Ему нужно было родиться девочкой и мать, у которой уже было три сына, так ждала, так надеялась на это. - Тебя- то, я вон как осчастливила, трёх сыновей родила, - жаловалась она отцу. - А так хочется для себя дочку - помощницу. Сыновья вырастут, женятся и разъедутся кто куда. А девочка будет нам опорой и в старости. Если и замуж выйдет, ничего, дом у нас большой. Отец только улыбался в ответ: - Что поделаешь, видно самой природой ты на одних мальчиков запрограммирована. Думала мать, переживала. Четыре сына для неё казались перебором, но надежда на рождение девочки поборола все сомнения и она решилась. Но не суждено было сбыться её мечтам. Родился мальчик. Назвали Александром и, всё-таки, видно та самая природа сомневалась не меньше матери, теряясь с выбором. В итоге наградила пацана внешностью совсем не мальчишечьей: Густые светло-русые волосы, нежные девичьи черты лица и огромные, словно бездонное июньское небо, голубые глаза. - Вот какая у меня красивая девочка родилась, Сашенька, - мать, частенько подшучивая, с лёгкой грустью, повязывала ему девичий платочек. - Ни какая я не девочка, я - мальчик,- насупившись, стягивал с себя платок Сашка. Жили они большой, дружной семьёй в таком же большом, добротно срубленным дедом после войны, доме, разделённом по предусмотрительной дедушкиной планировке на две половинки. С общего коридора одна дверь вела в ту часть дома, где обитали мать с отцом и братья, а вторая в покои бабушки с дедушкой. Когда Сашка чуть подрос, бабушка попросила родителей: - Пусть внучек у нас будет. Вас там и так пятеро. Родители не возражали и Сашкину кроватку сначала поставили в бабушкину комнату, а затем, когда он подрос, перенесли к деду. А ещё на той половине дома, где жили бабушка с дедушкой, стояла огромная русская печь. Она занимала чуть ли не половину дедушкиной комнаты, и наверно для несведущего человека казалась громоздкой и совершенно бесполезной. Но это было одно из лучших изобретений наших предков. Сашка с дедом приносили со двора по охапке берёзовых поленьев и дедушка, открыв заслонку, аккуратно, особым способом - башенкой, складывал их в чреве печи. В щели между ними просовывал кусочки бересты и поджигал. Внучок завороженно наблюдал как огонь сначала медленно, неохотно проглатывал эти кусочки, как бы присматриваясь, выбирая, за что ему ещё зацепиться и найдя, постепенно набирал силу. И вот уже языки пламени, облизывая дрова, огибая выступ печи, устремились вверх, словно хотели вместе дымом выскочить через трубу. Когда же огонь стихал, и будто насытившись, нехотя обгладывал головешки, Сашка, выпросив у деда кочергу, ворошил ею в печке. Дедуля, конечно, за ним присматривал, но это не мешало Сашке каждый раз измазаться в саже и со всего маху грохнуть кочергой по головешкам так, что искры разлетались в разные стороны. После чего дед кочергу забирал и дальше хозяйничал сам. А мягкое, ароматное тепло расплывалось по всему дому и ни что другое, ни один самый совершенный нагревательный прибор уже не смогут создать что-то подобное, воссоздать этот бархатный, обволакивающий уют. Дальше наступал черёд бабушки. Раздвинув угли, она ухватом расставляла чугунки и жаровни различных размеров, так чтобы хватило не только на их большую семью, но и на всю, имеющуюся в хозяйстве, живность. По выходным и праздникам всю эту церемонию, торжественно и важно, дополняли противни с пирогами. Никогда, нигде и ничего не ел Сашка вкуснее бабушкиных пирогов. А щи, а тушёная картошечка с кроликом в жаровне, а.... Да любое блюдо, разве можно его приготовить вкуснее и ароматнее чем в русской печи? Никогда он не болел простудными заболеваниями. Даже когда с головой провалился под лёд. Выбравшись из проруби, пробежав по морозцу пару километров до дома, весь трясущийся, "зуб на зуб, не попадая", в покрывшейся ледяной коркой одежде, предстал перед бабушкой. Не было в то время ни "Coldreх", ни " EFFERALGAN UPSA", ни каких-то других заморских чудо-лекарств. Была протопленная русская печь и бабушкино малиновое варение. В те времена безверия и запрета, бабушка, единственная в их семье оставалась хранительницей Веры. Когда Сашке исполнился годик, она крестила его в местной церкви. Мать, закончившая педагогический институт и преподававшая в школе историю и обществоведение, одновременно являясь завучем, пыталась было возразить, но встретившись с бабушкиным взглядом, только махнула рукой. Уже потом она упрекала бабушку: - Меня в школе нет-нет, да иногда и попрекнут в том, что у меня свекровь верующая и дети крещёные. Но, я то ладно. А у Сашки вся жизнь впереди и ему нужно будет устраиваться в этой жизни. Мама, не втягивайте Вы его в свою Веру. А бабушка и не втягивала. Её Вера была тихой и искренней. Ей не требовалась внимание посторонних и, её не нужно было кому-то навязывать. Три Иконы висели в углу бабушкиной комнаты. По краям, две небольшие, с ликами святых. А по центру, с Иконы побольше, спокойным терпеливым взглядом смотрела, Божья Матерь с Младенцем на руках. - Матерь наша Небесная спаси и сохрани матерей земных и детей их... - чаще всего именно к Ней, в своих утренних и вечерних молитвах, обращалась бабушка. И когда в их дом могла прийти беда, а возле порога бродили хвори и напасти, когда кому-то в их большой семье были нужны удача и содействие, она шла в свою комнату, где её ждали Иконы. Старушка зажигала лампадку и стоя на коленях долго о чём-то шептала Им. Маленькому Сашке очень хотелось узнать:- Что же говорит им бабушка? Спрятавшись за дверным косяком, он прислушивался, но ничего не мог понять. Ему становилось неловко, будто он вторгается в чьё-то таинство и он тихонечко уходил. И беда со своей свитой, потолкавшись возле крылечка, так и не решалась постучать в их двери. Так уж случилось, позднее, уже в старших классах. В минуты сомнений и мук, накануне выпускных экзаменов, перед решающими матчами на первенство области, либо терзаемый нежным томительным чувством к однокласснице, украдкой, когда никого не было дома, Сашка подходил к бабушкиным Иконам и торопливо, не умело крестясь, обращался к Богу, ища у Него помощи и поддержки.
В школе его любили за лёгкий, добродушный характер и за потрясающее чувство юмора. Вот только девчонки в классе частенько над ним подшучивали: - Сань, природа явно ошиблась. Ну, зачем парню такая густая копна русых волос и эти бездонные голубые глаза? Сашка, поначалу смущался, а потом привык и уже не обращал на это внимание. Он больше переживал по поводу невысокого роста и худенького телосложения. Чтобы как-то исправить ситуацию, пытался не ограничивать себя в еде, но вокруг кипела такая интересная, динамичная жизнь, что порой и вовсе было не до неё. Особенно в летние школьные каникулы. Он рано вставал, ведь прежде чем мать отпускала гулять, нужно было прополоть грядку, наносить домой воды с колодца и выполнить ещё несколько мелких маминых поручений. Но зато потом - его ждал дышащий смоляным сосновым ароматом лес и манило прозрачной прохладной водой озеро. А ещё хотелось на речку с глинистыми берегами, где немного помесив ногами глину и быстро намутив в омуте воду, они играли с мальчишками в "пятнашки". Он мог часами гонять футбольный мяч на поле за огородом, а ведь нужно было ещё