у нас у всех был шанс плохо кончить. Но мы его бездарно упустили.
Павел Андреев
Огненно-рыжая шевелюра следователя в полумраке камеры, казалось, светилась даже сильнее, чем пыльная тусклая лампочка в углу потолка. Шершавые стены, выкрашенные темно-зеленой краской, сгущали сумрак. Пространство концентрировалось на листке дешевой желтой бумаги, которую он положил на стол.
--
Вот. Протокол о твоем задержании милицией. Подписывай.
Больше всего следователь походил на клоуна Клепу из "АБВГДейки". Маленькое треугольное лицо под копной различить было уже сложно.
--
Меня не задерживали, товарищ капитан. Я сам пришел.
--
Как не задерживали? Что ты мне втираешь, солдат? Вот: "Задержан нарядом милиции на Белорусском вокзале..."
--
Я не был на Белорусском вокзале, - я пододвинул бумажку, прочитал. В ней стояла фамилия какого-то Денежкина, рядового.
--
Это не моя фамилия. Моя фамилия Бабченко. И я - старший сержант.
--
Да? - Он взял лист, уткнулся в него взглядом. - Да, правда... Не твоя.
Взяли меня в комендатуре, утром этого же дня, куда я пришел отметить отпускной билет. Отпуск пробил старшина - у меня умер отец и он выбил мне десять дней. Сразу с самолета я поехал в крематорий, в кирзачах и форме. Успел как раз к моменту, когда гроб с отцом опускали в печь. От жара под кителем заползали вши.
Вечером обострилась дизентерия. В полку дристали все, но там постоянное напряжение не позволяло организму сломаться окончательно. Дома же открылось сильное кровотечение. Когда я в очередной раз забрызгал туалет кровью до потолка, мама вызвала скорую. Последняя стадия острой инфекционной дизентерии. На кишках уже образовались бутоны язв. Срочная госпитализация. Перемыть все с хлоркой и никого не впускать.
В больнице я пролежал всего сутки. И хотя она больше походила на следственный изолятор - решетки на окнах, металлические двери, охрана, выход в город строго запрещен, инфекция и отдельный сортир на каждую палату - но я умудрился сбежать по поддельному пропуску одного выздоравливающего. Прошел посты охраны, сиганул через забор и свинтил.
У меня было всего десять дней, и провести их на больничной койке было бы просто глупо. О здоровье в такие моменты не думаешь. Просто не веришь, что оно тебе понадобится. Будущее определено и кроме войны в нем ничего нет. Кровавая дристня по сравнению с этим - такая мелочь...
Да и потом, лечиться - значит загадывать на будущее. А это опасно. Война очень тесно связана с метафизикой. Нельзя выигрывать постоянно. Лучше постоянно проигрывать. Чтобы в итоге выиграть один раз, но в главном. Поэтому - чем хуже, тем лучше.
Хотя таблетки, которые прописали в больнице, я все-таки ел. Чтобы совсем уж не свернуться в трубочку.
Отпуск я, конечно же, просрочил. Дней на десять. Из Моздока в 96-ом вообще никого не отпускали, потому что назад не возвращался никто, а если и возвращался, то месяца через четыре, не раньше. Я же перегулял всего десять дней. Даже говорить не о чем.
Но в комендатуре посчитали по-другому. Капитан, которому я протянул в окошечко отпускной билет, вместо того, чтобы просто шлепнуть печать, спросил, почему я задержался.
Я протянул справку о болезни - мне её выписала наша участковый врач. Капитан взял документы и куда-то ушел.
Вернулся он минут через двадцать.
--
Пойдем со мной.
Мы прошли вглубь помещения, пересекли дворик, и через черный вход вошли в другое здание. Длинные коридоры, кабинеты. Остановились в большом холле, с огромным красным ковром и дубовыми панелями. Все по-генеральски величественно. Всего одна дверь. На ней табличка "Комендант".
- Жди здесь, - сказал офицер и, постучавшись, вошел.
Вышел он довольно быстро.
--
Все в порядке, товарищ капитан?
--
Да. Все в порядке. Пошли.
Мы опять прошли длинными коридорами, но на улицу уже не вышли, а спустились в ярко освещенный подвал.
За длинным бюро сидел еще один офицер спортивного телосложения, в парадной форме. За его спиной что-то записывал в тетрадку солдат.
Капитан протянул офицеру мои документы.
--
Вот, держи. Еще одного лыжника поймали.
Я все еще ничего не понимал. Ждал, когда они закончат свою бюрократию и отпустят меня, наконец. Сразу из комендатуры я собирался на вокзал за билетом до Прохладного. Там пересадка на кукушку и в Моздок. А оттуда колонной в Чечню.
Офицер мельком глянул военник, отпускной и справку. Потом коротко бросил:
- Шнурки, ремень и смертник на стол.
Смертник висел у меня на шнурке из бушлата - длинном и прочном. "Чтоб не повесился в камере" - мелькнула мысль. Начало доходить.
- Товарищ капитан, я ж не лыжник. Я ж сам пришел, вы же видели... Я ж обратно еду!
Капитан уже уходил по длинному коридору.
- Товарищ капитан! Вот же справка! Я ж обратно еду! Что ж вы делаете!
Капитан дошел до поворота. Его быстрые шаги гулко отдавались от стен.
- Товарищ капитан!!!
Он так и не обернулся.
- Сержант, ты что не понял? Ремень, шнурки и смертник на стол! - заорал офицер за стойкой. Лицо его исказилось яростью. Солдат над тетрадкой склонился еще ниже. Сейчас начнет бить. Такой не церемонится.
В голове роем вились мысли - объяснить, рассказать, у меня ведь отец умер, дизуха была, кровью дристал дальше чем видел, вот же справка, косить я не собираюсь, я ж обратно еду. Сам! Я даже не долечился еще! Происходящее я осознавал не до конца.
