ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева
Зиновьев Александр Васильевич
Победе посвящается

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]
Оценка: 7.89*5  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Как-то услышал от Бориса Васильева, что он уже многие годы никак не в силах написать как тащил раненого, в крови брата, кажется не ошибаюсь, на себе и рыдал от ужаса... Сорок лет я "пытаю" ветеранов о войне - ничего! Так общие фразы. В последствии докумкал - ВОЙНА настолько ТЯЖЕЛОЕ дело, что лучше не вспоминать. То, что я сейчас опубликую - просьба к вам, бывшемся не совсем понятно за что в Афганистане, принять так как есть, потому как ПРАВДА! Как и правда то, что меня связывает с Россией! А, значит, с вами.

   Моя мама, участник ВОВ, девочкой попала в мясорубку Сталинградской битвы. Дед на второй день ушёл воевать.
  
   Победе посвящается.
  
   Странная особенность у наших ветеранов - немца побили, а рассказать об этом.... Я долгие годы постоянно наталкивался на необъяснимую для меня недосказанность. Как будто то, что я хочу узнать государственная тайна....
   Но 22 июня было!
   И то, что вы сейчас прочитаете, я выведал долгими расспросами, по крупицам вытаскивая из небытия, или из старательно забытого.
   Для моей мамы война началась именно в четыре ноль-ноль.
   Мама - Таранцова Мария Гавриловна, тогда девятиклассница, пятнадцать лет исполнилось 3 мая 1941 года, готовилась к очередному экзамену, физике. В те годы старшие классы только тем и занимались, что сдавали экзамены. И так как она училась на пятёрки, то не жалея себя, учила и ночью. Дом, в котором это происходило, дом 38 по улице 1 Мая, г. Калача Воронежской области. Напротив, в дни войны под Сталинградом находился штаб разворачивающегося сражения за Волгу. И вот в том доме вдруг, это стоит отметить, что вдруг, заговорил круглый репродуктор. Старики помнят этот чёрный круглый, как тарелка. Мужской голос ровно, без нажима, сказал, про то, что немецкие войска перешли границу, что вероломно. Ещё произнёс слово Война и замолчал. В доме все спали, папа с мамой и четыре сёстры. Голос, проговоривший эти слова исчез, и тишина стала нестерпимой. Маша, или как тогда говорили, Маруся, поразмышляла, погасила керосиновую лампу и вышла, старясь не скрипеть дверью, на крыльцо и, мимо разросшегося и пахучего куста сирени, неуверенно прошла к воротам и стремглав побежала к подруге. Бежала по центру вымощенной булыжником улицы, там было светло от луны, подальше от тёмных домов. С обеих сторон дорога была укатана следами телег и лошадиными копытами, в которых в дождь собирались тёплые лужи, и от страха, и что война, готова была расплакаться.
   До сих пор неизвестно, что это за голос тогда прорвался в эфир и объявил о войне - все знают, что сообщение прозвучало гораздо
   позднее голосом Молотова.
   Маруся растолкала спавшую во дворе, лето же, подругу, взволнованно прошептала ей про голос, про войну. Повторила, потому, как спросонку та ничего не поняла. Ой, что теперь будет... Война уже началась, и гремела где-то далеко-предалеко за Доном, за ночной тишиной, за меловыми горами, за густющими кустами сирени. Война пришла из репродуктора.
   Базар по выходным, а он раскидывался рядом с церковью телегами, блеющими козами и баранами, насыщенный запахами жмыха, подсолнечника и коровьего молока, оказался в этот выходной скомканным. К запаху конской упряжи примешалось, ещё не забытое от гражданской, слово война. И кто-то невидимый натягивал канат страха за себя, за родных. Выражение лиц стало, до невозможности, напряжённым, как на пожаре или около больного.
   Кто на волах, кто на лошадях, редко на машине - заспешили домой, в хутора и деревни, к семьям, переосмысливая ближайшие часы и ночь. Солнце слепило прозрачно и обыкновенно. По обочинам в нежном спокойствии торчали молодые головки только начинавших желтеть подсолнухов. Сразу за блестящими, как смазанными маслом, шляхами начиналась разбавленная песнями жаворонков, тишина.
   Года за три до войны мой дедушка, Гавриил Яковлевич, мельник, кряжистый, увесистый, как молот, неразговорчивый, который, если обидеть, мог четверым такую дать сдачу, что и чемпион Карелин бы позавидовал, приобрёл щенка немецкой овчарки. Для степного Калача, привыкшего к легавым, или дворовым пустобрёхам, овчары были внове. Пёс рос крупным, сильным. И, по рассказам, дедушка дал ему хорошую науку и закалку. Сидел он на крепкой цепи, какие и сейчас, потолкавшись среди турецких кож и китайской яркости, можно купить на базаре, имел свою конуру и беззаветно любил хозяина. Настолько беззаветно, что когда началась вся эта суматоха 22 июня, и когда через день, хозяин присел около Барса, а умный пёс всё понял, и мучительно слушал слова прощания, а на голове и спине руку хозяина, готов был умереть, но не остаться без любимого дедушки. И как только дедушка, сопровождаемый бабушкой Акулиной Иосифовной и дочерьми, Любой, Шурой, Марусей, Лидой и пятилетней Люсей, вышел из ворот, изо всех своих сил стал рваться на цепи и оторвался, и, перепрыгнув изгородь, отчего цепь, зацепившись, вырвала доску, со всех ног побежал на железнодорожный вокзал. На вокзале, недавно отстроенной на Воробъёвку и на Воронеж дороги, народ, в основном женщины, ещё долго стоял в слезах, но поезд уже набирая скорость, удалялся последним вагоном, как мимо всех, пыля цепью, пробежал большой пёс. Девочкам и женщинам показалось, что тоже в слезах.
