Аннотация: Нашi муки. 3 частина. Знедоленi. Наши муки. 3 часть. Обездоленные. На украинском и русском языках
Нашi муки в часи вiйни. 4 частина. Знедоленi.
Як я попав у полон.
Я проснувся, коли вже смеркалось. В небi мерехтiли далекi вечiрнi зорi. Вже грунтовно похолодало. Вiд ближнього ставка тягнуло мерзлякуватою вогкiстю. Тодi я рiшив пошукати свого товариша Павла. Пiсля моєї зустрiчi з ним на краю лiса бiля великого багнища, у багаття з оточенцями Червоної Армiї i подорожi до залiзничного переїзду, я його кiлька днiв не бачив. Бо ж вiн так i не повернувся, як пiшов на розвiдини мiсцевостi i дiї тут нового нiмецького порядку.
Менi треба було перейти залiзницю i вийти на те картопляне поле, де ми з Павлом домовлялись зустрiтись.
Я вийшов на просiку з лiсу, уважно приглядаючись до кожного куща. Голова вже майже не болiла, але все таки я ще почував себе кепсько. Йшов тихо вперед. Та все мiркував про те, що там так пiзно Павла не може бути i треба зайти до гостинної хати. Там я довiдаюсь про Павла. Чи заходив вiн до господарки з дочкою, чи нi.
Ось так, розбитий горем, важким вiдчаєм, я повiльно пройшов не бiльше сотнi метрiв. Раптом iз-за високих ялин, на вузькiй стежцi, що перетинала просiку, мов привиди, появились два нiмця. Вони, мабуть, йшли вiд ставка, який виднiвся в сторонi. Нiмцi, побачивши мене, гукнули менi:
- Halt! Halt! - Стiй! Стiй! I знову: - Halt! Halt! - Стiй! Стiй! - роздалися їх тривожнi голоси. Вони, - Бодай би вас обох чорти в Тартар забрали, - були вiд мене, не бiльш чотирьох метрiв.
- Оце так скочив у халепу, наче до могильного склепу!
Один iз них, як нiчна птаха, сова яструбина на мишеня, вихором кинувся на мене. Я змiг лише повернутись спиною i ступити перший крок. Та вiн вже був поруч i зiрвав з моєї голови пiлотку, i щось до мене гнiвно по - нiмецьку загарчав:
- Hallt! Hallt! Stoppen! Stehen oder die Stadt! Wer sind Sie? Was machst du denn heir? - Стiй! Стiй! Зупинись! Стiй на мiсцi! Хто ти такий? Що ти тут робиш?
Але я його зовсiм не розумiв. Цей перший солдат зiм'явши мою пiлотку, щось вирвав з неї i жбурнув менi її прямо в очi. Аж тодi я здогадався, що вiн вирвав. Це була червона п'ятикутна червоноармiйська зiрочка.
А другий вояка вдарив мене ззаду прикладом автомата в праве плече i розлючено закричав: - Kom mit uns! - Пiдемо з нами! - Vorgehen! - Йди вперед!
Що спочатку, та й тепер, я не розумiв жодного слова вiд них. (Пiзнiше я буду знати напам'ять цi жорстокi для в'язнiв слова.)
Другий гiтлерiвець схопив мене за руку i силомiць кинув мене, мов кошеня, до долу перед собою. Я, як снiп, звалився з даху вниз. Вiн вихопив к кобури наган i нацiлив його менi прямо в праву скроню. На мене посипались удари кованих чобiт. Потiм, задоволенi i стомленi, нiмцi заверещали: - Vorvarst! Vorvarst! Vorvarst! Schnell! Schnell! Schnell!
Я ледве пiднявся. Та думаю собi: От iроди проклятi, не стрiляють, а тiльки лякають. Але я на своїй землi i менi нiчого боятися вiд ваших погроз зброєю та биттям лежачої людини. А вам тут довго не утриматися, коли ви такi двi вгодованi свинi хапаєтесь за зброю. Вона все одно вас не врятує. Прийде чорний день i до вас. Дочекаюсь я його чи нi, менi вже якось байдуже, але цей грiх Бог запише на ваш рахунок. А сам я себе корив так: який же я нiкчема та бовдур нетесаний, бо попав у полон...
Вiд удару прикладом автомата в плече, разом з чутливими дотиками мiцних, добрих нiмецьких чобiт, в мене тремтiли руки i ноги. Я ледве тримався на ногах.
Окупанти, пiд дулом автомата, повели мене на залiзно -дорожнiй роз'їзд. Ось таким чином я опинився в нiмецькому полонi.
Йдучи пiд постiйну штовханину менi в спину i викрики солдат, я нарiкав на свою долю, i на свою необережнiсть. Та ще проклинав тих солдатських нахабнiв, що вiдiбрали в мене гвинтiвку з двома набоями. Я б певне встиг би вбити, чи ранити хоч одного фашиста. А тодi мiг би бути iнший розклад теперiшнього часу. Можливо на цьому був би чи кiнець мого страждання, чи радiсть маленької перемоги над ворогом. З болем в серцi я згадав про свого товариша, Павла. Де вiн? Що з ним могло трапитись? Чи живий вiн, чи нi?