Глядя офицеру в глаза, снял смертник, положил на стол.
- Шнурки!
Присел, развязал шнурки.
Поставили лицом к стене. Руки за спину. Открыли камеру, которая была тут же. Завели внутрь.
Пожалуй, впервые за всю службу я испытал острейшее унижение.
Меня били много раз - но именно били. Это не лежало в области морали. Просто там так было принято. Там так разговаривали. Тумаки были катализатором для произведения каких-либо действий, вот и все. Никто меня не чморил. К тому же те люди находились со мной не просто в равных условиях, они прошли большее, чем я. И их превосходство давало им моральное право бить. По крайней мере, так казалось тогда.
Издевался надо мной только Саид, который этим издевательством поднимал себя в своих глазах.
Но даже он не отбирал у меня свободу выбора, всегда оставляя шанс самому распоряжаться своей жизнью - я мог прекратить её в любой момент.
Здесь же это "шнурки, ремень, смертник" лишало меня права даже повеситься. Серая солдатская скотина. Раб, жизнь которого принадлежит государству. Подыхать только по вельможному соизволению. Самобийство - воровство живой силы.
А главное - за что?
Я же обратно еду! Отпустите и - все, послезавтра я уже в окопах! Чего мозги-то конопатить? Вы же от меня только этого и хотели.
И что прошли эти комендантские люди лично, чтобы в чем-то меня обвинять? Они были на войне? Проявили чудеса стойкости духа? Кровь мешками проливали? Красные кавалеристы все?
Нет. Клеймо на ухо - на! Лыжник. ЧМО. Трус поганый.
Ты есть дезертир, мы тебя будем расстрелять...
Камера оказалась совсем малюсенькой, на одного-двух человек. Без нар, без стола, без параши, вообще без ничего - просто пол и четыре стены. Видимо, подвальная кладовка. "Предвариловка" - всплыло в мозгу.
В зарешеченное окошко, которое находилось на уровне асфальта и выходило на Басманную, вливалось солнце. По улице ходили люди. Лето. Зелень. Женские каблучки. Загорелые ноги в босоножках. Обрезы юбок и сарафанов. Бычки. Пыль.
Чувствовал я себя примерно так же, как, наверное, чувствовали себя вышедшие из окружения солдаты в сорок первом, стоя перед трибуналом. Растерянность, непонимание, осознание непоправимости происходящего. Предатели Родины. Посрамили Красную Армию.
Да по фигу здесь всем на твою дизуху.
Стал на мыски, взялся за решетку и смотрел, смотрел, смотрел.
Не хочешь ехать - сажают, и хочешь ехать - сажают.
Человек, с которого сняли шнурки и ремень уже на подсознательном уровне начинает ощущать себя существом низшего порядка. Психология. Я был в кроссовках, и они, расшнурованные, смотрелись совсем уж убого.
Эта улица, с которой я только что пришел, оказалась вдруг так далеко. Вот она, в пяти сантиметрах от меня, но вернутся туда у меня нет уже никакой возможности.
Блин, что ж все так криво-то...
На заднем сиденье "Уазика" уже расположились двое конвоиров. Меня засунули между ними, вжав в узкое пространство и почти лишив возможности шевелить руками. Как в детективах. Но наручников не надели. Впрочем, бежать я и так не собирался.
Ждали сопровождающего офицера.
--
За что на губу-то? - Спросил один из конвойных.
--
Отпуск просрочил.
--
Надолго?
--
Нет. На десять суток всего.
--
Ух, ё! Попал ты, парень. Тут люди на десять минут из увольнения опаздывают, а ты...
--
Что мне теперь будет?
--
Дисбат.
--
Надолго?
--
Три года.
Лейтенант появился через несколько минут, плюхнулся рядом с водилой, повернулся:
- Это не твоя мать там у ворот стоит?
--
Не знаю. Моя, наверное.
--
Спрячьте его, - это уже конвоирам.
--
Давай на пол.
--
Зачем?
--
Чтобы мать не увидела. А то начнутся истерики, звонки..
Все это они говорили мне без смущения. Как само собой разумеющееся. О том, чтобы сказать маме, что меня увозят, никто даже не подумал.
--
И сколько она здесь будет стоять?
Вопрос остался без ответа.
- Ей кто-нибудь скажет, что меня увезли?
Опять тишина.
Я перелез спинку дивана и сел в багажнике на пол. Еще не хватало самому под ноги ложится. Не нравится - пускай укладывают силой.
Сопровождающий посмотрел на меня, но ничего не сказал.
--
Поехали.
Водила дал газу и взял с места в карьер - чтобы быстрее проскочить ворота. Через пластиковое оконце в брезенте я успел увидеть маму. Лицо её было растерянно. Сын зашел в комендатуру и пропал.
Губа, на которую меня доставили, размещалась в Лефортово, в подвалах петровских казарм. Большой каземат царских времен. Сводчатые потолки. Решетки. Светло-серые стены. Ни одного окна. Коридор в виде буквы "П". По обеим сторонам камеры. Видеонаблюдение.
Воздух в тюрьме всегда какой-то особенный. Да, он затхл, но не так, как бывает затхл на свободе. Запах немытого тела, подвала, кирзы, хлорки, параши и чего-то еще, неуловимого и плохо описываемого. Заточения что ли. Несвободы. Этот запах очень въедлив, он впитывается в форму сразу - пришедший с губы караул всегда можно определить по запаху даже в казарме.
Нас, нескольких свежеиспеченных зэков, провели через прогулочный дворик - обезьянник на открытом воздухе, десять на десять, забранный решетками - запустили по одному внутрь, каждый раз ставя "лицом к стене, руки за спину", и завели в предбанник.
