'Колпаками' в некоторых частях ОКСВА называли солдат первого года службы. Один из вариантов происхождения этого названия таков: среди солдат второго года службы (старослужащих) было модно придавать летнему головному убору, панаме, форму стетсоновской шляпы, как у ковбоев в американских вестернах. Чтобы изготовить этот замысловатый аксессуар, панаму замачивали, а затем, загнув поля и продавив тулью, буквально засушивали на жарком афганском солнышке. Ходить в такой шляпе считалось не просто шикарным. Шляпа являлась таким же атрибутом старослужащего, как вытертый кожаный ремень с выгнутой пряжкой, ушитая форма и выступающая за край воротничка подшивка. Если же, не дай бог, молодой солдат, не оттянувший положенного года, позволял себе приобщиться к ветеранам и загнуть края своей панамы, кара его ждала скорая и неумолимая. Кроме строгого внушения и зуботычины, наказывали еще и морально - сорвав шляпу с бестолковой головы, тулью выравнивали ударом кулака изнутри, отчего середина выдавалась вверх, подобно колпаку. А потом брали ставшую 'уставной' панаму за поля и с силой натягивали на дурацкую стриженую голову молодого. Отсюда и название молодых - 'колпаки'.
1. Джума
Дрожащие от легкого ветерка листья создавали веселую чехарду света и тени на зеленой траве сада. В густом сумраке у толстого изогнутого ствола старого тутовника солнца почти не было, так что трава казалась совсем черной на контрасте со слепящей белизной утоптанной глины двора.
Джума, семилетний афганский мальчуган, сидел, прислонившись к теплой коре дерева, и наблюдал за суматошной игрой солнечных бликов, лишь изредка поднимая взгляд на деда, который неторопливо занимался саженцами. Было скучно, и паренек всей душой жаждал, чтобы работа была поскорее закончена. Тогда можно будет улизнуть из дома, разыскать Юнуса и вместе с ним решить, чем заняться - поболтаться по проулкам кишлака, пробежаться по висячему мосту через реку или подняться на пригорок, поглядеть сверху на зеленую долину и стремительно несущиеся воды Вардуджа.
Однако дед и не думал отпускать Джуму, а уйти без разрешения было немыслимо. Коротая медленно тянущееся время, Джума развлекался, как мог. Он подносил к глазам бинокль из сложенных в трубочки кистей своих маленьких, темных ручонок, поглядывал сквозь них на деда, осматривал двор, стену-дувал, направлял на окрестные горы. Знакомые предметы в 'бинокле' становились более контрастными, будто их только что отмыли. Но больше всего ему нравилось следить за пляшущими на траве и земле тенями. Немного прищурив глаза, легко было представить, что смотришь с вершины горы на далекие, полускрытые дымкой хребты и долины, которые накрывают тени быстро бегущих облаков.
Только что посаженные тоненькие прутики персиковых деревьев опустили листочки и казались едва живыми. По мнению Джумы не имело никакого смысла возиться с этой дохлятиной, но дед, не обращая внимания на их удручающий вид, аккуратно втыкал в рыхлую глину колышки и притягивал к ним прутики обрывками веревки.
Когда работа была закончена и дед, аккуратно подгребая рыжую глину, сделал вокруг каждого саженца небольшой валик, Джуме было поручено натаскать воды и налить в каждую лунку по ведру. От скуки не осталось и следа. Ободренный таким доверием паренек бегал к арыку, тащил в сад тяжелое ведро, старательно лил воду в лунки и следил, чтобы не прорывались маленькие запруды. Справившись с заданием, Джума поглядел на деда. Тот многозначительно кивнул головой и сказал:
- Будешь поливать их каждый вечер, иначе погибнут. Если через семь дней листья не опадут, будем знать, что деревья прижились. Будем ухаживать за ними, я научу тебя, что делать. А когда ты вырастешь и станешь взрослым мужчиной, в твоем саду будут цвести десять молодых деревьев. Ты будешь смотреть на них, и вспоминать своего деда.
Обдумывая эти слова, Джума потоптался рядом с дедом на солнцепеке, а потом вернулся в тень дерева и сел на траву. Не просидев и минуты, он снова подбежал к старику.
- Почему вспоминать, дедушка? Мы видимся с тобой каждый день. Как я могу вспоминать тебя, если не забываю?
- Жизнь коротка, мальчик. И она в руках Аллаха. Рано или поздно он позовет меня к себе. Вот тогда ты будешь вспоминать меня, глядя на эти персиковые деревья.
Джума смотрел на деда и никак не мог понять, почему Аллах обязательно позовет того к себе, когда Джума станет взрослым мужчиной. Разве Аллах не сможет сделать так, чтобы дед всегда был рядом с Джумой? А когда тот станет таким же стариком, с красивой седой бородой, Аллах позовет их обоих.
Глубоко задумавшись, он снова уселся в тени.
Джума услышал писк и почувствовал прикосновение к пальцам руки, которой он упирался в землю. Что-то мягкое и влажное погладило его запястье. Глянув через плечо, мальчик увидел толстенького серо-рыжеватого щенка, лизавшего его руку.
- Дедушка, Рыжий сам ко мне пришел. Можно поглажу его?
Дед не позволял Джуме играть со щенками и гладить его. Сначала потому, что Собака могла броситься защищать своих детенышей и порвать мальчика, потом, когда щенкам обрезали уши и хвосты, чтобы не потревожить свежие раны.
- Сам пришел? - задумчиво уточнил дед, - Если сам пришел, погладь. Только не бери на руки.
- Почему нельзя на руки, дедушка? - спросил Джума, поглаживая мягкую шерстку на голове щенка.
- Пес не должен привыкать к тебе, - терпеливо объяснил дед.
- Почему не должен, дедушка? - допытывался мальчик.
Дед, подправив последний саженец, медленно разогнул спину, повернулся к мальчику, задумчиво и оценивающе посмотрел ему прямо в глаза, словно решая про себя, стоит ли говорить о принятом решении.
- Этот пес не будет жить у нас.
- Почему, дедушка? Ведь ты говорил, что этот щенок самый лучший из помета.
- Ты задаешь слишком много вопросов. Мужчине не к лицу проявлять столько любопытства, - ответил дед, и ушел из сада, не сказав больше ни слова.
Когда через несколько дней дед взял щенка и ушел, Джума ужасно расстроился. Сомневаться в том, что дед сделает как сказал, не было никакого повода, но в глубине души мальчишка надеялся на чудо и ждал, что щенка оставят. Чуда не произошло, и Джума был разочарован и обижен. Он не выходил со двора весь день, придумывая для себя разные отговорки, чтобы дождаться возвращения деда. Не успел тот шагнуть во двор, как Джума бросился к нему и чуть не сорвался на крик:
- Кому ты отдал Рыжего, дедушка?
- Отнес его командору шурави в крепость, - отвечал дед, - Для тебя командор передал бакшиш . Бери!
Он протянул внуку две банки сгущенного молока.
С обидой посмотрев на деда, мальчик принял подарок. Отказаться не хватило сил, уж больно хороша была сгущенка. Ему доводилось пробовать эту сладкую тягучую вкусность в гостях у родственников, живших побогаче семьи Джумы, и каждый раз она приводила его в восторг.
Такие банки продавались на базаре в большом кишлаке Бахарак, в получасе ходьбы от кишлака, где жила семья Джумы. Дуканщики по дешевке покупали их у советских солдат, потом втридорога продавали жителям окрестных кишлаков. Эти солдаты, шурави , как звали их местные, обосновались в старой крепости на окраине Бахарака года три назад, частенько появлялись на базаре, продавая по дешевке дуканщикам массу полезных вещей и продуктов, и покупая на полученные деньги разную дешевую мелочевку. Мальчишки постарше иногда бегали к крепости и выменивали у шурави на чарс сгущенное молоко. Выходило гораздо дешевле, чем на базаре. Джума был еще мал, чтобы заниматься такой коммерцией, а денег для покупки на базаре взять было негде, так что сгущенка была для него практически недоступным лакомством. В другое время Джума очень обрадовался бы такому подарку, но сейчас ему было до того жаль красивого рыжего щенка, что никакая сгущенка не могла бы подсластить горечь обиды.
- Зачем ты отдал его шурави, дедушка? Разве шурави нам друзья, чтобы делать им подарки? Разве они - не плохие, разве - не наши враги?
- Нет, мальчик. Они нам не враги. И они не плохие.
- Но ведь они пришли на нашу землю с оружием. Они стреляют в наших людей в горах! Из-за них и отца забрали в армию.
- Нет. Не правильно. Отец ушел в армию не из-за них. Они пришли сюда потому, что твоего отца забрали в армию, пришли, чтобы помочь ему. И в горах они стреляют не в наших людей, а в тех, против кого воюет твой отец. Шурави не враги. Вспомни, сколько раз они помогали нам едой, дарили рис и муку. Вспомни, когда заболел Абдулло, его лечил доктор в крепости.
- Но зачем они это делают? Убивают людей и лечат, взрывают кишлаки и помогают строить? Отец Юнуса говорит, что с ними нужно драться, и что когда мы с Юнусом вырастем, тоже пойдем в отряд и будем убивать шурави.
- Отец Юнуса не очень умный. Но очень хитрый! Сам-то не идет к моджахедам. А ты, глупец, повторяешь, не понимая, что говоришь. Шурави убивают бандитов, которые мешают нам жить и спокойно работать на нашей земле. Если бы моджахеды не прятались в горах и не стреляли в шурави, те не приходили бы в кишлаки искать оружие. Если бы моджахеды не стреляли из кишлаков по машинам шурави, те не стали бы рушить дома своими пушками. Когда шурави приходили сюда, они приходили, как друзья. А теперь, когда и мы, и они наделали глупостей, все стало так, как есть.
2. Колпак
Колпак проснулся поздно, когда почти стемнело. Вынырнув из сна, он еще некоторое время не мог отделаться от только что пережитого ужаса; лапы его продолжали дергаться, а в горле клокотал хриплый рык. Ведь он почти достал удирающего врага, и готовился сбить его в прыжке, навалиться всей тяжестью и вцепиться в горло. Но помешал обстрел. Разрывы мин окружили его, отсекли от желанной добычи и заставили забыть о ней. Грохотал взрыв, с визгом летели осколки, взметались тучи пыли вперемешку с дымом. Обезумевшему от ужаса Колпаку оставалось только завертеться волчком на месте, припасть к земле, вжаться в нее и завыть от безнадежности. Проснувшись, Колпак понял, что минометный обстрел был всего лишь тенью воспоминаний, частью сна, но продолжал дрожать от ужаса. И от злобы - очень уж обидно было упустить этого душмана! Но больше - от ужаса. Ничего на свете Колпак не боялся так, как взрывов.
Год назад крепость накрыли минометным огнем с одной из соседних гор, и Колпак тогда чуть не свихнулся от страха. Это был не просто страх, а темный животный ужас, идущий откуда-то из самой глубины души, оттуда, где на самом нижнем уровне инстинкта каждого существа жизнь миллионы лет борется со смертью. И вместе с этим ужасом поднимался из глубины страшный безумный вой. Не стон или крик, а именно вой с хриплым горловым рыком, в котором вырывается наружу тоска всякой живой твари перед неотвратимостью смерти.
Когда в крепости стали подниматься столбы разрывов и завизжали осколки, Колпак не смог найти в себе сил, чтобы нырнуть в ближайшее укрытие, а принялся носиться кругами, шарахаясь из-под ног бегущих людей и припадая земле от грохота очередного взрыва.