- Так, я знедолений, але мiй дух Свободи вами не зламаний. Я ще не переможений. Не на того нарвались. При менi комсомольський квиток i я комсомолець. Я буду тiкати з цього ганебного полону i шкодити цiй налагодженiй, муштрованiй нiмецькiй машинi нацизму. Псувати буду при першiй нагодi скрiзь i всюди.
Я, вiрний своєму народу, своїй Батькiвщинi, i вiйськовiй присязi, яку я давав. А ще я згадав про присягу, яку я дав Павлу у лiсi, бiля палаючого багаття.
Я не хотiв бути людиною без честi, бо я слово дав.
Ось такi думки висвiчувались в моїй головi мiж болiсними повiдомленнями постраждалого тiла.
Зустрiч з Павлом у неволi.
Через деякий час мене привели на залiзничний роз'їзд. Тут була нiмецька комендатура. Солдати, що привели мене, здали мене вартовому, який охороняв пiвтора десятка таких, як i я знедолених радянських вiйськових. В цiй групi, в центрi стояв Павло з пiдбитим оком i перев'язаною брудною ганчiркою рукою. Ми гаряче кинулися один до одного. Невимушенi сльози гiркоти i нiжностi виступили в наших очах. Ми знову з Павлом були разом, але тепер в нiмецькiй неволi. Я щиро зрадiв побачивши товариша. Вiн щось певне придумає для нас обох. Ми будемо тiкати i боротися проти фашистiв. А вони штовхали нас прикладами i багнетами гвинтiвок. Били прямо в обличчя з будь якої причини. I при тiм радiли, реготали вiд своїх витiвок, так видно було, що вони насолоджувались значною перемогою над Червоною Армiєю на той час.
А я ненавидiв цих новоявлених господарiв нашої землi, а на дiлi - шкуродерiв, отруєних iдеологiєю нацiонал - соцiалiзму.
Я споминаю, як вони в той час вишикували нас - знедолених, полонених солдат в три в шеренги. Тодi нам видали по сто грам хлiба на людину i повели всiх до погреба. А потiм, щоб скорiш дiло в них йшло, вони почали прямо зi сходiв в погрiб штовхати багнетами нам в спину, зiштовхуючи всiх вниз. Змученi люди вiд хвороб, ран, пiдневiльна примусова праця, скупий рацiон харчування (вода i кусень хлiба) не могли втримати рiвноваги i падали, чiпляючись один за одного. Вартовi закрили важкi залiзнi дверi. Їх жалюгiдний скрегiт рiзко штрикнув вуха i розiрвався в головi.
Я боляче впав на тверду долiвку i добре потовк собi ноги, бо на мене теж ще впали якiсь худорлявi, i млявi тiла. Нас накрила страхiтлива темнота, сирiсть i холод старого льоху. Постогнуючи i клянучи на чим свiт стоїть, ми нарештi якось розмiстились в цiй кам'янiй печерi - мишоловцi. Згодом, я призвичаївся до темряви i насилу вiдшукав Павла.
Це була перша, незабутня для мене, нiч жаху - фашистського полону.
Розповiдь Павла про те, як вiн попав у полон.
Павло розповiв менi, як вiн сам потрапив у неволю.
Це було того ранку, як Павло рушив з хати, де ми спочивали пiсля довго переходу по лiсi, в розвiдку.
Все вiдбулося теж раптово i по його необережностi, i по вiйськовiй неосвiченостi.
- Я не встиг дiйти до залiзницi, як iз-за стоячої на колiї мотодрезини, вискочили два нiмцi, - розказував Павло.
- Один з них, бачачи червоноармiйця з червоною зiркою на моїй пiлотцi, вдарив мене прикладом автомата прямо в обличчя. Нiмець без будь-яких розмов ледве не вибив менi око, яке залилось кров'ю i опухло. Я впав на один бiк, виставивши пiд себе руку.
- Steh auf, du, Schwein! Пiднiмайся, ти, свиня! - закричав другий гiтлерiвець до Павла.
- Я, встаючи на ноги, сунув руку до кишенi, де знаходився наган, - розказував далi Павло. Але другий солдат схопив за мою руку i викрутив її менi за спину, а наган висмикнув з моєї руки. А потiм ще щосили вдарив прикладом по руцi, боляче пошкодивши її, яка загорiлась пекельним вогнем. В мене потемнiло в очах. Я ледь не втратив свiдомiсть.
- Vorvarst! Vorvarst! Schnell! Schnell!
- Вперед! Вперед! Швидко! Скорiше! - голосно верещали шваби, болiсно штовхаючи мене в спину стволами зброї.
Бiль пошкодженої руки вирувала в моєму глеку, але значнi, грубi, неабияк - мiцнi удари нелюдiв пiдтримували мiй хiд в полон. Конвоїри якi вели мене, вважали мене за партизана. Але привiвши мене в комендатуру, окупанти розiбрались, що я солдат - оточенець i таких партизанiв не буває. Це я узнав, тому що я володiю нiмецькою мовою. А ще я взнав про те, що окупанти в комендатурi думають, що партизанiв в цих лiсах не має. То ж вони приказали солдатам вiдвести мене в цей погрiб до вiйськовополонених, - так закiнчив своє оповiдання Павло.
Злигоднi в холоднiм i сирiм льоху.