Там уже находились парикмахер и дезинфектор. Раздели догола, усадили задницами на табуретки. За пять минут парикмахер обкарнал всех машинкой под ноль. Затем выдал одноразовую бритву, одну на всех, и погнал нас, стадо голых обезьян, дальше, в душевую - большое облицованное кафелем помещение, с несколькими лейками и накиданными на грязный мыльный пол деревянными настилами-обрешетками. Каждый сбрил себе на теле все волосы - подмышки, пах, даже растительность на груди. Бритва оказалась абсолютно тупой, рвала нещадно, на паху сразу выступили капельки крови. Почему-то лысый пах расстроил особенно - какой-то он сразу стал... черт его знает, какой. Детский какой-то, не солдатский. Аж плакать хочется.
Выдали пару обмылков. Конвоиры стояли у входа, но не торопили и мы мылись всласть, минут двадцать, понимая, что такого кайфа не будет уже долго.
Затем выдали арестантскую одежду - портянки, кирзачи, старое х/б без знаков различия и без ремня. И развели по камерам.
Это бритье не было откровенным оскотиниванием, как в Моздоке, когда мы строем ходили гадить за казарму и протягивали свои фекалии женщине врачу (молодой и очень красивой) на предмет дизентерии. Мясу не может быть стыдно.
Да, здесь я тоже ощущал себя не солдатом, и уж тем более не человеком в полном смысле этого слова - стоять голым перед конвоирами в кирзачах и брить свой пах тоже унизительно - но здесь унижение было не бездумным, не бессловестным, а целенаправленным. Оно было элементом подавления. Частью игры "следователь-арестант". Человека надо прессинговать сразу, пока тепленький, пока не освоился и не приспособился к жизни и здесь. Задержанный всегда находится в состоянии стресса. Неадекватно оценивает обстановку. То, что в нормальной жизни является сущим пустяком, в камере может показаться величайшей трагедией. Поэтому сразу, сходу -запугать, подавить волю к сопротивлению: "трындец тебе парень, добегался. Ты понимаешь, что совершил вообще? Тюрьма теперь тебе будет. Надолго. Не хотел бы я оказаться на твоем месте".
Это действует. Тебе сказали, что ты дезертир, предатель, чмо ходячее, и ты сам уже не уверен в своей правоте - а вдруг и впрямь? На губе попытки суицида совершаются постоянно. Те три года дисбата, которые маячат над солдатом - в сущности, это такая фигня. Но в восемнадцать лет это много, это ровно двадцать процентов всей твоей жизни. Или практически вся самостоятельная жизнь. И морально человек уже не в состоянии перешагнуть этот срок.
В идеале, конечно - стереть личность полностью, превратить арестанта в голую мокрую обезьяну в стаде таких же, как он. Я видел подобное. В основном в одиночках, когда человек сидит по полтора-два месяца. Из-за боязни получить новый срок он становится податливым и услужливым до жалости, смешанной с омерзением.
А видел и других - не сломленных совершенно, которым все было по фигу. Вены резали, к слову, чаще именно они. Но только для показухи, чтобы перевестись в больничку. В армии в ходу целый арсенал относительно безопасных способов членовредительства, от взрезания кожи на животе - рана получается ужасная, раскрытая, но абсолютно безопасная, до вдыхания толченого стекла (начинается кровохарканье - симуляция туберкулеза) и добровольного опущения почек (выпиваешь стакан соли и с размаху задницей об пол. Во всяком случае, так говорят).
Но все же в нас видели уже не просто мясо, а соперников. Ломали не просто так, а с целью. А это уже что-то. Любое действие, как известно, вызывает противодействие. Вопрос лишь в его силе.
Я попал в сержантскую камеру. На этой уставной губе она считалась привилегированной. Это я уже потом понял. Да и отношение к сержантам в этом уставняке было чуть получше, чем к остальным.
В камере уже были четверо. Долговязый туповатый малый оказался грабителем - шарахнул прохожего трубой по голове в увольнении в кампании дружков. Сержант из милиции был насильником. В первую же ночь, лежа на нарах, он рассказал, как было дело - на пьянке познакомился с девушкой, танцы поцелуйчики, потом она передумала, а он изнасиловал. Но уже на следующий день от этих своих слов стал отказываться - мол, мы не правильно его поняли. Перспектива его ждала незавидная. Большой срок, и не в дисбате, а в общей уголовной колонии, и жизнь опущенного. Еще двое сидели по мелочи - самоходы, кажется.
Эта губа была лучшей в моей жизни. Показательная, современная. Отремонтированные камеры, видеонаблюдение, устав. Я думаю, что таких больше нет в армии. Потом, под конец службы, я дослуживал в Твери, а поскольку оказался единственным сержантом в дивизионе, то через день ходил помощником начальника караула на губу. Сорок одни сутки в общей сложности. Там было совсем другое.
Самое главное, здесь над нами не издевались. Вообще. Наверное, это единственная губа, на которой не было дедовщины. Все по уставу. "Газовая камера" здесь не применялась в принципе. На всех остальных гауптических вахтах это очень распространенная мера воздействия - миска хлорки на пол и ведро воды сверху. Легкие потом выплевываешь по кусочку. Я видел таких людей.
Подъем в пять утра - срок сна на губе урезан на час, с десяти до пяти. Сразу после подъема надо очень быстро, в течение минуты, убрать откидные нары - общая такая лежанка на пятерых, которая откидывается на ночь и занимает практически все пространство камеры. Поднимаешь её, прикрепляешь рычагом к стене. Не успели - старшему камеры новые десять суток без разговора. После подъема сразу по всему каземату раздавался металлических грохот - лежанками этими били об стену что есть дури, чтобы слышно было - подняли.
