Своё рождение я помнила смутно - превращение из единого, целого, податливого, не имеющего никакой формы в острую твёрдую сущность. Раз и готово.

   В отличие от миллионов других созданий с самого рождения я знала своё предназначение в жизни. Поразить цель, не просто улететь куда-нибудь со свистом, и рассекая воздух отколоть кусок цемента или дерева, нет, я должна поразить цель, попасть в яблочко, ведь не даром я снайперская пуля.

   Соседи по пачке у меня были такие же целеустремлённые, молодые, злые и весёлые. Только одна, лежащая с краю капсюлем гильзы вверх была озабочена двойной навеской пороха. Как она прошла весы и ОТК, как насыпочная машина умудрилась сыпануть в неё две порции - не знал никто, никто особенно и не волновался.

   Жизнь в пачке была не особенно веселая, но и не скучная, все знали, что рядом лежат ещё пачки, а все они надёжно запечатаны в железный ящик - "цинк". Цинк мало разговаривал с положенными в него боеприпасами, на нём было много чего написано, он много чего видел и чувствовал себя старшим.

   На заводе цинк надолго не залежался и отправился в долгий путь железной дорогой, ящики где-то выгружали, где-то загружали, что-то писали на них мелом и краской. И, в конце концов, выложили на бесконечные стеллажи.

   Тусклый свет и запах сосновой доски, который не перебивал даже острый запах латуни от гильз - это слишком скучно, если это на всю жизнь. За стенами арсенала со свистом летела жизнь: люди рождались и умирали, изобретались новые механизмы, приходили в негодность старые, начинались и заканчивались войны. Мимо стеллажей как в ускоренной перемотке пролетали люди в форме - усатые и безусые, худые и толстые, старые и молодые. Иногда они брали ящики с полок и делали отметки в журнале, но цинк стоял неприкосновенно, и все его обитатели уже отчаялись начать жить.

   Как всегда, то чего ждёшь годами, происходит неожиданно и слишком буднично. Поздно вечером, когда никакой смены караула быть уже не должно, в арсенал пришли люди. Среди них были и обычные военные - "командиры старых учётных журналов", но были и новые в необычной форме, нервные, напряжённые, от них пахло жизнью и делом, тем делом, которое с рождения было знакомо каждому обитателю любого цинка. Они говорили на непонятном языке. Вместо росписи в журналах они доставали маленькие прямоугольные пачки бумаги и передавали "командирам журналов", и снимали со стеллажей цинк за цинком и возвращались снова. Жизнь закрутила цинк водоворотом, он трясся в грузовике, сверху на сосновых досках ехал разобранный комбайн. Мимо светлячками летели огни станций и городов, сёл и таможен. Незнакомая речь, непривычные отметки в незнакомых бумагах и, наконец, пункт прибытия. Приехали поздно ночью, выгружались из машины весело, со смехом, возбуждённо. Цинк сразу всем сказал:

   - "Скоро у каждой пачки будет свой хозяин", и замолчал, не отвечал на вопросы, видно думал, чем будет заниматься дальше - собирать окурки или разогревать тушёнку королевскими порциями. Вскрыли его наутро, с десяток глаз уставилось на пачки, руки потянулись, и пачки начали перекочевывать в карманы и подсумки. Так я оказалась одной из двадцати, хотя до этого была одной из миллиона.

   Жизнь оказалась штукой сложной и непостижимой. Молодой хозяин, звали его Энвер, был человеком невоенным, что вызывало у меня серьёзные сомнения. Как же мне выполнить своё предназначение с этим студентом? Энвер был на войне недавно - три месяца, прошёл базовую подготовку снайпера отделения, получил Снайперскую Винтовку Драгунова румынского производства, четыре подсумка, жилет-разгрузку и сильно задавался. Зрение у него было отменное, такое же, как у его отца и деда и прадеда. Вместе с хорошим зрением Энверу передалось и основное дело всей его жизни - жить надо праведно, вовремя совершать намаз, строить крепкую большую семью с девушкой из его мест и передавать заветы предков дальше. Ну и конечно убить серба. Без этого никак, его прадед убивал неверных и дед, отец мечтал об этом всю жизнь и Энверу тоже придётся.

