ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева
Тиранин Александр Михайлович
Корабли ратные, пахари морские

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]
Оценка: 7.64*7  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Первая часть повести о моряках Северного флота

Александр Тиранин

КОРАБЛИ РАТНЫЕ, ПАХАРИ МОРСКИЕ

Морякам Северного флота
и всем морским воинам
Державы Российской,
посвящаю...

  
   Вместо эпиграфа:
   Как-то на одном из приходов, на котором Бог судил служить, довелось мне встретиться с интересной старушкой. Звали её Пелагея, лет ей было около семидесяти.
   Во время панихиды Пелагея непременно подходила к кануну и помогала петь священнику. Пела она довольно-таки правильно. Только в одном месте я никак не мог разобрать слов. По требнику нужно было петь: "Бог явися человеком плотски" (что означает - во плоти), а она в этот момент пела что-то непонятное. Наконец я не выдержал и спросил её:
   - Пелагея, как ты там поёшь?
   - Пою, как полагается, - ответила она.
   - А всё же - как?
   - Как, как? А то сами не знаете: "Бог явился человекам флотским!"
   - Да не флотским, а плотски, - исправил я.
   - Ну, ты, батюшка, брось над старым человеком смеяться. Я уже пятьдесят лет так пою. И точно знаю, что флотским. И муж у меня моряком был. Флотские - они самые достойные люди, кому как не им мог Господь явиться?

Священник Алексей Мороз
"Записки сельского батюшки"

  
  
  
  
  
   В календаре осень. На севере зима.
   От полукруглого здания, по местному наименованию, циркульного дома, спуск к КПП, за ним, за КПП, 7-ой причал 42-го дивизиона 23-й дивизии ОВР[1], пришвартовавшиеся к нему тральщики: два с левой стороны и один, бортовой номер 403, с правой. Морозно. Вахтенные у трапов курят для согрева, переговариваются ради коротания службы. Летом они дождь стерегут, зимой метель да стужу охраняют, и круглый год завидуют тем, кто в кубриках спит и сны видит.
  
   Конец июньского дня, земля прогрета, но не раскалена. Сидеть на ней тепло и приятно, и усталость от трудового дня уходит из тела в землю, словно разряжается оно. Солнышко, клонясь к закату, утрачивает свою силу; греет, но уже не жжёт и не слепит и, многочисленными и мелкими бликами, словно тысячью зеркалец, играет в речной ряби.
   Иван сидит на взгорке, на берегу. Смотрит на речку, на её широкий поток на открытой воде, на завивающиеся, закручивающиеся "огурцами" узкие струи у свай оставшихся от старого моста; на плывущих в редких камышах селезня с двумя утицами, на шумно плескающихся на мелководье гусей, на купающихся выше по течению ребятишек. Слышит позади шаги и, не оборачиваясь, узнаёт: идёт она, его любимая.
   Молча садится за его спиной, обнимает своими гибкими и нежными руками поперёк груди, прижимается щекой к его правому плечу. Посидела так коротенько, словно поздоровалась, ослабила руки, приподнялась и поцеловала в затылок. Ощущение поцелуя было настолько реальным и сильным, что Иван проснулся.
   Открыл глаза. Перед глазами корабельный борт. За спиной кубрик, освещённый зеленоватым сумеречным дежурным светом - "подъём" ещё не играли. На затылке ясно ощущались тепло и влага от поцелуя любимой. Закрыл глаза, стараясь подольше сохранить реальность этого ощущения и, надеясь, ещё заснуть и снова увидеть её и взять, хотя бы во сне, её руку, нежные, тонкие и прохладные пальчики:
  
   Мы пойдём с тобою
   Полем, по жнивью.
   Про Руси приволье
   Я тебе спою.
  
   Я спою про пашни,
   Про лазурь небес
   И про то, как звёзды
   Падают на лес.
  
   Расскажу, как свищут
   В полночь соловьи.
   Не скажу ни слова,
   Только о любви.
  
   О глазах-озёрах
   В берегах ресниц
   И о том, как хочется
   Утопиться в них -
  
   Не скажу ни слова.
  
   Но сон не шёл. Читал свой стих, недавно написанный и в письме отосланный любимой и, берёг, хранил ощущение встречи, пусть и во сне произошедшей.
   Сыграли подъём.
   Ухватился одной рукой за цепь, поддерживающую койку, другой, повиснув над проходом, дотянулся и взял с рундука свою укладку: робу, тельняшку, трусы - многие из экипажа и почти все старослужащие, соблюдая исконную флотскую традицию, спали нагишом. Под простынёй надел трусы. Сел на койку, натянул носки, расправил штаны, прицелился прямой наводкой, через штанины в ботинки, и соскользнул: одним движением надел штаны и обулся. Неторопясь - ещё не годок[2], но уже третий год службы разменял - не поднимая глаз от палубы и, ни с кем не разговаривая: берёг, старался как можно дольше сохранить ощущение встречи с любимой, обретённое во сне и её поцелуй, поднялся по трапу в коридор - сейчас объявят построение на физзарядку. Но вместо зарядки прозвучала команда: "Корабль экстренно к бою и походу приготовить! Оповестителям построиться в коридоре команды!"
   И взорвалось ленивое, полусонное и зевотное, от недавнего подъёма, спокойствие. Штурманцы рванули в свой боевой пост запускать гирокомпа`с и ускоренно вводить его в меридиан. Трюмачи, короли пара, запалили котёл и дали пар маслопупым мотористам, а те пустили его на прогрев главных и вспомогательных двигателей. Электрики перевели корабль на питание с корабельного дизель-генератора и побежали отключать и сматывать на вьюшку кабель берегового питания. Боцманята и минёры к авралу одевались основательно: за бортом лишь по календарю осень, а по погоде зима и море Баренцево.
   Иван надел спецпошив: тёплую ватную куртку крытую непродуваемой и непромокаемой тканью, застегнул капюшон, на воле остались только глаза и переносица. Прошёл сначала в кормовой барбет, он ближе к кубрику, потом в носовой - проверил как его кадры готовят матчасть к бою и походу. Что-то подсказал, за что-то укорил, не забыл и похвалить. Поднялся на мостик, перешёл на свой пост, расчехлил прицел ручного управления стрельбой. Включил корабельную связь. Выслушал доклады с барбетов и доложил командиру Боевой части, старшему лейтенанту Гусакову, о готовности к бою и походу вверенных ему, старшине команды комендоров, главному старшине Ивану Коприну, боевых постов.
   Дело сделано. Можно бы вновь о приятном вспомнить, но рассеялись впечатления сна, осталась лишь память о нём. И времени на личные переживания не хватило бы: фыхнул, сначала густой, но через несколько секунд, ставший реденьким и прозрачным дым из трубы - запустили главный двигатель. Боцман вышел на бак, старшина команды минёров - на ют. И зашустрили обе швартовые команды, одна на баке, другая на юте. Труба опять фыхнула густым и чёрным дымом и так же быстро заменила его на прозрачное колыхание воздуха - запустили второй главный двигатель.
   "Аврал! Баковым на бак, ютовым на ют! По местам стоять! Со швартов сниматься!"
   Морской тральщик бортовой номер четыреста третий отвалил от седьмого причала и, не торопясь, но умело и сноровисто, развернулся и, набирая ход, направился к выходу из Екатерининской гавани.
   Перед входом в Кольский залив сыграли учебно-боевую тревогу: так полагается - створы, шхеры и прочие узкости да извилистости проходить на двух главных двигателях и по "тревоге".
   Облокотился на леера, смотрел на бирюзовато-серую, в начинавшемся, уже зимнем, без солнца, рассвете, невысокую волну Кольского залива. Как говорит кок Андрюха Алексеев, а балагурок про разные местности он уйму знает, ещё на гражданке от наставника своего, повара Архипыча перенял: "От Холмогор до Колы тридцать три Николы. И Кольская губа, что московская тюрьма - попадёшь, не скоро выйдешь". Не диво. Жители да служители местные с морем связаны, а покровитель воинов и моряков святой Николай, естественно, ему храмы ставили. И на Большую землю вырваться сложно, здесь не только в самоволку, даже в увольняемые дни на берег редко кто сходит. И ещё Андрей говорит: "Коляне народ Божий, что ни человек, то зазубрина". Однако Иван их мало знает, коренные жители и они, служивые корабельные, редко встречаются. Может быть и зазубренные: поморская жизнь да флотская служба не для нежных и пушистых.
   Сигнальщик Свекольников забарабанил, зачастил шторками прожектора. Иван отвлёкся от раздумий о местном обиходе, окинул взглядом акваторию: Четыреста третий и корабль брандвахты[3] обменивались семафорами. Обычное дело. Опустил голову, на своём сосредоточился:
  
   И снова уходим в море,
   В тумане земля растает.
   Когда же назад вернёмся -
   Один лишь Всевышний знает.
  
   Будет корабль форштевнем
   Резать упругие волны,
   Пышный бурун закрутит,
   Будто шутя, на полном.
  
   Или суровое море
   Встретит такими штормами,
   Что хочешь, не хочешь, но вспомнишь
   О милой, далёкой маме.
  
   Конечно, на суше спокойней,
   Но мы не для суши роди`лись.
   Удел наш - бродить по курсам,
   Винтом разматывать мили.
  
   Вышли из Кольского залива, оставили за правым бортом, потом, после циркуляции, за кормой остров Кильдин - повернули на запад, к Мотовскому заливу. Ход увеличили до полного. И закачался корабль на крутой волне штормящего Баренцева моря. Дали "отбой тревоги" и команду "вахту нести по-походному".
   Иван, его очередь, заступил дежурным по низам[4], и заступив, озвучил любезное душе и желудку каждого члена экипажа: "Команде завтракать!"
   Во время завтрака колокол громкого боя - огромный электрический звонок - отбил три кротких, через недолгую паузу ещё три коротких: "Слушайте все!". Помощник командира корабля капитан-лейтенант Кулаков объявил по трансляции задачу похода: дозор в Мотовском заливе.
   Позавтракав, Иван прошёл в рубку дежурного, сделал необходимое по службе и, выдалась свободная минутка, направился в ПУМ[5] левого главного двигателя, поздороваться и, если выпадет время, немножко "потравить" со своим годком и другом, с командиром отделения мотористов первого поста, Павлом Румянцевым.
  
   В ПУМе левого главного двигателя, в ожидании дальнейших команд, собрался весь пост: мотористы, электрики, котельные и трюмные машинисты.
   Дверь в машинное отделение открыта - корабль сейчас идёт на одном правом двигателе. Из машинного отделения слышен шум вдувной вентиляции и тянет желанной прохладой.
   Расположились по чинам: Румянцев, командир отделения мотористов и, в соответствии с корабельным расписанием, исполняющий обязанности командира поста - перед пультом в кресле. Командиры других отделений, старшие по сроку службы и старшие специалисты - на разножках, остальные - на кожухе фидера, выступающем над палубой ПУМа. То травят, то дельные разговоры ведут, но, в основном, преобладают трёп и благодушие: выход не по боевой тревоге, а в дозор, три дня на бочке простоять. Если погода позволит, можно будет рыбу половить.
   Старший моторист Виктор Иванов наставляет своего подопечного, молодого матроса Владимира Марказинова:
   - Сдавай скорее на штат[6], становись мотористом, а то будешь гнить на посудомойке да на вахте у трапа "дрожжи продавать".
   Марказинов, немного выше среднего роста, крепкий, большеголовый, светло-рыжий волосами и веснушчатый, с широким лицом и полусонными глазами, редко обсаженными тонкими белёсыми ресницами, две недели тому назад прибывший на корабль из Учебного отряда, удивляется:
   - А сейчас я кто? Разве не моторист?
   - Нет, Вова, сейчас ты не моторист, сейчас ты молодой. Так что уши и глаза не разевай, по сторонам не глазей и разговоры не слушай. Учи инструкции.
   Невысокий и худенький, можно сказать - тщедушный - старшина первой статьи Румянцев, в чисто выстиранной и отутюженной белой робе, - все остальные в синих, - обогнул левой рукой макушку, пощипывает правое ухо, улыбается губами и смеётся серыми с голубизной и едва приметной зеленинкой, глазами, слушает Хаялутдинова.
   Котельный машинист старший матрос Гумар Хаялутдинов - в корабельном миру Гриня-казачок - столбовой татарин, но с лицом скорее рязанским, нежели казанским, добродушный малый и любимец всей Боевой части пять за доброту, отзывчивость и незлобие. И, конечно же, за находчивость, если нужно где-то спроворить, и что-то добыть для боевых товарищей и для себя лично, мастерит кастрюлю-скороварку. Свивает в плоскую спираль тонкостенную латунную трубку и одновременно рассказывает Румянцеву, впрочем, слушают его все присутствующие в ПУМе:
   - И только пришёл я на корабль, на второй же день, на ППРе[7], говорит мне старший спец, молдаванин Гришка Пушней:
   - Я пока на фланцах болты отдам, а ты принеси из кранца паронит, новую прокладку вырубим.
   А я себе думаю:
   "Подъялдыкнуть решил? Но не на того напал - я-то знаю, что такое кранец и то, что он за бортом висит".
   Он мне опять:
   - Паронит из кранца неси!
   А я стою и улыбаюсь: не на того, значит, напал, знаю я, что такое кранец.
   Тогда бросил он ключи на пайолы[8] - горячий был, вспыльчивый - схватил меня за шиворот, подтащил, по моим тогдашним понятиям, к шкафу и тыкает:
   - Вот это кранец! А это паронит! Усвоил, зелёный? Тогда бери и неси!
   Марказинов улыбаясь, смотрит на Хаялутдинова. Иванов, заметив расслабленность подопечного, большим и указательным пальцем берёт его за кончик носа и поворачивает к инструкциям: учи, не отвлекайся.
   Изготовленный трубчатый блин Гриня укладывает на дно кастрюли. На один отвод спирали надевает резиновой шланг, для прочности и надёжности стягивает соединение хомутом, другой отвод, предварительно надев на него, чтоб не заломалась трубка, отрезок толстостенного кордового шланга, изгибает через борт кастрюли вниз, так что конец трубки оказывается сантиметров на двадцать-двадцать пять ниже дна.
   - Так я и узнал, что на корабле кранцы не только за бортом бывают.
   Осмотрел своё творение, спросил у Румянцева:
   - Испытаю? - Без ведома командира поста в посту ничто не делается.
   - Добро, - разрешил Румянцев.
   Тут сполз по трапу в машинное отделение радист, старший матрос Ивков. Со страданием в глазах, с лицом цвета корабельного борта; заглянул в ПУМ, и не словом, но знаками попросил у Румянцева добро остаться в машинном отделении. Получив добро, пробрался, цепляясь руками, чтобы не упасть, за размагничивающую обмотку дизель-генератора и рухнул на пайолы, как раз под вдувную вентиляцию. Второй год дослуживал бедолага на корабле, но к качке так и не привык. И всякий раз, как только волнение на море переваливало за два балла, приползал он в машинное отделение, падал на пайолы под вдувную вентиляцию и лежал так, распластанный, иногда сутками, пока погода не улучшится или корабль не укроется в гавани.
   Почему его, совершенно непригодного ни к какой службе в неспокойном море - а неспокойно оно на севере чуть не круглый год, - не списывали на берег, лишь Богу да начальству ведомо. Впрочем, радист он, что называется, от Бога, может быть поэтому не хочет командир отпускать высококлассного специалиста. А Ивкову... Не для удовольствия призывают на военную службу, а для необходимости охранять и оборонять страну.
   Гриня набрал из автоклава полную кастрюлю воды, отнёс её к котлу, натянул шланг на верхний отвод спирали и спускной краник водомерного стекла, поставил скороварку на решётчатые пайолы, чтобы второй конец спирали ушёл в трюм. Перекрыл нижний, водяной, краник. Положил часы на ладонь, так лучше виден ход секундной стрелки и, лишь коснулась она числа "12" - открыл спускник. Пар, разогретый до 180 градусов, засвистел по спирали в трюм, и спираль тотчас обволоклась мелкими пузырьками. Одним глазом следит Гриня за стрелкой, другим за закипающей водой, и когда вода закипела, даже поаплодировал себе.
   Быстренько перекрыл пар, вылил кипяток в трюм, разобрал конструкцию, обернул чистой ветошью, спрятал от чужих глаз под пайолы. Вернулся в ПУМ и скромно, но радостно доложил Румянцеву, впрочем, с достаточной громкостью, чтобы и остальные слышали:
   - За сорок три секунды закипела.
   - Хорошо, - одобрил Румянцев. - Молодец.
   А Гриня, исполнивший долг перед товарищами и Военно-морским флотом, испросил "добро" у Румянцева и уселся на кожух фидера, слушать старшего спеца трюмных машинистов Борю Ерёменко:
   - На гражданке я электриком работал; ну, вижу, не все плафоны в посту горят, открыл щит и давай пробки крутить. А командир отделения мне: не твоё заведование - не лезь. И чтоб лучше запомнил - фитиля выдал, все плафоны в посту с мылом вымыть. И не то байку, не то анекдот рассказал.
   - Что за анекдот? Расскажи.
   - Да вы, наверняка, знаете...
   - Может, знаем, может, не знаем - рассказывай.
   - Ну, слушайте. Два молодых лейтёхи, механик и штурман, из любопытства решили на одну вахту поменяться специальностями. Стоит штурман в машинном отделении, балдеет от рёва дизелей - без "шила" кайф ловит. И тут к нему с докладом вахтенный маслопуп[9] подлетает:
   - У главного двигателя опорно-упорный подшипник греется!
   - С чего ему греться?
   - Без понятия: сальник не перетянут, смазка и охлаждение поступают.
   - Ну и хрен с ним. Добавь обороты.
   - Товарищ лейтенант, спалим подшипник - оба под трибунал пойдем!
   - Раз так, давай механика спросим.
   Поднимаются в ходовую рубку. Ночь. За бортом тьма. Механик над картой склонился, обеими руками затылок скребёт.
   - Товарищ лейтенант! - Докладывает моторист. - Греется опорно-упорный подшипник главного двигателя!
   - А с хрена б ему не греться? - Отвечает механик. - Третий час по суше идем...
   Все смеются. Даже Марказинов. Смеётся не таясь, и никто не тычет его в инструкции лежащие на коленях: сдашь на штат, тогда будешь рот и уши раскрывать. И, осмелев, спрашивает у Румянцева:
   - Товарищ старшина, а здесь...
   - Вовка, старшина не здесь, а в ментовке - почти в рифму останавливает его вопрос Румянцев и смеётся зелёноватыми глазами.
   - Виноват. Товарищ старшина первой статьи, - поправляется Марказинов, - прошу добро задать вопрос?
   - Что у тебя, шкафут за вымбовку завалился, и не знаешь как достать?
   - Не-е, - Марказинов добродушно улыбается: он уже знает, где на корабле шкафут и как выглядит вымбовка.[10] - Товарищ старшина первой статьи, а белые медведи здесь водятся?
   - Сколько угодно, - спокойно отвечает Румянцев. - И наглые донельзя, даже на пирс выходят. Прошлой зимой один такой забрёл и вахтенного у трапа сожрал.
   - Да?.. - Марказинову не очень-то верится.
   - Точно. Остались от вахтенного только калоши с валенок и автомат. Резину он не любит, а автомат ему не раскусить.
   - Ну, это... Вы... товарищ старшина первой статьи... немного того... сочиняете... - недоверчиво тянет Марказинов.
   - С какой же стати? Что было, то и говорю. Ты что, мне, своему боевому командиру, не веришь?
   - Да... это... верю... только...
   Звякнул люк, на верху трапа объявились ноги в хромовых ботинках и суконных брюках, быстро и ловко одолели несколько ступенек, и наклонился вниз, повиснув на штурвале задраек, обрисовался целиком хозяин их: Коприн.
   - Прошу добро? - Спросил Коприн.
   - Добро. Заходи, Ваня, - пригласил Румянцев своего друга.
   Коприн ловко сбежал по трапу, но вглубь ПУМа не пошёл, облокотился о ступеньку: чернявый, статный, поджарый - стройный, точно доберман. Остановился под горловиной люка, чтобы звонки и иные сигналы в рубке дежурного слышать.
   - Вань, вот молодой, - Румянцев кивнул на скептически улыбавшегося Марказинова, - не верит, что медведь вахтенного у трапа сожрал.
   - Да, - подтвердил Коприн, - так и было. Белый медведь, прошлой зимой. Всего сожрал. Остались только калоши с валенок и автомат: резину он не любит, а автомат ему не раскусить.
   Весёлые и недоверчивые искорки в глазах Марказинова тут же угасли, в них появилось явная тень тревоги и даже некоторого испуга. Круглое лицо вытянулось, зато щурые глаза округлились, а улыбка перевелась в гримасу, исказившую лицо так, словно его неделю кормили одними лимонами. И крови к лицу столько прилило, что прежде яркие веснушки стали светлее лба и щёк: для случайности слишком много деталей совпало - белый медведь, прошлая зима, автомат, калоши. Сговорились? Нет, сговориться его командир с Коприным не могли - откуда им знать, что он про медведей спросит. Слышать их разговор Коприн тоже не мог: вентиляция шумит. А если не подслушал и не сговорились, то, получается... А ему, если б не выход в море, вечером заступать на вахту у трапа...
   Владимир невольно поднялся в рост, привалился спиной к переборке, медленно сполз по ней и уселся на палубу. И нарвался на укор наставника своего, Иванова Виктора:
   - Молодой, ты чего? В присутствии старших садишься и "добро" не спрашиваешь.
   - Да я... это... - Марказинов тяжело встаёт с палубы на нетвёрдые ноги.
   - Ладно уж... - Сочувственно посмотрел на Марказинова. И с вопросом взглянул на Румянцева. - Разреши? - Тот согласно кивнул. - Сиди, - смилостивился Иванов.
   Тут и Коприн, и Румянцев, и все находившиеся в посту, кроме Марказинова, мелко затряслись, зафыркали и, не выдержав большей паузы - грохнули хохотом.
   Марказинов въёжил голову в плечи, вертит головой, насколько позволяет такое, втянутое её положение, и уже не испуганно, но недоуменно таращит глаза: чувствует - есть в этой ситуации подвох, но какой - понять не может.
   Старший матрос Андрей Алексеев, по флотской специальности кок, родом москвич, корабельный выдумщик и балагур, отписал прошлой зимой ответ своей симпатии, большой охотнице до романтики и, особенно до экзотики, неоднократно, в нескольких письмах кряду спрашивавшей его: видел ли он белого медведя? И тем и иными, как считал Андрей, бестолковыми вопросами изрядно ему поднадоевшей, - написал, что белые медведи по городу Полярному стадами, табунами и отарами бродят; видом они страшные, натурою наглые, настроением злые и голодные. Недавно один из них забрёл на пирс, подошёл к кораблю, когда там вахтенный у трапа задремал, и сожрал его. Остались от бедолаги вахтенного только калоши с валенок и автомат, потому что резину медведь не любит, а автомат ему не раскусить.
   Шила в мешке не утаишь, да и не таил его Андрюха - сам перед отправкой прочитал в кубрике вслух своё сочинение - и оно тотчас превратилось в корабельную хохму, в байку, которую непременно рассказывали, как свершившийся факт, всякому вновь прибывшему на корабль. Потому совпали подробности рассказанные Румянцевым и подтверждённые Коприным, и тем самым выбившие Марказинова из колеи.
   Ещё не досмеявшись, Коприн взглянул на часы и легко взбежал по вертикальному трапу. И полминуты спустя, прозвучала по кораблю команда: "Начать работы по заведованиям".
   Румянцев распределил своих на работы. И они, всё ещё отдуваясь и постанывая после тяжкого хохота, потянулись в машинное отделение.
   - Ну, что, молодой, испугался медведя? - Спросил Иванов, но другой, Николай, однофамилец Виктора.
   - Не знаю. Было немного. Как стрелять, в случае чего: патроны на вахту у трапа не выдают, - признался Марказинов. - И ещё удивился: вроде разыгрывают, а прошлая зима, калоши и автомат совпали.
   Иванов засмеялся и посоветовал:
   - Сдавай скорее на штат, и по фигу тебе будут и вахта у трапа, и автомат, и медведи. Мотористов - нас трое, да Румянцев четвёртый. Первое время он тебя, конечно, одного на вахте не оставит, с ним будешь стажироваться. И то: четыре часа отстоял, восемь свободен. А в базе дежурным мотористом - чем плохо? Сиди в посту, да занимайся потихоньку своим заведованием. А останется время - так и своими делами. Всех трудов: дежурный дизель в прогретом состоянии держать. В свободное время фильмы и телевизор будешь смотреть. Чем плохо?
   - Да вот, готовлюсь.
   Марказинов и сам к тому стремился: не велико удовольствие торчать вахтенным у трапа, на посудомойке в грязной посуде ковыряться или, того хуже, на камбузе, за придирчивым и привередливым коком каждый лагун, каждую ложку до блеска надраивать. Балагуристый вне службы Алексеев, на камбузе был строг и к себе и к помощникам своим. Даже "крохобор"[11] мичман Латышев на него оглядывался: Андрей мог и к замполиту, и к самому командиру пойти пожаловаться, если казалось ему: мало продуктов выдал или не то, что нужно. Хотя жалоб на питание на корабле, в общем-то, не было. А те редкие неудовольствия, что случались, относились больше к однообразию, а не к количеству и качеству - положенное выдавали, точнее, кок брал полностью, и готовить Алексеев умел. Сказывалась ещё гражданская школа: до службы работал в одной из кремлёвских столовых. А посудомойка для Владимира была не скучнее вахты у трапа, но тоскливее.
   Но сейчас Марказинова настораживает иное: выход в море, у него первый. Внимательно прислушивается к своим ощущениям - старается определить и предугадать: как перенесёт качку. В самом начале, на не высокой пока волне, лишь слегка мутится голова. Но волна становится круче, качка заметнее, и уже солоноватая слюна стала набегать. И, пока ещё не от желудка, только вдоль пищевода неприятные ощущения снизу вверх подкатываются.
   Но долго в себе разбираться не пришлось, прозвучала команда: "Вновь прибывшим на корабль построиться на баке. Форма одежды - рабочая".
   Старослужащие, с улыбкой переглянулись, посмотрели на Марказинова: они уже знали, что предстоит, все через это прошли.
   На первом же выходе да при крутой волне - а штормовую погоду на севере заказывать не нужно, всегда в избытке - раздавалась команда: "Вновь прибывшим на корабль построиться на баке. Форма одежды - рабочая".
   Надевали спасательные жилеты, обвязывались страховочными концами и на бак, под начало к боцману: маты вязать, кранцы плести, штерт да канаты в бухты укладывать или иное что - в боцманском хозяйстве дел всегда с избытком, там не дела, там рабочих рук не хватает.
   Работы велись на баке, ближе к шнобелю[12] - где самая крутая качка. Прошло недолгое время и часть молодых едва ползала, двое так вовсе пластом на палубе лежали, укрывшись за волнорезом, лишь вздрагивали да ёжились, когда корабль поглубже в волну зарывался и их накрывали крупные водяные брызги. Иные, и среди них Марказинов, с серыми лицами, кое-как шевелились и пусть медленно и неуклюже, но дело делали. Однако и они, когда по одному, когда по двое, а то и все вдруг втыкали свайки в маты и бухты, бежали к леерам и наклонялись за борт. Но лишь зеленоватая горечь изливалась из широко раскрытых ртов: давно уже вытравился не только завтрак, но и вчерашний ужин и позавчерашний обед, и казалось, даже всё то, что было съедено ещё на гражданке. А желудок сжимался до рези, до боли, готов был вывернуться наизнанку и самого себя изблевать.
   Боцман - мичман Сорокин, боцманмат старшина второй статьи Филичкин и боцманя, старший матрос Палун, посмеиваясь, смотрели на них. Но застаиваться не давали. Лишь немного спадала тошнотная кульминация, шевелили моряков, шевелили и шевелили - чтобы кровь активнее по организму бегала и насыщала его необходимым, в болезненной ситуации, кислородом.
   Незадолго до предобеденной приборки по боевой трансляции прозвучал довольный голос командира корабля, капитана третьего ранга Захарченко:
   - Боцман! На сегодня достаточно, закончить работы. Моряки! Всех благодарю за службу! Молодцы, хорошо потрудились! Боцман! Передай коку моё приказание: за хорошую работу каждому, кто работал с тобой на баке, выдать по куску жареного сала. Да скажи, пусть не жадничает, побольше куски выберет, и горяченького, чтобы жир по локтю стекал.
   И представили молодые матросы эти большие куски горячего жареного сала, текущий от запястий и стекающий по локтям жир - и дружно рванули к леерам и вывернули желудки наизнанку, даже те, кто до той поры хоть как-то крепился.
   Боцман, подождав, пока внутренности страдальцев немного поуспокоятся от реакции на жареное сало и стекающий по локтям жир, отправил молодых с бака. Филичкину, Палуну и матросу палубной команды Зимину приказал убрать на штатные места инструмент и материалы. А сам проследил, чтобы все молодые матросы благополучно перебрались с бака внутрь корабля. Добродушно улыбнулся вслед последнему: эта, жестокая на первый взгляд, шутка, в действительности, была вовсе не шуткой, а милосердием: перемучившись в таких условиях, молодые матросы за один-два раза привыкали к качке и потом спокойно её переносили. Кроме тех немногих, которые, как Ивков, к ней вовсе привыкнуть не могли.
   Вошли в Мотовский залив - здесь ветер тише и волна спокойнее. Ивков стал оживать. Поднялся, попросил воды. Прополоскал рот, попил, умылся, кивнул всем: "спасибо" - и на неуверенных ещё ногах, потому цепко хватаясь за леера, стал подниматься по трапу.
  
   Сигнальщик Свекольников расстегнул "намордник" спецпошива, освободил нос и рот: холоднее, но приятнее. С мостика, с его места хорошо видны и горизонт, и берег, где пологости сопок тихо и смиренно покоятся под снежным покровом, а скалы, презрительно сбросив снег, всем являют свою нагую и несокрушимую гордую мощь. Слева, - вышли уже на траверз, - остров Кувшин и за ним, в губе: Западная Лица - подводников столица. И как, с присущей им скромностью, говорят сами личане-подводники: "Если Лица не столица, то Париж не заграница".
   Западная Лица, сохранив у входа своего Кувшин, осталась позади. Недалеко уже Титовка, точка дозора.
  
   Редкий топот, а большей частью, шарканье ног в коридоре. Коприн выглянул из рубки дежурного: молодые матросы с серо-зелёными лицами, съёженные и скукоженные, возвращаются с бака. Улыбнулся: "Ничего страшного, парни, от морской болезни ещё никто не умирал. А что вы сегодня прошли, хорошая прививка от морских невзгод. Невкусная, но надёжная. Скоро переболеете и станете настоящими моряками".
   Вернулся в рубку, сел, привалился к переборке. Журналы заполнены, необходимые распоряжения сделаны. Можно минуток на десять, до предобеденной приборки, расслабиться. Дом вспомнился, осенний лес за околицей, сухие шуршащие листья под ногами:
  
   Побродить бы по осени,
   По родной стороне
   И послушать, что сосенки
   Говорят в тишине.
  
   Посмотреть, как купается
   В сонной речке листва,
   Журавлей стаи тянутся
   От родного гнезда.
  
   Пожелать им счастливого
   Завершенья пути...
   Вдоль ручья говорливого
   В чащу леса уйти.
  
   И от жизни бродячей
   Притомившись слегка,
   Вымыть руки горячие
   В жгучем льде родника.
  
   ***
   Люблю я за что-то осень,
   За что - и сам не пойму.
   Пушистую зелень сосен,
   Еловых вершин синеву.
       В ней всё так прозрачно и тихо,
       Так ясно и мудрено,
       Как в сказке про счастье и лихо,
       Что слышал давным-давно.
   Чуть слышно колышет воздух
   Шелест опавшей листвы.
   Глядят, наклонившись, в воду
   Алой рябины кусты.
       Птиц перелётные стаи
       В дальний отправились путь...
       А сердце так сладко сжимает
       Неясная, лёгкая грусть.
  
   В Титовке их предшественник МПК,[13] ждал в нетерпении с прогретыми машинам. И, едва произвели смену, он на всех дизелях и турбинах, обогнув Рыбачий помчался в сторону Норвегии. Значит, были у него там какие-то безотлагательные заботы. Или говоря по-военному - боевая задача.
   Для Четыреста третьего трое суток дозора прошли обычным порядком: вахта по-якорному, приём пищи по расписанию. Впрочем, у некоторых и сверх расписания было чем поживиться. И не только ради чревоугодия, но и для испытания вновь созданной техники, а именно, кастрюли-скороварки. Для чего раздобыл Гриня четыре банки тушёнки - одну говяжьей да три свиной. Приходит кок Кириенко в рефрижераторную камеру за мясом, а в тамбуре рефрижераторной Хаялутдинов, холодильную установку осматривает - его заведование - о том, чтобы камера холодом, а продукты сохранностью были обеспечены, печётся. Ну, как тут откажешь заботливому человеку - дал Грине банку говяжьей тушёнки. Попросил Гриня ещё одну, свиной, но урезонил его кок: тебе татарину, свинину есть нельзя. И отвернулся, свиной оковалок для борща принялся выбирать. Увидел Гриня в той позиции кока противоречие и несправедливость: варёную свинину из борща татарину, получается, есть можно, а тушёную из банки, значит, нельзя. И чтобы устранить и противоречие, и несправедливость - втихаря выудил, за спиной кока, из коробки три банки свиной тушёнки, спрятал запазуху. И вздохнув: нельзя, так нельзя - не задерживаясь, вернулся в пост. Засим, к рабочему по камбузу в кильватер пристроился, когда тот пошёл в "мокрую" кладовую за свёклой и капустой. Оттуда картошки принёс. Картошку помыл и почистил, две банки тушёнки припрятал, две открыл и провёл повторное испытание своей скороварки, теперь уже в режиме полной загрузки. Как оказалось, скороварка варит не только быстро, но и вкусно. И Хаялутдинов, за своё изобретение, удостоился от Румянцева повторной похвалы, а от иных, причастных к вкушению - и похвалы, и признательности.
   Рыбу не ловили даже самые отчаянные рыбари, не шли на ют к фальшборту в такую холодную и слякотную, с мокрым снегом, погоду. И, вообще, на верхнюю палубу выходили лишь тогда, когда это было неизбежно по службе.
   Курили в умывальнике, там и байки травили. На сей раз боцманмата Сашу Филичкина слушали. Саша переросток, из срочников самый старший на корабле. До службы ходил на рыбаке и никак с повесткой из военкомата встретиться не мог. Принесут домой повестку - он в море; он дома - повестку не несут. Не самому же за ней идти, на службу напрашиваться. Лишь на двадцать пятом году Сашиной жизни повстречались они, Филичкин на нижней ступени трапа, и повестка в руке старшего лейтенанта из военкомата, ждавшего его на причале. Расписался Саша в получении, и без лишних эмоций пошёл оформлять расчёт - нисколько не сомневался: останется в той же стихии, только с судна на корабль переберётся. И не ошибся. Даже учебка его миновала, сразу на корабль отправили, полагая, что матроса до`бычи флотским премудростям учить не надо. Определили в боцманскую команду. Службой не тяготился, к морскому труду навык имел, и через полгода получил первую лычку и прозвание "боцманя", ещё через два месяца - вторую и стал боцманматом.
   По потребностям неприхотливый: есть, чем перекусить, да место голову на ночь преклонить - там и дом. Характером уживчивый: всякий встречный для него, если не друг, то приятель, или, как минимум, добрый знакомый. Ни в какие распри не вмешивался, ну, разве скажет расшумевшимся: "перестаньте вы базарить, ведь на одном корабле служим". Поэтому все относились к нему с симпатией и уважением. А славу ему приносили бесчисленные флотские байки. Вот и сейчас, в умывальнике-курилке, где собрались и курящие, и некурящие, слушают Сашу:
   - Вышли мы в точку. Весна ещё не в разгаре, только в силу входит. Время позднее. Темно. Я тогда на руле стоял. Кэп командует:
   - Отдать якорь!
   Отдали якорь. И вдруг, почти сразу, цепь не равномерно пошла, а рывками, небольшими порциями: дыр-дыр-дыр... дыр-дыр-дыр... Боцман быстренько цепной тормоз зажал и к борту, перегнулся через леера, застыл истуканом.
   А кэп из рубки кричит:
   - Боцман, в чём дело?!
   Боцман совсем ошалевший стоит и слова сказать не может, только, как моряки, кто на баке с ним был, потом рассказывали: стоит, глаза вылупил и сипит как гусак.
   - Боцман?! - Опять кричит кэп.
   - Виктор Иваныч, якорь уплывает... - наконец выдавил он из себя.
   - Как уплывает?!
   - Вдоль борта...
   - Боцман! Ты что, спишь, и сны мне рассказываешь? Или со вчерашнего не проспался?
   - Не сплю, Виктор Иваныч... И со вчерашнего всё в порядке у меня... - Тут вся баковая команда к борту. Кэп смотрит на них - лиц в темноте не видно, но по позам понял: в самом деле ситуация странная.
   - Дать прожектор! - Командует.
   Дали прожектор. И в отражённом свете - прямому лучу борт мешал - видно: якорь на боку лежит, лапами вперёд, медленно проплывает мидельшпангоут, к шкафуту приближается.
   - Товарищ капитан, прошу добро выбрать цепь. - Просит боцман.
   - Добро.
   Стали цепь выбирать, и якорь, уже на траверзе траловой лебёдки, остановился и медленно, даже не поплыл, а пополз обратно. Через два-три метра, шток его стал заглубляться, с противоположной же стороны заблестела, вылезла из воды якорем притопленная льдина, якорь соскользнул с неё и пошёл на грунт.
   - Стоп на шпиле! Отдать цепь! - Скомандовал боцман. Испугался, как бы цепь не порвать.
   Ничего, обошлось, цепь не порвали. А льдина дальше своим курсом уплыла.
   Нахохотались, но ещё не вдоволь. Продолжили байки баять.
   - А у нас, когда каменщиком работал... - Начал Виктор Копусов, моторист второго поста.
   - Ты "каменщиком" зубы не заговаривай, - остановил его главстаршина Саша Чех. - Ты, мошенник и живодёр, лучше расскажи, как сойкины лапы за вороньи продавал.
   - Как продавал... Обыкновенно. Покрашу в чёрный цвет, вместе с вороньими в один пучок свяжу, и в охотхозяйство сдам.
   - А им вороньи лапы зачем? Холодец из них, что ли, варили? - Удивился Филичкин.
   - Да ни зачем. Они их ломали и выбрасывали. Или сжигали.
   - Не понял юмора.
   - Охотхозяйству план давали на отстрел ворон. А в доказательство, что убил, надо было лапы вороньи принести.
   - Частично понятно. А сойки здесь причём?
   - Ни при чём. Просто у соек лапы похожи на вороньи, только светлые. Вот, стрелял и соек, а лапы их закрашивал и сдавал за вороньи.
   - Я же говорю: живодёр и мошенник, - подтвердил своё мнение Чех.
   - Чего - живодёр?! Чего - мошенник?! - Возмутился Копусов. - Мне надо было ружьё новое купить. У старого, ещё отцовского, никакой кучности уже не было. Вот, деньги зарабатывал. Они же не просто так лапы брали, а платили за них.
   - Теперь понятно, - проговорил Филичкин. - У нас рефрижераторщик тоже хотел купить жене, только не ружьё, а дублёнку. Но там история интереснее вышла.
   - Расскажи! - Попросили в несколько голосов.
   - Может в другой раз, вечерний чай скоро, - слегка понабивал себе цену.
   - Рассказывай, успеем.
   - Ну, ладно, расскажу. Рефрижераторщик у нас совсем молодой был, на ту пору после техникума всего полтора года в моря отходил. Кореш мой и тёзка, Сашка Глушков. Женился, можно сказать, перед самым выходом, через неделю в моря. Вернулись когда, ещё толком трап не установили, чуть не с борта соскочил, к жене побежал. Жена его, Ленка, на причале стоит, от нетерпения подпрыгивает.
   Как рассказывал потом Сашка, наготовила Ленка всякой всячины к его приходу... На роту, не на роту, но на взвод хватило бы. Как водится, выпили, закусили, но за столом засиживаться не стали - кровь кипит, пенится, хоть и вкусно, но не особо до еды: за столом хорошо, а в спальне лучше. Выключили звонок, отключили телефон, чтоб никто не помешал - и в постель. Заснули только под утро. Проснулись голодные, сами понимаете, после такой ночи энергозапасы поистратились. Ленка на кухне, свежее готовит, вчерашнее из холодильника достаёт и в комнату носит, стол накрывает. А Сашка полез люстру чинить: один рожок не горит. Поставил стул, на стул табуретку, на табуретку ещё маленькую скамеечку и стоит на этой пирамиде, в люстре копается. А мимо, я уже говорил, Ленка бегает, на стол собирает, да пыл, видать, за одну ночь у неё не улёгся. Смотрит, у Сашки штанина на трусах оттопырилась, и захотелось ей пошалить. Руку в штанину осторожненько, чтоб раньше времени не почувствовал, запустила и колокольцы его мужские пальчиком пощекотала. Сашка как вскрикнет, как подпрыгнет, и со всей своей пирамидой на пол рухнул. Шум! Гам! Бедолам! Руку сломал, на двух ребрах трещины и плечо вывихнул. Отвезли его на скорой в больницу, в гипс замотали.
   Филичкин остановился, дал народу переварить услышанное и насмеяться вдоволь.
   - А дальше что?
   - А что дальше... Надо Ленке в больницу идти, надо мужа проведать, но боится: вторая рука целая. А силы у него... С виду не очень здоровый, но жилистый: двадцатикилограммовый пак рыбы одной рукой с палубы на разделочный стол, как щенка, поднимал.
   Тот день протряслась, следующий с утра потряслась, а дальше ждать некуда: муж в больнице, надо идти, навещать. Собралась кое-как с духом, после обеда пошла.
   Сама потом рассказывала:
   Заходит в палату, коленки трясутся, на носу от страха испарина, дверь, когда вошла, полностью не закрыла, чтоб в случае чего быстро выскочить. И к кровати Сашкиной с той стороны заходит, где рука в гипсе и плечо вывихнуто. Поздоровались, поговорили немного - вроде ничего, без претензий к ней. Подсела ближе, но всё равно побаивается, на тот бок, где здоровая рука не идёт. Ну, поговорили ещё, поговорили и тут он к ней с вопросом:
   - Слышь, Ленчик, - он её Ленчиком звал. - Спроси ты у электрика нашего, у Генки Голубева, как такое могло получиться: выключатель на люстру выключил, точно помню. Все пробки выкрутил и в квартире и на лестнице - два раза проверял. Ну как могло меня током шарахнуть - ума не приложу. Второй день голову ломаю - и не пойму никак!
   Хохот со всхлипываниями и стонами.
   - А потом что?
   - Что... Что ей делать? Созналась, когда гипс сняли.
   - А муж?
   - Плюнул да сказал: "Не зря говорят: баба, что труба печная - ничего кроме сажи да копоти из неё не выходит! Как пошутила, так я в моря сходил. А как сходил, так дублёнку ей купил и на новую мебель заработал. Пусть и дальше на рыбьем меху пальто носит да на кривой плите борщ варит".
   А той уже не до дублёнки и не до новой плиты - рада, что выздоровел и простил.
  
   Время дозора закончилось, снялись с бочки. Думали - в базу, но получили приказ: в Западную Лицу, под снабжение. Снабдились, и на выход. Минуя остров Кувшин обменялись позывными "свой - чужой", удостоверились: корабль свой и на острове свои. Пересекли Мотовский залив, миновали маяк Цыпнаволок, и на запад, в сторону Норвегии.
   У залива Варангер изменили курс - на остров Медвежий. Гидроакустикам объявили учебно-боевую тревогу. Ход сбавили до малого. Так и тащились несколько дней. Гидроакустики с покрасневшими от бессонницы и напряжения глазами, с распухшими от наушников ушами, с сероватыми от усталости лицами, из своих постов почти не выходили, разве что в столовую по очереди выскакивали, перекусить впопыхах. Из миски в рот еду быстренько перекидают, бегом в умывальник покурить и обратно в пост. Не доходя Медвежьего - название русское, но территория норвежская, и потому есть у него того же смысла, но иначе звучащее название: Bjorn oy - легли на возвратный курс. К материку шли галсами, вытянутым зигзагом между 20-м и 30-м меридианами.
   Но вот гидроакустикам объявили "готовность номер два, вахта по-походному". И они с непроницаемыми лицами, все из себя таинственные и засекреченные, на любые вопросы, особенно, почему только им "тревогу" да ещё в нейтральных водах объявляли, отмалчивались. Даже курили своей группой, отдельно от других. Однако, корабль, что деревня, секреты там недолговечны. И малое время спустя, где-то на полпути между Медвежьим и материком, по кораблю стали ползать сипяще-свистящие слова: пассивная акустика, активная акустика; почти с уверенностью: СОСУС; и с сомнением: всё-таки, не СОСУС...[14]
   На Четыреста третьем стояло совершенно новое гидроакустическое оборудование, которое только принималась на вооружение и проходило испытания. Получается, с помощью новой техники пытаются отыскать, гидрофоны, кабели и прочие подводные принадлежности натовской системы обнаружения и классификации наших кораблей и подводных лодок. И, судя по самодовольным, со скупой улыбкой, лицам гидроакустиков - что-то отыскивалось.
   Возле Нордкина, у самого гребня норвежских территориальных вод, повернули на восток и самым полным, на двух главных двигателях, пошли в Полярный. Ясное дело: на доклад.
   В Полярном, едва корабль коснулся бортом пирса, командир и штурман, в чьём подчинении находятся гидроакустики, сбежали по трапу и то быстрым шагом, то рысцой, направились в сторону штаба.
  
   Пять сорок пять. Пятнадцать минут до подъёма. Дежурный трюмный включил тёплую вентиляцию - обогрев в каютах и кубриках. Чтобы по подъёму выскочившие из тёплых коек моряки не простудились. В течение ночи, периодически включают вдувную, из-за борта, вентиляцию, и всё время сна воздух свежий, но прохладный.
   Сразу после подъёма дежурный по кораблю объявил: "Построиться в коридоре команды, форма одежды - рабочая". Значит, и на этот раз физзарядка отменяется.
   Ночью выпал обильный снег. Сметали его сначала с надстроек, вооружения и механизмов на палубу, потом с палубы за борт. Несколько человек с корабля выделили в общедивизионную команду: очищать пирс. К концу времени отведённого на физзарядку, пирс и корабли к нему пришвартованные были чисты от снега.
   Дальше жизнь пошла рутинно, по расписанию: команде умываться, приготовиться к приборке, начать приборку, закончить приборку, команде руки мыть, команде завтракать.
   Коприн пришёл в столовую к началу завтрака, сел с краю за свой бак[15]. С удивлением стал смотреть, как молодой матрос, несколько дней тому назад пришедший на корабль, артиллерийский радиометрист по специальности и тамбовский паренёк по рождению, сегодня он дежурный по баку, сформировал в тарелке из комка масла прямоугольник, лезвием ножа загладил до блеска верхнюю плоскость и разрезал его на десять равных частей - столько моряков сидит за баком. Потом принялся хлеб раскладывать.
   - Ошурков, ты что там творишь?
   - Как что? - Теперь уже Ошурков удивился. - Делю, чтобы всем поровну было.
   - Ошурков, Ошурков... - Коприн поставил локти на бак, обхватил голову ладонями, и снизу вверх посмотрел на стоявшего возле бака Ошуркова. - Ты что, в тюрьме? Хлеб и масло на па`йки делишь. Здесь хлеба и масла всем хватает, и каждый берёт столько, сколько считает нужным. А если тебе мало, подойди от моего имени, от имени старшины бака, к хлеборезке и тебе ещё дадут и хлеба, и масла. На бак не полностью, сколько по норме полагается, выдают, - всё равно мы не съедаем. А на излишки крохобор... Знаешь мичмана Латышева?
   - Так точно, знаю.
   - Так вот Латышев потом, к празднику, на излишки всяких вкусностей на базе выменяет: конфет, печенья, колбасы, сыра, палтуса копчёного. И ещё много чего. Придёт праздник, сам увидишь, бак у нас будет накрыт не хуже, чем стол в ресторане. А сейчас эту дурь прекрати, и верни всё в исходное состояние.
   Дождавшись, когда Ошурков исполнит приказание, дал команду:
   - Завтракайте.
   Взял кусок белого хлеба, отрезанного поперёк двухкилограммовой буханки, щедро наложил на него масла, размазал и покрыл другим куском хлеба. Налил из чайника полную четырёхсотграммовую кружку кофе и, не торопясь, приступил к трапезе.
   Впрочем, все сидевшие за баком, а, глядя на старших и Ошурков, поступили также. Некоторые потом ещё по куску или по полкуска хлеба намазывали себе маслом на добавку, но большинство насытилось двумя первыми, сложенными друг на друга через слой масла.
   Дождавшись, когда все доедят, Коприн скомандовал:
   - Встать! Выйти из-за бака!
   И действительно, когда моряки выходили из-за бака, на нём оставалось недоеденное масло и не тронутый хлеб.
   За баком Румянцева, Хаялутдинов, выждав когда все намажут и первый, и добавочные куски, указал на масло и спросил:
   - Ещё кто будет?
   Кто сказал: "нет", кто молча помотал головой, но все отказались. Тогда он прикрыл тарелку с маслом другой, заранее добытой на посудомойке, и вопросительно взглянул на Румянцева. Тот молча кивнул: добро. Гриня задним ходом переступил через банку[16] и шустро, благо люк в ПУМ рядом, отнёс добычу в машинное отделение, обернул ветошью и упрятал в трюм, в холодок: днём сваренную картошку сдобрить пригодится.
  
