Я пошел, а он остался.
      Детская загадка.

     Ивдель - самый северный город в Свердловской области. Дорогу, ведущую из Свердловска на север, в Ивдель, будучи Первым Секретарем Свердловского обкома КПСС, строил еще сам БН. До Серова трасса вымощена бетонными плитами, далее - щебенка.
     В восемнадцати километрах севернее от Ивделя расположен поселок Полуночное - конечный пункт железной дороги. Возникновение и развитие этого рабочего поселка связано с началом эксплуатации в годы Великой Отечественной войны месторождения марганцевых руд.
     В переводе с татарского языка Ивдель - светлая вода. Хрустально-чистая быстрая вода, высокие крутые берега, украшенные причудливыми скалами. Перекаты и камни попадаются по всей реке. Левый берег высокий, иногда скалы обрываются прямо к воде, правый берег низкий, с ярким разнотравьем на лугах. В реке много рыбы, а в прибрежных лесах - грибов, ягод, дичи.
     Чуть дальше на запад, к верховьям, долина реки резко сужается, образуя так называемые вторые "Ивдельские ворота". Река разрезает горы на два хребта, Кент-Нёр - с севера и Тары-Нёр - с юга. Петляя среди скал, она постепенно упирается в хребет Хоза-Тумп - границу между Европой и Азией, верховья Ивделя.
     От города Ивделя до поселка Вижай девяносто километров. Из Вижая до поселка Ушма двадцать пять километров. Поселок стоит в устье реки Ушмы, впадающей здесь в Лозьву. В поселке есть магазины, хлебопекарня - дальше магазинов в деревнях уже нет. На юго-востоке виден хребет Чистоп. Трассы на Вижай и Полуночное - грунтовки, проходимые лишь в сухую погоду. Мостов нет - только вброд. Здесь начинался бассейн Оби.
     В 1581-1596 годах в этих местах проходила Чердынская дорога - старинный путь в Сибирь. Шел он из Москвы на Ярославль - Вологду - Великий Устюг - Кайгород - Соликамск, затем по Каме, Вишере и ее притокам Велсу и Посьмаку. Потом суда и грузы волоком переправляли в реку Тальтию - правый приток Ивдели, впадающей в Лозьву. Этой дорогой в декабре 1583 года гонец Ермака Иван Кольцо вез известие Ивану Грозному о покорении Сибири. Ивдель - конец всех дорог. Все они тянулись через Уральский хребет и все они, начинаясь в Европе, заканчивались в Азии.
     Зима 1980 года. Зимние каникулы после первой сессии. Мой первый лыжный поход на Малый Ивдель. Мы идем по довольно четкой тропе. Здесь лес почти не тронут ни топором, ни огнем. В густом снегопаде в тайге нам встречается старик с рюкзаком. На мое удивление по поводу редкой встречи в такое время в лесу он отвечает мимоходом: "Бывают, бывают люди в тайге и в это время... и даже живут...". Смысл его слов становится понятен, когда мы по его следам выходим к охотничьей избушке.
     Лишь только запылали в сваренной из остатков металлической бочки буржуйки лиственничные дрова, мы вместе с дедом падаем на холодный земляной пол. Едкий, наполнивший собой сразу всю избушку, дым заставляет наши глаза слезиться. Накрывшись курткой, дышу через рукав. Дед подбрасывает еще охапку мелко наколотых дров, огонь весело трещит о чем-то, шипит по-своему, быстро нагревая воздух.
     За наспех накрытым столом спрашиваем хозяина, почему от рюмки отказывается, за знакомство надо бы? Свое отпил, отвечает. Вот и врет, отмечаю про себя, известно ведь, что главный бич здешних мест - пьянство и алкоголизм. Однако не врет. Было и в их семье это бедствие. Пока однажды во хмелю чуть не сгорел на пожаре. Так угорел, что с тех пор напрочь отшибло тягу к рюмке.
     Отогревшись крепко заваренным чаем, сбившись в кучу в тесноте маленького сруба, мы общаемся с хозяином. Николаю Либосановичу Мартынову - за восемьдесят лет. Сколько точно, сказать не может даже он сам - паспорта стали выписывать поздно, а метрик в те времена у манси не было. По словам старика, часто не хватает элементарных продуктов - муки, круп, сахара, масла. Таежное население закупает все впрок мешками, особенно соль для летней засолки рыбы. Спасает лишь тайга: зимой - охота, летом - рыбалка да сбор дикоросов, огороды. Опытные охотники зимой на пушнине неплохо зарабатывают. Но не в том суть.
