"Если человеку случилось пережить или наблюдать
что-то важное, он должен это записать на будущее
или рассказать другим, чтобы это осталось в
Человек же, испытавший потрясающие события
и умолчавший о них, подобен скупому, который,
завернув в плащ свои драгоценности,
зарывает их в пустыне, когда холодная
рука смерти уже касается его головы..."
Многие мои дневниковые записки войны, писанные на отдельных клочках и второпях, к 1975 году, по ряду причин (переезды с одного места жительства на другое, отъезд на шесть лет на Крайний Север, и др.) были утрачены.
По совету моего друга журналиста Куликова М.И. я в 1978-80 гг. их суммировал и переписал в данную тетрадь, торопясь закончить к 35-й годовщине нашей Победы над фашизмом, однако, не успел. В дальнейшем решил: пусть мои дневники останутся моим внукам как семейный архив, как память о войне.
22 июня 1941
Как только Молотов окончил свою речь, капитан теплохода объявил: "Граждане пассажиры! В виду опасности для пароходов со стороны подводных лодок противника корабль "Аджария" в очередной рейс не пойдет. А потому предлагается всем пассажирам немедленно сойти на берег. Военнослужащим просьба пройти в ялтинский военкомат. Помощникам проследить исполнение".
Мы взяли свои чемоданы и пошли к военкомату. У военкомата стояли уже сотни военных. Неудивительно, весь Крым и Северный Кавказ (все южные курорты страны) были заполнены главным образом командным составом армии. Если до войны нам, военным, отпуска не давали по 2 - 3 года, то перед войной посылали прямо принудительно...
Вышел работник военкомата. Он приказал всем нам выстроиться в шеренгу по четыре человека. Нам стали менять проездные морские литера на железнодорожные. Уже поздно вечером стали подавать автобусы, чтобы перебросить нас до станции в Симферополь.
23 июня 1941
На рассвете отчалили из Симферополя на Харьков. У каждого на душе - тревожные думы. В вагоне - всевозможные разговоры, догадки, предположения. Говорит один майор-артиллерист: "Значит, будем воевать. В истории жаловали к нам разные проходимцы с целью грабежа, но обратно с нашей земли они не уходили. Начиная с печенегов и кончая интервентами 1920 года. И эти колбасники найдут здесь себе могилу".
Черными змейками потянулись эшелоны к Западу. Часто слышится песня "Если завтра война, если завтра в поход!" Кто шутит, кто утирает слезы. Многие молчат и думают свои думы. Не слышно обычного смеха и юмора, присущего нашему народу.
24 июня 1941
Сижу в Харькове. Совсем немного не застал своего одесского поезда. Теперь придется "загорать" здесь неизвестно сколько, так как график движения поездов уже изменился, а вернее - нарушился.
У границы осталась жена с двумя малыми ребятами, у меня сейчас вся думка - о них...
На вокзале - сутолока, как в муравейнике. Лица у людей встревожены, многие плачут.
Перед вечером ко мне подсела пожилая украинка и, теребя за гимнастерку, заговорила: "Немцы, дорогой, вечно задирались и враждовали с нами. Они еще во времена Александра Невского бросали в огонь наших ребят. Да и по 1918 року мы их, колбасников, еще помним. И как заключили вы с ним этот договор о дружбе, прямо скажу, не верила я в эту дружбу. Немцу верить ни в чем нельзя. Ему вечно снится хлеб да сало украинское. У меня три сына и два зятя, усе молодые, теперь усе на хронт пидут". Уходя, добавила: "Добейте эту гадюку! Сейчас не время смотреть на ласки жен и слезы матерей! Он, немец-то, с нашим народом не шутит".
26 июня 1941
Лишь сегодня вечером я добрался, с четырьмя пересадками, до своего Котовска на Одесщину. Поезда шли с перебоями, в дороге было несколько провокационных экстазов, организованных лазутчиками фашизма и паникерами.
Когда вошел в квартиру, на грудь бросились ребята, на перебой целовали и рассказывали новости. До боли сердечной я смотрел на них и с тревогой думал о том, что через несколько часов я расстанусь с ними, и быть может, навсегда. С большим усилием я делал вид, что будто ничего в мире не случилось, что будто и нет никакой войны, не нависло никакой разлуки...
В некоторых соседних квартирах слышался плач, шли сборы багажа - люди собирались с границы вглубь страны. Среди семей комсостава ходят слухи о зверствах фашистов в оккупированных районах, о бомбардировках вражеской авиацией наших городов. У некоторых - паническое настроение.
Наша дивизия уже двое суток как перекочевала на границу в Бессарабию, на границу, где идут бои. Через несколько часов с попутной машиной еду туда и я...
27 июня 1941
Я проснулся рано, а вместе со мною проснулась и моя семья. Сынишка Виктор как клещ прилип и все спрашивает: "Папа, а ты тоже поедешь на войну? Возьми и меня с собой! А тебя не убьют немцы? А ты еще заслужишь орден?"
К 9 часам подошла машина. Со слезами оторвал я от себя ребят. Машина рванула, и мы помчались. Стоял тихий солнечный день.
Всю жизнь день разлуки с семьей я считаю для себя самым тяжелым днем. Словно всякий раз отрываешься от пуповины. Вот и сейчас думаешь: "А может, я в последний раз сейчас целовал и гладил эти родные головки? А как им будет без меня?"
Со мною в машине едут ст. политрук Фляжников, политрук Щербаков и шофер Киселев. Все они, как и я, год назад воевали в Финляндии, а сейчас тоже только что вернулись с курортов. Некоторое время мы едем молча, каждый, думая свои думы. Отъехав от Котовска километра три, Фляжников сказал шоферу остановиться и вышел из машины. За ним вышли и мы. Все мы с грустью смотрели на Котовск, где остались наши семьи... Так стояли молча минуты три. Затем шмыгнули в нашу "Эмку" и быстро помчались к Днестру.
Вскоре показался Днестр. Он извивался голубой лентой под лучами июньского солнца и уходил за горизонт, насколько хватало глаз. А там, за Днестром, в летнем мареве, расстилалась многострадальная Бессарабия, которую лишь год назад мы освободили. Там шел бой, и громовые раскаты артиллерийской канонады долетали до нашего слуха.
Едва мы подъехали к Днестру, как услышали властный голос дежурного: "Машину вправо, в кусты! На переправу летят вражеские бомбардировщики". Мы быстро юркнули в ближайший молдаванский садик и затаились. Над нами нарастали звуки моторов. Шло восемь "Юнкерсов". Но стервятники пролетели дальше на Котовск, где остались наши семьи. Для нас это была первая воздушная тревога.
Проселочные дороги разбиты танками. Едем медленно, щелкая зубами. Пыль, духота, безводье.
