Когда в начале декабря в Семипалатинске вспыхнуло восстание в частях второго степного корпуса, Анненков, ввиду того, что к тому времени регулярные силы Красной Армии уже взяли Павлодар, и находились не более чем в двух кавалерийских переходах от Семипалатинска... Атаман решил не отбивать Семипалатинск у восставших, а укрепиться на позициях в северном Семиречье, в районе Сергиополя. Он отдал приказ всем подчиненным ему частям отступать из Семипалатинской области туда.
Иван, предчувствуя, что вслед за Семипалатинском падет и Усть-Каменогорск, а потом красные неминуемо поднимутся в горы и придут в Усть-Бухтарму... Он отпросился у самого Анненкова, когда ставка атамана временно располагалась в селе Георгиевка, неподалеку от золотых рудников Акжала и Боко. Атаман намеревался забрать с собой все добытое там золото, а рудники взорвать. Иван решил воспользоваться обстановкой и тем, что от Георгиевки до Усть-Бухтармы конному можно доехать за сутки. Атаман дал Ивану пять суток. С ним поехали еще двенадцать усть-бухтарминцев с той же целью - забрать свои семьи. Ивана прежде всего заботило, сможет ли ехать Полина, ведь она была на пятом месяце беременности. И еще одно нешуточное беспокойство не покидало его и всех ехавших с ним земляков - как Иртыш, успел ли встать на нем достаточно крепкий лед. Хоть с середины ноября и стояли морозы, ночами даже сильные, но обычно в начале декабря по льду в районе станицы можно было перейти только человеку, да и то не везде - лошадь же наверняка провалится. Так оно случилось и на этот раз, лёд, особенно у берегов, был еще довольно тонок. Потому лошадей пришлось оставить под присмотром пастуха, сторожившего на правом берегу табун станичного атамана, зимовавший здесь. Отлично зная свою реку, и где обычно лед намерзает быстрей, казаки уже налегке, осторожно, гуськом след в след перешли Иртыш по местами еще поскрипывающему льду. Выехав в середине дня из Георгиевки, они уже к концу следующего были в Усть-Бухтарме.
Эта встреча стала одновременно и долгожданной и невеселой - никто не сомневался, что предстоит новая разлука и кто знает насколько. Ивана удивило, что из близких желание немедленно с ним ехать выразила только Полина. Мать с отцом отказались, тесть с тещей тоже. Более того, Домна Терентьевна, глядя на округлившийся живот дочери, выразила сомнение в правильности ее решения:
- Выдержишь ли дорогу-то, доченька... верхом, да на холоду?
- Выдержу,- ни минуты не колебалась Полина.
Недавний разговор с Бахметьевым оказал свое влияние и на Тихона Никитича, но совсем не такое на которое рассчитывал Павел Петрович. Сам он никуда ехать и не помышлял, но отъезду беременной дочери не препятствовал.
- Ты уж побереги ее Ваня... Внука бы или внучку увидеть, да, боюсь, не приведется,- по одутловатым щекам резко постаревшего за последние месяцы станичного атамана катились слезы.
Иван ни словом не обмолвился о том, что он видел в станице под Петропавловском, и что именно подвигло его забрать с собой в "отступ" беременную жену. Он понимал, что и другим его родственникам оставаться в станице небезопасно. Тесть - станичный атаман, богатей, батраков эксплуатирует, отец с матерью - родители двух анненковских офицеров, один из которых командует полком, а второй руководил расстрелом ленинских посланцев-коммунаров. Но, в то же время он осознавал, что старики вряд ли выдержат столь тяжкий путь. Тем более семьи придется везти на санях, а это замедлит скорость движения. Верхом? Ну, ту же Домну Терентьевну верхом было представить сложно, ей и пешком-то по еще некрепкому иртышскому льду идти более чем опасно. Потому Иван с тщательно скрываемым облегчением воспринял отказ родителей, и его и Полины, ехать с ними.
Прощание не могло не быть тягостным, в глазах родных стояли слезы, предчувствие, что видятся в последний раз, охватило всех. Ивану было легче, он уже успел отвыкнуть от дома. Полина переживала это болезненно, обнимала мать, отца, свекровь, свекра. Они ее заклинали быть осторожной, давали советы, как легче перенести дорогу, токсикоз... Тихон Никитич, вдруг стал просить прощения:
- Прости меня дочка... не смог я сделать так, чтобы ты хоть ребенка родила в спокое. Прости, время такое, что и родиться на свет тяжело...
Сначала Полина собиралась взять с собой много вещей, особенно из одежды, но потом отказалась от этой затеи - верхом все это никак не увезешь. Но деньги, деньги она взяла все, что у них были, и все что дал Тихон Никитич. Атаман предвидя, что здесь ему его сбережения уже вряд ли понадобятся, отдал дочери все золото и серебро, и самые ценные ассигнации, в первую очередь николаевские.
Кроме Ивана взяли с собой жен еще несколько казаков, остальные нагрузились лишь теплыми вещами, да провизией. Их родители узнав, что старики Фокины и Решетниковы не поехали, прикинули, что уж если эти не едут, то им-то тем более не след особо боятся пришествия красных. Многих также отпугнула зимняя дорога, летом на "отступ" решилось бы куда больше народу...
Иртыш перешли так же, как и два дня назад, когда шли в станицу. Уже на левом берегу в атаманском табуне выбрали себе лошадей для женщин, а некоторые заменили и своих строевых, поранившихся и заболевших - Тихон Никитич дал такое разрешение, куда ему было беречь собственность, которую вот-вот красные отберут. "Пострела" Полины еще с лета на пароме переправили в табун и сейчас он с радостным ржанием встретил хозяйку. Но, когда Иван его заседлал и помог жене сесть, жеребец запрядал ушами и задергал удила, ибо уже давно не ходил под седлом, и от того, что всадница, будучи беременной, да еще в зимней одежде, оказалась непривычно тяжелой. Другие женщины, хоть и не беременные, но в отличие от Полины устойчивых навыков верховой езды не имели, да и лошадей им мужья подводили первых попавшихся - выбирать было некогда. Сначала ехали очень медленно, с частыми остановками. К счастью по пути не встретились ни бандиты, ни партизаны. Но при переходе "Чертовой долины" на этот раз не повезло - попали в буран. Чтобы не быть погребенными под снегом, пришлось остановиться у сопки, с противоположной от ветра стороны и почти сутки пережидать разыгравшуюся стихию. Обратный путь занял вдвое больше времени, тем не менее, уложились вовремя, догнали Армию на исходе пятых суток уже в Сергиополе.
Что сразу бросилось в глаза Ивану, заметно увеличившийся, и без того бывший большим обоз с беженцами. Кроме семей казаков к нему присоединись семьи бежавших из Семипалатинска купцов, чиновников и членов семей офицеров 2-го степного корпуса. Отдельные из "новых" беженцев, особенно купцы, путешествовали с относительным комфортом, на рессорных бричках, крытых повозках, некоторые везли свои пожитки аж на нескольких подводах. У Ивана сразу возникла мысль, что неплохо бы устроить Полину в одну из таких комфортабельных повозок, и чтобы там за ней могла, случись чего, присмотреть какая-нибудь женщина. Но хлопотать по этому поводу ему не пришлось. Едва они оказались в расположении армейского обоза, Полину окликнула девушка в дорогой собольей шубке и такой же шапочке. Это была Лиза Хардина. Подруги радостно со слезами долго обнимались, и тут же Полину пригласили в просторную, крытую теплой кошмой, похожей на киргизскую кибитку... целоваться там уже с лизиными родителями, отвечать на расспросы об матери и отце, выслушивать осуждение за их отказ идти в "отступ". Уж они бы их всех тут приняли и обогрели, но раз так случилось, то уж дорогую Полюшку они от себя ни за что не отпустят. Потом подруги уединились и стали чуть не взахлеб шептаться, как в старые добрые гимназические годы... А Иван, с облегчением вздохнув, поспешил сначала в свой полк, а оттуда в штаб, докладывать атаману о прибытии...
Анненков пребывал не в лучшем расположении духа. Обстановка складывалась более чем скверная. С севера, теснимые красными, части корпуса генерала Бегича отступали вслед за основными силами. Этот "барьер" был очень ненадежен, войска Бегича могли просто обратиться в паническое бегство и, слившись с основными частями Армии, внести дезорганизацию в ее ряды. Потому атаман принял решение отступить еще дальше на юг и организовать оборону, используя складки местности на фронте в сотню верст, упираясь одним флангом в озеро Балхаш, а другим в соленые озера Алаколь и Сасыколь. Бегичу же предписывалось, как можно дольше сдерживать красных под Сергиополем. Об этом он и сообщил Ивану, сразу поставив задачу и его полку: находиться в арьергарде, прикрывать отход Армии и обоза. При упоминании обоза лицо атамана исказила недобрая гримаса, не оставлявшая сомнений - он с удовольствием бы от него избавился.
Иван вновь поспешил в обоз и застал жену там же, где оставил, в уютной, хорошо протопленной кибитке Хардиных, по-прежнему оживленно беседующую с Лизой. Она рассказывала подруге, что ощущает и чувствует при беременности. Увидев Ивана, Лиза тактично оставила их вдвоем.
- Поля, послезавтра вся Армия выступает на юг к Урджару. Я с полком остаюсь в арьергарде, вас прикрывать,- шепотом, чтобы раньше времени не распространять слух об отступлении сообщил Иван.
- Как... так быстро... без всякого боя?... Но это же означает, что красные теперь точно придут в Усть-Бухтарму. Господи, что же будет с папой, с мамой?...- сразу сообразила, чем грозит очередное отступление Полина.
- Бог даст, все образуется. Тихон Никитич, он ведь ни в чем не замешан, его и спрашивать не за что. А атаман он не назначенный, а выборный,- пытался утешить ее Иван.
- Найдут за что, и твоих тоже. Неужто, нельзя их остановить!? У Анненкова же целая армия!- негодовала Полина.
- Нельзя Полюшка... Я это под Петропавловском понял. У Колчака таких армий несколько было, и то они их остановить не смогли. Их намного больше чем нас, и организация у них лучше,- со вздохом покачал головой Иван.
- А у Анненкова разве плохая организация. Я тут посмотрела, послушала... все на него надеются, боготворят, его приказы - закон,- возражала Полина.
- Это только здесь, у атамана, он человек жестокий, волевой. А так, в большинстве других белых частей почти сплошь безвольное командование и отсутствие дисциплины...
С утра 15-го декабря, по небольшому морозцу Армия, артиллерийский парк, а за ними огромный, разбухший обоз двинулись на юг. Иван с полком оставался в Сергиополе, ждать главные части корпуса Бегича, авангард которых уже начал занимать места дислокации уходивших анненковцев. Корпус Бегича тоже имел большой обоз с беженцами, только в отличие от Семиреченской Армии здесь боевые части и обоз шли вперемешку, так что со стороны казалось, что там гражданских лиц и детей больше, чем солдат и офицеров. Они отступали почти не "огрызаясь", не пытались контратаковать противника, позволяя отсекать от себя "куски", при этом остальные спешили уйти прочь, даже слыша крики о помощи расстреливаемых и насилуемых. Особенную жестокость проявляли, конечно, красные партизаны из крестьян-новоселов, активно помогавшим регулярным частям добивать белых.
Согласно приказа, Иван должен был дождаться прихода штаба Бегича и отходить вслед за Армией. Но он при виде этого воинства понял, что если все сделает, как предписывал приказ, то красные, скорее всего, тотчас же выбьют части Бегича и из Сергиополя, и те по инерции побегут дальше. Чтобы дать время отступавшим, а фактически безостановочно бегущим частям хоть немного прийти в себя, он решил атаковать, передовые подразделения преследующих красных.
Опыт, приобретенный под Петропавловском помог. И здесь успех атаки предопределил элемент полной неожиданности для красных. Они уже успели привыкнуть к беспорядочному пассивному бегству противника, а тут, вдруг, откуда ни возьмись, их атаковала свежие, боеспособные белые, не измученные, на сытых конях. Атака в конном строю одной сотней в лоб, скоротечная рубка и авангардная сотня красного полка обращена в бегство. Другие две сотни атакуют с флангов основные силы красных. И тут сказалось преимущество относительно свежих коней белых над уставшими от марша красноармейскими. Не выдержав натиска, красные начинают отступать. Преследовали их недолго, больше для вида. Иван отдал приказ подобрать своих убитых и раненых и возвращаться в Сергиополь. Потери для такого боя оказались невелики, двое казаков убиты, один павлодарец, второй из станицы Шульбинской из под Семипалатинска, и шестеро раненых. Красные понесли куда большие потери. По дороге назад казаки насчитали только зарубленных и застреленных шестнадцать красноармейцев, да еще добили девятерых раненых, которые не смогли уползти и спрятаться. Убитых казаков похоронили вечером того же дня на местном кладбище, а наутро, отдохнув, выступили вслед за своими.
Купец Хардин ехал в "отступ" на шести повозках. Управляли им его доверенные люди, приказчики, служившие у него, имелась и прочая прислуга, жене и дочке даже прислуживала их горничная. Много чего вез с собой Ипполит Кузмич, чего там только не было, и запас продуктов, и всевозможные обиходные вещи, одежда и белье, в том числе наряды жены и дочери. Две повозки нагрузили всевозможным мануфактурным товаром, которым купец собирался торговать там, где будет суждено остановиться надолго, в Семиречье, так в Семиречье, ну а если придется уходить в Китай, то и в Китае.
Уже более двух лет не видевшие друг друга подруги первые дни буквально не могли наговориться. Лиза, казалось, готова была этим заниматься сутки напролет. Даже некоторое беспокойство за судьбу остававшегося в Семипалатинске интендантского капитана из второго степного корпуса, с которым у нее в последние полгода были определенные отношения, не могли сильно испортить ее настроения. Но Полина, будучи раньше едва ли не такой же болтушкой и хохотушкой... Сейчас, в процессе, вроде бы непринужденного разговора под скрип колес повозки, она могла вдруг впасть в непонятную для окружающих задумчивость, отключиться от всего: она думала об Иване, возможно где-то за этой метелью ведущего бой... отце, матери, свекре и свекрови оставшихся в станице, в которую уже, может быть, пришли большевики. Ее беспокойство несколько ослабло на третий день пути - полк Ивана догнал армию, и он вскоре наведался в обоз, длинной змеей вытянувшийся по грязному снегу, тонким ковром покрывавшим почтово-земский тракт Семипалатинск-Верный.