   В воскресенье смотрели то телевизор, то фильмы, или личными делами занимались: кто письма писал, кто песни пел, кто на гитаре играл, кто книги читал. Гидроакустиков после завтрака вовсе не видно - отсыпаются после бдений между материком и Медвежьим.
   В понедельник с десяти утра и до предобеденной приборки, строевые занятия - одно из самых любимых времяпровождений у годков, впрочем, и у всех старослужащих тоже. Офицеры на строевые, за редким исключением, - когда приезжали проверяющие из штаба дивизии, - не выходили. Руководивший занятиями мичман строил моряков в колонну по четыре и добросовестно, иногда даже с песней, вёл их по пирсу. Совершив круг, останавливал, назначал кого-нибудь из годков своего корабля старшим, и растворялся. К себе на корабль возвращался, или к приятелю на другой шёл, то его заботы.
   Оставленный командовать годок выводил из общего строя молодых матросов, строил их в одну шеренгу, назначал правофлангового старшим, и из занятия в занятие, из года в год повторялось одно и то же: отработка строевого шага и отдания воинской чести. Правофланговый изображал из себя большого начальника, а все остальные, проходя колонной по одному, печатали шаг отдавали ему честь. Когда проходила вся колонна, он вставал в общий строй, а его место занимал следующий за ним, и уже мимо того шли и тому честь отдавали. Потом следующий, следующий и следующий. После того, как эту роль исполнял и шкентель[17], им полагался пятиминутный перекур. Перекурив, всё начинали сначала.
   Остальным, кроме молодых, занятых отработкой строевого шага и отдания воинской чести, годок командовал: "Смирно! Вольно! Разойдись на перекур!"
   И наступала радость общения. Земляки, или бывшие вместе в Учебном отряде, или служившие сначала на одном корабле, а потом разведённые на разные - все они, не видевшие друг друга, порой, месяцами: один корабль в море, другой у пирса, третий в дозоре, а четвёртый на тралении, пятый, шестой, седьмой и так далее, ещё где-нибудь - охрана водного района, это не учения от случая к случаю, а каждодневная и круглосуточная работа - теперь могли встретиться и поговорить. Радость встречи. Новости. Воспоминания.
   На молодых уже никто не обращает внимания, разве что крикнет командир-годок, обернувшись через плечо:
   - Чётче, чётче шаг!
   Но нет ему никакого дела до чёткости их шага, другое заботит: с земелей надо встретиться, с корешком с другого парохода поговорить. И крикнув, тут же забывает о них. Они же, ощутив безнадзорность, начинают плутовать: в начальники, коему надлежит честь отдавать, выходят уже не подряд, а через одного и, совсем осмелев, через двух. И время от перекура до перекура сокращается у них вдвое, и втрое. Знают то старослужащие и видят, но оставляют без внимания: пусть шалят, лишь бы не мешали.
   Часы, отведённые под строевые занятия, пролетают как минуты. И на корабль моряки возвращаются радостные и несколько взбудораженные: столько друзей, столько новостей, столько воспоминаний!
   В среду незадолго до обеда завезли на корабль ветошь, три кубических по форме тюка. Спустили в форпик, а распаковывать и раскладывать на стеллажи Сорокин приказал Палуну, после адмиральского часа. На этот раз ветошь была, то, что нужно: концы толстых хлопчатобумажных ниток, которые хорошо впитывают влагу, будь то вода, топливо или масло. Но случалось и, не так уж редко, в тюках оказывалось уже ношеное, но ещё не потерявшее изящества романтическое дамское бельё. А тюки были такого размера, что едва проходили в горловину форпика. Где его брали в таких количествах, оставалось сокровенной тайной береговых служб. Но на изяществе все достоинства той ветоши заканчивались: с изрядной примесью синтетики, влагу впитывала очень плохо и как обтирочный материал никуда не годилась. Да ещё над боцманёй Лёшей Палуном, в чьи обязанности входило вскрывать тюки и раскладывать их содержимое по стеллажам, являлось немалым издевательством. Разложив элегантную ветошь, Палун из форпика выбирался с красными, будто на сварку насмотрелся, глазами и, отыскав фельдшера, требовал:
   - Сатыбулдыев! Дай таблетку, чтобы бабу не хотелось!
   Сатыбулдыев недоуменно разводил руками:
   - Нет у меня такой таблетки.
   - Хорошенько поищи! Не найдёшь, самого...
   - Да нет у меня таких таблеток! И искать незачем, не было никогда! А чтобы не хотелось? Ты об этом не думай, тогда не захочется.
   - Если такой умный, в следующий раз, сам в форпик полезешь! Бабские доспехи распаковывать и на стеллажи укладывать! А я после этого посмотрю, про что ты будешь думать, а про что не будешь!
   И убедившись в бесполезности Сатыбулдыева, брал у трюмных машинистов ключ от душевой и становился под холодную струю.
  
   Старший матрос Виктор Зиновьев, командир отделения котельных и трюмных машинистов, большой любитель поесть в неурочное время, по-флотски побакланить, и через то пристрастие носивший корабельное звание "флагманский баклан[18]", заглянул на камбуз. Но ничего ему не отломилось. Рабочий по камбузу, на тот день им был Ошурков, развёл руками - всё роздано, а что не роздано, то после обеда другими "бакланами" съедено. Зиновьев огорчённо вздохнул и уже собрался закрывать дверь камбуза, как зацепился взглядом за обрез[19], наполненный пищевыми отходами. Глаза его округлились от возмущения и удивления:
   - Молодой! Ты что?! Ещё поросёнка не кормил?!
   - Какого поросёнка?
   - Как - какого! Крохобор в форпике поросёнка к Новому году откармливает. Да ты что! Если он узнает, что поросёнок до сих пор не кормлен - в трюмах тебя сгноит. Или за бортом утопит. Хватай обрез и бегом к форпику! Разве тебе кок не говорил?
   - Нет... Ни про какого поросёнка он мне ничего не говорил.
   - Да вы что с ним, оба с ума сошли?! Поросёнок ещё до обеда визжал, есть просил. А сейчас я выходил на бак покурить, молчит. Ну, думаю, молодец тамбовский, накормил, поэтому и молчит. А он, бедолага, видать от голода и крика обомлел. Не дай Бог подохнет - вместе с коком по пятнадцать суток "губы", как не хрен делать, схлопочите. И потом, после "губы", крохобор с живых всё равно не слезет, в трюмах сгноит. Или за бортом утопит.
   - А меня за что? Откуда мне знать про поросёнка? Я совсем недавно на корабле! Кто мне говорил?
   - Не рассуждай, а хватай обрез, и бегом к форпику! Да не нарвись на крохобора или на кого из начальства, а то три фитиля, как не фиг делать, вставят за опоздание!
   - А где он там, в форпике?
   - В самом низу. А корыто как раз под люком - откроешь, и сразу вываливай. Да торопись! И на крохобора не нарвись.
   - Ага. Я сейчас.
   Ошурков надел берет, впопыхах звёздочкой на ухо, схватил обрез и побежал на бак: остерегаясь и оглядываясь - не заметил бы мичман Латышев, что он так поздно поросёнку корм несёт. Подбежал к форпику, отдраил люк, заглянул. Темно. Позвал:
   - Хрюша, Хрюша...
   И услышал из темноты сопение и почмокивание. Ага, живой. Значит успел.
   - Хрюша, Хрюша, я тебе кушать принёс.
   И единым махом вывалил содержимое обреза в горловину люка. Опять склонился к люку и позвал:
   - Хрюшка, Хрюшенька... Иди кушай...
   Но Хрюшенька, вдруг, разразился рёвом, похожим на медвежий. А потом, вместо благодарности за принесённую пищу, сочным военно-морским матом. И из горловины люка вылетел Палун: лицо от злости красное - хоть прикуривай; на ушах макароны, на усах капуста, а на устах слова скверные такой силы и мощи, что мачта завибрировала и фалы на ней, как струны гитарные зазвенели.
   Перепуганный Ошурков бросил обрез на палубу и бегом с бака. А Палун подхватил обрез и с воплем:
   - Убью, салага!!!
   Бросился догонять.
   Вечером, в личное время, эту троицу боцман в форпик отправил, делать приборку. Одного за то, что слишком умный, другого за то, что слишком не умный, а третьего в назидание: чтобы спал там, где полагается, на койке в кубрике, а не тихарился по шхерам и не надеялся ещё потом, после адмиральского часа, на тюках с ветошью ухо придавить.
  
   Пополнили запасы, осмотрели оружие и технику, устранили неисправности, поменяли фильмы, помылись в бане - и снова в море, на учебное траление. Шли неторопясь, на одном двигателе, время позволяло, а погода пока препятствовала. Но от метеослужбы была информация: к той поре, когда придут в нужную точку, шторм прекратится.
   Иванов Виктор в кресле у пульта, он на вахте. Марказинов рядом, сидит на кожухе фидера. От качки уже не страдает. При втором выходе в шторм тошнота уже не подкатывала, лишь часто набегала солоноватая слюна. В последующем и солоноватая слюна исчезла, вот только аппетит, совсем не исчезает, но активность утрачивает. А это не есть хорошо. Как неустанно повторяет Зиновьев: море любит сильных, а сильные любят пожрать. В предписанное инструкциями время Владимир диктует показания приборов, Виктор под диктовку записывает в вахтенный журнал.
   На разножке, для устойчивости привалившись спиной к переборке и упёршись ногой в палубу, - штормит, и покачивает заметно - Румянцев. Время от времени поглядывает на пульт: Виктору доверяет, но и проверяет. Между диктовками задаёт Марказинову не слишком каверзные вопросы, прощупывает знание им устройства корабля:
   - А доложи-ка, друг мой Вовка, на каком шпангоуте ты сидишь?
   Марказинов смотрит на цифры на переборке, прикидывает расстояние от неё до себя.
   - На 52-м.
   - А спишь?
   Тут не сосчитаешь, надо вспоминать. Но не успевает вспомнить, вмешивается электрик, старший матрос Ахметов, за сварливость характера и бульдозерную натуру носящий прозвище Шайтан-Базар.
   - Молодой, где на корабле самый короткий конец?
   - Рындопуля, - эти флотские подначки Марказинов знает и рад отвлечься от вопроса Румянцева: авось, забудется.
   - А самый длинный?
   - У боцмана, в форпике.
   - Раньше говорили: самый длинный конец, это цепочка боцманской дудки, - вставил Иванов Николай.
   - Почему? - Не понял Марказинов.
   - Матросскую задницу везде достанет. Не пробовал ещё цепочкой по заднице?
   - Нет.
   - Владимир, я жду ответа, - напоминает Румянцев.
   - Какого? - Выигрывает время Марказинов.
   - На вопрос.
   - Я ответил.
   - Что ты ответил?
   - Рындопуля, - на сей раз хитрит.
   - Молодец, за это надо поощрить, - отзывается Румянцев и поворачивается к своему старшему спецу. - Витя, запиши в мою старшинскую тетрадь, а я на вечерней поверке объявлю Марказинову... - Держит паузу, смотрит на Марказинова. Марказинов рдеет, но скромничает. - Так вот, объявлю ему два наряда на работу. - Кровь к лицу Марказинова прибежала, заливается оно вишнёвой краской. - Один за недостаточное знание устройства корабля, другой за попытку ввести в заблуждение командира отделения, - заканчивает Румянцев.
   - Я, правда подумал, что Вы про рындопулю спрашиваете! - Марказинов обижен и сам почти верит в то, что говорит.
   - А третий за пререкания с командиром отделения.
   Кровь от лица Марказинова отливает, и оно белеет от злости и обиды: "Какие тут пререкания! Отыгрывается! Власть свою показывает! Спишь на каком шпангоуте?! Что ж, если он этакой чепухи не знает - флот развалится?! И ведь перед строем поставит! Ладно наряды, отработает, не радость, но и не смертельно. А перед строем стоять... Стыдуха!"
   - Так вот, друг мой Вовка...
   "Тоже мне, друг нашёлся! Дихлофосом таких друзей!" - Глянул сердито на Румянцева и сразу отвернулся.
   Но взгляд от Румянцева не ускользнул.
   - Витя, запиши, чтоб не забыть, и четвёртый.
   - За что? - В глазах Марказинова от обиды даже слёзы набухли.
   - За неуважительное отношение к старшему по званию.
   "Да за что тебя уважать, плюгавого..." - Подумал, но не говорить же такое вслух.
   - В душе ты можешь меня уважать, можешь не уважать. Дело личное. Но раз так получилось, что я твой командир, а ты мой подчинённый, то относиться ко мне с уважением - обязан. Посему, смотри на меня бодро, весело и с готовностью выполнить моё приказание точно, беспрекословно и в срок. А не зыркай как не похмелившийся алкаш на соседа, выжравшего поутру стакан его косорыловки. Следующее. Раз мы коснулись души. Мне можешь не отвечать, но себе, в своей душе, совести своей ответь: так ли всё было, как ты...
   Румянцев замолчал, прислушался, глянул на тахометр главного двигателя - двигатель бросками набирал обороты.
   - ...как ты пытаешься изобразить, или...
   Но вот, обороты стали набираться ровнее, однако на динамометре, практически, нет нагрузки и ВРШ[20] почти на нуле - значит, ход не увеличивают. Для чего ж тогда поднимать обороты?
   Ивановы тоже насторожились, посматривают то на приборы, то на Румянцева. И Марказинов заразившись их состоянием и, ещё не понимая сути, но, чувствуя, по поведению старших - происходит нечто неординарное - смотрит то на наставника своего Иванова Виктора, то на Румянцева, у которого исчезла из глаз сначала зеленинка, потом голубизна, стали они серого, почти стального цвета. И он, настороженный и собранный, быстро, но без суеты, провёл взглядом по приборам, не только фиксируя и анализируя их показания, но, как виделось Марказинову, словно перебежал по их проводникам и датчикам, в машинное отделение и проник внутрь главного двигателя. Похоже, что-то предположил или определил:
   - Коля! Быстро осмотри главный! - Скомандовал Румянцев.
   Иванов Николай, кивнув, одним махом выскочил в машинное отделение.
   - Пост один! - На "каштане"[21] вспыхнула лампочка ГКП[22]. - В чём дело? Почему обороты поднимаете?
   - Управление двигателем передано вам, - ответил Румянцев.
   - Мы не поднимали. Что у вас случилось?
   - Выясняем. Иванов Николай в машинном отделении, осматривает двигатель...
   - Добро.
   Стрелка тахометра миновала красную черту и уверенно пошла дальше. Румянцев вскочил, нажал красную кнопку "Аварийная остановка дизеля", и без крика, но чётко и жёстко, так что голос его, даже за грохотом двигателя и шумом вентиляции, казалось Марказинову, не только в уши врезался, но впитывался в сознание и в волю, которые были готовы и стремились осмыслить и понять его слова и исполнить его приказания. И была внутренняя уверенность: Румянцев знает, как надо поступить и требует именно то, что сейчас необходимо делать:
   - Иванов! быстро чехол на воздухозаборник! Марказинов! перекрыть топливо на главный! Ахметов! отрубить вдувку в машинное! - И высказал своё понимание ситуации:
   - Главный пошёл в разнос...
   Ахметов ткнул пальцами в красные кнопки "Вдувная вентиляция М.О. Откл.". Тотчас же больно надавило на уши - работающий двигатель пожирал воздух, а нагнетание его снаружи прекратилось.
   Марказинов выскочил в машинное отделение, вслед за Виктором Ивановым.
   Грохот дизеля, свист воздуходувки, боль в ушах от разреженности воздуха ошеломили и на секунду остановили его. И страх: ведь к цистерне, чтобы перекрыть топливо, бежать нужно мимо идущего вразнос и в любую секунду готового разлететься кусками главного двигателя!
   Справился с собой, зажмурившись и низко пригнувшись, одолел опасное пространство. Дёрнул вентиль. Раз, другой - не поддаётся. Попробовал раскачать сюда-обратно.
   "Тьфу ты! По заполошке, не в ту сторону начал крутить". Быстро закрыл вентиль и вскочил. "Что ещё делать?" Страх не исчез, но затушевался, разбавился, заглушился делом и азартом - естественным для мужчины желанием победить.
   Из сифонной трубы на воздухозаборник струёй льётся горячее пенистое масло - на нём и на остатках топлива сейчас работает двигатель. Залитые дымящимся маслом Ивановы прижимают плотнее чехол к воздухозаборнику, перекрывают доступ и воздуху и маслу.
   Иванов Виктор поймал его взгляд, глазами и кивком подозвал и, надувая от натуги жилы на шее, прокричал в ухо. За грохотом дизеля и свистом воздуходувки Марказинов едва расслышал:
   - Жёлоб!
   Кивнул. Лётом, шаг туда,- к кранцу, шаг обратно - к дизелю, и подсунул, как делал это на тренировках, жёлоб под сифонную трубу. Чёрный пенный поток масла отвернул от воздуходувки и побежал в трюм. Больше дизелю кормиться было нечем, и он стал терять обороты.
  
   Румянцев поморщился на незадраенную Марказиновым дверь в машинное отделение и повернулся к Хаялутдинову. Но тот уже сам догадался. Бесполезно крикнул сердитый укор в спину ничего не слышащему в грохоте Марказинову, захлопнул дверь и затянул задрайки.
   - ПЭЖ[24]! - Румянцев одной рукой прижимал кнопку аварийной остановки дизеля, другой держал микрофон "каштана" и вытянувшись в сторону прямоугольного окна, смотрел, что происходит в машинном отделении.
   - Что такое, Румянцев? - Голос механика, лейтенанта Козлова.
   - Главный вразнос пошёл. Останавливаем.
   - Действуй!
   Козлов вызвал второй пост.
   - Слушаю, товарищ лейтенант! - Отозвался командир отделения Парамонов.
   - Главный экстренно приготовить и по готовности запустить.
   - Есть!
   Отключил второй пост, включил ГКП.
   - Товарищ командир, левый главный пошёл вразнос. Меры к остановке принимаются. Готовим к запуску правый.
   - Добро, - ответил командир корабля. - По готовности запускайте правый.
   Без воздуха и топлива двигатель быстро терял обороты. И вот, рыкнув несколько раз напоследок, остановился. Лишь на высокой ноте свистела, и уши сверлила, точно шершавую костристую нитку из уха в ухо через мозг тянула, раскрученная до запредельных оборотов турбовоздуходувка. И когда тон её стал низким, густым и негромким, Румянцев отпустил кнопку аварийной остановки и вызвал:
   - ПЭЖ!
   Молчание.
   - ПЭЖ!
   - Здесь я, - по трапу в ПУМ спускался механик. - Что случилось?
   - Через сифон масло из картера в воздухозаборник погнало.
   - Пост один! - Вызвали с ГКП.
   Румянцев протянул микрофон Козлову, но тот мотнул головой:
   - Сам. Ты обстановку лучше знаешь.
   Румянцев согласно кивнул и ответил:
   - Пост один. Старшина первой статьи Румянцев.
   - Что произошло, Румянцев? - Голос командира корабля.
   - Картер переполнился и масло по сифонной трубе пошло в воздухозаборник, а оттуда в цилиндры. И дизель работал на топливе и на масло-воздушной смеси.
   - Причина?
   - Полагаю, вышел из строя насос, откачивающий масло из картера. Вероятнее всего, срезало рессору привода.
   - Сколько времени нужно на ремонт?
   - Если предположения подтвердятся, час двадцать - час тридцать.
   - Добро. Действуй.
  
   Виктор, морщась, обтёр руки ветошью, сунул под струю холодной воды у автоклава, омочил и, не вытирая, стал размахивать ими, для прохлады.
   Николай снял с воздухозаборника пропитавшийся маслом чехол, кинул его в обрез, напустил топлива и сказал Марказинову:
   - Вымой.
   Сам, в том же обрезе, осторожно смыл соляркой масло с рук, посмотрел, покачал головой: покрасневшие, распухшие, с обильными буграми волдырей - ошпаренные горячим маслом.
   - Больно? - Посочувствовал Марказинов.
   - Угу.
   - И держать было больно?
   - А ты что, не знаешь, какая температура у масла?
   - Как же ты терпел?
   - Жить захочешь - потерпишь.
   - А страшно было?
   - Не знаю. Не понял ещё.
   Из ПУМа вышел Румянцев, обошёл, осмотрел двигатель. Провёл пальцем внутри сифонной трубы, собрал масло, подошёл ближе к свету, под яркий плафон, принялся растирать по ладони собранное масло.
   - Не должно бы. Быстро остановили, - высказал своё мнение Николай.
   Румянцев в ответ кивнул на сухое масломерное стекло пустой цистерны и проговорил:
   - Будем надеяться...
   - О чём они? - Спросил Марказинов у Виктора.
   - Смотрит, не погнало ли стружку, не задрались ли подшипники без смазки - масло, ведь, убегало из двигателя.
   Румянцев растёр масло на ладони до тончайшей плёнки.
   - Да, чисто, - подтвердил он. - Вовремя остановили. Молодцы, - опять посмотрел на пустую цистерну. - Ещё бы секунд восемь-десять - и хана дизелю. Молодцы.
   Взглянул на руки Николая, потом Виктора.
   - Помойте с мылом, возьмите в аптечке стрептоцидовую мазь и смажьте. Может, к "коновалу" вас отправить?
   Но те, даже не взглянув друг на друга, разом отмахнулись:
   - Не надо. Без него скорее заживёт
   Корабельный фельдшер, старшина второй статьи и сын казахских степей Айдар Сатыбулдыев, образование имел не медицинское, а ветеринарное и потому, на корабле его называли не традиционно для флота "доктор", а ближе к гражданской специальности. Впрочем, никакого ущерба экипажу такое несоответствие не доставляло - народ на корабле крепкий, здоровый и в его попечительстве, практически, не нуждающийся. А проверять чистоту в продовольственных кладовых, на камбузе и посудомойке, да выдавать положенные морякам витамины - он вполне справлялся и при своём, экзотическом для флотского специалиста, образовании.
   - Через час-полтора боль утихнет. А пока можете взять разножки и посидеть на шкафуте: пусть прохладным ветром обдувает, не так больно будет, - посоветовал Румянцев.
   - Пока потерпим, а там посмотрим, - за обоих ответил Виктор.
   - У тебя как дела, краснофлотец Марказинов? Не ошпарился?
   - Нет.
   - Тогда неси инструмент, будем насос снимать.
   Ивановы пошли в ПУМ к аптечке, Марказинов за ключами, Румянцев разостлал под насосом кусок парусины - чтобы гайка или какая-нибудь мелкая деталинка через решётчатые пайолы в трюм не провалилась. Принёс брус от аварийного кранца: невысокое, но всё же сиденье. С подошедшим Марказиновым уселись на брус и принялись за дело. Некоторое время работали молча, потом Румянцев хитровато глянул на Марказинова:
   - А скажи-ка мне, Владимир, у тебя что, на четырёх конечностях скорость больше, чем на двух?
   - Почему... Почему Вы так думаете?
   - Потому что от ПУМа к топливной цистерне ты на четвереньках бежал.
   Залился Марказинов маковым цветом - сам он уже забыл об этом.
   - Ты, Владимир, не тушуйся, - Румянцев перешёл на серьёзный тон. - Страх, в опасной ситуации, дело естественное. И смелость не в том, чтобы не бояться, а в том, чтобы бояться, но одолевать свой страх и делать то, что нужно. - Кинул отвёрнутую гайку в обрез, отёр запястьем пот со лба: жарко у неостывшего ещё дизеля. - Человек, у которого отсутствует чувство страха на боевом корабле не нужен, более того - опасен: когда-нибудь сам погибнет и других с собой на дно утащит. Так что, бояться - бойся, только страх одолевай.
   - Да не боялся я... - Не хотел Владимир сознаваться.
   И Румянцев не стал дожимать его до признания. Незачем.
   Не споро шла работа у Марказинова: гаек не видно, наощупь, с непривычки, ключ на гайку не попадает, а попадёт, соскользнёт тут же. И качка мешает. И за то время, что Румянцев отвернул дюжину гаек, он с двумя едва справился. Обидно такое соотношение. Сполз с бруса, улёгся на пайолы: гайки видны и работа бойчее пошла. Но недолго.
   - Вернись в исходное, - приказал Румянцев.
   - Так удобнее и быстрее, - попытался отстоять Марказинов свою позицию.
   - Ну, что ж, - примирительно проговорил Румянцев, - военная служба - дело добровольное: хочешь делать добровольно - делаешь добровольно, не хочешь делать добровольно - делаешь по принуждению. Да ещё фитилей энное количество при этом получаешь. Все удовольствия сразу. - И резко скомандовал: - Сядь и работай сидя!
   Марказинов быстро повиновался и сел на брус. "Опять власть свою показывает!", - так подумал, но промолчал и вида недовольного не проявил: рискованно. Но всё же маял его вопрос, терзало несогласие, и несколько минут спустя не выдержал, спросил:
   - Товарищ старшина первой статьи, а почему лёжа нельзя? Гайки видно и работа быстрее идёт...
   - Насчёт быстрее, это заблуждение: когда лежишь, опираешься на локоть, а то и на оба, значит, руки скованны и, неизбежно, работать ими будешь медленнее, чем свободными. Другое, и оно важнее первого: мы не на судоремонтном заводе в комфортных условиях, а на боевом корабле и в открытом море - тут всякое может случиться, особенно в боевой обстановке. Может и освещение выйти из строя. А технику вводить в строй надо и в темноте. Посему, товарищ краснофлотец, приучайся инструмент и детали видеть руками, а работать на ощупь: в боевой или аварийной обстановке - дополнительный шанс выжить.
   - Если б Вы сказали, почему надо на ощупь, я бы сразу так сделал...
   - Мы, Вова, на военной службе, а не на профсоюзном собрании. А если бы да кабы... Если бы полчаса назад я не приказывал, а прения с дебатами принялся разводить и каждому из вас разъяснять и разжёвывать что, зачем, почему и как, то пришлось бы не рессору менять, а весь двигатель. Врубаешься, товарищ краснофлотец?
   - Врубаюсь. Уже врубился.
   - Хорошо, раз так.
  
   Через час пятнадцать Румянцев доложил:
   - ГКП! Левый главный в строю.
   - Добро, Румянцев, - спокойно, даже несколько вяловато отозвался командир. - Что было?
   - Как и предполагал: срезало рессору привода насоса.
   - Добро. Рессору не выбрасывай, отправим на завод-изготовитель, пусть разбираются: конструкторский это брак или производственный - и, не вслушиваясь в Румянцевское "Есть, товарищ командир!", сразу от связи не отключился, и слышно было: - ...у штурмана почерк должен быть штурманский. У нас в училище это строго требовали. Если даже прокладку сделал на пять баллов, но почерк корявый - на положительную оценку не надейся: два балла гарантированны. В лучшем случае - тройка. Вот и тренировались, вырабатывали чёткий и красивый почерк...
   Похоже, командир наставлял молодого штурманца, а об ошпаренных руках Николая и Виктора пока ничего не знал.
  
   В 12-00 Румянцев доложил в ПЭЖ:
   - В боевом посту один боевой части пять очередная смена заступила. Вахтенный моторист старшина первой статьи Румянцев, вахтенный электрик... дежурный трюмный...
   То же повторил и в 16-00, и в 20-00, и в полночь, и в четыре утра - сменить его некому: Ивановы сейчас без рук, точнее в набинтованных перчатках от кончиков пальцев и едва не до локтей - дорвавшийся да настоящего дела Сатыбулдыев (к нему Ивановых отправил механик), был более чем щедр и на мази, и на бинты. Во втором посту Парамонов и Копусов сами по четыре часа через четыре на вахте.
   Марказинов уже с полуночи клевал носом, задрёмывал, вздрагивал, очнувшись от дрёмы и таращил испуганные глаза на Румянцева. Тогда указал ему Павел в угол ПУМа:
   - Ложись, поспи, - и подсказал чем подушку заменить: - Под голову противогазную сумку положи.
   Тут Владимира сомнения не маяли, несогласие не терзало, и вопросов никаких к командиру не было - послушно лёг и тотчас уснул.
   Разбудил его Румянцев в пять часов - для него начиналось самое тяжёлое время: сова по натуре, он без проблем мог бодрствовать до четырёх-пяти утра, но от пяти и до восьми-девяти часов, если перед тем не поспит, - стоя и на ходу засыпал.
   - Умойся до пояса и не вытирайся - быстрее сон отвалится.
   И когда Марказинов вернулся из машинного отделения от автоклава, продолжил:
   - Твоя задача: не спать самому и не давать заснуть мне. Уловил?
   - Так точно. То есть, не совсем. А как - не давать?
   - Кричи, пляши, тормоши, песни пой, а не поможет - водой облей. Только не крутым кипятком. Но чтобы я не спал.
   - Понятно.
   - Хорошо, раз понятно. Гриня в своей скороварке картофана с треской напипарил, доешь, что осталось.
   В скороварке изрядный кусок трески, желтоватая, от обилия сливочного масла, картошка, два куска хлеба и ложка. Поел и отставил кастрюлю в сторону. Но перехватил недоуменный взгляд Румянцева и сообразил:
   - А где кастрюлю помыть?
   - Пройди к котлу, трюмач покажет.
   Дождавшись Марказинова, Румянцев указал ему на кресло:
   - Садись. Следи за приборами и за мной присматривай: как только начну засыпать, сразу же буди.
   Поставил разножку подальше от переборки и сел на краешек - если заснёт, тотчас упадёт. Но усталость от бессменной, уже семнадцатичасовой вахты, ночь без сна и жара - температура в ПУМе держится на уровне 30-35 градусов - морили, принуждали засыпать даже в этой, неудобной позе. Соскальзывал с разножки. А вставал с палубы всё дольше и всё неохотнее. И понимая, что однажды сон его переборет и он, упав, заснёт. Встал, походил по ПУМу, песню погорланил. Пока пел, точнее, кричал, сна, вроде, не было, но лишь рот закрыл, и глаза сами собой стали закрываться. Прошёл в машинное помещение, постоял под вдувной вентиляцией. Зябко, холодно, но сна не отгоняет. И ноги от усталости не держат, как складной метр собираются. Вернулся в ПУМ. Напрягаясь, едва удерживая глаза открытыми - веки тяжёлые и липкие, впору пальцами одно от другого отрывать и спички меж ними вставлять. Зрение нечёткое и цифры на приборах виделись мутными и расплывчатыми - принялся записывать показания в вахтенный журнал. Но цифр толком не видел, и в голове мутилось. И вспомнились рассказы одноклассника, Славки Маврина, который работал на железной дороге помощником машиниста электровоза: днём с друзьями, вечером с подругами, ночью в поездку - и чтобы не заснуть... Румянцев сильно щёлкнул себя снизу по кончику носа. У-у-у! Ощущение совсем не ласковое! Но сработало: приборы стали чётче видны, в голове яснее сделалось и сон отошёл. Однако, недалеко и ненадолго - успел только вахтенный журнал заполнить, и опять в глазах замутилось, в носу засопелось и голова к столику поклонилась. Щёлкнул ещё раз. Бр-р-р! Мазохистские, однако ж, методы у этих железняков! И засыпать нельзя... Придётся ими пользоваться. Но вскоре рука не захотела подниматься к носу, а пальцы сильно щёлкать по носу, слабые же щелчки не бодрили, а мучили. Встал, походил по ПУМу. Глаза постоянно слезились и саднили от едких слёз. Прошёл в машинное отделение к автоклаву, разделся до пояса, промыл глаза, умыл лицо и облился холодной водой. Ещё несколько минут у сна выиграл. Но в ПУМе, в жаре быстро разомлел. А ещё Маврин рассказывал... Румянцев подошёл к аптечке, открыл пузырёк с нашатырным спиртом, вдохнул в себя хорошенько и... И вовремя успел ладонями глаза прижать, иначе б лежали глаза на палубе. Но минут двадцать после того сидел как штырь и на приборы смотрел ясным соколом.
   И так, перемежая нашатырь со щелчками по кончику носа, с хождением по ПУМу, с обливанием холодной водой - отвоёвывал у сна время.
   Сыграли "подъём". Корабль несколько оживился. Не так, как в базе у стенки - от полной тишины к шуму и всеобщей суете: при вахте по-походному команда "подъём" касается только тех, кто не на вахте и не отдыхает после вахты, а таковых в море совсем немного.
   После завтрака, незадолго до восьми, через машинное отделение, - там трап пологий и руками за леера можно не держаться, спустились Ивановы.
   - Идите, отдыхайте, - сказал Виктор, - мы постоим.
   - Какая вам вахта с больными руками, - отказался Румянцев.
   - Это кто больной? Он больной? - Николай удивлённо глянул на Виктора. - Да какой он больной! Сейчас за баком ложкой так молотил, якобы больной рукой, что никто и двумя здоровыми за ним не поспевал. И нечего губы дуть! Неправду, что ли, говорю? А вчера, в ужин? Сколько мисок второго вчера заглотил, сознайся? Баклан! - И к Румянцеву повернулся. - Идите. Вдвоём справимся.
   Виктор обиделся на однофамильца и друга, надулся и засопел. Но Румянцеву сказал спокойно и доброжелательно:
   - Иди, командир, не сомневайся. Справимся.
   Велика была усталость, и соблазн был велик. Согласился Румянцев.
   - Хорошо. Но чуть что, сразу же электрика или трюмача за мной присылайте.
   - Пришлём, - успокоил его Николай.
   В 8-00 Виктор доложил в ПЭЖ:
   - В боевом посту один боевой части пять очередная смена заступила. Вахтенный моторист старший матрос Иванов, вахтенный электрик... дежурный трюмный...
   В 12-00 схожий доклад сделал Николай, а в 16-00 их сменил Румянцев. По настроению Ивановы не прочь были остаться ещё на одну вахту, дать командиру подольше отдохнуть, но в жаре и от усилий - как не остерегайся, но во время вахты неизбежно приходится что-то делать - руки их разболелись, и Румянцев отправил обоих к Сатыбулдыеву на перевязку.
   Марказинова поднимать пока не стал: на вахте быть до утра, и Владимир ночью ему нужен бодрый и работоспособный - чтоб сам не спал и ему не давал.
  
   Вечером, приказав Марказинову глаз от приборов не отводить, поднялся в ПЭЖ, к Козлову.
   - Товарищ лейтенант, надо Ивановых поощрить. Всё-таки, главный двигатель спасли.
   - Поощри.
   - Моей власти мало.
   - Поощри от моего имени, - и пожал плечами. - Я ведь разрешил тебе, когда нужно, пользоваться моей властью.
   - По части взысканий, - напомнил Румянцев.
   - А сегодня - и по части поощрений.
   Румянцев собрался уточнить: только сегодня, или впредь тоже, но успел прижать язык к зубам - не нужно, как понял, так и понял. Служить ещё не один месяц, пригодится.
   Перед вечерней поверкой, испросив у механика добро подмениться, Румянцев оставил вместо себя на вахте моториста второго поста Виктора Копусова и вышел на построение.
   После команды: "Сделать объявления", вызвал:
   - Матрос Марказинов! Выйти из строя!
   Запылало лицо Марказинова от предстоящего позора: не забыл, значит, про обещанные четыре наряда! Уж лучше бы так отправил работать, согласен отработать, лишь бы перед строем, перед всем кораблём на позор не вставать!
   - Матросу Марказинову, за оперативность при ремонте главного двигателя в сложных походных условиях и за своевременный ввод его в строй, объявляю благодарность!
   Радости Владимир ещё не ощутил, лишь от сердца отлегло: не наряды.
   - Стать в строй.
   - Есть!
   Попытался чётким шагам встать в строй, но узость корабельного коридора того не позволила, и лишь вызвал своим усердием улыбку моряков: строевик! Стал в строй - тогда пришла радость: ждал беды, а пришло... И Марказинов воссиял, и как ни давил улыбку, но лезла она, своевольница, на лицо, растягивала губы. А чуть позже усугубилась его радость: из всех пришедших одновременно с ним на корабль, он первым заслужил поощрение. И, в некоем не полном внимании, слушал:
   - Старший матрос Иванов и матрос Иванов, выйти из строя! За находчивость и самоотверженность в критической обстановке, за грамотные и умелые действия при аварийной ситуации на главном двигателе старшему матросу Иванову и матросу Иванову, от имени командира боевой части пять, объявляю по двое суток отпуска при части. Стать в строй!
  
   У Марказинова, всерьёз зауважавшего Румянцева ещё при аварии, а потом за стойкость на двадцатичасовой вахте плюс за бессонное время до неё, благодарного за то, что дал хоть немного поспать ночью и вволю выспаться днём, теперь, после объявленного поощрения и необъявленных нарядов, проявилась тёплая симпатия. И когда возвращались в пост, сочувствуя, спросил своего командира:
   - Товарищ старшина первой статьи, а Вас почему не поощрили?
   - За что? За то, что кнопку нажал? - Пожал плечами Румянцев.
   - Ну... Вы же определили, что двигатель пошёл вразнос. Ивановы говорят: если бы Румянцев сразу в ситуацию не врубился и не скомандовал как надо - двигатель стопроцентно бы "дал клина"[25] или развалился. И причину Вы сразу определили. И командовали, когда всё это происходило. И рессору, срезанную, меняли. А потом на вахте почти сутки один.
   - А-а, за это... За это, Вова, меня наградили.
   - Да?! - Удивился Марказинов и огорчился, что пропустил такое важное событие. - Чем? А когда объявляли? Что ж Вы меня не разбудили?
   - Как говорят на флотах: "По возвращении из похода, за образцовое несение боевой службы, чёткое и своевременное выполнение приказов командования весь корабль щедро наградили: командир остался без выговора, офицеры без служебного несоответствия и из команды никого на губу не посадили".
   - Гы-гы!
   - Это, Вова, не "гы-гы", это повседневная реальность флотской службы. А если о нашем случае говорить, то вы наградили: Иванов-раз, Иванов-другой и матрос Марказинов.
   - Как - мы? А-а, шутите.
   - Нет, Вова, не шучу. Наградили тем, что в сложной, даже в опасной для жизни обстановке, не струсили, не растерялись, грамотно и быстро сделали именно то, что нужно было сделать. Значит, не зря я вас обучал, тренировал и, в какой-то степени, воспитывал. Вот так, товарищ краснофлотец Марказинов.
   - Ну, это... - Сожаление так и не исчезло из голоса Марказинова, и даже разочарование в нём прозвучало.
   - Это, Вова, поверь мне пока на сло`во, - опять срифмовал Румянцев. - А придёт пора и, когда сам сядешь в моё кресло, увидишь, что это - награда. И она, наверное, не меньше медали. Учитывая же, что вы спасли главный двигатель, сердце корабля во время боевого похода и в штормящем море, то может быть и больше.
  
   Вернулись с учебного траления, стали на ППР[25].
   В середине недели - тренировки по борьбе за живучесть корабля. В первом посту Боевой части пять их проводит Румянцев.
   - Вводная: Попадание в левый борт. Пробоина ниже ватерлинии по левому боту в районе тридцать седьмого шпангоута размером десять на пятнадцать сантиметров. Заделать: старший матрос Иванов и матрос Марказинов. Пробоина ниже ватерлинии диаметром три сантиметра по левому борту в районе сорок третьего шпангоута. Устранить течь: матрос Иванов. Осколками перебита водяная система котла. Восстановить трубопровод: старший матрос Хаялутдинов. Попадание осколка в кабели, короткое замыкание, возгорание пучка кабелей размагничивающего устройства. Ликвидировать возгорание: старший матрос Ахметов. Выполняйте! Время пошло!
   Николай на ходу, лишь притормозив у вентиля, включил инжектор, откачивающий воду из трюма, одним движением выхватил из аварийного кранца, чоп, паклю и мушкель[26], через секунду был возле "коряги" - сваренного куба из которого торчали патрубки с кранами; концы патрубков были пропилены вдоль и изогнуты в разные стороны, чтобы придать больше сходства с реальной пробоиной. Обмотал паклей чоп, воткнул, поприжал, подстучал и, крутанув мушкель в вытянутой руке, ловко и с долей озорства, с одного удара загнал чоп в "пробоину". Добавил для гарантии второй удар, присмотрелся. Не течёт. Доложил:
   - Пробоина по левому борту в районе сорок третьего шпангоута заделана! Вода из трюма откачивается, ведётся наблюдение!
   Виктор и Марказинов метнулись к аварийному кранцу. Иванов кинул Марказинову на руки пластырь, прокладки:
   - Бегом!
   - Куда?
   - Ясно же сказано: тридцать седьмой шпангоут по левому борту.
   И заметив нерешительность Марказинова, развернул его в нужном направлении и подтолкнул ладонью в затылок:
   - Туда, салабон! За главный двигатель!
   Сам схватил раздвижной упор и, обогнав Марказинова, прибежал к нужному месту, где уже стоял на стрингере "паук"[27] с подключённым к нему пожарным рукавом.
   Румянцев ненамного повернул вентиль и из "паука" потекла холодная забортная вода.
   - Пластырь на пробоину! - Крикнул Иванов Марказинову. А сам раздвинул упор до нужного размера.
   Марказинов, стараясь не намокнуть, сбоку подкрался к "пауку" и наложил пластырь. Но в закупоренном пространстве тотчас поднялось давление, струи, струйки и брызги хлестнули из-под пластыря - ожгло холодной забортной водой. От неожиданности Марказинов отдёрнул руки, и пластырь полетел на пайолы.
   - Сахарный?! - Рявкнул на него Иванов. - Растаять боишься?! Хочешь, чтобы корабль затонул?!
   - Да я...
   - Быстро пластырь на пробоину! И держи! Ещё раз отпустишь - упором по хребту вытяну!
   От холоднющей воды перехватывало дыхание.
   - Ап! Ап! - Рывками вдыхал Марказинов. И - Фы! Фы! - Толчками выдыхал. Но пластырь держал и слушал, старался вникнуть в смысл команд Иванова:
   - В центр! В центр пластыря упор ставь! Снизу поддерживай и не давай съезжать в сторону!
   А сам Иванов другой конец упора через деревянную прокладку в пиллерс упёр, и крутил гайку, прижимал пластырь к пробоине.
   Но Марказинову понималось плохо: всё внимание отвлекала на себя жгучая забортная вода: не давала ни сосредоточиться, ни даже вдохнуть в полную грудь. И самое тяжёлое от холодной воды - боль в запястьях - ломило их так, что всё перед глазами происходящее сквозь серую муаровую пелену виделось, и секунда в час растягивалась. Хотелось хоть на полсекундочки обхватить запястья, укутать ладонями, хоть капельку согреть их. Но превозмогал себя, через силу, через "не могу" - держал. И молил: "Скорее! Скорее!" Но вот струи стали тоньше и реже, а там и вовсе прекратились.
   - Пробоина по левому борту в районе тридцать седьмого шпангоута заделана! Вода из трюма откачивается! Ведётся наблюдение! - Доложил Иванов Виктор.
   Марказинов растирал запястья, посматривал на Иванова: видит ли, как тяжко ему пришлось в ледяной воде. Но тот на Марказинова и на его невзгоды - ноль внимания, он выводов Румянцева ждал.
   Румянцев осмотрел пластырь: нет ли течи; проверил, грамотно ли поставлен упор, для полной уверенности ударил по нему ногой, подошвой ботинка. Упор повибрировал, но с места не шелохнулся.
   - Добро, - принял доклад Румянцев и посмотрел на часы. - Всем: привести в исходное состояние и построиться в одну шеренгу.
   Начался разбор тренировок.
   - Иванов Николай. Почти отлично. Пробоину заделал грамотно и со значительным опережением норматива. Но, тем не менее, Коля, делаю тебе замечание: хотя пробоина учебная - не превращай в игру, не расхолаживайся - потом, в реальной обстановке, игра может боком выйти. Ахметов. Без рукавиц за раструб огнетушителя хватался? Хватался. Если бы огнетушитель был открыт не условно, а по настоящему, обморозил бы руки? Обморозил.
   - Огнетушитель я открывал условно, поэтому и рукавицы надел условно.
   - Усвой, Ахметов: условных опасностей на флоте не бывает. Здесь всё всерьёз и всё по-настоящему. Так что, не умничай, а делай, как полагается. Хаялутдинов, без замечаний. Иванов Виктор и Марказинов. Плохо. В норматив не уложились. Причины: первая - отсутствие у Марказинова навыков, вторая... Витя, почему Марказинов до сих пор не знает устройство корабля? Почему он даже в своём посту не мог найти нужный шпангоут?[28] - И обращался Румянцев к Иванову по имени, но в голосе его Марказинову слышались те же резкость и жёсткость, какие были в его командах, когда главный двигатель шёл вразнос, и во взгляде не было ни голубизны, ни зеленинки, одна тёмно-серая сталь. - Даю вам обоим двое суток. Послезавтра, в конце рабочего дня, Марказинов докладывает мне устройство корабля. От форштевня до ахтерштевня и от киля до клотика[29]. Тебе, для стимула: если не ответит, то, пока не выучит, будете оба, в личное время и в адмиральский час, изучать корабль. Стимул Марказинову выдам сегодня, но позже. Всё. Смирно! Вольно! Разойдись!
   - Молодой, слушай и врубайся, - посмотрел исподлобья Виктор на Марказинова. - Я не собираюсь получать из-за тебя фитили. А, главное, не хочу, чтобы после того, как сыграю ДМБ, мне плевали вслед и говорили: не мог молодого подготовить, бросил боевых товарищей на неумеку и неуча. Значит, к тому дню, когда я в последний раз сойду на берег, ты должен знать и уметь, и будешь знать и уметь, - взгляд опять исподлобья, суровый и убеждённость в нём: так и будет, - то, что знаю и умею я. До тонкостей, до последнего зёрнышка. И раз тебе не хватает рабочего времени, значит, тренировки устроим в адмиральский час и в личное время. А изучать инструкции, наставления и описания техники будешь по ночам. И спать ложиться только тогда, когда я встану, а ты без запинки расскажешь мне то, что задам. Я и днём найду, куда на пару часов зашхериться, чтобы выспаться, а когда будешь спать ты - не знаю. Вот и думай, как тебе дальше служить.
  
