ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева
Бабченко Аркадий Аркадьевич
Ни одна обезьяна

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]
Оценка: 8.90*85  Ваша оценка:

НИ ОДНА ОБЕЗЬЯНА...

  
   Такого единения с природой как на войне, не бывает больше нигде. Ты принадлежишь окружающему миру полностью, как и твои предки сто тысяч лет назад - живешь в земле, питаешься тем, что добудешь, греешься солнцем или огнем и пьешь из болота. Все напускное мигом слетает, всё, что имело смысл, становится никчемным - деньги, золото, положение, власть - и ты становишься тем, что ты есть на самом деле. Люди искренни, как никогда - в высоком и низком, в смелости и трусости, в самопожертвовании и шкурничестве. Скрыть себя ты не сможешь, если у тебя один кусок хлеба, ты либо поделишься, либо нет. Слова - самая дешевая вещь на свете.
   Здесь нет освещения, магазинов, интернета, телефона, такси, денег, пива, мобильников, телевизора, информации, Бали, Европы - ничего вообще.
   Только натуральный товар, только натуральный обмен. Общаешься только с теми, кто тебя окружает, узнаешь новости только через свой круг. Касаются они в основном одного - кого-то убило, а кто-то, напротив, до сих пор живой.
   Как и сто тысяч лет назад, мир, окружающий тебя, враждебен. Есть только свои и все остальные. Относительно безопасно существовать ты можешь только в своей пещере. Война - это первозданная природа, которая крайне жестка, но проста и пряма. И ты - часть её.
   Твое выживание зависит от твоих навыков. Все механизмы предназначены только для совершения самых простых, жизненно необходимых функций. Они производят самые простые продукты - движение, тепло, защиту, связь, стрельбу.
Для существования нужен минимум. Оружие, боеприпасы, одежда, вода, курево, еда. Этого достаточно. Даже тепло не обязательно. Можно спать и в снегу. Еды только требуется больше. Простые вещи - самые ценные.
   Мир воспринимается очень просто, жизнь и смерть становятся так же естественны, как испражнения или дыхание. Человек не является венцом природы. Никто не будет жить вечно. Солнце все равно погаснет и Земля умрет. Чечня, в сущности - такая мелочь.
   Как ни странно, но солдат на войне более свободен, чем кто бы то ни было. Пожалуй, свободнее только бомжи. В своей нищете и рабстве ты ни от чего не зависишь, ни к чему не привязан. Ни о чем не заботишься. Жизнь дана тебе не родителями - ты взял её сам. И никому ничего больше не должен.
   Статус, положение в обществе, карьера... Такого статуса, как командир взвода с правом распоряжаться жизнями двух десятков человек вдвое старше, у меня уже не будет. Как не будет и такого положения в обществе, когда эти люди готовы не задумываясь пойти вперед по моему слову, готовы умереть, зная, что и я готов умереть за них.
   Не будет таких премиальных за хорошо сделанную работу и таких штрафов за сделанную плохо.
   Жизнь весома, поступки серьезны.
  
   Война бескомпромиссна. Здесь нет полутонов. Либо белое, либо черное. От человека требуется все - именно все. Никому ничего не надо объяснять. Взаимоотношения прямы, понятны, прочны и честны. Мы ненавидим тех, кого ненавидим и любим тех, кого любим. Жизнь - это жизнь, смерть - это смерть. Все предельно просто
   Мы так же непосредственны и прямы, как и сама война. Если человеку плохо, он воет. Если хорошо - смеётся.
   Мы ненавидим войну, каждой клеточкой тела мы стремимся убраться отсюда, но каждый из нас подсознательно чувствует, что это - главное время в нашей жизни. И когда оно пройдет, нам не к чему будет стремиться.
   При страхе происходит то же самое, что и при героине - в кровь выбрасывается огромное количество эндорфинов. Можно не жрать сутками, можно не высыпаться неделями, но после обстрела ты счастлив, ты гогочешь как полоумный и все вокруг тоже ржут, как кони. Эйфория, вот чем награждает солдата природа за близость смерти.
   И тебе хочется только одного - чтобы в этом мире всегда была война и чтобы на этой войне был ты.
   Но потом проходит и эйфория. И наваливается опустошение.
   А потом остается уже только оно.
   Старость - отсутствие желаний.
   Мы и старики тоже.

