ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева
Черный Артур
1. Именем Спарты!

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]
Оценка: 2.06*8  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Буду рад любой информации от участников событий Донецкого Аэропорта с мая 2014 г. по январь 2015 г., с обеих сторон фронта. Писать в личку: vavilon1917@mail.ru Также, неточности и ошибки, прошу указывать в комментариях. Исправления будут вносится. Матбаза очень большая, источники часто очень противоречивы, собираю всё в большую книгу. Впереди очень много работы. Сделаю.
  ИМЕНЕМ СПАРТЫ !
  
  
  В Четырнадцатом году 30 сентября в двери Донецкого Аэропорта ударила «Спарта»:
  - Кто там за смертью? - зашевелилась в камнях терминалов медленная огромная Украина.
  - Откройте! Именем «Спарты»! - прозвучал с той стороны холодный железный голос.
  Стоял перед дверью рыжий маленький человек. То ли наполовину русский, то ли наполовину мордвин, как есть полукровка. Весь в шрамах и улыбался, как будто уже победил.
  - Именем «Сомали»! - был рядом с ним высокий с задумчивыми глазами брюнет. Толь украинец, а толи грузин, не разберешь сквозь сто человечьих кровей.
  Стояли они, глядя, как от удара качаются двери.
  А у них за спиной семь вёрст правды, да весь антифашистский интернационал: страшные бородатые мужики, со злым спокойствием заряжающие оружие.
  - Смерть Украине… - толи сказал один, толи выдохнуло всё войско.
  
  
  ...В Четырнадцатом году 30 сентября в двери Донецкого Аэропорта ударили «Спарта» и «Сомали».
  Велик ваш подвиг Гива и Моторола. Это вы сделали Аэропорт незаживающей раной врага. Той раной, что кровит у него до сих пор.
  Это вы, и с вами другие, не дали похоронить Донецк и всю Новороссию.
  Новороссию — крохотный осколок русской земли, с которого однажды придет Украине смерть.
  
  
  1. ОГОНЬ СПАРТЫ
  
  У Времени есть за спиною большой мешок для сбора подаяния
  ненасытному чудовищу – Забвению.
  Все подвиги былые пасть его хватает вмиг, и вот – они забыты!
  
  Уильям Шекспир.
  
