Всем ребятам, прошедшим Чечню и воюющим в "Ичкерии" посвящается... 
   
   
   
  Дорога за окнами стынет, 
  И снова, все дни напролет, 
  Ты ждешь непришедшего сына, 
  И веришь - вот - вот он придет. 
  Вот - вот распахнется калитка, 
  Войдет он в родительский дом 
  С такою знакомой улыбкой, 
  В сиянии глаз голубом. 
  Посмотрит спокойно и прямо 
  В осеннем мерцании дня 
  И скажет: "Встречай меня, мама, 
  Ну, как ты жила без меня?" 
  Но только пустынна дорога 
  И, в шуме холодных ветров, 
  Не слышно за старым порогом 
  Знакомых до боли шагов. 
  И только, как прежде ночами, 
  Встречается он на пути, 
  Приходит короткими снами, 
  Чтоб снова под утро уйти. 
  А сердце разлуки не хочет, 
  А сердце с тоскою стучит. 
  Как хочется крикнуть: "Сыночек, 
  Я верю, что ты не убит! 
  Пускай не звонишь и не пишешь, 
  Я верю, ты дашь мне ответ, 
  Я жду тебя, милый мой, слышишь, 
  Хоть десять, хотя тысячу лет. 
  Вернись из разрывов гранатных, 
  Шагни в отчий дом, на порог, 
  Единственный мой, ненаглядный, 
  Родной мой, любимый сынок!" 
  Но снова с холодным рассветом 
  Уходит он вдаль от тебя, 
  Оставив вопрос без ответа, 
  И ты остаешься, скорбя. 
  Качают ветвями березы, 
  Шумят пожелтевшей листвой, 
  Текут материнские слезы 
  На холм под гранитной плитой. 
  Подвластные жизненной силе 
  Оранжево - красным огнем 
  Пылают цветы на могиле, 
  Как вечная память о нем... 
  Л. Молчанов 
   
   
   
  "И вот мы в вагоне. Вот и началась моя служба в армии - "пошел крутиться 
срок". А за окошком мать, отец, друзья, любимая. Мы едем в Ставрополь. Когда мы 
уезжали, мать не плакала. И Алена смотрела на меня без слез. Она не обещала меня 
ждать, это глупо. Ведь мы не знали, что будет дальше. И не просила возвращаться 
поскорее. Она вообще ничего не говорила о будущем. Но я знал, что Аленка любит 
меня, и мне не нужны были слова. Все было ясно и без них. 
  В Ставрополе и началась моя нелегкая служба. Но все худшее было еще впереди. 
  Нелегко привыкнуть к новой жизни. Особенно трудно привыкать к мелочам, 
например к кровати, "ровной как аэродром". Наряды, дежурства... И почему я не 
поступил в институт? Хотелось испытать себя, героем стать. Герой, блин... "Губа" 
уже как родная. 
  Шли месяцы. В течение дня мы выкладывались по полной, а вот в долгожданные 
минуты отбоя не спалось. Вспоминался дом, веселые вечера и редкое похмелье по 
утрам. И вот тогда - то минуты тянулись нескончаемо долго. 
  И вот мы из новичков переходим в новый разряд. Теперь мы "черпаки". А это 
означает, что дорога в любую "горячую точку" нам открыта. 
  Поезд во Владикавказ пришел с опозданием на три часа. Здесь мы пробыли два 
дня. Жарко, градусов под сорок. Эти дни, проведенные здесь, были сплошным 
кайфом. Мы играли с пацанами из гарнизона в футбол, смотрели видак и писали 
письма домой. Это была небольшая разрядка перед тем, что нас ждало дальше. А 
именно - Чечня. Война. 
  В поезде на Назрань было жарко. Нам выдали "калаши", видимо опасаясь 
нападения. Ехали мы в почти пустых вагонах. Тут же ехали контрактники, уже 
побывавшие в чеченских окопах. Мы не хотели воевать, но это был приказ. Но зачем 
туда ехали люди, уже побывавшие в этом аду? За деньги? Нет. В одну из бессонных 
ночей я все-таки нашел ответ на этот вопрос. Война - страшная болезнь, привычка. 
У отца есть друг, хирург, прошедший через три войны. Пацанам, которых спасал, он 
всегда говорил, что они не могут уйти на гражданку просто так, не отомстив за 
погибших кентов. А сам он уже просто не может на гражданке. Война стала образом 
жизни. А может быть даже смыслом. Неужели и я буду таким? 
   