Я з тривожними думками, в невiдомiм чеканнi для всiх, просидiв разом з Павлом i iншими бранцями цiлу нiч, та майже цiлий день в холодному погребi.
Нарештi клацнув замок i вiдкрились важкi дверi. Денне свiтло пiсля темряви ослiпило нас. Очi, обпекло вогнем, наче вiд смолоскипу. Вони, бiднi сльозились, плакали вiд болю, бо такий раптовий перехiд вiд тривалої темряви до свiтла болiсно їм дошкуляв. Теплi, осiннi променi водночас пестили, як мати, лице i голову.
Сонце низько повисло над горизонтом, лагiдно освiтлюючи нескiнченну стрiчку залiзничної колiї, яка вiддалялась на пiвденний захiд. На дворi нас обступила строката Осiнь, обiймаючи виснаженi кольору блiдої поганки тiла. Гнуться вiд вiтру бiлокорi берези, осипаючи земельку золотом. В блакитнiм небi з бiлявими купками бавовни кружляють гамiрливi чорно - синявi ворони.
Це нам, знедоленим, крiзь нашi гiрко - солонi сльози посмiхалася гарна, рiзнобарвна i миролюбна Осiнь, навiваючи нестерпну журбу. Хоч осiння панорама i захоплювала нас своєю красою, але нам неначе потемнiв Божий Свiт, померкли днi, путаючись з ночами вiд неволi в сирiм, холоднiм погребищi. Деякi полоненi втратили їм лiк, не знаючи нi який наступив день, чи число, бо не знали скiльки дiб провели в ворожому полонi.
Вартовi солдати видали пару буханок черствого хлiба i кожному iз нас його припало десь по сто грам, i вiдро води. А пiсля цього вони нас знову загнали, як худобу на бойню, в той самий льох.
Нiч нам ввижалась нескiнченно довгою. Мiсця для всiх нас в льоху було обмаль. Всiм лежати i спати не хватало на долiвцi. Лежали на однiм боку, або скрутившись, як пес на цепу. Руки i ноги набрякали, дерев'янiли, а все тiло нило, та тупим, монотонним болем нещадно верещала кожна клiтина, i кожна кiсточка. Павло розтирав свої онiмiлi кiнцiвки - справжня мука вiд болю. Потiм вiн повiльно пiдвiвся. Вставши на ноги, став якось пробиратись до дверей, через дихаючi скелети знесилених полонених. Там Павло заглянув у вузьку щiлину мiж дверми i одвiрком, бажаючи узнати коли наступить добрий ранок, а за ним i день. Та ще довго ми мучились, поки не наступив бажаний для нас ранок. Тодi нас випустили iз погреба, дали води i построївши в колону по троє повели на пiвдень.
Подорож по шпалах на пiвдень.
Вели нас, бранцiв, туди, звiдки ми недавно, з великими труднощами, голоднi i мокрi проходили по 10 -15 км на добу, на з'єднання зi своїми червоноармiйцями, якi били ворогiв. Марно пропали наша праця i надiя на зустрiч зi своїми радянськими людьми.
Нас вели в страшний, не вiдомий свiт неволi, де важкi i жорстокi випробування нестерпно i ненаситно впивались, як голоднi пси, в наше життя. Для мене це були першi кроки в жахливому свiтi Полону, i я, як згадую про це, то серце моє холоне...
Нескiнченою стрiчкою простягалася залiзнична колiя. Обiч неї стояли в зеленiм вбраннi розкiшнi ялини i напiвголi знiченi берези, що сумно проводжали нас в незвiдану дорогу. Гiтлерiвцi посилено охороняли нас, незважаючи на наше виснаження. Наша колона рухалась по чугунцi. Ми йшли переступаючи шпалу за шпалою назустрiч своїм стражданням в неволi. Кому з нас пощастить з неї повернутись додому? Шваби, помахуючи багнетами, щось розмовляли мiж собою, пiдштовхували заднiх прикладами, кололи в спину багнетами i несамовито гарчали, як пси.
Невеликий пересильний табiр в лiсовому селi.
Аж пiд вечiр бузувiри привели нас в маленьке село. Просто на полянi, серед лiсу стояло декiлька хат. Недалеко вiд тих сумних, осиротiлих хат, стояла довга стайня, побудована в зруб. Вся пiвнiчна стiна обросла зеленим, волохатим мохом. В центрi цього подвiр'я стояла криниця. Над нею височiв ,,журавель" з тонкою, довгою жердиною i кованим ковшем. Невелика площа, в якiй видно була посаджена картопля, але не вся викопана i не зiбрана. Оце й був наш новий пересильний табiр. Нiмецька охорона загнала нашу колону вiйськовополонених в цей винятковий табiр. Керiвник охорони - унтер-офiцер, яка приймала нас, показав рукою на конюшню i звертаючись до нас сказав: - Hier kartoffeln, und ein haus. - Тут картопля, а там дiм.
А вартовi в цей час стояли на своїх постах. Змiннi вартовi грали в карти. До в'язнiв нiхто не навiдувався. Прислужникiв - полiцаїв нiде не було видно.
- Як погода мiняється дах не пропускає воду? - запитав Павло старожилiв конячих покоїв, дивлячись чи добре накрита конюшня.