***

   Баню в этот раз устроили в полуразбитой квартире, расположенной на первом этаже панельной девятиэтажки.
   До нашего взвода очередь доходит только ночью. Чтобы помыться, нам приходится пробираться через двор по колено в грязи, затем гуськом перебежать простреливаемое пространство.
   На подсвеченном фарами пятачке двое уставших до полусмерти обозников качают помпу, подавая воду. Принцип простой, как у дрезины: вверх-вниз. Между ними бегает взбешенный зампотыл:
   - Все! Ни одна обезьяна у меня больше не помоется, пока взвода не выделят людей на насос!
   Мы делаем вид, что это к нам не относиться и юркаем в предбанник. Работайте, ребята, мы за вас отвоюем. Да и чего там выделять-то, весь взвод - человек десять...
   Солдатская баня... На войне это совсем не то, что в казарме и тем более в мирной жизни. Горячей вода практически никогда не бывает, хорошо, если чуть теплая. Плескаться от души тоже никто не позволит - двадцать литров на взвод и привет. Намылился, смылся, бельишко поменял - свободен. По пять-шесть человек на один сосок с простатитно слабой струйкой: толкаясь, матерясь, мыля друг друга и ловя брызги от спины другого.
   Это первая помывка за два месяца. Тела заросли вшами и гнойниками, как старый пескарь мохом, лица и кисти рук словно пересажены от чернокожего донора, только глаза и зубы. Идеально черный цвет, смесь мазута, солярного выхлопа, копоти и земли. Легкие забиты сажей настолько, что и в полгода не откашляться.
   Окна забиты одеялами, но пар все равно не опускается ниже колен и по ногам сильно дует. На осколки и стекло накиданы крышки от снарядных ящиков. Вместо дверей - плащ-палатки. В предбаннике, обычной прихожей, склад свежего белья. Душарик сортирует кальсоны. Он же открывает воду, когда мы моемся и выключает, когда мылимся.
   Воды слишком мало, банщик включает её только чтобы намочиться, затем мы долго мылимся. У нас есть двадцать минут, это не так уж много, чтобы раздеться, помыться, выбрать себе по размеру белье и одеться, но все равно каждый доволен, как слон: мы научились расходовать воду экономно и можем умыться, почистить зубы и постирать носки, потратив не больше стакана воды, а тут целых два ведра.
   - Мы здесь водочку не пьем, колбасу не кушаем. Кружку чая навернем и замполита слушаем, - декларирует Мутный.
   - А у меня знакомый греет воду в стиральной машине, - говорит Харитон, снимая сапоги. - За один раз - двадцать литров кипятка.
   Гигиена не просто приятная роскошь, а необходимый минимум, чтобы содержать мясо относительно боеспособным - как жратва и боепитание. Чистые ноги мерзнут не так сильно и меньше гноятся. Чистые руки не трескаются. Чистые зубы не кровоточат. Стиранная одежда и сухие портянки лучше греют. Жить, когда заскорузлые от крови и гноя кальсоны врастают в шкуру, тяжело.