  
  На два года вперед.
  Откатался по своей лыжне зимний день, и ночью в Аэропорту плутает туман.
  Ночью в Аэропорту белый туман. Тёплый и мягкий, он плывет над дорогой и ест на обочинах снег. На чёрном асфальте, весь в белом пару, лежит, как пришит, древний и дряхлый хлам: гнилые растолстевшие ветви деревьев, ржавые перья минных хвостов, железные «градовые» лохмотья. И дыры, дыры, дыры… Тёмные прогоревшие ямы насквозь до земли. Кривые, неровные, с обкусанными краями, и в каждой вода. Словно, залив глаза, Сатана шатался по этим дорогам.
  Пробиты в асфальте следы от копытца. В копытце – водица. Попей! Чертёночком станешь.
  Дорога в Аэропорт… Ты был здесь два года назад, когда, как тени Аида, шатались вокруг тебя все легенды Четырнадцатого года: «киборги», «Спарта» и «Сомали». Что, калеча железные танки, спешили сюда, убивая друг на друга. Русские убивали русских…
  И вот ты, кто не был убит, однажды вернулся сюда. Ночью в белый туман зимой Шестнадцатого года. Когда давно отползли за туман «сомалийские» танки, когда разнесли вороны мятые кости раздавленных «киборгов».
  Но ты заблудился в тумане. И, словно в Четырнадцатом, не знаешь, куда идти.
  Ты один на дороге, ты без оружия, и сам неясным путем в полночь приплёлся в Аэропорт. Но только не знаешь, что дальше. Нельзя разогнать туман, нельзя сквозь него посмотреть. И нельзя стоять на дороге, нельзя на ней с кем-нибудь встретиться – убьют.
  И вот за туманом падают мины. Несколько раз подряд, что не ошибешься: бьют по позициям. И враз стучат за разрывами автоматы.
  Нужно идти туда, на звук падающих мин.
  Ты спотыкаешься на дороге, а по обочинам качаются в рубищах тумана статуи черных руин. Вон та похожа на «Метро», а эта на гостиницу «Полёт». А вон длинные тени двух терминалов.
  Низкое, в мутном воздухе здание Старого терминала. Это, кажется, здесь сыпались мины.
  - Есть, кто живой? – стоишь ты в разбитом проеме стены, на фоне тумана, чтоб изнутри было видно тебя. И самому страшно из тьмы услышать ответ.
  Но жуткое безголосье в этой каменоломне. Лишь мокрым холодом тянет в лицо.
  Но еще страшней уходить отсюда, повернувшись спиной. И ты пробуешь пятиться лицом к терминалу, но обязательно упадешь в темноте. В яму, на камни, на шип арматуры.
  Вниз, по дороге от Старого, кладбище «киборгов» – раскроенный по швам Новый терминал. Здесь в январе Пятнадцатого закончилась изумительная песня Аэропорта, перепевшего в этом концерте и Славянск, и Саур-Могилу, и Иловайск.
  Новый терминал Аэропорта… Висят над тобой мощи рассыпанных этажей, уходит во тьму каменный мост автострады, и полон басен и призраков этот погубленный дом. А на дороге громадные лужи и грязь, и их нельзя обойти, нельзя перейти на обочину. Можно идти только по лужам, черпая воду, прямо по центру дороги, чтобы увидели, чтобы поняли, что ты свой.
  Шлёп… Шлёп… Шлёп… Поднимаешь ты из воды протёкшие берцы. Шлёп… Шлёп… прямо по лужам идешь ты вперед.
  Да. Они слышат, как ты идёшь…
  - Кто ходит? – долетает из тьмы.
  Значит, сюда падали мины.
  - Свои. – Даёшь ты лучший пароль.
  И больше не спрашивает никто.
  На автопарковке Нового терминала, на нижнем пустом этаже, страшные бородатые бесы – заросшие волосом мужики. Сидят на обожженных диванах, в дыму у печи, и смотрят только в огонь.
  - Ну, шо тут у вас? – встаешь ты над ними из тьмы.
  И сразу в грудь два автоматных ствола:
  - Ты, кто такой?!
  - Как сюда?!
  От нервов на курках прыгают пальцы.
  - С Марьинки пешком пришел. Оставил позиции. – Не врешь ты здесь никому.
  - Ты, кто?! Имя! – Глядят в твое грязное с бородою лицо.
  - Ангара.
  - А… Писатель… Ты, или храбрый, или дурак… – Спокойно убирают стволы.
  - Видно, и то, и то, - опускаешься ты на диван, где сидит, не вставал, бывший твой командир Матрос, что проводил тебя в Красноярск зимой Четырнадцатого, и вы до сегодня не виделись.
  - Матрос, а ты шо тут делаешь? – тянешь ты руки к огню.
  - Тебя встречаю, - толкает тот чайник к печи.
  - Ну, шо у вас нового?
  - Та, ничего.
  Вот и узнали всё друг о друге. Будто расстались вчера, и будто не махала косою два года здесь смерть, и не летели от неё руки и головы. Всё также, как и вчера, старый солдат Матрос сидит у костра на старом своем пепелище в самом сердце Аэропорта. И с ним, как тогда, старая-старая «Спарта». Сидит у огня, у жидкой кирпичной печи, где рядом гнутся от жара листы ДСП, а на диванах разлегся удушливый дым, с запахом смолы и горьких несчастий. Где сразу за спинки диванов швыряет ей ночь летучие мины, и бьются от них на части камни и сны.
  
