ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева
Дьяков Виктор Елисеевич
Кому война, а кому...

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]
Оценка: 6.96*9  Ваша оценка:
   КОМУ ВОЙНА, А КОМУ...
   рассказ
  
  В шестидесятых годах двадцатого столетия были еще "живы" много мелких деревень коренной России. Тем не менее, отсутствие частной собственности на землю и колхозное ведение хозяйства, где за тяжелый труд платили пустыми "трудоднями", способствовали массовому бегству молодежи в города. Деревни "старели" буквально на глазах. Так, что "жить" тем деревенькам оставалось от силы двадцать-тридцать лет. Но пока жизнь, в той же тверской глубинке, еще теплилась и даже более того. Когда-то хлеб здесь выпекали сами. Но с тех пор, как в сельпо стали привозить оный с хлебозавода из райцентра, многие хозяйки бросили это хлопотное дело, ибо куда проще было его купить в магазине. Ну, а так как магазины имелись далеко не в каждой деревне, а только в самых крупных...
   Хлеб в сельпо деревни Щагрениха привозили два раза в неделю, часам к двенадцати. К этому времени к магазину подтягивались все, кто имел возможность быть в страдную летнюю пору не на работе: в основном старики-пенсионеры и дети. Местные приходили на своих двоих, а вот из окрестных деревень, где не было торговых точек, в основном подъезжали на велосипедах. В тот день хлебовозка почему-то не приехала в срок, и возле магазина собралось в ее ожидании порядка трех-четырех десятков человек. Минул уже час дня, а хлебовозки все не было. Нет, никакого возмущения среди собравшихся не возникло. Да и кому там было возмущаться, пенсионеры еще со сталинских времен были запуганы, а подрастающее поколение пионерского и комсомольского возраста имели соответствующую идеологическую закваску. Да и не детско-подростковое это дело властью возмущаться. К тому же среди подростков немалый процент составляли городские, приехавшие на школьные каникулы к своим бабушкам и дедушкам. Местные, увидев, что хлеба еще нет, разворачивались и шли по домам, ну а приехавшим из соседних деревень ничего не оставалось, как сгрудившись возле магазинного крыльца ожидать хлебовозку, коротая время в разговорах.
   Наибольшим "центром притяжения" слушателей, как всегда, стал местная знаменитость, семидесятипятилетний дед Пушкин, по хозяйски расположившийся на ступеньках магазинного крыльца. Он жил на другом конце деревни, а ходил уже неважно и потому решил не идти домой, а дождаться хлебовозки здесь. К тому же он уже давно снискал славу рассказчика много чего на своем веку повидавшего. Что уж в его рассказах было правдой, а что вымыслом, никто ни подтвердить, ни опровергнуть не мог, даже его ровесники, ибо все свои подвиги дед по молодости и в зрелые годы почему-то совершал не в родных местах. Тем не менее, за ним закрепилась слава человека бывалого и страшного бабника. Впрочем, в последнее верилось, ибо даже сейчас дед, что называется, смотрелся: рослый, осанистый, с седой но густой шевелюрой. Весь его облик свидетельствовал, что в молодости он обладал еще более броской мужской внешностью. С учетом того, что вокруг собралась в основном детская и подростковая аудитория, дед решил рассказать не о своих любовных похождениях, а то как он совсем молодым парнем участвовал в империалистической войне. То есть показать, что он не только на "женском" фронте воевал, но и настоящего пороха нюхал. Закурив папиросу "Памир" и видя, что слушатели с благоговением ему внимают, дед с важным видом повествовал:
   - Вошли мы, значится, в эту самую Восточную Пруссию. Идем через села и хутора немецкие. Все там у них так аккуратно, чисто, дороги камнем мощеные, в домах водопровод устроен... и никого. Ни людей, ни скотины. Зато вещи на месте. Видно хозяева поубегли, скот угнали, а вещички побросали. Ну, мы в дома-то входим, смотрим, что там есть. Я помню, ложки серебряны прихватил и еще что-то по мелочи. А больше-то в вещмешок не положишь. Да и времени особо не было, торопились скорее до до Канигсберга дойти. Это в той Пруссии самый главный город был. Ну, думаем, там уж мы разгуляемся. Если на хуторах немчура так живет, то в городе еще богаче...