Уже вечерело, когда мы добрались до своих. Мы их нашли на окраине Теленешти, недалеко от реки Реут. И вот, мы в кругу своих товарищей.
Вечером у машины политотдела слушаем информацию комиссара дивизии Руденко. Пьем теплый чай. Наша 16-я танковая дивизия пока находится во втором эшелоне. Положение дивизии не совсем удовлетворительное: танками она укомплектована на 60%, оружием и личным составом тоже. Но люди настроены героически.
Во вновь сформированной в прошлом году 16-й танковой дивизии я назначен зам. начальника политотдела. Сейчас у машины политотдела, укладываясь спать, мы долго разговариваем о текущих событиях, делимся новостями. В ночь боевые действия в первом эшелоне затихли. Инструкторы политотдела подобрались все ребята хорошие, грамотные, между собою живут дружно. Вот они, мои боевые товарищи: Корнеев, Сидоров, Дерягин, Колесатов, Щербаков, Кальнов, Маркелов...
29 июня 1941
Я крепко заснул под грузовиком нашего политотдела. Едва лишь забрезжил рассвет, меня разбудил инструктор политотдела Сидоров: "Вставай, дружище! Хозяин приказал нам срочно перебазироваться в Санжерию, это отсюда, говорят, километров за пятнадцать".
Среди десятка инструкторов политотдела есть старше меня по годам и по званию, от того подчас я себя чувствую неловко перед ними.
Через полчаса мы были уже в Санжерии. Санжерия - большое село, три церкви, утопает в садах. Мы расположились в саду одного помещика.
Замаскировав ветками свои машины (их было пять), мы раскинули на траве брезент и прилегли в ожидании дальнейших распоряжений начальства. Вскоре к нам подошли три дочки помещика. Они учтиво поставили ведро черешни и попросили разрешения присесть около нас. Они по национальности - тоже русские. Мы как-то стушевались и неловко стали освобождать им место. Мы бросали недоуменные взгляды на живых помещиц, каких доселе видели лишь в кино. Усевшись на краю брезента, девушки любезно угощали нас, доставая своими пальчиками из ведра черешню. Они внимательно смотрели нам в глаза, шутили, отходили за ягодой, затем снова подходили... Красивые женщины на юге, слов нет!
Вечером помещик со своими домочадцами пил чай на веранде. На столе стоял, поблескивая золотом, русский самовар. Тучный хозяин с холеной бородкой важно держал на ладони блюдце как патриарх, то и дело шипя на дочек, хихикавших меж собой. Видеть перед собой живого помещика для нас было чудом.
Где-то впереди слышались глухие раскаты орудийных залпов - там шел бой. От границы вглубь страны шли машины с ранеными, проехал эшелон с беженцами. Некоторые женщины сидели на платформах в одних ночных рубашках с заплаканными глазами, потеряв своих детей при бомбежке. Фашистские стервятники висят над этими эшелонами, расстреливая их из пулеметов.
30 июня 1941
Ночью под Яссами прибыл и сдался в плен немецкий солдат.
Вечер. Только что получили приказ: нашей дивизии приказано ночью подтянуть все части к реке Прут, напротив румынского города Яссы. Здесь начали переправляться на нашу сторону румынско-немецкие части. Мы должны их сбить и занять оборону.
Вечером совсем рядом убит мой друг ст. политрук Федоров. Схоронили его здесь же на берегу Прута. Многие утирали слезы, скрипели зубами от возмущения.
После краткого совещания у командира дивизии Мындро мы разошлись по своим местам и стали быстро размещаться по машинам. Я на минуту забежал в штабную хату к комиссару Руденко. Там еще стучали пишущие машинки, кричали по телефонам связисты, подъезжали и уезжали от штаба связные и разведчики. "Ведите машины к указанному месту! Обеспечьте маскировку и тишину!" - сказал мне комиссар.
Тихая темная ночь в молдаванской степи. Двигаемся осторожно на встречу с врагом. Курить запрещено, разговариваем шепотом. Я еду с начальником разведки дивизии майором Мокроусовым и его помощником лейтенантом Родионовым впереди колонны в нескольких километрах. Проезжаем город Бельцы, который часа три назад был подвергнут бомбардировке с воздуха. Город почти весь разрушен. Стоят обугленные стены. Во многих местах еще бушует пожар. Не слышим ни звука человека, ни лая собачонки.
За Бельцами километрах в сорока меня высадили у небольшого моста. Я должен охранять этот мост до подхода наших колонн, и затем довести их до места, указанного штабом.
Я проводил Мокроусова. Осматриваюсь вокруг. Небо усыпано звездами, а на земле темно как всегда на юге. Тишина, вокруг - степь. Я присел у моста. В балке шуршит камыш. Вдруг он зашуршал сильнее, я прижался к земле. Подумал, что к мосту крадется диверсант, но из камыша вылетела стая аистов, обитателей здешних мест. Я облегченно вздохнул и снова поставил автомат на предохранитель...
Через некоторое время загудела земля, послышались звуки моторов - это подтягивались наши части. Я прыгнул на подножку первой грузовой машины, в которой ехал капитан Гришин, и с ним доехал к указанному месту. А с восходом солнца начался бой. Для меня - первый бой этой войны.
2 июля 1941
Вчера за день наши мотострелковый и артиллерийский полки полностью уничтожили два полка румынской пехоты, переправившихся на наш берег. Мы не понесли почти никаких потерь. Объясняется это, видимо, тем, что враг был застигнут врасплох, и его переправа сразу же была уничтожена нашей артиллерией. Кроме того, наши части были расположены в посадках, замаскированы, а румыны - на открытой местности, не окопавшись. С первых же метких артиллерийских залпов румыны забегали как по футбольному полю, натыкаясь друг на друга, бросались в реку.
А ныне с утра немецкая авиация непрерывно бомбит наше расположение, не дает поднять голову. Много раненых и убитых. Разбито несколько машин. Наши зенитные средства и истребительная авиация в борьбе с немцами в воздухе - неэффективны!
4 июля 1941
После разгрома румыно-немецких войск в районе Унгены фашисты временно отказались от переправы. Они бросили против нас массированную авиацию. Степная местность Молдавии и ясная погода благоприятствуют фашистам в эффективности ведения войны с воздуха, и потому мы несем от авиации врага серьезные потери.
Я где-то простудился (и это в июле!), у меня на обеих голенях вскочило сразу по нескольку фурункулов, да такие больные, что ходить нельзя.