   На вечернюю поверку построились в столовой. После команды "сделать объявления", Румянцев вызвал:
   - Матрос Марказинов, выйти из строя.
   Переволновавшись, Владимир сделал слишком широкие шаги, стукнулся теменем о хирургический светильник[30] и тем добавил себе неприятных ощущений.
   - Так вот, Марказинов... И все молодые, - Румянцев обвёл взглядом строй, - неважно из какой вы боевой части или службы, вас это тоже касается. Знание специальности - не частное дело матроса, а вопрос боеспособности и живучести всего корабля. Свою специальность вы должны знать "от" и "до", и должны уметь обслуживать все механизмы своего заведования с закрытыми глазами. И будете знать и будете уметь, потому что от ваших знаний и вашего умения зависит боеспособность и живучесть корабля и, в итоге, выполнение боевых задач и жизнь всего экипажа. Это ваша обязанность на ближайшие дни и на все годы службы. А метод достижения не нов, многократно опробован и апробирован: не умеешь - научим, не хочешь - заставим. - Опять обвёл строй взглядом. И Марказинов увидел тот стальной взгляд, что совсем недавно, при разборке тренировок по борьбе за живучесть, был направлен на Иванова Виктора. - И научим, и заставим - не сомневайтесь. Тем более Марказинов: тебе доверен Главный Двигатель, сердце корабля. Равняйсь! Смирно! Матросу Марказинову за халатное отношение к изучению специальности и неудовлетворительное знание устройства корабля объявляю один наряд на работу! Стать в строй!
   Запылало лицо Владимира от позорища.
   Иванов Виктор и Марказинов уходили из столовой после всех. Шли мимо группы молодых матросов, и услышал Иванов:
   - Годки да подгодки, как господа. Вот и мой пестун: в приборку сам стёклышки на приборах протирает, а меня с ветошью по всему посту, как вшивого по бане, гоняет.
   Похоже, его не заметили, заслонил крупный Марказинов. Иванов развернул за плечо молодого говоруна, и потребовал:
   - Повтори.
   Тот сник, обмяк и испуганно зашустрил ресницами, но даже единого слова из себя выдавить не смог. Иванов подождал немного, ответа не дождался. И душу из моряка выматывать не стал, сам заговорил:
   - Так вот, салабоны. У вас на корабле не много прав, на вас пока что, подчёркиваю - пока что - возлагается самая примитивная, а, следовательно, тяжёлая и грязная работа. Но не для того, чтобы унизить, никому это не нужно, а потому, что вас рано допускать к технике, от которой зависит боеспособность и живучесть корабля. Вы к этому ещё не готовы. Не очень приятно в грязи копаться, но тут есть своё преимущество: каждый из вас отвечает только за себя. С молодого никогда не спросят за проступок служащего, хотя бы, на полгода больше его. Годка и подгодка никогда не отправят чистить трюм, но с годка, а если нет годка, то с подгодка спросят за любое происшествие в посту, даже если он к тому происшествию ни слухом, ни духом не причастен. Это не заметно, потому что ни один офицер не станет повышать на него голос при молодых. Но, в случае чего, вызовет к себе в каюту и там вставит не один чоп, выдаст не один фитиль. Я объясняю расклад и предупреждаю: когда станете старослужащими, а потом годками, каждый из вас будет отвечать не только за себя, но за всех, кто прослужил меньше вашего. Кому много дано, с того много спросится. Так что, готовьтесь, придёт время, когда на приборке будете стёклышки протирать, но при этом получать фитили и чопы за других. Как я сегодня огрёб за краснофлотца Марказинова. По полной программе.
   Марказинов потупил взгляд. Иванов проигнорировал его молчаливое раскаяние и снова обратился к "говоруну":
   - Понятно, моряк?
   Тот кивнул.
   - Не слышу.
   - Так точно, товарищ старший матрос, понятно!
   - Тогда, свободны.
   Подождал. Никаких движений со стороны молодых не последовало.
   - У меня что, с дикцией плохо? Я что, невнятно говорю: свободны, как Куба.
   Те, наконец, поняли, и стали быстро расходиться, кто в пост, кто в кубрик. Иванов, дав указание Марказинову, чтобы шёл в пост и в оставшееся до отбоя время учил инструкции, сам направился в умывальник, покурить.
   В умывальнике электрик второго поста, эстонец Лембит Метсоя, недавно вернувшийся из отпуска, рассказывает:
   - А ис Пит-тера до Мурманс-ка я ехаль с чеченцем Ак-каевым, с бат-талером со 147-го траль-ца. Снял он бушлат, а на сук-конке у него вот так-кие погоны, - показал от втачного шва рукава и до шеи. - И на каждом погоне он по четыре лычки вышиваль: тве свои, твустат-тейные и ещё тве широк-кие, глафстаршинские. И свои лычки не уставные, десять миллимет-роф, а как у офицеров на рукаве, по тринадцать миллимет-роф.
   - Зачем, - спрашиваю, - ты так стел-лал?
   А он отвечает:
   - Зато знаешь, как меня дома уважали! Даже стар-рики говорили: большой начальник стал. Женщины, правда, из-за бескозырки удивлялись: большой начальник, а с лентами как дефчонка ходишь, сними их, - говорят, - не позорься, а то они у тебя как косы у девушки.
   Кто улыбнулся, кто посмеялся.
   Лишь Саша Чех не согласился. Призывался он с Северного Кавказа, а фамилию свою вёл от национальности, к которой был приписан его предок. Корни Сашины произрастали не из Чехии, а из Словакии. Ещё до первой мировой войны в Россию немало чехов и словаков, многие тысячи, изошли из Австро-Венгрии, где чешский и словацкий языки были запрещены, делопроизводство и обучение велось исключительно на немецком, и славянские народы ассимилировались, онемечивались. В России поначалу место их жительства было на Полтавщине. Позже часть переселилась на Северный Кавказ, в места здоровые и благодатные: окрестности Новороссийска, Геленджика, Туапсе. Не сильно искушённому в иноземных словесах писарю исконная фамилия Сашиного пращура показалась слишком сложной по фонетике и орфографии, и он рассудив, что чех, что словак всё едино - чех, в графе "фамилия" проставил: Чех. И ныне в Сашином селении, едва ли не половина жителей носит эту фамилию. Притом, что родственников меж ними совсем немного.
   Не согласился Чех, возразил рассмеявшимся:
   - Это для нас смех. А на Кавказе к этим вещам очень серьёзно относятся.
   - Как дети малые? - Иронично улыбнулся гидроакустик Сергей Кельман, земляк Лембита. До службы Кельман жил в Таллине и, ввиду обильной практики, по-русски говорил чисто. Лембит из деревни, где русских почти не было, а школьное изучение русского, без общения с носителями языка, от сильного акцента избавить не смогло. Мать его, он рассказывал, по-русски говорить вовсе не умела: на работе в совхозе и при беседах с соседями ей хватало эстонского.
   - Нет. Как взрослые, - опять не согласился Саша. - Они в своей истории много воевали, практически, постоянно. У них давно сформировался боевой дух, который генетически передаётся из поколения в поколение. И очень важно внешнее подтверждение военных заслуг. Вдобавок, там очень сильны родовые связи и по званиям и наградам каждого, складывается авторитет всего рода. У нас же над значками спеца первого класса или "За дальний поход" никто не смеётся, даже наоборот - уважают. И чем больше отличий у моряков, тем авторитетнее корабль. Так и у них: чем большего достигли сородичи, тем влиятельнее, среди соседей, род.
   Кельман не стал возражать. Согласился, или, обжёгшись молоком, из предосторожности, чтоб в глупом положении опять не оказаться, подул на воду. А обжёгся Сергей при обстоятельствах весьма конфузливых.
   В начале минувшего лета, когда были на Балтике, некоторое время стояли в Ломоносове. Замполит с местной администрацией договорился, чтобы морякам показали исторические, культурные и архитектурные достопримечательности. Свободных от вахты и дежурств на встречу с экскурсоводом повёл старший лейтенант Гусаков. Шли, естественно, строем - люди военные. Кельман, ростом видный и лицом приятный, встретился взглядом со встреч идущей барышней, и воскликнул:
   - Ах, какая девушка!
   Воскликнул больше из озорства, чем от восхищения: не такой уж красавицей она была. А, заглядевшись на её заулыбавшееся личико, равнение потерял и строй сбил.
   - Группа, стой! - Скомандовал Гусаков. - Матрос Кельман! Полторы минуты: познакомиться и принести телефон или адрес. Время пошло!
   Кельман бегом за барышней:
   - Девушка, минуточку! Будьте добры! - Догнал. - Простите, Вы не поможете мне? Я одну девушку ищу. Красивая девушка, вот в точности как Вы, такая же красивая и весёлая. Глаза у неё... Какие у вас глаза? Вот, голубые. Волосы светлые, шикарная блондинка... Брови... дайте внимательнее посмотрю... чёрные, изогнутые, будто финские лыжи... Ресницы... посмотрите на меня... как у Вас - густые, длинные. Сама красавица, - врал он без удержу: тут не до совести, время поджимает, - а имени я не знаю. Как Вас зовут?
   - Оксана.
   - Точно, Оксана! Так это Вы и есть! Значит, я Вас искал. Видите, как здорово получилось: искал и нашёл. Разрешите, чтобы больше не потерять, запишу Ваш телефон...
   Записал и бегом к своим. Добежал до строя, листок с телефоном протянул:
   - Ваше приказание выполнил!
   А Гусаков ему в ответ на часы указал: три минуты прошло.
   Вечером Гусаков, тяжело ступая, с опущенными плечами и поникшей головой пришёл на вечернюю поверку:
   - Матрос Кельман, выйти из строя, - уставшим голосом потребовал он.
   Кельман, как полагается, вышел на два шага и повернулся лицом к строю.
   - Моряки, - на медленной и трагической ноте начал Гусаков. - Вы, несомненно, заметили, что после ужина фильм я не смотрел. Большинство из вас, наверняка, обратили внимание на то, что я не пил установленного Главкомом ВМФ вечернего чая, чем нарушил распорядок дня и, безусловно, понесу заслуженное наказание.
   Постепенно голос его обретал силу.
   - Я безвылазно сидел в своей каюте в течение двух часов и сорока семи минут. За это время я прочитал Словарь живого великорусского языка Владимира Даля, Толковый словарь современного русского языка профессора Ожегова, Словарь синонимов, Словарь иностранных слов и все сорок три тома Большой Советской энциклопедии с дополнениями и приложениями. Во всех этих многотомных и многостраничных трудах я искал слово или выражение, которое определяет сегодняшний поступок матроса Кельмана.
   Выдержал паузу и трагически, как единое слово, вывел:
   - И-не-нашёл! Нет такого определения! Понимаете, товарищи североморцы: за десятки, за сотни тысячелетий своего существования население Земли не придумало слова, которым можно в полной мере охарактеризовать поступок матроса Кельмана. А ведь в истории человечества были величайшие умы! От древнегреческих философов и до знаменитых учёных наших дней. Так неужели они не смогли подобрать нужное слово?!
   Нет, товарищи моряки, не потому его нет. Но потому, что в том слове до сегодняшнего дня не было никакой надобности! За всю историю от сотворения Богом Адама и до сегодняшнего дня ни кто, ни один человек на земле не совершил такого позорного поступка! Целых три минуты матрос Кельман потратил на то, чтобы договориться о свидании с девушкой, которая совсем не Брижжит Бардо и не Марина Влади. И даже не известная всем вам Евдокия с топливного причала, которая стоя у борта напротив корабельной трубы одним глазом видит форштевень, а другим кормовой срез.
   Три минуты! Такой колоссальный срок! Это целых... Сколько это секунд, мне доложит сейчас старший матрос Дроговсюк...
   Дроговсюк, среднего роста, грузный, с несколько оплывшим "бабьим" лицом, расстаётся с улыбкой, устремляет взгляд на подволок и беззвучно шевелит губами.
   - Правильно, товарищ старший матрос: сто восемьдесят. Спасибо за подсказку. Я всегда был убеждён в том, что в трудную минуту Вы меня непременно выручите.
   Дроговсюк перестаёт шевелить губами, опускает глаза и таращит удивлённый взгляд на верхнюю пуговицу кителя старшего лейтенанта.
   Строй шевелится. Едва сдерживаемый смех рвётся наружу. Первая шеренга, где стоят молодые, изо всех сил старается удержать растягивающиеся до ушей рты, во второй старослужащие откровенно фыркают.
   Гусаков, того не замечая, продолжает:
   - Вы только вдумайтесь, товарищи, в эту цифру: сто восемьдесят секунд! За это время наш корабль проходит восемь кабельтовых. Экспресс Ленинград-Москва шесть километров, современный пассажирский самолёт пролетает почти полста. Строители возводят 630 квадратных метров жилья, а если прибавить сюда и сельские дома, то все 820. Металлурги выплавляют 500 тонн чугуна и 660 тонн стали. Энергетики вырабатывают 4 миллиона 230 тысяч киловатт-часов электроэнергии, селяне выращивают 1100 тонн зерна, а женщины рожают, без малого, три десятка младенцев. Вы только вдумайтесь в эти цифры и оцените их! Какое богатство приращивается в нашей могучей и необъятной стране за три минуты! А матрос Кельман тратит это поистине драгоценное... Нет, не драгоценное - бесценное для народа и государства время на то, чтобы назначить рандеву ничем не выдающейся девице.
   И ладно бы то случилось на Севере, за Полярным кругом, где на каждую женщину в возрасте от восемнадцати до шестидесяти лет приходится, как подсчитал флагманский доктор, по два метра восемьдесят четыре сантиметра добротного военно-морского... хм... С Вами, Кельман, чуть до греховных слов не дошёл. А то здесь! Где на десять девчонок, по статистике девять ребят! И в такой благоприятнейшей обстановке матрос Кельман не укладывается в отведённое время и покрывает несмываемым пятном позора Краснознамённый Северный флот и весь Военно-морской флот Советского Союза!
   Всё. Сил моих больше нет. Пойду к дивизионному доктору, пусть выпишет мне лекарство от инфаркта. Становитесь в строй, Кельман. А я приму лекарство и буду в каюте в одиночестве переживать позор нашего корабля и всего нашего флота.
   Кивнул дежурному по кораблю:
   - Распускайте.
   Посмеяться посмеялись, но урок пошёл в прок: впредь никто уже не рисковал, будучи в строю, воскликнуть: "Ах, какая девушка!" или как-то иначе выказать вслух интерес к особе прекрасного пола.
  
   После отбоя Румянцев, что по заведённому им порядку делал ежевечерне, прокрутил день, отмечая свои и своих подчинённых промахи и удачные действия.
   Получалось, что рано он объявил благодарность Марказинову, рано позволил добавить в их отношения неформальную нотку. Ну, что ж, надо выправлять ситуацию и наука впредь: с молодыми, до сдачи на штат, из официальных рамок не выходить; и без очень веских на то оснований - не поощрять. По крайней мере, перед строем. А то мнить начинают: всего уже достигли. И расхолаживаются. Хочешь спать вволю и служить без головной боли - ежечасно и ежеминутно учи, тренируй и воспитывай подчинённых.
   М-да, считал, что с Ивановыми многому научился, ан нет, и азы некоторые оказались неведомы.
  
   Румянцев. Новоиспечённый.
   Вызвал меня механик в ПЭЖ и сообщил: на место Дорышева, снятого с должности командира отделения мотористов первого поста, назначают меня.
   Не было у бабы хлопот...
   С одной стороны, не так уж плохо: выше оклад, избавлюсь от черновой корабельной работы и, немаловажно для меня: не буду подчиняться Парамонову, человеку не слишком далёкому, середнячку в специальности, но весьма хваткому. Нет, он не ловчил, не хитрованил, трудолюбия и усердия у него не отнимешь, но если за что-то ухватится, из рук уже не вырвешь.
   Но... Вот этих "но" - не то чтобы больше, но неприятней они:
   Дорышев хороший парень и снят не за нарушения дисциплины, и не за незнание специальности, а за мягкий характер. Специалист он прекрасный и своё заведование знает, как говорится, от и до.
   С другой стороны, разжалование его неожиданностью на корабле не было. Все видели: командовать людьми он не может, с обязанностями командира отделения не справляется и, рано или поздно, будет снят. И всё-таки, было у меня чувство вины и неловкости перед ним: не лентяй, не разгильдяй и не тупица. И виновен лишь в том, что не смог подчинить других своей воле.
   Во-вторых: справлюсь ли?
   Командирский мой опыт если не равен, то близок к нулю: в шестом классе одну четверть подменял звеньевого, месяц пролежавшего в больнице, а потом, после операции, сидевшего дома по справке. Да и то частенько его всем звеном навещали и, естественно, от дел он полностью оторван не был.
   На такой опыт надёжно не обопрёшься. И Ивановы, Виктор да Николай - весь личный состав отделения, народ не очень-то покладистый. К тому же - мои годки. А на корабле срок службы значит очень много, порой, не меньше звания. Ни в каком уставе это не написано, но Флотские Традиции, корабельный адат, - строги и требовательны. А превозмогать её и постоянно конфликтовать, а то и собачиться с теми, с кем в одном кубрике живёшь, за одним баком обедаешь, а случается, ешь из одной миски - не легко. А мне, пожалуй, не по силам.
   - А кроме меня, что, некого назначить?
   - А чому я? А чому не он? Прямо как хохол на первом году службы, - оборвал мои возражения механик. - А тому, шо приказ о твоём назначении уже пописан и приказы не обсуждаются. Всё. Иди отсюда.
  
   После завтрака начались мои мытарства. Идти во второй пост, где служил до вчерашнего дня, смешно и глупо. А в первый, которым буду командовать, которым номинально уже командую - не хватало духу.
   Не знал, как войти, что сказать, как вести себя сегодняшними подчинёнными, которым ещё вчера был ровня.
   В глубине души надеялся: выйдет из ПЭЖа Козлов, командир нашей боевой части, отведёт меня в пост и всё, - то есть меня - поставит на своё место. Но тот, видимо и не догадывался о терзаниях новоиспечённого, или точнее сказать - недопечённого, а если совсем точно, вовсе не испечённого командира.
   Зашёл в умывальник: если там курят мотористы первого поста, то, вполне естественно, вместе с ними пройду в пост. Но в умывальнике никого нет; пусто и в гальюне.
   Топот в коридоре стих - все разошлись по своим постам: через минуту, а то и раньше начнётся проворачивание. С его началом я должен принять доклады не только от мотористов, но и от подчинённых мне, как командиру поста - электриков, трюмных и котельных машинистов - ото всех, кто служит в боевом посту один боевой части пять.
   "Проворачивание начинается, а боевой командир боевого поста отсиживается в отхожем месте!"
   Собственная насмешка подстегнула. Быстро подошёл к люку в ПУМ. Но на том заряд храбрости кончился.
   "Чего боюсь? Иди! Не век же здесь стоять! Сейчас..."
   - Оружие и технические средства осмотреть и проверить! - В самое ухо прокричал динамик.
   Спускаюсь в ПУМ и не ощущаю, какие леера под руками: холодные или горячие. А войти нужно командиром поста, хозяином положения.
   Вот и последняя ступенька. Оглядываюсь. Все смотрят на меня, как мне кажется, выжидающе и настороженно. А мой рот растягивается в совершенно неуместную, идиотскую улыбку. Стараюсь подавить её. Делаю шаг от трапа. Иванов Виктор встаёт с кресла у пульта - с моего места. Внутренне благодарен ему за то, что сам уступил. Но вида стараюсь не подать. Сажусь в кресло, спрашиваю:
   - Докладывали?
   - Нет, - ответил Виктор.
   Беру микрофон, и, не дожидаясь докладов от подчинённых - время на это уже упустил - сам докладываю в ПЭЖ, что пост один по местам проворачивания.
   Осмотр и проверка оружия и технических средств или, кратко - проворачивание - началось. В это время каждый обязан проверить все механизмы своего заведования, убедиться, что они исправны и готовы к действию. Поэтому все, кроме меня и старшего электрика, чьи щиты в ПУМе, должны быть в машинном отделении, где их техника. Но там работает дизель-генератор, грохот которого, отражаясь от бортов и переборок, больно хлещет по ушам.
   У выхода в машинное помещение сгрудились молодые, настороже и наготове. Им достаточно намёка. И действительно, заметив мой, внимательный к ним взгляд, исчезают за дверью.
   На кожухе фидера сидят старший электрик Саша Богданов и Иванов Николай. Рядом с ним садится Виктор. Все негромко переговариваются и даже не смотрят в мою сторону. Но не сомневаюсь - ждут моих действий.
   Что я должен сделать? Сказать: ты делай одно, ты - другое, а ты - третье? Свои обязанности они и без меня знают. Ждать, чтобы сами пошли?
   Без нужды перелистываю вахтенный журнал. Но не без цели - время тяну. Что должен делать - знаю, но начать не могу. А они чего сидят и ждут?! Или без тычка не могут!
   Принимаю оригинальное, на мой взгляд, решение: поворачиваюсь к Ивановым, и ни к кому конкретно не обращаясь, говорю:
   - Стояночный ДГ[31] холодный, надо погреть.
   Они смотрят на меня, друг на друга, опять на меня. Отворачиваюсь. И тут же начинаю себя корить: зачем отвернулся? Почему сказал безадресно? Ведь Николай сегодня дежурный моторист и его обязанность держать стояночный дизель-генератор в прогретом состоянии. Поворачиваюсь снова:
   - Коля, запусти ДГ, пусть прогреется.
   - Мне гидросистему на тральной лебёдке надо проверить, - и не спеша, даже не взглянув на меня, медленно поднимается по трапу.
   Повторить то же Виктору, я боюсь: если и он не послушается - что тогда? Самому запустить? Нет. Ни в коем разе. Будет тоже, что с Дорышевым.
   Как было бы всё легко и просто, служи Ивановы меньше меня! Но... Есть то, что есть и незачем нюни распускать. Стояночный должен быть прогрет. И не только потому, что того требует инструкция. Сейчас скажу Виктору. Сейчас... только запишу сегодняшнее число в вахтенный журнал...
   Кончается и эта отсрочка.
   Сейчас скажу. А вдруг не пойдёт?.. Ерунда. С чего ему не идти? Мало ли... Николай-то не пошёл. Ну, Николай... У него ситуация особая: командир корабля приказал - хоть двадцать четыре часа в сутки проводи на гидросистеме, но чтоб к состязательному тралению лебёдка и кран-балки были в идеальной готовности.
   Смелее говори! Сейчас, вот только... Никаких только, повернись и скажи.
   Хорошо смазанное кресло поворачивается с трудом и со скрипом. Во рту сухо и шершаво. Язык толстый и неуклюжий, цепляется колючками за нёбо. Но всё-таки шевелится:
   - Витя, прогрей стояночный.
   Он встаёт и выходит в машинное отделение. Жду. Минута. Две. Но вот, стрелка тахометра вздрагивает и отрывается от нуля. И чего боялся? Сказал запустить - он и запустил. И чего боялся!
   Немного погодя встаю, иду к выходу в машинное отделение. Котельные, трюмные, электрики расступаются. Но меня это уже не удовлетворяет.
   - А вы что в ПУМе делаете? - И пропускаю их в дверь перед собой.
   Так мне помечталось. Но не сказалось, не решился.
   "Шут с ними, с котельными, трюмными да электриками - отмахиваюсь, - у них есть свои командиры отделений, пусть сами со своими кадрами разбираются".
   "Но ведь командир поста я и все служащие в посту, не зависимо от специальности и звания подчинены и мне, как командиру поста". Но давлю в себе это несогласие и выхожу из тихого ПУМа в грохочущее работающими дизелями машинное отделение.
   Обхожу, осматриваю. Всё знакомо и всё ново. Раньше, приходил ли сюда для тренировок или помочь, если требовалась моя помощь - я был гостем. Теперь - хозяин. Вентиль на маслопроводе расположен не очень удобно - съедаются лишние секунды при подготовке двигателя к запуску. То знаю давно по тренировкам, но теперь вижу и другой недостаток: сальник затянут до упора, а масло сочится по штоку - надо менять набивку, а заодно, развернуть вентиль в более удобное положение. За котлом, возле опреснительной установки, неисправен светильник. И сам был не прочь "придавить ухо" в этой тёмной и тёплой шхере. Но теперь, в моих глазах, это не достоинство, а недостаток.
   Надо сказать электрику, чтобы починил светильник. Надо сказать кому-нибудь из Ивановых, чтоб набили сальник... Но как - если сущую пустяковину, приказать, чтобы запустили двигатель - чуть не полчаса разгонялся. И то не приказал, а попросил.
   Как перестроиться самому? Как перестроить отношения с ними, вчерашними моими товарищами и нынешними подчинёнными?
   А может не нужно ничего перестраивать? Пойду к механику и откажусь от должности, оставшиеся полтора года и старшим спецом дослужу. Зачем мне лишние хлопоты под конец службы?
   Только всё это - разговоры с собой. Ни к какому механику я не пойду: приказ о моём назначении был, и добром я с этой должности теперь не уйду. Отпустят, и не отпустят - выгонят, когда станет ясно: ни какого от меня толку, одни убытки.
   А чем я хуже других командиров отделений и командиров постов? Почему у них получается, а у меня не получится?
   Может быть, и получится. Но как начать - вопрос. И с чего начать - тоже вопрос.
  
   Между проворачиванием и политзанятиями пятнадцатиминутный перерыв.
   Не знаю куда себя деть в эти пятнадцать минут. Иду в кубрик, беру тетрадь. Из кубрика на ют. Там почти вся команда. Стоят в одиночку и группами. Шутят, курят, смеются, переговариваются. Все заняты своими делами, а мне кажется: только на меня смотрят и ждут - что буду делать.
   Глупости, конечно. Но не могу убедить себя в обратном.
   Подошёл к одной группе, к другой, к третьей. Молча подошёл, молча постоял, молча отошёл. И, пожалуй, первый раз в жизни пожалел, что не курю: спросил бы спичек, угостил сигаретой и тут разговор сам собой завяжется.
   Сутки назад и крупинки сомнения не было: к кому подойти, как подойти, о чём заговорить. А сегодня между мной и всеми словно стена выросла. Почти наяву её ощущаю: она из стекла и высотой мне по грудь. Откуда взялась? Почему? Быть может потому, что не перестроился на своё новое положение? И остальные не перестроились? Или для них всё и давно стоит на своих местах и я, в их мнении, командир отделения? Возможно. Но как узнать? Как определить? Хоть бы слово, хотя бы намёк какой...
   Закончились политзанятия и началась приборка. Утреннюю я благополучно пересидел во втором, своём прежнем, посту. Сейчас туда идти нельзя: от себя не спрячешься, а больше не от кого.
   В ПУМе никого. Ивановы в машинном отделении на масляной цистерне сидят, укрывшись за главным двигателем, и разговаривают. Приборка началась, а они сидят и болтают! Теперь всё зависит от меня: как поставлю себя сначала, так, или почти так, будет впредь. Подхожу и, не глядя на них (боюсь, заметят в глазах мою нерешительность), говорю:
   - Витя, подмети в ПУМе и обрез с мусором вынеси.
   А Николая зову с собой, навести порядок в аварийном кранце - так, мне кажется, оставляю ему меньше возможностей проявить свою строптивость.
   Они тотчас спрыгивают с цистерны и направляются - один в ПУМ, другой к аварийному кранцу. А я отворачиваюсь и опускаю голову, чтоб не увидели мою улыбку: подчинились оба и сразу, и без пререканий.
   И только дошли мы с Николаем до аварийного кранца, в дверном проёме ПУМа проявился Виктор. Смотрит на меня, что-то сказать хочет, но видимо не знает, не может решить, как обратиться: по имени как прежде, или по званию.
   - Там... механик вызывает, - находит он, наконец, приемлемую формулу.
   То-то, голубчик! Выходит, и ты меня боишься не меньше, чем я тебя!
   После обеда общекорабельные работы: готовили борта и палубу к покраске. Всеми командовал боцман и потому остаток дня прошёл гладко.
   Но вечером, подводя итог прожитому дню, собой я остался недоволен. Какая-то глупая боязнь неизвестно кого и неизвестно чего. Что это? Трусость? Не думаю. Скорее, неуверенность в себе. У меня часто бывает - хочу что-то сделать, но не решаюсь: а вдруг не получится как следует, а вдруг не то или не так сделаю? И упускаю за всеми этими сомнениями время, а потом готов локти себе кусать, но уже поздно. Нет у меня уверенности в себе.
   Впрочем, не так это, иначе я полагаю: в каждом человеке есть качества присущие всем людям, но в каждом развиты по разному: у одних едва намечены, у других развиты до некоего усреднённого уровня, у третьих ярко выражены, а у четвёртых раздуты до болезненного состояния.
   Значит, и во мне есть уверенность в себе. Только слаба она, не развита, как следует. А с чего ей было развиваться? Ни ростом, ни силой я не вышел, а это для парня очень важно. Правда, прочитал немало, гораздо больше, чем многие из моих сверстников. А по истории и вовсе мало кому доступное: у подружки одной старший брат в универе на вечернем учится, работает в БАНу. Из спецхрана кое-что прочитать приносил, в основном, мемуары иностранцев и сборники документов изданные ещё до революции. Но во дворовых ребячьих компаниях такие знания не очень высоко котируются. Впрочем, и вне ребячьих компаний, тоже. Особенно, среди людей пожилых и пользующихся каким-либо авторитетом. Зачастую, им в споре важнее выглядеть победителями, нежели родить истину. Или им неприятно было выслушивать подсказки подростка? Или замечал и подсказывал недостаточно тактично?
   И потом, много прочитать - не такая уж великая заслуга. Все читают. А иных талантов у меня не было, ни в чём, что притягивало бы ко мне ребят, я не преуспел. И товарищем, скорее всего, был не слишком хорошим. В дружбе терпеть чьё-то верховенство над собой не хотел; а с теми, кто легко подчинялся мне - мне же было не интересно. Их покорность для меня была больше обузой, чем удовольствием.
   Отец и мачеха заботились о том, чтобы я был сыт, обут, одет; а с меня требовали - чтоб учился не хуже других, то есть, не было двоек в табеле, и на второй год не оставался. Как не беспокоило и то, когда стал подростком, дома иногда не ночевал или возвращался с ребячьего гульбища с разбитой губой или с добротным синяком под глазом. Смотрели: жив, руки-ноги целы, голова на месте - и ладно. В остальном, ни заботами, ни требованиями и никаким иным вниманием меня не перегружали.
   И получается, что приложенные к моей врождённой неуверенности в себе: совсем не выдающаяся внешность, отсутствие притягательных для сверстников талантов, неумение дружить, отсутствие неких неформальных, дружеских отношений с кем-либо из взрослых - лишало меня необходимой для подростка поддержки извне - от друзей, товарищей и знакомых. Не было одобрительного слова родителей и вообще взрослых. Но было удивление - отчего так: я с самыми добрыми намерениями говорю человеку, где он неправ, чтобы он вновь не оговорился на этом же месте и не выставил себя в невыгодном свете. А он не только обижается, но делается агрессивным и злопамятным и только ищет даже не повода, а предлога, чтобы ткнуть потом: умник! грамотей! за собой лучше смотри!
   Ну да ладно, объективные причины тут искать - дальше в чащу идти. Всё гораздо проще: своих сомнений раб и плоды соответствующие.
   Вывод: сомнения и метания - в сторону. Решил: так! Значит так, и ни на микрон иначе. Специальность свою знаю как, уверен, ни один из мотористов на корабле не знает - есть на что опереться.
   Да, знаю... Но ведь этого мало. И Дорышев хорошо знает специальность, а командир отделения из него не получился. И не повезло, что моими подчинёнными оказались Ивановы. С ними я был в одном взводе в учебном отряде, после учебки попали в один дивизион, а потом на один корабль. И всегда были равны. Но вот, оказались в одном посту - и я должен приказывать, а они беспрекословно подчиняться. Как в одну ночь забыть, перечеркнуть почти два года совместной службы и повернуть отношения так, будто и не были равными всё это время? Или не нужно забывать и перечёркивать? Тогда, как строить отношения, чтобы они признали меня командиром?
   Разумеется, в ближайшее время меня повысят в звании. Но это внешнее превосходство. От того, что прибавится количество лычек на моих погонах - отношение других ко мне само собой не изменится. Я должен добиться, чтобы они увидели во мне командира.
   Но как? Что для этого нужно сделать?
   Во-первых, коль скоро они мои годки, не демонстрировать своё превосходство, не раздражать их самолюбие. И, во-вторых, делать всё возможное, чтобы увидели во мне, как минимум, первого среди равных.
   - Просто, как всё великое, - усмехнулся я. Но как это сделать? Как?!
  
   Следующим утром не маяли меня проблемы предыдущего дня: куда идти, как войти. Зато появились новые, точнее, выступили на первый план.
   Должного порядка в посту нет. Технику содержат спустя рукава: кое-как работает и ладно.
   С чего начать? Видимо, нужно убедить Ивановых, что с исправной и ухоженной техникой служить легче и спокойнее. То они и сами знают - не первый день и не первый год на корабле. Просто расхолодились у Дорышева: может быть сломается, а может быть не сломается. А если и сломается - взбучку получит командир отделения, а Дорышев на них, разве что, побубнит.
   Что полезного для себя могу из этого вывести?
   Всякий не только за каждый механизм, но и за каждую гайку своего заведования в ответе. И командир отделения не заслонка от праведного гнева начальства.
   Все последующие дни я и Виктор Иванов работали в посту, приводили технику в порядок. Виктор характером сильно отличается от своего однофамильца. Спокойный, делает всё неторопясь и добросовестно, но обладает недостатками для меня серьёзными: обидчив и упрям. Да к тому же порассуждать любит: к чему да зачем так, а не иначе. Что на службе для командира любого ранга, если не нож острый, то заноза. И, всё-таки, работать с ним было легче, чем с Николаем. Упрямство его проявлялось, в основном, когда обижался и я старался не цеплять его за самолюбие. Убедить же в моей правоте, когда он впадал в рассуждения - знаний у меня хватало.
   Николай придерживался иной тактики: не спорил, но делал по-своему. Благо обстановка позволяла. С проворачивания уходил на лебёдку и кран-балки и, практически, всё рабочее время пропадал там. На мои просьбы поработать день-другой в посту - отказывался: много работы на гидросистеме. А приказать я не мог: на носу состязательное траление и он, сославшись на неисправность какого-нибудь узла, без труда добьётся отмены моего приказания. А такой пассаж на пользу моему авторитету не пойдёт.
   И уличить его в недобросовестности я тоже не мог: лебёдки и кран-балки с гидроприводом, техника пока новая, в учебных отрядах её не преподают, а изучают на месте, на кораблях, где такой привод установлен. Потому простые смертные, не занятые непосредственным обслуживанием, имеют о ней весьма смутное представление, если имеют его вообще. И Коля этим во всю пользуется: в начале рабочего дня снимет какой-нибудь агрегат, разберёт, разложит на парусине - и, поди докажи, что он всего лишь симулирует деятельность.
   И не откладывая, я взял у механика ключи от технической документации, и весь вечер просидел в ПЭЖе, над описанием этой гидросистемы. Потом пошёл на другой корабль, к моему земеле, гидросистемщику, и он ещё два вечера натаскивал меня, показывал на натуре, то что прочитал в описании и увидел в чертежах.
   И в ближайшее утро по окончании моего обучения сказал я Николаю:
   - До обеда поработаешь в посту, сменишь масло на главном двигателе.
   - Мне на гидросистему нужно, - ответил он привычной отговоркой.
   - Надо, так иди. Сменим масло, и пойдёшь, - я пытался уговорить его, приказать ещё духу не доставало.
   - Дорышев меня никогда не задерживал. При нём я весь день на гидросистеме работал.
   Это уж пальцем в глаз: ушёл хороший Дорышев, а пришёл плохой Румянцев. Зачем же так, Коля?
   - Что было при Дорышеве - то было при Дорышеве.
   - А сейчас будет иначе?
   - Кое-что изменится.
   - Не изменится. Я доложу механику: у меня работа срочная.
   - Что там срочного, скажи.
   - Что... Работа срочная, я уже сказал.
   - Оставь, пожалуйста, свой вызывающий тон и отвечай конкретно, раз спрашиваю!
   Он удивлённо глянул на меня, усмехнулся:
   - Золотниковый клапан нужно притереть.
   У меня сразу отлегло от сердца. И напряжение исчезло, и сомнение: кто кого. Эту партию я выиграл. Однозначно и стопроцентно.
   - Может быть, заодно, якорь к клюзу притрёшь?
   - Молодого нашёл, что ли? - Подковырка ему явно не понравилась. Зыркнул исподлобья недовольно, сердито даже.
   - Ну что ты, Коля, какой ты молодой? - Продолжаю потихоньку куражиться. - Про якорь так, к слову сказал, раз ты моторист второго класса собираешься притирать резину к бронзе.
   - А ты откуда знаешь, что там резина.
   - Знаю. И, вообще, пора бы твоей совести проклюнуться, а тебе не отлынивать от работы в посту.
   Николай расплылся в улыбке:
   - Про клапан я так просто сказал, думал, не знаешь. А на самом деле масло на манипуляторе подтекает, надо течь устранить...
   Но сейчас его происки меня не раздражали и не сбивали с панталыку, я даже забавлялся, и азарт у меня был, и был я уверен: здесь ему меня не провести, и обречён он, и "погибоша, аки обр".
   - После обеда подтянешь. Там работы на час, максимум, на полтора.
   - А мне ещё...
   Продолжает уже с плутовской миной на лице и, видно - без надежды на успех, а по инерции или не готов ещё сходу оставить последнее слово за мной.
   - Коля, это уже несерьёзно, - обрываю его. - Пойдём менять масло.
   - Ладно.
   В машинном помещении Николай долго исподлобья поглядывал на меня, сопел, кряхтел и, наконец, спросил:
   - А ты откуда знаешь, что у золотникового клапана резиновое уплотнение?
   - Я обязан знать устройство той техники, которую обслуживают мои подчинённые.
   - И гидросистему знаешь?
   - Знаю.
   - Ну да?
   - Сменим масло, убедишься.
   Покончив со сменой масла, я принёс чертежи и схемы и довольно бойко рассказал ему работу гидросистемы при различных положениях манипуляторов и устройство наиболее важных узлов.
   - Первый раз вижу, чтобы негидросистемщик так знал гидросистему, - поставил мне оценку мой моторист.
   А я не стал сдерживать довольную улыбку.
   - Кой-что знаем.
   С той поры Николай уже не позволял себе манкировать моими распоряжениями. Но и я, чего греха таить, по форме чаще предлагал, чем приказывал - не мог ещё напрочь отделаться от сомнений и неуверенности в себе.
   Но этот паллиатив, эти полумеры, не могли быть прочной и постоянной основой наших отношений. Долго ли, коротко ли, должна произойти стычка, конфликт, исход которого в значительной мере определит мой статус командира отделения. Я уже говорил, что до службы покорность некоторых моих приятелей была для меня обузой. Но покорность Ивановых стала необходимостью. Не для удовольствия, а ради дела. И к стычке я готовился. Произошла она на тренировках по борьбе за живучесть. Тренировки закончились, но команду "от мест отойти" пока не дали. А Виктор направился к трапу.
   - Витя, подожди, команды ещё не было, - попробовал я остановить его.
   - Да, ладно... - Махнул он рукой и стал подниматься по трапу.
   Дивизионный СПС меня предупредил: сегодня, во время тренировок по борьбе за живучесть, будет проверка из штаба дивизиона. И если Иванов сейчас наткнётся на проверяющих - неприятностей не оберёшься. Сказать об этом? Решит, что за себя боюсь и прошу об одолжении. Приказать? А если не подчинится? ПУМ полон людей и мой командирский авторитет вряд ли станет большим, а меньшим - несомненно.
   Оставить без внимания, возможно проверяющие ушли? Но как быть в следующий раз, когда понадобится безоговорочное подчинение и как тогда настоять на своём? А будь, что будет! Послушается - хорошо, не послушается - нарвётся на проверяющих - сам поймёт. А если не нарвётся? Если они ушли или вовсе не приходили?
   Иванов уже взялся за штурвал задраек люка.
   - Витя, вернись.
   - Курить хочется, - он явно не собирался возвращаться.
   Нет уж, дудки!
   - Старший матрос Иванов, приказываю: по трапу, вниз, бегом марш!
   Он удивлённо смотрит на меня, не верит, что это всерьёз.
   - Выполняйте!
   Он сбежал по трапу.
   И каюсь, не остановился я, добавил ещё:
   - Нале-во! Два шага вперёд марш! Смирно! Так и будешь стоять до команды "от мест отойти", раз по-хорошему слушаться не хочешь.
   Я опасался, что нажил себе врага надолго, быть может, до конца службы и внутренне был к тому готов. Но уже при построении на вечернюю поверку, Виктор дёрнул меня за рукав:
   - Командир, ты знал, что будет проверка из штаба?
   - Знал.
   - Сказал бы. Я б не полез раньше времени.
   - А я для тебя не авторитет? Или, считаешь, приказываю, чтобы власть свою продемонстрировать?
   - Я же послушался.
   - Зачем мне такое "послушался", если приходится кричать и ставить по стойке "смирно"?
   - Больше не придётся.
   - Не знаю.
   - Ну, командир, так не честно: я осознал, а ты дуешься...
  
   Вот так, преодолевая других, а пуще - преодолевая себя, я становился на своё командирское место. И, пусть ещё не крепко - но уже стоял.
   И надо надеяться - придёт то время, когда не будут мучить сомнения: что сказать, как приказать. Отношения установятся прочно и окончательно, и всё потечёт легко и естественно, как река по своему многовековому руслу. Но это, наверно, не скоро будет.
   Однако случилось гораздо раньше и пришло с другой, тогда ещё не виденной мной стороны: в один из вечеров, когда я после отбоя прокручивал в памяти прожитой день, вдруг пришло осознание - будто в голову вложили. В одно мгновение и понял я и принял: поставлен на эту должность не для славы моей и не для корысти, а для дела. Так же, как моториста ставят к двигателю, штурманца к локатору, акустика к ГАСу, кока к плите на камбузе. А меня - к людям.
  
   Я вошёл в ПЭЖ. Козлов лежал на диване, заложив руки за голову, и созерцал подволок. И едва я переступил комингс, принялся кричать на меня:
   - Безобразники! В гроб меня вогнать хотите! Бездельники! Но я за вас возьмусь! Всех на "губу" пересажаю! А тебя первого посажу!
   Верный признак хорошего настроения. Значит, получил письмо из дома или, в очередной раз, решил с долгами рассчитаться.
   - Ну, чего пришёл?
   - Ремонт стояночного дизель-генератора. Ключ от ЗИПа нужен.
   - В столе возьми.
   Сказал это совершенно спокойно, будто не кричал на меня несколько секунд назад.
   - А что возьмёшь - в "Журнал расхода ЗИПа" записать не забудь, а то дивмех опять мне чоп вставит. Всю плешь проел, вот, смотри, - приподнял зачёсанные от темени на лысину волосы. И снова закричал: - А всё из-за вас, бездельники! - И тут же спокойным и даже нежным голосом: - На, посмотри, вчера письмо получил.
   Протянул цветную фотографию девочки лет трёх-четырёх, а может и пяти - не разбираюсь я в барышнях такого возраста.
   - Дочка. Уже на телевизор взбирается. Я научил, - с гордостью пояснил механик. - Ну как, хорошая?
   - Наверно. Я в детях не смыслю ничего.
   - Не смыслишь, так нечего было хватать, - отобрал фотографию. - И проваливай отсюда! Да дверь захлопни, а то ещё кто-нибудь припрётся!
   Вот таков наш командир боевой части: мягкий, добрый и совершенно не военный. Думается, есть в этом часть причины того, что Дорышева сняли: не было ему поддержки от механика. И у меня до сих пор ни разу не спросил: как, что, справляюсь ли, нет ли?..
   Дед его вышел в отставку вице-адмиралом. Отец по сию пору служит, командует бригадой торпедных катеров. А в нём (сын вина - уксус), ни одной военной жилочки. И мучается он сам от своей непригодности к военной службе, и других мучает. Подаёт рапо?рт за рапо?ртом об увольнении в запас - да всё безрезультатно, не отпускают. Почему - кто их знает. Авторитет деда тому причиной или некие высшие соображения. Впрочем, не моё то дело и не должно мне, по уставу, действия командования обсуждать. Да только жалко его.
  
   Перед ужином механик пошёл к командиру корабля:
   - Товарищ командир, прошу добро сойти на берег.
   - Запретить, Козлов, я Вам не могу. Но настоятельно рекомендую остаться на борту. - Подождал, но пауза затягивалась. Побудил к ответу: - Так что?
   Лейтенант, невзирая на сухой и официальный тон командира, остался при своём намерении:
   - Прошу добро сойти на берег.
   - Идите. Но без фокусов.
   - Есть идти! - Ответил Козлов на первую часть. Вторую, про фокусы, похоже, не расслышал. И отдал честь. Что делал достаточно своеобразно: прикладывая к головному убору руку, изгибал её в запястье до предела и получался у него не уставной треугольник, а трапеция собственного изобретения.
  
   Козлов и старший лейтенант с СКРа[32], пьют чай "по-лейтенантски".
   "По-адмиральски" пьёт дед Козлова, когда встречается со своим другом и однокашником, тоже адмиралом. Перед адмиралами стаканы тонкие, с гравированным узором, в тяжёлых, с благородной чернью серебряных подстаканниках, которые специально для такового священнодейства за немалые деньги куплены в комиссионном магазине и, ни на что иное, кроме адмиральских чаепитий, не употребляются. В каждом стакане крепкий чай с лимоном. Чай, домашнего, для себя, сбора деду ежегодно привозят, а не не случится возможности привезти, присылают друзья из Абхазии. Между стаканами, точно по центру невысокого, в индийском стиле, столика, за которым располагались адмиралы, бутылка коньяка КВВК и хрустальная вазочка с тонюсенько нарезанным лимоном. Отпив глоток-другой, доливают коньяком. Беседуют. Побеседовав, отпивают и доливают. Закусывают лимоном: сначала ждут, когда тончайшая мякоть растворится на языке, затем разжёвывают кожицу. И опять беседуют. И так, пока коньяк не кончится. А как закончится, перебираются из кабинета зимой в гостиную, летом на балкон и продолжают беседу там.
   "По-лейтенантски" пьёт его внук, также с приятелем и однокашником. Перед каждым из них, на видавшем виды столе, перешедшем в наследство от предыдущего владельца комнатки в офицерском общежитии, гранёные стаканы без подстаканников, экспроприированные в буфете. В стаканах незамысловатый военторговский чай. Между стаканами, по центру стола, бутылка "шила" и блюдце с нарезанной кружочками луковицей. Вместо хлеба, не идти же ради него в магазин, пачка "фанеры"[33]. Выпивают по стопке "шила", запивают двумя-тремя глотками холодного чая из гранёных стаканов. Закусывают кусочком галеты и колечком лука. Беседуют. Побеседовав, выпивают, запивают и закусывают. И опять беседуют. И так, пока "шило" не кончится. А как закончится, выбираются из комнатки, и весёлыми ногами, зимой и летом, перемещаются по традиционному маршруту - от одного "надёжного" места к другому, продолжают беседу и активные поиски: где ещё можно добавить. И в этот раз не всуе ходили - нашли и добавили, и не единожды. Но голов не потеряли, о следующем дне побеспокоились, выкроили для сна два предутренних часа.
   На подъёме флага Козлов изо всех сил старался держать тело стойким, а взгляд орлиным. Командир, проходя мимо строя, ощутил исходящее от механика лёгкое дуновение свежего весеннего ветерка. Слегка пошатнулся от того дуновения и внимательно присмотрелся. Заметил бремя береговых тягот, гнетущих лейтенанта, но, отметил и то, что офицер пусть с трудом, но держится бодро, ничего не сказал.
  
