ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева
Дьяков Виктор Елисеевич
Лимонка

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]
Оценка: 6.01*16  Ваша оценка:
  Дьяков Виктор Елисеевич
   "Лимонка"
   рассказ
  
  За что эту необыкновенно резвую кобылу прозвали "Лимонкой"? За редкую масть, этакую бледно-желтую. Еще в ее жеребячьем возрасте мальчишки, пасшие в ночном колхозный табун, обратили внимание, что при лунном свете она вся сияет, словно лимонная кожура. А лимоны тогда, в первые годы коллективизации в деревне Глуховке, как и в прочих мещерских деревнях и селах были большой редкостью. Потому, сравнивание масти молодой кобылы с таким редким для того времени цитрусовым являло выражение определенного восхищения. Восхищаться уже по настоящему "Лимонкой" стали когда ей исполнилось года четыре. На ходу, рысью, хоть под седлом, хоть запряженной в телегу или сани, она при прочих равных условиях легко обгоняла всех, как жеребцов, так и кобыл в своем колхозе. Любители поозоровать на спор стали выставлять ее против лучших скакунов из соседних колхозов. А что, колхозная собственность не своя, ее не жалко. И надорвалась бы на этих соревнованиях "Лимонка", зарабатывая для озорников, выставляемый в качестве приза самогон, не вступись за нее ее номинальный хозяин. Если конечно так можно было назвать бывшего хозяина ее матери, кобылы "Ласки", в тридцатом году отданной им в колхоз. Яков Фомич Пономарев, не смог долго терпеть это издевательство. Какое-то чувство сродни родственному взыграло в нем. Хоть никогда и не шел он наперекор начальству, но не смог на этот раз заглушить то, что исподволь сидело в нем. Ведь не будь колхоза, "Лимонка" бы принадлежала ему, а как всякий нормальный крестьянин, свою собственность он любил и в том же тридцатом году расставался с нею, как с кровью отдирал. Чувствовал он что-то вроде хозяйской любви и к этой кобылице, хоть рожденной уже не в его хлеву, а на колхозной конюшне.
  Председатель внял просьбе Фомича - действительно ухайдокают до срока кобылу мазурики, коих в колхозе имелось немало. Он же и одобрил его "деловое" предложение:
  - И в самом деле, бери-ка ты ее под свое руководство. Ты мужик справный, к лошадям привычный, так что передай бригадиру, чтобы он только тебя на "Лимонке" наряжал работать.
  В руках Фомича "Лимонка", что называется, расцвела, окрепла, вошла в силу. Тот трудодень, что Фомич вырабатывал на "Лимонке" надо было умножать на полтора, а то и на два, но в колхозах такой практики не водилось, за день больше одного трудодня не зачтут. Как раз, когда "Лимонка" находилась в самом расцвете лошадиных сил, началась война... Наполовину опустела Глуховка, всех здоровых мужиков, у кого брони не было, от восемнадцати до сорока девяти под метлу выгребли, как раз перед самой страдной порой. Потому сенокосом занимались срочно мобилизованные бабы и старшие мальчишки. Ну, и конечно, заготовили сена в том сорок первом немного. В зиму колхозную скотину кормить оказалось почти нечем. Коров, свиней, тех большей частью забили, а что с лошадьми делать? Лошадей распределили по дворам, и, само-собой, "Лимонка" досталась Фомичу. Так, что ей хуже не стало, ведь Фомич сам поесть забудет, а ее накормит, работать до изнеможения никогда не заставит, если вспотеет на холоде, всегда попоной накроет, чтобы не простыла, зимой на морозе никогда надолго не оставит стоять. Пятидесятипятилетний Яков Фомич всю свою отеческую заботу сосредоточил на "Лимонке", ибо больше заботиться ему к концу сорок первого года стало не о ком. Двух сыновей, не успели жениться, позабирали на фронт. Одного убили через полтора месяца, второй пропал без вести через четыре. Жена не выдержала этих известий, слегла и умерла уже в декабре. И остался Фомич один одинешенек... разве что "Лимонка" оставалась, последняя отрада. Правда, теплилась надежда на то, что живой второй сын... но надежда была слабой.
   2
  
  Едва наступил 1942 год, в районе объявилась вооруженная банда дезертиров. Они совершали дерзкие налеты на обозы с продовольствием, отбирали лошадей и повозки, а самих возчиков отпускали. Учитывая то, что продовольствие предназначалось для действующей армии, то данные акты означали прямой вызов советской власти. Не мудрено, что все наличные силы райотдела милиции бросили на борьбу с этими бандитами. Побывавшие в руках бандитов возчики в один голос утверждали, что те дезертиры все не местные и им незнакомые. Исходя из этого, окрестных мещерских лесов и болот они знать не должны. Тем неожиданнее оказалось то, что банда легко ушла от первой облавы, а во время второй умело организовала засаду, окружив шестерых милиционеров. Они бы все неминуемо погибли, если бы им на помощь не подоспели товарищи. Тем не менее, двое из окруженных оказались убиты и еще двое ранены, а бандиты вновь бесследно растворились в зимнем лесу, в болотах.
  Тут уж сомневаться не приходилось - кто-то из бандитов не просто знает местные леса и болота, а знает их досконально. Чтобы покончить с разбоем уже летом сорок второго года, когда сошла весенняя талая вода и подсохло, решили прочесать чуть не все окрестные леса и ту часть болот, которая была проходима. Для этого масштабного мероприятия районным милиционерам подошла подмога с области, более того, учитывая большую площадь "прочеса", перебросили подразделение войск НКВД. Целых две недели продолжалась эта операция. Стреляли по подозрительным пням, корягам, деревьям, перебили немало мелкого зверья - крупный здесь уже давно не водился... Но бандитов след простыл, даже свежих кострищ не нашли, не говоря уж о других следах. Ведомые опытными проводниками-охотниками милиционеры и НКВДешники прочесали каждую тропку, залезли в самые дебри, рисковали утонуть в трясине - дезертиров нигде не было. Стали кумекать и порешили - видно банда подалась куда подале, а может и рассыпалась поодиночке, разошлась в разные стороны. За то говорило и то, что последнее нападение случилось где-то в марте, а с тех пор они о себе ни разу не напомнили. На том и порешили - ушли бандиты и если объявятся, то уж далеко отсюда, а может и вообще не объявятся...
  
  То, что банда объявилась вновь, уже в зиму с сорок второго на сорок третий годы стало полной неожиданностью для всех. Бандиты, правда, немного уменьшившись в числе, но все равно где-то около десятка человек, как и в прошлую зиму в основном нападали на обозы с продовольствием, но не только. В небольших деревнях они убивали председателей, бригадиров и прочих активистов, ну и, конечно, не щадили милиционеров. Простых же людей, как правило, отпускали. Лошадей забирали по выбору, самых быстрых и выносливых. Узнал про то Яков Фомич и очень обеспокоился за свою "Лимонку". Ведь по всей округе о ней шла слава как о самой самой... Но, удивительное дело, как в прошлую зиму, так и в эту бандиты словно специально обходили Глуховку и ни одного своего "дела" не сделали вблизи ее. Обзаведясь быстрыми лошадьми, банда стала совершать все более дерзкие акции. Самой громкой из них стало нападение на центральную усадьбу колхоза-передовика, чей председатель являлся орденоносцем. Именно председателя бандиты расстреляли в первую очередь, потом местного участкового милиционера, счетовода оказавшегося коммунистом и сожгли правление. Ограбив колхозные склады и амбары, бандиты что смогли погрузили на сани, а что не смогли тоже запалили. Скрыться они успели до появления милицейского отряда.
  Лихо действовали дезертиры, хоть вооружены были так себе, обрезы, берданки в лучшем случае трехлинейки, да отобранные у милиционеров наганы. В открытом бою их, наверное, было бы нетрудно одолеть. Но от таких боестолкновений они умело уходили на своих санях, отлично ориентируясь в лесных проселках, по которым не могли пройти автомобили. Милиционеры тоже пересели на сани, запряженные лошадьми. И им тоже нужны были быстрые лошади. И вновь заволновался Яков Фомич, как бы "Лимонку" не реквизировали для своих нужд уже милиционеры. Он обратился к председателю с просьбой, чтобы, случись чего, помог освободиться от этой "гужевой повинности". Ведь как пить дать запалят лучшую в колхозе лошадь, гоняя ее по перелескам и болотам...
  