На рассвете комиссар дивизии Руденко вызвал меня к себе в машину, выделил мне десять саперов и приказал отправиться с ними на починку дороги и мостиков. После прохода танков и машин дороги оказались разбитыми, и снабжение передовых частей затруднено. Для исправления дорог я пытаюсь привлечь местное население, но из этого мало что получается. Неокрепшая за год народная власть деморализуется с началом военных действий. К тому же, помещики и кулаки ведут среди населения яростную антисоветскую агитацию. Внушают населению, что де не сегодня-завтра сюда снова прибудут румыны и немцы, и что все, кто помогает Красной Армии, будут строго наказаны. Поэтому при нашем появлении в деревне крестьяне прячутся в садах и огородах. Все же за день мы починили четыре мостика и засыпали десятки ухабов и ям.
Проезжавший с передовой интендант Рыбалко рассказал мне, что прошлой ночью четыре красноармейца стрелкового полка по своему почину тихо переправились на вражеский берег через Прут, закололи финками двоих часовых и притащили пленного офицера-немца. Командование представило всех четверых к наградам.
5 июля 1941
Превосходящими силами враг теснит нас за Днестр. Мы оставляем горящую Молдавию, которую только что год назад освободили от ига румынских бояр...
6 июля 1941
Наши тыловые подразделения сосредоточены на ст. Дроккия. Здесь - небольшие рощи, виноградники, где слабо замаскированы автомашины. Сюда я пришел со своими саперами, чтобы перекусить и отдохнуть. Ребята устали, трое суток не кушали горячей пищи.
Часа через два меня позвал начштаба дивизии подполковник Земляной: "Ты кстати оказался под рукой! Группа командиров едет на рекогносцировку. Езжай с ними как политработник, ясно? За старшего там - майор Мокроусов".
Человек двенадцать нас усаживается в громоздкий "ЗИС". И только мы выехали на окраину пристанционного поселка, как над нами развернулось до тридцати вражеских бомбардировщиков. От рокота моторов задрожали земля и воздух. Не успели мы выпрыгнуть из кузова машины, как самолеты начали пикировать, сыпать бомбы и строчить из пулеметов. Лавируя между разрывами бомб, мы бежим, ища спасения. Огромными черными фонтанами вздымается вокруг земля, большие комья и облака пыли вместе с осколками падают на нас, на строения. В паузах между взрывами слышатся причитания и крики ужаса.
Мы притаились с красноармейцем Егоровым у стены сломанного молдаванского домика. Следим за разбоем воздушных пиратов. Прямое попадание бомбы в броневик, где находились начальник разведки капитан Васильев, его комиссар политрук Иваненко и шофер - все герои войны с белофиннами, орденоносцы... Вдруг один стервятник пошел в стремительном пике прямо на нас. Деваться некуда. Мы распластались прямо на земле. Оглушительный взрыв..., и я потерял сознание...
Незнакомая крестьянка вытащила меня из виноградника на дорогу к санитарной машине, где я пришел в сознание. Я пришел в себя, когда уже кончилась бомбардировка. Солдат Егоров брызгал из своей фляжки водой мне на лицо и подзывал санитаров. Раздавались крики оставшихся в живых, стонали раненые. Сильно болела вся правая сторона тела, меня тошнило до рвоты. Нас, раненых и контуженных, грузили в санитарную машину. Жара, пыль, пороховые газы. Многих рвет.
7 июля 1941
В бессознательном состоянии со своими товарищами поздно ночью я был доставлен в наш полевой госпиталь во Флорешти. Когда врачи осмотрели меня, то констатировали, что в правой стороне от удара глыбы земли во время бомбежки подогнуто и надломлено два ребра, а в голове - пулевое ранение с повреждением черепа. Меня все время тошнит до рвоты, значит контузия - тяжелая. Мне делают уколы, дают какие-то капли и подкладывают под туловище гипсовую повязку.
За день я несколько раз принимал лекарство, но какого-либо облегчения не чувствую. Положение на нашем участке фронта ухудшается, а потому вечером в госпитале был получен приказ о переезде на левый берег Днестра, куда - мы, раненые, не знаем.
Не легкое дело - перебазировать госпиталь вместе с больными, ранеными людьми и его громоздким имуществом на другое место. Нас грузят в машину, везут к санпоезду. Стоны раненых, перебранки медперсонала. Опасаемся налета вражеской авиации.
Темная южная ночь. Наш санэшелон переваливает через высокий Рыбницкий мост. Тысячи цыган, скопившихся у моста, в сотни глоток кричат, чтобы их тоже переправили на левый берег.
На каждом стыке рельс в правом боку пробегает острая боль. На рассвете наш эшелон подходит к Котовску, где пребывают наши семьи... Как быть? Меня увезут куда-нибудь за Волгу, а семья останется здесь, куда не сегодня-завтра вломятся фашисты! Что будет с семьями комсостава? Что же делать?
В 4.30 утра поезд остановился в Котовске... Идет сильный дождь. По окнам вагона бегут обильные мутные ручьи. Превозмогая острейшую боль, мобилизовав всю силу воли, я надел свою пыльную форму, облегчив свой чемоданишко, тороплюсь к выходу, пока стоит поезд.
- Цэ шо таки, цэ шо таки?! - ухватила меня за рукав молоденькая сестричка. - Мени за вас ось як накажуть! Та вы ж такий хворий! Ни-ни, на койку!
- Дорогая сестричка, у меня здесь жинка с двумя хлопцами, - убеждаю я ее по-украински. - Не исключено, что скоро сюда придут вороги. Вы знаете, что они сделают с семьей политработника? Помогите мне сойти, дорогая! - Я неловко чмокнул ее в щеку и, опираясь о стену, поплелся к выходу. Со слезами на глазах она подала мне чемоданчик, и эшелон тронулся.
- До побачения, товарищ командир! Як жаль вас! Пропадете вы! - успела мне крикнуть девушка.
А дождь лил, и я был уже до нитки мокрый. В посадках у станции оставил чемодан. До военного городка - километра полтора-два. От боли идти не могу, ползу на четвереньках. Дорога усыпана мелким шлаком. Руки и колени - в ссадинах.
Дождь кончился. В тумане всходит солнышко. Сколько времени я полз - не знаю. Вот наш опустевший Военный городок. Здесь - лишь наш комендантский взвод, оставленный для охраны архива и имущества, да семьи начсостава.
Перед караульным помещением упал от боли и усталости, крикнул. Подбежали два солдата, потащили в помещение. Пришел лейтенант Коржев. Узнал. Сменил белье. Налил стакан вина. Послал солдата за моим чемоданом и сообщил ошеломляющую новость - все семьи комсостава вчера отправлены в Днепропетровск...
