Аннотация: Книга нигде не публиковалась.Написана лет пять назад, в издательстве ответили, что тема Югославии уже не актуальна.
Николай СТАРОДЫМОВ
Я ПРИШЕЛ УБИТЬ ХОРВАТА
Повесть
Часть первая
ОХОТА НА ЧЕЛОВЕКА
1
Луна здесь не такая, как у нас. Не луна - лунища, на которой прекрасно виден весь рельеф, моря и материки - разве только кратеров не разглядеть! И звезды крупные, будто на них, как на исполинских золотых гвоздях держится густо-синий бархат ночного небосвода. Может быть именно потому существует древнее алтайское поверье, что все мирозданье держится на четырех звездах?.. У нас, в привычно-родимой среднерусской полосе, такого неба не бывает даже в самые ясные и умытые ночи. У нас звездочки мельче, будто с трудом протискивают лучики света сквозь толщу земной атмосферы.
Когда-то давным-давно я уже видел такое же близкое и непривычно бархатистое глубокое, усыпанное мириадами звезд, небо. Бесконечно давно и не менее бесконечно далеко отсюда. Будто на другой планете, с которой я прилетел сюда вместе с очаровательным беспомощным Маленьким Принцем, будто все это было в какой-то иной, не мною прожитой жизни. То небо надо мной сияло крупной россыпью звезд на другом конце нашего земного шарика, в Афганистане. Именно там оно меня впервые поразило своей бездонной глубиной.
Ну а рубежом между тем, среднеазиатским, небом и похожим на него небом нынешним пролегла студеная Сибирь, где небо тоже другое, не такое, как там или тут. Да и не то, какое было дома, в Подмосковье. Правда, на то, сибирское, небо мне доводилось смотреть нечасто - под недремлющим оком лагерной охраны бесконечностью не залюбуешься.
Удивления достойно: окружает наш крохотный мирок одна и та же атмосфера. 60 процентов азота, пятнадцать кислорода, толика углекислого газа и других примесей, замкнутая спасительным для всего живого и в то же время таким ранимым озоновым слоем - а свет звезд пробивается на разных широтах по-разному.
...Странно, почему я так люблю глядеть в ночное небо? Что меня так тянет туда, в эту бесконечность мирозданья, в эту вселенскую пустоту, космический холод, пронизанный всевозможными излучениями и лишь слегка разбавленный эфемерным эфиром, по божественному недогляду не приспособленные под среду обитания человека? Что стоит за этой моей подспудной тягой ввысь? Мистическое ожидание, что со временем именно там, в неком неведомом эфирном блаженном эмпирее, навеки, растворившись, упокоится моя душа, не имеющая покоя в этом мире? Или же наивная мечта о том, что хоть там, в беспредельной вышине, за хрустальным небосводом, нет той липучей грязи и смрадной мерзости, что окружают нас в этом бренном мире, которые попросту затапливают нас и из которых мы не в силах ни выбраться, ни избавиться от них? Право же, не знаю.
Да и плевать мне на все эти философские разглагольствования, если честно. Я особенно не задумываюсь над этим, лишь очень люблю глядеть в ночное небо. Быть может, просто-напросто потому, что когда глядишь в него, чувствуешь себя освобождающимся от земных проблем и забот. Даже там, в лагере, и то я становился свободнее, когда глядел в звездную россыпь неба... Хоть немного, а свободнее. Пусть тело мое по-прежнему оставалось облаченным в арестантскую робу, пусть меня по-прежнему окружала колючая проволока, пусть я знал, что Лесник по-прежнему точит на меня зуб, упорно выжидая удобный момент, чтобы поквитаться со мной - когда выдавалась свободная минута, я ложился и глядел вверх. И становилось легче. Будто сама душа моя по лучику взгляда воспаряла над тем миром, который какой-то безнадежный романтик обозвал лучшим из миров.
У мусульман есть мудрая легенда или притча - уж не знаю, как правильнее ее назвать - про двух ангелов. Звали их Харут и Марут. Обитая на небе и состоя в свите Аллаха, они были исключительно рафинированно-образцово-показательными, громогласно осуждали людские грехи и добросовестно доносили Всевышнему о том, сколько нехороших дел творится на Земле. Однако Аллах оказался руководителем неглупым и отправил их обоих в командировку с каким-то поручением в мир земной. И получилось именно так, как и должно было получиться: эти святые поборники нравственности, оказавшись среди грешников, напились в первом же кабаке, изнасиловали женщину и убили мужчину, который оказался невольным (или по воле все того же Аллаха?) свидетелем этого преступления... Мораль: легко и просто быть святым на небе - а вот попробуй сохранить белоснежную святость одежд и души здесь, на грешном белом свете!
Что и говорить, мудрый и дальновидный мужик, этот Аллах, однако в данном случае дал маху, не туда направил своих ангелочков! Сюда бы их, в наш отряд, мы бы их быстро перевоспитали, этих обрезантов.
...От созерцания неба и размышлений меня отвлек негромкий окрик.
- Воздра, Просвет!
Радомир произнес мое прозвище на сербский манер - Прсвет, полностью проглотив первую гласную и едва обозначив вторую, хотя умудрился ударение сделать именно на отсутствующем "о". В сербском языке вообще мало гласных букв, здесь их будто проглатывают. И поздоровался он на местном полууголовном сленге, по блатному, как сказали бы мы, по шатровачке, как говорят сербы. По культурному он сказал бы "здраво", хотя, по большому счету, это одно и то же.
- Что, Радик?
Серб не любит, когда его так называют, по-русски уменьшительно. Поэтому я сейчас позволяю себе это сделать только потому, что мы наедине. Мы с ним дружим, а самолюбие друга необходимо беречь.
- Пора, - коротко сообщил Радомир.
Мы с Радомиром Станичем уже давно ходим на задания в паре. Едва не с первых же недель, как я прибыл в состав РДО - Русского добровольческого отряда. И у нас уже выработался свой язык, состоящий из немыслимой смеси русских и сербских слов, к которым каждый из нас без проблем может примешать что-нибудь, например, из английского или французского. А то серб может ввернуть что-нибудь и по-украински - до меня в паре с Радомиром ходил какой-то хохол, который погиб около года назад, подорвался на мине, едва ли не единственный раз отправившись на разведку без своего постоянного напарника... Ну да это неважно, на каком языке мы общаемся - главное, что мы друг друга прекрасно понимаем. Во всяком случае, я его, по большому счету, понимаю лучше, чем, скажем, некоторых ребят из моего отряда, хотя уж с ними-то мы с пеленок говорим на одном языке.
Поднявшись, я сильно, до хруста в суставах, потянулся, подхватил автомат, поправил ремень, поддернул поудобнее вещмешок...
- Ну что, пошли?
При ярком свете луны было хорошо видно, как Радомир привычно и коротко вскинул глаза к небу.
- Помогай нам, Христос! - скороговоркой пробормотал он, разом лишив имя Спасителя всех гласных звуков.