   3
  
  В тот день стояла хмарь. Снег из низких туч то сыпал мелким бисером, то прекращался, но метели не было. Якова Фомича часто наряжали возить бидоны с молоком с глуховской фермы, где кое как доились немногие оставшиеся после массового забоя колхозные коровы. Возил он это молоко на молочный завод, расположенный в селе за десять километров от Глуховки. Яков Фомич легким подергиванием вожжей пустил "Лимонку" свободной рысью. То был ее любимый темп бега. Так, по хорошей дороге, она могла, не сбиваясь с шага, на одном дыхании покрыть все десять километров пути и даже больше. Ей не требовалось при этом ни кнута, ни какого другого понукания. Рысь ее стихия, она давалась ей легко, в охотку, но только ни в коем случае не надо было пытаться пустить ее в галоп. Тогда она сама будет бежать, и бежать без устали. Яков Фомич как никто знал эту характерную особенность "Лимонки".
   Но на этот раз особо долго бежать ей не пришлось. Через четыре километра "Лимонка", вдруг, недовольно всхрапнув, встала как вкопанная. Фомич, прикемаривший под мерный стук копыт, удивленно разлепил глаза. Сани стояли перед мостом через неширокую речушку.
   - Что за напасть, прости Господи?- Фомич вылез из саней, не понимая, что могло остановить "Лимонку". Подойдя ближе к мосту понял - одна из свай ближе к противоположной стороне рухнула и часть настила свалилась прямо на лед. От чего повалилась свая, от старости или кто- то ей помог... Сие было неясно. Но делать все равно что-то надо. Скованная льдом речушка шириной была не более десятка метров, но имела довольно высокие, обрывистые берега, то есть фактически текла по дну небольшого оврага. Пешком перейти ее по льду ничего не стоило, но спустить лошадь с санями, нечего и думать. Оставалось два варианта, либо возвращаться назад... но тогда за не доставленное вовремя, а значит прокисшее молоко, как бы отвечать не пришлось "по закону военного времени", как любил к месту и не к месту повторять председатель. Так что оставалось второе, ехать в объезд, километра два вдоль оврага до места, где берег становился более пологим, и можно было спуститься и переехать речушку по льду. Как раз в том направлении имелась старая проселочная дорога, по которой призывно извивался свежий санный след. След был хороший, по всему оставленный не одними санями. Видимо, здесь с утра кто-то поехал уже в объезд.
   Ничего не заподозрив, Фомич тоже решил ехать в объезд. Однако тот объезд сулил не только лишние километры пути, но и то, что теперь все время приходилось ехать не полем, а лесом. Фомич уже не давал "Лимонке" разбегаться, придерживал - проселок не большак, неровный, ухабистый. "Лимонка" перешла с рыси на быстрый шаг, что для нее тоже довольно привычный способ передвижения. До спуска доехали без происшествий, преодолели речушку, вылезли на другой берег... Все тот же санный след вел далее по просеке в сплошном сосняке. Можно было ехать и вдоль берега, назад к мосту, на большак, но та дорога едва угадывалась под свежим снегом. Фомич пожалел "Лимонку", она ведь не битюг, чтобы прокладывать санный путь да еще груз тащить. По пробитой дороге по следу, она сколь хочешь пройдет, не то что по снежной целине. Повернул Фомич на просеку и пустил "Лимонку" по следу. Чего ему бояться, места его родные, он здесь все знает и ни за что не заблудится. Эта просека его выведет на перекрестный проселок, по которому тоже скоро выедешь на большак. Правда, ехать все время снова лесом и никаких деревень по пути уже не встретишь... Но след, раз есть след, значит кто-то здесь проехал, проедет и он, отвезет эти бидоны на завод и все будет как обычно... О бандитах он как-то не думал. Да они и в эту зиму вблизи Глуховки почему-то не шалили.
   Но как обычно не вышло. Фомич больше не дремал, ведь эта дорога "Лимонке" была незнакома, к тому же довольно крепкий наст под небольшим слоем свежего снега нет-нет да и проваливался под ее копытами, и потому он внимательно смотрел на дорогу, опять таки придерживая её, готовую вновь перейти на свою любимую рысь... Двое саней на краю просеки и несколько человек в тулупах, полушубках, валенках, ушанках Фомич заметил издали, но то, что в руках у них оружие... это своим ослабшим зрением Фомич увидел лишь когда подъехал метров на тридцать. Бандиты стояли у своих саней и спокойно его поджидали. Санный след обрывался на них. Теперь уже не оставалось сомнений, что именно они подломили опору моста и оставили санный след, заманивая за собой случайных путников. Увы, по стечению обстоятельств этим путником оказался Яков Фомич на "Лимонке". Фомич среагировал скорее инстинктивно, чем обдуманно. Что сделают бандиты? Скорее всего заберут молоко... Да черт с ним с молоком, они ведь наверняка заберут и его "Лимонку". Вона, их то лошаденки, поди давно по-хорошему не кормлены, хребтины торчат, бока впали. А его красавица и ухожена и сани даже по такой дороге играючи везет. Мгновенно приняв решение, Фомич, пожалуй, впервые вытянул вожжами свою любимицу по гладкой лоснящейся спине. Та, никак этого не ожидала и скорее удивилась, чем отреагировала на удар, то есть почти не убыстрила свой шаг. Но хозяин вновь хлестанул ее вожжами и пронзительным фальцетом крикнул:
   - Ноо, пошла!!...
   В крике хозяина "Лимонка" уже не могла не почувствовать тревоги, его состояние передалось ей и она мгновенно перешла с шага на свою обычную рысь... Бандиты почему-то на такую реакцию никак не рассчитывали. Они даже толком не перегородили своими санями просеку, оставив промежуток меж ними и лесом, где вполне могли проехать еще одни сани. И Фомич воспользовался этим, буквально пролетев мимо них. Но те не растерялись и тут же пустились в погоню. Теперь уже "Лимонка" неслась не по санному следу, а прямо по свежему снегу на несколько сантиметров покрывшем твердый наст. Здесь опасность заключалась в том, что под снегом истинного состояния этой дороги фактически не видно. Но делать нечего, "Лимонка" бежала рысью, время от времени проваливаясь и сбиваясь с ритма. Зато бандиты теперь ехали по проложенной колее. Сначала у Фомича возникла мысль сбросить бидоны на дорогу - может бандюги позарятся на молоко и остановятся, да и "Лимонке" легче бежать. Но вскоре стало ясно, что это делать вовсе не обязательно. "Лимонка" и по такой дороге и с грузом шла быстрее, чем лошади преследователей, к тому же они тянули сани в которых сидело по нескольку человек. Одни из саней преследователей отстали сразу, а вторые с возницей нещадно хлеставшим лошадь шедшую тяжелым галопом, держались из последних сил... И все одно расстояние хоть и медленно но увеличивалось. Лошадь преследователей была уже на пределе, расстояние между санями возросло до тридцати-сорока метров...
   - Яков Фомич! Стой!... Остановись!... Лошадь загонишь!...
   Видимо, кричавший не видел, что у Фомича в руках даже нет кнута, и он фактически не хлещет свою лошадь. "Лимонка" бежала хоть и неровно, но достаточно легко и свободно и до "загона" ей было как до луны. Но откуда бандиты знают его имя и отчество? Это оказалось и неожиданно, и непонятно. Фомич, до того почти не оборачивавшийся, сейчас обернулся и попытался вглядеться в тех, кто сидел в преследовавших его санях. Но узнать с такого расстояния никого не смог, к тому же это расстояние увеличивалось. Голос, что назвал его по имени... этот голос не показался ему знакомым. Когда расстояние достигло примерно сорока метров, тот же голос вновь крикнул:
   - Остановись, старый дурень, буду стрелять!
   Фомич прикинул расстояние и решил рискнуть, тем более что и его, и лошадь защищали привязанные на заду саней бидоны. В тот момент он совсем не боялся. Он просто очень хотел, чтобы при нем осталась его "Лимонка", и чтобы она не пострадала. Ради этого он и сам был готов подставиться под выстрел. Но более всего он надеялся, что "Лимонка" не угодит копытом в какую нибудь скрытую свежем снегом яму или рытвину и благополучно уйдет от погони. Вроде бы все к тому и шло - расстояние продолжало неуклонно увеличиваться.
   - Яков Фомич... стой! Я хорошо стреляю... подстрелю лошадь, пеняй на себя!...- несмотря на истошные крики, сзади почему-то не стреляли, медлили.- Смотри, я целю в битон, который справа, целю в горлышко!
   Грянул выстрел, эхом отозвавшись по просеке. Фомич глянул на бидон - из его горлышка била молочная струйка.
   - А сейчас стреляю в средний битон, тоже в горловину!
   Голос кричавшего был совершенно спокоен, голос человека уверенного в своих возможностях. И у второго бидона было продырявлено горлышко, но так как там молока оказалось меньше, с него струя не потекла непрерывно, а как бы пульсировала в зависимости от тряски. От звуков выстрелов, непривычная к ним "Лимонка" поджала уши и, не сбиваясь с рыси, пошла еще быстрее.
   - Следующий выстрел в лошадь! Я не промахнусь, Яков Фомич, попаду прямо в голову! Пожалей лошадь! Ты же всегда жалел скотину!
   Сказать, что Фомич был ошарашен - ничего не сказать. Преследователь стрелял из обыкновенной трехлинейки, как из снайперской винтовки, причем делал это на ходу, стоя в санях и с расстояния которое уже составляло не менее семидесяти метров. Но, увы, ни это расстояние, ни бидоны и даже спина самого Фомича никак бы не спасли "Лимонку". Ну, и совсем обескуражило Фомича, что этот преследователь точно его знает, иначе откуда же он информирован о его "слабости", и то что будет стрелять в лошадь, наверняка не шутит. Делать было нечего, Фомич резко натянул вожжи:
   - Тпрууу!
   "Лимонка" остановилась не сразу и потом еще недовольно крутила головой, фыркала и хрипела, не понимая, чего это вдруг хозяину взбрело остановиться, когда она только разбежалась...
  
