ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева
Коренев Владимир Владимирович
И родила она солдата

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]
Оценка: 9.51*15  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Владимир Владимирович Коренев - писатель из Комсомольска-на-Амуре. В 1998 году он безвременно ушел из жизни.Повесть "И родила она солдата" - последнее произведение автора. Повесть не дописана, но и в таком виде она открывает нам одну из страниц афганской войны.Публикуется в авторской редакции.

Владимир Владимирович Коренев - писатель из Комсомольска-на-Амуре.

В 1998 году он безвременно ушел из жизни.

Повесть "И родила она солдата" - последнее произведение автора. Повесть не дописана, но и в таком виде она открывает нам одну из страниц афганской войны.

Публикуется в авторской редакции.

  

Владимир Коренев

И РОДИЛА ОНА СОЛДАТА

Повесть

   Днем мы крепко работали. От лопаты вспухли ладони, болела спина. Но уже заполночь я проснулся. Светила луна и в лунном свете мне хорошо был виден её милый профиль. Она дышала ровно и почти неслышно.
   - Валя, - тихо позвал я.
   - Да, - свежо тут же откликнулась она, будто и не спала.
   - Я хочу... Хочу сына. Чтобы ты родила нам сына.
   Она повернулась ко мне.
   Потом долгие месяцы, я помню, вижу ясно до сих пор, она ходила какая-то нездешняя, неземная, недосягаемая, сама загадка мироздания. А потом она родила нам сына. Мы назвали его Сергеем, назвали в честь её удивительного деда...
  
  
  
   Самолет из Москвы в Комсомольск безбожно опаздывал. Вылететь он должен был в полдень, но рейс все откладывали. Сергей, измученный перелетом Кабул-Ташкент, а потом Ташкент-Москва-Ровно, здесь, во Внуково, уже как во сне бродил по гудящим залам аэровокзала, не находя себе места. Он, в общем-то, очень сильный и натренированный человек, чувствовал себя вконец измочаленным. Хотя выдалась пропасть времени, он не мог заставить себя пойти и почистить ботинки-афганки, хранившие еще на своей избитой коже пыль той, чужой земли, из которой он уже давно потерял надежду вырваться когда-либо. В Ровно ему и в голову не могла прийти такая мысль - привести себя в должный порядок. Было, ей-богу, не до себя, не то что до ботинок, действительно пыльных, давно забывших крем и сапожную щетку. Здесь, в Москве, он даже не вспомнил, как с детства мечтал побывать на Красной площади. Он просто с одного аэропорта приехал в другой и взял билет до Комсомольска. Домой, хоть на минуту. Он знал, что минута там не будет минутой покоя, отдохновения. Скорее минутой смягчающих и потому уже простительных слез. И ему нужно, необходимо было заиметь эту минуту, чтобы поставить на место душу...
   Не только случай в Ровно повинен в том. Все началось раньше, гораздо раньше, но когда и где это началось, он сказать точно не мог, Не мог сказать и того, когда произошел первый толчок, такой незаметный. Дожидаясь вылета самолета, он уже несколько раз касался этого вопроса. Но только касался. Он запрещал себе дальнейшие копания в событиях, из которых складывались два последних года жизни. Он ходил и ходил по привокзальной площади, стараясь держаться подальше от людей, ища и не находя уединения. И как нарочно, задерживался его рейс, невозможно и невыносимо.
   Молодая, издерганная женщина в справочном ответила ему резко и грубо:
   - Объявят! - произнесла она по слогам, как "для особо тупого", будто пыталась изо всех сил вдолбить в голову сурового капитана, что все идет, как должно идти, и он зря беспокоится.
   Сергей понял ее и, задетый ее грубостью, быстро, с налитым кровью лицо, отошел от стеклянной будки, но успел услышать брошенное вслед:
   -Глухой что ли? Ведь объявляли!
   Обида и непонятная, глухая злость захлестнули его, хотелось броситься к красивой, отделанной стеклом и пластиком амбразуре, и взглядом или словом поставить красавицу на место. Но он сдержал свой порыв, стиснув до боли кулаки, и прошел к выходу...
  
   Застава. Когда он впервые здесь появился весной восемьдесят пятого, то кроме двухэтажного квадратного особняка, сложенного из дикого и древнего неотесанного камня, ничего не было, Дом стоял в одиночестве на пустыре по правую сторону дороги на Баграм. По левую сторону дороги, сразу же за насыпью, тянулись виноградники - "зеленка" - и только дальше, за дувалами, за глинобитной стеной выше человеческого роста, в низине - кишлак, скопление глинобитных и каменных жилищ бедноты, людей для него загадочных, раньше он таких нигде не встречал - свободные, развевающиеся одежды, больше похожие на лохмотья, гортанная, непонятная речь, темные, обожженные солнцем лица, накрученная на голову чалма, белая или черная, быстрый, любопытствующий взгляд женщин из-под паранджи, тоже темноликих, в тряпье.
   - Как народ?- спросил он сопровождавшего его офицера.
   - Народ как народ, - коротко ответил тот, но тут же спросил: - В что ты хотел?
   - Да интересно.
   Офицер ухмыльнулся:
   - Еще как. В глаза улыбается, а за спиной нож держит, - и строго посоветовал: - Ходить туда не советую. Ни к чему. Твоя служба - охранять дорогу. За нее с тебя спросят сполна.
   Дом, в котором размещалась застава, раньше принадлежал местному мировому судье, который куда-то пропал еще в начале войны, и больше его здесь ни видели.
   Сергею, наслышанному о коварстве душманов, расположение заставы не понравилось, и он сразу же, с первых дней своего заступления на должность начальника заставы, взялся за ее обустройство. К зиме дом, в котором располагался личный состав, был отремонтирован и надежно утеплен. Были налажены дувал вокруг него и капоиры для танков и чуть ли не от входа в дом вырыты ходы сообщения. Недалеко от заставы, после весеннего нападения душманов на колонну автомашин, валялись никому не нужные покореженные автофургоны, кузова КАМАЗов, автоцистерны и прочий хлам, из которого он отобрал все, что могло пригодиться в строительстве крепости и подсобок, склада для боеприпасов, а также отличной душевой и места отдыха с добрым столом и широкими лавками. Помалу перевез он все на заставу. Часть металлических камазовских бортов подняли на крышу дома и смонтировали их там, соорудив что-то вроде защищенной террасы, где часовой мог находиться в сравнительной безопасности, имея отличный обзор и обстрел. Все подходы к заставе были видны как на ладони. Наладили внутреннюю связь, выбив рацию и кабель в батальоне связи дивизии.
   В дивизии же выпросил у электриков два мощных прожектора.
   Душманы обходили заставу стороной. Она была единственной заставой между Баграмом и Кабулом, которая за последние два года не подверглась нападениям. Сергей не беспокоился даже за выносные - два танка, как охранение выведенные и осведенные и оставленные в капонирах вдоль дороги за двести и четыреста метров. Они хорошо были видны караульному из "голубятни" на крыше двухэтажного дома. Единственное, когда могли пробраться душманы в капониры и заминировать их, - это ночью, но на ночь танки уводили к заставе...
  
   Сергей пересек площадь и вышел к березам, так похожим на те, среди которых он вырос. Они были точь-в-точь такие, как на Амуре, только более ухоженные, словно аккуратно причесанные искусной рукой парикмахера. И чисто было на тропинках между стволами. Чисто и сыро от недавно сошедшего с него. Он шел и шел по петляющим затейливым тропинкам, не выбирая их, приглядываясь к травам, вспоминая название каждой и отыскивая те, которые знал и помнил. Как пахли в бане распаренная мята и полынь, какой мягкой и ласковой становилась вода после крапивы и череды! В нескольких шагах, в треугольнике из тропинок, он заметил блеснувшую на солнце калужинку и быстро пошел к ней. Вода была нетронуто-чистой и столько, что вполне можно было, не нарушив этой чистоты, зачерпнуть пригоршней и умыть, точнее охладить лицо. Он расстегнул пуговицы куртки, присел на корточки и опустил ладони в прохладную воду. Она пахла травой и землей, и он выплеснул ее себе на лицо и потом долго еще держал мокрые ладони на висках, как бы не желая отпускать стекающую прохладу, принесшую облегчение...
  
   Тайгу, двухгодовалую немецкую овчарку, он привез с собой из Союза, не желая с ней расставаться. Он служил с ней в Забайкалье, на границе, любил ее за ласку и преданность, за несобачий, как ему казалось, ум и нетребовательность. Здесь, на заставе, она сразу стала общей любимицей, быстро всех узнала и относилась ко всем доброжелательно, никого не выделяя, наверное, чтобы не обидеть других своим особым к кому-нибудь, кроме хозяина, вниманием. Но то, что она беспокоилась за каждого из них, переживала, было очевидно. Ни один наряд не ушел на пост, не обласканный ею. Она провожала его до места и оставалась там до тех пор, пока сапер обходил капониры со щупом, выискивая, есть ли мины.
   За бесстрашным, по-кошачьи гибким татарином Раисом Абдуловым, во время его опасной работы она ходила тихонько поскуливая, держась почти вплотную к ноге. Словно чувствовала его опасную работу. В то утр она вдруг повела себя необычно. С танка спрыгнула раньше Абдулова и, сделав несколько осторожных шагов к капониру, вдруг легла на брюхо, прижала уши к голове и, вытянув шею, начала к чему-то принюхиваться. И Абдулов остановился.
   Сергей, как обычно, сидел на броне, покуривая первую утреннюю сигарету, и оглядывал местность - не появилось ли за ночь чего нового. Не сразу он заметил странное поведение Тайги и сапера. Скорее почувствовал, чем увидел, что происходит что-то неладное.
   - В чем дело, Раис? - крикнул он, стараясь быть спокойным, но ощутив, как остановилось, а потом ухнуло, заходило в груди обожженное холодом опасности сердце. Краем глаза заметил, как Гизатуллин цепко ухватился за пулемет, как на другом танке солдаты ощетинились автоматами, глазами выискивая цель. Но цели не было, а собака ползла и ползла вперед, приближаясь к входу в капонир, и все плотнее вжималась в землю. Не дожидаясь ответа сапера, Сергей, весь в предчувствии недоброго, спрыгнул с брони. Тайга, словно вспугнутая им, вдруг вскинулась, сбила с ног сапера, метнулась было к Сергею с лаем, с недобро горящими глазами, но вдруг уже легкими прыжками понеслась по колее в капонир. Раздался взрыв...
   Тайгу собрали по кускам, сложили в цинковый ящик из под патронов и с почетом похоронили под стеной заставы, поставив вместо тумбы снарядную гильзу сто пятнадцатого калибра.
  