Основные силы и штаб Семиреченской Армии расположились в станице Урджарской. Сюда же вскоре пришло известие, что с запада через всю киргизскую степь от Кокчетава и Атбасара, через Каракаралинск на Сергиополь отступает также отрезанная от основных сил Колчака Оренбургская Армия атамана Дутова. Они безостановочным маршем преодолели около пятисот верст голой, безжизненной закаспийской степи. Была надежда, что под командованием самого войскового атамана Оренбургского казачьего войска придут более боеспособные войска, чем у того же Бегича и силы Семиреченской Армии существенно возрастут за счет оренбургских казаков. Хоть и неважно относился Анненков к Дутову, считая его одним из основных виновников поражения белых на Восточном фронте, но это известие его, несомненно, ободрило, и он решил помочь Бегичу удержать Сергиополь до подхода туда оренбуржцев. Ряд полков тут же развернулись и под командованием самого атамана вновь направились в Сергиополь, в том числе и полк Ивана. Вернулись анненковцы очень ко времени, ибо Семипалатинская группа красных в составе трех пехотных и двух кавалерийских полков, среди которых особой боеспособностью отличались кавалерийский полк имени Степана Разина, составленный из красных оренбургских казаков и пехотный интернациональный полк, где основной костяк составляли латыши... Так вот, красные наверняка бы опрокинула части Бегича, но совместными усилиями их наступление было отбито.
Незадолго до нового 1920 года Оренбургская армия подошла к Сергиополю с запада. Увы, надежды Анненкова на усиление его армии не оправдались. Дутовцы пребывали еще в более худшем состоянии, чем корпус Бегича, и с ними пришел просто ужасающих размеров обоз с беженцами. Вскоре обнаружилось и еще ряд неприятных "открытий". С Дутовым в обозе прибыли семьи не только чинов Оренбургской армии, но и тех оренбуржцев, что с лета восемнадцатого года служили у Анненкова, вступив добровольцами в его отряд на верхнеуральском фронте. Эти семьи сразу же стали проситься, чтобы их перевели из оренбугского обоза в обоз Семиреченской армии, поближе к своим родным. Отказать испытанным боевым товарищам из своего Оренбургского казачьего полка атаман, конечно, не мог. Таким образом, обоз самой Семиреченской армии довольно существенно увеличился. Но самым ужасным оказалось то, что в Оренбургской армии свирепствовал, кося людей как косой, тиф...
2
Атаманы встретились в Урджаре. Анненков, уже успевший убедиться в катастрофическом состоянии дутовского воинства, издевательски предложил оренбургскому атаману возглавить объединенные силы Оренбургской и Семиреченской армий:
- У тебя опыт, штаб, в котором заседают несколько генералов, а у меня во всей армии один генерал, я сам, и штаба как такового вообще нет...
Дутов от такой "чести" сразу отказался:
- Я измучен до крайности, моя армия не обеспечена ни продовольствием, ни боеприпасами. Ты же молод, полон сил, у тебя авторитет, командуй ты, а у меня болят старые раны...
При упоминании о ранах Анненков оставил свой ернический тон и заговорил откровенно зло:
- У тебя всего три раны, а у меня восемь, одна получена совсем недавно...
Присутствующие при разговоре офицеры тут же разнесли слух, что брат-атаман недавно в боях под Сергиополем получил еще одно ранение, картечью в бок, но как и ранее не подал вида.
Тем временем, преследующие Дутова от Каракаралинска два, ослабленных тем же тифом, красных полка из, так называемой, казалинской группы, были встречены аннековцами и отброшены. Но сомневаться не приходилось, получив подкрепления и передохнув, они вернутся и уже с двух сторон, с севера силами Семипалатинской группы, и с запада Казалинской, возьмут Сергиополь в "клещи". В таких условиях вести успешную оборону было сложно. Ко всему тут еще обозначилась опасность с юга. Красные в Туркестане после разблокирования железной дороге Оренбург-Ташкент получили крупные подкрепления, перебросили их в Верный и начали наступление на южный участок семиреченского фронта, который удерживали казаки-семиреки. Анненков метался между северным и южном фронтами и не мог не ощущать, как эти все усиливающие давление тиски вот-вот раздавят его Армию, внутренние силы которой начал подтачивать занесенный дутовцами тиф. Из тринадцати тысяч приведенных Дутовым бойцов, годными к бою оказалось не более четырех-пяти тысяч штыков и сабель. Остальные лежали либо раненые, либо больные. Сам Дутов самоустранился и "залечивал раны"...
Иван, зная, что Новый год он с полком будет встречать на позициях, отпросился проведать жену. По дороге, на тракте, они вдвоем с ординарцем догнали изрядно забитую всевозможным скарбом кибитку, съехавшую с дороги и застрявшую в снегу на обочине. Обессилевшая лошаденка не могла ее вытащить. Рядом стоял возница и две женщины в шубах и платках. Иван подъехал, и видя, что женщины явно не мужички, учтиво спросил:
- Сударыни, вам нужна помощь?
- Да, пожалуйста, господин есаул, у нас лошадь совсем плохая, помогите пожалуйста вытащить нашу повозку. Вы первый кто остановился, а так все мимо едут, даже не смотрят, а у меня у самой сын офицер,- со слезами в глазах дрожащим голосом говорила одна из них, пожилая, фактически старуха.
Обе женщины выглядели настолько измученными, что наверняка сейчас смотрелись гораздо старше своих лет, старшей можно было дать лет шестьдесят. Вместе с возницей и ординарцем Иван помог таки лошаденке вытянуть нелегкую кибитку с обочины на дорогу. Все это время вторая женщина, та, что помоложе, внимательно из под своей пуховой шали смотрела на Ивана. После того, как он сообщил, что они могут ехать дальше, она вдруг обратилась к нему?
- Вы меня не узнаете, есаул?
- Иван внимательно пригляделся к женщине - на вид лет тридцать, худощавое, нездорового цвета лицо, сухая кожа... и похоже, что сравнительно недавно она остриглась в качестве профилактики от тифа, и потому волосы еще не отросли, по этой причине она, видимо, на людях никогда не снимала шали. Шуба-барнаулка, скорее всего, когда-то сшитая на заказ по фигуре, сейчас была ей явно велика. Что-то отдаленно знакомое, из-за непреодолимой толщи произошедшего за последние несколько лет, искоркой вспыхнуло в сознании Ивана и тут же погасло. Нет, он решительно не мог припомнить эту женщину.
- Ну, вспомните же, Оренбург... я Катя, тогда носила фамилию Рябоконева. Неужели не помните?!- женщина спрашивала почти с отчаянием и обидой.
И только услышав имя, он вспомнил. Имя Кати Рябоконевой тогда не сходило с уст едва ли не всех юнкеров Оренбургского училища. На балах, чтобы танцевать с ней, тогда писаной красавицей, юнкера записывались в очередь. Она училась в одной из трех женских гимназий Оренбурга и была дочерью войскового старшины, занимавшего не последнюю должность в штабе Оренбургского казачьего войска. Оренбургские барышни, особенно симпатичные, были очень привередливы. В основном дочери казачьих офицеров, они отлично разбирались, что из себя представляет то или иное казачье войско, и если сами путались, то их родители вполне могли объяснить, что их ожидает, если выйти замуж за юнкера, который после выпуска уедет, например служить к себе в Забайкалье, или на Дальней Восток. По этой причине особым "спросом" на балах, устраиваемых в юнкерском училище, пользовались либо местные оренбуржцы, либо заведомо "богатые" кубанцы и уральцы. Сибирцы, котировались весьма средне, а с учетом того, что Иван и танцор был так себе, на балах он в основном, что называется, "простаивал". И тем не менее, королева тех балов Катя Рябоконева почему-то его запомнила, а вот он ее... Что с ней стало, ведь она ровесница его Полине и ей всего-то 22 года, а выглядит... Нет, Иван ни за что не узнал бы в этой убогой беженке ту роскошную барышню, из-за которой соперничало столько юнкеров с его курса, считали за честь станцевать хотя бы один танец с ней...
- Что?... Катя... вы!? Извините, как же, как же, конечно... Но столько лет прошло. У меня на лица вообще память слабая, извините... А вы, надо думать, с обозом атамана Дутова прибыли?... Постойте, вы же замужем за Костей Епифанцевым. Вы, наверное, сейчас к нему и едите,- догадался Иван
- Да-да, к нему, вы его давно видели... он здоров... он!?...- это подскочила уже вторая женщина, по всему мать Кости.
- Да как вам сказать, ведь мы в разных полках служим... Но вроде с ним все в порядке, он у нашего атамана в оренбургском полку, сотней командует... Видите ли, я с ним наверное уже месяца два как не виделся,- признался Иван, чувствуя некую неловкость от того, что не может сообщить жене и матери своего сокурсника ничего существенного о нем, и поспешил перевести разговор в более деловое русло, стал расспрашивать о том, как они добирались от Оренбурга...
Как и следовало ожидать, обе женщины преодолели с отступающей армией Дутова тяжелейший путь через голую пронизываемую зимними ветрами киргизскую степь. В дороге от тифа скончались отец и мать Кати. Иван взялся проводить женщин до обоза Семиреченской армии, откуда они уже вполне могли дать знать на позиции, где дислоцировался оренбургский полк, своему сыну и мужу...
Хардины с пониманием отнеслись к три недели не видевшим друг друга супругам. Они сделали все, чтобы те могли уединиться... Хардины путешествовали не просто с комфортом, например, с туалетом внутри, а с невиданными удобствами, из которых "вершиной", конечно же являлось то, что одна из кибиток была оборудована так, что в ней можно принимать ванны. По этой причине в друзья к ним набивалось много всякого беженского народа, но в свою "походную баню" Хардины кроме, конечно, Полины и своих приказчиков никого не пускали. Естественно, вымылся там и Иван... вместе с Полиной. После совместной ванны, смыв с себя "пуд" походной грязи, Иван, посвежевший, в чистом белье, прихлебывая душистый чай, рассказывал Полине, как встретил жену и мать своего однокашника. Рассказал, о том, что они пережили в дороге и как неважно выглядят... Полина со своей стороны выразила бытовавшее среди беженцев общее мнение:
- И как же их атаман довел свою армию до такого жалкого состояния? Все просто возмущены. Привел тифозных, совершенно никуда не годных людей, и это называется генерал...
Иван в ответ несогласно покачал головой:
- Нельзя так строго судить Поля. Я хоть лично не знаком с Дутовым, но еще в училище много о нем слышал. Он ведь буквально за год до моего поступления ушел оттуда. Все юнкера, кто у него учились, в один голос отзывались о нем, как о прекрасном преподаватели и редкой души человеке. Просто не каждый хороший человек и даже отличный педагог способен руководить, когда вокруг такой хаос, командовать той же армией. Дутов, видимо, не может, а Анненков, про которого вряд ли можно сказать, что он душевный человек, зато он может отлично командовать в любой, даже самой тяжелой обстановке, как говорится, каждому свое...
Вскоре после свидания с Полиной Ивану по возвращению в полк пришлось лично участвовать в серьезной сабельной сшибке. Первопричиной данного событии стала гибель разъезда состоящего из казаков усть-каменогорского полка, случившаяся где-то за несколько дней до того. Полковой разъезд обнаружил в степи конную разведку красных, численностью не менее взвода. Казаки стали неспешно рысью уходить, "заманивая" противника поближе к расположению основных сил полка. Урядник, старший разъезда, почему-то решил, что это обычный взвод красных кавалеристов, набранных из мобилизованных крестьян, которых они презрительно именовали "ездящей пехотой". Но на этот раз он непоправимо ошибся, то были "каширинцы", красные оренбургские казаки из знаменитого полка Степана Разина. Красные сразу пустили коней в намет и стали быстро настигать вовремя не перешедших с рыси на галоп белых. Догнали они их в степи и всех без остатка изрубили. Когда Иван увидел привезенные в расположение полка тела казаков из того разъезда, он по "качеству" сабельных ударов сразу определил, что у противостоящего им противника наряду с "ездящей пехотой" появились искусные и беспощадные рубаки, казаки, перешедшие на сторону большевиков. Эта "летучая красная разведка" еще два раза в течении недели так же без остатка "вырубала" разъезды белых, правда уже не из полка Ивана, после чего за ним стали "охотиться", но сначала безуспешно...
На этот раз разъездом командовал немолодой вахмистр из станицы Уваровской, и он издали успел заметить "летучий взвод" и заблаговременно начать отход... Что заставило красных опять во весь опор начать преследование, хотя до "беляков" было и приличное расстояние, и они сразу стали уходить, что было мочи, нещадно нахлестывая коней? Может быть, их удачливость и неуловимость вскружила каширинцам голову, может понадеялись на своих отличных лошадей... Впрочем, они и на этот раз почти догнали белых, когда опытный вахмистр, срывающимся от быстрой скачки и естественного страха за жизнь голосом, приказал стрелять и начал стрелять сам... Стреляли не столько для того, чтобы попасть в преследователей, сколько для того чтобы их услышали свои. И они услышали. Иван понял из раздающейся издалека беспорядочной стрельбы, что там происходит боестолкновение и лично повел находящуюся под седлом дежурную полусотню на звук выстрелов... Если бы каширинцы не догнали разъезд, живы бы остались и те и эти, но они его догнали...
Иван увидел уже конец драмы, двое красных гнали по полю припадавшего на одну ногу уже обезоруженного вахмистра, последнего оставшегося в живых из того разъезда. Они, видимо, намеревались как-то по-особому половчее его разрубить. Но тут красные заметили скачущих на них белых, потому вахмистру посчастливилось остаться в живых. Уйти, на уже измученных довольно долгой погоней лошадях, у красных не было никакой возможности, и они решили принять бой с вдвое превосходящими их числом белыми...