  
  Костер горел здесь всегда. Горел в Четырнадцатом. В Пятнадцатом и в Шестнадцатом. Всё изменялось здесь, всё проходило, а он всё горел. Горел на дровах, на углях, горел на тротиле, соляре и тряпках. Умирали люди, идущие греться к костру, летели снаряды его потушить, падала с неба луна, и лето отменяло морозы, а он пылал, как звезда.
  Для скольких он горел здесь!.. Для скольких не было больше мечты, чем греться у этого пламени!..
  Горит на земле костер «Спарты», а с проваленных потолков терминалов бежит вода. Вечно бежит вода. Днем и ночью, в любой месяц года. Особенно в ночь, в тишину, когда не бомбят, звучит, как ария, по всему терминалу мелодия капающей воды. Будто с высоты рушится на железо стекло. Полмесяца или больше не падал дождь, но бежит и капает с перекрытий вода, накопленная в огромных кусках утеплителей. А в коридорах на качелях ветров болтаются длинные жестяные листы, отслоенные от крыш. Болтаются и поют друг другу ржавыми голосами… В терминал не заходит никогда тишина.
  Вечный огонь – костер «Спарты» в Аэропорту. Нереальный мир в трех километрах от Донецка.
  Вечный огонь Неизвестных солдат, могилы которых неслышно затаптывает время…
  Не ты это всё начала, «Спарта». Но ты всё это закончила.
  
  
  Горит огонь «Спарты». Горит твоя жизнь, украденная Аэропортом.
  Горит огонь «Спарты».
  Горит «киборгам», «Искре» и «Востоку», «Пятнашке», «Спарте» и «Сомали», горит всем пришельцам Аэропорта…
  Огонь «Спарты»…
  Он горит не живым. Он горит мёртвым.
  
  
  Нельзя объять Необъятное. Нельзя воскресить судьбы и имена. Но ты – кого грел Огонь, должен стремиться к Невозможному.
  Всегда стремиться к Невозможному!
  Садись со мной, Необъятное. Садись у огня, мы будем заново слушать этот роман. Заново перелистывать пожелтелые эти страницы.
  Ты, не забыл?!. Как по чёрным разрушенным коридорам шагают железные сапоги «Спарты».
  Ты, помнишь?!. Как в белых бетонных окопах ломит от холода кость.
  Ты, видел?!. Как медленно едет по небу луна.
  Ты, слышишь?!. Как от камней терминала летит до луны жуткий безвыходный вой. Страшный вой загнанных «киборгов». Вой, что пережил их под стеклянными лунами Аэропорта…
  Садись рядом, Необъятное. Будешь меня поправлять. Потому что и поэты слишком много лгут.
  
  
  АЭРОПОРТ
  
  Роняя наземь терминалы,
  Шагал Четырнадцатый год.
  И долго, долго в жутком зале
  Шел страшный фильм «Аэропорт».
  Тянулась лента, дни за днями.
  Был в режиссерах лютый чёрт.
  Но, дребезжа еще костями,
  Не умирал Аэропорт.
  Дымясь в окалинах разбитых,
  Он падал, падал, как на дно.
  Как же хотелось всем убитым
  Узнать, чем кончится кино.
  Но злой собакою с экрана
  Всё лаял, лаял пулемёт.
  Ночные, с Песок, караваны
  Бил «стодвадцатый» миномет.
  Летели наземь стены, башни,
  А с неба падала луна.
  Как там, в окопах, было страшно,
  Что не поднимется она.
  Не потушить – горели лица,
  На пальцы капала броня.
  И мины хищные, не птицы,
  Свистели с неба имена.
  Катились синие туманы
  С аэродромной полосы.
  Но не затягивались раны,
  Ложась в прокисшие бинты…
  
  
  /Вновь корчится Аэропорт,
  Сложившись втрое от шрапнели.
  Твои, Четырнадцатый год,
  Мы все баллады отхрипели./
  
  
  Так долго, долго в страшных залах
  Шел фильм один – «Аэропорт».
  Но «Град» ложился в терминалах,
  Сметая зрителей за борт.
  Стояла вонь дымящих кресел,
  И догорали в них тела.
  Копилась в лужах на паркете
  Кровь в зале Страшного Суда.
  Все в решето качались стены.
  В кинопрокат гнал ленту черт.
  И вот с удачей перемены
  Донецкий пал Аэропорт!
  
  
  /И вот опять Аэропорт
  Трясут дурные батареи.
  Твои, Четырнадцатый год,
  Все фильмы мы пересмотрели./
  
  
  Где ты теперь, – Кто мне расскажет. –
  Мой дом на взлетной полосе?
  Я позабыл тебя и даже
  Не поминаю в суете.
  Забыл и сердце не тревожит,
  Лежащий в прахе терминал.
  …Но только всё же, все же, все же,
  Какой назначен там финал?
  