Обстрел закончился так же внезапно, как начался. Взрывы смолкли, но солдаты, успевшие выдвинуться на позиции, еще некоторое время обшаривали сквозь прицелы склоны ближайших гор, пытаясь засечь место, откуда стреляли обнаглевшие духи , чтобы вывалить туда лавину огня из всех имевшихся в батальоне стволов. Потом дали 'отбой'. Бойцы потянулись к помещениям своих подразделений, на ходу разряжая автоматы, прежде чем вернуть их в оружейки. Между ними суетился фельдшер, выясняя, есть ли раненые, нужна ли помощь. Кого-то уже тащили в медпункт. Молодые солдаты рассматривали срубленные осколками ветви деревьев, с восхищением указывали друг другу на свежие щербины в беленых стенах построек. Более опытные старослужащие оптимизма не испытывали, они трясущимися пальцами тянули из пачек сигареты и нервно закуривали. Скоро домой, а тут такое! 'Дембель снова в опасности!' И никому не было дела до испуганного Колпака. А того еще долго колотила нервная дрожь, и он мотался по внутреннему двору крепости на трясущихся лапах, потряхивая очумелой головой.
Именно после того обстрела Колпак стал бояться взрывов. Его пугал именно звук разорвавшегося снаряда или мины и свист осколков. К звукам выстрелов из стрелкового оружия и артиллерийских орудий он был абсолютно безразличен, хотя и предпочитал держаться подальше от готовящихся к стрельбе гаубиц.
Колпак отогнал от себя кошмар и торопливо вскочил, понимая, что опаздывает. Из укромного уголка возле дровяного сарая, где он спал, было хорошо слышно перекличку часовых на постах внешнего периметра.
- Стой, два, - лениво выкрикивал один голос.
- Пять! - безразлично отвечал ему другой, - Смена...
Пароль назначался в крепости каждый день, сообщался часовым на разводе дежурным по батальону офицером и представлял собой просто цифру от двух до девяти. Но по давней традиции никто в батальоне не спрашивал, как в кинофильмах: 'Стой! Говори пароль!'. Вместо этого принято было кричать: 'Стой! Два!', а идущий на смену должен был вместо отзыва отвечать цифрой, которая в сумме с двойкой давала бы назначенный на этот день пароль. Однако далеко не все солдаты умели столь хорошо и быстро считать, чтобы сходу назвать правильный ответ. Обычно, не задумываясь, отвечали 'Пять!' Впрочем, никому бы в голову не пришло, что на пост может явиться кто-то кроме сменщика, так что независимо от названного отзыва, часовой смену к посту подпускал, не запариваясь сравнивать полученную сумму с назначенным паролем.
Эти 'стой, два' и 'пять', звучащие в сумерках, действовали на Колпака подобно тому, как звуки сигнала побудки действуют на бывалого солдата. Не понимая смысла слов, он расценивал их как призыв к действию; нужно бросать все дела и поспешать на службу. Он услышал бы их сквозь самый крепкий сон, даже если б говорили шепотом. Да и в самом деле говорили солдаты отнюдь не громко, просто у Колпака был отличный слух, какой и должен быть у здорового молодого пса. Ведь собаки, как известно, слышат намного лучше людей.
Предстоящее ему дело было чрезвычайно важным. С некоторых пор Колпак сам себя назначил главным охранником территории батальона, потому что, по его мнению, только он и мог обеспечить настоящую безопасность крепости. В самом деле, ну как может часовой на посту сравниться со сторожевым псом? Стоит человек на низенькой башенке, сверлит взглядом ночную темень, пока зеленые круги не начнут плавать в глазах, и все равно ничего не видит. Слишком темно. Посмотрит так, посмотрит, заскучает, и дремать начнет, а то и вовсе заснет. Тут-то и подберутся к постам бесшумными легкими тенями враги, снимут часовых и начнут резать всех подряд.
Конечно, Колпак не мог рассуждать таким манером. Всё, что он видел, слышал и чувствовал, не выражалось словами. Он просто знал, что если периметр будет плохо охраняться, случится большая беда. И чтобы отвести беду, ночами нужно нести неусыпную службу. И не над чем голову ломать. Служба!
Объектом охраны была вся территория батальона. Она состояла из двух периметров: основного - старинной глинобитной крепости и внешнего, огороженного полутораметровым каменным забором-дувалом. В этом внешнем контуре располагались парки боевой техники батальона, были оборудованы позиции, стояли две реактивные установки 'Град'. С севера территорию между основной и внешней стенами занимала минометная батарея. Здесь дувал нависал над крутым склоном, который спускался к нижний террасе, до самой реки изрезанной чеками - неровными квадратиками полей с небольшими бортиками для удержания воды. Минометчики прикрывали свою сторону 'Самоварами' и 'Подносами' . Была у них и еще одна интересная машинка с романтическим название 'Василек' - автоматический миномет, в который с казенной части подаются кассеты по четыре мины в каждой. При нажатии на гашетку этот похожий на небольшую пушечку аппарат скороговоркой произносил 'бук-бук-бук-бук', и пожалуйста, четыре мины уже летели на противника. Словом в огневом плане батальон был оснащен неплохо, особенно, если к перечисленным средствам прибавить два десятка БМП1 - Боевых машин пехоты, которые своими семидесятимиллиметровыми 'Громами' и пулеметами неплохо дополняли прикрытие пункта постоянной дислокации.
Батальон уже лет пять располагался на окраине кишлака в старой крепости. Стены ее, сложенные из саманных кирпичей, наверное, пережили не одну сотню лет. Кто и когда ее построил, можно только гадать; а вот зачем построили, было примерно понятно. С древних времен здешние долины и перевалы составляли один из северных рукавов Великого Шелкового Пути, и многие сотни лет шли по дорогам караваны. Горными отрогами Тян-Шаня и Памира купцы везли товар из северных провинций Китая через Ишкашим или через Джорм к Файзабаду, потом вдоль берега Кокчи на Балх, и дальше на запад, в Герат, Исфахан и Багдад, или севернее, через Термез на Самарканд, Бухару, Ургенч и Хиву. И так до берегов Каспия, в далекие земли хазар, скифов, сарматов. С древних времен обжиты были местные долины, содержались в порядке дороги и мосты, процветали города с богатыми базарами, где встречались товары с востока и запада.
Но все эти сотни и тысячи лет неспокойно было в здешних краях. Наместники правителей хоть и старались поддерживать порядок и обеспечивать безопасность путникам, не могли контролировать огромные горные районы, где в далеких высокогорных кишлаках с древних времен обитали потомки эфталитов и Белых Ди, переселившийся сюда в незапамятные времена из Северного Китая. Заходили через Ваханский коридор и отряды воинственных уйгуров. Днем, с охраной и местными провожатыми было более-менее безопасно, но вот ночью - беда. В темных ущельях, где дорога пробивается между скалистым склоном горы и пропастью с бурной речкой на дне, поджидали купцов страшные грабители - басмачи (на форси, персидском языке, слово 'басма' означает 'бандит', а 'басма-чи' - множественное число этого слова). Налетали внезапно, блокировали караван спереди и сзади и начинали резню. Охрану убивали, верблюдов и лошадей угоняли вместе с товарами и пленниками в свои дальние горные кишлаки. Товары потом появлялись на местных базарах, женщин перепродавали на невольничьих рынках от Желтого моря до Персидского залива, купцов могли освободить за богатый выкуп. Неспокойные, тяжелые места - высокогорные долины Бадахшана. Но и богатые! Только здесь и нигде больше во всем мире добывают чудесный камень лазурит, который древние называли Бадахшанский Лал. Самые богатые копи и шахты сосредоточились в горном массиве в районе перевала Коран-а-муджон, и только двумя путями попадал этот камень в мир: через ущелье Пяти Львов - Пандж Шер и через бадахшанский Джорм. Словом, хоть и опасные места, но не миновать их настоящим купцам, рискнувшим на путешествие в несколько тысяч километров и занимавшее не менее двух лет.
Именно для них на расстоянии дневного перехода каравана, километрах в двадцати пяти - тридцати возникали большие кишлаки с караван-сараями для ночлега караванщиков. В них можно было разгрузить вьючных животных и оставить на ночь тюки с товаром под прикрытием стен, можно за чаем на огромном достархане обменяться новостями с другими путешественниками, приготовить или купить еду, переночевать под крышей. А главное - надежные стены крепости прикроют путников от нападения, да и не осмелится ни один басма напасть на караван-сарай даже и ночью.
Похоже, именно как караван-сарай и строилась когда-то крепость. Поэтому стены ее имели внутреннее пространство, и были, по сути, одноэтажными постройками, внутри которых находились жилые помещения. Устроены они были по-восточному мудро и экономно. Толстые, в метр, стены хорошо сохраняли прохладу в жаркие летние дни, а зимой неплохо держали тепло, если помещения были хоть немного протоплены. Вдоль северной и восточной части стены была устроена галерея, крышу которой поддерживали отполированные временем столбы из ошкуренных стволов небольших тополей. По углам крепость имела круглые башни, в которых тоже жили подразделения или хранилось имущество. С восточной стороны в стене располагались ворота с мощными створами из толстых древних брусьев, а над проемом ворот - что-то вроде надвратной башни, где размещался штаб батальона.
Кроме двух обводов, собственно крепостной стены и внешнего дувала, крепость имела еще и периметр инженерных заграждений, устроенный уже непосредственно советскими солдатами. В ста метрах от дувала, а где-то немного ближе к нему, территория была обнесена столбами с натянутой на них колючей проволокой. На склоне под расположением минометной батареи пространство до проволоки было заминировано. Даже батальонные собаки знали, что заступать на склон ни в коем случае нельзя, это табу передавалось по наследству от самых первых батальонных собак после того, как один пес погиб на минном поле. С других сторон мин не было, и собаки могли спокойно обегать периметр не только внутри проволочного ограждения, но и снаружи.
На южной стороне 'своей' земли было больше. Там проволока прирезала к территории каменистую площадку метров в двести шириной, на которую приземлялись вертолеты, так что батальон имел собственный аэродром. Вертолетчики, правда, именовали его всего лишь площадкой подскока. В левой части южной стороны в проволочном ограждении были оставлены ворота, которые при необходимости можно было перекрыть специальными 'козлами' с натянутой колючей проволокой. Никто, однако, не перекрывал проход даже на ночь; нападения отсюда не ждали, уж слишком глупой казалась Советским такая попытка - в лоб на огонь пулеметов и пушек бээмпешек полезет только полный идиот, а местных душманов Советские к таковым никогда не относили. Ворота были устроены на главной дороге долины, которая вела из Вардуджского ущелья к кишлаку Бахарак и дальше, за мост через бурный Зардев, напрямик через поля к берегу Кокчи, а потом уже вдоль нее по ущельям до самого Файзабада - главного города провинции Бадахшан. Именно эту дорогу, связывающую районы добычи лазурита с остальной территорией Афганистана, перекрывал один батальон мотострелкового полка, дислоцированного в провинции. Долина, где сливались три горные реки - Зардев, Вардудж и Кокча, имела первостепенное стратегическое значение для данной территории. Только по ней могли идти душманские караваны из Пакистана и Китая. Держать под контролем дороги и мосты этой долины, препятствовать продвижению караванов с оружием и пополнением для душманов было основной задачей батальона. Сил для выполнения задачи едва хватало, потому что батальон был постоянно ослаблен двумя - тремя выносными 'точками' - взводами охранявшими мосты, и главное, отсутствием одной из рот, которая была назначена для охрана территории файзабадского аэропорта.
Естественно, никаких сведений по истории и географии окрестных земель Колпак не имел. Как, впрочем, не имели их и большинство солдат и офицеров. Колпак вполне обходился пониманием границ 'своей' территории, разделением на 'свой - чужой' обитателей крепости и местных жителей, и чувством опасности проникновения ночью на территорию явных 'врагов'. Кроме того, он прекрасно знал и отличал солдат своей роты от всех остальных обитателей крепости.