найти время покататься на лодке и посидеть с удочкой. Вечером, когда нагулявшееся и вдоволь наевшись сочной травы, стадо, мычанием с околицы возвещало о своём возвращении, бежать чтобы найти и пригнать домой свою, не желающую расставаться с "подружками", бурёнку. Затем, быстро перекусить и, пока занятая делами мама не успела дать новое задание, улизнуть на центральную улицу играть в "лапту" и "вышибалы" до тех пор, когда сгущающиеся сумерки уже не дают разглядеть мячик и всё тот же мамин голос не загонит домой спать. Долгого летнего дня не хватало, чтобы переделать все дела и везде успеть. Зимой же, как только озеро затягивалось ещё непрочным, хрустально-прозрачным льдом, вырубив из подходящей коряги клюшку, гонял с мальчишками шайбу. У него неплохо получалось и в старших классах, он уже выступал за сборную района по хоккею и футболу. Частенько приходил домой с ссадинами и шишками, а пару раз пришлось накладывать швы. При этом мать каждый раз в сердцах ломала клюшку, отправляя её в печь и, прятала подальше коньки и мяч. Поэтому приходилось идти на хитрость - домой хоккейную амуницию он уже не носил. Отслуживший на Дальнем Востоке, на границе с Китаем, брат, с гордостью демонстрируя зелёную фуражку и китель, украшенный двумя рядами ярких красивых знаков, говорил: - К армии нужно готовиться. Тяжело там физически не окрепшему. А Сашка и готовился, смастерив в огороде перекладину и сделав из подходящих "железяк" гантели. Возвращаясь из леса, весь собранный братьями урожай грибов, он сваливал к себе в огромную заплечную корзину и один, не уступая братьям, тащил её до дома. Мать, как-то увидев такую "дедовщину", схватилась за отцовский ремень: - Что же вы творите, паразиты? - Мам, я сам! Мне так надо! Я к армии готовлюсь, - остановил её Сашка. Природа, обделившая его ростом и богатырской статью, наградила удивительной выносливостью. Даже на лыжах, которые он недолюбливал, предпочитая игровые виды спорта, как казалось, с видимой лёгкостью выполнял норматив первого взрослого разряда. Короткие дистанции были не его, а вот на длинных, задав с первых метров определённый темп, сосредоточенным взглядом уткнувшись в лыжню, так и шёл словно не чувствуя усталости, оставляя на финише за своей спиной тех кто ни один год занимался в лыжной секции. После службы в армии братья подались в город. Средние, поступили учиться, а старший устроился работать на завод. - Мам, я в город не поеду. Мне здесь нравиться. Я дома останусь. Поработаю в колхозе, а после армии буду в сельскохозяйственный институт поступать. После армии легче, да и председатель колхоза обещал направление дать, чтобы потом в родной колхоз вернуться, - на радость матери, говорил Сашка. Да и зачем ему этот город? Ведь его любимая девчонка сказала, что никуда поступать не поедет. Наташка, старшая в семье. Надежда и опора. Отец скоропостижно скончался, оставив мать с пятью детьми. Тяжело матери. Как вырастить такую ораву? Вот и решила Наташка, что по окончании школы пойдёт работать, помогать матери растить младших. Меньше года по окончании школы проработал в колхозе Сашка, помогая отцу на комбайне и тракторе. Уже в мае принесли повестку в армию. - Наклони голову, внучек,- провожая его, попросила бабушка и, когда он исполнил её просьбу, повесила ему на шею маленький нательный крестик на тоненькой тесёмочке. - Зачем, бабушка? Я же комсомолец. Я и в церковь - то не хожу и ни одной молитвы не знаю. - Бог, он у тебя в сердце, Сашенька. Ты сам к нему придёшь, - перекрестив, глядя на него добрыми грустными глазами, молвила бабушка. Словно знала она, будто чувствовала, что на долю самого младшего из братьев выпадет война. - Сашка, спрячь его и на первом году службы не надевай, - посоветовали уже отслужившие братья. - В армии всяких "придурков" хватает, издеваться начнут, да и замполиты берут верующих на заметку. И Сашка сначала спрятал крестик под обложкой записной книжки, а затем, когда получил форму, на нагрудном кармане, на том, что поближе к сердцу, с тыльной стороны пришил маленький дополнительный карманчик и аккуратно, чтобы тот не мог выпасть, уложил крестик с тесёмочкой в него. Тогда, в начале 80-х, Союз ещё не жил Афганистаном. Он ещё не знал, что эта война затянется на долгие десять лет, не предполагал чем она для него обернётся. Тот, уже во-всю перемалывал в своих жерновах "ограниченный контингент советских войск", возвращая обратно мальчишек в цинковых гробах, но мало кто слышал об этом. Пресса молчала. Лишь изредка на её страницах проскакивали репортажи о построенных дорогах, мостах и школах, о посаженных деревьях и совсем чуть-чуть, вскользь, об отличившихся на "войсковых учениях" военнослужащих. Немногословны были и ребята вернувшиеся оттуда. "Здорово было бы попасть служить за границу", - размышлял Сашка. - "Из российской глубинки, в тот же тёплый солнечный Афганистан. Это же впечатлений и воспоминаний на всю оставшуюся жизнь". Вот только командир учебной роты в далёком Ашхабаде с нескрываемой печалью и жалостью в глазах смотрел на молодое пополнение. Капитан, уже побывавший " за речкой", отчётливо представлял, что их ждёт и потому не щадил. - Она должна вам стать роднее и желанней ложки,- вертя в руках малую сапёрную лопатку, говорил он. - Потому как не ямки под яблони ею придётся копать. Строить дороги, мосты, школы и сажать деревья будут другие. Вы же заходите туда с оружием в руках и вот этой самой сапёрной лопаткой для того чтобы защищать завоевания апрельской революции. А чтобы защитить эти завоевания нужно - метко стрелять, быстро бегать, много копать и ... много чего ещё нужно, чему мы постараемся, научитесь вас здесь, на учебном пункте". И они учились. Стреляли, бегали, копали. - Вперёд, быстрее, - подгоняет ротный. - Всё, не могу больше,- друг Колька, с которым они познакомились на призывном пункте, сбросив с плеч вещмешок с песком, рухнул рядом с ним на землю. - Кириллов подъём, - выросла над ним фигура замкомвзвода. - Не могу, - стонет Колька. - Зачёт по последнему,- орёт ротный. Сашка подхватывает Колькин автомат. Двое парней подмышки Кольку, и тот, перебирая ватными, непослушными ногами хоть как-то старается им помочь. Уже потом, много лет спустя, на встрече однополчан, вспоминая ротного с "учебки", Колька скажет: - Он гонял нас как "сидоровых коз". Я задыхался от усталости. Я блевал от изнеможения. Я ненавидел его. Я готов был его убить. И помолчав немного добавит: - Он спас мне жизнь, да и не только мне. * * * С впечатлениями он не ошибся. Для любознательного, восприимчивого Сашки их хватило с избытком и он, как мог, увлечённо делился ими в письмах домой и к Наташе: - Про сочное синее афганское небо и величественные горы с белыми снежными шапками на голове; о том- каких хороших надёжных друзей встретил он в армии; про криво ухмыляющуюся, показывая жёлтые зубы, верблюжью морду; про старика в чёрных глянцевых калошах с ярко-красной сердцевиной, одетых на босую ногу, в морозный зимний день; про шустрых босоногих мальчишек и женщинах в паранджах. " Нет, Наташка, не поверит. В наше время и в паранджах", - размышлял Сашка и для убедительности, нарисовал их в уголке листа. Его письма дышали Востоком, передавая сладкий прозрачный аромат этого