хвостом и с таким побитым видом, что больше похож на бродячую шелудивую шавку, укравшую у базарной торговки пирожок.
   Ну что ты ему скажешь? Жалко человека - что-то надо производить, начальство давит, но лишних денег не даёт, людей не хватает.
   Бывает, надо отработать две смены подряд - кого-то подменить, отработать в выходные, чтобы "добить" план. Конечно, все это творилось с нарушением всех видов законодательства: от трудового до семейного, может даже попахивало уголовщиной.
   Если товарищ начинает наглеть и садиться на шею, можно сказать "нет", можно просто развернуться и уйти, можно, в конце концов, поругаться. А с начальством не проходит ни первое, ни второе, ни третье. Намёков Волк упорно не понимает, хамить - как-то не привык, а конфликтовать - чревато последствиями, да и не с таким прошлым, просился на работу - тяни.
   И работал Серёга сначала один-два дня по две смены, потом - три-четыре, а тут, неожиданно, счастье подвалило - конец года, надо "вытягивать" план. Пришлось поработать целую неделю по две смены, следом за ней - сразу вторую, по шестнадцать часов не отходя от вальцов. Но завтра, наконец-то, выходной - суббота.
  -- Смотри, Серёга, Волк идёт. Несёт тебе "Орден Сутулого", - это Юра, с соседнего резиносмесителя, подходил за огоньком. Как и все мы, нарушитель правил пожарной безопасности.
  -- Сергей Григорьевич, я знаю, что Вы устали, но завтра надо поработать.
   Только одну смену, - сразу успокаивает Волк.
  -- Пётр Иванович, мне в воскресенье в ночь, я две недели по две смены пахал. Я ведь не железный!
  -- Серёжа, ну надо, я Вас очень прошу! А ту неделю уже будете работать только одну, свою, смену, отдохнёте.
  -- Вы хоть не смешите. У нас вообще, не работа, а сплошной отдых, особенно в ночную смену. Вы бы ещё будильник сюда купили, чтобы мы пересменку не просыпали.
  -- Ну надо! Я ведь Вас не обижу!
   "Не обижу" - это значит будет обычная оплата труда, ведь двойную, как положено по закону, ОТЗ не пропустит. Обязательно "потеряются" наши заправки за полтора-два дня. Но если понадобится отгул, можно будет договориться с товарищем о подмене, Пётр Иванович не будет против. Если он об этом вообще не будет знать - ничего, абсолютно, не изменится. Ведь за товарища всё равно придётся отрабатывать, когда он попросит.
   Вот и конец смены. Дома встречает Надюшка, с заспанными, но чуткими и жалостливыми глазами. Ужин уже на столе.
  -- Наденька, дай пожалуйста водки.
  -- Что это ты? - она приносит и ставит на стол начатую бутылку,
  -- Ты выпьешь? - не дожидаясь ответа, Сергей наливает две рюмки. - Во-первых, сегодня, 4 декабря, большой церковный праздник - Введение в Храм Пресвятой Девы Марии. Что это такое не спрашивай, не знаю. Бабка в раздевалке сказала что это о-очень большой праздник, выпить не грех. А во-вторых, я уже несколько ночей спать не могу: только закрою глаза, а передо мной вальцы крутятся, и я режу и режу листы резины с вальцов. Резина горячая, до 150-ти градусов. Надо работать в стёганных, как фуфайка, рукавицах и нарукавниках, но в них не удобно. По этому ожоги с рук, до локтей, не сходят. Но и к этому привыкаешь, когда за смену перекидаешь больше двадцати тонн в холодильник, потом, их же, на поддоны. Да промажешь листы, чтобы не слипались, да перестелишь их, как порядочных, полиэтиленовой плёнкой. Ладно, давай. Будь здорова!
   Поднёс рюмку к губам, как-то неудачно вздохнул или нанюхался горелой резины, но отвернуло от водки. Попытался выпить через силу - в горле застряла. И глотка сделать не смог.
  -- Фу, чёрт, не идёт.
  -- И эту, в рюмке, не допьёшь?
  -- Не, не могу что-то, наверное от дыма угорел.
  
   * * * * * * * * * * * *
  -- Вот и субботняя смена подходит к концу. Повезло, работаю на ленточке. Это не листы резать. Перемешал, поставил ножи и - пошла, милая, - думает радостно Сергей, горланя во всю глотку песни, с перековерканными, от незнания, словами, и летает, мухой, между транспортёрами.
  -- Зараза! - кусок резины прилип к приводному ремню транспортёра, сейчас он попадёт под шкив и придётся останавливать резиносмеситель. Надо успеть вырвать. Не успел, под шкив пошла рукавица, Сергей её, машинально, держит, надеясь выдернуть, а это уже пошла рука. Её быстро наматывает на шкив, невесёлый хруст отдаёт ударами в голову и глаза, ещё успел сообразить дёрнуть за натянутую проволоку аварийного выключателя.
   Транспортёр стал, рука намотана до плеча. Мышцы разрезаны шкивом, из-под которого сочится кровь.
   В цехе ни души. Вальцовщик соседних вальцов не услышит из-за грохота машины, до сигнала машинисту не дотянуться. Остаётся - висеть на намотанной руке и ждать. Через десять минут на вальцы падает очередная заправка, она, не охлаждённая сразу вальцами, горит. Её-то, дымящую, и замечает Юра. Увидев Сергея в позе "зю" и почти без сознания, быстро вызвал ребят, вручную дёрнули транспортёр, освободили руку, которая повисла как хвост у дохлого ишака. Подогнали электрокару и отвезли в санчасть.
  -- А Вы вчера, случайно, не пили? - вместо приветствия озабочена медсестра. - Давайте сделаем реакцию Раппопорта.
  -- Девушка, милая! Рыбонька, кисонька, ягодка, солнышко, может окажем первую помощь, а потом будем Раппопортовать? Очень уж мне бо-бо! - через силу пытается улыбаться Сергей.
  -- Это много времени не займёт, - сестра делает какую-то болтушку, даёт трубочку. - Дуйте, булькайте. Вчера ведь праздник был, я должна подстраховаться. Во, вижу - всё нормально.
   Если бы поломана была не правая, а левая рука, Сергей бы перекрестился. Кто же его от водки отвернул? Ведь последние лет десять Сергей был твёрдо уверен, что водка противна только когда её мало.
   Наконец, и руке уделено внимание: она подвязана, сделан укол промидола, вызвана "скорая". Боль не проходит. Сестричка, изящно изогнув стан, смотрит зрачки:
  -- Странно, не помогает.
  -- А Вы что кололи, промидол? - интересуется пострадавший.
  -- Промидол. А Вы что, знаете что это такое? Может кололись?
  -- Да нет, что Вы. В Афгане с собой носили, в аптечке. Но колоть пришлось только один раз. Эту же руку ранило осколком.
   Посмотрев, подозрительно, шрам, сестра колет ещё дозу.
  -- О! - повеселел Сергей. - Теперь я могу и за Вами поухаживать.
  
  
   Прибежал, вызванный, Волк:
  -- Серёжа, скажи, что сломал руку в троллейбусе, когда ехал на работу. Больничный ведь всё равно будет. А я тебя не обижу! - Вечная "волшебная" фраза.
  -- Да мне по барабану.
   Но возмущается врачиха, умничка:
  -- Да, в троллейбусе! А, не дай Бог, - инвалидность? Вы умоете руки, а меня - под суд, за то, что неправду написала? А вот и "скорая" подъехала. Поправляйтесь.
   Гипс, сорок пять суток. Рука не срослась.
   Шурупы, пластины, гипс. Рука не срослась.
   Инплантант с ноги. Споткнулся, сломал ногу. Гипс на руке, по плечо и на ноге по...ниже пояса. Нога срослась, рука - не хочет.
  -- Ты знаешь, у тебя там такая костная мозоляка уже наросла, что руку теперь и танком не сломать, - резюме, точнее - эпикриз, главного хирурга, зава отделением.
  -- Ничего, что кости щёлкают друг о дружку, что рука болит, сгибается только наполовину, всё-таки пол года в гипсе. Зарастёт, разработается и болеть не будет, - очень уверенно успокаивают врачи.
   От операций, боли, безделья и водки, Сергей устал. Если врачи говорят. Что можно жить - будем жить!
   На машиниста резиносмесителя он сдал давно, так, на всякий случай. Машинист получает меньше, чем вальцовщик, но меньше и работает. Правда, он должен быть промежуточным звеном между вальцами, лабораторией и технологами. Не нарушая рецептуры, он должен выпускать резину хорошего качества и легко обрабатываемую на вальцах. Она не должна ни шубить ни залипать. Он же и бригадир. Несёт ответственность, перед вальцовщиком, за пропавшие заправки, а перед начальством - за дисциплину всей бригады.
   Короче, машинист является "козлом отпущения" абсолютно для всех. Самая неблагодарная работа, хотя ценимая, престижная и уважаемая.
   Но тут, как раз, именно тот, всякий, случай. Надо переходить на машину, пожалеть руку.
  
   * * * * * * * * * * * *
  -- Эх, поехать бы куда-нибудь на заработки, в Сибирь, на лесоповал.
  -- Тебе дать адрес? Могу даже пристроить в хорошую бригаду.
  -- А сам что, не хочешь заработать?
  -- Я уже там был. Много не заработаешь. В среднем, на круг, выйдет не многим больше, чем здесь. Но половину ты затратишь на питание, если конечно пить не будешь, да на дорогу. Просто, что у тебя остаток, рублей в триста, будет копиться на счету, и за пол года ты пару тысяч соберёшь. Это в лучшем случае. Посидишь без работы, в межсезонье, здесь. И опять - на пол года. Деньги потратишь или когда здесь сидишь, или сразу там затаришься видиками, мультиками и тэдэ. И будет, как говорит одна моя соседка: "Он получал сто двадцать, инженером, но регулярно. Я знала, на что могу рассчитывать. А сейчас - поехал, заработал и сразу потратил. Привёз вещи, хорошие вещи: технику, одежду, дорогую обувь. А мне надо за квартиру заплатить, накормить трёх мужиков, да ещё налей сто грамм, да дай на пиво. И всё с моей учительской зарплаты".
   Лежат на травке и беседуют, во время обеда, Славик Петренко и Серёжа Гудман. Славик тоже машинист, заочно учится в заводском техникуме, на технолога. Они как-то сразу подружились. Сергей даже был приглашён крёстным отцом к сыну Славика. Таким образом они уже не абы кто, а - кумовья.
  -- Конечно, как ни крути, они неплохо обеспечены, но, поверь, ради этого не стоит бросать семью, жить в клоповниках, жрать дерьмо, а пить...: брагу, лосьоны, одеколоны, спирты, с такими добавками, что волосы и днём светятся, как у святого. И прочая, и прочая, и прочая. Не перечислишь всех факторов. О здоровье я даже не говорю, ты ведь сознательно, ради денег, везёшь его туда на обмен.
  -- А что нельзя не пить?
  -- Вот ты не куришь, а в обед, за компанию, берёшь у меня сигарету. Мне не жалко, но ты скоро втянешься и будешь курить как все - пачку в день.
  -- Да я хоть сейчас брошу!
  -- Так брось! Зачем зря болтать? Но ты уже не бросишь. Я же вижу, ты обеда ждёшь больше не от голода, а чтобы покурить. Ты уже куришь после работы, после выпивки, когда понервничаешь. Так что не обманывай хоть себя. А выпивка ещё хуже: с устатку, с морозу, для аппетиту и с голодухи... В бригаде могут элементарно поставить в принцип: "Делай как все, иначе - не мужик!" И синенький денатуратик будет тебе неделю отрыгиваться. Пока хорошим огуречным лосьончиком не запьёшь. Не пил лосьон? Класс! Огурчиком отрыгивается, закуски не надо, - смеётся Сергей.
  -- Но привозят же, как-то, с северов машины?
  -- Привозят. Но для этого надо там жить, хорошо работать, получить все северные надбавки, за стаж, не ездить в отпуск, и ещё, чтобы мама посылки с салом присылала. По простой причине: во всём мире цены пропорциональны зарплатам. Ну или воровать, но это и здесь можно.
  -- Блин! Так хочется честно заработать деньги, большие деньги. Купить машину, квартиру, чтобы не копить эти копейки и не выкраивать дырку от бублика. А, Серёга? Ты бы хотел?
  -- Даже не знаю. Идея-то есть, почти верняковая, но так неохота срываться с места. Вроде здесь, на машине, пригрелся. У меня, вроде, всё есть: и квартира, и машина. Конечно, не "супер", и не "Мэрс", но я не привередливый.
  -- Ты коту я...ца-то не крути, говори идею, - подгоняет Славик.
  -- Идея проста: пучок редиски, особенно первой, стоит полтора рубля. Это, грубо, двадцать штук. Сеется она через пять сантиметров. Значит метровый рядок, пусть даже, - рубль. Квадратный метр - пять рублей, сотка - пятьсот, гектар - пятьдесят тысяч рублей. Это пять автомобилей "Волга" или восемь "Жигулей". Даже если половину отбросить, как накладные расходы, и то - четыре "Жигулёнка" получается.
  -- Чёрт! Но где взять землю?
  -- У меня есть родная тётка, больная, это шестьдесят соток. Даром, только бери, обрабатывай, и, в том же селе, её дочь, моя сестра. Она живёт одна, ей просто тяжело, - ещё пятьдесят соток.
   Спросишь, почему люди так не делают, не сеют? Во-первых: это много работы, надо всё остальное бросить, а во-вторых: сила привычки и практичность - людям нужна картошка, чеснок, семечки лузгать, тыквенную кашу варить и всё прочее, необходимое для жизни самим и скоту, чтобы ничего не покупать. Они так привыкли. Но главное: всю редиску сразу не продашь. Надо начинать с февраля. Сначала теплицы, на конском навозе, под плёнкой, потом просто парники и, наконец, сеешь в открытом грунте. Опять в несколько этапов, грядками, через недельку. Продаёшь, соответственно, по мере созревания.
   Сняв урожай редиски, успеваешь посеять огурцы. Мой друг женился, было, на кореянке, это их бизнес, но выдержал с ними только год. Заездили мужика. Но бабок заработал - не меряно. Приезжал, меня агитировал. Так что огурцы - тоже коммерческая культура. Попутно - велико рослые помидоры, их рассада выросла в теплице, после первой редиски. А под осень, по желанию, можно посеять опять редис. Но это уже небольшими плантациями, так, для поддержки штанов.
  -- Но это же надо знать сорта, как сеять, когда. Это куча проблем, - Славик немного ошарашен.
  -- Почему куча? Я все эти проблемы изучал. После работы, если хочешь, зайдём ко мне, я дам тебе все конспекты, таблицы, расчёты. Всё готово. Только делать.
  -- А почему же ты не сеешь?
  -- Главное - самому не осилить, нужен напарник.
  -- Так бери меня!
  -- Знаешь, я хоть и уверен в результате, но всё может быть, а я не хочу оказаться перед кем-то виноватым. Потом: надо сразу вложить деньги. Не то, чтобы очень большие, но не копейки. И, честно говоря, просто лень! Но если уж браться, то начинать надо именно сейчас, летом. На осень вспахать, и - пошла заготовка семян, инструмента...
  -- Серёга! Ты что, давай сделаем!
  -- Хорошо, сначала посмотришь мои тетрадки, а там решим.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Ясный солнечный денёк. Радостный и сияющий Гудман и два пива, в желудке, идут из книжного магазина. В "буке" нашёл что-то приличное историческое, а впереди два выходных. Это ли не счастье?
  -- Серёга! - окрик сзади.
   Оглянулся, аж передёрнуло: где я? Опять Афган? С ума можно сойти, это ведь Серёга Догилев!
   Обнялись, Гудман чуть не заплакал. Встрече рады оба.
  -- Ты представляешь, я удивился не тому, что ты в Белой, а как я опять в Афган попал. Мы все кончим психушкой, - говорит Гудман своему земляку и тёзке, комсоргу танкового батальона в Шинданде. - Ты как, где служишь? Рассказывай всё. Как я рад тебе! Ты не представляешь!
  -- Да, маршрут короткий: Афган - Карабах - Чернобыль - Прибалтика. Вот только устроился здесь, получил квартиру. Приходи - обмоем.
  -- Жена, дети?
  -- Пока нет, но скоро будем обмывать и это, - тёзка пишет на сигаретной пачке свой адрес, - извини, спешу. Приходи обязательно.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Карабах, Прибалтика, Чернобыль, Перестройка.
   Ещё в Каршах Гудман дал зарок не только не участвовать в политической жизни, но даже не обсуждать и не слушать новостей. Если бы кто спросил, почему, он бы ответить не смог. Сам себе он доходчиво объясняет, что не может быть обижен на власть, на строй. Дали срок, наверное, небольшой. Трудно судить. Не та статья? Формулировка? Но так получилось как-то, судья в душу заглянуть не может. Может не это главное? Условия содержания? Так он убеждён, что в тюрьме должно быть очень тяжело, чтобы не было желания сидеть ещё раз. Хотя много раз слышал, что зона - не наказание, а простая изоляция от общества, с элементами эстетического воспитания. Нет, это наказание, и должно быть наказанием. Только хотелось чтобы была работа, пусть тяжёлая, но работа, и чтобы честно платили, хоть по самому низшему разряду, но честно.
   Но это уже виноват не строй, не власть, а только администрация зоны. Кто больше украдёт.
   А ещё хотелось, чтобы кормили, пусть не калорийно, пусть самые дешёвые каши и картошка. Но чтобы еда была человеческой, а не варёная тыква, как свиньям. Чтобы не плавал там коровий глаз с небритыми ресницами. Чтобы не превращали людей в скот, думающий только о жратве, чтобы двадцать лет спустя, при воспоминании о комбижире, желудок не сжимался в комок и не стучал от страха, как заячье сердце.
   Но в Каршах, в ИТУ усиленного режима, увидел Сергей Григорьевич и другое: как настоящему бандиту, с деньгами и властью на воле, сам "хозяин" жмёт руку, прикладывая левую к животу, по узбекскому этикету. И ставит его бригадиром, где нужно не работать, а только получать и распределять деньги. Бандит помельче - завхоз и мастер. Эти тоже ни хрена не делают, за редким исключением, но им нужно следить за шестёрками. Мелочёвка пашет как негры и жрёт баланду. А особо честным и ищущим справедливости, ещё во время следствия, рвут мышцы и сухожилия, отбивают почки и печень, и, в конце концов, они сходят с ума и едут на больничку.
   Всё делают деньги. Или в верхних эшелонах власти не так?
   А если выбирают деньги, то какой смысл идти на выборы?
   Вот в этом и есть вся Сергеева политика, дипломатика и перестройка с реформатикой! Грызитесь сами, как хотите!
  
   * * * * * * * * * * * *
   Через несколько дней, к Сергею заходит Валера Джигит, из соседнего подъезда. Он тоже имел честь служить под знамёнами Ограниченного контингента, только чуть раньше Гудмана:
  -- Привет! Вчера встретил сослуживца, Сергея Догилева, ты с ним тоже служил вместе, что ли?
  -- В Афгане, в соседних частях, просто общались, как земляки.
  -- Он закончил ремонт и приглашает нас в гости, вроде как на новоселье.
  -- Блин, вот так, с бухты-барахты! Думай что подарить, и где мой белый смокинг.
  -- Какой смокинг? Никого, кроме нас с тобой, не будет. Посидим втроём, погудим. Я взял литр своей, а там посмотрим.
   Чтобы не было мало, и потом не бегать, Сергей тоже взял бутылку, казёнки.
   Обычная маленькая однокомнатная квартирка. С любовью сделан косметический ремонт: всё блестит и пахнет. Из мебели только диван, стол, четыре табуреточки и гитара. Зато магнитофон "Panasonic", афганский трофей. Размером с чемодан "мечта оккупанта", только без колёсиков, с гирляндами разноцветных лампочек, освещающих пол квартала, и мощнейшими динамиками. Басы которых, бум-бум, стучат в грудную клетку, как кувалдой и останавливают сердце. Видно присутствие женской ручки: салфеточки, накидушечки, несколько безделушек и халатик на гвоздике у двери.
  -- Мы думали, ты нас с невестой познакомишь, - обрадовано говорит Джигит, - а ты её от нас прячешь.
  -- На свадьбе познакомитесь. Я сейчас живу у тёщи, пока ремонт делал. А сегодня будущая супруга на второй смене, получается, я, вроде как, холостяк, - Серёга хлопает в ладоши и потирает радостно руки в предвкушении вечера.
  -- Ну и слава Богу, можно и выпить и душу излить. Жёны это хорошо, но на них всегда приходится оглядываться, - поддерживает копанию Гудман.
   Новоселье прошло как положено по протоколу, интеллигентно, на троих: на газетке, живописной кучкой, "шашкой" порубаны колбаса, сало и сыр, изящно открыта какая-то консерва. Посуды в квартире пока нет, не продумали, есть только нож и, отмытая от обойного клея, ложка. Но это только способствует атмосфере мужской дружбы, независимости и армейской неприхотливости. В былые времена, все трое открывали консервы крышкой ствольной коробки автомата, любой армейский супец ели штык ножом и пили отвратительную афганскую кишмишовку из целлофанового пакета.
   Водки было много, вернее достаточно, ведь много водки не бывает. Пили из чайных чашек, закусывать, за разговорами, было некогда. Зато курили, каждый - за двоих.
   Скоро нить беседы была утеряна, все трое говорили, каждый о своём, и очень сосредоточенно слушали. Все трое, одновременно, пытаясь уместить три проблемы в одну.
   Магнитофон очень скоро выключили, мешал. Запели сами, под гитару. Очень даже достойно:
   Как на поле Куликовом
   Прокричали кулики,
   И, в порядке бестолковом,
   Вышли русские полки.
   Как дыхнули перегаром:
   За версту разит.
   Значит выпито немало,
   Значит будет враг разбит!
   Слева - рать,
   Справа - рать,
   Приятно с похмелья
   Мечом помахать!
   И наконец:
  -- Торжественным маршем!
   По-батальонно!
   Дистанция - одного линейного!
   Первый батальон - прямо!
   Остальные - НА ПРА-ВО!
   Шаго-ом марш!
   Звучит "Прощание Славянки", и все трое, по-батальонно, строевым шагом, распугивая милиционеров, идём на троллейбус.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Но не всё так гладко в солнечной стране Гудманов. Хозяин старается не встречать старых друзей: одноклассников, афганцев, соседей по нарам, сослуживцев.
   Перед афганцами стыдно, вроде как обосрался. Одноклассники все снисходительно-благополучные, деловые и при чинах, с "забугровыми" паспортами и кейсами. К ним никак не вписывается Сергей. И одета его семья безо всяких претензий и оглядки на окружающих. И квартира совмещает в себе проходной двор, автомастерскую, дровяной сарай и школу интернат имени Феликса Эдмундовича Дзержинского. На кухне, в керосине, откисают болты и клапана, сохнет что-то склеенное эпоксидкой, в гостиной Саша делает веломобиль, в спальне Сергей, лёгким движением руки, старый трёхстворчатый шкаф превращает в письменный стол и антресоли, стараясь не беспокоить, спящего на двуспальной кровати, чёрного дога.
   С товарищами по партиям, этапным партиям, тоже встречаться не хочется. Они все прекрасные люди. Случись с ними что, не дай Бог, Сергей первым бросится на помощь, без вопросов. Но ту, этапную, жизнь хочется быстрей забыть, не было в ней ничего хорошего. Они дружили, делились всем, что имели, до последнего "бычка" и щепотки чая. Поддерживали друг друга во времена такого глубокого отчаяния, что даже о самоубийстве не думаешь, когда превращаешься в абсолютное ничто, в ещё живой кусок мяса. Но это была, пожалуй, вынужденная дружба, иначе они просто не выжили бы.
   Все звонили, вроде помнили: и Пристяжной, и Пончик, и Филип, уже полковник, Негру звонил сам. Генеральный директор совместной французско-украинской фирмы. Тот, рисуясь, дал с десяток телефонных номеров, по которым его надо искать.
   Поначалу даже пытался со всеми встретиться, всех собрать, ведь действительно соскучился, очень хотел видеть. Но кончилось тем, что всех просто "отшил", "обрубил хвосты".
   Наверное так нельзя говорить, грубо, но зато честно. На все звонки отвечал:
  -- Извини, у меня сейчас серьёзные проблемы, встретиться не могу.
   А проблемы действительно серьёзные: сны, нервы, или психика, водка...
   Снится Афганистан. Снятся бои, которых НЕ БЫЛО. Всегда гибнут солдаты, а Сергей - жив.
   Чаще всего снится, что его взвод попал в засаду. Погибли, практически все, Гудман пробился на второй этаж духовского разбитого дома и, сверху, перестрелял всех, до одного, кто был в засаде.
   Когда пришла, вызванная по радио, подмога, два БТРа, оказалось, что, по ошибке комбата и замполита, два наших взвода перестреляли друг друга.
   Сергей считал патроны, он выстрелял четыре спаренных диска свои и два взял у погибшего солдата. Ровно триста патронов.
   Когда патроны кончились, он услышал шум БТРов. Не было ни радости, ни страха - абсолютное безразличие. Обессиленный, он лежал под проёмом окна, плевал на раскалённый ствол автомата, тупо смотрел как шипит, испаряясь, слюна, почему-то с кровью, и, привычно, сильно потел.
   Истерика случилась уже в части, у комбата, когда он понял, что именно эти два убожищя, два дебила, отправили взводы навстречу друг другу.
   С подобранным пулемётом ПК, с пристёгнутой патронной коробкой, которая больно била по колену, Сергей, содрогаясь от рыданий без слёз, ходил между палатками, из которых выносили вещи его солдат.
   Рядом шёл командир второго взвода, его в засаде не было, лейтенант. Он удерживал Сергея, когда тот рвался пристрелить комбата с замполитом, и выслушивал его бесконечный рассказ, с бесконечными матами.
   Насколько всё было реально: его солдаты, смерть, кровь, жара, грязный пот, с размазанной сажей и пылью, раскалённый, обжигающий автомат и, ни с чем не сравнимый, незабываемый, запах всего этого, который осознаёшь только потом, после боя...
   Бесконечно снилась зона в Карши. Будто лежит он в холодном зимнем бараке, на шконке второго яруса, укрытый, протёртым до марли, одеялом и своей фуфайкой. Замёрз, свернулся тугим напряжённым калачиком, укрылся с головой и боится пошевелиться, чтобы не выпускать тепло. Так всю ночь и пролежит без сна, не в силах ни заснуть, ни окончательно проснуться.
   Такое могло присниться даже в летнюю душную ночь. Все потели, проклиная жару и железобетонное строительство, а у Сергея утром, от озноба, зуб на зуб не попадал.
   После таких снов, он мог напиться. Так же мог напиться в день ввода войск в Афганистан, в день вывода, в день суда и освобождения, после фильма про Афган и даже услышав, под настроение, песню о "Чёрном тюльпане".
   Напившись, он плакал, что-то рассказывал жене и сыну, не хотел жить. Даже вешался, хорошо - провод не выдержал.
   Хотя через день всё проходило, просились прощения, давались клятвы, семью это не укрепляло.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Через две недели после новоселья, опять приходит к Сергею Джигит:
  -- Серёга, Догилев погиб.
  -- Ты что, сдурел, - аж мороз по коже.
  -- Шёл от своей невесты, с Заречья, уже поздно, через дамбу на Роси. Или плохо стало, или поскользнулся, а может кто помог. Он был выпивши. Короче - выловили в реке. Поехали к родителям, может что нужно помочь. Он ведь сюда, в Белую, только перевёлся - ни друзей, ни знакомых.
   Приехали к родителям: отец, майор запаса, лежит, под присмотром медсестры. Сердце, как бы и его не пришлось хоронить.
   Плачущая мать:
  -- Ребятки, у него даже парадной формы нет. Не в чем хоронить.
   Сергей одного роста и комплекции с Гудманом, а у того есть "нулёвая", полученная перед Афганом, парадка. Даже не подшитая.
   Пообещав всё сделать. Сергей с Валерой едут в Военторг, покупают погоны, шевроны, петлицы. Сергей едет домой шить, Джигит должен зайти к нему через пару часов.
   Гудман берёт трёхлитровую банку самогона и садится шить. Напротив себя, на табуретке, поставил единственную фотографию Догилева, привезённую ещё с Афгана: в армейских трусах, с автоматом, Сергей стоит на башне танка. Весёлый и беспечный, молодой и красивый, с, едва заметными ещё, тёмными усиками.
   В двадцать восемь лет обкатать на танке Союз и Афган, вдоль и поперёк, от души настреляться, не раз получить по броне, без царапины пройти войну и эти чёртовы конфликты, по уши зарядиться радиацией - всё для того, чтобы дома так глупо погибнуть. Как раз тогда, когда засветился впереди огонёк семейного очага, когда можно просто выспаться, после десяти лет казармы.
   Пришедший Джигит нашёл готовую парадку и "готового" Гудмана, плачущего безнадёжно и безостановочно. К Догилевым ему пришлось ехать самому.
  
   * * * * * * * * * * * *
   После ознакомления с документацией по сельскому хозяйству, Славик загорелся не на шутку. Все выкладки готовились ещё в Каршах, тщательно и добросовестно, с учётом всех возможных неожиданностей.
   И началась подготовка: договора с тёткой и сестрой, вспашка огородов, закупка семян, плёнки, насоса для полива и всего инструментария. Ведь всё - с нуля, с лопаты.
   Надо навести порядок в хозяйствах тёти Лукерьи и Лены, ведь обе живут без мужиков. Перекладывается печь, перестилаются в сарае полы, расчищается сад. Работы много, но взялся Сергей с душой и рвением трудоголика. В феврале он уволился с завода и переехал в село, за ним и Славик, взял отпуск.
   Работали весь световой день. По напряжёнке и надеждам, это можно было сравнить только с золотой лихорадкой.
   Выкопали противотанковый ров, засыпали его конскими какашками, на дуги из арматуры натянули плёнку и дело пошло. На Восьмое марта первые пучки редиски были проданы на базаре по баснословным ценам.
   В это же время, частями, засевался весь огород, шестьдесят соток, этим пока решили ограничиться. Все работы - только на мускульной энергетике.
   Накрытая плёнкой, редиска не всходила. Другой причины, кроме холода, они просто не могли предположить. Но присмотревшись вплотную, обнаружили голодную и отощавшую, после зимы, крестоцветную блошку, количества которой хватило бы сожрать лошадь.
   Сергей учёл всё, кроме насекомых, но этого хватило с головой.
   За советом Сергей мотнулся к двоюродным братьям. Братьям и друзьям, с которыми вместе пас коров. Но они уже посчитали прибыли с продажи, на расходы ума конечно не хватило, и "жаба" наступила им на горло.
   Другой причины просто быть не могло, когда и агроном, и агрохимик, и кладовщик, различающий всю химию по запаху на километр, - все пожали плечами и сказали, что такого зверя они видят в первый раз и как с ним бороться, тем более, не знают.
   Конечно, средство пионеры фермерского земледелия нашли и прогнали хищную мошку, но, ущемлённая в правах, редиска тормознулась в росте, а чуть позже попёрла одновременно на всех шестидесяти сотках.
   Чтобы её убрать, пришлось нанять людей, чтобы перевезти - машину, которую пообещал дать председатель колхоза.
   Думали развезти по городу кучками, и продать с жёнами, но машина, оказалось, спешила на завод, за техникой, и подвезла попутно. КамАЗ корнеплода был выгружен просто на газон, возле дороги, и машина уехала.
   Как дёшево ни пустили, но такое количество витаминов город поглотить просто не мог.
   Через пару часов красивый "фрукт" начал вянуть на солнце, цена катастрофически падать, и, ближе к вечеру, редиска раздавалась бесплатно, только бы убрать мусор.
   Посчитав гору мелочи, со вздохом облегчения, узнали, что затраты почти окупили. О прибыли речи быть не могло.
   После профсоюзного отпуска, Славик брал учебный, как учащийся техникума. Теперь, под флагом добропорядочности: "Мне семью кормить надо!", он выходит из дела, забирает всё, что можно и идёт на завод.
   Случилось именно то, чего так боялся Сергей. Финансовым банкротством это назвать нельзя, впереди другие культуры. Да и вообще: это ведь первый год, первый блин. Никогда нельзя всего предусмотреть. Но один Сергей ничего сделать не сможет. Значит надо посадить тётке картошку, загрести за собой грязь и ехать в город.
   "Тот всех быстрей идёт вперёд,
   Кто в путь идёт один!"
  