Народа в роте было довольно много, и для простоты Колпак давно научился по едва заметным для непосвященного наблюдателя признакам делить людей на разные группы, чтобы не путаться, что можно позволить себе с одними, и чего нельзя позволять с другими. С кем можно затеять игру или даже огрызнуться, а с кем лучше держаться скромнее, не нарываясь на неприятности. Очень ему нравилось, что часть людей обращаясь к другим, произносили его имя: 'Колпак, ко мне! Колпак! Улетел!' Услышав крик 'Колпак', он старался сразу попасться на глаза, а то и залезть прямо в гущу толпы и потыкаться мордой в руки и ноги солдат. Естественно, об него периодически спотыкались, его материли, отпихивали башку. Могли и поддать ногой. Он воспринимал это как игру, считая этих людей такими же равноправными молодыми членами стаи, которые могут позволить себе подурачиться и повозиться. Он щерился, огрызался, налетал на обидчика своей широкой мощной грудью, и резко отпрыгивал в сторону, уклоняясь от пинка тяжелого черного сапога или башмака. И тут же бросался догонять этот башмак, так аппетитно и мощно пахнущий кожей, ваксой и еще каким-то удивительным, пьянящим запахом. Высшим наслаждением было догнать, вцепиться зубами и успеть несколько раз быстро мотнуть головой, изображаю дикую ярость. В ответ люди вели себя по-разному: одни смеялись и трепали загривок, другие испуганно отскакивали, третьи норовили больно ударить в живот. Один раз человек даже сорвал с плеча автомат и хотел разбить псу голову прикладом, но его успели оттащить.
Колпак заметил также, что периодически знакомые люди куда-то исчезали, а вместо них появлялись новые, совсем незнакомые. Он не сильно расстраивался из-за таких потерь, хотя было немного обидно - только привык, стал различать их, завязывал какую-никакую дружбу, и тут глядь, их уже и нет. И главное, исчезали те, кто чаще других кричал: 'Эй, Колпак!', 'Сюда иди, Колпак!', 'Улетел, Колпак!' Зато те, кто раньше меньше говорил и больше бегал, теперь тоже начинали поминать Колпака, обращаясь к новоприбывшим.
А еще они дрались. И совсем не так, как иногда, играя, дралась между собой его приятели-псы. Нет, люди дрались жестоко! И обычно, несколько человек били одного.
3. Артем
Так жестоко Колпак дрался всего один раз в жизни, когда вместе с солдатами вышел в соседний кишлак на базар и имел неосторожность в одиночку пойти в разведку. Кишлак был полон непривычных странных запахов, поначалу, казалось, совершенно не знакомых. Однако вскоре из глубин памяти пса стали подниматься смутные воспоминания, и запахи показались не совсем новыми, а просто давно забытыми. Где-то на самом краю сознания возникали неверные отблески воспоминаний, но ухватить их не было возможности. Тем не менее, эти тени вызывали ответные реакции, которые выливались в конкретные действия, или побуждения к действиям. Пахло дичью, и инстинкт подсказывал, что он должен эту дичь догнать и изловить, однако полученный когда-то опыт предостерегал: на эту дичь охотиться нельзя, последует жестокое наказание. От кого, за что - не понять и не вспомнить, но запрет был явственным и сильным. Зов приходил из другого мира, из забытой далекой жизни. Тревожные запахи чужих, опасных людей, запах непонятных, незнакомых жилищ, запахи неведомой или напрочь забытой пищи повели на поиски тайн, не раскрытых в детстве.
Колпака обложили в первом же проулке, как только он свернул за угол и побежал вдоль дувала в поисках лаза, чтобы попасть во двор, откуда тянулись самые заманчивые ароматы. Колпак не имел опыта драк, но когда на него набросились два огромных местных пса, он мгновенно сообразил, что это только начало, и принимать бой здесь бессмысленно. Сообразил быстро, да было уже поздно. Вслед за двумя врагами сбоку появились еще трое, а повернув назад, он увидел сразу целую ораву, которая, надо понимать, следовала за ним от самой базарной улицы. Раздумывать было некогда, и он ринулся в бой, прямо в гущу этой банды, надеясь прорваться к своим. Сшиб с ног первого пса, рванул зубами следующего, почувствовав во рту кровь вперемежку с шерстью. Все вокруг завертелось в сумасшедшей кутерьме, исчезли мысли и страхи, им на смену пришла дикая ярость, беззаботность, упоение схваткой, и ни с чем несравнимая радость от ощущения чужой крови на своих клыках. Он рвал плоть и чувствовал, как зубы входят в нее. Его тоже рвали, но жгучая боль в боку ощущалась лишь мгновенье, ее сменяла радость от того, что в пасти его уже трепетало чье-то горло, которое через мгновение взорвется фонтаном горячей крови. Однако мгновенья не хватило, потому что в этот момент ему чуть не отрывали заднюю лапу, и желанное горло выскользнуло из зубов, которым пришлось идти на помощь отрываемой лапе. Колпак вертелся волчком, отбивая атаки со всех сторон, уворачиваясь от противников, атакуя их превосходящие силы, нащупывая бреши в лавине нападавших. Кто-то прыгал на него сбоку и промахивался. Сам он бросался на смутный злобный вихрь и тоже промахивался, кувыркался в пыли, вскакивал, разворачивался, грудью принимал удар от нового врага, чтобы не дать распороть себе брюхо. Пыльное облако покрыло место битвы, лай, рык и клацанье зубов слились в один невообразимый рев.
Колпак не был опытным бойцом, не разбирался в стратегии и тактике, не соотносил количества сил и средств, не просчитывал ходов противника. Все что делал, он делал инстинктивно, без участия разума. Глубоко внутри его сознания жили тени тысячи предков, потомков волков, бойцов безжалостных, расчетливых, жестоких. Они-то и вели сейчас бой. Так что единственным решением, принятым самим Колпаком, да и то почти неосознанно, было предоставить им возможность действовать, и не мешать. Однако силы были неравными, и вполне понятно, чем все закончилось бы, не появись в проулке солдаты. Офицер, возглавлявший группу, не раздумывал, а действовал тоже почти инстинктивно.
- Куцый, держи улицу! Сивый, на угол. Остальные со мной! Радист, связь с батальоном! Пусть вышлют коробочку, заберут нас! Бойцы, вперед! Бей душманское отродье!
Люди ввалились в собачий клубок. Прикладами автоматов и тяжелыми ботинками они разогнали свору, а когда один из псов, выбрав момент, бросился на человека, тот мгновенно среагировал, и с разворота, почти в упор, выстрелил. Запели пули, отскочив от камней дувала, коротко взвизгнул пес с развороченной шеей. Другой пес заверещал, подлетев вверх от мощного пинка. Грохнула очередь вверх, полетели ошметки коры с дерева, и вся свора бросилась врассыпную. Когда умолк собачий визг и осела пыль, на земле остались лежать два собачьих тела - местный пес с прострелянной шеей и окровавленный Колпак.
- Вот тварь! - злобно проворчал офицер, наклоняясь над Колпаком, - из-за этой суки, нас тут сейчас кумарить начнут! Заварил кашу прямо в центре дружественного кишлака, мать его собаку! Так, все! Внимание, отходим! Куцый, прикрываешь. Сивый, ты - впереди. Ржавый с Бурым, за ним. Артем, бери пса, потащишь. Только аккуратно, не взболтай, он - раненый.
- Да, как я его потащу, товарищ старший лейтенант? - недовольным и обиженным тоном, как бы указывая на великую несправедливость, отозвался молодой боец. - Он же в крови, я хэбэшку всю перемажу. Пусть с брони сейчас брезенту подтащат, мы его как на носилках унесем.
- Припух, боец? - удивленно повернулся к нему старший лейтенант, - Может, еще вертушку сюда запросить? Прямо здесь ее посадить, и носилки медицинские подать, чтоб сопливому солдату хэбе не нужно было лишний раз стирать? Да я тебя самого, как вот этого душманского пса, здесь угрохаю! Ты сколько служишь, воин? Три месяца? А этот пес, сука, почти два года отпахал.
- Кобель, - мрачно высказался, подошедший солдат, отрываясь от рации.
- Кто кобель?- не понял лейтенант, - И ты припух, дед Советской армии?
- Колпак наш - кобель, т'рищ стар'лейтенант, - уточнил боец, - А вы все сука, да сука...
- Ну, приплыли! - хмыкнул офицер, - Вы меня еще поучите, кто здесь колпак, а кто - кобель. Совсем оборзели? А от ротного за весь этот цирк, вы будете получать? Молчите лучше. Вперед быстро, броня подходит.
Колпака доставили в крепость на машине. Вывозить с базара старлея и его команду прислали две бээмпешки.
Отлежавшись несколько дней в своем любимом уголке, возле сарая Первой роты, Колпак начал понемногу прогуливаться по территории. Места внутри крепости было совсем немного, но ему пока и не нужны были долгие прогулки. Доковыляет до маленького арычка, полакает водички, и назад. Воду, правда, ему и так приносили в пластиковой солдатской тарелке, но та, из арыка, была намного вкуснее. Приносили ему и пищу. При этом, наваливая на обломок доски, заменявший тарелку, комья солдатской каши, люди говорили ему какие-то ласковые слова, гладили по голове, почесывали за ухом. Приходил часто и Артем - младший сержант Артемьев, солдат, который тащил его до брони, а потом держал на коленях, пока бээмпешка, покачиваясь на ухабистой дороге, возвращалась в крепость. Артем весь перепачкался в крови, и от этого ему стало казаться, что они с Колпаком породнились. Он подолгу сидел рядом с Колпаком, поглаживая его рыжий бок и брюхо, чувствуя под пальцами распухшие подмокшие болячки. Артем набрался наглости, обратился к фельдшеру и выпросил какую-то вонючую мазь, которой и намазал плохо заживавшие раны.
Дедам очень не нравилось, что Артем, вместо того, чтобы больше времени заниматься уборкой кубрика или выполнением бесчисленных поручений старослужащих, норовит чухнуть в укромный уголок у сарая, где лежал Колпак. Молодым не положено увиливать от работы; следят за этим строго и карают нещадно. Однако с некоторых пор Артему стали безразлично количество пинков и зуботычин. Уже многие дни он находился в странном апатичном состоянии, безучастный к окружающему миру, к холоду, голоду, боли. Обиды и горе этой жизни отступили как бы на задний план, а на переднем постоянно словно бы дрожал перегретый воздух, с легким звоном переливающийся перед взором. От этого ломило в висках и над глазами, и бесконечная эта ломота стала привычной и почти родной. Он смутно понимал, что всем сослуживцам его призыва приходится не слаще, но чужие проблемы давно не волновали. Каждый тут выживал в одиночку, таков был закон. И только время, проведенное рядом с собакой, возвращало его к жизни. Может от того, что псу было хуже, чем любому из солдат - колпаков у Артема впервые за три месяца службы в крепости возникало смутное желание оказать кому-то помощь. Не жаловаться, а наоборот, ободрять того, кому сейчас тяжелее. Кроме того, Артем заметил за собой непреодолимое желание побухтеть, ни на что особо не жалуясь. И сам удивлялся, когда ловил себя на том, что забывшись, разговаривает с псом, как с человеком, не ожидая, впрочем, ответа. 'Как дед старый, полоумный!' - корил себя Артем. Но удержаться не мог.
- Ну что, Колпак? Поранили тебя душманские псы, чуть не порвали? Ничего, мы еще поквитаемся! Вот поправишься, пойдем с тобой на войну, отдадим должок, - говорил он собаке.