Оренбургские казаки в отличие от сибирских не все встали за белых. У них имело место довольно сильное имущественное расслоение на казаков зажиточных и голытьбу, и естественно голытьба "клюнула" на большевистскую агитацию, обещавшая, что "кто был никем, тот станет всем". Но они тоже с малых лет учились скакать на коне и владеть шашкой. А то, что в том взводе были собраны, несомненно, лучшие из лучших в боевом ремесле стало ясно сразу, как только искры посыпались от звонкого лязгания, соприкосновения клинков. Особым искусством управления конем и владения шашкой отличался командир того отряда. В ходе бешеной рубки, длившейся безостановочно минут десять, он лично сумел зарубить двух белых казаков, в том числе одного усть-бухтарминца. К тому времени численное превосходство белых начало сказываться - почти половина коней каширинцев уже не имели в своих седлах всадников и разбегались кто куда, некоторые волоча за ноги застрявшие в стременах своих обездвиженных хозяев. Красный командир в черной папахе с красной лентой наискось, видя такое, решил попробовать уйти и нещадно пришпоривая взмыленного коня, поскакал проч. За ним устремился ординарец Ивана и на более свежей лошади быстро стал его нагонять... Каширинец остановился, неожиданно резко развернул коня и ловким движнием шашки отведя клинок преследовавшего, острием ткнул его прямо в горло. Встречное движение было настолько сильно, что клинок застрял в шейных позвонках и каширинец довольно долго извлекал его, уже из горла лежащего навзничь ординарца Ивана... Иван оказался ближе всех. Почему-то произошедшее его, всегда в бою невозмутимого, буквально взорвало. Этот красный в ходе скоротечного боя уже зарубил подряд трех его подчиненных. Конечно, надо было бы убить его либо из карабина, или догнать сразу нескольким казакам... Но Иван решил, что красный казак должен погибнуть так как он убивал сам, должен быть зарублен и зарублен им лично. Ничем не оправданный риск, но Иван в тот момент не владел собой. Похоже, понял это и каширинец, понял что его не будут стрелять, а будут рубить, и скорее всего решил продать жизнь подороже, и конечно обязательно убить этого офицера, который так горячо на него кинулся... Единственно, что не учел красный казак, что Иван учился в Оренбургском юнкерском училище и отлично знал все секретные сабельные приемы оренбургских казаков, в том числе и тот, который решил применить каширинец на этот раз. Он не стал встречать Ивана лоб в лоб, и состязаться с ним в сабельном фехтовании, он вроде бы стал убегать и в момент, когда противник его настигал, мгновенно покинул седло и скакал уже стоя ногой в одном стремени, и как бы присев, спрятавшись за конем. Это позволяло отгородиться от преследователя и заставить пролететь того мимо. Затем, едва оказавшись сзади, он тут же бы вновь вскочил в седло, и уже рубил ничем не защищенную спину противника. Противоядие здесь было одно - без жалости рубить коня, или, что вообще крайне рискованно, рубануть по почти невидимой руке, которой всадник, спрятавшийся за конем, держится за луку седла. Но последнее было сопряжено со слишком большим риском - то ли попадешь, то ли нет. Рубить коня оно, конечно, куда надежнее, но для казака рубить коня, даже того, что под врагом!... Иван не смог ударить шашкой коня, он ударил по луке седла и попал, напрочь отхватив сразу все побелевшие от предельного усилия пальцы каширинца на его левой руке. Тот с диким криком повалился, едва успев выпростать ногу из стремени, вскочил, выпученными глазами посмотрел на свою изуродованную ладонь, и отбросив шашку которую сжимал правой, стал спешно доставать маузер из деревянной коробки ... Но одной рукой это было делать неудобно, да и Иван не дал ему для этого достаточно времени, он тоже умело владел конем, успел развернуться и на полном скаку рассчитанным, с детства отработанным ударом наискось раскроил череп командиру "летучего отряда" из красного полка Степана Разина...
Обозы, беженцы... ничто так не раздражало Анненкова. Он видел, что даже его верные атаманцы, у которых в обозе находились семьи, постоянно стремились в тыл, проведать жену, детей, стариков. Обоз сковывал армию, влиял на моральный дух. Люди расслаблялись, казак, проведший ночь в обозе с женой, возвращался в строй не совсем таким, каким был до того. В его сознании семья уже занимали основное место, отодвигая брата-атамана на второй план. И еще одна "головная боль" мучила атамана. Он смог обособить свои полки, чтобы они не мешались ни с дутовцами, ни с людьми Бегича. Это позволило избежать заражения его основных сил микробами разложения. Но одно подразделение разложилось полностью и из числа его "родных". Это был карательный "отряд особого назначения" подчинявшийся начальнику контрразведки есаулу Веселову. В условиях, когда уже нет нужды подавлять бунты плоховооруженных крестьян, сжигать деревни, казнить, пороть, насиловать... а приходилось отбивать атаки регулярных, хорошо вооруженных войск противника, ходить в контратаки, нести изнуряющую караульную службу, не спать ночами, мерзнуть, рисковать быть зарубленным в сабельных сшибках... Для этого опасного, тяжелого и нудного ратного труда каратели оказались совсем непригодны. После того, как они пару раз обратились в паническое бегство, оголив фланг кирасирского полка, которому были приданы, атаман приказал отвести этих "лихих" вояк в тыл, подумывая о суде над наиболее "отличившимися", с последующим назидательным расстрелом. Так он поступал всегда. Но обстановка вдруг подсказала совсем другое решение наболевших вопросов - возможность избавиться одновременно и от не желавших воевать на передовой карателей, и от отосточертевшего обоза, по рукам и ногам вязавшего Армию.
3
Карательный отряд есаула Веселова насчитывал около сотни человек, среди которых было немало разжалованных за различные преступления офицеров, унтер-офицеров, вахмистров, урядников. Они в основном беспробудно пьянствовали, не слушали ни чьих приказов. Все ждали, что вот-вот крутой и скорый на расправу атаман отдаст приказ всех их во главе с Веселовым поставить к стенке. Но тот чего-то медлил. Более того, незадолго до Нового года он отдал распоряжение отряд из прифронтовой полосы отвести в тыл и будто бы невзначай каратели, не дойдя до места назначения, остановились неподалеку от расположения армейского обоза. Так же, вроде бы случайно, лагерь беженцев и та часть обоза, которая усиленно охранялась, где размещались возы с боеприпасами, продовольствием и фуражем... они оказались разделенными и находились в десяти верстах друг от друга. Таким образом, отряд Веселова оказался рядом с беженцами, охрану которых осуществлял бывший ВРИД начштаба штабс-капитан Сальников с полутора десятками легкораненых казаков...
В степи зимой частенько случаются бураны. Бурной выдалась и новогодняя ночь. Неделю перед тем стояла оттепель, но где-то к вечеру 31-го декабря повалил снег и подул порывистый восточный ветер, закрутивший снежную круговерть. Полина с семьей Хардиных находилась в их походной юрте-кибитке. С приближением двенадцати часов ночи разлили шампанское. Пили за новый 1920-й год, за то чтобы он стал более счастливым, чем уходящий, ну и, конечно, за тех, кто с оружием в руках наперекор судьбе и всем невзгодам противостоят большевикам. Полина не пила, лишь когда пили за Ивана, она чуть пригубила. Врач из армейского госпиталя, у которого она консультировалась, категорически запретил ей всякое спиртное... В соседних повозках и палатках беженцы всяк по своему пытались отпраздновать Новый год. Начальник лагеря штабс-капитан Сальников, тоже встречал праздник со своими женой и дочерьми. Подчиненные ему караульные не захотели мерзнуть на улице, и, спрятавшись в возу с сеном, распивали припасенный самогон. Лагерь фактически никто не охранял. Да и как предвидеть, что для беженцев, находящихся в глубоком тылу Семиреченской Армии, где совсем недавно до основания выжжена красная зараза и никаких партизан просто быть не могло... Что смертельная опасность для них исходит на этот раз вовсе не от красных.
Веселовцы пьянствовать начали еще с полудня. Новый год встретили стрельбой, дикими криками и залихватским свистом. Арапов сквозь толщу метели посматривал в сторону лагеря беженцев, располагавшийся всего в полутора верстах. И когда один из "соратников", перехватив его взгляд, вожделенно крикнул:
- Эх, сейчас бы еще баб пощупать-помять!
Арапов с готовностью поддержал:
- Не плохо бы... А что братцы, не сходить ли нам в гости, чем вхолостую самогонку жрать. Может там найдутся такие, кому скучно Новый год одним встречать!?
Кто-то попытался отговорить, кто-то отказался, но с полсотни охотников набралось. Каратели без оружия не ходили никогда, привычно захватили его и на этот раз. Есаул Веселов лежал мертвецки пьяный, но это ничего не меняло, даже если бы он был трезв, удержать бы никого не смог. Эти человекообразные существа в таких ситуациях повиновались только животным позывам своего организма. Да, они боялись атамана, но спиртное заглушило и этот страх, к тому же и шли-то вроде бы с мирными намерениями, разделить новогоднее празднество со скучающими без мужчин женщинами, коих в обозе пруд пруди.
Пьяная орава беспрепятственно вошла в лагерь, стреляя в воздух, размахивая револьверами и бутылками с самогоном. Переполошив всех, они разбрелись по повозкам, палаткам, шатрам, юртам, бесцеремонно вторгаясь в компании, где большую часть составляли женщины. Их где принимали, где отвергали... Арапов искал конкретных людей - семейство купца Хардина. И цель бывший хорунжий преследовал вполне определенную - он знал наверняка, у купца есть деньги, большие деньги. Он уже давно сообразил что с "белым делом" кончено, а раз так, то с его "заслугами" оставаться в красной России равносильно самоубийству. Значит надо уходить за кордон. А там без денег делать нечего. К дочери Ипполита Кузмича у Васьки имелся и личный счет - ее он считал основной виновницей своего разжалования. Именно Лиза, когда расследовали убийство совершенное им на балу, и свидетели-офицеры из чувства солидарности стали его всячески выгораживать, а многие барышни просто испугались свидетельствовать против него... Так вот, именно Лиза дала исчерпывающие показания. Потому мстительный Арапов вынашивал план, как сразу "прихлопнуть" двух зайцев. Ему нужна была паника в лагере беженцев, под прикрытием которой он и намеревался сотворить свое черное дело. Для этого он добыл у провиантского вахмистра, с которым имел "дела", сбывал ему награбленное в карательных "экспедициях"... Так вот, он закупил много самогона и с его помощью "подготавливал" сотоварищей, сам лишь притворяясь пьяным. В нужный момент он подбил их идти в лагерь беженцев, где нетрезвые, привыкшие к насилиям каратели должны показать себя "во всей красе". Разыскать походную кибитку Хардиных было несложно, у них у одних из немногих сверху имелась небольшая труба от печки-буржуйки, из которой тянуло сбиваемым ветром на сторону дымком. Арапов постучал в дверцу. Когда ему открыли, довольно вежливо попросил разрешения войти...
Здесь встречали праздник в семейном кругу, отец, мать, дочь и Полина, тоже фактически родная. Своих молодых приказчиков, выполнявших сейчас обязанности возниц, и горничную Ипполит Кузмич отпустил встречать Новый год, кого к друзьям, знакомым, кого к девицам, с которыми они успели познакомиться, либо в пути, либо знали еще по Семипалатинску. Все способствовало осуществлению замыслов Васьки, семья купца вся в сборе и без посторонних... почти. Это почти означало, что Арапов никак не ожидал увидеть тут же и Полину. Не показав и тени колебаний, Васька по прежнему вежливо обращался к хозяевам, припоминая уроки этикета, когда-то преподаваемые ему в кадетском корпусе:
- Милостивый государь и милостивые государыни, не соблаговолите ли вы пригласить к своему столу и очагу бедного, замерзшего казака? А то я Бога молю, хоть кого-нибудь знакомого встретить. И вот, какое счастье, Ипполит Кузмич, Антонина Власьевна, Елизавета Ипполитовна, и даже вы здесь, Полина Тихоновна... честь имею. Соблаговолите, ради Христа... О, гляжу у вас даже шампанское имеется. Кажется, сто лет не пил шампанского, вкус позабыл, только помню, что-то неземное...
Хардин был крайне смущен. Он, конечно, слышал пальбу и крики с улицы, но не обеспокоился, и успокоил женщин. Он подумал, что в лагерь прибыли фронтовики, отпущенные на Новый год в семьи, и теперь вот они, таким образом, сигнализируют о прибытии своим родственникам. Но, увидев Арапова и отлично зная, где в данный момент "служит" сей тип, купец понял, что за "фронтовики" пришли в лагерь. Тем не менее, он не решился отказать бывшему хорунжему, помня еще по осени 18-го года, когда тот был вхож в их дом, его буйный норов и несдержанность.
- Ну что ж, прошу... присаживайтесь, откушайте с нами, выпейте, Василий Васильевич,- миротворческим тоном пригласил непрошенного гостя к столу Ипполит Кузмич.
Несмотря на гудящую от березового пламени печь внутри кибитки было довольно прохладно, так как ветер задувал во все щели и за столом женщины сидели в накинутых на плечи шубках. До того довольно оживленная беседа с появлением Арапова прервалась, и воцарилось напряженное молчание. Тем не менее, бывший хорунжий вроде бы проявлял самые мирные намерения. Он расстегнул свой полушубок, снял папаху, предварительно стряхнув с нее налипший снег, перекрестился на образ, взял поданный хозяином бокал с шампанским:
- С Новым годом, и за здоровье присутствующих дам!
При этом тосте, Лиза состроила презрительную мину на лице. Провозглашать здравие дам, когда год назад, публично, как собаку застрелил ни в чем не повинную девушку...
Арапов не сомневался, что изображать благовоспитанность ему придется не долго, ибо, вот-вот должен произойти какой-нибудь инцидент, который неминуемо перейдет в столкновение с обязательным применением оружия и кончится кровью и насилиями. Он хорошо знал нравы своих "сослуживцев" по карательному отряду, как легко и быстро, особенно будучи пьяными, они стервенеют, рубят и стреляют без разбора - он и сам был одним из них. Наверняка они станут нагло навязываться в уже сложившиеся компании, приставать к женщинам и сцепятся с такими же пьяными легкоранеными казаками, отпущенными из госпиталя к семьям. Так же вполне вероятно, что кто-то из казачек, чьи мужья сейчас держат фронт, бросят заслуженный упрек "опричникам", пьянствующим в тылу, и тогда...
Васька ждал, когда в лагере начнется заваруха, и на фоне стрельбы и всеобщего шума на крики семьи Хардиных никто уже не обратит внимания, а может и не услышат. Он приставит наган к голове купца и заставит отдать все ценности и деньги, а потом, если шум в лагере будет продолжаться достаточно долго, свяжет отца и мать и на их глазах изнасилует дочь. Дальше по обстоятельствам, либо отдать все семейство своим сотоварищам, к тому времени уже ставшими в лагере хозяевами, а самому найти коня и скрыться... Если же опричникам не повезет и они не смогут овладеть лагерем, он просто перестреляет все семейство и опять же скроется... Но нежданное присутствие Полины, заставило Арапова на ходу менять заранее продуманный план...
Васька всегда завидовал Ивану. Тот и в корпусе был в отличие от него на хорошем счету, и благополучно окончил его, и в юнкерское поступил, потому и офицером он стал раньше его, и в чинах опережал... и женился на первой невесте в станице. А сейчас их вообще не сравнить, Васька разжалованный рядовой казак, презренный "опричник", а Иван есаул, комполка, на хорошем счету у Анненкова. И еще, Арапов уже давно, по-своему, по-хулигански, или как это говорили в Бухтарминском крае, по варначески жаждал обладать Полиной. Но еще никогда ему и близко не выпадало такой возможности. Об этом ему только и оставалось, что мечтать. И вот, наконец, такая возможность представилась.
Полина, увидев Ваську, не испугалась, лишь посетовала про себя, что их такое относительно уютное празднество нарушено. Но Васька вел себя вполне учтиво, и она перестала о нем думать. Ее мысли блуждали далеко, за этой многоверстной стеной сплошного бурана, в степи под Сергиополем с Иваном, в милой Усть-Бухтарме, с родителями. А Васька, жадно проглатывая поставленную перед ним еду, умудрялся одновременно энергично двигать челюстями и незаметно исподлобья не отводить от нее глаз. С уже сильно заметной беременностью, еще более округлившей ее, в накинутой на плечи короткой беличьей шубке, она ему казалась желанной как никогда прежде. Он успевший познать за свою недолгую жизнь очень многих женщин, самых разных национальностей и сословий, часто их просто насиловавший... он уже давно исподволь думал о ней, он хотел ее всегда и сильнее кого бы то ни было. И вот сейчас, это наконец могло свершиться, он осуществит свою самую вожделенную мечту, он не просто овладеет ею, он возьмет ее силой, и не только... он нанесет смертельное, несмываемое оскорбление ненавистному Ивану. Эта мысль вытеснила из головы все прежние расчеты, хотя о золоте купца Хардина Васька, конечно, не забыл...