   * * * * * * * * * * * *
  -- Серёга, как хорошо, что ты завязал с этим грязным делом! - это к Гудману прилетел Володя Мостовой, сосед по дому.
   У него отец тоже был военным, но умер, только получив квартиру, Сергей его не знал. Но их матери, две Марии, были очень дружны.
   Володя, уже после армии, закончил Киевский политех, поздно женился, работал на разных заводах. У него было вполне здоровое желание хорошо заработать, но диплом этого не позволял. Пришлось его спрятать и достать аттестат о восьмиклассном образовании. С ним-то Володя и начал шабашить. Ездил по сёлам, строил, белил, монтажничал. И заработал бы, хотя бы на машину, если бы не был таким честным и не верил людям. Честность и деньги - вещи не совместимые. Володя этого понимать не хотел. После каждого обмана, он ссорился и уходил, чтобы попасть в следующую кабалу.
   Отношения Володи и Сергея больше похожи на настоящие братские, чем на дружеские. Они не сидят за одним столом по праздникам, не встречаются часто, но могут зайти в любое время, просто так:
  -- Как вы тут?
   И за помощью, при необходимости, тоже идут друг к другу.
  -- Есть работа, - продолжает Володя, - в селе построить зерносушильный комплекс. Всё оформление, договора, сметы и прочую макулатуру берёт на себя Анатолий Иванович, мой старый знакомый, классный мужик.
  -- Так это "шабашка"?
  -- Обижаешь, начальник! Производственно-техническое объединение "Федерация", с печатью, трудовыми книжками и даже с больничными и отпуском, правда не оплачиваемыми. Хозрасчёт, ничего не поделаешь.
  -- А смету, договор можно посмотреть?
  -- Конечно, генацвале! Всё со мной. Смотри.
   Сергей тщательно пересматривает бумаги, что-то считает. Он знаком со строительными работами не понаслышке. И сметы и наряды составлял, помогал пристяжному в Каршах. Надя ему даже присылала "Киевлянку", лучший сборник норм и расценок, так называемые ИНИИРы.
  -- Вообще-то, Володя, херня получается. Больше половины заработанных денег уплывает на фирму.
  -- Ну им же надо содержать аппарат. Да и вообще, какая разница, что куда идёт? Ты смотри свой заработок. Тебя такой заработок устраивает?
  -- Заработок-то устраивает, хотя пахать на него надо очень хорошо, нормы сильно завышены, но, в принципе, выполнимы. Только ведь стройка, она и в Африке стройка: "Кирпич есть, раствор - нэт. Сижу куру".
  -- За поставки Анатолий Иванович отвечает. Всё уже на месте, там мелочёвки не хватает.
  -- Володя, неужели ты, человек с высшим образованием, не можешь эту всю пачкотню сделать сам? Ты ведь всё время по стройкам мотаешься.
  -- Написать-то я смогу, но не смогу выбить такие расценки.
  -- Расценки не с потолка берутся, есть ИНИИРы...
  -- Какие к чёрту ИНИИРы? Мы идём к рыночной экономике, это самый примитивный базар. Приеду я, председатель колхоза видит - шабашник, значит ему по барабану расценки. Он даёт какую-то сумму, а ты хочешь - работай, хочешь - танцуй. А вот когда приходит фирмач, тут всё должно быть по закону.
  -- Ладно, я верю твоему опыту, хотя, уверен, что с председателем найти компромисс было бы легче. Он тоже хочет заработать. Но тебе видней. А работать будем вдвоём?
  -- Пока вдвоём начнём, а там ещё одного-двух возьмём, не более. Но вдвоём лучше - потихоньку за пол года сделаем, а так - три месяца, и ищи новый объект.
  -- А справимся?
  -- Там ничего сложного нет.
   Взялись два лоха. Под разными предлогами, зарплата задерживается до трёх месяцев, платят только половину обещанной суммы, откладывая вторую на не вполне обозримое будущее. Но всё проделывается с такими честными глазами, что от умиления плакать хочется.
   Хочешь работать - инструменты и материалы доставай сам, а то с обещаниями просидишь до новых веников.
   На "Запорожце" только что жидкий бетон не возили. "ЗАЗ" прекрасная машина, но на ней если час проехал - два надо уделить ремонту. А так как работали весь световой день, без выходных, то за три месяца, относительно рабочая, машина превратилась в "русскую рулетку", когда в револьвере не хватает только одного патрона.
   Опять без семьи, опять столоваться в харчевне...
   Через три месяца Сергей понял: их крупно "кинули" и кинул всё сам. Володин оптимистичный взгляд выдержал на месяц больше.
   За заработанными деньгами ездили в Киев ещё три месяца. Оказалось, что вся фирма это генеральный директор, главный инженер и несколько бригад таких же дураков, как они. Простые операторы, с домашним телефоном, даже самой паршивой кладовухи нет. Только заработка нашей бригады, да ещё с трёхмесячной прокруткой денег, им хватало на вполне приличное существование.
   Стыд не дым, глаза не ест!
  
      -- Пробуждение.
   27. 09. 1994 года.
   Прошло шесть лет и две недели, как я вернулся домой, вышел из тюрьмы.
   Ужас берёт: сколько времени, сил, нервов, энергии потратил впустую.
   Сколько времени прошло прежде чем я начал просыпаться, начал вспоминать о чём думал, мечтал, на что надеялся.
   Перечитал сейчас всё, что написал в Карши. Это четыре сто листовых тетради конспектов технической литературы, две - английского языка, тетрадь с аннотациями художественной литературы, стихов, песен и тетрадь - что-то вроде дневника, с нерегулярными записями.
   Это всё написано когда я тяжело работал, хронически недоедал, когда, много дней, негде было согреться или от жары плавились мозги, был измучен бессонницей, когда страдал душевно. Сейчас страшно вспомнить весь тот кошмар.
   И я смог через всё это пройти. Хотя, вроде, гордиться-то нечем, но ведь это моя сила?!
   Я даже читал стихи, что для меня явно не свойственно, и пел в художественной самодеятельности, даже руководил узбекским хором.
   А сейчас всё это - коту под хвост? Столько сил и души! Жаль!
   Но: "Что ни идёт - идёт!" Наверное и это надо отнести к накоплению жизненного опыта. Наверное и через это надо пройти.
   Может сейчас, сытый и ухоженный, подведя итоги, я должен опять взяться за работу, заняться науками, писать дневник, воплощать в жизнь всё, о чём мечтал.
   Какие же события произошли за эти шесть лет?
   Пришёл домой. Сын вырос, одиннадцать лет, пошёл в пятый класс. Ко мне с радостью и любовью - соскучился. С Надей было некоторое недопонимание, но, слава Богу, семью сохранили.
   Хотя, куда бы мы из колеи делись?
   Работать устроился на РТИ, вальцовщиком. Получали хорошо, и я, и Надя. Цены приемлемые, но везде очереди, всё "по блату". Но обставились: вся мебель, ковёр, холодильник, телевизор, много хороших книг купили.
   Отремонтировал машину. Ласточка! Сшил палатку, купил прицеп. Материально - даже слишком хорошо.
   В декабре 1989 года сломал на работе руку. Две недели работал по две смены, да ещё в субботу, дурак, вышел. Работал один, без напарника, спешил, хотел больше заработать. И вот результат: почти год на больничном.
   Сначала не пил совсем. Потом выпил в сауне, за компанию. И дело пошло. Время изобильное, пьяное, после отмены всех безалкогольных указов. Компании по выходным и будням, праздникам и "чёрным" дням. Жена не против, вроде всё в норме, по чуть-чуть, кам-кам, говорили духи.
   Дни рождения свои, детей, кумовьёв и соседей, праздники религиозные и коммунистические, языческие и все профессиональные, и просто так: зашёл к другу - сто грамм, а если выходной, можно и за пузырём посидеть.
   Долго не ходил на "пеньки", но тоже - пошло, как брехня по селу. А там мало не бывает.
   Но самое страшное началось с переломом руки. Сначала много читал, потом, всё чаще, приходили друзья: начинали с пива, заканчивали достижениями отечественных буряководов. Пьянки вошли в норму. Нет друзей - мог выпить сам.
   Всё время тянуло в церковь. Зайду, поставлю свечки, перекрещусь. Не понимаю смысла службы, не разберу слов, да что там, не знаю как войти в церковь. И подсказать некому.
   Когда лежал в больнице, на Рождество Христово, приходили с поздравлениями какие-то евангелисты - баптисты, подарили "Новый Завет". Но без подготовки и разъяснений, его читать невозможно: иносказания, язык - всё непонятно. Да и о службе в церкви книга ничего не говорит.
   Робко высказал желание пойти на Пасху на всенощную, меня поддержала жена и, очень энергично, кумовья.
   С вечера накрыли стол, посидели за полночь, не постно, добросовестно приняли "на грудь" и пошли в Храм Божий. Народу - море. В церковь не зайдёшь, святить, оказывается, будут только утром, стоять скучно. Но мы не расстраиваемся:
  -- Было возле церкви, значит уже освятилось!
   Похристосовались и пошли домой. Всенощную провели за столом, у нас, и легли спать. Проснулись к обеду, меня немного мучила совесть, пока не сели за стол опохмеляться.
   На следующий год пошёл сам. В соборе прекрасно пел приезжий московский хор.
   Я всё время молился Богу, бессвязно, неправильно, молитв не знал, но очень искренне, с верой. Перед самым Крёстным ходом впал в настоящий религиозный экстаз, близкий к истерике. Упал на колени, по лицу текли слёзы, мои "Господи помилуй!" и "Прости меня, Господи!" прерывались рыданиями, я крестился и бил земные поклоны. Случайно я оказался на пути правящего Владыки, или он, видя моё состояние, сам подошёл:
  -- Целуй крест!
   Я поцеловал крест, с меня, как в Том, моём, сне, градом, полил пот и в голове наступило просветление. Я встал с колен, голова кружилась, ноги дрожали, чувствовал сильную слабость. Прихожане вышли на обхождение Храма, я присел на лавочку у стены.
   Кроме меня, остались только женщины с кружками "На Храм". Они собрались у алтаря, вышли молодые люди, забрали из кружек деньги и ушли назад, через боковые двери иконостаса.
   Конечно же это были служители церкви, хоть и в мирской одежде, но процесс выгребания денег неприятно подействовал на меня.
   Я вышел из собора, троллейбусы ещё не ходили. Хотя чувствовал ещё и головокружение и слабость, потихоньку пошёл домой.
   Были попытки заработать бешенные деньги в селе, выращивая редиску, потом шабашил на стройке, перед 8 марта, делал красивые панно из шпона. Красиво, дорого, но попробуй продать.
   Грузил сахар на сахарном заводе. Тот кто приглашал, говорил, что не пожалею. Но оказалось, чтобы не жалеть, надо воровать сахар, гнать самогон и вот от его-то продажи жить круто и весело. Я так не мог. Всегда считал воровство, а тем более продажу горилки, страшным грехом. Все, кого я знал, кто спаивал людей, были очень жестоко наказаны судьбой. Или Богом.
   В стране ужасающая инфляция. Рубли, талоны, купоны, купоно-карбованци. То, что вчера ещё считалось деньгами, сегодня - меньше чем ничто.
   Кто-то на этом заработал состояния.
   Товарищ, по знакомству, взял кредит в банке, на нескольких подставных лиц, 164000 рублей, на покупку "Жигулёнка", на пять лет. Но рассчитаться смог уже через три месяца. Одним из подставных был я. Он взял на моё имя 25000 рублей. Узнав всю сумму его долга, я думал, что до конца своих дней не увижу тех денег. Через два месяца, получив на руки долг, удачно нарвался на прицеп, а ещё через пару месяцев, легко, из карманных денег, и сам погасил всю сумму долга.
   Но получение банковского кредита не для простых смертных.
   На всех заводах невыплаты зарплаты. В выигрыше шинники, им платят покрышками, которые можно продать, ещё и с прибылью.
   На РТИ, единственный случай на Украине, а может и в мире, выпущены свои, заводские деньги. Причём красивой полиграфии. Действуют они только на территории завода, а это столовые и два магазина, прод и пром. Золотом они конечно вряд ли были обеспечены. Написанным на них рублям никто не верил, по этому называли Сузанчиками, по фамилии директора завода.
   С учётом валютной обстановки, я выбрал вальцы на заводе асбестотехнических изделий, катать паронит, там ещё что-то платили. Но главным было не это. При глухом топливном кризисе, в государственном масштабе, паронит замешивается на бензине, так называемом "калоша". Если его размешать "фифти-фифти" с керосином, добываемым из обычных дворовых колодцев возле узинского аэродрома, добавить 20 мл. этила, продаваемого на авто базаре, смесь залить в бак то автомобиль способен двигаться.
   Клапанов "Запорожца" хватало ровно на пятьсот километров, полный бак, а глушителя - где-то на тысячу. Глушитель больше любит длинные поездки, он раскаляется до красна и остатки бензина сгорают равномерно, без выстрелов, как в примусе. Ближе десяти метров, сзади, приближаться никто не рискует. А вот двигатель лучше охлаждать, хотя бы километров через пятьдесят.
   За день можно было вынести с завода, без проблем, четыре литра бензина. За две успешных трудовых недели набиралось как раз на комплект клапанов. Конечно, старались ездить поменьше, доставали и подмешивали, хотя бы для запаха, нормальный бензин. Тем не менее, двигатель разбирался как автомат Калашникова - вслепую и строго по секундомеру, а Саша, в свои пятнадцать лет, за два часа притирал четыре выпускных клапана.
   Но скоро прекратились поставки сырья и тут. Подметали цеха, приходили отмечаться, бывало, по несколько дней ждали, с минуты на минуту, прибытия вагона или машины.
   Работы нет - нет денег. Значит начинаются пьянки на заводе. И я, однажды, хорошо выпив, залетел, да ещё и в "бутылку полез", начал качать права. Кадры уже не ценились, могли уволить по статье. Но пошло новое веяние - кодирование. Закодируешься, принесёшь справку - не уволят, ещё и неделю отпуска, за свой счёт правда, дадут. На поправку здоровья.
   Пришлось кодироваться, трудовую не хочется портить. Тем более, что желание бросить пить меня не оставляло никогда.
   Пол года не пил, но ни работы, ни денег в семье не прибавилось.
   Начал кататься с покрышками в Ужгород, Минск. Потом возил сахар, гречку, водку, ликёры.
   Как это унизительно! Унижение ни с чем не сравнимое. Из-за него-то и начал выпивать, код подобрал.
   В Ужгороде, на вокзале, встретил солдата из нашей части в Афгане, он был санинструктором, Стёпа Пинзеник. Подчинённый Шприца. По его рассказу, закончил юрфак и работает следователем. Дал адрес и номер телефона, но ни там, ни там его не оказалось. Звонил в УгРо - не знают такого.
   Так что у меня возникло серьёзное подозрение, что он следователь не в той "бригаде", и пас он, с братаном, на вокзале таких как я.
   Тем не менее, повод напиться был. Водочку пили не жалели, запивали пивком. Да не спамши, да без закуси... нормалёк!
   Отдал все заработанные деньги бедным цыганским детям, но их мать принесла всё обратно и заставила взять. Поговорила со мной, успокоила. Что говорила, точно не помню, помню только добрый материнский голос пожилой женщины. Даже детям на конфеты не захотела взять:
  -- Вези всё домой, ты и так, наверное, пропил много. Жена плакать будет, а сын ждёт подарка.
   Торговые рейсы прекратил, вижу - не доведут до добра. На заводе пошли сокращения. Появилась возможность устроиться на второй шинный завод, там ещё давали покрышки. И ездить не надо, оптовики скупали на месте выдачи. С АТИ уволился.
   Завод прекрасный, новейшее английское оборудование. Как наше руководство и мастера ни старались, всю автоматику им уничтожить не удалось. Работать, не сравнимо, легче, чем на РТИ и 1-м шинном.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Все эти годы друзья и знакомые часто приглашали на дачи. То помочь на стройке, то на огороде:
  -- Вам всё равно делать нечего!
   Я же был ярым противником дач, точнее, огородов, хотя очень хотел построить свой маленький домик. Даже разработал проект, в полном объёме, ещё в Каршах. Приступать к строительству, в столь смутное время, было страшновато, а отдыхать я любил в палатке у костра.
   На заводе, как раз, давали участки. Попав под общий ажиотаж и устав от приглашений отдохнуть на чужих дачах, я не смог устоять перед соблазном.
   Участок, пять соток, дали в двадцати пяти километрах от города, из них пара километров по грунтовке, а последняя пара по такому раздолбанному глиняному бездорожью, что, если видишь на небе хоть одну маленькую тучку, лучше иди пешком. При малейшем дожде, из рытвяков не вытянет ни один трактор, колёса оставишь в ямах. Так называемое, неудобье.
   Сеть глубоких оврагов, низина, вся вода с полей устремляется именно сюда, всё глубже прорывая канавы, глубиной до метра. Участок на склоне 45 градусов, какой-нибудь чёрной земли ни жмени, только благороднейшая жёлтая глина. Там поставить бы кирпичный заводик, вот был бы бизнес. Но ничего, сделал террасы, завёз навоза, песка.
   Первый год посадили картошку и самые банальные культуры - не были готовы к земледелию.
   Весной дождями смыло всё, что я завёз и сделал. Тогда подпорные стенки террас сделал из армированного бетона, с почти метровым фундаментом, сделал бетонные же желоба, для стока воды, и по новой завёз грунт.
   Сеяли уже элитные семена, интересные сорта. Особо увлеклись помидорами, их разнообразием: размерами, от виноградины до качана капусты, цвета - от золотистого до чёрного, и форм.
   Урожай был грандиозным! Даже той, ничтожной, не украденной, доли, хватило, с головой, нам и всем нашим счастливым друзьям, не имеющим дачи.
   Посадил виноград, китайский лимонник и ещё много экзотического, чего не знал не то что названия, но и цели посадки. Увлёкся не на шутку.
   Но самое интересное произошло, когда я вбил на своём участке первый кол, точнее - сделал столик и две лавочки, чтобы можно было покушать по-людски. Сел на готовую лавочку, закурил, смотрю на унылые пять соток целины, с прорытыми водой канавами и редкими сухими былинками бурьяна, и тут меня осенило:
  -- Это ведь МОЁ! Я поставил МОЮ лавочку, на МОЕЙ земле! Только я могу её убрать, разрешить кому-то сидеть на ней. Здесь только я полновластный хозяин!
   Проснулись во мне крестьянско-кулацкие корни. И как же мне стало приятно ощутить себя собственником.
   Позже сделал небольшую будочку для лопат, где можно было переждать летнюю грозу, сидя на перевёрнутых вёдрах. Даже выкопал котлован под фундамент, нулевой этаж: гараж и подсобные помещения. А это пол сотни кубов земли!
   Всё очень интересно, работаю с душой, но там воруют всё, что вырастишь, а зимой - всё, что привезёшь или построишь.
   Кум моего кума поступил умнее - купил хатку в селе. И земли больше, и соседи присмотрят, с техникой проще, а у селян можно купить всё: от молока до горилки, от семян до спелых плодов.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Всегда хотел иметь много, как минимум троих, детей, но у нас, с Надей, разные резус-фактор крови. Сашку родила нормально, но потом все многочисленные беременности срывались до пяти месяцев, хотя, с первого визита к врачу, её клали на сохранение. Вроде и смирились с этим, потом было не до того. Когда же я окончательно приехал на постоянное место жительства, мне стало остро не хватать рядом родной души. Такой родной, как я был с папой. Жена это не то. Чтобы сын был частью отца, чтобы оба стремились провести вместе каждую свободную минуту.
   Саша любит меня, но он рос, практически, сам, часто меня не понимает, а я не умею ему всего объяснить. Да и он уже почти взрослый, а хочется быть всесильным защитником, стеной, крепостью, хочется быть, для маленького человека, идеалом во всём, быть на одном уровне с Богом. Но на мои намёки Надя отвечала однозначно и без сомнений:
  -- Ты что, сдурел? Старые уже. Да и не выношу я, сам знаешь. Так зачем страдать и надеяться?
   Тогда, как старый собачник, любитель собачатины, стал просить щенка. Ответ - ещё более категоричен:
  -- Или собака, или я!
   Но разговор о собаке заводился много раз, в надежде, что "вода и камень точит". У Нади, неизменно, портилось настроение, она повышала голос, даже о компромиссе, типа: "Ну, самую маленькую!", - не могло быть и речи.
   Помог случай. Дочери моего товарища, уже замужней и временно бездетной, подарили элитного чёрного дога. А у неё как раз возникли проблемы с жильём и подходило к концу бездетное время. Не до щенка.
   Такое бывает только раз в жизни. Отказаться - значит пойти против Судьбы, пренебречь её подарком. Привезли его, с Сашей, домой, когда Надя была на работе. Приходит с хорошим, радостным настроением, мы её встречаем, ухаживаем, а щенок закрыт в комнате. Помогаем, вдвоём, снять пальто, заговариваем зубы, не знаем с какой стороны к ней "подъехать". И тут, открывается дверь, выбегает это чудо, садится прямо перед Надей, виляет, радостно, хвостом и тявкает, дескать:
   - Здравствуй, это я!
   У Нади опустились руки, она побледнела, села в, стоявшее рядом, кресло и горько-горько безысходно заплакала. Так плачут только на похоронах.
   Мы её успокаиваем, целуем, просим. Уже и сами не рады. Я жду, что она скажет:
  -- Чтобы я эту дрянь больше не видела!
   Но, к счастью, Надя отстранила нас, подлизывающихся, рукой:
   - Кормить будете сами, убирать за ней - сами, гулять - сами! Мне она чтобы на глаза не попадалась - убью!
   Разговаривала она со щенком только ногами, но не била, а отодвигала или тихонько отшвыривала.
   Не была бы собака лучшим другом человека: как только Надя переступала порог квартиры, Лорд, так мы его назвали, бросал всё и не отходил от неё ни на шаг. При этом, он не был надоедлив, навязчив, не путался под ногами. Он сидел или лежал рядом, бегал за ней, преданно смотрел в глаза, улыбался и вилял хвостом. Не прошло и недели, как Надя его кормила, баловала чем-нибудь вкусненьким и добросовестно, как ребёнку, объясняла, чего нельзя делать в квартире.
   Каждый вечер. Перед сном, мы, с Надей, выводили его на вечерний моцион. Это было время доверительных бесед, размышлений, планов. В семье стало больше близости, понимания, любви, радости общения. Сама атмосфера стала другой.
   Но пожил он у нас недолго, только пять месяцев. Отошёл очень скоропостижно: или сам что схватил на улице, или отравил кто, есть и такое подозрение.
   Стало в доме пусто. С осени, когда улеглась боль потери, стали поговаривать о новой собаке. Но халява больше не подворачивалась. А свободные, относительно, деньги появились только на 8 марта.
   Покупали уже на базаре. Купили Нику только потому, что ни на что другое не хватало денег, да и базар в тот день был плохой: считай, кроме овчарок ничего не было, а это не комнатная собака. Ника же, эрдельтерьер, хороша тем, что не линяет, не пахнет псиной и вообще очень интеллигентная собака, сама порода.
   Не смотря на уверения хозяина, безупречную родословную и паспорта родителей, в крови Ники было что-то чужое: окрас был не чепрачным, а гладко-чёрным. Так в паспорте и записали: эрдельтерьер (чёрный). Хотя это наверное, нонсенс. В остальном же её экстерьер был безупречен. Со своевременным и грамотным триммингом и стрижкой, в меру купированным хвостом, попа с ручкой, и красивым, конвертиком, поставом ушей.
   Умнее собаки, по моему твёрдому убеждению, просто быть не может. Только что не говорит, а может мы, тупые, понять не можем. Очень добродушная и ласковая: на любое обращение крутила своим обрубком хвоста, как пропеллером, с такой энергией, что, казалось, она сейчас или взлетит, или сама начнёт крутиться, вслед за хвостом.
   Но так она вела себя только с теми, кто приветливо, и пожалуй не в первый раз, разговаривал с членами её семьи. Если же в квартиру заходили незнакомые, Ника, сторонкой, подходила ко входной двери и, с тяжёлым шумным вздохом, как будто её запрягают вместо лошади, бросала свои кости на пол. Именно бросала, сказать ложилась или падала - нельзя. Она уникально расслабляла все мышцы своего тела и мгновенно оказывалась на полу, ударяясь костями тела и головой по очереди, так, что получался не один удар, а кастаньетная россыпь. Без команды она с места не сдвинется, а на попытку чужака открыть дверь, будет негромко, но глухо и очень серьёзно, рычать. Дальше экспериментировать никто не рисковал.
   Первичную выучку собаки проводили сами, с Сашей. Училась она настолько легко и радостно, что когда Саша повёл её в школу клуба собаководов, в положенные шесть месяцев, им там просто нечего было делать. Только стояли и переглядывались, удивляясь многократно повторяемой тупости крутейших и пристижнейших собак. Так что, не смотря на уплаченные деньги, полугодовые курсы Ника прошла за несколько часов. Благодаря чему не успела нахвататься коллективистской дури. Кроме семьи, ей никто не был нужен.
   К моменту её взросления, у Саши появился друг, Денис, с красивым эрделем Джеком, кошачьим киллером. Он их ловко хватал за хребет, встряхивал головой и бросал бездыханное тело, сразу потеряв к нему интерес.
   У Джека с Никой была настоящая любовь, настоящая моногамная любовь. С походами в гости, ласками, вылизыванием друг друга, угощениями из своей миски и различными развлечениями: от погони за кошками, но Ника их не трогала, только помогала загонять, до купания в фонтане и реке и соревнований по преодолению препятствий.
   Ника очень любила кататься на машине. По возможности, спешила занять переднее сидение и сидела гордо, высоко вытянув морду. И только поглядывала на водителя, при каких-то нюансах в дорожной обстановке: нервничала при красном свете светофора и не давала проспать зелёный, коротким "Гав!"
Но самый "кайф" - когда открыто окно и можно высунуть голову. Длинные усы, борода и уши развеваются по ветру, прижимаются к голове, глаза жмурятся, по-китайски, и морда приобретает потешный мультяшный вид. Можно открыть рот, Тогда на ветру бьётся и красный язык, как знамя. Можно свысока посмотреть на обгоняемые машины и подать возмущённый голос на тех, кто обгоняет по правой полосе.
   О предстоящей поездке, Ника узнавала по подъехавшей к подъезду машине. Это бывало не часто, только при поездках на дачу, один-два раза в неделю. Кроме непосредственно поездки, это обещало ещё и развлечения на природе: погоня за птичками, качание в траве и пыли и мышкование - бурение мышиной норки передними лапами. Пока не будет видна только торчащая "ручка". "Бурились скважины", конечно же, на какой-нибудь свежей, самой интересной грядке.
   Фактически ни разу не возникало проблем с отправлением естественных надобностей, и не было случая, чтобы Ника "стянула" что-то со стола. Конечно же это воспитание и выучка. С первых же дней, она выносилась, а позже выводилась, на улицу сразу после сна, приёма пищи и по времени. Очень скоро стала проситься сама. И, тоже с первых дней, при кормлении, она придерживалась и допускалась к миске только после команды "ешь".
   Но очень хочется сказать, что делала она это разумно.
   Какое бы лакомство ни положили перед её носом, она будет умоляюще унизительно смотреть в глаза, облизываться, истекать и захлёбываться слюной, но к еде не прикоснётся. Если ожидание затягивалось, Ника переходила к чёткому, по военному, поочерёдному выполнению команд: "сидеть", "лежать", "стоять" и "голос". Ела очень тихо, аккуратно, даже деликатно.
   По команде "голос", одновременно топала передними лапами и гавкала. Негромко, вымученно, с придыханием. Её глаза, при этом, сияли, а хвост замирал в напряжении.
   Она очень любила учиться, с радостью выполняла команды. Но однажды её на дачу не взяли - шёл дождь, земля раскисла до состояния английской овсянки, но ехать надо было, по каким-то бумажным делам.
   Ни минуты не сомневаясь в Никиной порядочности, на подоконнике, в глубокой эмалированной миске, был оставлен размораживаться добросовестный кусок мяса, на пельмени. По приезду мяса в миске не оказалось. Как она его взяла, так и осталось загадкой, ведь рядом с окном не было ни стола, ни табуретки, а миска осталась на месте.
   Посчитав, что собака сильно проголодалась, семья задержалась не предвидено долго, её особо не ругали. Только пожурили:
  -- Ай, Ника, как тебе не стыдно?! Неужели нельзя было потерпеть? Бессовестная!
   На что Ника, добросовестно понурив голову и пряча, от стыда, бегающие глаза, ушла в большую комнату и залезла под стол, в углу.
   Прибежала она, радостная, только когда все стали покатываться со смеху: Сергей, ложась спать, обнаружил у себя под подушкой не тронутый, но уже размороженный, кусок мяса.
   Месть за лишение авто прогулки была действительно кровавой!
   Ника была весьма способна к самообучению. Всё началось с зонтика. Сначала она пыталась его забрать, играя и прыгая, потом стала просить серьёзно, сидя, лапой. Она зря никогда не лаяла. Сергей протянул зонт, она очень аккуратно взяла его и понесла очень осторожно, словно полный стакан воды, боясь разлить.
   После этого ей стали доверять любую поноску, килограмм до пяти. Будь то хоть мясо или колбаса, Ника добросовестно несла домой. Несла очень самостоятельно, осознавая собственную значимость: шла не рядом, как обычно, а чуть впереди, гордо держа голову, с сумкой в зубах. Иногда оглядываясь и поджидая:
  -- Ну где вы там? Плетётесь! Одна морока с вами! - было видно как говорила она.
   Создавалось впечатление, что это она нас выгуливала.
   Прохожие, как правило, глядя на такую картину, улыбались и восхищались:
  -- Какая умная собака!
   На что Сергей, с явно выраженной серьёзностью и недовольством, сокрушался:
  -- Какая там умная? Дура! Свой телефон запомнить не может, всё время приходится ей напоминать.
   Юмор понимали далеко не все. Чаще, озадаченно, умолкали, улыбка пропадала, и лоб бороздили тугодумные морщины.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Я всегда помнил слова Наташи в моём "песчаном" сне, и чудо свершилось: Надя понесла. Подруги выходили из себя:
  -- Дура! Рожать в 37 лет?! Подумай только, головой!
   Хотя и говорила:
  -- Всё равно не выношу.
   Надежда была. На четвёртом месяце, прихожу со второй смены в первом часу ночи, кто-то выставлял очередной магарыч. А Саша докладывает, что маму положили в больницу.
   Причина ясна, настроение хреновое, не ехать не могу, зная мой характер, Надя ждёт. Выгоняю из гаража свой "всюдуход" и поехал, троллейбусы ведь уже не ходят. На центральных улицах могут быть ГАИшники, значит надо ехать по объездным. Только свернул - "полосатая ложка":
  -- Здравия желаю, Ваши документы. Понял, наш клиент!
   Некоторые несложные формальности, и я на два года лишён водительских прав.
   От "счастья", за освобождение от такого "ярма", Сергей Григорьевич, сволочь, запил.
   Как я успел заметить, эта особенность характерна для всех раскодированных. До кодировки я не знал, что такое запой. Отец шутил:
  -- Алкоголик - это тот, кто хочет - пьёт, не хочет - всё равно пьёт. Мы же пьём только когда хотим.
   Я уже чувствовал, куда проваливаюсь, мне было страшно, но не пить я не мог. На похмелье у меня разваливалась голова, грудь, душа, останавливалось сердце... Пил пока не отключусь. Дома выпил всё, в том числе духи и одеколоны. Хотя осознавал и ужасался тому, что делаю.
   В один из просветлённых дней, я сбежал в диспансер, для любителей выпить. Две недели меня поддержали уколами, а потом вшили "торпеду", вкололи какой-то парафиноподобный состав, предварительно взяв с меня расписку: "Ежели я, Имярек, ещё бахну, хотя бы сто грамм, либо чего-то в эквиваленте, то окочурюсь, яко пёс смердячий."
   Спасибо лечащему врачу, очень миловидной молодой женщине, она меня обнадёжила:
  -- А Вы ещё не совсем деградировали!
   Знаю, что мне нельзя пить, и не хочу, но не знаю ни одного непьющего совсем мужика, не было такого в моей жизни. Много было желающих не пить, были что "завязывали", но больше чем на пол года никого не хватало.
   Пьют все! Я чувствую себя дегенератом, уродом: все "тащатся", а я как зачумлённый, в стороне. По этому находятся компромиссы, с благими намерениями: чуть-чуть шампанского. Нет шампанского? Ладно, пол рюмочки...
   Пол года всё хорошо, но потом обязательно что-нибудь случится и надираюсь как портянка. Чаще это связано с Афганистаном. Ведь у меня даже нет, положенного по закону, удостоверения участника боевых действий. Сразу не брал: слава Богу, что вернулся живой, руки-ноги целы, на жизнь заработаю. ТЕМ ребятам тяжело, а мне - грех жаловаться. Да и в военкомате, кажется, смотрят:
  -- Тоже мне, зек, а туда же - ветеран!
   Но и это ещё не всё. Не от этого пью и плачу, плачу и пью. Всё время одолевает чувство вины и невыстраданности. Ведь я должен был в Афгане страдать года три, болеть, быть раненым, а может - убитым. Этого не произошло. Значит кто-то страдал за меня, получил мою пулю. Да и своих бойцов вроде как бросил. Может я и плохой командир, но должен был довести их сколько положено. Сознаю, что на всё воля Божья, но это самообвинение висит надо мной Дамокловым мечом.
   Один раз, по настоянию Нади, пошёл в военкомат, послали запрос, получили ответ, хожу чтобы получить удостоверение. А его всё нет и нет. Пока Катерина Ивановна не отчитала меня:
  -- Чего Вы ходите? Мешаете работать. Придёт - вызовем.
   Но так и не вызвали, оказалось - потеряли ответ из архива.
   Плюнул на всё:
  -- Будем жить, пехота!
  