     Наш гостеприимный хозяин - единственный в округе действующий шаман. Правда, по болезни и с возрастом все реже берет в руки бубен. Поддавшись нашим уговорам, он еле смог его найти. Старый манси споро и с удовольствием одевается в национальный костюм.
     - Эта костюм баба сила... Моя баба. Она помирай.., - твердит он, повторяясь, чтобы быть понятым.
     - Другая баба есе сила... - Получается, что был женат два раза.
     Первая любящая жена сшила ему национальный костюм и разными украшениями вышила. А когда умерла, вторая жена проявила ревность по-своему - взялась дальше расшивать костюм узорами. Еще краше. Итого сорок лет создавалась "обнова", которой старик гордится и хранит ее.
     Устав от нашего гомона, старик на какое-то время замолкает и впадает в забытье. А может, просто чутко дремлет, пристроившись на нарах. Время от времени он спохватывается, протягивает руку, трогает бубен и снова погружается в сон. В былое?
     В углу, сквозь не прикрытую дверцу буржуйки ярко горят дрова. Черные, покрытые густой сажей потолок и стены, тихо колышутся в лучах пламени. Над нарами крохотное оконце, за прозрачным, словно льдинка стеклом которого, разворачивает свое покрывало голубая таежная ночь.
     Я выхожу на воздух. Картинка напоминает сказку. Тишина снежного леса, черные отвесные скалы, где-то внизу под ногами река, бьющаяся стремительной струей под ледяным панцирем - все это белое безмолвие дышит силой и покоем. Подхожу к обрыву и пытаюсь убедить себя встать на самом краю. Но высота такая настоящая!
     Осторожно, медленно крадусь к краю. Но чуть не сорвавшись вниз, вовремя спохватываюсь, - так можно "по-настоящему" провалиться и сгинуть в этой зажатой скалами белой пустоте. В голове всплывают глупости типа - "утром найдут". Боязнь, что не успею отскочить, заставляет остановиться. На краю - белый снег, за спиной - черные отвесные скалы обрыва. Я невольно ощущаю себя в конце всех своих дорог - это что-то похожее и на маленькую смерть, и на манипуляции со сном одновременно. Образ провала так убедителен, что даже осознание сна не устраняет страха.
     Медленно опускаюсь на покрытые снегом камни и прижимаюсь к ним всем телом. Чувствуя, что медленно скользя, сползаю в пропасть, опускаю лицо в холодный, колючий, с вмерзшими в него сосновыми иголками снег. И хоть я совершенно определённо знаю, что всё происходит во сне, настоящая пропасть вызывает такой же настоящий, непреодолимый телесный страх. Страшной мощью обладают иногда сновидения.
     
     Белые уральские сны будоражат память, чтобы вдруг опять присниться вдали от дома. Я просыпаюсь в душном номере гостиницы от запаха снега и хвои - каждый из нас везет Россию с собой.
     Встаю, умываюсь и подхожу к окну. За окном, словно декорации, серые здания - за ними скрываются бесчисленные переулки, закутки и тупики. Серый цвет Дамаска, по дороге в который ослеп, прозревши духом, апостол Павел - это цвет моего прошлого. Улицы с кубиками домиков, ровно поднимающимися по склону горы Касьюн, делают город похожим на панцирь черепахи. Городские площади, как и кварталы, все многоугольные и все разные. В этих лабиринтах можно петлять очень долго. Выбраться - лишь случайно.
     Женщин на улицах мало, натыкаясь на черную фигуру без лица, на миг пугаешься - кажется, что спиной к тебе идет обезглавленное тело. Местные беззлобны. Трудно вообразить, что где-то и я могу быть иностранцем.
     Сирийский ранний март похож на наш ласковый май - солнышко пригревает, но не печет, градусов под двадцать. В воздухе разлит запах настоящего кофе. Его здесь пьют редко. В Дамаске он пахнет кардамоном - отдельно его, кажется, вообще не пьют. Пережаривают зерна до такой черноты, что без кардамона его пить просто невыносимо. Правда, и с кардамоном тоже. Кофе я не пью вообще.