А Колпак в ответ только смотрел на него грустными собачьими глазами, шевелил обрубком хвоста, и обязательно подергал бы ушами, если б они у него были. Но афганцы, по каким-то им одним понятным эстетическим соображениям, обрезали щенкам под корень не только хвосты, но и уши, отчего эти большие короткошерстые собаки приобретали дикую, страшную и немного человеческую внешность.
Но вот раны начали подживать, Колпак повеселел, начал подниматься и понемногу ходить. Первая рота восприняла его поправку с воодушевлением.
- Колпацура! Живой! - орали, увидев вылезающего из логова пса, солдаты, - Оклемался, брат! Скажи спасибо старлею, что не бросил тебя там, да еще машину у ротного выпросил. А как его потом ротный крыл матюгами за то, что устроил стрельбу в кишлаке из-за паршивого кобеля!
До этой истории Колпак и не знал, что настолько популярен. Поправившись, он решил отплатить верной службой, и с необычайным рвением нес дежурство, раз и навсегда решив оберегать от опасности этих добрых людей.
Ночной дозор несли всем миром. Днем отсыпались в тени, а в сумерках выступали, и до утра нарезали круги по внешнему периметру. Все батальонные собаки, - Басир, Облом, Балалай, Трассер, Дембель, Тротил, Ханумка и даже маленькая пушистая Изабелла, обладали нужными для охраны качествами - слухом и чутьем, и безошибочно отличали солдат от местных жителей. Колпак считал себя главным экспертом по несению караульной службы и выступал заводилой во время дежурства, хотя никогда особенно не претендовал на действительное лидерство. Признанным вожаком стаи по праву считался взрослый здоровенный пес, чьей-то злой волей названный Басиром в насмешку над главарем одной из крупнейших окрестных банд. Стая, однако, была условной и возникала лишь время от времени, когда собаки собирались вместе для ночного дозора, или во время общего построения батальона. Тогда Басир и верховодил, задавал тон и следил за дисциплиной. Бесконечно гордый и довольный собой, он не допускал по отношению к себе ни малейшей фамильярности. А вообще-то каждая собака была неформально приписана к одному из подразделений батальона - двум стрелковым ротам, минометной, гаубичной и реактивной батареям, взводам связи и снабжения.
4. Колпак
Окончательно отделавшись от страшного сна, Колпак отправился нести ночной дозор. Все батальонные собаки добровольно 'заступали' в этот караул с наступлением сумерек и специально собирать их не было нужды, сами присоединялись, стоило только кому-нибудь начать неспешно обегать периметр. Колпак всегда был застрельщиком в этом мероприятии, первым выходил 'тянуть лямку службы'. Однако сегодня нагонять и присоединяться к дозору пришлось ему. Проспал он сегодня, опоздал. А все противный сон со взрывами!
Услышав, что свора под предводительством Басира уже шла вдоль южной стены, Колпак пробежал через ворота и неспешно устремился им навстречу, а сблизившись, свернул в сторону, и, описав плавную дугу, попытался занять место чуть впереди группы. Но Басир угрожающе заворчал, и Колпак решил не связываться. Он переместился на правый фланг и потрусил вместе со всеми. Обогнув угол, собаки выбежали на дорогу, идущую вдоль восточной стены, пробежали мимо часового у главных ворот, а потом еще немного вперед до того места, где дорога поворачивала от крепости к кишлаку. Здесь была точка принятия решения. Можно было, свернув вместе с дорогой, пойти в сторону кишлака, потом наискосок через маленькое поле обогнуть плац со спортивным городком и вернуться к углу крепости. Или сразу повернуть назад и чинно следовать по дороге в обратном направлении. Но в любом случае обычай требовал сделать небольшую остановку в точке, наиболее близкой к кишлаку, и злобно полаять. В ответ из крайней усадьбы несся лай тамошних обитателей, а им начинали вторить собаки из других дворов. Вот уже катится лай по всему Бахараку, перекидывается на соседние Хайрабад и Пастеру, и вскоре вся округа вспухает таким неистовым собачьим лаем, что может показаться, будто поблизости загнали в угол страшное чудовище, и собаки перекликаются, подбадривая друг друга, чтобы скорее броситься и порвать его на мелкие кусочки.
Басир не повел их к кишлаку. Остановившись на повороте дороги, он подождал отставших, повернул морду в направлении ближайшего сада и выдал несколько раздельных, солидных 'гав-гав'. Его тут же поддержали Трассер с Ханумкой, которая своим визгливым лаем всегда заводила свору. Из кишлака ответили, и все пошло привычным порядком. Однако Колпаку почему-то захотелось большего, и он рванул вперед. Стая смешалась, одни предпочли остаться с Басиром, другие бросились вслед за Колпаком, и он, воодушевленный поддержкой, почти вплотную приблизился к кишлачному дувалу. Это, конечно, было против правил, но сегодня словно бес вселился в пса, так что не было сил устоять перед соблазном. Колпак залился лаем, азартным, остервенелым, будто и вправду своими глазами видел врага в паре метров от себя. Собаки за дувалом взбесились, заходясь от злости к недосягаемым за высоким забором чужакам. Несмотря на то, что забор можно было легко обогнуть, никто не пытался этого сделать, поскольку схватка в программу не входила.
Колпак припадал на передние лапы, потом делал бросок вперед и тут же прыгал обратно. Он высоко задирал морду, гулко лаял и злобно завывал, в упоении не замечая ничего вокруг. Словом, разошелся не на шутку. Одно слово - бес!
Часовой на угловом посту вначале не обратил внимания на многоголосый хор - дело обычное, каждую ночь концерт. Но когда несколько собак бросились к кишлаку и подняли там настоящий кавардак, солдат встревожился и весь подобрался. Что-то происходило у ближайшего сада. А что может происходить в темноте в двух сотнях метрах от стены крепости, под прикрытием дувала, над которым склонились одетые молодой листвой кроны деревьев? В лунном свете белела прямая полоска дороги, угадывались толстые стволы ив, выстроившихся вдоль придорожного арыка, а прямо напротив крепости клубились в темноте сады - притягательные, ласкающие взгляд днем, и тревожные, грозящие опасностью в ночной тьме. Часовой изо всех сил всматривался в ночь, и вскоре его взгляд стал различать легкие тени, перебегающие от дерева к дереву. Он представил себе, что из-за дувала на него направлены автоматные стволы, а духи ждут команды, чтобы обрушить на него одного лавину пуль перед тем как броситься на штурм. Ему стало не по себе, нервная дрожь прошило все тело, руки судорожно сжали автомат, указательный палец лег на спусковой крючок. Однако страшная тьма молчала, и только заходились в злобном лае собаки, предупреждая о надвинувшейся опасности.
Часовой, не в силах более выносить напряжения, набрал в грудь воздуха и заорал в темноту:
- Стой. Два! Стой! Кто идет?
Не дожидаясь ответа, сделал первый одиночный выстрел, и сразу отклонился за толстый столб, держащий крышу. Потом, высунувшись из-за другой грани столба, дал подряд еще три прицельных выстрела по верхушке дувала. Он представил себе, как встрепенулись дневальные, стоящие у спальных помещений каждой роты, как спешно шагает к воротам внутренней стены дежурный по роте, что бы проверить, что случилось на посту. И тут захлопали одиночные выстрелы с соседнего поста, а потом кто-то дал очередь - сигнал тревоги батальону.
Крепость ожила. Возле спальных помещений раздались крики дневальных: 'Тревога! Рота, подъем! Батарея, подъем!'
Не прошло и двух минут, со стороны ворот послышался топот многочисленных ног и тихое бряцанье железа. К внешней стене бежали солдаты, каждый занимал положенное по боевому расчету место. Прищелкивались к автоматам магазины, резко клацали затворы, досылая патрон в патронник, звякали каски, коснувшись камней стенки. В темноте негромко переговаривались:
- Откуда стреляли?
- Кажись отсюда, с Четвертого поста, началось. Потом, вроде, у ворот.
- Обстрел был? Что-то тихо. Где духи-то?
- А хрен его знает! Может просто часовой в темноте обгадился? Сейчас отбой дадут.
- Эй, часовой! Ты стрелял? Кто там был? Что молчишь, чмошник? - голос был очень недобрым.
Часовой молчал. Он вдруг понял, что собаки давно уже перестали лаять, их вообще нет поблизости. И теперь стало совершенно ясно, что за деревьями нет никаких теней. А может, и не было? Привиделось?
'Шайтан-собака,- подумал он, - Залет...'
- Чей тут пост? - не унимался злой голос, - Эй, придурок, слезай оттуда, щас тебя кам-кам убивать буду. Разбудил, чмо , посреди ночи. Сюда иди, душара!
Вскоре к посту подошел дежурный офицер,
- Эй, часовой? Докладывай! Кто на нас напал? Кого видел, в кого стрелял?
- Собак лаить, люди ходить дорога из кишлок. Я глядеть, потом стой-кто-идет, потом стрелял, - запинаясь, ответил часовой.
- Понарожают уродов... - проворчал себе под нос офицер, и громко добавил для часового, - Молодец! Смотри, давай, лучше. И не спать! Остальным - отбой! И глядите у меня, чтоб без шуток. Разряжай.
Солдаты потянулись к воротам внутренней стены, на ходу отцепляя от автоматов магазины, передергивая затворы и роняя на землю ненужные больше в стволах патроны. Часовой остался один.
В кубрике Первого взвода чадила на подоконнике тусклая керосиновая лампа, заправленная соляркой. Солдаты заваливались спать. Автоматы, не сданные в оружейку, швыряли под койки прямо на пол. Молодые бойцы старались быстрее исчезнуть из поля зрения черпаков и дедов, чтобы не заполучить в этот предрассветный час какую-нибудь непыльную работенку. Но старший призыв неожиданно не был разозлен ночным подъемом - невесть какое, а развлечение. И не опасно! Деды сидели на койках в дальнем конце спального помещения.
- Дежурный! - крикнул замкомвзвода, - Эй, дневальный. Дежурного - в первый взвод!
- Чего не спите, пацаны? - спросил, входя в кубрик, дежурный по роте, - Чего надо, Вань?
- Слышь, Олег, кто у тебя на Четвертом стоит? Давай, меняй бойца.
- Сейчас смена будет. Придет через десять минут. Шарипов там, колпак со второго взвода.
- Придет, сюда его пришли. Поглядеть на него хочу.
Через десять минут у дверей послышались голоса, и в кубрик несмело вошел маленький Шарипов. На нем нелепо болтался большущий бронежилет.
- Инжо био, бача! Сюда иди! - проговорил сержант, поднимаясь с койки. - Чо стрелял на посту? Чо тревогу поднял? Убил кого, или промазал? - улыбаясь, спросил сержант.
- Я тревога не давал, - хмуро сказал Шарипов, - Одиночный стрелял, дежурного звать. Там с поста Второй рота очередь дал. Чмо - колпак, - добавил он.
- А чего дежурного звал? Скучал? Давно не видел?
- Собаки на кишлак лаяли.
- В первый раз? Раньше не лаяли никогда? - допытывался сержант.
- Так не лаял. Всегда на дороге рядом стоят и гав-гав. А тут Колпак прямо в кишлак бежал. У дувала стал, лаял, лаял. Я смотрю, люди между деревьями. К батальону душман идет. Кричу - стой! Потом выстрел давал. А там, со Второй роты очередь давал, колпак.
- Ладно, Вань, пусть идет боец, - вступил в разговор одного из дедов, - Иди спать, Шарипов. Правильно пальнул. Сигарет возьми, - протянул он ему пачку.
Когда Шарипов ушел, все засмеялись.
- Короче, я так понял, что это Колпак тревогу поднял, сказал Угрюмый, - Завтра получит! И Артем вместе с ним. Слыхал, Артем? Завтра в наряд собирайся, будешь на кухне котел мыть. Выходил, кобеля! Он нам теперь каждую ночь подъем-тревогу устраивать будет.