   * * * * * * * * * * * *
   По идее, год, в ожидании ребёнка, должен быть счастливым. Но если сказать, что в стране экономический кризис - значит ничего не сказать.
   Если бы завод стал совсем, что-то бы искал, какую-то работу, заработок. Но он дышит, хотя и через раз. То нет сырья, то - электроэнергии, то и того и другого. Нас регулярно обнадёживают, а мы хронически верим. Как имущественным сертификатам, трастам, финансовым пирамидам, рекламе и, самое абсурдное, политикам на предвыборных компаниях. Но зарплаты нет, категорично.
   Надя не вылазит из больницы. Чтобы как-то выжить, начинаю опять ездить в Ужгород, возить туда покрышки. Обратно - ликёры. Таких умных уже было много, прибыль небольшая. Ещё и менты везде на хвост "садятся". Но другого выхода не было.
   За месяц до родов, в декабре, однажды проснулся, а левый глаз ничего не видит, надуло где-то в вагоне. "Вот тебе бабка: как мёд так и ложкой!" Тоже положили в больницу, но хоть разрешили дневной стационар. Днём получаю всё положенное по статусу и - домой. Там ведь ещё сын, тоже нужен глаз, хоть один.
   Прихожу после процедур, Надя плачет: выгребла со всех ящиков гору обуви, а обуть нечего - всё порвано и поломано. Ни на ремонт, ни, тем более, на покупку новой денег нет. Надо пробовать ремонтировать самому.
   Инструмент есть свой и ещё папин: и лапа, и сапожный нож, и крючок-шило, купил как-то по случаю, попался на глаза. Потихоньку всю обувь и отремонтировал, всех обул.
   И тут - озарение. Никто не сможет меня убедить, что это был не Дух Святой. Не может человеку, такому же сапожнику как и балерону Большого театра, без мастерской, без денег, даже на материалы, без наставника, прийти в голову мысль зарабатывать ремонтом на жизнь, ремонтировать обувь людям. Это просто не реально. Но идея пришла.
   Когда я сказал об этом Надюшке, отчаянно пузатой, вечно голодной и расстроенной, она посмотрела как на больного:
  -- Ой, иди..., - этим было сказано всё.
   Но я уже загорелся. Сразу написал объявления:
   "Шью, латаю, сапоги починяю.
   Дёшево!"
   Развесил их на нашем и соседнем домах.
   И люди пошли. Конечно, только благодаря нищете и последнему слову в объявлении.
   Во всем дальнейшем, я, опять же, могу видеть только помогающую руку Господа. Буквально через несколько дней встречаю Валеру Джигита, он давно уехал из нашего дома, и мы не виделись.
   Его сестра вышла замуж за наркомана, "подсела" сама, мужа посадили за распространение, а она умерла от передозировки. Молодая и красивая...
   Сам Валера, видя гигантские шаги нашей экономики на пути развала всего и вся, пошёл учеником к сапожнику и уже открыл свою мастерскую.
   Когда я описал ему ситуацию, он пригласил меня к себе, рассказал самое главное: об устройстве обуви, материалах и технологии работ. Дал кое-что из материалов, а главное обнадёжил:
  -- Не бойся брать любую работу. Не можешь, не знаешь - приезжай ко мне. Всё решим и всё сделаем.
   На Новый Год я уже, кроме хлеба, заработал на двести грамм мяса и кило костей, для Ники.
   Сразу после праздника, то есть через пару недель после начала моей сапожной деятельности, встречаю, тоже вроде случайно, Юру Клочко. Мы вместе работали на шинном заводе, ещё до моего поступления в школу прапорщиков. Парень с техническим образованием, начитанный и эрудированный, а главное, что для меня непостижимо, практически свободно владеет английским языком. Это единственный товарищ, с кем я переписывался из Афганистана. Письма он писал на работе, они были в саже и пахли даже не заводом, а именно нашим, подготовительным, цехом, горячей резиной. Закрыв глаза, я вроде слышал низкий гул завода и весёлый смех наших ребят.
   Оказалось, Юра тоже держит сапожную мастерскую. В Гайке, в военном городке, за городом. Работает там в свои выходные и после ночных смен.
   Тоже пригласил в гости. Старшины рот приносят ему ремонтные комплекты, сапожные гвозди, набойки. Ящиками, за пляшку. Этого Юре не сработать до конца своих дней. Тоже поддержал, точнее - загрузил. Спасибо ему.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Наконец, 17 января 1994 года, услышав наши молитвы, Господь Бог подарил нам сына. Мне даже хочется эгоистично сказать, что подарил сына Он именно мне.
   Обыденно зазвонил телефон:
  -- Это Серёжа?
  -- Да.
  -- Поздравляю, у Вас родился сын. Вес 3.200, рост 51.
  -- Большое Вам спасибо! Как Надя?
  -- Всё нормально и у Нади, и у сына.
  -- Передайте, пожалуйста, ей, что родила она Гришку.
  -- Гришу?
  -- Да, Григория Сергеевича!
   Когда родился Саша, я тоже радовался, был счастлив. Я был счастлив от того, что свершилось какое-то, ещё не понятное, не осознанное, чудо. Что я присоединился к обществу отцов, стал главой настоящей семьи. Я был горд своим новым статусом.
   Когда же появился Гриша, я испытал другие чувства: это было уже осознанное счастье обретения. Появилось на свет моё второе "я", я физически чувствовал наше единство. Как будто это я родил, а не Надя. Я знал, что это моё духовное продолжение, что с ним моя душа пойдёт, из поколения в поколение, в вечность.
   Саша уже лёг спать. Я его растолкал, достал, заработанную на бартер, бутылку коньяка, рюмки. Прямо на его кровати, мы выпили за новорожденного, поболтали. Я был восторженно счастлив, Саша - снисходительно улыбчив.
   Оставив Сашу спать, я пошёл, с коньяком, на кухню, где почти всю ночь пил маленькими глотками, курил, смеялся, представляя спящего Гришутку, красного и сморщенного, пускал слезу, вспомнив родителей, как они были бы рады, особенно папа. И ещё злорадствовал, представив тех бесов, которые хотели убить меня в Афгане, сгноить в тюрьмах Ташкента, засушить, как таракана, в Каршах и заморозить, как мойву, в Усть-Илимске. А я не только выжил, но и род свой увеличил. И, назло всем им, мой сын будет ещё сильнее, честнее, веселее и счастливее, чем я! И Господь нам поможет!
   До Гришиного рождения пол года не пил, с "торпедой". А тут одна пьянка, но растянулась она на неделю. Пока не забрал Надю из роддома, на "автопилоте", при энергичной поддержке Мостового.
   Интересна реакция Ники: она от Гриши не отходит ни на шаг, в прямом смысле. Выскакивает на несколько секунд "по делам" на улицу - и бегом домой, обнюхает Гришу и ложится рядом.
   Ночью будит нас, если надо сменить пелёнки, лижет лицо, а днём - подойдёт, сядет напротив, смотрит в глаза, скулит и перебирает передними лапами:
  -- Бедный Гришенька мокрый, а вы и не посмотрите!
   Зато ночью, не дай Бог, Гриша заплакал, а мы не подлетели к нему мухой, Ника заскакивает на кровать, тычет мордой мне в лицо, топчет лапами, лает - прямо ЧП, мирового масштаба. Лучшей няньки представить не возможно.
  
   * * * * * * * * * * * *
   В больнице с глазами пролежал до середины марта. Завод стоял, каждый день ходили отмечаться, подметали цеха, делали вид. Ребята выпивали.
   У Нади на работе реорганизация, стали платить "бешенные бабки", изменилась форма собственности. У меня ремонт обуви пошёл вовсю.
   На семейном совете решили, что отпуск, по уходу за ребёнком, до трёх лет, возьму я. Как раз писали в газете, что по Киеву таких восемь человек. Вроде стыдно - мужик в декрете, но я очень хотел быть рядом с моим сынулей:
  -- Мой белокурый ангелочек! За твоё появление на свет, я буду до конца жизни благодарить Господа Бога и отдам все силы, чтобы сделать тебя счастливым!
   Даже сходить за получкой, пособием, на завод, для меня было проблемой. Домой я бежал бегом, хотя с ребёнком был не посторонний человек, а родная мать.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Было ещё два человека, которые помогли моему становлению, как сапожника. Гуляя по базару, в рядах, где распродавали всё, выезжающие "за бугор", евреи, наткнулся на подборку материалов моего нового ремесла. Продавала женщина:
  -- Если Вы сапожник, придите к нам домой, у нас много чего интересного есть. Муж - сапожник, он Вам покажет.
   Пошёл по данному адресу, познакомились: Михаил Абрамович и Броня Моисеевна. Михаилу Абрамовичу уже шестьдесят шесть лет, решил выехать в Израиль. Всю жизнь проработал сапожником и сейчас, на дому, шил обувь, причём хорошую. В городе его знала и уважала каждая собака. Конечно, особо богатым честным трудом не станешь, но на хлеб с маслом у него было при любом режиме, строе и правителе, а в таком возрасти даже климат менять - проблема.
   На мой вопрос:
  -- Почему?
   Михаил Абрамович ответил:
  -- Хочется хоть перед смертью пожить по-человечески.
   Что он вложил в это понятие? Чего-то я недопонимаю наверное. Для меня, по-человечески, это когда тебя любят, знают, ценят. Когда можно обратиться с пустяком к любому прохожему, и он тебя поймёт.
   Я родился и вырос в России, служил, в основном, в Белоруссии, говорю по-русски, но только на Украине, увидев воробушка, купающегося в пыли, или, подкарауливающую его, кошку, я могу толкнуть локтем любого стоящего рядом и, с улыбкой, сказать:
  -- Смотри, ядрёный взрыв, - гадёныш! - и в ответ получу понимающую улыбку или что-то подобное.
   Даже в России или Белоруссии я так не сделаю, только улыбнусь про себя. Этим отличается моя Родина от всех других, самых распрекрасных стран.
   Конечно, патриотизму евреев можно только позавидовать. Сохранить язык, веру, осознанность своей нации и понятие исторической родины дано далеко не каждому. Дети, выехавших перед войной на Дальний Восток, украинцев, считают себя уже русскими. Хохлы и хохляндия для них "терра инкогнита", не говоря уже о языке. А это, всего-навсего мои двоюродные братья и сёстры.
   Так что, может, всё-таки, нужно писать в паспорте национальность? Посмотрит, вспомнит, подумает.
   А может и не патриотизм гонит евреев, а дух бродяжничества, жажда познания нового? Просидеть всю жизнь на маленьком стульчике, нюхая чужие сапоги, заработать геморрой, а тут тебе - езжай, лети, плыви, познавай мир. Наверное и я бы поехал, не выдержал.
   Много чего я купил у Михаила Абрамовича, но ценнее, конечно, наука.
  -- Вы мне, Серёжа, уже как сын стали. Мне стыдно Вам продавать.
   Я приходил раза два в неделю, как появлялись какие-то вопросы или деньги.
   Уехали они неожиданно, месяца через четыре после знакомства. Позвонили мне, но как раз приехал в отпуск Гена, и мы спали, после обычного всенощного застолья. Жалко, что не смог проводить, наверное и сейчас бы, с удовольствием переписывался.
   Последний мой "снабженец" Саша, у него я купил обдирочную машину, СОМ-3, точило на два выхода, но с вытяжкой. Саша сапожник с большим стажем, хорошей школы, маленькой семьёй, с запасами материалов на всю оставшуюся жизнь, владелец классной будки по срочному ремонту обуви.
   Бросил всё и пошёл охранником к бизнесмену. На хороший оклад. Телосложением - освенцимский долгожитель, а туда же - "сикьюрити".
  -- Саша, у тебя нормальный кусок хлеба, а там кто его знает, что будет. Надолго ли?
  -- Задолбало уже всё! Я у шефа за месяц так заработаю, как сапожник - за год.
  -- Да хоть не продавал бы инструмент, это ведь постоянный приработок. Хоть себе и соседке - и то польза.
  -- Концы надо рубить сразу, тогда будешь крутиться без оглядки.
  -- Ну смотри, хозяин - барин.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Хорошо жить на свете!
   В семье - порядок, старший в институте, младший - растет, заработок хороший. Вечером, когда Надя приходит с работы, можно выйти прогулять Нику, зайти в "Погребец" и выпить сто пятьдесят водочки, запив апельсиновым соком. Ляпота!
   Навстречу идут два мента, Ника гавкнула для профилактики, а тот, тоже для профилактики, от души бьёт её дубинкой. Собака визжит и, поджав обрубок хвоста, отбегает в сторону.
  -- Нечего делать, что издеваешься над собакой? - говорю я с вызовом.
  -- А ты кто такой? Что здесь делаешь? Документы?
  -- Я вышел выгулять собаку. Видишь в тапочках, документы и рояль с собой не брал.
  -- Ладно иди, - великодушно разрешает ментяра.
   Они отошли, Ника подбегает ко мне, скуля, я её глажу, успокаиваю:
  -- Менты, сволочи! - тихонько говорю я, но у доблестных патрульных музыкальный слух.
  -- Ах, менты? А получи! - и загуляли дубинки уже по мне.
   Я закрываю локтями лицо, но язык остановить не могу: называю вещи, то есть их лично и всю их трижды орденоносную систему, своими именами. За что меня, кроме дубинок, бьют ещё и башкой об стенку рядом стоящего дома. И где он взялся, мне на радость? Я падаю и лежу уже тихонько, но сознание почти не потерял. Вижу: Ника бегает вокруг и разрывается лаем:
  -- Спасибо, хоть одного отвлекает, - ещё подумал я.
   Подъезжает "луноход", меня бросают в будку и везут в СИзо. До утра пропадает моя новая, под армейскую, с кучей карманов, тёплая куртка. А меня, раздетого, в тапочках, с прохладцой, везут в суд: нарушение общественного порядка в пьяном виде и сопротивление героическим выходцам из внутренних органов.
   Судья женщина. Как научил жизненный опыт, ничего не отрицаю:
  -- Вот такой я нехороший! Первый и последний раз, клянусь мамой!
   Спасло то, что действительно в первый раз и что нахожусь в декретном отпуске по уходу за ребёнком.
   Простили, почти по-христиански, отделался каким-то штрафом и оплатой предоставленных фирмой услуг.
  
   * * * * * * * * * * * *
  -- Серёга!
  -- Ядрёный взрыв! Товарищ майор, вот это встреча!
  -- Бери выше, уже подполковник, правда запаса, - говорит Фёдор Петрович Скрыня, бывший сослуживец по батальону связи. Хороший мужик. Десять лет прошло, а помнит прапора. - Пошли, где-нибудь посидим, поболтаем.
  -- Я сейчас не могу, спешу, у меня ребёнок на руках. Приходите завтра ко мне домой, посидим не спеша и в уюте.
  -- Договорились, завтра жди.
   Как порядочный, беру бутылку коньяка "Слынчев бряг", соответствующую закусь, интеллигентно, не абы кто - уважаемый подполковник.
   Посидели прекрасно, повспоминали, пожаловались друг другу на судьбу, злодейку. Коньяк не допили. Пошёл я его провожать, Гришку завёл к Наде, рабочий день, как раз заканчивался.
   Обратно шёл через базар, настроение благодушное, в голове романтика армейской дружбы. Какие-то мужики придолбались:
  -- Дай на опохмелку, трубы горят!
   Я добренький, понимаю. Бутылка появляется сразу:
  -- Спасибо! Не побрезгуй, выпей с нами.
   Отказ не проходит:
  -- Что, западло?
   Стакан один, пью первый и всё поплыло...
   Очнулся от холода, сориентировался: около дома Коли Оводова, еле поднимаюсь к нему на этаж. Ночь, его жена даже не открывает дверь:
  -- Коли нет дома.
   Спускаюсь на площадку между этажами, опять теряю сознание, падаю. Чтобы привлечь хоть чьё-нибудь внимание, успеваю сообразить ударить по стеклу.
   Кто вызвал милицию, как грузили, везли - не знаю. Очнулся в вытрезвителе. Кожаная меховая куртка, шапка, свитер и, конечно, бумажник с часами греют душу тем, кто так хотел опохмелиться.
   Утром - к следователю. Статья: хулиганство. В народе - бакланка. Но следователь толковый, отпустил уладить разбитое стекло с домоуправом, в долларовом эквиваленте и дал возможность тот же эквивалент привезти ему.
   Дело закрыли.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Не дал Бог разума, значит надолго. Дурака жизнь не учит ничему.
   Холодным зимним вечером, возвращаюсь из мастерской, была срочная работа. Зашёл в "кювет", под навесом, выпить пивка. Рядом за столом два молодых парня жалуются на жизнь, безработицу. Хочу помочь, хотя бы одному:
  -- Мастерская у меня большая, места хватит. Научу, а потом отделишься, сам будешь работать. Завтра же можем и начать.
   Чтобы закрепить это дело, беру бутылку водки, закуску и веду показать мастерскую. Пока ребята осматривались, разлил по стаканам, как хозяин, но позвать, оглянуться не успел: удар по башке, и я в нокауте. Ещё очнулся, живучий, однако, как в тумане: с меня срывают золотую цепочку, подарок Нади. Что-то сказал, и - опять удар по голове, надолго. Пришёл в себя под утро. Выполз на улицу, опять раздетый. Кто-то идёт в форме. Навёл резкость: сержант милиции.
  -- Сержант, меня избили и ограбили, помоги.
  -- Я не на дежурстве.
  -- Отведи домой, если ты мужик. Пожалуйста!
   Помог дойти, спасибо ему.
   Опять меховая кожанка, магнитофон, часы, бумажник, цепочка. Дураки, самого ценного не взяли - инструмента. Даже точило, две электродрели, светильники. Дай им Бог здоровья!
  
   * * * * * * * * * * * *
   Вот к чему я пришёл. Таков итог моей шестилетней деятельности.
   Честно говоря, когда садился писать, был о себе худшего мнения. А сейчас, после анализа, - вроде ничего, могло быть и хуже.
   Конечно, сейчас обидно: столько выстрадать, так надеяться, верить и самому себя обмануть.
   А ведь сейчас у меня на руках такой долгожданный и желанный сын, внук моего отца, мой Гриша, Григорий Сергеевич! И только от меня зависит его будущее, его счастье, его уважение ко мне.
   Я надеюсь, верю, уверен, что я, всё-таки, проснулся, очнулся, пришёл в себя и вспомнил всё! Что я брошу пить и опять буду жить и гореть, по-нашему, по-комсомольски.
   Почаще читай и вспоминай:
   "В новом, необычайно трудном деле, надо уметь начинать сначала несколько раз: начали, упёрлись в тупик - начинай снова, - и так десять раз переделывай, но добейся своего."
   Это сказал дедушка Ленин, а он знал жизнь, тоже баланду хавал.
  
  
  
   4. Жаворонки.
   Для Сергея и Нади новый 1995 год начался не 1-го января, а 17-го, в первый День рождения Гриши.
   Приглашены самые близкие люди - кумовья: Гришины крёстные, Саша и Саня, и конечно все остальные. Всего пять пар. Гришу добросовестно "оболванили" налысо, под Котовского. Радостно помолодевшая Надя, суетливо гостеприимный Сергей, предупредительный Саша, уже студент первого курса политеха, немного ревнующий к брату, - все участвуют в приёме гостей.
   Дом, хоть и не до краёв, но достаточно полная чаша. Забыты двести грамм мяса, купленные год назад, на столе уже красной икоркой попахивает.
  -- Ты, Серёжа, говорил, как-то, что хочешь купить хату в селе? - Спрашивает Саша, - Сейчас Сергей Волошко, - наш общий знакомый, - ищет хату своим родителям, хочет перевезти их поближе. С ним бы поездил, посмотрел, он-то парень тёртый. Если хочешь, я ему скажу, он заедет за тобой.
  -- Да у нас сейчас денег - не на хату, а только на название. Но скажи, посмотрим хоть, что люди продают, на что можно рассчитывать.
   Не откладывая в долгий ящик, начали с тёзкой ездить. Обкатали три района, но, ни один, ни второй ничего не присмотрели. Каждая развалюха, ветошь, молью трахнутая, по цене тянет на памятник истории и архитектуры, по спискам ЮНЕСКО. Но даже, не принимая цену во внимание, всё что видели - не нравилось: то горб, то яр, то бездорожье. Кажется, что продаётся только такие места, где человеку жить вообще невозможно.
   Приближается весна, пора приступать к работе на той даче, что есть. Поиски отложены до лучших времён. И вдруг, случайно, на глаза попадается объявление. Село Жаворонки, Сергей там ни разу не был. Цена и расстояние от города приемлемые. На телефонный звонок отвечает женщина:
  -- До электрички семь километров, из-за положения в стране, автобусы, пока, не ходят. Село небольшое, в стороне от главных дорог, но асфальт кончается именно у той хатки. Хатка старая, не жилая, построек больше нет, ни сарая, ни колодца - ничего.
   Информация никак не вязалась с идеалом дачи, искали не это, но кто-то толкал:
  -- Посмотри!
   Рискнули раненько утром поехать на машине. Пока милиция спит, ведь права ещё не вернули.
   Хозяйка, Раиса Петровна, живёт в Белой Церкви. Дачу купила недавно, но муж умер, и она всё продаёт, хочет уехать к дочке, в Ленинград.
   Приехали: двор, полностью заросший одичавшей малиной, деревцами вишни и сливы; руины сарая, с пучками соломы на остатках крыши; вросшая в землю, маленькая горбатая хатка, вся в трещинах, с отвалами глины у стен и, еле видимая, среди зарослей, тропинка на огород.
   За диким подворьем небольшой, но ухоженный молодой сад. Раиса Петровна с любовью рассказывает о сортах, дальше - десять соток огорода, а полоска старых, в два обхвата, клёнов ограждает его от колхозного поля. Заросшая лесопосадка, Царино, залезла на огород метров на десять.
   На Царино прошли не заходя в хату. В лучах утреннего весеннего ласкового солнца, за ещё голыми деревьями, блеснули два золочёных купола церкви, послышался перезвон колоколов. Происшедшее далее, иначе как чудом, не назовёшь: именно здесь, Сергей почувствовал себя дома. Это необъяснимое чувство: смесь восторга возвращения и блаженного покоя. Глянул на Надю, с Гришкой на руках, и увидел у неё в глазах радостное непонимание и беспокойство: откуда это ощущение благости?
   Переглянулись, и - в один голос:
  -- Берём!
   Уже потом, но с теми же чувствами, пошли смотреть хату, которая лет десять служила накопителем старой обуви и носков. Здесь, за эти годы, никто ни разу не ночевал. Стены потресканы. Раиса Петровна, сама русская, не знакома с технологией строительства и ремонта таких хат, налепила на трещины куски глины, да так и оставила, испугавшись объёма работы. Потолок трёт затылок, лежанка провалена, за кладовухи и говорить нечего - завалы и подпорки, двери закрываются условно.
   Цена, конечно, высоковата, за простой почтовый адрес, но торга не было. Обговорили только небольшую задержку с выплатой.
   Сергей потом оправдывался перед Надей:
  -- Ведь один раз такое покупаем, чтобы всё хорошо было. Чего мелочиться? Да? Да, Надя?
  -- Да! Да! Да! - весело смеясь, играя с Гришей на заднем сидении, говорила Надя, она его понимала.
  
   * * * * * * * * * * * *
   "Запорожец" машина очень хорошая, особенно когда только попадает к вам в руки. Вы с любовью, терпеливо, её ремонтируете, моете, все деньги тратите на причиндалы, на разные рекламируемые присадки в масла и бензин, пасты моющие и гели чистящие, ищете для неё "молодильные яблоки" и "живую воду". Это хорошо год, от силы - два, если у Вас много свободного времени и денег. Потом начинает надоедать, потом Вы беситесь, хотите сделать из неё кувалдой зубной порошок, но не делаете этого, ибо Вы уже больны машинами и самим процессом езды, вождением.
   Так и Сергей Григорьевич: машине пятнадцать лет, за последние семь из них, он не один раз перещупал все винтики, и с любовью, и с ненавистью. Он устал и собирается поехать на авто базар, посмотреть на тот металлолом, который продавцы почему-то называют автомобилями.
   С прекрасным настроением, в субботу, рано утром, он выгоняет свой агрегат из гаража, доезжает до светофора, ровно триста метров, но когда надо ехать, на зелёный, машина, при работающем двигателе, не трогается с места. Ему сигналят, его объезжают стороной. Наконец поток схлынул и Сергей пытается толкать свой "Запор" обратно в гараж. Хорошо, идут на работу знакомые ребята, они, смеясь, впрягаются рядом.
   Триста метров позора!
   Кажется, что весь город, все знакомые, в пол седьмого утра, собрались на улице Энтузиастов, чтобы посмотреть на соплеменника, красного как пионерский галстук, толкающего чудо отечественного машиностроения.
   Затолкали машину в гараж, Сергей поблагодарил ребят, но он взбешён. Взбешён до чёртиков перед глазами, до потери самообладания.
  -- Больше, скотина, я на тебя не сяду! Я столько с тобой ковыряюсь, а ты, сволочь неблагодарная, делаешь из меня посмешище?! - он, как и большинство мужчин, одухотворяет свою машину. Дальнейшие слова и выражения реальной угрозы не несли, из-за отсутствия указанных органов у автомобилей, но поток энергетики был просто колоссален:
  -- ...Всё, продам, суку такую! - закончил Сергей. Ника была дома, значит сказанное относилось всё-таки не к ней.
   Тут же, в гараже, стоял Сашин велосипед. Оседлав его, Сергей всё равно поехал на базар. До базара далеченько, пропотев, и, без привычки, натрудив ноги, он успокоился, а взбираясь, из последних сил, на горку, понял, что "Запорожец" все-таки неплохая машина, особенно когда в кармане дырка, а нужна валюта. Ведь, хотя просят условные единицы, берут только реальные доллары.
  -- Ничего, хоть пар спустил, да размялся малёха, - думает Сергей, заходя на базарный двор.
   И сразу встречает товарища, с которым в школе учились в параллельных классах, а потом в институте, заочно, в одной группе. Ещё и варианты контрольных работ были одинаковыми, так что встречались часто, всё делали пополам. Только Валера институт успешно закончил, в отличие от Сергея, и теперь инженер-электрик очень квалифицированно торгует на базаре штанами.
   Он уже ознакомился с, пахнущими свежей краской и битумной мастикой, кучами ржавого железа и собрался домой.
   После объяснения ситуации, помог:
  -- Знаешь, там есть двойка. Просит недорого. Живого места на ней нет, но ездит. Возьмёшь и будешь потихоньку лампичить.
   "Жигули", ВАЗ-2102, синего цвета. Прокатились - мечта, чайка! Но это после "Запора", а вообще-то ещё одно безупречное доказательство Божьего величия: блок цилиндров разморожен; в шестернях редуктора заднего моста нет половины зубьев; все дырки в карбюраторе забиты соломой, причём даже с колосом; руль и колёса поворачиваются независимо друг от друга; тормозит только за счёт того, что колёса просто не крутятся на своих осях, - но едет! Конечно все эти хвори он узнал значительно позже.
   Не откладывая в долгий ящик, нашёл у друзей недостающей суммы и оформил доверенность, быстрее и дешевле.
  -- Надюшка, смотри, это наша машина, - вывел жену на улицу Сергей.
  -- Ты что, сдурел? А деньги?
  -- Найдём! Сколько той жизни осталось?!
   "Жигуль" на три года старше "Запорожца", эксплуатировался на износ, убитый полностью, но с ним уже и заниматься интереснее, вроде как новая машина. Да и престижнее, вроде.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Никто так не ждал поездки на дачу, как Ника. Она, по-прежнему, ни на секунду не оставляла Гришу одного. Обувь Сергей ремонтировал дома, а сынуля с Никой играли на полу, на ковре. Гриша ей что-то рассказывал, а она внимательно слушала и никогда не перебивала. Он мог схватить её за свисающий красный язык, мог отобрать и грызть большую кость, а мог лечь прямо на её тёплый, мягкий и уютный бок и заснуть. Ника не пошевелится, пока он сам не проснётся.
   Ника знала всех по имени, могла позвать, привести, любого могла разбудить. Любого, кроме Гриши. На команду, скорее просьбу:
  -- Ника, буди Гришу! - она сознательно не реагировала.
   При повторе - опять опущена голова, до самого пола, прячутся глаза, и Ника пытается ретироваться подальше. Остановить её, вернуть - запросто, но заставить потревожить сон её любимца - никогда. Она просто ложилась, клала голову на передние лапы и становилась невменяемой, как Сфинкс.
   Если Гриша встанет на диване или на заднем сидении автомобиля, Ника тотчас прижмёт его всем телом к спинке и не уйдёт, пока не подойдут Надя или Сергей, хотя Гриша бьёт её, злится и хнычет:
  -- Ника, уди!
   Ехали, все трое, всегда на заднем сидении, только когда уже подъезжали к дому, Ника прыгала вперёд, от нетерпения скулила и перебирала лапами. Она ждала своего звёздного часа.
   На нашем безлюдном, заросшем дворе всё время паслись соседские фазаны, мускусные утки, куры и даже кролики, сбежавшие из корявых клеток.
   Машина подъезжает к воротам, и представление начинается: Ника тайфуном врывается во двор, цунами прокатывается по кустам. Группами и парами взлетают фазаны, затем утки, они делают над нашим двором круг недовольства и улетают на свою сторону. Ника провожает их восторженным взглядом и начинает сезон охоты на "зайцев". Сделав с пол сотни кругов вокруг хаты и руин повитки, берёт измором, ловит его, прижимает, отчаянно пищащего, лапой к земле и, счастливая, ждёт хозяина. Сергей берёт "зайца", показывает Грише, который восторженно визжит на протяжении всей охоты, и бросает за забор, соседу. Остаются куры, самая недостойная дичь, их туча разлетается от собаки брызгами, теряя оперение.
   Какое удовлетворение написано на морде Ники! Как она гордится пёрышками на морде и остатками хвостов в зубах.
   Кажется все её старания, по воспитанию Гриши, охране квартиры, выполнению команд, были направлены только на то, чтобы заработать себе этот праздник.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Открываются лёгкие узкие ворота, машина втискивается на маленький пятачок между руинами и хатой, старательно объезжая круглую яму от старого колодца, заваленную мусором. Начинается разгрузка. Всё походное приобретает статус капитального.
   Во двор заходит очень опрятный дедок, с доброй улыбкой и ласковым взглядом светло-серых выцветших глаз. Говорит чисто по-русски:
  -- Я ваш сосед, Петро Зосимович, - представляется после взаимных приветствий.
   Следом идёт дедок помоложе, его басовитый голос гудит как океанский лайнер:
  -- Петро Степанович.
  -- Мыкола, - это подошёл ровесник Сергея, может на год-два старше. Невысокого роста, но очень коренастый, мосластый. Его ладонь - один сплошной мозоль, твёрдый как копыто лошади, и размером с лопату.
   И наконец, самый молодой:
  -- Саша, - моложе Сергея лет на пять. Его скороговорку не возможно не то что разобрать - не успеваешь выслушать. Слушаешь первое слово, а он уже сказал всю фразу.
   Короткое знакомство, примерно определились в отношениях, но у всех работа, всем некогда.
   На предложение Сергея выпить за знакомство, все четверо ответили категоричным отказом!!! Все четверо НЕ ПЬЮТ! СОВСЕМ! От восьми лет и более.
   Удивляться особо некогда. За полтора дня выходных надо сделать очень много работы. В первую очередь, конечно, огород - весна. А потом: привести в порядок хату, сколько можно ночевать в палатке; расчистить лесные дебри; вывезти горы векового мусора; сделать туалет и что-нибудь наподобие душа; погреб и постоянное латание машины. Глаз в сторону отвести некогда. Только на работе и отдохнёшь.
   У каждого во дворе свой колодец, водоносная жила слабая, да и колодцы старые, давно не чищенные. Гудманам, с городской привычкой к водяному изобилию, с детской стиркой и любовью поплескаться, воды не хватало. Да ещё и время полива огорода подошло, дождей не было.
   Спасибо Петру Зосимовичу, он взял шефство над новыми Дачниками, так их сразу прозвали на кутку. Рассказал, кто копает колодцы, где взять форму на кольца, а главное поддержал, вселил надежду. По его словам, это такое же пустяковое дело, как построить из подручного материала сортир:
  -- А его ты уже сделал. Так что, берись, и кольца сделаем, и колодец выкопаем.
   Глаза боятся, а руки делают. У Саши каникулы, да ещё нашёлся сосед, подальше, который устанавливал на кутку равновесие по выпитой горилке. И дело пошло. Два первых блина, то бишь кольца, - комом, рассыпались. Зато остальные можно было выставлять на выставке изобразительного искусства. Делали ведь для себя, не жалели ни цемента, ни рук.
   С момента принятия решения, копать колодец, не прошло и месяца, как забухтел насос, были прокинуты шланги поближе к огороду, душу. И Гриша, вместе с Никой, плескался голенький в здоровенном красном пластмассовом корыте.
  
