ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева
Шейнин Артём
Гришин

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]
Оценка: 6.88*10  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Декабрь 1984-го. Операция на Алихейль.

  
  
  
   После долгого марша по горным дорогам приехали к горе Нарай. Тут стоит какое-то афганское подразделение и похоже больше на пути к Алихейлю союзничков не предвидится, а там последний афганский гарнизон перед пакистанской границей. Как нам объяснили в общих чертах, смысл всей операции - проводка колонны с продовольствием и боеприпасами этому осаждённому духами гарнизону. У Нарая мы стоим дня два-три - каждый день ждём, что пойдём в горы.
   Которая из окружающих гор Нарай мне пока невдомёк. Да и в общем всё равно. Больше заинтересовало плоское пространство меж этих гор, усыпанное неким подобием крупной гальки и серого то ли песка, то ли гравия. Может и не серого, но низко нависшие свинцовые облака, из которых периодически начинает валить снег, окрасили серым кажется всё вокруг. Посреди этой площадки течёт то, что здесь называют реками - метра три шириной, полметра глубиной, но течение быстрое. Главное ощущение от остановки на Нарае - постоянная зябкая сырость, холод и тревожное ожидание. Тревожное потому, что сразу за границей "гальки" начинаются горы, склоны которых уходят вдаль, иногда даже не видно, где заканчиваясь. Куда-то туда нам предстоит идти. Когда, зачем? Непонятно. А пока мы поставили палатки и практически всё наше время занято обустройством быта. Нужно на этом голом каменном пятаке насобирать палок, щепок и всего, что может гореть, потому что в дорогу нам дали сухпай и его надо на чём-то греть; а ночью нужно чем-то топить буржуйки в палатках и костры перед ними. Естественно, всё это ложится на наши плечи. Мы - молодые, "шнуры". Мы прослужили чуть больше полугода, восемь месяцев, в Афгане - четыре из них.
   Помимо того, что нам нужно организовать быт и отдых всей роты, не даёт скучать и взводный Плотников. На второй день он решает устроить для нашего второго взвода, где шнуров большинство, "купание". Мы и в бригаде не были особо чистыми, поскольку постоянно нужно что-то мыть, стирать, таскать уголь, дрова, топить буржуйку в палатке, а уж за время марша, при том, что на стоянках постоянно жжём костры и греем сухпай в обожжённых цинках из-под патронов, которые за неимением дров ставим на коптящие банки с соляркой, мы стали чернее негров. Плотникову это не нравится - он бодрый, плотный, коренастый мужик лет 28-ми на вид. В офицерском бушлате ему тепло, кормят офицеров неплохо, энергии его нужен выход. Строем мы идём к "речке". Вылезать, пусть и из куцего, тонкого, но всё же кое-как греющего солдатского бушлата не хочется. Ещё меньше хочется, стоя на берегу холодного и быстрого потока, стаскивать тёплый зимний тельник и надетую на него рубаху от кальсон. Но Плотников не даёт раздумывать - через минуту все мы уже по пояс голые намыливаемся по очереди куском хозяйственного мыла: сначала отмываем руки, а потом, уже почти ничего не чувствуя этими руками моем свои тощие тела. Мне хуже других - пока ехали сюда по горам на броне я, естественно, не снимал ушанку, повязанную на уши и моё отбитое кем-то ещё в бригаде и начавшее ещё там гнить ухо, намертво присохло к ворсистой внутренней стороне шапки. По пояс голый, но в завязанной ушанке, я тут же привлекаю внимание взводного.
   Выслушав в чём дело, он, не долго думая, приказывает мне развязать ушанку. Заметив признаки колебаний, резким движением сам сдирает её с головы вместе с коркой засохшего гноя и крови на ухе, а как кажется в этот момент мне - и со всем ухом целиком. Оценив "масштабы бедствия", Плотников залепливает мне по здоровому уху, а больное приказывает перевязать санинструктору роты Лёне Чмырю. Теперь, ещё не отправившись на "боевые", я уже хожу с забинтованной головой. Помимо естественных всеобщих подколок, дополнительное неудобство ещё и в том, что с такой "белой отметиной", я намного чаще попадаю на глаза что офицерам, что "ветеранам", когда нужно припахать кого-то для всевозможных мелких хозработ.