   Спохватившись вдруг, что, наверное, уже долго гуляет по лесу, что самолет может улететь и без него, что это не "Черный тюльпан" и Москва - не Кабул, он пошел быстрым и как бы подсекающимся шагом, каким перебегают бойцы от одного прикрытия к другому во время затянувшегося боя, приближаясь к залегшему противнику...
   Он помнил, как в тот день на заставу пришел посланец Карима и передал, как ему и было сказано, "в руки лично командору" послание-предупреждение. Сергей сразу узнал твердый стремительный почерк Карима. Тот писал, что сегодня, с получением предупреждения, он, Карим, объявляет Сергею войну. "Все командор, - читал Сергей, - мир между нами кончился. Я объявляю тебе войну". И после этих слов: "Крепко жму руку. С уважением..."
   Сергей прочитал записку, прижал правую руку к груди, давая понять посланцу, что все понял и принимает вызов, а потом проводил его к пустынной в этот час дороге.
   Посланец, крепкий молодой парень, прямо и независимо, ни разу не оглянувшись, ничем не выказав боязнь, что ему могут выстрелить в спину, перешел полотно дороги, миновал выносные танки, загнанные в капониры, и как провалился, исчез в винограднике.
   Зная, что Карим слов на ветер не бросает, Сергей тот же, не теряя ни минуты, собрал заставу. Тут-то и появилась на дороге фургон-автолавка, помятая и на сумасшедшей скорости. Подняв тучу пыли, на время занавесившую ее, она резко остановилась, режуще заскрипев тормозами, из кабины выпрыгнул гражданский парень и бросился к заставе. Парень, напарник Навроцкого, кричал ему чуть ли не в самое ухо:
   - Духи! Старлей! Духи!
   Когда они подлетели на двух танках к мосту, около которого душманы и перехватили Навроцкого, Володя уже не стрелял. Не стреляли и душманы. Они просто шли, держа короткоствольные автоматы у пояса и сжимая кольцо вокруг машины. Они хотели взять Навроцкого живым, но появление свалившихся с бугра танков помешало им. Все так же, не стреляя, душманы отхлынули от машины, и часть из них залегла в кюветы, другая отошла дальше, за надежные лобастые валуны.
   Вот тогда-то Сергей и решил не ввязываться в бой, отметив, как умненько, без паники и суматохи, отступили душманы.
   Поставив танки так, чтобы они могли прикрыть друг друга, пошел к машине Навроцкого. Потом, уже на заставе, когда Навроцкий был доставлен в госпиталь, а машина его, израненная и бесформенная, стояла у каменной ограды заставы, вспомнил свой подсекающий шаг и то, как пытался выдернуть из стиснутых зубов Навроцкого автоматный патрон, а тот не разжимал зубов и не отдавал его. Боялся, видимо, что не заметит, кА выпустит весь рожок и не оставит последнего патрона для себя. Вот оказывается, какой Володя Навроцкий - обычный парень, обычный водитель. Он так подумал, но тут же возразил себе: "Нет, он классный водитель и настоящий парень. И все у него настоящее: и печенье и чай и пряники. Все, что он развозил на своем фургоне по дороге, добираясь через перевал на самые дальние заставы". А жена, которую он очень любил и фотографию которой показывал всем своим товарищам, на стала ждать его возвращения из Афгана и вышла за другого. В он ее очень любил...
   Перед отправкой в госпиталь Навроцкий, удерживая руку Сергея, просил жадно заглядывая в глаза и еле ворочая языком:
   -Сережа, Сережа, если со мной... ну, кранты... Короче, ты один видел, кА я... Ну, это самое, Сережа, напишешь ей. Я хочу, чтоб она знала.
   Сергей же не стал никому писать. Володе удачно сделали операцию, он давно поправился и снова развозит по заставам конфеты и печенье и домой не поехал, хотя и мог. Мотается от заставы к заставе уже без Геннадия, того парня, который оставил его в подбитой машине одного, который потом врал, что отстреливался до последнего патрона, а когда патроны кончились, решил прорваться за помощью на заставу. И все в его рассказе почти правдиво и красиво...
   "Вот именно, почти", - подумал Сергей, выходя на площадь и направляясь к центральному входу в аэропорт.
   В самолете он наконец-то уснул, но сон его был неглубоким. Вржденое чувство ответственности, отточенное годами войны до болезненной остроты, сделало его сон таким чутким, что даже здесь, в самолете, казалось бы смертельно усталый, он спал и слышал происходящее вокруг: как усаживался поудобнее сосед, как плакал потревоженный суматохой посадки ребенок, как молодая мать, смущенная тем, что никак не может угомонить ребенка, уговаривала его, успокаивала, как бесшумной тенью появлялась то в одном конце салона, то в другом стюардесса. Он спал, но все видел и слышал, хотя четко сознавал, что он в самолете, летит домой и беспокоиться ему не о чем. Но как кошмар вставало из памяти, заслоняя все остальное, то что случилось в Ровно, на кладбище, перед торжественным залпом над установленными в ряд тремя цинковыми, так и не раскрытыми гробами.
   Мать Антона Колышев трясла его, ухватившись за грудки, и хлестала, хлестала словами, жгла выплаканными, горевшими беспощадным огнем глазами. А он не вырывался и не смел смотреть ей в глаза. И если бы ей дали возможность разорвать его на куски, если бы у нее достало на это сил, он бы и пальцем не шевельнул.
   Наконец он прилетел в Комсомольск. Дома никого не застал. Сидел на лавочке во дворе и думал, где могут быть сейчас его родители. "Они на даче", - подумал он и совершенно четко вспомнил, что в сторону рыбацкого поселка, в котором отец добрую четверть века назад купил маленький бревенчатый домик, как выражался он "для отдохновения", первый теплоход уходит ранним утром. Кажется, ровно в семь. Посмотрел на свои ручные часы - они показывали четверть седьмого.
   В порту, купив билет и сверив время, он вышел на набережную, взятую в бетон, еще не побитый и не отполированный ногами, каким бывает долго прослуживший, пронесший на себе миллионы человеческих ног. На набережной было людно, несмотря на ранний час. Люди встречались, узнавая знакомых, громко приветствовали их, толпились, перекликались у причалов, к которым подходили осторожно теплоходы. Сергей остановился недалеко от своего причала в ожидании объявления посадки и закурил, глядя на воду могучей реки, о которой часто вспоминал там и всегда помнил и о которой часто рассказывал своим сослуживцам. Рассказывал всегда красиво, но никогда не приукрашивая, потому что Амур и не нуждался в этом. Он и сейчас, в слабом рассвете, был несказанно красив и, как всегда, могуч. Над водой кружили белые чайки, скрипуче перекликались, и полет их был красив, изящен и несуетлив. Они легко, невесомо садились на воду, отдаваясь воле течения или просто подолгу как бы висели в воздухе, едва заметно взмахивая трепетными крыльями, ослепительно белыми, чистыми, тщательно отмытыми. Он смотрел на воду, на жизнь чаек, курил сигарету, боль в голове и сопровождающий ее сверлящий звук терпимо притуплялись, и он не хотел сейчас каких бы то ни было разговоров, необязательных встреч, хотел лишь подольше сохранить возникшее вдруг под сердцем забытое тепло, остаться не замеченным никем и никем не узнанным. Он даже боялся, что кто-то его узнает и подойдет, и потому повернулся круто спиной к растущей толпе у причала, где - он знал это - было немало его знакомых из рыбацкого поселка. Он даже болезненно поморщился, когда совсем рядом, за спиной раздался бодрый по-военному голос, явно обращенный к нему:
   - Командир, разрешите обратиться? - голос незнакомый и человек оказался тоже незнакомым. Сергей мог поклясться, что никогда раньше не только не знал его, но даже не видел.
   - Ведь вы - афганец? - спросил парень с улыбкой, внимательно и трепетно вглядываясь в его лицо. - Извините, я не знаю вашего звания - нет знаков различия, но вы - афганец.
   - Вы угадали, я оттуда, - сказал сухо Сергей, еще не понимая сияющей радости белобрысого незнакомца. В голове мелькнуло: "Бывший афганец?"
   А парень уже все понял и не мог, вероятно, не в силах был сдержать радости встречи с человеком, который тоже был там, в Афганистане, и жил той же опасной жизнью на грани жизни и смерти, и он не стал себя сдерживать, рывком бросил к Сергею свои молодые руки и прижался щекой к его щеке.
   - Я так соскучился, командир, по всем вам, - быстро и сбивчиво заговорил он, - Сильно соскучился. От вас еще пахнет порохом и той пылью, - он чуть отстранился, заглядывая Сергею в лицо. - Вы извините меня, командир, но я так рад, что встретил вас. Я каждый день хожу на вокзал и сюда, все хочу встретить и вот сегодня вы, командир.
   - Как звать вас? - спросил Сергей, кладя руку на плечо парня и чувствуя его каменную округлость.
   Парень отступил на шаг и, бросив руки по швам, громко представился:
   - Старший сержант Колосов Иван, бывший минер, командир!
   - Капитан, - подсказал Сергей.
   - Товарищ капитан! - заметно смутившись, поправился Колосов.
   И теперь Сергей сам не сдержался, привлек к себе и обнял знакомого незнакомца, вдруг ставшего близким и дорогим. Слезы защипали глаза, к горлу подкатил ком, мешающий говорить, и он только несколько раз совсем легко, признательно хлопнул по широкой спине парня ладонью. А когда, поборов спазм, чуть отстранил парня от себя , увидел его мокрое от слез лицо.
   - Извините, товарищ капитан, - губы парня подрагивали, в глаз смотрели по-прежнему радостно, даже счастливо. - Я встретил вас...
   -Извините, товарищ капитан, - губы парня подрагивали, а глаза смотрели по-прежнему радостно, даже счастливо. - Я встретил вас...
   - Это хорошо, брат, - проговорил Сергей, не убирая руку с плеча. - Это здорово, что мы встретились.
   - Вы куда едете сейчас?
   - Домой. - Сергей улыбнулся. - Домой, повидать своих.
   - И снова туда? Вы там в каких местах, товарищ капитан?
   - Парван.
   - Если случится быть на дороге, застава семнадцать, от меня привет ребятам. Скажите, Иван Колосов. Это сразу за Салангом.
   - Передам, приходится там бывать. Обязательно передам, - торопливо заверил парня Сергей. Теплоход уже готов был отчалить, выжидал считанные секунды, выдерживая график и порядок. Сергей в последний раз прижал парня к себе: - Извини, Ваня, мне пора. Теплоход...
   Почти бегом он спустился по бетонным ступенькам вниз, прогремев "афганками" по железу трапа, который тут же, только он ступил на порог теплохода, убрали. Сергей поглаядел вверх, выискивая глазами Ивана Колосова, а увидев, прощально поднял руку. И Иван ответил ему, провожая мокрыми и печальными глазами.
   Теплоход отвалил и устремился вверх по реке, бойко взрезая речную гладь, оставляя за собой гибко-живой след расходящихся в разные стороны волн.
   На высокой набережной маленькая фигурка все еще держала вверх поднятую руку, а потом куда-то сразу затерялась, слилась с общей массой , исчезла. Сергей прошел в нос теплохода, как делал всегда, сколько ни ездил в рыбацкий поселок, давая встречному ветру хорошо себя продуть, а самому ощутить упругую его силу. Там было всегда безлюдно, и это тоже ему нравилось. Пусто оказалось там и сейчас. Сергей облокотился о перила заграждения и с удовольсвием оглядел простор, легший перед ним, и сильно посветлевшее небо, едва подожженное на востоке.
   День выдался хорошим, как он и мечтал, высокий и светлый майский день, с легким ветерком в лицо, доносящий с берега запах еще нежных, недавно пробудившихся пойменных трав. Он знал, там, за травами, вольно лежат пятаки зеркальных озерков, в которых водятся ленивые золотобокие караси, стремительные, камуфляжно разодетые щуки. И вдруг его вновь обожгла мысль о его парнях, оставленных им на Баграмской дороге. "Карим, - подумал он, - ты еще поплатишься! Сколько же ты загубил хороших ребят. И пусть меня отдадут под трибунал, пусть судят, пусть потом поставят к стенке, но ты у меня покупаешься в кляризе, вволю напьешься холодной водицы, а потом я тебя шлепну. Нет, не сразу, вначале ты у меня попляшешь на мине, на итальянской мине, которая подпрыгивает, как лягушка. И я посмотрю, сколько с тебя сойдет потов. И нельзя тебе дать возможность просто умереть или погибнуть в бою. Слишком это для тебя большая честь!"
   К действительности его вернула ватага молодых парней, вывалившаяся откуда-то из нутра пароходика на нос, где он стоял до сих пор одиноко, опершись крепкими своими ладонями танкиста о много раз крашенные охрой перила и нимало не заботясь, не извинившись, потеснили его. Кто-то даже крепко задел его своим молодым плечом, и уже брызнула надрывно в чьих-то руках гитара, кто-то запел петушино срывающимся голосом что-то бессмысленное, без конца повторяющееся. Парни завихляли бедрами, замахали руками, длинные волосы расплескал встречный ветер, солнце как бы раскололось о бляхи, нашитые на джинсы.
   Испытывая какую-то щемящую досаду на молодежь, обиду на них и за них, он снова перевел взгляд на речную даль, широкую, мощную, такую знакомую и близкую, что у него сильнее защемило в груди, и слезы, нечаянные, забытые защипали глаза и размыли кругло-вытянутую линию острова, который начал обегать параходик, натужно работая своими маломощными и, наверное, изношенными дизелями. "В них не больше трехсот лошадей у обоих, - подумал он. - А у меня в танке все шестьсот. И я до сих пор не смог накрыть Карима".
   К нему как-то попала, в самом начале его службы в Афганистане, фотография этого неуловимого и жестокого предводителя отряда моджахедов. На фотографии Карим сидел на коне, прекрасно сложенном, длинноногом, белом коне. Сидел прямо, но свободно, как будто всю жизнь провел в седле. Молодой. По лицу и осанке не дашь и тридцати, с красивым лицом, обрамленном небольшой черной бородкой, с белой чалмой на гордо вздернутой голове. Отчаянно смелый, жестокий, известный своими расправами по всему Афганистану Карим. Судьбе было угодно так, что Сергей и Карим были поставлены друг против друга, и за два года так и не выяснилось, кому она отдает предпочтение. Но уже две пули Карима чуть не решили исход этого затянувшегося поединка. Одна из них лежит и сейчас в нагрудном кармане, сплюснутая и бесформенная. Карим немного не рассчитал, и пуля, пущенная им из английского карабина, ударила в кромку крышки люка, раскаленного на солнце и покрытого толстым слоем тяжелой афганской пыли.
   Сергей хорошо, до мелочей, помнит тот короткий, но жестокий бой, вернее, не бой, а погоню. Им слишком поздно сообщили о том, что в соседний с заставой кишлак с несколькими своими людьми из банды пришел Карим. Пришел и вырезал несколько семей от мала до велика, которые не струсив, помогали шурави. Потом Сергей видел их окровавленные, в своем большинстве обезглавленные трупы на площади села. И он в смятении, в каком-то горячечном тумане, едком и непроглядном, ринулся вслед за бандой в горы узкой, густо заминированной дорогой, указанное ему Зурабом. Он знал этого крестьянина, тот не один раз приходил в гости на заставу, и сам Сергей был гостем в бедном доме Зураба, знал всю его многочисленную, полуголодную, нищенски одетую семью, как мог помогал им, приносил сгущенное молоко в больших армейских банках, тушенку. Зурабу чудом удалось вырваться из рук людей Карима. В крови, с повисшей плетью правой рукой, он объявился на заставе. И Сергей не мог отказать ему в просьбе подняться на броню своего танка. Так и въехал Зураб на танке в горько притихший кишлак. Так, не застав Карима, он и указал Сергею дорогу, по которой банда могла уйти в горы. И сказал:
   - Неделеко, у самых гор, кярыз. Смотри там.
   Мог и кярызами, подземными артериями рек, уйти Карим в горы и скрыться там. Мог отсидеться в кярызах, под землей - в этих каменных лабиринтах. Быстрее всего он так и сделал. Четыре танка, следовавшие один за другим, рассыпая вокруг себя лязг и грохот металла и камня, за поворотом дроги, откуда начинался подъем в горы, у самой подошвы горы, вдруг напоролись на плотный огонь крупнокалиберных пулеметов. Шквал огня обрушился неожиданно и также неожиданно, словно обрубленный, прекратился. И в уже наступившей тишине не слишком громко, но четко и хлестко ударил карабин. Пуля ударила в кромку люка, разбившись в лепешку, разбрызгивая расплавленную медь. Прямо в срез, на уровне сердца старшего лейтенанта. И все стихло, уже окончательно, Ни выстрела больше, ни стука, ни звяка, ни тени шороха. Только следы ног, почему-то босых, в пыли горловины кярыза. А из чернильной темноты кярыза поднималась хрустально-чистая прохлада, да перезвон летних кузнечиков. Спускаться в кярыз, блуждать в подземных его коридорах, выискивая Карима, не было смысла. Сергей поднялся от лаза в кярыз, медленно, тяжело взобрался на броню и, когда уже хотел шугнуть в люк, увидел искореженную, разбитую, непохожую саму на себя, пулю от Кариба.
   - В вас метил, товарищ старший лейтенант, - сказал ефрейтор Смольников, заряжающий его, командирского танка. - Он, товарищ старший лейтенант, давно вас пасет, я заметил.
   -Не обращай внимания, Саша. - Сергей улыбнулся.
   И заряжающий улыбнулся и подмигнул:
   - Это мы еще посмотрим, товарищ старший лейтенант, кто кого на мушку возьмет. Я один снаряд специально для Карима припас. Жахнем...
   - Давай в машину, стрелок, - приказал Сергей и снова не сдержал улыбки. Правда, не очень веселая была эта улыбка. С примесью горечи...
   Он вспомнил, как вечером того же дня, после возвращения с неудачной операции, он взял гитару. Плененная пуля лежала в нагрудном кармане, оттягивая его, напоминая о себе своей тяжестью. Он тогда впервые за все время, сколько был в Афганистане, подумал о своей уязвимости. Правда, подумал скользом и тотчас об этом как бы забыл. А вот, оказывается, не забыл. Он отметил, как вдруг вздрогнул в том момент, когда, вспоминая погоню за Каримом, дошел до одиночного выстрела из карабина.
   Вдруг он почувствовал чью-то руку на своем плече, обернулся, не слишком резко, хотя внутренне дернулся, и косящим режущим взглядом огляделся.
   - В чем дело? - ровно спросил он парня, который так и не убрал руки с его плеча.
   - Где афганку урвал?
   - Что значит - урвал? - Он повернулся всем корпусом к паню, заметил, как взгляд того неожиданно наткнулся на красную, будто налитую живой кровью эмаль орденов Красной звезды, дернулся и быстро ушел, как бы перепугано ушмыгнул в сторону.
   - Да так я...
   - Ну-ну... - Сергей, не взглянув больше на парня, отвернулся и стал смотреть вверх по реке. Скоро за круто падающим в воду каменным мысом, он увидит поселок, в котором прошло его детство и юность, откуда он уехал после окончания десятилетки в танковое училище, откуда молоденьким лейтенантом отправился в Забайкалье, а позже в Афганистан, полный пвения исполнить свой интернациональный долг. А этот парень... Просто ему, конечно, не нужно было появляться здесь в форме, да еще при орденах. Бог весть, что подумают. Подумают, что он хвалится боевыми наградами. Но иначе он и не мог. У него не было на другое времени. Он только и может на несколько часов увидеть своих родителей. Вечером он уже уедет. Переодеться в гражданское он мог дома, но мА, в Афгане, ключей не захватил, мало надеясь на удачу, а родителей дома не оказалось, и вот он в чем был, первым теплоходом пустился на дачу, где надеялся их застать и обмолвился словом ли, просто ли взглядом. Он представил себе отца, еще совсем нестарого человека, сухого и крепкого, неутомимого ходока-таежника, его крепкого кроя скуластое лицо. Мимолетно припомнил их совместные таежные скитания, как спускались они на бате по Амгуни и Бурее, быстрым горным рекам с хорошими, головокружительными перекатами и неземными тихими плесами.
   Он вздохнул, подумал, какая пропасть времени разделяет те прекрасные по своей живой полноте скитания и сегодняшний день. Эта пропасть времени перекроила его, перешила по-своему. Он даже себе н мог объяснить, что же такое с ним сделалось, но знал точно, что изменилось в нем все, не оставив ему ничего, что было им. На многое он стал смотреть иначе, стал более ранимым, восприимчивым к чужим бедам и боли, стал больше ценить то, он русский, чего раньше за собой никогда не замечал и уже сознательно старался достойно нести эту ответственность. И никогда, ни при каких обстоятельствах, не ронять этого данного ему судьбой и природой звания.
   И еще у него постоянно, почти не переставая, болит голова, и в ушах не прекращается визжащий, просверливающий голову упрямый гул - граната трахнула в боб башни. Карим и не думал спускать с него своих всевидящих цепких глаз горца. Четыре машины сменил Сергей и знал точно, что все четыре машины выцелил именно Карим. Однажды он переслал с мирным афганцем записку лично для него, начальника заставы. В записке на хорошем русском языке, с соблюдением всех правил грамматики, Карим уведомлял начальника заставы, называя его по имени отчеству, чтобы тот не заигрывал с крестьянами прилегающей к его заставе зеленки, а как и положено предписанием вышестоящего командования советский войск в Афганистане, вырубил виноградники вокруг заставы и никого туда не допускал. Воевать так воевать, заканчивал такими словами свое послание Карим. И еще было два слова в конце той записки: "с уважением". И, естественно, роспись. Роспись Карим сделал по-арабски.
  