  
  /Опять горит Аэропорт,
  И оседает в артобстреле.
  Твои, Четырнадцатый год,
  Дотла все звезды догорели./
  
  
  Горит огонь «Спарты». Горит твоя жизнь, украденная Аэропортом.
  
  
  2. ПОСАДКА НА РЕЙС
  
  
  Донецк Четырнадцатого года был полон мифов Аэропорта. Нереальных и страшных, прямо из Тартара. Это был какой-то омут с чертями сразу за городом. Попав куда, тонули люди и техника, тонула политика и весь чёртов «Минск», куда краем улиц сползал, как в яму, Донецк. Аэропорт, как воронка, тянул из города силы. Тянул много месяцев, всё злей и сильней. Казалось, что все, кто ушел однажды в Аэропорт, ушли туда навсегда. Казалось, что это какое-то мертвое царство – Аэропорт. Шагнешь в него – душа вон.
  Не было в Четырнадцатом, чтобы кто-то в Донецке хвалился, что он вернулся с Аэропорта. Нет. Люди молча брали оружие, отправляясь туда. Возвращались они или нет, кто это знает?.. Потому что каждый день в новостях прибывали лишь мертвые.
  Не было в Четырнадцатом, чтобы в Донецке кто-то хвалился, что он вернулся с Аэропорта. Потому что Донецк, сползая, как в Тартар, спросил бы с него:
  - С Победой?!.
  Нет!
  А потому те, кто возвращался оттуда, живой или раненый, больше молчали, не плетя языком.
  - Что там, в Аэропорту? – сидели в донецких казармах битые раньше отряды.
  - Что там, в Аэропорту? – шатались по тем же казармам небитые прежде орлы.
  Но вечно короток был ответ. И не менялся весь Четырнадцатый год:
  - Там Страшный Суд.
  …Вцепившись зубами в окраины, Аэропорт рвал, тянул и трепал целый город. Тащил и тащил в пропасть Донецк.
  Падал и падал в пропасть Донецк…
  Нам нельзя было проиграть эту битву.
  
  
  Слухи о том, что состоится выезд в Аэропорт, летали в отряде давно. Местные относились к нему равнодушно, а большая часть россиян не могла пройти мимо этого имени. Хотелось послушать, хотелось увидеть. Ведь говорил целый город, что от Аэропорта осталась лишь тень, что битва спустилась под землю в секретные катакомбы, а «Грады» и «Ураганы» лишь перекатывают с места на место горелые камни. Ведь сказали, что больше нет места, за что там держаться.
  Аэропорт обсуждался в отряде лишь днем. Днём он реже напоминал о себе, разнося над городом далекий обрывистый гул. Днём тот край земли был для Донецка чем-то далеким, хотя и стреляющим, но пока без запаха дыма, без цвета огня.
  Но вот в город въезжала ночь. И подправляла свежими красками эту идиллию. Ночью над городом стояло жуткое многоголосье Аэропорта. С той стороны, где вокзал, отворялись ворота в Чистилище, и оттуда катился на город железный чудовищный вой. Ночью Аэропорт горел до небес, взлетая в красное небо и, падая снова на землю. Его враздробь крушили украинские и русские батареи, его разносила в щепы шрапнель.
  Аэропорт Четырнадцатого года!..
  Это была бесподобная химерическая картина: на краю обесточенного черного города сверкала в искрах и пламени крутящаяся воронка: багровый вход в Преисподнюю. Где таяли оловом пушки и танки, где в белый пар переходил человек. Где еще дальше, у проходной ада, в конце длинного бетонного коридора стояли на вахте темные косматые чудовища: Ужас и Страх, выписывая драконьей лапой подушные пропуска:
  - Пароль?
  - Донецк...
  – Киев…
  – Украина…
  – Россия… – Качались над полом холодные синие тени.
  - В ад! – Был всем неизменен маршрут.
  Этот страшный нечеловеческий вой, будивший ночами Донецк, шёл оттуда – из пекла ада: из окон «Полета» и терминалов, от каждого камня Аэропорта. Это оттуда ползли на город кипящие облака, таща за собой красный мерцающий свет. Это там на краю города росло и кормилось Уродище – Украина, жравшее улицы и районы Донецка. Обглодавшее до костей Стратонавтов, обездушившее Весёлое и Спартак, испоганившее Свято-Иверский монастырь, бомбящее покойников на Ново-Игнатьевском кладбище…
  