Я старшим камеры ни разу не был. До меня был сержант-морпех. Не помню, за что сидел, что-то по мелочи. Я с ним пробыл всего пару дней, потом его выпустили. После него назначили маленького паренька, довольно шустрого. О нем в памяти осталось только то, что у него выскочила папиллома. Каждое утро фельдшер приносил ему таблетки, а днем водил в санчасть на прижигание. Этот парень остался старшим и после меня - свои десять суток он все-таки схлопотал - при проверке камеры начгубу его доклад показался не достаточно почтительным.
После подъема нар старший выстраивает камеру вдоль стены и мы ждем поверки. Примерно полчаса. Все это время по коридору ходят караульные и ты стоишь не шевелясь, ждешь, когда с лязгом распахнется дверь и войдет начальник караула с двумя караульными. Часовой с оружием остается у входа.
Громкий доклад: "Товарищ лейтенант! Камера номер три к осмотру готова! За прошедший период нарушений в камере не было! Старший по камере сержант такой-то!"
Перекличка.
--
Бабченко!
--
Аркадий Аркадьевич! Старший сержант! Десять суток.
Выкрикнул, и лицом к стене, руки за спину. Все быстро, громко, четко. Если не быстро или не четко - новая десятка.
- Камеру к осмотру!
Караульные начинают шмон - осматривают все закутки, шомполами лазают в вентиляцию, в щели, под лампу. Времени поверка и шмон занимают немного, пару-тройку минут всего, но это самый напряженный момент. Не дай Бог найдут хоть что-то не уставное. И уж тем более - сигареты. Сразу вся камера еще на десять суток.
Вообще, новые сроки на этой губе раздавались на раз. Не успел вскочить при появлении начальства - десятка. Доложил не правильно или не четко - десятка. Ответил начгубу не так - десятка. Казалось бы, срок небольшой. Но если будешь постоянно залетать, то после них обязательно схлопочешь новую десятку - в караулке у них был список залетчиков, в котором они помечали нужные фамилии, а потом еще десятку, и еще если повезет. При изначальных трех-пяти сутках люди сидели в этом каземате и по полтора, и по два, и по три месяца. Таких уже переводили в одиночки. Они там совсем уже на стенку лезли, бедные. Вены вскрывали раз в неделю стабильно.
Так что очень быстро ты понимал, что срок у тебя весьма условный. Когда ты выйдешь, завесит совсем не от тебя, а от начкара и начгуба. Этот новые сутки раздавал вообще на раз. Каждое утро.
Но у нас шмон всегда проходил благополучно. Были у нас в камере две нычки, которые никогда не находили. Они являлись самым главным нашим богатством и передавались по наследству.
Начкары и караульные на этой губе были в основном нормальными. По мелочам не придирались. За исключением одного - этот любил бить. Отвалдохал у нас как-то полкамеры. Но новых сроков не навешал. И на том спасибо.
После поверки утренний туалет.
- Руки за спину, лицом к стене! Пошел!
Пописать, взбрызнуть лицо водой, побриться и почистить зубы. Все под надзором. Все на ходу, не по человечески: "Длинный, падла, бегом, у меня вас тридцать камер!" Караульный стоит рядом и смотрит, не сбросил ли ты в канализацию чего недозволенного.
Бритва десятилетней давности щетину рвет вместе с кожей. Если плохо побрился, никого не волнует - залет, новый срок.
Потом завтрак. Миска каши, чай, хлеб. Кормили нормально, на голодуху никто не жаловался. Да и калории нам расходовать было совершенно некуда.
Потом обход фельдшера. Это важный момент в жизни арестанта. Жаловались постоянно и на все. С тайной надеждой лечь в санчасть, конечно, но большей частью для разнообразия - поговорить, таблеток каких-то получить, как-никак, а все развлечение какое-то. Фельдшером на этой губе был Фунт, добрейшей души парень, годичник после мединститута. Он был хорошим диагнозистом, несмотря на молодой возраст. Выглядел именно как Фунт - большой, толстый, кучерявый и очень душевный. Никому ни в чем не отказывал, никогда ни про кого не забывал. Я Фунту очень симпатизировал и в знак благодарности никогда не приставал к нему с выдуманными болячками.
А после медосмотра наступало самое тяжкое - большое свободное время. Шесть часов, абсолютно ничем не занятых. Невероятная тягомотина. В камере нет ничего - только две маленькие металлических скамеечки, намертво прикрученные к полу, металлический стол между ними и подставка для нар. Вся камера - пять шагов на четыре. Делать ничего нельзя. Нары откидывать запрещено. Да и невозможно - при поверке начкар пристегивает их замком к стене. Лежать, а тем более спать, запрещено категорически. Губа - не курорт, а мера воздействия, как любил повторять начгуб. Мы должны были весь день провести в бодрствовании, размышляя над содеянным. Спать Курить нельзя. В туалет нельзя. Собственно, нельзя ничего. Разрешалось только стоять, сидеть, ходить и негромко разговаривать. За залет - новые десять суток.
Обо всем переговорили в первый же день. На второй день обо всем переговорили еще раз. На третий уже друг друга тихо ненавидели. Тринадцать дней, оказывается, могут тянуться невыносимо долго.
Мы спасались тем, что играли в Бегемота. Детская такая игра. Разбиваешься на две команды, одна из них загадывает слово, выбирает ведущего из другой команды и говорит ему это слово на ухо. А он должен жестами, не произнося ни звука, объяснить его своей команде, чтобы она его угадала. Самое западло загадать что-нибудь типа "индустриализации".
В Бегемота мы играли на протяжении двух недель. За исключением тех дней, когда приводили новенького. Их никогда не прессовали, принимали с распростертыми объятиями. Новенький - всегда развлечение. Кто, откуда, где служил, кому земляк, кого знаешь, что пил, как нажирался, где нажирался, кто родители, чем занимаешься по жизни. Новая струя в разговорах, которых хватало еще на день. Потом опять - Бегемот.
