ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева

Гергель Александр Николаевич
Жизнь колпацкая

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]
Оценка: 9.23*31  Ваша оценка:

   ЖИЗНЬ КОЛПАЦКАЯ
  
  
   Но если нет любви,
  Так спрос какой с нас будет?
  Чем?
  И по какому счету
  Платить мы станем?
  
  Сшит колпак, да не по-колпаковски.
  Нужно его выколпаковать и переколпаковать,
  и шить колпак по-колпаковски.
  (скороговорка)
  
  Для тех, кто не знает или подзабыл.
  'Колпаками' в некоторых частях ОКСВА называли солдат первого года службы. Один из вариантов происхождения этого названия таков: среди солдат второго года службы (старослужащих) было модно придавать летнему головному убору, панаме, форму стетсоновской шляпы, как у ковбоев в американских вестернах. Чтобы изготовить этот замысловатый аксессуар, панаму замачивали, а затем, загнув поля и продавив тулью, буквально засушивали на жарком афганском солнышке. Ходить в такой шляпе считалось не просто шикарным. Шляпа являлась таким же атрибутом старослужащего, как вытертый кожаный ремень с выгнутой пряжкой, ушитая форма и выступающая за край воротничка подшивка. Если же, не дай бог, молодой солдат, не оттянувший положенного года, позволял себе приобщиться к ветеранам и загнуть края своей панамы, кара его ждала скорая и неумолимая. Кроме строгого внушения и зуботычины, наказывали еще и морально - сорвав шляпу с бестолковой головы, тулью выравнивали ударом кулака изнутри, отчего середина выдавалась вверх, подобно колпаку. А потом брали ставшую 'уставной' панаму за поля и с силой натягивали на дурацкую стриженую голову молодого. Отсюда и название молодых - 'колпаки'.
  
  1. Джума
  
  Дрожащие от легкого ветерка листья создавали веселую чехарду света и тени на зеленой траве сада. В густом сумраке у толстого изогнутого ствола старого тутовника солнца почти не было, так что трава казалась совсем черной на контрасте со слепящей белизной утоптанной глины двора.
  Джума, семилетний афганский мальчуган, сидел, прислонившись к теплой коре дерева, и наблюдал за суматошной игрой солнечных бликов, лишь изредка поднимая взгляд на деда, который неторопливо занимался саженцами. Было скучно, и паренек всей душой жаждал, чтобы работа была поскорее закончена. Тогда можно будет улизнуть из дома, разыскать Юнуса и вместе с ним решить, чем заняться - поболтаться по проулкам кишлака, пробежаться по висячему мосту через реку или подняться на пригорок, поглядеть сверху на зеленую долину и стремительно несущиеся воды Вардуджа.
  Однако дед и не думал отпускать Джуму, а уйти без разрешения было немыслимо. Коротая медленно тянущееся время, Джума развлекался, как мог. Он подносил к глазам бинокль из сложенных в трубочки кистей своих маленьких, темных ручонок, поглядывал сквозь них на деда, осматривал двор, стену-дувал, направлял на окрестные горы. Знакомые предметы в 'бинокле' становились более контрастными, будто их только что отмыли. Но больше всего ему нравилось следить за пляшущими на траве и земле тенями. Немного прищурив глаза, легко было представить, что смотришь с вершины горы на далекие, полускрытые дымкой хребты и долины, которые накрывают тени быстро бегущих облаков.
  Только что посаженные тоненькие прутики персиковых деревьев опустили листочки и казались едва живыми. По мнению Джумы не имело никакого смысла возиться с этой дохлятиной, но дед, не обращая внимания на их удручающий вид, аккуратно втыкал в рыхлую глину колышки и притягивал к ним прутики обрывками веревки.
  Когда работа была закончена и дед, аккуратно подгребая рыжую глину, сделал вокруг каждого саженца небольшой валик, Джуме было поручено натаскать воды и налить в каждую лунку по ведру. От скуки не осталось и следа. Ободренный таким доверием паренек бегал к арыку, тащил в сад тяжелое ведро, старательно лил воду в лунки и следил, чтобы не прорывались маленькие запруды. Справившись с заданием, Джума поглядел на деда. Тот многозначительно кивнул головой и сказал:
  - Будешь поливать их каждый вечер, иначе погибнут. Если через семь дней листья не опадут, будем знать, что деревья прижились. Будем ухаживать за ними, я научу тебя, что делать. А когда ты вырастешь и станешь взрослым мужчиной, в твоем саду будут цвести десять молодых деревьев. Ты будешь смотреть на них, и вспоминать своего деда.
  Обдумывая эти слова, Джума потоптался рядом с дедом на солнцепеке, а потом вернулся в тень дерева и сел на траву. Не просидев и минуты, он снова подбежал к старику.
  - Почему вспоминать, дедушка? Мы видимся с тобой каждый день. Как я могу вспоминать тебя, если не забываю?
  - Жизнь коротка, мальчик. И она в руках Аллаха. Рано или поздно он позовет меня к себе. Вот тогда ты будешь вспоминать меня, глядя на эти персиковые деревья.
  Джума смотрел на деда и никак не мог понять, почему Аллах обязательно позовет того к себе, когда Джума станет взрослым мужчиной. Разве Аллах не сможет сделать так, чтобы дед всегда был рядом с Джумой? А когда тот станет таким же стариком, с красивой седой бородой, Аллах позовет их обоих.
  Глубоко задумавшись, он снова уселся в тени.
  Джума услышал писк и почувствовал прикосновение к пальцам руки, которой он упирался в землю. Что-то мягкое и влажное погладило его запястье. Глянув через плечо, мальчик увидел толстенького серо-рыжеватого щенка, лизавшего его руку.
  - Дедушка, Рыжий сам ко мне пришел. Можно поглажу его?
  Дед не позволял Джуме играть со щенками и гладить его. Сначала потому, что Собака могла броситься защищать своих детенышей и порвать мальчика, потом, когда щенкам обрезали уши и хвосты, чтобы не потревожить свежие раны.
  - Сам пришел? - задумчиво уточнил дед, - Если сам пришел, погладь. Только не бери на руки.
  - Почему нельзя на руки, дедушка? - спросил Джума, поглаживая мягкую шерстку на голове щенка.
  - Пес не должен привыкать к тебе, - терпеливо объяснил дед.
  - Почему не должен, дедушка? - допытывался мальчик.
  Дед, подправив последний саженец, медленно разогнул спину, повернулся к мальчику, задумчиво и оценивающе посмотрел ему прямо в глаза, словно решая про себя, стоит ли говорить о принятом решении.
  - Этот пес не будет жить у нас.
  - Почему, дедушка? Ведь ты говорил, что этот щенок самый лучший из помета.
  - Ты задаешь слишком много вопросов. Мужчине не к лицу проявлять столько любопытства, - ответил дед, и ушел из сада, не сказав больше ни слова.
  Когда через несколько дней дед взял щенка и ушел, Джума ужасно расстроился. Сомневаться в том, что дед сделает как сказал, не было никакого повода, но в глубине души мальчишка надеялся на чудо и ждал, что щенка оставят. Чуда не произошло, и Джума был разочарован и обижен. Он не выходил со двора весь день, придумывая для себя разные отговорки, чтобы дождаться возвращения деда. Не успел тот шагнуть во двор, как Джума бросился к нему и чуть не сорвался на крик:
  - Кому ты отдал Рыжего, дедушка?
  - Отнес его командору шурави в крепость, - отвечал дед, - Для тебя командор передал бакшиш . Бери!
  Он протянул внуку две банки сгущенного молока.
  С обидой посмотрев на деда, мальчик принял подарок. Отказаться не хватило сил, уж больно хороша была сгущенка. Ему доводилось пробовать эту сладкую тягучую вкусность в гостях у родственников, живших побогаче семьи Джумы, и каждый раз она приводила его в восторг.
  Такие банки продавались на базаре в большом кишлаке Бахарак, в получасе ходьбы от кишлака, где жила семья Джумы. Дуканщики по дешевке покупали их у советских солдат, потом втридорога продавали жителям окрестных кишлаков. Эти солдаты, шурави , как звали их местные, обосновались в старой крепости на окраине Бахарака года три назад, частенько появлялись на базаре, продавая по дешевке дуканщикам массу полезных вещей и продуктов, и покупая на полученные деньги разную дешевую мелочевку. Мальчишки постарше иногда бегали к крепости и выменивали у шурави на чарс сгущенное молоко. Выходило гораздо дешевле, чем на базаре. Джума был еще мал, чтобы заниматься такой коммерцией, а денег для покупки на базаре взять было негде, так что сгущенка была для него практически недоступным лакомством. В другое время Джума очень обрадовался бы такому подарку, но сейчас ему было до того жаль красивого рыжего щенка, что никакая сгущенка не могла бы подсластить горечь обиды.
  - Зачем ты отдал его шурави, дедушка? Разве шурави нам друзья, чтобы делать им подарки? Разве они - не плохие, разве - не наши враги?
  - Нет, мальчик. Они нам не враги. И они не плохие.
  - Но ведь они пришли на нашу землю с оружием. Они стреляют в наших людей в горах! Из-за них и отца забрали в армию.
  - Нет. Не правильно. Отец ушел в армию не из-за них. Они пришли сюда потому, что твоего отца забрали в армию, пришли, чтобы помочь ему. И в горах они стреляют не в наших людей, а в тех, против кого воюет твой отец. Шурави не враги. Вспомни, сколько раз они помогали нам едой, дарили рис и муку. Вспомни, когда заболел Абдулло, его лечил доктор в крепости.
  - Но зачем они это делают? Убивают людей и лечат, взрывают кишлаки и помогают строить? Отец Юнуса говорит, что с ними нужно драться, и что когда мы с Юнусом вырастем, тоже пойдем в отряд и будем убивать шурави.
  - Отец Юнуса не очень умный. Но очень хитрый! Сам-то не идет к моджахедам. А ты, глупец, повторяешь, не понимая, что говоришь. Шурави убивают бандитов, которые мешают нам жить и спокойно работать на нашей земле. Если бы моджахеды не прятались в горах и не стреляли в шурави, те не приходили бы в кишлаки искать оружие. Если бы моджахеды не стреляли из кишлаков по машинам шурави, те не стали бы рушить дома своими пушками. Когда шурави приходили сюда, они приходили, как друзья. А теперь, когда и мы, и они наделали глупостей, все стало так, как есть.
  
  
  2. Колпак
  
  Колпак проснулся поздно, когда почти стемнело. Вынырнув из сна, он еще некоторое время не мог отделаться от только что пережитого ужаса; лапы его продолжали дергаться, а в горле клокотал хриплый рык. Ведь он почти достал удирающего врага, и готовился сбить его в прыжке, навалиться всей тяжестью и вцепиться в горло. Но помешал обстрел. Разрывы мин окружили его, отсекли от желанной добычи и заставили забыть о ней. Грохотал взрыв, с визгом летели осколки, взметались тучи пыли вперемешку с дымом. Обезумевшему от ужаса Колпаку оставалось только завертеться волчком на месте, припасть к земле, вжаться в нее и завыть от безнадежности. Проснувшись, Колпак понял, что минометный обстрел был всего лишь тенью воспоминаний, частью сна, но продолжал дрожать от ужаса. И от злобы - очень уж обидно было упустить этого душмана! Но больше - от ужаса. Ничего на свете Колпак не боялся так, как взрывов.
  Год назад крепость накрыли минометным огнем с одной из соседних гор, и Колпак тогда чуть не свихнулся от страха. Это был не просто страх, а темный животный ужас, идущий откуда-то из самой глубины души, оттуда, где на самом нижнем уровне инстинкта каждого существа жизнь миллионы лет борется со смертью. И вместе с этим ужасом поднимался из глубины страшный безумный вой. Не стон или крик, а именно вой с хриплым горловым рыком, в котором вырывается наружу тоска всякой живой твари перед неотвратимостью смерти.
  Когда в крепости стали подниматься столбы разрывов и завизжали осколки, Колпак не смог найти в себе сил, чтобы нырнуть в ближайшее укрытие, а принялся носиться кругами, шарахаясь из-под ног бегущих людей и припадая земле от грохота очередного взрыва.
  Обстрел закончился так же внезапно, как начался. Взрывы смолкли, но солдаты, успевшие выдвинуться на позиции, еще некоторое время обшаривали сквозь прицелы склоны ближайших гор, пытаясь засечь место, откуда стреляли обнаглевшие духи , чтобы вывалить туда лавину огня из всех имевшихся в батальоне стволов. Потом дали 'отбой'. Бойцы потянулись к помещениям своих подразделений, на ходу разряжая автоматы, прежде чем вернуть их в оружейки. Между ними суетился фельдшер, выясняя, есть ли раненые, нужна ли помощь. Кого-то уже тащили в медпункт. Молодые солдаты рассматривали срубленные осколками ветви деревьев, с восхищением указывали друг другу на свежие щербины в беленых стенах построек. Более опытные старослужащие оптимизма не испытывали, они трясущимися пальцами тянули из пачек сигареты и нервно закуривали. Скоро домой, а тут такое! 'Дембель снова в опасности!' И никому не было дела до испуганного Колпака. А того еще долго колотила нервная дрожь, и он мотался по внутреннему двору крепости на трясущихся лапах, потряхивая очумелой головой.
  Именно после того обстрела Колпак стал бояться взрывов. Его пугал именно звук разорвавшегося снаряда или мины и свист осколков. К звукам выстрелов из стрелкового оружия и артиллерийских орудий он был абсолютно безразличен, хотя и предпочитал держаться подальше от готовящихся к стрельбе гаубиц.
  
  Колпак отогнал от себя кошмар и торопливо вскочил, понимая, что опаздывает. Из укромного уголка возле дровяного сарая, где он спал, было хорошо слышно перекличку часовых на постах внешнего периметра.
  - Стой, два, - лениво выкрикивал один голос.
  - Пять! - безразлично отвечал ему другой, - Смена...
  Пароль назначался в крепости каждый день, сообщался часовым на разводе дежурным по батальону офицером и представлял собой просто цифру от двух до девяти. Но по давней традиции никто в батальоне не спрашивал, как в кинофильмах: 'Стой! Говори пароль!'. Вместо этого принято было кричать: 'Стой! Два!', а идущий на смену должен был вместо отзыва отвечать цифрой, которая в сумме с двойкой давала бы назначенный на этот день пароль. Однако далеко не все солдаты умели столь хорошо и быстро считать, чтобы сходу назвать правильный ответ. Обычно, не задумываясь, отвечали 'Пять!' Впрочем, никому бы в голову не пришло, что на пост может явиться кто-то кроме сменщика, так что независимо от названного отзыва, часовой смену к посту подпускал, не запариваясь сравнивать полученную сумму с назначенным паролем.
  Эти 'стой, два' и 'пять', звучащие в сумерках, действовали на Колпака подобно тому, как звуки сигнала побудки действуют на бывалого солдата. Не понимая смысла слов, он расценивал их как призыв к действию; нужно бросать все дела и поспешать на службу. Он услышал бы их сквозь самый крепкий сон, даже если б говорили шепотом. Да и в самом деле говорили солдаты отнюдь не громко, просто у Колпака был отличный слух, какой и должен быть у здорового молодого пса. Ведь собаки, как известно, слышат намного лучше людей.
  Предстоящее ему дело было чрезвычайно важным. С некоторых пор Колпак сам себя назначил главным охранником территории батальона, потому что, по его мнению, только он и мог обеспечить настоящую безопасность крепости. В самом деле, ну как может часовой на посту сравниться со сторожевым псом? Стоит человек на низенькой башенке, сверлит взглядом ночную темень, пока зеленые круги не начнут плавать в глазах, и все равно ничего не видит. Слишком темно. Посмотрит так, посмотрит, заскучает, и дремать начнет, а то и вовсе заснет. Тут-то и подберутся к постам бесшумными легкими тенями враги, снимут часовых и начнут резать всех подряд.
  Конечно, Колпак не мог рассуждать таким манером. Всё, что он видел, слышал и чувствовал, не выражалось словами. Он просто знал, что если периметр будет плохо охраняться, случится большая беда. И чтобы отвести беду, ночами нужно нести неусыпную службу. И не над чем голову ломать. Служба!
  Объектом охраны была вся территория батальона. Она состояла из двух периметров: основного - старинной глинобитной крепости и внешнего, огороженного полутораметровым каменным забором-дувалом. В этом внешнем контуре располагались парки боевой техники батальона, были оборудованы позиции, стояли две реактивные установки 'Град'. С севера территорию между основной и внешней стенами занимала минометная батарея. Здесь дувал нависал над крутым склоном, который спускался к нижний террасе, до самой реки изрезанной чеками - неровными квадратиками полей с небольшими бортиками для удержания воды. Минометчики прикрывали свою сторону 'Самоварами' и 'Подносами' . Была у них и еще одна интересная машинка с романтическим название 'Василек' - автоматический миномет, в который с казенной части подаются кассеты по четыре мины в каждой. При нажатии на гашетку этот похожий на небольшую пушечку аппарат скороговоркой произносил 'бук-бук-бук-бук', и пожалуйста, четыре мины уже летели на противника. Словом в огневом плане батальон был оснащен неплохо, особенно, если к перечисленным средствам прибавить два десятка БМП1 - Боевых машин пехоты, которые своими семидесятимиллиметровыми 'Громами' и пулеметами неплохо дополняли прикрытие пункта постоянной дислокации.
  Батальон уже лет пять располагался на окраине кишлака в старой крепости. Стены ее, сложенные из саманных кирпичей, наверное, пережили не одну сотню лет. Кто и когда ее построил, можно только гадать; а вот зачем построили, было примерно понятно. С древних времен здешние долины и перевалы составляли один из северных рукавов Великого Шелкового Пути, и многие сотни лет шли по дорогам караваны. Горными отрогами Тян-Шаня и Памира купцы везли товар из северных провинций Китая через Ишкашим или через Джорм к Файзабаду, потом вдоль берега Кокчи на Балх, и дальше на запад, в Герат, Исфахан и Багдад, или севернее, через Термез на Самарканд, Бухару, Ургенч и Хиву. И так до берегов Каспия, в далекие земли хазар, скифов, сарматов. С древних времен обжиты были местные долины, содержались в порядке дороги и мосты, процветали города с богатыми базарами, где встречались товары с востока и запада.
  Но все эти сотни и тысячи лет неспокойно было в здешних краях. Наместники правителей хоть и старались поддерживать порядок и обеспечивать безопасность путникам, не могли контролировать огромные горные районы, где в далеких высокогорных кишлаках с древних времен обитали потомки эфталитов и Белых Ди, переселившийся сюда в незапамятные времена из Северного Китая. Заходили через Ваханский коридор и отряды воинственных уйгуров. Днем, с охраной и местными провожатыми было более-менее безопасно, но вот ночью - беда. В темных ущельях, где дорога пробивается между скалистым склоном горы и пропастью с бурной речкой на дне, поджидали купцов страшные грабители - басмачи (на форси, персидском языке, слово 'басма' означает 'бандит', а 'басма-чи' - множественное число этого слова). Налетали внезапно, блокировали караван спереди и сзади и начинали резню. Охрану убивали, верблюдов и лошадей угоняли вместе с товарами и пленниками в свои дальние горные кишлаки. Товары потом появлялись на местных базарах, женщин перепродавали на невольничьих рынках от Желтого моря до Персидского залива, купцов могли освободить за богатый выкуп. Неспокойные, тяжелые места - высокогорные долины Бадахшана. Но и богатые! Только здесь и нигде больше во всем мире добывают чудесный камень лазурит, который древние называли Бадахшанский Лал. Самые богатые копи и шахты сосредоточились в горном массиве в районе перевала Коран-а-муджон, и только двумя путями попадал этот камень в мир: через ущелье Пяти Львов - Пандж Шер и через бадахшанский Джорм. Словом, хоть и опасные места, но не миновать их настоящим купцам, рискнувшим на путешествие в несколько тысяч километров и занимавшее не менее двух лет.
  Именно для них на расстоянии дневного перехода каравана, километрах в двадцати пяти - тридцати возникали большие кишлаки с караван-сараями для ночлега караванщиков. В них можно было разгрузить вьючных животных и оставить на ночь тюки с товаром под прикрытием стен, можно за чаем на огромном достархане обменяться новостями с другими путешественниками, приготовить или купить еду, переночевать под крышей. А главное - надежные стены крепости прикроют путников от нападения, да и не осмелится ни один басма напасть на караван-сарай даже и ночью.
  Похоже, именно как караван-сарай и строилась когда-то крепость. Поэтому стены ее имели внутреннее пространство, и были, по сути, одноэтажными постройками, внутри которых находились жилые помещения. Устроены они были по-восточному мудро и экономно. Толстые, в метр, стены хорошо сохраняли прохладу в жаркие летние дни, а зимой неплохо держали тепло, если помещения были хоть немного протоплены. Вдоль северной и восточной части стены была устроена галерея, крышу которой поддерживали отполированные временем столбы из ошкуренных стволов небольших тополей. По углам крепость имела круглые башни, в которых тоже жили подразделения или хранилось имущество. С восточной стороны в стене располагались ворота с мощными створами из толстых древних брусьев, а над проемом ворот - что-то вроде надвратной башни, где размещался штаб батальона.
  Кроме двух обводов, собственно крепостной стены и внешнего дувала, крепость имела еще и периметр инженерных заграждений, устроенный уже непосредственно советскими солдатами. В ста метрах от дувала, а где-то немного ближе к нему, территория была обнесена столбами с натянутой на них колючей проволокой. На склоне под расположением минометной батареи пространство до проволоки было заминировано. Даже батальонные собаки знали, что заступать на склон ни в коем случае нельзя, это табу передавалось по наследству от самых первых батальонных собак после того, как один пес погиб на минном поле. С других сторон мин не было, и собаки могли спокойно обегать периметр не только внутри проволочного ограждения, но и снаружи.
  На южной стороне 'своей' земли было больше. Там проволока прирезала к территории каменистую площадку метров в двести шириной, на которую приземлялись вертолеты, так что батальон имел собственный аэродром. Вертолетчики, правда, именовали его всего лишь площадкой подскока. В левой части южной стороны в проволочном ограждении были оставлены ворота, которые при необходимости можно было перекрыть специальными 'козлами' с натянутой колючей проволокой. Никто, однако, не перекрывал проход даже на ночь; нападения отсюда не ждали, уж слишком глупой казалась Советским такая попытка - в лоб на огонь пулеметов и пушек бээмпешек полезет только полный идиот, а местных душманов Советские к таковым никогда не относили. Ворота были устроены на главной дороге долины, которая вела из Вардуджского ущелья к кишлаку Бахарак и дальше, за мост через бурный Зардев, напрямик через поля к берегу Кокчи, а потом уже вдоль нее по ущельям до самого Файзабада - главного города провинции Бадахшан. Именно эту дорогу, связывающую районы добычи лазурита с остальной территорией Афганистана, перекрывал один батальон мотострелкового полка, дислоцированного в провинции. Долина, где сливались три горные реки - Зардев, Вардудж и Кокча, имела первостепенное стратегическое значение для данной территории. Только по ней могли идти душманские караваны из Пакистана и Китая. Держать под контролем дороги и мосты этой долины, препятствовать продвижению караванов с оружием и пополнением для душманов было основной задачей батальона. Сил для выполнения задачи едва хватало, потому что батальон был постоянно ослаблен двумя - тремя выносными 'точками' - взводами охранявшими мосты, и главное, отсутствием одной из рот, которая была назначена для охрана территории файзабадского аэропорта.
  Естественно, никаких сведений по истории и географии окрестных земель Колпак не имел. Как, впрочем, не имели их и большинство солдат и офицеров. Колпак вполне обходился пониманием границ 'своей' территории, разделением на 'свой - чужой' обитателей крепости и местных жителей, и чувством опасности проникновения ночью на территорию явных 'врагов'. Кроме того, он прекрасно знал и отличал солдат своей роты от всех остальных обитателей крепости.
   Народа в роте было довольно много, и для простоты Колпак давно научился по едва заметным для непосвященного наблюдателя признакам делить людей на разные группы, чтобы не путаться, что можно позволить себе с одними, и чего нельзя позволять с другими. С кем можно затеять игру или даже огрызнуться, а с кем лучше держаться скромнее, не нарываясь на неприятности. Очень ему нравилось, что часть людей обращаясь к другим, произносили его имя: 'Колпак, ко мне! Колпак! Улетел!' Услышав крик 'Колпак', он старался сразу попасться на глаза, а то и залезть прямо в гущу толпы и потыкаться мордой в руки и ноги солдат. Естественно, об него периодически спотыкались, его материли, отпихивали башку. Могли и поддать ногой. Он воспринимал это как игру, считая этих людей такими же равноправными молодыми членами стаи, которые могут позволить себе подурачиться и повозиться. Он щерился, огрызался, налетал на обидчика своей широкой мощной грудью, и резко отпрыгивал в сторону, уклоняясь от пинка тяжелого черного сапога или башмака. И тут же бросался догонять этот башмак, так аппетитно и мощно пахнущий кожей, ваксой и еще каким-то удивительным, пьянящим запахом. Высшим наслаждением было догнать, вцепиться зубами и успеть несколько раз быстро мотнуть головой, изображаю дикую ярость. В ответ люди вели себя по-разному: одни смеялись и трепали загривок, другие испуганно отскакивали, третьи норовили больно ударить в живот. Один раз человек даже сорвал с плеча автомат и хотел разбить псу голову прикладом, но его успели оттащить.
  Колпак заметил также, что периодически знакомые люди куда-то исчезали, а вместо них появлялись новые, совсем незнакомые. Он не сильно расстраивался из-за таких потерь, хотя было немного обидно - только привык, стал различать их, завязывал какую-никакую дружбу, и тут глядь, их уже и нет. И главное, исчезали те, кто чаще других кричал: 'Эй, Колпак!', 'Сюда иди, Колпак!', 'Улетел, Колпак!' Зато те, кто раньше меньше говорил и больше бегал, теперь тоже начинали поминать Колпака, обращаясь к новоприбывшим.
  А еще они дрались. И совсем не так, как иногда, играя, дралась между собой его приятели-псы. Нет, люди дрались жестоко! И обычно, несколько человек били одного.
  