Вообще-то во время выходов серб полагается больше на себя самого, на автомат и на свой длинный, слегка изогнутый, нож, да еще на напарника, чем на некие высшие силы. Так что прошение к Господу о помощи у него не более чем ритуал. Да и не у него одного. По-настоящему набожных людей по эту сторону линии фронта я встречал не так уж много. Хотя перед боевым выходом молятся многие. В том числе и наши, русские, ребята, хотя, казалось бы, они воспитывались в атеистическом духе. Наверное, просто очень хочется верить в удачу. При этом наши парни не читают молитвы, которых, скорее всего, не знают, а запросто просят у Господа "если смерти, то мгновенной, если раны - небольшой". И никто никогда за это панибратское обращение не осуждает.
Муслики - другое дело. Едва муэдзин протяжно завоет с минарета, обрезанты все сразу бросают, разворачивают молитвенные коврики, которые всегда таскают с собой, и начинают истово бить поклоны, едва ли не по компасу определив направление в сторону Мекки... Тоже, кстати, любопытно: когда муслик один, как правило, ему на эти поклоны начхать с того же самого минарета, точно так же, как, к слову, и на запрет на употребление свиного сала или, скажем, ракии. Зато когда тот же правоверный находится на глазах у другого мусульманина, не говоря уж если в толпе единоверцев - так прямо более ревностного верующего на свете не сыщешь. Будто соцсоревнование у мусликов проводится по демонстрации внешних проявлений степени искренности своей веры.
Наверное, это лицемерие, двуличие, нечестность заложены уже в самой их вере. Взять, например, великий пост, рамадан. Аллах велел правоверному сорок дней вообще ничего не есть. И ведь прекрасно знает Всевышний, что это невозможно для того организма, который он сам же сотворил по образу и подобию своему. Он прекрасно понимает, что едва закатывается солнышко, мусульмане наваливаются на еду, отъедаются за дневное воздержание, да еще обжираются впрок, в надежде, что Аллах в темноте этого не видит и никогда не узнает. А днем каждый признающий, что "нет бога кроме Аллаха, а Магомет - пророк его", опять истово бьет поклоны, делая вид, что постится, бедняга, и с голоду разве что не помирает. И так - по всему мусульманскому миру. Так и обманывают друг друга всю жизнь. Да что там жизнь - целую вечность.
...Потом у нас со Станичем последовал еще один ритуал. Мы с Радомиром качнули руками и на счет "три" выбросили пальцы. В этот раз в сумме вышло девять. Нечет, делится на три. Значит, идем по третьей тропинке. Понятно, что нас могут встретить и там, да только при выборе маршрута движения сподручнее довериться слепой удаче, чем пытаться выбрать тропу сознательно, надеясь на трезвый расчет или на интуицию. Разведка - это непредсказуемое переплетение случайностей, так пусть и маршрут движения тоже избирает слепая случайность.
Или она все-таки не такая уж слепая? Кто ж ее знает? Да это не так уж важно. Главное, что до сего момента она нас с Радомиром - тьфу-тьфу-тьфу! - ни разу не подводила. Значит, быть по сему и в этот раз!..
Все! Теперь можно выдвигаться на разведку. Вернемся ли с нее? Никто не знает.
А бездонное ночное небо все так же равнодушно смотрело на нас. Уходили охотники за мамонтами или саблезубыми тиграми. Отправлялись в поход на варваров римские легионеры. Крестоносцы усаживались на коней, чтобы отвоевать Гроб Господень. Скакали по степи казаки, отстаивая право на волю в своем ее понимании. Ползли по "ничейной" земле пластуны и разведчики...
Вселенской бесконечности всегда было не до наших крошечных проблем, ради разрешения которых двуногие существа, именующие себя людьми, тысячелетиями беспощадно уничтожают друг друга.
Нам должно быть стыдно перед Мирозданьем.
А ведь не стыдно...
2
Нам оставалось миновать только передовой положай, где сегодня службу несли наши казаки. Вообще-то тут, как правило, существует разделение, так сказать, "секторов ответственности": имеются положаи, где службу несут только русские добровольцы, а есть - где только сербы. Да и график дежурств у нас разный. Мы меняем друг друга каждые двое суток. А у сербов в аналогичный график втискивается еще двое суток, которые военнослужащий проводит дома. "Не война, а курорт", - ворчат наши.
Сегодня наш путь проходил через положай, где находятся наши. Очередь дежурить выпала казакам. У нас с Радомиром уже давно сложилось: чей положай проходим, преодолевая линию "фронта", тот из нас и отвечает на окрик дозорного. В том смысле, чей по принадлежности - русский или сербский.
Слово "фронт" я сознательно беру в кавычки. Потому что фронта как такового, в том виде, как мы привыкли видеть в кино "про войну", тут не существует. Имеется не слишком густая цепочка опорных пунктов с обеих сторон - и все. А между ними можно нарваться только на дозор или, чего можно больше ожидать, на засаду или минное поле.
- Стой! - донеслось из темноты. - Пароль шесть.
- Два, - отозвался я.
Эту систему в нашем отряде ввел я, потому что она, именно такая система, на мой взгляд, гораздо надежнее традиционной. Суть ее вот в чем. На ночь назначается какая-то цифра, как сегодня, например, восемь. Часовой окликает приближающегося и называет какую-нибудь, наобум, цифру, а окликаемый должен тут же среагировать и назвать другую, чтобы они в сумме давали назначенную, которая менялась каждый вечер. Сербы действовали по старинке, выбирая для паролей и отзывов названия городов.
- Кто идет? - уже иначе, расслабленно спросил голос из тени, отбрасываемой сложенным из камня бруствером.
- Беспросветный.
Дозорный витиевато, хотя и негромко, выругался. В чуткой ночной тиши я это услышал, однако вслух на ругательство не отреагировал. Понял, в чем дело - у казака, наверное, кончилось курево и он сейчас "стрельнул" бы сигаретку, да разве ж она может быть у некурящего?
- Куда направляетесь, капитан?
Мы уже присели возле положая.
Положай - это позиция. Очень точное славянское слово, между прочим, в пику нашей заимствованной у французов "позиции". Вообще, в отличие от русского языка, сильно замусоренного иностранными словами, сербский выглядит, а точнее сказать, звучит, как бы это сказать, более славянским. Хотя и в нем заимствований, как говорится, выше крыши.
Уж не знаю, хорошо это или плохо, но славянские языки вообще легко впитывают, абсорбируют в себя слова иных народов. Поскреби большинство абсолютно русских определений, и увидишь, что под привычной оболочкой кроется совершенно неведомый нам корень. Огурец, телега, богатырь... Да мало ли что еще? Французы, например, неведомому заморскому овощу и то дали свое собственное, хотя и несколько нелепое, название, "золотое яблоко" - помм д"ор. А уж мы его перекрутили в родной "помидор". Да и вообще, какой след мы оставили, скажем, в той же французской лексике? Спутник, самовар, казак... Все? Даже слово "бистро", которое прочно вошло во французский с нашей подачи, когда наши предки с Александром Первым Благословенным взяли Париж, теперь с благоговением внедряем у себя в Москве!..