  Промчались дни за часом час, 
  Моей войне пришёл конец, 
  И твёрдо понял я сейчас: 
  В Чечню я больше не ездец. 
   
  В родные едем мы края. 
  Прощайте, верные друзья, 
  Прощай, Наур, прощай, Моздок, 
  Сюда я больше не ездок. 
   
  Здесь днём нещадно солнце жжёт, 
  Здесь по ночам идёт стрельба, 
  Здесь ничего тебя не ждёт, 
  Здесь выдан пропуск в никуда. 
   
  Зачем мне эта красота? 
  Здесь водка и вода не та. 
  Поедем, братцы, на Урал. 
  О Боже, как же я устал. 
   
  Но если верные друзья 
  Меня однажды позовут, 
  Прости, жена, прощай, семья. 
  Привет, Моздок, встречай, Наур!" 
   
   
  * * * 
   
   
  "В Назрани мы не задержались. Наш дальнейший путь проходил через Гази - Юрт, 
Новый Шарой, Шаани - Юрт, Алхан - Юрт... И, наконец, мы прибыли на место 
назначения. Грозный. 
  Кое - где восстанавливаются разрушенные дома. Много милиции, патрули, всюду 
солдаты. А мне казалось, что мы приедем в вымерший город, "город мертвых 
развалин". Но всюду жизнь, всюду люди. 
  Жители встречали нас осторожно. Наверное, они привыкли к постоянному 
присутствию в их жизни солдат, но все же была какая - то настороженность. Оно и 
было понятно. Люди начинают возвращаться сюда, обустраивать дома. Но какой была 
их жизнь? "Сорванные войной с родных мест, вынужденные иногда в считанные часы 
покинуть свой дом, эти люди переживали глубокую душевную травму" . Это 
действительно о них. Но их жизни искалечены волей их же братьев. Женщины, с 
какой - то затаенной болью в глазах... А виноваты во всем их мужья, братья, отцы 
и сыновья, которые взяли в руки оружие, потому что легче воевать и добиваться 
своего, чем работать и трудиться. И мы должны защищать людей от их же родных. 
  Как только мы прибыли на место, нам выдали жетоны с номерами. Раньше я не 
задумывался над такими вещами - например, для чего нужны эти номера? Что бы в 
случае, если мы погибнем, наши имена были известны командирам. Если подумать, 
это абсурд. Теперь мы "смертники", на нас просто сразу поставили крест. Как в 
Великую Отечественную войну солдаты носили на себе гильзы, а в них бумажку с 
фамилией и именем. Но это была война за Родину, они знали за что воевали. А мы 
должны воевать на чужой нам земле, за чужой нам народ... 
  Да уж, наше новое место обитания мало напоминало чистые светлые казармы 
Ставрополя или Владикавказа. Но, в конце концов, можно привыкнуть и к 
многочисленным тараканам с крысами, и к нарам вместо кроватей, и к постоянной 
стрельбе. Очень скоро эта комнатка стала для нас родной. И вся обстановка - 
железные нары, стол у единственного окошка, маскировочные сетки повсюду и плакат 
с девицей на мотоцикле - все стало для нас чем - то вроде дома. 
  Здесь все как - то острее ощущается. Мы никогда не понимали, как хорошо и 
уютно дома, только сейчас стали это сознавать". 
   