неведомого загадочного края. Они будоражили воображение родных и успокаивали одновременно - в них не было войны. Не было разрывов снарядов, свиста пуль и погибших товарищей. Умалчивал он и об унижениях и несправедливости со стороны старослужащих. Они, "хлебнувшие войны", повидавшие смерть, могли себе позволить грубость с молодыми солдатами. С их высокомерием и резкостью приходилось мириться и это даже не вызывало внутреннего протеста, если не выходило за рамки разумного. Сашка с первых дней чем-то не угодил рядовому Галязову и тот, прозвав его "красной девицей", постоянно придирался по всякому поводу. На голову выше Сашки, глядя на него сверху вниз, он любил приговаривать: - Наберут детей в армию, а потом мучайся тут с ними. Вот и в этот раз, зайдя в палатку, он бросил на Сашкину кровать свою куртку: - Почисти и подшей подворотничок. - Я не буду, - насупился Сашка. - Что? Да я тебя "на очке сгною". - Лучше туалет убирать..., - удар в грудь не дал договорить. Отлетев в проход между кроватями, падая, Сашка больно ударился локтем о тумбочку. Галязов ждал, когда он поднимется, чтобы нанести новый удар, но тут перед ним вырос заместитель командира взвода сержант Ершов. - Оставь его. Ему завтра в горы идти, - глядя в упор на Галязова произнёс он. Тот попытался что-то сказать, но Ершов перебил.- Ты, что не понял? Не вылезающий из " боевых", кавалер ордена "Красной звезды" Ершов недолюбливал Галязова. Тот знал это и побаивался сержанта. Высокий, красивый, атлетического телосложения Галязов, ещё в школе, был предметом воздыхания многих девчонок. Несколько высокомерный с ровесниками, но обходительный и чуточку, умно, совсем ненавязчиво, льстивый со старшими, с "хорошо подвешенным языком", он выделялся среди сверстников, неизменно являясь секретарём комсомольской организации. Кроме прочих достоинств было у него ещё одно, очень пригодившееся ему в армии - он хорошо рисовал и красиво писал пером. Благодаря ему, сходив один раз на сопровождение колонны, он прочно осел "под крылом" замполита полка. Всё устраивало Галязова, лишь одна мысль не давала покоя: "Служба подходит к концу. У Ершова - орден, у некоторых ребят - медали. А с чем домой вернётся он? Хотя бы медаль. Там так бы она пригодилась, так помогла бы карьере по комсомольской линии". Выбрав подходящий момент, перед отчётно-выборным комсомольским собранием, он подошёл к замполиту: - Товарищ подполковник, мне бы с ребятами в рейд сходить, а то я всё при штабе. Они домой с наградами вернуться, а мне и рассказать не чего. - Что ты?- замахал руками тот. - Тут собрание на носу, столько сделать нужно. Комиссия с Москвы едет. Потом, как-нибудь... Твой фронт здесь, а свою " За отвагу" ты получишь. Уже и представление готово. Галязов успокоился. Не спалось Сашке. Завтра первый раз в рейд, надо бы выспаться, но переполненный впечатлениями день и эта вечерняя стычка с Галязовым, отогнали сон. Поворочавшись в кровати, он встал, оделся и выйдя из палатки, присел в курилке. По небу кто-то щедро, не скупясь, рассыпал яркие звёзды. Вспомнилось. В ту ночь они с отцом остались ночевать на полевом стане. Работу закончили поздно. С аппетитом проглотив принесённый матерью горячий ужин, улеглись на копне. Тёплая летняя ночь, душистый аромат свежескошенного сена и огромное звёздное небо над головой. Заложив руки за голову, Сашка взглядом нашёл Полярную звезду:- Пап, а как думаешь, на какой-нибудь другой планете, жизнь есть? - А почему нет? Вон их сколько. Где-нибудь наверняка есть. Только, другая - никак у нас. - Взглянуть бы, хоть одним глазом, - мечтательно произнёс Сашка. И вот здесь, сейчас, в курилке, под холодным светом чужих звёзд, он понял, почувствовал всем телом - тот самолёт, приземлившийся в аэропорту Кабула, прорвавшись сквозь временные измерения, выкрал, вырвал его из той прежней жизни, перенеся на иную планету. Чужую, пугающую, непонятную. Сегодня полк прощался с ребятами из расстрелянной накануне колонны. Перед строем, по центру раскалённого афганским солнцем, плаца, пять гробов на солдатских табуретах. Приспущенное выцветшее полотнище на флагштоке. Склонённое полковое знамя. Надрывная, с нервной хрипотцой, прощальная речь командира: - Сегодня мы провожаем в последний путь пять наших товарищей...ещё пять семей в Союзе обольются слезами...наши сердца полны горя и ненависти... . " За чем? Почему?", - ком в горле застрял у Сашки. - " Ведь это же была обыкновенная колонна с продовольствием и горюче-смазочными материалами не только для армии, но и для местных жителей. Её не разграбили, не растащили, что было бы хоть как-то понятно, её просто расстреляли, сожгли, в упор, из засады". " Вон тот, в крайнем правом гробу, не сделавший на афганской земле ни одоного выстрела из своего автомата, за что прострелянной головой уткнулся в руль сползающего в кювет, гружёного мукой КАМАЗа? За что его сосед, озорной жизнерадостный балагур и весельчак, огненным факелом выпал из кабины горящего бензовоза?- сжимаются в кулаки Сашкины руки. - Они выполнили свой долг до конца! Поклянёмся... - вязли в душном горячем воздухе слова командира полка. " Найти, отомстить, уничтожить..." - стучит в Сашкиных висках. Он отводит взгляд в сторону и глаза натыкаются на стоящего слева сержанта - сапёра. Сашка знает его, он одного призыва с Ершовым и ему совсем скоро на "дембель". Серое, впитавшее в себя пыль афганских дорог, обветренное, опалённое солнцем, лицо, с равнодушными утомлёнными глазами. Казалось в них, повидавших смерть, не осталось места для боли и сострадания. Словно, кто-то, неведомый вычерпав эмоции, погасил в них жизнь. И Сашка потрясённый уже не может отвести взгляд от сержанта: "Господи, неужели это случится со мной? Зачерствеет, высохнет, как кусочек ржаного хлеба в раскалённой духовке, моя душа. Перестанет чувствовать, страдать, радоваться, удивляться. Неужели я привыкну видеть смерть? Разве к этому можно привыкнуть? А может быть и мне суждено вернуться домой в цинковом гробу?" Придавленный, опустошенный произошедшими за сегодняшний день событиями, он уже не мог спокойно сидеть. Встал, устремив взор в небо, нашёл на нём Полярную звезду и достав бабушкин крестик, повесил себе грудь, зная, что уже никогда его не снимет. "Спаси и сохрани, Господи!" - тоскующий, терзаемый неясными тревожными мыслями, там, в глубинах Вселенной, в туманной дали Млечного пути, он искал понимающий, дающий уверенность и надежду, взгляд. И ему казалось, что он нашёл, увидел его. С сержантом - сапёром он столкнётся месяца через два. Радостный возбуждённый, в парадной форме одежды, тот заскочит в палатку попрощаться с Ершовым. Они улетали разными партиями. А затем Сашка увидит его прощающимся со своей собакой. Суровый, с окаменевшим от пережитого на этой земле, сердцем, с поблескивающей на груди медалью "За отвагу", уткнувшись лицом в густую собачью шерсть, перебирая её грубыми жёсткими пальцами, он рыдал навзрыд, как ребёнок. И в глазах его верного друга стояли слёзы. Он всё понимал этот мудрый пёс. Понимал, что война для него не закончилась и не обойтись без него на нашпигованных минами и фугасами дорогах. Умом понимал вынужденную смену хозяина, вот только сердце никак не могло с этим смириться, принять. И в умных