  
  
  3. Артем
  
  Так жестоко Колпак дрался всего один раз в жизни, когда вместе с солдатами вышел в соседний кишлак на базар и имел неосторожность в одиночку пойти в разведку. Кишлак был полон непривычных странных запахов, поначалу, казалось, совершенно не знакомых. Однако вскоре из глубин памяти пса стали подниматься смутные воспоминания, и запахи показались не совсем новыми, а просто давно забытыми. Где-то на самом краю сознания возникали неверные отблески воспоминаний, но ухватить их не было возможности. Тем не менее, эти тени вызывали ответные реакции, которые выливались в конкретные действия, или побуждения к действиям. Пахло дичью, и инстинкт подсказывал, что он должен эту дичь догнать и изловить, однако полученный когда-то опыт предостерегал: на эту дичь охотиться нельзя, последует жестокое наказание. От кого, за что - не понять и не вспомнить, но запрет был явственным и сильным. Зов приходил из другого мира, из забытой далекой жизни. Тревожные запахи чужих, опасных людей, запах непонятных, незнакомых жилищ, запахи неведомой или напрочь забытой пищи повели на поиски тайн, не раскрытых в детстве.
  Колпака обложили в первом же проулке, как только он свернул за угол и побежал вдоль дувала в поисках лаза, чтобы попасть во двор, откуда тянулись самые заманчивые ароматы. Колпак не имел опыта драк, но когда на него набросились два огромных местных пса, он мгновенно сообразил, что это только начало, и принимать бой здесь бессмысленно. Сообразил быстро, да было уже поздно. Вслед за двумя врагами сбоку появились еще трое, а повернув назад, он увидел сразу целую ораву, которая, надо понимать, следовала за ним от самой базарной улицы. Раздумывать было некогда, и он ринулся в бой, прямо в гущу этой банды, надеясь прорваться к своим. Сшиб с ног первого пса, рванул зубами следующего, почувствовав во рту кровь вперемежку с шерстью. Все вокруг завертелось в сумасшедшей кутерьме, исчезли мысли и страхи, им на смену пришла дикая ярость, беззаботность, упоение схваткой, и ни с чем несравнимая радость от ощущения чужой крови на своих клыках. Он рвал плоть и чувствовал, как зубы входят в нее. Его тоже рвали, но жгучая боль в боку ощущалась лишь мгновенье, ее сменяла радость от того, что в пасти его уже трепетало чье-то горло, которое через мгновение взорвется фонтаном горячей крови. Однако мгновенья не хватило, потому что в этот момент ему чуть не отрывали заднюю лапу, и желанное горло выскользнуло из зубов, которым пришлось идти на помощь отрываемой лапе. Колпак вертелся волчком, отбивая атаки со всех сторон, уворачиваясь от противников, атакуя их превосходящие силы, нащупывая бреши в лавине нападавших. Кто-то прыгал на него сбоку и промахивался. Сам он бросался на смутный злобный вихрь и тоже промахивался, кувыркался в пыли, вскакивал, разворачивался, грудью принимал удар от нового врага, чтобы не дать распороть себе брюхо. Пыльное облако покрыло место битвы, лай, рык и клацанье зубов слились в один невообразимый рев.
  Колпак не был опытным бойцом, не разбирался в стратегии и тактике, не соотносил количества сил и средств, не просчитывал ходов противника. Все что делал, он делал инстинктивно, без участия разума. Глубоко внутри его сознания жили тени тысячи предков, потомков волков, бойцов безжалостных, расчетливых, жестоких. Они-то и вели сейчас бой. Так что единственным решением, принятым самим Колпаком, да и то почти неосознанно, было предоставить им возможность действовать, и не мешать. Однако силы были неравными, и вполне понятно, чем все закончилось бы, не появись в проулке солдаты. Офицер, возглавлявший группу, не раздумывал, а действовал тоже почти инстинктивно.
  - Куцый, держи улицу! Сивый, на угол. Остальные со мной! Радист, связь с батальоном! Пусть вышлют коробочку, заберут нас! Бойцы, вперед! Бей душманское отродье!
  Люди ввалились в собачий клубок. Прикладами автоматов и тяжелыми ботинками они разогнали свору, а когда один из псов, выбрав момент, бросился на человека, тот мгновенно среагировал, и с разворота, почти в упор, выстрелил. Запели пули, отскочив от камней дувала, коротко взвизгнул пес с развороченной шеей. Другой пес заверещал, подлетев вверх от мощного пинка. Грохнула очередь вверх, полетели ошметки коры с дерева, и вся свора бросилась врассыпную. Когда умолк собачий визг и осела пыль, на земле остались лежать два собачьих тела - местный пес с прострелянной шеей и окровавленный Колпак.
  - Вот тварь! - злобно проворчал офицер, наклоняясь над Колпаком, - из-за этой суки, нас тут сейчас кумарить начнут! Заварил кашу прямо в центре дружественного кишлака, мать его собаку! Так, все! Внимание, отходим! Куцый, прикрываешь. Сивый, ты - впереди. Ржавый с Бурым, за ним. Артем, бери пса, потащишь. Только аккуратно, не взболтай, он - раненый.
  - Да, как я его потащу, товарищ старший лейтенант? - недовольным и обиженным тоном, как бы указывая на великую несправедливость, отозвался молодой боец. - Он же в крови, я хэбэшку всю перемажу. Пусть с брони сейчас брезенту подтащат, мы его как на носилках унесем.
  - Припух, боец? - удивленно повернулся к нему старший лейтенант, - Может, еще вертушку сюда запросить? Прямо здесь ее посадить, и носилки медицинские подать, чтоб сопливому солдату хэбе не нужно было лишний раз стирать? Да я тебя самого, как вот этого душманского пса, здесь угрохаю! Ты сколько служишь, воин? Три месяца? А этот пес, сука, почти два года отпахал.
  - Кобель, - мрачно высказался, подошедший солдат, отрываясь от рации.
  - Кто кобель?- не понял лейтенант, - И ты припух, дед Советской армии?
  - Колпак наш - кобель, т'рищ стар'лейтенант, - уточнил боец, - А вы все сука, да сука...
  - Ну, приплыли! - хмыкнул офицер, - Вы меня еще поучите, кто здесь колпак, а кто - кобель. Совсем оборзели? А от ротного за весь этот цирк, вы будете получать? Молчите лучше. Вперед быстро, броня подходит.
   Колпака доставили в крепость на машине. Вывозить с базара старлея и его команду прислали две бээмпешки.
  
  Отлежавшись несколько дней в своем любимом уголке, возле сарая Первой роты, Колпак начал понемногу прогуливаться по территории. Места внутри крепости было совсем немного, но ему пока и не нужны были долгие прогулки. Доковыляет до маленького арычка, полакает водички, и назад. Воду, правда, ему и так приносили в пластиковой солдатской тарелке, но та, из арыка, была намного вкуснее. Приносили ему и пищу. При этом, наваливая на обломок доски, заменявший тарелку, комья солдатской каши, люди говорили ему какие-то ласковые слова, гладили по голове, почесывали за ухом. Приходил часто и Артем - младший сержант Артемьев, солдат, который тащил его до брони, а потом держал на коленях, пока бээмпешка, покачиваясь на ухабистой дороге, возвращалась в крепость. Артем весь перепачкался в крови, и от этого ему стало казаться, что они с Колпаком породнились. Он подолгу сидел рядом с Колпаком, поглаживая его рыжий бок и брюхо, чувствуя под пальцами распухшие подмокшие болячки. Артем набрался наглости, обратился к фельдшеру и выпросил какую-то вонючую мазь, которой и намазал плохо заживавшие раны.
  Дедам очень не нравилось, что Артем, вместо того, чтобы больше времени заниматься уборкой кубрика или выполнением бесчисленных поручений старослужащих, норовит чухнуть в укромный уголок у сарая, где лежал Колпак. Молодым не положено увиливать от работы; следят за этим строго и карают нещадно. Однако с некоторых пор Артему стали безразлично количество пинков и зуботычин. Уже многие дни он находился в странном апатичном состоянии, безучастный к окружающему миру, к холоду, голоду, боли. Обиды и горе этой жизни отступили как бы на задний план, а на переднем постоянно словно бы дрожал перегретый воздух, с легким звоном переливающийся перед взором. От этого ломило в висках и над глазами, и бесконечная эта ломота стала привычной и почти родной. Он смутно понимал, что всем сослуживцам его призыва приходится не слаще, но чужие проблемы давно не волновали. Каждый тут выживал в одиночку, таков был закон. И только время, проведенное рядом с собакой, возвращало его к жизни. Может от того, что псу было хуже, чем любому из солдат - колпаков у Артема впервые за три месяца службы в крепости возникало смутное желание оказать кому-то помощь. Не жаловаться, а наоборот, ободрять того, кому сейчас тяжелее. Кроме того, Артем заметил за собой непреодолимое желание побухтеть, ни на что особо не жалуясь. И сам удивлялся, когда ловил себя на том, что забывшись, разговаривает с псом, как с человеком, не ожидая, впрочем, ответа. 'Как дед старый, полоумный!' - корил себя Артем. Но удержаться не мог.
  - Ну что, Колпак? Поранили тебя душманские псы, чуть не порвали? Ничего, мы еще поквитаемся! Вот поправишься, пойдем с тобой на войну, отдадим должок, - говорил он собаке.
  А Колпак в ответ только смотрел на него грустными собачьими глазами, шевелил обрубком хвоста, и обязательно подергал бы ушами, если б они у него были. Но афганцы, по каким-то им одним понятным эстетическим соображениям, обрезали щенкам под корень не только хвосты, но и уши, отчего эти большие короткошерстые собаки приобретали дикую, страшную и немного человеческую внешность.
  Но вот раны начали подживать, Колпак повеселел, начал подниматься и понемногу ходить. Первая рота восприняла его поправку с воодушевлением.
  - Колпацура! Живой! - орали, увидев вылезающего из логова пса, солдаты, - Оклемался, брат! Скажи спасибо старлею, что не бросил тебя там, да еще машину у ротного выпросил. А как его потом ротный крыл матюгами за то, что устроил стрельбу в кишлаке из-за паршивого кобеля!
  До этой истории Колпак и не знал, что настолько популярен. Поправившись, он решил отплатить верной службой, и с необычайным рвением нес дежурство, раз и навсегда решив оберегать от опасности этих добрых людей.
  Ночной дозор несли всем миром. Днем отсыпались в тени, а в сумерках выступали, и до утра нарезали круги по внешнему периметру. Все батальонные собаки, - Басир, Облом, Балалай, Трассер, Дембель, Тротил, Ханумка и даже маленькая пушистая Изабелла, обладали нужными для охраны качествами - слухом и чутьем, и безошибочно отличали солдат от местных жителей. Колпак считал себя главным экспертом по несению караульной службы и выступал заводилой во время дежурства, хотя никогда особенно не претендовал на действительное лидерство. Признанным вожаком стаи по праву считался взрослый здоровенный пес, чьей-то злой волей названный Басиром в насмешку над главарем одной из крупнейших окрестных банд. Стая, однако, была условной и возникала лишь время от времени, когда собаки собирались вместе для ночного дозора, или во время общего построения батальона. Тогда Басир и верховодил, задавал тон и следил за дисциплиной. Бесконечно гордый и довольный собой, он не допускал по отношению к себе ни малейшей фамильярности. А вообще-то каждая собака была неформально приписана к одному из подразделений батальона - двум стрелковым ротам, минометной, гаубичной и реактивной батареям, взводам связи и снабжения.
  