- Это он перед комбатом выслуживается, - уверенно сказал кто-то, - Комбата хлебом не корми, дай шухер устроить.
- Да ну вас к псам! Ложитесь спать! - сказал Иван, - До подъема час остался.
5. Артем
Артемьев, конечно, слышал весь разговор, но не стал реагировать на обещанный наряд, да и вообще голоса не подал, будто и не было его в кубрике. Был риск, что дед привяжется, чего, мол, молчишь, когда тебе говорят? Но могло и прокатить. И прокатило. Наутро никто и не вспомнил про него. Зато он вспомнил о Колпаке, и как только выдалась свободная минутка, заглянул в его убежище возле сарая.
Колпак лежал, вывалив сухой язык и с довольным видом щурился на солнечные
блики, игравшие в листве высившегося над сараем тополя. Несмотря на раннюю весну, в середине дня солнце палило бешено, но здесь, на земле в тени сарая, сохранялась приятная прохлада. Артем присел на землю возле пса, внимательно посмотрел ему в глаза. Пес лыбился, предвкушая общение.
- Ну, что, балбес? Поиграть решил? И как тебя не ухлопали там, возле кишлака? А если б, как в тот раз, когда по тревоге мы начали лупить во все стороны? Разнесли бы тебя в клочья, так что и собирать было бы нечего! Баран ты, а не собака.
Колпак продолжал улыбаться, пропустив 'барана' мимо ушей. Артем попытался строгим взглядом остановить зарвавшегося наглеца, но у того был настолько осмысленный и хитрый взгляд, мол, сам знаешь, как скучно на посту службу тащить, вот и развлекся, как мог..., что человек не выдержал, улыбнулся в ответ и потрепал рыжую башку. Это означало, что друг перестал сердиться, претензии сняты, и можно дурачиться, не опасаясь гнева. Колпак приподнялся и мощно ткнулся лбом в ногу Артема, приглашая играть.
Общение с собаками было для Артема привычным. В детстве, когда он ходил в первый класс, в их доме появилась собака. Однажды вечером, поздно вернувшись с работы, отец принес домой маленькое лохматое существо. Увидев в отцовских ладонях забавный комочек шерсти с крохотными лапками, шнурочком хвоста и усатой мордочкой, на которой сидели темные блестящие пуговки глаз, еще даже не поняв толком, что произошло, мальчик взвизгнул от радости и бросился вперед. Но отец предостерегающе выставил ладонь, остановив сына, и тот замер, как вкопанный. Только после этого отец присел и бережно поставил на лапы маленькую собачку. Оказавшись на полу, щенок огляделся, сделал несколько неуверенных шагов, и неожиданно устав, бухнулся задницей на доски пола. Мама бросилась на кухню, мигом вернулась и поставила в углу возле шкафа блюдечко с молоком. Щенок медленно направился к еде. Неловко переваливаясь с боку на бок, он почти добрался до цели, но дотянуться не смог из-за оказавшейся на пути ножки стула. Обойти преграду сообразительности не хватало. Мальчик хотел было прийти на помощь, но отец мягко удержал его, положив руку на плечо. Щенок изо всех сил потянулся к блюдцу, и постепенно приблизил мордочку к молоку, только вот левая задняя лапа никак не могла миновать ножку стула, и он принялся лакать, смешно вытянув шею, и приподняв зацепившуюся лапу.
Радости Артемьева не было предела, ведь дома появилась собака, о которой он мечтал всю свою сознательную жизнь! Это был щенок фокстерьера, будущий охотник на лис и барсуков, породистый пес с прекрасной родословной. Впереди грезились выставки с медалями, натаскивание пса на зверя в охотхозяйстве, вступление в Общество Охотников, покупка ружья, и дальше, когда маленький Артемьев немного повзрослеет, поездки на охоту. В мечтах все выглядело логично, просто и заманчиво. Они с отцом пробираются сквозь чащу леса, а пес рыщет по кустам и оврагам в поисках лисьей норы. Обнаружив лаз, он подает сигнал, и мальчик занимает место, чтобы перекрыть лисе путь к отступлению. Отец приказывает псу искать другой ход, и вскоре тот с громким нетерпеливым лаем ныряет в нору. Хитрая лиса, конечно, кидается к запасному выходу, чтобы улизнуть от собаки, но едва высунув морду, пугается человека, отступает назад, разворачивается и идет на прорыв, навстречу собаке. Самой схватки охотники не видят, из-под земли доносится лишь глухой лай с нетерпеливым подскуливанием. Затем лай переходит в рычание и визг драки. Потом все смолкнет, и это означает, что собака взяла лису. Ухватив ее за губу и пятясь по норе задом, собака медленно вытаскивает добычу. Тут уж не зевай! Выволоченная из норы лиса предпримет последнее надрывное усилие, чтобы вырваться на свободу, и собака может не удержать ее. Последние полметра отец помогает собаке, вытягивая ее на поверхность за короткий мощный хвост, а сын в это время готовит крепкий брезентовый мешок. Как только собака оказывается наверху, медленно волоча упирающуюся добычу, отец свободной рукой хватает лису за шкирку, резко поднимет и сует в подставленный мешок. Остается только перехватить горловину, и вот лиса уже беснуется в прочном мешке, не в силах причинить вреда людям и собаке. Втроем они возвращаются домой. Мальчик ведет на поводке геройского пса с расцарапанной мордой, а отец несет мешок с лисой, а на плече - ружье, из которого так и не пришлось стрелять.
Так мыслилось будущее с собакой по отрывочным рассказам отца. Было только не понятно, что потом делать с пойманной лисой, но маленький Артемьев отмахнулся от этой проблемы, решив, что лиса потом сама собой превратиться в воротник, а может и целую шубу для мамы.
Но на деле все оказалось иначе. Собака - не игрушка, не товарищ для игры. Не забава. Особенно, если живешь в городской квартире. Собака - это ежедневные прогулки, в любую погоду, вне зависимости от настроения и состояния. А после прогулок нужно мыть ей лапы. Нужно давать ей еду и не забывать менять воду для питья. Нужно расчесывать жесткую шерсть и терпеть укус, когда неловким движением причинил псу боль. Да мало ли проблем! Но главное было в том, что не мальчик стал хозяином собаки. Конечно, пес выбрал хозяином отца, его слушался, его, виляя хвостом, встречал у двери. А к маленькому Артемьеву относился как к равному, с удовольствием участвовал в играх и безобразиях, но не считал нужным подчиняться мальчику.
Артем так и не понял, как нужно воспитывать собаку, чтобы она признала хозяина и привязалась к нему. Никто не объяснил, а сам он не догадался, что именно собака выбирает себе хозяина, безусловно признавая его главным в стае-семье, воспринимает его Вожаком, Богом и Законом. Любит его, слушается, защищает от врагов, доверяет в любой ситуации, позволяет командовать собой. И делает все это абсолютно бескорыстно, не за похлебку и ласку, ожидая, быть может, только немного любви и справедливости.
Но мальчику и не важны были послушание и защита собаки, он принял сложившиеся отношения такими, как есть, и просто любил своего четвероного друга.
6. Колпак
Сколько Колпак помнил себя, он всегда жил в Крепости. Лишь изредка из глубины сознания наплывали смутные картинки непонятной жизни. Но была ли она на самом деле или только приснилась когда-то? Была ли это его жизнь? Или картинки передались ему по наследству? Он не задавался такими вопросами, поскольку собакам вообще не свойственно задаваться вопросами. Они просто принимают все происходящее, как должное. Не будучи способны к абстрактному мышлению, они не пытаются, как это делают люди, оценивать свои действия по шаблонам: 'хорошо - плохо', 'правильно - не правильно', 'умно - глупо', 'выгодно - не выгодно'. Единственным мерилом для них, да и то неосознанным, на уровне инстинктов, всегда остается целесообразность с точки зрения продолжения существования. Колпак жил, и осознания этого было достаточно для него. А единственной целью всех его побуждений и действий было стремление жить и дальше. И все, что помогало ему в этом, было хорошо, правильно, умно и выгодно. А все, что угрожало жизнь оборвать - неправильно и глупо.
Получилось так, что приписан он был к Первой роте дислоцированного в крепости батальона, но почему и как это получилось, он не знал. Просто так было, и ему казалось, что так было всегда. Он довольно хорошо помнил, что вначале жил в помещении, где у него было свое спальное место - специальная коробка, выстланная старыми тряпками.
Среди людей, живших в этом помещении, Колпак с самого начала выделял как самого главного, одного человека. Тот чаще других обращался к щенку, разговаривал с ним, приказывал и требовал выполнения приказов. Он приносил еду и наливал в миску воду, чтобы Колпаку было что попить. Благодаря именно этому человеку Колпак понял главные законы жизни, и узнал, что бывает за несоблюдение законов. От него узнал, что его дом - Канцелярия Первой мотострелковой роты, и вскоре, едва заслышав крик главного человека: 'А ну, марш в канцелярию!', бросался домой и оказывался у двери раньше, чем тот, кому команда предназначалась.
А вот имя свое Колпак получил благодаря другому человеку. Он, конечно, не мог тогда понять, как оно получилось. А дело было так: вернувшись вечером в канцелярию и увидев щенка на руках у главного человека, люди оживились, заулыбались, потянули руки, чтобы погладить мягкую шерстку и почесать за ухом.
- Сколько ему? - спросил первый из вошедших в помещение.
- Три месяца или чуть больше, - был ответ.
- Гляди, совсем еще колпак, как наши бойцы говорят, - бросил первый, не догадываясь, что дает псу имя на всю жизнь.
- Колпак! - воскликнул тот, кто держал щенка на руках, - А ведь и вправду колпак. Колпак - он и есть Колпак!
Так было выбрано имя, и хотя придумал его не хозяин пса, все же именно он первым назвал щенка Колпаком.
Кроме этого главного человека в помещении жили еще четверо. Несмотря на такое количество обитателей, комната большую часть времени оставалась пустой, люди подолгу пропадали вне дома. Возвращались они уже затемно, вешали на стену промерзшие бушлаты, снимали холодные сапоги и совали ноги в тапочки. Усаживались вокруг большого стола, ели, разговаривали, иногда играли в карты, иногда пили брагу. Колпак путался под ногами, обнюхивая тапочки, находил их привлекательными и примерялся погрызть. Тогда владелец тапок беззлобно отпихивали нахала, и со смехом обкладывал его укоризненными матюгами.
- Колпак, мать твою - собаку! Отвянь от тапок. Сожрешь, где я другие достану? Здесь в универмаг не зайдешь...
Остальные смеялись, а щенок выползал из-под стола, садился на пол напротив говорящего и внимательно смотрел на него, наклоняя башку то в одну, то в другую сторону и стараясь понять обращенные к нему слова.
Насидевшись за столом, обитатели канцелярии убавляли до минимума заправленную соляркой и противно воняющую 'Летучую мышь', и укладывались спать. Колпак, наслушавшись разговоров и одуревший от солярочного духа, отправлялся 'на место'. Засыпал он мгновенно, спал глубоко. В тусклом свете 'дежурного освещения' он забирался в свою коробку, закрывал глаза, и открывал их утром, когда было уже совсем светло. Люди, встававшие ночью по службе или по своей нужде, иногда заглядывали в угол, где располагалось спальное место щенка, и не могли сдержать улыбок, видя, как забавно подергивает во сне лапками маленькое лохматое создание. Иногда из коробки доносилось повизгивание и даже слабенькое, словно бы смущенное тявканье; это означало, что щенок куда-то бежит во сне. Лежа на спине, он перебирал лапами в воздухе, скулил и лаял тоненьким голоском, видно, спешил и никак не мог нагнать кого-то в своем беспокойном детском сне.