   Несколькими минутами ранее к магазинному крыльцу подошел еще один слушатель. То был местный мужик лет сорока-сорока пяти Василий Пылаев. Он имел возможность так вот прохлаждаться в разгар рабочего дня, ибо являлся инвалидом. Так вот, Василий внимал деду с нескрываемым недоверием, он же и перебил его скептическим вопросом:
   - Погодь, Матвеич, что-то ты не то говоришь. Это что же вы безо всяких боев в саму Германию зашли?
   Деда вопрос не обескуражил:
   - Ну, да... Спервоначалу без бою. Два дня так вот шли. Думали до самого Канигсберга быстро дойдем, а оттуда и до Берлина.
   Но Пылаева такой ответ явно не удовлетворил, он недоверчиво покачал головой, но промолчал. Дед, тем временем, продолжал:
   - Остановились ночевать в каком-то хуторе, а посредь ночи слышим гул какой-то. Мы тогда о тракторах-то не слышали и не видели их. А это немец на тракторах орудия подвозил. Под утро глаза разлепить не успели, как нас с тех орудий обстреливать начали. Ну, наш полковник быстро нас с хутора в лес отвел и там прятаться велел. В том лесу я ногу-то и сломал. Оступился да упал неловко на пенек, самую лодыжку и сломал. Ну, меня быстро на санитарную телегу и в тыл, а потом еще далее в госпиталь. Ну, а в госпитале скажу я вам робята, самая лучшая...
   - Погоди Матвеич, так ты что с немцами-то и не воевал?- не унимался Василий.
   - Ты сам погодь, не перебивай,- на этот раз "реплика со стороны" не понравилась деду.- Говорю тебе, ногу я сломал, не нарочно, так вышло, в госпиталь попал. Ну, а в госпитале, - старик блаженно закатил глаза.- Я, наверное, больше за всю свою жизнь так хорошо, как в том госпитале не жил. Лежу, значится, а вокруг меня сестры милосердные, как пчелы вьются. А я-то смолоду парень видный был. А и там средь тех милосердных такие красавицы были, особливо которые из благородных. Оне там на особом положении были, всякую грязную работу не делали. Полы там мыть, простыни стирать, или утки из под лежачих выносить, это сестры из простых делали. А эти из благородных все больше с нами разговаривали, утешали, да письма для неграмотных домой писали, или читали, когда им письма из дому приходили. Таких баб я боле никогда не видал, таких давно уж нет. Сейчас даже те городские, кто на легкой работе, или за большими начальниками замужем и не работают, дома сидят, не такие холеные, как те были. От них и пахло всегда так приятно, и говорили они так красиво, так по-доброму. Такой может быть только такая баба, которая с мала, ни голода, ни нужды, ни работы тяжкой не знала, а все время в неге да в холе жила. Простые то бабы с чего злые, с жизни плохой, а сейчас, почитай, все простые и все больше злые. А там, как оне узнали, что фамилия моя Пушкин, то сразу мне про Пушкина рассказывать стали. А я дурачком прикинулся, и говорю, что ничего про того Пушкина не знаю, де и школы у нас в деревне не было. Не стал говорить, что в церковно-приходской учился и про Пушкина там нам сказывали, и стихи его учить заставляли. Ну, они мне и про него и стихи его рассказывают, а я слушаю со вниманием, будто в первый раз слышу. Понравилось тем барышням это, да и на меня смотреть, я вижу, приятно им. У меня ведь всего лодыжка перебинтована была, а так-то все остальное при мне, цело. Потому им со мной приятней говорить было, чем с каким-нибудь раненым, что пластом лежал, без руки или ноги, и от которого воняло. А я всегда чистый, умытый, побритый. Я ведь всегда себя в аккурате соблюдал. В общем, с одной из тех милосердных барышень я и закрутил, какого-то начальника тогдашнего дочкой. Ох, сколь я за жизнь баб попробовал, а такой нежной да душистой у меня боле не было...
   Здесь вновь не выдержал Пылаев:
   - Матвеич, что ты все про госпиталь, да про баб. Ты же вроде про войну начал рассказывать. А где ж она война-то твоя?
   - Война, а что война? Для кого война, а для кого мать родна? В госпитале я со своей ногой год почти провалялся. Барышня та, что со мной крутила, уговорила кого надо, чтобы меня не выписывали, хоть и нога уже зажила. А потом она же так сделала, что меня вообще от службы освободили, написали вроде, как нога моя не так срослась, и я к службе негодный. Так меня прямо с госпиталя домой и отпустили.
   - А я вот от своих родичей, что в ту войну воевали слыхал, что оне и с осколками в теле, и газами травленные были, а особо никто их в госпиталях не держал, чуть подлечат и опять в окопы,- с нескрываемым злом в голосе вставил реплику Пылаев.