   * * * * * * * * * * * *
   На консультацию по реконструкции хаты приглашён наш самый крупный специалист - строитель, кум Иван, с кумой Александрой.
  -- Ну что, Иван, тут можно сделать, выправить? - показав хату с покосившимися стенами, вроде совсем без интереса, спрашивает Сергей.
  -- "Ото, не тратьте, кум, силы - идите на дно". Стройте что-нибудь новое. Тут уже толку не будет. Что ты хочешь, хата простояла сто лет!
  -- Да я, в принципе, так и думал, но, для гарантии, тебя позвал, оценить. Ничего, слепим что-нибудь, чтоб переночевать можно было. А может, как Петрович, купим автомобильную будку, а к ней уже будем потихоньку лепить кухню, веранду, лоджию, мансарду. Ты же видел? Куда тому Нотр дам де Пари!
  -- И чего ты в такую глушь забрался? Ни автобуса, ни электрички, до нормальной трассы и то километров пять.
  -- В этом-то и всё дело! Здесь нормальные патриархальные добрые отношения. Иван, здесь ВСЕ здороваются! В сёлах, хоть чуть-чуть более доступных, уже давно забыли что это такое. Здороваются, как в городе, только с особами приближенными к императору. Здесь не лазят по огородам, приехавшие на последней электричке и уезжающие на первой, бомжи. Это же саранча!
   Соседи искренне помогают друг другу, и даже мне, чужаку, в моё отсутствие, пропололи картошку, видя, что я не успеваю.
   У нас, заметь, уже "у нас", есть церковь. Хоть и небольшая, старая, но очень красивая, по-домашнему уютная, деревянная церковь. Где обстановка не подавляет тебя своим величием и блеском, а облагораживает, возвышает над всем земным, таким мелочным, наполняет душу радостью и восторгом.
   Я не беспокоюсь, когда Гриша играет на улице, в песке, потому, что по ней проезжает одна машина в сутки.
   Ты не можешь себе представить и не поверишь мне, но все мои пять ближайших соседей не пьют! Пошёл к бригадиру тракторной бригады, бочку воды привезти, а он не пьёт, тракторист бочку привёз - НЕ ПЬЁТ!!! Иван, я, до этого, в жизни не знал ни одного непьющего человека, а тут всё село не пьёт. Причём все пили, до поры, до времени, и - бросили. Заметь, не "штунды". Я не знаю, как у тебя, а у меня это в голове не укладывается. Значит что-то в нашем селе не так, как везде. Почему мне здесь хорошо? Почему не так крутит суставы, не болит душа, не снятся кошмары?
   Мне именно здесь просто ХОРОШО!
  
   * * * * * * * * * * * *
   Пролетело лето солнечное, энергичное, счастливое. Сергей, с сыновьями, из села почти не выезжали. Надя отгуляла свой полуторамесячный отпуск и немного поездила на работу на электричке.
   С сентября Гриша идёт в садик, Саша - в институт, а Сергей, не без помощи товарищей, нашёл помещение под сапожную мастерскую.
   Хотя помещением это можно назвать только условно. Это пожарный выход со сцены актового зала, в школе. 1 метр 20 сантиметров на 1 метр 35 сантиметров. И ни миллиметром больше, ещё и минус плинтуса на полу.
   Дверь в зал загородил маленьким стеллажом, а на остальной площади разместил узенькую скамеечку с точилом и рабочую табуреточку.
   Приём клиентов осуществлялся при открытых, на улицу, дверях.
   Школа расположена в новом микрорайоне. Ещё не освоенном сапожниками. Работы много, а значит и хороший заработок. Всё шитьё, и ручное, и на машинку, Сергей забирал домой. На сон выделялось не более пяти часов, отдыхал в маршрутке, когда ехал с работы домой, а всё остальное время, до четырнадцати часов, пахал как пчёлка.
   В школе хороший коллектив. Приходили покурить преподаватели мужики. Среди прекрасной половины были и действительно прекрасные, которые регулярно обращались по вопросам ремонта обуви и не только. Ведь коллектив, считай, женский, а тут - свежая струя. Но у Сергея есть цель. Да и как подумает, сколько надо затратить времени и слов, чтобы уговорить, а потом ещё больше, чтобы отвязаться - дешевле отгородиться башмаком и сделать вид, что ничего не понимаешь.
   Директор школы мужчина, из "новых", из перестроечных демократов: чёрные прямые волосы закрывают пол спины; на стене, где совсем недавно висел портрет Ленина, - "Битлы", в полном составе; умопомрачительная брюнетка - секретарь, которая, при первом же знакомстве, сказала, что отнюдь не против, если её, здесь же, в приёмной, на столе, изнасилует сапожник. Директор наверное не смог правильно рассчитать свои силы, ведь у него ещё была сумасшедшая любовница, нимфоманка, а у той - бешеный муж, ревнивец. Если сюда ещё добавить жену директора, дуру, но весьма наблюдательную и сообразительную, получится роскошная геометрия. С подслушиваниями, слежкой, погонями и засадами и, конечно же, с бесконечными разводами.
   В связи с чем, запросы директора на оплату аренды выходной двери росли тоже по геометрическим законам.
   Сергей занял эту каморку, потому, что была перспектива лучшего помещения, серьёзного, хоть без отопления и без окон, вентиляционная. Но когда оно освободилось и было обмыто, а завхоз, богиням подобная блондинка, с бледно-розовыми сосочками, нежнее аромата розы, какие бывают только у настоящих блондинок, в своих запасниках нашла диван, в меру жёсткий. И даже начался ремонт. Директор назвал сумму оплаты... Как раз бюджет Занзибара и островов Кука, вместе взятые. Ремонт в тот же час прекратился, диван отправлен в хранилище НЗ, и, безо всякого торга, Сергей Григорьевич пообещал съехать после окончания учебного года, то есть времени действия старого договора.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Пасха. Приехали в Жаворонки ещё в пятницу, после обеда. Натопили жарко печь, навели немного порядок. Надя готовит на плите, на живом огне. Сергей с Гришей смотрят телевизор, что-то помогут Наде, что-то в хозяйстве подправят. Встречи с соседями уже как с близкими родственниками. Обсуждают проблемы села как коренные жители, как будто в Белой они - дачники, а здесь - дома.
   В субботу вечером, уложив сына спать, супруги направляются в церковь. Темно. Небо затянуто низкими тучами. Холодный ветер, с редкими колючими снежинками. Узкий луч фонаря высвечивает среди подмёрзшей грязи и, схваченных ледком, луж, корявую тропку. Не доходя метров сто до церкви, луч становится всё ярче, аж до белого.
  -- Смотри, как ярко светит, - но не успел договорить Сергей, как фонарик потух. - Во энергетика у церкви, аж лампочка перегорела, - смеётся он.
   Но уже близко, свет уличных фонарей у церкви освещает путь. Идут они с радостной торжественностью, ведь это первая в их жизни Пасха, когда они, осознано, идут помолиться во Славу Господа Бога нашего, за величие Воскресения Иисуса.
   В церкви негде яблоку упасть: много приезжих, уроженцев этого села, из соседних сёл, много молодёжи. Но не выпивших разгильдяев, а притихших, серьёзных, даже пристыженных, как будто украдкой, незаслуженно, приобщающихся к святым таинствам. Может, перебирают свои грехи и каются, хоть в мыслях, может, начинают осознавать Его величие и суть Веры. Но видно, что от "опиума для народа" ушли далеко.
   Яркий свет, тепло человеческих тел, запах ладана, голос иерея, хора, лики святых на иконах - всё настраивает на особо возвышенный праздник души, Духа.
   Сергей и Надя, невольно оказались у хора, ещё пели внизу, не на хорах. Через плечо молодой девушки, дочери соседа, Сергей видел текст службы, с выделенными словами для хора. Быстро схватив суть, под Божьим руководством, он стал негромко подпевать. Соседка, услышав голос "дяди Серёжи", посмотрела на него с восторгом и, пододвинув ближе слова, посторонилась, давая место у пюпитра.
   Сергей осмелел, и его сильный, красивый бархатистый бас негромко, но уверенно и гармонично слился с хором.
  -- Пошли, сходим домой, посмотрим, как там Гриша, - часа в два ночи шепнула Надя.
   Сходили домой, размялись, отдохнули, заменили лампочку в фонарике и, той же тропкой, пошли продолжать начатое доброе дело.
   При подходе к церкви, на том же самом месте, опять ярко засветил фонарик:
  -- Смотри..., - и лампочка опять перегорела.
  -- Да, Надюшка, ты знаешь, бомба два раза в одно место не падает, - только и нашёл что сказать озадаченный Сергей.
   Закончилась служба, освящена корзинка, с чем Бог послал, а послал, слава Ему, очень неплохо. По дороге домой увидели в яру, врезавшуюся в толстую берёзу, "крутую" иномарку. Спешил в церковь, да не вписался в поворот. Пассажиры отделались, пусть не лёгким, но только испугом. Но машина, гарантированно, добавила сырья отечественной металлургии.
   Уже светло. Пол неба очистилось от туч, солнце всходит на открытом горизонте.
   Солнце играет!
   Его лучи как нарисованные, они медленно вращаются то по часовой стрелке, то - против, ненадолго останавливаясь. Между золотыми лучами, фоном, другие цвета, бледные: розовый, голубой, красный до бардового. Они тоже двигаются, как радуга на фонтанах, как Северное сияние.
  -- Христос Воскрес!
  -- Воистину Воскрес!
  
   * * * * * * * * * * * *
   Объявления о продаже в районном "брехунце". Продаётся всё: от блохи извращенки до шоп туров на Троянском коне,
   Просматривается всей семьёй регулярно, по несколько раз, как антология анекдотов. Попутно ищется что-нибудь пристойно-недорогое под дачу.
  -- "Сборный домик на дачу".
   На базе отдыха министерства обороны потихоньку списывают, приватизируют и продают сборно-щелевые домики. Но очень уж лёгкие, одна тоненькая дощечка, надо обязательно обкладывать кирпичом.
  -- "Строительный вагончик, с возможностью подвода всех коммуникаций. Для дачи. Цена договорная".
   За такую договорённость можно выкупить весь вагонный и паровозный парк Украины, с коммуникациями Бердичева
  -- "Автомобильная будка, для дачи. Большая"
   Действительно большая, но очень низкая. На машинах Сергей таких не видел. Только блины от тёщи и возить.
   Но вот то, о чём мечтал, но даже надеяться не смел:
  -- "Разобранный деревянный дом".
   Звонок по указанному номеру:
  -- Да, деревянный, да, разобранный, почти новый, недалеко, по цене дров. Можно и посмотреть.
   Но что ты под снегом и рубероидом увидишь? Приходится верить на слово. Начальник автоколонны привёз из северных регионов себе на дачу, но его, не вовремя, разбил инсульт. Три года пролежал в постели, а лес - под открытым небом. Теперь начальник инвалид, ему не до дачи.
   Гудманы хотели именно деревянный дом. Хотя бы потому, что Сергей его мог сам собрать, причём грамотно и красиво. Опыт был. Деревянный дом тёплый, в нём особый дух. Играла роль, наверное, и ностальгия по Сибири и Белоруссии.
   Когда уже дом был перевезён в Жаворонки, и пересмотрелось каждое бревно, для определения порядка сборки, обнаружилось, что собрать его нельзя: брёвна погнили и съедены шашелем. Некоторые вообще превратились в труху.
   Попереживали, но решили, что куплен он был не зря: много досок, окна, двери, шифер, хоть и чёрный, но целый - всё пойдёт в дело. Считаем, что куплен хороший, выдержанный, строительный материал, не дорого.
   Случай! Где найдёшь - где потеряешь. А найдёшь - на пользу или во вред?
   Сосед, через дом, продаёт кирпич. Хоть белый и потерял свою белизну, и красный вымыт многолетними дождями, но - на месте. Не надо решать проблемы транспорта, погрузки- разгрузки, а главное - людские. В селе ещё никого не знают, а, когда сам не пьёшь, бесконечные магарычи особого энтузиазма не вызывают.
  -- Ну что, жена? Решай. Берём кирпич и начинаем строиться?
  -- Ой, даже не знаю. Страшно! - сдержанно, почти шёпотом, отвечает Надя.
  -- И мне страшно. Аж коленки трусятся. Но: кто не рискует - не пьёт шампанского. А рискуем мы, всего-навсего, деньгами.
   Риск, где надо надеяться только на себя, свои силы, ум, волю и ишачье упрямство, трогает струны самолюбия Сергея, он это любит.
   - Делов-то: точка опоры уже есть, осталось - вода, что камень точит!
  
   * * * * * * * * * * * *
   Утром Сергей на машине отвозит Надю на электричку, варит Грише кашу, наливает её в маленькую, стограммовую, бутылочку, с соской, и ждёт пока тот проснётся. Гриша просыпается, сопя, с закрытыми глазами, вылазит, голенький, из кроватки. К нему сразу, радостно, кидается Ника, она крутит обрубком своего хвоста, как пропеллером, и лижет лицо.
  -- Ника, уди! - отмахивает язык от лица, ощупью берётся за ошейник и, как с поводырём, не открывая глаз, выходит на кухню.
  -- Касю.
   Отец даёт ему готовую бутылочку, молча наблюдает, улыбаясь, идёт за ними. Ника выводит Гришу из хаты. Прямо у порога, не открывая глаз, Гриша кропит землю, выпивает жиденькую кашу, - ожил. Подымает голову, над головой вишни:
  -- Бубу.
   Папа, точнее - мапа, как называет его Гриша, должен поднять сына, чтобы ягодку он сорвал сам. Съедено две-три вишенки, пустая бутылочка, за соску, зажата зубами в углу рта, Гриша уже хочет баловаться и смеяться. А отцу надо работать. Он повязывает голову Гриши чепчиком, и тот, даже без трусиков, бежит на большую кучу песка у забора, где со вчерашнего дня остались все его игрушки, и где скоро соберётся вся малышня с улицы, ведь таких игрушек нет ни у кого.
   Это ли не счастье? На сколько такое утро дороже марш броска до садика, энергичного штурма автобуса и рыбьей дозы кислорода в подготовке!
  
   * * * * * * * * * * * *
  -- Строительство дома - событие эпохальное. Сознаёшь величие момента. Если глиняная хатка простояла сто лет и видела четыре поколения одного рода, её строил родной дядя Петра Зосимовича, то сколько лет должен простоять кирпичный дом? Сколько поколений моих потомков будут знать имя основателя этого дворища. Ведь, по сути, закладывается фундамент нового рода. Ведь, выехав на Дальний Восток, мои родители оторвались от корней, к тому же в семье отец был единственным мужчиной. Гена, на Севере, влился в семью своей жены. Причём так, что украинцем и Гудманом считаю Гену только я, - примерно так, вполне резонно, думал Сергей.
   Фундамент слепили красиво: не спеша, малыми силами, очень спокойно и с хорошим настроением. На стены набрали, по совету главного каменщика, много подсобников и, не запланировано, дорого, в надежде сделать одним ударом. Но главный-то каменщик и подвёл, птица вольная. Подвёл просто: обещает и не приходит, уезжает на своей машине ещё до восхода солнца, пропадает на несколько дней, появляется дома только тогда, когда его наверняка не ждут. Чтобы он всю жизнь был здоровым!
   Дней через десять, Сергей разогнал всех лишних и оставил самый прекрасный состав: дед Марцих, это фамилия такая, сын Саша и сам Сергей. За прораба, конечно, Гриша, главный контролирующий и совещательный орган - Петро Зосимович и ещё пара нормальных ребят, в свободное от службы время, заскочат помочь, да выпить рюмочку. И тут уже, опять не спеша, с чувством, с толком, с расстановкой, вывели наружные стены.
   На угол поставили икону Николая Чудотворца, украсили цветами, сфотографировались на лесах всей бригадой и сели за стол, с чувством хорошо выполненного долга.
   Весь верх, крышу, делали вдвоём с Сашей. Нет лучшего помощника, чем сын: всё понимает с полуслова, его можно подогнать и даже, не сдерживаясь, отругать. Всё стерпит.
   Фронтоны закрывали уже поздней осенью, только что мороза ещё не было. Сергей всё подготовил, пригласил кума Ивана, и за день фронтоны были закрыты.
   Приехал Иван с Сашей рано утром. Сразу сели к столу. Перекусить, отдохнуть с дороги, разработать тактику и стратегию работы. Ведь, кроме крыши, предстоит ещё одна приятная работа - заколоть кабана. Решили кабана отложить на второй день, пусть пока сало нарастает.
   Просыпается Гриша, сонный выходит из комнаты, трёт глаза, открывает:
  -- О! Кум приехали! - при этом он, интуитивно, копируя отца, широко разводит руки в стороны, откидывает назад голову и радостно улыбается, розовой, со сна, мордашкой.
   На нём одета коротенькая, уже маловатая, маечка - тельняшечка, едва прикрывающая пупок, трусиков нет, и "документы" на мальчика представлены, что говорится, в раскрытом виде.
   От хохота всех четверых, хата чуть не рассыпалась прахом.
   Следующий вопрос был прозаичнее:
  -- Крёсна, что привезла? - и Саша стала выгребать из сумок припасённые сюрпризы.
   За столом хорошо, но надо и работать. Чтобы с чердака не сдуло сквозняком, была взята литровая бутылка горилки и несколько яблок. Сергей не пил, а Иван по рюмочке поддерживал тонус, а потом и синус, и косинус.
   Когда закрыли одну сторону, стало легче - не дует.
  -- Всё-таки как жить стало классно! На базаре есть всё, что захочешь. Заплатишь, тебе и курицу подоят, - умиротворённый водочкой, говорит Иван.
  -- Да, вчера женщина, что сыр продаёт, сортов наверное до десятка, так уговаривала меня попробовать. А я стоял, ждал Надю. Говорю, что не буду покупать, а она: "Вы только попробуйте! Может завтра купите". И уговорила, и попробовал, и купил, - поддерживает Сергей.
  -- Кто это при Союзе уговаривал что-то купить, а тем более - попробовать?
  -- Нет, на базаре-то всегда пробовали, просто базары были не такими. Всё было в магазинах, а там только и смотри, чтобы продавец тебя не укусила. Где их таких только брали? Наверное спец питомники были, дрессировали, как собак. И "зашибали" же хренову кучу денег, должны бы быть добросердечнее.
  -- Скорее всего это порода такая, по наследству передавали и профессию, и способности.
  -- А заметил, они и сейчас такие же, старая школа, улыбаться так и не научились, огрызаться только стали меньше. Магазины повыкупали, а работают, всё равно, как на дядю.
  -- Хорошо, всё-таки, - свобода. Хочу, работаю, хочу - нет. И никому до этого нет дела. А то сколько я выходил в партком и завком, чтобы разрешили поехать работать в Якутию. Кошмар! Молодой специалист, стою в очереди на квартиру, а тут на заводе бригаду собирают на стройку. Хорошо - добрые люди помогли.
  -- Это якуты тебе дали квартиру? - смеётся, с подковыркой, Сергей.
  -- Нет, почему, от завода, - не понял беззлобной иронии Иван.
  -- Ты правильно говоришь: хорошо, когда хочешь - работаешь, хочешь - нет. Плохо когда хочешь работать, а - негде, нет работы.
  -- Была бы шея, а ярмо найдётся. Ты нашёл, и я нашёл.
  -- Это как: "Кум, тебе налил, себе налил - значит всем налил". Заводы-то стоят. Гиганты. А люди? Хорошо, кто не упал, хоть стоит на базаре, а сколько поспивались!
  -- У нас во дворе какой-то япошка решил построить спортзал восточных единоборств. Спецов набрал, нужны подсобники. Подходит к нашим, что на лавочке, с утра, трёхлитровый телевизор смотрят. Очи позаливают, и ничего им больше не надо. Предлагает им работу, десятка в день. Это бутылка водки и закусь. Нет, говорят, мы не дураки, за такие деньги пахать. Давай пятнадцать. Значит лучше сшибать у знакомых копейки?
  -- Нет, лучше конечно работать. И быть трезвым. Те, о ком ты говоришь, боятся не работы, а трезвости. Ведь целый рабочий день надо быть трезвым. Вопрос алкоголизма немного другой. Но коммуняки-то хоть боролись с этим, хоть пытались. А вот когда на одесской трассе стоит вся моя бригада, со второго шинного, во главе с табельщицей, торгуют мелочёвкой, а на базаре в Кагарлыке, чтобы не стыдно было, зам начальника цеха, с технологом и старшим мастером, торгуют тряпками, это страшно. Какие пахари, безотказные. Две смены - две отпашут, скажут три - тоже не бросят работу. А какие специалисты? Из-за нашей "сверх мудрой" организации труда, они и слесари, и технологи, и электрики, и водители погрузчика, и даже лаборанты. Ведь если будешь надеяться на эти службы, не сделаешь и половины задания. А мой учитель, Юрий Петрович, тридцать семь лет простоял на вальцах. Имеет орден, две медали, победитель всесоюзных конкурсов "Золотые руки" и "Лучший по профессии", а ему дали пенсию как мой трёхдневный заработок сапожника. Он с шестнадцати лет не считал честно заработанные рубли, а теперь у меня на пиво клянчит. Да ещё с дочкой проблемы. Вышла замуж за "крутого" бармена, наркошу. Тот сел в тюрьму, а она - на иглу. Теперь на ширку зарабатывает у лиц кавказской национальности. Догадайся чем, с трёх раз. А у неё дочь растёт. Как тут не запьёшь? А какой классный мужик был! Действительно, с большой буквы.
  -- Ты знаешь керосиновую историю Узина? - после паузы продолжает Сергей заострившуюся беседу.
  -- Так, что-то слышал.
  -- Ты тогда, как раз, был в Якутии. Началось это, по моему, в1979 году. В Блощинцах, километров десять от Узина, в колодцах вместо воды появился керосин. Не вода пахла керосином, а пошёл настоящий чистый авиационный керосин. Колодцы вояки залили бетоном, но слух уже прошёл, и даже в газетах это пропечатали, не смотря, вроде бы, на цензуру. Как писали, я сам читал, проржавел трубопровод от железнодорожной ветки до танков, хранилищ на аэродроме. Прошло почти двадцать лет, всё вроде бы забылось. А тут стали отключать свет, каждый день по два часа. Экономия, ядрёный взрыв! Как в Белой, на заводах, так и по всей Украине. Да ты знаешь. Кинулся искать в лампу керосин - нетути, ни-игде. Но добрые люди посоветовали: Пятихатки, возле узинского аэродрома. Там, говорят, ДОБЫВАЮТ керосин. Беру канистру, еду: ряд скважин, метров через двадцать, насосы бытовые "Азовец" и резиновые шланги в большую ёмкость.
   Разговорился с мужиками, их там двое, я ведь любопытный. Качает хозяин, частник. У них мало: всего восемь тонн, за сутки! А вот на другой точке, чуть дальше, в два раза больше.
   Керосин хороший, чистый. Не идёт только в самолёты. Используют его в котельных, вместо мазута и даже заливают в дизеля, в автомобили, вместо солярки.
   Ты представляешь "страну чудес", где в землю уходило столько керосина, что, при всех потерях, за двадцать лет его не могут выкачать?
   Как его списывали? Кто его списывал? И почему он не в тюрьме? Это три вопроса, а четвёртый самый интересный: кто тот магнат, что потихоньку, на глубине пяти метров, бытовыми насосами, качает даже не нефть, а готовый керосин? Ведь это даже не Клондайк, это рог изобилия, скатерть самобранка.
   Когда я, набрав керосина, уезжал, уже вечерело, и на невысоких шестах, у скважин, загорелись лампочки. Интересно! Гирлянда огоньков идёт до горизонта, к заходящему солнцу.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Село, это не только цветение садов и задушевная прополка буряка, не только живительный воздух и трёхразовое, экологически чистое, питание для колорадского жука, это ещё и обширный животный мир.
   Крестьяне в науку особо не лезут, не знают, что поведение животных всего-навсего набор рефлексов. По этому относятся к ним как к вполне разумным существам. Каждый может бесконечно рассказывать истории своих любимцев.
   У Гудмана своя теория. Её поймет всякий, кто, хоть раз в жизни, общался с азиатами, коренными жителями Африки или Латинской Америки, не знающими русского языка. У них абсолютно другие понятия о манерах поведения, другие принципы взаимоотношений, даже понимание окружающего мира. Им невозможно объяснить самые обычные, для нас, вещи.
   А что говорить о животных, которые видят не то, что мы, слышат то, что не слышим мы. Это абсолютно другой мир, в котором наверное иностранцы, всё-таки, мы, как показал дальнейший опыт.
   Курица может высидеть любую птицу: утят, гусят, перепелят. Она их водит, не смотря на их внешний вид и "язык". И малыши её прекрасно понимают: когда квочка нашла вкусного червячка, когда ворона в небе - опасность, когда все разбежались и их надо собрать.
   Собаки чувствуют боль абсолютно всех животных, от цыплят до кобылы, и жалеют их - облизывают больное место. Визжат поросята, не могут поделить цыцки кормилицы, Ника спит и ухом не ведёт, но стоит только свиноматке одного придавить - она летит к ним, прыгает и визгливо лает. Даёт знак хозяину и поднимает свинью.
   Для нашей семьи первыми домашними животными, после Ники, были крысы. Что-то очень уж урожайным был для них тот год. Советской власти уже не было, благодаря которой "приватизаторы" уже забыли, что это за зверь. Так что расплодились они - куда тем австралийским кроликам.
   Сергей с Надей ходили на экскурсию на свиноферму, расположенную прямо у них за огородом, и, с нескрываемым любопытством, наблюдали жизнь этих умнейших животных. Как они ходили толпой и строем и, на глазах у любезной публики, смачно грызли у свиней уши и хвосты.
   У соседей тоже были хозяйства, значит были и крысы. Но жить они предпочитали в спокойной обстановке пустой хаты. К соседям ходили только столоваться.
   На приезд дачников крысы отреагировали с изумлением, как на, упавшую с неба, летающую тарелку. Но скоро привыкли и ходили, даже днём, не замечая, здороваясь только со своими родственниками. Ускорить шаг их могло заставить только полено, летящее по траектории сближения.
   Выручила Ника, вспомнив своих предков, ведь корни её генеалогии уходят к охотникам на бобров, считай - те же крысы. Сначала она их просто гоняла, потом поняла вкус свежей крови на зубах, и стала для крыс настоящей "Чёрной смертью". Не было дня, чтобы Сергей не выбрасывал от порога до десятка дохлых, аккуратно сложенных трупов.
   Продолжалось это не долго. Понятливые твари, сообразили, что это навсегда, дружно снялись и ушли обживать другие дворища.
   Но Ника ещё успела воспитать себе помощника.
   Видя беспредельную наглость грызунов, Сергей взял у соседа, Петра Петровича, котёнка. Любимого цвета, памятного ещё по детскому Братску, - серого. Только принесли его, с Гришей, домой, Ника, добрая душа, пожалела сиротинушку: облизала, пригрела. А тот не долго думая, нашёл и стал сосать её цыцку. Посмеялись. Это продолжалось регулярно и когда, дня через три, Надя взялась за припухший сосок:
  -- Что он там сосёт? - прямо ей в лицо брызнула тонкая, как струна, струйка молока. - Ой!
   История знает случай, когда в партизанском отряде, во время Великой Отечественной войны, девушке радистке из сожжённого села принесли и отдали, как единственной из женского представительства, грудного младенца. От переживаний девушка почернела, но на следующий день у неё пошло молоко! Младенец выжил.
   Так может у собаки тоже есть чувства? Не верю я, что всё дело только в механических действиях, иначе не надо было бы коров вообще водить к быку.
   На закуску, после молока, котёнку Ника давала крыс. Он их не ел, но с удовольствием баловался, с равными ему по весу.
   Назвали кота по-сельски скромно - Маркиз. И вырос здоровенный, красивый, изумительно ленивый, котяра. Крыс, как и Ника, приносил к порогу, вылавливая их наверное по всему селу, но мышей брал только в том случае, если для этого не надо было отрывать своего лежачего, как правило, в самой изуверской позе, тела от земли. Если мышь наглела до того, что пробегала на расстоянии вытянутой лапы. Но тогда она уже не жила.
   Вскормленный собачьей грудью, Маркиз собак не считал за врагов и был с ними дружелюбен. Наверное без взаимности, потому, что однажды он домой не вернулся. Но в хатке поселился его сын, плод нежнейшей любви Маркиза и Катеньки, соседской кошечки. Такой же серый Шерхан Катерина-Маркизович. В память об отце, его звали проще - Маркизыч.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Этот год Дачники уже держали небольшое хозяйство, в виде пары свиней и десятка кроликов. Кролями угощались ещё летом, одного кабанчика закололи чуть раньше, а второго, с Иваном, на закрытие сезона.
   Эксперимент прошёл успешно. Животных семья любит, отношение к свиньям было больше похоже на дрессуру, чем на откорм.
   Первого кабанчика Сергей попросил заколоть соседа, Колю, сам не мог. Даже слезу пустил по убиенному. Но когда на стол поставили сковороду с евонным мясом, от слезы пропал и след - аж за ушами трещало. Вот оно, лицемерие человеческое!
   Сезон закончен, надо перебираться поближе к центральному отоплению, горячей воде и тёплому туалету.
  -- Мне так не хочется отсюда уезжать. Так здесь уютно, душевно. Такие уважительные люди. Как представлю городскую суету, грязь, повсеместный мат, хамство... Так уже отвык от этого, - говорит Сергей, крутя "баранку".
   На улице серо, безрадостно, моросит дождь, холодный ветер. Деревья уже голые, чёрные, страшные, как напоминание об апокалипсисе. "Momento mori".
  -- Сейчас растопить бы печку и читать книгу про капитана Врунгеля.
  -- И мне там хорошо. Но тяжело: воду принеси - унеси, туалет, печка, стирка. Вечная грязь в хате с вашими собаками. Хотя, если бы работа не отнимала так много времени, можно жить, - поддерживает Надя.
  -- Хочу в село! - не отстаёт от общего тона беседы, Гриша, прижимаясь к своей няньке, Нике, которая накрыла его ноги своим телом.
  -- Ника, а ты хочешь в село? - спрашивает Надя.
   Ника перестаёт хэкать, шевелит ушами, вздыхает и смотрит с такой укоризной:
  -- Издеваешься, да? Кто вообще хочет жить в этих муравейниках? - почти говорит она.
  -- Саше мы квартиру не сможем купить никогда, а он уже через год, дай Бог, через два, женится. Жить вместе - садомазохизм. Так что построимся и будем жить в селе. Мне работа будет всегда, будем держать небольшое хозяйство, а с твоей работой посмотрим. Если будет всё нормально, может, сможем каждый день вдвоём на машине ездить. Что там, пол часа. Как ты смотришь?
  -- Посмотрим, сначала надо построиться, - охлаждает мечты Надя.
  -- Да что там осталось? Отделка. Весной, за пару месяцев, если возьмемся хорошо, всё и закончим. Что нам стоит дом построить? Нарисуем - будем жить!
  -- Не кажи "гоп"! - снова осаживает Надя.
  