Просыпался щенок раньше всех. Первым делом перекатывался на спину, сладко зевал и делал 'потягушки' - вытягивал передние лапы вдоль тела, растопырив пальцы, а задние сводил вместе и тянул носки, как гимнаст при соскоке или старательный солдат на строевом плацу. При этом он становился похожим на маленького человечка, одетого в мягкий пушистый комбинезон. Потянувшись и назевавшись, Колпак выбирался из своей коробки и подходил к кровати главного человека. Он садился на пол в метре от 'объекта' и терпеливо ждал пробуждения. Ловил глазами каждое движение спящего и напряженно вслушивался, чтобы не пропустить момент, когда ровное дыхание начнет сбиваться и ломаться. Если человек спал на боку, так что щенку было видно его лицо, впивался в него глазами и ждал, когда начнут подергиваться веки закрытых глаз, задрожат ресницы, пройдет по лицу волна едва заметных судорог, говорящая о скором пробуждении. Как только человек просыпался, щенок оказывался тут как тут, ровно в том месте, в котором оказывалась свесившаяся с кровати рука, так что первое, что чувствовал проснувшийся человек, была шелковистая шерстка на голове щенка. И невозможно было эту голову не погладить.
Весь долгий день щенок был предоставлен самому себе. Он спал или развлекался тем, что изучал старые газеты. Газеты были скучными, невкусными и быстро надоедали, так что оставалось только дремать в ожидании возвращения обитателей комнаты. Было, правда, одно первоклассное развлечение... Но к заманчивым кожаным тапочкам Колпак прикасаться больше не смел, хватило одного раза, когда он получил от человека хорошую трепку. Обнаружив щенка посреди комнаты в обнимку с обслюнявленным и разодранным тапочком, человек очень рассердился и наговорил ему много непонятных и резких слов. Потом присел рядом, ухватил рукой загривок, тыкнул мордой в тапок, и несколько раз стукнул свернутой в трубку газетой. Колпак от боли и обиды резко дернулся, освобождаясь, вскочил на лапы и оскалился на газету. Однако человек не испугался оскала, а протянул руку, чтобы вновь схватить пса. Колпак сам не понял, как получилось, что он бросился на руку и с силой цапнул ее зубами. Последовавшую затем экзекуцию он запомнил навсегда, и не хотел бы испытать ее еще раз. Отдернув руку, человек коротки движением слегка двинул ладонью по морде Колпака, отвлекая, и когда тот попытался снова поймать ее зубами, человек одной рукой ухватил его загривок, а другой - шкуру на спине, так что Колпак уже не мог повернуть головы и защищаться. Пытаясь сопротивляться, щенок твердо уперся лапами в пол, но руки неуклонно давили его вниз. Колпаку очень не хотелось оказаться на полу, и сопротивлялся он серьезно, но человек явно превосходил силой, так что вскоре голова и пузо пса были прижатым к полу. Тогда, несмотря на гонор, пришлось признать, что человек главнее собаки, а слово его - Закон. И прекратить сопротивление. Только после этого щенок был отпущен. Выслушав еще одну порцию ругани, он удалился к себе в коробку.
Шли месяцы. Колпак повзрослел и освоился в крепости. Он все больше времени проводил на улице, убегая все дальше от своего дома, ротной канцелярии, хотя ночевать всегда возвращался на место. Он перезнакомился с другими батальонными собаками и вскоре выяснил, что все они 'прописаны' в разных подразделениях батальона. Кстати, и в своей роте Колпак был не единственным бойцом песьей породы. Небольшая рыжая собачка Жучка тоже относилась к Первой роте, хотя никогда не появлялась в канцелярии и жизнь вела абсолютно независимую, лишь иногда приходя в расположение роты чтобы перехватить еды.
Так прошли осень и зима, наступила весна. Когда стало тепло, Колпак переселился в небольшой тамбур, в предбанник, отделяющий уличную дверь от остальных помещений канцелярии. Он мог ночевать и на улице, но это уменьшило бы вероятность встречи с Хозяином, чего Колпак не мог допустить. Еще щенком он намаялся, дожидаясь возвращения человека в комнату, где проводил дни в одиночестве. Став взрослее, и получив возможность перемещаться по территории самостоятельно, Колпак с восторгом следовал за своим Командиром повсюду. Однако это 'повсюду' ограничивалось рамками 'где только позволено'. Каждое утро, к примеру, хозяин брал полотенце и через территорию крепости шел к арыку умываться. Это было для Колпака своеобразной утренней прогулкой - туалетом и моционом - и очень нравилось псу, хотя сам процесс умывания не вызывал радости. Когда Хозяин, скинув бушлат и оставшись с голым торсом, нагнулся к прозрачной быстрой воде арыка, зачерпнул пригоршнями воду и принялся плескать ее на свои плечи, руки и спину, Колпак, как верный и преданный друг, решил поучаствовать в процессе. Щенок смело вступил в воду, оказавшуюся неожиданно неприятной и холодной, и подбадривая себя хриплым скулежом, затопал на мелководье лапами прямо у рук Хозяина. Тот, однако, почему-то не оценил жертвы, а резким криком и шлепком по заднице выгнал Колпака на бережок. Колпак воспринял это как заботу Хозяина о себе, уселся на песок и дожидался окончания процедуры, повизгивая от радости, привскакивая, и в отсутствии хвоста, виляя задней частью туловища. За что потом был удостоен ласкового слова и потрепывания по голове.
С той поры утреннее умывание стало любимым временем. Дождавшись, когда на плече Хозяина очутится долгожданное полотенце, Колпак с радостным визгом вылетал на улицу, и всю дорогу до арыка следовал рядом с человеком, гордо поглядывая по сторонам на других обитателей крепости, на людей и на собак.
А вот на завтрак и обед в офицерскую столовую Колпака не допускали. Приходилось провожать только до дверей и потом дожидаться пока люди начнут выходить из помещения, на ходу надевая фуражки и поправляя портупеи.
Вскоре после завтрака территория перед спальными помещениями роты заполнялась гомонящими солдатами. Звучали команды и бесформенная, поначалу, толпа быстро принимала правильные очертания. Бросая окурки, солдаты строились и замолкали, повернув любопытные лица в сторону дверей ротной канцелярии. Каким-то высшим чутьем Колпак осознавал торжественность момента, прекращал радостную беготню среди солдат и занимал место напротив построившейся роты, по опыту зная, что Хозяин обязательно встанет рядом и получится так, что все остальные в течение некоторого времени будут со всей серьезностью глядеть прямо на них. Потом раздавались четкие команды Хозяина, вроде тех, что он иногда в раздражении подавал Колпаку, когда требовал от него немедленного послушания. По этим командам коробки взводов поворачивались, и одна за другой начинали движение по крепости, проходили сквозь ворота в стене, и начинали дружно печатать шаг по главной аллее до внешней ограды, прижав руки к корпусу и повернув головы в сторону бетонных кубов слева - обелисков погибшим. Затем снова переходили на походный шаг, соединялись с коробками других подразделений и выходили на большую ровную площадку батальонного плаца. Всю дорогу Колпак следовал немного впереди Хозяина, подняв голову и глядя прямо перед собой. Его роль представлялась ему чрезвычайно важной, ведь по темпу его движения равнялась вся рота, и сердце каждый раз замирало от восторга, когда повинуясь его мысленной команде, строй переходил на четкий печатный шаг.
После того как на плацу выстраивались все подразделения, начиналось непонятное для пса действо - инициатива переходила к малознакомым Колпаку людям, стоявшим напротив основной массы солдат. Хозяин при этом занимал место возле первого взвода роты, а Колпаку приказывалось убираться к чертовой матери с глаз долой и не мешаться под ногами. Расстроенный пес, правда, научился скрашивать для себя и эти неприятные минуты. Послушно отбегая в сторону, он незаметно для Хозяина, огибал площадь вдоль края и вскоре оказывался немного позади и в стороне от небольшой группы главных, как он понимал, людей. Таким образом, он располагался прямо напротив Хозяина, и тот мог наблюдать своего любимца, не поворачивая головы, а глядя прямо перед собой, как того требовала церемония.
Колпак с удовольствием сидел бы так до конца процедуры, наслаждаясь вниманием Хозяина, но в ход событий включался новый фактор. Дело в том, что другие собаки так же считали обязательным свое присутствие на разводе, так что в облюбованной Колпаком части плаца собирался весь собачий социум. Молодой пес быстро втягивался в круговорот общественной жизни, напрочь забывая о Хозяине. Полтора десятка собак каждое утро встречались на плацу и использовали полчаса времени для приветствий, обмена новостями, заигрываний, флирта и задорной возни. Тут он познакомился когда-то с Басиром, Обломом, Ханумкой, Изабеллой и остальными. Поначалу, будучи щенком, Колпак скромно и напряженно обнюхивался с другими собаками, подобострастно виляя обрубком хвоста, всем своим видом выражая покорность и готовность к мелким услугам и подхалимажу. Со временем он освоился, завел закадычных приятелей - Облома, Трассера, Балалая и Самохода, и с удовольствием возился с ними, поднимая клубы пыли позади серьезных начальников, выясняющих отношения с построившимся батальоном. А к лету он превратился в большущего пса рыжей масти, немного остепенился и стал больше внимания уделять женскому полу. Как-то раз, заигравшись, он неожиданно для себя оказался передними лапами на спине у ладной Ханумки, и толком еще не понимая, что же ему хочется делать, принялся быстро и бестолково дергать нижней частью тела. Басир - мощный и широкий, на чуть коротковатых лапах, взрослый, опытный, с огромным самомнением, бесспорный лидер и вожак стаи, - отреагировал незамедлительно. Он полетел на Колпака грозной тучей, так что молодого нахала мгновенно снесло с удобной ханумкиной спины. Прижимая остатки обрезанных ушей к голове, а обрубок хвоста к заднице, Колпак пустился наутек, пытаясь по большой дуге обогнуть плац и спрятаться за спиной своей роты. Но Басир отсек его от строя, протаранил мощной грудью, сшиб с ног, рванул зубами плечо и погнал прямо через плац, а потом мощным рыком забил в ворота крепости. Оставшуюся часть батальонного развода сконфуженный Колпак наблюдал издалека и поэтому не мог слышать, как в голос хохотали офицеры и сгибались пополам, давясь смехом, солдаты в шеренгах. Главный же начальник, делая вид, что сильно рассержен, зычно орал на всю округу: 'Чей солдат? Что за хрень в батальоне?!!' Слова эти были слышны даже Колпаку, и резали по живому, так как по интонациям он догадался, о ком и о чем идет речь.
Во время офицерского построения командир Второй роты - Хозяин Басира - тихо подколол командира Первой: 'Кишка еще тонка у твоего Колпака на Ханумку заскакивать! Пусть на кошках тренируется!'
Шутка понравилась, ее подхватили и повторяли на все лады офицеры батальона, а за ними и солдаты. Даже спустя несколько дней, завидев Колпака, люди свистели вслед и кричали: 'Не про тебя Ханумка! Тренируйся на кошках, Колпацура!' Он, собственно, не особенно понимал, что говорят ему солдаты, но интуитивно чувствовал издевку в их словах, и состояние это ему не нравилось. Однако рядом с Хозяином Колпак был избавлен от таких глумлений. Было понятно, что вся рота, особенно те, кто жил вне канцелярии, в помещениях с множеством кроватей, уважают и побиваются Хозяина. Колпаку очень импонировало, что при встрече те прикасаются к головному убору и вежливыми голосами приветствуют их. А Хозяин иногда властным тоном останавливает встречных и что-то повелительно им высказывает, после чего те поворачиваются и уходят быстрым шагом, а то и бегом, или, в крайнем случае, оправдываются подобострастными голосами. Но и эти оправдания Хозяин мог прервать криком, после которого встречные тоже старались поскорее улизнуть. Удивляло Колпака в этих ситуациях то, что после нагоняя солдатам Хозяин становился задумчивым и грустным, иногда даже присаживался на корточки, гладил пса по голове и делился с ним невеселыми мыслями. Колпак, в свою очередь, принимал близко к сердцу заботы Хозяина, старался пристроить башку к нему на колено и смотреть вполоборота ему в глаза, изредка помаргивая своими грустными, светло-карими песьими глазами.