   
  * * * 
   
   
  "Мы выехали на спецоперацию, как сейчас принято называть - на "зачистку". Я 
сидел на броне бэтээра, и думал, что похож на букашку, которая сидит в листве и 
которой кажется, что ее незаметно. Было рано, на город опустился туман. 
Лейтенант показал мне на какую - то женщину: "У нее вчера убили сына. Он был в 
лагере подготовки". И дальше ее дети, пацанята с волчьими глазами, будут воевать 
против нас. 
  Я много думал о тех, кто воюет против нас. Для них мы захватчики, вторгшиеся 
на чужую территорию. Мы чужаки и для мирного населения. Может быть потому, что 
эти люди уже не верят словам. Они ненавидят нас за своих убитых родных. Но ведь 
мы за этот народ, мы за их счастье и за их свободу. 
  Мы солдаты по долгу, мало кто из нас рвался на эту войну. А некоторые местные 
жители с ненавистью смотрят нам в лицо. Они считают, что мы виноваты в этой 
войне. Мы всего лишь солдаты, мы принимали присягу, и мы обязаны выполнять 
приказы. Надеюсь, что к выжившим в чеченской войне нашим пацанам не будут 
относиться как к "афганцам", героям, прошедшим никому не нужную войну, 
отдававшим жизни по приказу командира. Ведь те, кто прошли ад Кабула, огонь 
Кандагара и жару Регистана, вернувшись домой, были встречены ненавистью и 
презрением. Как будто они были виноваты во всем. Люди называли их захватчиками, 
оккупантами, убийцами... А они Герои..." 
   