   - Ну, что ж виноватый я, что меня бабы так любили. Я ж говорю, все через ту барышню, что полюбовницей у меня была. Через нее мне все бумаги справили и подчистую со службы уволили,- уже словно оправдывался дед.
   - Так ты, Матвеич получается не ветеран никакой, а жук-хитрован, и не воевал вовсе,- продолжал возмущаться Василий.
   - Ну не воевал, а чего там было воевать-то? Войну ту все одно потом несправедливой, импирилистической прозвали,- дед был явно недоволен, что ему так и не дали дорассказать про такой приятный момент из его биографии, как взаимоотношения с барышней из госпиталя.
   Тем временем Пылаев продолжал выводить деда на "чистую воду":
   - Это что ж получается, ты и в ту войну хитрованил, и в ответсвенную тоже не воевал, увернулся. Неужто, опять те же бумаги про ногу показал?
   - На ответственную я уже по годам не подходил,- все более раздражался и дед.
   - Так чего ж ты тут парням да девкам тогда брешешь. Они вон про войну слушать собрались, а ты. Рази ж это война, в госпитале год прохлаждался, баб там щупал, а потом через них же себе инвалидность липовую справил!- Василий настоящий инвалид, хоть и другой войны не мог без негодования реагировать на дедовские откровения.
   - А я тебя слушать не заставлял, не хочешь не слушай. Или сам рассказывай. Ты ж в ответственную воевал, так расскажи, если есть что рассказывать. Меня вот хаешь, а у самого, что-то я не видел, чтобы ордена были, да и медалей не густо. Хоть и полбрюха у тебя вырезали, да видать все одно особо не геройствовал, раз начальство тебя не отметило. Меня тоже начальство никогда не отмечало, а вот бабы любили. Кто как умеет, тот так и живет. А кто никак не умеет, ему всегда тяжельше всех приходится, и злиться здесь на меня нечего, такой уродился,- в свою очередь философски ответил дед.
   Услышав такую отповедь, Василий заметно смутился и ничего не сказав, стал нервно закуривать.
   - Расскажи, расскажи, как ура орал, да в полный рост в атаку ходил, как другие твои ровесники на пьянках брешут. Я не воевал, но я и не вру, а про приятности всякие рассказываю, потому что оне у меня были в жизни. А от тебя я что-то вообще никогда про войну ничего не слыхал. Ты, чем меня вот совестить, что я липовую инвалидность справил, лучше про свою расскажи, как ты ее получил, в бою, а может где по дурости брюхо-то пропорол?- дед видимо очень сильно обиделся на Василия и все более заводился.- Ты сам-то там хоть мертвяков видал? Я хоть и в госпитале, а немало их повидал, и на калек всяких насмотрелся. А ты видал, чтобы сразу да человек несколько!? Я то как нога поджила таких таскал-носил без счета.
   Василий глубоко затянулся, выпустил дым и, затоптав папиросу, негромко но отчетливо произнес:
   - Видал и не раз, а однажды, на моих глазах так сразу человек пятьсот... как на скотобойне.
   Хоть и негромко то было сказано, но Василия услышали все слушатели, коих сгрудилось у крыльца десятка два-три, в основном мальчишек, которые во все уши слушали откровения ветеранов.
   Ну, так расскажи, чего жмешься,- голос деда Пушкина звучал уже не агрессивно, а почти просительно.
   Василий, однако, не спешил. Потом он объяснял, боялся, что дед заставит его рассказать о ранении, которое он действительно получил по глупости: полез с товарищем на нейтральную полосу за трофеями и попал под артобстрел. Если бы не товарищ, который вытащил его раненого, мог бы там и остаться. Да и про то, о чем он только что заикнулся, ему не хотелось говорить. Но делать было нечего, ибо теперь уже молва могла его обвинить в брехливости. Так и не докурив папиросу, он затоптал ее кирзовым сапогом и нехотя заговорил:
   - В сорок втором то было, в начале лета. Наш полк только что сняли с переднего края и отвели во вторую линию обороны на отдых и переформирование. Сам я тогда полгода уж как воевал и считался бойцом обстрелянным. Да там все, кто на передовой больше трех месяцев были и в живых оставались обстрелянными считались.