   4
  
   Первый из подбежавших преследователей был возчик с кнутом, на отмаш ударивший Якова Фомича:
   - Ты что падла, не слышал, что тебе кричали, куда гнал!!... Сейчас душу из тебя вон!... А ну слазь... вожжи давай сюда сука!!...
   У Фомича отобрали вожжи, самого посадили в зад саней спиной к бидонам. Потом все сани свернули и поехали вглубь леса. Фомич мог, конечно, присмотреться, определить куда его везут, в какой угол необъятных мещерских лесов. Но у него во первых стал заплывать подбитый глаз, во вторых... ему было все равно. Себя он уже давно не жалел, ему было жалко "Лимонку", ставшей сейчас для него чем-то вроде дитя. Но, увы, ничего для нее он сделать уже не мог. А по всему жизнь у бандитов ее ожидала не сладкая, если судить по внешнему виду их лошадей. И еще одно, нечто похожее на любопытство, нет-нет да и возбуждало "течение мыслей" в сознании Фомича: кто же все-таки из этих дезертиров его знает, кто называл его по имени-отчеству? Нет, он никого из них не узнавал, сколько не вглядывался.
   - Чего зыришь паскуда? Сейчас и второй глаз подобью!- Замахнулся кнутовищем тот, что его ударил и теперь сидел на его месте, понукал и хлестал "Лимонку", худющий длинный мужик лет тридцати, в треухе, драном ватнике и с клочковатой бородой. Вообще все бандиты были бородаты, видимо бриться им некогда, а может и нечем.
   Но кричал ему из саней во время погони явно не он, голос был совсем другим. Фомич сидел, прижавшись спиной к бидонам, дожидаясь своей участи, и болезненно морщась, когда новый возница в очередной раз "угощал" "Лимонку" кнутом, будто это его самого били. Примерно через час неровной петляющей езды сани остановились на небольшой поляне. Бандиты тут перевели дух и стали отвязывать бидоны, согнав с саней Фомича. Тем временем к "Лимонке" подошел рослый молодой бандит в полушубке, перетянутом армейским ремнем, на котором висела кобура, отягощенная пистолетом. Лицо его было видно плохо, ведь он и как все его товарищи зарос бородой. Правда его борода в отличие от других была как будто подстрижена и даже расчесана, во всяком случае, смотрелась как-то благообразно. Интуитивно Фомич догадался, что это командир дезертиров
   - Ух, ты какая! Ай, притомилась? Вона вспотела то как... Не привычна по сугробам-то бегать? Сечас придется... Яков Фомич, ты попону-то с собой возишь?... Накрой ее. Вишь как кобылу-то запалил, дуралей старый, еще простынет...
   Это оказался тот самый отчетливый молодой голос, что он слышал во время погони. Фомич в каком-то полусне, чисто механически повиновался, достал попону и, расправив ее, накрыл влажную спину "Лимонки", сам не понимая почему этого не сделал до сих пор сам. Прочие бандиты зачерпывали молоко из бидонов кружками и котелками, жадно пили. Впрочем, пили не все. Двое по всему недомогали, скорее всего были простужены, горло и ухо одного из них было завязано каким-то женским платком... Именно он хрипло ругал товарищей:
   - Эй вы... все не выглотайте, проглоты, вскипятим горячего попьем!
   - Да не боись ты... и тебе полечиться хватит, тут его хоть залейся...
   Командир не принимал участия в молочной трапезе. Он исподлобья смотрел то на Фомича, то на "Лимонку", а после того как тот укутал ее, коротко бросил:
   - Отойдем, разговор есть.
   Фомич пошел за ним, глядя в его широченную спину. "Стрелять, что ли, меня будет?...
  Можно было и по дороге, чего по лесу с собой таскали",- равнодушно раздумывал он.- И где же мы с ним встречались-то, откель он меня знает",- тем не менее, не мог избавиться он от любопытства. Командир вдруг остановился и круто развернулся. Не ожидавший этого Фомич, чуть на него не натолкнулся и остановился совсем рядом, едва не касаясь пропахшего лесом, костром и махоркой полушубка. Теперь он разглядел его хорошо. То было хоть и бородатое, но еще совсем молодое лицо человека лет двадцати шести двадцати восьми. Ростом высок, в плечах широк, зубы молодые, крепкие. В общим, таковых раньше на Руси звали добрыми молодцами. Именно зубы Фомич увидел особенно отчетливо, так как командир дезертиров вдруг ни с того ни с сего широко улыбнулся и покачал головой:
   - Неужто, так и не узнал, а, Яков Фомич? Ты ж меня еще лошадей когда-то спутывать учил, чтобы не убегали, перед тем как пасти... Ну, неужто я так сильно изменился?
   И только тут до Фомича дошло кто перед ним, как и то почему он не мог его узнать, хоть когда то они были почти соседями, ибо жили через несколько домов друг от друга. Он не узнал этого парня потому, что в последний раз видел его в тридцать первом году, когда тот был четырнадцатилетним мальчишкой... Семью кулаков Мартьяновых выселили из Глуховки зимой. Всех, отца, мать, четырнадцатилетнего Николая и двух его младших сестер сослали куда-то на Север...
  