  * * * 
   
   
  "Я не запомнил, как первый раз стрелял в человека. Зато хорошо помню, как на 
второй день нашего пребывания в Грозном я впервые увидел своего врага, "ваха". В 
часть поступило сообщение: в полуразрушенной школе, в подвале, "террорист - 
смертник" удерживает в заложниках двух местных жителей. Вот я хватаю уже в какой 
- то степени родной автомат и бегу к милицейскому уазику. Мы подъезжаем к зданию 
бывшей школы. 
  Думать было нечего. Один из нас должен был подняться на третий этаж, и уже 
оттуда "снять" "воина армии Аллаха". Правда, весь мой пыл охладил старлей, 
бывалый парень, уже давно ползавший за бруствером в Чечне, принимавший участие и 
в событиях в Нагорном Карабахе, и в осетино-ингушском конфликте. Он указал на 
ближайшую девятиэтажку. Наиболее удобного места для снайпера не было. Террорист 
получает все, что ему надо, а затем снайпер убивает всех свидетелей, хотя сам 
редко уходит живым. 
  Времени было мало. На "снятие" предполагаемого снайпера отправили меня и 
Рашида Зейналова. Зейналов всегда отличался ненавистью к нашим врагам. 
Поговаривали, что в первую чеченскую он был членом одного из элитных 
подразделений. Но после жестокого расстрела, учиненного им над двумя местными 
жителей, укрывающими у себя боевиков, он был разжалован и отправлен к нам. 
Впрочем, никто точно не знал, правда это или нет, да и это никому из нас не было 
особо интересно. Он был настоящим профессионалом. Итак, мы с Рашидом должны были 
подойти к девятиэтажке. Я не знаю, с какой скоростью ползают гусеницы, но 
пятьдесят метров я прополз за несколько секунд, не поднимая лица от жидкой 
липкой грязи. Наверное, я полз с упорством земляного червяка, и в этот момент 
был больше всего похож на Ежикова из фильма "Максим Перепелица", который ползал 
по болотам на учениях. Но, когда приходится спасать свою за..., извините, жизнь, 
то мало думаешь о внешнем виде. Мы вошли, вернее, вползли в темный подъезд. 
Зейналов жестом приказал мне остаться и тихо, как кошка, пошел наверх. Через 
несколько секунд послышался выстрел. Я кинулся наверх. Парень лет шестнадцати 
лежал на бетонном полу, сержант стоял над ним, держа ствол автомата у его виска. 
Я остановился в дверном проеме. Зейналов указал мне на куртку, лежавшую рядом со 
снайперской винтовкой. В этот момент "дух" оттолкнул Зейналова и бросился к 
окну. Сержант почему - то медлил с выстрелом, и чеченец, уже обрадовавшийся 
свободе, был на подоконнике. Не знаю, на что он надеялся, собираясь прыгнуть с 
девятого этажа, может просто не хотел умирать от рук федералов. А может именно в 
этом сумасбродном прыжке он видел выход, и в затуманенном всякими бреднями 
разуме не мелькало мысли об опасности. Но прыгнуть он не успел. В сухой тишине 
раздалась автоматная очередь, и бывший снайпер полетел вниз, уже испустив дух. 
Зейналов повернулся и ушел. 
  Убитый чеченец лежал в кустах, и трава была багровой от крови. Глаза у него 
были открыты. Я почувствовал, как к горлу подкатывается комок, но было не до 
этого. В кармане у него была маленькая книжица - Коран и тетрадь с записями, 
очевидно на чеченском языке. Коран мы засунули обратно в карман, тетрадь, с 
бурыми от крови пятнами, взяли с собой. Приехали два хладнокровных солдата из 
санбата во главе с лейтенантом. Они быстро занесли труп в машину, стрельнули 
папирос и уехали. 
  В эту ночь я не мог заснуть. Зейналов сидел у окна и курил, курил, курил... 
Руки у него дрожали. До утра он так и не отошел от окна. 
  Когда смотришь на убийства в фильмах, кажется что это просто - нажать на 
курок. На самом деле это вовсе не так. Когда ты видишь, как пули, одна за одной, 
разрывают плоть, ты сам почти физически ощущаешь это, хотя длится это доли 
секунды. В тот момент, когда пуля летит к цели, ты не всегда ощущаешь ненависть 
к врагу. В первый раз нажать на курок бывает также трудно, как и прыгнуть с 
высокой скалы. Да и не только в первый. Каждый раз, когда в твоем прицеле 
находится человек, сердце замирает. И неважно, новичок ты, салага, или офицер с 
многолетним стажем службы. Привыкнуть убивать, стрелять как по жестяным банкам, 
по людям, нормальный человек не может. А после первого выстрела... Во снах не 
приходят убитые враги, как это показывают в фильмах, но какое - то странное 
чувство, приобретенное здесь, остается навсегда. 
  Не спалось. Обычно мы ложились на нары (кроватями их нельзя было назвать) и 
проваливались в тяжелый полусон. Никаких снов я не видел, одна темнота. Да и 
полностью мы никогда не засыпали, все ждали, что вот - вот что - то случится, 
"ведь тишина на войне лишь пьянящий обман, когда по ночам снайпера нас берут на 
прицел свой и вместо детей похоронки придут к матерям". 
  Мы приезжали пацанами, верящими в дружбу и в любовь, а уезжали, не веря больше 
не в какие моральные устои. Нам ничего не дала армия, война разрушила наши 
жизни, хотя наши дома были за много тысяч километров. Не знаю, может быть, Чечня 
была нашим испытанием на прочность. Нас бросали невесты, предавали друзья. За 
эти два года, длящихся целую вечность, мы постарели. Но это наш долг - служить, 
наши отцы и деды служили в худших обстоятельствах, и пусть кто - то скажет, что 
это слишком пафосные слова, но это правда. Судьба солдата не легка, но тот, кто 
не прошел через это, многого не знает в жизни. Некоторые люди говорят, что война 
сделала из нас настоящих мужчин. Война превратила нас в комок нервов, "чеченский 
синдром" будет сопровождать нас всю жизнь. 
  Так и шла наша жизнь. Этот город, "город мертвых развалин", стал частью нас 
самих. И мы в какой - то степени в ответственности за этот народ. Но начинал 
закрадываться страх. Если вы думаете, что мы ничего не боимся, то вы ошибаетесь. 
Иногда, сидя в окопе, когда над головой раздавался свист летящего снаряда, я 
думал: неужели сейчас все оборвется? И молился: Господи, дай шанс... И ночью, 
проваливаясь в тяжелый сон, мы все ждали, что вот - вот что - то случится. Мы 
смотрели на звезды в перекресте трассеров и понимали, что наша жизнь в чужих 
руках. Страх сопровождал нас все время. Если я выживу, то еще долго я буду не 
спать ночами, боясь ночной атаки. 
  Горы навсегда остаются в нашей памяти. Они в нашей крови. И мы всегда будем 
помнить эти чертовы ущелья, которые исходили вдоль и поперек". 
   