   На самом деле Энверу очень хотелось мотоцикл, ну и видеокамеру, как у однокурсника и конечно во Францию, и заниматься там сексом со всеми девушками, пока ноги не отнимутся. Но этого он сказать, конечно, не мог, да и некому всё это рассказывать.

   На вопросы:

   - "Меткий орёл, убьёшь собаку серба?", Энвер не особо задумываясь, отвечал:

   - "Конечно", а думал всегда о мотоцикле, ну и немного о девушках. О таких девушках, которые рекламируют колготки или автозаправки или электроинструмент по итальянским телеканалам, которые так хорошо ловились в его местечке.

   За границей Энвер был всего один раз, когда они с двоюродным братом ездили в Венгрию на день рождения дяди. Уже перед самым отъездом домой в магазине он услышал знакомую речь и очень обрадовался, потом они ели горячие бутерброды с теми ребятами, и орали песни и решили, что Югославия получше Венгрии в сто раз. Да, они были, конечно, сербами, парень и девушка, такие же молодые и беспечные, как и они с братом. С ними было очень здорово, они были вместе за границей, они были Югославы и очень этим гордились, и радовались одним и тем же вещам: тому, что Русские уже врядли будут воевать с Американцами, тому, что прогресс шагает огромными шагами. Сидели на берегу пруда в самом центре Будапешта и гадали: успеют ли они слетать в космос как туристы или нет, будут ли компакт диски стоить как кассеты, и будут ли вообще кассеты, отменят ли все государства границы. Вернулись они с братом тогда домой весёлые, но ничего дяде рассказывать не стали, мало ли - всё-таки сербы.

   С тех пор многое изменилось, занятия в университете прекратились ещё осенью, и хоть из его знакомых ещё никого не убили и не изнасиловали, но Энвер уже много слышал об ужасных зверствах неверных. В мечети тоже всё время говорили о злых джинах, вырвавшихся из бутылки, о сербских собаках и о руссах, которые век угнетали и держали в страхе пол земли и до сих пор не угомонятся. Потом в их дом пришли авторитетные люди и Энвер, и отец ушли защищать свою родину. На их местечко пока, правда, никто не нападал, но к беде надо готовиться загодя, как говорили авторитетные люди. Так Энвер стал снайпером и воином Аллаха и истребителем сербов.

   Я в целом была довольна своей жизнью, меня и ещё девять моих сотоварищей уложили в рожок и держали в подсумке. Я ничего не понимала, винтовка и подсумки были румынские и говорили на непонятном языке, хозяин тоже, целей вообще пока не было и всё опять становилось рутинно.

   Вечером в палатку пришёл командир и двое штатских, Энверу и ещё трём крепким ребятам приказали собраться и сесть в микроавтобус. В автобусе их кратко проинструктировали: цель - только немного навести шуму на миротворцев ООН в семидесяти километрах от их лагеря, необходимо было переодеться в форму сербских полицейских и напасть на административную часть лагеря ООНовцев. Стрелять лучше на поражение, потому, что среди ООНовцев правоверных всё равно нет, а если и есть, то Аллах простит ошибку. Может эта акция и не принесёт большого урона оккупантам, лезущим не в свои дела, но уж точно настроит их недружелюбно по отношению к сербам. Энверу стало как-то не по себе, одно дело поле боя, как он себе это представлял - стрельба со всех сторон, крики, дым и он, хорошо замаскированный холодной рукой снимает цели одну за одной. Другое дело на рассвете, когда все спят, ворваться в лагерь миротворцев и просто начать их убивать. Натягивая сербский мундир, Энвер всё время думал:

   - "Это сон, это не со мной. А как же Париж? А мотоцикл? А девушки? Что я буду им рассказывать? Что расстреливал спящих людей, переодевшись в форму противника?" Приехав на место, командир, тоже одетый в сербскую форму выстроил их перед автобусом. Прошёлся вдоль короткой шеренги и, похлопывая беретом по ноге, оглядел каждого. Потом достал из кобуры пистолет и сказал:

   - "Я знаю, как вы все ненавидите этих иностранных выродков, этих нелюдей, которые пришли на нашу землю, чтобы разрушать мечети и убивать детей и женщин. Также я знаю, что каждый из вас хочет показать себя героем, так, чтобы им гордились все его родные и знакомые. Я говорю это каждому, струсить сейчас - это предательство всего своего народа, сегодня я карающий меч Аллаха. Есть вопросы?" Вопросов не было, Энвер почувствовал, что никогда не научится ездить на мотоцикле, и его ладони вспотели. Всем дали пол часа на последнюю молитву перед боем, Энвер судорожно сжимал цевьё винтовки, перебирал чётки, но мыслями был очень далеко от правого дела. Он думал о разном - "Почему все воюют? Кто это придумал? Почему есть народы, которые вообще ни с кем не воюют? Почему он не один из них? Страшно ли умирать?"

   В это время в блочном домике на станции ООН разворачивалась серьёзная баталия в "морской бой". Русские офицеры Алексей и Миша обучили этой хитрой игре своих испанских коллег ещё пару месяцев назад, те в свою очередь поделились сокровенными знаниями с египтянами, которые рассказали правила тайцам. В районе было довольно спокойно, и месяц на станции жили припеваючи, спали до обеда, потом объезжали район, играли в волейбол, до полуночи смотрели телевизор и конечно не выставляли никакого боевого охранения. Всё круто изменилось с приходом нового комиссара станции - майора Брегна. Немец оказался немцем на все сто процентов, он застроил свободолюбивых арабских офицеров до состояния тихой ненависти, русские даже хотели научить их антифашистским песням, но и без этого сопротивленческие настроения были сильней, чем в Париже в 1943. Брегн просыпался в пять утра, проверял посты, принимал контрастный душ, будил всех в 6-00 по громкой связи и собирал на получасовую оперативку через 15 минут после побудки. Опоздание контрольной машины с маршрута на пол часа, расценивалось как инцидент, и высылалась поисковая машина. Не удивительно, что майора "полюбили" все и со страшной силой и с нетерпением ждали, когда же он снова сильно понадобится фатерлянду и бундесверу. В эту ночь на боевом охранении должны были стоять четыре человека: Марко, Алексей, Мирослав и Алладин. Учитывая странный архитектурный замысел строителей станции - "ставь домики, как придётся", приходилось бдеть на довольно большом друг от друга расстоянии. С собой обычно брали радиостанцию, пистолет, фонарь и флягу с чаем, кофе или коньяком. Тот, кто стоял под фонарём на въезде ещё брал стульчик и журнал.

   Я почувствовала, что именно сегодня мне предстоит самое интересное в моей жизни, я не могла ошибиться, я была первой в рожке. Я вошла в патронник тихо, как по маслу, без зазоров и увидела наконец-то мир таким, как он и должен быть - длинный коридор, спиралью уходящий в небо, а там, в конце коридора - отверстие и за ним весь мир. Я застыла ледяной иглой, всё во мне напряглось, мой стальной сердечник гудел от нетерпения, порох ждал знака от капсюля, капсюль от бойка, боёк ждал ударно-спусковой механизм, УСМ ловил малейший сигнал от спускового крючка, ну а тот в свою очередь от Энвера. Вот такая длинная цепочка, а замыкается в долю секунды.