9 июля 1941
Проснулся на рассвете от сильной боли в боку. Все мои товарищи еще спали. У двери дремал часовой. Часа через два подошел лейтенант Коржев, справился, как я себя чувствую. Затем он послал солдата в город поискать врача. Врача, конечно, не нашли. Коржев уверяет, что в городок в ближайшее время должен приехать с передовой кто-либо из начальства.
11 июля 1941
Утро. Все болит и ломит. Температурит. Моя единственная пища и лекарство - виноградное вино. Вчера в середине дня дождь прекратился. Грязь сейчас - непролазная.
В обеденный перерыв я попросил Коржева, чтобы меня на плащ-палатке сносили в мою квартиру, это недалеко, лишь через дорогу. Дворник отомкнул квартиру, меня положили на диван. Я осматриваю свои домашние вещи. Мне страсть как хотелось узнать, что жена могла взять с собой. Оказалось, что все осталось на месте: мебель, одежда, обувь, продукты. Дворник сказал, что жена, как и все, взяла лишь два чемодана с бельем...
Варенье, все продукты, две пары сапог отдал солдатам, кое-что - дворнику. Лучшие платья жены и ребят велел сложить в сундук и отнести в казарму на склад.
13 июля 1941
Пять суток я по воле рока валяюсь в Котовске. Острая боль в боку - нельзя кашлянуть, нельзя повернуться. Это - мучительная пытка. Разве я слез бы самовольно с санпоезда, если знал бы, что семьи наши эвакуировались?
Утром Коржев сообщил мне, что наша 16-я танковая дивизия прошлой ночью отошла от Бессарабии за Днестр и сейчас находится в селе Гонорате. Вторая новость встревожила всех нас - прошлой ночью фашисты высадили небольшой воздушный десант в Ананьеве, это совсем неподалеку от Котовска. К счастью, десант был целиком ликвидирован. Диверсантов всех переловили.
Вечерами и ночью слышна артстрельба. Бои идут на Днестре. Неужели враг и сюда придет?
Перед вечером решили пойти к памятнику Котовскому. Здесь недалеко, всего метров 150. Меня снова несут на плащ-палатке, как китайского богдыхана.
Здравствуй, дорогой Григорий Иванович! Любимец советского народа, прославленный народный герой... Он строго смотрит своим орлиным взором за Днестр, в свою родную Бессарабию, где сейчас хозяйничают немцы и румыны. ... Но мы снова вызволим нашу Молдавию!
Осмотр памятника оставил неизгладимое впечатление.
14 июля 1941
Утро. Я поднялся с койки самостоятельно. Сделал два шага, и меня пронзила острая боль. Валюсь на постель снова, скрипнув зубами.
Часов в десять под окном остановилась "Эмка". Смотрю, из машины выходит старший политрук Фляжников, мой друг еще по Финской войне. Ба! У меня от радости забилось сердце. Коржев уже сказал Фляжникову, как и почему я оказался здесь, и мой друг спешит ко мне. Со слезами обнимаемся и засыпаем друг друга тысячами вопросов.
Фляжников - честный, добросовестный офицер. Скромный, тактичный. По должности - зам. нач. особого отдела нашей дивизии. Он подтвердил, что наша дивизия сейчас выведена из боя в Гонорату на 2-3 дня для приведения в порядок боевой матчасти, и скоро отправится куда-то на другой участок фронта. За последние дни дивизия понесла большие потери. Многие наши товарищи погибли...
Фляжников прибыл по личному приказанию комиссара Руденко для того, чтобы отправить личные вещи комсостава, для чего через несколько часов подадут три платформы. Он вскоре ушел выполнять порученное дело. Я, обрадованный его приездом, стал ждать часа, когда отправлюсь с ним в Гонорату.
С пяти часов вечера стали загружать поданный состав, а через три часа погрузка окончилась. Весь комендантский взвод погрузился в грузовую машину, а я уселся с Фляжниковым. Эшелон с вещами двинулся в Пензу.
В полуднях мы отправились в дивизию. Всю дорогу без конца говорили. А вот и Гонората!
- А, наш контуженый! - встретил меня наш комиссар Руденко - А говорили, что ты сильно контужен и был без сознания?
- Да, вернуться то он вернулся, только не в строй, а в санчасть. А тут и без него вся санчасть забита ранеными, - говорит нач. санчасти врач Барбетов.
- А вы быстрее лечите его и возвращайте в строй! - сказал комиссар и заторопился по своим делам.
Барбетов поместил меня в санаторную машину и начал расспрашивать о моей болезни. Сказал, что при первой возможности отправит меня в тыл с санитарным поездом.
15 июля 1941
Доктор Барбетов, видимо, вчера вечером подсунул мне снотворного. Я за много дней первый раз спал как убитый часов шесть.
У санмашины столпилось несколько местных женщин-украинок. Они принесли нам, раненым, яички, сало, вареники, вишни, и со слезами на глазах угощают. "Вот они, наши простые советские люди, - думаю я - у каждой из них сын или муж также сражаются где-то с врагом, а они ждут их... Ждут к мирной жизни, к родным очагам. Но и сюда придут враги... Они сожгут ваши хаты, ограбят, многих убьют, уведут в полон". Подошел доктор Барбетов. Он просил женщин об одном - чтобы они не совали тайком раненым "горелку".
Уединившись со мною, Барбетов шукнул мне, что завтра ожидается боевой приказ на марш.
В ночь ливанул сильный грозовой дождь, а у командира дивизии Мындро началось совещание с командирами частей и начальниками служб, куда вскоре ушел и Барбетов.
16 июля 1941
Совещание у командира дивизии кончилось поздно ночью. Я еще пока не спал. Пришел Барбетов. Он напился воды, сел рядом, и мне, как работнику политотдела, начал доверительно все рассказывать:
- Завтра во второй половине дня мы двинемся по маршруту километров на триста. А дороги раскисли после дождей черт знает как! Как ты себя чувствуешь? Если твое положение не улучшится, мы оставим тебя в Балте, а оттуда ты уедешь с ближайшим санпоездом вглубь страны!
- Ради бога, доктор! - взмолился я. - Я через три-четыре дня буду на ногах, а пока буду ездить в санмашине. А в Балте я могу застрять и попасть в лапы фашистов...
- Ну, смотри, чтоб потом мне никаких нареканий!
Я облегченно вздохнул и крепко пожал доктору руку.
На рассвете все наше становище, словно муравейник, пришло в движение. Все подразделения готовились к серьезному маршу. Пять дней наша дивизия простояла в Гонорате: ремонтировали и регулировали машины, приводили в порядок хозяйство. Люди мылись, сушились. А в 17 часов части двинулись в поход.
После дождя проселочные дороги разрушаются до основания танками и автомашинами, а потому наши следующие позади машины часто застревают в лощинах и подолгу буксуют. Наша санмашина следует в самом хвосте колонны.