  
  И все же Аэропорт начинался не сразу. Часто дорога к нему была длинной, какой-то далекой и даже не страшной. В отряде было пятьдесят или сотня бойцов, а уходили туда трое, пятеро или десять. И это не всегда означало, что ты будешь следующий. Ты мог вообще туда не попасть. Даже, если хотел. А, значит, и не было никакого кошмара.
  Аэропорт был только для тех троих, пятерых, и кто с ними. Он брал их к себе и больше не отпускал. Верней, они сами уже не могли от него отвязаться. Кто приходил однажды в Аэропорт, и сразу не проваливался там в преисподнюю, тот после всегда возвращался. На миг, на год или уже навсегда. Потому что больше нельзя было без этого жить. Аэропорт тянул, как аркан. Он превращался в кино – главный фильм твоей жизни. Где ты сыграл в первой серии, и не был убит, а вот она подходит к концу, и хочется посмотреть, что там впереди. Хочется второй, третьей, десятой серии и так до Победы. Ты снова надеваешь каску, бронежилет, грузишь на себя оружие и пулеметные ленты, и сам идешь сниматься в следующей серии …Но нет Победы. И нет длиннее фильма «Аэропорт».
  Многосерийный фильм ужасов «Аэропорт»… Если ты не сгорел в кинозале, то завтра и много лет после сеанса ты будешь крутить эту ленту. Где медленно всё начиналось, так быстро летело, так ярко горело, и всё шло к финалу, да вот, оборвавшись, вдруг кончилась пленка.
  Тебе не досмотреть этот фильм. Другие придут снимать последнюю серию.
  А, ты, крути без конца начало и середину, путаясь в них.
  
  Пришла пора приступить к этой книге – «Истории Аэропорта». У которой нет начала, провалена середина, да, весь в каракулях, неясен конец. Где, не разбери-поймешь татарская грамота, вся эта история.
  Да. Теперь не понять, где тут сказка, где присказка, а где птицы-небылицы напели сюжет…
  