   Двор без хозяина и без Барса показался совсем опустевшим. Барс вернулся на третий день. Он медленно тянул за собой цепь, попил под оханье бабушки водицы, и лёг около будки. Положил голову на вытянутые лапы и стал ждать хозяина. Рядом в чугунке лежала совершенно не нужная ему еда. Ждал он, худея и тоскуя, больше месяца. Мягко принимал внимание девочек и бабушки, не притрагиваясь к еде, только изредка пил. Отошёл он тихо и так же тихо, под всхлипы, похоронен на берегу реки Тулучеевка.
   От дедушки за всю войну пришло только одно письмо, которое я так и не видел. В одном из боёв его мощную, накачанную мешками с мукой грудь, легко прошила немецкая, надо полагать, пуля. Летом, когда я следом за дедом носил детские ведёрки с водой, на поливку, я видел зарубцевавшиеся вход и выход от неё. Дед пал. Ожил он уже в плену. Его вылечили в военном госпитале немецкие или польские врачи. И увезли подальше в свой тыл. А как стал на ноги, то принудили работать на какого-то помещика. Спустя год им удалось бежать, но поймали. Стрелять не стали, но всё стало строже. И как только наши войска освободили район, где дед батрачил, их всех отправили валить лес. Да почему-то подальше, под Хабаровск. На долгие десять лет. Жена, бабушка, сколько-то плакала, да и собралась в Сибирь. А мои тётки росли сами по себе. Дом-то не бросишь. Калач всю войну жил надеждами, полевыми работами, письмами и похоронками. Всё что можно уходило на войну, себе оставались крохи. Дома в один день посерьёзневшие девочки учились и работали. Налёты авиации пережидали в собственном блиндаже на огороде, где был небольшой запас пищи и воды. Дому и моим тётям и бабушке с соседями повезло, потому, как самая близкая бомба упала в пруд, восемьдесят метром всего. Левее моста. Озерцо это ещё долго жило своей озёрной жизнью, и в которой водилась одна старая большая щука, я её сам однажды видел, и в котором я выгуливал утят. Война со всей своей неразберихой и нахальной требовательностью докатилась до наших степей, потопталась до разгрома немцев у стен Сталинграда и медленно потянула на запад. Легче не стало, но стало определённей. В самый разгар Сталинградской битвы мама была там. В ту изумительную по холоду зиму, которая оказалась совершенно не по зубам и немцам и нашим, но которую прекрасно переносили вши. Но нашим было несравненно легче. Привычнее. И ко вшам тоже. Плюс, за своё дрались, не за чужое. И вот в эту зиму маме, а она... пошла на фронт, не знаю, как точнее выразиться, как народное ополчение, но по комсомольской путёвке, как позже уезжали на целину и стройки, и её подругам по фронту досталось так, что икалось всю жизнь, потому что им пришлось в самые страшные морозы руководить движением войск. Это когда с флажками - одним в одну сторону, другим в другую. А всем вместе на запад. И попали они на переправу, где от бомб, как только не убило, вся вода Волги оказалась надо льдом и девочки, а маме шёл семнадцатый, в промокших, а как же, валенках размахивали флажками и, наверное, от холода, даже не плакали, а выли. Конечно, они как-то грелись и сушились у костров, что-то сухое одевали, но та "закалка", увы, отзывается уже на закате жизни. Последние лет пятнадцать особенно. Ноги так подводят, что и ни придумать. Но роптать не приходится. Потому, что это жизнь.
   Пятнадцатилетняя Люба, поболев, не оправилась и неожиданно умерла в апреле 45, Победного. Дедушка только через десять, невероятно длинных, лет, совсем как военные годы, вернулся в Калач. И был принят городом достойно. Умер по-своему уникально в 73 года, ровнёхонько 31 декабря. Пообедал на летней, тогда в ней топили, кухне, что и сейчас стоит во дворе, сказал спасибо, да и преклонил голову.
   Мама, а она вышла замуж в Москву, выучилась в ВУЗе, и прошла путь от ученицы чертёжника до начальника отдела в секретном институте, жила большей частью на Малой Грузинской, где почти своими руками построили, Косыгин помог, кооператив. Институт работал частью на космос, частью на науку и на армейские нужды. Вот такие они участники ВОВ, мои ближайшие и любимые до невозможности, люди. Примерно, столько же любимые, как у Барса. Только цепь у меня иная. Её не порвать! И называется она Родина.
  
   Александр Зиновьев, внук и сын победивших в Войну.
  
  
Оценка: 7.89*5  Ваша оценка:
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2023