   - ...Младшенькая, Зоя... помнишь пять лет ей тогда было, еще по дороге заболела и померла, в жару сгорела. На каком-то полустанке схоронили... Привезли нас на реку Печеру. Вокруг тайга. Выгрузили из вагонов, в которых скот возили и верст пятьдесят гнали и в день, и в ночь. В какой-то чащобе остановились. Здесь, говорят, жить будете. Ну, мы землянки вырыли, и жить стали. Холод, сырость, землянки и летом топить надо, а зимой сколько не топи не протопишь. Хлеб плохой... Мать той же весной схоронили, а Сашу, вторую сестру едва десять лет исполнилось уже осенью, а отца в следующую зиму. Гиблое то место оказалось. Вроде тот же лес да болота, а с нашими не сравнить, уж больно холодно и земля совсем плохая, ничего по хорошему не родится, не растет, ни хлеб, ни картошка. Нас там семей триста пригнали. Человек боле тысячи, наверное, и где-то половина в первые два года загинули,- спокойно, будто и не о страшной судьбе родных ему людей рассказывал Николай.
   - Как же это... говоришь, и отец твой Прокофий Митрич помер, не выжил?- сокрушенно удивился Фомич.
   - Ну, я ж говорю, в зиму тридцать второго года я его схоронил.
   - Как же это... ведь такой богатырь был... я думал, такой больше ста лет проживет. Ты сейчас очень на него похожий стал...
   - Николай не отреагировал на это, он продолжил свой рассказ. Говорил в охотку, видимо давно уже жаждал встретить кого-то из своих бывших односельчан и поделиться всем, что накопилось в его душе.
   - От земли там никак не прожить, совсем земля плохая. Только и спасались охотой да рыбалкой. Меня же еще с малолетства отец к охоте пристрастил. Мы ж с ним все наши леса и болота облазили. Вот там мне эта наука ох как пригодилась. Там я к бригаде охотников промысловиков пристал. Я и до того в зверя неплохо стрелял, а в бригаде той, так навострился, белку в глаз бил. Так и жил план перевыполнял, в передовиках ходил. А в тридцать девятом в армию призвали. Как узнали, про промысловую бригаду так в снайперскую школу послали, а потом отчислили, прознали, что я кулацкий сын, выселенный. Уж как я хотел на войну с финнами попасть. Еще тогда замыслил бежать, все одно здесь бы жить не дали. Но не послали. Видно в особом отделе я был на заметке. Ну, уж а как немец попер тут уж не до мово происхождения стало, в самое пекло бросили. С первых дней думал, как в плен сдаться, да все не получалось. Даже когда наш полк в окружение попал и то не смог - вышли из окружения к главным силам пробились. У себя во взводе я людишек "прощупал" и с одним хохлом скорешился. Тот тоже хотел к немцу перейти, а потом домой податься, его то родные места уж под немцем были. Он узнал откуда-то, что там, куда немцы пришли, они нормальный порядок устанавливают, колхозы разгоняют, землю людям отдают, и делай на ней что хочешь, сей паши, скота заводи сколько хочешь, только налог плати.
   - А нам агитатор из району говорил, что немцы целые деревни сжигали, вместе с людями, всех баб, ребятишек,- хмуро возразил Фомич, тараща заплывший глаз.
   - Враки, нам такое тоже политрук заливал, а у того хохла верные сведения были. Да еще и мой отец всегда говорил, там где немец руководит, там всегда порядок. Сам же знаешь, батя мой железную дорогу от Черустей до Мурома строил, еще при царе. Уж как он порядки на том строительстве хвалил. А почему? Потому что тем строительством немец руководил. Тем, кто хорошо работал он и платил хорошо, золотом платил. А батя, сам знаешь, один за троих работал, с его то силой. Вот и заработал золото. А потом уж в НЭП в дело золото то пустил... еще больше разбогател. Но ведь все же то своим горбом!... А эти суки!... За что?...- впервые за весь разговор в глазах Николая застыли слезы.
  - Ну, и чего ж не ушли... к немцу-то?
  Фомич не захотел больше говорить об отце Николая. Да был тот работящим, но прижимистым и жестоким мужиком. В Глуховке его боялись. К батракам он относился хуже чем к скотине, чуть что не по нему Прокофий Мартьянов пускал в ход свои пудовые кулаки, которыми запросто выбивал зубы и ломал ребра. Фомич тоже, случалось, нанимался к нему в работники и хоть его отец Николая никогда не бил - не за что было, но и он волей-неволей очень боялся его тяжелой руки. Потому, когда советская власть развернула травлю кулаков, именуя их кровососами... Так вот в Глуховке этому пропагандистскому эпитету более всех соответствовал Прокофий Мартьянов...
  - Кто-то донес на нас. Мы с ним уж и харчей припасли и одежу штатскую. Хотели где-нибудь спрятаться, ведь отступление было. Ну, думали в какой-нибудь избе брошенной в подпол схоронимся, и там немцев дождемся. Вот на тех харчах и погорели. Кто-то увидал как мы сухари и тушенку прятали. Заарестовали нас обоих. Сначала полковой особист морды бил, потом в дивизию отправили, чтобы там судить. Ну, и понятное дело, к стенке бы поставили, кабы по дороге мы под бомбежку не попали. Нас в полуторке в кузове под тентом везли. Машина-то от взрыва в канаву кувыркнулась, я выскочил и деру дал. Что уж там с хохлом стало не знаю. Когда бежал стоны, крики слышал из под машины перевернутой, может он кричал, а может конвоиры или шофер...
  Пока остальные члены банды, согрев на костре молоко, пили его, размочив в нем сухари ели, приглашая отведать этой "похлебки" командира... Николай не пошел пить горячее молоко, для него важнее оказалось выговориться, поделиться с Фомичем, человеком знавшим его и его семью, поделиться тем, чем не мог поделиться ни с одним из своих нынешних попутчиков по жизни. Он рассказал, как собрал почти два десятка человек таких же как он, желавших сдаться в плен и повел их к линии фронта. Но опять не повезло, они попали под перекрестный огонь и с той, и с этой стороны. Половина там полегла, а оставшихся Николай снова увел в лес на советскую сторону. Тут уж пришла осень, начались холода. Большинство дезертиров, не имея зимнего обмундирования, порешили больше не рисковать, и податься не к фронту, а в другую сторону, в советский тыл и уже там дождаться, когда советская власть окончательно падет. При выборе места этого "дожидания" Николай предложил хорошо ему знакомые Мещерские леса и болота. К тому же их "отряд" находился не далеко от Мещеры - в октябре сорок первого года дезертиры оказались на территории Тульской области. Естественно командиром избрали Николая.
  О деятельности "отряда" в предыдущую зиму, где они переждали лето, где прятались, когда милиционеры и НКВДешники прочесывали леса?... Все это Николай в своем рассказе как-то опустил, будто бы этого и вовсе не было. Зато не преминул перейти к расспросу Якова Фомича:
  - Ну, а вы-то как там в Глуховке... как все это время жили, что там сейчас нового?...
  