   * * * * * * * * * * * *
   К новому учебному году, Сергей открыл новую мастерскую. Опять при школе. За что сам себе присвоил почётное звание: "Заслуженный сапожник народного образования".
   Недалеко от дома, отдельное здание, бывший учебный класс ботаники, при теплице, которая давно приказала долго жить.
   Большое отапливаемое помещение, с подсобкой, коридором, туалетом и умывальником. Пожалуй уже не сапожная мастерская, а салон по ремонту обуви.
   Много сил и средств вложено в ремонт: прогнивший пол, обои, разбитые двери и стёкла, вырванная проводка - Мамай в Хиросиме.
   Тяжело открывать новую мастерскую: налоговая, санэпидем станция, пожарники, энергетики, милиция - идут сплошным потоком, требуя заверенных разрешений, указывая на недостатки, потом идёт их устранение, затем новые замечания. И так до бесконечности.
   Зато клиенты идут мало, клиента надо заслужить.
   В мастерской уже хорошее оборудование, дорогие материалы, красивый инструмент. И раскачался клиент, и опять пошла работа по четырнадцать часов в сутки.
  
   * * * * * * * * * * * *
   С Гришкой, по-прежнему, занимается Сергей. Он отводит его в садик и забирает. В группе, из двадцати двух деток, только двое имеют своих отцов. Остальные воспитываются или в неполных семьях, или с очередным папой. Ну а появляется в группе вообще только он один. По этому Сергей Григорьевич уже председатель родительского комитета и мальчик на подхвате: прибить, вкрутить, отпилить и прочее. В садике нет ни одного работника мужчины.
   Своим опрометчивым, приветливо - улыбчивым поведением он преступно способствовал влюблённости в него молоденькой воспитательницы, Риты. Двадцать три года. Дочка.
   Сначала она избегала Сергея, потом стала встречать его и провожать, только увидев, бежать навстречу, бросив всё. Потом об этом узнал весь садик, дошло до Нади. У неё хватило ума отнестись к этому с юмором и гордостью.
   Сергей ограничил своё пребывание в стенах детской альма-матер. Тогда Рита стала ходить к нему на работу. О своих чувствах она не говорила, но Сергей знал: о чём бы она ни говорила, это всё её песня о любви.
  -- Я не знаю что мне делать. Подруга говорит: "Отдайся, и всё пройдёт", - пауза, и длинный взгляд на Сергея. - Я уже всё умею. Но я не могу так, сразу.
  -- Рита, ты молодая, красивая, вон ножки какие, хоть сейчас на выставку. У тебя ещё такие парни будут! Куда мне, старику, - говорит Сергей, он не может ей посоветовать послушать подругу, даже не из-за своих обалденно высоких нравственных убеждений, а по опыту зная, сколько потом будет слёз, просьб, убеждений и обещаний. Сколько это принесёт страданий всей его семье, которую он менять, даже чисто теоретически, не собирается. Да и Ритины родители вряд ли будут в восторге.
  -- Но я так...
  -- Рита, у меня сын такой как ты, - перебивает Сергей.
   "Не обещайте деве юной
   Любови вечной на земле!"
  
   * * * * * * * * * * * *
   Договор об аренде директор, предусмотрительно, подписал до конца не учебного года, а календарного. То что называется "на лапу" было пока приемлемо. Но, по расчетам Сергея, если работать честно, то есть по законам государства, с выплатой только в пенсионный фонд 33,6 процентов, с прогрессивным подоходным налогом, и со всеми выплатами не с чистой прибыли, а с вала, то есть без учёта всех расходов на материалы, аренду, свет, не говоря уже за оборудование, на каждый заработанный рубль, государству надо было отдать один рубль и пятнадцать копеек. Нонсенс! Абсурд! Страна дураков!
   Приходилось вести двойную бухгалтерию, иметь две квитанционные книжки, лебезить и ремонтировать обувь налоговому инспектору.
   Сергея от этого тошнило, он чувствовал себя именно той скотиной, которую презирал всю жизнь. Но другого выхода не было.
   Зарабатывал хорошо, но по дороге домой все деньги тратились: продукты, игрушки и видеокассеты Грише, повседневные мелочи. Вроде и нет тех денег. Зато когда получку получает Надя, тоже немалую, её можно потратить целиком, на что-то серьёзное, или даже отложить.
   Получается, вроде, что всё зарабатывает она, а Сергей - так, мелочь, на хлеб.
   В Индии говорят: "Лучшие деньги - заработанные самим, хуже - полученные в наследство, ещё хуже - от брата, но самые плохие - полученные от жены".
   Последняя капля - подписание договора об аренде на следующее полугодие. Статья "на лапу" резко прыгает вверх. Это болезнь такая заразная, что ли? Из нужника сделал картинку, а теперь за это ещё и плати.
   Когда уже плюнул и отказался от мастерской, узнал, что директор, пан Поплюйский, баллотируется в народные депутаты. И прошёл таки! Как же: совесть нации!
  
   5. Пожалован на царство.
   Декабрь. Впереди День ввода советских войск в Афганистан и День вывода, Новый год, Дни рождения Гриши и Нади, Рождество, старый Новый год, Крещение... Сколько впереди пьянок! Пьянки и пьяные страдания. Страдания по былой мнимой значимости, когда доверяли дорогущую технику и пол сотни человеческих душ. По мнимой власти: когда идёшь по Кабулу с автоматом, пистолетом и парой гранат, надеясь, что из ближайшего дувала тебя не прошьёт автоматная очередь, и в городской толчее никто не всунет меж твоих рёбер кривой и широкий нож.
   Надо выстоять, не пить!
  
   * * * * * * * * * * * *
  -- Наденька, милая ты моя! Сбегу я, наверное, после твоего Дня рождения, в село. Можно, конечно, опять открыть мастерскую дома, опять ждать клиента, а весной уехать в село. Можно найти новую мастерскую, ввалить деньги в ремонт, а летом три месяца не работать. Но, мне кажется, лучше будет, если я уеду сейчас, подготовлю наши помещения, куплю поросят, завезу кирпич, а с первым теплом выкопаю фундамент под сарай. Дом, пока, отставим, построим повитку для хозяйства. А на следующий год, уже получив прибыль от свиней, наймём людей и, уже быстро, достроим дом. Год я переживу в старой хате. Ты, пока тепло, будешь ездить на автобусе, уже, вроде, ходит регулярно, а по плохой погоде будешь жить здесь, в Белой.
   Короче, пока я еду сам, а там будем посмотреть.
   Но я так скучаю по селу!
  -- Делай как знаешь, - нейтральна Надя, снимает с себя ответственность.
   На этом решение о переезде принято.
   Но Сергей принял и ещё одно решение: уехав в село, бросить пить окончательно и бесповоротно. А утвердившись, бросить и курить.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Приехал на своей машине, с прицепом. Не откладывая в долгий ящик, привёз всю сапожную мастерскую. Ехать обратно, в город, Сергей не собирается, он твёрдо уверен, он знает, что приехал сюда жить, навсегда.
   Короткими морозными солнечными днями он обивает летний свинарник вторым слоем досок, утепляя пространство между ними соломой, чистит снег, приводит в порядок инструменты, кормушки. А с наступлением сумерек читает горы литературы по животноводству, земледелию, строительству, делает расчёты, строит планы, мечтает.
   У него есть маленький телевизор, хорошие книги, ещё у него есть печка, которая даёт настоящее живое тепло, уют, жизненный восторг. Топит Сергей так, чтобы ходить в одних трусах, ощущая всем телом именно это, не сравнимое с ТЭЦовским или электрическим, тепло.
   Он подолгу курит у печки, открыв дверку. Пламя опаляет лицо, втягивает струйки сигаретного дыма, он опять мечтает: о берёзках в конце огорода, о настоящей бане, о просторной мастерской, о большом хозяйстве, с коровой и верховой лошадью. Мечтает о скорой женитьбе Саши, а там уже и о внуках.
   Что ж, не каждому дано поднять белый парус посреди океана, кому-то надо быть приземлённее. Тяжело в свинарник внести романтику, но Сергей знает - для советского офицера преград нет, и нет ничего недостижимого!
  
   * * * * * * * * * * * *
   На выходные приехали Надя с Гришей. Восторгам не было конца. Соскучились. Но самый восторженный визг поднялся, когда папа подарил Грише игрушки, сделанные из дерева, из дров, у печки. Это были самолётики из мультиков и настоящий Щелкунчик. Они были тщательно отполированы и разукрашены яркими, густыми обувными эмалями.
  -- Мапа, ты почему от нас уехал?
  -- Хочу построить здесь наше царство - государство.
  -- А что это такое?
  -- Ну, в сказках, помнишь: в некотором царстве, в некотором государстве, жили-были дед и баба.
  -- И ты будешь дед, а мама - баба?
  -- Нет, я лучше буду царём.
  -- А я?
  -- А ты - царевичем, принцем.
  -- А мама - царевной, - продолжает ряд Гриша.
  -- Точнее царицей, - поправляет кандидат в Его Величество.
  -- Я буду жить с тобой, - Гриша говорит твёрдо, без сомнений, как мужчина.
  -- Конечно будешь. Только ещё чуть-чуть поживёшь с мамой в городе, чтобы ей одной не было страшно, ты ж мужчина. А как снег растает, ты и приедешь.
  
   * * * * * * * * * * * *
   22. 02. 97 г.
   По телевизору показали фильм "Чистилище", о чеченской войне. Перед началом выступил Президент. Понятно - началась предвыборная кампания. Если верить его словам, в Афганистане погибло 3280 украинских ребят, 72 пропали без вести. Это четверть всех погибших на той войне. Сколько не погибло на чеченской войне, конечно, благодаря нашему отделению? Интересный вопрос. А может, не было бы развала - не было бы войны?
   А вообще, мне кажется, апеллируют не к той цифре. Есть понятие невосполнимые потери. Это не только погибшие, но и раненые, переболевшие тяжёлыми болезнями, а их там хватало, поднявшие руку на себя, и это было, и даже осуждённые по разным статьям, они тоже являются жертвами войны. Ведь это она дала им в руки оружие, показала соблазны, показала жестокость и "пофигизм", довела до отчаяния, ведь завтра могут убить. А наркомания? Ведь именно Афган ошарашил весь, неготовый к этому, Союз таким количеством и дешевизной героина и чарза. Пост афганский синдром: поспивались, сорвались на преступления уже тут, не выдерживают психически... Сколько этих потерь? Где эта цифра? Приписать к погибшим нолик? Или два?
   Фильм снят до ужаса реалистично.
   Тяжело наверное красиво описать подвиги героев на поле брани. Но как страшно представить себе эту картину: кучу рубленого мяса, землю, чёрную от запёкшейся в пене крови, изорванные, обгорелые тела, зверства и бесчеловечность, до каннибализма!
   Страшно стало за детей. Как я мечтал видеть Гришу офицером, а сейчас охватывает ужас. Ведь каждый, одевший форму, должен быть готов к этому ежесекундно.
   Богородица Дева, Благодатная Мария!
   Не дай нашим детям увидеть это.
   Молю тебя! Ради Христа!
  
   * * * * * * * * * * * *
   18. 07. 2000 года. с. Жаворонки.
   Здравствуй дорогой Игорь Владимирович!
   Каждый день, когда вычищаю у своих любимых свиней, я, мысленно, пишу всем близким письма.
   У меня в жизни столько спорных моментов, столько не исполнившихся надежд, что настоящее честное письмо тебе выглядело бы как жалоба, а этого я бы не хотел. В главном я нашёл себя, я смело могу сказать, что счастлив, по самому большому счёту.
   Хотя строить улыбку на все 32 по телефону - не хочу. Это только "здравствуй и - прощай".
   А так я пишу тебе почти каждый день. И жалуюсь, и хвастаюсь, как старшему брату.
   Гене я тоже так пишу. Но его я, в основном, ругаю, воспитываю, пытаюсь научить, образумить, помочь. Я с ним более-менее регулярно переписываюсь, но этого написать не могу. Ведь он старший брат, и довольно самолюбивый.
   Проблема у него старая, как старик Хотабыч: водка. И что делать, никто не знает.
   Но я не с того начал, с чего хотел.
   Сегодня письмо особенное: вчера мне стукнуло сорок пять годиков. Приехало много гостей из Белой Церкви и местных, из села.
   Много было сказано добрых слов, от банальных "счастья, здоровья", до пошловатых, насчёт "хотелось и моглось". Но лучший тост принадлежит шестилетнему ребёнку, моему сыну, Грише. Он, никем не наученный, попросил слова, дождался тишины и скромно, но громко, чтобы все слышали, сказал:
  -- Папа, желаю тебе быть мудрым!
   Представляешь? Вот это пожелание! Действительно: устами младенца...
   А вообще, я заметил, тосты и шутки всё больше опускаются ниже пояса. Причём не только у нашего круга, (куда уж нам-то, с лаптем) а у звёзд рангом покруче.
   Погуляли очень хорошо. Сегодня ещё опохмелялись, городских проводил на автобус и начал разгребать двухдневный "Авгиевый" свинарник.
   Попробую описать тебе события моего последнего жизненного этапа.
   Зимой 97-го, я окончательно переехал жить в село. В начале марта купил свиноматку, уже хорошо беременную, и четыре поросёнка, килограмм по сорок. Один "мужик", будущий кнур, хряк по-русски, свын - производитель, и три свинки, будущие мамки. Свиней купил класса "Элита", в племенном хозяйстве. Порода называется "крупная белая", финской селекции.
   Заведующий фермой брат моего друга, тафту не подсунет. Денег заплатил, конечно, кучу, но они должны себя оправдать. Завёл кроликов, курочек.
   Оставив пока дом до лучших времён, начал строить сарай. Большой, с летней кухней, кладовой и каменным подвалом. Позднее, по моим планам, к этому будет пристроена баня, с постирочной и, для меня, моя мечта - большущая мастерская. Там будет и сапожная, и столярная, и слесарная, и даже письменный стол и топчанчик, для отдыха старику.
   Фундамент и подвал делали с Витей, товарищем, временно безработным. А на стены собрал Белоцерковских друзей, кумовьёв, несколько ребят с села и, всего за две субботы, мы вывели стены сарая, четырнадцать на шесть метров.
   Такие работы, наверное, все любят, когда собираются друзья, одно думцы. Когда никто никого не подгоняет, когда, время от времени можно выпить сто грамм. Анекдоты, шутки, приколы. Это больше похоже на праздник, чем на трудовой день.
   Верх, простенки, полы, оборудование клеток делали опять с Витей, вдвоём. Оба "молчаливые" до "не могу", не переговорить. Так что тоже не скучно было.
   Первый опорос шёл ночью, с десяти часов. Пуповины, плохой свет, дрожащие руки, йод. По науке, сразу скусываю клыки, делаю необходимые уколы глюкозы, витамины, препараты железа. Помогал мне Гриша, больше было некому, Надя как раз была в Белой.
   Сынулю в два часа ночи не мог отправить спать. Представляешь, этот "клопик", в три с половиной годика, говорит мне, на полном серьёзе:
  -- Не пойду, тебе без меня будет тяжело.
   А сам засыпает стоя, падает. Я, как услышал это, чуть не заплакал, точнее, заплакал, но чуть-чуть. Обнял его, поцеловал:
  -- Спасибо сыночек! Это моя самая большая награда, за все годы!
   А помощь его переоценить было не возможно. Все причиндалы возле свиньи держать нельзя, она беспокойная, встаёт, ходит, а, со скользким поросёнком в руках, особо не побегаешь за ножницами, нитками, кусачками, шприцами и прочая, и прочая, и прочая...
   В новую повитку перегонял свиней уже по глубокому снегу, не успел на месячишко. Четыре очень уж поросых свиньи, животы еле катили по двору, молодой кнур, уже рабочий, и шесть подсвинков, с первого опороса.
   Потолок утеплить не успел, только доска, со щелями в десять сантиметров. Все попытки удержать тепло полиэтиленовой плёнкой, одеялами и тряпками почти ничего не дали.
   Новый 1998 год встретили около рожающей свиноматки. Между поросятами сбегал домой, принёс для Нади шампанского, а нам, с Гришей, - лимонада. Протанцевали у роженицы до трёх часов утра.
   В январе опоросились все четыре свинки. Но из-за холодов потеряли половину поросят, хоть и грели их полукиловаттными лампами. От бессилия сходил с ума. Весёлый был год. Варить всё на плите, дровами топить, кормовую свеклу тереть на тёрке. От мороза руки ничего не чувствуют. Сколько моей крови и мяса с пальцев съели свиньи!
   Но всё проходит, даже зима. И МОЙ сад зацвёл. Днём не могу насмотреться, надо работать. Зато ночью, крутит суставы, спать не могу, беру сигареты и иду в садок. Сяду на чурку, смотрю на деревья, объятые призрачным светом, и только улыбаюсь, как юродивый. И спать не хочется, и мыслей в голове, вроде, никаких, состояние какого-то блаженного дурмана.
   Саша удивляется:
  -- Папа, тебе уже сколько лет, а ты восхищаешься, как ребёнок. Как будто первый раз видишь.
  -- Да, Саша, как будто в первый раз. И не могу наглядеться!
   А что я ему могу сказать? Как рассказать, что, рассматривая цветочек, я каждый раз вспоминаю пустыню, с её мохнатыми пауками; вечные дожди Дальнего Востока и, неестественно яркие, цветы на сопках; таёжный гнус Сибири, заросшей мхом; мурманский ручеёк, журчащий где-то глубоко под снегом, и даже цветение садов в Белоруссии, редкое и опасливо скромное.
   Как же я могу не восторгаться этим кружевным облаком, пьянящим, густым и сладким, как ликёр, воздухом? Как могу не включиться в этот праздник жизни на земле?
   В тот же год нас обрадовал Саша. Одним словом:
  -- Женюсь!
   Свадьбу делали общую, в Белой. Наняли банкетный зал. Отгуляли очень хорошо: у нас изумительная компания, и певучая и "танцючая". Два дня отгуляли в ресторане, а на третий день, куры или цыгане, как у нас говорят, уже в селе. Я не пил, значит судить могу трезво, адекватно: всё было просто исключительно. Только невесту мне искренне жаль. Она выходила замуж за богатого еврея, с целью благополучно выехать в Израиль, а вышла - за бедного хохла, с "Грин карт" в Жаворонки. Это я понял ещё до свадьбы.
   Свадьба была, конечно, главным событием года. Но, кроме этого, делалось очень много работы. Расчищалось Царино, а это две сотки непроходимых джунглей, плюс шесть клёнов в два обхвата. Всё было добросовестно спилено и вырублено, пни выкопаны лопатой и на этом месте посажены берёзки, штук пятнадцать, дубок и сосёнка. Саженцы дуба, сосны, а также мох, лесную траву, чернику и землянику Надя привезла из Белоруссии.
   Во дворе убрано три десятка старых деревьев, вырублена малина, на расчищенном месте посажена уже сортовая.
   Решили развести курей редких ценных пород: брама, кохинхины, голошейки и другие, но эти самые интересные и красивые.
   За деньги, заплаченные за одного суточного цыплёнка, можно было купить два-три десятка простяков.
   Куры мясного направления, но очень красивые: лохмоногие, пуховые, большие. Золотистого, голубого и чёрного окрасов, а голошейки с кожистыми, как у черепах, ярко-красными шеями. Знаю, что ты, как бывший голубятник, меня поймёшь. Всё это имело смысл, и должно было давать хорошую прибыль. Но в первый год завелась куница. Сначала таскала по одному - по два, а потом, за одну ночь, поотрывала головы последним восьми курчатам, уже больше голубя, и сложила, сволочь, их в ровненький рядок. Это был шок для меня, а о Наде вообще говорить нечего - рыдала до истерики. Но рук не опустили, на второй год опять взяли, этих уже вырастили. Красавицы - не передать, ручные, умницы, прекрасные квочки. Но прибыли мы от них не получили. "Умные" дяди завалили рынок американскими окорочками, "ножками Буша". Убив этим меня и таких как я, мелких производителей. В это же время, те же дяди, построили высокотехнологичные птицефабрики и запретили ввоз упомянутых ножек. Так прошла нормальная монополизация на птичьем рынке. Всё по дедушке Ленину, даже точнее - по Марксу. Домашняя птица на рынке дорого, но места на рынке закуплены перекупщиками. Крестьянину остаётся отдавать им за пол цены или торговать с земли, на диких, стихийных рынках. Считай, за те же пол цены, с высокой вероятностью штрафа, а чаще - менту "на лапу".
   Свинской бизнес ожидает то же самое. Тоже сдаём перекупщикам, уже появляется польское сало и прессованное мясо, по демпинговым ценам. Но пока держимся. Сейчас проблема в другом: чтобы закупить корма осенью, к весне они дорожают в два раза. Но таких денег у меня нет.
   И не получается выдерживать сроки продаж. Всё надеешься, что закупочная цена поднимется, а она всё падает и падает. И только когда я уже все сдам, она резко скачет вверх. Мало того, что теряешь при продаже, ещё и кучу кормов зря переводишь. Потом подрастающее поколение кормить нечем, покупаешь в три дорого, опять пытаешься продать... замкнутый круг. Тяжело продавать и поросят. Корма дорогие, покупают слабо. Возишь по разным базарам, за день одну-две пары продашь, и тут же деньги потратишь на бензин, на разную мелочь. Через неделю всё повторяется. А за год мне надо продать примерно сто пятьдесят маленьких поросячьих душ. Никак не получается продать за день пять-шесть пар, и закопать на Поле Чудес, в Стране Дураков, пять золотых.
   А прибыль растянутая во времени - убыток.
   Центральным событием 1999 года явилось строительство настоящей русской бани. С каменкой, здоровенным котлом, вмурованным в печь, и деревянной бочкой для холодной воды. Баня получилась исключительно экономичная, с чистым духом. Никогда кирпичная баня, за железобетонную я даже не говорю, не сравнится с деревянной, какими досками её ни обивай, хоть бананасными.
   Воду в котле грею каждый день, для хозяйства. И каждый день не могу не попариться. Хоть хребет свой выровнял, а то без уколов уже не мог шагу ступить.
   А желудок подлечили мои козочки, молоком. Так что я, благодаря новой жизни, совсем скоро мальчиком стану.
   В этом году Гриша уже пойдёт в школу. Естественно, здесь, в селе. Школа большая, хорошая, но учеников всего, в одиннадцати классах, меньше ста. Самый большой класс - Гришин: аж четырнадцать деток.
   Кум, Гришин крестный, ругает меня. Говорит, учиться надо в городе.
   Да, в селе и компьютеры старые, вообще материальная база слабая, и квалификация педагогов, конечно, ниже. Воспитатель детского садика, с полным десятиклассным образованием, может запросто вести английский язык или основы религии, хотя первый раз зашла в церковь вместе с первоклашками, ботаник ведёт физику, только поступивший в институт, заочно, ведёт любой предмет в полном объёме... Это постоянно, а за подмены я уже молчу. Но мне кажется, я в этом уверен, что для школы главное не сумма полученных знаний, информации, она есть в справочниках, да и "буквари" везде одинаковые, а важнее воспитание человека, личностный подход к каждому ученику. Научить его нравственности. И научить его работать, просто работать. А уже с чем работать - с лопатой, компьютером или с книгой, - он выберет сам. Лучше это получается, как раз, в маленьких сельских классах, где все живут очень близко душевно, где все, считай, родственники.
   Был, правда, один момент, что было обидно за Гришу. Взял билет на Новогоднюю ёлку во Дворец культуры, в Белой. В этом 2000 году. Гремящая музыка, ужасная толчея, рожи клоунов: белые трупы и вампиры с окровавленными губами, в пол башки. Никто никого не видит и не слышит, все просто дуреют от оглушающей, нет, музыкой это назвать нельзя, какофонии. Всё летит в тартарары. Настоящий бал сатаны.
   Гриша смотрел на всё это непонимающими, круглыми, от ужаса глазами и заплакал. Как я ни уговаривал, как ни успокаивал:
  -- Пошли отсюда! - и поток слёз только усиливается.
   "Эх, Киса, мы чужие на этом празднике жизни", - как говаривал незабвенный Остап Ибрагимович.
   О жизни в нашей независимой державе тяжело судить мне, сапожнику, погрязшему в большом свинстве. Который не в состоянии даже газеты выписать, которому некогда, даже одним глазком, глянуть в телевизор. Правда и желания нет: порнуха, чернуха. "Вы хотите стать миллионером? Купите лекарство от бессмертия, и у вас не будет проблем на унитазе с крылышками!" На каких дебилов это всё рассчитано? Я плачу по цензуре, горючими слезами!
   Но, всё-таки, я живу в этой стране, среди людей, рабочих людей. Может моё мнение и мнение таких как я ближе к правильному, к реальной оценке положения?
   До сих пор меня учили, и я это понимал, что обретение государственной независимости, это, в первую очередь, независимость экономическая. То есть национализация промышленности, энергетики, земель, природных ресурсов.
   У нас - наоборот. Мы радуемся поступлениям в бюджет от приватизации предприятий, энергосетей, целых отраслей. Мы режем, ну пусть продаём, курицу, которая несёт золотые яйца. И пусть мне кто-то скажет, что какой-то инвестор, от простоты душевной, в убыток себе, решил помочь народу Украины, вложив в её экономику деньги! Где бывают такие идиоты?
   Как надо ненавидеть Украину, святую Киевскую Русь, чтобы отдать на откуп иностранцам всё самое прибыльное: водку, табак, кондитерское производство, энергосистемы, связь. Или мы выпускали плохую водку? И не за нашей водкой гонялся весь мир? Или её не хватало? А наш шоколад? Это же был шоколад, а не ароматизированная соя. Подделки везде, но цены...
   Чтобы держать цену на уровне, избежать конкуренции, создать искусственный дефицит, заводы выкупаются и закрываются. Деньги вывозятся из страны. То есть хозяин там, в дальнем или ближнем зарубежье, будет строить себе дом, давая работу строителям, там будет учить своих детей и платить педагогам, лечить своих родителей, поднимая медицину.
   Неужели это понимает только сельский сапожник, и загадка для всех наших правителей?
   То, что гробится производство, с целью снижения остаточной стоимости, ни для кого не секрет. Но гробится всё до такой степени, увлёкшись, что дешевле построить новое. И никто не несёт ответственности. Везде презумпция невиновности: построил золотой дворец - молодец, хозяин. И никто даже не посмотрит, что у тебя зарплата меньше прожиточного минимума.
   Прекрасно сказал Президент России:
  -- У нас страна огромных возможностей не только для преступников, но и для государства.
   Позволь, Игорь, на этой оптимистической ноте, закончить моё послание. Все свинячьи какашки выгреб, пойду мыться и буду отдыхать от праздника.
   Обещаю тебе, если чуть-чуть приподнимусь, материально, обязательно напишу настоящее письмо. А лучше приеду.
   Твой друг Сергей.
  