Короче говоря, мы присели у положая.
- Тебе ответить или не надо? - хмыкнул я.
В самом деле, разве уходящему на разведку подобные вопросы задают?.. Правда, казачок может просто не знать, что мы уходим ТУДА. Ну да он и сам мог бы догадаться, что мы не от нечего делать слоняемся ночью по передовой. В конце концов, я человек, существо дневное, а потому в темное время суток предпочитаю спать.
Только теперь я разглядел, с кем именно разговариваю. Это был Сашка, которого невесть по какой ассоциации окрестили Слобода.
У нас тут вообще многие, почти все предпочитают, чтобы их называли по прозвищам или просто по именам. Сказать честно, хоть я тут уже полгода, а фамилий всех добровольцев в своем отряде так и не знаю. Да и сам представляюсь как Беспросветный. Правда, сербы сократили прозвище до Прсвета, но я не в обиде, как говорится, хоть горшком назови, только в печь не сажай...
- Как обстановка, Саша?
Слобода ответил лениво, расслабленно.
- Все тихо, капитан. С вечера муслики что-то пошевелились, ну а потом все стихло.
Пошевелились - это плохо. Пошевелились - значит, и сами могли разведчиков или диверсионную группу к нам заслать. А может просто мин понатыкать там, где их вчера еще не было. Мины же здесь - это беда. Вернее, они везде беда, но тут особенно.
- Где ты их заметил?
Казачок шевельнулся, вытянул слегка белеющую в тени руку:
- Вон там, возле памятника.
Никогда из них вояк не получится.
- Эх Сашка-Сашка... - начинаю я укоризненно.
Однако Слобода и сам уже поправляется:
- В районе ориентира три.
- Вот это другое дело.
Я удовлетворен. Значит, хоть что-то от моей науки в их памяти остается.
Однако информация настораживает. Потому что ориентир три, памятник хрен знает какого века - ибо видел я его вблизи только ночью, находится почти на направлении намеченного нами движения.
Словно подслушав мои мысли, подает голос Радомир.
- Прсвет, может, пойдем по другой тропе?
У меня и у самого страстное желание изменить намеченное направление. Но...
- Нет, только по этой, - отвечаю твердо.
Серб ничего не говорит. Но я едва ли не кожей чувствую, как от него струится недовольство. Его можно понять. Да только ведь и я не отступлю.
Формально в нашей паре старшим является он. Все же местный, округу знает, языком владеет... Кроме того, что ни говори, а мы, русские, тут действуем в интересах их, сербов. Однако так уж у нас сложилось, что он свое старшинство постепенно, без споров, уступил мне. Без ложной скромности, это вполне оправданно. По возрасту Радомир мне едва ли не в сыновья годится, в военном отношении опыта у меня побольше, в житейском плане - и подавно. Сам он, конечно, разведчик от Бога. Да только этого мало - нужно еще чтобы данные от природы задатки развить. Без опыта да науки любой талант на корню загнется.
Короче говоря, реально я в паре старший. А это значит, что могу не разъяснять свое решение. Что и делаю. Пусть списывает на упрямство.
Хотя упрямство тут не причем. Просто измени мы сейчас направление, что бы потом ни случилось, будем считать, что причина в том, что мы попытались судьбе не покориться. А ее, судьбу, ломать бесполезно. Ее, лапушку стервозную, ублажать надо, любимую...
Есть такая легенда. Некий человек от оракула узнал, что завтра на такой-то дороге его будет подстерегать смерть. И он решил судьбу обмануть. Отправил по этой дороге своего раба, который должен был бы назваться его именем. Смерть и в самом деле встретила человека. "Кто ты?", - спрашивает его. Раб назвался именем своего господина. Смерть только усмехнулась своими голыми челюстями: "А я его жду завтра на другой дороге"...
Мораль: от судьбы не уйдешь. Рожденный быть повешенным не утонет. Ну и так далее...
Но это все абстракции. А нам нужно идти вперед. Навстречу все той же судьбе-индейке, для которой наша жизнь - копейка.
- Ладно, Сашка, пока.
- Счастливо, капитан! - говорит в ответ Слобода. - Ни пуха вам!..
- К черту!
Я вдруг представляю, какими глазами на меня смотрит сейчас этот парнишка. С восхищением, робостью, немного с завистью и с облегчением, которое он тщательно старается скрыть даже от самого себя. С облегчением от мысли, что он остается за надежным каменным бруствером, в то время как мы с Радомиром должны отправляться в ночь, в неизвестность, в тыл жестоким и кровожадным мусликам. Получи Сашка приказ, он бы обязательно пошел с нами; однако сейчас, не получив этот приказ, остается с досадой, которую тщательно старается себе внушить.
Мы поднимаемся и, миновав положай, бодро шагаем по открытому месту. По коже словно проходит волна легкой дрожи. Интересно, так бывает только у меня или же у каждого, кто выходит на разведку?.. Все, это уже не наша земля. Пока "нейтралка". "Ничейная" земля... Какой абсурд! Земля не может быть ничейной. Более того, она не может быть "чьей"! Она общая, наша Земля! Это мы, люди, разбежавшись от недостроенной вавилонской башни, размежевали ее границами. Это мы, люди, уничтожая друг друга, ввели термин "нейтральная" или "ничья" земля.
Однако, кто бы это ни сделал, она, эта "нейтральная", земля, существует. И мы сейчас на нее ступили. Но скоро она станет уже ИХ землей. Оставаясь все такой же, предгорно-каменистой, поросшей клочковатой травой.
Луна светит, словно прожектор. Мы сейчас видны издалека, как на ладони. По такой ночи нужно бы ползком, ползком пробираться. Однако мы не прячемся. И в этом нет бравады. Просто-напросто пришлось бы слишком долго и далеко ползти, стирая о природный щебень одежду на локтях и коленях, сдирая в кровь свою плоть. К тому же тут нет, как я уже говорил, сплошной линии фронта, а потому вполне можно было рассчитывать, что именно сегодня на нашем участке не выставили секрета.
Риск, конечно, был, и риск серьезный, что именно сейчас пулеметчик-мусульманин "насаживает" нас на мушку своего "маузера", МГ, а то и родного нашего "калашникова", которых подозрительно много вдруг оказалось у югославских мусульман и католиков-хорватов после вывода наших войск из Восточной Германии, и, призвав на помощь имя Аллаха, медленно и аккуратно, чтобы хватило одной очереди, ведет на себя указательный палец, нажимая спусковой крючок... Ну да тут уж ничего не поделаешь - война это война, как ни банально это звучит.
Тем более скоро мы достигнем ложбинки, в которую сможем нырнуть и тогда не будем уподобляться пресловутым тополям на старинной московской улице. Правда, в той ложбинке и на мину налететь куда легче.