   Василий замолчал, вновь достал папиросы закурил. Все это время слушатели, количество которых еще более возросло, молча ожидали продолжения. И вновь Василий заговорил как бы через силу:
   - Вроде и боев то особых не было на нашем участке, все больше перестрелки, да артобстрелы. Но боле всего замучили нас немецкие самолеты. От них проклятых у нас были основные потери.
   - Мессершмиты?- встрял вопросом городской пацан в кедах и щегольской кепке, приехавший за хлебом на велосипеде из соседней деревни.
   - Мессершмиты, это истребители. Они для наших летчиков опасны были, а для нас, пехотного люда не было тогда врага страшнее Юнкерсов. Это штурмовики-пикировщики. Их еще "лаптежниками" звали, потому как колеса у них не убирались, так в растопырку и летали. Вот эти "лаптежники" и лили нашу кровушку от души. Они пикировали с воем сирен, с того воя с ума сойти можно было, а потом с бреющего бомбы сбрасывали. А мы в окопах сидим и ждем в нас или рядом. А если прямое попадание случалось, то и блиндаж в три наката не спасал, не разорвет, так землей завалит. Бывали случаи, целыми взводами в тех блиндажах гибли.
   Василий прервался, обвел взглядом слушателей, как бы спрашивая: ну, что есть еще вопросы? На этот раз таковых не последовало, и он возобновил рассказ:
   - От этих "лаптежников" и артобстрелов у нас чуть не полполка выбило. Из почти трех тысяч и двух тысяч не осталось. В моей роте из сотни с лишком не более шестидесяти человек оставалось.
   - А тех поубивало?- последовал вопрос от какого-то местного босоного мальчишки в сатиновых шароварах и грубо пошитой льняной рубахе.
   - Кого убило, кого ранило, немало и просто слиняли. Это только в фильмах кажут, что все в бой рвались. Это нас, простаков в окопы посадили, мы и ждали, убьет или нет. А хитрованы, те кто больным скажется,- Василий недобрым взглядом ожег Пушкина, кто до войны на гармони играть научился или на балалайке тренькать. Такого, глядишь, в тыл переведут начальство музыкой ублажать. У третьих знакомые или родичи из начальства имелись и те их опять же с передовой забирают и где-нибудь во второй-третьей линии пристраивают... В общем, вывели нас километров за пятьдесят от фронта и встали мы посредь леса на небольшой поляне. Место тихое, и главное лес кругом, тут тебе и маскировка и птицы поют - красота. За все свои фронтовые полгода я впервые в такой спокой попал, когда не в окопе или блиндаже, где все время земля за шиворот сыпется, да еще пули и осколки кругом свистят. Палатки разбили, ветками замаскировали, чтобы с самолетов не видно было. Но в них мы только спали или в дождь прятались. А так все на воздухе радовались, что опасности нет, и в полный рост ходить можно. Здесь уж и с харчами перебоев не было, не то что на передовой. Там, то не подвезут, то походные кухни с тех же "лаптежников" разбомбят. А самое плохое, когда только есть соберешси, а тут обстрел, взрывы и с полкотелка земли насыпет. Потом так и ешь кашу, али щи с землей...
   Василий затянулся папиросой, всем видом показывая, что все им сказанное всего лишь прелюдия, а основные события впереди.
   - С неделю мы, наверное, такой вольной жизнью пожили и тут на полуторках нам пополнение привезли. Совсем молодых ребят, только что призванных, лет по восемнадцать-двадцать. В несколько заходов их завозили, человек с тысячу, наверное, чтобы полк наш до положенного числа довесть. За тот месяц-полтора, что мы бы во второй линии сидели, они должны были в наш полк влиться, пообтесаться и кое чему научиться, чтобы на передовой совсем уж неумехами не казаться. В общем, хотели все по уму с ими сделать. Не то, что меня и тех, кто со мной тогда в декабре сорок первого призывали. Нас тогда сразу с эшелона в окопы загнали, там уж под огнем всему обучались.
   Пылаев вновь замолчал, явно интригуя слушателей, число которых продолжало возрастать. Причем подходили уже не только мальчишки и мужики, проявили интерес и несколько баб и девчонок, которые хоть и не подходили к рассказчику близко, но явно прислушивались.