***

   Раздевшись, начинаем хохотать друг над другом. Стоим голые посреди пустой холодной комнаты, тычем друг в друга пальцами и ржем. Когда на нас было по пять комплектов одежек, мы казались большими и толстыми. Сейчас же взвод - это тощие мослатые парни, белые тела которых светятся торчащими коленками, животы и подмышки искусаны вшами, а ноги от колен до щиколоток покрыты кровавыми гноящимися язвами с пятирублевую монету. Довольно жалкое зрелище. Разве мы - солдаты? Обычные мальчишки, только с очень усталыми глазами....
   Повисает тишина. Мы поражены этим открытием, поражены тем, что мы - все еще люди, у нас не выросло ни хвостов, ни рогов, а тела не покрылись шерстью и бородавками. Ведь душа за это время изменилась так сильно, что и тело должно было измениться тоже, хотя бы состариться, но оно осталось прежним и это значит что мир там, за войной, тоже остался прежним.
   Тогда зачем мы здесь? Время ненужных войн...
   В нашей армии нет умных и красивых. Все умные и красивые сумели отмазаться от этой войны и учатся в МГУ и МГИМО. А право умирать за Конституцию их папы предоставили парням из деревни, которым деваться больше некуда, и которые не смогли достать денег, чтобы сунуть их на лапу военкому. Да и не умеют они этого. Наша армия проста и неграмотна, мы не знаем правильных слов и высоких порывов, но зато умеем не предавать, быть верными и надежными. Фикса и Мутный мне ближе и понятнее, чем вчерашние одноклассники, достигшие за это время успеха в жизни. Они - мои братья и я не променяю их ни на кого другого.
   Меня вдруг пронзает чувство, что все мы погибнем на этой войне - и я, и Харитон и Пиноккио. Потому что это война. Смерть здесь - естественное состояние. Мертвым не удивляются. Удивляются выжившим.
   Но есть что-то более важное, чем смерть, и это мы поняли уже хорошо. Мы не умеем выразить этого словами, но каждый не раздумывая поползет за товарищем под огонь и умрет, если уж так получится.
   Потому что предать - невозможно. Невозможно бросить мужество павших. То, как они умирали в восемнадцать лет; имея возможность выбрать жизнь, выбирали смерть - осознанно. И ты с удивлением обнаруживаешь в себе эту черту и знаешь, что тоже не поступишь иначе.
   Это немного злит, но в то же время становится и легко. Ты попал в этот водоворот не по своей воле, но раз уж ты здесь, ты принимаешь эту простую истину спокойно и естественно. Никто не плачется по этому поводу.
   Мы готовы к смерти, также как и к жизни.
  