   Сергей послал Кариму ответную записку с тем же афганцем, в которой написал, что воюет он, исполняя интернациональный долг, не с мирными крестьянами, принявшими революцию, а с ее противниками, такими, как он, Карим, моджахедами. И виноградники не будет вырубать только потому, что плодами этого виноградника кормятся, поддерживая свои жизни, крестьяне, за лучшее будущее которых должен бы бороться он, Карим, а не шурви Сергей Шорохов со своими бойцами. И в конце записки Сергей предлагал Кариму спуститься с гор, прийти к нему на заставу и сдать оружие. Внизу буквами покрупнее вывел: "Да здравствует Афганская революция! Начальник заставы старший лейтенант С.Шорохов".
   На следующий день и жахнула мина на башне командирского танка. Но поединок еще не кончился. "Нет, - подумал Сергей, - не кончился. И последнее слово, Карим, будет за мной!...".
   -Карим кадровый военный? - спросил он Анвара.
   Анвар - человек из Кабула, из госбезопасности и не один раз встречался с Наджибулой, человек ответственный и знающий почти все, что касается революции. Появился поздно вечером, а с утра угодил в бой. Вокруг искореженных машин, над всем витают дым и гарь, у танков кучка пленных духов. А они сидят на броне танка Отара Давитадце и курят.
   -Карим? - переспросил Анвар.
   -Да,Карим.
   Анвар помолчал, чему-то улыбнулся в свои черные, аккуратно подстриженные усы, поднял глаза на Сергея. - Карим, как и я, закончил академию имени Фрунзе. Так что воевать он умеет.
   - Как, он учился у нас? - Сергей не поверил своим ушам.
   - А что, не верится?
   Сергей пожал плечами. Анвару нельзя было не верить.
   Пробку растащили, безнадежно искореженные машины сволокли в одну кучу, те, что поцелее, кое-как в ряд выстроили по обочине, Солнце пекло нещадно, скинуть бы куртку, истончившуюся от соли частой стирки тельник и броситься в холодную воду. Он вытер лицо, шею носовым платком, влажным от пота и грязным, махнул рукой взгромоздившемуся на ствол пушки Колышеву. Тот словно только и ждал какой-нибудь его команды, боком спрыгнул на землю, упругим шагом пересек кювет: шлем сбит на затылок, куртка распахнута, на погонах ярко краснеют сержантские лычки.
   -Антон, покорми ребят, выкурим по сигарете и двигаем домой, - крикнул Сергей. Он задержал взгляд на лице Колышева - темнорусая влажная прядь из-под среза шлема, чистый, открытый лоб, светлые брови, крепкий нос, детские припухлые губы. И Колышев засмущался этого его долгого взгляда, но не уходил, ждал еще распоряжений. Он, неверное, думал, что старший лейтенант старается что-то припомнить.
   Сергей потом часто будет вспоминать этот момент и кА-то увязывать его стм, что случилось несколькими часами позже, когда подавив огонь гранатометов душманов, повязав пленных и уложив их на броню, сухим руслом реки они вышли к мосту.
   ...Колышев еще был жив и сам поднялся, заслышав грохот танка. Поднялне неуклюже. В одной руке он держал автомат, другой зажимал рану на плече, кровь текла меж пальцев, в крови был весь тельник, комбинезон и правая сторона лица, Он шел, ноги его подгибались, валун он вряд ли видел, потому что даже не поднял ноги, чтобы перешагнуть его, и упал, с маху и, больно споткнувшись, перевалился с боку на спину, раскинув руки. Автомат отлетел, громыхнув в сторону.
   И Гизатуллина они нашли в камнях, в нескольких шагах от места, где упал Колышев. Он был мертв.
   Не помня себя, взбешенный Сергей бросился к пленным, выхвалил из связки одного.
   -Гады!- ревел он. - Гады! - И бил, рвал безвольного, потерявшегося, с выкатившимися глазами душмана, не давая ему упасть. Потом с силой оттолкнул его от себя и пошел пьяно за танк и там, упершись руками в гусеницы, уронил голову. Его рвало.
  