   Пока стояли в базе, Марказинов, под рьяным попечительством не на шутку осерчавшего Иванова-первого, добил недоученное и благополучно, с оценкой "хорошо", сдал на штат. Был допущен ко сну в адмиральский час, к просмотру фильмов и телевизора, но вахту один пока не нёс - опыта и навыков маловато, Румянцева дублировал.
   Закончили ППР, и снова в море. Сначала подплаву помогали, с шумилками работали. Потом на запад пошли, искать и фиксировать натовские буи-разведчики. Неплохо бы, при обнаружении, их вытралить и уничтожить, но, увы, нейтральные воды. Легли на обратный курс.
   Штурман закончил прокладку. Филичкин на руле, глянул на карту, вспомнил: летом почти в этой точке дрейфовали, ждали баржу-снабженец.
   Штиль. Солнце.
   Самые нетерпеливые любители порыбачить, вышли на ют. Рыбу - треску и пикшу, ловили на поддёв: из жёсткой проволоки сгибали четырёхрогую кошку, остро затачивали концы. Лучше всего получалась такая кошка из двух изогнутых сварочных электродов. На стержень надевали надраенную трубку: медную, латунную или мельхиоровую - какая попадалась под руку. Привязывали к толстой леске или к штерту[34], бросали за борт и подёргивали вверх. Треска или пикша блестящую и подпрыгивающую трубку принимала за рыбу, бросалась на неё и попадала на крючок: поддёрнутой кошкой цепляли её за голову, за бок иногда за хвост - чем подвернётся рыба.
   Увидев то, Румянцев подошёл к фальшборту и бубниво, но громко, чтоб все ловцы слышали, озвучил древний указ Петра Первого:
   - Поелику рыбная ловля занятие зело воровское есть, жалованье рыбарям положить малое, по рублю человеку в год. А продовольствия им не выдавать вовсе.
   Но в пустоту те слова ушли: увлеклись рыбной ловлей, никто его не слышал и слышать не желал. Мичману же Латышеву до указов Петра дела не было, но хозяйственным оком усмотрел в увлечении моряков продовольственный прагматизм: есть чем запасы пополнить. И из своей команды отрядил людей на рыбную ловлю.
   В перерыве между работами, все кроме вахтенных, вышли на ют покурить и полюбопытствовать: какие успехи у рыболовцев. И менее чем в полчаса рыболовный зуд охватил весь экипаж. В ловлю рыб ударились даже те, кто ни разу в жизни удочку в руки не брал. В обоих машинных помещениях выстроилась очередь к верстакам: гнуть и затачивать кошки. Совсем затрясли молодого боцманёнка: давай штерт - весь запас лесы уже пущен в дело. Ахметов, по совместительству корабельный электросварщик, хватал всех за рукава, хватался за свою бритую голову, ругался, на чём свет стоит, и порывался бежать, жаловаться командиру: на кошки растащили у него две пачки дефицитных маломагнитных электродов.
   Не только Ахметов, донимали рыболовов и чайки. Кружилось их над кораблём столько, что солнце едва просвечивало. Норовили выхватить рыбу из воды, когда её, попавшуюся на крюк, подводили к поверхности. Не так уж редко им это удавалось. В воде чайки очень маневренны: гребут то одной ногой, то двумя, причём, двумя могут грести одновременно или по очереди; при этом, пальцы то сжимают, то разводят, изменяя площадь "весла". А ей не удастся, тут же, пока рыба в воздухе между водой и фальшбортом, на неё стремительно бросается другая, а скорость у чаек в полёте достигает сорока километров в час, и той везёт чаще, срывает рыбину с кошки. Наиболее нахальные норовят утащить с палубы, а оборзевшие до зела - вырвать из рук.
   По юту небезопасно ходить: палуба скользкая от чешуи и внутренностей рыбы.
   Часа через два прибежал на ют мичман Латышев, и прокричал:
   - Всё! Хватит! Рефрижераторная камера забита полностью, под завязку.
   У боцмана, вышедшего на ют вслед за Латышевым, и увидевшего надругательство над боевым кораблём и военно-морской чистотой, ещё одна прядь волос перекрасилась в седую. Однако на этом его потрясения не закончились. Поднял глаза и обомлел: чайка птица прожорливая, но неряшливая и к гальюну не приученная, отправляет свои надобности там, где в её невеликую башку взбредёт. В местах гнездовий загажено всё и везде: возле гнёзд, вблизи их, поодаль и окрест. Скалы разрисованы так, словно любители граффити здесь обосновались и не один год прожили. Не изменили птицы своим привычкам и сейчас. Все чехлы на вооружении и механизмах, так заботливо и тщательно выстиранные перед выходом в море, теперь были перекрашены в совершенно непотребный цвет.
   - Прекратить... Немедленно прекратить эту безобразие... - хотел крикнуть, но от необъятного возмущения лишь прохрипел Сорокин. Откашлялся, отдышался и рявкнул: - Прекратить! И сию же секунду скатить палубу и выстирать чехлы! Развели порнографию! Военный корабль во что превратили! Я кому говорю: прекратить! - Подошёл к матросу, только что втащившему на палубу здоровенную рыбину, треску килограммов на семь или восемь, вырвал кошку из рук и собрался выбросить её за борт, но вдруг глаза его сузились и лицо ещё больше побагровело. - Что-то штерт мне больно знакомый... Откуда он у тебя? - Прошипел боцман.
   Матрос в ответ пробормотал что-то невнятное.
   - С тобой я разберусь! И с тем, кто тебе его дал! А сейчас... Всем: через десять минут построиться на юте! Форма одежды - в рабочем платье! Палун!
   - Я, товарищ мичман!
   - Обеспечить щётки и мыло!
   Уже через четверть часа из двух пожарных рукавов скатывали палубу. Чайки бросались на смытую за борт мелкую рыбу, которой пренебрёг Латышев, или норовили подхватить с палубы. Но стоило какой-нибудь зазеваться, тут же на неё направляли брандспойт. И смех и улюлюканье сопровождали птицу, высоко подброшенную вверх сильной струёй воды. Чайка в ответ испуганно и пронзительно кричала, на недолгое время отлетала в сторону, но, придя в себя, возвращалась снова: авось удастся поживиться.
   Гусаков, он вахтенный офицер, развлекаясь, смотрит с мостика на ют и, вспомнилось к случаю, рассказывает молодому сигнальщику:
   - Чайка птица наблюдательная. Как-то шли мы в Норвежское море, попутно бакланьих счетоводов[35] на борт взяли, чтобы высадить на Рыбачьем, на месте гнездовий. Интересные вещи они рассказывали. Людей чайки различают не по одежде, не по фигуре, не по походке, а по лицам. До нас они чаек кольцевали на Беломорском побережье. Чайкам такая развлекуха сильно не понравилась: ловят их, крылья к бокам прижимают, на ноги чуть ли не кандалы надевают. И, в отместку, принялись нападать на людей. Причём, не на всех подряд, а избирательно, только на тех, кто их ловил и надевал кольца. Исследователи пробовали переодеваться, менять походку - без результата: чайки всё равно находили их среди прочих научных людей и норовили ударить то клювом, то крылом. И лишь когда надели самодельные маски: разрисованные куски ткани с прорезями для глаз и рта - птицы перестали их узнавать и нападения прекратились.
   К предобеденной приборке чехлы были выстираны, а палуба скачена и выдраена. Боцман, удовлетворённый тем, что своевременно и оперативно водворил на военно-морском корабле военно-морской порядок и военно-морскую чистоту, теперь уже в более спокойном настроении, но не с меньшей дотошностью и въедливостью вёл дознание по поводу исчезновения из форпика целой бухты лавсанового штерта диаметром четыре миллиметра. А боцманята бегали по постам и отсекам, собирали отрезки того четырехмиллиметрового штерта, который так опечалил сердце боцмана своей пропажей.
   Чайки недолго покружили над надраенной палубой, не нашли больше рыбы и метнув, в отместку, несколько блях на свежевыстиранные чехлы, улетели в иноё место искать рыбу насущную и гадить.
   Пообедали. Адмиральский час. Корабль по-прежнему в дрейфе: снабженец подойдёт к шестнадцати - шестнадцати-тридцати. Тепло. Филичкин в кубрик спать не пошёл, кинул на баке два мата себе под бок, на маты чехол парусиновый, лежит, млеет. Мимо, совсем близко, идёт маленький рыбачок. Стопорит ход, почти притирается к Четыреста третьему. Из рубки выглядывает озабоченный человек и, заметив Филичкина на баке, спрашивает:
   - Вахтенный офицер на борту?
   "Однако ж, развесёлый вопрос! - Изумился Саша. - Где же ему быть в открытом море?" А с другой стороны, скажи: на борту - швартоваться задумают. А швартов кому как не Филичкину принимать, на верхней палубе никого больше нет. Нужны ему лишние заботы да ещё в личное время!
   - Нету его. Пиво пошёл пить.
   - А-а... Ну ладно, мы потом ещё, минут через сорок подойдём.
   - Подходите...
   Рыбак затарахтел двигателем, струёй от винта шумно ударил в борт Четыреста третьему, и пошёл своим курсом. Саша даже на ноги встал, вслед посмотрел и затылок почесал: На солнце, что ли, мужики перегрелись? Или шутка у них такая?
   Прошло около получаса, и рыбак вернулся. Тот же человек, по-прежнему серьёзный и озабоченный, выглянул из рубки и на полном серьёзе спросил:
   - Вахтенный офицер вернулся?
   - Приходил и снова ушёл.
   - Вот незадача...
   - А зачем он вам?
   - Точку надо. Пока косяк оконтуривали, координаты потеряли.
   Саше то знакомо по довоенной жизни, ситуация у рыбаков не такая уж редкая: обнаружили рыбный косяк, надо определить его размеры, точное местоположение и форму, на рыбачьем языке - оконтурить. Оконтуривая, идут по командам акустика, курс прокладывать некогда, да и не всегда возможно, если то оттуда, то отсюда акустик косяк слышит, и через каждые полсотни метров курс и скорость меняются. Вот и теряют точные координаты.
   Филичкин потянулся к "каштану", взял микрофон.
   - ГКП. Бак.
   - Слушаю, бак, - отозвался штурман, на тот час вахтенный офицер.
   - Товарищ старший лейтенант, рыбаки точку просят.
   - Сейчас сигнальщик даст.
   - Сейчас дадут, - пересказал ответ Филичкин. - А в принципе, могли бы и сами определиться. На подплаве давно нашли способ.
   - Какой?
   - На лодке штурман потерял координаты. Помыкался, помыкался по карте, и к кэпу:
   - Товарищ командир, помогите!
   Кэп побухтел недовольно, но команду дал: "Всплыть на перископную глубину". Осмотрел горизонт. Рыбаки. Не наши. Командует: "Торпедная атака! Первый и второй торпедные аппараты - товсь! Первый, второй - залп! Радисты: слушать SOS, записать координаты! А ты, штурман, учти, последний раз выручаю".
   На рыбаке поулыбались, значит, понравился им анекдот. Ну, как тут случаем не воспользоваться.
   - Рыбкой угостите? - Попроси Саша. - Если можно...
   - Какие проблемы. Треска есть, пикша.
   - Трески да пикши утром сами наловили. А чего-нибудь поинтереснее...
   - Если поинтереснее, то много не дадим.
   Рыбак отработал задний ход:
   - Держи!
   На ют влажно шлёпнулись два пака свежего палтуса.
   Рыбаки вернулись к надстройке, выслушали координаты точки, дали полный ход и ушли.
   - Приходите ещё, - крикнул вслед им Саша.
   На судне голос его услышали, но слов, похоже, не разобрали. И маханул, прощаясь, тот, озабоченный человек, из рубки рукой.
   - Филичкин! - Вызвал штурман.
   - Я, товарищ старший лейтенант!
   - Иди, поднимай кока. Надо рыбу убрать.
   Эти хлопоты Саше совсем не в обузу: ужин будет обильным и деликатесным. И не без его находчивости и стараний. Так что на добавку, порцию-другую рыбы кок в его миску непременно положит.
  
   Справа по борту резвилась стая косаток. Свекольников залюбовался ими. Сильные, красивые, грациозные в движениях. Тело чёрное, блестящее. Большое белое пятно на брюхе, поменьше за спинным плавником, и небольшие - над глазами. Свекольников всё, что мог раздобыть про них, непременно читал: нравились ему эти животные. Обитают во всём мировом океане, от Арктики до Антарктики. Живут группами и охотятся совместно, применяя, в зависимости от ситуации, различную боевую тактику. Некоторые группы живут оседло, другие мигрируют, едва ли не по всему мировому океану. Оседлые питаются, в основном, рыбой, мигранты предпочитают теплокровных животных: тюленей, морских слонов, моржей и своих собратьев, мелких дельфинов. И иных, кого могут в воде поймать, у открытой воды или возле полыньи мощным ударом снизу по льдине в воду скинуть; или в полосе прибоя, выбросившись на несколько метров, схватить с берега и сползти с жертвой обратно в море. Их даже киты боятся. Стая косаток, окружив кита, нападает на него и мощными челюстями с острыми длинными зубами отрывают куски мяса, откусывают губы, вырывают язык, который у косаток, похоже, считается особым деликатесом. Косатки под водой плывут, практически, бесшумно, но при этом много "разговаривают": обмениваются информацией, отдают, принимают и подтверждают полученные команды. И заслышав этот разговор, не только мелкие и средние животные, но и киты, даже многочисленные их группы, немедленно покидают опасную акваторию.
   Нередко косаток называют: киты-убийцы. Что киты, куда ни шло, по науке косатки относятся к семейству зубатых китов. Но почему убийцы - Свекольников с этим никак согласиться не желал. Всем известно: дельфины никогда не нападают на людей. Ни одного достоверного факта гибели людей в результате нападения дельфинов, в том числе косаток, не зафиксировано. Напротив, при всей их свирепости, косатки проявляет удивительную кротость в обращении с человеком. В неволе они ласковы и дружелюбны, а их редкостные сообразительность и способность к обучению сделали косаток настоящими звездами морских цирков. Правда, в дельфинариях бывали случаи, когда косатки в брачный период, в это время они особенно раздражительны и агрессивны, выталкивали или выкидывали дрессировщика из бассейна на берег, но никогда не пытались ранить или иначе травмировать. А что они плотоядные, так соседствующая с ними треска, далёкие окунь со щукой, и многие-многие другие, и морские и пресноводные, тоже не вегетарианцы.
   В середине пятидесятых годов правительство Соединённых Штатов посчитало, что косатки наносят чрезмерный урон рыболовству. Промысел самого Господа Бога принялись исправлять[36]: военно-морские силы США из крупнокалиберных пулемётов расстреливали косаток, уменьшали их популяцию. Чем бы для экологии мирового океана закончилась эта "гуманная" акция, будь она доведена до конца, предугадать сложно. Однако ж, по аналогии, когда в Китае стали побеждать пожирателей риса воробьёв, то их, воробьёв, место тотчас заняли быстро расплодившиеся насекомые. И съели риса не только больше, чем воробьи, но и других продовольственных культур немало истребили, на которые воробьи никогда не посягали и даже в ту сторону не смотрели.
   Залюбовавшись играми косаток, вспомнил своих животных.
   Постоянно жил у них кот, а периодически, то ёжик, то воронёнок, то попугайчик, то морская свинка, то ещё какая-нибудь животинка.
   Кот изначально наречён был Барсиком, но с возрастом, за нахальство и прохиндейство, его чаще обзывали Барбосом, чем называли Барсиком. В своём хозяйстве он вёл себя безукоризненно. Но у соседей мог и цыплёнка, и утёнка утащить; и на кухню забраться и, даже, вскочив через растворённое окно, если людей не оказывалось, с накрытого к обеду стола, что-нибудь прихватить.
   Как-то поймал неумелого, только вылетевшего из гнезда воронёнка и потащил под крыльцо. Воро`ны ринулись отбивать своего детёныша, но на просторе не успели, а под крыльцо лезть не рискнули. Полетали над крыльцом, погалдели и расселись по окрестным деревам. Свекольников залез под крыльцо, отобрал у кота добычу. Барсик ворчал, шипел и замахивался лапой. Но только пугал: хозяина в нём уважал, и тронуть не смел.
   Через несколько дней вороны отомстили коту. Одна прикинулась раненой и завлекла кота сначала к дереву, потом на дерево и, наконец, на вершину, на самую тоненькую веточку, что кот, в азарте охоты, осознал лишь тогда, когда вершинка та изогнулась под ним дугой, и Барсик повис спиной вниз. И тут на него налетело всё воронье полчище. Кот не отбивался, боялся отпустить хотя бы одну лапу, и только вертел головой, прижимал уши и верещал от бессилия и возмущения. Вороны, как штурмовики, сделали на него один, другой заход, третий и сшибли-таки с вершины. Разбиться он не разбился - пролетая уцепился лапами за ветки, по ним на сучья в крону дерева и по стволу благополучно спустился на землю. На земле они продолжали заходить на него в атаку, и коту приходилось через каждые два-три прыжка садиться и отбиваться, пока не добрался до спасительного крыльца. Первое время после того, Барсик в упор их видеть не желал, но со временем оклемался и возобновил охоту.
   Воронёнка, не обременяясь поисками и изысками, назвали Каркушей. Раненое Барсиком крыло постепенно заживало, и, выздоравливая, Каркуша становилась не только активнее, но и игривее. Сначала то были просто забавы. Больше всего ей нравилось раскачиваться на бечёвке, как на качелях. Обнаружилось это случайно, когда Свекольников сматывал в клубок спутавшийся шпагат. Каркуша ухватилась клювом за свободный конец шпагата, Свекольников подёргал, но та лишь сильнее сжала клюв. Приподнял над землёй, и тут не отпустила. Покачал как маятник - прижала крылья к бокам, поджала ноги и повисла кувшинчиком. Поносил, раскачивая, по двору. Каркуша против такой прогулки не возражала, лишь весело и довольно поблескивала глазами. И шпагат, пока вдоволь не наигралась, из клюва не выпустила.
   Разглядела то дочка соседей по даче, тринадцатилетняя Катя Комольцева, и частенько потом прибегала к Свекольниковым на участок со своей верёвочкой: Каркушу покатать.
   А та нет-нет, ещё и с котом пошалит, он уже признавал её за свою в хозяйстве, и не трогал. Увидит его в жару растянувшегося на крыльце или на земле, подберётся, дёрнет за кончик хвоста, и прыг-прыг в сторону. И начинает клювом быстро-быстро в землю тюкать, будто что-то очень нужное там нашла, вся поглощена добычей и ни до чего другого ей дела нет и уже много часов не было. Кот встрепенётся, поднимет голову, посмотрит по сторонам и, не определив, кто же его побеспокоил, зевнёт, на другой бок перевернётся, и дальше спать. А довольная Каркуша еще немного, для конспирации, землю подолбит и отправится искать иное развлечение.
   В обеденное время, когда садились за стол, приходила на кухню и дёргала мужчин за штанину, женщин за низ подола, требовала себе долю. Получив угощение, отпрыгивала с ним к умывальнику, возле него, на газете стояла мисочка с молоком для Барсика, клала на пол и принималась громко клевать, оглядываясь на людей: видите, ем, для дела, не для баловства просила. Но клевала не еду, а пол, еду же, убедившись, что люди отвернулись и за ней не следят, быстренько прятала под газету, и вновь скакала к столу, трясла штанины и подолы, просила добавку.
   Когда крылья окрепли настолько, что могла десятка два-три метров пролететь, принялась озорничать.
   У Комольцевых был пёсик Дейч, молодой и активный. Хвалили его хозяева - похлёбку свою не даром лакает, пусть роста небольшого, но сторож хороший. Мать Дейча, фокстерьер, находясь в романтическом состоянии организма, во время прогулки, отлучилась и сыскалась через несколько часов. И как потом выяснилось, не праздно время провела с общедворовым псом, которого дети звали Рексом, а взрослые Баламутом. От матери Дейч унаследовал страсть к охоте, от отца - общительность, весёлый нрав и от обоих - определённую долю бестолковости.
   В чём причина неровного дыхания Каркуши к Дейчу, так и осталось невыясненным. Но отношения с ним строила по частушке: "Мимо тёщиного дома я без шуток не хожу..."
   Залетит в сарай, в ту часть, где обустроена мастерская, выберет болт покрупнее, но по силам. И с ним на участок Комольцевых, на яблоню, на сук, под которым сторожевая тропа Дейча пролегает. Сидит с болтом в клюве, ждёт, иногда по часу и больше - на пакости у неё терпения хватало. Долго ли, коротко ли, дождётся. И лишь Дейч, обегающий дозором вверенную ему территорию, окажется под яблоней, приноровится и клюв раскроет.
   Какая у неё установлена система наведения на цель, доподлинно неведомо. Однако ж, никогда не промахивалась. Бедолага Дейчик, заполучив болт в голову или в спину, взвизгивал от боли и неожиданности, начинал вертеться на одном месте, ошалело осматриваясь по сторонам. Потом догадывался поднять голову, обнаруживал Каркушу. Признавал в ней не только нарушительницу территориальной неприкосновенности, но и личную обидчицу. Яростно набрасывался на яблоню, лаял, поднимался на задние лапы, скрёб ствол когтями, и не понятно было, хочет он взобраться на яблоню, или же подогнуть её под себя. Каркуша с удовольствием смотрела этот спектакль, поворачивая голову то одним озорным глазом к исполнителю главной роли, то другим. И лишь когда Дейч, убедившись в бесплодности попыток добраться до Каркуши, принимался, от досады и беспомощности, грызть кору на дереве, ложилась на крыло и мягко планировала на свою территорию. Дейчик бросался следом, но, добежав до границы участка - дальше ему нельзя, - резко, иной раз, на бок упав или через голову перекувырнувшись, поворачивал и, возмущенно фыркая и тявкая, бежал вдоль пограничной, меж участками прорытой, канавы - выпаривал из крови кипевший адреналин.
   Дальше - пуще, не остановилась на этом Каркуша. Когда крылья более окрепли, изобрела для себя новое развлечение. Перелетала вглубь участка Комольцевых, садилась у какой-нибудь невысокой вертикальной преграды: ящика, тачки, прислонённого к стене корыта. Разворачивалась спиной в сторону открытого пространства и принималась старательно и самозабвенно чистить пёрышки. Дескать, ни-че-го не вижу, ни-че-го не слышу. Дейч, заметив нарушительницу молча бросался в её сторону и, как кирасир во время атаки, набирая всё большую и большую скорость, нёсся на узурпаторшу территории. И уже раскрывал пасть готовый схватить её, как Каркуша, чуть не из самых его зубов, вспархивала на преграду. Дейчу ни времени, ни расстояния для торможения и поворота уже не оставалось и он, со всего разбега, врезался разинутой пастью в тачку, в ящик, в корыто или в иное, в зависимости от того, что Каркуша приготовила ему на сладкое. И пока Дейч, взвизгнув от боли, ошеломлённо таращил глаза и вертел головой, Каркуша раскидывала крылья и вытянув шею возглашала: "Ка-а-а-р-р!" Словно сердобольная родственница, всплеснув руками, сочувственно восклицала:
   - Ой, мамочки! Пёсик убился!!!
   После чего, даже не взглянув на Дейча, мол, я-то здесь причём, спокойно и неторопясь улетала на свой участок.
   К концу лета окрепла и присоединилась к своим товаркам, с галдежом сидевшим на деревьях. Несколько раз потом навещала, но всё реже и реже. Дейча уже не задирала, на Катиной верёвочке не каталась. Склюнет что-нибудь из предложенного угощения, каркнет раз-другой на прощанье, и улетит. И однажды улетела, и больше не вернулась.
  
   Удалившись с боевого поста в воспоминания, Свекольников едва не прозевал: по левому борту сигналят с рыбака.
   - Товарищ командир, рыбаки помощи просят!
   - Что у них случилось?
   - Непонятно.
   Командир вызвал радиорубку:
   - Ивков, свяжись с рыбаками, выясни, что у них за беда.
   Через минуту Ивков доложил:
   - Косатки сети рвут и рыбу воруют. Рыбаки просят отогнать их.
   - Добро. Передай: сейчас отгоним. - И вахтенному офицеру: - Противодиверсионной группе: учебно-боевая тревога.
   - Что им в море рыбы мало? - Удивился рулевой. - Или похулиганить захотелось?
   - Здесь палтус ловится, - пояснил командир. - Это не основная еда косаток, но иногда любят им полакомиться. А самим со дна добывать хлопотно, вот и рвут из сетей.
   Противодиверсионщики взрывпакетами и безосколочными гранатами отогнали косаток от рыбака. И наступил праздник для мичмана Латышева. Стая косаток, если войдёт во вкус, может выбрать из сетей весь улов, да ещё сети порвут. Убытки немалые. Потому рыбаки спасителям своим были от души благодарны и в отношении к ним искренне щедры. Латышев забил всё свободное пространство рефрижераторной камеры мороженым палтусом, да ещё свежего на сегодняшний ужин отложил сколько, по его мнению, нормальный моряк за один раз съесть может: килограмма полтора на человека. И от коробки сливочного масла не отказался. И предложенную десятилитровую канистру взял. Та, судя по нежности, с которой переносил её на свой борт, с чистейшей питьевой водой была.
   В ужин суп почти никто не ел. И во втором блюде не на гарнир перловый налегали, а на рыбу-палтуса. И в кают-компании, куда Латышев принёс канистру с рыбака, застолье было продолжительнее обычного, и разговоры громче и веселее.
  
   А поутру Ивков принял радиограмму:
   "В 02.30 находящееся на промысле рыболовецкое судно "Изумруд" затралило торпеду. В настоящее время судно дрейфует, глубина под килем 170 метров. В 03.15 на МПК вышла группа разминирования".
   Прибывшая группа разминирования, с помощью оптики хорошенько разглядев торпеду, даже швартоваться к рыбаку добро не дала: старая, немецкая, ещё с войны, может взорваться в любой момент. И вынесла приговор: экипаж с рыбака немедленно эвакуировать, а торпеду затопить. А раз снять её нельзя, то вместе с судном. Капитан, услышав приговор, лицом почернел и за сердце схватился.
   На МПК, который со дня на день должен был стать в док на ремонт, боезапаса на борту уже не было. И приняли решение: команду рыбака, кроме капитана и механика, перевести на малый противолодочный. Но так как капитан свалился от сердечного приступа, то за него остался старпом Гелета. Кроме Гелеты и механика, с борта не сошёл тралмастер Иван Непляхтович, кряжистый белорус, с покатыми плечами и тёмно-русыми волосами, покороче остриженными возле ушей и шапкой курчавившимися над ушами и теменем. Набычился и упёрся: пока судно держится на плаву, никуда от тралов не отойду.
   А приказ потопить рыбака получил Четыреста третий, на тот момент ближе других боевых кораблей оказавшийся к нему.
   Коприн приказал проверить готовность пушек, поднялся на пост управления стрельбой, осмотрел прицел и зачехлил его. Облокотился. Но неудобной показалась такая поза, прислонился к леерам. Немного полихораживало: до сих пор только по мишеням, по старым, времён Отечественной войны минам, да по вытраленным в наших водах шпионским буям стрелял, а сейчас живое судно будет топить. Вдруг вспомнил некогда слышанную песню, негромко затянул:
  
   Если ворон в вышине,
   Дело, стало быть, к войне.
   Значит, всем на фронт иттить,
   Значит, всем на фронт иттить.
   Лучше ворона убить.
  
   Чтоб на фронт нам не иттить,
   Надо ворона убить...
  
   Но допеть не получилось, поднялся к нему Алипаша Рамазанов, в докорабельной жизни горец и овцевод, ныне командир отделения комендоров.
   - Товарищ главстаршинина, разрешите обратиться!
   - Говори.
   Алипаша, в корабельном обиходе просто Паша`, просительно посмотрел на старшину команды:
   - Когда будем судно топить, прошу добро выстрелить. Хотя бы короткую очередь.
   - Ты что, за службу ещё не настрелялся? Скоро зачётные стрельбы, доберёшь до сытости.
   - На зачёте мишени, а по мишеням только на первом году интересно стрелять. Это ж не живые цели.
   - Ишь ты, кровожадный какой! - Буркнул Иван. И пообещал: - Добро, выстрелишь. И попроси кого-нибудь, чтоб сфотографировали, будешь потом сыновьям и внукам показывать и рассказывать
   - Спасибо! Обязательно расскажу! - И засиял Алипаша, словно не старшина команды к гашеткам допустить пообещал, а командир корабля десять суток отпуска объявил.
  
   Кроме троих все покинули борт рыбака. Нет, кроме четверых. Остался ещё хомячок Фомич, любимец и талисман Гелеты, подаренный ему "на счастье", когда уезжал на Мурман. Они сжились, сдружились и даже, в какой-то степени, душами сроднились. И когда Гелета входил в каюту, Фомич принимался бегать по своему жилищу - аквариуму из оргстекла. Взбирался на кормушку и, подпрыгнув, делал обратное сальто. И так несколько раз кряду: на кормушку, прыжок, переворот назад через голову и опять на кормушку, и опять прыжок с переворотом. Так он выражал радость встречи. А Гелета, в ответ, давал ему какое-нибудь лакомство. Те же кульбиты повторялись, когда хозяин ложился в койку. Но тут Гелете подниматься было хлопотно, и он в боку "аквариума" просверлил отверстие, чтобы хомячок мог просовывать голову, а Гелета подавать ему лакомства, не поднимаясь с койки.
   Со временем то стало известно на судне, и начались подшучивания. Когда старпом был на вахте, кто-нибудь из команды, чаще целой ватагой, приходили и соблазняли хомячка со стороны койки семечками, гречневой крупой или чем иным. И как только хомячок просовывал голову в отверстие, начинали обильно совать ему лакомства. Тот съедать не успевал, прятал еду за щёки и набивал защёчные мешки настолько, что втащить голову обратно в "аквариум" уже не мог. Убедившись, что мешки полны, шутники уходили, напоследок хорошенько рассмотрев раздутые щёки хомячка. А хомячок так и сидел до возвращения хозяина: голову с кормом втащить не мог, а выплюнуть угощение было жалко. Старпом, вернувшись, выдаивал съестное изо рта хомячка, заочно ругал шутников и принимался выговаривать своему питомцу за его жадность. Тот и обиженно и виновато слушал укоры, и даже, казалось, согласно вздыхал, словно обещал больше так не делать. Однако в следующий раз запасливость опять брала верх над осторожностью и, возвратившись, старпом снова находил своего питомца с раздутыми щеками и с головой снаружи "аквариума".
   О прошлом Гелеты знали немногое: родом из Сибири, происхождением из енисейских казаков, до перехода на Север работал на Дальнем востоке, был капитаном на рыбаке. По каким причинам ушёл с Востока и почему там был снят с должности, он никогда не рассказывал. Даже в самых общих чертах не упоминал. И другим не позволял касаться этого вопроса. Молва же утверждала и стойко держалась мнения: за то-де, что по пьяному делу продал попу судовую рынду. У того на церкви ни одного колокола не было, а что за церковь без колокола? Вот Гелета после энного, совместно распитого стакана и пожалел батюшку, уступил ему рынду.
  
   Судно в дрейфе. В рубке Гелета, механик и тралмастер. Пьют "шило". Гелета и механик молча, а Иван горюет и горюет нешутейно:
   - Жалко... Новый трал! Новейший!! Новёхонький!!! - Смотрит печальными и обречёнными, как у овцы, которую пришли резать, глазами то на старпома, то на механика. - Жалко же... Новый трал...
   - Конечно, - соглашаются и тот, и другой.
   - Хоть самому вместе с ним за борт...
   Но такую, чрезмерную жертвенность собеседники Непляхтовича не разделяют, впрочем, и вслух не возражают, пьют молча.
   Выпили, что было. Прошёл Ваня по каютам до?бычи, что там нашёл, - а нашёл полтора литра бражки, - принёс. И то одолели. Поднялся механик:
   - У меня ещё бутылка коньяку есть. К дню рождения берёг, да какой сейчас день рождения...
   Ушёл он, а Ваня наклонился к Гелете, ладонь на его запястье доверительно положил и тихонько спросил:
   - А скажи, штатники сильно в штаны наложили?
   - Какие штатники?
   - Ну, те, из-за которых ты сюда перешёл.
   - Не понимаю, о чём ты.
   - Ты не беспокойся, я никому не скажу.
   - Не о чем мне беспокоиться. С чего ты взял?
   - Земеля мой рассказывал. Мы вместе с ним призывались, вместе в Гремихе служили, по одной специальности, торпедистами. После службы я здесь, на Мурмане, остался, а он на Дальний Восток подался. Меня с собой звал: родственники у него там на сайру ходят, хорошие заработки обещали. Да только за службу я к этим краям прирос. И всех денег всё равно не заработаешь. В прошлом году, когда в отпуск на родину ездил, он тоже в отпуске был. Тебя знает, рассказал, что у тебя приключилось.
   - Мало ли кто что расскажет.
   - Я же просто так спросил. Не хочешь говорить, так не будем. Уже сколько... больше года, как он рассказал. А я никому ни звука. Вот только сейчас с тобой, один на один. Ну, ладно, не обижайся. Не хочешь об этом говорить, значит молчу.
   Замолчал Иван. И Гелета затих, оборотился памятью к Дальнему востоку, к тому, о чём Непляхтович напомнил.
  
   Осенью шли в Берингово море на промысел. А перед тем, когда из путины возвращались, выяснилось, что очередь на сдачу рыбы выстроилась. Значит, торопиться некуда. Воспользовались случаем, высадились на пустынный берег грибов да ягод пособирать - и разнообразие на столе и витамины организму для пользы. И грибков набрали, и ягодок, и пуще того: в кустах на взгорке у берега обнаружили ещё с войны брошенную пушку и снаряды к ней. Тралмастер мужик смекалистый, тут же сообразил, что артиллерийские снаряды в рыболовецком промысле вещь очень полезная и даже необходимая. Но в порт с ними не пойдёшь. И, сейчас, хотя торопились - море замерзающее и время ограничено, подошли к тому месту, перенесли снаряды на судно. А заодно и пушку по двум, рядом поданным трапам перекатили, с намерением разрезать её на куски и сдать в металлолом. А до поры до времени принайтовали на баке. Из нескольких снарядов вытопили тол, выбросили его, от греха подальше, за борт. Корпуса снарядные приспособили к тралу, к нижней подборе, на роль катков-бобинцов: чтобы трал не скрёбся о грунт, а катился по дну будто на тележке, легче шёл и меньше изнашивался.
   Поначалу трюмы быстро заполнялись. А потом, будто заколдовал кто - пропала рыба. Не один день метались от своих берегов до американских вод, и от Командорских островов до Берингова пролива. И всё впустую. Наконец обнаружили косяк, оконтурили - богатым косяк оказался. Трал поставили, да вот незадача, шёл косяк на восток: осенью рыба уходит в американскую зону - там она нерестится в бухтах на отмелях. А в начале и в середине лета возвращается назад, где откармливается, вес нагуливает, а по осени снова уходит в Америку на нерест. Потому и работают рыбаки зачастую возле разделительной линии: рыба то туда идет, то оттуда возвращается. В тот раз, туда шла. А американские воды вот они, рядом. Понятное дело: есть граница, надо её уважать. Доложил штурман расстояние до разделительной линии - меньше полумили. Крякнул Гелета всердцах, да кулаком по колену кряк тот припечатал: рыбы нет, а план есть. И выполнять его надо. Задумался на секунду, спросил:
   - Бабули[37] не видно?
   - Горизонт чист.
   - Ладно, штурман, не бери в голову. Может быть успеем обернуться. А не успеем, Бог не выдаст - штатник не съест.
   Описали с тралом вытянутую дугу вдоль линии разделения границ, наполнили трал, закончили выборку и уже на обратный курс ложились, как в дыму и в пене от негодования и скорости подлетел корабль Береговой охраны[38] Соединённых Штатов. Потребовали застопорить ход.
   Гелета выигрывал время, переспрашивал, просил уточнений. Но охранители берегов и национальных вод шутить не собирались, повторно потребовали, чтобы судно застопорило ход и приготовилось следовать за ними. Пришлось, чтобы поуспокоить их, согласиться. Развернулся кормой к своим водам и стал отрабатывать задний ход, самый малый.
   И опять затеял пререкания: машины, дескать, остановлены, а что судно движется, так ветром или течением сносит. А сам тянул, тянул судно к разделительной линии, до которой не более трёх кабельтовых оставалось. Но те тоже не дураки: для гарантии, чтобы не удрал, начали заходить на швартовку. Однако двигатель работал, а траулер хорошо управляется при движении задним ходом, Гелета без труда уклонился от швартовки. Время же работало на него, и дистанция до разделительной линии сокращалась. Американцы повторили попытку и опять промахнулись. И либо у самих нервы не выдержали, либо не поняли с кем дело имеют и решили взять русских на испуг - рванули на траулер, провоцируя столкновение. Но сами же, увидев встречное движение, дрогнули, отвалили в сторону. Легли в дрейф и стали готовить к высадке группу захвата. Да ещё пригрозили: в случае неповиновения, откроют огонь.
   Тут надо было принимать решение. Быстрое и действенное. И Гелета его принял:
   - Предупреждаю: мы вооружены и при первом же выстреле с вашей стороны, даже в воздух, или при попытке высадиться на наше судно - будем вести огонь на поражение. Так что подумайте: нужна вам третья мировая война или не нужна. - И зычно скомандовал. - Баковое орудие к бою! Бронебойным - заряжай!
   Матрос на баке, пусть видят с американца, достал из ящика снаряд, обмахнул его ветошью - был чистый, а стал ещё чище, - затолкал в казённик пушки и, чтоб не вывалился он на позорище, не выявил полной её непригодности для стрельбы, подклинил тарной дощечкой. И принялся наводить орудие прямо в борт супостата.
   - Мы не компетентны решать вопрос о начале войны и должны связаться с нашим правительством, - отозвались с американца.
   - Связывайтесь, - разрешил Гелета. И тралмастеру отдал распоряжение: - У тебя должен быть старый 10-метровый трал. Быстренько подготовь к постановке. И если не уймутся, начинаем его ставить и заводим им под винты. Намотают - обрубаем трал и уходим.
   Пока готовили к постановке трал, отозвались с патруля:
   - Мы проконсультировались с представителем Правительства. Правительство Соединённых штатов твёрдо придерживается позиции: третья мировая война нам не нужна.
   - Тогда брысь с дороги, а то растопчу.
   - Капитан, Вы не могли бы повторить Ваш ответ медленнее? Наш переводчик ещё недостаточно опытен и не успел перевести.
   - Я говорю: тогда будем считать инцидент исчерпанным. Мирно расстаёмся, и третьей мировой войны сегодня не будет.
   - О'кей.
   - Молодцы, вежливые ребята, - тихонько похвалил Гелета. Своим скомандовал: - Быстро уходим, пока не очухались. - И американцам: - Мы высоко ценим ваше миролюбие и дружественные настроения! Передайте наши самые наилучшие пожелания президенту Соединённых Штатов и всему американскому народу!
   И с грустью посмотрел в сторону родных берегов: там, у самого гребня американских вод, их ждали два советских пограничных корабля. И в дом родной вернулись с эскортом: под конвоем погранца и с часовым-пограничником возле только что одержавшего славную победу, но теперь разряженного, бакового орудия.
   Американцы хотя вежливо себя вели, но народ они, то всем известно, в доносительстве и сутяжничестве изрядно поднаторевший, прикатили через свой Госдеп в Советский МИД ябеду: ваше рыболовецкое судно в течение 37 минут следовало на северо-восток по акватории экономической зоны Соединённых Штатов на расстоянии 700-900 ярдов от красной линии.
   И даже какую-то контрибуцию затребовали.
   В контрибуции им, естественно, отказали - каких-либо документов не составлялось, а слово к делу не подошьёшь: не пойман, значит, не вор.
   В письменной объяснительной, для МИДа, Гелета указал стандартную для таких случаев причину: сбились с курса, заблудились. В Пароходстве такого говорить не стал - кто поверит? Не первый год он на мостике и день стоял ясный, солнечный. А клонил к тому, что соцобязательства надо выполнять и план перевыполнять.
   Директор Пароходства, мужик прямой, спросил в лоб:
   - Решение пересечь разделительную линию принял сознательно?
   - Да. Мы потеряли четверо суток поиска. Улова не было.
   - И как?
   - План сделали.
   - Ну, что ж. Благодарю за откровенность. Но вот пушка, да ещё со снарядами и в чужой акватории... Ты не ребёнок, Гелета, понимать должен: с оружием не шутят.
   По партийной линии "строгача" закатили. И директор Пароходства своё решение огласил:
   - Соцобязательства выполняй. И план перевыполняй. Но меня не подставляй. А раз подставил, то извини: пока я сижу в этом кабинете - тебе на мостике не стоять. А насчёт визы... Если бы стал врать и выкручиваться - закрыл бы не задумываясь. А раз так, поживём, посмотрим на твоё поведение.
   Не стал Гелета дожидаться, что с визой "увидят", уволился. Попробовал себя в каботаже, но не вынесла душа такой работы, не по нутру оказалась.
   Перебрался на Мурман. На новом месте начал с должности 2-го штурмана, теперь вот старпом и не оставил ещё надежды возвратить капитанские нашивки.
  
   Допили коньяк, что механик принёс. По настроению можно бы добавить, да нечего. Поднялся Ваня:
   - Пойду, проветрюсь.
   Из рубки вышел, свежего ветерка глотнул. Прошёл на промысловую палубу к траловой лебёдке, нежно и жалостливо погладил турачку[39]: утонет кормилица. К тралу подошёл, затолкал руки в карманы по самые локти. Постоял, посмотрел на торпеду. Вытащил руки, похлопал её по спине.
   - Эх, немчура, немчура... И что тебе на грунте не лежалось. Новый трал. Наиновейший! Новехонький!! Только получили... У, стерва! - И, осерчав за новый-новёхонький трал, пнул её раз. И другой раз - изо всей силы. Постоял, что-то сообразил: - Угу.
   Вернувшись в каюту посопел Ваня, посопел и посмотрел на Гелету:
   - Я по торпеде сейчас хорошенько врезал.
   - Ну, врезал.
   - И торпеда не взорвалась.
   - Ну, не взорвалась.
   - А сине море глубоко...
   Не ответил Гелета, повисла тишина в рубке. Посмотрел на Непляхтовича, испытывая его на прочность - спокойно выдержал взгляд Иван. Посмотрел на механика - и в его глазах возражения или сомнения не увидел. Но помолчал ещё, прежде чем решил:
   - Глубоко.
  
   Когда Четыреста третий подошёл к "Изумруду", чтобы снять с него остатки экипажа, а затем привести приговор в исполнение - Гелета был в рубке, Непляхтович заканчивал починку трала, механик манипулировал с краном и никто из них борт покидать не собирался.
   - Всё отменяется, - в мегафон объяснил ситуацию Непляхтович. - Кина не будет, киньщик подох.
   - Почему? А где торпеда?
   - Нету. За борт упала.
   - Как упала?
   - Волна набежала, судно качнула, торпеда упала и утонула.
   - А всё-таки?
   - Мы её на полном ходу, как глубинную бомбу, по слипу спустили. - Поглядел на слип и за борт. И досказал: - Правда, рявкнула, стерва, на последок. На глубине уже. Дейдвуд[40] потёк. Сальник подтянули, а вот винты... Если можно, дайте водолазов, винты осмотреть.
   - Осмотрим, обязательно осмотрим. - Согласился Захарченко. И головой помотал от удивления и восхищения: - Да-а... Смелые вы ребята. Отчаянные.
   - Какая там смелость? Не было никакой смелости. - Отмахнулся Непляхтович. - Трала жалко. Новый же трал... Новёхонький...
   А у Коприна вместе с восхищением решительностью и смелостью рыбаков, настроение подсело: боевой настрой в пустоту ушёл, как пар через свисток у никчёмного паровоза.
   Винты на рыбаке осмотрели, взрыв их не повредил, и подняв на фалах флаги "Счастливого плавания", "Изумруд" и Четыреста третий разошлись.
   "Изумруд" по своим рыбным делам, а Четыреста третий в точку рандеву, там его ждал снабженец. Забили, заполнили всё, что могли: при расчётной автономке в семь суток, в море придётся пробыть ещё недели полторы.
   Но вместо девяти, и даже десяти суток, пробыли восемнадцать: самым малым ходом, туда-сюда-обратно, от норвежских вод до Медвежьего перемещались, работали по гидрофонам и другим противолодочным приборам и средствам вероятного противника. Подходили снабженцы, заполняли цистерны топливом, машинным маслом и пресной водой. Однако пресной воды хватало только для питья и приготовления пищи. Умывались забортной. Приборку ею же делали. И рабочее платье стирали в забортной, в которой мыло, из-за высокой солёности, не мылится, а раскисает.
   И заштормившее море хлопот и неудобств добавило. Даже приём пищи - в обнимку с миской: отпусти её на секунду-другую, и тотчас окажется она на палубе или на коленях и, как предписано законом падающего бутерброда, дном кверху.
   В субботу после обеда, баня. На этот раз, не великое удовольствие. Пар из забортной воды - сладко-солёный. Вода солёная. Толком не помыться. Попарились, окатились кое-как. Не ахти, но всё же.
   - Хоть кусковая грязь отвалилась и то хорошо, - пробубнил Копусов.
   Годки, каста привилегированная, на выходные дни переоделись в форму три. И подгодки, из тех постов, в которых годков нет, поступили так же. А тем, кто помоложе, пришлось натягивать неотстиравшиеся в забортной воде робы. Спать ложились... Не очень-то тянуло, даже после не Бог весь какой бани, на затёртые, тёмные простыни и наволочки. Перевернули простыни и вывернули наволочки наизнанку, хоть немножко, да побелее лицевой стороны.
   В следующую субботу ситуация повторилась, и опять, готовясь ко сну, перевернули простыни и вывернули наволочки, теперь уже на лицевую, прежде отвергнутую сторону: она менее серая, нежели стала к концу недели, изнаночная.
   Но судя по самодовольным и запредельно засекреченным физиономиям гидроакустиков, тяготы и лишения всего экипажа были ненапрасными.
  
   И, наконец, приказ: В базу!
   В базу! Какой приказ в море желанней!
   База - это свежий хлеб вместо закаменелых сухарей и галет-фанеры, мало похожих на настоящий хлеб.
   База - это пресная вода без ограничений.
   База - это выстиранная роба и чистое постельное бельё.
   И баня...
   Баня - это блаженство!
   Париться, мыться, молодцом становиться!
   Но нет, не сразу в баню. Сначала получить чистое постельное бельё, заправить койку. Туго-натуго натянуть на матрац простыню, откинуть, на угол, по диагонали, одеяло и тогда уж в баню. Попариться. И раз, и два, и три. Отпарить, отмыть походную грязь. Ополоснуться прохладной водой. Неспеша дойти до кубрика, развалиться, распластаться, расслабиться в чистоте и в истоме на свежей прохладной простыне, и лежать без движений, без мыслей, без желаний. Немного отдохнув, протянуть руку к шкапчику, достать полную кружку припасённого с обеда холодного компота, медленно отпить несколько глотков. И опять лежать без дум и без движений.
   Хаялутдинов спустился в ПУМ, сказал:
   - Кильдин уже видно. Скоро!
   Зашевелились, заговорили обрадовано: скоро!
   Пришвартовались, и под снабжение. Весь следующий день - работы по заведованиям. Устраняли выявленные в походе неисправности, проводили плановый ремонт.
   Вечерняя приборка подходит к концу. Румянцев обошёл пост, проверил то, что на виду, и в шхеры, и в щели заглянул. Везде чисто. Сейчас вынесут обрезы с мусором, и до завтрашнего утра пост будет хранить наведённую чистоту. Если ночью по тревоге не поднимут.
   Вернулся в ПУМ, достал из кранца книгу: "Основы философских знаний", открыл на закладке. Прочитал несколько абзацев - пока всё понятно: и закон отрицания отрицания, и переход количества в качество, и единство и борьба противоположностей. Но не сведение высших форм движения, к низшим - это как? Поприкидывал так и этак. Не находится ответ.
   После ужина, так и не догадавшись, что же под не сведением имеют ввиду премудрые философа`, подождал, пока гарсон уберёт из кают-компании использованную посуду, знак того, что офицеры уже отужинали. Забрал из ПУМа книгу и направился к каюте Антонова. Постучал в дверь:
   - Прошу добро.
   - Входи, Румянцев. Что у тебя?
   - Вот тут, товарищ старший лейтенант, - раскрыл на нужной странице. - Не совсем понятно, а, точнее, совсем не понятно. Что такое: не сведение высших форм движения к низшим?
   - Ну, это несложно, ты, похоже, подумать заленился. Нельзя, например, объяснять мыслительные способности человека только химическими процессами в клетках головного мозга; или социальные процессы в обществе, физиологическими потребностями людей. Попытки сведения существуют, пожалуй, столько же времени, сколько существует философия. Особенный всплеск произошёл в Западной Европе в XVII-XVIII веках, когда активно развивалась классическая механика. По механистическому мировоззрению, вся вселенная, от атомов до планет и звёздных миров, есть замкнутая система, состоящая из неизменных элементов и движущаяся по законам классической механики.
   - Стало быть: несведение высшего к низшему, это кукиш Фрейду, физтеху и матмеху?
   - В чём-то несомненно, но не всегда. Все формы движения по вертикали увязаны между собой и высшие не из пустоты возникают, а порождаются предшествующими, более низкими. Отрицание связей между ними уводит от истины. Например, в растениеводстве такой подход привёл к запрету на исследования в генетике и, в итоге, к значительному ущербу в развитии биологии и к потерям в народном хозяйстве.
   - Понятно. Спасибо.
   - Будут ещё вопросы, приходи.
  
   Следующий день, суббота. До обеда - большая приборка. На флоте убеждение бытует: боевые корабли строят вовсе не для защиты страны, а исключительно для того, чтобы моряку было, где приборку делать. А они, приборки, не считая большой в субботу, проводятся ежедневно, включая выходные и праздники. Утром, днём и вечером уничтожается грязь и водворяется чистота.
   На большой приборке моется, драится весь корабль. Внутренние помещения горячей водой с мылом, сначала подволок, потом переборки и, наконец, палуба. Верхнюю палубу и трюмы, скатывают - промывают мощной струёй из пожарной системы, такой мощной, что в одиночку справиться невозможно, один моряк управляет брандспойтом, а второй удерживает за его спиной пожарный рукав. С верхней палубы вода самотёком убегает через шпигаты за борт, а для откачки её из трюмов включают насосы. Во всех шхерах, во всех закоулках, щелях и впадинах, где только могут образоваться, выискивают и уничтожают пыль и грязь.
   - Это у солдата, как говорили в старину, всё вычищено, да не всё мыто. А у моряка всё должно быть и надраено и вымыто. В нечистоте мы вымрем, - наставляет Иванов-первый Марказинова.
   В этот раз Румянцев изменил обычный порядок: Иванову Виктору и Марказинову поручил ветошь, щётки и мыло - отмывать подволок, переборки и палубу до идеальной чистоты. Хаялутдинову и Ерёменко - карщётки, суконные полосы и пасту ГОИ - драить металл до ослепительного блеска. Сам с Николаем достал из-под пайол две фляги: с краской и с растворителем. Краску развели пожиже, процедили. Николай переоделся в старый заляпанный комбинезон, надел подшлемник, респиратор, защитные очки. Подключил краскопульт и через час-полтора двигатели и другие механизмы, в металлические корпуса заключённые, радовали глаза приятной для взора краской: цвета слоновой кости с эмалевым блеском. Потом подняли пайолы, включили пожарный и откачивающий насосы и принялись скатывать трюм.
   В надлежащее время по корабельной трансляции прозвучал голос дежурного по кораблю:
   - До конца большой приборки осталось тридцать минут. Резину белить, медь драить!
   Белят, промазывают разведённым мелом резину: уплотнения, создающее герметичность задраек, дверей и люков. Но немного меди на Четыреста третьем, в основном драят, где она не закрашена, маломагнитную сталь, из неё построен корабль. И в этой части приборки, король, безусловно, Лёша Палун: в его заведовании корабельная рында. Надраил так, что будь солнечный день, взглянешь на неё и ослепнешь.
   Заканчивается большая приборка. Корабль пахнет чистотой и свежестью. Командиры боевых частей, а нередко замполит и помощник командира, обходят корабль, проверяют качество приборки. Если делают замечания, то незначительные - моряки сами понимают: чистота, одна из составляющих живучести корабля.
   После обеда стирка рабочего платья.
   И баня!
   И блаженство в парилке и под душем!
   И блаженная истома в кубрике на чистой простыне!
   И сладостное предвкушение: к ужину кок сегодня расстарался - на первое мясные щи из свежей, а не квашеной капусты с настоящей, а не сушёной картошкой, на второе котлеты с рисом. После ужина фильм, после вечернего чая - ещё один.
   Румянцев дежурит по БЧ-5. После бани повалялся на диване в ПЭЖе. Заполнил журнал. До ужина особых дел не предвиделось. Включил на "каштане" тумблер "БП-1" - если вызовут ПЭЖ, слышно будет и в Первом посту. Забрал журнал, запер ПЭЖ и ушёл в ПУМ, там обстановка роднее.
  