   - Сначала вроде мы не особо удивились, ну пополнение и пополнение, не впервой. Но эти молодые оказались какие-то... ну, я таких за всю войну никогда боле не видал, ни до, ни после. Когда меня и тех, кого со мной призвали, мы на фронт со страхом ехали, каждого шороха пугались и уже повоевавших ребят со вниманием слушали, все делали, как велели. А эти... вроде не пьяные были, а какие-то уж больно смелые, словно не на фронт, а на гулянку приехали. Таких смелых я только в фильмах видел. Шляются, в палатки заглядывают, никого не боятся и такие уверенные, будто их не только призвали, а оне уж не одну войну воевали. Самое, что нас тогда обидело, к нам уже повоевавшим и познавшим передовую безо всякого уважения. А один ухарь, посмотрев, что у нас почти нет наград на гимнастерках, а какие награды тогда в сорок втором... Так вот, он нам прямо в глаза сказал: "Что же вы ребята так плохо воевали, что вас совсем не награждают? И остальные, глядя на него, тоже посмеиваются. Мы им, ах вы салабоны, пороха не нюхавшие - чуть до драки не дошло, офицеры еле разняли.
   Теперь уже у Василия сама собой потухла сигарета, и он раздраженно ее отбросил. Чувствовалось, что даже сейчас через два десятка лет после тех событий, он не мог не возмущаться поведением тех новобранцев.
   - Не все, конечно, там такие были, некоторые как положено, тихо себя вели. Только эти смешливые-смелые многих там с понталыку сбили. Ну, мы тоже над ними посмеиваться стали, говорим, вот на передовую попадете, с первого дня подвиги начнете совершать, ордена с медалями огребать. А тем хоть бы что, да, говорят, мы не так как вы воевать будем, мы приехали немца бить, а не прохлаждаться. Говорю, вроде трезвые, а как будто выпимшие. Кто уж их так настрапалил, мозги им задурил не знаю, но похоже, они в самом деле верили, что как только в атаку пойдут, все немцы от них вприпрыжку побегут. Ну, значит, переругиваемся мы подшучиваем над друг дружкой, слышим звук знакомый - "лаптежники" летят. Этот звук мы ни с каким другим не путали. Если тот звук слышишь надо тут же прятаться - это мы как в старое время "Отче наш" заучили. Ну, понятное дело, команда "воздух" и мы все в траву под деревья залегли. А эти новые стоят рты раззявив в небо глядят и опять над нами смеются, видя что мы перепугались и в землю мордами попадали. Офицеры им кричат, мы им кричим: "Ложитесь суки! Вы нас демаскируете, из-за вас все пропадем!!" Кто-то из них тоже залегли, а эти самые смешливые да смелые, наоборот, на середину поляны вышли и все в небо смотрят - интересно им посмотреть какие они немецкие самолеты. Видно им в головы кто-то втюхал, что на фронте главное ничего не бояться и тогда героями станете и домой все в орденах вернетесь. Кто-то все же из них залег, других офицеры под деревья загнали и лечь заставили, но человек с полсотни так и осталось на поляне в небо смотреть. Тут "лаптежники" выскочили на малой высоте, а эти весельчаки-смельчаки давай орать: "Фашисты, фашисты, мы вам покажем!", кулаками им грозятся. Немцы видно никак не ожидали такого, они там часто летали, но мы тихо сидели и они не знали, что средь леса целый полк прячется. Пролетели "лаптежники" дальше. А эти смельчаки совсем обнагли, над своими товарищами, что попрятались смеются, над нами смеются, трусами называют. Которые инхние застыдились и тоже встали на поляну пошли, офицеров наших не слушают, а мы лежим, гадаем: вернутся "штуки" или нет. Из за их, тех весельчаков гомона не сразу расслышали - назад летят. Ну, уж тут мы поняли, заметил наших весельчаков немец, сейчас вмажет, надо как можно дальше от поляны в лес бежать. Этим орем: "Разбегайтесь, немец возвращается, сейчас всем п...ц настанет!" Куда там, даже те, кто в первый раз прятались, от насмешек тех весельчаков застыдились и на поляне остались. Наши офицеры тоже видят, что если их силком в лес тащить самим вместе с ними пропасть, тоже о себе подумали и в лес сиганули. И мы, что было сил подале в лес побегли, а как услышали, что "лаптежники" пикировать начали, попадали кто куда.
   Василий замолчал. Казалось, что он больше не хочет рассказывать, но заинтригованные слушатели хотели продолжения. Один из пацанов, не выдержал паузы, спросил:
   - Ну и что "лаптежники-то"?
