Как жутко не хочется снова в Гардез, но такова суровая реальность...
Правда, воплотить эту суровую реальность, будучи солдатом, прослужившим полгода, само по себе немалая проблема.
Никакой организованной системы доставки из госпиталей в части нет. Соответственно, как добраться из Кабула в свою часть ты должен беспокоиться сам.
Вот если не доберёшься - ты дезертир.
А как - твои проблемы.
Ограниченному контингенту ты нужен в качестве бойца, в строю, а вне строя- бултыхайся, как хочешь.
Добраться до бригады из Кабула можно двумя способами: либо колонной, идущей до Гардеза, либо вертушками, которые летят в том же направлении.
Мои предпочтения в выборе способа возвращения в бригаду не имеют практически никакого значения. Ведь на колонну меня кто-то должен посадить, а этого "кого-то" у меня среди госпитальных знакомых нет.
Формально же всё, чем Ограниченный контингент в лице Кабульского Центрального военного госпиталя, готов помочь выписанному бойцу, это доставить на аэродром на госпитальной "таблетке" -прямоугольном УАЗике.
Той самой, на которой тебя забирали с этого же аэродрома, куда ты был доставлен вертушкой.
Только тогда ты был пациентом, раненым или больным, и эта "таблетка" становилась средством доставки в оазис относительного спокойствия, тепла, сытости и, главное, хотя бы минимального восприятия тебя как человека.
А теперь ты уже выписан и тем же транспортом тебя из этого оазиса, этой сказки, вышвыривают в полную неизвестность.
Выйдя из госпитального УАЗа, ты автоматически оказываешься в реальном мире, где холодно, голодно и, главное - где ты никто.
Так в начале ноября 84-го года я снова оказался на Кабульском аэродроме, на знаменитой "взлётке".
Высадили меня у каких-то двух скособоченных палаток, обнесённых масксетью. Называлось это "эвакопункт". Заведовал им боец непонятного срока службы и национальности.
-- Куда лететь?
Акцент у него странный, никогда я такого не слышал и даже предположить не могу, откуда он родом. Точно только, что не из Средней Азии.
-- В Гардез.
Реакции никакой. Тут с этим своим непривычным акцентом он задаёт мне самый привычный вопрос:
-- Сколько прослужил?
А я, с дуру, честно отвечаю на своём чисто русском:
-- Полгода...
Естественно, интерес ко мне, как к собеседнику, тут же угасает. Зато теперь я вполне интересую его, как дармовая рабсила - в армии это на уровне инстинкта. Реализовать свой инстинкт он намеревается с помощью некоего подобия метлы, которую суёт мне в руки:
-- Давай-ка, подмети здесь! Скоро полковник Картошкин приедет.
Какой смысл мести голую землю? Хоть бы и в связи с приездом неведомого полковника Картошкина.
Своего рода вариация на тему анекдота про прапорщика, отправляющего солдата мести плац ломом: "Мне надо не чтобы чисто было, а чтоб ты заебался!".
Только заебаться я ещё без него успею, в бригаде. Там своих картошкиных-морковкиных хватает.
Опять же не положено мне, в тельняшке, "припахиваться".
Метлу не беру, отступаю на шаг, прикидывая дальнейшие действия.
-- Ты что, душара, опух? До хуя прослужил?!
Пока он произносит этот стандартный текст, прикидываю, что наварить ему, конечно, можно, если что. Но вот только не ясно, до какой степени моя посадка на вертушку зависит от этого фрукта.
-- Мне на вертушку надо, в Гардез. Я из 56-й бригады. А мести не буду!
От решительности моей он слегка оторопел и, как я минуту назад, неожиданно проговорился:
-- Сегодня вертушек на Гардез не будет. Завтра будут...
Всё, теперь мне не интересны ни он, ни даже полковник Картошкин.
"Командующий эвакопунктом" ещё пытается на своём тарабарском русском чего-то бухтеть, типа обещает "разобраться".
Об этом я подумаю завтра...
Сегодня ловить здесь нечего, начинаем организованный отход.
Направление отхода - находящаяся метрах в трёхстах кабульская пересылка.
Первый раз я был на пересылке в августе, когда нас привезли самолётом из Ферганы, и мы провели здесь ночь, ожидая вертолётов на Гардез.
С тех пор минуло всего три месяца, но, кажется, это было в какой-то другой жизни.
Правда, уже тогда я усвоил, что пересылка - место мрачное и для жизни приспособленное слабо.
Собственно, её неприспособленность для жизни обуславливалась тем, что жить на ней никто и не должен был. Так, перекантоваться.
"Кантовались" в основном либо привезённые из Союза молодые, создавать нормальные условия которым в Советской армии как-то не принято, либо уезжавшие в Союз дембеля, которым всё уже "по барабану".