Мины - это подлинный кошмар позиционной войны. Особенно если их, этих мин, на складах полно, доморощенные саперы наловчились их устанавливать, что делать, по большому счету, совсем нетрудно, в то время как никто не объяснил им, что такое карточки и карты минных полей и зачем они нужны.
В свое время французы, защищая свои колонии в Африке, обнесли Алжир многосоткилометровыми минными полями. А потом, когда вынуждены были ретироваться оттуда, вывезли и карты минных полей. Новые алжирские власти, столкнувшись с этой проблемой, обратились ко всему миру: помогите освободить нашу землю от мин. Французы тут как тут: нет проблем, только заплатите!.. Та история закончилась банально, как сказка про Иванушку-дурачка: нашелся добрый бескорыстный дядечка, который все сделал "запростотак". Этим дядечкой стал для Алжира Советский Союз, который прислал в помощь новому союзнику первоклассных специалистов, которые освободили их землю от мин. Но суть моего экскурса в ином: Франция выдала карты минных полей по первому требованию, что значительно облегчило работу саперов.
К сожалению, на войне такое бывает нечасто. В том же Афгане мы столько мин понатыкали без всякой системы, просто для того, чтобы натыкать... То же и тут, в Югославии. Будущим саперам работенки достанется - будь здоров. Тем более, подчеркну, смертоносные поля тут разбрасывались безо всякого плана. Ну а сколько случайных жертв они подстерегают - страшно представить. Самое страшное в любой войне - это смерть людей, которые, как это ни кощунственно звучит, становятся побочным продуктом процесса умерщвления себе подобных...
Вот она, долгожданная ложбинка. Мы ныряем в нее. Все, теперь мы уже не так видны. Здесь тень, кустарник, деревца. Когда начинаются дожди, по ее дну весело прыгает по порожкам резвенький ручеек. Сейчас сухо и мы с Радомиром именно вылизанный водой каменистый желобок именуем между собой третьей тропинкой.
...Странное свойство у лунного света. Он рельефно выделяет, снабжая глубокими беспросветными тенями, самые назначительные неровности почвы - и в то же время скрывает, не проявляет крупные ямы; он серебрит, четко очерчивает каждый листик на веточке, каждую травинку - и при этом из самого жиденького кустика создает непроницаемую для взгляда преграду.
Соваться при такой лунище в заросли, в которых может оказаться засада - на подобное способен только полный идиот. Однако мы с Радомиром не такие уж дураки, как может показаться. Мы рассуждаем иначе: муслики ведь тоже считают, что идиотов среди нас немного, а потому держать тут постоянный положай или "секрет" - слишком накладное дело. Потому мы тут ходим, хотя и нечасто, а противник тут, скорее всего, выставляет засады, но тоже нечасто. Пока, до сих пор, нам везло, мы тут ни с кем не сталкивались. Хотя и понимали, что до бесконечности это, скорее всего, не продлится. Во всяком случае, будем надеяться, что мы с противником если и столкнемся, то не сегодня, а в следующий раз... Даже нет, не так, не в следующий, а когда-нибудь в необозримо неопределенном будущем.
Наши шаги разносятся далеко, каблуки гремят неимоверно гулко. Умом понимаешь, что это не так, однако ничего не поделаешь, впечатление остается.
Сейчас ложбинка сделает крутой поворот направо, к югу. Я останавливаюсь, приседаю, выставив автомат. Сзади стихают и шаги Радомира. Не оборачиваюсь, и без того знаю, что он тоже сейчас на корточках. Воцаряется полнейшая тишина, которая нарушается лишь гулкими ударами собственного сердца. Реально, конечно, ночная тишина - понятие относительное. В ней смешались и шорох ветерка, и перекличка ночных птиц, и дребезжание цикад, и невероятное смешение других звуков... Только на них сейчас не обращаешь внимания, не замечаешь их, словно бы оставляешь за скобками. Потому что эта ночная какофония является не более чем фоном, на котором могут проявиться иные, опасные для нас звуки.
Как дикий зверь или охотничья собака, я с жадностью втягиваю ночной прохладный воздух - не принесет ли он того, что нередко выдает засаду: дух чужого тела, сигаретный дымок, аромат одеколона или же кирзовый или юфтевый "духан" новых ботинок. Нет, ничего не чувствуется, ничем посторонним не пахнет.
- Чшш, - едва слышно прошипел я.
Сзади эхом звучит такой же звук. Все в порядке. Можно идти дальше.
Согнувшись, держа автомат наизготовку, подвигаюсь вперед. Все, это уже не наша территория, случись что - здесь нам уже никто не поможет. Даже если вдруг весь наш отряд поднимется, даже если сербы помогут, даже если артиллерия поддержит - все равно в лучшем случае нашим достанутся лишь хладные трупы храбрецов, погибших за славное дело освобождение всех славян.
В такие минуты, когда понимаешь, что уже сделал этот последний шаг, окончательно отделивший тебе от товарищей, меня вдруг охватывает тоска и досада на себя. Пульсирует мысль... Даже не так, не мысль пульсирует в голове, а вскипает из души настроение, которое в двух словах и не передашь.
В конце концов, с тоской нашептывает внутренний голос, что же, лично тебе больше всех нужно это освобождение всех славян? Какого лешего ты сюда лезешь, в то время, как нормальные люди спят в блиндаже и видят третий сон? Зачем тебе лично все это нужно, если раздираемый противоречиями славянский мир сам не желает противостоять засилью американизированной культуры, если он сам, этот славянский мир, безропотно ложится под агрессивных соседей? Что, по большому счету, в мире изменится от того, что сейчас по тебе полоснет из-за куста автоматная очередь? Ведь никто нигде на белом свете даже не вспомнит, даже не всплакнет, даже не узнает никогда, где именно, за какие высокие идеалы погиб капитан в отставке Константин Васильевич Коломнин, которого тут знают только как капитана Беспросветного?..
Потом, позже, это настроение постепенно затихает, затухает, растворяется, выветривается, улетучивается, тихонько сворачивается в клубочек и притаивается в самых потайных уголках души или подсознания. Чтобы неудержимо вскипеть в следующий раз, когда я опять переступлю незримую черту, на которой обрывается возможность того, что на военном языке именуется огневой поддержкой.
...За поворотом ложбинки нас никто не поджидал. Самая опасная точка нашего маршрута оказалась пройденной без происшествий. Она и в самом деле самая опасная. Потому что самая удобная для засады, а, следовательно, и самая, как бы это сказать, "засадоопасная". Дальше напороться на специально организованный против нас положай "мусликов" вероятность значительно меньше. А значит дальше мы будем с противником на равных.
Какое-то время мы идем в полный рост. Только шуметь стараемся по возможности поменьше. Потому что теперь необходимо продвинуться как можно дальше в глубь обороны мусульман. Нужно пользоваться светом ночного светила, который теперь очень даже кстати. Когда Селена закатится за клык Черной горы, идти будет куда труднее.