***

   Дерем спины друг другу так, что старая кожа скатывается на наших лопатках длинными грязными колбасками, мы смеемся и брызгаем друг друга водой. В нормальных условиях человек не замечает, насколько зависим от воды. Но даже простая невозможность помыть руки за пару дней приводит к экземе.
   Не торопимся и трем друг друга с наслаждением, не обращая внимания на крики зампотыла.
   - Чем больше Господь любит человека, тем большие испытания он ему посылает, - проповедует Пиноккио, пытаясь штык-ножом постричь орлиные когти на ногах. Лицо его стало белым и его теперь сложно узнать, как клоуна без грима.. - Если бы Господь воистину ненавидел нас, он сделал бы всех счастливыми...
   - Ты смотри! Явление апостола в бане, покровитель портянок преподобный Пиночет! Нимб не жмет? Штык-нож сломаешь, чучело, он всего лишь на колючую проволоку рассчитан ...
   Пинчер расплывается в улыбке:
   - Мудрость - это ожидание смерти.
   Игорь открывает рот. Постом закрывает. Снова открывает.
   - Ты чем подтираешься, чудовище? Ну-ка, дай-ка сюда свой сидор...
   Он лезет в пиночетовский вещмешок, вываливает комплектов пять старых портянок, которыми можно резать колбасу, стабилизатор от мины, дранье в виде штанов, завшивленный свитер, левую калошу с бархатным нутром, моток проволоки, пяток детонаторов, кишку пластита в обертке, блок "Примы", штук тридцать сухарей и цинк патронов россыпью. Под конец на свет появляется маленькая книжонка:
   - Ну, так и есть. "Философия нематериального. При поддержке Отца Варсонфия" Тьфу ты, Буратино, прости Господи. Родина нуждается в героях, а бабы рожают дураков. Выкини эту дрянь, а то задница умнее башки станет, будешь бриться - порежешься.
   - А вы замечали, мужики, что у меня ноги перестали вонять, - говорит взводный. - Помните, в поезде дышать было нечем. А сейчас нет. С чего бы это?
   - От войны, - говорит Старый. - Моешься редко, вот организм и перестроился.
   Мы и вправду выделяем теперь меньше жира и сала. Если бы мы потели и пачкались так же, как раньше, то от нас давно бы остались одни обтянутые кожей скелеты - весь жир уходит на тепло. Особенно исхудали срочники, к своим девятнадцати годам они не накопили подкожных ресурсов и голодуха достает их гораздо сильнее, чем нас, уже сформировавшихся взрослых мужиков. Их растущим организмам требуется больше пищи, чем может предложить наш ротный повар, и они тают на глазах.
   Олег считает, что это плохо.
   - Все в организме должно идти своим чередом, - считает он. - Рождение, взросление, смерть...
   - Это точно, - вторит ему Игорь. - Забирать в армию восемнадцатилетних - преступление. А уж тем более посылать их на войну. Солдатами должны быть взрослые люди, с семьями и обязательно с детьми, вот что я вам скажу. На войну должны призывать сначала тех, у кого трое детей, потом тех, у кого двое, тех, у кого один ребенок, потом бездетных взрослых, и, в конце концов, вас. Чтобы человек хоть что-то успел оставить после себя...
   - Ага. А импотентам давать пожизненное освобождение от армии.
   - А ну-ка, давай-ка вот сюда, - Старый хватает молодняк по одному и ставит под душ: - Давай-ка я потру спины. Сейчас полегчает...
   Он работает мочалкой, как кочегар. Мочалка тоже одна на всех, черная как и мы - до этого ей уже помылись несколько сотен человек.
   - Господи, какие же вы еще дети, - говорит Старый. - И какая сука только придумала посылать вас на войну! Э-эх...
   - Какие же мы дети, Старый, - возражает ему Мутный, - Ведь мы уже стреляли в людей.
   - Да, - говорит Пиноккио и лицо его вдруг становится необычно серьезным, взгляд теряет свою обычную полуидиотскую улыбку. Он несколько секунд стоит, словно вглядываясь вдаль, как будто увидел там что-то необычайно важное. В его чертах проступает какое-то знание жизни, мудрость пожившего человека. Эта перемена настолько разительна, что мы замираем.
   - Мы же уже стреляли в людей, Старый, - снова произносит Мутный. - Разве мы дети? Ответь?

***

   Первая война, как первая женщина. В жизни может быть много женщин и много войн, но первая не забудется никогда. Это - рубеж, после которого мир делится надвое - "до" и "после"...
   Войну не смоешь в бане, как старую шелушащуюся кожу...
   Мне двадцать три. Пять лет разницы в этом возрасте - большой срок, и я, конечно же, ощущаю себя уже далеко не тем забитым душарой, которым попал на фронт впервые. На передовой люди взрослеют быстро. Да и возраст не имеет значения - я видел восемнадцатилетних, которые внутренне были старше своих отцов. Но, в сущности, я гораздо ближе к Пинче и Харитону, чем к Старому, хотя и командовал уже сорокалетними мужиками.
   Но сейчас я счастлив. Да, черт возьми, я счастлив в этой долбаной дыре под чертовым дождем. У меня пустой желудок, ноги мои сочатся гноем, руки растрескались от холода и грязи, но я счастлив. Вот же они, Старый, Игорь, Мутный, Пинчер, Харитон, Аркаша - мои братья, мои подаренные войной братья...
   И если там меня спросят: "Где ты был, Адам?" мне есть, что ответить.
   - В чем смысл жизни, Игорь?
   - В жизни. И это очевидно.