   Алексеев сегодня отдыхает, дежурит другой кок, Кириенко. Лёжа на чистой прохладной простыне, краткое, но уместное к случаю стихотворение вспомнил:
  
   Уж осень на дворе,
   Опять я в бане.
   Как быстро год прошёл.
  
   В кубрике те, кто слушал, оценили, коротко рассмеялись. Андрей отпил компоту, вскрыл, припасённое на сладкое письмо от невесты. И дойдя почти до конца его, принялся читать вслух, но не невестино послание, а приписку от будущей тёщи:
   "Андрюшенька, дружок милый, напиши ты ей, дуре, чтоб она, хотя бы, когда моется, тельняшку твою снимала. Мало того, что всё время в ней ходит, в ней спит, так ещё и в ванной, не снимая её, моется. И потом на себе сушит, а морозы уже начались, не простудилась бы, дурёха".
   Был Андрей в отпуске, выпросила у него возлюбленная тельняшку. Долго не соглашался он, полагал, что военно-морскую тельняшку можно только службой на военно-морском флоте заслужить. Но, в конце концов, уступил, прислушался к её аргументу: раз ждёт его, значит, тоже, хоть немного, да служит: жених на службе, невеста в ну`жде. Но чтобы "служба" её усугубилась и тельняшка досталась честно - квартира на берегу Яузы, всё-таки, не боевой корабль, и сама Яуза, не море - вручая подарок, потребовал старинную флотскую традицию, которую он на ходу сочинил, соблюдать строго и неукоснительно: первую тельняшку надлежит носить, не снимая, до той поры, пока она полностью, до дыр и списания в ветошь, не износится. И покорствуя напутствию жениха, с усердием носит теперь она свою первую тельняшку.
   В кубрике от своих дел отвлеклись, припиской развлеклись, нечто схожее стали вспоминать. И тут ударил колокол громкого боя: три коротких, ещё три коротких и один длинный-длинный. Учебно-боевая тревога.
   Хаялутдинов подбежал к люку в ПУМ, быстро, движения давно до автоматизма отработаны: лицом к трапу, ноги на ступеньку, руки за леера, оттянул носки на себя, и в долю секунды подошвами ботинок по круглым ступенькам до палубы съехал. Отбежал от трапа, чтоб не мешать Марказинову, тем же манером, но пока не с той же ловкостью, съезжавшему по трапу.
   Румянцев был уже на месте. Настороженно глянули на него: по времени в норматив они, безусловно, уложились, но по "тревоге" прибегать в боевой пост после командира поста - дурной тон на корабле. Однако Румянцев на нарушение этикета не отреагировал, лишь сказал:
   - Ерёменко, люк задрай.
   Ерёменко опустил люк, повернул штурвал - вдвинул задрайки в пазы. Посмотрел на Румянцева:
   - Затягивать?
   - Не надо.
   Хаялутдинов и Марказинов уже в машинном отделении, быстро запустили котёл и дизель-генератор. Вернулись в ПУМ, доложили: боевой номер такой-то к бою готов!
   Приняв все доклады, Румянцев доложил в ПЭЖ:
   - Боевой пост один к бою готов!
   - Есть, пост один, - ответил механик. - Румянцев...
   - ПЭЖ! Пост два к бою готов! - Перебил его голос мичмана Войта, старшины команды электриков.
   - Есть, пост два. ГКП! Боевая часть пять к бою готова!
   Лампочки на переговорном устройстве погасли, Козлов, так и не завершив фразу, начатую к Румянцеву, отключился от связи.
   Расположились в ПУМе, где кому надлежит, высказали несколько предположений о причине учебной тревоги. Но к единому мнению не пришли. И не гадали особенно: объявят. Это в первые недели корабельной службы нервирует неизвестность после каждой команды: а зачем? а почему? Со временем научаются относиться спокойно, почти философически: надо будет - скажут; а не скажут - так и не надо, всё равно при "тревоге" ничего приятного не услышишь. И не успели затравить даже одну байку - отбой тревоги. Выходит, проверка бдительности.
   Отправились приводить механизмы в исходное состояние. Но только Румянцев успел доложить: "Первый пост в исходном" - как колокол резанул по ушам а, пуще по нервам, одним длинным:
   "Боевая тревога! Корабль экстренно к бою и походу приготовить!"
   Ещё не закончил колокол свою жгучую песню, а люки уже задраены и задрайки затянуты до упора; в ПУМе только двое: Румянцев у пульта и Ахметов возле ГРЩ.
   Через несколько секунд заработал ДГ, Ахметов переключил корабль на питание с дизель-генератора, и один за другим - электрики, мотористы, трюмные и котельные машинисты - перелетали через комингс из машинного отделения в ПУМ и докладывали о готовности к бою.
   - ПЭЖ! Пост один к бою готов! - Доложил Румянцев.
   - Есть, пост один!
   Понадеялись, не даст ли какие-либо разъяснения механик. Но его лампочка на "каштане" погасла. И в посту расплылось вязкое, тянущее нервы спокойствие. Спокойствие ожидания, неизвестности и бездействия.
   Весь корабль - от самого молодого матроса и до помощника командира корабля, капитан-лейтенанта Кулакова - пребывали в этом состоянии и ждали командира из штаба.
   Заметнее всего переживали ситуацию недавно пришедшие на корабль. К последнему году службы уже привыкают. Не показывать вида.
   И Румянцев, внешне спокойный, заполняет вахтенный журнал боевой части:
   17-08. Боевая тревога.
   17-09. Запущен дизель-генератор N1.
   17-10. Электроэнергия с ДГ-1.
   17-12. Боевые посты N1, N2, N3 к бою готовы.
   17-... - (Оставил место для минут, пусть механик сам поставит, какие сочтёт нужными). Боевая часть N5 к бою готова.
   Лихорадило в солнечном сплетении. За всю службу он так и не привык оставаться равнодушным к боевым тревогам. Но то был не страх, а возбуждение, сродни предстартовому у спортсменов. Учебно-боевые, которые случались часто, иногда не один раз за день, вызывали эмоций не намного больше, чем команда: "Начать приборку". Но как только звучала боевая - первой мыслью было: "война?" - и начинало лихорадить в солнечном сплетении. Через некоторое время эта лихорадка расползалась по животу и исчезала. Иногда быстро, иногда не очень - в зависимости от того был чем-то занят или ожидал разъяснений и приказов в бездействии. Поэтому и заполнял журнал, который по "тревоге" номинально должен вести командир БЧ-5 Козлов.
   Молодой электрик Савельев стоит у переборки, немного в стороне от остальных. "Неужели война? А я, дурак, почти неделю Марине писем не писал. И сегодняшнее не закончил. Неужели так и не смогу его отправить? Мало ли что может случиться..."
   - Ну, всё, молодой, хана! - Видит его состояние и подначивает Шайтан-Базар. - Пропадёшь и Марья твоя не узнает, где тебя пикша сожрала.
   Савельев криво, неуверенно улыбается: не может угадать шутит Ахметов или говорит всерьёз. Кто-то поддакнул Ахметову, кто-то подхихикнул и, чтобы отвлечься, снять хотя бы часть груза неизвестности с собственной психики, начинают поддразнивать Савельева. И байку-диалог, к случаю, Ерёменко рассказывает:
   - В море далеко пойдём?
   - Далеко. Но ты не переживай, половину времени сэкономим: возвращаться нам не придётся.
  
   Копусов на короткое время отвлёкся от приборной доски и с самым серьёзным видом спрашивает молодого моториста Никишкина, недавно пришедшего на корабль:
   - Пензенский, а почему в ваших краях быки такие хилые?
   - Почему - хилые? Нормальные быки.
   - Как же нормальные, если пензяки огурцом быка убили. Нормального быка огурцом не убьёшь.
   - А-а... - Улыбается Никишкин. - Это не про быков, про огурцы, сказано. Огурцы у нас хорошо растут.
   - Понятно, - Копусов посмотрел на часы, записал показания приборов в вахтенный журнал. И опять повернулся к подопечному своему.
   - Ты, Михаил, описания да инструкции в сторонку не откладывай, специальность учи как следует. Вот сейчас в бой, возьмут нас в плен - лишний шанс выжить. Начнут допрашивать устройство корабля, спросят, устройство двигателя. А ты не знаешь. Думаешь, кто-нибудь из натовцев поверит, что моряк славного и Краснознамённого Северного флота не знает устройство корабля и свою специальность? Да никогда в жизни! Решат: на зло им не сознаёшься. Обозлятся и расстреляют. А расскажешь - живой останешься.
   Заулыбался, довольный, и оборотился обратно к приборам.
  
   Румянцев исподтишка, но внимательно смотрит на Савельева: идёт проверка моряка на прочность. Мандражит, но держится. Молодец. Но не переусердствовали б, не заклевали бы, пока не закалился, парня. И отвлекает внимание, намеренно громко спрашивает у Марказинова:
   - Что, Вовка, мандраж пробирает?
   - Ага, - кивнул Марказинов. - Уже который раз, а всё равно...
   - Вова, Вова... - Усмехнулся Румянцев: - У меня уже не который раз, а который год, и то не привык.
   И отлегло на душе у молодых: уж если Румянцев к боевой тревоге не равнодушен, то им сам Бог велел.
   - В августе шестьдесят восьмого, - чтобы заполнить нервирующую пустоту неизвестности, заговорил Румянцев, - нас так же подняли по тревоге. И на запад. И не сразу, лишь когда прошли Баренцево море и вышли в Норвежское, кэп объяснил ситуацию и объявил боевую задачу:
   Готовится ввод советских войск в Чехословакию. Наша задача: до дня ввода выйти на траверз Англии и провести противоминную разведку. А когда начнутся боевые действия, произвести траление, обеспечить проход наших кораблей и подводных лодок в нужном направлении, в том числе, в территориальные воды Великобритании.
   И как только кэп объявил боевую задачу, мандраж сразу исчез. Нет, не совсем так: не исчез, а заменился на боевой настрой. И когда, уже за уголком[41], кэп пояснил, что братские коммунистические партии поддержали нас, а капстраны приняли решение не вмешиваться и мы возвращаемся домой - была радость, а вместе с ней это, пожалуй, прозвучит странно, и некоторое разочарование. Все понимали: начнись боевые действия, мы оттуда вряд ли вернёмся. Но всё равно, было такое настроение.
  
   Коприн шевельнул визирную колонку и пушки, баковая и кормовая, послушно задёргали стволами. Застопорил в походном положении, облокотился. Внешне спокойный, а внутри слова будоражат:
  
   Бьёт колокол "тревогу" -
   И грохот каблуков.
   К погибели и к Богу -
   Матрос на всё готов.
  
   Рвёт уши вой турбины,
   Рокочут дизеля.
   И за туманом синим
   Растаяла земля.
  
   Уходим мы надолго,
   Быть может - навсегда.
   Шторм воет диким волком,
   Стеной идёт волна.
  
   Но сквозь туманы злые,
   Сквозь надоевший шторм,
   Идёт, за милей миля,
   Соединенье ОВР.
  
   А штормы вскипают,
   И в вантах поют.
   И с грохотом катит
   Волна через ют.
   В пучине купаясь
   Идут корабли,
   Идут вдалеке
   От родимой земли.
  
   И в штиль, и в непогоду:
   Авралов суета,
   Учений кропотливость,
   Дозоров маята.
  
   То "боевой тревоги"
   Сигнал сожмёт сердца -
   Ведь "враг потенциальный",
   Здесь, за бортом у нас.
  
   То сутками на вахте,
   То, не раздевшись, спим...
   Но это не пугает,
   И твёрдо говорим:
  
   "Нас тронуть не посмеет
   Потенциальный гад.
   Невесты, мамы, сёстры
   Пускай спокойно спят".
  
   А вражник не дремлет
   И козни творит,
   Локатором ловит,
   Сонаром долбит.
   Но чутким дозором
   Идут корабли,
   Покой охраняя
   Родимой земли.
  
   Как милость осуждённый
   С надеждой ждём слова:
   "Приказ: Вернуться в базу.
   Готовность номер два".
  
   А возвратившись в базу
   Лишь только прикорнём,
   Как колокол "тревоги"
   Срывает с коек вновь.
  
   Такая наша служба:
   Придём, уйдём опять.
   Грызём, съедая зубы,
   Науку побеждать.
  
   Из дверей КПП вышел Захарченко. Тотчас запустили главные двигатели. От КПП Захарченко не шёл, бежал к своему кораблю, и едва ступил на ют, как по боевой трансляции прозвучала команда:
   - По местам стоять! Со швартов сниматься!
   Покинув Екатерининскую гавань, Четыреста третий самым полным пошёл к выходу из Кольского залива.
   - Внимание! - Голос командира корабля по боевой трансляции. - На траверзе полуострова Средний в наши территориальные воды вошло иностранное судно. При приближении к нему корабля дозора - ушло в нейтральные воды. Наша задача: обследовать акваторию.
   И вздох облегчения во всех постах: "Не война!"
   А обследовать акваторию после нарушения границы иноземным кораблём или судном - их служба, их работа. И времени займёт не очень много, даже в том случае, если непрошенные гости оставили "гостинец", и "гостинец" тот придётся вытраливать и уничтожать. Правда, в любом случае, выходные уже потеряны, но что делать: такая служба. И, в любом случае, - лучше, чем война.
   На экране гидроакустической станции мелькали лишь посторонние неяркие цели, иногда поодиночке, иногда несколько точек в одном месте - рыба.
   Пропахали, прочесали акваторию, ничего не обнаружили. Значит не в меру любопытная дамочка "Мариата"[42], а то была она, в наших водах, что-то вынюхивала. Но от неё всегда можно ждать пакостей, и Четыреста третий двинулся следом, всеми имеющимися средствами прощупывая водную толщу и горизонт. По кораблю объявили: "Готовность номер два. Вахту нести по-походному".
  
   И в августе так же, из-за "Мариаты", Четыреста третий выходил по тревоге. Но тогда "Мариата", покинув наши территориальные воды, не юркнула в свои фьорды и шхеры, а самым малым двинулась на запад. Четыреста третий держался примерно в кабельтове позади и левее её: ближе к своим водам. Но иногда настигал, выходил на траверз и дистанция сокращалась до полукабельтова.
   В одно из таких сближений, когда после обеда команда вышла на ют покурить, на "Мариате" из надстройки выскочил мужчина лет тридцати, в тёмно-сером свитере и в такой же тёмно-серой вязаной шапочке. Пробежал несколько шагов, осторожно глянул снизу на рубку своего судна - опасности не усмотрел - и помахал рукой морякам Четыреста третьего. Но этого ему показалось мало - сощепил руки над головой в приветствии и потряс ими.
   - Да пошёл ты в ...!
   - Иди ты на ...!
   - Ах ты сволочь! Ещё издеваешься! Ну, погоди! - Прошипел Коприн в сторону "Мариаты", взбежал на мостик, надел шлемофон, сдёрнул чехол с прицела. - Сейчас я тебе устрою Варфоломеевскую ночь!
   Корабельный химик старшина второй статьи Толль, прадед его служил в гренадерском полку вместе с отчимом Александра Блока, сдвинул берет на затылок, засунул руки в карманы и в развалку пошёл к правому борту, демонстративно не глядя на "Мариату". Но периферийным зрением видел: на ней, за стёклами надстройки, мелькают линзы биноклей.
   Хмыкнул, повернулся к линзам спиной, наклонился и пошлёпал ладонями по ягодицам:
   - Kiss my ass!
   - Ну и как? Соглашаются?
   Дёрнулся от неожиданности, посмотрел вверх. Над ним стоял Антонов.
   - Приняли предложение, спрашиваю?
   - А чего они тут... - Не по взрослому, отговоркой ученика младших классов, ответил Толль. И ретировался к противоположному от "Мариаты" борту, забыв, от смущения, спросить у замполита разрешение идти.
   - Это что такое?! - Обратился Антонов к остальным. - Дипломаты нашлись! Переговоры устроили!
   - Мы его, что ли, первые трогали?! Сам полез! Ручкой машет да ещё вот так делает, - Палун кивнул в сторону "Мариаты", сощепил руки над головой, показал, как делал моряк с потенциальной вражины.
   - Прекратить! Всем ясно? Ещё раз что-нибудь подобное увижу или услышу - всей команде будет запрещено выходить на верхнюю палубу. Ясно?
   И тут вжикнули пушки, развернулись и нацелились в борт "Мариаты".
   Антонов глянул на пушки, на мостик и оторопел: Коприн в шлемофоне, руку держит на рукоятке прицела, и кричит в микрофон:
   - Скоробогатов! Боря! Подай питание на цепь стрельбы! - И в сторону "Мариаты". - Сейчас ты, паскуда, измеришь, сколько футов у тебя под килем!
   Моряки с юта смотрят на мостик, с интересом и с сочувствием к Коприну.
   На "Мариате" шустрее засверкали линзы биноклей за стёклами рубки. Из трубы её повалил дым, и она самым полным рванула вперёд. За ней повелись стволы пушек Четыреста третьего. Но сверкания вражьей оптики и густого дыма из трубы "Мариаты" Антонов уже не видел: две, максимум три секунды понадобилось ему, чтобы с юта, одолев два трапа и тридцать метров корабельной палубы, оказаться на мостике. Оттолкнул комендора от прицела и закричал:
   - Коприн! Ты что, охренел?! Марш отсюда!
   - А чего он крыльями размахался! Друг-товарищ нашёлся! Видел я таких друзей на... И ещё увижу! На грунте! В белых тапках!
   - Бегом вниз, кому я сказал!
   - Да не буду я трогать её, товарищ старший лейтенант, кто мне питание на цепь стрельбы подаст, - спокойно проговорил Коприн и в безнадёге махнул рукой. - Скоробогатов, вон, на юте стоит.
   Антонов глянул на ют, убедился: Скоробогатов там. Снял мицу, пригладил торчащие вверх волосы, отёр платком пот со лба и с затылка.
   - Не знаю, как командир решит, но моё мнение: неплохо бы тебе, шутнику, на гауптвахте посидеть, охладиться слегка.
   Антонов сел на приступку, ещё раз отёр пот с лица и шеи.
   - За это не жалко посидеть. Вон как дёрнули! Небось, полные штаны наложили, - Коприн ухмыльнулся вслед "Мариате", которую Четыреста третий, увеличив ход, уже настигал.
   В ходовой рубке, похоже, не поняли, что произошло. Или командир, увлёкшись погоней, не пожелал вникать в подробности.
   - Прошу добро?
   Замполит молча подвинулся, Коприн сел рядом с ним. Помолчали ещё. Коприн оглянулся на супостатово судно и медленно проговорил:
   - Может быть, когда-нибудь подружимся с ними? Я не "Мариату", не норвежцев, имею ввиду. Кровь они, конечно, нам портят, но, в отличие от штатников, из-за угла не пакостят и семеро на одного не прут. Пусть из вражьего стана, но норвеги мужики настоящие, их есть за что уважать. Я про штатников. Может быть сойдёмся, когда окончательно убедимся, что не мы их, ни они нас победить не смогут?
   - Не плохо бы, Ваня. Но слабо верится. Но то уже не столько наше, сколько их дело: захотят дружить - мы всегда рады, не захотят - силой мил не будешь.
   - А как же в войну? Нормальные отношения сложились.
   - В войну мы были союзниками, но не друзьями.
   - А почему - слабо верится?
   - В разные стороны по жизни идём: американец на кошелёк и кольт надеется, везде свою выгоду ищет, гонор показывает, да по-своему жить принуждает. А русский больше на совесть уповает.
   "И ещё на Бога" - добавил про себя Коприн, но опять оглянулся на "Мариату" и вслух сказал иное:
   - Всё равно, вражина... Не с тортом и шампанским к нам дружить пожаловала, а вынюхивает, как проще и легче нас угробить. - И медленно проговорил: - Сделать бы ей, сучке, разворот оверкиль...
   Замполит промолчал. А молчание принято толковать как согласие, и перешёл Иван к конкретному предложению:
   - Товарищ старший лейтенант, только две трассы. Одна поверху, по-над рубками, срезаю все антенны, чтоб со своими не связались. Вторая чуть ниже ватерлинии. И через две минуты вместо этой лоханки пузыри да мазутные пятна будут плавать.
   - Ты что, сдурел, Коприн? Тут же нейтральные воды!
   - Тогда другой вариант. Первой трассой срезаю антенны. Цепляем за "ноздрю", тащим в наши воды - рядом же, по гребню идём, всего пару кабельтовых протащить - и там вторая трасса, ниже ватерлинии. Так уже делали. В начале пятидесятых на Балтике вражий самолёт-разведчик "Каролина" вторгся в наше воздушное пространство. Истребители посадили его на воду недалеко от Рижского залива. Через несколько минут на всех парах припылил СКР и с ходу, одним залпом, отправил "Каролину", вместе с экипажем и собранными разведданными, на грунт. Через несколько дней в центральной "Правде" опубликовали краткое сообщение: Иностранный самолёт-разведчик нарушил воздушное пространство Советского Союза. После предупредительных выстрелов нарушитель скрылся в сторону открытого моря. А "Мариата" чем хуже? На грунт её, и "скрылась в сторону открытого моря".
   Замполит посмотрел на "Мариату", от затылка подтолкнул мицу, сдвинул её до бровей, поскрёб загорелый буроватый затылок, и проговорил:
   - Не, Коприн, нельзя: командир "добро" не даст. А про дружбу с Америкой, ты нужную тему затронул. Поговорим об этом на политзанятиях, когда в базу вернёмся.
   Антонов пошёл на ГКП, Коприн затянул, на ходу подбирая слова, грустную песню о горестной судьбе незадачливого маримана из страны вероятного противника:
  
   Прощайте, Скалистые горы,
   Сэм-анкл на бойню ведёт.
   Могилой нам станет Норвежское море,
   Тела наши пикша сожрёт...
  
   Но по настроению, можно о себе печаль петь. От обиды и злости. Был Иван в отпуске, посидели за гранёными стаканами с Толей Чичкиным. Тоже водоплавающий, на ТОФе служил. Их лодка возле Владивостока, в бухте Горностай базировалась, сопровождала транспорты с ракетами сначала на Кубу, а потом, во время Карибского кризиса, обратно. Порассказывал про наглость и безобразия американцев во время перехода с Кубы в Союз и про беззубость, если не беспомощность, нашего командования и нашего правительства.
   - Суки!
   Но кто именно, наглые или беззубые - Иван не озвучил.
   На вечерней поверке к строю вышёл Антонов.
   - Так вот, моряки, никто из вас не уполномочен, и это я заявляю со всей ответственностью и подчёркиваю, никто не уполномочен вступать в переговоры с представителями иностранных государств. И тем более, вести их на уровне базарных баб.
   Толль и Коприн поджали губы и перевели взгляды - один на палубу, другой на подволок.
   - Вы моряки-североморцы, вы защитники своей Родины. Помните это, и не роняйте своего достоинства, не пятнайте чести флота, флага и страны. Всё понятно?
   Повернулся к дежурному по низам:
   - Продолжайте, - и ни на кого не взглянув, ушёл.
  
   По возвращении в базу, Антонов не забыл своего намерения, очередные политзанятия проходили совместно: матросы, старшины, сверхсрочники. Доклад делал Лазарев, капитан третьего ранга из политотдела.
   - Тема, - объявил Антонов, - военная доктрина Соединённых Штатов Америки с 1945 года по настоящее время.
   - Материал обширный, а уложиться нужно в одно занятие, - без паузы приступил кап-три. - Поэтому, сразу к сути.
   В Соединенных Штатах в 1942 году был образован центр для создания ядерной бомбы. Огромный коллектив, включая 12 Нобелевских лауреатов, неограниченное финансирование. К середине 1945 года Соединённым Штатам удалось изготовить две атомные бомбы: "Малыш" и "Толстяк". И сразу же был принят "План Баруха" - установка на монопольное владение атомным оружием. Тогда же изменилось отношение США к СССР.
   Решение президента Трумэна о применении ядерных бомб против Японии не было обусловлено военной необходимостью. Но, по мнению руководства Соединенных Штатов, ядерные бомбардировки, будут весомым аргументом для достижения главенства во всем послевоенном мире.
   Главным препятствием в достижении США мирового господства, был Советский Союз. И с середины 1945-го и по 1953-й год американское военно-политическое руководство исходило из того, что США монопольно владеют ядерным оружием и, уничтожив СССР в ходе ядерной войны, достигнут мирового господства. Директивой 432/д от 14.12.45г. ставилась задача на подготовку атомной бомбардировки 20 советских городов - основных политических и промышленных центров СССР. Планировалось использовать весь наличный запас атомных бомб, 196 единиц. Средства доставки: бомбардировщики Б-29, способ применения: внезапный первый удар. Политическим обоснованием стал тезис о "советской угрозе". Разработана "доктрина Трумэна", о проведении по отношению к СССР политики с позиции силы.
   К середине 1948 года был составлен план ядерной войны с СССР под кодовым названием "Чариотир". Война должна начаться, цитирую: "...с концентрированных налетов с использованием атомных бомб против правительственных, политических и административных центров, промышленных городов и избранных предприятий нефтеочистительной промышленности с баз в западном полушарии и Англии". Конец цитаты. Только за первые 30 дней намечалось сбросить 133 ядерные бомбы на 70 советских городов. Однако, по подсчётам американских аналитиков, этого недостаточно для достижения быстрой победы. В ответ Советская Армия сможет овладеть ключевыми районами Европы и Азии. И было принято решение: пополнить ядерные арсеналы, создать сеть баз вдоль границ СССР, с которых бомбардировщики, носители ядерного оружия, могут осуществлять боевые вылеты по кратчайшим маршрутам к целям на советской территории. Развернуть серийное производство тяжелых стратегических бомбардировщиков Б-36, способных действовать с баз на американской территории.
   Сообщение о том, что Советский Союз овладел секретом ядерного оружия, вызвало у правящих кругов США желание как можно быстрее развязать превентивную войну. Разработанный план "Тройан" предусматривал начать боевые действия 1 января 1950 года. Для оценки жизненности плана, группа генерал-лейтенанта Хэлла проанализировала шансы выведения из строя девяти наиболее важных стратегических районов Советского Союза. Аналитики Хэлла подвели итог: вероятность достижения указанных целей составляет не более 70%, при этом будет потеряно свыше 55% наличного состава бомбардировщиков, то есть, стратегическая авиация США потеряет боеспособность. Вопрос о превентивной войне в 1950 году, был снят.
   Вскоре американское руководство смогло на деле убедиться в правильности таких оценок: в Корейской войне бомбардировщики Б-29 понесли тяжелые потери от атак реактивной истребительной авиации.
   Но Соединённые Штаты стремления к мировому господству не оставили и в 1953 году перешли к стратегии "массированного возмездия", которая основывалась на превосходстве США в количестве ядерных боеприпасов и в средствах их доставки. Предусматривалось ведение всеобщей ядерной войны против стран социалистического содружества. Главным средством достижения победы должна стать стратегическая авиация.
   В 1955 году США располагали 4750 ядерными бомбами и 1565 бомбардировщиками, 3/4 которых - реактивные Б-47. На вооружение принят стратегический бомбардировщик Б-52, который постепенно становится основным межконтинентальным носителем ядерного оружия. Но руководство США осознаёт, что с учётом боевой мощи советских средств ПВО, тяжелые бомбардировщики не смогут в одиночку выиграть ядерную войну.
   С 1958 года начинается развёртывание в Западной Европе баллистических ракет средней дальности "Тор" и "Юпитер". Годом позже на боевое дежурство ставятся первые межконтинентальные ракеты "Атлас-Д", вводится в боевой состав атомная подводная лодка "Джордж Вашингтон" с ракетами "Поларис-А1".
   Тут Зиновьев не утерпел, и реплику вставил:
   - А-а, "Ваня Вашингтон"!
   Антонов на его слова улыбнулся, но ответил серьёзно, даже с некоторой жестковатостью:
   - Нет. Вани им не видать, как своих ушей. Джорджем обойдутся.
   - Не видать, - согласился Лазарев. И продолжил: - С появлением баллистических ракет, возможности ядерного удара у США значительно возросли. Но и в СССР создаются межконтинентальные носители ядерного оружия, способные нанести ответный удар. И США пришли к выводу: стратегия "массированного возмездия" не даст ожидаемого результата и должна быть скорректирована.
   С увеличением числа стратегических носителей, создаётся Объединенный штаб планирования стратегических целей. В декабре 1960 года составлен "Единый комплексный оперативный план", сокращённо СИОП. Он предусматривал ведение против СССР только всеобщей ядерной войны с неограниченным применением ядерного оружия.
   В 1961 году принимается стратегия "гибкого реагирования". Кроме всеобщей ядерной войны допускалась возможность ограниченного применения ядерного оружия и ведение войны обычными средствами непродолжительное время, не более двух недель.
   - И тут блицкриг! - Фыркнул Скоробогатов. - Гитлер ничему их не научил.
   - Найдутся учителя помимо Гитлера, и более авторитетные, - заверил Лазарев, и продолжил. - В США продолжилось наращивание числа баллистических ракет и межконтинентальных, и для подводных лодок. Чтобы иметь такое количество стратегических ядерных сил, которое обеспечит уничтожение Советского Союза, как жизнеспособного государства.
   К концу 1962 года имелось 294 ракеты "Атлас-Д", приняты на вооружение межконтинентальные ракеты "Атлас" модификаций "E" и "F", "Титан-1" и "Минитмен-1А", по своим возможностям на несколько порядков превосходившие предшественниц. Число ракет "Поларис-А1" и "Поларис-А2" на подводных лодках достигло 160 единиц. В строй вступили тяжелые бомбардировщики В-52Н и средние В-58. Общее число бомбардировщиков достигло 1819. Сформировалась американская ядерная триада стратегических наступательных сил: межконтинентальные баллистические ракеты, атомные ракетные подводные лодки и стратегические бомбардировщики. На оснащении триады имелось свыше 6000 ядерных боезарядов.
   В середине 1961 года одобрен новый план "гибкого реагирования" СИОП-2, который предусматривал проведение пяти взаимосвязанных операций: а) уничтожение советского ядерного арсенала; б) подавление систем ПВО; в) уничтожение органов и пунктов военного и государственного управления; г) уничтожение крупных группировок войск; д) нанесение ударов по городам. Всего 6000 целей. Однако аналитики учитывали возможность ответного ядерного удара по территории США, и отсутствие подавляющего превосходства в стратегических вооружениях, сделали военный путь уничтожения СССР невозможным. Началось очередное довооружение, а главным приоритетом - увеличение числа и усиление мощи стратегических наступательных вооружений.
   Но быстрый рост числа и мощности советских баллистических ракет, создание системы противоракетной обороны, сделали невозможным достижение Америкой победы в ядерной войне. Тогда руководство США спекулируя на тезисе о "советской ракетной угрозе" и "отставании США", скорректировало военную доктрину. В настоящее время официально принята стратегия "реалистического устрашения". В основу заложено стремление к ядерному превосходству над СССР, предусматривается резкое наращивание количества стратегического оружия, что должно, по их мнению, обеспечить качественное превосходство над Советским Союзом.
   Но наши учёные, занятые разработкой стратегического оружия, тоже не сидят сложа руки. И разговор с нами "с позиции силы" ни у Соединённых Штатов, ни у их сателлитов - не пройдёт!
   На пафосной ноте закончил Лазарев. Раздались короткие, но дружные аплодисменты. Лазарев удовлетворённо улыбнулся, обвёл взглядом столовую:
   - Правильно, моряки! - Взглянул на часы. - Несколько минут в запасе у нас есть, расскажу, до какого бесстыдства опускаются Соединённые Штаты и их западноевропейские пособники. В середине пятидесятых крейсер "Свердлов" был с дружеским визитом в Англии, в Портсмуте. Подчёркиваю: с дружеским. Во время стоянки группа диверсантов, которой руководил сотрудник МИ-6 Крэб, установила шпионское оборудование на подводной части корабля. Больше всего их интересовали двигатели и движители крейсера, который обладал огромной, по тем временам, скоростью и исключительной маневренностью. Но наши спецслужбы те датчики обнаружили и ликвидировали ещё до выхода из порта.
   На следующий год туда же в Портсмут на крейсере "Орджоникидзе" в сопровождении двух эсминцев с дружеским визитом прибыл Никита Сергеевич Хрущёв. И даже при таком, на высочайшем уровне, визите, только дипломаты да высшие чиновники улыбались. Английские власти, где могли и как могли, демонстрировали запрет на проведение любых спецопераций против советской делегации, даже официальных гостей обыскивали. А Крэб со своей командой, в то же время, приступил к проведению диверсии. Чтобы, в случае чего отвести скандал от Великобритании, формально операция проводилась под эгидой ЦРУ. Группа Крэба из трёх человек пыталась установить свыше полутора десятков мин на корпус "Орджоникидзе", которые должны были взорваться в открытом море, но группу обнаружили наши противодиверсионщики. Крэба скрутили и доставили в Советский Союз, а подручным его там же под водой перекрыли кислород, и оставили их на грунте[43].
   В то же время, не надо сбрасывать со счетов и методы идеологической войны против нашей страны, - опять взглянул на часы, - однако, тема обширная, в это занятие полностью не уложимся. А вкратце, чтобы понятна была суть, небольшая анекдотическая история:
   Американка, жена важного политика, приезжает в Париж. Интервью у неё берёт французский корреспондент:
   - Мадам Смит, у вас есть дети?
   - Да, мистер журналист, у нас три сына, и все в армии. Джон служит в Японии на Окинаве, Дэвид - в Доминиканской Республике, Боб воюет во Вьетнаме.
   - А чем занят ваш супруг?
   - Совершает мировое турне с циклом лекций: "Вмешательство Советского Союза в дела других государств".
   Улыбнулся в ответ на смех слушателей, увидел поднятую руку.
   - У Вас вопрос?
   - Так точно. Старшина первой статьи Скоробогатов. А какие дальше, ну, лет через десять или двадцать, будут отношения у нас со Штатами? Так и будем с ними бодаться, или когда-нибудь подружимся? Всё-таки в войну союзниками были.
   - При равенстве стратегических и нестратегических вооружений, при высокой выучке и боевой подготовке Советской Армии и Советского военно-морского флота, прямые военные конфликты между нами маловероятны. Не рискнут американцы на нас подняться. А захотят ли дружить? Сомнительно. Союзниками мы были. Но даже президент Рузвельт, один из талантливейших политиков в истории Соединённых Штатов, не смог отрешиться от главных устремлений США, от курса на мировое господство. Действительно, во время войны с фашизмом он протянул нам руку, однако, то была рука союзничества, но не рука дружбы. Причём союзничества ограниченного: только против Германии и Японии и, только до победы над этими странами и их союзниками. Потуги на мировое господство Соединённые Штаты не оставили и вряд ли когда оставят. Им не нужны друзья, им нужны покорные вассалы. А мы не рабы. Любить нас не обязательно, но считаться с нами - заставим. Ещё вопросы?
   - Старший матрос Иващенко. Товарищ капитан третьего ранга, получается, мы всё время в роли отстающих и догоняющих...
   - Потому что, мы не агрессоры, всегда стремились и стремимся не к мировому господству, а к гарантирующему мир равенству сил.
   Поднялось ещё несколько рук, но ударил колокол, и по корабельной трансляции прозвучала команда: "Закончить политзанятия. Приготовиться к приборке".
   Лазарев развёл руками: время вышло.
   На юте не было, обычного в перекур, трёпа. Разговаривали серьёзно и негромко, осмысливали услышанное.
  
   А под утро "тревога", "корабль экстренно к бою и походу..." - опять "Мариата" втиснула свои любопытные ноздри, куда её не просили. Наверное, всё-таки кто-то попросил, ежели полезла...
   До возвращения в базу оставалось ещё немало дней. Шли малым ходом, внимательно прощупывали акустикой акваторию.
   На верхнюю палубу, при таком холоде, выходить не хотелось. В кубрике тишина и полумрак: отдыхают подвахтенные. Поэтому личный состав БЧ-5, кто свободен от вахты и сна, собирались в ПУМе первого поста. Туда же Коприн пришёл: и теплее, и веселее. Сейчас идут на правой машине, в том же посту дизель-генератор работает. А здесь тихо, даже вентиляция молчит. Травят байки, интересные или поучительные случаи вспоминают. Румянцев достал из кранца толстую общую тетрадь, на одной стороне на обложке написано "ИСТОРИЯ", на другой, противоположной, "ФИЛИСОФИЯ". Открыл с исторической стороны, рассказывает:
   - Один пожилой адмирал сразу после выигранного сражения прибыл в Петербург на доклад к Екатерине Второй. По просьбе Екатерины принялся рассказывать подробности, и так увлёкся, что когда дошёл до ситуаций боя и своих команд, никаких, даже самых ядрёных слов не пропускал и не заменял. Придворные припухли от страха, не знали, как среагирует Екатерина. И, по выражению лиц придворных адмирал понял, что наговорил, если не лишнего, то, неприемлемого в разговоре с императрицей. Опустился на колени, стал просить у неё прощения.
   - Встаньте, пожалуйста, и продолжаете ваш рассказ. Он весьма интересен, - спокойно проговорила Екатерина. - А что касается морских названий и слов, я их всё равно не понимаю.
   - Этого адмирала с Шелабановым свести, весёлая компания получилась бы, - вставил Николай.
   Немолодой уже, предпоследний год дослуживал, капитан третьего ранга Шелабанов, получивший офицерские погоны ещё во время войны, был знаменитостью не только в своём дивизионе, где командовал тральщиком, но и во всей дивизии. Едва ли не половина Полярного собиралась у циркульного дома, когда он швартовался: послушать его "морские названия и слова", исходившие из боевой трансляции, включённой на полную громкость. Правда, в отличие от императрицы, слушатели те выражения понимали прекрасно. Молодые командиры по возвращении из похода, зимой на доклад шли в канадках и, независимо от погоды и сезона, в фуражках. Шелабанов же, в чём на мостике стоял: в шапке, с завязанными на затылке ушами, в тулупе до пят, подпоясанном матросским ремнём на бляхе которого сушился якорь. Будь то к командиру дивизиона, и даже к самому адмиралу, командиру дивизии. А однажды летом, когда красили корабль ко Дню военно-морского флота, сыграли "захождение" и прозвучала команда:
   - По левому борту стать к борту! Концы и кранцы с левого борта изготовить!
   К Шелабановскому кораблю на швартовку заходил катер командира дивизии. Приняв доклад и ответив на приветствие, комдив сказал Шелабанову:
   - Когда я шёл на своём катере от Екатерининского острова, то увидел: краска на борт у вас неровно легла, какими-то полосами.
   На что Шелабанов смиренно ответил:
   - Нет у меня своего катера, чтобы я мог к Екатерининскому острову отойти и посмотреть, есть на борту полосы или нет. А на Доре Дормидонтовне[44] пока доковыляешь, лето кончится.
   Адмирал буркнул негромкое неудовольствие себе под нос, и с тем сошёл на пирс.
   Впрочем, вольности Шелабанова объяснялись не только выслугой лет, но и короткими отношениями с адмиралом. Тот, ещё в капитан-лейтенантские годы служил под началом Шелабанова, старпомом, до сей поры считал его одним из своих учителей и снисходительно смотрел на чудачества ветерана.
   Молодой моторист Залесский, новгородский паренёк, его Николай готовит себе на замену, сложил чертёжи гидросистемы, закрыл папку, с интересом слушает Румянцева. Николай наклонился к своему подопечному, открыл папку, развернул один из чертежей:
   - Учи!
   - Я попозже, отдохну немного.
   - Вот уж повольник! Когда же ты устать успел? - Подивился Румянцев. - Или вечевой колокол до сих пор в ушах звенит, и вольница из мозгов никак не выветрится?
   - Почему? - Не понял Залесский.
   - Потому что новгородцы исстари вольницу пуще хлеба и мёда любили. И князей своих частенько выгоняли. Чуть что не по ним, сразу: "ты, княже, собе, а мы, княже, собе". Славен, могуч и тороват господин Великий Новгород, но своеволия у новгородцев.. Ой-ё-ёй! Редкий князь у них надолго задерживался. А как выгонят, соберутся на вече и, бесхозные, переругаются, передерутся, бывало, и дома друг у дружки пограбят. И нет им уёма, пока архиерей в полном облачении не придёт к ним и не угомонит. Угомонятся, и прежнего князя или иного себе просят. Ярослава Всеволодовича, отца Александра Невского, бессчётно раз то прогоняли, то обратно на княжение звали. И самому князю Александру, вскоре после Невской битвы, сказали: "ты собе, а мы, собе". Такая вот благодарность, за то, что Псков и Новгород спас от разорения и порабощения.
   - Вишь, какой ты озорник оказываешься! - Николай с нарочитыми удивлёнием и настороженностью посмотрел на своего подопечного и, для безопасности, отодвинулся от него.
   Шутку оценили, посмеялись. Юмор на корабле всегда в цене, как чеснок за баком: с ним всё съедобно, а без него - тоска и цинга.
   - А когда на Новгород двинулись немцы, принудив в союзники латышей и эстов, - продолжил Румянцев, - отправили новгородцы в Переславль, где жил Александр, посольство из лучших своих людей: челом бить и молить князя о возвращении. Александр, понимал, что от судьбы Новгорода в значительной мере зависит судьба всей Руси. Непосредственно новгородские земли на восток тянулись до Торжка; на запад до самой границы с Ливонией; на юг до Великих Лук; на север до Ладожского и Онежского озёр. Помимо этих, непосредственного подчинения земель, под властью Новгорода находились огромные пространства до Ледовитого океана на севере и до Оби в Сибири. Нельзя было такую огромную территорию и выгоднейшее местоположение на русских и международных торговых путях, на пути "из варяг в греки", отдавать многовековому врагу. Наступил на личную обиду, и возвратился. Освободил новгородские земли и Псков. Но из Пскова не ушёл, ожидал нового нападения. И не ошибся. Новая битва с псами-рыцарями произошла в апреле 1242 года на Чудском озере, известное всем "Ледовое побоище".
   И после того продолжались военные стычки немцев с Новгородом и, особенно, со Псковом. Но выполнить свою стратегическую задачу, захватить и поработить Псковские и Новгородские владения, немцы уже не могли, и в будущем не надеялись. А набеги устраивали ради грабежа и поживы. Впрочем, не только немцы. И литовцы и даже, изредка, норвежцы шкодили, норовили из русских закромов что-нибудь урвать. Но литовцам князь задал хорошую трёпку, и они быстро угомонились. А с Норвегией поладил дипломатически: предложил породниться, женить своего сына на дочери короля. Свадьба не срослась, но главного Александр достиг: польщённый король направил посольство в Новгород и там подписали договор о мире, дружбе и сотрудничестве.
   Впрочем, новгородцам и без внешнего врага мордобоя хватало. Сойдутся Торговая и Софийская стороны на мосту через Волхов, поквасят друг дружке носы, повыбивают зубы, с моста одни других, немалое число, посбрасывают. Потом мировую пьют. Пока, уже во хмелю, опять не передерутся.
   Румянцев взглянул на Залесского:
   - Молодой, я правильно рассказываю?
   - Бывало такое.
   - И я про то же: самоуправщики. По натуре своей новгородцы народ больше торговый, чем воинственный. Однако ж, когда нужда заставляла, воевали. Хотя не сильно любили это занятие. Купеческое честное слово дороже несметного барыша ценили. А как до войны дойдёт, нет-нет, да схитрованят А соседи их, псковичи серьёзнее к союзническим обязательствам относились. Как написал иноземный дипломат той поры, - Румянцев заглянул в свою тетрадь, - барон Герберштейн: "жители Пскова отличаются искренностью, простотою и чистосердечием". Допекут неугомонные соседи псковичей да новгородцев набегами, сговорятся они литву или немца для вразумления повоевать, и решат: новгородцы соберут дружину и выступят через псковские земли, а к ним, по пути, псковичи присоединятся.
   Ну, собрали новгородцы дружину, назначили день выступления и гонца во Псков отправили: выступаем.
   А перед тем, как полагается по обычаю, присесть надо перед дальней дорогой да посошок принять. И столько этих посошков напринимаются, что к утру еле головы поднимают. А иных и вовсе в обозе везут - только с туловом можно их головы поднять. Пройдут некое расстояние, и предложит кто-нибудь:
   - А что, братия, не пора ли за трапезу?
   Кто ж ему, после вчерашнего возразит: у всех трубы горят и головы раскалываются. И так, на старые дрожжи, натрапезуются, что с земли встать не могут. Кое-как отрока, который потрезвее, на коня общими усилиями взвалят:
   - Скачи во Псков и скажи: выступили, мол, новгородцы, да незадача случилась: ливни хлынули. Дороги размыло, гати в трясину засосало, мосты водой порушило - не пройти пока.
   Прискачет отрок во Псков, отрапортует, как велено. Но псковичи ведь не слепые, видят, не то ливней, и малых дождей уж недели три не было, и конь под ним не в грязи, а в пыли, значит, на всём его пути сушь стоит. Накостыляют тому отроку хорошенько, с досады да за враньё, и пойдут в одиночку литву или немца воевать.
   И только повоюют, тут, глядишь, новгородцы, проспавшись, подгребают. Как раз к дележу добычи: и мы здесь, и мы в доле. А что припоздали малеха, нешто из-за такой малости меж соседями рядится...
   Случалось, после таких "совместных" военных операций, псковичи отказывали Новгороду: "Клянёмся вам в любви, братья-новгородцы, но в поход не пойдём. Немцев вы только дразните, а нам приходится кровью на поле брани отвечать. Не обессудьте, но своей братии не выдадим".
   Опять взглянул на Залесского:
   - Тоже правильно?
   - Не знаю. А что псковские с литовцами и шведами нейтралитет заключали, чтоб новгородцы на тех через Псков не прошли, про такое я слышал, - как мог поделикатничал, но всё-таки возразил старшему по званию и сроку службы, поотстаивал земляков.
   - А новгородцы в "благодарность" за то, перестали Пскову соль продавать, - напомнил Румянцев.
   - А что делать, если псковичи небо кольями подпирают.
   - В смысле? - Не понял Румянцев.
   - Нашла гроза на Псков, а псковичи всем скопом стоят на площади, никак решить не могут: в дома прятаться или тучу кольями подпереть, чтоб вода из неё не текла. А тут и думать не понадобилось, быстро решили - лучше с Новгородом дружить. И от нейтралитета отказались. Без соли сильно не забалуешь.
   - Ты, смотрю, не только повольник, ты ещё и ушкуйник. В старину как говорили: "Сердце на Волхове в Новгороде, душа на Великой во Пскове". А вы что удумали: душу безсолевой диетой пытать! А что своих защищаешь, это правильно. Да только правду не спрячешь. Разве Марфа Борецкая не заключила с Литвой военный союз против Москвы? И не отними у новгородцев московские князья, вечевой колокол, да не приведи их под корону московского государя, новгородцев бы Ганза засосала. Были б по крови русские, а по мировоззрению западные европейцы. В Ганзейском союзе, который в ту пору ведал, практически, всей международной торговлей в Европе, Новгород был одним из главных торговых городов. Впрочем, новгородцы со своей вольницей, и в Ганзе, вряд ли бы надолго прижились. Вот такие они новгородцы, - опять взглянул на молодого моториста. - Посему, брат Новгородец-Залесский, углубляйся в чертежи. А отдыхать да разговоры слушать будешь после того, как на штат сдашь.
   - А за что они Александра Невского выгнали? - Спросил Богданов.
   - Точно не знаю. В летописи совсем немного сказано, - полистал историческую сторону тетради, отыскал нужную цитату: - "Распрение некое показаша, возропташа и крамоляще".
   - А ушкуйники и повольники, кто такие?
   - Хулиганы новгородские. Подробнее Залесский объяснит, в свободное от обучения время.
   - Товарищ старшина первой статьи, ещё что-нибудь расскажите, - просит Марказинов и просит смело: на штат уже сдал, равноправный моторист. Пусть и младший он, но среди равных.
   - Ещё? - Румянцев смеётся теми же глазами, какие были при рассказе о белом медведе. - Ну, если только про твои края. Не возражаешь?
   - Нет, конечно! Интересно даже.
   - Тогда слушай, - опять полистал тетрадь. - Вот что про твои края француз Маржерет, офицер-наёмник, в начале семнадцатого века в русской армии служил, пишет:
   "На равнинах между Казанью и Астраханью, включая Царицын город, земли плодородны, много маленьких вишнёвых деревьев, в пору приносящих плоды, есть даже лозы дикого винограда. Много хороших фруктов. А в окрестностях Царицына города и Астрахани есть растение-животное. Называются те растения-животные, именно бараны, которые вырастают из земли, соединённые со своим корнем как бы кишкой в две-три сажени, идущей от пупа. Сказанный баран ест траву вокруг себя и потом, когда всю съест, умирает. Они величиной с ягнёнка, с курчавой шерстью, у одних шкуры совсем белые, а у других слегка пятнистые, я видел разные шкуры".
   - Вот так, Вовка. Оказывается, у тебя бараны, как капуста на грядках растут. Поделился бы рассадой с Гриней и Ахметом, им бараньи грядки очень даже кстати будут.
   Рассмеялись в посту: ничего себе иноземец нагородил! Покруче развесистой клюквы, под ветвями которой влюблённые парочки сидят.
   - Теперь послушайте вот это, - Румянцев перевернул лист тетради. - Творение того же француза, но не только про марказиновых земляков, а про всю Россию:
   "Среди них много людей пожилых, 80-, 100-, либо 120-летних..."
   - Нифигушеньки, сколько жили! - Подивился Ерёменко.
   - "Только в этом возрасте они подвержены болезням. Они не знают, что такое врач, разве только император и некоторые главные вельможи. Они даже считают нечистым многое из того, что используется в медицине, среди прочего неохотно принимают пилюли; что касается промывательных средств, то они их презирают, как и мускус, цибет и тому подобное. Но если простолюдины заболевают, они берут водки большую чарку и засыпают туда головку толчёного чеснока, размешивают это, выпивают и тотчас идут в парильню, столь жаркую, что почти невозможно вытерпеть, и остаются там, пока не пропотеют час или два, и так поступают при всякой болезни, будь то простуда или даже лихорадка".
   Закончил, положил тетрадь на колени.
   - Всё правильно, - согласился Зиновьев с пращурами. - Нет той болезни, которую водка и баня не лечат.
   - В самую точку! - Румянцев возвратился к тетради. - Сейчас от немца, ехавшего с посольством Голштинии в Московию, подтверждение получишь: "После обеда мы снова сели в наши лодки и поплыли по реке Волхову. Когда ветер стал попутным для нас, мы подняли паруса. Однако едва стали мы под паруса, как канат лопнул и парус упал на одного из стрельцов, сваливши его замертво. Когда, однако, ему поднесли большую чарку водки, он выпил её, и у него тотчас всё прошло".
   - Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! Гы-гы-гы! - Равнодушных в ПУМе не осталось:
   - Во, даёт! Водка не только больных поднимает, она и мёртвых воскрешает!
   - Ну что я говорил? Лечит! - Зиновьев обвёл ПУМ довольным взглядом.
   - Калечит! - Не столько возразил, сколько огрызнулся Иванов-второй. Насмотрелся он до службы на хмельные выходки отца и старшего брата, опротивело ему всё спиртное. - Запретить её нафиг! Всё пьём, пьём! До летописей, до Киева пить начали, и до сих пор не уймёмся. Сколько душ в России эта зараза погубила!
   - Здесь, Коля, ты не сильно прав. На Руси выпить любили, но питие никогда не было повальным пьянством. Вот послушай, - Румянцев перелистнул несколько страниц, - что, один путешественник, у меня не указано, но если не ошибаюсь, англичанин или итальянец, приезжавший в Москву при Василии Третьем, пишет: "Русские очень красивы, как мужчины, так и женщины. Вообще это народ излишне прямолинейный, иногда грубый, но, притом, добрый, отзывчивый и с благородным сердцем. Хотя я плохой грамматик, но скоро достиг близкого знакомства с народной речью русского языка, и увидел, что язык их самый богатый и изящный в мире. Край чрезвычайно богат хлебными злаками, много дешёвой пшеницы, а также, соответственно, и другого зерна. В лавках продают огромное количество свиного и коровьего мяса. Цены невелики. За дукат отдают сотню кур или сорок уток. Гуси так же дёшевы. Много зайцев. Разные виды дикой птицы в большом количестве и недороги. С наступлением холодов коров и свиней продают целыми тушами. Чистое удовольствие смотреть на это огромное количество ободранных от шкур коров, которых поставили на ноги на базаре, устроенном на льду реки. Лавки на льду устанавливаются оттого, что это место зимой оказывается самым тёплым, оно защищено от холодных ветров высокими берегами и городом".
   Взглянул на Николая:
   - Как ты считаешь, могут ли горькие пьяницы да при нашем климате, такое изобилие произвести?
   Николай посчитал вопрос риторическим, и не ответил. Румянцев продолжил:
   - "Вина в этих местах не делают и крепких напитков употребляют мало. Для веселья пьют квас, похожий на слабое пиво в Германии, умеют очень хорошо варить и заготавливать впрок доброе пиво, а чаще пьют великолепные и очень вкусные русские напитки из мёда, приготовленные с листьями и цветами хмеля. Бывают ещё меды малиновые, ежевичные, вишнёвые и другие, в числе их и со вкусом и запахом пряностей, для чего при варке медового напитка вешают в бочку завёрнутые в лоскуток материи гвоздику, кардамон, корицу и прочее. Всего я отведал различного по вкусу и крепости мёда более двадцати видов. Напитки эти вовсе не плохи, особенно если они старые. Допьяна пьют немногие и весьма редко. А когда видишь пьяного в грязи, аки свинья непотребная в калу валяющаяся - то немец. Немцем русские называют почти всякого иноземца из Европы".
   - Ещё не всё, вот, у того же немца из Голштинии написано, - Румянцев перевернул лист. - "По пути мы встретили наших соотечественников, солдат и офицеров, возвращавшихся из Москвы с великокняжеской службы. Солдаты понаведались в нашу провизию, выбили дно в бочке с пивом, которую в Великом Новгороде для привета прислал нам воевода, напились допьяна, отняли у нашего конвойного стрельца саблю и уснули прямо на голой земле. Утром двое зачинщиков были сильно избиты сопровождавшим нас московским приставом и шпаги и ружья у них были отняты.
   Полковника Шарльса с бывшими с ним офицерами, мы угостили испанским вином. Так как несколько часов подряд сильно пили, то трубач нашего посольства Каспер Герцберг до того захмелел, что не по злому умыслу, но спьяна, серьёзно ранил шпагою одного из наших стрельцов. Раненого мы оставили в деревне, дали ему и тем, кто должны были ухаживать за ним немного денег и отправились дальше. Этот трубач по окончании нашего посольства поступил в Москве на великокняжескую службу. Поздно вечером, выйдя из таверны сильно пьяным, упал и гнусным образом был заколот во сне каким-то негодяем. Утром мы прошли через пустую деревню, так как крестьяне разбежались в лес перед шедшими из Москвы немецкими солдатами, большей частью пьяными. Через день, едва прибыли мы в деревню Будово, как наши лошади начали скакать, лягаться и бегать, точно они взбесились, так что иные из нас оказались на земле раньше, чем самостоятельно успели спуститься с лошадей. Мы сначала не знали в чём дело; когда мы, однако, поняли, что явление это зависит от пчёл, которых в этой деревне очень много, да почувствовали, что и сами мы не смогли бы обезопасить себя от них, то мы накинули наши кафтаны на головы, выехали из деревни и расположились в открытом поле на зелёном пригорке. Позже нам сообщили, что крестьяне нарочно раздразнили пчёл, чтобы не допустить в деревню идущих в их сторону немецких солдат".
   - И чтобы окончательно тебя, Коля, убедить, ещё небольшая цитатка из описания Москвы заморским автором той поры:
   "Стрелецкая слобода лежит к югу от реки Москвы и окружена оградою из брёвен и деревянными укреплениями. Выстроена великим князем Василием для иноземных солдат-наёмников: поляков, литовцев и немцев. В народе прозвана "Налейкою", от слова "Налей!". Это название появилось потому, что иноземцы более московитов занимались и занимаются выпивками, и так как нельзя было надеяться, чтобы этот привычный и даже прирождённый у них порок можно было искоренить, то им дали полную свободу пить. Чтобы они, однако, дурным примером своим не заразили русских, из "Налейки" их не выпускали, и им пришлось влачить существование в одиночестве за рекою. Со временем, убедившись в полной бесполезности пьяного воинства и опасности вовлечения ими в пьянство московитов, их удалили с княжеской службы и отправили по домам".
   - Вот так, дядя Коля, - Румянцев поднял глаза на Иванова, - не были мы пьяницами. А к пьянству русский народ приручали сначала шинкари, которыми на первых порах были исключительно иностранцы. А затем, когда учреждена была государственная монополия, уже правительство продолжало спаивать. Премьер-министр Витте вывел формулу: Чтобы винокурение и торговля вином приносили наибольший доход в казну, винопитие для простого народа должно быть обременительным, но доступным...
   - Румянцев!
   Румянцев подошёл к трапу, над люком стоял Антонов.
   - Я, товарищ старший лейтенант!
   - Поднимись на минутку.
   - Есть!
   - Я мимо шёл. Постоял, даже заслушался, - улыбнулся: - Смотрю, у нас на корабле профессор истории появился.
   - Ну что Вы, товарищ старший лейтенант! Я ведь не наизусть, из тетрадки читал.
   - Что это?
   - Так... Кусочки из воспоминаний западных дипломатов и путешественников.
   - Дай прочитать, я быстро верну.
   Но быстрого возврата не случилось. Вызвал его Антонов лишь после того, как тетрадь обошла все офицерские каюты. И с той поры, увидев неряшливость в боевом посту, офицеры корили подчиненных: "Аки свинья непотребная в калу". От них переняли мичманы и старшины и, вскоре, фраза стала на корабле общепринятым обличением и укором неряхе.
   - Румянцев, я в твоей тетрадке обратил внимание на одну фразу: "Русичи в битве воины стойкие, особенно, будучи в крепости". Эта фраза ничего тебе не напоминает? Например, Брестскую крепость, боевые корабли, ведь и там, и там держались до последнего.
   - Да, есть сходство.
   - Тогда просьба: мог бы ты несколько небольших докладов подготовить, начиная со времён Петра Первого и ближе к нашим дням? Мы люди военные, так что выбор у нас не особо широкий: слава русского и советского воинства. И, естественно, с акцентом на военно-морской флот.
   - Можно попробовать. Даже интересно. Но где брать материал? В корабельной библиотеке, сами знаете...
   - Вернёмся в Полярный, на бербазе[45] или в городской библиотеке вместе поищем. Только в докладах не балагурь, темы серьёзные, изложение материала должно быть соответствующим. Конечно, для оживляжа можно немного юмора добавить, но очень дозировано и аккуратно. А это, - указал на тетрадь, - где насобирал?
   - У знакомой девчонки старший брат в БАНе работает. Он знал, что к истории я неравнодушен, приносил по этой теме кое-что.
   - Из бани, говоришь, приносил?
   - Нет. Простите, товарищ старший лейтенант, не пояснил сразу: из БАНа. БАН, это...
   - Пошутил. Я некоторое время жил в Ленинграде, Библиотеку Академии наук знаю.
   Прощупали акустикой Баренцево море до пограничья с Норвегией и дальше, около сотни миль вдоль Норвегии, вытянувшейся галуном по северной и северо-западной кайме Скандинавского полуострова. Ничего не обнаружили. Значит, "Мариата" ничего не оставила; как крыса во сне городничего: пришла, понюхала, и дальше пошла.
   Легли на обратный курс. У входа в Кольский залив колокол пробил: "Слушайте все!"
   У соседей беда: на аэродром, расположенный на острове Кильдин, не вернулся самолёт. Пилот катапультировался, качается сейчас на спасательном плотике где-то в Баренцевом море. Развернулись, и обратно. Несколько часов длились поиски и, слава Богу, нашли его, заметили с подводной лодки. Подобрали летуна подводники и, со свойственным морякам гостеприимством и радушием, принялись откармливать и, особенно, отогревать. Согрели так, что и был он абсолютно здоров и телом не слаб, но передавали его товарищи подводники товарищам пилотам, в полном смысле: с рук на руки. И в почти горизонтальном положении.
  