По жиденькой переправе в районе Ямполя переправляем машины через бушующий Южный Буг.
Уже было темно, когда мы добрались до Балты. Нас обступили местные жители. Как и в Гонорате, суют вишни, вареники, сало, виноградное вино. Не забуду этого никогда. Вон у забора с большим тазом вишни стоит девушка, то смеется, то плачет: большой кружкой она черпает из таза вишню и сыплет подходящим солдатам в пилотки, в фуражки. К нашей машине подошел дед со своей бабулей. Дед - типичный Тарас Бульба с запорожскими усами. Он потчует нас варениками:
- Кушайте, хлопцы, кушайте на здоровьечко! Сам був токим. Мы вместе с Миколой Щорсом громили цих швабов туточки на Вкраине в 1919 року.
- Разбрехався, старый! - отсунула плечом бабка деда и стала угощать нас варениками из своей макитры, - дай хлопцам поисти, бо воны зараз поидут!
Ночуем в какой-то деревушке под Вапняркой. Уложив нас раненых на полу, хозяин дед сидит у изголовья и все приговаривает: "Почивайте, хлопцы, почивайте!"
18 июля 1941
Через трое суток нашего мучительного пути мы прибыли и сосредоточились в лесу около Умани. Это отсюда ... века три назад в фургончике, заложенный кирпичом, отправился в Варшаву Тарас Бульба, чтобы присутствовать при казни своего любимого сына Остапа. Немцы уже заняли в Умани военный городок.
В лесочке у дороги командир дивизии Мындро ставит боевую задачу командирам частей: выбить немцев из военного городка и продолжать развивать наступление дальше на Запад... Через несколько минут наши части прямо схода начали наступление. После обстрела военного городка нашей артиллерией немцы стали отступать. Человек тридцать их осталось убитыми, трое мотоциклистов взяты в плен. Пленные показали, что в Умани был лишь передовой полк фашистов, а на подходе - целая армия, которая запоздала из-за дождя и бездорожья. Верно это или нет - в ближайшие дни увидим.
Части нашей дивизии выбили врага из военного городка и продвинулись вперед от 20 до 30 километров. Поздно вечером мы вошли в районное село Маньковку Киевской области. Здесь в лесу нас застала ночь.
Не смотря на боевой успех сегодняшнего дня, обстановка - тревожная и путанная. Командир дивизии Мындро часто нервничает, ругает штабных работников за плохую связь и недостаточную оперативность, за неувязку взаимодействия с соседними частями.
Я второй день передвигаюсь самостоятельно, хотя на груди у меня еще - гипсовая повязка. Но быстро ходить мне пока нельзя, и тем более - перепрыгивать хотя бы через борозду - сразу же ощущаю острую боль в правом боку.
19 июля 1941
Утром наши части возобновили преследование врага. Однако, дойдя до деревни Харьковки, т.е., продвинувшись на 15 км, были остановлены крупными силами противника. Завязались упорные кровопролитные бои. Однако, кроме нашей 16-й т.д., на этом участке фронта других частей мы не видим. Наши фланги открыты.
В полуднях к нам во второй эшелон заскочил комиссар дивизии Руденко. Он отозвал меня в сторону и заговорил: "Завязались ожесточенные бои под Харьковкой. К противнику подошло большое подкрепление мото-мех частей. А его авиация не дает поднять головы. Ну, а ты как ходишь? Вот что: садись-ка в любую попутную машину и отправляйся в Умань. Там окажешь помощь начальнику госпиталя в расчистке "пробки". Погода жаркая, раненых там скопилось много, и еще прибывают непрерывным потоком. Мобилизуйте в городе из транспорта что можете. Действуйте решительно, как и нужно в военное время".
Часа через два я прибыл в Умань. Нашел комиссара госпиталя ст. политрука Михайлева. Знакомлюсь с положением. Передаю Михайлеву приказ Руденко, и обходим двор больницы. Я увидел страшную картину: весь огромный двор заполнен ранеными. Они вопят о помощи, просят воды, скрежещут зубами от боли... А с переднего края прибывают одна за другой грузовые машины, кузова которых наполнены ранеными. Хирурги со своими помощниками без разгибу сутками обрабатывали раненых и буквально валились с ног от усталости. Санитары то и дело в тазах и ведрах вносили ампутированные конечности оперируемых. Все медработники, как мясники, с ног до головы были в крови. А погода стояла жаркая, как и положено на Украине в конце июля.
Несколько машин с ранеными прямо тут же отослали дальше в тыл, не перегружая. Я, оставив Михайлева, поплелся в город к местным властям в поисках транспорта. С большим трудом выбил у местных властей четыре грузовых машины и несколько конных подвод.
В 17 часов я вернулся в госпиталь. "Пробка" наполовину разрядилась. Михайлов предложил мне освежиться под душем санпропускника. Я решил помыть голову и ноги. И вот, едва я снял с себя пыльное белье, как загудели моторы, тут же начали рваться во дворе авиабомбы, в санпропускнике вылетели окна, и я был осыпан мелким стеклом. Я стал еще грязнее. Натягиваю трусы, бегу. Со второго этажа мчусь через две-три ступени, в боку - боль. Во дворе творилось нечто невообразимое: многие раненые были добиты, другие - дополнительно ранены, засыпаны землей. В том месте земля шевелилась, и слышались глухие стоны. Фашисты сделали свое гнусное дело и после двух заходов удалились. Две довольно крупные бомбы упали на операционный корпус. Все врачи и сестры вместе с оперируемыми погибли. Стервятники проследили, куда наши машины свозили несчастных раненых и налетели на госпиталь совершенно преднамеренно.
Двор больницы превращен в кладбище. В воронках хороним погибших. Мы срочно эвакуируем оставшихся раненых, которые так и не получили медицинской помощи. Михайлев уехал с последними ранеными. Я ищу попутную машину, чтобы добраться на передовую. У изгороди жалобно рыдает молодая мать над погибшим от бомбы врага шестилетним мальчиком: "Родненький мий! Це що же вин гад робит! О, скилько вин хлопцев заховал туточки... Та где же ты бог наш?"
Уже было темно, когда я добрался до нашего штаба.
В штабе оказался комиссар Руденко. Я кратко доложил ему о трагедии в госпитале и, не сдержав себя, заплакал. Комиссар положил мне на плечо руку и сказал: "Ничего не поделаешь, дорогой, еще немало прольется нашей крови, но все равно мы победим. Иди пока отдохни. У меня сейчас будет срочное совещание". Как я потом узнал, комиссар в этот вечер проводил совещание с местными партизанами.