   А виноградник тот, который он на свой страх и риск оставил не тронутым со дня основания заставы, за который ему грозил Карим, пришлось вырубить. Прекрасные, длинные и гибкие лианы легли под топором его солдат. Карим в своей записке оказался правым. На заставу приехал командир батальона и учинил Сергею разнос. По всем правилам. Он только что заступил в должность, майор Сергуненко, молодой, новый человек в Афганистане, очень ретивый и очень строгий с подчиненными.
   -Об исполнении доложить завтра, - жестко заключил он и посмотрел на свои ручные электронные часы. - В двадцать два ноль ноль.
   И застава весь следующий день, стараясь уложить во время, пластала виноградник. Но прежде еще окружные крестьяне, оповещенные Зурабом, собрали недозревший урожай. Весь, до последней кисточки. В тот знойный, обжигающий и липкий день, освободившись от присутствия комбата, Сергей сам сходил в зелену и разыскал Зураба. Тот слушал его и непонимающе моргал печальными глазами.
   - Дугованцев уехал в Союз, домой, - по слогам втолковывал Зурабу Сергей. - Понимаешь? В новый... новая... Значить, Зураб, надо. Собери побольше людей. Времени у нас в обрез. Давай, Зураб. Я сделал все, что мог. Давай, Зураб. - И почти нежно, как женщину или больного, тронул мосластое плечо старого крестьянина.
   Не, конечно, прав был в своем требовании майор Сергуненко. Прав, требуя выполнения предписания командования о положении застав, о мерах безопасности личного состава. Конечно, тому же Кариму было легче подобраться к заставе незамеченным и вырезать ее до единого человека. Были на дороге и такие случаи. Но какой был виноградник! Ах, Сергуненко!
   -Разболтались! Я не посмотрю на ваши ордена, старший лейтенант, - и по глазам его было видно: не посмотрит. Такой не посмотрит.
   А Дугованцева уже не было. И не к кому было тогда обратиться старшему лейтенанту. Был приказ.
  
   - А приказ не выполнить страшней. - Он и не заметил, как стал напевать эту песню, сочиненную кем-то из служивших в Афганистане и быстро ставшей популярной в войсках, любимой. Он смотрел, как форштевень режет воду, распластывая ее, выворачивая наизнанку, и губы его шевелились, и сам он был далеко сейчас, очень далеко. И не голубое майское небо было над его головой, а белесое, белое, выгоревшее от жары, от иссушающего солнца небо Афганистана. - Жаркая нерусская погода, - проговорили его губы, - оседает пылью на броне, оседает во уже два года на афганской этой стороне.
  
   - Ну, смотри, Серега, - сказал ему подполковник Дугованцев, обойдя заставу, останавливаясь около вышки часового. - Смотри. Я, старый черт, верю и надеюсь на тебя. Это здорово, что тебе жалко рубить виноградники. И, если нести службу внимательно, то, конечно, и такого обзора вполне достаточно. Достаточно, Серега: - И крепко, дружески пожал руку Сергея выше локтя. Старому черту подполковнику Дугованцеву шел в ту пору двадцать восьмой год, а погоны подполковника он носил всего неделю. И они были друзьями -Сергей Шорохов и Сергей Дугованцев. Были друзьями и тезками. И не один раз выручали друг друга в боях, выпавших на их долю на этой дороге. Из одного Сергей Шорохов вывез Дугованцева, раненного навылет в шею и оглохшего от разрыва мины, хлестанувшей в башню комбатовского танка. Сам сделал и первую перевязку, усмирив хлеставшую из раны кровь. Комбат стерпел, только стиснул зубы, когда он вталкивал в рану, закрывая ее, туго скрученный марлевый тампон, который прежде хотел смочить в спирте, но комбат вовремя остановил его своим негодующим хрипом:
   - у этой штуки другое назначение, старлей. Йодом Давай. - И в его измученный болью глазах сверкнули озорные искры. - Действуй!
  