  
  4. Колпак
  
  Окончательно отделавшись от страшного сна, Колпак отправился нести ночной дозор. Все батальонные собаки добровольно 'заступали' в этот караул с наступлением сумерек и специально собирать их не было нужды, сами присоединялись, стоило только кому-нибудь начать неспешно обегать периметр. Колпак всегда был застрельщиком в этом мероприятии, первым выходил 'тянуть лямку службы'. Однако сегодня нагонять и присоединяться к дозору пришлось ему. Проспал он сегодня, опоздал. А все противный сон со взрывами!
  Услышав, что свора под предводительством Басира уже шла вдоль южной стены, Колпак пробежал через ворота и неспешно устремился им навстречу, а сблизившись, свернул в сторону, и, описав плавную дугу, попытался занять место чуть впереди группы. Но Басир угрожающе заворчал, и Колпак решил не связываться. Он переместился на правый фланг и потрусил вместе со всеми. Обогнув угол, собаки выбежали на дорогу, идущую вдоль восточной стены, пробежали мимо часового у главных ворот, а потом еще немного вперед до того места, где дорога поворачивала от крепости к кишлаку. Здесь была точка принятия решения. Можно было, свернув вместе с дорогой, пойти в сторону кишлака, потом наискосок через маленькое поле обогнуть плац со спортивным городком и вернуться к углу крепости. Или сразу повернуть назад и чинно следовать по дороге в обратном направлении. Но в любом случае обычай требовал сделать небольшую остановку в точке, наиболее близкой к кишлаку, и злобно полаять. В ответ из крайней усадьбы несся лай тамошних обитателей, а им начинали вторить собаки из других дворов. Вот уже катится лай по всему Бахараку, перекидывается на соседние Хайрабад и Пастеру, и вскоре вся округа вспухает таким неистовым собачьим лаем, что может показаться, будто поблизости загнали в угол страшное чудовище, и собаки перекликаются, подбадривая друг друга, чтобы скорее броситься и порвать его на мелкие кусочки.
  Басир не повел их к кишлаку. Остановившись на повороте дороги, он подождал отставших, повернул морду в направлении ближайшего сада и выдал несколько раздельных, солидных 'гав-гав'. Его тут же поддержали Трассер с Ханумкой, которая своим визгливым лаем всегда заводила свору. Из кишлака ответили, и все пошло привычным порядком. Однако Колпаку почему-то захотелось большего, и он рванул вперед. Стая смешалась, одни предпочли остаться с Басиром, другие бросились вслед за Колпаком, и он, воодушевленный поддержкой, почти вплотную приблизился к кишлачному дувалу. Это, конечно, было против правил, но сегодня словно бес вселился в пса, так что не было сил устоять перед соблазном. Колпак залился лаем, азартным, остервенелым, будто и вправду своими глазами видел врага в паре метров от себя. Собаки за дувалом взбесились, заходясь от злости к недосягаемым за высоким забором чужакам. Несмотря на то, что забор можно было легко обогнуть, никто не пытался этого сделать, поскольку схватка в программу не входила.
  Колпак припадал на передние лапы, потом делал бросок вперед и тут же прыгал обратно. Он высоко задирал морду, гулко лаял и злобно завывал, в упоении не замечая ничего вокруг. Словом, разошелся не на шутку. Одно слово - бес!
  Часовой на угловом посту вначале не обратил внимания на многоголосый хор - дело обычное, каждую ночь концерт. Но когда несколько собак бросились к кишлаку и подняли там настоящий кавардак, солдат встревожился и весь подобрался. Что-то происходило у ближайшего сада. А что может происходить в темноте в двух сотнях метрах от стены крепости, под прикрытием дувала, над которым склонились одетые молодой листвой кроны деревьев? В лунном свете белела прямая полоска дороги, угадывались толстые стволы ив, выстроившихся вдоль придорожного арыка, а прямо напротив крепости клубились в темноте сады - притягательные, ласкающие взгляд днем, и тревожные, грозящие опасностью в ночной тьме. Часовой изо всех сил всматривался в ночь, и вскоре его взгляд стал различать легкие тени, перебегающие от дерева к дереву. Он представил себе, что из-за дувала на него направлены автоматные стволы, а духи ждут команды, чтобы обрушить на него одного лавину пуль перед тем как броситься на штурм. Ему стало не по себе, нервная дрожь прошило все тело, руки судорожно сжали автомат, указательный палец лег на спусковой крючок. Однако страшная тьма молчала, и только заходились в злобном лае собаки, предупреждая о надвинувшейся опасности.
  Часовой, не в силах более выносить напряжения, набрал в грудь воздуха и заорал в темноту:
  - Стой. Два! Стой! Кто идет?
  Не дожидаясь ответа, сделал первый одиночный выстрел, и сразу отклонился за толстый столб, держащий крышу. Потом, высунувшись из-за другой грани столба, дал подряд еще три прицельных выстрела по верхушке дувала. Он представил себе, как встрепенулись дневальные, стоящие у спальных помещений каждой роты, как спешно шагает к воротам внутренней стены дежурный по роте, что бы проверить, что случилось на посту. И тут захлопали одиночные выстрелы с соседнего поста, а потом кто-то дал очередь - сигнал тревоги батальону.
  Крепость ожила. Возле спальных помещений раздались крики дневальных: 'Тревога! Рота, подъем! Батарея, подъем!'
  Не прошло и двух минут, со стороны ворот послышался топот многочисленных ног и тихое бряцанье железа. К внешней стене бежали солдаты, каждый занимал положенное по боевому расчету место. Прищелкивались к автоматам магазины, резко клацали затворы, досылая патрон в патронник, звякали каски, коснувшись камней стенки. В темноте негромко переговаривались:
  - Откуда стреляли?
  - Кажись отсюда, с Четвертого поста, началось. Потом, вроде, у ворот.
  - Обстрел был? Что-то тихо. Где духи-то?
  - А хрен его знает! Может просто часовой в темноте обгадился? Сейчас отбой дадут.
  - Эй, часовой! Ты стрелял? Кто там был? Что молчишь, чмошник? - голос был очень недобрым.
  Часовой молчал. Он вдруг понял, что собаки давно уже перестали лаять, их вообще нет поблизости. И теперь стало совершенно ясно, что за деревьями нет никаких теней. А может, и не было? Привиделось?
  'Шайтан-собака,- подумал он, - Залет...'
  - Чей тут пост? - не унимался злой голос, - Эй, придурок, слезай оттуда, щас тебя кам-кам убивать буду. Разбудил, чмо , посреди ночи. Сюда иди, душара!
  Вскоре к посту подошел дежурный офицер,
  - Эй, часовой? Докладывай! Кто на нас напал? Кого видел, в кого стрелял?
  - Собак лаить, люди ходить дорога из кишлок. Я глядеть, потом стой-кто-идет, потом стрелял, - запинаясь, ответил часовой.
  - Понарожают уродов... - проворчал себе под нос офицер, и громко добавил для часового, - Молодец! Смотри, давай, лучше. И не спать! Остальным - отбой! И глядите у меня, чтоб без шуток. Разряжай.
  Солдаты потянулись к воротам внутренней стены, на ходу отцепляя от автоматов магазины, передергивая затворы и роняя на землю ненужные больше в стволах патроны. Часовой остался один.
  - Ай, хароп, бисёр хароп. Сейчас пост сменять будут. Сержант злой будет. Орать будет. У-у-у, собак - шайтан, зачем гавкал - пугал? - грустно думал он.
  В кубрике Первого взвода чадила на подоконнике тусклая керосиновая лампа, заправленная соляркой. Солдаты заваливались спать. Автоматы, не сданные в оружейку, швыряли под койки прямо на пол. Молодые бойцы старались быстрее исчезнуть из поля зрения черпаков и дедов, чтобы не заполучить в этот предрассветный час какую-нибудь непыльную работенку. Но старший призыв неожиданно не был разозлен ночным подъемом - невесть какое, а развлечение. И не опасно! Деды сидели на койках в дальнем конце спального помещения.
  - Дежурный! - крикнул замкомвзвода, - Эй, дневальный. Дежурного - в первый взвод!
  - Чего не спите, пацаны? - спросил, входя в кубрик, дежурный по роте, - Чего надо, Вань?
  - Слышь, Олег, кто у тебя на Четвертом стоит? Давай, меняй бойца.
  - Сейчас смена будет. Придет через десять минут. Шарипов там, колпак со второго взвода.
  - Придет, сюда его пришли. Поглядеть на него хочу.
  Через десять минут у дверей послышались голоса, и в кубрик несмело вошел маленький Шарипов. На нем нелепо болтался большущий бронежилет.
  - Разрешайте, тавариш сержант, - тихо проговорил солдат, - рядовой Шарипов
  явился.
  - Инжо био, бача! Сюда иди! - проговорил сержант, поднимаясь с койки. - Чо стрелял на посту? Чо тревогу поднял? Убил кого, или промазал? - улыбаясь, спросил сержант.
  - Я тревога не давал, - хмуро сказал Шарипов, - Одиночный стрелял, дежурного звать. Там с поста Второй рота очередь дал. Чмо - колпак, - добавил он.
  - А чего дежурного звал? Скучал? Давно не видел?
  - Собаки на кишлак лаяли.
  - В первый раз? Раньше не лаяли никогда? - допытывался сержант.
  - Так не лаял. Всегда на дороге рядом стоят и гав-гав. А тут Колпак прямо в кишлак бежал. У дувала стал, лаял, лаял. Я смотрю, люди между деревьями. К батальону душман идет. Кричу - стой! Потом выстрел давал. А там, со Второй роты очередь давал, колпак.
  - Ладно, Вань, пусть идет боец, - вступил в разговор одного из дедов, - Иди спать, Шарипов. Правильно пальнул. Сигарет возьми, - протянул он ему пачку.
  Когда Шарипов ушел, все засмеялись.
  - Короче, я так понял, что это Колпак тревогу поднял, сказал Угрюмый, - Завтра получит! И Артем вместе с ним. Слыхал, Артем? Завтра в наряд собирайся, будешь на кухне котел мыть. Выходил, кобеля! Он нам теперь каждую ночь подъем-тревогу устраивать будет.
  - Это он перед комбатом выслуживается, - уверенно сказал кто-то, - Комбата хлебом не корми, дай шухер устроить.
  - Да ну вас к псам! Ложитесь спать! - сказал Иван, - До подъема час остался.
  
  
  5. Артем
  
  Артемьев, конечно, слышал весь разговор, но не стал реагировать на обещанный наряд, да и вообще голоса не подал, будто и не было его в кубрике. Был риск, что дед привяжется, чего, мол, молчишь, когда тебе говорят? Но могло и прокатить. И прокатило. Наутро никто и не вспомнил про него. Зато он вспомнил о Колпаке, и как только выдалась свободная минутка, заглянул в его убежище возле сарая.
  Колпак лежал, вывалив сухой язык и с довольным видом щурился на солнечные
  блики, игравшие в листве высившегося над сараем тополя. Несмотря на раннюю весну, в середине дня солнце палило бешено, но здесь, на земле в тени сарая, сохранялась приятная прохлада. Артем присел на землю возле пса, внимательно посмотрел ему в глаза. Пес лыбился, предвкушая общение.
  - Ну, что, балбес? Поиграть решил? И как тебя не ухлопали там, возле кишлака? А если б, как в тот раз, когда по тревоге мы начали лупить во все стороны? Разнесли бы тебя в клочья, так что и собирать было бы нечего! Баран ты, а не собака.
  Колпак продолжал улыбаться, пропустив 'барана' мимо ушей. Артем попытался строгим взглядом остановить зарвавшегося наглеца, но у того был настолько осмысленный и хитрый взгляд, мол, сам знаешь, как скучно на посту службу тащить, вот и развлекся, как мог..., что человек не выдержал, улыбнулся в ответ и потрепал рыжую башку. Это означало, что друг перестал сердиться, претензии сняты, и можно дурачиться, не опасаясь гнева. Колпак приподнялся и мощно ткнулся лбом в ногу Артема, приглашая играть.
  Общение с собаками было для Артема привычным. В детстве, когда он ходил в первый класс, в их доме появилась собака. Однажды вечером, поздно вернувшись с работы, отец принес домой маленькое лохматое существо. Увидев в отцовских ладонях забавный комочек шерсти с крохотными лапками, шнурочком хвоста и усатой мордочкой, на которой сидели темные блестящие пуговки глаз, еще даже не поняв толком, что произошло, мальчик взвизгнул от радости и бросился вперед. Но отец предостерегающе выставил ладонь, остановив сына, и тот замер, как вкопанный. Только после этого отец присел и бережно поставил на лапы маленькую собачку. Оказавшись на полу, щенок огляделся, сделал несколько неуверенных шагов, и неожиданно устав, бухнулся задницей на доски пола. Мама бросилась на кухню, мигом вернулась и поставила в углу возле шкафа блюдечко с молоком. Щенок медленно направился к еде. Неловко переваливаясь с боку на бок, он почти добрался до цели, но дотянуться не смог из-за оказавшейся на пути ножки стула. Обойти преграду сообразительности не хватало. Мальчик хотел было прийти на помощь, но отец мягко удержал его, положив руку на плечо. Щенок изо всех сил потянулся к блюдцу, и постепенно приблизил мордочку к молоку, только вот левая задняя лапа никак не могла миновать ножку стула, и он принялся лакать, смешно вытянув шею, и приподняв зацепившуюся лапу.
  Радости Артемьева не было предела, ведь дома появилась собака, о которой он мечтал всю свою сознательную жизнь! Это был щенок фокстерьера, будущий охотник на лис и барсуков, породистый пес с прекрасной родословной. Впереди грезились выставки с медалями, натаскивание пса на зверя в охотхозяйстве, вступление в Общество Охотников, покупка ружья, и дальше, когда маленький Артемьев немного повзрослеет, поездки на охоту. В мечтах все выглядело логично, просто и заманчиво. Они с отцом пробираются сквозь чащу леса, а пес рыщет по кустам и оврагам в поисках лисьей норы. Обнаружив лаз, он подает сигнал, и мальчик занимает место, чтобы перекрыть лисе путь к отступлению. Отец приказывает псу искать другой ход, и вскоре тот с громким нетерпеливым лаем ныряет в нору. Хитрая лиса, конечно, кидается к запасному выходу, чтобы улизнуть от собаки, но едва высунув морду, пугается человека, отступает назад, разворачивается и идет на прорыв, навстречу собаке. Самой схватки охотники не видят, из-под земли доносится лишь глухой лай с нетерпеливым подскуливанием. Затем лай переходит в рычание и визг драки. Потом все смолкнет, и это означает, что собака взяла лису. Ухватив ее за губу и пятясь по норе задом, собака медленно вытаскивает добычу. Тут уж не зевай! Выволоченная из норы лиса предпримет последнее надрывное усилие, чтобы вырваться на свободу, и собака может не удержать ее. Последние полметра отец помогает собаке, вытягивая ее на поверхность за короткий мощный хвост, а сын в это время готовит крепкий брезентовый мешок. Как только собака оказывается наверху, медленно волоча упирающуюся добычу, отец свободной рукой хватает лису за шкирку, резко поднимет и сует в подставленный мешок. Остается только перехватить горловину, и вот лиса уже беснуется в прочном мешке, не в силах причинить вреда людям и собаке. Втроем они возвращаются домой. Мальчик ведет на поводке геройского пса с расцарапанной мордой, а отец несет мешок с лисой, а на плече - ружье, из которого так и не пришлось стрелять.
  Так мыслилось будущее с собакой по отрывочным рассказам отца. Было только не понятно, что потом делать с пойманной лисой, но маленький Артемьев отмахнулся от этой проблемы, решив, что лиса потом сама собой превратиться в воротник, а может и целую шубу для мамы.
  Но на деле все оказалось иначе. Собака - не игрушка, не товарищ для игры. Не забава. Особенно, если живешь в городской квартире. Собака - это ежедневные прогулки, в любую погоду, вне зависимости от настроения и состояния. А после прогулок нужно мыть ей лапы. Нужно давать ей еду и не забывать менять воду для питья. Нужно расчесывать жесткую шерсть и терпеть укус, когда неловким движением причинил псу боль. Да мало ли проблем! Но главное было в том, что не мальчик стал хозяином собаки. Конечно, пес выбрал хозяином отца, его слушался, его, виляя хвостом, встречал у двери. А к маленькому Артемьеву относился как к равному, с удовольствием участвовал в играх и безобразиях, но не считал нужным подчиняться мальчику.
  Артем так и не понял, как нужно воспитывать собаку, чтобы она признала хозяина и привязалась к нему. Никто не объяснил, а сам он не догадался, что именно собака выбирает себе хозяина, безусловно признавая его главным в стае-семье, воспринимает его Вожаком, Богом и Законом. Любит его, слушается, защищает от врагов, доверяет в любой ситуации, позволяет командовать собой. И делает все это абсолютно бескорыстно, не за похлебку и ласку, ожидая, быть может, только немного любви и справедливости.
  Но мальчику и не важны были послушание и защита собаки, он принял сложившиеся отношения такими, как есть, и просто любил своего четвероного друга.
  