Словом, Колпак очень любил и уважал Хозяина. Каждая минута, проведенная рядом или поблизости от него, давала ощущение покоя и счастья. Особенно если в конце дня выпадало немного времени, и Хозяин садился на лавочку, а Колпак пристраивался рядом, положив голову на колени. Хозяин задумчиво курил, чесал пса за ухом и вел бесконечный рассказ о чем-то очень важном, как понимал пес, хотя из слов разбирал только свое имя и 'дурная моя собака', что было, по его разумению, примерно одним и тем же. Колпак заметил так же, что после таких приятных посиделок Хозяин обычно не ночевал в канцелярии, а вместе с солдатами уходил в темноту и возвращался только утром, пропахший потом и злым запахом пороховой сажи. Колпак не раз порывался сопровождать людей в ночной прогулке, но каждый раз его отсылали строгим окриком. Оставалось только сидеть у ворот крепости и наблюдать, как растворяются в ночной тьме удаляющиеся фигуры людей.
И вдруг привалило счастье. Проживший на свете немногим больше года пес еще не знал, что полоса удачи всегда сменяется глубокой ямой несчастий, и беззаботно радовался произошедшей перемене. Хозяин сделался веселым и оживленным, не кричал на солдат, наоборот обращался к ним почти так же ласково, как к Колпаку во время их вечерних посиделок на лавочке. Он больше не уходил по вечерам из крепости, ночевал в канцелярии, и к огромной радости пса по нескольку раз за ночь выходил покурить на воздухе. Колпак, естественно, тут же оказывался рядом, и Хозяин ласково гладил пса, говорил совсем уж сверхзадушевные слова, от которых сладко щемило сердце. Днями был оживлен, бодр и светел лицом, хотя и несколько взвинчен, что, единственно, немного тревожило Колпака. По несколько раз на дню, заслышав нарастающий гул винтов, Хозяин почти бегом, чего раньше за ним не водилось, несся к ограде и глядел на поле. Ждал чего-то, понимал Колпак, всегда его сопровождавший. Вдоволь насмотревшись на вертолеты, Хозяин бодрячком шагал обратно, приветливо говорил со встречными людьми, иногда, похлопывая себя по ноге, подзывал пса и затевал с ним возню, как со щенком, хватал за голову и начинал раскачивать в стороны, отталкивал от себя и снова ловил руками. Колпак от восторга взбрыкивал задними лапами, нападал, мотал головой, щелкал пастью возле пальцев, отпрыгивал назад, вставал на дыбы... Счастье, словом.
Однако где-то рядом обитала тревога, которую Колпак еще не чувствовал, но уже предощущал ее приближение. Особенно, когда с очередным вертолетом прибыл человек, при встрече с которым Хозяин очень оживился и просиял от радости. Возвращались в канцелярию уже вместе с этим новым, всю дорогу говорили, а на Колпака даже не глянули, будто его и не было рядом. Тот, конечно, немного обиделся, но не придал событию особого значения - всяко бывает в жизни. Однако с этого дня что-то новое появилось в Хозяине, стал он еще возбужденнее, еще громче говорил и смеялся, а то вдруг замолкал, грустнел, подзывал Колпака, но не предлагал играть, а только гладил по голове и что-то грустно говорил.
Так прошло несколько дней, и однажды напротив входа в канцелярию появились столы, а во дворе, в расположении роты, разожгли костры, и стали готовить еду прямо на улице. Везде царило оживление, слышались взрывы смеха, туда-сюда сновали люди. И центром этого столпотворения был Хозяин. Колпак, уже несколько дней чувствовавший нарастающую тревогу, старался ни на минуту не терять того из виду, таскался за ним хвостом, путался под ногами. Хозяин, спотыкаясь об него, не раздражался, только с ласковой укоризной произносил 'Мерзавец ты', и похлопывал по мощному, чуть поджарому боку. Вечером площадку со столами осветили вынесенными из канцелярии лампами. Стали собираться гости - офицеры батальона, включая и самых главных начальников, не любимых Колпаком с того памятного происшествия на плацу. Гуляли почти до рассвета.
На следующий день Хозяин вышел на улицу очень поздно, когда рота давно уже вернулась с батальонного развода и разбрелась по своим всегдашним делам. Колпак, все утро терпеливо дежуривший неподалеку от двери, обрадовано вскочил и кинулся приветствовать. Хозяин ответил на приветствие как-то рассеянно, гладил и трепал голову пса, а сам будто был где-то далеко. Сходили, как обычно, на арык умыться, но радости от этого не прибавилось. Все встречные здоровались с ними особенно сердечно, и Хозяин отвечал ласково и немного печально. Вот тут-то темная тоска и сковала Колпака, а неприятное предчувствие, несколько дней легким облачком витавшее вокруг песьей головы, враз сгустилось в мрачную тучу. Колпак заметил, что когда Хозяин глядит на него, в глазах его блестят слезинки.
Послышался далекий стрекот вертолетов, но Хозяин почему-то не выскочил на улицу, чтобы бежать на поле. Как скрылся в канцелярии, так и оставался там. Колпак призывно тявкнул под окнами, надеясь вызвать Хозяина, хотя и сам уже не верил в успех. Было ясно - случилась беда. То есть еще не случилась, еще ничего не произошло, но всякому ясно, что ее не миновать. Нависла она над их жизнью, как соседние горы нависают над долиной, и никуда от них не скроешься - ни от гор, ни от беды.
Когда вертушки грохотали винтами уже над самой крепостью, в тамбуре, в бывшей спальне Колпака, загомонили голоса и из двери вышли все обитатели канцелярии. Хозяин шел в самой середине этой группы. Одет был необычно, не в заношенную хэбэшку, которую носил с тех пор, как потеплело, а в непривычную сейчас зимнюю форму, перетянутую портупеей. Сумки, которую он нес в руках, Колпак раньше не видел.
Прошли мимо Колпака, как бы и вовсе не заметив пса, повернули к выходу на летное поле. Со всех сторон к ним подходили люди, молча присоединялись к небольшой тихой процессии. Колпак, переполненный сознанием непоправимой беды, еле удерживался на отнявшихся вдруг лапах, не в силах сделать шага вслед за Хозяином. А тот уходил, не оборачиваясь. Вдруг голова пса взорвалась беззвучным воплем: 'Аааааааааааа!!!!!!!!!!!!.......', глаза заволокло темной пеленой, и тут же, словно услыхав это немой вопль, Хозяин остановился, опустил на землю сумку и бегом кинулся к собаке. Добежав, опустился на корточки, схватил пса за плечи и уперся лбом в его морду. Затрепетавший Колпак услышал и понял слова: 'Что ж ты делаешь? Пойми, не выпустят тебя со мной! Прости'. Хозяин быстро поднялся и строго дал команду: 'Сидеть, Колпак! Не ходи за мной, не провожай! Прощай'.
Колпак понял. И не пошел провожать Хозяина на поле. Поэтому не видел и не слышал, как прощались с командиром Первой роты его солдаты, жали руку друзья и приятели офицеры, как Замполит батальона попытался произнести приличествующую случаю, заранее заготовленную с похмелья политически выдержанную речь. Но тут кто-то забренчал на гитаре и запел, а другие подхватили:
'Над горами, цепляя вершины, кружат вертолеты,
Где-то эхом вдали прогремели последние взрывы,
И до самых последних слов:
'А когда, расставаясь, с друзьями прощаться мы стали,
Почему-то опять загрустили...'
Речь замполита так и зависла в воздухе, а командир роты по очереди обнялся с офицерами, еще раз пожал руки своим солдатам, и по маленькому трапу поднялся на борт вертушки. Остановился в дверном проеме, помахал рукой и вдруг, пытаясь перекрыть звук начавших раскручиваться винтов, заорал своему заменщику: 'Собака там! Колпак, короче...'
Не закончил, махнул в отчаянии рукой и скрылся внутри вертолета.
7. Колпак
Колпак болел несколько недель. Он весь исхудал, ребра проступили на боках так четко, словно это была уже не живая собака, а учебное пособие для студентов ветеринарного техникума. Искристая когда-то, яркая рыжая шерсть поблекла и свалялась. Карие глаза почти не видны были за мутно-зеленой пеленой гноя, скопившегося в уголках глазниц; темные, засохшие его дорожки перечеркивали морду. Он не изображал из себя грустную собаку, тяжело уронившую голову на передние лапы и с тоской глядящую на несущуюся мимо жизнь. Он просто лежал на боку и дышал. Тихо лежал недалеко от дровяного сарая, уперев неподвижный взгляд в стену, и никак не реагировал на окружающий мир. Первые дни к нему постоянно подходили офицеры и солдаты роты, пытались говорить, гладить, хоть как-то растормошить. Приносили питье и еду. Он неподвижно лежал. Потом стали подходить реже, поняли что бесполезно, все равно помрет. Но еду приносили, и воду в миске меняли. Колпак не реагировал ни на что, и этим радостно пользовались воробьи, клевавшие принесенную кашу. Дыхание стало совсем слабым, так что с пяти шагов было вообще не понять, дышит ли. Солдаты теперь подходили боязливо, а ну как уже мертвый. Нагнешься так, да и увидишь червей в глазах.
Что происходило в собачьей душе? Не имея досуга читать в душах, да и не обладая таким умением, люди интуитивно понимали, что собаке не жить. А оно так и было. Без Хозяина жизнь потеряла смысл, и значит, бессмысленно стало продолжать пить, есть, дышать. Он и не ел, не пил, и едва дышал. Абстрактно размышлять животные не способны, их поступки основываются на инстинктах, и очень конкретны: получаешь сигнал извне - реагируешь. Главное, произвести действия, чтобы с минимальными затратами энергии достичь главной цели - выживать в любых условиях. Только вот собака, потерявшая Хозяина, перекрывает доступ всякой внешней информации, перестает реагировать на внешние раздражители и предпринимать необходимые меры. Это неминуемо ведет к смерти. И будь песий разум ближе к человеческому, Колпаку бы не жить. Но природа не позволяет животному покончить с собой, так уж устроен мир. В последний момент срабатывает защита: щелкает тумблер в сложном механизме мозга, отключая сознание, и включаются древние инстинкты, которые со времен возникновения жизни на планете ведут все живое вперед. Они заставляют действовать и выживать несмотря ни на что - отращивать плавники, менять их на крылья, на лапы, да на что угодно, лишь бы продвинуться еще на шаг вперед, занять больше места, получить больше еды, вывести больше потомства. Только человек наделен таким даром - умереть от тоски. Да и то не всякий...
Ну, еще, возможно, собака.
Но Колпак был не из той породы. Афганские псы - крепкие собаки, еще не попавшие окончательно под власть человека. Еще сильно в них древнее умение выживать. В одну из ночей тело Колпака свело судорогами, едва теплящееся сознание перешло как бы в автоматический режим, подало команду, ослушаться которой тело не могло. Обоняние уловило запах влаги, ослабшие мышцы напряглись в неимоверном усилии, и он пополз к воде.