   Так вот: майор Сергуненко застрелился. И место-то выбрал подходящее - сортир.
   "К черту Сергуненко. К черту! - приказал себе Сергей. - И вообще, хватит, довольно. Все к черту! Я еду домой. Скоро увижу отца и мать. Анютку и, если есть на земле Бог, или как оно там называется - чудо, что ли везение ли, то и Димку".
   Он так подумал и стал смотреть на Амур, а видел Чарикарскую зеленку, съехавший одной гусеницей в болото танк Кости Благова и как они, он, Костя и Отар Давитадцзе, командир разведроты, подоспевшие на выручку запаниковавшего под перекрестным огнем душманов комбату, плавали в этом вонючем болоте, ныряя в грязь, в вязкую, вонючую и старались набросить троны на крюки. Они решили дернуть увязший так своими машинами, не дожидаясь БТС. Нужно было срочно его вытащить, хотя бы убрать бочину, по которой душманы, засевшие в дувале напротив, били прицельным огнем из гранатометов. Одно удачное попадание, и боекомплект разнесет танк на куски. И вот они вязнут, тонут в этой чарикарской грязи и по ним лупят снайперы. Вода, а вернее жижа болота такая вонючая, едкая, что режет глаза, перехватывает дыхание и подкатывает комом тошнота. А тут, спустившийся к ним Благов передал приказ комбата, принятый им по рации, оставить возню с застрявшим танком и срочно идти к нему.
   - Дурак! -взорвался Сергей. - Нам, чтобы пройти к нему, нужно или тебя столкнуть в болото, или самим свалиться рядышком, но по другую сторону. Ах, дурак, дурак.
   - Не дурак. - Отар печально усмехнулся. - Хитрый! Пойми, он одеяло на себя тянет. Ему плевать и на него, - он поворачивает свое измазанное грязью, неузнаваемое лицо в сторону Благова, - и на Исмаилова.
   - С Володей плохо, - глухо говорит Благов. - Там что-то непонятное. Передали, что командир сильно ранен и все. Уже час, как молчат.
   - А чего же мы рассусоливаем? - И Отар, яростно сверкнув глазами, отталкивается от гусеницы и, схватив трос, ныряет под танк. А С ергей не может оторвать глаз от шлемофона Благова, вспоротого на затылке, белеющего изнанкой. Костя, словно загипнотизированный его взглядом, медленно тянется труда рукой, пальцы его касаются рваной раны на шлемофоне и лицо его бледнеет, и начинают плясать, кривиться губы:
   - Вот черт! - удивленно говорит он. - Ничего себе.
   Шумно выныривает Отар, уже без троса. Черт какой-то болотный и сипит, проглатывая слога:
   - Все...ежа! ...ашинам! ...ашли!
   И раздвигая грязь телом, они, под прикрытием танка, бросаются, то и дело осклизаясь, к дороге, и не видят, что Благов, стянув с головы шлемофон, удивлено его рассматривает...
  
   Ну а что было потом? Давай, давай! Ну, что было?
   Володя действительно погиб. Исмаилов Владимир...
   А потом, дальше, было так...
   Они выбрались на дорогу, к своим танкам - Сергей и Отар. Уже смеркалось, и над болотом, над всей его ширью, уже стлался тонкой пеленой сизый туманец, и они, каждый про себя, подумали, что темнота не заставит себя долго ждать, и им нужно очень спешить, и не дай Бог им ошибиться и промешкать. Духам. Они это тоже понимали, темнота на руку. Вот что сделал полководец майор Сергуненко. Они на несколько секунд остановились, выбравшись на дорогу, около четыреста пятнадцатого - Сергеева - танка и, договариваясь, как будут действовать, ребром ладони сбивали с комбинезонов противно липкую грязь на асфальт дороги, крепкий, как броня, сизый афганский асфальт. Даже траки их машин не оставляют на нем своих следов. И тут на них, на их плечи, на горячие еще от дневного солнца машины, на вонючее болото вдруг обрушилась тишина. Все звуки пропали, только слышно было как шлепают об асфальт комья стекающей с них грязи. Это была какая-то особая, гнетущая тишина, заставившая их замолчать и напрячься. Командир разведроты, неустрашимый Отар Давитадзе, обычно прямой, несгибаемый, даже ссутулился.
   - Что это? - тихо спросил его Сергей. - Что они задумали?
   Отар крепко перехвалит его руку у запястья, сжал.
   - Потом разберемся. Поперли! - И бросился к своему танку, махом взлетел на броню и пропал в черном люке башни, как привидение.
   Потом они выдернули танк Благова на дорогу. Сергей снял тросы с танков, бросив их здесь же, на дорогу (потом возьмут), и они двинулись вперед, каждый решать свою задачу: Благов - к комбату, прикрыть ему трусливый зад, Сергей - к Исмаилову, Отар - искать выгодную позицию для их прикрытия. Вот как это было.
   А Володя Исмаилов скончался еще до этого. Когда мы с Отаром подтащили его четыреста семнадцатый к танку комбата, сбивая колонну, из его экипажа оставался в живых только механик-водитель с подходящей для него фамилией Рычагов. Потом я взял его на свой танк. После госпиталя. Но это было потом...
   В Ровно оно привез в цинковых, добротно запаянных коробках все, что осталось от троих его ребят, легших в последней стычке с Каримом под Рухой. Погибли они, приняв огонь на себя, ударили по людям Карима трассирующими пулями, открыли себя, но танки направили куда надо.
   - А ты почему живой? Ты - командир? Какой ты, сволочь, командир, если живой, когда они, когда они... Вот они! - Она тянула из всех сил его к установленным в ряд цинковым, так и не вскрытым гробам: - Смотри, что ты сними сделал!...
  
   Голову разламывало. Сергей стиснул ее ладонями, крепко-крепко. Боль не отпускала. "Водки бы надо выпить. Может, у отца есть заначка", - с надеждой, горько подумал он. И снова вспомнил ту женщину в Ровно, мать старшего сержанта Антона Колышева. "А что я мог? Что? Ни я, ни кто-либо, они сами, сами распорядились своими жизнями. Сами решили, как им быть дальше".
   Он стал смотреть вдаль, на простор Амура. Так бы смотреть и смотреть, кА мягко, но модно строится он, необратимо идет в бесконечность. Он думал так, он заставлял себя думать о реке, о встававшем солнце над ней, о проплывающих мимо островах, об отвальной волне. Поднятой форштевнем теплохода, чтобы не дать возможности мыслям вернуться туда, на выжженную пыльную дорогу, обочь которой стоит его не дремлющая вот уже несколько лет застав. Где остались без него парни.
   - Товарищ старший лейтенант, прошу прощения, товарищ капитан, вы там недолго, - смущаясь и не пересилив мольбу в голосе, сказал ему его заряжающий танка Сашка Смольников, парень из глухой деревушки, затерявшейся где-то на берегу Ильмень-озера. - Нам будет не хватать вас, товарищ капитан.
   Ведерников, оставшийся вместо него, неплохой офицер, но уж больно лихой и в бою безогляден, а командиру таким быть нельзя. Противопоказано. Он не один и не сам по себе. На его совести бойцы...
  
   "Черт, как трещит башка!" - Он крепко сцепил зубы, достал сигарету, прикурил.
   Парни неутомимо крутили бедрами, мяли рифленую сталь палубы, что есть мочи голосил подвешенный на поднятый трап "Шарп". В узком проходе толпились какие-то девицы, совсем юные. Перешептывались, загадочно улыбались и тоже в такт музыке поводили плечами, покручивали еще робкими, детскими бедрами. Сергея это деталь почему-то тронула. "Совсем еще девчонки, - подумал он. - Наверное, седьмой-восьмой класс". Тут же ему подумалось, что там ребята сильно скучают по своим девчонкам. Да что там о своих , вообще о девчатах, о женщинах, в конце концов. И они заслужили, чтобы женщины любили их и предпочитали многим другим, кто не был там.
   А впрочем, о какой престижности речь? Все суета сует. Все, кроме гула в башке. Не вздумай расклеиться перед родителями, афганец. Ни словом, ни жестом. Он выбросил докуренную сигарету, проводил ее взглядом. Пока она легла на воду, тут же поднятая вверх отвальной волной. Повторил про себя: "Ни словом, ни жестом".
   С желанием трахнуть кулаком по визжащему магнитофону он справился, справился и с этим как-нибудь. "Если Анютка взяла гитару с собой, то мне другого допинга и не потребуется", - подумал он. Почему-то хотелось верить, что сестра, самая младшая и единственная девчонка в их семье, на даче с родителями. А он знал, что она никогда не расстается с гитарой и песнями Высоцкого, дай Бог памяти, кажется, Розенбаума. Он как-то совсем забыл , что она уже давно взрослая девушка, учится на третьем курсе института и, вероятнее всего , дома ее нет и, естественно, нет гитары.
   Димка. Они в одно время покинули дом. Дмитрия призвали в армию, а он, Сергей, получил назначение в новую часть - в Афганистан. Но прежде он был вызван в штаб округа. Там его спросили:
   -В Афганистане послужить не против? - Голос, лицо серьезные, а в глазах чертики. В Афганистане уже шесть лет шла война, и там воевал советский военный контингент. Сергею многое о той войне было уже известно. Не очень лестное и вовсе неприятное. Он так воевать не хотел. Но он был военным человеком и не отвел взгляда от глаз полковника с аккуратной лысой головой, раздутого и будто резинового:
   - Если есть приказ... - начал он, но полковник прервал его:
   - Нам важно знать ваше желание. - Какие-то неприятные колючки появились на сей раз в его голосе. - Ваше желание.
   Сергей мысленно представил себе все последствия своего нежелания.
   - Я согласен, - сухими губами проговорил он.
   - Вот и хорошо! Вот и славненько, старший лейтенант, - полковник энергично, даже весело хлопнул ладошкой по бумагам, лежащим стопкой перед ним на столе. Сергей, конечно, не удивился, что полковник повысил его в звании. Уже полгода блуждали по каким-то кабинетам бумаги с ходатайством о произведении его, лейтенанта, Сергея Шорохова, в старшие лейтенанты.
   О себе Сергей вспомнил мимолетно, сосредоточившись сквозь разгулявший шум в голове, на брате, десантнике-парашютисте, уже заканчивающем срок службы.
   "Мамин любимец", - с улыбкой подумал он. Что там говорить. Ему позволялось и прощалось такое... Но ведь как-то он сумел выправиться. Конечно, помог характер - заявил о себе, а против крови не попрешь . Мать писала, что его командир прислал благодарственное письмо. Димка толково несет службу, парашютист-отличник. Ему повезло, что их часть не бросили в Афган. Сколько там их погибло, бедных мальчишек, десантников. Конечно, в десант берут крепких, смекалистых, боевых парней, но прежде обучи их как следует, сделай из них бойцов, а потом бросай в бой, да хоть к черту на рога, и они выходят из ада живыми и невредимыми.
   "Черт, будь проклята, как шумит!" - Он в который раз до боли, до скрежета, стиснул зубы, усмиряя боль и гул в голове. Вынул из пачки сигарету, но тут же сломал ее, зажав между пальцами.
   Хватит о смертях, хватит. Смотри, жизнь продолжается. Смотри, какие чистые плывут навстречу острова, Амур, и как танцует молодежь.
   Но память снова и снова возвращала его туда, и он ничего не мог поделать с собой.
   Майор Сергуненко. К черту! По его вине, и только по его, погиб Володя Исмаилов. Погиб на двадцать четвертом году жизни! Пуля снайпера пробила его горло. Володя Рычков рассказывал, что он вылез из башни и хотел в бинокль осмотреть получше местность, высмотреть, где засели душманы. Духи. Их только потом уже расстреливали из "безоткатки". Били прямой наводкой.
   Сергуненко получил приказ командира полка выдвинуться батальоном к Черикарской зеленке и стоять на стыке каналов до особого распоряжения. Шлюз закрыт, и задача батальона не допустить к нему душманов. До особого распоряжения. От разведки получили данные о большом караване с оружием и боеприпасами к банде Ахмад-шаха. Караван этот ждут в Черикарской зеленке, и есть предположение, что люди Ахмад-шаха, чтобы не допустить перехвата каравана частями царандоя, могут открыть шлюз и пустить воду в Черикарскую долину и затопить её, сделать её непроходимой.
   Сергуненко, желая отличиться, бросился, имея три танка и БТР с взводом пехоты, выполнять приказ. Уже с места, сделав рекогносцировку, вызвал ещё один танк. Танк командира разведроты Отара Давитадзе оказался в районе центрального шлюза, выполняя свое, не связанное прямо с задачей батальона Сергуненко, задание. Все машины он засадил, поставил под удар, кроме своей. Свою он загнал в ложбину, на какое-то время обезопасив её. Но, накрыв машины Благова и Исмаилова, духи и командирскую и БТР с пехотой взяли без труда. И неясно, чем бы все это закончилось, не подоспей Сергей с Девитадзе. Исмаиловский танк с отбитым стволом пушки уже безмолвствовал, Благовский, сидя в болоте прочно, был хорошей мишенью и совершенно безопасен для душманов. Духи могли оставить его и на потом, спалив танк Исмаилова и накрыв командирский. Всё шло именно к тому. Сергей плохо, нечетко помнит, как они вытаскивали из-под яростного огня душманов безжизненный танк Исмаилова, взяв его на буксир, огрызаясь огнем пулеметов, яростно, закусив насмерть губы. Перед броском к танку Исмаилова он сорвался. Случился короткий разговор с комбатом по рации:
   - Четыреста пятнадцатый, следуйте ко мне.
   - Я пойду на выручку к Исмаилову, майор.
   - А я вам приказываю...
   - Приказывайте своей бабушке...
   - Вы ответите...
  