   Именно тогда и поэтому судьба в последний раз сводит меня с Гришиным. Из "ветеранов", прослуживших год, он выделялся не особо. Разве что тем, что хорошо рисовал и периодически занимался оформлением ротных боевых листков. Тогда он запирался в палатке Ленинской комнаты, и, быстро нарисовав большую часть, заваливался там спать - ещё недавно, до нашего приезда, "ветераны" были "шнурами" и привычки шнуровские, как и шнуровский вечный недосып, ещё не изжили. Поскольку палатка, где жили его первый взвод и мой второй, находилась как раз напротив ленкомнаты, то довольно часто мне приходилось быть у Гены на шухере - при появлении замполита, старшего лейтенанта Шмыгаля, или комсорга роты "дембеля" Рината Габайдулина я должен был предупредить его, чтоб он принял позу творца. Не знаю уж, из-за своей ли склонности к "искусству" или из-за того, что призвался он из подмосковного Клина, но Гена был довольно спокойным "ветераном", без лишней надобности нас не пиздил, но припахивать, конечно, припахивал. Главный закон жизни "ветеранов": "не можешь припахать молодого - делай сам".
   Именно в соответствии с этим законом в декабре 84-го меня и "зацепили" Гена Гришин и его земляк из Подмосковья Мишка Сергеев. Им поручили принести из "речки" воды в здоровом "стакане" от столитрового термоса. Делов там и для двоих немного, но тут им на глаза попался я и был тут же припахан - дело принципа. Я пытался отмазаться, но вечно угрюмый Сергеев так угрожающе зашипел, что пришлось тащиться с ними. Начерпав котелками воды в "стакан", мы зацепили его под загнутый край бляхами ремней и по очереди (точнее они по очереди, а я бессменно), потащили к палаткам роты. И надо же было нам попасться по дороге на глаза нашему Плотникову. Он тут же скумекал, что его "молодого" припахали "ветераны" первого взвода и, пообещав им скорые проблемы, забрал меня. Взгляды, которые бросали вслед Гришин с Сергеевым, а им предстояло ещё полдороги, будто последним шнурам, тащить неудобный бидон, не предвещали мне ничего хорошего. Офицерское заступничество, как всегда, оборачивалось ещё большими проблемами. Как ни грустно, таким я его и запомнил, Гену Гришина - злобно смотрящим на меня своими глубоко посаженными, какими-то бесцветными под серым небом Нарая глазами. Таким я запомнил в жизни первого погибшего у меня на глазах человека... А жить Гене оставалось меньше суток.
   В тот вечер и ночь руки у них до меня не дошли, а утром нам поступила, наконец, команда выступать в горы. Парадоксально, но мы, молодые, были этому рады - постоянные хозработы и припашка, а также докапывания дуреющих от скуки и ничегонеделания дембелей и "граждан" достали жутко, а в горах ты всё больше со своим взводом и количество "агрессоров" резко уменьшается. Правда настроение слегка подпортилось тем, что, как оказалось, с нами идёт и "ветеранский" первый взвод, но хотя бы избавлялись от придурков дембелей третьего.