  
  ...Падает в пропасть Донецк.
  В общежитии профучилища, обращенного нынче в казарму, Север – последний командир казачьего «Беркута», сидит за столом напротив Орды – старого командира разведки. Один с белыми волосами, другой без волос, сидят и толкуют, толкуют... Да, всё о старом, о тех временах, где мудрость еще не была седой. А выше над головами, перелетая через казарму, падают в город снаряды, да разлито меж звезд багряное половодье – горит, отражаясь в небе Аэропорт.
  - Готовь завтра разведку, - начинает Север новую серию «Беркута».
  - Давно засиделись, - кивает Орда.
  В Аэропорт выслали тех, кого бес дома мучает.
  - Кто там собрался? – строит утром Орда четверых. – Арчи! Иди, пострадай за общество. Командуй там… Ива! Присмотришься. К «укропам» не лезть. Потом украдешь… Ангара! Институт, школа, да два коридора… Рисуй карту местности… Док! Спирт дома оставишь. Бинты забери… Ну, поехали за орехами! – садит он «Беркут» в машину «Би-2».
  Дороги в Аэропорт заставлены блокпостами, как санитарным кордоном к чуме. Приказ: никого не пускать, а только по пропуску с печатью Бога и Сатаны.
  Грязная коричневая дорога, на ней заплеванный грязью блокпост, где у машины «Би-2», подняв пулемет, стоит ополченец, смотря, как водитель читает стихи:
  - Наши на шахте, мы смену везем… Ничего лишнего, только оружие… Всё время тут ездим…
  - Нельзя же без пропуска! – всё, как научили, не слышит боец.
  - Да, где его взять? Ты, сам его видел?
  - Ну, едьте… - отходит он в сторону.
  Дорога в Небесную Гавань… Опустошенная, как Карфаген. Где в нелюдимых коридорах улиц плывут вдоль обочин мёртвые лица домов. С открытыми настежь дворами, со сбитыми наземь замками, с разбитыми головами. Где на черных запекшихся ранах весь день заседает Собрание Смерти: сидят на руинах тяжелые чёрные вороны – вещие птицы беды. Сидят, перекликая хриплыми голосами судьбы и имена.
  «Октябрьский рудник» в Аэропорту – орденоносная, имени Ленина, шахта Донбасса. Ушли за водой сорок лет её славы, и вот на голубом холодном снегу стоят два бессмысленных каменных великана – простреленные шахтенные стволы. Пустые и мертвые две Башни Молчания, где заповедал хоронить Заратустра. Но не кружат над Башней стервятники, не целятся грифы… Лишь всё сдувающий ветер таскают сюда снаряды и дым.
  На проходной разбитые деревянные двери, разбитые рамы окон, битое под ногами стекло. По кабинетам гудят сквозняки, разметая бумаги и снег. Вот и лестница – с земли и до неба, на самый верх Башни. Где ты стоишь в проёме, вынесенных «Градами» стен, – маленький человек из мяса и тряпок, и на тебя впервые, схватив сразу за душу, Всевидящим Оком смотрит Аэропорт.
  Чудовищно неохватный, до двух горизонтов, каким невозможно представить: с белым холодным лесом, где вмерзли в землю стовки да бродят хозяевами лишь лешие да великаны; с руинами, домами и гаражами, где – грех воровать, да нельзя миновать, – обирает до дна хозяйство война; с монастырем, куда из Песок швыряет нечисть снаряды, да брошенным кладбищем, где мины качают кресты; с гигантской Танцплощадкою Смерти – бетонною дорогою взлётки, где, отплясав гопака, догорели в желтом масляном пламени, и догнивают железные танки, машины и люди, где на краю полосы, все в белой бетонной пыли, качаются на штормах, ненавидя друг друга, два Терминала: маленький – Новороссия, большой – Украина…
  Танцплощадка – рубеж двух миров: черного и белого. Полоса, которую тащит к городу западный Мордор. У грани которой, надменно смотрит в Донецк каменная Башня Саурона – диспетчерская, избитая пушками, вышка. Смотрит Всевидящим Оком Уродище Украина, запуская в душу холодные пальцы…
  На каждого шагнувшего в Аэропорт ложится Глаз Мордора – немигающий мстительный взгляд.
  Донецкий Аэропорт – выньте из сердца страх, и разбейте его о камни! Иначе страх разобьет вас.
  В Башне Молчания насквозь продувают ветра. По ней били прямой наводкой «укропы», насверлили здесь ядрами дыр, направо-налево подправили стены и выдали ей навек инвалидность. Везде, под ногами на лестнице, на железе, на лавках, в цветочных горшках, бетонная битая крошка. Вся шахта засыпана ей до краев, как мукою столы.
  У открытого шкафа Арчи – бывший шахтер, в облаке пыли, тянет на голову оранжевую рабочую маску:
  - Главное – не вдохнуть. Главное – выдохнуть, - объясняет он остальным.
  Больше ему никогда не спускаться под землю. Война не возвращает назад ремесло.
  В проёме стены Ангара, в круглой бараньей шапке, рисует карту разведки. Под Башнями зимний прореженный лес, на нём две длинные тени, за ним белый, с черными джинами дыма, Аэропорт. На полосе взлётки сгоревшие танки. Замерли прямо на полосе, где по метрам пристрелян асфальт. За полосой чумная земля - Украина. И нужно идти туда, в сгоревшие танки; встряхнуть мертвецов, забрать пулеметы из танковых башен... Забрать себе станковые лечебные пулемёты – насмерть лечить чуму.
  - В Чечне был? – окликает почти с потолка наблюдательный пост, Шершень - корректировщик «Би-2».
  - Как понял? – поднимает лицо Ангара.
  - По шапке.
  Оба молчат. Потому что нельзя поверить, что давно отстреляла Чечня, а никак не наладится жизнь. Потому что стало вдруг ясно, что нельзя уничтожить зло.
  - Я в первую войну Грозный их брал. - Как паук висит Шершень под потолком. - «Пацана нашли-на, кувыркаться-на в их долбанном Грозном», - повторяет он фразу из фильма «Чистилище» уже для Аэропорта. - Двадцать лет прошло. До сих пор поверить нельзя…
  На наблюдательном посту на прослушке вражья волна: с той стороны фронта - глаза в глаза, в стволе шахты зазимовала нечисть из «Правого Сектора». «Я - «Нэбо», приём», - несется украинский говор.
  - Третий», я - «Нэбо», я - «Нэбо», приём. Шо сепары там, жмурятся трошки?
  - «Нэбо» - я «Третий». Та, помоленьку вмирают. Як ж сепаратутки их наплодили. Я - «Третий» - приём…
  - Ти, бачишь, шо снаряд заскочил в больницу Донецька?
  - Та, бачу. Нехай поправляется…
  Настраивает бинокль Паштет - второй наблюдатель «Би-2»:
  - Вон там их сучье гнездо! - показывает он через взлётку на маленький черный столб. - Сколь били туда, а «Небо» на землю пока не спихнули. Ничего, спекётся однажды в яичко.
  Башня замерзает, как статуя. Везде обледенелые банки и тряпки, ледяные железные батареи, синяя в инее арматура, да глубокое горькое эхо. Снаружи, сквозь дыры стен, гудит Аэропорт - черно-белый, как телевизор. Где без передышки идет лотерея судьбы: охотятся на ведьм пулемёты, прыгают из стволов и скачут по всем углам носатые бесноватые мины, хлещут фонтаном по зрителям из-за взлётки «Рапиры», да, стук-стук, вбивают в землю серую старую жизнь паровые молоты «Ураганов», «Гиацинтов» и «Градов», - трясут души, как черт груши.
  ...Если бы знать, где играет лотерею судьба - вытянуть счастливый билет. Чтобы прямо сейчас без оглядки, как в омут, броситься в Аэропорт.
  - Счастливый билет? - остановят тебя на дороге.
  - Да!.. - Уже вдруг засомневаешься ты.
  - Бросайся в беду. С тобой удача, - подыграют тебе, и махнут на тебя, как на мертвого.
  Но это всё, как манящая сказка, в которую попробуй еще попади. А пока Башня Молчания, за каменной тенью которой кружатся, как грифы, снаряды и дым. А внутри, в углу за компрессором, на железном распахнутом сейфе маячит над разрушениями медный нечищеный самовар, и на чаепитие подан в тарелках и чашках битый бетон: щуку съели, а зубы остались.
  - Ночью пойдем на взлётку, - застряв у окна, тоскует Ива за мёртвые танки. - Нужно что-нибудь открутить…
  Но здесь открутят лишь голову. Из танков, что сохнут на Танцплощадке, тот, что поближе, а с ним БМП, подбили «Би-2» с неделю назад; поджарили ПТУРом бока. По двум другим версиям подбили «Спарта» и тыловая армейская артиллерия. А перед самым снегом, скрывшись за танками, с той стороны на триста метров подошли снайпера, и под забором взлётки застрелили в мотороловских окопах «птурщика» ополчения.
  - А он всё равно пьяный был, - никого не жаль здесь Паштету.
  - Мы все тут в дугу, - соглашается Шершень.
  …Шляется по Аэропорту зимний холодный день. Идет по взлётке с востока на запад, теряя часы. Падает солнце и Новый терминал тлеет на закате, как очарование неминучей заслуженной мести: исполинский разрушенный терем, весь в желтых бликах стекла и металла, везде обгорелый, без форм и без граней, размытый валами огня, – пристань дохлых героев.
  Опять где-то гудит, да что-то летит…
  «Задымилось у вас, задымилось!» – слышно в рации на нашей волне.
  - Куда попали-то? – всё равно ему, кличет наблюдателей Док.
  Но те уже катятся вниз с потолка. В эфире тревожное: «Сейчас поработают «Грады», сейчас поработают «Грады»…»
  На взлётке трясёт трясучка терема «киборгов»: Башню Саурона и Новый терминал. Ложатся кассеты «Града», и поднимают на воздух каменные в огне облака; чёрные с красными лоскутами. Ревёт в Аэропорту железное эхо, и тянутся из своих руин к проходной ада собачьи души врагов.
  Поступай с человеком так, как он поступает с другими. А с нелюдями – вдвойне.
  