20 июля 1941
Трое суток идут ожесточенные бои с превосходящими силами врага. Наши части находятся уже в обороне. Наши потери в живой силе и технике очень ощутимы, а пополнения нет. До предела все напряжено, каждый бьется и работает за десятерых. А бой не ослабевает. Противник прет нагло и настойчиво.
22 июля 1941
Весь день шли ожесточенные бои. Мы несем большие потери в живой силе и технике. Поредевшие наши войска с исключительной храбростью отбивают превосходящие силы врага. Наши взводы сведены в отделения, роты - во взводы, батальоны - в роты. Как выясняется, наша дивизия дерется на острие главного удара немцев. Наши танки "БТ-7" и "Т-26" горят как свечи. Танков новой марки "Т-34" - совсем мало. Танкисты, оставшиеся в живых от сожженных танков, берут винтовки и сражаются как пехотинцы. А как пехотинцы они не совсем умеют воевать.
В 17 часов комиссар Руденко послал нас с инструктором политотдела Рейзиным в артполк и противотанковый дивизион выяснить положение. Оборона наша сейчас удерживается главным образом этими частями.
Пробираемся по винограднику в д. Харьковку в противотанковый дивизион к капитану Андрианову. С воем летят через наши головы снаряды и мины противника. Я часто выбиваюсь из сил, растревожил свое ранение. Боль в боку - адская. Рейзин помогает мне в преодолении воронок и оврагов. Вот появились вражеские бомбардировщики. Они прижали нас к земле, не дают поднять головы. Колеблется земля, взлетают комья грязи и жужжат осколки. Стервятники гоняются за каждым человеком.
Как только закончилась бомбежка, мы выползли снова. Начался дождь. В середине деревни Харьковка - глубокий овраг, где мы отыскали командира артдивизиона ПТО Андрианова. Я знаю этого талантливого и доблестного офицера еще по Финской войне. Нам вместе с ним вручали орден Красной Звезды за Финскую войну в Верховном Совете СССР.
Мы обнялись и на какое-то мгновение замерли в объятиях друг друга. На глаза навернулись слезы.
- Ну, как дела, дружище, - спросил я его.
- Враг лезет остервенело. Отбиваем атаку за атакой, - говорит Андрианов, - а что творится справа и слева - не знаем. Связи давно уже нет, кроме как с артполком.
Переговорив с Андриановым о самом важном, мы с Рейзиным отползли обратно. Снаряды врага ложатся в нашем расположении и пролетают через нас. Харьковка горит во многих местах. Поскольку мы позвонили по телефону от Андрианова в артполк и ознакомились с положением дел в нем, в последний мы пробираться не стали.
В кромешной тьме, грязные и мокрые, мы добрались в Маньковку, где располагался наш штаб. Кратко сообщили командиру с комиссаром об обстановке в передовых частях. В это время нам принесли ужин в нескольких котелках. "А ну, мыть руки и - быстро за ужин! Может, по паре часов соснем", - говорит командир Мындро. За стол с нами сели также командир 31 т.п. Красноголовый, комиссар того же полка Карпец и секретарь партбюро полка Насонов. Полк этот был в резерве командования дивизии, и штаб его располагался рядом со штабом дивизии.
Ужинали как-то вяло, молча. Во всем чувствовалось, что на нас надвигается что-то страшное и неотвратимое... Никаких подкреплений в живой силе и технике с начала этой операции мы не получали. Я про себя думаю: "Вероятно, на нас надвигается катастрофа". Но задачу надо выполнять любой ценой.
После ужина тут же, кто где мог, улеглись спать. Командир с комиссаром - на деревянной крестьянской койке, мы с Рейзеным - около них на полу, командование 31-го полка удалилось в соседнюю хату. Я дал себе слово не спать, не смотря на страшную усталость. На душе было тревожно и нудно.
По настроению командира можно судить о многом. Обычно оптимистичный, жизнерадостный, командир наш Мындро был мрачен, нервозен, временами скрипел зубами, глубоко вздыхал. Комиссар был также морально подавлен и молчал.
На столе тускло горела лампа. От артиллерийской стрельбы в хате дребезжали окна. Вдруг Мындро порывисто поднялся на локотках, наклонился к комиссару и взволнованно заговорил: "Чувствую я, Никита, что в ближайшие часы нас ожидает участь Чапаевской дивизии!" Они, вероятно, считали, что мы с Рейзиным спим, и потому говорили между собой откровенно. Из их разговора я понял, что наша дивизия находится уже в полу-окружении, связь с соседями прервана, и ни о какой помощи свыше и речи быть не может. Таким образом, наше положение - угрожающее.
23 июля 1941
Раннее утро. В тревожной дремоте прошла короткая летняя ночь. Командир с комиссаром часто выходили на улицу, посылали на передовую последние свои жалкие резервы.
С восходом солнца натиск врага стал нарастать с новой силой. В ряде мест наша оборона прорвана, дело доходит до рукопашных схваток. У нас не хватает винтовок, патронов.
В полуднях привели троих пленных мотоциклистов. Немцы дрожат, боятся расправы над ними, один горько плачет. В штабе их допрашивают вежливо и корректно, угощают куревом. Пленные в один голос заявили, что к ним приходят свежие мото-мех соединения (два венгерских корпуса), и что вскоре в этом месте будет нанесен решающий удар. Немецкое командование сообщило, что наша 16-ая танковая дивизия состоит из одних коммунистов-добровольцев и что достаточно разбить ее - немецкие части свободно двинутся вглубь страны, до самого Урала, т. к. у Сталина больше резервов нет. Да, фашисты умеют околпачивать своих солдат, ничего не скажешь!
25 июля 41 г.
Неделя прошла в ожесточенных боях. Силы наши - на исходе. У врага - во всем огромный перевес: в живой силе, в мехчастях, в авиации. Нашей авиации не видим.
В полуднях я вернулся из 31-го танкового полка, а проще сказать, "бестанкового" полка. Танковая часть превратилась в пехотную. В это время Мындро отдал приказ: нашим частям отойти в с. Роги, это в 8 - 10 км. Наспех бросаем свои пожитки в грузовики, едем в Роги. Отъехали километра три, как над нами развернулось 18 стервятников и пошли в пике. Падают бомбы, обстреливают из пулеметов. Три машины разбито, убито пятеро, ранено восемь человек.
Перед вечером окапываемся в Роги. Говорят, немцы ночью не воюют. Может, по часочку соснем.
27 июля 41 г.
Вторые сутки деремся в селе Роги. Это небольшое село уже превращено в груды развалин. Нас с каждым часом остается все меньше и меньше, мы до предела измотаны. Грязные, уставшие, но мужество не покидает нас - наоборот, с каждым часом возрастает наша ярость и отвага. Почти непрерывно совершаются танковые атаки врага во взаимодействии с авиацией и массированным огнем минометов. То, другое и третье им отработано и применяется с успехом, да к тому же во всем - его перевес и превосходство. Учись, русский офицер, учись русский солдат! Воюя - учись воевать. Война только начинается.