   Мы выдвигаемся в горы колонной по одному вперемешку - первый взвод и наш. Из офицеров - оба взводных и замполит. У меня на шее доставшийся мне сразу по прибытии в Афган АКМ. В отличие от обычных у нас в бригаде десантных АКСов, у него нескладывающийся деревянный приклад и металлический магазин. Этот АКМ предназначен для использования с ПБСом, "прибором бесшумной стрельбы", который предполагается навёртывать на специально предназначенную для этого резьбу на конце ствола. Правда, самого ПБСа нет - уж не знаю куда он делся из нашего ружпарка, произошло это ещё до меня. Но армия есть армия - положено кому-то таскать эту единицу оружия, пусть таскает, а смысл.... кого ж ебёт в армии смысл. Дополнительное неудобство в том, что у АКМа калибр 7.62- патрончики покороче, но и потолще, чем у 5.45мм АКСа. А поскольку, будучи "шнуром" я тащу, как положено по уставу "два БК", то есть 900 патронов и часть из них забита в металлические, а не пластиковые, как у всех, магазины, ноша у меня ужасно тяжёлая. Прибавить сюда ещё четыре гранаты, дымы, пирофакелы, ракетницы, каску, бронежилет, сапёрную лопатку, ватные штаны, валенки, плащ-палатку, сухпай на трое суток (а это девять тяжеленных консервных банок и три объёмных пачки сухарей). И вот всё это хозяйство весом килограмм в тридцать пять и объёмом с полменя тащу в горы я, московский мальчик, никогда не бывавший до того в горах выше Ленинских, последние семь месяцев ни разу не выспавшийся и не наевшийся досыта, с гниющим под бинтами на голове ухом. При всём при этом, на ногах у меня тяжеленные кирзачи с портянками, в которые нас переодели лишь месяц назад, а портянки мотать особо никто не учил (в Фергане-то мы ходили в ботинках, в Афгане по приезде дали полусапожки на шнурках и под носок).
   Картина маслом.
   Стоит ли говорить, что уже через час пути сердце выпрыгивает из груди, дышать нечем, ноги подкашиваются и начинают стираться в кровь, головы не поднять. А это мы ещё идём по достаточно пологим склонам предгорий. Всё чаще я останавливаюсь, пытаясь перевести дух, но ни к чему это не приводит кроме того, что сдвинуться с места после остановки ещё труднее.
   В какой-то момент ко мне подходит замполит, который уже почему-то меня невзлюбил, и начинает грузить в своей обычной манере: что-то про то, какое я чмо и никакой не штурмовик и из-за таких как я и т.п. При этом он в лёгких "афганских" полусапожках, в РД у него, судя по размерам, сухпай и несколько магазинов и никакого дефицита веса, судя по всему, не наблюдается. И вот такой "политработой" он "облегчает" мне мои страдания. Ответить нечего, да и не положено, и я продолжаю, как усталый мул, ковылять в гору. Все мои мысли в этот момент только про привал, но я понимаю, что надеяться на него в ближайшее время не приходится. Наш ротный, Пикунов, по кличке "Рекс", прёт в горы как танк впереди с третьим взводом, и тормозить из-за каких-то салаг явно не намерен. Тем более что у него есть задача, он знает куда мы идём и зачем, в отличие от нас, которым это знать не положено - иди себе и иди до следующей команды.
   Всё случается в тот момент, когда мне кажется что я скоро просто упаду и не смогу идти вообще, пусть замполит хоть усрётся. Наша цепочка начинает забираться на холмик впереди и чуть справа с круглой вершинкой. К этому моменту я иду уже в окружении "ветеранов" из первого взвода, впереди меня Кравченко, сзади Гришин, кто-то ещё из их взвода, а подальше - Вовка Мордвинов, он нашего призыва, но вместе с Белым и Пахомом угодил в первый взвод. Параллельно с нами идёт цепочка "зелёных", правительственных афганских войск. Я слышу, как на верхушке холма кто-то зовёт бойцов первого взвода. Первая мысль - срезать, уйдя правее, через какие-то низкие кустики. Но тут соображаю, что, видимо, наши собираются где-то впереди и продолжаю идти за Кравой, который, как учили, выруливает к вершинке по следам впереди идущего, а тот в свою очередь идёт за своим "ведущим", впереди всей цепочки идёт со щупом сапёр. "Привал!!!" - мелькает мысль у меня в голове.