  
  6. Колпак
  
  Сколько Колпак помнил себя, он всегда жил в Крепости. Лишь изредка из глубины сознания наплывали смутные картинки непонятной жизни. Но была ли она на самом деле или только приснилась когда-то? Была ли это его жизнь? Или картинки передались ему по наследству? Он не задавался такими вопросами, поскольку собакам вообще не свойственно задаваться вопросами. Они просто принимают все происходящее, как должное. Не будучи способны к абстрактному мышлению, они не пытаются, как это делают люди, оценивать свои действия по шаблонам: 'хорошо - плохо', 'правильно - не правильно', 'умно - глупо', 'выгодно - не выгодно'. Единственным мерилом для них, да и то неосознанным, на уровне инстинктов, всегда остается целесообразность с точки зрения продолжения существования. Колпак жил, и осознания этого было достаточно для него. А единственной целью всех его побуждений и действий было стремление жить и дальше. И все, что помогало ему в этом, было хорошо, правильно, умно и выгодно. А все, что угрожало жизнь оборвать - неправильно и глупо.
   Получилось так, что приписан он был к Первой роте дислоцированного в крепости батальона, но почему и как это получилось, он не знал. Просто так было, и ему казалось, что так было всегда. Он довольно хорошо помнил, что вначале жил в помещении, где у него было свое спальное место - специальная коробка, выстланная старыми тряпками.
  Среди людей, живших в этом помещении, Колпак с самого начала выделял как самого главного, одного человека. Тот чаще других обращался к щенку, разговаривал с ним, приказывал и требовал выполнения приказов. Он приносил еду и наливал в миску воду, чтобы Колпаку было что попить. Благодаря именно этому человеку Колпак понял главные законы жизни, и узнал, что бывает за несоблюдение законов. От него узнал, что его дом - Канцелярия Первой мотострелковой роты, и вскоре, едва заслышав крик главного человека: 'А ну, марш в канцелярию!', бросался домой и оказывался у двери раньше, чем тот, кому команда предназначалась.
  А вот имя свое Колпак получил благодаря другому человеку. Он, конечно, не мог тогда понять, как оно получилось. А дело было так: вернувшись вечером в канцелярию и увидев щенка на руках у главного человека, люди оживились, заулыбались, потянули руки, чтобы погладить мягкую шерстку и почесать за ухом.
  - Сколько ему? - спросил первый из вошедших в помещение.
  - Три месяца или чуть больше, - был ответ.
  - Гляди, совсем еще колпак, как наши бойцы говорят, - бросил первый, не догадываясь, что дает псу имя на всю жизнь.
  - Колпак! - воскликнул тот, кто держал щенка на руках, - А ведь и вправду колпак. Колпак - он и есть Колпак!
  Так было выбрано имя, и хотя придумал его не хозяин пса, все же именно он первым назвал щенка Колпаком.
  Кроме этого главного человека в помещении жили еще четверо. Несмотря на такое количество обитателей, комната большую часть времени оставалась пустой, люди подолгу пропадали вне дома. Возвращались они уже затемно, вешали на стену промерзшие бушлаты, снимали холодные сапоги и совали ноги в тапочки. Усаживались вокруг большого стола, ели, разговаривали, иногда играли в карты, иногда пили брагу. Колпак путался под ногами, обнюхивая тапочки, находил их привлекательными и примерялся погрызть. Тогда владелец тапок беззлобно отпихивали нахала, и со смехом обкладывал его укоризненными матюгами.
  - Колпак, мать твою - собаку! Отвянь от тапок. Сожрешь, где я другие достану? Здесь в универмаг не зайдешь...
  Остальные смеялись, а щенок выползал из-под стола, садился на пол напротив говорящего и внимательно смотрел на него, наклоняя башку то в одну, то в другую сторону и стараясь понять обращенные к нему слова.
  Насидевшись за столом, обитатели канцелярии убавляли до минимума заправленную соляркой и противно воняющую 'Летучую мышь', и укладывались спать. Колпак, наслушавшись разговоров и одуревший от солярочного духа, отправлялся 'на место'. Засыпал он мгновенно, спал глубоко. В тусклом свете 'дежурного освещения' он забирался в свою коробку, закрывал глаза, и открывал их утром, когда было уже совсем светло. Люди, встававшие ночью по службе или по своей нужде, иногда заглядывали в угол, где располагалось спальное место щенка, и не могли сдержать улыбок, видя, как забавно подергивает во сне лапками маленькое лохматое создание. Иногда из коробки доносилось повизгивание и даже слабенькое, словно бы смущенное тявканье; это означало, что щенок куда-то бежит во сне. Лежа на спине, он перебирал лапами в воздухе, скулил и лаял тоненьким голоском, видно, спешил и никак не мог нагнать кого-то в своем беспокойном детском сне.
  Просыпался щенок раньше всех. Первым делом перекатывался на спину, сладко зевал и делал 'потягушки' - вытягивал передние лапы вдоль тела, растопырив пальцы, а задние сводил вместе и тянул носки, как гимнаст при соскоке или старательный солдат на строевом плацу. При этом он становился похожим на маленького человечка, одетого в мягкий пушистый комбинезон. Потянувшись и назевавшись, Колпак выбирался из своей коробки и подходил к кровати главного человека. Он садился на пол в метре от 'объекта' и терпеливо ждал пробуждения. Ловил глазами каждое движение спящего и напряженно вслушивался, чтобы не пропустить момент, когда ровное дыхание начнет сбиваться и ломаться. Если человек спал на боку, так что щенку было видно его лицо, впивался в него глазами и ждал, когда начнут подергиваться веки закрытых глаз, задрожат ресницы, пройдет по лицу волна едва заметных судорог, говорящая о скором пробуждении. Как только человек просыпался, щенок оказывался тут как тут, ровно в том месте, в котором оказывалась свесившаяся с кровати рука, так что первое, что чувствовал проснувшийся человек, была шелковистая шерстка на голове щенка. И невозможно было эту голову не погладить.
  Весь долгий день щенок был предоставлен самому себе. Он спал или развлекался тем, что изучал старые газеты. Газеты были скучными, невкусными и быстро надоедали, так что оставалось только дремать в ожидании возвращения обитателей комнаты. Было, правда, одно первоклассное развлечение... Но к заманчивым кожаным тапочкам Колпак прикасаться больше не смел, хватило одного раза, когда он получил от человека хорошую трепку. Обнаружив щенка посреди комнаты в обнимку с обслюнявленным и разодранным тапочком, человек очень рассердился и наговорил ему много непонятных и резких слов. Потом присел рядом, ухватил рукой загривок, тыкнул мордой в тапок, и несколько раз стукнул свернутой в трубку газетой. Колпак от боли и обиды резко дернулся, освобождаясь, вскочил на лапы и оскалился на газету. Однако человек не испугался оскала, а протянул руку, чтобы вновь схватить пса. Колпак сам не понял, как получилось, что он бросился на руку и с силой цапнул ее зубами. Последовавшую затем экзекуцию он запомнил навсегда, и не хотел бы испытать ее еще раз. Отдернув руку, человек коротки движением слегка двинул ладонью по морде Колпака, отвлекая, и когда тот попытался снова поймать ее зубами, человек одной рукой ухватил его загривок, а другой - шкуру на спине, так что Колпак уже не мог повернуть головы и защищаться. Пытаясь сопротивляться, щенок твердо уперся лапами в пол, но руки неуклонно давили его вниз. Колпаку очень не хотелось оказаться на полу, и сопротивлялся он серьезно, но человек явно превосходил силой, так что вскоре голова и пузо пса были прижатым к полу. Тогда, несмотря на гонор, пришлось признать, что человек главнее собаки, а слово его - Закон. И прекратить сопротивление. Только после этого щенок был отпущен. Выслушав еще одну порцию ругани, он удалился к себе в коробку.
  Шли месяцы. Колпак повзрослел и освоился в крепости. Он все больше времени проводил на улице, убегая все дальше от своего дома, ротной канцелярии, хотя ночевать всегда возвращался на место. Он перезнакомился с другими батальонными собаками и вскоре выяснил, что все они 'прописаны' в разных подразделениях батальона. Кстати, и в своей роте Колпак был не единственным бойцом песьей породы. Небольшая рыжая собачка Жучка тоже относилась к Первой роте, хотя никогда не появлялась в канцелярии и жизнь вела абсолютно независимую, лишь иногда приходя в расположение роты чтобы перехватить еды.
  Так прошли осень и зима, наступила весна. Когда стало тепло, Колпак переселился в небольшой тамбур, в предбанник, отделяющий уличную дверь от остальных помещений канцелярии. Он мог ночевать и на улице, но это уменьшило бы вероятность встречи с Хозяином, чего Колпак не мог допустить. Еще щенком он намаялся, дожидаясь возвращения человека в комнату, где проводил дни в одиночестве. Став взрослее, и получив возможность перемещаться по территории самостоятельно, Колпак с восторгом следовал за своим Командиром повсюду. Однако это 'повсюду' ограничивалось рамками 'где только позволено'. Каждое утро, к примеру, хозяин брал полотенце и через территорию крепости шел к арыку умываться. Это было для Колпака своеобразной утренней прогулкой - туалетом и моционом - и очень нравилось псу, хотя сам процесс умывания не вызывал радости. Когда Хозяин, скинув бушлат и оставшись с голым торсом, нагнулся к прозрачной быстрой воде арыка, зачерпнул пригоршнями воду и принялся плескать ее на свои плечи, руки и спину, Колпак, как верный и преданный друг, решил поучаствовать в процессе. Щенок смело вступил в воду, оказавшуюся неожиданно неприятной и холодной, и подбадривая себя хриплым скулежом, затопал на мелководье лапами прямо у рук Хозяина. Тот, однако, почему-то не оценил жертвы, а резким криком и шлепком по заднице выгнал Колпака на бережок. Колпак воспринял это как заботу Хозяина о себе, уселся на песок и дожидался окончания процедуры, повизгивая от радости, привскакивая, и в отсутствии хвоста, виляя задней частью туловища. За что потом был удостоен ласкового слова и потрепывания по голове.
  С той поры утреннее умывание стало любимым временем. Дождавшись, когда на плече Хозяина очутится долгожданное полотенце, Колпак с радостным визгом вылетал на улицу, и всю дорогу до арыка следовал рядом с человеком, гордо поглядывая по сторонам на других обитателей крепости, на людей и на собак.
  А вот на завтрак и обед в офицерскую столовую Колпака не допускали. Приходилось провожать только до дверей и потом дожидаться пока люди начнут выходить из помещения, на ходу надевая фуражки и поправляя портупеи.
  Вскоре после завтрака территория перед спальными помещениями роты заполнялась гомонящими солдатами. Звучали команды и бесформенная, поначалу, толпа быстро принимала правильные очертания. Бросая окурки, солдаты строились и замолкали, повернув любопытные лица в сторону дверей ротной канцелярии. Каким-то высшим чутьем Колпак осознавал торжественность момента, прекращал радостную беготню среди солдат и занимал место напротив построившейся роты, по опыту зная, что Хозяин обязательно встанет рядом и получится так, что все остальные в течение некоторого времени будут со всей серьезностью глядеть прямо на них. Потом раздавались четкие команды Хозяина, вроде тех, что он иногда в раздражении подавал Колпаку, когда требовал от него немедленного послушания. По этим командам коробки взводов поворачивались, и одна за другой начинали движение по крепости, проходили сквозь ворота в стене, и начинали дружно печатать шаг по главной аллее до внешней ограды, прижав руки к корпусу и повернув головы в сторону бетонных кубов слева - обелисков погибшим. Затем снова переходили на походный шаг, соединялись с коробками других подразделений и выходили на большую ровную площадку батальонного плаца. Всю дорогу Колпак следовал немного впереди Хозяина, подняв голову и глядя прямо перед собой. Его роль представлялась ему чрезвычайно важной, ведь по темпу его движения равнялась вся рота, и сердце каждый раз замирало от восторга, когда повинуясь его мысленной команде, строй переходил на четкий печатный шаг.
  После того как на плацу выстраивались все подразделения, начиналось непонятное для пса действо - инициатива переходила к малознакомым Колпаку людям, стоявшим напротив основной массы солдат. Хозяин при этом занимал место возле первого взвода роты, а Колпаку приказывалось убираться к чертовой матери с глаз долой и не мешаться под ногами. Расстроенный пес, правда, научился скрашивать для себя и эти неприятные минуты. Послушно отбегая в сторону, он незаметно для Хозяина, огибал площадь вдоль края и вскоре оказывался немного позади и в стороне от небольшой группы главных, как он понимал, людей. Таким образом, он располагался прямо напротив Хозяина, и тот мог наблюдать своего любимца, не поворачивая головы, а глядя прямо перед собой, как того требовала церемония.
  Колпак с удовольствием сидел бы так до конца процедуры, наслаждаясь вниманием Хозяина, но в ход событий включался новый фактор. Дело в том, что другие собаки так же считали обязательным свое присутствие на разводе, так что в облюбованной Колпаком части плаца собирался весь собачий социум. Молодой пес быстро втягивался в круговорот общественной жизни, напрочь забывая о Хозяине. Полтора десятка собак каждое утро встречались на плацу и использовали полчаса времени для приветствий, обмена новостями, заигрываний, флирта и задорной возни. Тут он познакомился когда-то с Басиром, Обломом, Ханумкой, Изабеллой и остальными. Поначалу, будучи щенком, Колпак скромно и напряженно обнюхивался с другими собаками, подобострастно виляя обрубком хвоста, всем своим видом выражая покорность и готовность к мелким услугам и подхалимажу. Со временем он освоился, завел закадычных приятелей - Облома, Трассера, Балалая и Самохода, и с удовольствием возился с ними, поднимая клубы пыли позади серьезных начальников, выясняющих отношения с построившимся батальоном. А к лету он превратился в большущего пса рыжей масти, немного остепенился и стал больше внимания уделять женскому полу. Как-то раз, заигравшись, он неожиданно для себя оказался передними лапами на спине у ладной Ханумки, и толком еще не понимая, что же ему хочется делать, принялся быстро и бестолково дергать нижней частью тела. Басир - мощный и широкий, на чуть коротковатых лапах, взрослый, опытный, с огромным самомнением, бесспорный лидер и вожак стаи, - отреагировал незамедлительно. Он полетел на Колпака грозной тучей, так что молодого нахала мгновенно снесло с удобной ханумкиной спины. Прижимая остатки обрезанных ушей к голове, а обрубок хвоста к заднице, Колпак пустился наутек, пытаясь по большой дуге обогнуть плац и спрятаться за спиной своей роты. Но Басир отсек его от строя, протаранил мощной грудью, сшиб с ног, рванул зубами плечо и погнал прямо через плац, а потом мощным рыком забил в ворота крепости. Оставшуюся часть батальонного развода сконфуженный Колпак наблюдал издалека и поэтому не мог слышать, как в голос хохотали офицеры и сгибались пополам, давясь смехом, солдаты в шеренгах. Главный же начальник, делая вид, что сильно рассержен, зычно орал на всю округу: 'Чей солдат? Что за хрень в батальоне?!!' Слова эти были слышны даже Колпаку, и резали по живому, так как по интонациям он догадался, о ком и о чем идет речь.
  Во время офицерского построения командир Второй роты - Хозяин Басира - тихо подколол командира Первой: 'Кишка еще тонка у твоего Колпака на Ханумку заскакивать! Пусть на кошках тренируется!'
  Шутка понравилась, ее подхватили и повторяли на все лады офицеры батальона, а за ними и солдаты. Даже спустя несколько дней, завидев Колпака, люди свистели вслед и кричали: 'Не про тебя Ханумка! Тренируйся на кошках, Колпацура!' Он, собственно, не особенно понимал, что говорят ему солдаты, но интуитивно чувствовал издевку в их словах, и состояние это ему не нравилось. Однако рядом с Хозяином Колпак был избавлен от таких глумлений. Было понятно, что вся рота, особенно те, кто жил вне канцелярии, в помещениях с множеством кроватей, уважают и побиваются Хозяина. Колпаку очень импонировало, что при встрече те прикасаются к головному убору и вежливыми голосами приветствуют их. А Хозяин иногда властным тоном останавливает встречных и что-то повелительно им высказывает, после чего те поворачиваются и уходят быстрым шагом, а то и бегом, или, в крайнем случае, оправдываются подобострастными голосами. Но и эти оправдания Хозяин мог прервать криком, после которого встречные тоже старались поскорее улизнуть. Удивляло Колпака в этих ситуациях то, что после нагоняя солдатам Хозяин становился задумчивым и грустным, иногда даже присаживался на корточки, гладил пса по голове и делился с ним невеселыми мыслями. Колпак, в свою очередь, принимал близко к сердцу заботы Хозяина, старался пристроить башку к нему на колено и смотреть вполоборота ему в глаза, изредка помаргивая своими грустными, светло-карими песьими глазами.
  Словом, Колпак очень любил и уважал Хозяина. Каждая минута, проведенная рядом или поблизости от него, давала ощущение покоя и счастья. Особенно если в конце дня выпадало немного времени, и Хозяин садился на лавочку, а Колпак пристраивался рядом, положив голову на колени. Хозяин задумчиво курил, чесал пса за ухом и вел бесконечный рассказ о чем-то очень важном, как понимал пес, хотя из слов разбирал только свое имя и 'дурная моя собака', что было, по его разумению, примерно одним и тем же. Колпак заметил так же, что после таких приятных посиделок Хозяин обычно не ночевал в канцелярии, а вместе с солдатами уходил в темноту и возвращался только утром, пропахший потом и злым запахом пороховой сажи. Колпак не раз порывался сопровождать людей в ночной прогулке, но каждый раз его отсылали строгим окриком. Оставалось только сидеть у ворот крепости и наблюдать, как растворяются в ночной тьме удаляющиеся фигуры людей.
  И вдруг привалило счастье. Проживший на свете немногим больше года пес еще не знал, что полоса удачи всегда сменяется глубокой ямой несчастий, и беззаботно радовался произошедшей перемене. Хозяин сделался веселым и оживленным, не кричал на солдат, наоборот обращался к ним почти так же ласково, как к Колпаку во время их вечерних посиделок на лавочке. Он больше не уходил по вечерам из крепости, ночевал в канцелярии, и к огромной радости пса по нескольку раз за ночь выходил покурить на воздухе. Колпак, естественно, тут же оказывался рядом, и Хозяин ласково гладил пса, говорил совсем уж сверхзадушевные слова, от которых сладко щемило сердце. Днями был оживлен, бодр и светел лицом, хотя и несколько взвинчен, что, единственно, немного тревожило Колпака. По несколько раз на дню, заслышав нарастающий гул винтов, Хозяин почти бегом, чего раньше за ним не водилось, несся к ограде и глядел на поле. Ждал чего-то, понимал Колпак, всегда его сопровождавший. Вдоволь насмотревшись на вертолеты, Хозяин бодрячком шагал обратно, приветливо говорил со встречными людьми, иногда, похлопывая себя по ноге, подзывал пса и затевал с ним возню, как со щенком, хватал за голову и начинал раскачивать в стороны, отталкивал от себя и снова ловил руками. Колпак от восторга взбрыкивал задними лапами, нападал, мотал головой, щелкал пастью возле пальцев, отпрыгивал назад, вставал на дыбы... Счастье, словом.
  Однако где-то рядом обитала тревога, которую Колпак еще не чувствовал, но уже предощущал ее приближение. Особенно, когда с очередным вертолетом прибыл человек, при встрече с которым Хозяин очень оживился и просиял от радости. Возвращались в канцелярию уже вместе с этим новым, всю дорогу говорили, а на Колпака даже не глянули, будто его и не было рядом. Тот, конечно, немного обиделся, но не придал событию особого значения - всяко бывает в жизни. Однако с этого дня что-то новое появилось в Хозяине, стал он еще возбужденнее, еще громче говорил и смеялся, а то вдруг замолкал, грустнел, подзывал Колпака, но не предлагал играть, а только гладил по голове и что-то грустно говорил.
  Так прошло несколько дней, и однажды напротив входа в канцелярию появились столы, а во дворе, в расположении роты, разожгли костры, и стали готовить еду прямо на улице. Везде царило оживление, слышались взрывы смеха, туда-сюда сновали люди. И центром этого столпотворения был Хозяин. Колпак, уже несколько дней чувствовавший нарастающую тревогу, старался ни на минуту не терять того из виду, таскался за ним хвостом, путался под ногами. Хозяин, спотыкаясь об него, не раздражался, только с ласковой укоризной произносил 'Мерзавец ты', и похлопывал по мощному, чуть поджарому боку. Вечером площадку со столами осветили вынесенными из канцелярии лампами. Стали собираться гости - офицеры батальона, включая и самых главных начальников, не любимых Колпаком с того памятного происшествия на плацу. Гуляли почти до рассвета.
  На следующий день Хозяин вышел на улицу очень поздно, когда рота давно уже вернулась с батальонного развода и разбрелась по своим всегдашним делам. Колпак, все утро терпеливо дежуривший неподалеку от двери, обрадовано вскочил и кинулся приветствовать. Хозяин ответил на приветствие как-то рассеянно, гладил и трепал голову пса, а сам будто был где-то далеко. Сходили, как обычно, на арык умыться, но радости от этого не прибавилось. Все встречные здоровались с ними особенно сердечно, и Хозяин отвечал ласково и немного печально. Вот тут-то темная тоска и сковала Колпака, а неприятное предчувствие, несколько дней легким облачком витавшее вокруг песьей головы, враз сгустилось в мрачную тучу. Колпак заметил, что когда Хозяин глядит на него, в глазах его блестят слезинки.
  Послышался далекий стрекот вертолетов, но Хозяин почему-то не выскочил на улицу, чтобы бежать на поле. Как скрылся в канцелярии, так и оставался там. Колпак призывно тявкнул под окнами, надеясь вызвать Хозяина, хотя и сам уже не верил в успех. Было ясно - случилась беда. То есть еще не случилась, еще ничего не произошло, но всякому ясно, что ее не миновать. Нависла она над их жизнью, как соседние горы нависают над долиной, и никуда от них не скроешься - ни от гор, ни от беды.
  Когда вертушки грохотали винтами уже над самой крепостью, в тамбуре, в бывшей спальне Колпака, загомонили голоса и из двери вышли все обитатели канцелярии. Хозяин шел в самой середине этой группы. Одет был необычно, не в заношенную хэбэшку, которую носил с тех пор, как потеплело, а в непривычную сейчас зимнюю форму, перетянутую портупеей. Сумки, которую он нес в руках, Колпак раньше не видел.
  Прошли мимо Колпака, как бы и вовсе не заметив пса, повернули к выходу на летное поле. Со всех сторон к ним подходили люди, молча присоединялись к небольшой тихой процессии. Колпак, переполненный сознанием непоправимой беды, еле удерживался на отнявшихся вдруг лапах, не в силах сделать шага вслед за Хозяином. А тот уходил, не оборачиваясь. Вдруг голова пса взорвалась беззвучным воплем: 'Аааааааааааа!!!!!!!!!!!!.......', глаза заволокло темной пеленой, и тут же, словно услыхав это немой вопль, Хозяин остановился, опустил на землю сумку и бегом кинулся к собаке. Добежав, опустился на корточки, схватил пса за плечи и уперся лбом в его морду. Затрепетавший Колпак услышал и понял слова: 'Что ж ты делаешь? Пойми, не выпустят тебя со мной! Прости'. Хозяин быстро поднялся и строго дал команду: 'Сидеть, Колпак! Не ходи за мной, не провожай! Прощай'.
  Колпак понял. И не пошел провожать Хозяина на поле. Поэтому не видел и не слышал, как прощались с командиром Первой роты его солдаты, жали руку друзья и приятели офицеры, как Замполит батальона попытался произнести приличествующую случаю, заранее заготовленную с похмелья политически выдержанную речь. Но тут кто-то забренчал на гитаре и запел, а другие подхватили:
  'Над горами, цепляя вершины, кружат вертолеты,
  Где-то эхом вдали прогремели последние взрывы,
  И до самых последних слов:
   'А когда, расставаясь, с друзьями прощаться мы стали,
   Почему-то опять загрустили...'
  Речь замполита так и зависла в воздухе, а командир роты по очереди обнялся с офицерами, еще раз пожал руки своим солдатам, и по маленькому трапу поднялся на борт вертушки. Остановился в дверном проеме, помахал рукой и вдруг, пытаясь перекрыть звук начавших раскручиваться винтов, заорал своему заменщику: 'Собака там! Колпак, короче...'
  Не закончил, махнул в отчаянии рукой и скрылся внутри вертолета.
  
  
  7. Колпак
  
  Колпак болел несколько недель. Он весь исхудал, ребра проступили на боках так четко, словно это была уже не живая собака, а учебное пособие для студентов ветеринарного техникума. Искристая когда-то, яркая рыжая шерсть поблекла и свалялась. Карие глаза почти не видны были за мутно-зеленой пеленой гноя, скопившегося в уголках глазниц; темные, засохшие его дорожки перечеркивали морду. Он не изображал из себя грустную собаку, тяжело уронившую голову на передние лапы и с тоской глядящую на несущуюся мимо жизнь. Он просто лежал на боку и дышал. Тихо лежал недалеко от дровяного сарая, уперев неподвижный взгляд в стену, и никак не реагировал на окружающий мир. Первые дни к нему постоянно подходили офицеры и солдаты роты, пытались говорить, гладить, хоть как-то растормошить. Приносили питье и еду. Он неподвижно лежал. Потом стали подходить реже, поняли что бесполезно, все равно помрет. Но еду приносили, и воду в миске меняли. Колпак не реагировал ни на что, и этим радостно пользовались воробьи, клевавшие принесенную кашу. Дыхание стало совсем слабым, так что с пяти шагов было вообще не понять, дышит ли. Солдаты теперь подходили боязливо, а ну как уже мертвый. Нагнешься так, да и увидишь червей в глазах.
  Что происходило в собачьей душе? Не имея досуга читать в душах, да и не обладая таким умением, люди интуитивно понимали, что собаке не жить. А оно так и было. Без Хозяина жизнь потеряла смысл, и значит, бессмысленно стало продолжать пить, есть, дышать. Он и не ел, не пил, и едва дышал. Абстрактно размышлять животные не способны, их поступки основываются на инстинктах, и очень конкретны: получаешь сигнал извне - реагируешь. Главное, произвести действия, чтобы с минимальными затратами энергии достичь главной цели - выживать в любых условиях. Только вот собака, потерявшая Хозяина, перекрывает доступ всякой внешней информации, перестает реагировать на внешние раздражители и предпринимать необходимые меры. Это неминуемо ведет к смерти. И будь песий разум ближе к человеческому, Колпаку бы не жить. Но природа не позволяет животному покончить с собой, так уж устроен мир. В последний момент срабатывает защита: щелкает тумблер в сложном механизме мозга, отключая сознание, и включаются древние инстинкты, которые со времен возникновения жизни на планете ведут все живое вперед. Они заставляют действовать и выживать несмотря ни на что - отращивать плавники, менять их на крылья, на лапы, да на что угодно, лишь бы продвинуться еще на шаг вперед, занять больше места, получить больше еды, вывести больше потомства. Только человек наделен таким даром - умереть от тоски. Да и то не всякий...
  Ну, еще, возможно, собака.
  Но Колпак был не из той породы. Афганские псы - крепкие собаки, еще не попавшие окончательно под власть человека. Еще сильно в них древнее умение выживать. В одну из ночей тело Колпака свело судорогами, едва теплящееся сознание перешло как бы в автоматический режим, подало команду, ослушаться которой тело не могло. Обоняние уловило запах влаги, ослабшие мышцы напряглись в неимоверном усилии, и он пополз к воде.
  Прошел день, за ним другой, и пес начал оживать. Он, правда, не замечал людей, приносивших еду, не слышал их речи, не реагировал на прикосновения. Работал только инстинкт, а вместо разума была пустота. Через некоторое время здоровье пришло в норму, а разум включился и стал подкидывать ему несложные задачки. Хоть и без всякой охоты, но Колпак стал их принимать, и пытался решать. Самая главная оказалась самой простой, решение пришло не в результате рассуждения, собаки на это не способны, а в виде мгновенного понимания ситуации во всей ее примитивной полноте. Если нет теперь Хозяина, пес должен взять на себя его функции, продолжить его дело. Выделить самое главное оказалось совсем несложно, ведь тревога, которую постоянно ощущали люди, просто клубилась облаком над крепостью. Псу было совершенно ясно, что единственная его забота теперь - оберегать людей от опасности. И он стал охранять. Сначала, только территорию роты. Но быстро понял, что этого мало, и примкнул к остальной своре, совершавшей еженощные обходы крепости. Он и раньше бегал по ночам вместе с другими собаками, осматривался, принюхивался, порыкивал, лаялся издалека с кишлачными псами, но считал это неким подобием охоты, или игры, данью традиции, не более, и никогда не пытаясь проникнуть в тайный смысл процедуры. А теперь вдруг отчетливо понял, для чего все это нужно, кого и от кого они охраняют. Хозяина не было, и единственное, чем можно было заполнялась время жизни, оказалась Служба.
  