Мысли соскальзывают на вопросы этимологии. Странно, но почему-то у очень многих народов имеются Черные горы. Черные горы есть у коряков и на Ямале, Черни-Врых дыбится над столицей Болгарии, над Красноярским водохранилищем также царапает небо Черная гора, Карадаг имеется в Турции и в Иране... Ну и так далее. Белых, синих или серо-буро-малиновых гор в мире куда меньше.
Вот и здесь с юго-запада торчит Црна брдо, Черная гора. Хотя на самом деле она не черная. Может, это просто историческое название, может, некогда тут что-то произошло, что запечатлелось в памяти народа, ассоциируясь со словом "черный".
А народная память - понятие уникальное. Под Ашхабадом имеется ущелье, которое называется Фирюза. Место чудное - не случайно до саморазвала страны там располагались всесоюзные курорты. В самое жаркое лето температура там была вполне приемлемая, градусов на пятнадцать ниже, чем за его пределами. Рассказывали, что когда сто лет назад проводили границу между Российской империей и Ираном, Александр Третий, с подачи умных подданных, естественно, на солидные территориальные уступки пошел, только бы оставить за собой Фирюзу.
С чего это я вдруг вспомнил это ущелье? А, вот! Почему оно так называется? Есть легенда, что будто бы некогда, когда Туркменистана еще не было как такового, сюда с юга шли захватчики. А в предгорьях Копетдага, где обитали племена пратуркмен-огузов, жила семья - семь братьев и сестра по имени Фирюза. Они обратились к соплеменникам с призывом объединиться и дать отпор пришельцам. Однако их никто не поддержал, соседи просто откочевали подальше. И тогда на бой отправились только семь братьев. Они устроили завоевателям классическую горную засаду - дождавшись, пока те втянутся в благодатную долину, обрушили на них лавину камней. Сколько погибло захватчиков, история умалчивает. Да только семеро против войска... Короче говоря, погибли все семеро. А Фирюза, пытавшаяся им помогать, сама бросилась в пропасть, чтобы не попасть в руки врагам.
До сего момента легенда еще похожа на правду. Ну а потом начинается явная сказка. За что я, должен признаться, не осуждаю туркмен. Каждому народу нужны сказки и сказочные герои. Не обязательно же народные герои должны быть такими сомнительными, как Гёр-оглы... Впрочем, я сейчас не о нем.
Сказка вот в чем. Народ, вдохновленный подвигом, объединился и разгромил врагов. А на месте, где погибли братья и сестра, вдруг выросла огромная чинара о восьми стволах. Она, эта чинара, по сей день стоит, правда, двух стволов у нее, невероятно старой, уже на хватает. Находится она на территории военного санатория, куда со всего округа направляли на реабилитацию офицеров, переболевших гепатитом. Там, к слову, некогда работал мой добрый друг, майор Саша Шнайдер, мировой мужик, хотя и Шнайдер.
...От воспоминаний меня вдруг отвлек чуть слышный свист Радомира. Занесло меня в мыслях, етить меня налево!
3
Остановил меня свистом, естественно, Радомир. Если бы меня обнаружил муслим, окликать не стал бы. Полоснул бы короткой - и все... Чушь какую-то подумал. Прав Газманов: мысли - они словно скакуны, куда занесут неведомо.
...Услышав свист, по уровню звука больше похожий на шелест травы в безветренную погоду, я тут же рефлекторно присел, привычно выставив автомат.
Это азбука разведчика - присесть и выставить автомат. Присесть - потому что в качестве мишени сразу становишься значительно меньше и есть вероятность, что тебя не заметят; в таком положении нетрудно вертеться, оглядываясь; при необходимости легче залечь; а кроме того, если уж тебя заметили, выстрел, рассчитанный на взрослого человека нормального роста, пройдет выше головы. Выставить автомат... Попробуйте найти человека, который попытается объяснить, что это делать необязательно!
Кстати, еще одна заповедь разведчика в подобной ситуации: ни в коем случае не оборачиваться на сигнал товарища, а самому искать источник опасности. Потому что обратиться к спутнику за разъяснениями - значит отвлечь и себя и его. Тем более в такой темноте, когда он даже жестом не сможет обозначит, откуда, по его мнению, может исходить опасность.
Впрочем, сейчас обращаться за такой помощью необходимости не было. Что именно насторожило Радомира, я понял сразу. Более того, увидев, тут же подосадовал на себя, что, увлеченный воспоминаниями и размышлениями, не обратил внимания на столь очевидную вещь. Правильно подмечено, что длительное благополучное течение событий расхолаживает, успокаивает. В разведке ни в коем случае нельзя отвлекаться на посторонние мысли. Но куда ж от них денешься, если лезут, проклятые, в голову, убаюкивают, растекаются мысью по древу и мчатся сизым орлом под облакы...
На данном этапе движения нам начинали хлестать по лицам ветки густо разросшегося по склонам ложбинки кустарника, который не посягал лишь на отполированное каменное ложе сухого нынче русла, по которому шли мы. Луны отсюда не видно, а потому, хотя вверху еще было достаточно светло, тут царил густой мрак. Однако сбиться с пути здесь просто невозможно - чуть более светлый среди темноты желобок ручейка, словно дорога из желтого кирпича из старой сказки, должен был привести нас куда надо.
Должен был бы привести. Но теперь это утверждение оказывалось под вопросом. Потому что впереди явственно обозначилась какая-то черная тень, которая перечеркивала наш светлый путь вперед.
В тылу врага никогда не знаешь, что лучше - когда все идет убаюкивающе спокойно или же если случаются подобные вводные. Как ни крути, а щука в озере для того и имеется, чтобы карась не дремал. Хотя, конечно, с точки зрения карася было б куда лучше, если бы этого озерного тигра не существовало в природе вовсе. Диалектика!
Нет сомнения, что эта темная тень впереди появилась тут отнюдь не случайно. Значит, приближаться к ней ни в коем случае нельзя. И, еще раз значит, снова придется выбираться на поверхность, под струящийся с неба предательски яркий лунный свет.
Радомир легонько коснулся моего плеча. Только он умел так бесшумно подбираться.
- Я посмотрю, - чуть слышно сказал он.
- Нет, - ответил я.
Он не ответил. А я между тем лихорадочно соображал. Сашка Слобода говорил про то, что муслики где-то в районе памятника сегодня шарились... Правильно, это как раз где-то в этом районе выходит.
Неспроста все это, ох неспроста. Что ж, как говорится, будем решать проблемы по мере их поступления. Приходилось принимать решение об изменении плана разведки.
По-прежнему не оборачиваясь, я протянул руку назад, нащупал ладонь Радомира. Слегка потянул ее в выбранном направлении.
Все, теперь решение принято и спорить нельзя. И хотя я и чувствовал по легкому сопротивлению, что серб не считает мой план оптимальным, ему сегодня придется мне подчиниться. Потому что тут, перед неведомой опасностью, не до противостояния амбиций, тут не до споров. В подобной ситуации не бывает решения правильного и неправильного - тут есть только решение. Ставка - жизнь.