   * * * * * * * * * * * *
   В селе пять молельных домов, разных конфессий, и три православных священника. Один, старый, на пенсии, но, так сказать, практикующий. Поп по вызову. На дому окрестит, обвенчает и отпоёт. Закончил духовную семинарию и академию. Естественно, в советские времена. Глубоко верующий, очень мудрый и очень добрый человек. Сколько надо было силы воли, веры, чтобы в сороковых годах пойти в семинарию, когда все "тёплые" места ГУЛАГа были забиты священнослужителями.
   В конце карьеры, говорят, полюбил чарочку. Но Сергей этому не верит: дед слишком мудр, чтобы спиться. Скорее, его что-то не устраивало в мироустройстве, в независимой Украине. Кто-то, мне кажется, хотел, чтобы он пошёл на сделку со своей православной совестью.
   Освободившись от обязанностей пастыря, батюшка сбрил бороду, благодаря чему теперь на его лице всегда видна широкая, щедрая, очень радостная улыбка.
   Второй, по возрасту, иерей правит службу в соседнем селе. Вышел из очень бедной семьи баптистов. Всего в жизни добивался сам, упорным и честным трудом. По образованию - фельдшер. Пути Господни неисповедимы! Крепкой мужицкой хватки, привыкший любое дело доводить до победного конца. Только с наследниками ему очень везло: три дочки. Войдя в лоно Православной церкви, он не остановился на статусе прихожанина. Прислуживал в церкви, пел в хоре, учился и, в конце концов, был рукоположен в сан священника.
   Храм ему доверили прекрасный: старый, трех престольный. Только разрушали его все, кому не лень, много раз, а восстанавливать начали только сейчас. Вернее просто дали разрешение на восстановление, денег никто не дал. Всё делается на людские копейки. Ремонтом, а тем более реставрацией, это назвать трудно. Как натягивание на обглоданный скелет мяса и кожи, это скорее чудесное воскрешение. Сил и средств надо затратить много, но храм, прекрасной архитектуры и акустики, того стоит.
   Отец Пётр, в миру Пётр Павлович, дружен со своим соседом, Сергеем. Величает его по имени отчеству, снабжает духовной литературой и помогает в становлении на путь истинный.
   Третий священник - действующий в селе Жаворонки. Прибыл в село он одновременно с семьёй Гудманов, лет в восемнадцать. Соответственно, с матушкой, чуть-чуть, всего на несколько лет, младше его.
   Исполняя службу, батюшка больше, всё-таки склонен к мирскому: автотранспорту, условиям жизни, к аренде крестьянской земли, с её тракторами и комбайнами. Хорошо хоть государство ему, как мало обеспеченному, выплачивает субсидии, а то вообще тяжело пришлось бы каждый год менять все эти "Таврии", "Жигули" и "Опели".
   К Сергею часто заходит не ближняя соседка по улице, Вика. По возрасту она почти ровесница его сына, Саши. Это именно та женщина, что на полном скаку не то что коня остановит, а и трактор. Под два метра роста, широкая кость, ладная, правильно сложенная фигура. Простые черты лица не лишены приятности, серые глаза всегда открыты на мир, внимательны и добры. Вика регулярно посещает собрания, как говорят в селе, - верующая. Сергей говорит конкретнее - штунда, но она не обижается.
   Её муж, телосложением, под стать, пока не обратился к Богу, хорошо выпивал. А обратился, попавшись с ржавой железякой на плече, от разрушенного курятника. Главное вовремя. Списали на Петра всё, что пропало со времён первого посещения Руси Мамаем, который, кстати, был ребёнком, по сравнению с последними правителями колхоза. Присудили Петру солидный штраф и полтора года, условно. Перезаняв в селе всё, отложенное бабками на похороны, и продав, заготовленный на дом, лес, больше продавать было нечего, штраф выплатил. Пока суд да дело, был трезвый, наверное понравилось необычное состояние.
   Сейчас, в три десятка лет, они имеют семерых детей, соответствующие проблемы, лад и достаток в семье.
   Начинали зарабатывать свиноводством, как и Сергей. На этой почве и познакомились: кнур, поросята, прогрессивные технологии. Но Вика, с Петром, потихоньку от животноводства перешли к агрономии, набрав в аренду земли и техники. Но дружеские отношения остались.
   Кроме соседской взаимовыручки, точкой соприкосновения была религия. Видя неприкаянную душу, Вика добросовестно просвещала Сергея, по принципу: дятел и камень точит.
   Главным её орудием, конечно же, было Евангелие, с закладками на каждой странице и подчёркнутыми, разноцветными чернилами, цитатами. На любой вопрос, слово, мысль у неё готов ответ, словами Библии, часто со своей, довольно вольной, трактовкой.
  -- Здравствуй, Серёжа, - не смотря на разницу в возрасте, они обращаются друг к другу на ты, по просьбе Сергея. Так проще.
  -- Здравствуй, Вика. Проходи, садись, как раз вовремя - кофе готов, сейчас будем пить. Наконец-то ты без Библии.
  -- А почему это тебя радует?
  -- Потому, что с тобой невозможно разговаривать - ты только и делаешь, что ищешь цитаты. Своего мнения, мысли от тебя не услышишь. И на один вопрос мы отвечаем по-разному: я - на базе "Закона Божьего", а ты, свою версию, - из цитатника.
  -- Это не моя версия, это Божье слово.
  -- Да, но писали, многократно переписывали, переводили его на разные языки простые смертные, хотя бы со своими ошибками. Потом каждая фраза трактовалась по-своему, как у нас с тобой. А противоречия можно найти, при желании, и в таблице умножения.
   Но самый главный вопрос: это раскол церкви, верующих. "Разделяй и властвуй" - вот что главное идёт от Сатаны, вот что разрушает не только церковь, а всё человеческое общество, саму суть разумной цивилизации.
   И что бы ты ни говорила, справедливо или не справедливо, о Православной Церкви, именно она является изначальной, Первопрестольной Апостольской. Именно в ней идёт рукоположение от самого Иисуса Христа, через Святых Апостолов.
   Первой откололась Римская католическая церковь, а от неё уже пошло бесконечное реформаторское деление. На все эти, так называемые, ереси, собирались Вселенские соборы. Это мудрейшие епископы, посвятившие свою жизнь Богу. И вот один, из шести, епископ уходит в сторону. Я не буду говорить, что право большинство, но скажу, что вера это не ссора, не жажда первенства, власти. Это любовь, мир, умение прощать и ладить с самым заклятым врагом, умение находить компромиссы.
   Можешь меня расстрелять, если я не прав, но отделение это только жажда власти и денег. Может, бывает и наоборот, деление идёт не от верхушки, не поделившей что-то, а от прихожан, которые видят потерю духовности их пастырями. Тогда они создают свою иерархию, которая со временем опять теряет идеалы, опять происходит деление, так до бесконечности.
   Может и хорошо это революционное начало? Свежая кровь, свежая мысль? А мы - погрязшие в застое ретрограды? Но, в основном, все конфессии пришли к нам с Запада, где уже можно получить благословение и прослушать проповедь, не выходя из машины, где можно с собакой войти в церковь, где уже освящаются однополые браки, даже между священниками. Вот он прогресс!
   Давайте и мы будем исповедаться по телефону, благословение получать по Интернету, а святое Причастие - ценной бандеролью!
   И попы грешны. И у вас, и у нас. И стяжательством, и гордыней, и ленью. Они обычные люди.
   Но Православие это тысячелетняя история нашего народа. Это живопись, не отделимая от икон и фресок; это величавая архитектура наших церквей и соборов, от Печерской Лавры до Василия Блаженного; это музыка, это наш Чайковский; "малиновый звон", "вечерний звон" колоколов; это наша Душа. Это наши святые, одной с нами крови: Сергий Радонежский, Александр Невский, Дмитрий Донской, и уже наши великомученики, которые в наше время, гибли от рук врагов, не предав Креста, Веры отцов.
   Как это всё можно отбросить и слушать проповедника американца, африканского происхождения. Который даже нашего языка толком не знает. Он никогда не поймёт нашего одухотворённого отношения к хлебу, земле, любви к нашим предкам. Даже сала с чесноком и горилки с перцем. Не поймёт, как сказал Михаил Задорнов, простого слова: "Недоперепил!"
   Это не пастырь овец падших, это дешёвый клоун.
   А ведь вера это очень интимный вопрос, это глубочайшее откровение перед Богом, перед собой. Это уход в себя, изучение себя, своих мыслей и поведения. Это никак не может быть блестящим представлением, где десяток негритянок поют, правда хорошо, джазовые зарисовки на псалмы. В платьях до земли, которые не скрывают ни одной волосинки на их полу силиконовых телах. А это именно реформаторы - протестанты.
   Наша нотариус, вашей веры, навязала мне книжечку выдающегося, как она сказала, американского проповедника. Она по нему с ума сходит, а у меня хватило сил прочитать только три страницы. Я выписал специально для тебя:
   Идёт проповедь, на которой присутствует ТЫСЯЧА ДВЕСТИ человек:
  -- "Слышу, Дух Святой мне говорит...", - или ещё:
  -- "Вижу Господь Бог витает над детьми и касается их. Дети начинают плакать".
   Нормальные фразы? Этот парниша свободно разговаривает со Святым Духом, чуть не по "могильнику" ему звонит, и видит Господа, как я тебя. Куда уж там всем святым и Апостолам до него! Но слушай его слова дальше:
   "- Дети, кого коснулся Господь, поднимитесь на сцену.
   И дети, более ста, плача и рыдая, поднимаются к нему. Слабым помогают люди из "группы порядка", некоторых, бьющихся в конвульсиях, несут на руках".
   Я не выдумал ни слова.
   Но ведь Бог - это любовь! Любовь и счастье, творческий труд, радость творца, познание мира. Для этого Он создал наш прекрасный мир. Не могут невинные дети 7-9-ти лет, наши ангелочки, биться в конвульсиях и рыдать в истерике от касания Бога. Это может быть только бесовское.
   Или ты со мной не согласна?
  -- Не знаю, я спрошу у нашего пресвитера, - говорит, в замешательстве Вика.
  -- А вот с этого надо было начинать. Почему ты не спросила у православного попа, когда шла в штунды? Про моления в церкви, про иконы, про день субботний? Почему поверила пресвитеру на слово? Потому, что они более внимательны или более навязчивы?
   Хорошо, ты поверила в Бога, в Воскресение Христово, так может теперь, просто из интереса, ознакомишься с верой своих предков, историей религии вообще и местом в ней твоей конфессии? Прочитаешь "Закон Божий" или брошюрку "Протестантам о православии"?
   Помнишь, ты ещё работала дояркой, я тебя упрекнул, что ты брала на ферме молоко? А ты ответила, что пресвитер сказал, если зав фермой разрешил, то это не грех.
   Я тогда промолчал, не стал углубляться, чтобы ты не подумала, что я тебя осуждаю. Нет, я знаю, сколько платили тебе и Петру, как воровал председатель колхоза и его свита. Но тут, в нашем разговоре, уже дело принципа. Что председатель, отгрохавший домину, где только на узоры пошло пять тысяч пиленного кирпича, а двухэтажный сарай, с автономным отоплением, водоснабжением и канализацией, ровно в десять раз больше твоего дома, что ты, взявшая банку молока. Вы оба - воры. Середины здесь быть не может. И пресвитер знает, что ферма принадлежит не заведующему и даже не председателю. Это коллективная собственность. Забыли, что это такое? Разрешить тебе брать молоко может только собрание колхозников, и никто другой. Пресвитер должен был тебе сказать, чтобы ты выписала молоко, а ваша община заплатит, учитывая твою многодетность. Какие там деньги? Копейки. Или уж, в крайнем случае, но это уже действительно - крайняк: "Бери, Вика, а мы, всем собранием, будем молить Бога переложить твой грех на всех нас". Это, мне кажется, было бы хотя бы честно. А так везде получается одно лицемерие: вы против моления в храмах, но какие поотстраивали себе молельные дома? Это ли не храмы?
   А вообще-то есть у меня одна мысль.
   В каждой вере, в каждой конфессии есть свои святые и праведники, чудеса и чудотворцы, везде много хорошего. Может главное в жизни просто верить в Бога, а он един для всех, и исполнять Его заповеди, которые тоже везде просты и понятны? Или даже элементарно жить по совести? Решать какую-то свою, данную свыше, задачу. Ведь мы живём в стране, практически не изучая всего свода законов, и нормальному директору абсолютно до лампады, поздоровается с ним токарь Иванов Иван Иванович или нет. Главное чтобы он хорошо работал. Так нужны ли Богу наши молитвы и посты?
   Мне трудно верить в Бога, допустившего смерть моей жены. Ведь ни один волос не упадёт с головы, без Его на то воли. Как же объяснить смерть одного из лучших людей? Она была очень хорошим человеком для всех, во всех отношениях: на работе, в школе, дома. Как объяснить торжество несправедливости? Ведь Бог всемогущ!
   И ответ я нашёл. Его мне дал отец Серафим Роуз. Вышедший из семьи американских протестантов, высокообразованный юноша изучил, практически все, основные религии и направления, объездил пол мира, но верой проникся только в Китае (!), случайно познакомившись с православным священником. Позже он принял сан иеромонаха, то есть принял обет безбрачия, и основал в Канаде монастырь Ново-Оптинская Пустынь.
   Отец Серафим писал:
   "Каких только страданий не попустил Господь человеку наших дней! Будто мало было за все прошлые годы! Да, мало, ибо человек до сих пор не постиг присутствия Божия в своих страданиях. Господь попускает человеку страдать, не открывая, что Сам тому причиной. Ему нужно, чтобы человек умалился, дойдя до предела отчаяния. Неужели Господь так жесток? Напротив, из безграничной и бесконечной любви посылает Он нам страдания. Ведь человек возомнил себя самодостаточным, даже сейчас мы тщимся убежать от судьбы. Убежать! Вот единственное наше желание. Убежать от безумия, ада современной жизни - больше нам ничего не нужно. Но - увы! - нам не убежать. Мы должны пройти через этот ад, принять, смириться, памятуя, что любовь Божия посылает нам эти испытания. Какие невыразимые муки - страдать не зная, зачем, не видя смысла! А смысл - любовь Божия, да только видим ли мы её свет во тьме? Увы, мы слепы.
   Господи Иисусе Христе, помилуй нас! Пресвятая Мария, Матерь Божья, моли Бога о нас, грешных!"
   Это я понимаю и принимаю сердцем, а разум, логика сопротивляется. Значит где-то я ещё не дорос, не могу верить искренне и просто, как дитя.
   В принципе, я вам, штундам, благодарен. Именно благодаря вам, вашим проповедникам и миссионерам, которые по несколько раз в день посещали мою мастерскую, я хоть чуть-чуть углубился в изучение веры.
  
   * * * * * * * * * * * *
   В маленькой хатке праздник - приехал кум Саша, с кумой Ларисой. Приехали по случаю международного шашлычного Дня - 2 мая.
   Хищно зарезан козлёнок, выращенный специально для этого дня, нанизан на шампуры и возложен на алтарь мангала, убивая пол села запахом.
   Рядом, на свежем воздухе, поставлен стол, с отварной рассыпчатой картошечкой, политой зажаренным салом с луком, баночной консервацией, уже своей зеленью, конечно присутствуют "оливье", "шуба" и винегрет. Последний штрих - дары цивилизации, привезённые кумовьями из города: колбаса, сыр, буженина и экзотические фрукты. Ну а какой праздник без горилки, с ожерельем пузырьков у стенок, урожая последнего года, местного разлива, и "сухарика" к шашлыку, для любителей.
   Выпили, закусили, Сергей один, как Царевна Несмеяна в цирке, не пьёт. Зато говорит за двоих:
  -- Международный День солидарности трудящихся, день борьбы за свои права, а мы водочку пьём, празднуем, радуемся рабству.
  -- Какому рабству? О чём ты говоришь? - с трудом отрывается от мяса Саша.
  -- Мы все сейчас никто, нули, даже рабами не назовёшь. О социальной защите ни у кого даже мысли нет. Не можем получить за труд, не можем отдохнуть, даже заболеть. То, что выращиваю я, село, вынужден отдавать перекупщикам за треть цены. Если работаем, то на хозяев - без трудовых книжек, отпусков, пенсий. За копейки, и боимся слово сказать - уволят, точнее - выгонят. Ни лидера нет, ни идеи, ни единства. Каждый надеется: "Авось не меня!" - а потом проклинает и судьбу, и Господа, и правительство. А правительство в стране такое, какое заслуживает народ, то есть, перефразируя Шендеровича: "Если в стране собачья жизнь, то у руля сучьи дети".
  -- Ты что, борьбы захотел? Справедливости?
  -- Наша классная, Нионила, в моей характеристике написала: "Любит справедливость и борется за неё". Но она ошиблась. Чувство справедливости есть, как у каждого, любовь к справедливости - тоже, особенно когда касается моего куска хлеба, но вот смелости для борьбы, даже не смелости, а желания бороться за что-то - нет. Даже за себя. Сколько в мире лжи и подлости, а во мне лени и желания покоя, своего "тихого болота", что постоянно нахожу отговорки, компромиссы, ухожу от острых углов. Каюсь, что в последний раз и опять иду по пути наименьшего сопротивления, как проще.
  -- Ты же говорил, что счастлив здесь, в своём селе, со своими свиньями?!
  -- То есть ты считаешь, что я всю жизнь мечтал ухаживать за свиньями, выгребать дерьмо, а в перерывах лепить до кучи остатки чьих-то грязных и вонючих башмаков? И сейчас нахожусь от этого наверху блаженства? Просто я, как всякий нормальный человек, искал меньшее из зол и выбрал эту жизнь. Мне тяжело найти работу, я не умею воровать, врать, но так же я не могу работать там, где обворовывают меня и лгут мне. По этому я счастлив своим выбором, тем, что у меня хватило на это духу.
   Мне неудобно бравировать Афганом, даже стыдно. Но я не могу от этого никуда уйти. Поверь, кто видел трассеры над головой, горящую технику и людей, кто содрогался при виде изуродованных тел и крови, кого от этого тошнило, тот по другому смотрит на мир. У него другие критерии, вообще, во всём.
   Мне надоели пьянки, шпана, хамство, подлость вокруг. Надоели "крутые" и "деловые". Один выпускает гробы и в компании хвастается своим "ноу-хау" - гробы из ламинированной ДСП. Второй покупает, обычно ворованную, каучуконаполненную сырую резину, добавляет в неё столько же сажи и, перемешав на вальцах, продаёт за две цены.
   Продаёт тоже жулику, который из этой жвачки делает французские, германские - любые - сальники, пыльники, мыльники, хоть презервативы, со вкусом селёдки, не к столу будет сказано.
   Упаковку, с шикарной полиграфией, делает четвёртый. От торговли, торгашества, жуликов и настоящих бандитов - воротит. Хочу просто работать, общаться с нормальными людьми, иногда ходить в церковь и радоваться жизни.
   С этими дельцами... Раньше хоть какой-то контроль за качеством был - ОТК, Знак качества, госприемка. А сейчас? Возьми что угодно. Обувь: подкладка - марля, которую клей растворяет без остатка, стелька - хуже наших промокашек. Сейчас и промокашек уже нет. А это была и шпора, и черновик, и записка подруге, и стреляли из трубочек...
  -- Ну ты ностальгию развёл! А контроль качества сейчас - мы сами, наша гривна. Ты просто не покупай плохое.
  -- Ты прав, контроль - наша гривна, наша зарплата, размером в треть прожиточного минимума. А она такая везде, кроме Киева, кроме госслужащих. По этому мы покупаем колбасу, которая в два раза дешевле мяса. Из чего же её делают? Такие же фарши, пельмени, котлеты. А обувь? Мне это ближе, а ты не специалист, ты даже не знаешь, что такое супинатор, жёсткий задник, как должна быть затянута обувь. Ты покупаешь красивый верх и платишь за него бешеные бабки. А через неделю несёшь мне, и опять платишь. У меня сложилось впечатление, что вся обувь выпускается по заказу сапожников, чтобы не остаться без работы.
  -- Ну, назад уже возврата нет.
  -- А назад никто и не тянет. Вчера, по радио, один профессор сказал: "Это была ещё одна безуспешная попытка человечества построить справедливое общество". Но это не безуспешная, а просто первая попытка построения действительно справедливого демократического государства. Я не открываю Америку: история развития общества идёт по спирали, каждый виток - это качественно новый уровень.
   Демократию придумал не Ленин, не Горбачёв и даже не Буш. Она была уже в Древнем Риме. Это рабовладельческая, но демократия. Потом была буржуазная и даже монархическая. Но действительно демократией можно назвать только рабочую, социалистическую демократию. Если ты помнишь из своей комсомольской юности такое выражение: демократический централизм. Это выборность руководства, подчинение ему, при собственно, власти большинства, собрания.
  -- Опять: государством может управлять и кухарка? Ты это хочешь сказать?
  -- А что ты смеёшься? Или киноактёр от кухарки далеко ушёл, который правил Штатами? А губернатор штата Шварцнегер? Не хочу сказать лично про него ничего плохого, я его не знаю, но, как правило, интеллект обратно пропорционален объёму мускулатуры. А та стриптизёрша, в парламенте, которая писала со сцены на публику?
   Наша кухарка их всех, по всем параметрам, заткнёт за пояс. Ведь правитель, в принципе, это только совесть и лицо государства, основное направление, а детали в экономике, во внутренней и внешней политике делают специалисты - министры, советники, референты.
   Был в Китае такой мудрец, его звали Мэн-цзы. И поставили его ученика, Юэ Чжена, управлять страной Лу. Мэн обрадовался. Его спрашивают:
  -- Что, Юэ Чжен энергичен?
  -- Нет.
  -- Умудрён знаниями?
  -- Тоже нет.
  -- Опытен и сведущ?
  -- Нет... Это человек который любит добро.
  -- Но достаточно ли этого?...
  -- Любить делать добро более чем достаточно для того, чтобы управлять всей Поднебесной, что же говорить о Лу?!"
  -- Когда Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому, железному Феликсу, - продолжает свой экскурс в историю Сергей, - принесли на паёк две булки хлеба, он сказал. Что возьмёт две только тогда, когда у каждого рабочего будет на паёк по две булки. А Ленин пил морковный чай. Или не могли достать главе государства, мировому гению, лучшего чая? Просто это были люди совести, люди идеи.
  -- Это просто сов деповская легенда.
  -- Легенда? Может, но я в неё искренне верю. А вот почему сейчас новоизбранные депутаты первым вопросом назначают себе зарплаты и даже пенсии? Важнее в стране вопросов нет! Услышав сумму, я обалдел. Только благодаря этим пол тысячи депутатам, средняя зарплата по Украине выглядит вполне пристойной цифрой. Молчу уже за отпускные, оздоровительные, материальную помощь, как самым нуждающимся, кредиты. А потом опять пошли спец больницы, магазины, кормушки... Не перечесть всего этого борделя.
   Из пачки чая, стоящей на столе, кум достаёт подарочный блокнотик. Читает:
  -- "Секреты счастья от "Добрыни"", - и далее. - "Силой в счастье не загонишь!" Внизу фамилия теле ведущего, которого Сергей, мягко говоря, не уважает, слишком мягко сказано. За его игру на самых низких человеческих чувствах, за самый пошлый юмор.
  -- Видишь, как в тему? Ведь это перефразированное Сталинское: "Кто не хочет, того мы заставим быть счастливым!" Ты тоже этого мнения? - язвит Саша.
  -- Конечно! Как это ни абсурдно. До армии ты спортом не занимался, а в учебке тебя заставили побегать, познакомили с турником. Как ты узнал мускульную радость? Как смотрел на себя в зеркало? С удовольствием на пляже раздевался? А сейчас? Ниже подбородка себя стараешься не замечать? "Комок нервов", под подтяжками, никакой "ветровкой" не закроешь. Или не так? А почему? Заставить не кому. А вот плохому заставлять не надо. И водочку пить, и курить учимся сами. Положили бы тебе на парту, классе в восьмом, пакетик героина и даже сказали бы, что это плохо, но попробовать можно. И попробовал бы, я уверен. Мы о наркомании ничего не знали.
   В школе нас заставляли ходить по музеям, по театрам, читать хорошие книги, водили на программные, высокохудожественные фильмы. Что-то привилось, что-то осталось. Кто-то заинтересовался больше, кто-то - меньше. Но сам я, лично, на "Лебединое озеро" не пошёл бы, а тем более на концерт симфонического оркестра или в оперу. Я не стал ни певцом, ни музыкантом, сейчас мне некогда и не за что ходить по "сифониям", но я знаю, как это здорово. Что это совсем не то, что мы слышим из динамиков, что само посещение театра, любого, - праздник. А вот мой сын этого уже не узнает. Ни школа, ни родители не могут детей даже в зоопарк, организованно, свозить, очень дорого.
   Кстати, у Лондона, Джека, есть рассказ, где капитан корабля "лечит" молодого аристократа от алкоголизма. Силой заставлял его чистить до блеска старые, ржавые якорные цепи. Даже бил, но добился своего. Как же парень был благодарен тому капитану! За то, что тот силой заставил его быть счастливым!
  -- Ты думаешь, что говоришь? Уничтожить половину населения, а вторую переселить за Полярный Круг, чтобы не потели - это счастье?
  -- Да во всём мире всегда были выселения, переселения, резни. Голод и сейчас уносит миллионы жизней каждый год. Но ты не обвиняешь монархов и монархию, как строй, в ужасах Варфоломеевой ночи, за регулярные, в былом, голодовки в Шотландии, например. А буржуазная демократия? Это, кстати, и Гитлер, и расизм в США. В шестидесятые годы, когда мы с тобой уже ходили в школу, там ещё негров вешали и жгли на крестах. Америка, страна равных возможностей, а благоденствие себе обеспечила на землях индейцев, которых уничтожали как сельскохозяйственных вредителей, руками чёрных рабов, ценя их меньше чем скот. Об этом что-то ни один демократ не шумит. Наверное тоже Сталин виноват! Который строил единственное в мире государство, ради тех кто трудился.
   А мусульманские праведники? Пожалуйста: всего на всего 1915 год. Турки вырезали полтора миллиона армян! А остальных выселили в пустыни Сирии и Месопотамии, где умерло от голода ещё 600 тысяч человек.
   И история знает ещё не такие примеры.
   Я тебе ещё пострашнее расскажу. Великие полководцы: Македонский, Цезарь, Наполеон. Набирали лучших представителей своего народа, уводили в чужие земли, как скот, и там, руками соседей убивали их. Уничтожали сотни тысяч ни в чем не повинных мужиков, за один день. Попутно испепелив, разграбив и изнасиловав ещё сотни тысяч. Но они полководцы, не убийцы! Хотя воевали только ради личной славы и золота.
   А скажи, что делал национальный герой, величайший полководец Суворов в Европе? Это же армия наёмных убийц! Кто его только не нанимал. Причём сами "русские чудо богатыри" от этого не имели абсолютно ничего, настоящее пушечное мясо.
   Молдавию, кстати он присоединил к Российской Империи, значит он - захватчик, оккупант. А походы Киевских князей "отмстить неразумным хазарам", а куда загуливали Запорожцы?
  -- Ты сам сказал, отмстить, за набеги на наши земли.
  -- Значит местью оправдана любая война, с тех пор как Каин, сын Адама, убил своего брата Авеля? Можешь мне поверить, Гитлера ненавидят не за зверства, а за то, что он проиграл. Остановись он, допустим, перед границами СССР, создай сильное богатое государство, всё бы записали ему в достоинство. Ещё бы описали летописцы, как он бедный переживал, сжигая миллионы в крематориях. Такая вещь, история, переписывается по несколько раз, под заказчика.
   А справедливой и оправданной, по-моему, можно назвать только оборонительную войну, и только на своей территории.
   Всё это я говорю, конечно же разумом, не душой. Как и ты, я считаю, что врага нужно уничтожать а его логове, горжусь тем, что казаки гуляли по Парижу и по Берлину и не собираюсь защищать лично Сталина, наверное он перестарался...
  -- Ничего себе, старания! Что он вообще хорошего сделал? Даже не Сталин, нет - социализм вообще?
  -- Здрасте Вам! Построил сильнейшее государство, с колоссальной промышленностью, победил фашизм, воспитал таких людей...
  -- Не спеши. Большое государство всегда сильно, то, что называется "длиннее лом", промышленность развивается по законам мирового прогресса. Победа в войне - дело великое, этого не отнимет никто. Но победил-то не Сталин и не социализм, а народ, простой пехотный Ваня. Ты же не говоришь, что Наполеона победил царь-батюшка, какой-то там по счёту. Или, ещё лучше, что это победа царизма. А только свободолюбивый русский народ, даже без руководства партии. Каких людей воспитал? Да... сколько Павликов Морозовых! Даже говорить не охота.
  -- А бесплатная медицина, образование, квартиры? Что, не заслуга? - уже горячится Сергей.
  -- Конечно нет. Если у тебя высчитали с получки до того, как ты её получил на руки, это не значит, что ты не заплатил. Причём, скорее всего, "за себя и за того парня". Бесплатный сыр только...? Правильно, у тёщи. А если я хорошо зарабатываю, я найду кому заплатить, причём с выбором.
  -- Конечно, если у тебя своё дело, ты хозяин, на тебя работают, то у тебя может быть и будут деньги. А кто будет честно платить работнику, простому рабочему? Уж не ты ли? Нет! Ты будешь платить как можно меньше. Чтобы у тебя хватило сначала на врачей, потом на хороших врачей, потом на оздоровительные процедуры, где-нибудь на Канарах. Это бесконечно. Человек никогда не мог насытиться.
  -- Что же делать, пусть шустрят и другие. Я не против. Кто на что учился!
  -- Всё класс, договорились: сегодня умри ты, а завтра - я. Закон джунглей!
   В хату, куда уже перешли Сергей и Саша, заходит Надя:
  -- Серёжа, там баба козу привела паровать. Иди, разберись.
  -- Извини, Саша, это недолго. Кума, хотите узнать, почему мужики так обижаются, когда их козлом называют? Ведь как парует кабан Вы видели. Он хоть и спит на свинье, но за счёт хитрого, штопорообразного, устройства гениталий, и его вращения, говорят "кабан" - вроде уважительно. А сейчас смотри.
   Они заходят во внутренний дворик, здороваются с маленькой бабулькой, которая держит на верёвочке, прижавшуюся к ноге, небольшую козочку. Сергей выпускает своего здоровенного, величиной с хорошего телёнка, безрогого, шутого, козла. Чисто-белая, волнистая, шелковистая шерсть висит почти до земли.
   Он, Бяша, подбегает к козе, смешно шлёпает губами, стучит копытами, блеет, трясёт головой, потом заскакивает на козу и одним сильным ударом оплодотворяет её. Соскочив, вытягивает губы трубочкой, скаля зубы, как будто смеётся. Коза выгибает спину дугой.
  -- Это всё что ли? - разочарованно, до недоумения, спрашивает Лариса.
  -- Да это всё. Ну пусть ещё контрольную ходку сделает, - смеётся Сергей.
  -- Действительно - козёл!!! - не наиграно возмущённо, с презрением утверждает кума.
  -- А ещё, по теме, - продолжает специалист по оплодотворению, - ты, конечно, знаешь, что кровь пьют только комарихи. Комары питаются нектаром. А их жёны такие злые потому, что акт совокупления у них самый короткий во всём животном мире - до двух секунд, - со смехом заканчивает цикл лекций "Секс в мире животных" Сергей.
   Девушки, Надя и Лариса, пошли к соседке за молочным, а два кума развалились на кроватях, смотрят телевизор, болтают. На экране тискается пара полуголых малолеток, естественно, время ведь детское. Грудь прекрасной половины пары идеальна, даже больше, причём держит форму как железобетон. В природе такого не бывает.
  -- Да, Саша, не держать нам уже в руках такого добра. А жаль!
  -- По девочкам соскучился? Толку с них. Постарше лучше - опытнее.
  -- Да разве в опыте дело. Соскучился по тому времени, когда поцелуй - праздник, а расстёгнутая пуговка - событие! Когда, помнишь, пели: "...Руки коснувшись, невзначай!" Вот это было время! Пылают щёки, стучит сердце: "Я тебя люблю!"
   А ты говоришь - опыт. Весь опыт вон, на Окружной дороге стоит. Сколько хочешь, в любой упаковке. Только бабки плати. Это та свобода, за которую ты ратуешь. Разве не страшно? У тебя ведь - дочка.
  -- Конечно! В Союзе ведь проституции не было! - язвит Саша.
  -- Было, всё было. Грязь была всегда и везде. Но наши с тобой одноклассницы слово проститутка, а тем более - секс, смогли бы произнести вслух, только твёрдо зная, что в километровой зоне вокруг, нет ни то что человека, а и собаки. Зато одноклассницы моего Сашки, в десятом классе, передавали из класса в класс вопросник, на свитке, склеенных и свёрнутых в рулон листах бумаги. Одним из вопросов был: "Кем ты хочешь быть?" Вполне невинно. В шутку, всерьёз или на показуху, но почти все девочки ответили: "Валютной проституткой". Это 1993 год. Расцвет свободы экрана от морали.
   Шуток таких я не понимаю. Если так шутят, значит уже произошёл сдвиг нравственности. В каждой шутке есть доля правды! А вот чтобы поставить его на место, сформировать общественное мнение, что проституция - мразь, мерзость и низость, одного поколения наверное мало.
  -- Что-то ты очень уж праведным стал! Сам-то от жены давно "в гречку прыгал"?
  -- Сейчас уже интереснее рассказывать о том, что не получилось, победы были интересны в молодости.
   Приходит, как-то, ко мне в мастерскую, женщина, уже за тридцать, но не видел бы сам - не поверил бы, - королева! Сдаёт очень дорогую обувь в ремонт и начинает мне песни петь: дескать, разводная, тяжело без мужика. Гвоздя забить некому, да и вообще, во всех отношениях тяжело... Дальше в том же духе. А у меня работы невпроворот. Некогда болтать. Я и говорю, вроде в шутку, но с понятным курсом:
  -- Извините, мне сейчас некогда, вот после работы, я бы с вами, ох как, охотно, поговорил! За... чашкой кофе!
  -- А когда Вы заканчиваете?
  -- В пять закрываюсь.
  -- Хорошо, я приду. Не прощаюсь! - и пошла.
   Я, признаться, обалдел. Но такое дело:
   "Не мог же, право, отступать я,
   Когда она чуть не рвалась из платья!" - как говорил поручик Ржевский.
   Я готовлюсь: кофе, шоколадка, недорогого коньячку сбегал, купил. И что ты думаешь? Приходит! Я закрываю мастерскую:
  -- Чтобы никто нам не мешал. Раздевайтесь, я имею в виду, пока, пальто, - мой, слишком уж тонкий, юмор, она не услышала.
  -- Ничего, я - так, у Вас не жарко. Только расстегнусь, - присаживается к столу, раскладывает книги и журналы. Посмотрел на обложки: не "Плэйбой" и даже не "Кама-сутра". Очередная евангелистка. От коньяка, естественно, отказалась. Кофе выпила, и я её быстренько выпроводил, дескать, в садик надо.
   Шёл и смеялся:
  -- Гульнул! Губу раскатал!
  -- Может, маскировалась? - уточняет Саша.
  -- Да нет, у них в глазах не та идея светится. Не признаю односторонних интересов ни в чём. А тем более фанатизма.
  -- Но ты мне баки не забивай, отвечай на вопрос! К Маринкам - балеринкам давно заглядывал? - не унимается, чёрт.
  -- Скажу честно, очень давно. Почему? Некогда, лень, а главное - из уважения к жене. Не хочу, чтобы кто-то над ней смеялся. Есть у нас одна пара, нашего возраста, о ней знает всё село, кроме жены любовника. Причём все трое гуляют всегда в одной компании. Над ней издеваются, все понимают, смеются, а она сидит как дура, думает, что это она такая остроумная. Низко, подло, пошло!
   Один итальянец сказал, правда по другому поводу: "Я в славе мог бы изменить..." А сейчас, когда обоим под "полтинник", у мужика всё равно больше шансов. Значит это будет просто не порядочно.
   Да и, ты знаешь, наверное настоящая любовь, всё-таки, - зрелая. Как можно не любить, я говорю не о благодарности и уважении, а именно о любви, женщину, которая родила двух сынов, провожала на войну, ждала из зоны, командировок, за три минуты собирала тревожный чемоданчик, нянчилась с пьяным и противным. А главный подвиг, как я говорил сыну, не в том, чтобы на праздник приготовить что-нибудь изысканное, а три раза в день, без праздников, выходных и больничных, всю жизнь, накормить семью. Чем угодно, но накормить. Представляешь? Ты-то над этим задумывался?
   Подстраиваясь под график работы мужа и детей, мизерную зарплату или отсутствие таковой, очереди в магазинах, дефицит.
   Так что моя жена заслужила, чтобы я её любил всем сердцем и не разменивался на мелочёвку.
  