мокрых глазах стоял вопрос: " Почему?" Второй день рота напоминала потревоженный муравейник. Суета, беготня, команды вперемешку с матом. Получили оружие с боеприпасами, продовольствие. Отнесли сухой паёк в стоящие в автопарке БМП, туда же баки с водой, старые матрасы, чайники... и ещё кучу разного, так необходимого на войне, барахла. Пополнили боекомплект. С утра всё началось по-новому. Взводные проверяли готовность: оружие, вещмешки, фляжки, котелки, ложки... Часов в одиннадцать начальник штаба построил батальон. Крики, мат, кулак перед лицом ротного... время на устранение недостатков. Перед обедом уже офицеры управления полка подключились к проверке готовности к рейду. Опять куча недостатков, всё не так, всё бестолково... времени на их устранение уже не было. После обеда, натужно урча моторами, техника, с оседлавшими её людьми, неспешно вытянулась в длиннющую колонну. Медленно, словно нехотя, ощетинившись сотнями стволов, около суток колонна ползла в сторону Гардеза и Сашка, сидя на броне БТРа, с интересом смотрел по сторонам. Величественные казавшиеся безжизненными горы. Блеклые, облезлые, с застывшим в четырнадцатом веке укладом жизни кишлаки, в которые, словно прорвавшись сквозь столетия, кто-то неведомый караванными путями на спинах верблюдов привёз, протолкнул осколки века двадцатого, рассыпав их по витринам и прилавкам дуканчиков в виде двухкассетных магнитофонов, электронных часов, джинсовых костюмов и прочего - прочего. Скомканная, разорванная, сгоревшая техника: КАМАЗы, танки, БТРы..., словно безмолвные обелиски, наводящие на грустные мысли. Раскалённая на солнце броня и ... пыль, пыль, пыль забивающая горло, нос, глаза. Наконец колонна остановилась в намеченной точке. Жуя консервы из сухого пайка, Сашка слышал как, собрав взводных, матерился вернувшийся с получения задачи ротный. - Блин, нам, как всегда "повезло". Дальше всех тащится от техники. К ночи должны выйти сюда и вот здесь занять позиции. С утра батальон будет прочёсывать вот эту долину, - тыча в карту карандашом, объяснял он офицерам. Сгусток чувств и эмоций охватили Сашку в том первом боевом выходе. Азарт, нетерпение и мальчишеское желание испытать, проверить, доказать себе, что ты что-то можешь, вперемешку с дразнящим чувством опасности, тревоги и страха. Ему казалось, что опасность подстерегает везде и он, нетерпеливо поправляя, поглаживая свой автомат, вглядывался, искал - не мелькнёт ли впереди за камнями чалма, не блеснёт ли воронёная сталь чужого оружия. По серому пепельному склону, шурша мелким гравием, роняя вниз сыпучие струйки, рота ползла в гору. Многочасовая ходьба под заметно потяжелевшим боекомплектом, изнуряющий зной и скребущая горло жажда постепенно заглушили эмоции, отодвинули чувства, заменив их одним желанием - дойти до намеченной точки и сбросив всё с себя, грохнуться на землю. Казалось, подъёму не будет конца, но впереди вразвалочку, легко неся своё увешенное оружием тело, шёл высокий, широкоплечий Ершов и Сашка глядя на него черпал в себе новые силы, тянулся за ним. Оглядываясь, он видел, что идущий следом одногодок Вовка совсем выбился из сил. Ещё чуть-чуть и, он вместе с оружием и поклажей рухнет на землю и скатится вниз по склону. Сашка, пропустив его вперёд, забрал у него пулемёт. Тот рейд прошёл для их роты спокойно. Просидев около недели на блоке, они вернулись, к ожидавшей их технике. Но командир взвода, проверив Сашкины навыки по обращению с пулемётом, так и оставил его пулемётчиком. По возвращении из рейда Сашка узнал - пропал Галязов. Вместе с ним с ним исчез ещё один боец из хозяйственного подразделения Климов. Как говорят в таких случаях: "Предпринятые оперативно-розыскные мероприятия результатов не дали". Лишь один из сослуживцев сказал, что они собирались пройтись по дуканам, приобрести что-то на "дембель". Звали его, но он не пошёл. *** Закончив службу, улетел домой Ершов, а для Сашки это был третий выход на "боевые". Пульсирующей цепочкой, теряясь среди морщинистых складок гор, сливаясь с ними, взвод карабкался на перевал. До вершины хребта оставалось совсем не много, когда головной дозор почти лоб в лоб столкнулся с "духами". Секундное замешательство сменилось криками и ожесточённой перестрелкой. По интенсивности огня взводный понимал, что душманов больше и, они имеют огромное преимущество, находясь на вершине хребта. Прорываться вперёд бессмысленно, только положишь людей. Занять позицию здесь и отстреливаться, дожидаясь помощи от идущих по соседнему хребту взводов? Не успеют. "Духи" обойдут с флангов и перекроют путь отхода. Оставалось только как можно быстрее скатиться по склону вниз и занять оборону на противоположном склоне. Тогда уже взвод получит преимущество высоты, а в горах это не маловажно. Отдав команду " Отходить", взводный взглянул на Сашку. Тот понял всё без слов: - Отходите, товарищ лейтенант, я прикрою. - И я останусь, - вызвался тёзка Сашка Смирнов. - Давай, Смирнов, следи за флангами. Не давайте себя обойти. Меняйте позиции, постепенно перемещаясь вниз. Отстреливаясь, взвод сползал к подножью. Сашка, прильнув к пулемёту, длинными очередями поливал позиции "духов", отвлекая их огонь на себя. Он понимал, что пора сменить позицию. Но почему-то смолк автомат Смирнова? Тёзку, он нашёл за валуном. Пуля, угодив в висок, оставила лежать его здесь, на склоне афганской горы, среди чужих унылых равнодушных камней. Тоска и боль охватили Сашку. Схватив пулемёт, он выскочил из-за валуна, вложив всю ненависть, злость и отчаяние в длинную очередь по наседавшему противнику, пока затворная рама, клацнув не известила, что закончились патроны. По выстрелам звучащим в ответ уже не только сверху, но и слева сбоку, ниже его позиции, он видел, что его обходят, прижимая вправо, к отвесной скале. Кроваво-красное солнце цепляясь, за острые серые глыбы скал, скатывалось за горизонт. Старые, мудрые горы недоумённо взирали на этих странных, непонятных, опять что-то не поделивших между собой, людей. Им были чужды людские страсти, их коварство и вражда. Разбрасывая тёмно-серые тени, накрывая ими ущелья и долины, они словно хотели остановить это безумие. Краток и быстр миг угасающего дня, ещё совсем не много и чернильно-чёрная мгла опустится на землю. Сашка понимал, что это его последняя огневая позиция. Дальше отходить некуда и помощь к нему не придёт, не успеет. - "Боже, как же хочется жить!!!" - Сашка подсоединил к уставшему, раскалённому от стрельбы пулемёту, оставшийся магазин. - "Нет, живым я им не дамся",- он достал две гранаты и положил их за камень на расстоянии вытянутой руки.