   5
  
  - Да что нового, Николай Прокофич, у нас как везде. Мужиков, почитай, всех на фронт забрали. Остались такие как я и старше которые, или у ково бронь какая есть, партийная или колхозная,- невесело поведал Фомич.
  - Твои то, Ванька с Мишкой тоже воюют?- Николай достал кисет и стал скручивать цигарку.
  Вопрос напомнил о незаживающем. Тем не менее, Яков Фомич уже настолько свыкся со своим горем, что был способен вспоминать о нем, хотя бы при посторонних, без лишних переживаний. Сейчас же он даже оказался в состоянии "попутно" увидеть и проанализировать тот факт, что кисет у Николая хороший и табака в нем много...
  - Воевали... На Ваню еще в августе сорок первого похоронка пришла, а Мишанька еще через три месяца без вести пропал,- буднично, как говорят о том, что случается часто и со многими, сообщил Фомич.- А после Нового года, как раз недавно год с того был, как и Мария моя представилась.
  - Вон оно как,- Николай свернув цигарку, остановился, словно не решаясь закурить после таких известий о судьбе своих товарищей по детским играм и их матери... - Так выходит ты, Яков Фомич, сейчас на свете один-одинешенек остался, совсем как я,- Николай невесело улыбнулся в бороду и, наконец, закурил.
  - Выходит, что так... Только вот в лес подаваться как ты, фулюганить, да людей грабить, я от этова не пойду,- Фомич сам не понял, как эти слова сорвались у него с языка. Нет, он не боялся ни Николая, ни его товарищей, но и на рожон лезть тоже не собирался, тем более, что по всему с ним собирались поступить как со всеми простыми пленниками - отпустить. Однако все получилось как-то само-собой. Почему он так неосторожно сорвался? На этот вопрос тут же ответил Николай. Правда, сначала он взглянул на своих - не услышал ли кто из них, что брякнул этот молочный возчик. Но дезертиры, напившись горячего молока, наевшись размоченных в нем сухарей... они, кто сидел, кто лежал в санях, а двое перебранивались: один хотел оставшееся молоко вылить - чего с ним возиться, а другой не давал:
  - Пускай остается, скиснет, стялиха будет, она еще вкуснее свежего! Хоть молока вволю попьем, может больше и не придется...
  Убедившись, что нелицеприятные высказывания Фомича никто кроме него не услышал, Николай затянулся махоркой и рассудительно заметил:
  - Ты это с того на нас серчаешь, что ребята твои на войну пошли, а мы с нее сбежали, что их немцы убили, а мы с ними воевать не хотим? Только вот что, дядь Яш,- Николай вдруг назвал Фомича как называл в детстве,- учти, что не я сынов твоих на войну забирал. Потому ты должен винить в том, что с ними случилось не нас, и даже не немцев, их солдаты, они ведь тоже люди подневольные. Винить надо тех, кто их на убой послал, а сами в тылу остались. А наша вина в чем? В том, что не хотим, чтобы и нас как телков на скотобойне?...
  Фомич ожидал чего угодно: матюков, удара, выхватывания пистолета из кобуры... но только не этого спокойного и даже чем-то обоснованного объяснения. Однако регулярные политбеседы, проводимые с колхозниками районным инструктором, раз в два месяца, а иногда и чаще, "подсказали" что надо отвечать и в этом случае. Фомич заговорил, чуть ли не как тот инструктор из района:
  - Весь народ воюет, кровь проливает, в колхозе бабы не то что за мужиков, за лошадей работают, в плуги впрягаются, а вы тут...
  И хоть последние слова тоже были сказаны негромко, без пафоса, Фомич как будто приободрился, расправил сутулые плечи, вздернул морщинистое с синеющим глазом лицо, ибо не сомневался в правоте своих слов. На этот раз, казалось, Николай готов был сорваться в ответ, он даже нервно затушил недокуренную цигарку, резко отвернулся... Со спины он был вылитый отец, такое же широкое трапециевидное туловище. Фомич помнил, как во время их молодости все его ровесники завидовали стати и силе Прокофия Мартьянова. Он всегда и везде был первый, и в играх и в единоборствах, и в драках. И самые красивые девчата заглядывались на него...
  Николай вновь повернулся к Фомичу и... не замахнулся, не ударил.
  - А за что, объясни ты мне, воюет, голодует, кровью умывается, на бабах пашет, этот твой народ? За кого? Ты хоть думал когда-нибудь об этом!?- Николай повысил голос и к нему стали прислушиваться, переваривающие молоко дезертиры.
  - Как это за кого?... За жен своих, за детей... за Родину... Рассею... Последние слова Фомич опять позаимствовал у инструктора.- Вся страна, весь народ воюет...
  - Ты еще скажи за Сталина,- вновь усмехнулся Николай.
  - Про Сталина ничего не скажу, а за то чтобы немец нас не захватил, за то народ русский воюет, и сыны мои за то воевали. А может Мишаня, Бог даст, еще и воюет где... без вести, это же не то, что убит,- Фомич на всякий случай перекрестился.
  - Иш ты, никак Бога вспомянул?- продолжал мрачно улыбаться Николай.- Дак ведь, вроде, во всех селах церкви позакрывали и коммунисты сказали, что Бога нет? Так ты, что же хочешь и на гадов-коммуняк горбатиться, сынов своих воевать за них христопродавцев отправил и чтобы тебе еще и Бог помогал!?... Нет, дядь Яш, так дело не пойдет. Или ты в одной вере, или в другой, в обоих сразу никак нельзя. А если будешь вот так, как говно в проруби, то тебе ни от коммуняк, ни от Бога добра не будет. А вот мы свое твердо выбрали, нам не за что с немцами воевать. Вот ты говоришь за дома свои, семьи. А нету у меня ни дома, ни семьи и родины тоже. Все коммуняки проклятые отобрали, всего лишили. И мы тут все такие, из раскулаченных да врагов народа. Ничего у нас нет. Вот я на своей родине чужой, как волк бегаю, каждого шороха пугаюсь, в родную деревню зайти боюсь!
  Дезертиры все без исключения уже внимательно и напряженно слушали этот спор, ибо не только Николай, но и Фомич уже не сдерживались и говорили достаточно громко.
  - А с чего ж это, Николаша, мало то вас так, которые без Родины, да без всего?- голос Фомича звучал с иронией.
  - Да не мало. Знаешь сколько сдаются?... многими тысячами. Потому что не хотят воевать за власть эту поганую.
  - А кто же тогда фронт против немца держит, кто ево от Москвы в прошлую зиму турнул?- расхорохорился Фомич, искоса поглядывая на других дезертиров. Некоторые из них, позабыв про свои цигарки, внимательно слушали, как их командир спорит со своим земляком.
  - А это с тово, что дураков вроде тебя и, извини уж, вроде ребят твоих у нас много, пруд пруди. Вот комиссары всякие этим и пользуются. А про тебя, дядь Яш, помню, батя еще говорил: хороший мужик Яшка, работящий, непьющий, аккуратный, скотину любит, если бы ума да злости в нем поболе было, был бы хороший хозяин. А так, никогда не забогатеет, все что заработает у него меж пальцев течет, добер уж больно, долги прощает, родне задарма помогает - где уж тут богатству быть.
  - Может и прав твой отец. Да только и ему его ум, сила да злоба не больно-то помогли. Где все богатство его, и где он сам?
  - С того и не помогли, что власть у нас установилась подлюжья, и мне за нее кровь проливать никакого резона нет. А если помозговать, то и Ваньке с Мишкой, и многим из нашей деревни. Что оне от власти то той имели? Только то, что горбатились на нее почтишто задарма, а жизни человечьей ни у кого не было. А насчет того, чтобы немец нас не захватил. Да нас и без того уже с потрохами коммуняки захватили, что хотят то и делают. И русских там наверху не много. Это мне еще на Печоре один грамотный мужик говорил. Все нынешние верховоды большей частью нерусские и сам Сталин нерусский, жидов много. Говорят, что и Ленин нерусский был, отец у него чувашин, а мать жидовка, и все русское он ненавидел. Вот с того и не живем мы по хорошему, что они кровь с нас сосут... А немцы, они всех жидов-кровососов под корень вырубают...