   И это последнее, что можно ещё назвать осознанной мыслью. Всё последующее - вспышки памяти, обрывки ощущений, звуков, событий. Где-то очень близко, справа и сзади, кажется прямо у меня за спиной, раздаётся мощный взрыв. Я падаю, чувствую, что меня чем-то бьёт, как ни странно в лицо, потом секундная темнота и почти одновременно жуткая стрельба со всех сторон и какой-то даже не крик, истошный вопль. Ничего не понимаю что со мной, и что происходит вокруг. Краем глаза вижу лежащего неподалёку слева "зелёного", куда-то палящего из своего АКМа. "Надо тоже стрелять" - успеваю подумать я и уже стаскиваю с шеи ремень автомата, но тут каким-то сторонним слухом улавливаю, что стрельба идёт только с нашей стороны, по нам не стреляют. Видимо в ту же секунду доходит это и до "зелёного".
   В наступившей резко тишине ещё более отчётливо и нестерпимо звучит, бьётся в холодном воздухе это крик, визг, вой. Не знаю, как назвать это, но звук нечеловеческий. Никогда ни до, ни после не слышал я такого. Я встаю, инстинктивно разворачиваюсь на этот крик, и вижу, что на земле лежит какое-то землисто-серое существо, производя совершенно неестественные движения. Фокусируюсь ещё немного и понимаю, что движения эти - дрыгающийся обрубок ноги и болтающиеся кровавые ошмётки выше того места, где должно быть колено. На всё это уходят секунды - за эти секунды к лежащему уже подбегают Плотников с кем-то ещё, а я понимаю, что лежащий на земле это Гена Гришин. На бегу взводный спрашивает, что у меня за кровь на лице, хотя я ничего не чувствую. Убедившись, что мне всего лишь посекло лицо мелкими камешками, он забывает про меня и бросается к Гришину. Плотников лихорадочно пытается перевязать его, остановить кровь, наложить жгут. Ему срочно нужно что-то, чтобы перетянуть ногу. "Шейнин, тренчик есть?" - кричит он мне. Я, и без того одуревший тупо не понимаю, зачем ему тренчик - узкий брезентовый ремешок для поддержки штанов х/б. У взводного нет времени на объяснения, он просто поднимает мой броник, бушлат и х/б, расстёгивает тренчик и выдёргивает его. Теперь ему нужно что-то, чтобы затянуть - на это годится шомпол моего АКМа. Всё это время Гришин неистово бьётся, пытается приподняться и посмотреть на свою ногу, Плотников удерживает его, но тщетно. Гена кричит не переставая. В голове ужасный звон, тошнит, но всё это отходит на второй план, когда до меня сквозь вату в ушах и шум голове доходит, что он кричит: "Убейте меня, убейте!". От неожиданного просветления в мозгу мне совсем не легче - от этого крика и от таких слов можно просто свихнуться.
   Под Гену подкладывают плащ-палатку, она тут же густо намокает кровью. При этом Плотников уже вроде бы перетянул ногу в месте отрыва. Больше разобрать ничего невозможно, нижняя часть Гришина вся в крови. Его начинают переворачивать и тут Плотников растерянно и безнадёжно выругивается - переворачивая Гришина на плащ-палатку, они обнаруживают что и вся правая сторона уцелевшей ноги Гришина разорвана. Именно оттуда кровь текла на плащ-палатку всё время, пока Плотников перетягивал культю. Он не понимал её источника, не обращал внимания, думая, что главная проблема - оторванная нога, а тем временем Гена истекал кровью. Никто из нас не знает в этот момент, что уходя в горы, Гришин зачем-то (вряд ли он и сам бы объяснил зачем), положил в карман х/б гранату от подствольного гранатомёта, которые обычно переносят в специальном портпледе. В конечном счёте, этот необъяснимый поступок стоил ему жизни наряду со стечением нескольких других обстоятельств. Услышав голоса своих с вершины, он резко пошёл вправо, напрямки, как раз через те кустики, которые секунду назад миновал я. Собственно "пошёл" это не совсем правильно - он сделал лишь один шаг в сторону. И это был тот шаг, который, как часто бывает на войне, определяет всю судьбу. Он наступил прямо на предусмотрительно закопанную в кустах духами мину. Собственно мина эта была банкой из-под нашего же сухпая, которую духи забили пластидом и воткнули взрыватель с растяжкой. Мина взорвалась, Гене оторвало ногу, а в кармане сдетонировала ВОГа, разворотив ему весь бок.