Толковый гранатомётчик у моджахедов. Понимая, что прямым выстрелом пулемётчика за валуном трудно достать, он взял чуть выше, в нависшую за Сашкиной спиной скалу. Гулко ухнув в расщелине и обильно посыпав окрестности осколками, граната отщепила от скалы несколько увесистых кусков и потревожила груду камней, которые с грохотом обрушились вниз. Страшный крушащий удар, со звоном срикошетившего от каски камня, выключил звуки боя и, погасив в ущелье солнечный свет, пригвоздил к земле. Он пришёл в себя, когда было уже совсем темно. Холодом и сыростью веяло от мокрых, скользких камней. Сильная головная боль мешала сосредоточиться, выхватывая у памяти лишь обрывки минувшего боя. Взрыв за спиной... и пустота. Плохо соображая - где он и что с ним, с трудом сел. Крепко связанные за спиной руки сковывают движения. Совсем рядом, из темноты, донеслась тихая, чужая, гортанная речь. Молниеносная, пугающая и пронзающая насквозь истина сломала, втоптала, вдавила в серые мокрые камни: " Плен... я попал в плен". Нет, он боялся в это поверить. Неприятный, липкий, холодный пот по всему телу и крик отчаяния рвущийся наружу. Незнакомые люди, увидев, что он очнулся, подошли, поставили на ноги. Даже сквозь темноту виделись их чужие злобные лица, чувствовалось их горячее дыхание. Придерживая с двух сторон, его повели по склону вниз. Он плохо помнил дорогу. Постоянно спотыкался, падал, его поднимали и вели дальше. У подножья горы его, как мешок, забросили на лошадь. От этого не стало легче. Связанный, перекинутый через седло лицом вниз, он с трудом переносил твёрдые тычки костлявого лошадиного хребта в живот. Тошнило, сильно болела голова. Остановились, когда уже рассвело. Сашку сбросили с седла. Очень хотелось пить, но просить он не решился, натыкаясь на чёрные, испепеляющие, ненавидящие глаза. Казалось, что они сейчас набросятся на него, растопчут, разорвут, растерзают его тело и только чей-то таинственный и властный указ сдерживал их. Повинуясь ему, они лишь при случае злобно толкали прикладом в спину и больно, под рёбра, стволом автомата. Отряд разделился и Сашку снова повели пешком. Ближе к полудню в густом, застывшем, душном воздухе, словно картинка из старой отцовской книги о Востоке, вдали показался, примкнувший к подножью горы, выцветший на жарком солнце кишлак. Путь отряда лежал к нему и по мере приближения, он, утопающий в сладком утреннем мареве, менял свой вид, приобретая страшные отталкивающие очертания. По нему уже прошлась война, разрывами снарядов и бомб разметав дома, бросив на окраине три покорёженных ржавеющих остова БТРов, проломав высокие глинобитные заборы, сделав их издали похожими на гнилые кровоточащие зубы. Война прогнала жителей с родных мест, оставив невозделанными поля, расчерченные на квадратики пересохшими развороченными арыками. В жаркий летний день холодом, тоской и унынием веяло от этого кишлака-призрака. Обугленная яблоня, протягивающая к Сашке чёрные пальцы обгоревших веток. Пустые зажатые развалинами улочки. Узкие раскрытые настежь калитки, в уцелевших дувалах. Унылый ветерок, гуляющий по опустевшим дворам, лениво ворошивший пыль и брошенные, уже никому не нужные тряпки. Всё это наполняло Сашку тоской, пониманием, что с ним случилось страшное несчастье, ведущее к его неизбежной мучительной гибели. Его провели в один из уцелевших домов и втолкнули в маленькую глухую комнату. В лицо дыхнуло тяжёлым затхлым воздухом непроветриваемого помещения. Лишь крохотное окошечко, прорубленное в двери, давало узкий пучок тусклого света. Нырнувшие в полумрак глаза не сразу к нему приспособились и, он скорее почувствовал, чем увидел - в комнате кто-то есть и этот кто-то, поднявшись, приблизился и, наклонившись над ним, произнёс: - "Красна девица", ты как здесь оказался? - "Галязов", - понял Сашка. Соскучившись по общению, обрадованный появлением собеседника, тот теребил уставшего, опустошенного, раздавленного Сашку расспросами о новостях в полку, о том, как он попал в плен. Изводящее до безумия многодневное одиночество выплеснулось в череду бесконечных повторяющихся вопросов, в потребности высказаться и он, перебивая Сашку, поведал свою историю как они с Климовым, договорившись с часовым, ушли из части для того, чтобы пройдясь по близлежащим дуканам, "затариться" на дембель. Всё складывалось удачно. Они уже прибрели электронные часы, кассеты для магнитофона ... и уже собирались обратно, но "афгашки" ещё остались и они заскочили в крайний дукан. Увлёкшись не заметили, как за спиной выросли четыре фигуры. Ткнув пистолетом в бок, их провели в подсобное помещение. Связали руки, завязали глаза. Потом его куда-то везли сначала на машине, затем, на лошади и долго шли пешком. Глаза развязали, когда были уже в горах. - А где же Климов?- спросил Сашка. - Не знаю, нас сразу разъединили, - ответил Галязов и лишь позднее проговорился, что тот оказал сопротивление и, он не знает, что с ним стало. Он эмоционально рассказывал, как больше двух месяцев моджахеды скрывались в какой-то пещере в горах, а его держали в вырытой яме. В этот кишлак пришли совсем недавно. Поведал, что главарь банды Халис Разад учился пять лет в Киеве и хорошо знает русский язык:- Ему всё нравилось в Союзе и он очень уважительно относился к русским, пока мы не пришли сюда с оружием. - Какой же я дурак и какой чёрт меня понёс в эти дуканы? Ведь у меня мама заведует магазином, дома всё есть. Сейчас бы уже был там,- то с тоской, то раздражаясь, теряя нить рассуждений, перебивая Сашку, сетовал он. Тусклое болезненное лицо с заострившимся носом, нервная дрожь в пальцах, погасили образ того - статного, высокомерного, самоуверенного Гаязова и Сашка, забыв прежние обиды, с сочувствием и жалостью смотрел на него. - Надо бежать,- порывисто вскочив, заявил Сашка. - Как бежать? - с раздражением в голосе Галязов постучал по глухой глинобитной стене.- Куда бежать? Ты знаешь, где мы находимся? Всё равно поймают и тогда конец. Ты слышал, что они делают с пленными? Когда меня взяли, они сразу проверили плечо и руки, есть ли следы от приклада и оружейной смазки. Наверно, поэтому и оставили в живых. Почему оставили тебя, не задумывался? Чтобы отдать на растерзание толпе, родственникам тобой убитых моджахедов? Стоит ли их раздражать? Стоит ли рисковать? Они скоро отсюда уйдут, скорее всего, в Пакистан и тогда появиться шанс. Там нас могут освободить по линии "Красного креста" или они обменяют на кого-нибудь из своих. Мир сжался до этой, душной вонючей крохотной комнаты, в которой время словно остановилось. Это там, за её пределами, на смену дня приходила ночь. Менялись дни недели, числа месяца. Здесь же оно застопорилось, зафиксировало свой ход, как бы предлагая вспомнить, осмыслить, прожить свою жизнь заново. Сашка думал, сопоставлял и, у него не получалась. "Если не мы, то сюда бы пришли американцы. Они бы построили свои военные базы возле наших границ, а этого нельзя допустить. С этим всё понятно. Но, "афганцы"? - он видел руки душманов захвативших его в плен. Это не руки воинов. Это руки крестьян, земледельцев. От бесчисленных прикосновений к земле они срослись с нею, стали такими же серыми и так же как она, изрезанная арыками и каналами, покрылись сетью мелких морщин. Такие же руки у отца - жилистые, мозолистые, навечно впитавшие в себя запах бензина и солярки. " Какая сила вырвала из этих рук мотыги и лопаты и заставила взяться за оружие? Ведь мы же пришли сюда не как захватчики. Не грабить, не убивать. Ведь замполит и командиры говорят, что мы пришли помочь афганскому народу построить новую, более счастливую жизнь. Мы не разоряем страну, а наоборот везём сюда продовольствие, машины и тракторы. Сюда приехали наши специалисты строить дороги, мосты и школы", - он вспомнил как на склоне возвышающейся над дорогой горы "сидел на блоке", а мимо, натужно рыча под тяжестью груза, казалось