   И вот тут он не выдержал, сорвался окончательно и обложил майора матом. Не стесняясь, безоглядно, крепко. Скользнул ужом в свое командирское кресло в машине, где уже по местам сидели его бойцы. Придерживая у горла ларингофон, сдержанно-радостно - странное чувство вдруг охватило его - передал по внутренней связи механику:
   - Вперед, Витя! Вперед и прямо! - И тут же закидному: - Саша, ухо востро, мигну, - он мигнул, улыбаясь озорно Смольникову, - ДШК. Ясно? И лупи, не жалей, ясно?
   Голос закидного он уже не услыхал, только увидел радостный его кивок. Танк, взревев, ринулся вперед, к дувалу, к темнеющему на фоне длинной глиняной стены дувала танку Исмаилова. И их встретили хорошо, били по ним дружно, с азартом, долго не давали высунуть носа, не то что пропустить к Исмаилову. А нужно было накинуть тросы, как-то достучаться до экипажа.
   Сергей засек безоткатку, поймал в перекрестье. От выстрела танк дернулся, в башне запахло отработанным порохом. Но это Сергей отметил про себя и как-то между прочим, с нетерпением выжидая, когда разойдется пыль, поднятая над дувалом снарядом. Потом холодно отметил, что снаряд лег точно, что накрыл не только безоткатку, но и прислугу, как там снова рвануло и заволокло пылью и дувал, и ближние деревья, с рогато расставленными ветками.
   - Ты, Отар? - спросил он.
   - Я, Сереж, - нервно, клокочуще ответил Девитадзе. - Иду к тебе, один не справишся.
   И началась круговерть. И страшно, но нужно было выйти наружу и налаживать тросы и ползать и кататься по земле. И хорошо, что уже по-настоящему стемнело. Помнится, что пытался достучаться до оглохшего Рычагова, сказать, чтобы подсобил своей машиной. И как стоял в свете желтых, приглушенных фар, сняв горячий шлем перед комбатом, затянутым в бронежилет, застегнутым наглухо, будто это могло спасти его от пуль и осколков. И говорил, вернее бросал в него тяжелыми уничтожающими словами, а Отар держал его за руки и без конца повторял только одно слово:
   - Серёжа... Серёжа... Серёжа... - возвращал его к памяти.
   "Отар боялся за меня," - подумалось Сергею.
  
   Наверное боялся и потому не оставил в ту ночь. Решил ночевать на его заставе. Они поднялись в его командирскую комнату, куда старший сержант Колышев уже принес раскладушку и постельное белье.
   - Кушать будете, товарищ старший лейтенант? - бодро спросил Колышев, когда они вошли. Был он высок ростом и крепок, с цветущим румянцем на крепких щеках. А губы пухлые ещё, и чистые, родниковые глаза.
   - Отдыхай, Антон. Если что, сами. Отдыхай.
   Колышев влюблено смотрит на него, поворачивается и уходит. Сергей знает, что сейчас он спустится вниз, бесшумно ставя ноги, обутые в грубые афганки, на каменные ступеньки, зайдет в комнату личного состава, оставив дверь полуоткрытой, чтобы не прозевать, когда вдруг позовет его командир. И спать будет в пол-уха и дышать едва слышно и сразу же, по надобности, вскочит, будто и не спалось вовсе: бодр, четок и лицо свежее.
   Тогда он ему сказал:
   - Иди, отдыхай, Антон.
   - Есть, - ответил он и вышел.
   Нет, кажется, он ничего не сказал, а просто посмотрел на меня, на Отара, и вышел. И плотно притворил дверь за собой. Умница, он все понял, все, как есть, хотя ещё не знал, что в Черикарской зеленке погиб Володя Исмаилов, погиб ефрейтор Славка Зорин и трое ребят мотострелков с БТРа, которых комбат послал в разведку, убедиться, что духи не успели открыть заслонки шлюзов. Он думал, что зеленка всегда затоплена так, как она была затоплена, когда он пришел сюда. Это Володя Исмаилов сказал ему, что они опоздали и им нечего больше здесь делать. В ответ комбат послал его дальше - прямо в руки духам. Вот почему Володя Исмаилов оказался у стен кишлака...
  
   Он все понял, умница. Без лишних слов вышел и плотно, но неслышно закрыл за собой дверь, а Отар свалился на раскладушку - одна рука за головой, в другой сигарета. Мундштук - фильтр изжеван.
   - А я надраться хочу! - вдруг сказал он грубо, громко и зло. Как-то слишком зло. Я таким его ещё не видел. Почему он так сказал? Нет, я имею в виду что он сказал
   "А я...". Что-то, верно, всё-таки сказал вначале я. Что? Нет, не помню...
  
   - А я надраться хочу. Крепко надраться, - сказал Отар, рывком садясь на раскладушке и давя недокуренную сигарету в банке из-под консервов. - Крепко надраться и все забыть. Всё! И, кстати, это болото.
   И вдруг, глядя исподлобья, в упор, остро, обжигающе, яростно, с придыхом спросил:
   - Что ты думаешь об этой войне?
   - Что я думаю об этой войне? - Сергей вынул из пачки сигарету, крутнул колесико зажигалки, прикурил: - Стараюсь нечего не думать. Вот так, Отар. Хочу вернуться домой живым. Хочу, чтобы ты вернулся живым. Хочу, чтобы все ребята наши вернулись живыми.
  
   Он присел на корточки возле фанерной тумбочки, где хранились у него кое-какие личные вещи, письма родных и близких, несколько пачек болгарских сигарет с фильтром, которые он предпочитал другим, выхватил оттуда бутылку со спиртом и поставил на стол:
   - Помянем Володю и тех ребят. Я сейчас.
   Перед глазами стояло бледное, неживое, в крови , уже жухлой, лицо Исмаилова.
   Он спустился вниз, прошел на кухню, открыл ящик из-под снарядов, приспособленный для хранения продуктов, взял банку тушенки и полбулки черствого хлеба - все, чем он мог угостить своего ночного гостя и друга и, прижимая все это к груди левой рукой, правой, держась за перила, стал подниматься наверх, угадывая в тусклом свете каменные со щербинами ступеньки. И вдруг остановился, еще сам толком не поняв, почему: что-то незнакомое для заставы, что-то совершенно новое, какой-то звук ли, мелодия вплелось в привычные и потому уже незамечаемые звуки дыхания заставы. Сергей замер на полушаге, обратясь в слух. Сверху, из его комнаты, просачивалась через дверь тягучая, вся из тоски и боли грузинская песня. Пел Отар. Сергей расслабился, осторожно преодолел еще две ступеньки и остановился перед дверью, боясь шелохнуться и нарушить течение стискивающей сердце тихой песни. Слезы застилали его глаза, комом застряли в глотке, и ком этот разбухал, судорожно дергался, вырываясь наружу. И он, чтобы как-то удержаться и не всхлипнуть, поставил банку на пол у ног, на неё положил хлеб и крепко прижал ладони к лицу. И стоял так, пока песня не кончилась, пока в комнате за дверью не наступила тишина. И после этого он вошел не сразу, а прихватив хлеб и тушенку, на цыпочках спустился вниз на несколько ступенек и только потом, стараясь все делать бодро, шумно, взбежал наверх и толкнул дверь.
   С Отаром они проговорили почти всю ночь, заснули перед рассветом и спали часа два - не больше. Их разбудил все тот же Колышев:
   - Товарищ капитан, вас рация. Что-то там...
   - Ну что там? - Он уже был на ногах и как был босиком, полуголый, пересек комнату, начал спускаться по ступенькам. Не оборачиваясь, на ходу спросил:
   - Чего молчишь?
   - Кажется, комбат... того... убился.
  
   Сейчас, вспоминая то утро, тот момент, когда по рации услышал голос прапорщика Ванейко, подтверждающий испуганный лепет Колышева, что комбат Сергуненко застрелился, Сергей уже в который раз отметил про себя, что новость эта его не удивила, и он помнит, что с грустью подумал тогда, что хоть на это, на самострел, хватило у майора ума и мужества.
   Нет, нет! Нужны и воля и мужество, чтобы в таком положении найти в себе силы вкатать пулю в лоб и не в чей-нибудь - в свой собственный...
  