  Дезертирам слова их командира явно пришлись по душе, они принялись живо, вполголоса обсуждать услышанное, добавлять, что сами знали по этому поводу:
  - Над НКВД Берия верховодит - грузин он, а раньше Ягода был - жид... И Каганович тоже жид... Средь них там русский один Калинин, и того за место дурачка держат...
  - Так что, получается, воевали твои ребята за жидов и грузин, чтобы они нами и дальше командовали, да народ в черном теле держали. А я за них воевать не хочу. А что про немцев... Те мне ни добра ни зла не сделали, а эти всех моих сгубили и все отняли,- подитожил Николай. И дело не в том, что оне там в Кремле сидят и вроде нас не касаются, оне таких как Захарка Полубедов тут начальниками над нами ставят, чтобы он тут над нами измывался, жировал да радовался...
  Если бы Николай не упомянул бывшего председателя, Фомич, наверное, не знал бы что и отвечать на его аргументы. Про то, что Сталин нерусский, он и сам слышал, но его самого это действительно совсем не задевало. Про Берию он вообще не слыхал, про Ягоду тоже. То, что Ленин нерусский, он действительно не знал и спорить на эту тему оказался не готов. Но имя председателя времен коллективизации позволило "отвернуть" от незнакомой темы:
  - Да нет уже в деревне никакого Полубедова, давно нет. Еще в тридцать пятом году сняли его. А сам он вообще с деревни съехал и семью забрал. Не то в Черустях, не то в Шатуре где-то пристроился, там на железной дороге работает. Сейчас у нас Смирнов Федот председателем.
  - Знаю я про то, что Захар Полубедов с деревни сбег. Не сбег бы, так выследил, поймал гада, за все бы с него спросил... А Шатура далеко. Ну да еще не вечер, и его черед придет,- на лице Николая заходили желавки.
  - Ну вот, а ты говоришь, власть, кровь пьет... Поняла власть, что гнилой Захар мужик и турнула его с председателей,- наставительно произнес Фомич.
  - Да не понимаешь ты дядь Яш ни шиша. Не потому Захарку убрали, что власть поняла, что сволочь он. Просто когда нужда была у ней таких справных мужиков как батя мой кулачить, грабить да выселять - Захарка понадобился, горлопан и бандюга. Ему воровать да разорять - самое милое дело. А как кулачить-то неково стало, одна голытьба осталась с ково взять нечева, так уже не разоритель нужен, а такой который смог бы вас дураков на работу колхозную организовать, пахать, сеять, план выполнять. А какой с Захарки работник, он только наганом размахивать умел, а не к земле, ни к скотине охоты у него не было. Вот его и убрали, потому как он свое дело сделал, и с деревни убрали, чтобы старое никто не припомнил. А поставили того, кто в работе соображает...
  Фомич уже не находил слов чтобы продолжать спор, и начал от него уставать. Да и Николай завел этот разговор не для того, чтобы отстаивать какие-то свои взгляды, или агитировать. Он всего лишь хотел разузнать о родной деревне, в которой не был двенадцать лет. Да, он сейчас командовал бандой дезертиров, терроризирующих всю округу, но ни разу банда не "баловала" вблизи Глуховки, и не напала ни на одного глуховца. И вот первым оказался Яков Фомич. Постепенно "глобальный" спор перешел в обыкновенный разговор между двумя давно не видевшими друг друга односельчанами.
  - А кому наша изба досталась?... А самовар наш, куда он?... Иконы, иконостас, забрал кто-нибудь?... Скотину, коров куда?... Жеребца нашего, производителя, Бурана... неужто, тоже в колхоз?
  Яков Фомич не мог ответить на все вопросы Николая. Что-то он просто не знал, что-то забыл. Его никогда не интересовало, куда подевались платья и шубы сестер и матери Николая, пошли они в госфонд, или кто-то втихаря из тогдашних сельсоветчиков присвоил их себе. Или куда делся их знаменитый на всю деревню ведерный самовар. Но вот, что касалось мартьяновского жеребца-производителя все знал досконально:
  - В колхозе вашего "Бурана" на работы наравне со всеми наряжали, в общем, как обычного коня. Племя, конечно, от него уже не то пошло, но изредка и неплохой приплод получался. Вот и моя кобыла "Ласка" от него в тридцать шестом году ожеребилась. Чудо какая кобылица получилась.
  - Какая?- словно забыв про все на свете слушал рассказ про своего любимого "Бурана" Николай.
  - Самая красивая, и самая быстрая во всем нашем раионе. Уж скольких лошадей я перевидал, а такой не видел.
  - Постой, так ведь я слышал, что самая быстрая и выносливая кобыла эта та, на которой ты ездишь... эта, как ее... "Лимонка". Так это что, она и есть!?
  - Ну, да... она самая. От вашего "Бурана", значится... Он ведь как раз в конце тридцать шестого заболел и как-то быстро околел. Как напоследок старался. Вона, каку красавицу сотворил,- Фомич кивнул на стоявшую под своей попоной "Лимонку"...
   Обычно Фомич, когда они останавливались, кидал своей лошади под ноги ворох сена. Сейчас ей никто ничего не кинул, и это нервировало кобылу. В отличие от привычных к подобному обхождению лошадей дезертиров, она с таким положением мириться не хотела и, мотая головой, всхрапывая, всячески выражала свое недовольство... Николай неспешным шагом подошел к "Лимонке". Она и ему выразила недовольство, всхрапнула, раздула ноздри. А Николай ходил вокруг, разглядывал ее, будто только что увидел. Когда он поправил сбившуюся попону, "Лимонка" несколько успокоилась и даже не дернулась, когда он ласково потрепал ее по гриве. Потом он подошел к одним из своих саней выдернул используемое под подстилку большой клок сена... Только что выражавшая свой норов кобыла стала есть прямо из его рук. Николай минут десять простоял возле "Лимонки" о чем-то напряженно думая. Дезертиры стали его окликать, говорить, что пора ехать. Из их разговоров можно было догадаться, что где-то дальше, в лесной глухомани у них вырыты землянки, там их "база"... Николай, наконец, принял решение, которое, по всему, далось ему нелегко.
  - Вот что, дядь Яш... я отпускаю тебя. Иди и всем в Глуховке расскажи, что не бандиты мы и простых людей не трогаем. А воюем против бандитской власти, что в России верховодит. Наш с тобой разговор тоже можешь рассказать. Только осторожно, не всем подряд. И что меня узнал... тоже пока не говори... Понял?
  - Понял я тебя Николай Прокофич... А с "Лимонкой" что будет? Ведь ухайдокаете вы ее,- ничуть не возрадовавшись своему освобождению, Фомич привычно запереживал о своей кобыле.
  - А ничего не будет. Ты на ней и уедешь. Я вас обоих отпускаю. Только вот молоко твое с битонами у нас останется. Думаю тебе за них не больно нагорит. Так и скажи Федоту своему, что отобрали. А насчет "Лимонки"... это ты верно помыслил, у нас тут она разве что до марта доживет. Мы ж всех лошадей весной на мясо забиваем и этих забьем,- Николай кивнул на своих понурых клячь. Прошлый год мы только так и выжили, весной лошадей забили, засолили и летом кониной перебивались. Но ее я не могу... ведь "Буран" мне как брат был... а она тогда почти как племянница получается. Так что езжай дядь Яш с Богом.
  - А твои-то ребята, оне как... против не будут?- Фомич опасливо кивнул на остальных дезертиров.
  - Не будут, они меня слушаются. У меня дисциплина как в армии, мое слово закон, как я велю, так и сделают, - в голосе Николая слышались горделивые нотки.- Прошлым летом, когда на "Острове" сидели вот так же, конину да грибы с ягодами жрали, средь нас двое уголовных было. Оне от такой жратвы совсем озверели и на меня с ножами кинулись, хотели чтобы я их с болота вывел. Так я им обоим шеи свернул и в болоте утопил потом. Все видели. С тех пор против никто не вякает. Не бойся, езжай дядь Яш. "Лимонке" еще жить надо. Говоришь, ей семь лет? Этож даже не середина лошадиной жизни. Пусть живет, бегает... И мы, Бог даст, еще поживем...
  