Интересное, наверное, было зрелище. Пятеро придурков молча сидят в камере, кривляются друг перед другом и периодически ржут в полголоса.
Если хочешь в туалет, твои проблемы. В соседней камере парень маялся поносом. Терпел-терпел, стучал-стучал, просил-просил, потом взял да и облегчился в плевательницу - обычную миску, в каждой камере такая. Вентиляции никакой. Вонь невыносимая. Караульные забегали, вытолкали его с миской в сортир, дали тряпку. Принесли хлорку, воду. Но газовую камеру все ж таки не устроили, кажется. Вроде бы просто продезинфицировали. Потому что хлоркой воняло хоть и сильно, но не до обмороков - а в таком замкнутом пространстве это почувствовали бы все. Так, кашляли, но глаза не вываливались.
Потом обед, самое главное время в жизни арестанта. Начинается он самого начала коридора, ты слышишь лязганье бачков, открывающиеся кормушки, звон передаваемых мисок. По запаху пытаешься определить, что на сегодня. Пока тележка со жратвой доходила до нашей камеры, расположенной в самом конце первого крыла П-образного коридора, около сортира (тоже привелегия, кстати - на добегание уходит меньше времени, какие-то секунды, но их можно посвятить себе) - час сидишь и слушаешь, как раздают еду. Нюхаешь. Начинает сводить желудок. Краем глаза пытаешься выглянуть в глазок - не видно ли уголка тележки. Видно! Еще две камеры, и мы. Все рассаживаются, как послушные девочки, старший камеры на низком старте - еду в кормушке получает он один и раздает остальным. Все должно делаться также пулей, моментально, не задерживаясь ни на секунду.
Потом жуешь, медленно, вдумчиво, слушая, как тележка, повернув за угол, начала путь в обратную сторону по второму крылу коридора.
Все это занимает примерно часа полтора. Сильнее, чем обед, время на губе не убивается ничем.
После обеда день начинает тянутся в обратном порядке. Малое свободное время -вторая жопа -. часа три. Спать после жратвы хочется совсем уж невыносимо. Просто невозможно. Сна все-таки не хватало, за семь часов не высыпались, и это, реально было мучением. Нельзя даже прикрыть глаза. Заметят, что клюешь носом, пусть даже и сидя руки по швам - залет. А тем более, если положил голову на локти. Это время надо как-то перемочь, рецептов от него никаких нет. Оно практически не тянется. Стоит, как кисель. Во всем теле приторно до тошноты, башка пудовая, приторность заполняет рот, глаза красные, жарко, липко, душно...
Ужин. Вечерняя поверка и вечерний шмон.
- Бабченко!
- Аркадий Аркадьевич! Старший сержант. Десять суток!
- Лицом к стене!
Вечерний туалет (здесь, правда, времени уже давалось побольше, чтобы сходить на дальняк), и - отбой.
Отбой это рай. Начкар отпирает нары еще при вечернем шмоне, но опускать их можно только по команде. "Гауптвахта, отбой!!!" И тридцать рычагов со скоростью пули вынимаются из петель, а тридцать шконок с грохотом валятся на подставки. Ребрами на голые доски, укрыться нечем, ноги, хоть и замотанные на ночь в портянки, мерзнут, лампочка под потолком никогда не выключается, но - сон, сон, сон....
Спали на голых нарах. В казематах отопления еще не включали, и ночами было чертовски холодно.
А утром все по новой.
- Бабченко!
- Аркадий Аркадьевич! Старший сержант! Десять суток!
- Лицом к стене! Пошел!
Две недели мы провели в камере практически безвылазно. Это ожидание срока в четырех стенах оказалось настолько тяжело психологически, что эти тринадцать дней составили отдельный период моей жизни, больший, чем школа и институт вместе взятые. А ведь не год, не пять - всего две недели.
О том, что тебя посадят, ты не можешь не думать. Срок висит над тобой постоянно, и он давит физически. Ты точишь себя каждую секунду, и эта мысль угнетает, разъедает твою душу. Три года! Еще целых три года!
И все же это был отдых. Меня больше никто не сажал на бэтэр и никуда не вез, будущее стало ясным по крайней мере на десять дней, а если жить одним часом - то это много. У меня была крыша над головой, шконка и еда. Что еще надо?
С куревом вот только были проблемы. В коридорах видеокамеры, поэтому тумаков нет, но и с караульными договориться тяжело. Хотя договаривались, конечно. Наша сержантская камера находилась в закутке, и нам было проще. Свою зажигалку "Зиппо", стоимостью пятьдесят долларов (она хранилась в камере хранения, а здесь солдатские вещи даже не воровали - непостижимо!) я выменял на пятнадцать сигарет, и в камере тогда все прыгали до потолка от счастья. А однажды со свидания пронес банан и два яблока. В трусах.
Курево у нас было постоянно. Добывали как-то. Курили по очереди - один затягивается, четверо работают вертолетами - крутят кители над головой, что есть мочи, чтобы вентилировать камеру. Курили только по ночам. Караульные в это время не свирепствовали. Начгуба нет, начкар спит, а им без разницы, в общем-то, курим мы или нет. Потому что с поста любой из них так же запросто мог отправиться в камеру. И тогда курить в тихушку придется уже ему.
Как это происходило потом со мной на Тверской губе. Сорок один караул за восемь месяцев, то в караулке то в камере попеременно. Тамошний начгуб, капитан Железняков, страшный человек, постоянно находил где-нибудь под плинтусом бычок десятилетней давности, после чего я получал выговор, сдавал своему лейтёхе автомат, ремень и шнурки, смотрел, как все это вместе с повеселевшим караулом грузится в "Урал", и шел в камеру.