   "Там, в Афгане, - вдруг подумалось ему, - наши ребята распевают любопытную песенку, с язвой. Многие песни сейчас записаны на диски, а эту - будто её и не было и нет, - пропустили. А мы, если Анютка все же дома, споем под гитару" и он про себя запел, неспешно набредая на мотив, глаза его сузились, губы вытянулись в едкой улыбке.
   "Мы выходим на рассвете,
   над Баграмом дует ветер,
   Раздувая наши флаги до небес!
   Снова пыль встает над нами,
   С нами Бог и с нами знамя,
   И родной АКаМээС наперевес!
   Командир у нас хреновый,
   Несмотря на то, что новый.
   Ну а нам с тобой на это наплевать.
   Было б выпить что покрепче
   И не больше и не меньше,
   Все равно, с какой заразой воевать!"
  
   - И так далее,- незаметно для себя вслух проговорил он все с той же едкой улыбочкой. - в ней, в этой песне все наше, русское. Особенно: "Все равно, с какой заразой воевать". И воюют, и совершают подвиги, как нечто плевое, так, между прочим. Нашему солдату только нужно сказать "надо". И пойдет и сделает, а если придется туго, матюгнется и - во весь рост. Сколь ребят так погибло. А, мать твою!.. и только смерть его остановит. Такие же парни, как эти, с магнитофоном. Только тем и отличаются, что одеты в военную форму и носят оружие. А хотел бы он увидеть в строю этих дергачей. К кому, интересно, они себя причесляют: рокерам, металлистам? А. Может, к панкам? Нет, у тех дурачков бритые виски и вместо мозгов шелуха. Определенно.
   Он, повернувшись вполоборота, неназойливо оглядел парней. В большинстве крепкие, с хорошими лицами. Нормальные ребята, зря он на них. Сергей немного успокоился, и какая-то пружина в груди, прежде больно натянутая, отпустила. Снова вспомнился младший брат, это вызвало улыбку, снисходительную, мягкую. "Что они, что он, один к одному. Шкода, забияка, кулачный боец, бражник. Каратист, черный пояс имеет, ухарь. Конечно, в десанте его обрубили, пообтесали, это как пить дать". Он снова улыбнулся, представив вихрастого непоседу с карими глазами, озорными, широко открытыми. "Я соскучился по тебе, брательник. Мне здорово тебя не хватало все это время. Славный встает сегодня день, как по заказу. Я и мечтал о таком дне".
   Солнце, огненным шаром встававшее над крутобокими сопками, залило золотистым светом все левопобережье, высвечивая и просвечивая насквось заросли тальников на островах, оно словно выхватило из неведения встречный катер с белыми бортами и рубкой, вдруг засветившиеся, ставшие невесомыми. Казалось, катер плыл не касаясь воды, в золотистом воздухе.
  