- Дах якiсний, i не протiкає! - вiдповiли вони йому.
А в цей час недалеко вiд криницi, просто на дiлянцi, де недавно вибрали картопельку, горiло яскраве багаття. У великому казанi, пiдвiшеному на рогачах, варилася картопля. Ми, стомлений, голодний i некерований натовп, побачивши цю смачну картину, миттєво кинувся на недоварену барабульку. Голод знищив всяку культуру людської поведiнки i голоднi люди палицями з сухих дров виймали з казана картоплю одну за другою. Пiдкидували її з руки на руку, дули на неї i жадiбно обпiкаючи немитi руки, бруднi писки i горло, швидко ковтали цю недоварену страву. Ми їли гарячi картоплини на ходу в конюшню, чи стоячи на мiсцi. Навiть змiннi вартовi кинули грати в карти i вийшли подивитися на нових, голодних дикунiв. Ввечерi вони крiм цього винесли нам хлiба i видiлили його кожному по 200 грам. Видно що цi вартовi ще не бачили таких голодних полонених. А ми жадiбно розтрощували хлiб i нову порцiю не зовсiм звареної картопельки, бо новi, голоднi бранцi знову вихапували її з казана.
Охорона цього табору майже не вмiшувалася в наше життя. Нам було дивно, що вони не знущаються над нами, не б'ють, як попереднi вартовi. Згодом ми узнали що тепер нас охороняють чехи чи словаки. I коли ми, полоненi, висипали зваренi клубнi картоплi на виставленi дерев'янi дошки ми їх спокiйно їли. Нам нiхто не мiшав i не заставляв нiчого робити. Та ще охоронцi родом iз Чехiї чи Словакiї деколи виносили нам солi i лише на пару днiв ця традицiя зламалася з приходом нової партiї в'язнiв. А прожили ми з Павлом i iншими вiйськовими в'язнями в цьому таборi цiлий тиждень. Виспались, вiдпочили, наїлись вдосталь картоплi i хлiба. Я став краще себе почувати, а у Павла повiльно стухала гематома ока, але пошкоджена рука весь час його турбувала i не давала йому вночi спокiйно спати.
Нарештi нас, знедолених бранцiв, вишикували i повели на пiвдень. Йшли спокiйно, нiхто нас не пiдганяв i не бив, бо нас вели брати - слов'яни. Вiдстаючих вiйськовополонених ставили в голову колони i по них орiєнтувалися з якою швидкiстю йти далi. Так ми за два днi дiйшли до знайомої менi станцiї Батецька.
У великiм пересильнiм таборi бiля станцiї Батецька
Так нас слов'яни - охоронцi довели до великого пересильного табору для радянських вiйськовополонених, де знаходились декiлька сот знесилених людей.
Дув холодний осiннiй вiтер, поросив дрiбний дощ. Ми промокли наскрiзь, померзли так, що зуб на зуб не попадав, а вогонь розпалювати не розрiшали. Ми з Павлом спинами прижались один до одного i так заснули без всякої вечерi, бо нам її нiхто не приготовив, то й не дав. Вранцi нашу колону вишикували i повели далi в тил ворога.
Багато жiнок i дiтей повиносили нам харчi, але звiроподiбна наволоч не розрiшала навiть приблизитись їм до вiйськовополонених. А вже передати якусь їжу, то тут нова охорона скаженiла. Жiнок штовхали в придорожнi канави, били прикладами прямо в груди. На дiтей направляли i наставляли стволи зброї. Але всi цi люди, що прийшли пiд табiр, кидали те що можна з їди кинути. I кидали здалеку в колону невiльникiв, а харчi пiдхоплювались нашими руками. Та не все можна було зловити. Над тим що впало злiтали десятки рук i куча полонених. Їх зразу ж кололи ззаду багнетами, чи били прикладами. По дорозi i по її узбiччi валялись черепки розбитих глекiв i калюжi свiжого чи кислого молока, розбитi куринi яйця. Таке кощунство, святотатство, наруга над їдою i життям людей. Жахливо було дивитись на це знущання. Але простi люди не корились окупантам i хто як мiг допомагав бранцям. Вони кидали нам медикаменти, шапки, онучi, одяг, бо деякi з нас були в одних гiмнастерках i пiлотках, або без них. Люди ризикували своїм життям своїми добрими вчинками для нас.
А нас все далi вели в нiмецький тил, як стадо приречених на бойню тварин. Хто що змiг на ходу закинути з ранку в рот, те й мав на протязi двох дiб. Бо наш ганебний i тривалий марш тривав двi доби. Нi разу нам не дали води напитися. Спрага теж добряче нас мучила. Ми навiжено накидались на придорожнi калюжi спраглими устами, за що одержували грубих стусанiв i голод начинав знущатися над живим тiлом. Голод все гострiше рiзав живiт.
Та на їжу нiхто не сподiвався, бо по обiч дороги не було видно нi харчових складiв, харчувальних закладiв, де могли знаходитися наявнi харчi. Павло йшов попереду мене, пiдтримуючи перебиту руку. Ввечерi нас загнали в великий табiр розташований посеред поля. Це був новий пересильний табiр.