   Алексей даже не почувствовал удар, он просто оказался лежащим на земле, всё случилось мгновенно, ещё падал, шурша страницами, журнал, с грохотом откатывался стульчик, а красная тяжёлая мокрая ткань уже упала на лицо и потянула вниз. Очнулся он от пинка, короткая недвусмысленная команда "мертвец" и побежали дальше. С трудом повернул голову, тело не слушалось, их немного, пятеро, бегут к домикам, все с автоматами. Рука сама нашла в жилете радиостанцию, зажал палец на тангенте, а сказать ничего не смог, только захлебнулся кровью, закашлялся, попробовал привстать на локти. Увидел, как через проволочный забор лезет ещё один, снайпер, вон СВД тащит как девушка весло. Рука пистолет держит, он весь липкий, как дослать патрон в патронник, дослал.

   - "Снайпер заметил, всё.... Стоит совсем мальчишка, смотрит, перепугано. Да, сука, это ты меня, ловко, да, с первого выстрела. Ну что вытаращился, добивай. Пистолет закрыл бледное лицо в берете. Где же Бог, не хочу умирать, не сейчас, ну что я им сделал, голубь мира. Снайпер привстал на колено, тяжело не попасть с 10 метров из СВД, глаза закрыл и жмёт на курок, щенок. А я не успел выстрелить, столб огня из дульного компенсатора ослепил, выстрел оглушил, здравствуй смерть. Нет, опять тошнит, значит живой. А что же со снайпером? Вот он лежит, вокруг головы лужа маслянистая натекает в гравий, что это было?" И опять красная, мокрая, тяжёлая ткань потянула вниз.

   Очнулся уже в госпитале, нападение на станцию было отражено, было убито трое нападающих, троим, удалось скрыться, был убит Мирослав в упор выстрелом из пистолета в голову и я ранен. На тумбочке рядом с кроватью лежала плитка шоколада, банка колы и маленький помятый кусочек металла. Пуля прошла по касательной к артерии и остановилась об ключицу, конечно сломав её. Миша прибежал через час, после того как из госпиталя позвонили о том, что я пришёл в сознание. Сказал, что на станции дурдом, нагнали солдат, оцепление. Завтра будут прощаться с Мирославом, тело полетит на родину. "Фашист" хотел лично меня навестить, но его не отпускает комиссия и журналисты. Миша уже засобирался уходить, когда я догадался спросить

   - "А кто снял снайпера того с СВД, что меня прибил?",

   - "А никто" ответил Миша, "Он сам себя снял, двойная навеска пороха в патроне или в ствол песка набрал, когда лез через забор, пол башни затвором снесло, винтовка румынская, гарантия ИЖМАШа не распространяется. Ладно, выздоравливай, погрёб я". Миша ушел, тяжело громыхая по коридору, в связи с нападением всех "обули" в бронежилеты. Ребята со станции заходили два раза в день, мешали налаживать интимные контакты с медперсоналом. "Фашист" ввёл в контрольный маршрут "посещение раненого камрада", поэтому я дважды в день получал свою порцию похлопываний и пожеланий выздоровления на всех языках мира. По ходу мне рассказали, что нападавшие были не сербы с вероятностью 100 процентов, потому как вряд ли среди трёх убитых христиан все трое были обрезанными. Да, кстати - патроны у снайпера советские ещё были новосибирского завода. Не хочет, значит, русская пуля русского убивать. Пулю я, кстати, из госпиталя забрал, сначала носил в кармане в платок завёрнутой, но уж очень многие просили показать, пришлось немного обойти напильником, чтоб одежду не рвала, просверлить дырочку и одеть на шею.

   Так я получила нового хозяина. Хозяин был такой же, как я - русский, говорил по-русски, улыбался как русский и напивался также. Вот где жизнь началась, не жизнь, а малина. Свежий воздух в лицо, солнце. Оказывается человек, если выжил, начинает жить намного интенсивней, всему радуется сильней, больше ест, больше пьёт, с девушками опять таки знакомится ну просто со всеми. Так, что - привет вам всем с верёвочки, может, когда и встретимся, пива выпьем или водки. С нами - с пулями иначе лучше не встречаться.