Ну и ещё такие вот "возвращенцы" из госпиталей, вроде меня, которым "комфорт и уют" тоже, естественно, создавать никто не собирался.
Большинство офицеров ночевали в щитовом модуле у КПП пересылки, а те, кому не хватало там места - в специально отведённой для них палатке. Там ночью топили печь, на кроватях были матрасы, одеяла и т.д.
В остальных палатках, предназначенных для солдат, не топили. При этом где-то были хотя бы матрасы, а где-то- только голые сетки.
Самое смешное, что при всём этом, попасть солдату без сопровождения в этот "рай" было не так уж просто.
Во всяком случае, караульный у КПП пересылки разговаривает со мной очень грозно.
Они вообще очень грозные, все эти вояки из всевозможных взводов охраны всяких штабов, госпиталей и пересылок. Чем дальше от войны, тем более бравый вид и высокомерный тон. А уж рассказов, наверное, на гражданке...
Я с ними потом ещё пересекался несколько раз, в том числе и с этими, пересылочными. Но позже, когда я уже привык смотреть на эту шушеру свысока, а такое они чуют сразу.
Но пока что приходится принять правила игры, где он крутой, а я непонятно кто...
-- Кто такой, что надо?
-- Я из центрального госпиталя, мне надо в Гардез.
-- А чё пешком сюда? А сопровождающий где?
-- Высадили у "эвакопункта", сопровождающий уехал. А там сказали, что вертушек не будет сегодня.
-- Кто сказал?
Мне невдомёк, чего он до меня докапывается, чего допрашивает. Какая, блин, тебе разница, кто сказал. Какой мне смысл врать-то?
Чуть меньше, чем через год я снова окажусь на кабульской пересылке, возвращаясь в Гардез теперь уже из баграмского госпиталя.
Тогда мне, прослужившему почти полтора года, будет уже до того, чтобы вникнуть в устройство пересылочной жизни.
Понять, что здесь одно из мест, где собирается человеческая пена ограниченного контингента. Те, кто не смог пристроиться на "тёплое" место в госпитале, но и в часть возвращаться не спешат.
И плещется здесь эта пена порой месяцами...
Тогда мне станет понятно, почему на каждого бойца, кто пытается проникнуть на пересылку самостоятельно, здесь смотрят с подозрением.
Но это будет через год, а сейчас я ничего этого не знаю и не понимаю.
Впрочем, инстинктивно решаю "подстраховаться", отвечая на вопрос караульного, кто мне сказал про вертушки:
-- Полковник Картошкин.
Вот как оно бывает! Вот ведь где пригодилось "знакомство" на пересылке!
Видно, про Картошкина этот вояка слышал что-то. Сработало!
-- Ладно, проходи...
Как прошёл остаток дня и ночь на пересылке, как вообще устроена жизнь в этом до некоторой степени уникальном "углу" Афганистана - отдельная тема. Но лучше вернусь к ней в другой раз, когда смогу рассказывать с позиции наблюдающего за этой "пеной" со стороны (или свысока).
А пока пришлось в ней вдоволь побарахтаться.
Для начала в столовую решил не ходить.
И правильно сделал - наблюдал потом, как менее предусмотрительные мои "одногодки", пошедшие-таки на поводу у голода и припаханные, естественно, нарядом по столовой, полночи колупались с мытьём посуды от ужина , выносом помоев и так далее. А там и завтрак подоспел...
Ну на хрен- к голоду я привык, а ишачить на каких-то чмырей неохота.
С выбором палатки для сна раздумывать тоже не пришлось.
Я поначалу сунулся в одну, где были хоть матрасы. Но вскоре оказалось, что на пересылку как раз пришло несколько больших партий дембелей.
Днём они, видно, группировались где-то в другом месте, но к ночи стали расползаться по всем "приличным" палаткам. Одной ногой эти парни уже были на гражданке, но другой ещё прочно стояли на земле Афганистана.
И смысл существования молодых солдат видели по-прежнему только в одном - "шуршать".
Сбегав раза три за водой и получив столько же колобах, я понял по их взвинченно-куражистому состоянию, что не успокоятся они всю ночь. Такая перспектива меня не устраивала - отказаться ещё и от сна я был не готов.
Короче говоря, из "цивилизации" я потихоньку свалил и остаток ночи пролязгал зубами на металлической сетке, пытаясь хоть как-то укутаться оставленной здесь кем-то шинелью.
В госпиталь меня увезли в октябре, когда ни бушлатов, ни зимних тельников ещё не выдали. Соответственно, и выписали в том же, только вот уже в ноябре. А это, как говорится, две большие разницы.