  * * * 
   
  "В один вечер мы пошли в соседний поселок, за папиросами и водкой. Пили все. 
Просто жизнь такая была. Целый день разрушенные дома, БТРы, автоматы, тайники с 
наркотиками, "вертушки" над головой и горы вокруг, шахиды и ваххабиты... До 
службы мы жили за много тысяч километров отсюда. И мы не подозревали, что, к 
примеру, Урус - Мартан переводится как погребение русских, и что когда - нибудь 
мы будем сидеть в засаде в Старопромысловском районе. И проезжая через 
небезызвестную площадь "Минутка" мы будем вспоминать, что именно здесь был наш 
первый бой. Так вот, поселок был совсем недалеко. Появляться там было опасно, 
потому что дорога до поселка контролировалась и боевиками. Нас это не 
останавливало. И вот мы, пригибаясь к кустам, бежим. Стучим в знакомый домик. 
Хозяйка, Марета, уже ждет нас. Она боится мести "вахов" и открывает дверь только 
по особому сигналу. Мы торопливо прячем бутылки и уходим. 
  Наутро один из жителей поселка сообщил, что Марету и всю ее семью, как 
"неверных", ночью зарезали "чехи". 
   
   
  * * * 
   
   
  "Получил письмо от Аленки. Все - таки не умеем мы писать письма. Ни о чем 
серьезном не напишешь. Вот она пишет, что кто - то там женится, кто - то на 
работу устроился, кто - то с кем - то поссорился. А о нас - ни слова. Я сразу 
сел писать ответ. А что писать? Хочется рассказать, как мы живем здесь. Как 
каждый день ждем, что вот - вот у виска просвистит снайперская пуля. Как бэтээры 
и автоматы становятся последней надеждой на жизнь. Как гибнут наши друзья. Как 
нас ненавидят местные люди. Как мы считаем дни и часы, оставшиеся до отпуска. 
Как мы мстим за товарищей "чехам". Но об этом я не напишу ей. Я здесь, чтобы там 
жилось спокойно, незачем ей знать обо всем. И, как обычно, я пишу на листке: 
...Все нормально. Скоро приеду домой. Целую. Пиши. Саня". 
   
   
  * * * 
   
   
  "Отпуск... Не верится, что я могу вырваться из этой жизни... Опять я во 
Владикавказе. Считается, что именно с этого города начинается служба в Чечне. 
  Домой я не написал. Хочу сделать сюрприз. Поезд приходит в Сургут в два часа 
ночи. 
  Вот я уже в Москве. Целый день просидел на лавочке, рядом с какой - то 
бабулькой, куда - то идти было неохота, да и опасно, еще заберут в комендатуру, 
а это надолго... Так вот, сидел, смотрел, парочки гуляют. Студенты к экзаменам 
готовятся. А я как будто из другого измерения. А ведь когда - то я тоже так 
гулял с компанией летними вечерами. 
  Опять я в поезде. Проводница угостила чаем. Проиграл в карты оставшуюся 
мелочь, всю дорогу сидел голодным. 
  И вот я выхожу с вагона на родной вокзал. Год назад я уезжал с этого вокзала 
мальчишкой, а приехал "годами юн, душой старик". Иду по ночному городу. 
Поднимаюсь на третий этаж. Дверь открывает сестренка. Что происходит дальше 
трудно рассказать. Мать плачет, сестра смеется, отец с улыбкой смотрит на все 
это. Я ложусь спать. Мать еще долго сидит около меня и грустно улыбается. 
  Двадцать восемь дней отпуска... Они пролетели незаметно. Друзья расспрашивали 
меня: как там? Как там. Стреляют, война... Что еще можно сказать. И я ничего не 
рассказывал. Все равно это не понять людям, не видевшим это. Аленка сказала мне: 
"А ты изменился... Повзрослел...". Аленка... Только она понимала меня. Кажется, 
только она заметила, что я изменился. Просто я чувствовал себя рядом с 
беззаботными друзьями глубоким стариком. 
  И мне опять уезжать. "И снова туда, где в ответе за все война решает судьбу 
пацанов на чужбине", "и снова туда, где когда - то теряли друзей". Строчки из 
любимой песни. Когда поезд отъезжал, Аленка крикнула мне: "Возвращайся, я жду!". 