Прошел день, за ним другой, и пес начал оживать. Он, правда, не замечал людей, приносивших еду, не слышал их речи, не реагировал на прикосновения. Работал только инстинкт, а вместо разума была пустота. Через некоторое время здоровье пришло в норму, а разум включился и стал подкидывать ему несложные задачки. Хоть и без всякой охоты, но Колпак стал их принимать, и пытался решать. Самая главная оказалась самой простой, решение пришло не в результате рассуждения, собаки на это не способны, а в виде мгновенного понимания ситуации во всей ее примитивной полноте. Если нет теперь Хозяина, пес должен взять на себя его функции, продолжить его дело. Выделить самое главное оказалось совсем несложно, ведь тревога, которую постоянно ощущали люди, просто клубилась облаком над крепостью. Псу было совершенно ясно, что единственная его забота теперь - оберегать людей от опасности. И он стал охранять. Сначала, только территорию роты. Но быстро понял, что этого мало, и примкнул к остальной своре, совершавшей еженощные обходы крепости. Он и раньше бегал по ночам вместе с другими собаками, осматривался, принюхивался, порыкивал, лаялся издалека с кишлачными псами, но считал это неким подобием охоты, или игры, данью традиции, не более, и никогда не пытаясь проникнуть в тайный смысл процедуры. А теперь вдруг отчетливо понял, для чего все это нужно, кого и от кого они охраняют. Хозяина не было, и единственное, чем можно было заполнялась время жизни, оказалась Служба.
8. Джума
Запах свежеиспеченных лепешек сводил с ума. Мальчик, в ожидании еды, украдкой бросал взгляды на мать, колдовавшую возле тандыра. Она достала из печи последнюю партию лепешек, аккуратно сложила их стопкой на разостланном заранее куске материи, завернув края, бережно укутала и понесла в дом. Джума уже приготовился последовать за ней, но его остановил проходивший мимо дед.
- Где ты пропадал целый день, Джума?
- Мы с Юнусом были у реки, хотели поймать рыбу руками, но ничего не получилось, - стараясь придать речи беззаботный тон, ответил Джума.
- Ты говоришь неправду. Люди сказали мне, что видели вас в Бахараке. Что ты делал там? Я ведь предупреждал, что накажу тебя, если ты будешь ходить в дальние кишлаки. Вам что, мало места для игр возле дома? Дневные молитвы ты пропустил? Аллах покарает тебя за это. А я накажу за то, что ты не слушаешь старших, а потом еще говоришь неправду. Сегодня ты пойдешь спать голодным. Завтра будешь сидеть дома, - сурово проговорил дед.
- Дедушка, прости меня. Я виноват, я не послушал тебя и ходил в Бахарак. Старшие мальчики пошли к Крепости, а мы с Юнусом пошли следом. Юнус сказал, что мальчики меняют у солдат еду на чарс, и нам было очень интересно, как они делают это. Я бы тоже очень хотел принести домой еды. Когда вырасту, буду тоже обманывать солдат, получать от них хорошие вещи в обмен на чарс!
Дед молча смотрел на мальчика. В его бесстрастных глазах Джума вдруг разобрал тень сомнения и даже сожаления.
- Ты не должен делать этого. Твои руки не должны касаться этой гадости - чарса! Твои мысли не должны касаться этой мерзости - обмана! Аллах может простить тебе чарс, но никогда не простит обмана.
- Дедушка, люди говорят, что обмануть неверного - благочестивое дело, - несмело возразил Джума.
- Люди сами не понимают, что говорят! - неожиданно разгорячился всегда невозмутимый дед.
Седые брови деда сомкнулись над переносицей. Лицо, и без того испещренное морщинами, скривилось так, что стало похоже на скорлупу грецкого ореха. Белая длинная борода тряслась от возмущения, глаза сурово сощурились. И хотя говорил он, обращаясь к внуку, у того сложилось впечатление, что дед бросает обвинения людям, на которых сослался Джума в своем оправдании.
Люди стали другими, говорил дед. Люди перестали понимать слова Корана, стали выдавать свои слова и мысли за слова Пророка. Раньше люди уважали себя и уважали других, теперь они других уважать перестали, а значит, не уважают и себя, продолжал дед. Люди решили, что можно обманывать и обогащаться за счет обмана. Они стали думать, что можно обманывать неверных, но несколько раз обманув неверного, они привыкли к обману, и теперь спокойно обманывают друг друга. С тех пор, как в их стране появились шурави, советские солдаты, люди перестали чтить древние заповеди. И вовсе не шурави заставляют людей делать это, люди сами себя меняют. На самом деле они начали меняться еще до прихода солдат! Шурави - не кара, посланная Аллахом на их землю. Шурави - испытание. И люди этого испытания не выдерживают! Стоило предложить им легкую наживу, они уже готовы забыть древние законы своей земли. А земля этого не простит, говорил дед. Земля не прощает измены. Она не примет изменника, и тому негде будет расстелить ковра, чтобы опуститься на колени для молитвы.
Никогда еще дед не говорил с Джумой так. Мальчик чувствовал, что дед сейчас сказал ему то, что вряд ли сказал бы даже взрослому, тем более ребенку. Он не все понял, но то, что понял, звучало намного серьезнее тех простых истин, что раскрывал мальчишкам мулла, учивший их Корану и грамоте в школе при мечети.
- А теперь иди в дом и ложись спать, - приказал дед, - Тебе будет полезно полежать голодным и подумать. Мысли о еде приведут тебя к мыслям о Всевышнем. Да поможет тебе Аллах.
Дед уже собрался уходить, когда Джума робко остановил его.
- Дедушка, ты знаешь, я вроде бы видел в крепости нашего Рыжего.
Мальчику показалось, что напоминание о несправедливости деда, отдавшего лучшего щенка советским солдатам, смягчат старика, и тот простит внука. Но дед не заинтересовался новостью. Все еще возбужденный собственной речью, он строго глянул на внука и приказал:
- Иди спать! Ты снова думаешь не о том.
Вопреки ожиданиям деда, мысли о еде не очень беспокоили мальчика. Дед не спросил, а сам он не счел целесообразным рассказывать, что возле крепости старшие мальчишки отдали им с Юнусом целую банку сгущенного молока, выменянную у солдат. Кто знает, может эти солдаты и действительно шайтаны, но 'сгущенка' (Джума хорошо запомнил это солдатское слово) была очень хороша. Почти так же хороша, как горячие лепешки! Джума с удовольствием вспоминал вкус и сетовал только на то, что они с Юнусом, отправляясь к крепости, не прихватили с собой пластинки чарса, как старшие ребята. А то бы сами выменяли не одну банку. Думать об Аллахе Джума не стал, только наскоро помолился, мысленно испросил прощения за дневные грехи, и решил, что этого достаточно. Не такими уж тяжкими, на взгляд мальчика, были эти грехи. Спать не хотелось, и, глядя в темное окно, Джума принялся вспоминать события дня.
Утром, встретившись с Юнусом, они действительно решили попробовать половить рыбу, и направились к шаткому подвесному мостику, соединявшему их кишлак Чапчи с главной дорогой, ведущей в Бахарак. Место для охоты они приметили давно, наблюдая с моста за рыбами. Те, сбиваясь в небольшие стайки, надолго замирали в глубокой спокойной заводи за грудой камней возле моста. Казалось, стоит только тихонько подкрасться, и запросто можно проткнуть какую-нибудь рыбу заостренной палкой. На деле все оказалось не так просто, и после нескольких неудачных попыток, мальчики приуныли. Они сидели на большом плоском камне над водой и наблюдали за близкими, но безнадежно недосягаемыми рыбами, когда с моста их окликнул Абдулло, знакомый взрослый парень из крайнего дома кишлака. Вместе с группой ребят, он переходил по мостику на дальний берег.
Перейдя мост, взрослые парни остановились. Когда Джума и Юнус подбежали, Абдулло, подмигнув товарищам, сообщил:
- Мы идем разведывать посты шурави сарбосов. Об этом просил нас один очень уважаемый человек. Не из нашего кишлака, - подчеркнул он голосом в ответ на боязливый взгляд Юнуса, - И вы, молодые воины, должны нам помочь.
Как же было не пойти с ними после таких слов? Мало ли что говорит дедушка о солдатах. Дедушка старый, он все видит по-своему. Но есть люди, и о них все знают, которые думают по-другому, и часто Джуме казалось, что он больше согласен с теми, незнакомыми, но всем известными людьми. Тут и вопроса не было, идти ли мальчикам к крепости. Тем более, сам Абдулло, пятнадцатилетний парень, однозначно позвал их, малышей, тем самым как бы признавая их право присоединиться к делам взрослых. Джума и Юнус последовали за ребятами, не задавая лишних вопросов.
Однако, подойдя к крепости, старшие ребята повели себя как-то странно. Вначале, правда, Джума решил, что это военная хитрость, но через некоторое время он сильно засомневался, уж больно натуральным было их поведение. Расположились они под деревьями, в двух сотнях шагов от проволочного ограждения вертолетной площадки. Как вскоре выяснилось, место было выбрано не случайно. Прошло немного времени, и Джума уловил едва слышный стрекот, а вскоре разглядел в небе две маленькие черные точки. Из дальнего ущелья, в которое уносила свои воды Кокча, к крепости шли вертолеты. На большой высоте пройдя над кишлаками, они кругами начали спускаться. Вертолеты еще были в воздухе, когда со всех сторон к крепости потянулись люди, в основном взрослые мужчины, но также и мальчишки. У каждого в руках была посудина - ведерко с веревочной ручкой, банка, бочонок или канистра. Несколько запыхавшихся мальчишек пробежали мимо, видно спешили из дальнего кишлака. Одного Абдулло остановил, отвел в сторону, быстро переговорил с ним, горячо жестикулируя и яростно размахивая руками. Мальчишка растерянно пошарил по карманам, что-то передал Абдулле, и побежал догонять своих. Вскоре старшие удалились в тень дерева и стали курить, и Джума понял, что Абдулло разжился у мальчишки чарсом, который тот нес к крепости для обмена.
Тем временем вертолеты опустились на площадку, причем один из них оказался совсем рядом с проволочным ограждением. Именно там и выстроилась очередь с ведерками и канистрами. Один из пилотов повозился возле своей машины, и поочередно принимая сквозь ограждение посуду, принялся наполнять ее вертолетным топливом. Над полем плыл нежный запах вожделенного керосина, ни в какое сравнение не идущий с резким запахом обычно заправляемой в лампы солярки. Получив назад банку или канистру, люди быстро отходили, так что вскоре во все стороны от площадки потянулись вереницы довольных покупателей, бережно несших свой ценный груз.
Джуме очень хотелось подольше понаблюдать за вертолетами, дождаться, когда они станут взлетать, чтобы полюбоваться, как мощные винты закрутятся и поднимут тучу пыли. Вместо этого Абдулло велел своей команде трогаться, и они пошли в обход крепости. Остановились у дороги, ведущей от ворот в Бахарак. Один из старших ребят, взяв у Абдулло оставшийся чарс, позвал солдата, который прохаживался у ворот с автоматом на плече. Солдат подошел к самой проволоке, и они стали о чем-то разговаривать. Как выяснилось позже, парень договорился с солдатом об обмене. Через некоторое время мальчишки уже шли на базарную улицу, чтобы продать дуканщику выменянный у солдата кусок мыла. На полученные деньги купили чарса у странного продавца, не имевшего даже дукана, и разложившего свой скудный товар, - пару каких-то банок и несколько картофелин, прямо на земле. Хитро сверкая единственным глазом, тот, молча, взял у ребят деньги и передал старшему несколько длинных овальных пластин, похожих на ивовые листья. Джума и Юнус, наблюдавшие за процедурой обмена, подтолкнули друг друга локтями и переглянулись. Оба поняли, что в данный момент реализуется часть хитроумного плана, и в результате всех этих комбинаций и махинаций, Абдулло выведает у часового возле крепостных ворот, какие-то важные секреты. А может и выменяет автомат, подумал Джума. От смелого предположения у него даже дух захватило.