   * * * * * * * * * * * *
  -- Ляпота! - шлёпая себя по пузу, Иван повесил шланг душа на гвоздик и присел на широкую лаву, сделанную из целого, хорошо отфугованного бревна. На такой же, напротив, уже сидел Сергей и жадно пил квас из пластиковой бутылки.
  -- Да, ты знаешь, именно тот случай, когда паришься и хочется ещё. И температура хорошая, и пар держит, и воздух вроде свежий. Всё-таки, дерево - есть дерево. Уже два года, как построил, а парюсь каждый день. Вода горячая нужна постоянно, зайду сполоснуться: "Ну хоть разок зайду!" А Надя ждёт к столу, потом пилит, как бензопила. А попаришься - вроде и жизнь налаживается.
  -- Веники сам заготавливаешь?
  -- Немного сам, не хватает - есть клиент, покупаю. Люблю дубовые, свежие, прямо с дерева.
  -- А я берёзовые, с полынью, и мяту запарить, чтобы лить на камни. Тебе надо о своей конструкции куда-нибудь написать. Чтобы люди знали, что и из ничего можно сделать такое чудо, с паром. Только куда?
  -- Есть сейчас и такая газета, "Баня, сауна" называется. Я её пол года выписывал. Издаётся где-то в Нальчике или в Ставрополе, не помню точно. Только о бане там было мало, больше о целебных травах. А на какой-то праздник, День Победы наверное, на всю первую страницу дали портрет Сталина и его слова: "Наше дело правое, мы победили!" Я не то, что против Сталина или нашей Победы, просто всему своё место. Я не собираюсь в бане стоять по стойке "смирно" и петь гимн Советского Союза. Я беру газету в руки и, только от названия, у меня мысли разомлевшие, блаженные, мысли о парилке. Мне стало неприятно, и я перестал её выписывать.
  -- А ты как, против Сталина или за Отца народов?
  -- Что-то часто стали говорить за Сталина. Может, поговорим лучше за Лёню? Он, вроде, ближе к нам.
  -- А что за Брежнева говорить? С ним всё понятно: построил коммунизм, а мы ему не поверили. А вот Усатый - фигура серьёзнее.
  -- Я ни за, ни - против. Я не могу его судить, хотя бы из-за малой своей грамотности, и не имею права судить, из-за своей малой социальной значимости. Я знаю, что мои родители его любили и уважали. А они не были ни при власти, ни при деньгах. А газеты пытаются формировать наше мнение, с каждым новым правителем - по-новому.
  -- Сколько народа он погубил, а ты не знаешь, как к нему относиться?
  -- Иван, надо было строить первое в мире социалистическое государство, начинать с разрухи, нищеты, бандитизма, в мировой блокаде. А сколько было раскуркулено, сколько добра было передано из частных рук государству, фабрики, заводы, поместья. Это ведь всё внутренние враги, и не выдуманные. Отбери у тебя сейчас квартиру, что ты будешь делать?
  -- Да я их, б..., перестреляю!
  -- Во! И тогда были и партии, и подполье, и "заграница нам поможет", и шпионы, и диверсанты, террористы. Это всё было, и было намного серьёзнее, чем мы можем думать. Потом Отечественная война, Победа, опять страшная разруха, опять блокада, "холодная" война, "железный занавес". Стране нужны были лес, золото, алмазы, железо, уголь, нефть. А кто добровольно поехал бы в Магадан, Якутию, Архангельск, Тюмень? Не он первый ввёл эту практику. Пётр I рубил окно в Европу костями народа, кстати и Запорожских казачков. И памятники ему ставят, говорят, прогрессивный царь был, вывел Русь на международную орбиту, дал ей авторитет. А кто скажет, сколько было забито, заморожено, заморено голодом народа? За войны, откровенно захватнические, что он вёл, я вообще молчу. И историки молчат, это наш царь, он не захватчик, а освободитель народов. Как в детстве: наши - это разведчики, а немцы - шпионы. И эта практика на Руси существовала всегда. Москву как строили? Сгоняли целые сёла - выживай как хочешь. Да что там Русь, Австралию - зеки осваивали, а покопаться в истории, то же самое найдёшь в любой стране, абсолютно. Я не собираюсь его оправдывать, мой дед, кстати, тоже не вернулся из зоны. Но и судить историческую обстановку того времени, тоже не буду.
  -- Может ты и прав. А за неуместную политику, я с тобой согласен. Когда Украина стала независимой, или когда Союз развалился, как тебе больше нравится, один, очень любимый мною, российский певец, выступая в Белой, во время концерта, торжественно так, заявил, что мы, то есть Украина, ещё пожалеем, что отделились, и что они, россияне, капитализм построят быстрее нас. Мне вообще "по барабану" его мнение, но с тех пор я не слушаю его песен и даже фамилия мне его неприятна. Приехал петь - пей, мы всегда нальём, а политиков я и по "ящику" наслушался.
  -- От деятелей, так называемой, культуры я вообще балдею: пошлятина, мат, выпетдроны - самая "культура". Одному киноактёру, в телевизионной передаче, девушка сделала замечание, а он - ей: " А вы что этого не делаете?" - то есть не отправляете естественные надобности.
  -- "Да..., вообще-то..., иногда..." - сразу смутилась поборница этикета.
   А что можно им сказать? Они все такие самоуверенные. Мы все знаем, что любая принцесса или кинозвезда начинена кишками, с весьма непривлекательным содержанием. Но зачем об этом кричать? Зачем видеть какими и как рождаются дети? Для этого и существуют специалисты. А мы уже будем видеть их чистенькими и красивыми ангелочками, и будем стараться, чтобы такими они оставались всю жизнь. Натурализм нужен далеко не всегда.
   Интересно, как они ведут себя на своих великосветских раутах? Тоже матерятся как последние бомжи? Или только перед нами не стесняются, считая нас за быдло?
  -- Ты не смотрел фильм "Американский пирог"? Там есть пара "классных" моментов: когда пацан насилует этот самый пирог, и его за этим делом застаёт отец. А потом, этот же пацан, не знает как заслужить внимание девочки. Ему друзья подсказывают: приласкать гениталии ртом. И он ласкает! Так запросто: познакомился, шасть - в трусики, приласкал, и - любовь до гроба. Все девочки так об этом и просят! Они или больные там все, или нас за дураков считают.
  -- Иван, ты детские разговоры ведёшь. Ты только посмотри мультик "Му и Цыпа". Начинается он с песни: "Мама родила петуха Цыпу и корову Му. Папа был так рад, что даже не спросил, почему". А теперь объясни моему Грише эту зоофилию, с кем и каким способом она зачала своих деток. Он уже грамотный, при нём паруют и свиней, и коз, да и птица не стесняется.
  -- Мне нравится анекдот о нашем телевидении: "Маша переспала с Петей два раза. Потом она изменила ему с Колей, который на самом деле любит Павла. Теперь Маша хочет отомстить Коле и переспать с Сашей. Но Саша не лесбиянка и уже давно переспала со всеми. С кем Маша переспит в новом году? Смотрите на канале ТНТ новый реалити шоу". Вот это характеристика!
  -- Да, даже сериалы, эти мыльные оперы, что они несут? Везде деньги, зависть, ложь, месть - везде зло
  -- Всё от беса, бесовское! - переходя на церковный бас, гудит Сергей.
  -- Какие старые фильмы душевные, жизненные. А концерты? Регулярно ведь ходили и в Киев ездили. Всех "звёзд" слушали в живую. А сейчас я за два месяца не заработаю на один билет.
  -- Значит их концерт того стоит, раз платят. Это и есть рынок. А ты, не можешь заплатить - смотри по телику, - иронизирует Иван.
  -- Да не рынок это - базар. Причём, самый хреновый: надо только создать дефицит, а потом очень дорого продать. Приезжает "звезда" на многометровом лимузине и даёт всего один концерт. А то ещё и в каком-нибудь казино. Конечно, найдутся и фаны с деньгами, и "братва" с понтами, кто купит билет за любые деньги. Ведь это проще, чем давать по два-три концерта в день, на протяжении недели, в каждом городе.
  -- Ты трио Мареничей любишь?
  -- Конечно! Но это уже не звёзды, это сам наш народ, его Душа, с большой буквы.
  -- Так вот они, за концерт получали одиннадцать рублей, а за записанный диск - сто двадцать, на всех.
  -- Начнём с того, что там была ещё и гарантированная зарплата, командировочные, суточные, оплаченная дорога, отпуск. Они, я знаю, далеко не богаты, но и нищими не были. Как все, в Союзе. Но ведь главное, Иван, что на их концерт мог попасть любой студент, пацан, колхозник, мог приобщиться к светлому и высокому искусству. А ты посмотри, какая лавина дряни льётся на нас сейчас с экрана. Воспитывается и развивается всё самое худшее, что есть в человеке:
   "Не надо пахать! У тебя есть "Шанс"".
   "Пять крышечек - квартира!"
   "Бочку пива - машина!"
   "Водки - вообще озолотишься! Но Минздрав предупреждает..."
   Спортсмен, гордость нации, рекламирует пиво. Они же не знают, что пивной алкоголизм самый тяжёлый, что пивка - для рывка, а там - пойдёт. Они не видят двенадцатилетних пацанов, в футболках с их именами, пьющих пиво.
   Певица, которую боготворит весь бывший Советский Союз, рекламирует масло. Неужели же им не хватает на жизнь? Почему они себя так унижают? Или они не знают примеров высочайшей нравственности, среди своих коллег, в своём поколении?
   По телевизору опрос проводили: "сова" или "жаворонок". Вся опрошенная молодёжь отнесла себя к "совам" - любят ночью гулять, балдеть, тусоваться, гудеть и даже тащиться. Ни один, Иван, ни один не сказал, что ему ночью лучше работается, читается или хотя бы мечтается. Вот тебе информация к размышлению.
   Никто не вспоминает Льва Николаевича, который очень мудро сказал: "Одно из самых удивительных заблуждений - заблуждение в том, что счастье человека в том, чтобы ничего не делать".
   А "проклятый" социализм как раз и учил нас радости труда, творчества.
  -- Опять ты со своим социализмом! Социализм это утопия! Доказано однозначно.
  -- Да, утопия. Такая же утопия как дружба, любовь, верность, религия, как всё, где присутствует человеческий фактор, лучшие его черты. Честность, порядочность, даже правила арифметики - утопия там, где дело касается материальных благ, бизнеса, торговли.
   Ты много знаешь друзей, объединённых общим делом? Сколько их перессорилось из-за рубля, а сколько любви пожертвовано "золотому тельцу"? Особенно в нашем, молодом, капитализме.
   Но если тебя предал друг, бросила подруга, это не значит, что больше ты никому не будешь доверять, никого не полюбишь, не будешь заводить новых друзей, как бы, сгоряча, ты не зарекался.
   Так и с построением социализма, по Ленину: "В новом, необычайно трудном деле, надо уметь начинать сначала несколько раз: начали, упёрлись в тупик - начинай снова, - и так десять раз переделывай, но добейся своего".
  -- Значит опять революция, опять социализм? Опять кровь, смерть, гражданская война?
  -- Ну зачем революция, война?
  -- А кто тебе даром власть отдаст?
  -- Вот, ты мыслишь правильно, но есть надежда на выборы, референдум.
  -- А может, всё-таки, худой мир лучше доброй ссоры? Потому, что, даже если не начнётся настоящая война, начнётся "холодная", международная изоляция, санкции, а может и агрессия, во имя демократии.
   Мы ведь всё это уже проходили. Страдать ведь будут не идеологи и правители, а народ. А тоталитаризм? Неугодных - в лагеря, психушки...
  -- Значит Генеральный секретарь ЦК КПСС может быть диктатором, президенты других стран - тоже. За Восток, "дело тонкое", я вообще молчу. Там уже есть пожизненные президенты, скоро будут наследные халифы, шейхи и эмиры. А вот у нас будет только настоящий демократ. Самый демократичный изо всех демократичных демократов. Ген сек мог посадить, расстрелять, а Президент - ни-ни, у него сами стреляются. Тремя пулями, в голову, боятся промахнуться. Чушь всё это! При социализме страной управлял съезд, то что он отдал свои полномочия - его вина. И опять получился такой правитель, какого заслуживает народ.
  -- Опять народ виноват. Нет это заслуга сильного аппарата власти, организации.
  -- Значит такие депутаты. От чего вышли, к тому и пришли. А наши чем лучше?
  -- Фактически ничем. Наверное надежда только на международное сообщество, там вроде законы уже устоялись, на гласность, открытость основных решений. Мы же абсолютно ничего не знали выше уровня, даже не завода, а своей бригады.
   За разговорами Иван и Сергей напарились и направляются в хату, где их ждёт немудрёный, но очень аппетитный стол. Но Сергей ещё не всё сказал:
  -- Я уверен, что ты, Иван, "Как закалялась сталь", Островского, читал только в школе, классе в восьмом, и то только отрывки, в хрестоматии. Угадал?
  -- Точно. Я вообще до книжек - не особо.
  -- А мне стукнуло в голову перечитать. И отрывки я прочитаю тебе. Слушай: "Юность, безгранично прекрасная юность, когда страсть ещё не понятна, лишь смутно чувствуется в частом биении сердец; когда рука испуганно вздрагивает и убегает в сторону, случайно прикоснувшись к груди подруги, и когда дружба юности бережёт от последнего шага! Что может быть роднее рук любимой, охвативших шею, и - поцелуй, жгучий, как удар тока!"
   Это пишет рабочий паренёк, буфетный служка, выгнанный со школы в первом классе, прошедший огонь гражданской войны, видевший бесчинства банд, омерзительность погромов и насилия. Это ли не нравственность? Можно сравнить с нашими и не нашими подростковыми фильмами? Слушай дальше:
   "Хорошо смотрите, диты! Отак и нас били когда-то, а теперь на селе такого никем не видано, чтобы крестьянина власть нагайкой била. Кончили панов - кончилась и плётка по нашей спине. Держите, сынки, эту власть крепко. Я, старый, говорить не умею. А сказать хотел много. За всю нашу жизнь, что под царём проволочили, як вол телегу тянет, да только обида за тех!... - и махнул костлявой рукой за речку. За границу, в Польшу, - уточнил Сергей. - И заплакал, как плачут только малые дети и старики".
   И лежал уже, написавший эти строки, слепой и недвижимый, в ожидании смерти. Ему лукавить было незачем. Да и очевидцы были рядом. Эта книга продиктована переполненным, искренним сердцем:
   "Самое дорогое у человека - это жизнь. Она даётся ему один раз, и прожить её надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жёг позор за подленькое и мелочное прошлое и чтобы, умирая, смог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире - борьбе за освобождение человечества. И надо спешить жить, ведь нелепая болезнь или какая-нибудь трагическая случайность могут прервать её".
   Как сказано! Это наш, украинский писатель, которого уже исключили из школьной программы. Почему? За правду?
   Практика вандалов: уничтожать неугодные книги. "Халиф на час" уничтожает целый пласт культуры. Пожгли всё, где есть хотя бы слово о социализме и советской власти.
   В одной библиотеке, нет далеко не имени Ленина, на десять тысяч вёрст, попалась мне книга "Девятый вал", Ильи Эренбурга. Прекрасный роман о международной борьбе за мир, в послевоенное время, до 52-го года. Стокгольмская мирная конференция, конгресс мира в Варшаве, война в Корее, расизм в Америке, борьба против милитаризации во Франции, возрождение фашизма, строительство разрушенных войной городов, не перечесть всех затронутых вопросов. Но главный, повторяю, не построение социализма, не руководящая роль партии, а борьба за мир во всём мире. Книга издана в 53-м, в год смерти Сталина и почти сразу была запрещена. В ней есть несколько фраз, восхваляющих Иосифа Виссарионовича. Несколько фраз и капитальное философско-историческое произведение, многолетний труд мудрого человека.
   Я, хоть и не педагог, но знаю точно, что советская система образования была лучшей в мире. Её заменяют на самую плохую - американскую систему тестов. Где, фактически, нужно только угадать "Да" - "Нет" и поставить птичку. Так что, по теории вероятности, половину вопросов можно считать решённой. Конечно, я утрирую, но не сильно.
  -- Да, и всё обучение на русском языке?!
  -- Иван, побойся Бога, что ты чужие слова повторяешь? Ты-то украинскую школу заканчивал?
  -- Так я в селе жил.
  -- Ну и что? Вот и ответ: во всех сёлах школы были украинскими, в районных центрах, типа Таращи, - тоже, иначе мы бы жили там, в крупном промышленном центре Белая Церковь русские школы можно было пересчитать на пальцах одной руки. А вот в Киеве - действительно, может быть много. Ведь там много приезжих со всех республик Союза, а то и мира, больше связей с ними. Как и в Минске, Риге, Ташкенте. Всё вполне закономерно. Ведь языком общения был русский.
   Но знаешь ли ты, что на фоне запретов украинского языка царями, о чём мало где говорится, если мне не изменяет память, с 1920 года, только советской властью в школах введён украинский язык. Также его ввели в школах командного состава и в некоторых частях Красной Армии. На 1927год в большинстве техникумов и четверти институтов преподавание велось на украинском языке, в 1930 году украинских школ уже было 85%.
   А государственным языком был не русский, а украинский и русский. Вспомни любой фирменный бланк: сверху два угловых штампа - на русском и украинском языках.
  -- То ты и сейчас за двуязычие?
  -- Не знаю. Русских в Украине 17%, наверное этого маловато. Если евреи поднатужатся - наберут не меньше, не смотря на эмиграцию, и тогда нам придётся изучать идиш. Вообще же вопрос звучит примерно так: из-за того, что 17% русских ленятся выучить украинский, 83% процента украинцев должны будут учить русский. Это просто не справедливо. Кроме того, это ведь деньги и немалые. Это компьютеры, программы, адреса, бирки, штампы. Язык делопроизводства изучить не сложно, а вот язык общения должен быть таким, чтобы тебя просто понимали, мне кажется, так делается во всём мире. И никогда русский язык не помешает украинской литературе, поэзии, драматургии, фольклору, только обогатит. Мне кажется эта проблема создана искусственно, в народе её просто нет. Мой русский в селе все понимают, на протяжении, считай, десяти лет не было ни одного эксцесса ни у меня, ни у жены белоруски, ни у кумы армянки, а ещё у нас живут: азербайджанец, латыш, татарка, молдаване.
  -- Ты так мелко смотришь, что не знаю даже как тебе и отвечать. Давай от "печки": закончил, пусть, украинскую школу, дальше что? Институт, техникум? А там абсолютно всё на русском языке. Тебя никто не будет ругать за твой украинский, но учебники на русском, они созданы для всего многонационального Союза, преподаватели говорят на русском, документация и даже студенческий билет - на русском. Потому, что распределение могло быть в любую республику; потому, что запчасти для станка, собранного на Украине, изготавливались во всех пятнадцати республиках, не считая автономий и округов. На каких языках готовить для него инструкции по эксплуатации? И это касалось даже профтехобразования
   Значит все, хоть мало-мальски, образованные люди говорили на русском. Такая же картина и в искусстве и культуре. На русском языке издавались, практически вся, художественная литература, снималось кино, пелись песни, за очень редким исключением. По простой причине: трудно говорить на работе на одном языке, а дома - на другом.
   Вот и получается красиво: без запрета, украинский язык стал языком самого малограмотного слоя населения, глухого села. Он конкретно исчезал. Ещё добью тебя: в армии язык был один - русский. Так что получается, при всеобщей воинской обязанности?
   И никакой русификации, все вольны в выборе языка общения!
   И обязаны были говорить на русском языке не только все народы, населяющие нашу Родину, но и всё население социалистических стран, вплоть до Монголии и Кубы, Вьетнама и Афганистана, даже Египта и Сирии. Ведь там тоже всеобщая воинская повинность, советская техника, советские инструкторы, и их офицеры учились в наших училищах.
   Это ли не имперские амбиции?
   Ладно, что было - то было. Но сейчас, когда Украина стала самостоятельным государством, плохо это или хорошо, русскоязычному должно быть просто стыдно требовать для своего языка статуса государственного. Тем более, что наш язык не такой проблемный, как, скажем, узбекский.
   А общаться на бытовом уровне - да ради Бога! От всего вашего сельского Интернационала не зависит ничего, а вот от одного поп певца может зависеть язык большой тусовки пацанов, которые понесут его дальше, образно - в века.
  -- Ладно, пошли за стол, а то заворот кишок будет.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Уехали кумовья. Сергей и Надя прокрутились по хозяйству и немного расслабились. Надя, включив телевизор, прилегла на диване, Сергей присел рядом. Ему хочется выговорить всё, что не успел сказать Ивану, не смог доказать. Надя смотрит какой-то сериал, но не из любимых, иначе она не дала бы мужу рта раскрыть, думает о чём-то своём. Время от времени поднимает вопросительные, даже как будто испуганные, глаза: не будет ли супруг укорять её за невнимание. Но он понимает, насколько скучен своей философией, и говорит только для себя. Не любуясь своим красноречием, а пытаясь доказать себе, нет, просто точнее сформулировать свои мысли, скорректировать своё отношение к происходящему, выйти, хоть чуть-чуть, за пределы своего двора, своего свинарника.
  -- И у религии и у научного коммунизма, как учения, цель одна - построение справедливого общества. Но религия эгоистична. Она хочет построить общество через личность, обещая жизнь вечную и требуя исполнения Заповедей Божьих. При поголовном исполнении которых, любой государственный строй, от рабовладельческого до коммунистического, будет нравственным и, как следствие, материально обеспеченным. Религия основана на вере, а не на законе. То есть: наказание за грех будет когда-то, а может и не будет, если успеешь покаяться. Так что, в принципе, можно грешить. "Не согрешив - не покаешься". Кроме того, где вера - там фанатизм, расколы, реформы, религиозные войны. А близость денег, больших денег, которые подают просто так, не требуя чего-либо в замен или хотя бы учёта, несёт с собой злоупотребления, воровство, жадность.
   Получается, что религия, сама по себе, по своей сути, несёт много греха. Размеры которого зависят только от моральных качеств каждого человека: верующего или правящего в церкви.
   Коммунистическая теория строит общество через закон, сразу пресекая преступления, греховность, наказанием. Но нравственность, при этом, не теряется. Ведь, по сути, "Моральный кодекс строителя коммунизма" это те же десять заповедей. Но распределение материальных ценностей, главный искус, берёт на себя государство, стремясь уменьшить возможность влияния отдельной личности.
   Но закон создаёт человек, вносит в него поправки - человек, делает из него редкие или повальные исключения - всё тот же человек. Так что убрать этот фактор и здесь не удаётся.
   Хотя, в принципе, получалось более-менее справедливое распределение, то что сейчас называют уравниловкой.
   А вот то, что сейчас называют демократией, капитализмом, по своей сути, даже по названию, имеет один идеал, одного кумира - капитал, деньги. О воспитании нравственности здесь речи быть просто не может. Прикрывается совесть и "втираются очки" людям благотворительными фондами, благодетельными взносами, ланчами, концертами и красивыми словами. Общество абсурда, Страна Дураков.
Рекламируют лечение алкоголизма рекламой водки. Борются со СПИДом, гоняя двадцать пять часов в сутки, мягко говоря, эротику. Даже районная "брехаловка", на самой паршивой бумаге и с полиграфией каменного века, не может обойтись без "эротической странички".
   За криминал, маразматиков, дебилов, "голубых" и "розовых" даже говорить не хочется. Это ли не Содом и Гоморра?
   Много было плохого и при "развитом социализме". Лично я сильно надеялся на горбачёвскую перестройку, но получилось как всегда: где-то что-то не сработало.
   Может как раз сейчас Коммунистическая партия, поставленная у руля государства, смогла бы скорректировать экономику для людей труда, а не для панов - воров, внутреннюю политику - для всех народов, населяющих Украину, а внешнюю, в первую очередь, - для наших родных братьев, живущих на территории всего бывшего Союза.
   Да ещё поднять роль церкви, чтобы каждый приход, каждое село стало общиной. Чтобы батюшка не только правил в церкви, а был объединяющей силой, знал нужды и мысли прихожан. Чтобы был настоящим пастырем своего стада. В городе сложнее, но тоже можно создать более сплочённые общины, которые смогли бы влиять на общественное мнение и на работу городского правления.
   Ведь приняли коммунистическую идею и Сальвадор Дали, считавший Ленина своим учителем, и Джорж Блэйк, английский разведчик, изучавший "Капитал" Маркса в корейском плену. Он стал работать на Советскую разведку совершенно бескорыстно, за идею. И Гиляровский, дядя Гиляй. Писатель и бурлак, журналист, поэт и биндюжник.
   Кстати, большую роль в воспитании играла служба в армии, где на молодого человека можно было воздействовать круглые сутки. А прививалось там только самое хорошее: коллективизм, интернационализм, дружба, дисциплина, идеалы равенства, труда, трезвости, самоуважения и гордости за общее дело.
   Может тогда, все вместе, и смогли бы сдвинуть эту гору безнравственности?
   Опять утопия?
   Когда я с кумом говорю о преимуществах социализма, он меня обрывает:
  -- Сами голосовали за отделение!
  -- Народ действительно проголосовал за отделение от Союза, его к этому хорошо подготовили. Но голосовали за Народную Республику. Кто только мог подумать, что в нищей стране, где даже мизерные вклады "сдохли" в сберкассах, будет стоять очередь на покупку заводов гигантов, отелей небоскрёбов, энергосетей. Кто мог подумать, что рядом с нами жили и учились в одном классе эти магнаты. Те, кто "по карманам мелочь тырил". И они сейчас руководят страной.
   Много сейчас разговоров о царской России. Дескать, и рубль имел вес, и помещики с фабрикантами были благородными, купеческое слово - гарант качества и надёжности, а царь-батюшка вообще отец родной. А прочитать очевидцев - слабо? Хотя бы того же Гиляровского? Вот кто описал нищую Москву, воровскую, базарную и ремесленную. Целые уголовные кварталы, со "своей" жандармерией, никто не мог с ними справиться, только советская власть, за несколько дней, навела порядок. Он же описал истинное лицо фабриканта, с его внутренней сетью магазинов и услуг. Вроде дешевле, а на деле - гниль и подделка. Зато - в кредит, до получки. А водка, тем более, - хоть залейся. И это мы уже видим у себя.
   А беспризорники? Только советская власть смогла дать им приют. Сколько я знаю прекрасных людей, воспитанников школ интернатов, ставших образцом для многих.
   А Гиляровский дожил, увидел сильных и счастливых людей: "Тысячи оживлённых глаз и здоровых румяных лиц глядит весело и уверенно:
   Шаг уверен, ярок, смел.
   Звучит ритмично мостовая,
   И бронза загорелых тел
   Горит на солнце..."
   Пока Сергей извращался в красноречии, Надя уснула. Он посмотрел на неё разочарованно, но потом улыбнулся:
  -- Значит речь была ровной, убедительной, не резала слух противоречиями. Иначе бы не уснула.
  