Но посадить меня больше чем на сутки Железняков не мог. Поскольку я был единственным сержантом во всем дивизионе, то ровно через сутки приезжал мой лейтеха с погрустневшим караулом, меня выводили из камеры, вручали автомат, шнурки и ремень, я становился в строй, докладывал свои обязанности, и шел в караулку следить за чистотой и порядком.
Так и служили - то сидели, то сторожили.
Поэтому договориться всегда можно - и "арестант" и "часовой" понятия такие же условные, как и "срок" и "освобождение". Сегодня ты по эту сторону решетки, завтра по ту.
Кроме того, в этом уставняке мы чувствовали какое-то внутренне превосходство над караулом. У них была власть, но не было воли. У нас же через пару-тройку дней начинала появляться воля и здоровый пофигизм. Арест в армии всегда повышает неофициальный статус солдата - Россия страна сидевшая, армия у нас живет по тем же законам, что и зона, и любая кича всегда только в плюс. В авторитете не тот, кто соблюдает закон, а тот, кто его нарушает.. Те же, кто парился в одиночках, считались вообще чем-то вроде приблатненных. Их давили сильнее чем остальных, но только с одной целью - посмотреть, сколько они выдержат, убедиться, что выдержат они все и тем самым еще раз подтвердить их авторитет. Именно ломать задачи уже не ставилось. Во-вторых, многие из нас тоже были далеко не ангелы, сидели за дело, и развести или надавить психологически тоже умели И в-третьих, многие из нас прошли то, что этим ребятам в рафинированной московской армии и не снилось.
Но в этой уставщине оказался и огромный минус - сержантов не выводили на работы. Работа для арестованного не наказание, как может показаться, а привилегия. Свобода. На работы рвались - хоть куда, хоть на кухню помои таскать. Потому что там можно было покурить. Попить чайку. Потрепаться. Просто побыть без надзора. Ходить, не закладывая руки за спину и не тыкаться лицом в стену при каждом встречном. После камеры пять на четыре кухня кажется дивизионным плацем.
Впрочем, пару раз на прогулку нас все же выводили. В тот самый обезьянник на улице.
Все познается в сравнении. В первый день эта клетка показалась мне концлагерем. Когда же нас вывели сюда, примерно через неделю, то это был рай. Ранняя осень, над головой синее небо, хоть и забранное вязаными прутьями, по которым ходил часовой с автоматом, но мы не смотрели на подковки на его кирзачах, мы вообще не замечали его, видели лишь небо, облака, свежесть. Ходили по кругу, руки за спину, и дышали, дышали, дышали этой призрачностью свободы.
- Ладно, - следователь убрал левое постановление о моем задержании в портфель. Портфель был кожаным, времен Советского Союза, с двумя уродливыми замками на широких ремнях.
Точно такой же портфель был и у моего отца. Он постоянно ходил с ним на работу, хотя носить ему в портфеле было, вроде бы, нечего - отец работал на секретном заводе, и никаких документов брать с собой просто не мог. Он был инженером, строил штанги-держатели для ракет. Незадолго до смерти его повысили до главного инженера. Последним его проектом была штанга-держатель для "Бурана".
Но все на хрен развалилось, "Буран" поднялся в космос один раз, после чего его оттащили в Парк Горького и устроили в нем пивняк. Байконур оказался в другой стране. Все, кто работал на космос, вмиг сделались нищими. Перспектив никаких. Отец запил и спился очень быстро - он и умер от этого. Воровать или торговать он не смог. Даже и не пытался - не был приспособлен к этому совершенно.
Все, что от него осталось, это фотографии Байконура с огромным полем красных маков перед стартовой площадкой, медаль за "Буран" с личной подписью Михаила Горбачева да вкус маленьких казахских дынек, которые он каждый раз привозил из командировки.
--
Что мне теперь будет?
--
Тюрьма тебе будет. Надолго.
В этой камере, где проводились допросы, ощущение работающей машины было как никогда острым. В армии твоей судьбой распоряжаются десятки, даже сотни человек. Ты не принадлежишь себе. За тебя определяют, где жить, во что одеваться, что есть и как существовать вообще. В моем случае вся эта машина была направлена только на то, чтобы додавить меня.
Голодуха в болотах на Урале. При минус тридцати влажность там стопроцентная. Гнили все. Гной с кровью тек по ногам в кирзачи кусками.
Концлагерь в Моздоке. Ночные избиения. Провода на пальцы. Выжигание звезд на кистях. Переломанные зубы. Героин. Воровство и продажа оружия. Безумие.
Чечня. Предательство. Бойня. Мясокомбинат.
Смерть отца. Дизуха. Смерть бабушки - сына она пережила всего на два месяца. Инвалидность другой - чтобы заработать денег и откупить внука от войны, она пошла по электричкам, торговала шоколадками, но заработала только инсульт. Потерянность мамы - она ездила ко мне два раза.
Теперь тюрьма вот.
Спасибо тебе, Родина.
Были, конечно, и исключения. И та молодая красивая женщина врач в военкомате, которая отправила меня на обследование - хотела, чтобы я откосил. Она передвинула меня по шкале времени на полгода, а для войны это много, и я ушел в армию не со своим призывом, и пропустил Бамут. Потом майор, который положил на взлетке в Моздоке мое дело в отдельную стопку - он не желал мне добра, просто не глядя выбрал папку из полутора тысяч таких же, но я в числе еще десятерых человек остался в Моздоке, а Вовка и Кисель улетели этим же днем. Я хотел быть с ними, просил майора меня отправить, но он оказался неумолим. И я пропустил май 96-го. Потом старшина дважды пробивал мне отпуск. Потом заболел отец. Потом он умер. И в августе я не попал в бойню.