  
  8. Джума
  
  Запах свежеиспеченных лепешек сводил с ума. Мальчик, в ожидании еды, украдкой бросал взгляды на мать, колдовавшую возле тандыра. Она достала из печи последнюю партию лепешек, аккуратно сложила их стопкой на разостланном заранее куске материи, завернув края, бережно укутала и понесла в дом. Джума уже приготовился последовать за ней, но его остановил проходивший мимо дед.
  - Где ты пропадал целый день, Джума?
  - Мы с Юнусом были у реки, хотели поймать рыбу руками, но ничего не получилось, - стараясь придать речи беззаботный тон, ответил Джума.
  - Ты говоришь неправду. Люди сказали мне, что видели вас в Бахараке. Что ты делал там? Я ведь предупреждал, что накажу тебя, если ты будешь ходить в дальние кишлаки. Вам что, мало места для игр возле дома? Дневные молитвы ты пропустил? Аллах покарает тебя за это. А я накажу за то, что ты не слушаешь старших, а потом еще говоришь неправду. Сегодня ты пойдешь спать голодным. Завтра будешь сидеть дома, - сурово проговорил дед.
  - Дедушка, прости меня. Я виноват, я не послушал тебя и ходил в Бахарак. Старшие мальчики пошли к Крепости, а мы с Юнусом пошли следом. Юнус сказал, что мальчики меняют у солдат еду на чарс, и нам было очень интересно, как они делают это. Я бы тоже очень хотел принести домой еды. Когда вырасту, буду тоже обманывать солдат, получать от них хорошие вещи в обмен на чарс!
  Дед молча смотрел на мальчика. В его бесстрастных глазах Джума вдруг разобрал тень сомнения и даже сожаления.
  - Ты не должен делать этого. Твои руки не должны касаться этой гадости - чарса! Твои мысли не должны касаться этой мерзости - обмана! Аллах может простить тебе чарс, но никогда не простит обмана.
  - Дедушка, люди говорят, что обмануть неверного - благочестивое дело, - несмело возразил Джума.
  - Люди сами не понимают, что говорят! - неожиданно разгорячился всегда невозмутимый дед.
  Седые брови деда сомкнулись над переносицей. Лицо, и без того испещренное морщинами, скривилось так, что стало похоже на скорлупу грецкого ореха. Белая длинная борода тряслась от возмущения, глаза сурово сощурились. И хотя говорил он, обращаясь к внуку, у того сложилось впечатление, что дед бросает обвинения людям, на которых сослался Джума в своем оправдании.
  Люди стали другими, говорил дед. Люди перестали понимать слова Корана, стали выдавать свои слова и мысли за слова Пророка. Раньше люди уважали себя и уважали других, теперь они других уважать перестали, а значит, не уважают и себя, продолжал дед. Люди решили, что можно обманывать и обогащаться за счет обмана. Они стали думать, что можно обманывать неверных, но несколько раз обманув неверного, они привыкли к обману, и теперь спокойно обманывают друг друга. С тех пор, как в их стране появились шурави, советские солдаты, люди перестали чтить древние заповеди. И вовсе не шурави заставляют людей делать это, люди сами себя меняют. На самом деле они начали меняться еще до прихода солдат! Шурави - не кара, посланная Аллахом на их землю. Шурави - испытание. И люди этого испытания не выдерживают! Стоило предложить им легкую наживу, они уже готовы забыть древние законы своей земли. А земля этого не простит, говорил дед. Земля не прощает измены. Она не примет изменника, и тому негде будет расстелить ковра, чтобы опуститься на колени для молитвы.
  Никогда еще дед не говорил с Джумой так. Мальчик чувствовал, что дед сейчас сказал ему то, что вряд ли сказал бы даже взрослому, тем более ребенку. Он не все понял, но то, что понял, звучало намного серьезнее тех простых истин, что раскрывал мальчишкам мулла, учивший их Корану и грамоте в школе при мечети.
  - А теперь иди в дом и ложись спать, - приказал дед, - Тебе будет полезно полежать голодным и подумать. Мысли о еде приведут тебя к мыслям о Всевышнем. Да поможет тебе Аллах.
  Дед уже собрался уходить, когда Джума робко остановил его.
  - Дедушка, ты знаешь, я вроде бы видел в крепости нашего Рыжего.
  Мальчику показалось, что напоминание о несправедливости деда, отдавшего лучшего щенка советским солдатам, смягчат старика, и тот простит внука. Но дед не заинтересовался новостью. Все еще возбужденный собственной речью, он строго глянул на внука и приказал:
  - Иди спать! Ты снова думаешь не о том.
  Вопреки ожиданиям деда, мысли о еде не очень беспокоили мальчика. Дед не спросил, а сам он не счел целесообразным рассказывать, что возле крепости старшие мальчишки отдали им с Юнусом целую банку сгущенного молока, выменянную у солдат. Кто знает, может эти солдаты и действительно шайтаны, но 'сгущенка' (Джума хорошо запомнил это солдатское слово) была очень хороша. Почти так же хороша, как горячие лепешки! Джума с удовольствием вспоминал вкус и сетовал только на то, что они с Юнусом, отправляясь к крепости, не прихватили с собой пластинки чарса, как старшие ребята. А то бы сами выменяли не одну банку. Думать об Аллахе Джума не стал, только наскоро помолился, мысленно испросил прощения за дневные грехи, и решил, что этого достаточно. Не такими уж тяжкими, на взгляд мальчика, были эти грехи. Спать не хотелось, и, глядя в темное окно, Джума принялся вспоминать события дня.
  Утром, встретившись с Юнусом, они действительно решили попробовать половить рыбу, и направились к шаткому подвесному мостику, соединявшему их кишлак Чапчи с главной дорогой, ведущей в Бахарак. Место для охоты они приметили давно, наблюдая с моста за рыбами. Те, сбиваясь в небольшие стайки, надолго замирали в глубокой спокойной заводи за грудой камней возле моста. Казалось, стоит только тихонько подкрасться, и запросто можно проткнуть какую-нибудь рыбу заостренной палкой. На деле все оказалось не так просто, и после нескольких неудачных попыток, мальчики приуныли. Они сидели на большом плоском камне над водой и наблюдали за близкими, но безнадежно недосягаемыми рыбами, когда с моста их окликнул Абдулло, знакомый взрослый парень из крайнего дома кишлака. Вместе с группой ребят, он переходил по мостику на дальний берег.
  - Идите сюда, будущие воины Аллаха! - позвал Абдулло.
  Перейдя мост, взрослые парни остановились. Когда Джума и Юнус подбежали, Абдулло, подмигнув товарищам, сообщил:
  - Мы идем разведывать посты шурави сарбосов. Об этом просил нас один очень уважаемый человек. Не из нашего кишлака, - подчеркнул он голосом в ответ на боязливый взгляд Юнуса, - И вы, молодые воины, должны нам помочь.
  Как же было не пойти с ними после таких слов? Мало ли что говорит дедушка о солдатах. Дедушка старый, он все видит по-своему. Но есть люди, и о них все знают, которые думают по-другому, и часто Джуме казалось, что он больше согласен с теми, незнакомыми, но всем известными людьми. Тут и вопроса не было, идти ли мальчикам к крепости. Тем более, сам Абдулло, пятнадцатилетний парень, однозначно позвал их, малышей, тем самым как бы признавая их право присоединиться к делам взрослых. Джума и Юнус последовали за ребятами, не задавая лишних вопросов.
  Однако, подойдя к крепости, старшие ребята повели себя как-то странно. Вначале, правда, Джума решил, что это военная хитрость, но через некоторое время он сильно засомневался, уж больно натуральным было их поведение. Расположились они под деревьями, в двух сотнях шагов от проволочного ограждения вертолетной площадки. Как вскоре выяснилось, место было выбрано не случайно. Прошло немного времени, и Джума уловил едва слышный стрекот, а вскоре разглядел в небе две маленькие черные точки. Из дальнего ущелья, в которое уносила свои воды Кокча, к крепости шли вертолеты. На большой высоте пройдя над кишлаками, они кругами начали спускаться. Вертолеты еще были в воздухе, когда со всех сторон к крепости потянулись люди, в основном взрослые мужчины, но также и мальчишки. У каждого в руках была посудина - ведерко с веревочной ручкой, банка, бочонок или канистра. Несколько запыхавшихся мальчишек пробежали мимо, видно спешили из дальнего кишлака. Одного Абдулло остановил, отвел в сторону, быстро переговорил с ним, горячо жестикулируя и яростно размахивая руками. Мальчишка растерянно пошарил по карманам, что-то передал Абдулле, и побежал догонять своих. Вскоре старшие удалились в тень дерева и стали курить, и Джума понял, что Абдулло разжился у мальчишки чарсом, который тот нес к крепости для обмена.
  Тем временем вертолеты опустились на площадку, причем один из них оказался совсем рядом с проволочным ограждением. Именно там и выстроилась очередь с ведерками и канистрами. Один из пилотов повозился возле своей машины, и поочередно принимая сквозь ограждение посуду, принялся наполнять ее вертолетным топливом. Над полем плыл нежный запах вожделенного керосина, ни в какое сравнение не идущий с резким запахом обычно заправляемой в лампы солярки. Получив назад банку или канистру, люди быстро отходили, так что вскоре во все стороны от площадки потянулись вереницы довольных покупателей, бережно несших свой ценный груз.
  Джуме очень хотелось подольше понаблюдать за вертолетами, дождаться, когда они станут взлетать, чтобы полюбоваться, как мощные винты закрутятся и поднимут тучу пыли. Вместо этого Абдулло велел своей команде трогаться, и они пошли в обход крепости. Остановились у дороги, ведущей от ворот в Бахарак. Один из старших ребят, взяв у Абдулло оставшийся чарс, позвал солдата, который прохаживался у ворот с автоматом на плече. Солдат подошел к самой проволоке, и они стали о чем-то разговаривать. Как выяснилось позже, парень договорился с солдатом об обмене. Через некоторое время мальчишки уже шли на базарную улицу, чтобы продать дуканщику выменянный у солдата кусок мыла. На полученные деньги купили чарса у странного продавца, не имевшего даже дукана, и разложившего свой скудный товар, - пару каких-то банок и несколько картофелин, прямо на земле. Хитро сверкая единственным глазом, тот, молча, взял у ребят деньги и передал старшему несколько длинных овальных пластин, похожих на ивовые листья. Джума и Юнус, наблюдавшие за процедурой обмена, подтолкнули друг друга локтями и переглянулись. Оба поняли, что в данный момент реализуется часть хитроумного плана, и в результате всех этих комбинаций и махинаций, Абдулло выведает у часового возле крепостных ворот, какие-то важные секреты. А может и выменяет автомат, подумал Джума. От смелого предположения у него даже дух захватило.
  Однако произошло совершенно другое. Весь остаток дня они болтались между крепостью и базаром, обменивая куски чарса на мыло, сгущенку и сигареты. Полученные от солдат товары продавали дуканщикам, покупали чарс у одноглазого хитрого деда и снова несли чарс в крепость для обмена. Под конец Абдулло стал поручать Джуме и Юнусу подходить к солдатам и отдавать чарс. Джума запомнил несколько русских слов и уверенно говорил солдатам: 'Чарс есть! Мыло давай, сгущенка давай'.
  Когда Джума в очередной раз собирался подойти к проволоке и позвать часового, раздался лай, и откуда ни возьмись на дорогу выскочила целая свора собак. От неожиданности мальчишка споткнулся и растянулся на земле. Он ждал, что собаки сейчас выскочат за проволоку и набросятся на него, но те пронеслись мимо, заливаясь свирепым лаем. Поглядев им вслед, Джума увидел вдали на дороге афганского солдата, зашедшего за проволоку и двигавшегося в направлении ворот. Собаки окружили его, яростно лая и явно намереваясь сожрать беднягу живьем. Солдат остановился, поднял руки вверх и принялся громко вопить: 'Командор! Аклиматор давай! Часовой! Командор зови!' Собаки бесновались вокруг.
  Подошел часовой, снял с плеча автомат, взял его за ствол и принялся отмахиваться от собак, не давая им ухватить афганца за штаны. Было ясно, что собаки не собираются рвать того на куски, но всем своим видом показывают, что не будь рядом русского, афганцу бы несдобровать. Джума так и не понял, насколько серьезно нападали собаки, но решил, что не хотел бы оказаться на месте афганского солдата. Больше всего мальчика заинтересовал огромный рыжий пес, который громче всех лаял и выглядел самым злобным и свирепым. Когда часовой разразился громким криком, сопровождая его выразительными жестами, собаки, наконец, угомонились, и лениво побежали к крепостным воротам. Джума провожал взглядом рыжего пса, и ему казалась, что он узнает в нем веселого щенка, которого дедушка отдал командору шурави. Естественно, подзывать пса к себе, Джума не собирался, - а ну как пролезет сквозь колючую проволоку и набросится! Часовой, небось, и не подумает защищать от злобной собаки какую-то малышню, а подходящей палки, которыми обычно отгоняют собак в кишлаках, не было. И все же Джуме очень хотел верить, что он видел того самого рыжего щенка. Ему даже стало обидно, что выросший пес не глянул в его сторону, когда пробегал мимо. Еще обиднее было то, что пес выглядел красивым и мощным. Джума хоть и не разбирался в собаках, но интуитивно почувствовал, что лучшей собаки не видать ему в жизни. Он представил себе, каково было бы, останься собака у них. Как можно было бы гордиться таким псом, как завидовали бы Джуме ребята. Как можно было бы без опаски ходить где угодно, имея рядом такого провожатого.
  В результате, в сердце мальчика снова вспыхнула давняя обида. Опасливо, чтобы Аллах не покарал за недостойные мысли, Джума помянул деда расхожим словом 'дивана ', и старым дураком, и решил, что сегодняшнее непослушание и болтание возле Крепости будет местью за тот глупый поступок деда, отдавшего советским такую собаку.
  
  
  9. Колпак
  
  Вечерние сумерки накрывали долину, за ними с северо-восточных отрогов накатывалась темень. Осенний день быстро переходил в ночь. Затянутое облаками небо не обещало луны, а темная бесснежная земля и черные склоны соседних гор усиливали мрак, и лишь слегка белели в последних отсветах дня покрытые снегом далекие вершины. Поднимался ветер, первые его холодные вздохи добавляли тревоги в беспокойный пейзаж.
  В крепости, на небольшой площадке возле центральной постройки заканчивался развод караула. Заступающие на посты часовые и дневальные, всего человек тридцать, выслушали от дежурного офицера обычную информацию: порядок службы, пароль. По команде они развернулись, сделали несколько строевых шагов, и перейдя на походный шаг, маленькими понурыми группами побрели к своим кубрикам.
  Заслышав топот возвращавшегося с развода наряда, Колпак вскочил и привычно потрусил 'на объект'. Наступала пора его службы. Проскочив ворота основной стены, он отчетливо уловил звуки и запахи чужой жизни. Лай из дальних кишлаков накладывался фоном на резкие одиночные выкрики ближайших соседей, бахаракских псов. Собачья перебранка мало заботила Колпака. Гораздо интереснее для него были едва различимые и не особенно понятные звуки человеческой деятельности. Вот едва слышно скрипнула дверь во дворе ближайшей усадьбы, где-то несколько раз тюкнул по деревяшке топор - рубили щепки для растопки, сонно промычала корова, загомонили сбившиеся в кучу бараны, потревоженные прошедшим мимо человеком. Именно за этими слабыми звуками нужно было вычислить, уловить или угадать тот единственный, ради которого Колпак ночи напролет мотался вокруг территории. Это будет чуть слышный шорох сухой травы, бесшумные, легкие шаги по промерзшей земле, почти неуловимое за шумом ветра дыхание.
  Однако, гораздо больше, чем на свой чуткий слух Колпак полагался на обоняние. Запах чужих людей, приходивших из кишлаков в крепость, он знал отлично; не напрасно большую часть дня проводил возле ворот, поджидая очередного прохожего, зашедшего за проволоку. Проволока была зримой границей своей территории, за ней лежала чужая земля. Там, на этой чужой земле, работали совершенно другие законы. Там нельзя было бросаться на прохожих и рвать их без команды человека. Тамошний закон охранял тех людей так же, как внутри проволочного заграждения Колпака охранял свой закон. И в соответствии с этим 'своим' законом, Колпак не просто имел право, но и должен был рвать всякого проникшего за проволочный периметр чужого человека. Правда, слишком усердствовать в этом не полагалось, нужно было слушаться, если кто-либо из обитателей крепости приказывал оставить пришельца в покое. Это и было для Колпака самой неразрешимой загадкой. Часовые у ворот, конечно, отгоняли налетевших собак от пришельца, но делали это так, что было ясно - хотят они совершенно другого. Видимо, их тоже удерживал какой-то закон, не будь которого, они и пальцем не шевельнули бы, чтобы остановить собак. Опять же, пришельцы делились на непонятные для собак группы. Некоторых, после переклички часовых, выходил встречать к воротам кто-либо из офицеров, уважительно приветствовал, обменивался рукопожатием и поклоном, приглашающими жестами предлагал пройти во внутренний двор крепости. Других оставляли ждать у ворот под присмотром и охраной часового, и через некоторое время выносили и передавали им какие-то предметы, после чего пришелец сам прижимал руку к сердцу, благодарно кланялся, и медленно пятясь, отступал к проему в проволочном заграждении. Некоторых вообще не пускали на территорию. Они кричали издалека, прося о чем-то солдат на постах, но те отмахивались, не собираясь выполнять просьбы. Если посетитель бывал слишком настойчив, часовой делал понятный знак собакам, всегда находившимся поблизости, и те с великим рвением бросались в сторону непрошеного гостя, так что тот пускался наутек, стараясь отбежать подальше, пока собаки не приблизились к 'границе'. В этих случаях позволительно было немного проводить человека по чужой территории. Бывало и так, что часовой сам подзывал проходящих мимо людей, особенно мальчишек. Тогда он спускался с вышки, подходил к проволоке и о чем-то говорил с афганцем. После недолгого разговора люди обычно чем-то обменивались и быстро расходились, довольные произведенным обменом.
  Но все это происходило исключительно днем, в крайнем случае - в сумерках. Как только наступала темнота, никаких гостей на территории быть уже не могло. Часовые на вышках превращались в неподвижные, безмолвные фигуры, едва различимые в темноте. Единственным движением в ночное время была смена караула, и лишь иногда уходила во тьму молчаливая группа людей, тихо позвякивая металлом оружия. Это отправлялось в засаду одно из подразделений. Собаки бежали следом за людьми до самой проволоки, но дальше не лезли, знали по опыту, что их не возьмут, а в случае настойчивых приставаний угостят хорошим пинком.
  С отъездом Хозяина Колпак целиком посвятил себя ночной караульной службе. Каждую ночь до самого рассвета он вместе с остальными собаками обегал периметр охраняемого объекта - пункта постоянной дислокации батальона. Утром возвращался в расположение своей роты, устраивался возле дровяного сарая и некоторое время отдыхал от ночного дежурства. Солдаты приносили ему еду из столовой, иногда подкармливали и офицеры - полученный от них харч был намного вкуснее. Отдохнув, Колпак перемещался к крепостным воротам, чтобы быть поближе к часовому, охранявшему вход, и при первой возможности наброситься на пришедшего афганца. Не отдавая себе отчета, Колпак вроде как мстил им за потерю Хозяина.
  Солдаты и офицеры Первой роты относились к Колпаку довольно безразлично, хотя определенно считали своим. Иногда мимоходом заговаривали с псом, а некоторые даже пытались потрепать по голове, неуклюже выражая этим свое расположение и признание. Но псу не нравились их ласки, и он старался увильнуть от такого панибратства. Хозяина у него не было, он был один, был предоставлен самому себе и занят выбранной службой. Никто не был ему нужен.
  Так прошло лето, наступила осень, за ней зима. Сердечная рана Колпака не то чтобы зажила, но загрубела, зарубцевалась и проросла тупой нудной болью, на которую уже не обращаешь внимания. Он немного повеселел, стал приветливее, все чаще и охотнее общался с людьми 'своей' роты. Он ближе сошелся с собачьей тусовкой, стал самым заводным в части ночной дозорной службы, понемногу начиная конкурировать с самим Басиром, возглавлявшим стаю. На боевые выходы Колпака, естественно, не брали, а вот сопровождать группу, идущую на базар, позволяли. В один из таких походов он и нарвался на драку с местными псами, после которой его везли в крепость на бээмпешке, а Артем потом долго отстирывал свою окровавленную одежду. Оправившись от полученных в драке ран, Колпак вдруг по-новому взглянул на ситуацию. Он уловил, что небезразличен людям, что они, как ни крути, считают его своим, ценят и даже дорожат псом, хотя никто не претендует на роль его Хозяина.
  Трудно сказать, как сложилась бы дальнейшая судьба Колпака, не попади он в ту переделку. Однако попал, и это стало поводом для его сближения с Артемом. Хоть и урывками, но им доводилось проводить вместе немало времени, и в какой-то момент Колпак осознал, что ждет прихода именно этого человека. Нельзя сказать, что Артем хоть чем-то напоминал Колпаку прежнего Хозяина, скорее наоборот, он был его полной противоположностью. И все же некая нить связала собаку с этим солдатом. Возможно, дело было в одиночестве - два надорванных сердца неосознанно потянулись друг к другу.
  