   
   
   
  * * * 
   
   
   
  "Я уже говорил, что не помню, как в первый раз выстрелил не по мишени, а в 
живого человека. Важное событие, но именно такие вещи и забываются. А в памяти 
остаются совсем другие моменты. Например, Тимка. 
  Птенчик лежал в траве. Он как будто по ошибке попал сюда. Он был еще живой, 
хлопал крылышками и чирикал. И мы все смотрели на него, как на что - то 
необычное. Эта птичка была для нас олицетворением другой, мирной жизни. Этот 
птенчик мог выпасть из гнезда где - нибудь в Сибири, или в Уральских горах, или 
в Подмосковье, или еще где - то в глубине России. Но то, что он был здесь, это 
означало... наверное, присутствие иной жизни. Может быть, здесь все еще можно 
наладить... И вот мы шли, и никто не решался отвести взгляд. Птенчика поднял 
Вася Морозов. Он был здесь недавно, очень тосковал по родной Воркуте. Домой он 
попадет очень скоро, в цинковом гробу. И в заключении медэкспертизы причиной 
смерти будет являться инфаркт миокарда. У совершенно здорового парня. А хоронить 
его будут в закрытом гробу, потому что синяки и кровоподтеки не успели зажить. 
Но пока он был жив, верил в будущее. Он всюду носил с собой птенчика, назвал его 
Тимкой, и когда тот все - таки умер, то Морозов закопал его и долго сидел на 
могилке. И никто над ним не смеялся, потому что Тимка был (или была) для нас чем 
- то вроде весточки с родины, ведь такую птичку можно встретить во многих 
городах России. Может быть, через много лет мы забудем имена некоторых ребят, с 
которыми служили, хотя вряд ли, но Тимку мы никогда не забудем, и никто не знает 
почему". 
   
   
  * * * 
  "К нам приехал подполковник, из Москвы. В новенькой форме, считающий себя 
героем и освободителем. Все утро мы выслушивали его речь о том, что он ожидал 
здесь увидеть "достойных представителей армии, а не разгильдяев, которые не 
могут навести порядок в казарме". Извините, товарищ подполковник, после 
ежедневных перестрелок, патрулирования дороги, рейдов по горам, засад и 
спецопераций вы бы забыли даже номер своего сотового... Но с начальством не 
принято спорить, оно всегда право. Комиссия во главе с подполковником выезжает в 
Гудермес. Нашей задачей было прикрыть их. И вот я на БТРе. Обстрел начался 
неожиданно, "духи" совсем обнаглели. Мы остановились. За оружие пришлось взяться 
всем, даже начальство (правда, не из Москвы, а местное, уже не раз бывавшее с 
нами в бою) готово было сражаться. Только подполковник тихо сполз за свой 
навороченный УАЗик. Мы удерживали "вахов" до прибытия подкрепления из гарнизона. 
Но оставаться мы не могли - подполковник требовал дальнейшего его сопровождения 
в Гудермес. Он к тому времени уже вылез из - под колес, отряхнул пыль и стал по 
- прежнему важным и самоуверенным. "Вы должны были действовать быстрее, а не 
подвергать опасности жизнь командира", - были его слова. Затем он сел в машину, 
мы сопроводили его до Гудермеса, и больше никогда не увидели. Он получил награду 
за отвагу и храбрость, проявленные в бою, об этом мы узнали потом. Ну что же, 
товарищ подполковник, мы желаем вам новых наград, медалей. Пусть вы там, у себя 
в Москве, сидя в уютном кабинете, будете считаться Героем чеченской войны. Нам 
не нужны ордена. Мы будем воевать, а уж получение званий и всевозможных почестей 
- это по вашей части." 
   