К счастью, в палатке оказалось ещё несколько таких же "хитрецов" и мы, сдвинув железные кровати, всю ночь жались друг к другу, как щенки, в поисках призрачного тепла.
Зато никто не "строил", а временами удавалось-таки на некоторое время "отрубиться"...
В общем, ночь провёл вполне сносно.
Правда, утром, спросонья, нас застукали "на месте преступления" (как же, закосили от исполнения своего "шнуровского" долга...).
Наказание, впрочем, оказалось довольно мягким - отправили убирать бардак, оставшийся в палатках, где ночевали дембеля.
Среди этого бардака обнаружилось и несколько почти полных пачек печенья "Pettit Berre", полбанки ветчины "Ham", банка сгущёнки и бутылка минералки.
Все эти "сказочные богатства" из магазина "Внешпосылторга", которые улетающим дембелям были уже не нужны, для нас стали просто манной небесной.
Так была решена проблема голода, уже дававшая себя знать - в предыдущий раз я ел накануне утром, ещё в госпитале.
Всё-таки, нет худа без добра.
Ободрённый этой неожиданной удачей, отправляюсь к КПП, намереваясь двинуть на взлётку.
И тут воздух наполняется каким-то необычным звуком.
Какой-то топот, шарканье, позвякивание.
И какая-то необычная энергия - как на море, когда приближается волна.
Оборачиваюсь...
Это, и впрямь, волна.
Зеленовато-голубая, с белёсыми вкраплениями, поблёскивающая на солнышке, она движется из глубины пересылки в сторону КПП....
В колонну по четыре идут человек сто или больше дембелей.
На зеленом фоне парадок колышутся над строем лихо заломленные на затылок голубые береты. Большинство в колонне наши - десантура!
На парадках, разглаженных чуть не до пупа, белеют причудливо извивающиеся аксельбанты, сплетённые из парашютных строп.
На груди у многих поблёскивают медали.
Голова колонны уже вытянулась за КПП, а хвост ещё не показался из-за ближайших палаток.
Сколько же их!
В этот момент всё окружающее перестаёт существовать.
Становиться мелким, незначительным и сиюминутным.
Нет больше ни пыльной пересылки, ни голых кроватей, ни уродов-часовых.
Уже неважно, что ночью именно эти дембеля не давали нам покоя.
Нет сейчас ни Кабула с пересылкой, ни Гардеза с бригадой...
Сейчас вся жизнь, все мысли, все чувства, центр самой жизни сосредоточился в этой колонне.
Это - цель, это мечта, это будущее.
Это то, ради чего живёт, выживает здесь каждый из нас.
Каждый день, сколько бы кто ни прослужил, мысленно мы вот так же идём к самолёту, который унесёт нас отсюда.
Домой! В Союз!!!
И это - РЕАЛЬНО! Это - ВОЗМОЖНО!!!!!
Все эти мысли проносятся вихрем в голове и у меня и у каждого, наверное, кто стоит сейчас в немом восторге и преклонении перед мощью этой волны.
На какие-то мгновения мы перестаём быть "шнурами" и "ветеранами", десантниками и пехотинцами, местными и "проезжими".
Мы все - просто советские парни, оказавшиеся здесь, на войне, и живущие мечтой о доме...
Тут в середине колонны замечаю знакомое лицо.
Он? Не он?
Да точно он!
Марьян Гнатив, мой замкомвзвод.
Это точно он, но таким я его никогда не видел.
Шинель с начёсом разглажена, как и парадка, до третьей пуговицы.
Берет, чудом держится на самом затылке, над зачёсанным вверх белобрысым чубом.
На груди медаль "За отвагу".
Марьян был лихим парнем. Так говорили про него в роте все.
Бесстрашным, боевым и в то же время рассудительным.
Такую репутацию он заслужил за полтора года, что, как и все, ходил на боевые.
При этом был весёлым, умел своим характерным западноукраинским говорком рассмешить окружающих анекдотом или шуткой.
Но мы, приехав в августе, застали совсем другого Марьяна.
С конца августа единственной мыслью, которая, казалось, владела им, было уехать с первой партией увольняемых. В "первую отправку"...
Это была навязчивая идея. И порой казалось, что он просто тронулся.
Стал настолько капризным и нервным, что порой доставал, похоже, даже своих. От шуток и веселья и следа не осталось.
Взводом практически всё время "рулил" Лемешко, командир моего отделения, спокойный и невозмутимый. Хотя и ему тоже было домой.
А Марьян постоянно "болел" - торчал весь день в палатке в непонятно откуда взятых цветастых семейных трусах. При этом "болезнь" совсем не влияла на его здоровый аппетит и проблема "прокорма" вечно голодного замкомвзвода стала для нас, "шнуров", одной из главных.