***

   Из бани возвращаемся уже ночью. Ярко светит луна. За домами взлетают осветительные ракеты, иногда небо прочерчивают трассера. Капли тумана охлаждают автомат, прохладно. Из-за влажности воздух становится вязким, как вата. Не слышно ни одного выстрела.
   Мы стоим посреди двора в жирной глине - семеро солдат в огромных кирзачах и драных бушлатах, и смотрим на город.
   Вокруг разрушенные горелые дома. Земля усыпана оторванными ветками и осколками. Деревья разбиты в щепки. От гари пожарищ першит в горле.
   Под мышкой у каждого из нас зажат сверток с мокрым полотенцем, мылом и чистыми портянками...
   - Игорь, а ты зачем сюда поехал? У тебя же дочь?
   - Дурак ты, паря. Это ты зачем сюда поехал? У меня хоть дочь. Я теперь буду всегда. Ты здесь детей видел? А у неё есть все - дом, еда, мир. А вопросы свои дурацкие - зачем, почему... - Он вдруг наклоняется ко мне и смотрит в упор: - Война лечит мир от ожирения. Меняет к лучшему. Нужно убить десятерых, чтобы один понял, что убивать нельзя. Другого пути человечество пока не придумало. Чтобы человек понял, что безразличие - первейший из смертных грехов, его нужно окунуть башкой в говно. - Игорь выпрямляется, голос его опять становится ровным: - Я здесь занимаюсь пацифизмом. Лечу мир от войны. Смешно? Черт, что-то меня понесло. С вами полудурками, сам дураком станешь. Еще вопросы есть?
   - Есть. Где выдают лицензию на аудит человеческих душ?
   - На фронте, сынок.

***

   Посередине двора лежат трупы. Араб и негр. Их с передовой привезли разведчики и бросили в глине, не закапывая. Трупы можно обменять на наших, иногда даже на живых, и по возможности их всегда собирают.
   Этих обменять не удалось. Комдив приказал не закапывать - пускай, мол, валяются, как собаки.
   Такого отношения к смерти не одобряет никто, не надо изгаляться над этим.
   У араба очень красивая борода, она завита на тысячи маленьких колечек и пострижена лопаточкой. Пуля попала ему в живот рикошетом, плашмя, и с правой стороны у него удлиненная дырка, ткани расползлись от удара и видно внутренности. Они светло-розовые.
   Негр - огромный, за два метра ростом. Кожа почти лиловая.
   - Здоровый какой, - говорит Мутный. - Рука толще, чем у меня нога.
   Ночами эти трупы грызут псы. Питающиеся человечиной, они становятся безумны, их психика не выдерживает. Им приходится пожирать свои божества. Из пастей свисают длинные нити вязкой слюны.
   Их никак не удается пострелять - они тоже хорошие солдаты, чуют смерть заранее и приходят тихо-тихо, по одиночке, возятся у трупов без грызни и лая, и разбегаются при малейшем намеке на опасность, лишь только почувствовав человека. При попадании не визжат, умирают молча. Это страшно.
   За несколько ночей псы съедают убитых почти совсем. Они растаскивают их по частям, по двору валяются хорошо обглоданные кости. По утрам мы притаптываем их глиной. Иные гусеничными траками перемалывает с землей.
   Вскоре от трупов остается лишь одна грудная клетка, кажется, того араба с бородой. Псы почему-то не трогают её. Потом грудину все же спихивают в канаву и засыпают землей.

***

   Сквозь тишину долетает скрип работающей помпы. Замполит бегает между развалин. Он орет на пришедшую за нами роту:
   - Все! Хватит! Ни одна обезьяна больше не помоется, пока людей не даст!
   Ни одна обезьяна...
   Мы помылись.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   4
  
  
  
  
  
  
  
Оценка: 8.90*85  Ваша оценка:
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2023