   Но ничего этого Плотников не знает, у него нет времени останавливать кровь во втором участке поражения и он не представляет, что тот может быть таким серьёзным. Взводный думает, что сейчас главное быстрее отправить Гришина в госпиталь, вертушки уже вызваны. Он с бойцами первого взвода подхватывает плащ-палатку с затихшим уже под воздействием вколотого промедола Гришиным, и они тащат её на какой-то соседний холм, где должна сесть "восьмерка" - там уже распускаются оранжевые дымы...
  
   Только вернувшись с операции, мы узнаем, что Гену не довезли до госпиталя - потеря крови была слишком большой, жгут оказался бесполезным. Потом я много раз убеждался, как много может значить один шаг, одна секунда, одно инстинктивное движение. Но в тот день это было впервые - Гена ступил туда, куда собирался ступить я, ступил спустя секунды после меня. А ведь это могла быть МОЯ мина. Впрочем, эти мысли придут потом, намного позже, даже, наверное, не в Афгане - там я вряд ли успевал задумываться, хотя судьба преподнесёт мне ещё много таких поводов. Причём, к сожалению, очень скоро.
  
   А после горячечной суеты наступает неожиданно резкая тишина - всё это время я стою неподвижно, и никто не обращает на меня внимания. Пытаюсь сделать шаг, ноги слушаются плохо. Тут я уже начинаю чувствовать и то, как ноет в нескольких местах лицо - на ощупь кажется, что оно всё покрылось какими-то волдырями. Но я по инерции продолжаю брести вперёд - на холме ещё царит некоторое замешательство, усиливаемое подавленностью от случившегося. "Зелёные" поднимаются и уходят вперёд, мы же пока остаёмся. Наши уселись кто где стоял и используют возникшую паузу для неожиданного отдыха. Я добредаю до вершины холма и обнаруживаю там какое-то углубление, перекрытое подобием досок - что-то типа лаза в блиндаж. В своём сомнамбулическом состоянии зачем-то прусь к нему и уже собираюсь туда спуститься. В последний момент меня окликает Мордвин: "Пингвин, чего ты шаришься, не лазь тут. Сапёры пусть всё осмотрят". Я послушно сажусь на самом краю ямы. Вскоре подходят сапёры, прощупывают дно углубления и выковыривают оттуда ещё две самопальные противопехотки...
   За последние полчаса судьба уберегает меня второй раз. На сей раз, к счастью, не такой дорогой ценой. Мой ангел-хранитель оставил Мордвина целым. Когда начинаем движение и проходим метров 15, кто-то замечает в стороне от тропы непонятный предмет. При ближайшем рассмотрении это оказывается полураспортый сапог с остатками ноги выше колена. Всё, что осталось от Гены Гришина. Поднявший жуткую находку застывает в сомнении, что делать - нести бессмысленно, бросить не поднимается рука... Из оцепенения его выводит голос ротного: "Какого хуя опять встали, вперёд, вторая рота!"
  
   В голове опять загудело. Чмырь обработал мне раны, часть замазал йодом и теперь моя забинтованная голова не выглядит уже столь по-дурацки. Потом мы долго плутаем и, как я понял по радиообмену взводного, упорно карабкаемся на какую-то гору, которую нам нужно было бы обойти понизу. Всё сливается в один сплошной ритм движения: гул в голове, ноющее лицо, тяжесть РД, продолжающие натирать ноги портянки.
  
   Следующие несколько дней помню очень смутно, как один бесконечный день, в котором вспышками выделяются какие-то события. Вся эта операция, первый Алихейль, разделилась на ДО и ПОСЛЕ Гришина. Уже потом, дома, когда снова и снова в моих снах Гена будет нечеловеческим голосом кричать "Убейте, убейте меня!" я пойму, что на ДО и ПОСЛЕ Гришина разделилась в тот день, в декабре 84-го, вся моя жизнь.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
Оценка: 6.88*10  Ваша оценка:
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2023