Зморений, виснажений органiзм вимагав спокою. Ноги тремтiли i пiдкошувались. Важка мокра шинеля притискала до землi, а прилягти не можна i не має де. Дощ лив без перестану. Моква, калюжi повсюди. Незважаючи нi на що я впав на мокру землю i заснув.
Розбудив мене Павло: - Ти чого у водi спиш? - термосячи за плече, запитав вiн мене.
- Вставай, швидко!
Я ледве пiдвiвся на ноги. Одяг так намок, що з нього текло i капало, а холод проймав до кiсток. Нестерпно болiла голова. Прийшлося тупцювати на мiсцi аж до ранку.
Знущання над радянськими вiйськовополоненими окупацiйними нiмецькими вiйськами продовжувалося.
А вранцi нiмецька охорона нашу колону знову вишикувала i повела знову на пiвдень, туди, де ми ранiше з ними воювали. А чим далi ми плетучись йшли, то все бiльше було вiдстаючих, знесилених, голодних, ранених бранцiв. Тих в'язнiв, що не могли йти, шваби просто пристрiлювали на мiсцi, а ми, товаришi по нещастю, вiдтягували в кювети дороги, бо далi ми самi вже не могли їх тягнути.
Свiтилася одна невiдомiсть...
Наши муки во время войны. 4 часть. Обездоленные.
Как я попал в плен.
Я проснулся, когда уже смеркалось. В небе мерцали далекие вечерние звезды. Уже основательно похолодало. От ближнего пруда тянуло мозглой сыростью. Тогда я решил поискать своего товарища Павла. После моей встречи с ним на краю леса у большого болота, у костра с окруженцами Красной Армии, и путешествия к железнодорожному переезду, я его несколько дней не видел. Ведь он так и не вернулся, как пошел на разведку местности и действия здесь нового немецкого порядка.
Мне надо было перейти дорогу и выйти на то картофельное поле, где мы с Павлом договаривались встретиться.
Я вышел на просеку из леса, внимательно присматриваясь к каждому кусту. Голова уже почти не болела, но все же я еще чувствовал себя плохо. Шел тихо вперед. И все думал о том, что там так поздно Павла не может быть и надо зайти в гостиный дом. Там я узнаю о Павле. Заходил ли он к хозяйке с дочерью, или нет. Вот так, разбитый горем, тяжелым отчаянием, я медленно прошел не больше сотни метров. Вдруг из-за высоких елей, на узкой тропе, пересекавшей просеку, как призраки, появились два немца. Они, видимо, шли от пруда, который виден в стороне. Немцы, увидев меня, завопили мне:
--
Halt! Halt! - Стой! Стой! И еще: Halt! Halt! - Стой! Стой! - раздались их тревожные голоса.
Они, - чтобы вас черти в Ад обоих забрали, - были от меня, на расстоянии не более четырех метров.
- Вот - же влетела могильная слякоть мне в лапоть!
Один из них, коршуном бросился на меня, как ночной хищник на мышку. Я смог только повернуться спиной к ним и ступить первый шаг. А он уже был рядом и сорвал с моей головы пилотку, и что-то ко мне гневно по-немецки зарычал:
--
Hallt! Hallt! Stoppen! Stehen oder die Stadt! Wer sind Sie? Was machst du denn heir?
- Стой! Стой! Остановись! Стой на месте! Кто ты такой? Что ты здесь делаешь?
Но я его совсем не понимал. Этот первый солдат, смяв мою пилотку, что-то вырвал из нее и швырнул мне ее прямо в глаза. Только тогда я понял, что он вырвал. Это была красная пятиконечная красноармейская звездочка.
А второй вояка ударил меня сзади прикладом автомата в правое плечо и яростно закричал: - Kom mit uns! - Пойдем с нами! - Vorgehen! - Иди вперед!
Что сначала, и теперь, я не понимал ни слова от них. (Позже я буду знать наизусть эти жестокие для заключенных слова.)
Второй гитлеровец схватил меня за руку и силой бросил меня, как котенка, на землю перед собой. Я, как будто сноп, свалился с крыши вниз. Он выхватил из кобуры наган и направил его мне прямо в висок. На меня посыпались удары кованых сапог. Затем живодеры, довольные и уставшие от избиения меня, закричали:
Я с трудом поднялся. И думаю: Вот изуверы проклятые, не стреляете, а только пугаете. Но я на своей земле и мне нечего бояться от ваших угроз оружием и битьем лежащего человека. А вам здесь долго не удержаться, когда вы две такие упитанные свиньи хватаетесь за оружие. Оно вас все равно не спасет. Придет черный день и к вам. Дождусь я его или нет, мне уже как-то безразлично, но этотгрех Бог запишет на ваш счет. А сам я себя корил так: какое же я ничтожество и олух нетесаный, если попал в плен ...
От удара прикладом автомата в плечо, вместе с чувствительными прикосновениями крепких, добротных немецких сапог, у меня дрожали руки и ноги. Я едва держался на ногах.
Оккупанты, под дулом автомата, повели меня на железнодорожный разъезд. Вот таким образом я оказался в немецком плену. Идя под постоянные толчки мне в спину и вопли солдат, я сетовал на свою судьбу, и на свою неосторожность. И еще проклинал тех солдатских наглецов, что отобрали у меня винтовку с двумя патронами. Я определенно успел бы убить, или ранить хоть одного фашиста. А тогда мог бы быть другой расклад настоящего времени. Возможно, на этом был бы или конец моего страдания, или радость маленькой победы над врагом. С болью в сердце я вспомнил о своем товарище Павле.