нескончаемым потоком шли ЗИЛы и МАЗы из Союза. Вспомнил рассказ друга Серёжки вернувшегося из сопровождения агитотряда. Тот взахлёб делился впечатлениями о поездке по кишлакам, где они раздавали местным жителям муку и керосин, а к нашим врачам охотно шли люди со своими болячками и болезнями. "Так почему же мы сцепились в смертельной схватке? Что-то мы сделали не так. Что-то не смогли объяснить. В чем-то не смогли понять друг друга", - мысли сбивались и путались. - "Ведь эти измученные тяжёлым трудом и беспросветной бедностью крестьяне должны были обрадоваться нашему приходу. Должны были пойти за нами". " Это такие как Халис, подкармливаемые Америкой и Пакистаном, получая оттуда оружие и деньги, обманули их. Наврали, наобещали, давя на религиозные и национальные чувства", - размышлял Сашка, но тут же в голову вкрадывалась иная мысль. - " Так ведь и у нас так было в 1812 году, когда французы пришли в Россию, захватили Москву. Такие же бесправные, не менее обездоленные крепостные крестьяне, забыв обиды на хозяев, взялись за дубины и вилы и погнали французов обратно". Не стыковалось что-то у Сашки, не склеивалось. - С кем мы здесь воюем? С народом? С крестьянами? Авиацией и артиллерией по кишлакам, по глинобитным домам, по старикам, женщинам и детям. Что мы им хотим доказать? Как надо жить? Привезли социализм на своих танках. А он им нужен? - Галязов вскочив, нервно жестикулируя, ходил по комнате. - Присяга ..." Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся? ", - Да трудящимся плевать на твои проблемы. Наши сверстники веселятся на дискотеках, провожают девчонок домой, ездят на природу, на шашлычок ... Им и дела нет, что здесь, в Афгане, в этой вонючей дыре, ты ждёшь смерти. Мне всего лишь двадцать. Что я видел в этой жизни? Я только начал жить. Почему? За что? Зачем меня послали в эту страну? Галязов говорил то, о чём думал Сашка. Говорил слова, которые он уже слышал в тихой доверительной беседе двух дембелей. Но это было там, в душной выцветшей на солнце палатке, из уст, "по полной хлебнувших" этой войны, солдат. А, Галязов произносил их здесь, сейчас, в спину парням, уходящим в горы и пустыни на перехват караванов с оружием, в спину глотавшим песок на раскалённой броне, на пыльных афганских дорогах. Не в глаза, а за спиной, исподтишка, он нашептывал слова хулы матерям тех мальчишек, лежащих в цинковых гробах перед строем полка на плацу. Он говорил их, чтобы оправдать себя, свой страх и малодушие, своё уже принятое подленькое решение. Говорил, ища ему оправдание и Сашкиной поддержки. А у Сашки перед глазами стояла совсем иная его речь с трибуны комсомольского собрания и проснувшаяся в душе жалость, сменилась презрением и отвращением. - Сейчас главное выжить. Любой ценой выжить,- возбуждённо продолжал Галязов. - Как ты собираешься это сделать? Принять ислам? - А почему нет? Какая мне разница, если в этом единственная возможность спастись. - Возьмёшь в руки оружие и будешь воевать против своих бывших однополчан? - Зачем воевать? - с выпуклыми, возбуждённо блуждающими глазами Галязов перешёл на крик. - Взять оружие... стрелять куда-нибудь... мимо. Но что-то делать и искать возможность... Ты знаешь, что такое казнь " Красный тюрбан"? - Слышал. - "Слышал", - передразнил он Сашку. - Человека подвешивают со связанными над головой руками и с живого, сделав надрезы внизу живота и на спине, медленно смакуя и растягивая звериное удовольствие от его нечеловеческих мучений, сдирают кожу, натягивая её наверх, на связанные руки и голову. Это долгая и мучительная смерть, пока он не задохнётся в чулке своей же кожи. - Ты готов к этому? И скажи - к чему это геройство? Ведь никто не оценит его. Ни друзья, ни родные, ни близкие никогда не узнают о твоих последних минутах. Для них ты просто сгинешь "без вести пропавшим",- нервно пульсирующая жила на провалившемся виске обтянутого сухой кожей черепа. - Не узнают, - согласился Сашка. - Но для них я погиб там, в ущелье, с пулемётом прикрывая их отход. Не могу я воскреснуть с тем же пулемётом, стреляющим им в спину. Говоришь - "главное выжить". Да, выжить хочется. Но с этим нужно будет ещё жить. И эта самая жизнь будет натягивать спасённую шкуру на твою душу, и та будет стонать, задыхаться, будить тебя по ночам. И эта мука не на час, не на день, а на всю оставшуюся жизнь, пока... - Заткнись, - Гаязов подскочил к лежащему Сашке.- Я убью тебя, сука ! - Не убьёшь. Тебе тогда самому не жить. Не для того они меня сюда тащили, чтобы ты убивал. * * * Их вывели на улицу. Прохаживаясь перед ними Халис остановился, внимательно изучающе разглядывая Сашку с Галязовым: - Ну что, готовы, принять Ислам, стать правоверными мусульманами, участвовать в священной войне с неверными кафирами? Да, я... я готов,- торопливо, заикаясь, словно боясь, что его не расслышат, не поймут, передумают, залепетал Галязов. - Хорошо,- Халис жестом остановил его. - Посмотрим, какой из тебя воин? Галязову дали винтовку и указали на лежащий в конце улочки камень. Двое моджахедов стоя по бокам и направив на него автоматы, следили за каждым движением. Стрелял Галязов хорошо, ещё учась в школе, частенько посещал тир, да в "учебке" был одним из лучших по стрельбе. В обычной обстановке попасть с такого расстояния в камень величиной с голову ему бы не составило труда. Но сейчас, руки тряслись от волнения, он никак не мог сосредоточиться, всем своим нутром чувствуя направленные на него автоматы. Долго целясь затаив дыхание, от напряжения поперхнулся и, проглотив слюну, прицелился вновь. Он всё-таки справился с волнением. Звонким шлепком, отщепив кусок от камня, пуля ушла рикошетом в глиняную стену. - Молодец,- усмехнувшись, похвалил Халис.- Пойдёшь с нами. - Ты,- Халис повернулся к Сашке. - Я не пойду, - негромко, но твёрдо, глядя из подлобья, произнёс Сашка. Удар приклада в спину опрокинул его на землю. - Я так и думал, - Халис каблуком с хрустом вдавил Сашкину ладонь в пыльную землю. Тут же несколько человек ногами и прикладами бросились избивать Сашку, но Халис остановил их. - Слишком лёгкая смерть. Вернёмся, тогда с ним разберёмся. * * * По извилистому серпантину дороги, чадя соляркой, колонна медленно ползла вверх. Рёв моторов приближался, нарастал, усиливаясь эхом и, вот уже из-за поворота натужно рыча, выбрасывая из кормы струи гари, показались головные машины. - На втором БТРе, тот который держится рукой за пушку, твой, - Халис толкнул Галязова стволом в бок. - Стреляешь по моей команде. Промахнёшься - убью. Это" убью" вывело Галязова из оцепенения, отбросило, очистило мозг от всех иных мыслей и он уже всем телом, покрывшимся липким как мёд потом, чувствовал только его - упёртый в бок ствол пистолета. Поймав в прицел солдата, что-то объяснявшего своему соседу стараясь перекричать рёв мотора, он напряжённо ждал. Он торопил команду, не в силах выдержать ожидание. Давай,- Халис подтолкнул его в бок. Грянул выстрел и солдатик, прерванный на полуслове, удивлённо повернул в сторону Галязова лицо. Голова мотнулась, ударилась о башню, и тело медленно сползло с брони на дорогу. Тут же, с двух сторон, шквал огня обрушился на колонну. Галязов больше не стрелял. Так и сидел, спрятавшись за камнем, пригнув голову, обняв