  Когда Фомич на своих санях отъехал уже достаточно далеко от того места, где жгли костер дезертиры и несколько успокоился, он вдруг понял, что Николай ненароком проговорился, открыл ему тайну - где бандиты прятались летом и осенью прошлого года, от облав и "прочеса". Они пересидели теплое время года на "Острове", питаясь мясом забитых лошадей и лесной растительностью, может дичью. Оттого их и не могли обнаружить, ведь "Остров" большую часть года кроме зимы недоступен. Да и зимой, когда топь подмерзает, до него добраться можно только по одному весьма узкому месту. Тот "проход" даже Яков Фомич не знал, потому что никогда не был охотником. А только охотники, да и то немногие, рисковали зимой ходить на этот "Болотный Остров". Видимо Николая водил туда в свое время его отец, заядлый охотник. Потому-то дезертиры как будто совсем пропали с весны до следующей зимы, ведь туда не только невозможно было добраться, но и они не могли выйти с этой небольшой возвышенности, где-то сто на сто метров, заросшей лесом в самой середине непроходимых топей...
  
   6
  
  Но на этот раз спрятаться, уйти на свой "остров" у Николая с его сотоварищами не получилось. Где-то в первых числах марта сорок третьего года, дезертиры, видимо с целью создания запаса продовольствия на лето, напали на машину, везущую свежеиспеченный хлеб с райцентра в один из рабочих поселков. Машину они "поймали" на пустынном участке шоссе перегородив дорогу своими санями. Шофера связали и положили лицом в снег, хлеб перегрузили на сани и уже собирались везти добычу в лес... чтобы и самим поесть, и сделать большой запас сухарей. Видимо, предыдущее лето, проведенное почти без хлеба, на одной конине и грибах с ягодами, дезертиров многому научило. Но на сей раз их судьбу решило крайне неудачное стечение обстоятельств. На их беду по дороге в тот же поселок ехала полуторка с тентом. В кабине вместе с шофером сидела женщина-кассир, а в кузове под тентом трое милиционеров, охранявшие денежный ящик в котором везли зарплату для рабочих завода по производству боеприпасов, располагавшемся в том поселке. У милиционеров была задача охранять деньги, а не ловить бандитов, потому, увидев дезертиров грабящих хлебовозку, они не собирались вступать с ними в бой. Полуторка, не доезжая метров ста, остановилась и стала спешно разворачиваться. Если бы развернулись, уехали... Но при развороте, занервничавший шофер съехал в кювет, забуксовал в снегу... А дезертиры не видели, сидевших в кузове под тентом милиционеров. Зато они увидели женщину, сидящую в кабине. И захотели лесные сидельцы, истосковавшиеся по бабам... захотели до невозможности, так сказать, женского тела. Споря на ходу, кто будет первый, второй... они поспешили к отчаянно буксовавшей полуторке. Как потом выяснилось, Николай в это смысле оказался не столь "голодный", так как в одной из окрестных деревень сумел "заиметь" женщину, которую время от времени навещал, от нее же узнавал и некоторые сведения, в том числе и о времени когда поедет машина с хлебом... Так вот, Николай на этот раз не смог удержать свое воинство, хоть сам к полуторке не пошел, что и спасло ему тогда жизнь. Милиционерам, прятавшимся за тентом, ничего не оставалось, как подпустить, предвкушавших естественное удовольствие дезертиров на десять-пятнадцать метров и начать их расстреливать. Данное "мероприятие" оказалось не столь сложным, ибо один из них был вооружен автоматом ППШ и начал сечь очередями. Буквально за десять минут неуловимая банда, столько времени державшая в напряжении и страхе всю округу, оказалась уничтожена... Кроме ее главаря: Николаю, на глазах которого все это произошло, в свою очередь ничего не оставалось, как хлестануть лошадь и скрыться в лесу с санями и хлебом, который уже некому было там есть. Ему постреляли вслед, но преследовать не могли...
  
  В Глуховку милиционеры из райотдела приехали злые по причине, что не им, ответственным за борьбу с бандитизмом в районе, а совсем посторонним удалось "кончить" почти всю банду. Потому они "подметки рвали", чтобы поймать их командира, хоть его записать на свой счет. О том, что ушедший в лес последний бандит их командир, узнали от единственного оставшегося в живых, раненого дезертира. Ну, а областное милицейское начальство, чтобы "подхлестнуть" райотдел пообещало, что если они не поймают главаря весь тот отдел законопатить на фронт... О, фронта боялись все, потому как каждый день оттуда приходили похоронки, эшелоны с ранеными, изувеченные калеки, и рассказывали такое... Вкупе все это у кого угодно отобьет охоту попадать на вселенскую бойню.
  Милиционеров приехало пятеро. Они решительно вошли в правление колхоза и потребовали у председателя сани и самую быструю лошадь. По сведениям исходящих от их осведомителя, в лесу именно в окрестностях Глуховки видели сани с последним оставшимся в живых бандитом. Председатель... что председатель, при виде злых лиц вооруженных автоматами милиционеров он и сам перепугался и повел их к дому Якова Фомича.
  - Запрягай не мешкая!- отстранив председателя, скомандовал старший из милиционеров.
  - А куды?... Она же у меня севодня уже в работе была и еще не кормлена, попытался воспротивиться Фомич.
  - Ты что, сука, с бандитами спелся, когда молоко колхозное им отвез!?- заорал на него старший, бывший в курсе "лесной одиссеи" Фомича.- Если через пять минут лошадь не запряжешь, мы тебя, гада, по закону военного времени к стенке!- для наглядности милиционер достал из кобуры тяжелый, страшный пистолет "ТТ".
  И здесь Фомич не испугался, чего ему боятся, он не председатель, ему теплого места не терять и вообще уже почти нечего терять... "Лимонка", последнее что у него оставалось, существо о котором он заботился, и которое вносило какой-то смысл в его жизнь. Но что он мог. Ведь "Лимонка" являлась собственностью колхоза... Фомич запряг "Лимонку" в сани, уверенный, что управлять будет он сам и сумеет не очень мучить, уставшую за день лошадь. Но милиционеры думали по другому:
  - А ты куда прешь? Ты нам не нужен, мы и сами с лошадью управимся.
  - Как же это?... С ней надо умеючи... С ней нельзя кто с ней не умеет... ее в галоп нельзя... к ней привычка нужна, ее и запалить недолго, она же со дня уставшая!...- обращался Фомич к старшему милиционеру, и просительно смотрел на председателя - помоги! Но председатель лишь неловко топтался рядом и молча сопел.- Нет, я с вами поеду,- Фомич не выпускал из рук вожжей.
  - А ну пошел отседова!- заорал один из милиционеров, пытаясь отобрать вожжи.
  Но Фомич ухватился крепко и не отдавал... до тех пор пока старший милиционер с размаха не ударил его рукояткой пистолета по голове. Оглушенный он упал... Когда очнулся по лицу текла кровь, а саней и "Лимонки" рядом уже не было.
  