     Маленькая кофейня в старинном, бывшем турецком отеле Al-Harameh, расположенном за сквером Мардже, на Сурджия - старой улочке Дамаска. Перед входом - столик и скамеечка. Сидит араб-хозяин, чай пьет, кальян курит и в нарды с посетителями играет. И так целый день. Публика одета вразнобой.
     Мы сидим у теплой печки - здесь принято потрещать о жизни и попить чайку. Чай здесь - излюбленный напиток, заменяющий алкоголь, который мусульманам пить Коран не дозволяет. Воспринимается такое чаепитие как обязательный ритуал - сидя с сигаретой, пить не торопясь свой чай и разговаривать.
     Напротив меня сидит бодрый старичок - поляк, решивший посетить места своей боевой славы. На русском он говорит с акцентом, слова произносит очень быстро, словно боится их забыть. Слишком говорливый, зачем-то сразу проболтался, что ему нравятся шиксы. Узнав, что я с Урала, принялся рассказывать мне какую-то каторжную историю. Я сижу и слушаю его.
     
     Барадей Болеслав Казимирович, родился в 1894 году. Место рождения - деревня Кривоволька, Блодзинский уезд, Польша. Жил с семьей в селе Довгоши, ныне Дубровского района Ровенской области. В сентябре 1939 года Волынь заняли советские войска, и уже в декабре начались аресты. Был арестован и Болеслав Казимирович. В конце осени 1940 года Болеслава Казимировича отправили этапом во Львов, где шесть дней продержали в Бригидках, оттуда отправили в Днепропетровск, где он просидел пять дней в тюрьме, потом в Белую Церковь (Киевская область). Там этап сформировали окончательно и повезли через Пермь, Кушву и Серов в Ивдельлаг.
     В 1940 году было положено начало развитию добычи марганцевой руды и строительству железной дороги Ивдель-Полуночное. "Эвакуированные" люди с Никопольского марганцевого бассейна в Ивдель помогали в строительстве Полуночного рудника.
     В декабре 1940 года с пересылки на станции Ивдель их погнали пешком за шестьдесят километров в Талицу, а потом ещё за восемьдесят километров в Вижай, где была лесоповальная зона.
     Hа Вижае находилось около восьмисот узников. Почти все сидели по 58-й статье. Недалеко от зоны стояло двенадцать бараков. Раньше в них жили ссыльные с Украины, которых пригнали сюда в 1930 году.
     Потом Болеслава Казимировича перевели во второй лагпункт - на станцию Сама. На станции было два Ивдельлаговских лагпункта: первый - мужской, а второй - женская сельхоззона. Среди узниц было много немок из Поволжья. Здесь же было много и узников-мужчин. Скученные в концентрационном лагере в единую трудармию, зеки не выживали в одиночестве. Неразрывная круговая порука связывала их. Предательство одного могло стоить жизни многим. Тот, кто миски лижет, кто на санчасть надеется, да кто к "куму" ходит стучать - тот в лагере не выживает. Блатной мир, систематическое насилие и устрашение - жизнь измерялась шкалой пайки и агитацией администрации к сотрудничеству.
     Они чистили тайгу от хвороста. За норму давали семьсот пятьдесят грамм хлеба и "премблюдо" - пирожок или кашу. Лагерный врач, еврей, сидевший по 58 статье, говорил - чтобы выжить, надо двигаться! Именно сюда попал Болеслав Казимирович.
     Осенью 1942 года польских граждан вызвали в Ивдель, на девятый ОЛП, и предложили идти в армию
     Андерса. Часть из них согласилась, часть не согласилась - приняв советское гражданство, была сослана в
     Казахстан. Болеслав Казимирович желал пойти в армию, но не смог - погиб, за полгода до этого.
     Он прожил всего сорок восемь лет. Осенью 1940 года был осужден по статье 58-4-10-11. Реабилитирован двадцать третьего декабря 1957 года Военной Коллегией Верховного суда СССР, посмертно.
     
     Я стараюсь повернуться к собеседнику единственным ухом, чтобы лучше его слышать, но он постоянно выпадает за пределы слышимости. В пространстве, определяемом степенью моей глухоты, мне приходится бойкотировать посторонние шумы, порой, ненормально реагируя на звуки или вовсе не реагируя на них. Окончания слов стираются, предложения начинает сыпаться, оставляя после себя фрагменты бессмысленных словосочетаний.