Как говорил Наполеон, в бою лучше лев над стадом баранов, чем баран над стадом львов.
Надо сказать, у нас с Радомиром подобные инциденты, замешанные на взаимном непонимании, происходят исключительно редко. Скорее всего, именно поэтому у нас до сих пор не было осечек. А сегодня... Сегодня все началось с его предложения изменить маршрут. И с того момента уже в который раз мы расходимся во мнении. Пусть это не выражается открыто, только суть от этого не меняется. Не к добру, ох не к добру - услужливо, но с нескрываемой ехидцей высунулся внутренний голос. Заткнись, без тебя разберемся, - обозлился я на собственное второе "эго". А обозлился потому, что боялся, что он прав.
Логичность позиции Радомира я осознал буквально с первых шагов, когда свернул с накатанной колеи. Карабкаться по склону, в кромешной тьме, сквозь непролазно-густые колючие заросли... Однако и отступать было поздно. И даже не в амбициях дело. Просто решение принято и оно должно быть доведено до завершения. Личные неудобства тут в расчет приниматься не должны. Азбука: наличие решения, пусть даже неверного, лучше, чем отсутствие решения как такового.
Сзади ломился сквозь кусты Радомир. Можно представить, что он сейчас думает обо мне. И это плохо. Потому что в подобные моменты в отношение друг друга даже малейшего раздражения быть не должно. Он потом поймет мою правоту и признает ее. Но это будет потом. А пока серб раздражен.
Кустарник оборвался внезапно. Словно ножом его край срезан. Просто здесь, на каменистом плато, ему уже не хватает влаги.
Выходить на открытое место я не стал. Присел, отдыхая и дожидаясь, пока сзади подойдет Радомир. А сам внимательно оглядывал тот небольшой сектор, который оказывался в поле зрения.
Луна уже спряталась за Црна-брдо. И теперь ярко освещенное ею звездное небо делало еще непрогляднее тьму на равнине. Нас это вполне устраивало - теперь отраженные лучи прибежища селенитов были бы союзниками мусликов.
К моему удивлению я не услышал, как приблизился Радомир - казалось, бесшумно двигаться в этом переплетении ветвей и колючек просто невозможно. Потому, когда серб легко коснулся моего плеча, я даже вздрогнул, до того это произошло неожиданно.
А он едва слышно прошелестел:
- Положай.
Как он "вычислил" позицию мусульман, как его прочувствовал, не знаю, было не до выяснений. Главное, что он его вычислил. И теперь все зависело от того, много ли на положае людей, сумеем ли мы его миновать или, напротив, уничтожить. Хотя последнее нежелательно. Поднимать тревогу во вражеском тылу нам сейчас никак не климатит.
- Где?
Наверное серб попытался указать направление рукой, но и сам понял, что я ничего увидеть не смогу. У меня в отряде был один мужик, Василий Баламут, тот мог в темноте видеть. Как сова. Не был бы он и в самом деле баламутом, цены б ему в разведке не было. Да только научиться быть развежчиком невозможно, такой талант дается от природы. Или от Бога, если хотите.
- Пив на втору, - по западноукраински дал направление Радомир.
Так у нас с ним сложилось, что направление ночью мы указываем именно таким образом. Дело в том, что "западеньцы" говорят не "половина второго", "пятнадцать минут шестого" или "без двадцати девять", по-своему: "пив на втору", "чверть на шосту" или "треть до девьятои". Мы с Радомиром условились, что направление, в котором мы идем - двенадцать часов, ну а остальные направления соответствуют циферблату.
Я повел глаза правее, но опять ничего не увидел. Что ж, доверимся инстинкту местного жителя.
- Посмотрим, - решил я.
Мы опустились на землю и поползли. Радомир ползком перемещался как ящерица, не тревожа ни одного камушка. Тут я с ним тягаться никак не мог. Во всяком случае, сам себе я напоминал ползущего бегемота.
Достигнув края лощины, я приостановился. И только теперь увидел то, о чем предупредил Радомир. Передо мной оказался бруствер, небрежно выложенный из камней. Куда он был направлен, как сориентирован, в темноте было не разобрать. Да это было и не столь важно. Куда важнее было иное: решить, как теперь поступить. Вариантов было только два: попытаться вырезать положай или, опять же, попытаться миновать его потихоньку. По всем правилам надо бы проползти потихоньку, чтобы не проявить своего присутствия в тылу противника. Но с другой стороны, если нам удастся задуманное, возвращаться мы будем, не исключено, с шумом, а тогда оставленная на пути отхода позиция вполне может преградить путь отхода. Да и та тень, что перечеркнула нам путь по оврагу, здорово смущала. Не могло так совпасть случайно: и тень, и вражеский положай.
Из-за бруствера послышался негромкий говор. Не люблю я, не научился убивать людей, которые не ожидают нападения. Однако делать это иногда приходится. Война есть война и законы ее суровы: или ты, или тебя. Tercium non datur, как говорили древние, третьего не дано.
Вытянув в сторону руку, я опять нащупал ладонь напарника. Слегка пожал ее. Он ответил тем же. Решено: нападаем!
Автомат оставляю на земле. Расстегиваю кобуру пистолета, слегка тяну на себя ремешок, чтобы удобнее было бы при необходимости ухватиться за рукоятку - правда, появляется риск, что он выпадет при борьбе, но зато и заминки не будет, когда потребуется. Извлекаю из ножен кинжал. Беру его в зубы. Снова вытягиваю руку. Трижды, с паузами, ударяю по подставленной ладони. После третьего удара ровно через десять секунд нужно броситься через бруствер. Главное - внезапность, взаимопонимание и синхронность действий. Если кто-то из тех, кто нас поджидает на положае, успеет схватиться за оружие, можно считать, что разведка провалена, а мы, скорее всего, уже покойники. Ну а в плен муслимам лучше не попадать. Самому себе разворотить живот гранатой - это райское блаженство по сравнению с тем, что они тогда со мной сделают.
"Раз - и, два - и, три - и..." Сколько их? Ночью вряд ли тут будет больше трех человек.
Да и то, находясь в своем тылу, маловероятно, что они все будут бодрствовать. Чапаева проспали, и это классический образец не только не только из нашей истории. Но кто-то ведь бубнит безостановочно - значит, по меньшей мере двое мусликов не спят.
"Девять - и... Десять!" Судя по легкому шуму, мы с Радомиром бросаемся одновременно. Я перемахиваю через бруствер, сжимая кинжал в руке. На решение - доля мгновения. Тут на разум полагаться - последнее дело, тут все решают первобытные инстинкты охотника на себе подобного соперника по ареалу обитания.