   В Полярный пришли в субботу, ближе к утру. До обеда сделали большую приборку. После обеда отстирались, отпарились, отмылись. Получили почту. Коприну только одно письмо, от родителей. От любимой - ничего.
  
   Ветер что-то разыгрался,
   Дождик сыплет: нудный, злой...
   Алой кровью расплескался
   Мак об стенку головой.
  
   По мосту, гремя мослами,
   Кляча хило тащит воз.
   Возчик, дёргая усами,
   Песнь бубнит себе под нос.
  
   Вороньё весь день стенает.
   Холод, слякоть, в небе мгла.
   Октябрём запахло в мае:
   От тебя всё нет письма.
  
   ***
   Солнца шар багровый
   Догорел дотла,
   И на землю тихо,
   Опустилась мгла.
  
   Месяц - звёздный мастер -
   Небо стал звездить...
   Вот ему бы в рыло
   Камнем загвоздить.
  
   Полные карманы
   Звёзд насобирать,
   А потом с обрыва
   В речку их кидать.
  
   И смотреть, как тонут
   В ледяной воде...
   И стих плести нелепый
   О белиберде.
  
   Прочитал родительское, и заалел от досады. Взял письмо, достал из шкапчика тетрадку со стихами, пошёл в ПУМ, спросил Румянцева:
   - На живого дурака хочешь посмотреть?
   - Недавно в зеркале видел, - отшутился Румянцев.
   - Теперь посмотри на бо`льшего, перед тобой.
   - Что ж ты такого набедокурил?
   - Стих написал. Мало того, у дурня ещё ума хватило домой отослать.
   - И?..
   - Отец просил почаще писать, мать беспокоится, переживает за меня. А я рад стараться. Заставь дурака Богу молиться! Читай, сам всё поймёшь, - раскрыл тетрадь на заложенной письмом странице:
  
   Мама по комнатам ходит и тужит,
   Взглянет на образ, прильнёт у окна:
   На Северном флоте сынок её служит...
   Ну что ты горюешь? Ведь там не война!
  
   В отпуске был - любовалась ты сыном:
   То в чёрном бушлате, то гюйс за плечом.
   Вырос твой сын и толковым, и сильным,
   И тяготы службы ему нипочём!
  
   Доблестно служит сынок твой любезный,
   Начальству покорно, Отчизну любя.
   В премудрость вникает науки полезной:
   Как защитить и страну, и тебя.
  
   Быть может, заслужит он орден с медалью,
   Грамоту, может быть, иль на словах
   Даст командир ему отзыв похвальный:
   Коприн Иван - молодец! голова!
  
   А не заслужит - беда не вели`ка:
   Защита Отчизны уже есть почёт.
   Для всех на гряда`х созревает клубника,
   Для всех по утрам ясно солнце встаёт.
  
   Ты не горюй! Скоро сын твой вернётся
   В форменке белой и нежен, и мил.
   Снова, как прежде, тебе улыбнётся,
   Расскажет, как славно на флоте служил.
  
   А за сынка помолись лучше Богу,
   Ведь служба на море - не сахар, не мёд.
   И не гляди так, с тоской, на дорогу,
   Что из райцентра в деревню ведёт.
  
   - Мать, получив письмо со стихотворением, проплакала над ним, пока отец не пришёл с работы и не урезонил.
   - Да, у женщин с этим просто: горе - плачут, радость - тоже плачут, - окольным путём поуспокаивал друга Румянцев.
   Но без особого успеха, огорчённым Иван пришёл, огорчённым и ушёл. Разве чуть меньшим стало его огорчение.
   Жаль Румянцеву друга. И со стихотворением его пошёл к слухачу, Геворгу Шагиняну:
   - Переведи на импортный язык.
   - У меня сейчас времени...
   - Надо, Геворг. Обязательно надо. И побыстрее.
   Как ни туго у Геворга со временем, годку отказать не посмел.
   Румянцев выждал время, постучал в рубку Шагиняна, через крохотное окошечко в двери получил два листа: исходный и перевод на английский.
  
   Mum on rooms goes and grieves,
   Will look at an image, will she attached at a window:
   On Northern fleet the son of her serves...
   What for grieve? You see there is no war!
  
   In holiday was - you admired the son:
   He in a pea jacket and with sailor collar behind a shoulder.
   Your son both sensible, and strong has grown,
   And weight of service for him - at all!
  
   Valorously the son your kind serves,
   He is obedient to the commanders, loves Fatherland.
   Into knowledge penetrates sciences useful:
   How to protect and the country, and you.
  
   Perhaps, he will deserve an award with a medal,
   The certificate of honour, maybe, or in words
   The commander will give him a response creditable:
   Koprin Ivan - well done! a head!
  
   If not will deserve - a trouble not great:
   Protection of Fatherland already is honour.
   For all on kitchen garden the strawberry ripens,
   For all in the mornings clearly the sun rises.
  
   You be not afflicted! Soon the son will return yours
   In the form white both it is gentle, and it is lovely.
   Again, as before, will present to you a smile,
   Will tell, how famously on fleet served.
  
   Pray better to the God for the son,
   You see service on the sea - not sugar, not honey.
   Also do not look so, with melancholy, on road,
   Which from municipality is laid to a village.
  
   От Шагиняна - в рубку химика По пути поискал в переводе знакомые слова и, к своему удивлению, нашёл таковых более двух десятков. Вот, память человеческая! Он думал, что помнит лишь стихотворение с урока пятого класса:
  
   The little mouse
   Where is your house?
   I can show you my flat,
   If you don`t tell the cat.
  
   Да короткую песенку с перемены восьмого:
  
   Give me money,
   Give me girl,
   I shall dance for you
   Rock-n-roll.
  
   Отдал Толлю английский вариант:
   - Переведи на русский, но не редактируй: какой подстрочник получится, тот в самую точку будет: чем сырее "рыба", тем лучше.
   - Для чего? - Удивился Толль.
   - Для утраты хандры и для обретения боевого духа. К ужину управься.
   - Времени уже много, не успею.
   - Успеешь. Не в журнале "Иностранная литература" печатать, как получится, так и получится. Лишь бы целиком и побыстрее.
   Перед ужином забрал у химика перевод с английского и едва дотерпел до конца трапезы. Передал листки: английский и обратный перевод Коприну и, улыбаясь, смотрел, как Иван читал сначала лениво, потом удивлённо и, наконец, посветлело от улыбки его лицо.
  
   Мама вдоль комнат идёт и огорчается,
   Рассматривает изображение в беспокойстве рядом с окном
   На флоте Севера сынок ее служит...
   Что Вы обеспокоены? В конце концов, там не война.
  
   В отпуске то было - Вы восхищались сыном:
   Затем в чёрном пиджаке, и с воротником моряка позади плеча.
   Стал взрослым ваш сынок и интеллектуальным, и прочным,
   И ноша службы ему - ничто!
  
   Доблестно служит сын Ваш тип любезный,
   Он послушен командующим, любитель Отечества.
   В знание проникает через полезные науки:
   Чтоб защищать и страну, и Вас.
  
   Возможно, заслужит он вознагражденье с медалью...
   Одобрительный лист может быть... Или в слове
   Даст командир ему одобрение от обзора:
   Коприн Иван - Хорошо сделанный! Голова!
  
   А не заслужит - неудача не великая:
   Защита Отечества уже есть честь.
   Для всех в бороздах зреет земляника,
   Для всех утром ясное повышение солнца.
  
   Вы, не будьте сокрушённой! Скоро сын Ваш принесёт себя
   В форме белый и избалован, и прекрасный.
   Снова, как прежде, представит Вам улыбку,
   Сообщит, как классно он на флоте служил.
  
   Вы для сынка помолитесь лучшему Богу,
   В конце концов служба в море - не сахар, не мёд.
   И не глядите так, с меланхолией, на дорогу,
   Которая от муниципалитета в концы деревни приходит.
  
   - Ну что, милый и избалованный любитель Отечества? Одобрительные листы от командира получал? Или только в слове одобрение обзора?
   - Время тебе больше не на что тратить, - проворчал Коприн. Но тяжесть досады заметно убавилась. Может быть, от забавных словосочетаний в "рыбе", а больше всего, от заботы друга.
  
   Огорчение убавилось, но совсем не ушло. После отбоя долго ворочался: и спать хотелось, и не засыпалось. Слова лезли в голову, в строчки складывались:
  
   Однажды, с хмельного шалмана,
   Ногами вперёд, принесут.
   Поплачут, повоют, обмоют
   И на кладби`ще снесут.
  
   Опустят в сырую могилу
   И, для разъяснения всем,
   К кресту приколотят табличку:
   "Лежит здеся Коприн И. М.
  
   Пожил он на свете недолго,
   Немного успел совершить,
   Любил и девчонок, и водку,
   Но больше всего любил жить".
  
   ***
   Скоро, скоро снег укроет
   Жухлую траву.
   Да и я, наверно, скоро
   Век свой отживу.
  
   Как умру, меня обмоют
   В утренней заре
   И схоронят на кладби`ще,
   При крутой горе.
  
   Папа с мамою поплачут,
   В церкви отпоют.
   И потом, по мне в печали,
   К Богу отойдут
  
   Вскоре все друзья забудут
   Про моё бытьё
   И никто в святую Тройцу
   Не придёт с кутьёй.
  
   Лишь в февраль, под заунывный,
   Злого ветра, свист
   На моей могиле вьюга
   Лихо спляшет твист.
  
   ***
   Уж надоело мне гулять,
   Бузить и шляться по шалманам,
   И солнца первый луч встречать,
   С чужой женой, в угаре пьяном.
  
   Хочу я радости вкушать,
   Уют и тишь семейной жизни,
   И кадров лихо штамповать
   На благо матушке-отчизне.
  
   Но если в шалостях детей,
   В супруги ласках не утешусь,
   То в море синее уйду,
   Иль на фате её повешусь.
  
   Днём показал Румянцеву, и подивился Павел:
   - Ты чего, Ванята, насочинял? Когда ж ты по шалманам да по чужим жёнам успел нашляться?
   - Да никогда. Долго не спалось, дурь нашла и, под то настроение, сочинилось.
   - А рифма: "уйду - детей", уж больно крутая. Ты что-нибудь попроще подбери, а то в формализме и декадентстве обвинят.
   - А что там пдбирать! Вот, например:
  
   То сгину в заверти морей,
   Иль на фате её повешусь.
  
  Не буду ничего переделывать. Сочинился и сочинился. Не мой это стих. То есть, не моего духа. И, вообще, то, что я пишу - это не поэзия. Поэзия там, где не видишь, как слагаются стихи. Поэт как бы просто говорит, но получаются стихи:
  
   Выткался на озере алый свет зари,
   На бору со звонами плачут глухари.
   Плачет где-то иволга схоронясь в дупло
   Только мне не плачется, на душе светло...
  
   Никаких вывертов, и сколько поэзии! Ещё послушай, так же просто:
  
   В горнице моей светло.
   Это от ночной звезды.
   Матушка возьмёт ведро
   Молча принесёт воды.
  
   Чувствуешь, как легко и естественно текут слова и у Есенина, и у Рубцова. А у меня... Будто через бурелом и булыги карабкаюсь. Или вот это:
  
   Разве в этом кто-то виноват,
   Что с деревьев листья...
  
   Приди мне в голову такие строчки, я бы закончил: "облетели", а Рубцов написал: "улетели". Ощущаешь разницу?
   - Да. И неожиданность, и романтичность: как перелётные птицы. А весной обратно вернутся.
   - И это. И не только это. Потому-то Рубцов - Поэт. А поэт на словах, которые он в стихи вплетает, летать должен, как на крыльях. А я кое-как бреду. Я не поэт. Так... Слагатель рифмованных строчек для домашнего пользования.
   - Не наговаривал бы ты на себя, Ванюша. Ты в военный билетик посмотри: годиков тебе сколько? Научишься ещё. Ты же не Артюр Рембо. Это, во-первых. Во-вторых, такая лёгкость у них кажущаяся, как у циркачей, которые лёгонько так по проволоке порхают. А сколько трудов за этим стоит, сколько месяцев и лет они тренируются, чтобы пятнадцать, а то и десять минут по проволоке пропорхать? И, в-третьих, почему ты в стихах достоинством только изящество считаешь? А смысл, душа, настроение? Есть же в живописи художники-примитивисты, но, от того, что в их картинах, в портретах, например, не каждый волосок и не каждая морщинка выписаны - не перестало быть искусством. Дотошность, кропотливость, изящество - это не суть, а всего лишь инструмент, метод в произведениях. Если нечего сказать из души, из сердца, филигранничай не филигранничай, полируй не полируй, ничего, кроме пёстрого фантика да малинового сиропа, не выйдет. А тебе есть что сказать, и сердце у тебя не равнодушное. Осталось технике стиха немного подучиться.
   - Не знаю. Может, научусь, а, может быть, и сочинять больше не буду. Нет у меня ощущения, что стихи - это главное дело моей жизни.
   - А что для тебя главное?
   Коприн внимательно посмотрел на Румянцева:
   - Как другу и строго между нами?
   - Мог бы не спрашивать.
   - Тебя мог бы, в тебе я уверен. Но, пуганая ворона, сам знаешь, куста боится. Я ещё не рассказывал... Помнишь, когда с Балтики возвращались не вокруг уголка, а по Беломорскому каналу, сутки стояли в Ленинграде. Вас, питерских, командир домой отпустил, а нас, кое-кого, на берег, город посмотреть. Я в Никольский собор пошёл свечи поставить да помолиться, а когда вышел, меня патруль прихватил. Антонов потом из комендатуры вызволял. Когда на корабль вернулись, у себя в каюте слегка мозги пополоскал. Мне показалось, больше по обязанности, чем по другим причинам. Я объяснил, что не молиться, а почтить память российских военных моряков да архитектуру посмотреть зашёл. А он сделал вид, что поверил. Сказал только: "На первый раз ограничимся беседой. Но с условием, чтоб никто из моряков об этом ничего не знал. Иначе ещё найдутся любители архитектуры".
   - Молодец Олег Павлович!
   - Да, - кивнул Коприн, - Антонов мужик нормальный. А на северах оказался... Как-то разговорились с ним... Семья на него осерчала. Мать - сестра замминистра, сама тоже на немалой должности. И невесту ему, к окончанию ВУЗа, соответствующую подобрали, из их круга. Но он от той невесты отказался, женился по любви, на студентке из простой семьи.
   - Мужской поступок, - уважительно проговорил Румянцев.
   - Конечно. А касаемо главного для меня... И глобальная задача, Паша, и цель, и смысл жизни у всех одни: подготовиться к той жизни, которая ждёт нас по окончании земного пути. Для этого нужно служить Богу, жить по Его воле и по Его заповедям.
   - Ваня, честно скажу: от меня это далековато. Я согласен с тем, что всё в мире не само собой зародилось, а создал Высший Разум. И жизнь на Земле развивается скорее по Библии, нежели по Дарвину. Однако вижу это умом, а не душой и не сердцем. Загробная жизнь? Допускаю, но уверенности нет.
   - Придёт. В нужное время. Ты человек пытливый, ищущий. А кто искренне ищет истину, неизбежно придёт к Богу. Потому что Он и есть Истина.
   - Но, Ваня, если ты хочешь служить Богу, почему стихи этому препона?
   - Я не говорю - препона; я пока не знаю Его воли обо мне. Отслужу, вернусь домой, съездим с мамой, а может быть втроём, и с отцом тоже, в монастырь к старцу. Он скажет, чем конкретно мне надлежит заниматься.
   - А старец откуда знает?
   - Сейчас, может быть, не знает. А когда приедем, помолится и откроет ему Господь Свою волю обо мне.
   - Круто! Интересно, а в Питере старцы есть? Сходить бы к такому.
   - Не торопись. Если скажет, придётся отсечь свою волю, жить по благословению старца. А ты у нас личность не сильно покладистая.
   - Это точно. И мать, когда жива была, частенько называла меня своевольником, пожалуй, чаще, чем по имени.
   - А какое-нибудь наследственное, семейное дело у вас есть? Может быть там твой путь?
   - Было когда-то. Когда меня ещё не было. Мои предки по матери люди производственные. Две кузнечные мастерские держали, ковали разные штучки с финтифлюшками: фонари, подвесы для фонарей, ажурные решётки для балконов и оград, и тому подобное полезное украшательство. Свой дом, трёхэтажный, на Выборгской стороне: на втором этаже сами жили, первый и третий сдавали в найм.
   - Нэпманы?
   - Нет, до НЭПа они не дотянули, у них раньше всё отобрали и самих увезли неведомо куда. А мать с дядей спаслись только потому, что их на то лето в деревню к родственникам отправили. Дядя в войну погиб, на Невском пятачке. Мясорубка ещё та была, на "пятачке" мало кто выжил. Так что, с этой стороны моё наследственное дело: или на войну, или на Колыму.
   - Обидно? Жалко добра?
   - Нет. Что было, то быльём поросло. И не факт, что до меня дошло бы: разве мало частников разорялось. А зуб точить на свою страну я не собираюсь. Принцип: поп напился, а Бог виноват - совсем недостойный, чтобы следовать ему. Правители приходят и уходят, а, прости за выспренность, отечество и народ остаются.
   - Ты про правителей, которые приходят-уходят, аккуратнее говори. А лучше помалкивай. Мало ли как истолкуют. А по отцу предки? Может быть их дело тебе перенять?
   - Там тоже не моё. Но у матери, - Румянцев чуть заметно улыбнулся, - судьба, видно, такая: если не отец, то муж. Отец у меня, правда, не владелец кузнечных цехов, но тоже при огне и при металле: термист-калильщик на заводе авиадвигателей. - И не без гордости добавил: - Не каждый боевой самолёт без него полетит.
  
   Во второй половине дня у Ивана праздник: пришло сразу три письма от любимой, до того плутали они на почтовых дорогах да застревали на почтовых перекрёстках. Читать пошёл в кормовой барбет, чтоб никто не мешал. Прочитал все, прислонился спиной к станине, прикрыл глаза:
  
   Пусть никогда я не был мизантропом -
   Днесь нежеланны шум и суета.
   Пойду туда, где тихо и безлюдно,
   Где вертограда нашего врата.
  
   Я в сад войду. Шепчу любимой имя
   Чуть слышно, будто ворожу.
   И голову склонив, гуляю по дорожкам,
   Ногами нежно листья ворошу.
  
   А сад осенний золотом усыпан
   Прозрачно-звонкой стала тишина
   И в голове шумит, как будто выпил
   Бокал старинного фалернского вина.
  
   Не только осень в этом виновата,
   Что иногда отвечу невпопад:
   Сегодня первый раз поцеловались
   И в голове ликует звездопад.
  
   Танцует мир! Сияет ярко Солнце!
   Всем мирозданьем властвует восторг!
   К тебе стремлюсь, мне трепетно и сладко!
   ..................................................
  
   Спустился в ПУМ, Павлу пожаловался:
   - Никак последняя строчка не складывается. Рифму не могу подобрать.
   - Давай посмотрю, может быть, что-нибудь присоветую.
   Прочитал. Подумал. На отдельном листе накропал несколько строчек. Перечитал. Что-то вычеркнул, что-то дописал. Наконец решил: самое то. И подивился:
   - Отчего ты сегодня такой недогадливый? И смысл, и рифма сами просятся.
   Протянул Коприну листок с последней строфой:
  
   ...Танцует мир! Сияет ярко Солнце!
   Всем мирозданьем властвует восторг!
   К тебе стремлюсь, мне трепетно и сладко!
   Душа поёт! Но мучит боль меж ног.
  
   - Не я недогадливый, а ты пошляк!
   - Ну вот, делай людям добро. Не пошляк, а сочувствую! И у меня такое бывало, когда перецелуешься. Твой стих про что? Про поцелуи. Значит, все слова на своих местах, и болит там, где должно болеть.
   - Ну, тебя! Вечно всё испоганишь, сельпо дремучее!
   - Куда уж нам, заштатному Питеришке да против вашей стольной деревни! У вас, знамо дело, хоть дома пониже и асфальт пожиже, зато кино в Дунькином клубе[46] почти каждый месяц показывают. А мы кто? Убогие да сиволапые: электрическую лампочку лучиной зажигаем, из телевизора человечков выковыриваем.
   - Хорошо, хоть это понимаешь.
   Поцапались. Но без обид и зла - как мышцы размяли.
  
   В следующий день на корабле собрание. Тема: соблюдение режима секретности. От Особого отдела присутствует майор Колычев. Номинально собрание ведёт замполит, но, в основном, говорит особист. Начал с гидроакустиков: не подступись к ним - такие важные, такие совершенносекретные. А про поиск на линии: Варангер - Медвежий - Нордкин, весь корабль знает. И информация уже на другие корабли начинает просачиваться.
   - И вообще, надо сказать, отношение к секретной информации у нас более чем халатное. Вот пример:
   Пришла новая лодка. Совершенно уникальная, в единственном числе, на нашем флоте и на других флотах ничего близко похожего нет. Для соблюдения режима секретности стоит отдельно от других, охраняется и с причала и с моря, в том числе боевыми пловцами. Кроме экипажа да непосредственного командования, причём, очень узкого круга лиц, на неё никто не допущен. Базируется... Ну не важно где, одно могу твёрдо сказать: не в Полярном.
   А совсем недавно иду по Полярному, возле кинотеатра ребятишки, дошколята и младшие школьники, в подводников играют. Конкретнее, изображают собой экипаж той самой лодки. Ещё конкретнее: производят запуск баллистических ракет. Так негодники этакие! Хотя бы одну команду перепутали!
   Зиновьев вставил реплику, едва ли не уточнений потребовал:
   - Это та титановая лодка, что в Западной Лице стоит? Ну, которая полностью автоматизирована? На ней всего девятнадцать офицеров, три мичмана и два матроса служат.
   - И скорость под водой 40 узлов, - добавил Копусов. - А охлаждается реактор не водой, как на других, а жидким металлом. Вроде бы натрием...
   Но Палун с ними не согласился:
   - Скорость не 40, а 45 узлов. И нет там совсем матросов, и мичманов. Только офицеры. Восемнадцать человек экипаж.
   - А у Вас откуда такие сведения? - Ухватился за Палуна Колычев.
   - Так все знают... - Пожал тот плечами.
   - А Вы, вот Вы конкретно, от кого узнали? При каких обстоятельствах?
   - Да много от кого слышал. И не один раз.
   - А всё-таки. Хотя бы один, конкретный случай. Например, про экипаж, - не отставал особист.
   - Да при простых обстоятельствах: были мы в дозоре, за время дозора продукты подъели, и вода пресная кончалась, зашли в Западную Лицу, снабдиться. Пришли на склад, а перед нами на ту лодку получают: на восемнадцать человек и по офицерской норме. Какая ж тут хитрость?
   - А зачем Вы слушали то, что Вас не касается?
   - Простите, товарищ майор... Глаза ещё можно закрыть, чтобы не видеть. А уши как закроешь? Хочешь, не хочешь, слушай.
   - Могли бы в сторонку отойти.
   - Отойдёшь, очередь пропустишь. Ну, ладно, я отойду, но другие, кто в очереди, всё равно останутся и услышат.
   - М-да... - Колычев оставил Палуна и обратил взор на другого. - Румянцев, а Вы что вертитесь? Разве Вас это не касается? Или в Вашем посту нет засекреченных приборов и механизмов?
   - Виноват, товарищ майор! - Румянцев, удивлённый, что Колычев знает его в лицо и по фамилии, даже с места встал.
   Но Колычеву, похоже, мало было повинности одного Румянцева, и он, разрешив Румянцеву сесть, продолжил наседать и выговаривать другим. А завершил своё общение с командой корабля стандартным требованием: режим секретности должен соблюдаться строго и неукоснительно.
   - Понятно, моряки? - Завершил собрание Антонов. - Кое с кем придётся отдельно поговорить. А не поймут, разговор будет иной и в другом месте.
   И обвёл грозным взглядом всё собрание.
   Закончилось собрание, но не закончился разговор. Продолжился сначала в курилке, потом, когда покурили, перетёк в коридор. Но не режим секретности был его темой. Оттолкнувшись от автоматической подводной лодки, говорили о развитии военной техники: скоро станут люди всего лишь придатками к ней. Матрос на корабле уже не мыслящим человекомом будет, а боевым номером. И экипаж не флотской семьёй, а биологической системой, прислуживающей железу.
   Увлеклись рассуждениями и предположениями, и не обратили особого внимания на проходившего мимо Кулакова. Тот же прислушался и нестроение в субординации усмотрел: старшина команды минёров называет своих подчинённых по именам. При его подчинённых смолчал, но позже, вызвал к себе в каюту и выговорил:
   - Лейковский, что за отношения с подчиненными?! Петенька, Васенька! Вы, я смотрю, скоро обниматься и целоваться с ними начнёте!
   - Целоваться с матросами не буду. Я не по этому делу.
   - Не передёргивайте, Лейковский! Вы прекрасно поняли, что я имею ввиду.
   - Так точно, товарищ капитан-лейтенант, понял. Но вы, офицеры, с ними и с нами лишь по службе соприкасаетесь, а в остальное время вы в каютах, мы в постах или в кубриках. Я же всё время со своими матросами: и в посту, и в столовой, и в кубрике; и в служебное время, и в личное. Был бы у нас, у старшин, свой отдельный кубрик, тогда не было бы ни Петь, ни Вась. Только звания да фамилии. А так, не могу же я и в кубрике в личное время вести себя с ними как на плацу - равняйсь да смирно!
   - Не предусмотрен, Лейковский, на нашем корабле для старшин отдельный кубрик. А вот устав никто не отменял.
   После вечерней поверки Кулаков построил старшин в офицерском коридоре, выговорил им за, как он определил, панибратское отношение с матросами. И распорядился:
   - Сойдёте в выходные на берег, там, хотите вы Пети, хотите вы Васи. А на корабле - чтоб обращались к подчинённым по уставу.
   Старшины выслушали с серьёзными лицами, а про себя по поводу увольнений на берег, поулыбались: немного желающих туда ходить, тем более зимой да ещё целыми подразделениями. Некуда. Мало кто ходит, и те, редко. За что, однажды выговорил начальник политотдела Антонову:
   - Разве у вас на корабле оргпериод? Или все наказаны? Почему никто в увольнение на берег не сходит? В политуправлении нашему дивизиону замечание сделали.
   - Исправимся. Будут ходить, - пообещал замполит.
   В ближайший увольняемый день дежурный по кораблю объявил: "Служащим по первому и второму году построиться в коридоре команды!"
   Вышел к строю:
   - Вахтенным и дежурным, выйти из строя! - Махнул рукой: - На службу. Заступающие на вахту и дежурство, шаг вперёд - готовиться к заступлению. Остальным: переодеться, получить увольнительные записки и на берег.
   - На берег обязательно? - Спросил голос из строя.
   Дежурный, за спинами первой шеренги не разглядел вопрошавшего и ответил всем:
   - Нет, не обязательно. Кто не хочет идти на берег, пойдёт к боцману: маты плести, краску размешивать, или что-нибудь другое, повеселее делать. Боцман найдёт.
   Сошли на берег. Прогулялись. Кто до кинотеатра: на афише те же фильмы, что на корабле показывают. Кто лишь к циркульному дому поднялся. И обратно заторопились. Доложили, что прибыли и за время отпуска замечаний не имели. И быстрее в кубрики, переодеваться, чтобы к началу фильма не опоздать.
   Не лучше, поначалу, было на Балтике. В Таллине, почти все ушедшие первый раз в город, оказались в комендатуре. И зареклись: впредь на берег - ни ногой.
   От скуки стали развлечений искать, даже в карты поигрывать. Поначалу ради времяпровождения, но, со временем, увлеклись материальным интересом, начались жульничанья, пошли распри. Кто-то считал, что его обманули, кто-то на сам проигрыш обижался и на выигравшего счастливчика злился. Годки, хотя они-то как раз были не в накладе, случалось те, кто моложе проигрывали им намеренно в качестве подхалимажа, прекрасно понимали: скоро на север, а там неприязнь друг к другу быстро в беду перерастёт. Дали команду:
   - Карты уничтожить!
   И пригрозили:
   - У кого увидим карты, хотя бы одну - тому из задницы английский флаг сделаем.
   Сложившаяся ситуация командиру была совсем не по душе: в море корабль выходит редко, - научные умы доводят новую, только принимаемую на вооружение технику до безупречной и безотказной работоспособности. У личного состава отпала необходимость постоянно держать себя в боевом настрое, как у спортсменов, не участвующих в соревнованиях пропадает интерес к высоким и, тем более, к предельным нагрузкам на тренировках. КВНы, соревнования между боевыми частями и кубриками на лучшее прохождение строем или на лучшую строевую песню помогали заполнить время, но какого-либо вдохновения не вызывали. Моряки привыкшие на севере к настоящей боевой службе, на строевые песни смотрели как на необходимое, но не влияющее на боеспособность и живучесть корабля занятие. Лишь на какое-то время экипаж всколыхнули соревнования между кораблями по гребле на шестивесельных ялах. Выиграли соревнования, получили грамоты, съели трофейного поросёнка, несколько дней порадовались. И опять застой: люди расхолаживаются, служить начинают спустя рукава. Захарченко принял решение и огласил его офицерам:
   - Нет моря, значит, нужен якорь на берегу. Иначе исправной службы не дождёмся.
   Ради обретения якоря, под руководством замполита - из строя да при офицере патруль не выдернет - несколько раз сходили в Матросский клуб на танцы. Обрелись знакомства с прекрасным полом, появились якоря на берегу, служить стали усерднее. Однако патрули оставались на прежней позиции: задержать и отправить в комендатуру североморца, заведомого разгильдяя - есть честь, доблесть и проявление принципиальности и рвения на службе: каждую мелочь замечают и без последствий не оставляют.
   И опыт службы на Северном флоте морякам Четыреста третьего тут кстати пришёлся: противостояние пусть с вероятным, но, всё-таки, реально действующим противником, учило находчивости, смелости и определённой дерзости. Практически, у всех служащих по третьему году и у части заканчивающих второй год, была "гражданка". У кого не было - купили тут же, в Таллине. Договорились с парнями из общежития возле Минной гавани, у них переодевались. После переодевания "заякоренные" отправлялись к своим подругам, а "бесхозные" ловили такси и ехали в какой-нибудь бар, чаще всего в "Таллин" или в "Асторию". По пути договаривались с таксистом, чтобы он подъехал за ними в 23-00 - 23-10, и отвёз обратно к общежитию. На возвратную дорогу скидывались по рублю с пассажира, выходило раза в 2-3 больше, чем по счётчику. К обоюдной выгоде, к взаимному уважению и к несомненному посылу на дальнейшее сотрудничество.
   В баре брали по 100 граммов водки, по одному второму блюду на каждого и две или три, в зависимости от числа застольников, порции салата в одной салатнице. Такое застолье обходилось в пять-шесть рублей с гулёны. Устраивались ближе к сцене, по глотку отпивали, неторопясь закусывали. Любовались непривычными, не только для провинциалов, но и для выходцев из столиц, полунагими красавицами варьете. Иногда удавалось послушать кумир-певицу Хельги Салло. Да дивились способности местного населения хмелеть с гомеопатических доз. Возьмут те по чашечке кофе, по 50 грамм "Ванна Таллина", на весь вечер растягивают их, а потом в обнимку, покачиваясь, идут галсами во всю ширь тротуара и, от избытка хмеля и чувств, модные песни на всю улицу распевают.
   С той поры замечаний с берега не приносили и служили на совесть. Захарченко стимул подобрал действенный.
   К следующему, теперь между кораблями, соревнованию на лучшую строевую песню, Антонов поручил Коприну написать текст. Коприн взял в библиотеке песенник, полистал его, вник в основные схемы песенного текстосложения и в конце недели отнёс замполиту листок:
  
   Бурлят белой пеною волны прилива,
   И чайки кружатся вдали.
   Уют оставляя родного залива,
   Уходят в дозор корабли.
  
   Припев:
   Ведь мы из ОВРа, мы северяне,
   И нашей Родине верны.
   В краю полярном мы охраняем
   Покой и мирный труд страны.
  
   А встретят нас штормы, обнимут туманы -
   Не дрогнет из нас ни один,
   Навстречу стихии сомкнёмся плечами:
   Нам слабый и трус не сродни!
  
   Припев:
   Ведь мы из ОВРа, мы северяне,
   А это значит - мы сильны.
   В краю суровом мы охраняем
   Покой и мирный труд страны.
  
   И враг пусть не бродит у нашей границы -
   Минувшую помнит войну.
   А если нас тронет, напьётся водицы,
   Обломками канет ко дну.
  
   Припев:
   Ведь мы из ОВРа, мы северяне,
   России верные сыны.
   В краю полярном мы охраняем
   Покой и мирный труд страны.
  
   А где-то вдали, за седой пеленою,
   Любимая девушка ждёт,
   О ней после вахты, над синей волною,
   Матросское сердце поёт.
  
   Припев:
   Ведь мы из ОВРа, мы северяне,
   И нашим девушкам верны.
   В краю далёком мы охраняем
   Покой и мирный труд страны.
  
   Мелодию, по просьбе Антонова, подобрал капельмейстер флотского оркестра майор Шахали, известный всему Советскому Союзу: в кинокартине "Мёртвый сезон" он, невысокий ростом, неоднократно проводит по экрану свой, наряженный в форму пожарных, оркестр.
   Но едва принялись заучивать слова и к репетициям не приступили, получили приказ: на Север. Шли коротким путём, по Финскому заливу, Неве, Ново-Ладожскому и Беломорско-Балтийскому каналам. Во время перехода становились на якорь в какой-либо потаённой шхере, закрашивали существующий бортовой номер, рисовли другой. А в Белом море покрасили корабль полностью и в последний раз сменили номер, на Четыреста третий.
   А песня так и лежала в секретере замполита, не находилось для неё времени.
   Кулаков распустил строй. И остались помощник командира при своём мнении: панибратские отношения между командирами и подчинёнными на боевом корабле недопустимы; старшины при своём: кубрик в личное время жилое помещение, а не строевой плац.
  
   Утром после подъёма флага Антонов с Румянцевым пошли в библиотеку. Подобрали книги для первого, обзорного, доклада: Северный флот от зарождения до наших дней. Присмотрели на будущее, более подробно по временным отрезкам: до ВОВ, ВОВ и после ВОВ. Кроме нужных для подготовки доклада, Румянцев взял "Библию для верующих и неверующих" Ярославского.
   Из библиотеки Антонов пошёл в политотдел, Румянцев вернулся на корабль.
   - А этот шедевр тебе для какой надобности? - Подивился Коприн, увидев книгу Ярославского.
   - А где ещё я смогу Библию прочитать? Пересказ у него достаточно подробный и цитаты длинные. А нападки его можно проигнорировать.
   - Тоже выход.
  