  
  ...Аэропорт потрясал до глубины души.
  Все четверо: Ива, Док, Арчи и Ангара, сидят вечером в «Беркуте», способные нынче поверить в любой в жизни кошмар. Напротив Орда – после высадки их на шахте, поехал в окопы, к бетонным заборам «Спарты»:
  - Вылез один из землянки: весь чёрный, ночь на лице. Спрашиваю его: «Боец, ты сколько воюешь?» А он: «Двадцать семь дней живу под землей. Не раздевался, не мылся». Я ему: «Победы, что ль ждешь?» Он: «Пускай бы убили. Я хоть отдохну…»
  - Орда, где это? – смотрит на него Ангара.
  - Идешь прямо до взлётки, потом направо, а там вдоль забора окопы. Садишься в любой и начинаешь есть землю, - дает он подробный маршрут.
  - Мне нужно в эту землянку, - встает, чтоб уйти Ангара.
  - Ну, иди, - просто отпускает Орда.
  В конце коридора казармы стоят у ночного окна Японец и Ангара.
  - Что там за слухи, за Аэропорт? – манит одного эта сгорающая звезда.
  - Про Гиви с Мотором? Про то, что шлют под видеокамеры в атаку людей? Что «пиарщики», «мясники»… – стоит в синем оконном свете Японец, бледный, как призрак в кино. – Так много, кто так говорит! Только всё это – дохлая лирика. А кто будет делать за них? Кто воевать будет? Туда любого назначь – все «мясники». Потому что это – Аэропорт! Там по-другому и быть не может. Они и пришли, Гиви с Мотором туда, самые отчаянные из остальных. И ведь бьют там «укропов», и выбьют однажды. А сколько было до них, сколько бодались там и «Восток», и «Пятнашка»? Меньше потерь, да толку в копейку. Я за Гиви не знаю, а Мотора видал еще по Славянску. Это – Чапай! И бойцы у него в «Спарте» – вот такие все мужики! – поднимает он палец. – Не могут от смерти спастись, так умирают со славой. Потому что Аэропорт – это Легенда!
  - Япон, позвони Мотороле, попроси за меня, - не знает, как быть, Ангара.
  Но ночь на дворе, и кто такой для Мотора Японец? Без имени тень, кому случайно полгода назад, в трудное время Славянска, оставил он цифры. И, как не звони теперь, не берет трубку Мотор.
  «Нужно идти самому. По адресу, что оставил Орда», - понял теперь Ангара.
  