Кто-то лежит у тускло отблескивающего пулемета, выставленного в амбразуру. Мгновенный короткий удар ему кинжалом в шею, поглубже. Рядом слышится булькающее хаканье - это ударил Радомир. Чуть дальше кто-то шевельнулся. Мой напарник бросается туда, доносится легкий шум борьбы. Но я туда не смотрю и не лезу, мы вдвоем только мешаться друг другу будем, толкаться. Тем более, левее от меня видится еще что-то, похожее на человеческую фигурку. Фигурку маленькую, как будто даже детскую.
И я метнулся туда. Белеет лицо, раскрываются глаза. Я падаю на человека и зажимаю не успевшему со сна сообразить человеку руки за спину. Скручиваю, но не убиваю. Так поступать нельзя, это нарушение элементарных заповедей разведчика. В живых можно кого-то оставлять только в том случае, если на сто процентов убежден, что больше ни одного живого врага тут не осталось... Однако и убивать спящего...
Короче говоря, я только приставил сочащийся чужой кровью кинжал к шее пленника. Теперь все зависит от того, есть ли кто-то живой еще на положае. Если есть, меня сейчас убить не составляет труда. И Радомира я подведу, случись что, его кровь будет на моей совести.
И все же, повторюсь, я не могу просто так зарезать спящего. Вернее, не совсем так, могу, конечно. Но только мне показалось, мне хотелось верить, что тут больше никого нет, а значит можно не проливать лишнюю кровь. Тем более, что - это главное - мне показалось, что это ребенок.
Мусульмане в своем фанатизме нередко используют детей для ведения войны. Бросая их в бой, нередко против танков или тяжелой артиллерии, мулла каждому ребенку, благословляя его на смерть, выдает пластмассовый ключик от рая на случай гибели. Рассказывают, что Илия Изетбегович, глава мусульман Боснии и Герцеговины, в молодости служил в гитлеровской армии, в СС, и занимался, в частности, подготовкой гитлерюгенд. Правда это или нет, не знаю, но то, что детишки с ключиками от рая встречались нам среди убитых мусульман, это факт. Сам видел.
Короче говоря, мне показалось, что это мальчонка. И хотя такие ребятишки отличались фанатической стойкостью в бою и, по рассказам, крайней жестокостью по отношению к пленным, убить ребенка я не мог.
Вокруг была тишина. Скрученный мной человек не пытался ни кричать, ни сопротивляться. Тонкая рука, которую я выкрутил ему за спину и подогнул к самому затылку, дрожала от напряжения. Рот был открыт, причем так широко, что у меня два пальца провалились в него и прижались к зубам.
- Все? - послышался тихий голос Радомира.
- Я скрутил одного, - тоже негромко ответил я.
Серб придвинулся ко мне. Судя по чуть слышному щелчку, он вогнал кинжал в ножны.
- Да? Напрасно, - прокомментировал он.
Вспыхнул чуть заметный лучик фонарика. Он торопливо пробежал по положаю.
Труп у пулемета. По камням уже широко растеклась лужа крови. Рядом скорчился другой человек, неестественно закинув голову к звездному небу; горло его широко и глубоко перерезано. Чуть в стороне лежит на животе еще один труп, крови на его темной одежде не видно, наверное Радомир убил его ударом в спину. Больше на положае никого нет. И лучик фонарика останавливается на моем пленнике.
- А, ипичку твою мать! - ругается Радомир.
Не понял. Что его могло так удивить?
- Пикнешь - убью! - шепчу я по-русски в ухо пленнику. -Понял?
Человек покорно, насколько позволяет заломленная к затылку рука, торопливо кивает. Я отпускаю ему рот, опять шепчу:
- Вторую руку!
Теперь остается их только связать. Что я и делаю.
Рывком переворачиваю его на спину. Лучик фонарика падает на широко раскрытые от ужаса глаза.
- Ну ни хрена себе! - не выдерживаю и я.
Право слово, есть от чего удивиться.
4
На меня во все глаза смотрела... девушка. Совсем еще молоденькая девушка, насколько можно было определить ее возраст в тенюсеньком лучике фонарика.
Да, под счастливой звездой ты родилась, подруга! Что меня удержало от того, чтобы не воткнуть жестокую сталь кинжала и в твою, созданную для жарких поцелуев, нежную шейку? Прямо вот в это беленькое, в темных прожилочках, горлышко...
- Пикнешь - зарежу! - пообещал я еще раз, вытирая окровавленное лезвие ножа тряпочкой, по несколько штук которых специально для таких целей всегда носил в кармане.
Правда, теперь я эти слова сказал просто от растерянности, чтобы хоть что-то сказать.
- Напрасно ты ее пожалел, - повторился и Радомир. - Что мы теперь с ней делать будем?
Спросил бы что полегче! Я и сам теперь думал об этом же. Но не добивать же теперь! Сразу, с наскока, в бою, убить можно. А ДОБИТЬ... Я так не умею. Как ни крути, а Радомир прав.
Ладно, что сделано, то сделано! Будем исходить из сложившейся реальности.
Я наклонился, взял ее за одежду на груди, рывком приподнял, усадил, привалив связанными за спиной руками к камням.
- Ты меня понимаешь? - спросил я ее на своем ломанном сербском.
- Да, - так же тихо ответила мусульманка.
Ну что ж, и это уже хорошо. Хотя с другой стороны, так оно и должно быть, наше взаимопонимание вполне объяснимо и понятно.
В принципе такой нации как мусульмане в природе не существует. В том числе и в Югославии. Мусульмане как таковые - это, естественно, всего лишь приверженцы религии, у которых нет бога кроме Аллаха, у которого, соответственно, только один пророк по имени Магомет. Мусульмане, как этническое образование, это изобретение Иосипа Броз Тито, югославского героя Второй мировой войны, а затем коммунистического диктатора, балканского аналога Иосифа Сталина или Мао Дзе-дуна. Именно маршал Тито в свое время придумал сербов православного христианского вероисповедания оставить собственно сербами, а тех же сербов, только поклоняющихся Аллаху и Магомету, в документах окрестил мусульманами. Мусульманами, получилось, не в религиозном смысле, а мусульманами в смысле вроде как этническом. Глупость, конечно, несусветная. Ну да так уже сделано. И теперь, в данной войне, этих сербов-магометан и называли муслимами или мусликами.
Таким образом язык у сербов и мусульман практически один и тот же, хотя, конечно, некоторые лингвистические различия имеются. Впрочем, во всей Югославии в старых ее границах, до распада, люди друг друга понимали без особых проблем - от прогермански настроенной Словении, идеологические лидеры которой почему-то патологически желают, чтобы коренной народ республики считался альпийским народом, до Македонии, немалая часть народа которой не прочь присоединиться к Греции, где, как они, вслед за известным литературным персонажем, считают, все есть, Черногории с ее оригинальной версией православия, и Косово, где проживает немалая часть этнических албанцев.