- Где он? Что с ним могло случиться? Жив ли он, или нет?
- Да, я несчастный, но мой дух Свободы вами не сломлен. Я еще не побежден. Не на того нарвались. При мне комсомольский билет и я комсомолец. Я буду бежать из этого позорного плена, и вредить этой отлаженной, дрессированной немецкой машине нацизма. А вредить буду при первой же возможности везде и всюду.
Я, верный своему народу, своей Родине и военной присяге, которую я давал. А еще я вспомнил о присяге, которую я дал Павлу в лесу, у горящего костра.
Я не хотел быть человеком без чести, я же дал слово.
Вот такие мысли высвечивались в моей голове между мучительными сообщениями пострадавших тела.
Встреча с Павлом в неволе.
Через некоторое время меня привели на железнодорожный разъезд. Здесь была немецкая комендатура. Солдаты, привели меня, сдали меня часовому, который охранял полтора десятка таких же, как я обездоленных советских военных. В этой группе, в центре стоял Павел с подбитым глазом и перевязанной грязнойтряпкой рукой. Мы горячо бросились друг к другу. Непринужденные слезыгоречи и нежности выступили в наших глазах. Мы снова с Павлом были вместе, но теперь в немецкой неволе. Я искренне обрадовался, увидев товарища. Он что-то определенно придумает для нас обоих. Мы будем бежать, и бороться против фашистов. Они толкали нас прикладами и штыками винтовок. Били прямо в лицо по любой причине. И при этом радовались, смеялись от своих проделок, так видно было, что они наслаждались значительной победой над Красной Армией в то время.
А я ненавидел этих новоявленных хозяев на нашей земле, а на деле - живодеров, отравленных идеологией национал - социализма.
Я вспоминаю, как они в то время выстроили нас - обездоленных, пленных солдат в три в шеренги.Тогда нам выдали по сто грамм хлеба на человека, и повели всех в погреб. А потом, чтобы скорее дело в них шло, они начали прямо с лестницы толкать в погреб штыками нам в спину, сталкивая всех вниз. Измученные люди от болезней, ран, подневольного принудительного труда, скудный рацион питания (вода и кусок хлеба) не могли удержать равновесия и падали, цепляясь, друг за друга. Стражи закрыли тяжелые железные двери. Их жалкий скрежет резко ударил в уши и разорвался в башке.
Я больно упал на твердый пол и крепко побил себе ноги, потому что на меня тоже еще упали какие-то худые, и вялые тела. Нас накрыла жуткая темнота, сырость и холод старого погреба. Постанывая и проклиная на чем свет стоит, мы наконец-то разместились в этой каменной пещере - мышеловке. Впоследствии, я привык к темноте и с трудом отыскал Павла.
Это была первая, незабываемая для меня ночь ужаса - фашистского плена.
Рассказ Павла о том, как он попал в плен.
Павел рассказал мне, как он сам попал в плен.
Это было в то утро, как Павел отправился из дома, где мы отдыхали после долго перехода по лесу, в разведку.
Все произошло тоже внезапно и по его неосторожности, и по военной необразованности.
- Я не успел дойти до железной дороги, как из-за стоявшей на пути мотодрезины, выскочили два немца. Один из них, видя красноармейца с красной звездой на пилотке, ударил меня прикладом автомата прямо в лицо. Немец без каких-либо слов едва-едва не выбил мне глаз. Он залился кровью и раздулся. Я упал на бок, выставив под себя руку.
- Steh auf, du, Schwein! Поднимайся, ты, свинья! - Завизжал Павлу второй гитлеровец.
- Я, вставая на ноги, сунул руку в карман, где находился наган, - рассказывал Павел. Но второй солдат схватил за мою руку и вывернул ее мне за спину, а наган выдернул из моей руки. А потом еще изо всех сил ударил прикладом по руке, больно повредив ее, и она загорелась адским огнем. У меня потемнело в глазах. Я едва не потерял сознание.
- Vorvarst! Vorvarst! Schnell! Schnell!
- Вперед! Вперед! Быстро! Скорее! - Громко визжали швабы, болезненно толкая меня в спину стволами оружия.
Боль поврежденной руки бурлила в моем котелке, но и изрядно - крепкие удары извергов поддерживали мой ход в плен. Конвоиры, которые вели меня, считали меня за партизана. Но, приведя меня в комендатуру, оккупанты разобрались, что я солдат - окруженец и таких партизан не бывает. Это я узнал, потому что я владею немецким языком. А еще я узнал о том, что оккупанты в комендатуре думают, что партизан в этих лесах нет. Тогда они приказали солдатам отвести меня в погреб к военнопленным, - так закончил свое повествование Павел.
Наши лишения в холодном и сыром погребе.
Я с тревожными мыслями, в безвестном ожидании для всех, просидел вместе с Павлом и другими пленниками всю ночь, и почти целый день в холодном погребе.