Мечтая о первой отправке, Марьян почти не трогал нас сам. Но "атмосферу" создавал "способствующую" - мы всё время были "в залёте", в чём-то виноваты.
Вот почему зрелище Марьяна в парадке и берете, с медалью на груди, на лице которого застыло какое-то очень сосредоточенное, я бы сказал возвышенное, выражение, было для меня довольно непривычным.
Первой мыслью было окликнуть его.
Я уже даже и рот открыл. Но осёкся.
И дело даже не в том, что вряд ли бы он и узнал меня. "Шнура", с которым он прослужил каких-то два месяца и к тому же уже три недели не видел. Он бы вряд ли даже вспомнил мою фамилию, имени-то и не знал, наверняка. Зачем?
Но дело, повторюсь, не в этом.
А в том, что каким-то неведомым чутьём я уловил - он, все они, уже не здесь.
Для них уже нет ни Кабула, ни Афганистана, ни этой пересылки, ни этих солдатиков, с завистью глядящих вслед.
Все их мысли уже там, в Союзе. И самолёт, в который их ведут, лишь средство физически перенести туда их тела.
Их нет здесь и нас нет для них...
Счастливо, ребята! Удачи, Марьян!
Когда-нибудь и мы также пройдём в лихо заломленных на затылок беретах, аксельбантах и позвякивая медалями, по этой сраной пересылке.
Когда-то и "наш" самолёт отвезёт нас туда, где мы уже будем всеми своими мыслями.
В Москву и Ленинград, Самару и Казань, Красноярск и Якутию, Украину и Белоруссию, Узбекистан и Туркмению...
И ещё во много-много мест, о которых ближайшие года полтора можно только мечтать.
Но это - будет!
Я только что прикоснулся к этому чуду и теперь я знаю, что оно возможно. Что отсюда действительно есть путь назад.
Это - не навсегда.
Обо всём этом я думаю, уже по пути к знакомому "эвакопункту".
Под впечатлением от увиденного мысли о "дембеле" захватывают меня настолько, что успеваю даже подумать, что нам, весенникам, в смысле увольнения в запас везёт больше.
Во-первых, гемора меньше вдвое. С шинелью-то париться не надо - начёсывать там, разглаживать. Опять же и шеврон, и погоны в одном экземпляре делать.
Пусть и делаешь это всё не ты - но голова-то всё равно у тебя болит за это.
А во-вторых, парадка сама по себе смотрится в сто раз лучше, чем с шинелью. Да и берет с шинелью как-то странно выглядит.
Опять же здесь ещё туда-сюда, тепло всё-таки.
А в Москве, может, уже и снег выпал - в берете-то точно охренеешь. А с шапкой, что с ней не делай, виду всё равно никакого...
В общем, охреневший в конец "шнурина"! Служить ещё и служить, а туда же - про парадку он размечтался!
Про дембель весной! Аж 1986-го года! А на дворе 84-й...
Так ведь какие мысли-то приятные. И светлые!
Пока витал в облаках, дошёл до "эвакопункта".
Ну, думаю, интересно, как-то меня фрукт этот экзотический встретит.
Выходит. Делаю вид, что ничего вчера не было.
-- Ну что, будут сегодня вертушки на Гардез?
-- Не знаю, должны вроде быть.
Отвечает неожиданно миролюбиво. Интересно, с чего бы это?
Задуматься о возможной причине перемен в его настроении не успеваю. Над взлёткой раздаётся уже хорошо знакомый мне свистящий рокот Ми-8.
Внутри что-то сжимается - вдруг "моя". Тогда через минут сорок буду в Гардезе.
И всё по-новой...
Вертушка уже близко, причём заходит прямо на "эвакопункт".
Неужто до такой степени повезло?
Красиво так заходит, от солнца, только силуэт вижу.
Волна пыли уже до нас добивает. Метров 20 до вертолёта.
Только завис он низко над землёй и не садится.
Странно...
Тут хозяин эвакопункта, повинуясь какой-то только ему понятной логике, хватает носилки и несётся к вертолёту.
На бегу оборачивается и кричит что-то мне.
Разобрать из-за рёва движков ничего нельзя, но по инерции бегу за ним.
Он уже подбежал к вертушке, оттуда ему что-то кричат.
Он подаёт им носилки, а из вертушки высовываются ручки точно таких же носилок.
Тут подбегаю я. Он жестами показывает, мол, хватайся за носилки. И мы почти на вытянутых над головой руках принимаем их из отсека вертолёта.
Немного завалившись на мгновение на бок, "восьмёрка" резко уходит вверх и вскоре её рокот лишь чуть слышен где-то вдалеке, а потом и вовсе пропадает.