  
   …В декабре Четырнадцатого из «Беркута» ушел Ангара. Потому, что уже не писалась книга. Он ехал сюда за ней, и ради её продолжения, ради нескольких этих страниц, нужно было спуститься хоть в преисподнюю.
  Книгу не подают на стол в запахах нафталина, она должна пахнуть порохом, а приправлена кровью.
  - Куда, ты, пойдешь в этот Аэропорт? Кого, ты, там знаешь? – жаль было прощаться Японцу.
  - Никого. Пойду наугад, прямо в окопы, – не имел Ангара других вариантов. – Я знаю, что там сказать.
  - Знаешь, чего мы не знаем?
  - Да. Я скажу: «Я – писатель. И я продаю бессмертие. Цена этого бессмертия – две тарелки супа в день». И буду служить.
  Но Ангару не пустили одного, отправив с ним Дока - медика, который, если что, заштопает сквозную дыру, склеит разбитые кости, прикрутит оторванную ногу и голову.
  - Береги его, – показал на Ангару пальцем Орда. – Это наша единственная надежда, что всё то, ради чего мы здесь жили, не пройдет зря и не будет забыто. Береги его, Док. Он единственный, на ком держится наше бессмертие.
  Так, ради книги, ради Аэропорта, простился Ангара с «Беркутом». Подался задёшево — за бедный армейский паек, с лотка торговать бессмертием.
  
   Наверно, Танат и все боги смеялись, узнав о случившемся. Увидев, как смертный торгует бессмертием. И, может от смеха, забыли его наказать.
Оценка: 2.06*8  Ваша оценка:
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2023