Штабс-капитан Сальников, выпив несколько рюмок плохого самогона, почему-то решил, что со своей малочисленной инвалидной командой сумеет утихомирить все более наглевших незваных гостей. Поводом же послужило откровенное приставание одного из "опричников" к его старшей дочери. Сальников сначала кинулся на хама с кулаками, затем, выскочив из палатки, стал звать своих караульных. Его тут же свалили и начали избивать. Несколько караульных и присоединившихся к ним "лазаретных" отпускников все же поспешили штабс-капитану на помощь. Началась драка, перешедшая в стрельбу. Сразу застрелили двух "опричников" и одного "лазаретного". Каратели, уже давно томившиеся от вынужденного "простоя", моментально озверели. А убивать и насиловать, им по большому счету было все равно кого, для них уже давно ничего не значили такие понятия как честь, семья... Главное, получить хотя бы сиюминутные животные удовольствия, причинять страдания другим - это им нравилось более всего. Они уже настолько привыкли, что не могли без этого обходиться, как пьяница без спиртного, а кокаинист без кокаина...
Сальникова сразу убивать не стали. Поступили как обычно, когда наводили "порядок" в новосельских деревнях. На глазах отца прямо на снегу изнасиловали жену и обеих дочерей не пожалев и двенадцатилетнюю младшую. Тем временем вакханалия насилии охватила уже весь лагерь, оказавшийся в руках извергов, которых атаман держал на службе, потому как мало кто из нормальных людей согласился бы на такого рода "работу", которую он хоть и не одобрял, но считал необходимой - наводить животный страх на непокорное население, подрывая жестокостью его волю к сопротивлению.
Арапов, как только понял, что в лагере началось то, что он с таким нетерпением ждал, прекратил играть в галантность и со словами: "Ну, вот и кончен бал",- выхватил наган и ударом рукоятки в лоб оглушил купца. Когда Антонина Власьевна закричала и бросилась к упавшему мужу, он хладнокровно сначала трижды выстрелил в нее, а потом столько же в онемевшую от ужаса Лизу. Васька собирался насиловать Полину, насиловать долго и изощренно потому... потому ни Лиза, ни жена купца ему были уже не нужны. Сам же Ипполит Кузмич был еще нужен, он должен был быть приведен в чувство потом, после Полины, чтобы сообщить под страхом смерти, где лежат его золото и деньги, если ему не удастся найти их самому. Но сначала Полина и только она...
Полина стояла в углу кибитки, чуть наклонив голову, застыв в оцепенении с едва не выскакивающими из орбит глазами.
- Ну, что Полина Тихоновна?... Пожалуйте. Теперь, надеюсь, нам уже никто не помешает,- хищно скалил зубы Арапов.- Прошу раздеваться... Или вам помочь?
Дверь кибитки кто-то рванул с такой силой, что отлетел внутренний засов, в проеме из вьюжной ночи появился рослый опричник в распахнутом тулупе, с шальными глазами... Но увидев Арапова и окровавленные распростертые тела остановился в нерешительности.
- Пошел отсюда... это все мое!!- жутким фальцетом заорал Васька. Иди других ищи, здесь баб полно... все наши будут!
Но "опричник" застыл в дверях, таращился и не уходил.
- А ты это... Арап... ты, что же их тут всех раскассировал?... А эту чего ж оставил? Не вишь она ж брюхатая... а на морду да... на морду ничего, и буфера подходящие...
Полине от последних слов, сопровождаемых протягиванием длинной руки к ее груди, сразу вышла из состояния ступора, она отбросила руку и кинулась прочь, мимо пьяно качнувшегося в сторону "опричника".
- Стой сука!- рванулся следом Васька, отбрасывая мешающего ему пьяного.
Откуда взялись силы у Полины, которая до того, мучимая токсикозом, даже ходила с определенными трудностями? Но сейчас она легко и быстро бежала сквозь пургу и снег, инстинктивно бежала туда, где была сооружена временная конюшня с коновязью... А вокруг шел настоящий погром и разграбление победителями вражеского лагеря. Пытавшихся сопротивляться, тут же рубили и стреляли, стоял стон плачь пронзительные детские крики, мольбы о помощи. Женщин выволакивали из палаток, юрт, кибиток, валили на снег, срывали одежду... а кто-то под шумок набивал заблаговременно приготовленные переметные сумы и мешки ворованным.
Полина без платка, одев на бегу шубку в рукава, добежала до коновязи. Ей сразу, почуяв хозяйку, ржанием отозвался "Пострел". На нем не могло быть седла, но уздечка, которой он и был привязан, имелась. Дрожащими руками Полина отвязала своего коня. Чтобы сесть на него в ее нынешнем положении, да еще без седла пришлось вспомнить давно забытые цирковой трюк, которому она еще до замужества довольно долго пыталась научить "Пострела". Тогда она почти добилась своего, жеребец хоть и не всякий раз, но, подгибал ноги и ложился по ее команде. Но даже тогда, в период регулярных тренировок, конь выполнял команду не чаще чем через раз, а теперь, когда с тех благословенных дней минуло столько времени...
- "Пострел"... ложись!!- не своим голосом закричала Полина.
Жеребец вздрогнул всем телом, заволновался, и, видимо, отчаянный пронзительный голос хозяйки непонятным образом заставил его вспомнить забытую науку - он послушно подогнул передние ноги...
Арапов, не зная расположения лагеря и тем более намерений Полины, потерял ее из виду, что было не мудрено в этой мешанине, состоящей из темени, снега, ветра, мечущихся людей, пламени запаленной кем-то юрты. Он и сам заметался, не зная куда кидаться... Но когда Полина отдавала приказ "Пострелу", он услышал, распознал ее голос и побежал на него. Когда подбежал к коновязи, Полину уже верхом на неоседланном жеребце, подняв воротник шубки скакала прочь из лагеря. Арапов схватил первую попавшуюся лошадь, оторвал от коновязи, вскочил на нее и поскакал следом...
В штабе Семиреченской Армии размножали на гектографе новогодний приказ атамана:
"В первые день нового 1920 года, поздравляю все войска Отдельной Семиреченской Армии, желаю счастья и успехов в ратных делах. Твёрдо верю и надеюсь, что наступающий Новый год будет для нас более счастливым, чем конец старого года. Успех красных на нашем Восточном фронте еще не означает полной победы большевизма. Пусть каждый помнит, что мы боремся за восстановления Права, Закона, что в этом деле с нами Бог!"
Где-то к полудню, когда, наконец, утихла пурга, пришло неожиданное и ужасное известие. В степи казачий разъезд нашел полузамерзшего мальчишку на коне, сына хорунжего Атаманского полка, который сумел ускакать из лагеря беженцев, когда его громили озверевшие "опричники". В лагерь сразу послали полусотня из резерва... а потом госпитальную бригаду. Атаман вызвал Степана Решетникова, чья сотня неделю назад сменилась на фронте и теперь в качестве отдыха несла службу по охране штаба, складов и тыловых служб.
- У твоего брата среди беженцев была жена?- спросил атаман, лицом не выдавая никаких чувств.
- Да, брат-атаман. Тама она, находится вместе с знакомым ей семейством купца из Семипалатинска. Дозволь, съездить туда, узнать, что с ней опосля этой ночи.
- Нет... лучше отправь нарочного к брату в полк. Вот я подписал приказ, что он назначается командиром конной группы. Пусть берет одну сотню со своего полка и срочно выступает на перехват этих мерзавцев. Пленных может не брать. Я думаю, он лучше всех сумеет их наказать,- атаман подал бумагу.
4
Иван, превозмогая дурные предчувствия, как на крыльях летел во главе сотни к месту расположения лагеря беженцев. На сборы и преодоления расстояния почти в сотню верст ушло не более пяти-шести часов. По дороге к его сотне присоединялись офицеры и казаки других частей, у которых в лагере были близкие. Когда подъезжали, отряд насчитывал уже более двух сотен человек и сзади нагоняли еще. Только инерция железной анненковской дисциплины удержало большую часть личного состава боевых частей от того, чтобы не сняться с позиций и поспешить узнать о судьбе родных, и если потребуется отомстить. Еще не протрезвевших "опричников" на месте их дислокации обнаружили не более половины. Есаул Веселов ничего вразумительного сообщить не мог, лишь растерянно лупал глазами и повторял:
- Братцы...! Христа ради... я не при чем... я весь день пьяный... спал я!...
Остальные, схваченные здесь же "опричники" заплетающимися языками оправдывались, божились, что в лагерь не ходили. Тут же из лагеря беженцев с обнаженной шашкой во весь опор прискакал подхорунжий, успевший доскакать туда и обратно. В лагере он нашел зарубленными свою мать и невесту. Он, ни говоря, ни слова, наотмашь снес голову Веселову, затем врезался в кучу прочих "опричников". Те врассыпную кинулись в степь, их нагоняли, рубили...
- Всех они там, всех... баб, детей, стариков... христопродавцы! Руби их ребята!- кричал озверевший от горя подхорунжий.
Иван не стал взывать к порядку, его трясло от напряжения, он не знал, что его самого ждало. Он молил Бога... В лагере все кинулись искать своих, но тут уже поработали санитары, отделив раненых от убитых. Иван разыскал знакомую ему кибитку Хардиных - но там никого не обнаружил, только следы крови на полу. Потом побежал в большую палатку, куда складывали трупы. Там увидел Ипполита Кузмича с перебинтованной головой. Купец тихо не то скулил, не то плакал над телами жены и дочери. Добиться от него, где Полина оказалось невозможно - у купца от удара по голове и горя явно повредился рассудок, он не узнавал Ивана. Иван кинулся туда, где располагались раненые... Он метался по лагерю, но Полины нигде не было. Нашел одного из приказчиков Хардина, но тот тоже ничего не мог ему сообщить... Наконец, в госпитальной палатке, его окликнула жена офицера из его полка. У женщины были забинтованы голова и рука, но она находилась в полном сознании, хоть и с мертвенно бледным от кровопотери лицом:
- Вы... вы есаул Решетников... жену ищите... она у вас беременная?... Я видела, как она верхом ускакала. За ней один из них погнался, туда,- она слабо махнула здоровой рукой в сторону горного хребта Тарбагатай, чьи предгорья начинались верстах в трех-четырех севернее лагеря.
Иван побежал к коновязи и сразу распознал следы подков "Пострела" с клеймом усть-бухтарминской кузни. К горам уходила одна единственная "поднятая" над остальной степью дорога. То был санный путь хоть и изрядно заснеженный бураном, но верхом по нему вполне можно было ехать. По сторонам же от дороги, степью невозможно было ни конному проехать, ни пешему пройти - сплошные сугробы и заносы. И на дороге тоже, хоть и не сразу, Иван различил два припорошенных конских следа "Пострела" и еще чей-то.
Передав команду прибывшему с ним сотнику, у которого семья уцелела и он мог более или менее разумно командовать поимкой успевших разбежаться "опричников", Иван взял с собой двух казаков, не имевших родственников в лагере, и поскакал в сторону гор. Снег успел замести следы, но там где вьюга встречала какое-либо препятствие и не перемела дорогу, следы подков просматривались отлично, особенно следы "Пострела". В горах, видимо, метель свирепствовала не столь сильно, как на просторах степи и здесь ехать стало легче. По всему, преследователь не отставал. Иван знал, что "Пострел" резво пробегает небольшие расстояния, но в долговременной скачке не очень вынослив. Преодолев подъем версты в полторы, Иван с казаками достигли относительно ровного горного плато и уже здесь впереди на дороге увидели что-то темное. Сердце Ивана бешено заколотилось, он пришпорил коня...
Поперек дороги лежал бездыханный, вытянувший в предсмертном храпе морду "Пострел". Сзади в его круп было выпушено несколько пуль. Видимо, "Пострел" свалился и истек кровью, и по всему преследователь специально целил в коня. От дороги в сторону виднелись полузаметенные следы... человеческие и конские, они вели туда, где саженей через сто вновь начинались склоны гор, поросшие редким лесом. Иван догадался, что преследователь пытался догнать Полину верхом, и после того, как она соскочила с подстреленной лошади. Но снег вне дороги был довольно глубок, и по нему пешему передвигаться куда легче, чем конному. Иван с болью в сердце представлял всю эту картину. Сначала проваливаясь по колено, а то и глубже по снегу спешит Полина, а сзади на коне ее пытается догнать этот кто-то. Ему всего и надо-то было идти по следу, пока она не обессилит. Но Иван знал, что у Полины есть маленький дамский "браунинг", трофей который он привез с германского фронта. Он дал ей его на всякий случай. "Браунинг", конечно, всего лишь пуколка и эффективен только при стрельбе с очень близкого расстояния. Сумела ли Полина воспользоваться им? Она хорошо ездила верхом, но стрелять... Следы уходили в невысокий сосновый лес, кое-как цепляющийся корнями за каменистую почву. Здесь ехать стало совсем трудно, подъем, камни. Конь едущего рядом с Иваном казака захрапел и попятился, едва не наступив на лежащее тело. Иван буквально вылетел из седла. То был мужчина в дубленом полушубке, лежащий лицом вниз, его папаха валялась рядом. Иван резким движением перевернул тело... Васька Арапов в зловещей застывшей судороге кривил свое небритое лицо. Его полушубок на груди был изорван маленькими дырочками, калибра пуль браунинга. Видимо, те пульки не пробили полушубка, застряв в овчине. Смертельной оказалась пулька, попавшая прямо в тонкий щегольский ус, который Васька кривил в минуты бешенства. Пуля, выпущенная в упор, пробила верхнюю челюсть и застряла где-то в черепе. Тут же неподалеку обнаружили и пистолетик Полины. Видимо, расстреляв все патроны, она его бросила и побежала прочь, не уверенная, что причинила какой-то вред своему преследователю. Дальше на снегу были видны следы только ее зимних ботиков, но снег рядом местами оказался окроплен красными пятнами. "Неужто ранена... только бы была жива",- единственная мысль заполнила все сознание Ивана. Оставив одного казака и коней возле тела, они со вторым побежали вверх по склону, по кровавому следу...
Полину они нашли не очень далеко от трупа Васьки. Обессиленная, в полузабытьи, она лежала, свернувшись и подогнув ноги в небольшой пещере. Нет, она не была ранена. Просто когда Арапов, тесня конем, гнал ее по снегу, со словами:
- Я тебя, суку, насмерть загоню! Пока приплод не сбросишь!... Я из твоего брюха ванькино семя выбью!!...