Эти люди провели меня по жизни, как по минному полю, и я оказался живой, хотя этого быть не должно. Видит Бог, я ни разу ни косил, не юлил, не отвиливал - приказывали, ехал, приказывали, шел, приказывали, служил. Судьба сама выводила меня из войны.
Но система упорно и уверенно исправлял эти ошибки судьбы. Словно прошел через минное поле - все, вырвался, выжил - но на краю стоят комендант со следователем и багром, чтобы самим не подорваться, заталкивают тебя обратно на мины - давай, парень, звездуй, это твой долг. Тебе нельзя жить. Не имеешь права. Служи. И, по возможности, подыхай.
Этот капитан в окошке - какая ему разница, поставил печать и забыл. Все, я уже на войне.
Нет, изловил дезертира.
Коменданту какая разница - восемнадцатилетний сопляк. Не косит, не просится ближе к дому, едет обратно. Армии сильно поплохеет из-за моих десяти дней? Ведь мог же не сажать.
Теперь еще и три года дисбата. А потом еще и свой год дослуживать - срок отсидки в срок службы не входит. Итого четыре.
Главное - за что? За лишних десять дней жизни?
Следователь снова залез в портфель, протянул пустой лист.
--
На, пиши...
--
Что?
--
Явку с повинной.
--
Я не являлся с повинной. Я не лыжник. Отпустите меня, товарищ капитан? И я уеду. Сегодня же...
--
Пиши, пиши. Так всем лучше будет. И тебе тоже. Пиши...Я, Бабченко Аркадий Аркадьевич, 1977 года рождения, старший ссержант, от службы в армии не уклоняюсь и готов продолжить службу в любой точке России... в любой точке России.
Фразу про "любую точку" Клепа повторил дважды, сделав интонационное ударение на слове "любой".
Я написал все, что он хотел, Поставил подпись, дату. Протянул ему листок.
Все, чем ты можешь теперь оперировать, это лишь слова, обещания. Следователь рассматривается уже не как капитан с мизерной зарплатой, а как властелин судеб.
Он аккуратно убрал листок в свой портфель.
Мне как-то все стало безразлично. Навалилось отупение, равнодушие к собственной жизни. Устал я выкарабкиваться из дерьма. Тюрьма, так тюрьма. Хрен с вами. Сажайте. Камчатка, так Камчатка - хрен с вами, везите. Дембель, так дембель - хрен с вами, увольняйте. Губа, так губа. Дизель, так дизель. Мне уже как-то по фигу. Сажайте.
Теперь я знаю, что и тот капитан, и комендант, и следователь на самом деле были лишь очередными витками судьбы, которая уводила меня от войны все дальше и дальше.
Хотя сами они, в отличие от той женщины-врача, не желали мне никакого добра.
Впрочем, зла не желали тоже.
Я просто не был для них человеком. Всего лишь бумажкой. Номером дела. Просроченной справкой. И ей надо было дать нужный ход. О том, что за всеми этими справками стояли живые люди, что они решают человеческие судьбы - об этом эти люди даже и не думали, наверное.
Им просто было по фигу - сяду я, сдохну или выживу, вот и все.
Но моя судьба решилась так, как решилась. Если бы капитан не был таким исполнительным, то уже через день я был бы в окопах.
За те три месяца, которые я провел под следствием, война закончилась. И обратно в Моздок я больше уже не вернулся.
Что сказать? Спасибо, товарищ капитан.
То ли я вскакивал шустро, то ли еще что, но нового срока мне не накинули, и через две недели (с учетом выходных вышло 13 дней) перевели в некое подразделение-пересылку под названием Пункт Сбора Военнослужащих. ПСВ. Было в этом полку такое. Собирали там всякие отбросы военного общества. Дезертиров, лыжников, каличей. И решали - сажать их, демобилизовать или отправлять обратно.
Создавался ПСВ специально под Чечню - люди бежали оттуда толпами, и командование объявило нечто вроде амнистии, придумав лазейку: если ты свинтил не от армии вообще, а от дедовщины, и служить в принципе не отказываешься, то тебя не сажали, а переводили в другую часть. И теоретически каждый мог придти на этот Пункт и добровольно сдаться.
Практически же ПСВ называли не иначе, как "дизелятником", потому что все, кто там содержался, были потенциальные дисбатовцы, "дизеля".
Из тех, кто был в первой Чечне, через дизелятник прошли многие. У каждого была своя история. Был там парень, который, отслужив уже свои два года, схлопотал за дедовщину еще четыре - нарушил молодому позвоночник. Два из них он к тому времени отсидел, а оставшиеся два ему заменили армией. И получилось у него "ДМБ 1994-2000". Это он так на стене комендатуры написал. Прикольный был парнишка - метр с кепкой и зубы пулей выбило. Если слишком сильно смеялся, челюсть вылетала.
Был еще один - сутки подстреленным провалялся где-то в предгорьях, прежде чем его подобрали и сдали в госпиталь. Там он пробыл еще месяц. За это время матери прислали похоронку и гроб с телом сына. А он взял, очухался и домой приехал. Теперь начальство решало, что с ним делать - то ли отправлять обратно в Чечню на добивание, то ли увольнять, как уже убитого.
Был и еще один, подорвавшийся на мине - оторвало крайние фаланги всех пальцев на правой руке.
Был Пшеничников - тщедушный забитый дух. Он даже повоевать толком не успел. Его просто везли в мотолыге на войну. Мотолыга просто подорвалась на мине. Контузия.
Был Андрияненко, которому перебило оба колена и ноги у него почти перестали сгибаться. Ходил он как на ходулях. Но служить ему оставалось еще год.