  
  10. Артем
  
  Артемьев прибыл в крепость с молодым пополнением в конце осени, и как все новички, сразу попал под пресс сложившейся среди рядового состава системы под названием 'Срок службы'. При этой системе имеет значение только время пребывания в армии, и никакие качества и заслуги прежней жизни абсолютно ничего не стоят, не работают, не помогают, не облегчают жизни. Колпак - он и есть колпак! Будь ты хоть чемпионом мира по шахматам, закончи экстерном институт и защити диссертацию, будь выдающимся художником или музыкантом, знай в совершенстве несколько иностранных языков - служба твоя будет такой же, как у малообразованного, едва умеющего читать парня из горного таджикского кишлака или глухой вологодской деревеньки. Конечно, есть вероятность пристроиться где-нибудь в штабе или в полковом клубе, но это будет совсем другая история. Если уж попал в пехотную роту, выкинь из головы все знания, полученные на гражданке, и постарайся принять службу такой, как она есть. Хорошо, конечно, иметь спортивный разряд не по шахматам или настольному теннису, а по боксу или борьбе, но и они не спасут положения. С такими разрядами прямая дорога в разведроту, а там свои разрядники старшего призыва. Даже физическая сила не дает особых преимуществ колпаку; скорее ему поможет сила духовная и сила характера. Правда, физическая сила будет иметь значение на боевых выходах - там она, возможно, поднимет авторитет среди старослужащих, но скорее всего, даст обратный эффект: такого колпака нагрузят пулеметом или станиной к автоматическому гранатомету - не столько авторитетно, сколько хлопотно! А по возвращении с боевых все снова станет на свои места, и колпак останется колпаком, будь он хоть прирожденным бойцом, искусным водителем или снайпером 'от бога'. Значение имеет лишь срок службы - призыв. До года - колпак, после года - черпак, потом дед. Со всеми вытекающими последствиями, заботами, неприятностями. Можно лишь добавить, что ребятам из деревни служится несколько легче, поскольку они больше привыкли к физическому труду, и меньше - к привычному для городского жителя комфорту.
  Артемьеву не повезло. Он был городским жителем, не занимался до армии ни борьбой, ни боксом, не имел опыта серьезных многодневных походов или альпинистской подготовки. Весь его доармейский опыт был абсолютно бесполезным здесь, в пехотной роте. Как большинство ребят его круга, в детстве и юности он успел попробовать себя в разных жанрах - рисовал в изостудии, собирал планеры в авиамодельном кружке Дома пионеров, пару лет тренировался в бассейне, немного играл на гитаре и пел. Перед уходом в армию успел даже отдать дань новомодному увлечению - полгода ходил в полулегальную секцию кунг-фу, где научился разбивать ногой поднятую напарником на уровень груди доску, а кулаком - кирпич. Все это было в его багаже, но все это не имело никакой цены в армии.
  Артемьеву не повезло. Он совершенно не был готов к условиям, в которых приходилось существовать обитателям старинной глинобитной крепости. А условия были, прямо скажем, очень специфичными. Натуральное средневековье. Недаром же по календарю Хиджры шел год 1 362-ой. И советские солдаты в бахаракской крепости будто бы действительно переместились в четырнадцатый век по христианскому летоисчислению. Не по вооружению и технике, конечно, но по условиям жизни - точно. Если не обращать внимания на вертолеты, бээмпешки и гаубицы, или редкие грузовички местных купцов, то жизнь вокруг была, наверное, такой, какой была и шесть сотен лет назад. Народ жил сельским хозяйством, ремеслами и торговлей. Скудную каменистую землю на горных террасах пахали деревянными сохами, на гончарных кругах своими руками выращивали пиалы и кувшины, в кузнях плавили железо и медь, ковали почти все необходимые в быту предметы - от казанов и кувшинов до верблюжьих подков, в своих домах ткали ковры, шили одежду. И, конечно, пастухи гоняли бесконечные стада баранов по горным склонам. Вода к полям и кишлакам подавалась по хитрой системе арыков, ответвлявшихся от бурных горных речек выше по течению, и бежавших по горным террасам и уступам иногда на несколько сотен метров выше русла. Одному Аллаху известно сколько веков назад было начато их строительство. Возможно, Пророк еще не перебрался из Мекки в Медину, а по горным террасам уже бежала в кишлаки ледниковая чистая вода. По таким же арыкам приходила вода и в крепость, и ее обитатели, так же как и местные жители, умывались в этих арыках и брали воду для хозяйственных нужд.
  Единственным местом, где встречались средневековая и современная цивилизация, был базар на главной улице кишлака. Лавки, выстроившиеся по обоим ее сторонам, представляли собой грубые сарайчики из саманного кирпича, и отличались от других кишлачных строений только тем, что вместо передней стенки у них были большие, во весь фасад, двери из потемневших от времени досок и брусьев. Утром, когда дуканщик отпирал замки и распахивал наружу эти двери, можно было убедиться, что цивилизация добралась и до этих, богом забытых мест. Каждая лавка - дукан был универмагом или супермаркетом в миниатюре. На прилавках и полках были разложены вперемешку 'штуки' цветастых шелков и синтетических китайских тканей, высели на крючках традиционные длинные рубахи - пируханы, халаты - чакманы, жилетки - васкаты, а рядом громоздились стопки джинсов 'Lee', 'Super Rifle' и 'Montana'. Среди глиняной и медной посуды тускло поблескивали солидным серым пластиком японские двухкассетные магнитофоны в окружении штабелей кассет. На больших медных подносах высились горки риса, изюма и грецких орехов, а прямо возле них были будто бы небрежно, но расчетливо и призывно, раскинуты коробочки с косметикой, пластмассовые браслеты и пакетики с наборами женских трусиков 'Неделька'. Рядом громоздились кучами складные солнцезащитные очки в кожаных футлярчиках, модные плавки в красивой заграничной упаковке, майки, зажигалки, шариковые ручки, 'швейцарские' и японские часы вперемешку с местными украшениями из полудрагоценных камней, китайскими замочками и прочей мелкой дребеденью без числа и названия. Все это дополнялось яркими банками с голландским лимонадом 'Si-Si', пакетиками французских леденцов, советской сгущенкой и печеньем из полкового магазина, блоками 'Marlboro' и 'Winston' из Пакистана рядом с пачками советских 'Столичных' из офицерских пайков. Продавались даже сигареты без фильтра, - 'Донские' и 'Охотничьи', из солдатского табачного довольствия, перекочевавшие в дуканы из полковых складов и ротных каптерок.
  С самого утра и до вечерних сумерек, лишь с перерывами на молитвы, кипела на базарной улице жизнь. Неспешно перемещалась от дукана к дукану разношерстная толпа покупателей: крестьяне в замызганных куцых пиджачках и богачи - баи в чистых и аккуратных свободных рубахах и нарядных жилетках, солдаты - сарбозы афганских вооруженных сил и царндои в серой шерстяной форме с пестрыми накидками и советскими АКМСами через плечо. Чалмы и тюбетейки, форменные советские зимние шапки и паколи-пуштунки; бритые лица афганских военнослужащих и бороды всех мастей и фасонов кишлачного люда. Слова на фарси и пушту, таджикИ и узбекском сливались в многоголосый гул. Люди приветствовали друг друга, сердечно прижимая руки к груди, кланялись, желали здоровья и благополучия. Заводили неспешную беседу, удаляющуюся и возвращающуюся к торгу, пили чай, обменивались новостями. Восточный базар это не просто место, где продают и покупают; базар - это центр общественной жизни, это магазин, клуб и кафе одновременно. Здесь нельзя спросить килограмм риса, заплатить деньги, повернуться и уйти. Здесь нужно неторопливо поговорить с продавцом, справиться о здоровье семьи, невзначай подержать в руках товар, похвалить и вернуть на место, осведомиться о цене на какую-либо вещь, которую и не думаешь покупать и снова увести разговор в сторону. И лишь полчаса спустя прицениться к интересующему тебя товару и приступить к торгу. И торг этот будет так же частью времяпровождения, от которого покупатель и продавец получают истинное удовольствие. Здесь не принято отказываться 'подвинуться в цене', а необходимо постепенно двигаться навстречу друг другу, неспешно предлагая все новые и новые варианты. Проявить поспешность означает показать пренебрежение к покупателю или продавцу. И не беда, если после целого часа торговли они так и не придут к соглашению и покупатель уйдет с пустыми руками. Все равно оба останутся довольны проведенным временем и беседой. Хотя, конечно, такое редко случается, чтобы покупатель ушел, так ничего и не купивши. И часто можно было видеть, как в богатой лавке изысканно одетый дуканщик накладывает на медную чашу ручных весов, которые держит за цепочку левой рукой, несколько перепачканных в земле картофелин, и тщательно вывесив их с помощью металлических гирек и простых округлых камешков, вежливо улыбаясь, передает покупку оборванному и замызганному бедняку - гарипу. А в соседнем дукане серенький скромный торговец, пересчитав толстенную пачку денег, отдает богатому покупателю новенький японский 'SHARP'. Восток!
  Но не радовала эта экзотика советских солдат. Только глядящему на киноэкран городскому жителю может показаться заманчивым пожить некоторое время в далекой восточной стране в условиях средневековья, лишенному благ цивилизации - без электричества, водопровода, центрального отопления и канализации. Попади он и вправду в такие условия, взвыл бы на второй день, в случае крайней заинтересованности - продержался бы неделю! И рванул бы подальше от такой экзотики. Если же ты обречен жить в ней два года, она просто перестает интересовать тебя и становится постоянно действующим неприятным фактором, наподобие суставной боли у ревматика со стажем в периоды между кризисами.
  По сравнению с этими экзотическими условиями казарма в учебной части в Союзе вспоминалась как курорт, хотя и там Артему было ох как несладко. Но крепость била наповал. Уставшему путнику жарким летним днем может и приятно умыться ледяной водой из арыка, текущего с заснеженных вершин... Но делать это зимой, на ледяном ветру, промерзнув два часа на посту в куцем заношенном ватнике... Сознание того, что это - не короткий турпоход, а полоса длинной в два года доводило почти до отчаяния. К тому же географическое положение и климат здешних мест невыносимы для человека, прожившего всю жизнь в средней полосе. Бахаракская долина затерялась среди высоченных гор, так что урезы воды в реках имели отметки более полутора километров над уровнем моря. Молодым солдатам требовались два - три месяца на акклиматизацию и привыкание к нехватке кислорода, и в эти месяцы их буквально на ветру шатало от малейшей физической нагрузки. К тому же, после 'бархатного сезона' начала ноября быстро наступила высокогорная зима с ее резкими ночными морозами и пронизывающими бесконечными ветрами. Уже в декабре всю долину укрыло белым покрывалом снегов, и лишь нижние отроги соседних гор чернели скалистыми склонами, снег не мог удержаться на них под напором безжалостных ветров. Постоянный холод, недостаток сна, кислородное голодание и скудный колпацкий рацион питания превратили молодых солдат в жалкое подобие воинства, они напоминали больной чахлый лес, готовый повалиться от очередного порыва ветра.
  Но гораздо тяжелее бытовых условий переносился заведенный порядок взаимоотношений между солдатами в относительно небольшом и замкнутом ротном коллективе. В конце концов, к быту можно и привыкнуть. Стиснуть зубы и сказать самому себе: 'Держись!' Совсем худо, если нет никакой моральной поддержки и взаимопомощи даже среди товарищей по несчастью - молодых солдат. Людей было много, но каждый был сам по себе. К такому Артемьев не был готов абсолютно, весь его небогатый жизненный опыт приучил его к мысли, что как не крути, а человек человеку, если не брат, то хотя бы товарищ, а то и друг. В школе, пионерлагере, даже в малознакомых компаниях, где жизнь сталкивала его со сверстниками, он привык встречать человеческое отношение, взаимопонимание и поддержку. Естественно, в любом сообществе встречались люди, выпадающие из принятой системы, но это были всего лишь исключения, и они не могли сильно повлиять на ситуацию, хотя и вносили в жизнь некоторый дискомфорт. В основном же, действовали понятные и естественные, с точки зрения нормального человека, нормы и правила - возможность договориться об 'условиях игры', и после этого действовать сообща, честно, порядочно. Но здесь, в армии, в Афгане, люди, казалось, поголовно сошли с ума! Вся мораль была перевернута с ног на голову, плохое и хорошее поменялось местами. Привычные законы и правила признавались с сего дня недействительными, и были заменены какими-то ущербными, невероятными, мерзкими по самой своей сути, понятиями. Больше всего поражало то, что люди, с которыми предстояло воевать бок о бок, люто ненавидели друг друга. Полугодовая разница в сроке службы отбрасывала младший призыв так далеко и отделяла так четко, как не могла бы разделить линия фронта, если б ее можно было провести между советскими войсками и душманами. Здесь эта линия пролегала через душу каждого солдата, сержанта, офицера, отрезая его от остального мира, так что жить и воевать приходилось одному против всех, и ни о каком взаимодействии бойцов, подразделений, частей и соединений речи быть не могло. Каждый сам по себе и каждый только за себя - таким было основное правило жизни. Не упусти возможности возвыситься за счет унижения соседа, даже если тот ничего плохого тебе не делал. Не сделаешь ты ему, так сделает он тебе, так что делай все возможное, чтобы опередить. Кради все, что под руку попадется, если представилась возможность сделать это незаметно! Бей первым, независимо от того, прав ты или не прав. Никогда не берись ни за какую работу иначе чем из-под палки, а если уж пришлось взяться, то делай ее как можно медленнее и хуже, давая возможность другим успеть сделать больше. Никогда не признавай своей вины и ответственности за промашку - ври, изворачивайся, отмазывайся до последнего, подставляй товарища, даже если он одного с тобой призыва, спит на соседней койке, а в предстоящих боях вы окажетесь рядом. Не жалей никого кроме себя, не проявляй милосердия ни к своим, ни к чужим. Не верь никому, даже себе, ибо ты сегодняшний отличаешься от себя завтрашнего, как солнце от луны.
  Все это навалилось на Артема страшным грузом, и в первое время едва не раздавило его. Казалось, все возможные кары сошлись в один кулак и разом опустились на его повинную голову: зима, война, страх перед неминуемой гибелью, всеобщая взаимная ненависть, голод и холод, и главное, полное отсутствие человечности. Абсурдность ситуации дополнялась непонятным желанием каждого старослужащего выделываться перед остальными жестокостью и цинизмом. При наличии внешних опасностей и трудностей, такое никак не укладывалось в голове. Но приглядевшись внимательнее, Артемьев сделал самое страшное открытие - эти озверелые негодяи по сути своей не были зверьем. Обстоятельства и условия, в которые они попали не по своей воле, делали их такими. А на самом деле за страшными масками скрываются вполне симпатичные люди, с любым из которых в мирной гражданской жизни он легко нашел бы общий язык, а то и подружился бы. Здесь же они глубоко запрятали свою истинную сущность и выламывались друг перед другом, стараясь выделиться изощренностью моральных и физических унижений младшего призыва.
  Зимние дни коротки. К пяти часам вечера на крепость наползали сумерки, которые вскоре превращались в сплошную темень. Долина терялась во мгле, лишь слегка подсвеченная крупными южными звездами. Окрестные горы утопали в снегу, подняться на вершины не было никакой возможности, поэтому боевые действия в зимний период были сведены к минимуму. В такую погоду караванам не одолеть перевалов, а местные душманы расползлись по дальним кишлакам и отдыхают, готовясь к летнему сезону. Не на кого охотиться в горах, не на кого устраивать засады. Зима.
  Подразделения батальоны выходили на выполнение боевой задачи, на 'боевые', как называлось это на местном жаргоне, не чаще раза в две недели. Все остальное время, за исключением нескольких часов караульной службы и небольших хозяйственных работ по улучшению бытовых условий, солдаты были предоставлены сами себе. После батальонного утреннего развода подразделения выстраивались уже на своих личных маленьких плацах и получали конкретные задания на день от своих командиров. Как только командир скрывался в канцелярии, однородная масса роты мгновенно распадалась на две части. Одна половина, состоящая из солдат, отслуживших более года, имела право удалиться в спальные помещения - кубрики, как, на морской лад, назывались они в батальоне, и до вечера пролеживать бока на койках. Молодые, которых в батальоне звали колпаками, служившие первый год солдаты, направлялись для выполнения полученного задания. Водители бээмпешек и операторы-наводчики обслуживали свою технику, а пехота выполняла работы по возведению наружных стен или ремонту внутренних построек крепости. Но это - ерунда. Поваландаются в машинном парке или на стройке пару - тройку часов, да потихоньку возвращаются в кубрики, благо дело идет к обеду, а никто из офицеров не следит за ходом работ, и тем более не интересуется результатом. Хуже было другое. Уютный кубрик, в котором топится печка, кубрик, лишь месяц назад казавшийся невыносимой дырой и свинарником, теперь, в холода, стал самым желанным местом на свете. Местом, куда стремится каждый продрогший на злом ветру молодой боец. Место, где за счастье просто посидеть в темном углу, согреться и немножко подремать. И этот желанный кубрик стал теперь недосягаем для колпаков; не успеют они зайти, как стосковавшиеся в их отсутствие старослужащие заваливают срочными поручениями.
  - Эй, колпак! Как там тебя? Взял бачок, за водой улетел!
  - А ты, Чахлый, чего уселся? Не видишь, Дедушки Советской армии тут курили, на пол наплевали, бычков накидали. А им по сроку службы не положено в таком хлеву находиться. Чего ждешь? Схватил тряпку, помыл полы! Живо!
  - Бурый, Зеленый! Даже в кубрик не заходите. Быстро за дровами! Что б через полчаса весь угол был поленьями завален, и что бы на всю ночь хватило. И меня ни грамма не волнует, где вы их найдете. Хоть дерево в парке рубите. Только когда вас кадеты там за задницу возьмут, не дай бог, на кого из нас настучите! Ваще вам не жить. Короче, дрова рожайте, как хотите!
  - А вот и Куцый! А ну-ка быстро на кухню слетал, взял у поваров для дедов Первой роты две банки тушенки и хлеб. Скажи, что на обед не пойдем, так пусть нашу долю в котел не кидают. Да на склад забеги, несколько луковиц возьми.
  - Эй, колпак! Как тебя, чмо? Ты чего бачок с водой на пол поставил. Что я сырую воду пить буду? Быстро ставь на печь, кипяти. Не видишь, дубина, Дедушка чайку попить желает?
  - Эй, колпаки, кто еще тут остался? А ну, строиться в проходе! Смирно! Ну, уроды, сколько дней мне до дембеля осталось? Быстро доклад!