Наконец щелкнул замок, и открылись тяжелые двери. Дневной свет после темноты ослепил нас. Глаза, обожгло огнем, как от факела. Они, бедные слезились, плакали от боли, потому что такой внезапный переход отдлительной тьмы к свету болезненно им досаждал. Теплые, осенние лучи одновременно ласкали, как мать, лицо и голову.
Солнце низко повисло над горизонтом, мягко освещая бесконечную ленту железнодорожного пути, которая удалялась на юго-запад. На дворе нас обступила прелестная, пестрая Осень, обнимая изможденные цвета бледной поганкитела. От ветра гнутся белокурые березы, осыпая землицу золотом. В голубом небе с белымиохапкамихлопка кружат горластые иссиня-черные вороны.
Это нам, обездоленным, через наши горько - соленые слезы улыбалась красивая, разноцветная и миролюбивая Осень, навевая невыносимую тоску.
Хотя осенняя панорама и захватывала нас своей красотой, но нам как будто потемнел Мир Божий, померкли дни, путаясь с ночами от рабства в сыром, холодном погребище. Некоторые пленные потеряли им счет, не зная ни какой наступил день, или число, потому что не знали, сколько дней провели во вражеском плену. Стражи - солдаты выдали пару буханок черствого хлеба и каждому из нас, его пришлось где-то по сто грамм, и ведро воды.
А после этого они нас снова загнали, как скот на бойню, в тот же подвал. Ночь нам мерещилась бесконечно длинной. Места для всех нас в погребе было мало. Всем лежать и спать не хватало на полу. Лежали на одном боку, или свернувшись, как пес на цепи. Руки и ноги отекали, деревенели, а все тело ныло, и боль тупо, монотонно, беспощадно визжала в каждой клетке, и каждой косточке. Павел растирал свои онемевшие конечности, сильно мучаясь от боли. Затем он медленно поднялся. Встав на ноги, стал как-то пробираться к двери, через сонно дышащие скелеты обессиленных пленных. Там Павел заглянул в узкую щель между дверью и косяком, желая узнать, когда наступит доброе утро, а за ним и день.
А мы еще долго мучились, пока не наступило желанное для нас утро. Тогда нас выпустили из погреба, дали воды и, построивши в колонну по трое, повели на юг.
Путешествие по шпалам на юг.
Вели нас, пленных, туда, откуда мы недавно с большим трудом, голодные и мокрые проходили по 10 -15 км в сутки, на соединение со своими красноармейцами, которые били врагов. Зря пропал наш труд, и надежда на встречу со своими советскими людьми. Нас вели в страшный, неизвестный мир неволи, где тяжелые и жестокие испытания невыносимо и ненасытно грызли, как голодные псы, нашу жизнь. Для меня это были первые шаги в ужасном мире плена и я, как вспоминаю об этом, мое сердце мгновенно стынет...
Бесконечной лентой тянулась железнодорожная колея. По обочинам ее стояли в зеленом наряде роскошные ели и полуголые смущенные березы, печально провожавшие нас в неизведанную дорогу. Гитлеровцы усиленно охраняли нас, несмотря на наше истощение. Наша колонна двигалась по чугунке. Мы шли, переступая шпалу за шпалой навстречу своим страданиям и скорби. Кому из нас повезет и с надеждой вернуться домой?
Швабы, помахивая штыками, о чем - то разговаривали между собой, подталкивали задних пленных прикладами, кололи в спину штыками и неистово рычали, как псы.
Небольшой пересыльный лагерь в лесном селе.
Только под вечер изуверы привели нас в маленькое село. Просто на поляне, в лесу стояло несколько изб. Недалеко от тех печальных, осиротевших жилищ, стояла длинная конюшня, построенная в сруб. Вся северная стена обросла зеленым, мохнатым мхом. В центре этого двора стоял колодец. Над ним возвышался ,,журавль" с тонким, длинным шестом и кованым ковшом. Небольшая площадь, в которой видно была посажена картошка, но не вся выкопана и не собрана. Вот это и был наш новый пересыльный лагерь. Немецкая охрана загнала нашу колонну военнопленных в этот исключительный лагерь. Руководитель охраны - унтер-офицер, принимавший нас, показал рукой на конюшню и, обращаясь к нам, сказал: - Hier kartoffeln, und ein haus. - Здесь картофель, а там дом.
А стражи в это время стояли на своих постах. Переменные стражи играли в карты. К заключенным никто не наведывался. Прислужников - полицаев нигде не было видно.
- Когда погода меняется, идет дождь, крыша не протекает? - спросил Павел старожилов лошадиных покоев, несмотря на хорошо покрытую соломой конюшню.
- Крыша добрая и не течет! - ответили они ему.
А в это время недалеко от колодца, прямо на участке, где недавно выбрали картофель, горел яркий костер. В большом котле, подвешенном на треногу, варился картофель. Мы, уставшая, голодная и неуправляемая толпа, увидев эту вкусную картину, мгновенно бросилась на недоваренную барабульку. Голод уничтожил всякую культуру человеческого поведения, и голодные люди палками из сухих дров вынимали из котла картофелину одну за другой. Подбрасывали ее из руки на руку, дули на нее и жадно обжигая немытые руки, грязные рты и горло, быстро глотали это недоваренное блюдо. Мы ели горячие клубникартошки на ходу в конюшню, или стоя на месте. Даже подменные часовые бросили играть в карты, и вышли посмотреть на новых, голодных дикарей. Вечером они кроме этого вынесли нам хлеба и выделили его каждому по 200 грамм. Видно, что эти охранники еще не видели таких голодных пленных. А мы жадно поедали хлеб и новую порцию не совсем сваренной картошечки, ибо новые, голодные пленники снова выхватывали ее из котла.