Полудни. Только что отбита очередная танковая атака врага. Минутное затишье. Мой близкий товарищ боец Смушков набрал уже пилотку спелой вишни. Грязными руками хватаем ее и торопливо отправляем в рот. Смушков оставил мне вишню, на миг заспешил в хату, принес осколок зеркала, поднес мне к лицу. Я ужаснулся, увидев свою рожу - грязную, заросшую щетиной, с потрескавшимися губами и воспаленными глазами... Смушков, улыбаясь, отвернулся в сторонку, выплевывая вишневую косточку, равнодушно говорит мне: "Не забывайте о том, товарищ старший политрук, чтобы всегда в запасе один патрон иметь на всякий случай!" я знаю, о чем думает мой юный товарищ. Я не хочу думать об этом, но сказанные им слова действуют на меня как-то нехорошо. Мы молча кушаем сочную вишню.
За холмами слышится лязг гусениц, шум моторов - готовится очередная танковая атака. Мы готовим связки гранат, заряжаем автоматы. Договариваемся оставить "для себя по одному патрону" ... И вот, появились самолеты, пошли танки, за каждым танком - пехота. Танки открыли стрельбу сходу. Вот несколько танков прорвалось в село. Кругом - грохот, пыль, дым, стрельба.
Справа от нас человек шесть наших бойцов, испугавшись, выскочили из щели и побежали, трое из них тут же были скошены пулеметчиком противника из танка. "Ложись! - крикнул я пробегавшим мимо меня, - Ползите сюда! Куда вы, глупцы, от пули убежите? В щели нужно было сидеть!" тяжело дыша, солдаты юркнули ко мне в щель. Гляжу - рядом со мною Смушкова нет. Убежал что ли? Два танка идут параллельно, приближаются. Дрожит земля.
Распластавшись на земле у развалины хаты, Смушков улучает момент, бросает под гусеницы проходящего танка связку гранат. Танк подорвался, задымил, остановился. Затем мы с ним сосредотачиваем огонь по пехоте, бежавшей за танком, и по танкистам, прыгающим из горящего танка. Шесть танков врага горят на улице села. Седьмая атака за день отбита. А какой молодец Смушков! На вид скромненький, а на деле - витязь, герой.
На рассвете получили приказ оставить развалины Роги и отойти в Легезино. Это - всего километрах в пяти. Спешно окапываемся на новом месте. Я рассчитывал, что в Легезино нам дадут какие-либо подкрепления - черта с два!
Мы сейчас все выглядим как беспризорники 1918 года, но в каждом - большевистский дух и гладиаторская душа. Неописуемая злоба и ненависть к врагу заполняют наши сердца. Многие наши подразделения сражаются до последнего человека.
С восходом солнца началась артподготовка и появилась вражеская авиация. Затем последовали одна за другой танковые атаки. С большими потерями мы отбиваем превосходящие силы врага. Так прошел первый день боев в Легезино. На исходе боеприпасы. В каждом подразделении осталась горстка бойцов.
В конце дня мы со Смушковым зашли в одну хату. В стене зияла большая дыра, пробитая снарядом. На полу в луже крови, распластав в стороны руки, лежала молодая женщина, а в люльке кричал мальчик месяцев десяти, ее ребенок. Мы подняли малютку. Он испуганно смотрел на нас заплаканными глазами, кривил губенками... В окно было видно, как наша грузовая машина спешно заканчивала выгружать снаряды. Я подбежал к машине и с трудом уговорил шофера взять мальчика в тыл. Живи, крошка! Сколько вас таких оставит война?
Под обрывом у речушки Смушков расстелил какое-то ряднище, открыл банку консервов, отрезал черствого хлеба, пришел за мною позвать перекусить. Но в село ворвались немецкие танки, открыли бешеную стрельбу. Немцы хотели нас накрыть врасплох. Завязался ожесточенный бой. Связками гранат, противотанковыми ружьями отбили колбасников. Три танка и десятка три фашистов уничтожили.
Пошли со Смушковым "к столу". На его месте зияла воронка от артснаряда.
- Вот так, гад, пожрать не дал, - ворчал Смушков.
30 июля 1941
Легезино. Вечереет. Весь день снова прошел в жестоких боях, о которых не хочется и записывать, ибо он похож на все предыдущие дни: стрельба, жертвы, кровь...
Рядом через хату командир нашего корпуса генерал Новосельский в нервозной обстановке ставит боевую задачу нашему командиру Мындро. Я облил голову холодной водой, присел у хаты, слушаю перепалку начальства. Хочется спать. Мои переломанные ребра болят, я не даю возможности им срастаться, ведь ежечасно приходится то падать на землю, то ползать, то через силу вскакивать.
Над селом от горизонта до горизонта висит густой шлейф дыма. Смушков сует мне густо посоленный ломоть черного хлеба и кружку колодезной воды. Усиленно жуем с ним хлеб. К нам подбегает следователь трибунала нашей дивизии Моисеенко:
- Я вас ищу весь день! - говорит он мне, - садитесь сейчас же ко мне в машину, и едем во второй эшелон. Вы не забыли, что являетесь членом дивизионного трибунала? Там нужно рассмотреть пять дел. Вопрос с комиссаром согласован. - Я все же бегу к комиссару доложить. Здесь оказались: командир нашего корпуса генерал Новосельский, командир нашей дивизии полковник Мындро, комиссар Руденко, адъютанты и несколько командиров частей. командир корпуса Новосельский вел совещание. Он ставил дополнительные задачи командирам частей, говорил отрывисто, требовательно. Командиры записывали указания себе на планшетках.
- Поезжай! - сказал мне Руденко. Я прощаюсь со Смушковым, и мы мчимся со следователем в Краснополку. Темно. Тихо. Как только прибыли в Краснополку, тут же началось судебное заседание. Судим шпиона. Мордастый молодой детина из Западной Украины. Волосатый, морда обросла черной щетиной, на груди виден католический крест. Ведет себя нагло. Заброшен в наш прифронтовой тыл с целью диверсий и шпионажа. Едва разобрали его дело, в хату вбежал зам. начальника второго эшелона ст. лейтенант Бугаенко. Он вызвал в сени председателя трибунала юриста Украинцева и меня, сообщил: "Немедленно сняться из Краснополки и переехать в Пятихатку - немцы обошли Легезино и идут сюда. Командир дивизии приказал нам сейчас убраться в Пятихатку. Выступаем через пятнадцать минут!"