   Теплоход уже повернул к берегу и шел уже прямо на поселок, рассыпанным по склону сопки домиками, представшим как на ладони, разноцветными и веселыми. Сергею даже не поверилось, что так может быть, отвыкнув от родного зрелища. И сердце в груди сжалось и в глазах закипели слезы.
   "Черт, - незло выругал он себя, - совсем расклеился. - Если так пойдет дальше, то что будет со мной, когда увижу мать и отца".
   Кто-то предупредительно тронул его за рукав.
   - У вас не найдется прикурить, спичек?
   Незнакомый седовласый, с морщинистым, бледным с зимы лицом старичок учтиво склонил в полупоклоне голову, углядев ордена на груди Сергея и его необычную форму, и треугольник тельняшки с узкими сине-белыми полосами, и черный берет с закрашенной, не блестящей звездочкой.
   - Вы оттуда? - почему-то тихо спросил он.
   Сергей в ответ лишь кивнул и, достав из кармана старую, со стершимися боками бензиновую зажигалку, высек огонь и протянул пламя огонька, прикрывая его ладонью от ветра.
   - Давно? - полюбопытствовал, пыхнув в сторону дымком, старичок. - К отчему очагу?
   Сергей тепло улыбнулся. Удачные слова нашел старичок. От них пахнуло чем-то хорошим, теплым, родным.
   - К отчему, - ответил он словами попутчика, почувствовав к нему неожиданное расположение. Его скованность и настороженность куда-то исчезли.
   На носу теплохода тем временем образовалась толкучка приготовившихся сходить на берег пассажиров, и матросы уже взялись за рукоять лебедки трапа, выискивая глазами, куда его удобнее будет опустить. Кто-то толкнул и притиснул старичка к Сергею, и он сам сколько мог плотнее подступил к перилам, оберегая своего неожиданного собеседника. Выставив поверх плеча старичка руку, упираясь в молодую, мягкую спину, попросил:
   - Осторожнее, парень.
   Тот обернулся, зло резанул по лицу Сергея суженными глазами:
   - Боишься за свои ордена, афганец?
   Сергей промолчал, наливаясь гневом и руки своей не убрал, а наоборот сжал её в кулак и теперь мощные костяшки его правой врезались в жидкую мякоть спины парня. Тот сорвался:
   - Убери руку, гад!
   - А я говорю, посмотри, куда прешь, - уже сдерживаясь через силу, белея губами, жарко проговорил Сергей. И вдруг парень, стоявший справа от него и спрашивавший, где он урвал афганку, чем-то сильно ударил его по руке, что-то у него было зажато в кулаке. И пригрозил:
   - Подожди, сейчас на берег сойдем. Посмотрим, как ты ордена свои заработал. Проверим.
   Сергей успел ухватить его за ухо и подтянуть к себе. Снизив голос до шепота, но внятно чеканя слова, проговорил:
   - Ты ордена мои не трожь, хиппи.
   Он не понимал, что происходит, не понимал яростной злости этих крикливо одетых парней с сытыми, самодовольными лицами и даже на какое-то мгновение растерялся. Неужели ему придется драться со своими? Ему, боевому офицеру, наскучившемуся по родине, приехавшему на какие-то сутки? И он попросил себя чуть ли не с мольбой:"Успокойся, капитан, я тебя прошу, очень прошу, успокойся". И, помня старика, ухватил краем глаза, как посинело его лицо. Напрягся, уперся в перила, выпрямив руки и ослабив кольцо вокруг старика, наклонился к его седой голове, спросил:
   - Так лучше, отец?
   - Спасибо, - раздельно проговорил тот, все еще тяжело, сдавленно дыша, и с благодарностью посмотрел на Сергея.
   Потом Сергей помог ему спуститься по узкому и хлипкому трапу на берег. А там, на берегу, его взяли в кольцо уже знакомые парни. Едва только он ступил на галечный берег, крепко перепустили по шее. Крепко, но не достаточно, чтобы сбить с ног. Этот удар дал ему самое необходимое, как раз то, чего не было у него до сих пор, а у них было в достатке. Злость. Двое самых задиристых сразу оказались в воде, один медленно осел в ноги Сергею, будто хотел торжественно припасть в его запыленным с высокими голенищами, туго прошнурованными ботинкам.
   И тишина обрушилась на Сергея, точь в точь, как та, аосле выстрела Карима, и он увидел, что стоит один, все отступили: и остатки ватаги, и пассажиры, оказавшиеся невольными свидетелями. Они отхлынули от него и смотрели удивленно и со страхом. И весь он был виден им, от носков своих армейских горных ботинок до черного берета, под срезом которого гневом и яростью горели его суженные беспощадные глаза. И он еще не успел ничего подумать, как всергу, высоко с неба, упал до боли знакомый крик:
   - Держись, командир! - И что-то прошумело в воздухе, тут же со звоном разбило у его ног разлетевшуюся гальку, стало терпко, несбиваемо. И снова тот же голос сообщил: - Десант в ваше распоряжение, командир! - И следом: - Черт, Серёга! Серёга!..
   Сергей, стараясь прийти в себя, крутнул головой, вглядываясь в лицо своего защитника. Перед ним стоял родной брат Димка, действительно, воздушный десантник. Он стоял и смотрел на брата, на его крепко скроенное лицо и не сразу понял, что все происходит на самом деле, что не очередное видение посетило его, а брат, его родной брат собственной персоной слетел к нему на помощь с неба.
   - Димка, Димка, - зашептал он, как заклинание, схваченный в крепкое кольцо надежных рук брата. - Димка, брательник...
   обхватив руками друг друга за плечи, братья пошли сквозь расступившуюся перед ними безгласую толпу, не замечая никого вокруг, вышли молча на дорогу и зашагали по ней, высокие и крепкие, в голубом и черном беретах, чуточку сбитых на правую сторону их коротко стриженных головах.
   Сидели на террасе, обращенной к Амуру, и пили чай. Неповторимый сборный таежный чай, сваренный отцом из молодых листьев смородины и малины, прошлогодних ягод лимонника и калины, с кусочками чаги для цвета - золотисто коричневого, не уступающего по цвету липтонскому. И все уже знали подполковника Сергея Дугованцева, старлея Отара Давитадзе, Зураба, заряжающего ефрейтора Сашу Смольникова, неуловимого и несгибаемого Карима, погибших на дороге ребят, служивших на заставе у Сергея, и живых, ожидающих его возвращения. Мать беззвучно плакала от его печальной и жестокой миссии в город Ровно. Мужчины сурово молчали.
   Первый нарушил молчание Дмитрий. Закатав рукава своего десантного тельника, уложил на столешнице свои большие мускулистые руки и, не глядя на Сергея, сидящего наискосок от него, не сказал, а прохрипел:
   - Да, не сахар. - И еще, немного погодя: - Не нужно было нам ввязываться в дела Афгана. Не нужно было. Из-за чьей - то прихоти. - Дмитрий стукнул кулаком по столу. - столько отличных парней погибло! Сматывался бы ты оттуда, Серега. Не хочу, мол, и все. Точка! Баста! Одно дело свою землю защищать...
   - У тебя все легко и просто. - Сергей уже стоял спиной к Амуру, лицом к столу, и все видели, как он бледен, как дрожат его когда-то пухловатые, а сейчас жесткие и упрямые губы. - Так плюнуть и уйти?! Куда уйти? После таких слов дальше стенки не уйдешь. Сдохнуть с клеймом изменника...
   - Это не измена.
   - Как трактовать.
   - Выражайся точнее: кто будет трактовать. Но опять же не трактовать, а рассматривать твой поступок. - Он горячился, карие глаза его горели праведным гневом.
   Низко склонив голову над чашкой чая, так что не было видно ни рта, ни глаз, сидел, не ввязываясь в необычный разговор сыновей, отец. Дмитрий время от времени бросал на него взгляд, ему хотелось, чтобы и тот сказал свое слово. Веское, всегда правильное слово отца. И сейчас он посмотрел на него, прежде чем дальше развить свою мысль. Но отец продолжал сидеть непоколебимо, думая какую - то свою нелегкую думу, и не повернул к нему своей головы. И Дмитрий досказал уже не так горячо:
   - Они рассмотрят, как им надо и выскажут народу свое, не люблю этого словечка, резюме. И все его подхватят. У нас же так принято, капитан. И мы этим связаны по рукам и ногам. И все так и будет, как ты сказал, если тебе и вправду взбредет в голову плюнуть на возвращение в Афган, где мы, мягко выражаясь, обгадились. - И не выдержал, обратился к отцу: - Отец, скажи!..
   И тут отец поднял голову. Поочередно посмотрел в глаза своим сыновьям:
   - Ты не прав, Дмитрий, - тяжело проговорил он. Помолчал, перевел взгляд на старшего, Сергея. - Не обгадились мы. Ни вы, ни мы, старики. Обгадились наши политики. Они слишком вознеслись. Они пренебрегли народом, и случилось то, что должно было случиться.
   Дмитрий так и засветился, слушая отца, он, наверное, нашел в его словах подтверждение своим мыслям. Рука Сергея застыла на уровне орденов. Потом он пронес её ближе к глазам и посмотрел на часы. Время побывки истекало.
   - кстати, у нас там ребята сочинили песню. Дима, дай-ка гитару. - Он тронул струны протянутой ему гитары: - Не знаю, может, вы уже знаете, сейчас по телевизору часто поют наши ребята. Скажи, зачем и для чего отдали жизнь они свою? -Негромко запел он, низко склонив голову. - Зачем в атаку взвод пошел под пулеметную струю? - И вдруг резко замолчал, положив на струны, зажимая звук, ладонь.
   - Думали вы там о чем-нибудь, парни? - прервал тягостное молчание Дмитрий.
   - Ты что же думаешь, там у нас все олухи? - глухо спросил Сергей и метнул огненный взгляд в брата.
   Дмитрий удивленно вскинул голову:
   - Да ты что, Серёга? Ну, ты совсем озверел, афганец...
   - Не афганец! - Сергей резко поднялся, лицо белое, губы сжаты. - Я русский. Такой же русский, как и ты! Русский!
   - Успокойтесь. - Отец укоризненно посмотрел на Дмитрия, усадил Сергея на прежнее место. За столом возникло тревожное тяжелое молчание, словно все вокруг, и они тоже погрузились в липкую, беспросветную темень.
   - Почему, почему вы относитесь к нам, как к чужим? - не скоро заговорил Сергей, глядя в простенок. - Мы как чужие вам. Я это сразу почувствовал, как только очутился в Союзе. Еще в Ташкенте. Ташкент, Ровно, Москва...
   - Что ты говоришь, сынок! - не выдержала мать. - Как можно?!
   - Можно, мама, - упрямо проговорил Сергей. - Но это вас не касается. Уж вы-то знаете точно, что я никакой не афганец. Отец! - Вдруг резко, всем телом он повернулся к отцу и, прямо глядя ему в лицо, спросил отчаянно: - У нас в доме водка есть?
   - Есть, сынок, есть, - засуетился, заоправдывался тот. - Я как-то все не решался...
   - Удобно, отец. Даже нужно. Даже необходимо.
   Мать уже уставляла стол подходящей закуской: соленые огурцы и почти прозрачные, рубиново-налитые, вкусно пахнущие помидоры, нарезала ломтиками кету, посыпала ее завитками репчатого лука, квашенную капусту полила янтарным подсолнечным маслом, крупно напластала хлеб. Отец утвердил на столе раскупоренную бутылку белой.
   - Заветная. Дождались. Разливай, Серёжа.
   - Ты, отец.
   Выпили. Разговора не получалось. Обменивались ничего не значащими фразами. Курили одну за другой.
   Сергей пытался разобраться, почему его так взорвало это тысячу раз слышанное и говоренное им самим слово "афганец". До сих пор оно его не обижало, и вдруг этот дикий взрыв! Откуда, отчего? Что его возмутило так?
   "А то, что никакой я не афганец! - В нем снова все протестующее забурлило. - Я до мозга костей, до последней маленькой жилочки, до кровинки русский и русским умру. Если придется". У него что-то спрашивали, он поднимал непонимающий взгляд, переспрашивал, отвечал часто невпопад, мысли сбивались, путались, но так и не уходили от той, распалившей его.
   "Русский я, потому и оказался там. Русский всегда готов протянуть руку помощи, порой даже безоглядно, не подумав как следует, а не врагу ли протянул ее? С чистым ли умыслом просят ее? Бывало в истории и так, что бросались мы очертя голову на зов и попадали в хитроумно расставленную западню. Не так ли и в Афгане? Конечно, мы, простые люди, здесь ни при чем. Это они, политики, так умно и гуманно распорядились нашими жизнями - воюют-то не они! Не их косят из автоматов, не они разбиваются о скалы, не успев раскрыть парашют. Не они остаются калеками. Даже не их близкие. Их они тоже в огонь не пошлют. Хоть одного бы из них - в Ровно и поставить перед матерью Антона Колышева, чтобы она душу из него вытряхнула!.. Нет, поставить его, прохвоста, перед всеми матерями погибших в Афганистане ребят..."
   он не сразу услышал, что его зовут. Отец.
   - Что ты сказал? - переспросил он.- Что-то сказал?
   Отец взглядом указал на наполненные рюмки. Сергей поднялся, потупил взгляд, накрыл ладонью рюмку, потом поднес её ко рту и залпом выпил. И все поняли его. Молча поднялись, молча выпили. За погибших. И он, пока пил эту горько-поминальную, успел увидеть их всех и помянуть и ещё успел ухватить отцовский взгляд, жалостливый, остро ударивший под сердце. Хотел отец, чтобы взгляд его этот остался незамеченным, да не вышло, и потому отвел поспешно, недовольный собой, нахмурил брови, и горько скривился, будто не водку привычную выпил. И Сергей какое-то время, чтобы не раздосадовать отца, старался не смотреть на него, уводил взгляд, боясь в то же время его этой жалости и виноватости: будто вот он, Сергей, думает, что отец поступил с ним дурно, не по-отцовски, жестоко толкнул на убийства и на погибель. И как такое могло прийти ему в голову? Ах, отец, отец!
   "Мне нужно было погибнуть, вдруг подумалось ему. - Да. Было бы легче, лучше сейчас".
   - Я вспомнил, я вот что вспомнил сейчас, - вдруг заговорил, торопясь отец и уже сам ловил взгляд Сергея. - не зря, наверное, наши войска, как пишут в газетах, ограниченный контингент, оказался там. Правительство чего-то опасалось. А вы у нас с матерью вообще парни что надо. И, что касается меня, другими вас и не хотел видеть. Настоящие мужчины.
   Он прошел к Сергею, положил руки на его плечи, близко и долго смотрел в самую глубину его глаз, подвел к вскочившему на ноги Дмитрию. Они обнялись, образовав руками крепкое, неразрывное кольцо, мягко коснулись русыми головами. Постояли так минуту, и, еще не разнимая рук, не поднимая головы, Сергей сказал:
   - Мне пора.
   - Мы тебя проводим, Серёжа, - сказал отец.
   - Сынок! - вскрикнула мать. Она стояла чуть в стороне от мужчин, и слезы текли из её глаз. Она плакала беззвучно, так плачут любящие своих сыновей матери. Страшный это плач, непереносимый.
   Сергей шагнул к ней, крепко обнял, прижав её голову к своей груди, как мечтал это сделать еще там, в далеком чужом Афганистане, не чувствуя боль от штифтов орденов, вдавившихся в кожу. А она, будто чувствуя эту его боль, чуть отстранила голову, пальцами летуче тронула ордена. Он снова вспомнил о том своем решении вручить ордена, как он считал и был в этом убежден, настоящему хозяину, отцу. Подумал и не решился этим обидеть отца и в чем-то разочаровать.
   Через несколько минут все уже были готовы в путь.
   - Присядем, - сказала мать.
   - Подождите. - Отец положил руки на плечи старшего. - Серёжа, - сказал он, - у меня к тебе просьба, ты должен ее выполнить.
   - Я выполню ее, отец.
   - Как приедешь туда, найди Зураба и передай ему привет от меня. От всех нас., - поправился он. - А теперь присядем и помолчим.
   И каждый сел на свою табуретку, выбранную им давным давно, пропасть времени назад, когда никто из них еще и думать не думал об Афганистане, а не то чтобы болеть за тамошние виноградники и скрученные непосильным трудом руки старого виноградаря Зураба.
   Внизу мерно набегали на берег волны. Амур лежал от берега до берега широко и вольно. Мягко, округло пошумливала влекомая водой прибрежная галька, было темно. Луна еще не взошла, и другого берега не было видно, и казалось, что Амур бесконечен.
   Улучшив момент, никому не сказавшись, Сергей спустился вниз, на берег и тихо побрел берегом дальше, к зеленеющим, стоящим в воде тальникам. Там, в Москве, в Домодедове, ожидая вылета самолета, он мысленно видел перед собой это берег, устланный разноцветной галькой, заросший узколистыми тальниками, куда они с братом мальчишками бегали и мастерили из длинных ровных тальничин луки и стрелы, делали бесподобные свистки. Он и в Афганистане часто вспоминал и это место, и тальники, прогонистые их стволы, гибкие, серебристо-зеленые с серебристыми же остроконечными листьями-корабликами, плавающими в высоком голубом небе. Почему-то запомнилось небо именно таким - высоким и голубым. Будто не было за годы, проведенные здесь, непогожих, ненастных дней с безысходными осенними дождями, с непроглядными тучами, сеющими снег.
   Он погиб на чужой земле. В чужом краю. Под фальшивым флагом. На серой гранитной доске его могилы выбито:
  

СЕРГЕЙ ГЕННАДЬЕВИЧ ШОРОХОВ

1960-1988 гг.

  
  
  
  
Оценка: 9.51*15  Ваша оценка:
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2023