Здесь у нее от всего по совокупности: стресса, скачки, падения с подстреленного коня, бега по глубокому вязкому снегу - что то случилось в низу живота и пошла кровь... Про пистолет она помнила, но боялась на бегу не попасть в Ваську - тот раньше времени обнаружит, что она вооружена и примет меры предосторожности. Полина ждала, когда он спешится. Васька спешился, когда его случайный конь отказался карабкаться вверх по склону, по камням. Она, упершись спиной в ствол кривой сосны, подпустив ухмыляющегося Арапова, неожиданно для него выхватила из-за спины заранее взведенный браунинг, и в упор, почти не глядя, разрядила его. Не зная, попала или нет, она побежала дальше и только тут увидела, что оставляет кровавый след. Она стала рвать свои нижние юбки, чтобы остановить кровотечение. Кровь вроде бы остановилась, но боль осталась и свинцовой тяжестью вдруг навалилась усталость. Полина нашла природное углубление в скале, куда не задувал ветер и наломав соснового лапника прилегла отдохнуть, дождаться когда хоть немного утихнет эта тянущая боль внизу... Она надолго забылась в полусне-полуобмороке... Очнулась когда кто-то ее стал поднимать, застонала, рванулась, но тут же услышала:
- Полюшка, это я... Ты меня слышишь? Все позади, успокойся. Я донесу тебя, тут у нас кони недалеко. Потерпи милая...
В лазарете Полину сразу положили на операционный стол - у нее случился выкидыш. То был мальчик, не родившийся сын Ивана...
Остатки разбежавшихся "опричников" несколько дней вылавливали по степи и в предгорьях. Некоторых стреляли или рубили на месте, других пригоняли и после короткого суда прилюдно расстреливали. То, на что, возможно, рассчитывал Анненков, удалось лишь частично. Армия избавилась от теперь совсем ей ненужного карательного отряда, но вот от такого "балласта", как обоз с беженцами избавиться так и не удалось. Более того, армейский госпиталь был теперь переполнен ранеными и искалеченными женщинами. Однако, если кто-то и подозревал Анненкова в злом умысле, то вслух говорить не решался. Авторитет брата-атамана оставался непоколебимым. Он по-прежнему регулярно выезжал в войска, вникал в нужды бойцов, делил с ними хлеб и кров. Не раз, когда красные пытались прорвать фронт Армии, он лично возглавлял контратаки. Один его вид, прекрасная кавалерийская посадка, его словно отлитая из железа, не сгибающаяся ни под пулями, ни под ветром фигура вселяла в рядовых бойцов уверенность, воодушевляла. За ним они по-прежнему были готовы идти куда угодно, презрев саму смерть. Вот только в свой армейский госпиталь Анненков больше не заглядывал, ведь там теперь лежало много женщин, а их он вообще не желал видеть, никаких, ни раненых, ни здоровых. Они для него попросту не существовали в ином качестве, чем досадная помеха, обуза...
Несмотря на проявляемую Анненковым бешеную энергию Семипалатинская и Казалинская группировки красных, объединив усилия, после двухдневного штурма 12-го января овладели самым северным пунктом Семиречья Сергиополем, заставив белых отступить дальше на юг. Отстоять стратегически важный перекресток трактов на Семипалатинск, Казалинск, Верный и Зайсан не удалось не столько из-за численного превосходства красных, сколько из-за чудовищной нехватки боеприпасов. После того как Семиреченская армия оказалась отрезанной от транссибирской магистрали, их взять было просто негде.
5
Официально советская власть в Усть-Каменогорске была восстановлена 15-го декабря. В этот день в город, фактически уже оставленный белыми, вошли части повстанческой крестьянской армии Козыря, воевавшей против белых в Северном Алтае. Вступили в город и несколько рот из объединенного отряда "Красных горных орлов" Тимофеева. Срочно вышедший из подполья Бахметьев именно при вооруженной поддержке Тимофеева стал организовывать из оставшихся в живых местных коммунистов что-то вроде нового совдепа. Козыревцы сразу повели себя более чем странно, заняв по отношению к возрождавшейся советской власти едва ли не враждебную позицию.
Город словно вымер, не работали рестораны, кабаки, не торговали на Сенном базаре, закрылись все лавки, ворота на запорах, ставни не открывали даже днем. Обыватель боялся городских боев, но их не было, ибо основные силы белого гарнизона отступили по кокпектинскому тракту на Зайсан. Многие из казаков и офицеров местных самоохранных сил просто разошлись по домам и попрятались. Потому воевать козыревцам и тимофеевцам вроде было не с кем, но сразу обозначилась плохо скрываемая вражда меж ними. Несмотря на то, что по окрестным заимкам собрали всех прятавшихся там коммунистов, надежных людей у Бахметьева оказалось немного, да и из них многие либо болели, либо были еще те вояки. Из прежних членов уездного совдепа остался в живых бывший комиссар по хозяйственным вопросам Семен Кротов, который и в империалистическую войну сумел пристроиться в интендантской части, и все полтора года белой власти благополучно пересидел на заимке у своего знакомого. Он и сейчас хотел что-нибудь возглавить, лучше всего опять "сесть" на хозяйство, чтобы снабжать свое семейство и родственников даровым продовольствием и мануфактурой, но вояка и администратор он был совсем никакой.
В городе возникло двоевластие. В Народном доме заседал новый состав Совдепа, в бывшем управлении 3-го отдела обосновался Козырев со своим штабом. Тимофеев смог предоставить в распоряжение Бахметьева только одну надежную роту из своего отряда, так как остальные были настолько неуправляемы, что он на них сам не мог положиться. Тем не менее, именно силами этой роты и местных коммунистов были совершены мероприятия, которые должны были символизировать, что власть в городе в руках совдепа, или как его стали именовать по-новому уездного Ревкома. Эти мероприятия заключались в аресте всех оставшихся в городе более или менее видных белогвардейцев. Как ни странно не уехали из города ни комендант генерал Веденин, ни ряд других белых офицеров, а также протоирей Гамаюнов, и несколько крупных золотопромышленников. Видимо, они надеялись, что все и на этот раз постепенно уляжется и вернется на круги своя. Павел Петрович более всего боялся, что в городе может возникнуть резня, сведение счетов и т. д. Потому он поспешил препроводить в крепость наиболее одиозные фигуры из прежнего колчаковского руководства. Но козыревцы, среди которых тоже оказались местные уроженцы, попытались перехватить инициативу. Они сами стали проводить аресты и облавы, и в отличие от большевиков тут-же казнить арестованных без всякого суда, в так называемом сенькином логу, за городом. Особенно всех потрясла казнь протоирея Гамаюнова. Бахметьев решил, что до поры не стоит арестовывать главного священнослужителя города и уезда, хоть тот и являлся ярым белогвардейцем - мало ли что, в городе полно верующих. Он и сам не мог подумать, что этим невольно подписал ему смертный приговор. Козыревцы, обозленные тем, что большевики успели арестовать наиболее видных белых офицеров и чиновников, зверски избив Гамаюнова и его дочь, повезли протоирея и нескольких попавшихся к ним младших казачьих офицеров, в том числе и отца Романа хорунжего Сторожева, в сенькин лог и там всех зверски изрубили. Исполин Гамаюнов нашел в себе силы встать перед палачами во весь рост и осенить их крестным знамением, одновременно громовым голосом как с амвона отпуская им грехи:
- Прости их Господи, ибо не ведают что творят!...
Попутно козыревцы проводили и агитацию, по сути эсеровско-местническую, выдвигая лозунги: "Все права крестьянам, долой коммунию. Сибирь - сибирякам. Паши сколько хочешь, скота води сколько можешь. Не нужен нам коммунизм и нищая вшивая Россия". Эти лозунги для многих крестьян и части мещан были очень привлекательны. И хоть Бахметьев до того бодро телеграфировал в Семипалатинск, что большевики твердо держат власть в городе, он понимал, что одной ротой тимофеевских партизан с Козырем ему никак не справиться. Нужно было просить помощи, что было, в общем, тоже небезопасно. Павел Петрович понимал, что с прибытием в уезд частей Красной Армии будет покончено и с Козырем, и с автономией казачьих станиц и поселков и, по всей видимости, с его фактическим руководством города. Но делать было нечего, козыревцы все более активизировались, к ним уже потянулся распропагандированный сельский народ. Бахметьев дал телеграмму в Семипалатинск об истинном положении дел в городе.
Во второй половине января в Усть-Каменогорск, воспользовавшись относительным затишьем на Семиреченском фронте, прислали сразу три полка регулярных сил Красной Армии. Козыревская армия рассеялась фактически без боя, он сам бежал. Вместе с войсками прибыла и "административная" помощь, в виде ЧК и всевозможных комиссаров губкома. Они привезли с собой инструкции и указ о немедленном проведении в уезде продразверстки. Россия не переставала голодать, а в этом благодатном краю, несомненно, имелись значительные излишки продовольствия, которые предписывалось незамедлительно изъять.
Павел Петрович скромно отошел от первых ролей во вновь образованном Ревкоме. Фактически самой весомой фигурой в городе и уезде стал пришедший с войсками некто Малашкин, бывший солдат-фронтовик, уроженец одной из новосельских деревень Зайсанской волости. Он возглавил уездную ЧК. Малашкин сразу повел "линию" на замирение еще не нюхавших советской власти горных станиц Бухтарминской линии, а также на обеспечение обязательного проведения продразверстки во всем без исключения уезде. В конце января, выждав погоду, отряд красноармейцев, имея проводниками тимофеевских партизан, выступил в горы. Сначала довольно спокойно заняли ближайший к Усть-Каменогорску казачий поселок Северный, разоружили не оказавшую никакого сопротивления местную самоохранную сотню. Затем, преодолев заледенелые перевалы и серпантины пришли в Александровский. И здесь обошлось без боя, потому как заранее все пожелавшие не признавать советскую власть казаки во главе с поселковым атаманом Злобиным покинули свои дома и с оружием ушли в горы. Когда красный отряд добрался до Усть-Бухтармы и здесь все обошлось мирно. Казаки, даже те, кто будучи мобилизованными служили у Колчака, в сибирском казачьем корпусе, в момент полного развала белой армии, в ноябре-декабре, с великими мучениями добравшиеся до дома... Они в основном добровольно сдавали привезенное ими оружие. Тихон Никитич тоже добровольно передал командиру красного отряда и прибывшему с ним комиссару знаки своей атаманской власти, булаву и печать, а также ключи от складов с оружием, продовольствием, фуражем. Уполномоченный комиссар стал спешно организовывать волостной Совет, председателем оного временно стал один из захудалых казачишек, который из-за врожденного порока сердца не принимал участия ни в каких боевых действиях, не был никуда мобилизован, и даже в самоохранных силах не состоял, то есть никак не запятнал себя по отношению к советской власти. Но, конечно, такую большую станицу, центр волости нельзя было предоставлять самой себе. Потому здесь оставили небольшой красный гарнизон, благо место для дислокации, крепость, имелось. Тем не менее, красные чувствовали себя пока еще не достаточно уверенно и особой активности не проявляли, никого не трогали, не арестовывали. Отдельные отряды по разным направлениям просто двигались к границе, и если им не оказывали сопротивления, то все обходилось мирно, без стрельбы. Внутреннее обустройство "замиренной" территории оставляли на потом. После Уст-Бухтармы таким же образом "осоветили" и другие казачьи поселки выше по Иртышу: Вороний, Черемшанский, Чистоярский, Малокрасноярский, Большенарымский, Малонарымский, станицы Батинская, Алтайская, Зайсанская...
Относительно спокойная жизнь Павла Петровича под "личиной" страхового агента при белых, и беспокойная, но в общем-то лично для него неопасная в период месячного двоевластия кончилось, и началась жизнь беспокойная и опасная. С приходом своих, он был вынужден работать уже не считаясь с личным временем. Красных войск после разгона козыревцев в городе оставалось немного - большая часть ушла добивать Анненкова, другие "осовечивали" уезд. Потому все местные коммунисты брали винтовки и охраняли мосты, склады с продовольствием. Ведь командиры тех воинских частей, что квартировались в бывших казармах казачьего полка от охраны гражданских объектов всячески уклонялись. У них были свои, военные объекты: крепость, тюрьма, склады с оружием и боеприпасами. Никита Тимофеев надеялся, что Бахметьев станет председателем уездного ревкома, а его "пропихнет" на должность уездного военкома. И он был крайне раздосадован, что бывший руководитель уездного подполья не стал рваться на этот пост, а отошел на второй план. Таким образом, город и уезд возглавили в основном пришлые люди, которым Бахметьев, как человек отлично знавший обстановку, был просто необходим. В этой связи все доносы и наветы на него, о том, что при белых он был крайне пассивен, а жил при этом весьма сытно, как-то тихо "спускались на тормозах". Другое дело начальник уездного ЧК Малашкин. Этот был местным и наверняка имел свои источники информации о деятельности Павла Петровича в тылу врага.
Немного укрепившись в составе нового ревкома, Павел Петрович пристроил свою жену туда же на незначительную, но "пайковую" должность. Ну, а на женотдел Ревкома он выдвинул Лидию Грибунину, надеясь, что та за это, наконец, проникнется к нему чувством благодарности. К тому же в водовороте дел, она уже не будет так мучиться воспоминаниями о расстрелянном муже, и ослабнет, наконец, у нее жажда мщения. Но его ожидания не оправдались. Чем дальше, тем более настойчиво Лидия напоминала, и ему, и самому предревкома о необходимости скорейшего расследования дела о расстреле коммунаров. С тем же вопросом она обратилась и в ЧК лично к Малашкину. Бахметьев в свою очередь переговорил, и с предревкома, и с Малашкиным. Он убеждал их, что в уезде и без того много самых неотложных дел, кругом полно недобитых белых, что до анненковского фронта совсем недалеко... Предревкома Бахметьев убедил, что затевать расследование преждевременно, а вот Малышкин промолчал, лишь подозрительно сверлил его непрязненным взглядом...
В один из первых дней февраля 1920 года в ворота дома бывшего станичного атамана Фокина осторожно постучали. Это был посыльный от Злобина. Тихон Никитич с самим Злобиным встретился вечером следующего дня. Бывший атаман Александровского поселка уже третью неделю скитавшийся по горам со своими людьми, ночующими по заимкам, а то и просто в пещерах... Он настолько осунулся и постарел, что в свои пятьдесят с небольшим смотрелся на все семьдесят. Разговор получился недолгим. Тихон Никитич наотрез отказался, как снабжать злобинцев провиантом и фуражем, так и поднимать против новой власти своих станичников. Злобин, задохнувшись махоркой, стал возмущенно пророчить отступнику "казачьего дела" неминуемую позорную гибель, на что услышал в ответ:
- К смерти я готов, чему быть, того не миновать, но людей, которые мне верят я никогда не баламутил и баламутить не буду, с домов в зиму срывать, мужей от жен, отцов от детей. Они вон со всех фронтов чуть живые только пришли, а сколько уж и не вернется. В каждом доме, почитай кого-нибудь уж недосчитываются, а то и по двое-трое. Нет уж хватит, у меня и дочь, и сын, и зять где-то мучаются, мыкаются, еще и за других отвечать я не хочу, хватит, навоевались досыта...