   - Что "лаптежники"... как жахнули с бреющего, только ошметья полетели. Я то набежал на березу от ветра упавшую и под нее, в яму что корневища выворотили, залег мордой в землю и уши пальцами заткнул, чтобы кровь с ушей не пошла. Иной раз, бомба рванет неподалеку, тебя вроде ни один осколок не зацепил, а кровь с ушей идет, такой грохот страшный. И тогда такой грохот вокруг стоял, я и через заткнутые уши его слышал. Они же не только на поляну и вокруг бомб накидали. Слава богу, из нас многие в чащобу успели забежать, деревья от осколков спасли. А тех то дурней ничего не спасло от глупости ихней.
   Вновь возникло молчание.
   - И что, их всех побило?- вновь кто-то из слушателей подтолкнул Василия продолжить рассказ.
   - Не, тогда в первый раз не всех, "лаптежники" развернулись и еще раз ударили, потом еще, пока весь боезапас не высыпали.
   - Ох, жалко-то как,- в голос всхлипнула одна из прислушивающихся баб.
   Ее реакция почему-то разозлила Пылаева:
   - Кого жаль... этих дурней!? Жаль тех, кто из-за них там полег, да калеками остался. Сколь дружков там моих легло и офицеров хороших. А хороший офицер это на войне многое значит. Если к такому ротному или взводному попадешь, считай повезло, можно выжить. А если к какому дуралому, так ни за что пропадешь. А из-за этих дурней, за наградами приехавших... и сами ни за грош пропали и сколь народу еще побило. Такие ребята, на передовой уцелели, а тут, считай в тылу...
   - А все же, какие там потери были?- решил уточнить тот самый городской пацан в кепке.
   Василий с прищуром так пронзительно посмотрел на спрашивавшего, что тот поспешил отступить за спины других слушателей. Тем не менее, после паузы на вопрос он ответил:
   - Большие... человек с пятьсот на месте, еще боле раненых. Этих-то ладно, с таким гонором оне бы на передовой все одно долго не прожили. Наших уже обстрелянных ребят сотни три наверно вместе с ими убило и ранило. Вот и получилось вместо пополнения еще и сами в тылу потери понесли. До самой ночи мы их там таскали да отхаживали, кто еще живой был. И с места того хорошего быстро уходить пришлось. Немцы то теперь про него знали и снова бы прилетели.
   - Ну, а эти-то из новых, что уцелели, они потом с вами воевали?- последовал вопрос.
   Василий на этот раз даже не стал смотреть, кто спрашивал. Он будто устал от своего рассказа и хотел его поскорее завершить:
   - Да какое там... Не, их собрали, человек с полсотни наверное осталось, и назад в штаб армии отправили. Проку с них уже никакого. Полчаса прошло, и они из героев курицами мокрохвостыми стали, каждого шороха пугались и все на небо смотрят, как бы снова немец не прилетел, от звука полуторки на землю кидались, все им "лаптежники" чудились.
   Дядь Вась, а как тебя-то ранили, расскажи,- видя, что Василий собирается куда-то уходить, задал вопрос кто-то из местных.
   Но Пылаев будто не услышал, тяжело поднялся со ступенек крыльца и нетвердой походкой будто слегка пьяный пошел проч. Слушатели тихо переговаривались, делясь впечатлением от услышанного. А дед Пушкин с усмешкой смотрел вслед удаляющемуся Василию и негромко сам с собой разговаривал:
   - Ну воевал, дурное дело не хитрое, а ты вот сумей извернутся, когда всех на убой гонют. А уж если не извернулся то и воевать с умом надо, как некоторые. Вона всю войну почтишто в окопах пробыл, а орденов не заслужил, чинов тоже. Хоть бы партейным там стал, чтобы потом здесь начальником быть. И того не сумел. И на войне никем был и здесь никто, только половину кишок из брюха вырезали и опять ни за что. Говоришь, те дурни, и ты такой же дурень. Я то хоть тоже без чинов и наград, зато и в огне не был. Вона сколь лет живу в здоровье и удовольствии, детей родил, внуков дождался. А ты со своим брюхом резаным если до пятидесяти дотянешь, хорошо будут, и ни детей у тебя, ни жены...
   Дед резко прервал этот бубнеж себе под нос, ибо увидел, что тот самый городской парень в кепке стоит почти рядом и внимательно к нему прислушивается. Дед было смутился, но... Но тут, чихая карбюратором, наконец, к магазину подъехала хлебовозка и слушатели, забыв обо всем, поспешили в магазин, стали выстраиваться в очередь, с руганью: кто тут подошел раньше, кто позже. Всем надо было срочно запастись хлебом, ведь хлеб всему голова.
  
Оценка: 6.96*9  Ваша оценка:
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2023