   Виктор Копусов, родом из-под Ленинграда, Тосненский. До службы работал каменщиком в Ленинграде, строил дом над станцией метро у канала Грибоедова, чем, пусть и не очень, но всё-таки гордится: почти реставратор. Старый дом снесли, построили станцию метро, а потом построили новый, фасадами как порушенный. Роста среднего, но в позе своей всегда немного присутуленный, потому, кажется ниже чем есть, и часто смотрит на других снизу вверх, будто выглядывает. Волосы расчёску не особо слушаются и на макушке торчат во все стороны. Когда же случается у него настроение пошутить, глаза начинают плутовато поблескивать и всем своим видом, в эту минуту, он сильно походит на озорного взъерошенного галчонка.
   Время предобеденное. Заканчиваются работы по заведованиям, скоро приборка, а там и в столовую. Парамонов в машинном отделении. Копусов в ПУМе. Заполнил журнал - сегодня он дежурный моторист - потянулся, посмотрел на часы. Может быть прибраться, подмести палубу в ПУМе? А что тогда в приборку делать? Техника исправна, были кое-какие мелочи, так их с утра устранили. А потом наводили порядок в машинном отделении. Сейчас Парамонов уберёт ключи - и делать там, до вечерней приборки, нечего.
   Дважды дзенькнул звонок в рубке дежурного по кораблю: на борт прибыл офицер. Больше от скуки, чем из любопытства Копусов выглянул в люк: кто? Вернулся, уходивший в библиотеку и политотдел, Антонов.
   Виктор посмотрел через горловину люка на Антонова, посмотрел, через открытую дверь на Парамонова, укладывающего гаечные ключи на штатные места, глазом озорно блеснул. Выждал пару минут, подошёл под люк, поднял голову вверх и, хотя никого наверху не было, громко спросил:
   - К кому? К замполиту? А когда? - Выдержал паузу, будто ответ выслушал. - А зачем? - Опять пауза. - Везёт же людям! Ага, передам. Сейчас передам, он здесь, в машинном отделении.
   Парамонов, всё слышавший, оставил ключи и пошёл к ПУМу.
   - Кто там?
   - Дежурный по кораблю приходил. Тебе приказано срочно переодеться в форму три и, при полном параде, к заму в каюту. Он только что пришёл из политотдела, почётные грамоты будет вручать. Тебе и ещё троим. Так что, с тебя причитается. - И вздохнул. - Вот житуха! Кому грамоты получать, а кому приборку в одиночку делать...
   - Мы же всё прибрали, осталось только в ПУМе подмести, - примиряюще сказал Парамонов.
   - Ладно, иди. Один подмету, и ключи уберу, - смилостивился Копусов. - Но учти - пока стакан не нальёшь, грамоту твою читать не буду.
   - Читать пока нечего.
   Но не смог Парамонов сдержать довольной улыбки и медленно, как бы нехотя поднявшись по трапу, пошёл в кубрик переодеваться.
   Тем временем, объявили начало приборки. Копусов быстро отмахнул щёткой мусор от переборок и тщательнее принялся заметать его на совок в том месте, откуда через люк виден коридор команды.
   Парамонов прошёл в сторону офицерского коридора: ботинки надраены ярче зеркала, брюки наутюжены - стрелкой хоть брейся, и бескозырка с белоснежным чехлом на правую бровь присела. Орёл!
   Быстро домёл, мусор в обрез высыпал, ключи на штатные места уложил и бегом в первый пост - от беды подальше.
   - Убьёт! До смерти убьёт! - Обречёно проговорил он, спустившись в ПУМ левой машины.
   - А что ты натворил? - Поинтересовался Иванов Николай.
   - Парамона к заму за почётной грамотой отправил.
   - Может и убить. Но не за то, что отправил, а за то, что грамоту не дадут.
   - Вот и я про то.
   Копусов выглянул из люка, увидел идущего Парамонова.
   - Ой, идёт! - И сокрылся в машинном отделении.
   Парамонов прошёл в свой пост, Копусов вернулся на трап и приподнялся, чтоб только глаза были над горловиной. Вот, Парамонов поднялся в коридор команды и повернул к первому посту.
   - Сюда идёт! - И Копусов побежал за котёл, в полутёмную шхеру.
   - Копусов! - Пауза. - Копусов! - В горловине люка чётко и уверенно нарисовалось - захочешь, не сотрёшь, - злое лицо Парамонова. Исчезло, сам убрал, ноги на верхней ступеньке объявились, и сбежал он по трапу вниз. - Копусов у вас?
   - Парамон, ты чего? Ломишься в чужой пост и "добро" не спрашиваешь! Такая у тебя военно-морская культура? - Прихватил его Николай. И пусть Парамонов старшина второй статьи, а Николай рядовой матрос, но по сроку службы они равны, к тому же, Иванов в своём посту, а Парамонов гость, пришлось ему покориться.
   - Прошу добро, - исправился Парамонов. - Копусов у вас?
   - Мы б и тебя не видели, если б ты не припёрся. А чего ты по форме три вырядился? День рождения, что ли? - Не отставал Николай.
   - Робу постирал, - не признался Парамонов. - Всё равно попадётся, никуда с корабля не денется... - Пробубнил себе под нос и пошёл переодеваться.
   До конца приборки просидел Копусов за котлом. За обедом Парамонов исподлобья посматривал на другой конец бака, на Копусова, но молчал.
   После адмиральского часа мичман Войт, старшина команды электриков и, в соответствии с корабельным расписанием, командир второго поста БЧ-5, того, в котором служили Парамонов и Копусов, хитровато посмеиваясь, спросил:
   - Ты что ж это над своим боевым командиром издеваешься?
   - Ничего я не издеваюсь, - не согласился Копусов.
   - Ну да, не издеваешься! Зам в кают-компании рассказывал: пришёл он с берега, прилёг минуток на двадцать до обеда отдохнуть и только закемарил, вдруг стук в дверь. Заходит Парамонов при полном параде, и докладывает:
   - Старшина второй статьи Парамонов для получения почётной грамоты прибыл!
   А зам спросонок понять не может: О чём это он? Какую грамоту требует?
   - И что? - Копусов заблестел озорными глазами.
   - А что... Раз просит, то что... Не отпускать же человека с пустыми руками. Проходи, говорит, садись. Вот тебе лист бумаги, вот ручка, пиши: в связи с приближающимися праздниками и, учитывая успехи в боевой и политической подготовке, прошу вручить мне почётную грамоту.
   - А Парамон?
   - А что Парамон? Куда он денется, если зам бумагу и ручку дал. Написал. А зам ему говорит: рассмотрим, и если будет положительный ответ от вышестоящих командиров, то вручим.
   Ближе к вечеру в коридоре команды попался Копусов Антонову на глаза:
   - Копусов, ты что это шкодничаешь?
   - Не шкодничаю я, товарищ старший лейтенант! Обидно! У всех командиры отделений с какими-нибудь наградами, а у моего хоть бы маленькая какая грамотка была. Хоть вот такюсенькая, - нарисовал пальцем на ладони прямоугольник со спичечный коробок размером. - А то хожу по кораблю как оплёванный.
   - Хм... - Антонов внимательнее посмотрел, попытался понять: всерьёз он говорит или треплется. Уверенно не определил, но ответ уместный случаю подобрал: - Служи как следует, и у твоего командира будет награда.
   - Стараюсь.
   Парамонов до вечера сердился на Копусова и на следующий день косо посматривал. Но только с утра. Ещё до обеда вышли в море, а море быстро примиряет. Море не место для ссор и обид.
   И не тщетными оказались старания Копусова: на ближайший праздник почётную грамоту Парамонову вручили. Правда и тут без подначек не обошлось, но Парамонов к подначкам отнёсся спокойно: посмеются и отстанут, а грамота у него останется насовсем.
   Ночью вышли по тревоге: иноземный рыбак заходил в наши воды. Не глубоко вклинился и не на долго, но всё равно, акваторию обследовать надо: бес побывал, не оставил ли рожки.
   Проверили. Не оставил.
   И на северо-запад. Подошли на предельно допустимое расстояние до острова Медвежий. Опустили за борт "шумилку", дали акустический портрет нашей многоцелевой атомной подводной лодки. В небе замаячил "Орион", на водном горизонте, шлёпая винтами, будто ластами, объявилась "Мариата". Переключили "шумилку" на шум рыбьей стаи. "Орион" с "Мариатой" порыскали, порыскали, лодку не обнаружили и повернули на Медвежий. Наверное, раздавать конфеты и пряники береговым акустикам, которые лодку с рыбой перепутали.
   - Давайте ещё шумнём. Пусть подёргаются, - предложил Лейковский старшему лейтенанту Гусакову.
   - Не надо. Догадаться могут.
   Пошли к югу, как и при поиске, галсами между двадцатым и тридцатым меридианами. Время от времени ложились в дрейф, опускали за борт "шумилку" давали акустические портреты различных лодок, снимали реакцию натовских противолодочных служб - таким способом уточняли местоположение гидрофонов. Ближе к Норвегии увязался за ними натовский истребитель. Несколько раз облетел и принялся имитировать атаку.
   Коприн повёл стволами, сначала навстречу, потом по всему курсу, выбирая моменты для стрельбы, наиболее действенной для поражения противника. Один заход, другой - игра и азарт. Но за ним третий, четвёртый, последующие. И с каждым разом ниже и ниже, едва мачту не цепляет.
   - Это уже наглёж! - Осерчал Иван.
   И уже не спортивный азарт, а боевая злость позвала его к состязанию. Манил, завлекал вероятного противника:
   - Давай, давай, миленький! Ближе, ближе! Сейчас мы тебе, голубчику, брюшко вспорем и крылышки обрежем...
   Вспомнился рассказ Чичкина. Когда вывозили ракеты с Кубы, наши транспорты стояли далеко на рейде почти в трёх милях от берега. Из команды на берег никого не отпускали. Погрузку с берега на кубинские "подкидыши" и с "подкидышей" на советские транспорты производили, в основном, старшие офицеры, советские и кубинские. На возвратный путь американцы определили узкий коридор прохода и жёстко следили за его соблюдением: при любом, даже незначительном отклонении, сбрасывали малые бомбы и обстреливали из крупнокалиберных пулемётов. На транспортах были жертвы. Но кораблям охранения, почти сотне вымпелов не считая подводных лодок, строго-настрого приказали: на выстрелы не отвечать, на провокации не поддаваться. Как пограничникам перед Великой Отечественной.
   Коприн опять обругал:
   - Суки!!!
   И опять не уточнил: кто. Но злость охватила великая, сжал кулаки и почувствовал как ногти через рукавицы в ладони впились.
   - Думаешь, мне слабо? - Спросил у истребителя, уходившего на новый круг для атаки. И ответил: - Ни хрена не слабо!
   Спустился в кормовой барбет, зарядил ленту с холостыми патронами. Вернулся к визирной колонке, вызвал пост РЛС:
   - Боря! Скоробогатов!
   - Нет его в посту.
   - Ошурков, ты?
   - Так точно!
   - Коприн говорит. Ошурков, у меня на пульте неисправность, поставь что-нибудь тяжёлое на педаль стрельбы, чтоб питание постоянно шло.
   - Есть!
   Короткая, в три выстрела, очередь тряхнула корабль. Но и трёх вспышек хватило: атакующий самолёт резко дёрнулся вбок, и, едва не зацепив крылом волну, по перпендикуляру и на форсаже ушёл от Четыреста третьего в далёкую даль.
   - Обделался?! Подштанники менять полетел?! - Злорадно крикнул вслед Коприн.
   Из ходовой рубки на мостик, с перепуганными лицами, выскочили помощник командира и вахтенный офицер. Коприн как мог, изобразил испуг и сожаление:
   - Нечаянно... Цепь стрельбы проверял...
   - Немедленно за командиром БЧ и оба ко мне! - Приказал Кулаков.
   - Есть!
   После доклада Кулакова и объяснений Гусакова, командир корабля спросил у замполита:
   - Что будем с Коприным делать?
   - За халатность Коприн заслуживает наказания. И наказания строгого.
   - Ты, Олег Павлович, уверен, что была только халатность?
   - Да. Уверен.
   Помолчал командир: поверил ли, нет ли - при нём осталось. И проворчал:
   - Как мамка. Всех норовишь выгородить, от каждого неприятность отвести.
   - Никак нет, товарищ командир, не выгораживаю, - и продолжил тихо, но убеждённо: - Они тоже пусть не мнят себя пупами земли, а нас не считают слизняками мягкотелыми. Не будет им воли на головы наши садиться и по нашим ногам, как по асфальту, топтаться.
   - Ну что ж, если не выгораживаешь, и считаешь: по всей строгости, так и будет - по всей строгости.
   После вечерней поверки старшин построили в офицерском коридоре и Кулаков, за халатное обращение с оружием, приведшее к самопроизвольному выстрелу, от имени командира корабля, а при автономном плавании дисциплинарная власть командира возрастает на одну ступень и получилось от имени командира дивизиона, объявил Коприну десять суток ареста с содержанием на гауптвахте.
   Но нет на Четыреста третьем корабельного карцера и местом пребывания арестованного помощник командира определил тамбур рефрижераторной камеры. Куда Коприн был препровождён почти сразу, ещё до отбоя. Если не все, то многие прекрасно понимали - суровость наказания: десять суток гауптвахты старшине команды объявляют крайне редко; и поспешность: не дожидались возвращения, чтоб отправить на гарнизонную гауптвахту - не гнобил тем командир Коприна, а спасал от большей неприятности. Посидит в тамбуре, отбудет свои сутки - а дважды за один проступок не наказывают - и гнев вышестоящего командования, если таковой случится, лишь повитает над Коприным, но на голову его уже не опустится. И от командования корабля порицание отводил: проступок не утаили, и виновный был наказан тотчас и строго. Может быть сурово, но в пределах дисциплинарной власти командира корабля, значит, законно и справедливо.
   Топчана тоже нет, для сна в тамбур спустили бак, такой же, как в столовой. После отбоя Палун втихомолку - не полагаются они на гауптвахте - принёс из форпика два матраца для мягкости и два одеяла для тепла. Правда, без простыней. А подушку и наволочку раздобыл Филичкин.
   Иван растянулся на двойном матрасе, прикрыл глаза и, также неожиданно, как и в первый раз, песня, некогда слышанная, вспомнилась. Запел потихонечку:
  
   Если ворон в вышине,
   Дело, стало быть, к войне.
   Значит, всем на фронт иттить,
   Значит, всем на фронт иттить.
   Лучше ворона убить.
  
   Чтоб на фронт нам не иттить,
   Надо ворона убить.
   Чтобы ворона убить,
   Чтобы ворона убить,
   Надо ружья зарядить.
  
   А как станем заряжать,
   Всем захочется стрелять.
   А когда пальба пойдёт,
   А когда пальба пойдёт,
   Пуля дырочку найдёт.
  
   Ей не жалко никого,
   Ей попасть бы хоть в кого:
   Хоть в чужого, хоть в свово,
   Хоть в чужого, хоть в свово,
   Лишь бы всех до одного.
  
   Вот, и боле ничего,
   Вот, и боле никого,
   Вот, и боле никого,
   Кроме ворона того.
   Стрельнуть некому в него...
  
   Потянулся, и, завершая тему, пропел из "Бумбараша":
  
   Слава тебе Господи,
   Настрелялся досыти.
   Для своей для милушки,
   Чуток оставлю силушки.
  
   Повернулся на бок и мирно уснул.
   Днём Иван отсыпался, ночью выбирался из места заточения, коротал время в разных постах, обычно у Румянцева, который вахту нёс чаще всего с ноля часов до четырёх. К четырём часам для годков, дежурного по низам, а также для некоторых, наиболее уважаемых дежурных и вахтенных, рабочий по камбузу традиционно жарит картошку. Жарит в духовке, в глубоком противне, в обилии масла. Получается она не обжаренная, а пропитанная маслом насквозь и будто томлёная в русской печи, потому, очень вкусная и сытная. Натуго подкрепились. О таком состоянии сытости Алексеев любит говорить:
   - Как поел, что-то лопнуло, думали брюхо, оказалось, ремень с пряжкой.
   Поев, Коприн и Румянцев возвращались в ПУМ, либо, если разговор не для посторонних ушей, шли в какую-нибудь шхеру. Сегодня Румянцев, едва отошёл от камбуза, встретился с Козловым.
   - Сменился?
   - Так точно, - удивился Румянцев. - Чуть больше получаса прошло как он по "каштану" об этом докладывал.
   - Я на ГКП, командир вызывает. Потом в каюту зайду, кое-какие документы надо взять. Побудь в ПЭЖе минут тридцать-сорок. В случае чего, придёшь за мной в каюту.
   - Есть.
   Расположились в ПЭЖе. Павел в кресле, Иван полулёжа на диване. Завязалась беседа, тема, чем ближе демобилизация, тем чаще и длительнее обсуждаемая - о будущем.
   - Пока не определился: исторический или философский. И психология наука интересная.
   - Да, историю ты хорошо знаешь. Вон, про Новгород и Александра Невского сколько рассказал!
   - Ни фигушеньки, Ваня, я не знаю. Всё просто, когда в восьмом классе учился, увидел в музее старинную карту Ингерманландской губернии. Удивлся: на берегу совсем не "пустынных волн" стоял Пётр, когда был "дум великих полн". На месте нынешнего Ленинграда была крепость Ниеншанц, городок Ниен, который русские иногда называли Новгород-на-Неве, и ещё около сорока деревень, хуторов и мыз. Начал про питерские, ещё до Петра, земли информацию собирать, а Ингерманландские земли входили в Водскую пятину Новгородской республики, так за Новгород зацепился. Да только не знания то, Ваня. Всего лишь верхушек нахватался.
   - Всё впереди. Говоришь: Чем заниматься? Даже странно слышать. Тема у тебя уже есть, сможешь сразу, в институте её продолжать и к диплому наработки немалые будут. Женишься...
   - Жениться пока не на ком.
   - Как не на ком? Ты же переписываешься. И не с одной.
   - То, Ваня, не невесты. То подружки, а ещё точнее - приятельницы. Вот, была одна такая перед службой. Встречались, провожались, целовались. А как пришла повестка из военкомата, спросил её:
   - Ждать меня будешь?
   - Ты замечательный парень, Пашенька, - отвечает. - С тобой легко и весело: много знаешь, интересно рассказываешь. Но мне надо кого-нибудь попроще и поближе к земле.
   - Возьмём участок в садоводстве, - говорю ей. - Проблема что ли? И близко к земле будем.
   - Я не в том смысле, Пашенька. Я хочу, чтобы у меня была большая семья, детей пятеро или шестеро, а если больше их будет - ещё лучше: больше детей, больше счастья. Для этого нужна большая квартира, обеспеченность. Нет, не богатство, за богатством я не гонюсь, даже, по-честному если, побаиваюсь богатства и за богатого замуж не пойду. А вот достаток нужен. Детей вырастить, образование им дать, тем, кто после школы учиться захочет - на это средства нужны. И, самое главное, - единомыслие мужа и жены. Моя бабушка часто говорит: крепкая семья не та, где муж и жена друг на дружку смотрят, а та, в которой муж и жена в одну сторону тянут. Куда идти решает муж, он голова, а дело женщины выбрать себе того мужчину, с которым ей по пути. Мне нужен мужчина, чтоб, во-первых, семья для него была не второстепенным делом, и, во-вторых, чтоб на земле прочно стоял. Пусть ещё не достиг многого, не всё сразу, - я помогу, потому что понимаю: мужчина человек социальный, и как ни важна для него семья, но главное место, где он себя реализует, - всё-таки, работа. А семья - это тыл. И если муж будет уверен, что тыл у него надёжный, тогда и на работе станет продвигаться, и он удовлетворён будет, и достаток придёт, и о семье и доме он станет заботиться, а значит, мне спокойно и удобно жить будет.
   - А я не гожусь?
   - Пожалуйста, Пашенька, не обижайся, но ты другого склада человек: земные дела тебя мало интересуют. Ты можешь быть хорошим мужем, ты людей понимаешь, а это очень важно в семье, впрочем, не только в семье. Но тебе нужна такая как ты: для которой пусть не в шалаше рай... Это только в песне с милым рай в шалаше, а в жизни каждой женщине свой дом, своё гнездо благоустроенное нужно, но тебе нужна такая, которая чем-то возвышенным больше, чем земным интересуется и без многого, важного для обыкновенной женщины, может в быту обойтись.
   - А если не найдёшь такого, о котором мечтаешь, так и будешь одна?
   - Найду. Уже присмотрела. Семья у них крепкая, немного даже домостроевская - отец всему голова. С плеча не рубит, мнение каждого выслушает, но когда скажет: вот так будет - то никто уже не перечит. Так и должно быть: в машине за рулём один водитель сидит, и никто другой за руль не хватается и на педали не давит. Брат старший женат, у того тоже семья крепкая и детки уже есть. Хорошо живут. И мой институт заканчивает. Вместе то в гости, то в кино, то в театр ходим, но я не тороплюсь: пусть ещё полгодика погуляет, на воле побегает, а с осени уже приступлю. Чтоб следующим летом, когда я техникум закончу, а он диплом защитит, свадьбу сыграть. Видишь, Пашенька, как у нас, у женщин, всё непросто: с одними нам интересно, с другими надёжно - за них замуж идём.
   - А как же без любви?
   - Ну почему без любви? Как можно - не любить мужа? Какие ж тогда дети родятся и вырастут, если между мужем и женой любви нет?! Нет, Пашенька, без любви в семье нельзя. Тебя я как друга люблю. А его иначе: как будущего мужа, хозяина моей семьи и отца моих детей. Он другой, не такой как ты, но тоже хороший: за ним я, как за каменной стеной буду.
   - А если он не захочет на тебе жениться?
   - Захочет. Я ему нравлюсь - женщины хорошо чувствуют, кому они нравятся, а кому нет. И во взглядах на семью и, вообще на жизнь, у нас много схожего. Мы об этом много говорили. Но я пока придерживаю его на дистанции: пусть ещё немного порезвится, чтобы потом, когда уже со мной будет, вбок его не тянуло.
   После этого разговора она, вроде бы, и не прочь была со мной дальше встречаться, но я уже не хотел: не моя. А на отвальную пришла. И фотку свою на память подарила.
   - Неглупая девушка. По её раскладу: муж водила, жена штурман. Упрощённо, но всё равно, толково.
   - Да. Хороша Маша, одна беда - не наша. Когда в отпуске был, она уже коляску катала.
   - В самом деле: Маша?
   - Нет, Ольга.
   - За того вышла?
   - Ага. Встретились на улице, поговорили. Неплохой мужик. Крепенький такой. Боровичок. Правда, немного твердолобый. Нет, не глупый, но обдумывает всё медленно и обстоятельно. Рассудительный. И солидно так коляску катит, - показал, как катит. - А она его под руку держит и к плечу жмётся.
   - Ну, ладно, с этой так вышло. А другие? Тебе же пишут. И не одна.
   - Пишут. Как болтуну, от которого письма забавные приходят.
   - Странно, почему она решила, что ты не сможешь семью обеспечить? Здесь же всё обустроил - лучший пост на корабле.
   - Не решила, Ваня, увидела. И мачеха про меня говорит: "Паша у нас, по натуре и по сути - читатель. Возьмётся за новое дело, как за новую книжку, и ни есть, ни спать не будет, пока до конца не дочитает. А прочитает, поставит на полку и хоть колом его бей, больше к ней не прикоснётся. Пойдёт другую искать и уже ту читать. А потом и её на полку поставит. Так у Паши со всяким делом: пока вновинку, надорваться готов, а разберётся что к чему, и смотреть в ту сторону больше не хочет". Права Ольга: нет во мне стабильности. А между книжками тоже на что-то жить надо.
   Вернувшись в тамбур, Коприн улёгся под оба одеяла, закрыл глаза, расслабился. Вспомнился разговор с Румянцевым, и отчётливо увидел: дождливый, слякотный день, холодный пронизывающий ветер. В квартире мужчина и женщина. Мужчина, одетый в пижамную куртку неопределённой, от застиранности, расцветки и в растянутые обвисшие тренировочные штаны сидит в углу в кресле, отгородился от всего остального мира газетой. Женщина в тёплом байковом халате, в тёплых, в белых с красной каёмочкой шерстяных носках и с тёплым пуховым платком на плечах, стоит у окна. Грустными глазами смотрит на унылые мокрые крыши, на мокрый, медленно поворачивающий на перекрёстке и скрежещущий колёсами трамвай...
   Дождик унылый над скатами крыш,
   Медленный скрежет трамваев...
   Ты смотришь в окно, отчего-то грустишь
   И юность свою вспоминаешь.
  
   Уносят мечты тебя в сказочный мир...
   И как от волшебного слова
   Себя, на какой-то коротенький миг,
   Девчонкой почувствуешь снова.
  
   Как будто тебе восемнадцать сейчас,
   Ты снова юна` и прекрасна...
   И вновь влюблена! Ждёшь свидания час!
   Не надо...
         Не жди напрасно.
  
   Муж, буркнув, газетой в углу зашуршит,
   Ты вздрогнешь, от грёз очнёшься,
   И как тебе совесть и долг то велит,
   К нему подойдёшь и прижмёшься.
  
   Шутя его будешь за что-то бранить,
   Ворчать: от дождя, мол, устала.
   Сама от себя попытаешься скрыть,
   Что снова меня вспоминала.
  
   Совсем не про ту девушку, о которой рассказывал Румянцев, получился стих. И подивился Иван странностям ассоциаций: несомненно, побудил его к этому стихотворению рассказ Павла, а вышло совсем про другого человека.
   Румянцев спустился в ПУМ, наказал Иванову Виктору не будить его на завтрак. И раз уж пришёл, глянул на показания приборов. Вахтенный журнал, чтоб не обижать своего старшего спеца, проверять не стал: потом, когда сам будет на вахте, проверит.
   Подошли к норвежским водам и легли курсом на восток.
   Коприн отбыл срок, и из тамбура сразу же пошёл в каюту замполита: такое приказание передал ему дежурный по низам.
   - Ну что скажешь, арестант? За десять дней ума набрался?
   - Так точно.
   - Обнадёживает. Но чтоб лучше закрепилось, имей ввиду: ещё раз что-нибудь подобное отчебучишь - пойдёшь под трибунал.
   - Товарищ старшина первой статьи! Вставайте! Товарищ старшина первой статьи! - Молодой трюмач навис над ухом Румянцева.
   - Что? Что случилось? - Румянцев тяжело поднял голову. Спросонья она клонилась к подушке, а веки никак не хотели разлепляться.
   - Дизель-генератор вышел из строя.
   - Кто на вахте?
   - Старший матрос Иванов.
   - Что, он сам не в состоянии разобраться? - Проворчал Румянцев. Очень хотелось опустить голову обратно на подушку и хотя бы ещё минуточку поспать. Посмотрел на часы - только лёг, может быть, минуток пятнадцать-двадцать и удалось подушку порихтовать.
   Надел трусы, спрыгнул с койки, сунул ноги в шлёпанцы, взял робу подмышку и с полузакрытыми глазами, досыпая на ходу, спотыкаясь и покачиваясь, пошёл в пост.
   Иванов был в машинном отделении. Главный двигатель не работал, стояла малопривычная и желанная для мотористов тишина, когда можно вытащить вату из ушей и не кричать друг другу, а спокойно разговаривать.
   Не дожидаясь вопросов, Иванов доложил:
   - Почему-то сильно застучал. Видимо, что-то с поршнем или шатуном.
   - Почему-то... видимо... что-то... - недовольно проворчал Румянцев.
   - Главный работал, в таком шуме не разобрать.
   - Угу, - буркнул Румянцев. - И что дальше?
   - Успел только привести в исходное состояние, и ты пришёл.
   - Понятно, - всё ещё ворчливым со сна голосом, сказал Румянцев. Установил подачу топлива на ноль и нажал кнопку стартёра. Раздался резкий металлический стук. Отпустил кнопку. Приклонил ухо ближе к двигателю и опять нажал, послушал, откуда стук.
   - Механику доложили?
   - Да.
   Повернулся к молодому трюмачу:
   - Подними второго Иванова и Марказинова. Ты, Витя, слей воду из системы охлаждения и снимай головку с левого блока. Скорее всего, шатун или палец оборвались. Я пока оденусь.
   Подошёл к автоклаву, открыл кран и сунул сначала голову, а потом плечи и спину под холодную струю. Изогнулся, подёргал лопатками от холода, не вытираясь, оделся. Сон, вроде, свалился, но далеко не отошёл, и веки ещё были тяжёлыми. Вернулся к дизель-генератору, стал помогать Иванову.
   Пришёл механик. Выслушал предположения Румянцева, подал ему ключ от кладовой ЗИПа.
   - Что потребуется, возьмёшь, только в журнал расхода не забудь записать. Понадоблюсь - я в каюте, разбудишь.
   В машинное отделение спустились Николай с Марказиновым и сразу же взялись за ключи.
   - БП-1! - позвала громкоговорящая связь.
   - В ПУМе кто-нибудь есть? - Спросил Румянцев.
   - Шайтан-Базар был. Да, наверняка, ртом треску ловит, - ответил Виктор.
   - БП-1!
   Румянцев прошёл в ПУМ. И точно, привалившись к переборке, вахтенный электрик Ахметов уютно и сладко сопел носом и приоткрытым ртом. Пнул его по подошве ботинка:
   - Спишь, как старая лошадь! Ответить не мог?
   И взял микрофон.
   - Пост один. Старшина первой статьи Румянцев.
   - Что у тебя с дизель-генератором? - Голос командира корабля.
   - Полагаю, вышла из строя шатунно-поршневая группа.
   - Сколько времени нужно на ремонт?
   - Пока не знаю.
   - А когда знать будешь?
   - Минут через двадцать-двадцать пять.
   - Через двадцать пять минут явишься на ГКП и доложишь.
   - Есть.
   Сняли головку с блока. Провернули коленвал. Поршни запрыгали в цилиндрах, но не все: четвёртый завис в верхнем положении. С помощью отвёрток, плоскогубцев и других подручных средств извлекли его. Оказалось: обрыв шатуна. Распорядившись, чтобы снимали блок, Румянцев пошёл на ГКП.
   - Сколько нужно времени? - Спросил командир.
   - Часа три-три с половиной.
   - Я могу тебе дать час. Максимум - час десять.
   - Не успеть. Нужно заменить шатун, пришабрить подшипник и отрегулировать зазоры.
   - Можешь забрать подвахтенных со всего корабля, но чтобы через час и десять минут дизель работал. Приказ ясен?
   - Так точно.
   "Если собрать девять женщин, беременных по месяцу, то ребёнка они не родят. Это на гражданке. А на флотах, получается, должны". - Посопел недовольно, но недовольство то при себе и оставил: кого оно интересует.
   - Разрешите идти!
   - Иди.
   На двигателе кроме Ивановых и Марказинова работал Парамонов. Видимо, механик направил.
   - Кэп приказал, чтоб через час дизель был в строю.
   - Не успеем, - сказал Виктор.
   - И думать нечего, - поддержал его Николай.
   - Это понятно. Пусть он пока на одиннадцати цилиндрах поработает, а будет время - заменим. И так оставлять нельзя - обломок шатуна весь цилиндр обдерёт, да ещё беды наделает, если в стенку цилиндра упрётся.
   - У шатуна конец ветошью обмотать и пусть болтается, - предложил Парамонов.
   - Ты лучше свой шатун ветошью обмотай, когда к Галине пойдёшь. Чтобы в надлежащем месте не болтался, - съязвил Николай.
   - А что?
   - Без толку. Обороты большие, ветошь слетит или протрётся, - объяснил Румянцев. - Шатун нужно снимать. Витя, на четвёртом цилиндре затяни клапана до упора.
   - Зачем?
   - Чтоб через них выхлопные газы в картер не попали.
   - А-а... Да... Правильно. Как же я сам не сообразил?
   - Просто не успел, - успокоил его Румянцев.
   - Тупой, потому и не сообразил, - поддел друга Николай. Дождался реакции на свои слова и приструнил: - Нечего дуться. Ишь, щёчки какие пухленькие стали. Давай лучше помогу клапана затягивать. Сам... Да ты сам ни на что не годен. Давно бы пропал без меня...
   Более шустрый на язык Николай постоянно поддразнивал спокойного, но обидчивого однофамильца. Румянцев снял сломанный шатун, посмотрел на часы: время поджимало.
   - Ахметов! - Крикнул он в ПУМ. - Ахметов! Сколько можно звать!
   - Что? - Ахметов выглянул из ПУМа.
   - Иди сюда, будешь гайки затягивать.
   - Я на вахте.
   - Знаю.
   - И хорошо, что знаешь, - Ахметов скрылся в ПУМе.
   Румянцев подошёл к двери ПУМа:
   - Ахметов! Как исполняющий обязанности командира поста, я снимаю тебя с вахты. За сон во время вахты. И за пререкания со старшим по званию, от имени командира БЧ объявляю два наряда на работу. А сейчас иди и делай, что тебе сказано.
   - Ты не имеешь права давать мне наряды!
   - Можешь жаловаться, я не против. Но сначала сделай то, что я приказал.
   Ахметов зло буркнул, однако, взглянув на плотно сжатые губы и побелевший нос Румянцева, понял: ещё одно слово против, - и из трюмов не скоро выберешься, будешь там с ветошью ползать всё подвахтенное время и наводить стерильность как в операционной. Подошёл к дизелю и взял ключ.
   - Надо было сразу идти, - посочувствовал ему Виктор. - Всё равно заставил, да ещё с вахты снял и два фитиля вставил.
   - Ты ещё мне указывать будешь! Тоже, начальник выискался! Много вас развелось! - Огрызнулся Ахметов.
   Его взял за плечо Николай.
   - Ты на кого, салага, перья поднимаешь?! Пикни ещё раз, моментом рога нарисую!
   - Прекратите! - Вмешался Румянцев. - Работать надо.
   - А что он братану грубит, зелень подкильная! - Возмущённо ответил Николай, но послушался и отошёл от Ахметова.
   Двигатель собрали и запустили. До назначенного командиром срока оставалось ещё десять минут. Пришёл Козлов:
   - Командир спрашивает: как дела?
   - Минут пять прогреется, и поставим под нагрузку.
   - Понятно. А шатун из ЗИПа взяли? Вообще без шатуна? Ладно, в базу придём - поставите. Сейчас идём, поэтому командир торопил. Снабдимся, и обратно в море. Прогрейте главный.
   - Товарищ лейтенант, а он, - Ахметов указал на Румянцева, - может мне объявлять наряды?
   - Может. Я разрешил Румянцеву пользоваться моей дисциплинарной властью в полном объёме.
   - Я на вахте был, а он заставлял меня дизель собирать.
   - И правильно делал, что заставлял. А ты чем недоволен? Мало нарядов дал? Сильно не расстраивайся, я добавлю.
   - Ищи тут правду.
   - Правду, Ахметов, далеко искать не нужно, она здесь, на виду. Мы - боевой корабль и у нас каждую минуту всё должно быть готово к бою и походу. И если, вдруг, что-то вышло из строя, то исправлено должно быть в кратчайший срок.
   - У меня, по электрической части, всё в порядке.
   - Пойми, Ахметов: защищать страну - забота общая и обязанность каждого. - И к Румянцеву. - Как температура?
   - Можно давать нагрузку.
   Козлов доложил на ГКП:
   - Дизель-генератор в строю.
   - Добро, - принял доклад командир.
   Козлов повернулся к Ахметову:
   - Всё понял? Дополнительных разъяснений не нужно? А потребуются, заходи в ПЭЖ, когда ты сменишься, а я на вахту заступлю, потолкуем обстоятельно, времени на все вопросы хватит.
   - Всё ясно.
   - Вот и хорошо, - и Козлов направился к трапу.
   - Ахмет, всё понятно?
   Румянцев подождал ответа. Ахметов отвернулся, стиснул зубы, подёргал желваками, но поборол себя:
   - Да.
   - Ну, раз понятно, вахту можешь достоять. А с нарядами разберёмся потом, посмотрим на твоё поведение. - Глянул на часы: без десяти три. - Пойдём, Коля, поспим.
   - С четырёх на вахту. Какой тут сон - только размаешься.
   - Он со мной посидит, вдвоём веселее, - с самой добродушной улыбкой сказал Виктор.
   - С тобой? Ты что, специально сломал дизель, чтоб на вахте не скучно было?! Видали, что делает! Вот так тихоня! - И Николай с улыбкой смотрел, как суровеет взгляд Виктора, и надуваются от обиды его щёки.
   - БП-1!
   - Есть, БП-1, - ответил Виктор.
   - Запустить главный двигатель.
   - Есть, - и, взяв с собой Марказинова, пошёл в машинное отделение.
   Главный рявкнул от броска оборотов при пуске и равномерно затараторил. Румянцев посмотрел на приборы - всё в порядке, и передал управление двигателем на ГКП.
   В ПУМ вернулись всё ещё сердитый Иванов Виктор и Марказинов.
   - Братан, - опять зацепил друга Николай. - Мы пошли, а ты готовься к смене. Буду принимать строго по инструкции. И даже строже. Найду хоть один потёк масла, хоть одну крупинку мусора - всю машину вылижешь, сделаешь в посту большую приборку. Вахту не приму, пока не будет полный порядок. Так что готовься: сменишься не в четыре, а в восемь утра, вместе со мной. Всё понял?
   Виктор ещё больше надулся и ничего не ответил.
   Николай с Румянцевым стали подниматься по трапу, но тут прозвучала учебно-боевая тревога, а за ней команда: "По местам стоять. Узкость проходить!" - корабль входил в Екатерининскую гавань.
   Пришвартовались, и началась обычная суета по приходе: электрики тянули кабель берегового питания; трюмные и котельные машинисты раскатывали рукава - пополняли запасы пресной воды и топлива; интенданты пошли за продовольствием; СПС с опечатанным брезентовым портфелем и охраной - матросом при автомате с тремя патронами - важно прошествовал в штаб: менять старые секреты на новые. А в посту один боевой части пять мотористы облепили дизель-генератор.
  
   Главстаршина Горобец. Первые шаги.
   - Главный старшина, вставайте, - к моему плечу прикоснулся дежурный по кораблю. - Вы на четыреста третий?
   - Да.
   - Тогда торопитесь, они сейчас со швартов сниматься будут. Стоят на той стороне причала, первым корпусом.
   Быстро одевшись, я перебежал причал. Даже толком не успел разглядеть корабль, на котором мне предстоит служить.
   Командир корабля мельком просмотрел мои документы:
   - Сейчас мне некогда, побеседуем позже. Доложите командиру БЧ.
   Командира БЧ-5, лейтенанта Козлова, я нашёл в ПЭЖе.
   - Устраивайтесь, главный старшина и приступайте к своим обязанностям. Сейчас интенданты заняты и, пока не выйдем в море, вряд ли Вы от них чего-нибудь добьётесь. А для начала, представлю Вам командиров отделений, чтобы знали своих людей. Присядьте пока на диван.
   "Вот сейчас придут мои подчинённые, мои помощники, с которыми мне служить и работать. Какие они? Как сложатся наши отношения?"
   Первым пришёл старшина второй статьи с крупными чертами лица, в аккуратной робе.
   - Товарищ лейтенант! Старшина второй статьи Парамонов по Вашему приказанию прибыл!
   - Входи, Парамонов.
   Он вошёл в ПЭЖ и, как мне показалось, доброжелательно посмотрел на меня. Потом появился старший матрос, важный, коротко стриженный, с выгнутой грудью и оттопыренной нижней губой. За ним прибрёл, иного слова не подберу, тщедушный, невысокого роста, с красными веками на сероватом лице и со склонённой на бок головой, старшина первой статьи и, без особой почтительности, махнул рукой возле берета - якобы честь отдал. И как в таких случаях любил говорить наш командир взвода, старший лейтенант Мещеряков: не доложил, а одолжил:
   - По вашему приказанию...
   Я не смог сдержать скептической улыбки: "Сейчас душа вылетит. Тоже мне - военный моряк, да ещё командир отделения. И зачем таких на корабли берут - только флот позорят".
   - Товарищи командиры отделений, - торжественно начал лейтенант, - к нам в БЧ на должность старшины команды мотористов назначен главный старшина Горобец Иван Васильевич.
   Я встал. Маленький осмотрел меня не слишком вежливо, скорее, придирчиво и критически.
   - Старшина первой статьи Румянцев, - представил его механик. - Командир отделения мотористов первого поста. Лучший моторист дивизии, специалист первого класса. И, кстати, исполняющий обязанности командира лучшего боевого поста на корабле.
   Румянцев продолжал меня рассматривать, будто не его мне, а меня ему представляли.
   - Старшина второй статьи Парамонов, - продолжил механик, - командир отделения мотористов второго поста. Тоже хороший командир. Старший матрос Зиновьев, командир отделения котельных и трюмных машинистов. А Вы, главный старшина, что-нибудь скажете?
   - Ну, я думаю... в общем, надеюсь, что у нас всё будет хорошо... и, как говорится... прошу любить и жаловать. Ну вот, в общем, всё.
   Говорить для меня - хуже самой тяжёлой работы, особенно без подготовки.
   Вышли в море. Я сдал интенданту вещевой и продовольственный аттестаты, получил постельное бельё, заправил койку. В каюте делать нечего, пошёл в ПЭЖ.
   - Устроился? - Спросил механик.
   - Так точно.
   - Тогда вникай в службу. Сейчас приборка, пройди по постам, посмотри, всё ли в порядке.
   В ПУМе первого поста за пультом сидел Румянцев и заполнял вахтенный журнал. На палубе, подложив под головы противогазные сумки, спали старший матрос и два матроса. Моё появление не произвело никакого впечатления. Я обошёл машинное помещёние и должного порядка не увидел: между дизель-генераторами в обрезе, в отработанном масле, сломанный шатун и около него, на парусине гаечные ключи.
   Я вернулся в ПУМ. Румянцев по-прежнему писал, но уже в другом журнале, и не обращал на меня никакого внимания. Такое отношение несколько обескуражило и, видимо, потому, вместо решительного командирского приказа, у меня вырвалось нечто вопросительное:
   - Сейчас приборка?
   Румянцев удивлённо посмотрел на меня, на часы, опять на меня и ответил:
   - Да. Приборка.
   - Там, - я указал на машинное помещение, - мусор не вынесен и инструмент валяется.
   Румянцев ничего не ответил. Я постоял ещё немного.
   - А почему они спят?
   Румянцев поднял непонятного цвета глаза с покрасневшими веками:
   - Потому что не выспались, - и опять уткнулся в журнал.
   Не зная, как дальше вести себя и что делать, я вышел из ПУМа. Сходил во второй пост. В умывальник и душевую - заведование трюмных машинистов, тоже моих подчинённых. Вернулся в ПЭЖ.
   - Ну, как приборка идёт? - Спросил Козлов.
   Я доложил.
   - Румянцев! Ах, он такой-сякой! - Возмутился Козлов и взялся за микрофон. - Румянцев, зайди-ка ко мне, безобразник!
   Прошло и две, и три минуты, но Румянцева не было. Механик опять взялся за микрофон.
   - Румянцев, долго я тебя буду ждать!
   - Слушаю, товарищ лейтенант, - раздалось за моей спиной.
   - Почему в машине развёл бардак и не занимаешься приборкой?! Почему у тебя люди спят в рабочее время?! - Свирепо набросился командир БЧ на Румянцева.
   Но его свирепый вид не произвёл ровным счётом никакого впечатления
   - Пусть поспят хотя бы пару часов, - спокойно ответил Румянцев. - Сами знаете, всю ночь и всё утро работали.
   - А почему в посту? Разве в кубрике места нет?
   - В кубрике, какой сон - все, кому не лень, будут тормошить и спрашивать: почему спите в рабочее время.
   - Ничего не знаю! И чтобы порядок был! После обеда лично проверю! Не будет чисто - голову оторву. Понял? В гроб меня вгоните раньше времени! Бездельники!
   - Теперь легче будет, - Румянцев посмотрел на меня. - Персональный сигнальщик есть. Знает, на чём можно карьеру сделать.
   - Ремонт в журнал записал?
   - Да.
   - Расход ЗИПа?
   - Тоже записал. Потому припоздал, заканчивал записи.
   - Хорошо.
   Мне сделалось зло и обидно. Даже не знаю, от чего больше: от того ли, что мой подчинённый, в моём присутствии, говорит обо мне гадости, или от того, что мой начальник - ни слова, чтобы пресечь, будто так и надо.
   Уходя, Румянцев тихонько, чтобы слышал только я проговорил:
   - Стучим-с? Ну-ну...
   - Я не стучу, а долаживаю! Меня товарищ лейтенант спросили, я им доложил, - неожиданно для себя я принялся оправдываться и, сгоряча, вплёл это дурацкое "долаживаю", от которого меня долго отучали в школе техников-старшин.
   Румянцев обернулся, удивлённо посмотрел на меня и пожал плечами, будто не понимая, с чего это я.
  
   Суббота. Сутки на исходе, 23 часа 45 минут.
   По трансляции: "Очередной смене приготовиться..."
   Марказинов выбрался из-под одеяла, надел робу, пошёл умываться. Румянцев дочитал страницу, убрал книгу под подушку, спрыгнул с койки. Натянул одеяло, расправил складки на нём. Одеваться не нужно, поверх одеяла лежал в робе. Сунул ноги в ботинки и, не зашнуровывая их, поднялся по трапу. В коридоре команды встал в строй, к которому уже подходил дежурный по низам. Дежурный обвёл взглядом строй, но не весь, лишь тех, кто стоял перед ним и спросил:
   - Все?
   В ответ молчание. А если молчат, значит, все собрались. И вяловато скомандовал:
   - Очередной смене заступить. Разойдись.
   Закончил необходимое по распорядку, но имеющее мало влияния на корабельную жизнь действо: конкретно и строго за сменой дежурных и вахтенных следят командиры постов, старшины команд и командиры отделений. Зевнул, свёл лопатки - мышцы расправил - и вернулся в свою рубку.
   Марказинов сразу пошёл в пост, Румянцев свернул к умывальнику, плеснул, для бодрости, холодной воды в лицо, спустился в ПУМ. Прошёл за спину Иванова Николая, он вахтенный моторист, глянул, одним взглядом охватил всю приборную доску.
   - Что с фильтром тонкой очистки?
   - На фильтр мало похоже. Скорее всего топливо, - Николай достал из-под кранца мензурку. - Из спускника фильтра набрал.
   Румянцев рассмотрел мензурку на просвет: мелкие коричневатые взвеси.
   - В ПЭЖ докладывал?
   - Без тебя не стал.
   Румянцев доложил:
   - В первом посту очередная смена заступила...
   Отпустил Иванова, вызвал второй пост, Парамонова:
   - Юра, как у тебя давление топлива на тонкой очистке?
   - Фильтр забивается. А меняли позавчера. Непонятно почему.
   - Понятно. Вспомни, сколько раз за последнее время при снабжении перекачку останавливали, сетчатые фильтры чистили. Из торфяного болота, что ли, солярку на топливный причал стали привозить... - Отключил "каштан", и Марказинову: - За приборами следи внимательно.
   Взбежал по трапу, прошёл в ПЭЖ.
   - Зачем припёрся? - В традиции своей спросил Козлов.
   - С топливом проблемы.
   - Раз проблемы, накажу. Как только придём, сразу на вахту заступишь. На гауптическую. Суток на пять.
   - Фильтры тонкой очистки в обеих машинах быстро забиваются, топливо со взвесями. Надо цистерны чистить.
   - Не сейчас же.
   - Нет, конечно, когда в базу придём.
   - К утру придём, и приступай.
   - С утра не получится. Из цистерны в цистерну мутное топливо гонять бесполезно. Нужно подождать, пока взвеси осядут.
   - Осядут, тогда поговорим. Всё. Иди отсюда.
   - Есть.
  
   Воскресенье. Команде песни петь и веселиться.
   Веселятся, всяк по своему. Кто отсыпается, а отсыпаются большей частью молодые матросы, не втянулись ещё в корабельный распорядок, не научились засыпать мгновенно при каждой возможности, потому не успевают отдохнуть между вахтами и дежурствами. Кто фильмы смотрит, кто письма пишет, кто книги читает, кто на гитаре играет - это удел, в основном, второго года службы. А служащие по последнему году, те, что не пошли в столовую кино смотреть, заняты рукоделием. Начавшие третий год, дихлорэтаном склеивают пластины оргстекла, из получившихся блоков ножовкой выпиливают заготовки, форму им придают напильником, мелкие детали доводят надфилями, шлифуют мелкой наждачной бумагой, полируют пастой ГОИ, для первого захода натёртой на лоскут грубого шинельного сукна, а для тонкой, окончательной полировки, на отрезанный от старой, отслужившей срок, суконки - мастерят на память о службе модели своего корабля. У кого макет проще, у кого изящнее, но у всех похожи на оригинал, узнаваем в них Четыреста третий. Годки, кто положил себе такую обязанность, оформляют дембельский альбом и все до единого подгоняют по фигуре дембельскую форму. И украшают её: для литер на погонах и на ленточке бескозырки подбирают шрифты сурово-изящные, пишут их краской со светонакопителем. На грудь суконки - только два значка: за классность и, у кого есть, за дальний поход.
   А украинцы песни поют. Как соберутся вместе, и время позволяет, кто-нибудь, чаще Палун или Малинка, предложат:
   - Заспеваемо, хлопцы!
   И из столовой по всему кораблю песни польются. В зачин, для разогрева - "Распрягайте, хлопцы коней, та лягайте почивать...", а дальше, что пожелается или вспомнится: и "Рушник", и "Гандзя душка, Гандзя любка, Гандзя мила, як голубка...", и про то, как "пидманулы Галю, забралы з собою", и "...Я чэрнява, гарна кучэрява" и, конечно, "Ой, при лужку, при лужку, при широком поли...", а завершают, чаще всего, одной и той же, обличительной, но бойкой: "Ты ж мене пидманула, ты ж мене пидвела..."
   Алексеев, по пути из камбуза в кубрик, остановился возле них, послушал. В перерыв между песнями слово вставил:
   - Як русак до читання, так хохол до спiвання.
   - Вiдчепись, москаль, - отмахнулся Малинка.
   Не в обиду Андрею такое прозвище: родился в Москве, вырос в Москве, работать начал в Москве, отслужит, в Москву вернётся - кто ж он ещё, если не москаль. Но без ответа оставлять негоже.
   - Во-во: "- Мама! Мама, чорт до мене пiд спiдницю лiзе!" - "Нехай лiзе, донечко, аби не москаль".
   Все, Алексеев и украинцы, смеются: шутка на корабле всегда в цене и всегда к месту.
   - Присоединяйся, - предложил старший матрос Георгий Иващенко.
   - Языка не знаю, - отказался Андрей.
   - Русского языка не знаешь?
   - Русский знаю.
   - Тогда и украиньску мову поймёшь, - и голосом густым грудным, приглушая, словно не хотел его полностью выпускать наружу, запел:
  
   Провожала маты
   Сына у солдаты
  
   Подхватили остальные, подхватили звонко, выплеснули из себя во всю ширь и на волю, заполнили голосами и столовую, и прилегающие коридоры:
   Провожала маты
   Сына у солдаты
   Молоду нэвистку
   В поле жито жаты.
  
   Поманил ладонью Георгий, пригласил Андрея к пению, сам же, опять сгустив голос и удерживая его в груди, повёл сольно:
  
   Идытэ`, нэвистка,
   В поле жито жаты
   И весь хор, а с хором и Алексеев в песню вступили:
   Идыте, нэвистка,
   В поле жито жаты,
   Тай не повертайся
   До моею хаты.
  
   Так продолжили: первые две строчки куплета Иващенко солировал, потом вступал хор и вместе весь куплет целиком пели.
  
   Вона жала, жала,
   Жала выжинала,
   До восхода солнца
   Тополыной стала.
  
   Пришов сын до хаты:
   - Здравствуй, ридна маты.
   Чтой-то за топо`ля
   Стоит середь поля?
  