Тяжелой старческой походкой ушел Никандр Алексеевич Злобин в ночь. А в середине февраля в станицу так же тайно пробрался Степан Решетников. На этот раз он явился не в шикарном обмундировании анненковского сотника, а походил скорее на того дезертира, которого изображал в марте 18-го. Он спрятался на заимке у отца. Вскоре, под покровом темноты, он наведался к Тихону Никитичу. Его бывший атаман встретил с внутренней тревогой, предчувствуя, что принесет он нерадостные вести. Так и вышло. Степан рассказал, что произошло с Полиной в новогоднюю ночь. Тихон Никитич в голос корил себя за то, что отпустил дочь с Иваном. Именно себя он чувствовал кругом виноватым, хотя даже Домна Терентьевна ни разу его не попрекнула. Но в ее глазах он не мог не видеть немого укора. И в самом деле, все вроде складывалось так, что здесь в станице она была бы в безопасности и спокойно доходила беременность и родила в срок. Вон никого большевики не тронули, даже Щербаков, подписавший приказ на расстрел коммунаров не арестован. А там вон как вышло, и ребенка потеряла и такого страху натерпелась, не говоря о прочих лишениях, слава Богу хоть жива осталась. Так же Степан сообщил, что прибыл по заданию Анненкова, собрать отряд из недовольных коммунистами казаков и поднять восстание на Бухтарминской линии, чтобы отвлечь часть красных сил из Семиречья.
- Да, уже больше месяца как. Совсем ни какой мочи мочи держаться, ни патронов, ни снарядов. Одними шашками только и воюем, да тем, что у красных отбиваем,- горестно отвечал Степан.
- Ежели так, то и вашего атамана песенка спета,- скептически предположил Тихон Никитич.
- Как это спета. Ты нашего атамана не знаешь, он и не из таких передряг выходил, чего-нибудь придумает. Нам бы только до тепла продержаться, а там союзники боеприпасов подбросят, или у красных в тылу какой-нибудь пожар загорится. Вон, я слышал они продразверсткой мужиков замордовали, весь хлеб подчистую выгребают.
- Какие союзники, что загорится!? Окстись Степа, с четырнадцатого года война идет, народ устал до невозможности. Сейчас любую власть молча примут, никто воевать больше не хочет. Таких как ты, вас же по пальцам перечесть, которые никак не успокоятся. Вон, Злобин приходил, по белкам да пещерам хоронится. Ну, есть у него два десятка человек, мороженых, завшивевших. Еще может с сотню по горам так же шатаются, а больше вы уже никого с собой не заманите... Но если у тебя так свербит атаману своему пособить, ты к Злобину ступай, а здесь на заимке этой сгоришь зазря, да еще мать с отцом под трибунал подведешь. И еще я тебе скажу, большевики сейчас сильнее всех, и их в России большинство народа поддерживает. Куда уж они заведут, не знаю. В эту их идею, которой они простой народ морочат, всеобщего равенства, я не верю, но народ верит, и потому бороться с ними не вижу возможности, это все напрасное кровопролитие и ожесточение. Кстати, и с большевиками можно договориться. Ты помнишь может, ходил тут страховой агент, оказался большевик, руководил подпольем, сейчас в уезде комиссарит. Недавно приезжал, доводил общее положение на фронтах. Они же уже Красноярск и Иркутск взяли, самого Колчака поймали, судили и расстреляли. И я ему верю, такой человек с бухты-барахты болтать не станет. Вот так-то, Колчака, Верховного правителя. А ты мне тут про своего атамана. Вот с такими, как этот комиссар, Бахметьев его фамилия, с ним всегда можно договорится по хорошему. Это грамотный, умный человек,- пытался убедить Степана Тихон Никитич.
- Значит, Никитич, договариваться, замириться с ними хочешь?! А мне, Ивану, сыну твоему, куда деваться, что делать?! К большевикам на брюхе приползти, на колени бухнуться!? Так на нас по их разумению столько грехов, что они все одно не простят. Володька твой, тюремщиков в Усть-Каменогорске стрелял, зять у Анненкова, тоже ох сколько большевичьей крови полил. Нас ведь все одно к стенке, не сейчас так опосля. Так что же получается, один ты со своим комиссаром договоришься, и за всех нас жить останешься!?- повысил голос Степан.
- Да не шуми ты, Степа... Не дай Бог услышит кто, да в ревком донесут. Знаешь небось, у нас тут в крепости полурота стоит, сразу арестуют,- чуть не взмолился Тихон Никитич.- Ну не могу я знать, как себя дальше большевики поведут. Если здесь в уезде Бахметьев верховодить останется, то я с ним, может, и за всех за вас договорюсь, и всех выручить сумею. Но если у них там новые комиссары заправлять начнут, молодые да ретивые, эти конечно и кровушку польют и дров тут наломают...
Раздраженный и злой, так же как и Злобин, ушел в ночь и Степан. Но к предостережениям Тихона Никитича он прислушался и на отцовой заимке сидел тихо, в станице не показывался. Кроме Тихона Никитича о нем знали только родители да Глаша... Глаша после отъезда Полины не ушла от Решетниковых, с молчаливого согласия стариков, она по прежнему выполняла почти всю хозяйственную работу, потому как, уже начавшей плохо видеть Лукерье Никифоровне стало с ней справляться не под силу. К тому же догадались, наконец, старики Решетниковы, каждый день бьющие поклоны перед иконами за спасение сыновей, что их работница тайно влюблена в Степана. Во всяком случае, они не гнали ее из дому, и та благодарила за то безответной работой. Она как и прежде ждала... ждала Степана. И, наконец, дождалась. Теперь она каждый день в сумерках ходила за семь верст, носила ему еду, стирала белье, чинила одежду, как-то незаметно отстранив от этих дел Лукерью Никифоровну. Та, сильно переживавшая за сыновей, часто хворала и Глаша сделалась в доме уже не только батрачкой.
Однажды Лукерья Никифоровна даже прямо сказала Глаше:
- Ох девка, знаю я про тебя все... в невестки ты ко мне хочешь, Степа наш люб тебе... Мы то не против, но ведь, сама знаешь, он-то тебя совсем не любит, боюсь и не полюбит. Он ведь вообще к бабам стал как лед холодный... Но Бог с тобой, может что промеж вами и сладится...
Степану шел тридцатый год, и после смерти жены, за исключением нескольких случайный связей еще в госпитале, после ранения, он не имел никакого интимного общения с женщинами. И к Глаше в первый день, когда она принесла ему еду, он отнесся как к батрачке, которую родители наняли, чтобы освободить от тяжелой домашней работы невестку. Но природа должна, обязана была взять свое. Редкий молодой мужик, оставшись наедине, с даже непривлекательной молодой бабой не испытает соответствующих позывов. Возникли они и у Степана. Правда, не сразу, а где-то на четвертый день. Глаша, конечно, не противилась. Степан, впрочем, не определил с ее стороны, никакого особого к нему чувства, как и не проявил его сам. Утолив свой "голод", он тут же мгновенно заснул, на том же сеновале. А Глаша, одновременно счастливая, что это, наконец, случилось и несчастная от осознания, что любимый, "выпил" ее как стакан воды мучимый жаждой, тут же равнодушно заснул... Эти "свидания" продолжались больше двух недель. Счастье Глаши закончилось так же внезапно, как и наступило. Степан связался с отрядом Злобина и в одну из ночей, никого не предупредив, ушел в горы. Глаша, принесшая ему на следующий вечер корзину с едой... Она, все сразу поняла и часа три проплакала лежа на сене, вдыхая оставленный им запах... словно предчувствуя, что ее скоротечная любовь закончилась навсегда.
Злобинцы время от времени весьма громко напоминали о себе. Один раз они напали на продовольственный обоз, перестреляли охрану, что не смогли увезти с собой, обложили сеном и сожгли. В другой раз налетели на небольшую деревеньку, перебили членов недавно образованной комячейки... Одновременно с отрядом Злобина действовали еще несколько, но, в общем, их было не так уж много. В целом же в эту метельную зиму 1920 года большинство жителей Бухтарминского края, как казаков, так и крестьян умудрялись существовать, как и предшествующие годы, в общем сыто, консервативно, в свое время не дошел сюда белый террор, пока что и красный не затронул эту глухомань...
Для людей живущих своим трудом, тем более от земли, нет времени хуже межвластия, то есть безвластия. Именно такое время в начале двадцатого года наступило и для хуторян Дмитриевых. Осенью девятнадцатого собрали богатый урожай хлеба, картошки, прочих овощей, даже арбузов как никогда много засолили на зиму. В ноябре родила второго ребенка, девочку, младшая сноха, жена второго сына, фронтовика Прохора. Но после Нового года начались напасти. Сначала налетел Злобин со своими, потребовал харчей и сена для лошадей. И взяли-то не больно много, но так жаль было со всем этим расставаться. Чуял Силантий, не в последний раз заявляются к нему незваные гости. Предчувствие не обмануло старика, в феврале как прорвало, недели не проходило, чтобы кто-то верхами, вооруженные не заскакивал на хутор. То вновь злобинцы, то красноармейцы за ними охотящиеся. И всем надо было сено, овес и стол накрывать, а то и на ночевку устраивать. Запасы, в первую очередь сена, от этих посещений стремительно истощались. От осознания, что впервые для собственной скотины кормов до выгона на весенний подножный корм может не хватить, Силантий так испереживался, что слег, да уж более и не поднимался. С ним случился удар, отнялась вся правая сторона и язык. Из близлежащей кержацкой деревни привезли бабку-знахарку. Она пошептала не то молитву, не то заговор, после чего сообщила, что жить рабу божьему осталось не более дня. С тем и отъехала, увозя с собой в котомке немалый кус вяленой баранины. Но ошиблась знахарка, старый солдат еще пять дней мычал, лежа бревном под образами, на которые все время указывал единственной подвижной рукой, не желая уходить из этой опостылевшей жизни без священника. Сыновья запрягли оставшуюся последнюю не реквизированную лошадь в сани, и старший отправился в Усть-Бухтарму. Знали, что с отцом благочинным куском баранины не рассчитаться, а куда деваться - не умирает старик. Только когда привезли отца Василия, Силантий словно расслабился, успокоился и тихо под монотонные молитвы отошел...
6
После случившегося в новогоднюю ночь, Полина впала в глубокую депрессию. До того ее жизнь в последнее время, даже на фоне ужасов войны, имела довольно прочное логическое обоснование, стержень - вынашиваемый ребенок. Теперь этого стержня не стало. Хотя по сравнению с теми, кто в ту ночь погиб, или стали калеками, она отделалась вроде бы легко. Ну, подумаешь, потеряла не родившегося ребенка. Такое и в мирное время случается, и не в стрессовой обстановке. А тут, когда каждый день люди мрут от завезенного дутовцами тифа, привозят хоронить казаков, погибших в боях с красными... Ее горестное, упадническое настроение после скорой выписки из госпиталя, многие окружающие считали бабьей блажью. Чтобы хоть как-то уйти, отстраниться от гложущих ее сознание дум, Полина пошла служить сестрой милосердия в тот самой госпиталь, в котором лежала, тем более, что и идти-то ей больше было некуда. Близкую подругу и ее семью она тоже потеряла. Ее взяли с радостью, так как убыль в медперсонале была почти как на фронте. Многие сестры и санитары заражались тифом от больных и ложились сами. Армейский госпиталь располагался в бывшей школе семиреченской станицы Урджарской. За тяжелой и грязной работой Полина действительно постепенно "отходила" душой. Молодой организм выздоравливал, помогая восстанавливаться и психике. Она ни минуты не забывала об опасности заразиться тифом, постоянно меняла и стирала свое белье, умудрялась даже в походно-госпитальных условиях более или менее регулярно мыться. Когда в один из погожих предвесенних дней Иван приехал в госпиталь проведать жену... Полина, не улыбавшаяся с самого Нового года, даже когда он навещал её, сейчас вдруг широко, совсем как раньше улыбнулась, подбежала и обняв, зашептала ему на ухо:
- Пойдем... мне сестра-хозяйка ключ от кладовки оставила. Пойдем скорее... я так соскучилась по тебе...
Впервые за почти два месяца, минувшие с той вьюжной ночи, она захотела его - жизнь брала свое.
Здесь же при госпитале подвизался Ипполит Кузмич Хардин. Его разум помутился, но время от времени он как будто становился прежним, говорил разумно, узнавал знакомых, вроде бы все помнил, горевал о жене с дочерью... Но, затем вновь происходил непонятный сбой и он впадал в состояние тихого умопомешательства. Лечить его было и некогда и некому. Но в госпитале его кормили и не гнали. Конечно, персональный уход за ним в свободное время осуществляла Полина. Однажды Ипполит Кузмич, проснувшись среди ночи, начал ее звать. Дежурила другая сестра, но купец был так настойчив, что она разбудила Полину. Когда та, наскоро одевшись, пришла, он вдруг накинулся на нее с упреками:
- Что это такое, Поленька?! Немедленно отпишите своему батюшке Тихону Никитичу. Он мне задолжал. Да-да, сто пятьдесят пудов пшеницы. Задаточек соизволил получить, а хлебушек-то так и не прислал. Нехорошо, напомните ему, я ждусс!...
С большим трудом Полина успокоила Ипполита Кузмича, которому, видимо, привиделся сон из фрагментов прошлой жизни, и в его сознании перемешались и сон, и явь. На следующий день купцу стало хуже, он без видимых причин отказывался от пищи и почти не вставал... Встал опять неожиданно в ночь, когда дежурила Полина и заговорил с ней твердым "разумным" голосом:
- Поля, милая, что-то жгет меня изнутри постоянно, и голова... давит как обручем. Мне, наверное, тут не выжить. Да и жить-то уж ни к чему,- купец запахивая больничный халат опасливо огляделся и, убедившись, что их никто не слышит, тем не менее, говорил понизив голос.- Ближе вас у меня теперь на свете никого не осталось. Вы одна как-то связываете меня с прошлым... Помните, как вы любили во дворе нашего дома с Лизой на качелях качаться... Впрочем, извините, не стоит сейчас вспоминать то, что безвозвратно ушло. Работал, копил, дочку растил...- купец замолчал, явно в преддверии очередного приступа рыданий. Полина хотела его успокоить выразить сочувствие. Но Ипполит Кузмич жестом остановил ее, и, преодолев миг слабости, вновь заговорил твердо.- Поля, у меня есть деньги, золото и серебро, они в поясе, который сейчас на мне. Боюсь, когда я опять впаду в беспамятство, его могут с меня снять. Возьмите его себе, вам они еще пригодятся, а мне... мне уже ничего не надо, смерть близкую чую. Да и сам уж хочу скорее туда... к Машеньке, к Лизочке. Потому и спешу распорядиться тем, что у меня осталось здесь. Товар что я вез, пусть приказчики разделят и бумажные ассигнации тоже. И это еще не все. Я имею немалый вклад в Русско-Азиатском банке в Харбине. Помните, у меня служил некий Петр Петрович Дуганов? Он часто бывал в нашем доме. Так вот, он сейчас служит в том банке. Я составил завещание, в котором объявляю вас моей наследницей. Завещание тоже в поясе. Здесь нет нотариуса и его невозможно заверить. Но я написал письмо Петру Петровичу, в котором обьясняю все случившееся и прошу его вам помочь. Он знает мой почерк и должен вам поверить. Если вы сможете добраться до Харбина, обратитесь к Дуганову, он должен засвидетельствовать мою подпись и печать. Петр Петрович порядочный человек и вас наверняка вспомнит, да и мне немало обязан... Эх, как же это мерзко умирать в такой вот... и семью не сберег, и сам...