винтовку. Сверху за шиворот сыпалась земля и каменная крошка высекаемая пулями. Его тянуло посмотреть, что там происходит с колонной, что случилось с тем упавшим на дорогу солдатом, но он боялся выглянуть из-за камня. Ему казалось, что его узнали, и все стволы автоматов и пулемётов направлены в его сторону, чтобы достать, выковырнуть, уничтожить. И он всё плотнее вжимался в спасительный камень. Толчок и жест "уходим" всколыхнули, вернули надежду - бежать, быстрее, подальше от этого места и он со всех ног бросился вниз, в распадок, в "зелёнку". Моджахеды "уносили ноги". Вместе с ними, понуро опустив голову, брёл Галязов. Он старался не думать, не вспоминать, отвлечься, разглядывая незнакомую местность, но мысли назойливо возвращали туда. Перед глазами стоял ползущий вверх по дороге БТР и тот солдат правой рукой придерживающий автомат, левой облокотившись на ствол пушки. Вот он после выстрела повернул к нему своё лицо и ткнувшись головой в башню, стал медленно сползать по броне. "Кто он?",- только сейчас, будто заново всмотревшись, Галязов, несмотря на значительное расстояние, увидел его лицо, и это видение ошеломило, электрическим разрядом прошило через всё тело. Ему показалось, что он увидел своего друга-земляка Серёгу, с которым они часто курили, болтали, мечтали, строили планы о встрече после службы там, на Родине. - "Нет, это не он", - Галязов гнал от себя эти мысли. - " Да и не убил я его. Он же в бронежилете. Сильным ударом пули его просто сбросило на землю, но он жив..., а я ничего не мог сделать..., у меня не оставалось выбора... я жить хочу... "Жить...жить... с этим нужно будет жить..." - стучало в голове, словно кто-то неспешно, методично, в такт шагам вколачивал в неё гвоздь.
Халис понимал, что нападение на колонну им не простят. Понимал, что отдыха на этот раз не будет, что им необходимо оторваться, уйти как можно дальше от погони, чтобы там отлежаться, залечить раны, пополнить запасы оружия, продовольствия и боеприпасов. Понимал, что где-то там, в далёком советском армейском штабе, проанализировав все имеющиеся данные по их группе, уже кто-то карандашом на карте обвёл кружочком этот потрёпанный войной кишлак. Он догадывался, что с рассветом вертолёты выбросят мобильные группы на ближайшие предгорья, отрезая пути отхода и минируя горные тропы. А может быть уже сейчас эти группы, под покровом ночи, поползут по горам, стремясь к утру занять намеченные рубежи. Высадившие десант вертолёты прощупают лысые горы, заглянут в ущелья и распадки и трудно будет скрыться от их пристальных взглядов. Единственная, непроезжая для колёсных машин дорога ведёт к кишлаку. Она,когда-то пробитая среди песка и камней колёсами лёгких повозок, копытами осликов, коней и верблюдов, протоптанная ногами местных жителей и кочевников, заросла клочками жёсткой травы, зарубцевалась, словно рана на теле. Но уже завтра, выслав вперёд машины разминирования, с наведёнными на окрестные высоты орудиями, укутавшись в клубы пыли и выхлопных газов, по ней на окраину кишлака выползет бронированная колонна. В его распоряжении оставались угасающий вечер и короткая летняя ночь. Нужно было что-то придумать, и он решил: - Пятеро его воинов останутся в кишлаке. Встретив колонну на окраине огнём из стрелкового оружия и гранатомётов, меняя огневые позиции, они должны убедить шурави, что моджахеды здесь, и они готовы принять бой. Пока мотострелковые роты окружат кишлак, встанут на "блоки", ощетинившись в его сторону сотней стволов и, после бомбоштурмового удара, проведут прочёсывание, он со своим отрядом будет уже далеко. А эти пятеро, не ввязываясь в затяжной бой, постараются просочиться сквозь выставленные заслоны или спрятаться, раствориться в подземных туннелях - кяризах. * * * Ослепительно яркое, радостное солнце, всплывшее над горизонтом, возвестило о новом зарождающемся дне. Соседский петух красивый и важный, вспомнив, что именно он должен сообщить об этом первым, голосил во всё своё петушиное горло. Одетый лишь в трусики и майку Сашка, присев на корточки перед грядкой с клубникой раздвигая мокрые холодные листья, рвёт спелые, покрытые капельками росы ягоды и прямиком направляет их в рот. Бабушка стоящая поодаль с улыбкой смотрит на занятого поиском самого крупного плода Сашку, на его измазанные сочной мякотью руки и лицо, на испачканные жирным чернозёмом босые ножки. - Сашенька, их же помыть надо. - Не, ба, их роса помыла. - Давай вместе наберём, и я тебе с парным молочком сделаю. - Не, бабушка, с росинками вкуснее. Он поднимает голову и видит перед собой белокаменный храм. Не где-то там, вдали, а совсем рядом, на холме, прямо за огородом. Огромные золотые купола с крестами сверкают, переливаясь на солнце. - Как красиво, бабушка! - Красиво, Сашенька! А купола приближаются, они уже совсем рядом, до них уже можно дотянуться рукой. - Бабушка, я хочу к ним прикоснуться. - Прикоснись, внучек. Он вытирает о майку мокрые, красные от ягод ручки и протягивает их к кресту на куполе, чувствуя, как тепло от рук передаётся всему телу".
- Вставай, не очухался, что ли?- Галязов теребил его за плечо. Узкий пучок света через маленькое оконце в двери. Спёртый, прокисший воздух. Тяжёлый, мучительный переход от сна к яви, а вместе с ним ломота в затылке и растекающаяся по всему телу тупая боль. Сашка даже не успел что-либо спросить у Галязова, да и тот не торопился рассказывать. Дверь со скрипом отворилась и, появившийся в проёме охранник показал стволом винтовки: "На выход". Их вывели во двор. Щурясь от света, воспалёнными слезящимися глазами, словно сквозь пелену тумана, смотрел Сашка на плотную стену стоящих людей в блеклых, перетянутых патронташами, вольно висящих одеждах. Белые и чёрные, накрученные на головы, ткани. Жёсткие смоляные бороды и усы. Грозные неподвижные лица, с откровенной разящей ненавистью, в чёрных выпуклых глазах. И эти, злобно блестящие белками, безумные глаза, торопившие его, Сашкину, гибель, заставили сжаться, наполнили тоской и пониманием, что это и есть его последние минуты жизни. Замешкавшись, он оступился и охранник, поймав его за плечо, рванул скомканную в кулак гимнастёрку. С треском отлетели верхние пуговицы, обнажив висевший на груди маленький крестик. Вытолкнув Сашку на центр двора, охранник что-то закричал и возбуждённая толпа ответила диким рёвом. - Сними его,- подошедший Халис измерил Сашку презрительно-испытывающим взглядом. - Или мы казним вас обоих. Но этот презрительный взгляд и требование Халиса, вызвали ответное упорство, мгновенное ожесточение у уже казалось покинутого душевными и физическими силами, Сашки. - Сними, сука. Ты меня с собой в могилу утянуть хочешь? - подскочивший Галязов, рывком сорвал с него крестик и швырнул под ноги. Откуда взялись силы? Удар носком сапога в пах и скорчившемуся от неожиданности и боли, вложив всю силу и злость, коленом в переносицу. Восторг и злобное ликование вызвала эта сцена у стоящих вокруг душманов. Они дружно гоготали, комментируя её на своём непонятном языке. А Сашка, опустившись на колени рядом с корчившимся от боли Галязовым ,медленно передвигаясь, синими отбитыми ладонями ощупывал вокруг себя серую шершавую землю. Он нашёл Его, нащупав в пыли тесёмочку с чудом не слетевшим с неё Крестиком. Непослушными, распухшими пальцами долго не мог завязать на ней узелок, а завязав, повесил Крестик на шею и встал в полный рост. Таким высоким и сильным он сам себе казался, и таким ничтожно маленьким валялся в ногах Галязов. Спокойно и хорошо было на душе у Сашки и совсем не было страха. Короткий, рокочущий возглас Халиса и все смолкли. Указывая на Сашку смуглым пальцем он заговорил гортанным властным голосом и толпа внимая его речь, повинуясь его воли, мгновенно остыла, с любопытством глядя на шурави с маленьким нательным крестиком на груди. Закончив говорить, Халис вплотную подошёл к Сашке. Чёрные с прищуром глаза смотрели в упор, пронизывали насквозь, стараясь заглянуть в душу. - Зачем ты надел его? - Я крещёный, - потрескавшимися, пересохшими губами спокойно и твёрдо ответил Сашка. - Я жил в вашей стране. Там мало кто верит в Бога,- Халис посмотрел на Галязова.