Охрана этого лагеря почти не вмешивалась в нашу жизнь. Нам было странно, что они не издеваются над нами, не бьют, как предыдущие стражи. Впоследствии мы узнали, что теперь нас охраняют чехиили словаки. И когда мы, пленники, высыпали сварные клубные картофеля на выставленные деревянные доски мы их спокойно ели. Нам никто не мешал и не заставлял ничего делать. А еще охранники родом из Чехии илиСловакии иногда выносили нам соли, и только на пару дней эта традиция сломалась с приходом новой партии заключенных. А прожили мы с Павлом и другими военными заключенными в этом лагере целую неделю. Выспались, отдохнули, насытились вдоволь картофеля и хлеба. Я стал лучше себя чувствовать, а у Павла медленно спадала гематома глаза, но повреждена рука, все время его беспокоила и не давала ему ночью спать. Наконец нас, обездоленных пленников, построили и повели на юг. Шли спокойно, никто нас не подгонял и не бил, потому что нас вели братья - славяне. Отстающих военнопленных ставили в голову колонны и по ним ориентировались, с какой скоростью идти дальше. Так мы за два дня пришли к знакомой мне станции Батецкая.
В большом пересыльном лагере около станции Батецкая
Так насславяне - охранники довели до большого пересыльного лагеря для советских военнопленных, где находились несколько сот обессиленных людей.
Дул холодный осенний ветер, моросил мелкий дождь. Мы промокли насквозь, замерзли так, что зуб на зуб не попадал, а огонь разжигать не разрешали, да и нечем было его зажечь. Мы с Павлом спинами прижались друг к другу и так и уснули без всякого ужина, потому что нам его никто не приготовил, да и не дал. Утром нашу колонну выстроили и повели дальше в тыл врага.
Много женщин и детей вынесли нам продукты, но звероподобная сволочь не разрешала даже приблизиться им к нам - военнопленным. А уж передать то какую-то еду, то от этого новая охрана с яростью бесилась. Женщин толкали в придорожные канавы, били прикладами прямо в грудь. На детей направляли и наставляли стволы оружия. Но все эти люди, пришедшие под лагерь, бросали то, что можно с еды бросить. И они бросали еду издалека в колонну невольников, а мы эти продукты подхватывали на ходу руками. Но не все можно было поймать. Над тем, что упало, взлетали десятки рук, и скапливалась куча пленных. Их сразу же кололи сзади штыками, били прикладами. По дороге и вдоль по обочине валялись черепки разбитых кувшинов, и лужи свежего или кислого молока, разбитые куриные яйца. Такое кощунство, святотатство, надругательство над пищей и жизнью людей. Ужасно было смотреть на это издевательство. Но простые люди не повиновались оккупантам, и кто как мог, помогал пленникам. Они бросали нам медикаменты, шапки, портянки, одежду, потому что некоторые из нас были в одних гимнастерках и пилотках, или без них. Люди своими человеческими поступками рисковали своей жизнью для пленных.
А нас все дальше вели в немецкий тыл, как стадо обреченных на бойню животных. Кто что смог на ходу забросить утром в рот, то и имел в течение двух суток. Потому что наш позорный и длительный марш продолжался двое суток. Ни разу нам не дали воды напиться. Жажда тоже изрядно нас мучила. Мы безумно набрасывались на придорожные лужи жаждущими губами, за что получали грубые побои, и голод начинал издеваться над живым телом. Голод все острее резал живот.
И еду, никто не ожидал, потому что по обочине дороги не было видно ни пищевых складов, питательных заведений, где могли находиться имеющиеся продукты. Павел шел впереди меня, поддерживая перебитую руку.
Вечером нас загнали в большой лагерь, расположенный в поле. Это был новый пересыльный лагерь.
Усталый, изнуренный организм требовал покоя. Ноги дрожали и подкашивались. Тяжелая мокрая шинель прижимала к земле, а прилечь было невозможно и негде. Дождь лил непрестанно. Сплошная сырость, лужи везде. Несмотря ни на что я упал на мокрую землю и заснул.
Разбудил меня Павел: - Ты чего в воде спишь? - Тормоша меня за плечо, спросил он меня.
- Вставай, быстро!
Я едва поднялся на ноги. Одежда так намокла, что с неё текло и капало, а холод пронизывал до костей. Невыносимо болела голова. Пришлось топтаться на месте до утра.
Издевательства над советскими военнопленными оккупационными немецкими войсками продолжались.
А утром немецкая охрана нашу колонну снова выстроила и повела снова на юг, туда, где мы раньше с ними воевали. А чем дальше мы плелись, все больше было отстающих, обессиленных, голодных, раненых пленных. Тех измученных людей, которые не могли идти, швабы просто пристреливали на месте, а мы, товарищи по несчастью, оттягивали в кюветы дороги, потому что дальше мы сами уже не могли их тянуть.
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2023