  
   * * * * * * * * * * * *
  -- Привет! Тебя дома не застать. Приехал в четверг, в праздник, Надя говорит, ты в церкви, поёшь, в воскресение - тоже. Ты что это, так резко в веру подался?
   Это приехал Витя, муж армянки Мариам. Живут они в гражданском браке уже лет восемь. Марьяна приехала из Степанакерта, после землетрясения, да так и осталась. Одного ребёнка, Мадлену, привезла с собой, от первого брака. Вторая попытка была уже здесь, тоже не удачная, тоже дочка осталась, Оля. И у Вити это второй брак. Прилепились друг к другу две судьбы.
   Года три назад, они стали кумовьями: Надя крестила их старшую, Мадлену, когда той уже исполнилось восемнадцать лет. Витя получается уже кум, но подпущенный, так в селе говорят.
  -- Привет, - здоровается Сергей. - Почему резко, я всегда был к вере склонен. Просто сейчас появилось больше времени, то стараюсь и ходить чаще.
  -- Сколько ты с Викой спорил, доказывал, что Бога нет.
  -- Ты что говоришь, Витя? Ты не так что-то понял. В существовании Господа Бога и в создании им мира, я никогда не сомневался.
  -- В смысле?
  -- Ну, представь: валяется рядом два, примерно одинаковых камня. Это нормально. А если три камня? Да ещё лежат ровным треугольником? Случайность. Но если четыре одинаковых камня лежат квадратом, ты скажешь, что тут кто-то был. Так? А Вселенная? Звёзды, Солнце, планеты, спутники... И всё крутится, и всё так чётко. Неужели случайность? Сколько камней!? Значит и там кто-то был! А теперь оставь наши четыре камня на месяц, без присмотра, даже можешь их колпаком накрыть и опечатать. Через месяц квадрата не будет. Где-то просела почва, червячок подточил, ручеёк подмочил. Это под колпаком, а так - дождь, ветер... Значит за всем надо следить? Если в нашей солнечной системе хоть одна планета изменит своё движение, из-за какого-то катаклизма, это отразится на всей системе. И чем дальше, тем разлад больше, по принципу снежной лавины. Это закон! Не могут камни сами себя строить по орбитам и вносить корректировку. Идём дальше: как ты не развивай эволюционную теорию, а хотя бы первую живую клетку должен был кто-то создать. Из неживого живое никак не получается, как учёные не бьются. А тем более случайно. Хотя бы по теории вероятности.
  -- И создал всё это Бог за семь дней?! Вот это темпы!
  -- Во-первых, за шесть.
   Новый Завет написан почти две тысячи лет назад, а Ветхий Завет - тысяч пять. Ты осознаёшь о каких временах мы говорим? Изменились нравы, обычаи, понятия, даже смысл некоторых слов. По этому, при чтении Библии, нужен наставник, толкователь. Самый простой выход - читать не саму Библию, а учебник, "Закон Божий". А он говорит, что когда Бог создавал нашу Землю, Солнца ещё не было. Значит и дни имели другой отсчёт: "У Господа один день, как тысяча лет и тысяча лет, как один день".
   Святые отцы церкви считают, что седьмой день мира продолжается и поныне. И только по воскрешении мёртвых, настанет вечный восьмой день; то есть вечная будущая жизнь.
   Хочешь ещё пример Божьего величия? Ты же помнишь, каких красивых курочек я покупал? Брама, кохинхины, бентамки. Ну и что? Прошло четыре года. Где они? Всё перемешалось, и получилась простая домашняя курица. У той, правда, "штаны" лохматые, у этой - шея голая. А синички, воробьи, снегири - все одного размера, но не смешиваются. Не бывает воробушка с красной грудью.
   Собаки, сколько человек вывел пород, от мастифа до таксы. И что? Только оставь их самих, и доберман "натягивает" чау-чау, а дог лезет на пуделя. Итог - дворняжки.
   А в саванне вместе существуют десятки видов собачьих и кошачьих, часто и по внешнему виду почти не отличаются, но и у них не бывает смешанных браков.
   Значит за выведением своих пород, за их эволюцией, Господь следит лучше, чем я за своими.
  -- Ну а загробная жизнь, воскресение Христа?
  -- В воскресении мёртвых проблемы вообще никакой нет: если я сам построил до, неужели я не смогу его отремонтировать? Что тогда говорить о создателе всего? Сейчас даже медики умеют что-то делать. А загробный, духовный мир? Мы его просто не знаем. Как сидят близняшки в животе у матери и плачут: " Постарели мы, уже скоро девять месяцев. Умрём мы, уйдём из тёплого, сытого лона в чужой, холодный мир. Оборвётся пуповина и - всё, хана! Оттуда ещё никто не возвращался!" Так и мы, сидим и ничего не знаем.
   Сколько тайн и загадок вокруг: НЛО, призраки, инопланетяне, Бермудский треугольник - может это как раз какие-то случайные весточки из того мира. Как визит к гинекологу, в случае с нашими близнецами.
   А с Викой мы говорили о том, что следит ли Господь за нами, интересны ли ему наши судьбы, нужны ли молитвы вообще, ритуалы.
  -- Ну и что? какие выводы сделал ваш "Великий Совет"?
  -- Господь нас любит, следит за каждой нашей мыслью, помогает тем, кто искренне верует в него и ждёт от нас подтверждений своей веры, убеждённости, то есть молитв и соблюдения его заповедей.
  -- Ты так уверенно говоришь, как будто получил подтверждение на свою телеграмму.
  -- Да, представь себе, получил очень конкретные подтверждения и от Господа Бога, и от Божьей Матери. Но тебе я о них говорить не буду. Ведь даже если я тебе скажу, что слышал Голос Божий и видел Деву Марию, ты скажешь, что я вру или что у меня "крыша едет". А я не хочу даже мысли допускать о чьём-то сомнении в искренности моих убеждений.
   Тяжело верить в Бога, правильнее наверное - веровать, соблюдать службы, ритуалы. Ведь даже ты, товарищ, кум, смеёшься. Тяжело перебороть себя, свою гордыню, пойти в церковь, встать в хоре рядом с бабками, перекреститься в хате на иконы и поклониться. Не говоря уже о просьбе батюшке благословить на улице и поцеловать ему руку. Тяжело исповедаться попу, который лезет в политику, занимается бизнесом, стремится к роскоши. Но исповедаемся мы не ему, а Богу. Поп - даже не передаточное звено, а инструмент исповеди. Проще высказать всё человеку, который может внимательно выслушать, подсказать, ведь его устами может говорить Сам Господь. Так же и молимся мы не иконе, не доске, даже не изображению святых, мы молимся непосредственно богу, святым, а икона только напоминает нам о Его присутствии везде и всегда, о Его недремлющем оке.
   Вера, это очень тонко душевно, в крайнем случае для меня. А вот как я пришёл к этому, попробую рассказать.
   Как-то был у меня Пётр Павлович, мой сосед, батюшка из соседнего села, рассказывает о приобретенных книгах. Меня заинтересовала одна, её автор служил в Афганистане, а потом пришёл к Богу, к вере. Описал зону, в которой построили церковь. Я попросил почитать. За зону много нестыковок, автор не сидел, по этому выдаёт желаемое за действительное.
   Поразило меня не это. Он закончил высшее военное политическое училище, а потом ещё и военную политическую академию имени Ленина. То есть, самое высшее учебное заведение Союза, по идеологии. С вытекающими отсюда последствиями карьеры и благосостояния. Был на должности замполита части, к нему приезжает проверка и обнаруживает, что парт политработа не ведётся. И замполит ругает проверяющих и партию. То есть идеологический работник свою работу не делает, ради которой он учился, ради которой его направили в Афганистан. Оправдывается он тем, что за боевыми операциями некогда. Но, если ты хотел ходить на боевые, почему не шёл в десантное училище или пехотное? Да и перевестись на должность ротного - раз плюнуть. То что ты смелый парень - хорошо, но, прежде всего, ты должен выполнить свои обязанности, свою задачу. Ругать советский строй, который дал тебе абсолютно всё, как минимум, - не порядочно, не честно, не по-офицерски. Очень просится избитое сравнение с хамелеоном.
   Когда Пётр Павлович спросил моё мнение о книге, я так и ответил:
  -- Писал не верующий человек, а замполит. Причём, весьма посредственный.
   Я никогда не брал у него религиозную литературу. Мне приносили много макулатуры сектанты, ну такая чушь... Из-за этого я даже боялся брать православную, чтобы не разочароваться. А тут, на моё резюме, отец Пётр выносит толстую книгу "Отец Арсений":
  -- Почитайте эту.
   Отказаться было неудобно, я взял. Как начал читать, не смог оторваться до последней страницы.
   Высокообразованный человек, искусствовед с мировым именем, посвящает себя службе Богу. За что отбывает в лагерях около двадцати лет. А всего-то: надо отречься.
   Книга - воспоминание о нём его духовных детей, учеников. Когда я читал письма, воспоминания, рассказы о судьбах абсолютно разных людей, от уголовников до офицеров НКВД, не возникало и тени сомнения в правдивости сказанного и в чудесных явлениях. Книга написана душой, болью души, она выстрадана. Сколько мудрости и силы воли нужно иметь, чтобы в атеизме общества обвинять только себя, как служителя церкви. Имеющих до революции власть и самоуспокоившихся, относящихся к своим обязанностям как клерки в конторах. Как наш парт аппарат, перед развалом Союза.
   В этой книге я увидел настоящую искренность веры, а потом уже детали уточнялись по другим книгам, прежде всего по "Закону Божьему".
   При советской власти было сделано всё, чтобы вытравить из человека веру. Радио, телевизор, газеты, кино и театр заставляли вырабатывать стандартный образ мышления, единый для всех. Человек не мог, ни минуты, оставаться со своими мыслями, почувствовать Бога, величия всего им созданного. Сам темп жизни, ускоренный, напряжённый и стандартный, заставлял думать односторонне, в желательном кому-то направлении.
   Сейчас же, при вот этом..., что называют демократией, положение ухудшилось в сотни раз. Вездесущее телевидение, компьютеры, Интернет, много тысячные концерты - тусовки, реклама - убивают не только индивидуальность, но и человеческую сущность вообще. Труд, творчество, перестают иметь какое-то значение. Только - деньги, любыми путями. Молодёжи навязывается жизнь на уровне инстинктов потребления и, даже не размножения, а только получения удовольствия, до свинячьего хрюканья.
  -- Что-то я тебя не понимаю. Ты же вроде за социализм, с его воинствующим атеизмом?
  -- То, что ты назвал атеизмом, было простой безграмотностью. Чтобы стать атеистом, надо сначала изучить религию, найти в ней какие-то нестыковки, ложь, противоречие, да ещё и доказать их. Такой человек может назвать себя атеистом. А если я, дважды пройдя курс науки, под названием "атеизм и религия", в институте и высшем военном училище, не знал кто такой Иисус Христос, кто есть Бог и Дух Святой, то какой я атеист? И не я один. Этого не знал никто из моих однокурсников. Мы успели только выучить, что религия - опиум для народа. И то, больше благодаря Остапу Бендеру, чем нашим преподавателям.
   Но вообще, кстати, атеизм не выдумка социалистов- коммунистов, Бога отменяла ещё французская революция, в1792 году, а потом это течение расширилось в 19-м веке, в ответ на открытия науки, когда человечество возомнило о себе, что оно может сделать больше чем Господь.
   Была такая триединая задача построения коммунистического общества, где первым пунктом стояло воспитание нового человека. То есть, во главу угла всё - таки поставлен человек, как и в религии. С помощью церкви, эта задача решалась бы проще. Партбилет N 1 надо было выписывать Иисусу Христу. Но мирное сосуществование с религией было не возможно. Атеизм Ленина основывался на ужасах средневековья, паразитизме колоссального церковного аппарата, его власти и больших материальных накоплениях при царизме. Кроме того, христианская религия стоит на богопомазании царя, значит свергший его, автоматически, становится антихристом. Народовластие Библией не предусмотрено.
   О крестовых походах, инквизиции, кострах и охоте на ведьм отцы церкви говорят, что нельзя путать христианские истины и их приверженцев. И то, что отдельные верующие не смогли жить согласно христианским заповедям, не должно мешать верить в них.
   Может социализм тоже должен был пережить свои инквизиции, может смотреть надо на принципы обустройства общества, а не на тех кто их нарушает.
   Ведь даже бригадиры строительных бригад бывают разные: один честно строит дом и распределяет зарплату, а второй умудряется построить ещё один дом, себе. А мы говорим о целой стране.
   А законы социализма просты, как грабли: государственная собственность на средства производства, то есть заводы, землю, природные ресурсы; государственное регулирование цен и оплаты труда; социальные гарантии и плановая экономика.
   Много разговоров о советских дефицитах. Вроде абсурд, при плановой-то экономике. Но это, опять же, результат действия не системы, а недобросовестных людей. Система берегла себя от перепроизводства, бича всех развитых стран. А спрятав, или просто отправив не в тот город, одну единицу товара, допустим ту же покрышку, уже создан дефицит. Создан ажиотаж, паника и стремление купить про запас.
   В Харькове, в школе прапорщиков, нас отправляли работать в типографию, шефская помощь. Там как раз печатали "Красное и чёрное" Стендаля. Мы увидели и даже смогли сами поучаствовать в создании дефицита. Книги воровали все, на кого они не были рассчитаны: работники типографии, мы - курсанты, грузчики от магазинов, шофера и экспедиторы. Публика, которая никогда не купила бы книгу, а украв, "синенький" грузчик, за бутылкой портвейна, вряд ли будет говорить о её художественной ценности. Скорее всего, ей грозит судьба гигиенических салфеток.
   Так и возникало советское чудо: при острой нехватке всего, забитые холодильники, мешки с крупами и сахаром, покупка впрок всего. Не потому что надо, а просто - достал.
   А вообще-то все не могут жрать красную икру и белую булку.
   Ещё в седьмом веке, до нашей эры, в Китае были написаны "Законы Ману". Где были, опять же, десять заповедей драхмы. Но было и абсолютное правило: "...трудно найти человека чистого: ведь только из страха Наказания весь мир служит пользе".
   Даже при социализме руководители всех рангов нарушали как гражданские законы, так и законы морали, а что же ожидать от хозяина, частника? Никогда он не поднимет зарплату, ни на копейку, если его не заставят под страхом смерти. И не снизит цену на свой товар. Все разговоры правительства о том, что они не допустят повышения цен, просто смешны.
   Мизерной зарплатой хозяин заставляет работников воровать и сам это, не гласно, допускает. Копеечная криминализация заставляет рабочих забыть о трудовом законодательстве. Теперь надо запустить в коллектив "козла", сексота, он всех перессорит. Коллектив, где воруют, где нет солидарности идеален для хозяина. "В мутной воде карасей ловить легче"
   На примере нескольких частных предприятий, которые я знаю, зона - пионерский лагерь для образцовых учеников. Нужны профсоюзы, но чтобы их возродить, настоящие, боевые, не подвластные хозяину, нужна многолетняя жестокая борьба. Какой она была во всём мире.
   Вообще капитализм это не "общество равных возможностей", а общество вечных разочарований, крушений надежд:
  -- Взял кредит, влез в долги, основал дело. А таких, как ты, сразу вылезло - тьма, как грибов, цена упала, или мода прошла, сырьё подорожало, да что угодно, вариантов куча. Только результат один - ты в "пролёте". Хоть вешайся!
  -- Устроился на работу, обнадёжили, купил квартиру, опять в долг, иначе ведь не купишь, а фирма развалилась. Опять - петля?
   А что значит потерять работу? Кто не был безработным - не знает, что такое унижение, депрессия. Что я тебе рассказываю? Ты через всё это сам прошёл.
   Начали мы с тобой, Витя, разговор о церкви, а закончили опять социализмом: "У кого что болит, тот о том и говорит!"
   Вот такая философия. А может опять простая безграмотность?
   Мудрый был когда-то журнал "Крокодил", он как-то сказал:
  -- Не думайте, что жизнь так проста, она намного проще!
  
   * * * * * * * * * * * *
   По теплу успел поштукатурить весь дом, кроме ванной комнаты. Как долго, когда делаешь всё сам, совмещая хозяйство, работу, огороды, ремонт обуви...
   Переселились в новый дом ещё в сентябре 2003 года, как только провели газ и сделали отопление. Ведь 2004 год високосный и вселятся в новостройки не рекомендуется. Думали оштукатурить потихоньку зимой, но это оказалось так хлопотно, что передумали и зимовали в окружении голых кирпичей, с наплывами раствора и сквозными дырами, залепленными, уже по морозу, глиной. Потолок, обтянутый по доскам сеткой рабицей, грубо замазан глиной с соломой. Кирпичный пол тоже не успел везде отшлифовать.
   Это моё "ноу-хау" прекрасно себя зарекомендовало. Пол тёплый, сухой и надёжный, жизнь паразитов, типа мышей или муравьёв, исключена.
   Интерьер дополняют чёрные и ржавые трубы отопления. Дизайн ХХХ-го века!
   В старой хате разместил мастерскую. Сапожное оборудование сиротливо приютилось в уголке, всё остальное пространство потихоньку, как-то вроде само, завалилось мешками с цементом, алебастром, обрезками досок, кусками проводов. Откуда набирается этот хлам?
   Зато уже удобно и тепло работать. Хорошая специальность - сапожник. Разнообразие материалов: кожа, резина, дерево, железные и пластиковые набойки. Работа над каждой парой требует творчества. Клиенты, часто и молодые девушки, не дают скучать. С одной стороны, а с другой - они не часты, не надоедают, есть возможность уединиться, уйти в работу с головой, помечтать, послушать радио. Прям - идиллия!
   Вот и сейчас пришла молодая привлекательная соседка, уже совершеннолетняя, её дочка заканчивает школу.
   Из села в город перебралась сразу после замужества и окончания школы, что было раньше точно не знаю, то есть срочно в семнадцать лет. Больше десяти лет скитались семьёй по углам, квартирам и общагам, успев родить парку деток. Кем только не работали, в надежде получить квартиру или заработать на её покупку. Наконец, устав и разочаровавшись, вернулись домой, в село. Мне кажется, обозлённые на весь свет.
  -- Дядя Серёжа, у меня горе. Выручайте! Набойки совсем сбила.
  -- Разве это горе? Вот у моей любимой кошки блохи, это горе. Они и на меня прыгают.
  -- Так купите ей блошиный ошейник. Я купила - хорошо.
  -- Вам дай волю, вы и на мужей хомуты поодеваете, не то что ошейники.
  -- Ой, как было бы хорошо, - смеётся Женя, так звать соседку, - ещё такой большой, чтобы чаркой до рта не доставали.
  -- Мы всё равно выход найдём: хоть клизмами будем чокаться.
   "Всё может быть,
   Всё может статься:
   Ребёнка может мать забыть,
   С женою может муж расстаться,
   Но чтоб мужик вдруг бросил пить -
   Такому никогда не быть!", - в позе трагика декламирует Сергей.
  -- Вы же не пьёте!
  -- Пьют только лошади, люди выпивают!
  -- Ну, не выпиваете.
  -- Я просто обязан быть, хотя бы на словах, солидарен с основной массой мужского населения. "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" - это про нас.
  -- Дядя Серёжа, мне утром ехать в Киев. Сделайте сегодня, ну пожалуйста!
  -- Это как рассчитываться будешь.
  -- Дядя Серёжа, Вы же знаете, я, ради Вас, согласна на всё! Всё, что хотите! Могу даже картошки, новый сорт, дать на развод.
  -- Опять на "развод", а на сближение?
  -- Ещё одни набойки принесу.
  -- Хорошо, Женечка, хорошо, Солнышко. Всё сделаем в лучшем виде. Где только времени занять? Ничего не успеваю, - Жалуется мастер, приняв в работу туфли.
  -- У Вас ведь большое хозяйство?
  -- С этими ценами? Смеёшься? Всё, прогорел, как швед под Полтавой. Остались куры и козы.
  -- Ну, теперь-то, Вы поняли, что зря уехали из Белой, из тёплой квартиры?
  -- Нет. С каждым днём убеждаюсь в правильности своего выбора. С каждым днём чувствую себя всё счастливее и счастливее... - смеётся сапожник.
  -- А почему Вы уехали, если не секрет?
  -- Китайская мудрость гласит: "Истинный философ пол жизни проводит с книгой, пол жизни с лопатой".
  -- То Вы философ?
  -- Более истинного философа, чем сапожник, просто быть не может. А тут, как раз, и вторая половина жизни подошла. Аж смешно, все задают один и тот же вопрос. Все ищут какой-то особой причины, тайны. А ответ прост: стар стал, захотел покоя, своего двора. Надоели соседи в многоэтажном муравейнике. Я очень люблю животных, природу, тётя Надя - цветы, вообще в земле ковыряться. Вот всё вместе собралось, мы и переехали.
  -- Ещё и село такое глухое выбрали.
  -- В этом, может, и весь смысл. Как раз здесь - покой и тишина. И люди здесь особенные, нет, наоборот, самые простые. Не злобливые, не издерганные, не злопамятные. Я только удивляюсь: вчера поругались, чуть не до драки, а сегодня - как будто ничего не было. Наверное вековая наука общежития выработала эту терпимость друг к другу, уживчивость. Хотя, конечно, ложка дёгтя есть везде, и у нас в селе.
   Попрощались не надолго, через два часа Сергей пообещал вернуть Жене её туфельки, на "шпилечках", и приступил к работе.
   Руки делают привычное дело, под негромкую музыку из приёмника, душа радуется вольному полёту мысли, мечты:
  -- Сапожник, философ.
   Дом, двор, царство - государство.
   Сын, семья, взаимопонимание, красивая, как всё вызревшее, любовь.
   Свобода!!!
   Кто бы мне, при социализме позволил несколько лет жить случайными подработками, экспериментами в торговле и сельском хозяйстве? Да ещё и строиться. Быстро "заломали бы ласты", за тунеядство. И опять поехал бы в родной Усть-Илимск, лес валить.
   Никогда я не стал бы сапожником и не смог бы переехать в село. Пахал бы на заводе по две смены: бери больше, кидай дальше. Стахановец хренов!
   Да, получал бы деньги. И что ещё? Смотрел бы телик и заливал бы зеньки, как бычара. Ещё и гордился бы, что пашу как негр и имею на большой кусок колбасы. На большее, то есть на постройку даже самой маленькой дачки или покупку "Запорожца", честным трудом всё равно не заработаешь.
   Сейчас я имею намного меньше, бывает совсем хреново, а, худо-бедно, построил свою маленькую империю. Все эти годы я переполнен счастьем, хотя, бывало, по пятнадцать дней в месяц брал в магазине хлеб на "крестик", в долг. Но ведь давали! Это тоже что-то значит.
   "Кто не горит, тот коптит..."
   Может тот тяжёлый труд, с гарантированной оплатой и инвалидностью, мы зря считали горением? Может это-то, как раз, и есть самая простая копоть? Только очень сильная. А горение сейчас, когда человек, энергичный и творческий, должен и имеет возможность найти себя, свою точку опоры?
   Мне уже тяжело, во всех отношениях, перестроиться с благополучного "застоя", а сын, Саша, нормально поработал на фирму и открыл уже своё серьёзное дело. Много работает, может пока и не особо прибыльно, тяжело, но зато представляю себе его чувства. Я такое испытал. Ведь дело-то своё!
   Цензура, конечно, какую-то грязь фильтровала, но как больно когда твой труд, твои мысли и чувства режут по живому. А сколько писателей и поэтов, художников и музыкантов хотели сказать, всего-навсего, как прекрасен этот мир. Без политики и идеологии.
   А грязь должна сама отвалиться. Как природа очищается, так и народ бережёт свою душу, свою мораль и нравственность.
   Ведь и сексуальные революции бывали во всём мире. И у нас, после Великой Октябрьской, были "освободительные" нудистские уличные демонстрации. Но всё забылось. А сейчас уже и порно по телику крутят реже, наелись.
   Конечно, долго идёт становление, нормализация, но может и законы тогда будут продуманнее?! А человек обязан быть оптимистом, иначе - он просто не человек.
  
   * * * * * * * * * * * *
   Здравствуй мой дорогой и любимый братик!
   Сегодня тебе исполняется 55 лет. Я отправил тебе поздравительное письмо, бодрое и радостное, как слон, после купания, позвонил тебе, а сейчас, днём, работаю по хозяйству и мысленно пишу тебе другое письмо. В нём я расскажу тебе всё, что по каким-то причинам не смог написать реально.
   Такие письма я называю "глухими".
   Встаю я в пол пятого, собираю, своей "двойкой", по селу молоко и сдаю его молоковозу, с маслозавода.
   Зарабатываю, мягко говоря, мало, только на бензин, на новые свечи не хватает. Зарплата - от выработки, от количества собранного молока. В селе было два участка, но коров осталось очень мало, и меня пригласил напарник с условием, что, как только я наберу навыков, буду собирать один, со всего села. Но, по ряду причин, коллега уже два года никак не может оставить этот бизнес, а меня кормит обещаниями, не давая уволиться.
   Не смотря на заработок, точнее его отсутствие, работа мне нравится. Я, из самой злостной "совы", превратился в ярко выраженного "жаворонка". Мне действительно "в кайф" каждый день, в любую погоду, первым проехать по улицам села, поздороваться с людьми, выслушать жалобы стареньких бабулек, постараться поднять им настроение. Ведь у нас всегда красиво. Даже самая мерзопакостная ветреная и дождливая голая осень имеет свою прелесть: как минимум, в стойкости и надежде.
   Одна улица выходит за село строго на восток. Когда я собираю молоко, как раз встаёт солнце. Я всегда там останавливаюсь, не могу не остановиться, не поблагодарить Господа за всё созданное Им великолепие, величие.
   К тому же, я, как и все, скотина стадная. И мне приятно прийти в заводскую лабораторию, где гостеприимные девушки, не намного моложе меня, угостят вкусной ряженкой. Я уже соскучился по производственным коллективам. А ряженка - наверное заслуга директора, хозяина, завод-то частный, - не поддаться повальному увлечению химией и выпускать только натуральные молочные продукты.
   Приятно видеть красиво отделанные цеха, контору, прости - офис, всегда блестящие свежей краской и за версту пахнущие свежим молоком, молоковозы, с серебристым названием фирмы на дверках.
   Приятно посидеть в бухгалтерии, посмеяться над свежим анекдотом, поделиться секретами ведения подсобного хозяйства.
   И эта приветливая, здоровая атмосфера, скорее всего, тоже заслуга хозяина. Я не знаю случая, чтобы любая бабулька, при нужде, попросившая в долг, получила отказ. Да и мне приходилось просить. Приятно его энергичное рукопожатие, без пафоса и понтов.
   Это я рассказываю тебе к нашему старому спору: социализм - капитализм; партия - демократия.
   Наш хозяин, я уверен, не исключение, таких много. И это не "капитализм с человеческим лицом", а просто категория более умных, более дальновидных предпринимателей. Как говорят: "Ласковое телятко двух мамок сосёт".
   Они имеют "крутые" машины и "не хилые" дома. А иначе и быть не может: решать проблемы большого производства, оперировать колоссальными суммами и сидеть на ставке? Но не жалеют средств на людей, производство, привлекают хороших специалистов. Там люди не пьют, не воруют, хотя бы относительно, боятся потерять работу.
   А в противоположность ему другой человек: директор нашего колхоза, где работает Надя. Конечно же, он тоже не директор, а хозяин, пан, и не колхоза, а частной агрофирмы. Просто так говорят, по привычке.
   Там люди работают по десять - двенадцать часов, имея три выходных в месяц и минимальный, по закону, заработок. Скот кормится разной дрянью, с плесенью. От чего нередко сдыхает. Но материальную ответственность за это несут доярки и свинарки. С них просто высчитывают деньги, даже без "разбора полётов". На фермах нет самого необходимого: рабочего инструмента, дверных замков, даже мыла, помыть руки, копеечные лампочки - проблема.
   Со всем этим можно бороться, создав профсоюзы, через суд, но никто не дёргается. По разным причинам: кто пьёт, кто хорошо приворовался, кому-то больше некуда идти, а женщины, чаще, просто не хотят связываться. Поплачут, и опять - хомут на шею. Да и страшно: прижмёшь его законом, а он просто бросит это хозяйство и уйдёт в соседнее село, где вообще нет хозяина, земля гуляет. Там даже бурьян уже не растёт, так как его постоянно скашивают на корм скоту. И останемся мы без работы.
   Люди озлоблены, пьют горькую, воруют всё, что можно, ругаются. На должностях специалистов абсолютно случайные люди.
   Опять получается, что социальная справедливость, да что там справедливость, - просто нормальная работа, нормальные человеческие отношения, достаток, душевное равновесие, зависит от личных качеств человека - хозяина, руководителя.
   Саша в Белой жить не захотел, квартиру мы продали. Как всегда, не вовремя, за бесценок. Свою часть денег Саша вложил в какой-то "Траст" и больше их не видел. Мы купили мотоблок "Нева". Хорошая вещь, но у него очень уж малый моторесурс, а нагружал я его по полной схеме. Так что он быстренько "сдох", а ремонтировать - не по карману.
   Отошла от нас в мир иной наша Ника, собака, Гришина нянька. Ровно десять лет она служила нам верой и правдой. Мысли читала, не то что слова. Только говорить так и не захотела. Такая собака бывает в жизни только одна. Пусть земля ей будет пухом.
   Как моё "большое свинство"? Тоже отошло в мир иной. Но его я буду вспоминать не таким добром, как Нику.
   Сначала была проблема купить корма с осени, а тот год мне сосед фермер дал в долг четырнадцать тонн зерна. Я, конечно, обрадовался, но оказалось - рано. Борьба за монополизацию сельского хозяйства продолжается, по той же схеме, как с курами. Завезли из-за границы мясо и сало и демпингом меня просто убили. Выкормив и продав двадцать шесть свиней и кучу поросят, я, вместо прибыли, остался должен за четверть купленного зерна. Уже, слава Богу, почти расплатился. Теперь у меня хозяйство только мелкое, зато цена на свинину подскочила в три раза. Ты по телефону спросил, когда я тебе сала вышлю, я отшутился, а сам я сало ем только в гостях.
   Очень обидно. Если бы ты только знал, сколько труда, энергии, надежд брошено в моё "царство - государство". За деньги я даже не говорю. Сколько ночей я не спал, сколько пережил смертей братьев наших меньших. Как выхаживал цыплят и гусенят, как их убивали коты, вороны, куницы. Сколько сделал уколов поросятам и козлятам, как вынужден был продать годовалую тёлку, красавицу, потому что нечем было кормить.
   Но "высший пилотаж" в крестьянском хозяйстве - конь. И он у меня был, точнее - она, кобылка, моя Ласточка. Великолепный рысак, с ипподрома, каурой масти. Я её даже спаровал, с племенным орловским рысаком, серым в яблоки. Но меня, как всегда, обманули: она была сильно напугана, боялась всего. Первый раз понесла всех троих, испугавшись трактора. Прогнала километров шесть, на одних вожжах, сбрую порвала. Хорошо, что машин не было. Потом меня чуть не убила, испугавшись скрежета железа по камню, под колесом. Три месяца я пытался её воспитать, но ничего не вышло. Пришлось продать, конечно же в убыток. Опять крушение надежд на какой-то приработок. Хотя и тут тянулся не так к прибыли, как к красивому и умному животному. Приятно чувствовать себя настоящим мужиком, запрягать, кормить, разговаривать с ней. Приятно проехать по селу красивой рысью, когда все засматриваются на такое чудо.
   Сколько было проблем с землёй, а у меня уже гектар, в трёх местах.
   И всё, абсолютно, своей маленькой семьёй. И сам устал как вол, и Надя со мной устала.
   То что восемь лет не пью спиртного, ты знаешь, а за курево наверное и не писал тебе, боялся сглазить. Не курю уже три года.
   С депрессией, хандрой, от различных неприятностей, лечусь моржеванием: два года, в любой мороз. Обливаюсь колодезной водой из шланга. Здорово помогает!!!
   Оказалось всё очень просто: надо только поверить в Господа Бога и попросить Его помощи, или Божьей Матери.
   Вера в Бога даёт возможность осознать смысл жизни, цель: что ты создан для чего-то хорошего, нужного людям, большего чем получение удовольствий. Это далеко не значит, что нужно идти в монастырь или семинарию. У каждого свой, нормальный жизненный путь. Но без искренней веры, без осознания величия Вселенной, тяжело выбрать своё направление этого пути, а ещё труднее идти по нему твёрдо, без шатаний.
   Пить бросить очень тяжело. Ты не думай, что я такой "белый и пушистый". Почти девять лет не пил, ни грамма, ничего, а в этом году - три раза, до состояния палубной швабры. И опять намерения были самые что ни на есть благородные:
  -- По пять капель! - ведь я то уже силён. Ан нет! Она, клятая, сильнее.
   Конечно, столько проблем: жена, дети, внуки, работа, а чаще её отсутствие. И всегда - деньги, деньги, деньги.
   А оказывается надо только выпить, и - безграничное счастье. Один стакан вмещает в себя столько счастья, что заслоняет все неудачи, безденежную долговую пропасть и даже завтрашнее похмелье.
   Не надо читать книг - в том же стакане целая академия, не надо строить - всё тленно, не надо работать - всех денег не заработаешь. Главное - чтобы здоровье было!
  -- За наше здоровье! Наливай!
   Хорошо и просто. А эти отмазки:
  -- По сто грамм и врачи рекомендуют.
  -- Буду пить только вино (как вариант - шампанское).
  -- В жару пивка можно.
  -- Да ведь такой повод!
   Это бесконечно!!!
   Алкоголизм болезнь? Может быть. Как наркомания, курение, обжиралово. Страшная болезнь - блуд, причём заразная, прямо эпидемическая. Но ещё страшнее - лень! И пока ты сам свою задницу от стула не оторвёшь, ни одно, самое величайшее медицинское светило, не вылечит тебя от этой хвори!
   А сколько трагедий. Даже в нашем малолюдном и, относительно, благополучном селе, за те годы, что мы здесь, были: и висельник, и зарубленный топором, и заживо сожжённый бензином, и пожар, где сгорели двое деток, и замёрзшая зимой женщина, и угоревшая от газа пожилая пара, и трое порезанных, два пацана и жена - мужа. Везде видна водка. Страшно!!!
   Я очень хочу, чтобы ты завязал с водочкой. Тогда у тебя всё наладится. Ты узнаешь, сколько в мире прекрасного, без чёртова зелья, без этого сумасшествия. Как хорошо чувствовать себя переборовшим проклятую тягу.
   Воздержись, почитай "Закон Божий", в Библии не всё сразу поймёшь, попостись, исповедуйся в церкви. И у тебя, без сомнения, всё наладится.
   Поверь дураку, младшему брату, начнётся совершенно другая жизнь! Умение перебороть себя, заставить уважать себя, это самое трудное, самое главное и самое приятное в жизни. Ведь себя не обманешь.
   А мы, всей семьёй, будем помогать тебе своими молитвами. Постарайся, Геночка!
   Мы, с Надюшкой, на свою Серебряную свадьбу повенчались. Лучше поздно, чем никогда. Венчались тихо, среди недели. Были только свидетели и две соседки, случайно узнали, пришли поздравить.
   Одна знакомая, с сарказмом спросила:
  -- Ну и что? Что-нибудь изменилось?
   Иронии я не заметил:
  -- Конечно изменилось. Ведь это совершенно другой уровень отношений. Регистрация в Загсе налагает только примитивные имущественные обязанности, а венчание - высокие духовные. Причём, не так друг перед другом, как перед Господом Богом, перед всей Вселенной. Осознание этого - потрясающее чувство. Начинаешь по-другому смотреть на семью, осознавать её значимость в этом мире.
   В селе нас уважают, но близких друзей у меня нет. Наверное не тот уже возраст, чтобы заводить новых друзей. Хотя стареть не хочется, в душе мне всегда двадцать. Часто приезжают друзья из Белой. Но моих только двое, а то - мужья Надиных подруг. Они отличные мужики, но не друзья. Один ушёл из армии, чтобы не отправили в Афганистан. Я сознаю, что он прав: у него два сына, которым нужен отец, жена красавица, и ей кто-то нужен. Да и самому, наверняка, "жизнь дорога, как память".
   Всё я понимаю, но уважать его, бывшего старлея, не могу.
   Второй - большой начальник, но - хам.
   Третий - всем хорош, золотой мужик, но у нас разные интересы, разного склада характеры. Мы просто не всегда понимаем друг друга.
   Так что поговорить по душам, поплакаться в плечико, некому.
   У нас скоро выборы президента.
   На днях подвозил на электричку двух девочек, дочек соседа, студенток последних курсов института. Когда приехали на станцию, они всеми силами пытаются заплатить за проезд. Я их останавливаю:
  -- Что, богато живёте? Денег много, студенты? Или у вас уже коммунизм?
  -- Ой, что Вы! Не дай Бог! Не надо нам коммунизма! - обе в один голос.
   Как о чуме. Людей, считай, уже с высшим образованием, запугали, как какой-то страшилкой.
   Если бы они изучали политэкономию, марксистско-ленинскую философию, если бы только знали, на сколько Ленин прав. Как всё красиво по науке. Конечно, в жизни так не получается: "Благими намерениями выстлан путь в Ад".
   Все кандидаты льют друг на друга ушаты грязи, это уже стало технологией, обещают всё, что только могут придумать, до маразма, но программы, действительно рабочей нет ни у кого, кроме коммунистов.
   Голосовать буду за "наших". Прицеплю значок, красное знамя с барельефом Ленина, и пройдусь до избирательного участка. Пусть видят!
   Этот значок я снял с груди моей Раечки, в Новосибирске, когда прощался. Тридцать четыре года провисел он на ковре.
   А с какой груди я его снял! Ты бы, Гена, только видел! Знали бы это все кандидаты в президенты!
   А какое сердце билось в той груди: честное, чистое, бескомпромиссное и очень сильное.
   Такой должна быть власть, таким должен быть Президент.
   Хотелось бы вспомнить молодецкий бунтарский дух. Но уже старый, по мне уже лучше: "мечи - на орала", жинка под боком и "пластилиновый ёжик" с сыном. Оттопал по плацам, ноги уже не гнутся.
   Вот пожалуй и всё, что я хотел тебе написать.
   Гриша учится хорошо, такой же чувствительный, как я: чуть что - глаза на мокром месте. Очень душевный и нежный сын.
   Надя нашла работу, доярка.
   Я всё такой же беспросветный и бесприбыльный, но весёлый и жизнерадостный оптимист. Верю, что мы ещё сможем приехать друг к другу в гости. Через все границы, а лучше вообще без них. И сможем заплатить проводнику за чай.
   Всех люблю и крепко целую.
   Всегда ваш Сергей.
   20. 12. 2004 года.
   P. S. Когда мы приехали из Братска в Семипалатинск, я заканчивал первый класс, а ты - шестой. Организаторы, узнав, что мы поющие, выставили наш дуэт на ближайшем, первомайском, концерте. Это была наша последняя общая песня, потом ты стеснялся петь с "малым".
   Помнишь, что мы пели?
   "Кто привык за победу бороться,
   С нами вместе пускай запоёт!
   Кто весел - тот смеётся,
   Кто хочет - тот добьётся,
   Кто ищет - тот всегда найдёт!"
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   161
  
  
  
  
Оценка: 4.22*24  Ваша оценка:
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2023