  И уныло мычит нестройный хор голосов, словно век назад в церковно-приходской школе выводят вслед за учителем деревенские переростки: 'Дорогому дедушке, воину-интернационалисту, защитнику Апрельской (Саурской) Революции до счастливого дня осталась совсем фигня - девяносто три дня!'
  И так до самого вечера, до отбоя. В череде бесконечных приказов и поручений самыми расхожими были слова, образованные от глагола 'летать'. Колпаки 'летали'. Они 'прилетали', снова 'улетали', 'летели трассерами ', совершали 'залеты ' или 'залетали', пребывали в постоянных 'полетах'. Но это - полбеды. Если летает весь призыв, необходимые работы производятся быстрее и результат достигается с меньшими усилиями для каждого участника. Так ведь нет! Каждый колпак норовил свалить свою часть работы на другого. И при этом старался 'затариться ' куда-нибудь и не попадаться на глаза старшему призыву, пока работа не будет исполнена другими, или другие не получат наказания за невыполнение этой работы в срок. А работ действительно было предостаточно, и выполнять их было жизненно необходимо. Нужно было убираться в помещениях, приносить пищу, приготовленную на полевой кухне, помогать дневальным накрыть на столы к обеду или ужину, а после - убрать со столов и вымыть посуду. Нужно было заготавливать дрова, поддерживать всю ночь огонь в печи, заправлять соляркой керосиновую лампу, чтобы в кубрике постоянно имелось 'дежурное освещение' на случай 'тревоги' и мгновенного 'подъема'. Необходимо было приносить и нагревать к подъему роты воду, чтобы после утреннего умывания холодной водой на арыке, более-менее комфортно побриться и почистить зубы. И еще многие крупные и мелкие заботы требовали неустанного внимания и каждодневного труда. И не стоило ожидать помощи от старослужащих, они-то своё 'отлетали', и теперь у них есть более важные заботы - обучать, тренировать и поддерживать постоянную боеготовность молодого призыва, потому что только они имели достаточный боевой опыт. Только это и заботило командира роты и взводных лейтенантов. В остальном старослужащие вольны были устраивать быт и устанавливать порядки по своему усмотрению, лишь бы не калечили молодых. Так что жаловаться было не кому, и надеяться стоило только на себя. Были попытки протестовать, но колпаки не были организованы и не могли выступить единым фронтом против монолита старослужащих. Попытки бунтов карались мгновенно и жестоко, смутьяна показательно избивали, чтобы другим было неповадно. Зеленому, похоже, сломали ребро. Куцему выбили два зуба. Артемьев тоже выступил и готов был биться на кулаках до последнего, но получил предательский удар в пах, так что потом три дня не мог встать с койки. Никто за него не вступился, никто не пришел на помощь. На ротных разводах деды объяснили командиру, что молодой боец заболел и ему нужно пару дней отлежаться. По их приказу кто-нибудь из колпаков приносил для него еду, подходил к койке, и стараясь не глядеть на 'раненого', подавал тарелку. Им было противно смотреть на него. Все понимали, что допущена подлость, однако пострадавший не вызывал сочувствия, даже наоборот, колпаки начали потихоньку ненавидеть его, поскольку он напоминал им о совершенном предательстве.
  Однако прошло несколько недель, и Артем начал приспосабливаться к новым условиям. Сломаться он не сломался, но тяжесть согнула его, сжала, словно пружину. Он превратился в озлобленного, угрюмого человека с окаменевшим сердцем, смотрящего на окружающий мир безразличным взглядом. Ни с кем не хотелось даже просто говорить, не то, что завязывать дружбу. Он погрузился в состояние близкое к спячке, действовал инстинктивно, по-звериному, стараясь максимально экономить силы, тепло, энергию. Правда, со временем состояние его стало меняться. Во-первых, он понемногу привык к казавшимся на первый взгляд невыносимыми условиям; притерпелся, поумнел, приспособился . 'Зашарил', как называлось это на местном сленге. Во-вторых, просек службу, научился не подставляться, стал внимателен, осторожен, недоверчив. И в-третьих, сумел выстроить ровные, безразличные отношения с окружающими его ребятами своего срока службы - был немногословен, держал дистанцию, никому не доверяя, ни с кем не сходясь накоротке.
  Стало немного легче. К тому же с началом весны начала активизироваться жизнь батальона, появилось некоторое разнообразие и альтернатива тупому бессмысленному существованию. Если с конца осени, как только долина покрылась снегом и боевая деятельность была практически свернута, Артемьеву довелось за четыре месяца лишь три - четыре раза выходить за ворота крепости, то с приходом весны все изменилось -подразделения батальона начали чаще выходить на боевые. Теперь в горы брали с собой и молодых, в том числе Артемьева.
  В конце марта вышел очередной Приказа Министра обороны СССР об увольнения в запас. Подходило время отъезда домой отслуживших положенный срок солдат и сержантов, они усердно готовились к дембелю, и все чаще упрашивали
  командира роты организовать выход на базар в Бахарак, чтобы докупить недостающие шмотки и сувениры, которые положено иметь дембелю, отправляющемуся домой. Хотя Бахарак и считался дружественным, 'договорным' кишлаком, в котором местные не допускали появления душманов, а русские в ответ не устраивали зачисток и шмонов, выходить туда было довольно опасно. Для такого похода собиралась команда в восемь - десять человек, все при оружии, обязательно со связью. При этом в крепости стояла наготове группа быстрого реагирования - пара бээмпешек с экипажами.
  За уходящей командой обычно увязывалась хотя бы одна собака. Солдаты не возражали. Во время одной такой вылазки и приключилась беда с Колпаком, на которого напали местные псы. Пришлось начинать стрельбу прямо возле базарной улицы, вызывать на подмогу машины, тащить на руках порванного, окровавленного 'бойца'.
  Зализывая раны, восстанавливаясь после долгой болезни, Колпак в полной мере оценил визиты Артема, и проникся к нему особой симпатией. Пес запомнил солдата, который всю дорогу к крепости держал его на своих коленях, оберегая от тряски и раскачивания скакавшей на ухабах бээмпешки. Теперь же, когда Артем регулярно приходил и разговаривал с выздоравливающим Колпаком, тот привыкал к солдату все больше. В свою очередь Артемьев неожиданно для себя нашел в Колпаке ту отдушину, которой так недоставало ему все эти месяцы. Солдат не хотел привязаться к собаке, понимая, что в этой жизни проще быть одному, ни к чему не прикипать душой, и не позволять этого по отношению к себе, чтобы не стать заложником ситуации. Он старался сохранить дистанцию. Но как ни старался Артем закуклить свою душу, Колпак постепенно пробивал твердый кокон, и в конце концов заставил солдата сдаться. Словно невидимые нити постепенно связывали человека и собаку. Они крепли, усиленные кровью, которой была перемазана хэбэшка Артема в тот памятный для обоих день. Напрасно он заставлял себя не думать больше о собаке, все равно вскоре не выдерживал и снова приходил навестить этого раздолбая, чтобы в очередной раз осмотреть рубцующиеся раны, погладить короткую красивую шерсть, потрепать тяжелую голову с обрезанными ушами и посмотреть в умные карие глаза.
  Взгляд собаки гипнотизировал. Было в нем что-то непонятное, невыразимое словами. Ум? Глубина? Понимание? Душа? Какая, к черту, душа у собаки!!? И все же взгляд Колпака явно выражал что-то, и Артем все чаще мысленно возвращался к этому взгляду. Присмотревшись к глазам окружающих его людей, он в какой-то момент понял, что в отличие от собаки, люди глаза свои прячут. Артем ухватился за эту мысль. Это было странное и неожиданное ощущение - мыслить. Оказывается, он давно отвык от этого процесса, заменив всю мозговую деятельность простейшими рефлексами. В мутной, беспросветной жизни он терял главное, что отличает человека от животного - способность мыслить. Упиваясь этой вновь обретенной возможностью, Артем попытался развить ее, и вскоре обнаружил способность рассуждать. По рассуждениям выходило, что сквозь глаза просвечивает душа человека, а посредством взгляда происходит какое-то общение, которое не заменят никакие другие формы и способы. Короткие диалоги, письма, телефонные разговоры - всего лишь способ передачи информации. Настоящее общение может происходить лишь тогда, когда смотришь человеку в глаза, и через этот взгляд приоткрывается чужая душа. Видимо, предки уловили это очень давно. Артем вдруг вспомнил бабушкины иконы, которые часто разглядывал в детстве, приезжая в деревню. Его удивляла безжизненность ликов святых. В сравнении с портретами, написанными художниками восемнадцатого, скажем, века, иконы удивляли невыразительностью и окаменелостью ликов, словно тот, кто писал их, вовсе не владел техникой. Но, несмотря на эти недостатки, лики завораживали. В них было столько жизни и тайны, что Артем невольно снова и снова рассматривал иконы, и никак не мог понять, в чем секрет мастерства древних иконописцев. А теперь, вспоминая, вдруг понял - в глазах! Сознательно упрощая детали лица, мастера заставляли зрителя не концентрироваться на их выражении, и компенсировали все выражением глаз, открывая через них душу. Артемьев ужаснулся этой мысли. Будучи продуктом своей эпохи, комсомольцем и спонтанным материалистом, он все же в глубине души уважал религию и старался не богохульствовать. А тут на тебе! Рассуждая о взгляде собаки, пришел к ликам святых. Это явно тянуло на святотатство. Мысль о том, что Бог, в которого он вообще-то не верил, может отказать ему в поддержке, испугала Артемьева, и он мысленно попросил у Бога прощения за свои смелые рассуждения. Но поразмыслив еще немного, пришел к выводу, что Бог не должен бы обижаться: ведь не столь важно, какие мысли приводят человека к Нему, главное - приводят. А доведенный до края Артемьев был рад любой поддержке и любому союзнику.
  Вскоре, правда, стало не до рассуждений. Весна набирала силу, и вместе с ней набирал обороты маховик войны. Рота все чаще выходила на задания, в основном в ночные засады. После обеда зачитывался список, а вечером, под покровом темноты, группа из пятнадцати - двадцати человек, во главе с командиром роты или взводным лейтенантом, покидала крепость и уходила в горы. Они долго карабкались вверх, перед рассветом выбирали позицию, и поджидали душманов. Однако засады редко давали результат. Возможно, разведданные были не точны, или группу засекали наблюдатели и вовремя оповещали противника об опасности. Так или иначе, большинство таких операций кончалось ничем. Понапрасну прождав всю ночь, утром рота снималась с позиции и возвращалась в батальон, чтобы назавтра или через день снова уйти в горы. Батальон словно выбрасывал длинные слабые щупальца, в надежде хоть случайно дотронуться до противника, зацепиться за него и немного потрепать. Несмотря на относительную безопасность этих выходов, солдаты сильно выматывались из-за постоянного недосыпа и физической нагрузки. К тому же накапливалось моральное напряжение, предчувствие того, что рано или поздно они ввяжутся в серьезную потасовку, из которой не все выйдут живыми. Слишком мелкими группами и слишком далеко уходили они, а техника в горах помочь не могла.
   Колпак, привыкший проводить время среди солдат, каждый раз порывался последовать за выходящей группой, но у внешнего периметра, у колючей проволоки, на него так цыкали и топали ногами, что пес понимал запрет. Сопровождать людей в ночных прогулках нельзя. Прекрасно помня, что и Хозяин не брал его с собой в ночные походы, Колпак не обижался, и проводив роту до ворот, возвращался к своей службе в ночном дозоре. Однако, приметив, что солдаты возвращаются в крепость на рассвете, пес придумал встречать их на дальних подступах и сопровождать остаток пути. На исходе ночи он бросал службу, прибегал к воротам, брал след и бросался вдогонку ушедшей ночью роте. Почти всегда путь его пролегал через один из кишлаков, окружавших крепость. Колпак каждый раз рисковал столкнуться с местными собаками, но после нескольких небольших стычек научился проскакивать кишлаки на большой скорости, не отвлекаясь на исследования и не отвечая на выпады местных. Зато, через некоторое время, возвращаясь вместе с солдатами через этот кишлак, Колпак отводил душу, вволю переругиваясь с местными пустобрехами. Следуя с группой вооруженных людей, Колпак был недосягаем для них, они не рисковали высовываться на улицу, предпочитая надрываться из-за дувалов или из немногочисленных проулков. Именно во время такого возвращения и понял Артем, что Колпак поймал его в свои сети.
   Рота возвращалась с гор усталая и вымотанная. Всю ночь солдаты лезли по неудобным, крутым склонам горы, без тропинок, в темноте, сдирая руки об острые кромки скальных уступов. Перед рассветом расположились, наконец, на гребне. Когда немного развиднелось, в сотне метров ниже их засады стала различима тропа. Напряжение достигло апогея, Артем все ждал, что с минуты на минуту на тропе появится душманский дозор, который нужно будет пропустить, а следом и караван, который можно будет валить. Но шло время, рассеялась ночная дымка, а тропа оставалась пустой. Когда солнце показалось из-за соседней горы и стало совсем светло, командир приказал сниматься. Засада снова оказалась 'пустышкой'. Спускались, не таясь, напрямик, поперек огибающих гору тропинок. Бежали задорно и споро, стараясь побыстрее унести ноги, чтобы не попасть под пули взобравшихся на гору душманов, если те выследили роту и дожидались пока она окажется ниже их, чтобы расколошматить советских на отходе. У подножья горы отдышались, перекурили и побрели в направлении крепости. Бронегруппа их не встречала, предстояло тащиться пешком километров пять. После трудного подъема и бессонной ночи настроение у всех было отвратительным. Людей раздражало великолепное весеннее утро, зеленая долина, а более всего - жаркое солнце, злобный недруг уставших солдат. Несмотря на ранний час, припекало сильно, пот противными струйками катился по лицам и телам, вымачивая хэбэшные куртки.
  Не желая рисковать, ротный не повел их напрямую, короткой дорогой под горой. Наоборот, перешли по мосту на другую сторону реки, и двинулись по широкой дуге, подальше от горных склонов, чтобы не попасть под обстрел. Брели без дороги, напрямую по вспаханным каменистым полям. Солнце карабкалось все выше, жара усиливалась, хотелось пить, но воды не было; фляги с собой не брали, надеясь вернуться в крепость еще по холодку. Рота растянулась, уже не шагая, а буквально еле волоча ноги, не глядя по сторонам, не выслав головного дозора и надеясь только на 'авось'. Однако все шло гладко, и вот уже впереди снова замаячил берег реки, а за ним, на другой стороне, знакомые поля с редкими отдельными строениями в зарослях пышной зелени. Оставалось пройти не больше пары километров. Миновали кишлак Чапчи, перешли речку по хлипкому висячему мостику, и втянулись в узкую улочку, продолжающую кишлак на бахаракской стороне.
  Артемьев плелся в конце колонны, бросив расслабленные кисти рук на ствол и приклад автомата, который давно уже перевесил на грудь, максимально удлинив ремень. Изредка он поднимал голову, стаскивал с головы панаму и утирал заливающий глаза пот. Умом он понимал, что расслабляться не следует, но ничего не мог поделать с собой от усталости. Ум как бы болтался отдельно от тела, которое апатично и безразлично плелось по солнцепеку и ничуть не задумывалось о грозящей опасности. Сознание, что Чапчи расположен недалеко от крепости и считается спокойным кишлаком, окончательно отбило охоту смотреть по сторонам и быть настороже. Шаркая ногами, глядя прямо перед собой из-под низко надвинутой на лоб панамы, Артем едва замечал стиснувшие улочку невысокие дувалы. Смотреть было не на что - бедненький кишлачок, скверные, неряшливые постройки внутри дувалов, белая дорожная пыль в ярком солнечном свете. Все это накрывал обычный для кишлака запах - пыльная дряхлость старой древесины, смешанная с запахами дыма и навоза.
  Идущий впереди боец внезапно остановился, так что Артем чуть не уткнулся в его спину. Он посмотрел вдоль улочки, и с удивлением обнаружил неожиданно возникшее препятствие. Не будь солдаты настолько уставшими, они уделили бы ситуации больше внимания, поскольку картина действительно была необычной. Однако люди были слишком измотаны и мало интересовались происходящим вокруг.
  - Колпак? - удивленно спросил сам себя Артемьев, - Ты откуда здесь?
  Это и впрямь, был Колпак, такого пса не спутаешь с другими. Было непонятно, как оказался он именно в этом кишлаке, на пути у роты, ведь по следу прийти сюда он никак не мог; в горы они уходили другой дорогой. Еще любопытнее, если не сказать смешнее, было то, что дорогу собаке преграждал небольшой бычок - невысокий такой, местной породы, 'горной', как определял для себя Артем. Несмотря на скромный размер, бык в отношении пса имел самые серьезные намерения, а именно: нипочем не желал пропускать Колпака. Он перегородил буквально всю улочку, так что шедшие солдаты едва протискивались между ним и дувалом. А Колпак, как ни пытался проскользнуть то справа, то слева от этого стража, успеха добиться не мог. При каждой его попытке бычок низко наклонял голову и пытался поддеть собаку рогом.
  Люди безразлично проходили мимо, слишком усталые, чтобы обращать внимание на такие мелочи. Видимо, никто не сомневался, что Колпак рано или поздно справится сам. Но на Артема, уставшего и злого, картина подействовала странно: несмотря на кажущуюся вялость движений, внутри он буквально взорвался. Душманское отродье не пропускает советского пса, бойца Первой роты! Раздражение из-за никчемной засады, нескольких лишних километров крюка обратной дороги, жара и недосып слились в тугой комок обиды. А прямо впереди был объект, олицетворявший собой тупое упрямство этой забытой богом страны: утвердившись на широко расставленных ногах, бык ни в какую не желал пропускать их собаку.
  - Сейчас... Щас-щас, погоди, - пробормотал Артем, ни к кому не обращаясь, и двинулся вперед, на ходу неловко высвобождаясь из автоматного ремня.
  Стрелять в кишлаке не следовало, но в этом и не было нужды. Он перехватил автомат, взявшись левой рукой за шейку приклада, а правой - за накладку ствольной коробки, медленно отвел руки за правое плечо, и изо всех сил шарахнул торцом приклада прямо между рогов, в середину наглого бычьего лба. Второго удара не потребовалось. Бык от неожиданности и боли присел на подкосившиеся ноги, невменяемо, как человек, махнувший залпом стакан водки, замотал башкой и издал странный звук - нечто среднее между мычанием, писком и отрыжкой. В дорожную пыль ударила струя мочи.
  Колпак радостно бросился в освободившийся проход, а Артем поплелся следом. Ему было обидно за собаку, и он бухтел себе под нос:
  - В следующий раз ваще пристрелю, мразь! Оборзели духи!
  А Колпак, как ни в чем не бывало, трусил впереди, изредка оглядываясь на Артема, и ощеривал пасть в дикой хищной улыбке, будто и вправду благодарил.
  