   
  * * * 
   
   
  "И опять ночная тревога. Чеченцы начали обстрел заставы. В тумане они подошли 
совсем близко. Мы отстреливались как могли. Пулеметчики первыми приняли огонь на 
себя. 
  За бруствер полетели гранаты. Первая взорвалась недалеко от пулеметчика. Его 
откинуло на несколько метров. Трудно описать, что с ним было. Кровавое месиво, и 
только видны яркие зеленые глаза. Я подполз к нему. С ребятами, спешившими на 
помощь, мы оттащили его. Дальше, из - под огня, его выносила наша "мать Тереза". 
Я вернулся к пулемету. Над головой полетели "вертушки". 
  Рядом со мной был Аслан Бараев, он из местных. Осколком у него рассечено лицо, 
от виска до подбородка, один глаз залит кровью. И я видел, что сейчас для него 
уже ничего нет вокруг, кроме тех, что когда - то были его земляками, его 
братьями, а сейчас стали врагами. За нашей спиной был Грозный. А там отец 
Бараева, по понятиям "чехов" - предатель, "федерал". И его семья. Сейчас он 
убивал земляков за семью, за родных, за преданный народ. Ведь чем больше вокруг 
тебя близких и родных людей, тем страшнее война. 
  О смерти не думалось совсем - какая тут смерть, когда надо людей спасать, 
боевых товарищей... 
  А "чехи" подходили все ближе и ближе. И тут меня охватила злость - мы 
сражаемся за Родину, какие - то твари хотят украсть кусочек нашей России, а мы 
не можем ответить. 
  Мой ПК не умолкал. И все пацаны сражались так же - ни шагу назад. А 
подкрепления все не было..." 
   
  Так и не дождался подкрепления Саня. Он не успел понять, что случилось. На 
мгновение все стало ярко-красным, вспыхнуло, полыхнуло огнем. Но он тут же 
опомнился, тяжело навалился на ПК. Он не различал лиц тех, которые стали для 
него врагами. По нему стреляли люди, которые когда - то были комбайнерами, 
милиционерами и даже учителями. Среди них были и старики, и его ровесники, те, 
кто свято верили, что борются за независимость своей земли и во имя Аллаха и те, 
кто просто отрабатывали деньги. 
  А потом Санька увидел звезды. Они были такие же, как и дома, в небе над родным 
Сургутом. Он хотел кому - нибудь показать их, но не успел. Он даже не успел 
вспомнить лица той, имя которой колол навек на запястье. 
  Ребята, пришедшие на помощь, с трудом разжали побелевшие пальцы парня, словно 
Санька не хотел расставаться с пулеметом. Вот и все, и оборвалась недолгая 
Санькина жизнь. 
  Правда, он жил еще несколько дней. Вернее, не жил, а существовал. И напрасно 
отец, поседевший от горя, молил врачей спасти сына. Сын забыл все - и эту 
страшную войну, и друзей, и имя любимой. На фотографию матери смотрел 
равнодушными глазами. Не отвечал на вопросы врачей, и никому не говорил о боли, 
что жгла его изнутри. Часами смотрел в одну и ту же точку, туда, где раньше была 
рука с наколкой. А потом просто выдернул шланг кислородного питания. И долго 
плакала по нему голубоглазая медсестра, уже привыкшая к сосредоточенному и 
тихому парню. 
   
   
  Алена сидела возле детской кроватки и смотрела в окно. 
  - Мама, мама, а на войне страшно? 
  - Страшно, сыночка, очень страшно. 
  - А почему тогда люди едут туда? Почему папа туда поехал? 
  Она накрыла сына одеялом. 
  - Спи, уже поздно. 
  - А я знаю, где папа... Он уехал туда, где нет войны. Я тоже хочу туда, к 
нему. 
  - Саша, сыночек, это слишком далеко...