В феврале на Семиреченском фронте установилось относительное затишье. Противоборствующие армии несли большие потери от обморожений и тифа, нежели от боевых действий. Анненковцы ввиду недостатка боеприпасов, часто ходили в сабельные атаки. Красные кавалеристы в эти стыки, как правило, не вступали, отходя к позициям своих пехотных частей, выманивая за собой противника под уничтожающий артиллерийский и пулеметный огонь. Наступившие холода противники использовали для отдыха, передислокации и подвоза ресурсов. Впрочем, что касалось ресурсов, то это относилось в основном к красным. Положение же белых становилось все более отчаянным. В начале марта, когда давление со стороны противника возросло, Анненков был вынужден перевести штаб и тыловые службы еще дальше на юг, в Уч-Арал, за линию соленых озер, глубоководного Алаколь и "гнилого" мелководного Сасыколь. Оборону от Урджара до хребта Тарбагатай он возложил на войска генерала Бегича, далее до озера Балхаш фронт держала собственно Партизанская дивизия самого Анненкова. В Уч-Арале кроме штаба, расположился и резерв Армии, включавший в себя, как наиболее боеспособные части, пришедшие с Дутовым и анненковцев отводимых в тыл на отдых и переформирование. На южном участке против войск советского Туркестана действовали части составленные целиком из семиреченских казаков под командованием атамана Семиреченского казачьего войска генерала Щербакова. В тылу этой с трех сторон осажденной территории, контролируемой белыми, в городе Лепсинске размещался штаб атамана Дутова, осуществлявшего по договоренности с Анненковым гражданско-административное управление районом.
Весной в первую очередь активности от красных ожидали с севера и запада, но удар последовал оттуда, откуда не ждали - с юга. 10 марта красные со стороны Верного атаковали семиреков. Казаки-семиреки хоть и воевали на своей земле, за свои станицы, но по уровню боевой подготовки и взаимодействию частей сильно уступали анненковцам, к тому же у них не было такого вождя. Основное сражение завязалось у крепости Капал. Первый штурм удалось отбить, но уже 20-го марта гарнизон крепости ввиду ухудшения общей обстановки настолько пал духом, что сдал крепость без боя. В результате падения Копала южный фронт Семиреченской армии оказался фактически прорван и развернутые на север и запад основные силы армии могли получить удар с тыла, в спину.
В середине марта активизировалась и Сергиопольская группировка красных. Развивая наступления против войск Бегича, она 22 марта взяла Урджар и оттеснила здесь белых к самой китайской границе. Теперь красные с трех сторон готовились кинуться на свою главную "добычу", на легендарного белого атамана и его дивизию. Анненкову, чтобы не попасть в полное окружение тоже пришлось спешно отступать к китайской границе. Оставляя 25 марта Уч-Арал, он отдал свой последний приказ как командующей Отдельной Семиреченской Армией. Северной группе Бегича и Южной Щербакова он предписывал немедленно уходить за границу. Сам же во главе своей дивизии начал отход к Джунгарским воротам. К тому времени даже в его "родных" войсках уже шло разложение, целые подразделения выходили из повиновения и сдавались красным. Рушились как фронт, так и тыл.
То, что вовсю разлагается тыл, стало очевидным 26 марта, когда на сторону красных перешел помощник командарма по снабжению полковник Асанов, командовавший тыловыми службами армии. Уже будучи у красных, он написал и передал свой приказ, в котором предписывал всем подчиненным себе частям и службам прекратить боевые действия против Красной Армии. Этот приказ с помощью красных лазутчиков распространили не только в тыловых частях, но и едва ли не по всей Армии. Естественно, он внес немало паники и в без того с каждым днем все более дезорганизующуюся Семиреченскую Армию.
Иван отступал вместе со своим полком, в котором людей уже и на дивизион не набиралось. И ему передали бумагу с приказом Асанова. Его сразу же обожгла мысль - Асанов предатель. И тут же еще более ужаснувшая догадка: госпиталь, как и все прочие тыловые подразделения в непосредственном подчинении Асанова. И если начальник госпиталя выполнит этот приказ, то Полина попадет к красным. Он построил полк и разъяснил ситуацию. На излечении в госпитале оставалось еще немало родных и близких казаков его полка. Иван уже не мог приказывать, измученные люди, казалось, жили одной надеждой - хоть немного отдохнуть, выйти из-под пресса ежедневной смертельной опасности. Он мог только вызвать добровольцев, готовых с ним поехать в село Осинки, где оставался армейский госпиталь. Таковых набралось около трех десятков человек.
В Осинках, где кроме госпиталя размещалось и еще ряд тыловых служб Семиреченской Армии, царила растерянность и паника. Приказ Асанова вызвал неоднозначную реакцию. Кто-то требовал не исполнять приказы предателя, кто-то, напротив, призывал полностью его исполнить и сдаться на милость красных, чем уходить с атаманом в Китай и мучиться на чужбине. Полина, уже пять дней как похоронившая Ипполита Кузмича, скончавшегося тихо, во сне... Она переживала приступ меланхолии в связи с не дающими ей покоя воспоминаниями, ибо очень большая часть ее жизни была связана с семьей Хардиных, которые все, на ее глазах в сравнительно короткий срок ушли из жизни. Эта меланхолия прервалась 27 марта, когда в госпитале зачитали приказ Асанова. Ходячие больные, офицеры и большинство казаков сразу стали собираться уходить с Анненковым, но были и те, кто раздумывали. Некоторые из "лежачих" в нервном порыве кричали, чтобы их добили, но не оставляли большевикам. Женщины лежащие в госпитале, больные и раненые, вообще не знали, что делать, куда податься. Многие из них не имели понятия, где сейчас находятся их мужья, служащие в боевых полках. Полина пошла к начальнику госпиталя:
- Иван Николаевич, что творится, объясните пожалуйста!
- А, это вы Полина Тихоновна. Извините, мне некогда. Приказ слышали? Я должен... обязан его выполнить. Асанов мой непосредственный начальник,- военврач говорил скороговоркой, но чувствовалось, он весьма доволен этим приказом. Что ему, он врач-хирург, он и при большевиках оперировать будет, в боях он не участвовал, его расстреливать не за что. Так за чем же идти в Китай, продолжать эти муки?
- Асанов предатель! Неужели вы этого не понимаете!?- резко повысила голос Полина.
- Не знаю, голубушка, не знаю, но у меня на руках приказ, который я должен исполнить.
- Когда Анненков узнает об этом приказе, он его отменит!
- Хм...Анненков... где он сейчас ваш Анненков? Поди, уже до самой границы добежал. А нам все равно раненых эвакуировать подвод не хватит. Да еще через перевалы. Там же высокогорье, ветра, морозы. Если не все, так половина точно такой дороги не перенесет, перемрут. Нет-нет, голубушка, пусть уж лучше здесь остаются. У красных в плену у них больше шансов выжить,- твердо стоял на своей позиции начальник госпиталя.
- Да что вы говорите?!... Их же тут всех стразу постреляют, они же почти все фронтовики, с огнестрельными и рубленными ранами!
- Ну не знаю... тут же и тифозных много, этих, я думаю, не расстреляют, может они и выживут, то же самое гражданские больные... Так, что извините, совсем нет времени, документы вот надо подготовить, чтобы все чин по чину передать. Я, знаете ли, во всем порядок люблю...
Поняв, что начальник не собирается эвакуировать госпиталь, а готов сдаться красным, Полина решила немедленно отправиться к основной колонне отступающих войск, к Ивану. Она бегала по селу, хотела пристать к какому-нибудь обозу или подразделению, не желавшим сдаваться. Но на Север, где находились основные войска Анненкова, почти не было организованного движения, туда все больше самостоятельно скакали одинокие верховые, или небольшие группы всадников. Мысль достать лошадь и тоже ускакать, пришла в голову и Полине. Но как женщине достать лошадь, да еще под седлом... украсть? Она просто не могла этого сделать. Когда, наконец, измученная бесплодными поисками, Полина вернулась в госпиталь, туда прискакал нарочный из Лепсинска. Обосновавшийся там атаман Дутов объявил полковника Асанова изменником, отменил его приказ и в свою очередь приказал всем тыловым частям Армии либо уходить на север и отступать с основными силами, либо идти к нему и отступать на Джаркент и далее в Китай. Большинство тыловиков с облегчением восприняли этот приказ и стали готовиться идти в Лепсинск, это ближе, да и под началом Дутова служить было куда легче, чем под "тяжелой рукой" командующего Армии. Начальник госпиталя как-то в суматохе незаметно исчез и с эвакуацией возникла полная неразбериха, но в конце концов раненых решили увозить в Лепсинск. Полина не собиралась ехать туда же и отступать разными с Иваном дорогами. Она вновь кинулась искать попутчиков собирающихся идти на Север, но таковых долго не находилось...
- Эй, сестренка-красавица!? Поедем с нами,- вдруг предложил ей озорным голосом старший урядник, в форме атаманского полка, у которого из под папахи виднелась характерная "анненковская" челка. Он возглавлял группу из пяти всадников отправлявшихся на север.
- А у вас, что конь лишний есть?- недоверчиво спросила Полина.
- А зачем нам конь. Я тебя впереди себя посажу... быстро доедем,- засмеялся озорник.
- Да ты што... глянь она какая, таку не впереди, а поперек седла класть надо,- теперь уже гоготали все окружившие и теснившие Полину конями всадники.
Полина резко отмахнулась от ближайших к ней лошадиных морд, кони шарахнулись, а она, бросив на всадников возмущенный взгляд, побежала прочь. Судя по всему, они не собирались ее везти дальше ближайшего леса... Уже к вечеру, когда выбившаяся из сил в бесплодных поисках Полина, еле передвигала ноги, к селу с севера подскакала большая группа всадников, в одном из них она узнала Ивана...
7
У входа в ущелье Джунгарские ворота, Армия остановилась. Там, за узким пятидесятикилометровым ущельем кончалась Россия. Кругом лежал твердый "отполированный" ледяным ветром снег. Весь боевой состав выстроен, полки: атаманский, кирасирский, оренбургский, манчжурский конно-егерский... и среди них малюсенький Усть-Каменогорский. Беженцев и членов семей с боевым составом Армии следовало сравнительно немного. Основная масса беженцев ушла с Дутовым южнее, через перевал Кара-Сорык. Армия не была разбита, она отступала в порядке, но уже не могла воевать, на исходе боеприпасы, не было ни тыла, ни флангов. Враг был повсюду и он сильнее во всех отношениях. Анненков в заломленной папахе, с красным обветренным лицом объезжал строй, останавливался перед каждым полком и четким, далеко слышным в морозном воздухе голосом произносил одну и ту же речь:
- Братья! Мы с вами два долгих года неустанно боролись с большевиками. Много всего случилось за это время, но вы были до конца верны мне, а я вам. Мы делили победы и поражения, тяготы походной жизни, теряли боевых товарищей. И вот пришло время принимать решение. Мы еще можем сражаться, но продолжать войну здесь самоубийственно. Такие герои как вы достойны лучшей участи, чем погибнуть от пуль и снарядов большевиков, не имея возможности ответить им тем же. Это будет не сражение, а расстрел. Потому я и обращаюсь к вам сейчас, не будучи вправе решать за вас. Я ухожу за границу... Не желающих интернироваться к этому не принуждаю. Вы можете вернуться в свои станицы и села. Я не буду расценивать это как предательство, тем более, что всем нам на чужбине будет тяжело устроиться и прокормиться. Решившие же идти со мной пойдут через перевал в Китай, где мы будем готовиться к новым схваткам с врагом. Решившие остаться, по возможности, спрячьте оружие и ждите нашего возвращения. С нами Бог!
- И атаман Анненков!!!- колыхался строй в ответном приветствии. Но не так как обычно с задорным восхищением, а скорее по привычке, механически, ибо большинство уже крепко задумались над словами атамана.
Почти весь день, оторвавшаяся от противника Армия делилась на две примерно равные части, на тех, кто уходил с атаманом и тех, кто оставался. Делились все: полки, сотни, обоз, беженцы... И без того куцый полк Ивана тоже разделился, на тех кому возвращаться было никак нельзя, которых красные наверняка бы не пощадили, и тех кто надеялся на снисхождение, надеялись спрятаться, затаиться, а потом... потом видно будет. Иван поскакал в обоз. Их с Полиной раздумья были недолгими: Иван, кадровый белый офицер, комполка, отличившийся в боях против большевиков. Он, конечно, никак не мог избежать сурового наказания. Не раздумывала и Полина, без Ивана она не представляла своей дальнейшей жизни. Тут же в обозе к ним подходили земляки. Большинство собирались возвращаться в станицу. Но некоторые колебались и спрашивали совета у Ивана. Тот всем отвечал одинаково:
- Братцы, в таком деле, как в женитьбе, советчиков быть не должно. Кто ж может знать, что вас там ожидает.
Иван и Полина написали письма родителям и предали их с земляками. Иван спросил старшего из отъезжавших, подхорунжего Осипова, чей двор распологался через несколько дворов от Решетниковых:
- Как пойдете-то, со всеми, прямо к красным, сдаваться?
- Да, нет Игнатьич... мы тут покумекали. Попробуем не по дороге, а по степи, возле озер, камышами, а потом мимо Урджара и горными тропами через Тарбагатай, а оттуда на Зайсан проскочить. Я эти места хорошо знаю, еще срочную служил здесь, границу стерег. Ну, а от Зайсана, сам знаешь, рукой подать. Может господь поможет, втихую незаметно пройти,- поведал свой план подхорунжий.
- Тяжело будет, через камыши, потом через горы... Ну ладно, раз так решили, помогай вам Бог,- напутствовал уходящих земляков Иван.
- И тебе Иван Игнатьич с супругой твоей Полиной Тихоновной, помогай Бог... Прощай...