- А мы им дадим истинную Веру, сделаем правоверными мусульманами. Скажи, зачем ты с этим крестиком пришёл на нашу землю - Землю Аллаха? - Ты был в нашей стране. Ты видел, сколько разных народов живёт в ней. Им светит одно солнце и разная Вера не мешает жить им под одним небом. Скажи, Халис, разве не противоестественно пытаться сломать волю человека, силой навязать ему свои ценности и убеждения, свою Веру? Разве Аллаху всё равно как пришли к нему: приняв душой и прочувствовав сердцем или из страха за свою жизнь, спасая свою шкуру? Халис задумчиво обвёл взглядом серую, пыльную землю, жёлто-горчичный дувал и видневшиеся за ним, уже покрытые мутной дымкой затухающего дня, горы. Словно они должны были подсказать ему, помочь принять решение. - Ты хороший солдат. Мне нравится твоя смелость,- сверлящий взгляд снова остановился на Сашке.- Но я не могу тебя сейчас отпустить. Будем считать, что твой Бог защитил тебя от меня. Защитит ли от своих? Сашку вывели на площадь и, прислонив к столбу, крепко связали заломленные назад руки. Попрощавшись с моджахедами уходящими на околицу, Халис увел отряд в горы. Сашка остался один. Равнодушная луна в окружении холодных звёзд тусклым светом осветила окрестности, придав им причудливый сказочный вид. Но это была не добрая сказка. Леденящим душу холодом веяло от мрачных улиц. Чужие брошенные дома, пустыми чёрными глазницами, зловеще смотрели на него сквозь развороченные взрывами дувалы. Казалось, что выгнанные войной жители вернулись и едва различимыми в лунном свете тенями бродят по узким извилистым улочкам, заглядывая в свои разорённые жилища. Он слышал их шорохи. Они ходили вокруг, о чём-то шептались, указывая на него длинными костлявыми пальцами. Усталость и слабость своими липкими объятиями клонили в сон, но немеющие от тугих узлов руки и растекающаяся по жилам боль возвращали в действительность, оставляя вместо сна вязкое тягучее выматывающее забытьё. Закрыв глаза он умолял, звал, вырывал из себя воспоминания из того далёкого любимого прошлого: - Бабушка, достающая из печи румяные, заполняющие комнату душистым хлебным ароматом, пироги. - Наташка, стройная загорелая, стоя по колени в воде, звонко смеясь, бьёт ладошками по её поверхности, направляя в его сторону ворох брызг. А он бегает по берегу, увёртываясь от них, всё никак не решаясь бросить своё разгорячённое тело в ещё не нагретое, дышащее прохладой, озеро. - Отец сильными жилистыми руками поднимает Сашку над своей головой, и он дотягивается до так приглянувшегося ему красного сочного яблока. Сорвав его, радостно смеясь и победно размахивая, он бежит по тропинке в саду навстречу маме. - Светлые, проникновенные, чуть грустные лики святых в углу бабушкиной комнаты сквозь мягкий мерцающий свет лампадки. Этими залетевшими в память маленькими осколками той жизни, дорогими милыми сердцу образами он словно щитом стремился отгородиться, защитить себя от назойливых ночных видений. "Господи, услышь меня..." - безмолвная, придуманная им молитва, стучась о холодные скользкие звёзды, рвалась вверх, в чёрную бездну галактики. Болтающаяся на одной петле калитка надрывным стоном разрывала тишину. Он очнулся, когда светлый краешек неба над горизонтом, разрастаясь, захватывал всё новые пространства у тускнеющих звёзд. Лёгкий ласковый ветер колыхал хрустально - чистый воздух. Ещё мгновение и долгожданное солнышко, выглянув из-за гор, протянуло свои тёплые лучи, согревая остывшую за ночь землю, растормошило сонных птиц и те откликнулись весёлым многоголосием. " Боже, как хочется жить!" - Свежие, яркие краски зарождающегося дня заглушили тупую боль. Он поднял голову, пошевелил, разминая отёкшие негнущиеся пальцы, вздохнул полной грудью и улыбнулся чистому, как в детстве, без единого облачка, голубому небу. Маленький забавный жучок, с коричневыми крылышками, смешно расставив многочисленные лапки, шевеля усиками-антеннами, разглядывал Сашку. Тот цыкнул, и жучок проворно спрятался под камешком, но любопытство взяло вверх и он появился снова. Остановившись на прежнем месте, он словно дразнил Сашку, попеременно поднимая лапки, как бы показывая: " Смотри сколько их у меня и все они свободны, не скованны путами". И такими чуждыми, противоестественными, словно из иного параллельного мира, ворвались звуки разгорающегося на окраине кишлака боя. Четыре озорные стрекозы появились со стороны солнца. Весело махая крыльями,словно играясь, они гоняются друг за другом. Но вот, быстро приближаясь, увеличиваются в размерах, и Сашка видит, вместо выпуклых стрекозьих глаз, сферические вертолётные кабины. Словно хищные птицы, разглядев на земле добычу, грозно перемалывая винтами воздух, они заходят прямо на него. - Зачем же? Я свой,- шепчет пересохшими губами Сашка. " Спаси и сохрани, Господи!" - маленький Крестик на тонкой, связанной узелком, тесёмочке колышется на солдатской груди. Но из-под брюха ведущего уже вырвались клубы дыма и языки пламени. Огненные стрелы устремились к земле. Всё сметающим на своём пути смерчем пронеслись они по уже мёртвому кишлаку, кромсая скелеты строений, вырывая с корнем и сжигая тянущиеся к небу, словно предлагая свои уже успевшие созреть, налившиеся соком плоды, деревья. Сквозь пыль и дым уже не пробивались лучи, изумлённого от увиденного, солнца. Затихли, улетели подальше от кишлака уцелевшие птицы. С шумным треском пройдя над головой, вертолёт взмыл вверх, уступая место напарнику. Жирный, чёрный дым и клубы пыли накрыли кишлак. Сашка уже не видел серебристых птиц, весело поблескивающих на солнце, с рёвом прошедших над кишлаком, сбросив на него смертоносный груз. Всё утонуло в рёве, грохоте, свисте протыкающих раскалённый воздух осколков. - Матерь наша Небесная, спаси и сохрани матерей земных и детей их... - там, далеко на Севере, среди озёр и лесов, сквозь тусклый свет лампадки, бабушкины молящие глаза встретились с Её глазами. Бой на окраине стих, лишь иногда слышались глухие хлопки гранат и короткие автоматные очереди. Пылью осела вздыбленная земля, окрепший ветерок разгонял дым и запах гари. На вышедших, на центральную площадь десантников огромными голубыми глазами смотрел привязанный к столбу мальчишка, в изодранной выцветшей солдатской форме, с белыми, как снег, волосами.
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2023