  Милиционеры потому так торопились, что точно знали, где надо искать последнего дезертира. В лесу его случайно увидел лесник и заметил по какой просеке он поехал и какой след оставляют его сани. След тот был замечен где-то в двух километрах от Глуховки. Потому милиционеры, получив "сигнал" доехали до деревни по большаку на машине, там ее оставили под ответственность председателя, а сами решили догнать бандита в лесу на самой быстрой в округе лошади. А то что "Лимонка" до обеда возила дрова, и не успела покормиться... это их совершенно не интересовало. Им надо было как можно скорее выйти на след, и проследовав по нему найти и не упустить. В лесу на след они "сели", но через пару километров он почему-то раздвоился. Поехали по одному из них наугад и уже в сумерках потеряли и его. Злобу за свою неудачу милиционеры частично воплотили в матерную ругань, а частично выместили на "Лимонке", на ее спине. И если бы не запах от костра, нечаянно принесенный порывом ветра, вернулись бы они не солоно хлебавши...
  Николай не ждал опасности. Предыдущую ночь он провел у своей женщины, которую знал с детских времен, ибо то была дочь знакомого отца. Знакомый тот сгинул в лагерях, но в отличие от Мартьяновых его семью не выселили. К тому времени и от той семьи осталась она одна, на которой висело клеймо дочери врага народа. Так вот, Николай с утра, еще по темну от нее ушел, везя в санях всевозможные соленья и варенья, чтобы и их переправить на "остров". Для него одного теперь продуктов хватало с избытком, и он был готов переждать очередное лето и осень с определенным комфортом, чтобы вновь объявиться зимой. А за это время... за это время много воды утечет, может немец победит, или внутри восстания начнутся и сметут эту власть. Жить без надежды нельзя.
  Под большой сосной было сооружено что-то вроде большой берлоги, где и располагался продовольственный склад банды. Здесь сосредотачивали то, что собирались переправить на "остров". Костер, если его развести в той берлоге даже ночью ниоткуда не был виден... Потерявшие след милиционеры блуждали словно слепые и чисто случайно оказались в том районе. Нет они не нашли берлогу, они почувствовали дым от костра и поехали на него... Жеребец Николая, почуяв "Лимонку" выдал их местонахождение, заржал, после чего уже и он сам услышал скрип полозьев. Хорошо хоть жеребец не оказался выпряжен. Николай кинулся в сани и, не затушив костра, огрел жеребца кнутом, так что тот рывком вынес сани из зоны обстрела... Николай гнал по довольно хорошо накатанной колее проложенной к "острову", а милиционеры не желая упустить вновь улыбнувшуюся им удачу нещадно хлеща "Лимонку", пустились в погоню. Конечно, Николай никак не мог подумать, что в санях преследователей запряжена "Лимонка", потому был уверен, что сумеет оторваться, ведь эту дорогу проложил он и его товарищи, здесь он знал каждый подъем, спуск и поворот. Ехать предстояло километров пять, после чего он бы бросил сани и скрылся в чащобе, где ему одному известен узкий проход на "остров", по которому можно было пройти одному человеку, или след в след и только зимой, где уже сделан некоторый запас дров и продовольствия. Однако, Николай вскоре понял, что его нагоняют. Его же конь все более выбивался из сил. Он решил стрелять в лошадь преследователей. Для осуществления этого замысла впереди имелось удобное место. То был короткий, но довольно крутой подъем, преодолев который надо было сразу остановиться и стрелять сверху в идущую на подъем лошадь милиционеров. Николай так и сделал. Едва его изнемогавший жеребец преодолел подъем, он его остановил, взял винтовку и стал целить в голову лошади бегущую мерной рысью, будто не чувствуя тяжести ни саней, ни пятерых человек в тулупах, идущую в подъем словно по ровному месту... Тут как специально невидимые в ночи облака раздвинулись, выглянул месяц и все: снег, деревья, санный путь... осветились серебристым неярким светом. Николай, наконец, понял, почему не смог оторваться - сани преследователей тащила лошадь необычной бледно-желтой масти, это оказалась "Лимонка". Надо было стрелять... но он не мог, в нее не мог. По мере приближения все яснее становилось видно, что происходит в санях.
  - Ну-ка ты... чего ковыряешься, давай живее!- отчетливо слышался голос и тут же щелкнул кнут, опустившийся на спину "Лимонки". Она не отреагировала, как шла, так и продолжала идти, мерной рысью, разве что всхрапнула от незаслуженной боли. То, что удар кнута не возымел действия, видимо, не понравилось тому, у кого тот кнут был в руке, он привстал в санях, размахнулся, чтобы еще сильнее "ожечь" строптивую кобылу. Теперь Николай хорошо увидел милиционера с кнутом, до того заслоненного "Лимонкой", он был у него на "мушке". Но и Николай из за своего невольного промедления стал видим из саней.
  - Вот он, гад!- крикнули из саней.
  Выстрел трехлинейки и автоматная очередь слились воедино, отозвавшись гулким долгим эхом. Милиционер, правивший санями, выронил кнут и боком вывалился из саней на снег. Повалился навзничь и Николай Мартьянов, пули из ППШ сделали "строчку" на его полушубке чуть ниже груди...
  
  "Лимонка" привезла свои сани в Глуховку утром следующего дня. В санях лежали убитый наповал старший милиционер и тяжело раненый главарь бандитов. Взмыленная, обессиленная, с пораненными ногами и исполосованной спиной, "Лимонка" остановилась возле правления.... Сбежался народ. Не сразу, но в бородатом, хрипящем и плюющемся кровью бандите опознали возмужавшего Николая Мартьянова, сына раскулаченного первого деревенского богатея Прокофия Мартьянова... Пока одни милиционеры пошли в правление звонить в райотдел, другие заводить свой застывший на морозе автомобиль...
  Едва до Якова Фомича дошла весть, что привезли Николая, и что догнала его "Лимонка", он как был с перевязанной головой кинулся к правлению и обомлел от вида в каком пребывала его любимица. Не говоря ни слова, он прямо там же начал ее выпрягать, чтобы немедленно вести ее в хлев, в тепло...
  - Дядь Яш...- услышал Фомич слабый прерывистый голос.- Подойди...
  В санях лежал один Николай. Убитого им милиционера отнесли в правление. Его никто не охранял, да и любопытные зеваки уже насмотрелись, и рядом никого не было.
  - Хххы... дядь Яшь... все-таки догнала меня твоя "Лимонка"... Стрелять в нее хотел... не смог... - Фомич молча продолжал выпрягать. - Дядь Яшь... Христа ради... в Федосове почтальонша живет, Нюрой зовут... понесла она от меня. Ты один сейчас... Христа ради, помоги ей, мне все одно неково боле просить... А меня теперь хоть так хоть так, не помру, так к стенке...
  Яков Фомич вновь промолчал, взял "Лимонку" за уздечку и повел прочь...
  Они умерли почти одновременно, Николай по дороге в райцентр, а к вечеру того же дня околела и "Лимонка"...
  
   7
  
  - Вот здесь это случилось,- пожилая женщина указала на ползущую в короткий подъем проселочную дорогу с пробитыми колесным трактором колеями. Про то мне дедушка перед самой своей смертью в шестьдесят втором году рассказал и про отца тоже. Говорит знай, но молчи про это, что от дезертира ты рождена. Что никакой он не враг народа, а просто так уж у него жизнь сложилась. А я ведь тогда в техникуме училась в Рошале, комсомолкой была, и для меня все это... даже плакала от горя. То безотцовщиной себя считала, а как про отца узнала - еще хуже. Потом за жизнью-то как-то вроде и забыла, а вот сейчас... Сама уже старая стала, чего уж. Вон скольких живоглотов дети и внуки живут и не стесняются того, что их родители и деды и раскулачивали и убивали и еще чего только не творили, а уж мне-то чего хорониться... да и вам. Родителей ведь не выбирают...
  Стоял 2002 год, пятидесятидевятилетняя дочь Николая Мартьянова по официальной версии не знавшая ни отца, ни матери, умершей в родах, носящая фамилию Якова Фомича, считавшегося ее дедушкой... Так вот, она собрав все свое потомство, двух сыновей и четверых внуков, под благовидным предлогом сбора брусники, поведала им историю своего появления на свет, и историю "Лимонки", которую всяк по своему любили и ее отец, и названный дед...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
Оценка: 6.01*16  Ваша оценка:
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2023