   Нэ пытайте, сыну,
   Про тую причину
   Бери в руки то`пор
   Рубай тополыну.
  
   Первый раз ударив,
   Вона похилилась,
   Другий раз ударив,
   Вона попросилась:
  
   "Не рубай, козаче,
   Я твоя дружина,
   Наверху у листьях
   Спит твоя дытына".
  
   Бросив козак то`пор,
   Обнял тополыну,
   Обнял тополыну,
   Целовал дытыну.
  
   - Маты, моя маты,
   Шо ж ты наробыла?
   Ты ж мэнэ з семьёю
   На век розлучила.
  
   Как будэшь жениться,
   Другу жинку браты,
   Не забудь сказаты
   Яка в тэбэ маты.
  
   - Спел? - Спросил Иващенко.
   - Спел, - согласился Андрей.
   - Всё понял?
   - Слова, конечно, понял...
   - И я говорю: язык у нас один, тильки мовы разные.
   - ...но суть песни, не совсем. Известное дело, от свекровушкиной ласки, слезами захлебнёшься. Но почему здесь такая жестокость? - завершил фразу Алексеев.
   - Здесь ситуация намного глубже, чем обычная бытовая история. Он единственный сын у матери и, прямых указаний нет, но раз про дядьёв-братьёв ни слова, похоже, последний мужчина в роду. И о войне в песне не говорится, значит, мог не идти на службу, а пошёл по своеволию, оставил мать и жену без мужского покровительства. Нарушил заповеди: чти отца твоего и матерь твою и береги жену, как сосуд драгоценный. За это и получил.
  
   Пошла обычная повседневная служба у стенки: подъём, зарядка, приборка до завтрака. Осмотр и проверка технических средств, подъём флага, занятия или работы после завтрака.
   В понедельник утром, едва началось проворачивание, Румянцев пошёл в ПЭЖ: пора цистерны чистить.
   - Ничего не знаю, - отмахнулся Козлов. - Меня дивмех вызывает. Опять чоп вставит. - И закричал. - А всё из-за вас, бездельники! Готовьтесь с Парамоновым! Вернусь от дивмеха, сразу на губу пойдёте! Всё! Не мешай! Марш отсюда!
   И в тот день, и в следующий не раз ещё подходил Румянцев к Козлову с тем же вопросом и получал такой же отворот. Перед ужином, встретившись в коридоре с командиром корабля, дерзости набрался:
   - Товарищ командир, разрешите обратиться!
   - Слушаю тебя, Румянцев.
   - Товарищ командир, надо срочно чистить главные топливные цистерны. Фильтры забиваются.
   - Ты хочешь, чтобы я в цистерну полез и вычистил её?
   - Никак нет, конечно! Но командиру БЧ я уже несколько раз докладывал, а "добро" пока не получил.
   Захарченко пожал плечами, дальше пошёл. Румянцев спустился в ПУМ. Четверти часа не минуло, подошёл к люку ПУМа Козлов и, не наклоняясь крикнул:
   - Румянцев!
   - Я! - Отозвался Румянцев и подошёл к горловине.
   - Ты! Предатель ты! Доносчик! И ябедник!
   - Так, товарищ лейтенант, цистерны ведь грязные!
   - Вот сам и полезешь в цистерну!
   - Полезу.
   - И один вычистишь!
   - Надо, так вычищу. А когда начинать?
   - Не твоё дело, предатель!
   - Понял. Завтра на проворачивании перекачаем всё топливо во вторую цистерну, на работах по заведованиям вычистим первую. После обеда, перекачиваем в первую, чистим вторую.
   Козлов, дослушал Румянцева и вердикт огласил:
   - Сгинь с глаз моих! Видеть тебя не хочу! А выйдешь во двор, когда там взрослых не будет - всю морду разобью! Понял?!
   И довольный сатисфакцией, гордой походкой удалился в ПЭЖ.
   Но намерения Румянцева, остались намерениями. Ночью вышли по "тревоге". В сильный шторм и в противную бортовую качку. В цистернах поднялась с днища и оторвалась от бортов рыхлая тёмно-коричневая буча. Изменили курс с норда на вест, качка сменилась с бортовой на килевую. Моряками переносится легче, но для цистерн никакой разницы. Фильтры не справились, главные дизеля, почти одновременно, задохнулись от нехватки топлива и заглохли. Корабль остался без хода. Его тут же развернуло лагом к волне, и закачался пуще прежнего, едва не ложился на борт. Так опрокинуться недолго. Быстро сменили фильтры на новые, взятые из ЗИПа. Запустили главные двигатели, выровняли корабль, развернулись против волны.
   Не прошло и часа, фильтры опять стали забиваться. Однако боевую задачу кораблю никто не отменял. То натужно карабкаясь на волну, так, что стрелка на динамометре главного двигателя заглядывает за красную черту, то повиснув на гребне волны, и винты впустую молотят влажный, с пеной и брызгами, воздух, Четыреста третий настырно шёл на запад. Снятые фильтры тщательно промывали, но за то время, пока промоют снятый, успевает забиться взвесями, установленный. И чтобы не остался корабль без действующих главных машин, для смены фильтров их останавливали по очереди, то левую, то правую. Вышли в точку, южнее острова Медвежий.
   На корабле сыграли учебно-боевую тревогу, тральному расчету - боевую. Минёры, надев спасательные жилеты поверх спецпошива и, для пущей безопасности, обвязавшись страховочными концами, сняли маскировочный брезент, окрашенный в цвет палубы, с одного из разведывательных буёв, отомкнули крепление к палубе, подкатили на тяжёлой тележке-якоре к корме и спустили по слипу.
   Корабль лёг курсом на полуостров Нордкап. Отбой тревоги, но мотористы из постов не уходят, нет на то времени. Вахтенные за показаниями приборов следят, подвахтенные фильтры моют. Лишь третьей смене в первом посту на час-полтора удаётся прикорнуть на палубе в ПУМе. А во втором посту и такой поблажки нет: мотористов всего двое, Парамонов да Копусов. Работают без перерывов, разве на краткий перекур могут, по очереди, отвлечься. Даже Горобца усадить к пульту, за приборами следить, не получается: лежит он в каюте, свесив голову над обрезом, ничто не изливается из него, лишь стонет от болезненных, порой очень болезненных спазм желудка.
   Уже за полночь перевалило, Иванов-первый уснул на палубе, Николай и Марказинов, сменив фильтр на чистый, ели картошку с тушёнкой, приготовленную Хаялутдиновым. Румянцев отложил часть картошки из "скороварки" в миску, добавил несколько кусков белого хлеба, кивнул Николаю на приборную доску:
   - Присмотри, пока меня не будет, и отправился во второй пост.
   Копусов, уставший, с серым лицом и с согбенной спиной, сидел за пультом. Парамонов в машинном отделении промывал фильтр.
   - Подкрепитесь, - подал миску. - Ешь спокойно, за приборами я послежу.
   Копусов перебрался на разножку, привалился спиной к переборке, съел половину, поставил миску в кранец, для Парамонова.
   - Умотались... - Не спросил Румянцев, констатировал: ответ не нужен, так видно. - Молодого сейчас пришлю. Он фильтры мыть поможет, а вы хотя бы немножко по очереди покемарите.
   - Хорошо бы.
   Возвратившись в свой пост, Павел распорядился:
   - Вальдемар, тебе командировочное предписание: во вторую машину к Парамонову, поможешь фильтры мыть.
   По пути к Нордкапу поставили ещё несколько буёв, последний - у разделительной линии норвежских территориальных вод. И взяли курс на восток, домой, в Полярный.
   Постановка таких буёв хлеб и забота, в первую очередь, минного заградителя "Сухона". Но заградитель, появись он здесь, непременно вызовет вопросы - зачем и для чего. Тем же, кто те вопросы задаст, ответы на них знать вовсе незачем. А на зарывающийся в волны и качающийся на них как ванька-встанька, тральщик, особого внимания никто не обратит: что он сможет? По всем тактико-техническим параметрам - не его погода. Так постановку разведбуёв шифровали.
   Но последняя из них не обошлось без несчастья. Матрос трального расчёта Суло Мюллинен нёс к бую, чтобы вставить в него, патрон с технически сложным включателем электропитания буя. Включатель реагировал на глубину погружения, шум двигателей и, главное, на электромагнитное возмущение исходящее от гидрофонов СОСУС, при обнаружении ими кораблей. И включившись с его помощью, буи, работая в связке, устанавливали пеленг гидрофонов, а по силе возмущения и эхолокации, дистанцию до них. Волна швырнула корабль, Мюллинен поскользнулся на мокрой, сильно накренившейся палубе и, чтобы не стукнулся патрон о палубу, изогнул до предела руку в запястье. И упал не на ладонь, способную амортизировать удар, а на жёсткую внутреннюю сторону лучезапястного сустава. В результате, перелом обеих лучевых костей возле запястья.
   На причале в Полярном Мюллинена уже ждала санитарная машина. Сопровождающими поехали дивизионный доктор капитан Павлюк и Сатыбулдыев. Из госпиталя Сатыбулдыев принёс ещё одну нерадостную весть: у соседей, на подводной лодке, во время боевого дежурства произошёл пожар. Есть обожжённые, есть погибшие.
   Война, это война. И пусть "холодная" не выходит на обильную жатву, но дань в виде отнятого здоровья и погубленных жизней, так же отнимает. И так же, рискуя, а, порой, расплачиваясь здоровьем и жизнями, матросы, старшины, мичманы и офицеры Флота делают самую важную мужскую работу: охраняют и защищают своё Отечество.
   В конце рабочего дня командир вызвал Козлова. Нравоучений долгих не читал, чопов не вставлял, фитилей не выдавал. Недолгую беседу завершил выводом:
   - Вижу, тяжелы для Вас офицерские погоны. А авось, небось да как-нибудь - в службе не помощники. Не хотите служить, ничего не поделаешь... - И подписал рапо`рт об увольнении в запас.
  
   Утром на пирсе подплава траурная церемония: провожают тела погибших. Никакая война без потерь не обходится. Только как с увечьями, а тем более с гибелью сыновей, смириться матерям? Страшное дело - детей хоронить.
  
   За вечер и ночь топливо отстоялось, принялись за цистерны. К концу рабочего дня они были если не стерильны, то безукоризненно чисты. Сколько обрезов скопившейся слякоти из них выгребли, неведомо: поначалу считали, но позже оставили, не в их числе суть. Румянцев по "каштану" доложил командиру БЧ: цистерны вычищены.
   Дело сделано. Но совесть поскабливала: вломил, ведь, механика командиру. Пошёл в ПЭЖ.
   Козлов встретил его без обычного крика, был непривычно строгий и сосредоточенный. Спросил:
   - По делу?
   - Нет. Не знаю. Может быть, по делу. Простите меня.
   - За что? А-а... Ты всё правильно сделал, цистерны надо было вычистить.
   Козлов замолчал. Румянцев, чувствуя, что у командира БЧ есть заботы поважнее лицезрения его персоны, спросил:
   - Разрешите идти?
   - Пока не разрешаю, - указал на диван. - Посиди. - Помолчал, опустив голову. Поднял глаза: - Телеграмму получил. Дед мой умер.
   - Жалко, - знал Павел, нужно ещё что-то говорить в таких ситуациях, но жизнью обретённых слов ещё не было, а от души ни что не шло. И молчать неудобно. - Болел?
   - Болел... Да. Болел. С самой войны. Ранами болел. Осколки в нём сидели. Впрочем, что я говорю: сидели. Они и сейчас в нём. С ними похоронят. Но ещё, Румянцев, с Крымской кампании не прерывался на Российском и Советском флоте род Козловых. Даже когда у прапрадеда моего родились только дочери, двойняшки, он выдал их замуж за офицеров флота. Потом внуков, от каждой дочери по одному, взял к себе на воспитание, выхлопотал им свою фамилию и они тоже пошли служить на флот. Один из этих внуков - мой дед. Который вчера умер. А второй молодым, ещё не женатым, в первую мировую погиб. Корабль на германской мине подорвался. И если я уйду, то дослужит отец, и не будет нас, Козловых, на флоте. Прекратится династия. Наверно, неправильно это. Надо мне оставаться. Как ты думаешь?
   - Я думаю: Вы уже решили.
   - Решить-то решил, да рапорт подписан.
   - Приказа об увльнении не было.
   - Не было, - согласился Козлов. - Что планируешь на завтра?
   - ППР.
   - Хорошо. Проводи ППР. Меня неделю, а может быть дней десять не будет, на похороны уеду. За электриками Войт проследит, а мотористы, котельные, трюмные - и технику, и личный состав - с Горобца, пока спросу мало, тебе поручаю.
   - Не беспокойтесь, Владимир Андреич, справлюсь.
   - Справишься, - согласился механик. - Не знаешь, командир на борту?
   - На борту.
   - Тогда, - поднялся, - пожелай мне ни пуха, ни пера.
   - Рапо`рт забирать?
   - Попытаюсь.
  
   С утра Горобец принялся "дисциплину слаживать". Начал с трюмных и котельных машинистов: плохо рундуки заправлены. Но когда переключился на мотористов первого поста, Румянцев его остановил:
   - Главный, оставь их. Со своими людьми я сам разберусь.
   - Что? Вы вздумали мне указывать?
   - Не указываю, главный, а прошу. Своих людей я лучше знаю и мне виднее, когда кого наказать, а когда поощрить. А вообще, если советы слушаешь...
   - Я не нуждаюсь в Ваших советах!
   - Ну что ж, на нет и суда нет.
   Но покорность Румянцева была напускной. Уже на предобеденной приборке спросил у Горобца:
   - Главный, знаешь почему на том свете сундукам места нет?
   - Почему?
   - В раю ангелов ябедами забодали, в аду чертей приборками да заправкой рундуков замучили, - и сходу продолжил: - Главный, хочешь анекдот про Петра Первого расскажу?
   - Расскажите.
   Впрочем, Румянцев в согласии не нуждался, он уже начал:
   - Однажды царю представляли молодых. - Сделал ударение на слове "молодых" и выдержал паузу. - Юношей. - Опять пауза. Горобцу быть может пока неведомо, но остальные знали: слово "юноша" на корабле не возраст, а статус. - Дойдя до самого молодого, по фамилии Воробей, - тут он пояснил главстаршине: - По-украински, значит, Горобец.
   - Что Вы, Румянцев, думаете, я русского языка не знаю?
   - Отлично, раз знаешь. Так вот, Пётр внимательно осмотрел Горобца, то есть Воробья, и сказал, что тот полная дрянь и никуда не годится, но пусть запишут его во флот, может быть когда-нибудь, если очень повезёт, то до мичмана дослужится.
   Подвох поняли все, кто улыбнулся, кто фыркнул не таясь. Понял и Горобец, но растерялся, сам ведь разрешил рассказывать, и теперь не знал, как отшить Румянцева. Зато Румянцев, под улыбки и фырканье, лихо досказал финал:
   - Всё сбылось по царскому слову: мичманом Воробей стал, но получил это звание лишь в дряхлом возрасте, при выходе в отставку. И не за заслуги, потому что ничего другого, кроме как проверять приборки и заправку рундуков он не умел. Чин ему кинули из жалости, чтобы пенсия побольше была.
   Горобец достойного ответа не придумал и, сославшись на необходимость контролировать приборку, ушёл во второй пост. И это лыко легло в строку: ссылка на приборку ничего кроме смеха, вызвать не могла.
  
   После адмиральского часа, событие на корабле приятное: получка.
   Деньги в своей каюте выдаёт штурман, он же нештатный казначей, старший лейтенант Кокоулин. Румянцев и Копусов к каюте штурмана пошли вместе. Сначала получил Румянцев, 32 рубля 50 копеек. Совсем неплохо, если считать, что для молодого мужика на гражданке зарплата в 90-100 рублей считается вполне приемлемой. А тут на всём готовом плюс тридцать два с полтиной. Затем в каюту вошёл Копусов и доложил:
   - Товарищ старший лейтенант, матрос Копусов для получения денежного удовольствия прибыл!
   - Не удовольствия, Копусов, а довольствия, - поправил штурман.
   - Это для Вас, товарищ старший лейтенант, получка - довольствие. А моё довольствие в столовой за баком, да, немного на камбузе, если побакланить удастся. А это так, маленькое удовольствие.
   - Так-то оно так, - согласился штурман, - но докладывать надо по уставу.
   Получил свои матросские, за классность и за выслугу, всего десять восемьдесят. А доплаты за звание и должность уже полгода ему не полагаются.
   Был прежде Копусов старшиной второй статьи и командиром отделения мотористов правого главного двигателя. Расстался со званием и с должностью в начале августа. И не без помощи Зимина, до Дорышева бывшего командиром отделения мотористов первого поста.
   Евгений Зимин - личность весьма своеобразная. Коприну интересно было наблюдать за ним: не скользкий, не тот, кто везде пролезет. И не прущий слепо, как бульдозер, напролом, он, тем не менее, достаточно легко добивался своего: и в компанию, и в доверие человека входил мимоходом, словно во время игры в чехарду не перепрыгивал, а на шею или на плечи садился. Причём делал это не осадным способом, а как бы бросал свои слова и поступки со сцены в зал и смотрел, кто среагирует. С теми, кто реагировал доброжелательно, приятельские отношения налаживал. Но, ни приятельством, ни присутствием в той или иной компании не дорожил: мог и сдать, и подставить, и, едва ли не из-за каприза, на разрыв отношений пойти. После чего снова бросал в народ слова и поступки, ждал ответной реакции и устанавливал отношения с другими.
   Румянцев относился к Зимину скептически: они были в одном учебном отряде и какое-то время в классе сидели за одним столом. Зимин в учёбе в поднебесье не парил, Румянцев же шёл на красный диплом. Зимин увидел в том выгоду для себя, - земляки, оба питерские, значит, не откажет - и пересел за стол к Румянцеву. Задаст преподаватель вопрос, Зимин спросит ответ у Румянцева, поднимет руку и преподавателю перескажет. Проделав такой трюк два-три раза, к концу урока получал четвёрку, а то и пятёрку за ответы с места. Во время стрельб Зимин из трёх пуль две загнал в молоко, Румянцев выбил двадцать шесть очков - мишени их рядом, и Румянцеву всё хорошо видно, - огляделся Зимин и, убедившись, что проверяющие достаточно далеко, послюнил палец и стёр мел с двух пулевых отверстий предыдущего стрелка. Однако наглеть не стал, не с десяток стирал, рассудил, что двадцати двух очков в мишени и четвёрки в журнале ему вполне хватит. Потому считал его Румянцев мистификатором, а по-русски говоря, обманщиком. И в знаниях, и в поступках, и в подаче себя, и в отношениях с людьми.
   Что поражало в нём Коприна, и Румянцев с Коприным соглашался, и что было, в какой-то степени, предметом их общей зависти - Зимин был смел, решителен и абсолютно необидчив. Часто шёл напролом не только ради своего интереса, но и в нужном для службы деле, нисколько не беспокоясь о своей репутации. Коприн предположил и Румянцев ему не возразил: во время войны Зимин вполне мог бы стать Героем Советского Союза. Такие люди, отчаянные разрушители, не думающие о своей репутации, в военное время всегда востребованы и всегда на коне. Их своеволие - это находчивость и нестандартные решения. Непокорность - способность брать ответственность на себя. Гордыня - стремление к победе любой ценой. Но, в целом, они по духу своему и по природному умению разрушители и на иное не способны. А в мирное время нужны спокойные, не действующие наобум и не идущие напролом созидатели.
   - Видимо, определение: зло - это добро не на своём месте, имеет все права на существование, - заключил Румянцев. - И вполне возможно, зачастую, он не ведает, что творит.
   - Творящий зло намеренно, духовно выше того, кто творит зло по неведению. У него, по крайней мере, есть видение и различение добра и зла, - отозвался Коприн. - А Зимин, похоже, даже этой разницы не видит.
   В начале минувшего лета, когда стояли в Ломоносове, приехала к кораблю мать Зимина и попросила командира отпустить Евгения домой на четверг: в этот день выписывают из больницы отца, слепого, инвалида первой группы. И ей одной, тоже инвалиду, только второй группы, в одиночку и с больным сердцем, мужа до дома не довезти. Если б уж совсем безвыходная ситуация была, наняла бы помощника. Хотя какие у них, двух инвалидов, деньги помощников нанимать. А сейчас надежда на сына и на то, что командир не откажет.
   Захарченко пообещал помочь и в среду вечером Зимин сошёл на берег. А на четверг, день не увольняемый, ему выдали командировочное предписание до двадцати трёх часов. В четверг, незадолго до двенадцати, на корабль позвонила мать Зимина, попросила пригласить к телефону командира:
   - Владимир Васильевич, Вы так и не смогли отпустить Борю? А я надеялась...
   Захарченко едва не поперхнулся и, щадя пожилого и больного человека, стал на ходу сочинять легенду о прибытии на корабль высокого начальства, о внезапных проверках и ученьях с обязательным участием всего личного состава. И о том, что со второй половины вчерашнего дня не только матросы и офицеры, но даже он, командир, не может сойти на берег.
   Когда закончился разговор, Захарченко вызвал дежурного по кораблю и приказал:
   - Как только объявится этот... - но сдержался, не высказал вслух характеристику, - Зимин, немедленно его ко мне.
   На следующее утро, сразу после подъёма флага дежурный по кораблю объявил: "Команде построиться в столовой!"
   Командир приказал Зимину выйти из строя, не сдерживаясь в оценках, рассказал о происшедшем, потом повернулся к нему:
   - Из-за Вас, Зимин, я, старший офицер флота, вынужден был обманывать пожилого человека, врать женщине, которая по возрасту в матери мне годится. Не было у меня уверенности, что её больное сердце выдержит, если она правду о сыне узнает. Перед всеми, перед всем строем говорю Вам: Вы подонок, Зимин. И можете жаловаться на меня куда угодно и кому угодно. Вы были в увольнении и в командировке. С берега вернулись вовремя и без замечаний, поэтому у меня нет формальных оснований Вас наказывать. А за подлое отношение к родителям наказание уставом не предусмотрено. К сожалению. Но поверьте мне, Зимин, рано или поздно жизнь всё расставит по своим местам.
   Пять минут спустя, когда строй распустили, и все курили на юте, Зимин увлечённо рассказывал, как он весело провёл время сначала с одной чувихой, а когда она утром ушла на работу, поехал к другой. И там базар-вокзал до самой электрички на Рамбов. А к электричке она его на такси привезла.
   И нашлись у него внимательные и заинтересованные слушатели.
  
   Прошло дней десять и во время проворачивания, потекла, похлестала вода из-под фланца системы охлаждения трубы левого главного двигателя. Двигатель ещё на гарантии, с завода-изготовителя прибыла умная комиссия во главе с умным человеком по фамилии Аптекарь. Как это не редко бывает у умных людей, до примитивной глупости опуститься ни Аптекарь, ни члены комиссии, не догадались. Почти три дня рассуждали про воздушные пробки, коэффициенты деформации металла и иные технические тонкости и сложности. К концу третьего дня написали заключение и указали причину: возле фланца образовалась воздушная пробка, металл в этом месте от выхлопных газов сильно разогрелся, а когда пробку пробило, туда из системы охлаждения трубы поступила холодная вода и металл, от резкого перепада температур, деформировался. То есть, никто не виноват, стечение обстоятельств, которые невозможно предвидеть.
   Иного мнения придерживался командир корабля и вызвал к себе Зимина.
   - Комиссия уехала, теперь, Зимин, начистоту: что было на самом деле?
   - То, что решила комиссия.
   - Зачем Вы лжёте, Зимин?
   - Я не лгу. Ничего другого, кроме того, что определила комиссия, я не знаю.
   - И как Вы считаете, можно Вам дальше доверять отделение, главный двигатель и дизель-генераторы, если Вы скрываете причины аварий?
   Зимин промолчал, и командир не настаивал на ответе.
   - Можете идти.
   Почему Зимин стал запираться, мало объяснимо. Едва ли не весь корабль знал, что при запуске двигателя моторист забыл открыть вентиль, через который вода, охладив трубу, сливается за борт. В замкнутом пространстве создалось избыточное давление, оно и вырвало металл из-под фланца. Хотел прикрыть подчинённого? Бессмысленно: все, кто хотел знать, знали, что двигатель запускал Парамонов, мотористы из этого секрета не делали, вот только перед комиссией Аптекаря не откровенничали. Да и не одни мотористы были в посту, были там и электрики, и трюмные, и котельные машинисты, и всё видели.
   Через неделю Зимин был снят с должности и разжалован в рядовые матросы.
   Встал вопрос: куда того деть. И Зимин, со свойственной ему беспардонностью заявил:
   - Копусов меня к себе на поруки берёт.
   Спросили мнение Копусова и тот, хотя Зимин ему был нужен не больше, чем лосю телега по тайге таскаться, опешивший от неожиданности, по мягкости характера и доброте душевной, и неловким ему казалось при глазах Зимина отказать, согласился:
   - Возьму.
   Старший спец Дорышев ушёл командиром отделения на место Зимина, старшим мотористом во второй пост назначили Румянцева, а Зимина рядовым мотористом.
   Но недолго такой расклад продержался.
   В начале августа, когда пришли в Таллин, прежде Ревель, а исконно, от закладки, Колывань, познакомился Зимин на берегу с девушкой. Навешал ей на уши три лагуна лапши: дед у него адмирал, отец у него капраз, до недавних пор в штабе Ленинградской Военно-Морской базы служил, а сейчас получил назначение в штаб ВМФ в Москву, и переезжает туда с матерью и сестрой. А ему, Евгению, оставляют трёхкомнатную квартиру в Питере, на Васильевском. Но, при условии - чтоб не устраивал холостяцких бардаков - если женится. В действительности, он, родители и сестра занимали две комнаты в коммуналке на Голодае. И пол в комнатах был ниже, чем асфальт во дворе-колодце, куда выходили окна.
   А та, наивная душа, уши под зиминскую лапшу подставила. И у себя Евгения привечала, а жила она в новостройках в Мустамяэ в двухкомнатной квартире с матерью и старшей сестрой. И деньги ему давала и водку к КПП потихоньку приносила. Но не долго: была застигнута в момент передачи бутылки через дыру в заборе. Зимина от забора отвезли на гауптвахту, а Антонов получил приказание: следующим утром пойти к той девице и, пока по-хорошему, объяснить ей: если она немедленно не прекратит такие действия, то может быть привлечена к ответственности за спаивание военнослужащих.
   Антонов, знавший, что Копусов бывал вместе с Зиминым у его зазнобы, приказал переодеться в форму три и быть провожатым. Ну, во-первых, Копусову и самому такая роль была неприятна и не раз обругал себя за болтливость: он сам как-то, когда Антонов высказал сомнение стоит ли отпускать Зимина на берег, неведомо где он проводит время, сказал где и заверил замполита в благонадёжности и благочинности той семьи.
   Но даже не это было главным.
   Накануне, в прошедшие выходные, Зимин по обычаю пошёл к своей крале, да не один, ещё и Свекольникова с собой зазвал. Там они выпили, правда немного, чего не скажешь о пехотном сверхсрочнике, кавалере старшей сестры той девицы. Прапорщик был пьян и задирист. Менее пьян, но не менее задирист был Зимин. И завязалась сначала перепалка, а потом дело дошло до рукопашной, к счастью, не сильно разгоревшейся: быстро погасило её обещание матери тех девиц, вызвать милицию.
   А Свекольникову на следующей неделе ехать в отпуск. И он рассказал о происшедшем Копусову, добавив:
   - Ты сам понимаешь, какой мне будет отпуск, если их мамаша всё расскажет. Поеду не домой, а на губу, за Зиминым.
   И Копусов, браня Зимина и кляня свой несдержанный язык, полдня водил Антонова по всему Мустамяэ сокрушаясь и вздыхая: и рад бы помочь, но никак не может вспомнить и отыскать тот дом. Вернулись к обеду. Уже на юте встретил их Свекольников и ждущим, с боязнью и надеждой взглядом, посмотрел на Копусова. А тот, замполит ведь рядом, развёл руками и сокрушённо вздохнул:
   - Не нашли. Забыл, где она живёт.
   И просветлело лицо Свекольникова.
   - Не отставайте, Копусов, пойдёмте, доложим командиру, - замполит был сердит и официален.
   Антонов вошёл в каюту к командиру, Копусова оставил в коридоре. Вскоре за собой позвал:
   - Входите, Копусов.
   Вошёл Виктор. И командир посмотрел на него без отеческой ласки. Но сухим был его голос и официальным тон.
   - Зимина на поруки брали?
   - Так точно, брал.
   - Ни кто не принуждал? Добровольно брали?
   - Добровольно.
   - За язык ни кто не тянул? Сами вызвались?
   - Сам.
   - Для чего брали?
   - Ну... Для чего... Что бы помочь исправиться, - нашёл ответ Копусов.
   - А чем занимаетесь? Покрывательством?
   Промолчал Копусов, нечего ему было на то ответить.
   - Вопросы ко мне есть? - Спросил командир. - Нет? И у меня к Вам вопросов больше нет. Можете идти.
   Копусов вышел из каюты и уже из-за двери услышал:
   - Копусов!
   Вернулся.
   - Я, товарищ командир!
   - Копусов, чисто по-человечески: зачем ты этого подонка покрываешь?
   Но не мог сказать Копусов командиру, что не Зимина он покрывает, а Свекольникова прикрывает.
   - Виноват, товарищ командир.
   - Знаю, что виноват. Иди. Готовься. На вечерней поверке получишь, что заслужили.
   И уже после адмиральского часа стало известно: заслужил старшина второй статьи и командир отделения мотористов второго поста Виктор Фёдорович Копусов лишения чина и должности, понижается в звании до рядового матроса и переводится на должность рядового моториста. А приказ о том и мрачно-торжественный обряд срезания лычек произведен будет на вечерней поверке.
   Однако когда Козлов вышел с ножницами на вечернюю поверку, то нашёл в строю Копусова в погонах без лычек, но с литерами "СФ".
   - Ну и ладно, - согласился с тем механик. - Мне хлопот меньше.
   И зачитал приказ о назначении старшего спеца первого поста Парамонова на должность командира отделения мотористов второго поста.
   Зимин на следующий день после того, как вернулся с гауптвахты, отвёл Антонова к своей воздыхательнице. Там участие Свекольникова в распитии сорокаградусного напитка "Виру вальге" и присутствие при драке вскрылось. Но Свекольников был уже в пути на родину, а быть может, до дома успел добраться.
   Зимин в тот же день приказом командира корабля был переведён в палубную команду под начало и надзор Сорокина и Филичкина.
   Перед ужином на юте Копусов встретился с командиром. Приостановился Захарченко:
   - Ну что, Копусов, Александра Матросова, из себя изображаешь? Надо думать и понимать: за кого и ради чего следует на амбразуру бросаться.
   - Виноват, товарищ командир. Вы уже знаете: не из-за Зимина. В тот день я не мог иначе.
   - Я тоже не мог иначе. Так что, не обессудь: ты сжал то, что посеял.
   - Что делать, дослужу матросом.
   - Служи, - напутствовал командир, и направился в свою каюту. А позже, у вернувшегося из отпуска Свекольникова, спросил:
   - И какими глазами ты будешь теперь на Копусова смотреть?
   - Тоскливыми, товарищ командир. И не только до конца службы. За десять суток радости, урок на всю жизнь.
   - Тут ты прав: с совестью тягаться бесполезно. Сколько с ней ни борись, она всё равно сверху окажется.
   Вечером после отбоя Копусов, Парамонов и Свекольников спустились в кормовое машинное отделение. Укрылись за дизелями, Свекольников вытащил из-за пояса грелку, наполовину заполненную водкой. Вторую, точнее, первую половину уже отлил годкам. Пригрозил ему Алексеев:
   - Водку не привезёшь, обратно домой отправим.
   Угроза для моряка срочной службы нешутейная, пришлось покориться.
   Копусов снял три плафончика с блоков аварийного освещения, Парамонов достал белый хлеб и две банки: говяжью тушёнку и севрюгу в томатном соусе, открыл их. Свекольников налил водку в плафончики:
   - Спасибо, Витя. Должник я твой.
   - Ладно. Забудь об этом.
   - Нет, Витя, сколько проживу, столько помнить буду. Если тебе не успею добрым делом отплатить, значит, кого-то другого обязан буду выручить. Иначе сволочь я без стыда и без совести, - поднял плафончик: - За тебя!
   - Не надо только за меня. За всех нас.
   Выпили, закусили. От следующей Парамонов отказался, ушёл спать. Копусов со Свекольниковым ещё посидели, выпили и вторую, и третью. Поговорили "за жизнь", доели консервы, грелку с остатками, до субботы, после бани по пять капель принять, под пайолы спрятали. И разошлись.
  
   Политзанятия в кают-компании, которые проводит со старшинами замполит, подходят к концу. Последним отвечает старшина второй статьи Дроговсюк. На вопросы с грехом пополам ответил, теперь ищет на карте Кубу. Поводил указкой по Бирме, Непалу, Индии. Тибет зацепил и на Аляску перебрался. Но и на Аляске Кубы нет.
   - Ладно, Дроговсюк, - остановил его Антонов. - Позанимаешься самостоятельно и на следующем занятии покажешь. Сейчас мне нужен Скоробогатов, а он дежурит по кораблю. Подмени его до окончания занятий.
   - Есть! - Дроговсюк положил указку и вышел из кают-компании.
   Когда вошёл Скоробогатов, Антонов сказал:
   - Моряки, чтобы не было кривотолков и недопонимания на корабле, прежде, чем пойду к командиру... С командиром БЧ я говорил, он согласен. Хочу обсудить с вами такое вот предложение: присвоить Дроговсюку очередное звание и перевести на должность старшины команды.
   - Да какой из него старшина команды? Он же тупой, как сибирский пим, - изумился командир отделения электриков Юра Комлев.
   - Комлев, скажи, пожалуйста, ты из своей получки, сколько домой отсылаешь?
   - Я?! Домой?! Да мне предки почти каждый месяц червонец присылают. Иногда пятнаху. А на день рождения четвертной подкинули.
   - Вот видишь. А Дроговсюк из своих двадцати семи с копеечками, только два с копеечками себе оставляет, а двадцать пять домой отсылает. Отец у него больной. Онкология. Работает одна мать, а при ней, кроме больного мужа, четыре крупоеда, мал-мала меньше. Совсем не жирно живут. Будет старшиной команды, сможет больше отсылать.
   - Раз такое дело, неужели это нужно обсуждать? - Румянцев с недоумением посмотрел на замполита.
   - Надо было, - не согласился с ним Антонов. - Чтобы не было кривотолков и недопонимания.
   - Мы же не звери, - поддержал друга Коприн. - И обратился не по уставу, - Олег Павлович, прошу добро у Вас и предложение ко всем. Матросов трогать не будем, что с их невеликих денег тянуть, но здесь все старшины, меньше двадцати пяти никто из нас не получает. Может быть, в получку по рублю будем скидываться для Дроговсюка? Рубль никого по карману не ударит, а для него...
   - Не так просто, Ваня, - неожиданно возразил Румянцев. - Ты сможешь, я смогу. А Вагиф Мазахиров говорит: дома он в праздники на столе того не видел, что здесь в будни за баком ест: каждое утро кофе со сгущёнкой и сливочное масло, намазывай его на белый хлеб, сколько брюху угодно. Каждый день мясо и рыба. Обед - четыре блюда, ужин - три блюда. Да ещё, незадолго до отбоя, вечерний чай. Мало этого - три бочки в румпельном, с капустой, с огурцами и селёдкой, да четвёртая на рострах, со свежей рыбой, правда рыба "сорная", мелкая камбала да мойва, но мойва жирная и сытная, а свежей, не мороженной, камбалы где он ещё поест.
   - Не только он. Мало где можно свежую камбалу встретить, - вставил замполит.
   - Да, - согласился Румянцев и продолжил: - А на наши праздники он, вообще, как на сказку смотрит: даже не знал, что такая еда в принципе на свете существует. Деньги, практически, не тратит, разве на зубную пасту да гуталин. Ему для семьи надо какие-нибудь рубли сэкономить и домой привезти, мать да братьев с сёстрами досыта какое-то время покормить. Отца у них нет, в горах под оползнем погиб. Родственники тоже не богатые. Или Парамона взять. Детдомовский. Сыграет ДМБ, жильё по закону дадут, а в остальном не на кого ему, кроме себя, надеяться. Пока не обустроится, не только рубли, гривенники с пятаками считать будет. Это сейчас они живут как в анекдоте: "Служба на флоте - райское удовольствие: кормят каждый день и в койке можно валяться аж до шести часов утра". А домой возвратятся, как им быть?
   - Значит, кто может, и кто пожелает, - уступил Коприн и вопросительно посмотрел на замполита.
   Антонов согласно кивнул и пояснил, уже Румянцеву:
   - С Парамоновым вопрос, уже могу сказать, решённый: уходит старшиной команды мотористов на законсервированный корабль. Получать будет, конечно, не то что под вымпелом, но всё-таки больше, чем получает сейчас. А насчёт Мазахирова... Минёры, - взглянул на Лейковского, - ведь ваш товарищ, помогите ему подготовиться: повысит классность, хотя бы на два-пятьдесят больше получать будет.
   Посмотрел на Скоробогатова, на его удивлённо-недоуменное выражение лица: уроженец юга России, житель богатой казачьей станицы, механизатор совхоза-миллионера - диковатым для него было услышанное.
   - Вытянешь? Или сомневаешься? Если командир согласится, тебе придётся, помимо своих, какую-то часть обязанностей старшины команды на себя взять. И, скорее всего, бо`льшую,
   - Раз надо, какие разговоры. Было бы от командования доверие.
   - Боря, если б я не был уверен в тебе, я такого не предложил бы. Конечно, по уму и по совести, старшиной команды надо назначать тебя. Но... Про "но" я уже сказал.
   - Я согласен. Просто в голове не укладывается: в наше время - и люди досыта поесть не могут?! Тем более, Дроговсюк с Западной Украины, а там, вроде, не бедствуют.
   - В целом, не бедствуют. Но по разному люди живут, - уклончиво ответил Антонов и обвёл взглядом присутствующих: - Тогда ставлю на голосование: кто за? Единогласно. Спасибо. А с предложением Коприна... Я вмешиваться не могу, как сами решите, так и будет.
   Парамонов на законсервированном корабле прослужил недолго: решил остаться на флоте. Подал рапо`рт и, в ближайший набор, убыл в школу техников-старшин. Там, при поступлении, грамота, полученная с подачи Копусова и благословения замполита, очень даже пригодилась.
  
   Старший матрос Георгий Иващенко, житель Донецка, корнями запорожский казак, прослышав, что старшины будут собирать деньги Дроговсюку, фыркнул:
   - Зв'язався дитина з бiсом! Збирайте, якщо з глузду з'§хали! Збирайте на мотузки i мыло.
   - Ты о чём?
   - О том. Если западенцы когда-нибудь верх возьмут, то всех нас перевешают.
   - Ну, ты хватил! Что с того - западенец? Мало ли кто откуда. Они же наши, в одной стране живём. С чего им против нас переть?
   - С чего? Бiс не порудiвся, а тким народився. Неважно кто где живёт, важно в какую сторону смотрит. Едут такие, как ты говоришь, наши, на волах. Западенцы, бывшие бандеровцы, Хома та Панас. Им навстречу двое русских.
   - Хома, подивися, - каже Панас, - москалi! Дiставай ружья, зараз пальнем в них. Хома придивився уважно:
   Хома присмотрелся внимательно:
   - Вони теж ружья мають. Якщо ми почнемо, то i вони в нас пальнути можуть.
   - А в нас-то за що?!
   Над анекдотом посмеялись, но никто Георгию не поверил: Дроговсюк наш, а Иващенко, похоже, личный зуб на него наточил.
  
   Почтальон, он же, по совместительству, держатель корабельного буфета, вернувшись с берега, кроме писем принёс Румянцеву большую плитку шоколада: любит Павел этот продукт и не только лакомство в нём видит, но и нечто потребное для организма, причём, больше для психики, чем для тела. Да ещё изустную весть корабельный Меркурий огласил: из всех магазинов исчезли дешёвые сигареты. А это верный признак - ни в штаб флота, ни в ЦРУ, ни к бабке-гадалке, ни к самому майору Колычеву ходить не надо - не сегодня, так завтра большая группа кораблей выйдет в море.
   Через день вышли на зачётные стрельбы. И уже при подходе к полигону сначала забарахлила, а потом и вовсе отказалась работать "Рысь", радиолокационная станция захватывающая морские и воздушные цели и наводящая на них артустановки. Долго Скоробогатов, Дроговсюк и Ошурков искали неисправность. Никак она не отыскивалась. Вышел Борис из поста РЛС в столовую. Рядом же. Сел на банку, на просторе подумать. Дверь в камбуз открыта, увидел его озабоченность Алексеев, поинтересовался:
   - О чём задумался, детина?
   - Не могу понять, где сбой...
   Не силён кок в радиолокационных станциях, но совет дельный дал:
   - Под бескозыркой хорошенько поищи. Скорее всего, там.
   - Отвали, Андрюха. Не до стёба.
   - Да-а, это тебе не озеро соломой поджигать.
   - А ты откуда знаешь? - Удивился Скоробогатов.
   - Повар Архипыч из столовой, где я до службы работал, старый уже, за шестьдесят ему, много по Союзу ездил. Не только про каждый город, но считай, про всякую местность прибаутку знает, и рассказывать их любит. А о твоих земляках говорил: соломой озеро подожгли. Но почему так про вас говорят, я забыл.
   - Лёд растапливают, полыньи для рыбной ловли делают.
   Поговорили ещё немного, повспоминал Борис свою малую родину, и голова свежее стала. Снова по всем блокам и кабелям прошли, отыскал Скоробогатов неисправность. Заводской брак, в походных условиях не устранить. Но не голосить же об этом на весь Северный флот. Раз пришли на полигон, надо не ябедами заниматься, а стрелять. На зачёте по ручной стрельбе мишень поразил Рамазанов. А дошла очередь до связки артустановка - "Рысь", станцию запустили, но от пушек сразу же отключили, и из-под её прикрытия вручную стрелял Коприн. Мишень растрепал, как щенок плюшевого зайчонка. Уложился и даже превысил расчетные для "Рыси" проценты попаданий. Корабль получил две честно заработанные оценки "отлично".
   На вечерней поверке Гусаков объявил Рамазанову благодарность, с Коприна командир корабля снял ранее наложенное взыскание.
   ________________________________________
  
   [1] Охрана водного района. Осуществляет защиту и оборону на ближних и среднедальних подступах к территориальным водам. В 23-ю Краснознаменную дивизию охраны водного района СФ входили Краснознаменный гвардейский дивизион малых противолодочных кораблей, Краснознаменный дивизион тральщиков, Печенгская Краснознаменная ордена Ушакова I степени бригада торпедных катеров, Краснознаменный артиллерийский дивизион и другие подразделения, личный состав которых покрыл себя неувядаемой славой еще в годы Великой Отечественной войны. Дивизион тральщиков сформирован 1942 году. За годы войны кораблями дивизиона вытралены сотни мин и минных защитников, пройдено с тралами тысячи миль, обнаружено и потоплено 7 немецких подводных лодок противника. Командиру Т-115 капитан-лейтенанту Иванникову присвоено звание Героя Советского Союза, более 1600 воинов дивизиона награждены боевыми орденами и медалями. Указом Президиума ВС СССР от 20.04.1945 г. за мужество и героизм, проявленные в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками, дивизион тральщиков награжден орденом Красного Знамени. И в послевоенные годы многие моряки дивизиона были награждены боевыми орденами и медалями. Во исполнение директивы Главнокомандующего ВМФ N 730/1/00357 от 15.04.1982г. 1 июля 1982 года на базе 23-й дивизии создана Краснознаменная Кольская флотилия разнородных сил. На флотилию возложены задачи по обеспечению развертывания ударных сил Северного флота в Баренцевом море и решения оперативно-тактических задач в прибрежной зоне. 
   [2] Годок - дослуживающий последние полгода срочной службы; другое значение - равнослужащий, одновременно призывались, в одно время пришли на корабль. Подгодок - следующий за годком по сроку службы.
   [3] Брандвахта - корабль стоящий при входе на рейд, в гавань, в залив, в канал и т. п., для выполнения сторожевых задач, для регулирования и учета движения кораблей и судов.
   [4] Помощник вахтенного офицера.
   [5] Пост управления машинами. Шумо- и химически изолированная выгородка в машинном отделении, в которой находится пульт управления главным и вспомогательными двигателями и некоторыми другими механизмами поста, и где размещаются вахтенные и дежурные.
   [6] Допуск к самостоятельному несению вахты.
   [7] Планово-предупредительный ремонт.
   [8] Металлический настил над трюмом, сплошной или решётчатый.
   [9] Моторист. От прозвища мотористов на военном флоте - маслопупые.
   [10] Съёмный рычаг в виде деревянного бруса для поворота вручную шпиля, поднимающего якорь. На случай выхода из строя электропривода.
   [11] Баталер продовольственный.
   [12] Носовая оконечность корабля.
   [13] Малый противолодочный корабль.
   [14] СОСУС, (SOSUS - Sound Surveillance System - стационарная система подводной разведки и наблюдения). Развёрнута в 60-х годах. Её задачей являлось обнаружение советских подводных лодок, выходящих из Баренцева моря в Атлантический океан.
   [15] Стол.
   [16] Банка: скамейка.
   [17] Короткая верёвка. В переносном смысле: самый низкий в строю, левофланговый.
   [18] На флотском жаргоне и бакланы, и чайки и все птицы, хотя бы отдалённо похожие на них, независимо от орнитологической классификации, носят одно название: баклан.
   [19] Достаточно универсальное название на корабле: ведро и таз, и урна для окурков и многое иное, схожего размера и назначения.
   [20] Винт регулируемого шага, то есть, с поворачивающимися лопастями. Нулевое положение - нейтральное, когда лопасти не развёрнуты ни на передний, ни на задний ход.
   [21] Корабельное переговорное устройство.
   [22] Главный Командный Пункт.
   [24] Пост энергетики и живучести. Командный пункт электромеханической боевой части (БЧ-5).
   [25] Заклинило двигатель.
   [26] Чоп: пробка, затычка. Мушкель: деревянный молоток, киянка.
   [27] Имитатор пробоины с рваными краями.
   [28] Для ориентировки на корабле, местоположение того или иного объекта определяется порядковым номером шпангоута (исчисление идёт от форштевня) и, при необходимости, ещё и расстоянием от борта.
   [29] Форштевень - брус в носовом срезе корабля; в нижней части соединён с килём. Ахтерштевень - продолжение киля в кормовой части судна в виде рамы. Киль - мощная балка, проходящая посредине днища корабля от носовой до кормовой оконечности. Клотик - самая верхняя точка мачты.
   [30] В случае боевых действий, в столовой разворачивается госпиталь.
   [31] Дизель-генератор. Стояночный ДГ относительно небольшой мощности, для обеспечения электроэнергией корабля стоящего на якоре или у причала.
   [32] Сторожевой корабль.
   [33] Фанера - галеты.
   [34] Тонкая верёвка, бечёвка.
   [35] Орнитологи.
   [36] Невзирая на свою мощь, сообразительность и агрессивность, косатки не стали доминирующим видом. Популяция их в мировом океане, в отношении к другим обитателям, очень невелика.
   [37] Американский патрульный корабль: ползает рядом, словно бабушка внука за ручку водит.
   [38] Береговая охрана (US Coast Guard) организация наблюдающая за порядком в прибрежных территориальных водах. Осуществляет таможенный досмотр, борьбу с контрабандой, спасательные операции. В мирное время не входит в состав Вооруженных Сил США, а является составной частью гражданского министерства транспорта (Department of Transportation). Однако служащие Береговой Охраны причислены к военнослужащим. В военное время Береговая Охрана полностью переподчиняется Командующему Военно-Морским Флотом (Chief of Naval Operations) и становится частью Флота США.
   [39] Горизонтально расположенный барабан на траловой лебёдке, с помощью которого ставится и выбирается трал.
   [40] Отверстие, через которое гребной вал выходит из корпуса судна.
   [41] Уголок: Скандинавский полуостров.
   [42] Разведывательное судно НАТО под гидрографическим флагом Норвегии.
   [43] В открытой печати существует несколько версий исчезновения Крэба (Crabb). Чаще других упоминаются следующие четыре: 1). Задохнулся под водой во время установки мин: операцию проводил в новом, не до конца доработанном водолазном снаряжении. 2). Уничтожен своими, как засветившийся диверсант. 3). Во время постановки мин убит нашим водолазом-спецназовцем Эдуардом Кольцовым. 4). Похищен и увезён в Советский Союз, где под псевдонимом Лев Кораблёв принимал участие в обучении наших подводных бойцов. Два помощника Крэба лишь помогли доставить мины к кораблю и вернулись обратно. Непосредственного участия в постановке они не принимали.
   [44] Прозвище небольшого и тихоходного судна, курсировавшего между материком и Екатерининским островом.
   [45] Береговая база.
   [46] ДК, Дом культуры.
  
Оценка: 7.64*7  Ваша оценка:
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2023