Хорошее, все-таки, что ни говори, дело, когда у разных народов есть некий универсальный язык, облегчающий взаимопонимание. Нынешняя повальная англизация культуры в ее американизированной форме положение не спасает. Равно как и попытки создания некого искусственного всеобщего языка, типа эсперанто или воляпюк... Право же жаль, что мы, славяне, словно ветви гигантского дерева, слишком далеко отошли друг от друга и потеряли тот единый праславянский язык, который позволял нашим предкам понимать друг друга на гигантской территории от верховьев Волги до Дании и от Баренцева моря до Адриатики...
- Тебя как зовут? - начал я допрос, присаживаясь возле девушки на корточки.
- Мириам, - тихо ответила она.
Мириам. Красиво. Что-то библейское. Или просто производное от Марии?
- Слушай меня внимательно, Мириам, - серьезно заговорил я. - Если ты не будешь дергаться, мы тебе ничего плохого не сделаем. Обещаю. Ну а если попытаешься бежать или кричать, я буду вынужден тебя застрелить.
Застрелить!.. Чуть не забыл. Ведь у меня автомат остался там, за бруствером!
- Я не буду кричать, - тихо повторила Мириам.
Очень хочется в это верить. Потому что и в самом деле убивать это красивое юное создание не хотелось. Не просто не хотелось - я не смог бы это сделать. Правда, тут же поправил я сам себя, Радомир сделает это без малейших колебаний.
Или все-таки тоже не смог бы сделать?
- Вы здесь были одни или поблизости есть еще положаи? - задал я главный в данной ситуации вопрос.
- Недалеко есть еще один положай, там находится наш взвод, - быстро ответила девушка.
Скорее всего, она соврала. Уж слишком торопливо она это сказала. И неестественно преданно выглядели в это время ее глаза. Соврала... Только в чем соврала - что неподалеку находится целый взвод или же в том, что больше поблизости вообще никого нет?
- Мириам, не надо обманывать, - я постарался, чтобы слова, несмотря на то, что я говорил совсем негромко, звучали как можно грознее. - Отвечай еще раз: как далеко отсюда находятся ваши?
Так и есть, не ошибся. Ее глаза, не выдержав, вильнули в сторону.
- Только не ври! - вмешался Радомир и грубо выругался по-сербски.
Я почувствовал, как девушка вздрогнула от его тихого голоса, словно от окрика. Наверное, она уже поняла, что от него угроза исходит большая, чем от меня. Добрый и злой следователь... Классика!
- Мы тут были только четверо, - почти шепотом проговорила девушка.
Это было бы очень хорошо. Это было бы слишком хорошо для нас. Невероятно хорошо.
Поэтому я переспросил:
- Это правда?
Спрашивая, я взял девушку за подбородок, зафиксировал ее лицо, следя за ее зрачками.
- Да, правда!
Что ж, хочется в это верить. Но... Хочется верить, но не мешало бы проверить.
- Я сейчас подам голос, - сообщил девушке. - И если хоть кто-нибудь откликнется, тебе несдобровать.
Мусульмане на войне отличаются крайним фанатизмом и фатализмом. И тем не менее мне пришлось ей верить - потому что выхода другого у нас не было.
Я легонько, едва ли не нежно, приставил к шейке Мириам острие своего кинжала. Она засучила по твердому грунту ботинками, попыталась отодвинуться от меня, вжаться в камень. Ей это не удалось, естественно, только острый кончик кинжала чуть сильнее вдавился в ее нежную кожу. Рядом с гладким бугорком горла, там, где в глубине мышц и жил укрывается полнокровная сонная артерия.
- Ну так что?- спросил я еще раз. - Есть кто из ваших поблизости еще?
- Нет, - сдавленно проговорила она. - Никого нет.
Ну что ж... Надо рисковать.
- Пошуми!- велел я Радомиру.
Вполне естественно, что он это сделает более натурально, чем я со своим акцентом.
Серб что-то прокричал во тьму. Но прокричал негромко, чтобы его голос разнесся не слишком далеко над ночной сонной равниной. Ответом была тишина. Похоже, Мириам не врала. Что ж, это хорошо. Можно продолжать допрос.
Я убрал кинжал от ее горла, воткнул в ножны. Достал свой фонарик, осветил положай, оглядывая его более внимательно. Он был приспособолен для ведения боя при круговой обороне, правда, со стороны сербских позиций бруствер выложен выше и мощнее, чем в сторону собственного тыла.
Надо сказать, оборудовать огневую позицию тут - каторжный труд. Земля каменистая, тяжелая. И когда видишь аккуратные ухоженные крестьянские поля, диву даешься, сколько же труда, причем, труда не одного поколения, стоило превратить эту каменистую почву в благодатную ниву!
Вспомнилось вдруг совсем иное. Вблизи Ашхабада некогда организовали полигон. Потом город надвинулся на него и встала проблема о том, что обучать солдат придется в другом месте. Выбрали место в предгорье, в районе, если не ошибаюсь, села Первомайского. Несколько лет солдаты на направлениях стрельбы собирали камни и выносили их с территории полигона. А когда началась "горбостройка", местные жители предъявили претензии: смотрите, какие изумительные земли вояки у нас оттяпали!..
Впрочем, я опять не о том. На плато, где находились мы с пленницей, земледельческой благодатью, как говорится, и не пахло. Положай был оборудован по мере возможности с претензией на позицию полного профиля - заглублен почти на метр, вокруг, как я уже говорил, мощный бруствер с амбразурами, посередине укрытые от непогоды ящики...
- Зачем вам тут такой бастион? - спросил я у Мириам. - Вы что, ожидаете на участке прорыва сербов?
Спросил уже не шепотом, но вместе с тем стараясь, чтобы голос мой слишком далеко слышан не был.
Девушка отвечала покорно. Скорее всего, она была сломлена, а потому нужно было пользоваться моментом. Оправится от растерянности - опять начнет врать.
- Наше командование считает, что где-то здесь в наш тыл проникают диверсионные группы и разведчики сербов, - сообщила девушка.
Действительно, как будто трудно это предугадать. Наша ложбинка словно специально для этого природой создана.
- Ну и что?
Мириам молчала.
- Мириам, я жду, - тихо сказал я. - Ты же видишь, что мы с тобой разговариваем нормально. Не заставляй нас принимать крутые меры.
Она опять не ответила. Я не собирался ей делать ничего плохого. И тем не менее, нужно было ускорять процесс.
- У нас нет времени, Мириам.
Опасаясь, что после этих слов она вздумает кричать, я быстро прижал ей ладонь к лицу. И тут же мне в палец впились ее остренькие зубки.
Первая мысль: значит, я среагировал вовремя и в самый раз зажал ей рот. Вторая мысль: как же больно, когда женщина кусается. Хорошо еще, что я был в перчатках, которые она не смогла прокусить.
Второй, свободной, рукой я схватил и сжал ей горло. Девушка затрепетала, задрожала вся, задергалась, пытаясь освободиться. Да куда там - руки у нее скручены на совесть... Как там, у Пушкина? Крепко скручены ей локти, попадется сербам в когти...