После разделения боевые товарищи прощались друг с другом, оставляли уходящим с атаманом свое оружие, боеприпасы. Многие подходили к атаману, сидящему в седле как изваяние из черного гранита, каждый говорил свое, кто-то плакал, целовал атаманское стремя...
- Прощай брат-атаман, прости, если что, не могу я с тобой... семья дома, пропадут без меня...
- Прости и ты меня брат,- с недрогнувшим ни одним мускулом лицом, множество раз отвечал атаман.
В боевом братстве всегда есть что-то надуманное, даже театральное, но в то же время трогательное, возвышенное и естественное одновременно.
Уходящие за кордон формировались заново, в более крупные части вливались меньшие. У Ивана осталось всего сотня бойцов, и его с ними зачислили в состав кирасирского полка. Значительно сократился и обоз, так как с атаманом уходили в основном бойцы, не имевшие семей. Таким образом, с Армией осталось всего несколько десятков жен и детей офицеров и казаков, в основном оренбуржцев, которые не могли покинуть армию, потому что им, в отличие от сибирцев, добираться до родных мест было равносильно гибели, даже при условии, что их не тронут красные - очень далеко, через холодную, пустынную степь. По этой причине вместо общего обоза теперь каждый полк имел свои небольшие, состоящие из полутора двух десятков повозок, тащившихся за ними вслед. Полина рассказала Ивану о том, как в Осинке несколько атаманцев предлагали ей ехать с ними "поперек седла". Она потом видела того старшего урядника в строю Атаманского полка. Иван понимал, что несмотря на драконовские меры, дисциплина стремительно падает даже в лучшем, любимым атаманом полку. Большинство бойцов уже давно были без женщин и с завистью смотрели на тех немногих, кто имел в обозе жен. Опасаясь за Полину, Иван решил воспользоваться тем, что она отлично ездит верхом и потому забрал ее из полкового обоза. Она все время находилась рядом с ним и ночевала в его палатке. Никого таким образом они обмануть не пытались. Под полушубком скрыть формы, вновь налившейся здоровой женской плотью Полине, было невозможно. Падение дисциплины имело две стороны, с одной увеличивающаяся разнузданность, с другой... На то, что есаул рядом с собой в полку все время держит жену, на такое нарушение уже никто особого внимания не обращал. В сотне Ивана осталось несколько усть-бухтарминцев, которые, в случае чего, могли и помочь, и защитить одностаничницу.
Деньги, доставшиеся им от Хардина, Иван с Полиной тщательно пересчитали. Там оказалось четыре тысячи пятьсот золотых рублей и тысяча триста рублей серебром. Вместе с теми золотыми и серебряными рублями, что были у них свои и теми, что дал с собой дочери Тихон Никитич, получалось более шести с половиной тысяч рублей золотом и двух тысяч серебром, не считая бумажных ассигнаций. В общем, если бы кто-то дознался, что в поясе и белье жены есаула зашито столько необесцененных денег?... Даже носить на себе столько золота и серебра было нелегко. Тем не менее об этом не знала ни одна душа, а Иван с Полиной держали себя крайне скромно, не покупали ни хороших продуктов, что изредка из под полы продавали втридорога отдельные ловкачи, ни чего другого. На завещание, что перед смертью написал и скрепил своими подписью и печатью Ипполит Кузмич, супруги не особо надеялись. До Харбина надо еще добраться, и не было никакой уверенности, что там этому завещанию поверят...
На перевале Сельке, почти на самой границе Анненков разбил свой последний лагерь на территории России и назвал его "Орлиное гнездо" - он любил все яркое, громкое и не мог отказать себе в этой слабости даже накануне полного краха. Отсюда атаман начал переговоры с китайскими властями об условиях перехода через границу. Переговоры затянулись, потому что китайцы разоружали и размещали уже перешедшие границу войска и беженцев Бегича и Дутова.
Условия жизни в "Орлином гнезде" были ужасающие: высокогорье, морозы, ветра, снегопады, переходящие в проливные дожди и наоборот. Люди голодали, и вновь замахал своей страшной косой тиф. От него за месяц погибло несколько сот человек. Каждый день долбили кирками и ломами каменистую почву под могилы, каждый день хоронили. Продолжало падать и моральное состояние войск. Карательные и охранные функции в лагере и вокруг теперь в основном несли атаманцы. Они вылавливали и расстреливали дезертиров. Карательные действия нравственно разлагают даже испытанные воинские части, а атаманцам в марте-апреле слишком часто приходилось заниматься палаческим ремеслом.
Иван очень боялся за Полину и старался, чтобы она одна без него или кого-то из пользующихся его доверием земляков никуда не ходила. В лагере незримо назревало напряжение: масса холостяков смотрела на немногих женатых с неприязнью, а на их семьи как на обузу. Иван не был настолько близок к Анненкову, как его старые партизаны, начинавшие с ним воевать еще в 18-м году, а брата Степана Анненков услал еще в феврале с особым заданием на Бухтарминскую линию. Поэтому обратиться напрямую к атаману, и поделится своими опасениями он не мог. А слухи один тревожнее другого будоражили лагерь. Особенно взволновало Ивана известие, что командир Манчжурского конно-егерского полка, китаец, предлагал атаману всех женщин продать в Китай за хлеб. Атаман вроде бы ответил отказом, но такое не могло не породить много нервозности и кривотолков. В один из дней начала мая случилось то, что исподволь назревало уже давно...
Иван и Полина спали в своей палатке, не раздеваясь, завернувшись в бурку и тесно прижавшись, согревая друг друга. Иван сквозь сон услышал, что снаружи происходит нечто необычное. Откуда-то с другого конца лагеря доносились команды на построение и характерный звук бряцания оружием. Он осторожно высвободился из объятий Полины и вылез из палатки... Стояло промозглое сырое утро. Весь лагерь еще спал за исключением той стороны, где располагался Оренбургский казачий полк. Там строились, седлали коней...
- Ваня, что случилось?- Полина высунулась из палатки
- У оренбуржцев что-то стряслось. Я пойду, узнаю,- ответил Иван застегивая шинель и протирая заспанные глаза.
- Я с тобой,- Полина тоже стала спешно надевать полушубок, сшитый для нее еще в Усть-Бухтарме для верховых прогулок.
К расположению Оренбургского полка стягивались люди со всего лагеря. Полк с оружием и с лошадьми в поводу построился и чего-то напряженно ждал... Оказалось, ждали делегацию полка во главе с командиром, отправившуюся в штаб к атаману. Наконец депутация появилась и предстала перед строем, в руках командира белела бумага.
- Атаман подписал приказ, согласно которому бандиты, которые совершили преступление в отношении офицеров, жен и детей чинов нашего полка будут арестованы и казнены. Арестованы и казнены нами!- провозгласил командир Оренбургского полка.
Через некоторое время в лагере распространились подробности жуткой истории, случившейся в прошедшую ночь, на одной из застав, где сотня Атаманского полка несла караульную службу, прикрывая подход к лагерю от возможного нападения красных. Семейные офицеры и казаки Оренбургского полка, так же как и Иван переживали за своих жен и детей. Они были напуганы всевозможными слухами, в том числе и мнением ряда холостяков, что женщин надо так же "по-братски" поделить на всех, как и пищу, или последовать совету командира Манчжурского полка. Видимо, оренбуржцы уже не очень надеялись на атамана, известного своим абсолютным безразличием к женщинам. Потому, они решили своих женщин и детей тайно переправить в Китай и далее препроводить в лагерь к Дутову под Кульджой. С этой целью несколько семей, в сопровождении офицеров в ночь тайно поехали к границе... Но они в темноте заблудились и напоролись на заставу атаманцев, которые в ту ночь несли службу будучи основательно пьяными. Между ними произошел инцидент, в ходе которого атаманцы перестреляли оренбургских офицеров, а женщин и девочек сначала многократно изнасиловали, а потом изрубили шашками. Спаслась лишь тринадцатилетняя дочь вахмистра, которая сумела вскочить верхом на лошадь и прискакать назад в лагерь и все рассказать отцу...
Иван хотел узнать подробности у Кости Епифанцева, но не мог его найти... пока ему не сообщили, что сотник Епифанцев еще полторы недели назад скончался от тифа, на день пережив жену, а перед тем они схоронили его мать, за которой ухаживали и от нее же по всей видимости оба и заразились.
Казнили виновных атаманцев публично. Из Оренбургских сотен вызывали добровольцев, родственников погубленных женщин и друзей погибших офицеров. Атаманцев, еще не до конца протрезвевших, мучающихся с похмелья... рубили по казачьи, со знанием дела, чтобы подольше мучались, истекали кровью... Иван хотел увести Полину, но та вдруг одного из казнимых узнала:
- Вань, помнишь, я тебе говорила, в Осинке... Это тот самый, который предлагал мне... поперек седла,- она указывала на молодого, не старше 22-24-х лет старшего урядника с всклокоченной шевелюрой и разбитым в кровь лицом...
После этих жутких событий обитатели "Орлиного гнезда" словно очнулись. Люди как-то сами по себе стали терпимее, будто шоры ненависти и злобы с них спали, и человеческое, наконец, начало побеждать животное, звериное. Пасху 1920 года анненковцы встречали еще в лагере. В святую ночь люди не спали, сидели у костров, в свете которых кружились и падали редкие снежинки. Ровно в полночь все встали и руководимые отцом Андреем дружно пропели пасхальное песнопение "Христос воскресе". Потом стали приветсвовать друг друга: "Христос воскресе".... "Воистину воскресе" и братски целоваться...
В середине мая китайцы, наконец, разрешили переход на их сторону. На последнем перевале, артиллеристы подполковника Грядунова расчехлили орудия и взрыхлили своими последними снарядами горное плато, написав гигантскими буквами: МЫ ВЕРНЕМСЯ!
8
Павел Петрович Бахметьев по-прежнему намеренно не претендовал на первые роли в уездном ревкоме, занимая скромный пост заведующего управлением народного образования. Руководящие директивы по данному ведомству требовали полнейшего искоренения старой образовательной системы в уезде и заменой ее новой, призванной воспитывать подрастающее поколение преданной не царю и православной вере, а советской власти. Когда Красная Армия с боями брала станицы на Горькой линии, то политотделам наступающих войск вменялось обязательное
уничтожение библиотек в станичных школах. Но Бухтарминскую линию взяли без боя, потому огульного, под горячую руку уничтожения библиотек в поселковых школах и станичных высших начальных училищах не было. Этим не очень приятным делом и пришлось руководить Павлу Петровичу. Он, будучи человеком компетентным, не стал сжигать книги прославляющие царя и старый режим... он просто ездил по школам и терпеливо изымал их. Второй задачей, которую он решил, стала организация курсов для подготовки новых кадров учителей. Из старых учителей, преподававших в казачьих, церковно-приходских и министерских школах, остались на своих местах единицы, но и они вряд ли могли соответствовать новым требованиям. Из разных уголков уезда в Усть-Каменогорск на эти курсы съезжалась "социально подходящая" молодежь, в основном из наиболее грамотных крестьян-новоселов, для подготовки сельских учителей. Уже с сентября этого, двадцатого года новые советские школы должны были заменить старые. Здесь Павел Петрович развил бурную деятельность - он ведь сам по специальности был учитель. Бахметьев добирался даже до кержацких высокогорных селений и степных киргиз-кайсацких аулов. В последних он небезуспешно пытался убедить степняков, что неграмотность это большое зло. Куда труднее оказалось достучаться до твердокаменного сознания кержаков - те учили молодежь по-своему, по старинке, на своих церковных допетровских книгах, и всякую светскую грамоту не признавали, как в царские времена, так и сейчас. И если на курсах киргиз-кайсацы все-таки появились, то из кержаков не приехал никто... Что касается преподавательских кадров для курсов, то в городе их хватало, даже бывшие петербургские профессора имелись - все они со своими семействами спасались здесь от голода и войны и соответственно были привлечены Бахметьевым. В то же время Павел Петрович не отказывался и от дополнительных, самых не престижных и хлопотных должностей . Таким образом в первой половине двадцатого года, все должности, где главную роль играло образование, грамотность, но не дававшие реальной власти, оказались его: кроме зав отделом образования он еще заведовал профбюро и возглавлял редакцию уездной газеты...
Павел Петрович надеялся, что таким образом он переждет самый опасный первоначальный период становления новой власти, на котором неминуемо набьют себе шишек, а то и "свернут шею" лица возглавляющие уезд. Так и вышло. Надежды крестьян-новоселов на советскую власть не оправдались. Они ожидали, что вслед за красными войсками прибудут пароходы с товарами и мануфактурой, и они станут на них обменивать свой хлеб. Но никаких товаров новая власть прислать была не в состоянии - промышленность не функционировала, ничего не производилось. Вместо товаров пришли упродкомы с жесткой системой продразверстки. Население Бухтарминского края, относительно спокойно пережившее годы гражданской войны, столкнувшись с беспардонным изъятием хлеба, плодов своего труда, заколебалось. Заколебались даже новоселы, а что оставалось казакам и кержакам. Домой за зиму вернулось немало станичников, служивших в различных белых частях. Кто-то приходил втихаря, кого-то, добровольно сдавшихся рядовых, сначала отпускали по домам и сами красные. Усть-бухтарминцам, что ушли от Анненкова перед Джунгарским ущельем и пошедших прямиком, сначала через камыши, потом через горы... Им повезло больше чем тем, которые рассчитывали на милость победителей. Тех, решивших сдаться, встретили не то "алаши", которые считали, что анненковцы, уходя в Китай их предали и оставили на погибель, не то какая-то сильно разозленная красная часть... Так или иначе, но большая часть этих почти безоружных людей погибла под пулеметным и винтовочным огнём вместе со своими беженцами. Бухтарминцы тоже хлебнули лиха, преодолевая два обледенелых горных хребта. Из почти полусотни человек лишь тридцать шесть дошли до станицы Зайсанской, а оттуда мелкими группами добирались до Усть-Бухтармы и поселков. Дошел до дому и подхорунжий Осипов, передав письма от Полины и Ивана...
Наличие красного гарнизона, как ни странно, сыграло для Усть-Бухтармы положительную роль. На население станицы возложили обязанность по обеспечению продовольствием и фуражом данного гарнизона, а в бывших войсковых складах, в крепости имелись солидные запасы того и другого. Наголодавшиеся за войну красноармейцы, здесь успели отдохнуть и отъестся, и потому не проявляли воинственности. Командир гарнизона оказался мужик толковый, и когда на него возложили обязанность по проведении продразверстки в станице, он по согласованию со станичным советом занизил количество сданного ему бывшим станичным атаманом находящегося на складах продовольствия. Получившийся излишек он оприходовал как полученное от продразверстки и отправил его обозом в Усть-Каменогорск. Таким образом, в апреле 1920 года в Усть-Бухтарме продразверстки как таковой не проводилось вовсе. Увы, другим станицам, поселкам и деревням так не повезло...