Встретил я там и Кольку Беляева - своего друга, сироту, которого забрали в армию из детдома. Мы познакомились с ним еще на призывном пункте. В учебку на Урал нас везли вместе. Потом я попал в связь, в Моздок, а он в пехоту, в 166-ю бригаду. Потом мы оба попали в Чечню. Потом у меня умер отец, а ему, спустя два дня, снайпер прострелил ноги в Грозном - медсестра полезла вытаскивать раненного и снайпер её убил, а он полез вытаскивать её и тот же снайпер раздробил ему голени.
Многих не вспомнить уже. Реархивация процесс сложный. Все эти годы я хотел одного - не вспоминать. У меня семья, жена, дети. Я стал другим. Прошлое лежит в архиве памяти, забито в дальний угол мозга, и доставать его оттуда невыносимо. Программа реархивации есть только одна - водка. Не хочется опять становиться тем, кем был, и переживать все заново. Это дорога в яму, и выбираться из неё с каждым годом становится все сложнее.
Был Тимофей - не помню, имя это или кликуха. Тихий, исполнительный паренек. В учебке он был вместе со мной и Колькой. Тоже прошел этот путь. Потом мы вместе дослуживали в Твери.
Через дизелятник прошли и те пятеро парней, которые служили со мной в Моздоке. Они нашли денег - сняли ТНВД с БТРа и продали его Греку - сбежали, добрались до Москвы электричками. Ночевали у меня дома. Потом обокрали мою квартиру. Больше всего было жаль два новых костюма, которые прислали моей маме из Америки. Я их даже ни разу не надел.
Одного из этих парней, Ширяева, я тоже встретил в Твери. Он дослуживал в соседней части. К нам они приехали в баню. Я узнал его сразу. Он тоже узнал меня - я видел. И тоже сделал вид, что не заметил, отвернулся.
Был парень, попавший в плен и живший потом в чеченской семье. Они прятали его от боевиков, а потом вывезли в Моздок в багажнике автомобиля. Часть его к тому времени расформировали и ему просто некуда было возвращаться. Тоже ждал своей судьбы. Плен в нем остался навсегда. А потом из Чечни приехал племянник его хозяина и украл его сестру.
Истории, истории, истории... Судьбы, судьбы, судьбы...
Бежали от издевательств, от дедовщины, от войны, отставали от частей, освобождались из плена, пропадали без вести, очухивались в госпиталях. Многие не возвращались из отпуска. Просто не находили в себе сил. Если он готов был умереть там, то это совсем не означает, что он готов умереть и здесь. В сорок первом люди не думали о жизни. В сорок пятом умирать не хотел уже никто. Так и здесь. Второй раз ехать на войну намного страшнее.
Мы отправлялись в Чечню стройными рядами под марши духовых оркестров, сверкая золотом шевронов и парадными ботинками, а через полгода те из нас, перемолотые, обожженные, рваные, кому удалось вырваться, встречались на этом дизелятнике - простреленные, пробитые, вшивые, в обносках, с выжженными душами и пустыми глазами. И нас судили за дезертирство.
Из моего призыва многие прошли этот путь. Встречались еще раз, уже как тени, рассказывали друг другу, кого убило, кого ранило, жили какое-то время вместе, обнимались и расходились уже навсегда, чтобы больше никогда не встретиться.
Это была людская река, которая никогда не прекращалась. Via Dolorosa. Люди приходили, люди уходили - кого-то сажали, кого-то комиссовали, кого-то отправляли обратно в Чечню, кого-то в новую часть, кого-то в дисбат, их место занимали новые - но численность личного состава никогда не менялась: на дизелятнике постоянно было около двухсот пятидесяти человек.
Двести из них стабильно были из Чечни.
Как этот по-русски - прогнать людей через мясорубку, а потом судить их за дезертирство.
Остальные, кто был не из Чечни, в основном просто бежали из своих частей. От голодухи, от издевательств, от избиений. Было несколько человек с Сахалина. Один, помню, до Москвы добирался сорок пять суток. На товарняках. Бомжевал, ел из помоек, спал в туалетах на вокзалах. Ехал в собачьих ящиках под вагонами.
Но были на дизелятнике и чумоходы из числа тех, что не уживаются ни в каком коллективе. Продуманные, крысоватые, мелочные. Искали местечко получше, пристраивались. От них осталось воспоминание какой-то серой безликой массы, втихую жрущей мамины пирожки в комнате свиданий.
У нас они тоже не уживались - бежали дальше. С ними и не общались особенно.
Одного, правда, запомнил - москвич, хитровыделанный какой-то. На ПСВ был уже второй раз - свинтил, перевелся в Нижний, оттуда тоже свинтил. Потом я его встретил в Твери, он туда приехал, наговорил вагон всяких небылиц насчет себя, типа "чеченский рэмбо", через пару недель чего-то наркысятничал и его били всем дивизионом в туалете. Сильно били. Раскроили лицо. Забрызгали кровью весь туалет.
Армия - жестокое сообщество. Людей здесь опускают на раз-два.
На следующий день он опять сбежал. На ПСВ его, скорее всего, уже не приняли. Таких даже там не любили.
Градация, в принципе, была такая же, как и на зоне. Только приблатненными здесь считались "чеченцы".
В общем, армия на этом дизелятнике была что надо. Дизеля, каличи, бандиты, самоходы, освобожденные пленные... "Иванов!" "Я!" "Заступаешь в наряд..." "Не могу, пальцы оторвало..." "Черт... Петров!" "Я!" "Заступаешь в наряд..." "Не могу, колени простреленные..." "Черт... Сидоров!" "Я!" "Все на месте, ничего не оторвало?" "Так точно тащстшна!" "Заступаешь в наряд..." "Не могу, контузило на хрен..." "Черт... Когда ж вас, каличей, поувольняют..." "Никогда, тащстшна, нам еще в дисбате сидеть!"
Но, несмотря на то, что совершили с этими людьми, и что некоторые из них совершили сами - тоже не ангелы - я всегда вспоминаю их с теплотой.