Спешно грузим имущество, документацию. На соломе за хатой комендантский взвод приводит в исполнение приговор осужденному шпиону. В кромешной тьме выезжаем. Рытвины, ухабы. Свет включаем на мгновение, в крайнем случае.
Пятихатка. Большое украинское село. Районный центр. Голосят женщины, мычат коровы, тявкают собаки. Облюбовали хату. Выгружаем документы, подсудимых. Все огромное село забито военными машинами. Отыскали хату. Разгружаем с машин что нужно. Председатель Трибунала Украинцев говорит, что разберем оба дела, потом будем завтракать. Мы еще не начали судебное заседание, как снова вбегает Бугаенко, отзывает нас и передает: "Получен приказ - не останавливаться в Пятихатке, а следовать в Подыму, т.к. немецкие танки идут сюда. Краснополка уже занята". И тут же раздалась его команда: "По машинам!" Боже мой!
Выезжаем из Пятихатки второпях, едем все рядом, в дороге не помещаемся. До Подымы около полсотни километров. Мы отъехали километров десять, как на нас обрушился ливень. Дорога сразу взмокла. Хорошо, что путь идет под уклон и наши машины ревмя ревут, но ползут. Мы все - уставшие, грязные, полусонные, набились в деревню, как рыба в сети. Помимо тыловых частей нашей дивизии, здесь множество машин других частей... даже не нашей армии. Едем по бездорожью по нескольку машин в ряд, похоже нечто на панику. Все оглядываются назад - не догоняют ли танки противника.
Подыма расположена вдоль берега какой-то речушки, которая сейчас от дождей поднялась и превратилась в большой поток. А дождь все льет и льет уже несколько часов. Дорога к Подыме проходит по глубокой выемке. Как только мы спустились в деревню, многие свалились с ног и заснули, кто за рулем, кто около машины на дожде, не добравшись до хаты. Тьма стоит - в глаз коли...
Пунктуальный председатель Трибунала Украинцев тут же засуетился с организацией заседания. Мы на ходу жевали кто что мог, так как весь день нам некогда было перекусить. И часа через три мы, наконец, закончили заседание.
Мы с Фляжниковым, поискав Бугаенко, не нашли его. Вошли в ближайшую хатенку, сбросили с себя все мокрое и грязное, улеглись на полу, расстелив плащ-палатку. Вскоре в хату вошел мужчина лет пятидесяти. Он разулся, вылил из сапог грязь, снял с себя плащ, облокотился на стол и заплакал. Это был председатель местного колхоза. "Та шо же воно робится, хлопцы? И виткиля вон сыскався, вепрь? Ну шо воно теперь буде з нами? На хверме тьма качек, курей, индюшек. Та пусть червоно-армейцы в утречке забирают усе, бо ворогу не забарть бы. А вы хлопцы дали бы мени якую небудь оружию!" Через некоторое время голова ушел.
Было часов одиннадцать ночи. Мы заснули. Но нас тут же разбудили. Вошел Бугаенко с незнакомым лейтенантом. С их плащ-палаток ручьями стекала грязная вода. Лейтенант оказался адъютантом генерала Захарова, командующего тылом нашей армии. Осведомившись, что за занавеской лежит хозяйка с детьми, лейтенант позвал нас всех троих в сени:
- Генерал Захаров приказал: всем до восхода солнца выбраться из Подымы и прибыть в Ново-Украинку. Полкилометра отсюда за речушкой по берегу проходит на Ново-Украинку хорошая шоссейная дорога. С наступлением дня здесь будут немцы, а с приближением немцев наша артиллерия откроет ураганный огонь. Приказ начинайте выполнять сейчас же! Распишитесь в получении! - И он ушел.
Ну, вот это да! Сотни машин, почти все с военным грузом, в кромешной тьме, под проливным дождем перетащить через бурлящий поток? Перетащить людям, которые два часа назад свалились замертво от невероятной усталости?.. Но приказ есть приказ, его нужно выполнять. Минут пять сидели мы молча, ошеломленные.
- Так, я думаю, - заговорил Бугаенко, - подымайте шоферов, а я сейчас соберу несколько тросов, свяжем их. На тот берег протащим ЗИСа четыре и начнем буксировать машины. За дело! - Поднимаем шоферов. Некоторых силой ставим на ноги, на других плещем водой, треплем за нос, за уши... Буквально на руках переправляем ЗИСы с тросами. А дождь все идет...
31 июля 1941
Дождь прекратился в третьем часу ночи, а часа два спустя вода в речушке начала убывать. Работа с переправой машин пошла интенсивнее. Переправленные машины без задержки уходили на ст. Ново-Украинку.
Начало светать. На том берегу в Подыме оставалось еще около сотни машин. Теперь шоферы сами торопились. Они понимали, что с восходом солнца начнет действовать вражеская авиация.
Бугаенко уехал с машинами в Ново-Украинку. Мы с Фляжниковым упали в придорожных посадках на плащ-палатку и следим за переправой. К нам подбегает небольшого роста лейтенант-артиллерист, он совсем юнец.
- Товарищи начальники! Я командир батареи N полка Завертайло! У меня пяти орудийная батарея здесь в посадках. Вчера вечером авиация противника бомбила на марше нашу колонну. Я отстал от своей части. А тут пошел ливень. Куда мне деваться - не знаю! Возьмите меня с собой! Говорят, к Подыме уже подходят немцы...
- Панику не сей! - прервал его Фляжников, - а снаряды у тебя есть?
- Есть! Полный боекомплект. Есть осколочные, бронебойные и шрапнельные.
- Вот как только немцы станут входить в Подыму, ты давай по ним шрапнелью из всех орудий. Приготавливайся. А потом - с нами в Ново-Украинку. - Лейтенант убежал.
Оставалось не переправлено около десятка машин, когда пьяная немецкая пехота показалась из-за поворота и начала вытягиваться в узкое дефиле. Фашисты шли с засученными рукавами, держа автоматы на груди, горланя песни. Наши шоферы не переправленных машин, завидев немцев, бросили свои машины и быстро переправлялись на наш берег вброд. Они уверяли нас, что машины остались с малоценным грузом или совсем пустые. Но самое главное, что шоферы теперь не могли уже их переправить, и тем более сами попасть в лапы фашистов.
Немцы, между тем, продолжали заполнять узкое пространство, приближаясь к деревне. И вдруг грянул залп, за ним - второй, третий. Десятки фашистов упали, другие лезли на крутизну обочины дороги, но тут же скользили и падали снова на дорогу. До нас доносились вопли и стоны раненых, а наши орудия били и били. Дорога вся была завалена убитыми и ранеными фашистами.
![[]](/img/r/rezyapkin/text_0010/11.png)