  
   11. Колпак
  
  Для Колпака началась новая полоса жизни. Дружба с Артемом наполнила его существования новым смыслом. Он и сам не заметил, как начал скучать, ждать появления нового хозяина на улице. Весь день пес ходил за ним по пятам в крепости и за ее пределами. Самым замечательным и приятным было ощущение, что и человек тянется к псу. Лежа под утро в своем логове возле сарая, Колпак сквозь сон следил за входом в солдатский кубрик, и когда после крика дневального 'Рота, подъем!' оттуда появлялись солдаты, пес мгновенно смахивал с себя сон и внимательно высматривал Артема. Впрочем, в этом не было необходимости. Выбегая на улицу, Артемьев первым делом кричал: ' Колпак! Ко мне, Колпак! Айда на зарядку'.
  С началом теплого сезона подъем объявляли на час раньше, в пять утра, чтобы хотя бы начало дня провести без жары. Покинув кубрик солдаты лениво бежали к проему в западной стене, миновали внешний дувал, и обогнув позиции гаубичной батареи, выходили на вертолетную площадку, которая в это время дня превращалась в спортплощадку. Несколько раз обежав поле, приступали к зарядке - наклонам, приседаниям, растяжкам. Стоит ли упоминать, что Колпак с радостным поскуливанием сопровождал бегущую роту, и во время упражнений изо всех сил старался помочь, непременно оказываясь в самом неподходящем месте, чем вызывал беззлобную ругань солдата, с которым в этот момент пытался затеять игру. Покончив с физподготовкой, группы направлялись на уборку территории в крепостной парк-скверик, закрепленный за ротой. Вот тут начиналась настоящая игра, и такие моменты были наиболее дороги Колпаку. Прометая дорожки парка, бойцы поднимали тучи пыли, из которой, словно черт из табакерки, вдруг вылетал Колпак, набрасывался на дивные, сочные веники в полной уверенности, что вся эта работа затеяна с единственной и исключительной целью позабавить заскучавшую собаку. К возмущению сержантов-дедов, Артем практически не мог работать наравне с остальными, все его время уходило на борьбу с собакой. Если же кто-либо из старослужащих начинал выказывать недовольство по поводу плохой работы Артемьева и намеревался подкрепить устное внушение соответствующей затрещиной, Колпак мгновенно оказывался тут как тут, злобно скалился на поборника справедливости, и всем своим видом показывал, что шутить не собирается. Приходилось откладывать разборку до возвращения в кубрик, куда Колпаку вход был воспрещен. Но Артем, в свою очередь, возвращаться в кубрик не спешил, резонно полагая, что после завтрака и построения буря поутихнет, и ему не припомнят выходок с Колпаком. В половине случаев это срабатывало.
  После уборки солдаты толпой брели к арыку, где принимались за умывание. С этим у Артема тоже были проблемы. Один раз показав псу, что это подходящее время и место для игры, он получил устойчивую реакцию - пока игре не будет уделено хоть пять минут, нечего и думать умываться. Процедура называлась 'Игрой в кусачую собаку'. Согласно принятым условиям Артем должен был пытаться захватить руками голову Колпака, в то время как тот получал право захватывать в пасть кисти рук, долю секунды легонько придерживать их зубами и отпускать, давая возможность человеку сделать ответный ход.
  - Ах ты, кусачая собака, - комментировал Артем со смехом, делая ложный выпад правой и тут же хватая собаку левой рукой.
  Он сидел на корточках, а Колпак прыгал и резвился вокруг, припадая на передние лапы, отскакивая и наскакивая, уклонялся, хватал за пальцы, повизгивал от восторга, иногда даже, забывшись, начинал громко лаять. Остальные бойцы наблюдали за игрой и хмуро улыбались. Иногда, потеряв контроль над эмоциями, они светлели лицами. Видимо, забавная возня человека с собакой вызывала воспоминания, возвращавшие их в детство, домой, прочь от суровой жизни гарнизона, от войны. Правда, умиротворение длилось недолго, старослужащие брали себя в руки, лица вновь становились суровыми, речи - грубыми.
  - Эй, Колпаки! А ну, хорош фигней страдать!
  - Харэ возиться, я сказал! Припух?
  - Че лыбишься? Служба медом кажется? Щас устроим тебе!
  В соответствии с какими-то непонятными законами человек в армии не имеет права чувствовать себя счастливым, не должен веселиться, улыбаться, смеяться. Считается, что смех - страшное оружие, он может подорвать основы, расшатать устои системы. Смех побеждает страх, а победа над страхом делает человека свободным. Система инстинктивно опасается этого, и делает все, чтобы задавить ростки веселья.
  За дружбу приходилось платить, и Артем платил. И готов был продолжать, хотя бы из чувства противоречия. Несмотря на неоднократные предупреждения, он не мог отказаться от игры с собакой, уж больно счастливыми бывали такие минуты для обоих, а несколько лишних зуботычин от дедов-старослужащих не могли сильно ухудшить и без того горькую жизнь молодого солдата.
  А Колпак и вправду был практически счастлив. Раненая после отъезда Хозяина душа стала заполняться новой привязанностью. Конечно, Артем не заменял прежнего Хозяина, и все же, как здорово было находиться рядом, или хотя бы поблизости, ждать, ловить команду или просто взгляд. А разговоры! Сердце замирало от счастья, когда Артем приступал к 'беседам'.
  - Дурная собака... Колпак - Колпацура. Что ж ты меня подставляешь, чертяка? Ну как мне быть с тобой? А как теперь без тебя? Ты ж всю роту извел, понимаешь? Эх, да что ты понимаешь... Ревнуют они и завидуют. Такое вот простое объяснение.
  Колпак слушал внимательно и понимал абсолютно все. Просто он не мог ответить человеческим языком. Но он глядел в глаза Артема, и тот, казалось, слышал внутри себя голос, твердо заявлявший: 'Да. Все понимаю. Понимаю, что тяжело тебе. Но и мне было тяжело, поверь. Я тоже думал, что не выдержу, помру. Но вот гляди, не умер, выдержал. Ты меня спас. Увидишь, и я тебе пригожусь...'
  Помолчав, добавлял, словно и в самом деле читал ту старую книжку из детства: 'Ты же помнишь, мы в ответе за тех, кого приручили'.
  
  
  12. Артем
  
  Середина дня, когда жара достигала самого пика, считалась более-менее безопасным временем для колпаков. Палящий зной загонял все старослужащее население крепости в прохладные толстостенные кубрики, и до самого обеда колпаки могли почти безопасно передвигаться по территории, мало рискуя попасть 'под раздачу', дать повод прикопаться к себе. За что? Да хоть за бесцельное шатание. Деды прямо-таки бесились, если видели, что молодые солдаты не заняты делом. Еще бы! 'Отлетав' положенный год, им казалось максимально справедливым сделать так, чтобы другие тоже хлебнули лиха сполна, как положено в Советской Армии. Артем не знал, кто и когда ввел эту систему отношений, но хорошо испытал на себе ее действие.
  Прекрасная высокогорная весна не изменила дикого отношения старшего призыва к младшему. Одна радость, на дворе было тепло, а значит, отпадала необходимость возвращаться в кубрик, чтобы немного отогреться, что было совершенно необходимо зимой. Однако в любой момент из кубрика, где ныкались от дневного зноя деды, мог прозвучать очередной зов, от которого каждый колпак невольно замирал, словно кролик под гипнотическим взглядом удава: 'Дневальный! Пришли одного колпака со взвода!'
  Изнемогающий от жары дневальный мутным взглядом окидывал расположение роты, высматривая скрывающихся в теньке своих однопризывников, и заметив, орал:
  - Эй, Чахлый! Бежи в кубрик! Дедушки зовут.
  Если Чахлый со товарищи успевал чухнуть, дневальный понуро ждал следующего окрика и сам плелся в кубрик..
  - Дневальный, сука! Где колпаки? Сюда иди, чмо! Ко мне, я сказал! По фигу мне, что ты на посту! Взял банку, улетел за водой! Что? Чахлого звал, а он слился? Ща я сам выйду и найду. Сюда его! Скажи, Угрюмый зовет. Не дай бог не придет, тварь!
  Несчастному Чахлому ничего не остается, как покидать свою нычку, и тащиться в кубрик. Ковыляет он медленно, и лишь подойдя к двери, делает вид, что спешил откуда-то издалека.
  В кубрике глубокий полумрак. Чахлый - чумазый, длинный, нескладный рядовой, несмело заходит, становится посредине кубрика, исподлобья оглядывается. Тишина. Может быть, все спят? Может, на этот раз повезет, 'пронесет'? Но в армии колпаку-первогодку повезти не может. Скрипит пружинной сеткой койка, следом слышится негромкий, как бы сонный голос:
  - Чахлый? Сюда иди!
  - Ты звал, Угрюмый? - бодрячком, и вроде немного удивленно, спрашивает Чахлый.
  - Звал, скотина! А ты заныкаться решил? Сюда иди!
  Чахлый пробирается по узенькому проходу к головам койки. В полумраке белки глаз Угрюмого резко выделяются двумя светлыми кольцами, зрачков не разобрать. Чахлый нагибается к лицу деда.
  - Здесь я, - грустно сообщает он, лихорадочно соображая, какую бы отмазку придумать, чтобы злобный дед не сильно докапывался.
  Бац!!! Удар ладонью по уху звенит в тишине кубрика, в голове Чахлого полыхает белая яркая молния. Угрюмый не желает слушать отмазки, недосуг ему разбираться в сложных отношениях колпаков, чья у них там очередь заходить в кубрик.
  - Воды дай сюда! На окне банка стоит, чмо!
  Чахлый метется к подоконнику за трехлитровой стеклянной банкой, протягивает ее дедушке. Тот с сомнением принимает, заранее кривя рот в негодовании, пробует воду.
  - Нагрелась! Быстро улетел, принес с арыка. Холодненькой охота.
  Не дожидаясь следующей пощечины Чахлый бросается вон из кубрика. До арыка метров сто, и есть опасность попасть на глаза какому-нибудь другому деду или офицеру и заполучить другое срочное задание. Тогда Угрюмый не скоро дождется воды, и последствия вполне предсказуемы. Можно рискнуть, и набрать воды прямо в маленьком мелком арычке, протекающем возле кубрика. Но вода в нем не такая холодная, да и грязновата. Сразу поймут, и тогда несдобровать. Лучше все же на арык.
  Через пару минут Чахлый снова в кубрике. Там все изменилось, вроде как никто и не спал две минуты назад. Не успевает Чахлый переступить порог, как со всех сторон летят приказы:
  - Чахлый, ко мне! Покалечу!
  - Воду сюда, живо!
  - Колпак! Сюда иди!
  Чахлый нерешительно делает шаг в сторону койки Угрюмого. Но его останавливает полный угрозы голос:
  - Я не понял, ты не слышишь, что тебя командир отделения зовет?
  Чахлый прекрасно понимает, что 'попал'. Он в жизни не слышал о Джозефе Хеллере, не читал его 'Уловку 22', и не подозревает о существовании этой уловки, но он прекрасно чувствует, что вся армия держится на каком-то диком законе, согласно которому, что ни сделай, все равно окажешься виноватым. Какое-то мгновение уходит у Чахлого на то, чтобы его мозг сопоставил положение Угрюмого с положением командира его отделения, - такого же деда, но еще и сержанта, а значит, непосредственного начальника, - и выбрать между 'понятиями' и 'Уставом'. Вдолбленный в карантине Устав берет верх. Чахлый сворачивает к другой койке и отдает банку сержанту. Тот неторопливо пьет, отдувается, снова пьет. Чахлый, молча, стоит у койки и дожидается момента, когда ему отдадут банку. В кубрике повисает недобрая тишина, слышны только звуки глотков сержанта. Выхлебав чуть ли не половину трехлитровой банки, сержант возвращает ее. Чахлый поворачивается и в сгустившейся тишине идет к койке Угрюмого. В еще звенящей от недавней оплеухи голове мелькают мысли:
  'Если бы сперва к Угрюмому подошел, то сейчас бы от сержанта получать!'
  'Жаловаться некому. Даже офицеры не помогут. Им все равно, лишь бы порядок был!'
  'Скорее бы на войну, а там под духовский пулемет!'
  'На войне помирать не страшно. Там чик и всё. Не успеешь почувствовать, а тебя уже нету!'
  'Ааааа!!!! За что? Чем я так виноват, Господи?'
  Три метра до койки Угрюмого длиннее, чем ночной подъем на гору, а сделать последний шаг труднее, чем выйти из укрытия под пули душманов. Угрюмый поднялся с койки навстречу несчастному колпаку. Тот без слов протягивает банку. Голова опущена, солдат уже смирился, чувствует себя кругом виноватым, готов нести заслуженную кару. Он ослушался деда! А дед с сознанием полной своей правоты бьет его коленом в живот, и когда Чахлый от резкой боли сгибается пополам и роняет банку, резко отталкивает склоненную стриженую голову. Ударяясь о железные конструкции двухъярусных коек, Чахлый вылетает на середину кубрика и валится на пол. Угрюмый хватает его за шиворот, рывком поднимает, разворачивает и пинком вышибает за дверь.
  - Понял теперь, кого слушать надо? Зови дневального! И этого, как его, Артема сюда! Улетел трассером!
  Чахлый находит Артема за курилкой возле ротной бани. Артем сидит на земле окаменелый, уставившись на склоненную ветвь цветущей алычи, положив руку на голову лежащего рядом Колпака.
  - Слышь, Артемьев, - болезненно морщась, начинает Чахлый, - Ты, это, в кубрик давай, иди. Угрюмый тебя зовет.
  - Чё случилось? Зачем зовет?
  Вопрос бессмысленный. Артем и сам прекрасно понимает, что все это не имеет ни малейшего значения, и Чахлый никак не может знать, зачем конкретно понадобился в кубрике Артем. Ясно одно - ничего хорошего ждать не приходится.
  - Иди к Угрюмому, скажи не нашел меня, - пытается потянуть время Артем.
  - Лучше сразу иди, я уже попробовал заныкаться, когда дневальный позвал. Теперь вот, гляди, - показывает Чахлый набухшую на затылке шишку. - И ногу, гад, рассадил.
  Угрюмый целился ногой Чахлому в копчик, но промахнулся. Тяжелый солдатский башмак попал намного ниже, почти над коленом, и теперь у Чахлого нестерпимо ломит кость, а кожа на ноге содрана, как бывает при 'асфальтовой болезни'. Скоро от грязи, пота и отсутствия витаминов рана начнет гнить, как уже не раз бывало зимой. К медику же идти бесполезно, пока рана не превратится в огромный нарыв. Это очень плохо, потому что на хромоту его никто внимания не обратит, а уже сегодня вечером, ну максимум - завтра, Чахлому придется вместе со всеми идти в горы.
  А вот Угрюмый в горах не был ни разу. Он - механик-водитель бээмпешки, ездит с бронегруппой забирать пехоту, спустившуюся с вершины. Под обстрелом был всего один раз, еще молодым солдатом, когда бронегруппа попал в засаду, и снайперы с соседней горки почти в упор расстреливали пытавшихся спрятаться за машинами пехотинцев. Угрюмый тогда был не Угрюмым, а простым колпаком по фамилии Древко. Оказавшись под огнем, он с перепуга забился в дальний угол водительского отсека, да так и сидел там, пока вскочивший в машину лейтенант не вытолкал его в командирский отсек, а сам, усевшись за штурвал, вывел застрявшую бээмпешку из сухого русла и поставил боком к горе. Десантный отсек набили ранеными и убитыми, а живые, прикрываясь бронированным бортом медленно ползущей машины, выходили из-под обстрела. В горячке и неразберихе боя никто не обратил внимания на перепуганного бойца, и он так и вернулся в крепость, скорчившись под командирским сиденьем. А по возвращении уже невозможно было установить, кто и что делал под обстрелом. Древко никому не говорил, что сам он машину не вел, да никто его и не спрашивал. Факт был в том, что его машина вернулась в крепость целой, в отличие от нескольких других, так и оставшихся в пересохшем русле. Даже если б и узнали, что выводил машину вовсе не он, а незнакомый лейтенант из другого батальона, не стали бы упрекать молодого растерявшегося водителя - в первом бою такое с каждым может случиться, и нет в этом позора. Но, не попадая больше в переделки на своей машине, не принимая участия в действиях пехоты в горах, и не имея никакой возможности проявить себя в деле, Древко озлобился, и принялся жаловаться на судьбу, что не дает ему шанса стать героем. Хотя глубоко в душе ликовал каждый раз, когда рота уходила пешком на ночное задание, а он вместе с другими водителями оставался в крепости, чтобы утром с бронегруппой забрать уставшую, иногда покоцаную пехоту. С тех пор прошел год, и вечно мрачный, неразговорчивый колпак Древко превратился в Угрюмого деда. Он почти забыл, как корчился от страха под сидением бээмпешки, зато сильно обозлился на судьбу, игравшую с ним дурацкую шутку. Свидетелей того боя было в роте немного, а среди новых бойцов он ставил себя, как видавший виды ветеран, и в соответствии с этим статусом нещадно гонял молодых солдат.
  Артемьева Угрюмый невзлюбил сразу и окончательно, инстинктивно угадывая в нем свою полную противоположность во всем - в характере, в судьбе, в воинском счастье. Толком не понимая в чем дело, он определял для себя этого колпака, как борзого и наглого, а значит несущего с собой проблемы. И принялся эти проблемы гасить на корню, смутно надеясь поломать парня, зачморить, сделать подобным себе неудачником. То, что Артемьев постоянно возится с собакой, злило Угрюмого, и давало хороший повод для всяческих нападок и придирок по поводу ненадлежащего несения службы.
  В кубрике Артемьев, против ожиданий, не получил затрещины. После расправы с Чахлым остальные деды посмотрели на Угрюмого неодобрительно - слишком разошелся. Да и стеклянной банки, вещи для крепости редкой и ценной, было жаль. Хотя защищать молодого ни у кого и мысли не возникло, все же на душе у многих остался неприятный осадок, так что после ухода Чахлого командир отделения высказался на предмет поведения дедушки. В итоге, немного притихший Угрюмый просто зарядил Артема найти новую стеклянную банку для воды.
  Повеселевший Артем, выйдя из кубрика свистнул Колпаку, и они направились к батальонной кухне, где, как предполагал Артем, повара могли заныкать стеклянные банки из-под консервированных огурцов или помидоров, которые доставались солдатам в дни всенародных праздников. Обычно, эти лакомства приходили в пятилитровых жестянках, но иногда, словно в насмешку, словно из мирной жизни в Союзе, попадались классические трехлитровые стеклянные банки, в которые народ привык набирать разливное пиво в пивных автоматах. Поваренок, свой же брат - колпак, смущенно улыбаясь, запросил за пустую банку пять пачек сигарет, цену для Артема неподъемную. Сторговались на трех, но и их нужно было добывать. Плохенькие, дешевые сигареты без фильтра выдавались солдатам бесплатно, но всего лишь из расчета полпачки на день, так что сэкономить три пачки было почти нереально. Однако у Артема был козырь для разговора с каптерщиком, ведавшим запасами сигарет.
  Нурик - Нурлан Хашиев, ротный каптерщик - числился в Первом взводе, был дедом, одного призыва с Угрюмым, и его полной противоположность во всем. Артем, как и другие колпаки, долго не мог понять, к какому вообще призыву относится каптерщик, настолько резко отличался он других солдат роты. Его отношения с дедами и черпаками напоминали отношения колпака, которого почему-то оставили в покое. Однако форма одежды отчетливо заявляла, что Нурлан - не колпак. Всю зиму он ходил в летнем варианте хэбэшки, сапог не носил, оставаясь в летних высоких башмаках со шнуровкой и с заправленными в них брюками. Конечно, можно было предположить, что этому колпаку не досталось даже сапог, но новенький, с иголочки, бушлат и абсолютно новая, пушистая шапка, ровная и начесанная, как у ожидающего отправки домой дембеля, опровергали такое предположение. Одежда Нурлана была всегда подогнана и ушита по самой крайней солдатской моде, подворотничок выступал из-под воротника по-дембельски высоко и был идеально белым, четкие складки на брюках и гимнастерке говорили о периодическом общении с утюгом. Словом, был он невероятным, по меркам батальона, модником, презревшим все уставные порядки. Он мог позволить себе такой вид, потому что не принимал участия в построениях, никогда не выходил с ротой на батальонный развод и почти не попадался на глаза батальонному начальству. Однако, как ни странно, на боевые выходы его записывали, и тогда, переодетый в 'подменку' - старое, списанное обмундирование, - он становился похожим на молодого солдата, вел себя скромно, не шугал и не поучал колпаков, был серьезен и сосредоточен. При походах на базар Нурлан непременно оказывался в группе, что-то продавал, покупал, выменивал, с большой, надо полагать, выгодой для себя. С дедами и черпаками он держал дистанцию, вроде как со старшим призывом, и те в свою очередь относились к нему, как к чужому. А вот с колпаками общался без надменности, никогда не гонял, не прессовал, и если ему было что-то нужно, просил, но не грубо, а будто в гражданской жизни, только что 'пожалуйста' не говорил. Зато каждый раз, по выполнении просьбы, угощал пригоршней местных леденцов с базара или хотя бы сигареткой.
  И все же Нурик был дедом. Артем, из отрывочных упоминаний о каптерщике, узнал, что первые полгода службы Нурик жил при канцелярии, приносил офицерам еду из столовой, кипятил их белье, прибирался в помещениях, словом, выполнял практически функции денщика царской армии. Видимо, в качестве поощрения попал потом на самую 'хлебную' работу в Советской армии, был назначен каптерщиком - правой рукой старшины роты. Но главное было не в этом. Ходила о Нурлане интересная и героическая история. Поговаривали, что прошлой весной, во время одного ночного выхода рота попала в засаду и залегла среди валунов, имея очень невыгодную позицию. Душманские снайперы долбили сверху, не давая поднять головы. Связь с батальоном была плохой, и командиру никак не удавалось вызвать огонь гаубиц, чтобы разрывы снарядов отсекли противника и дали роте возможность выйти из-под обстрела. Молодой боец Нурлан Хашиев, шедший в конце ротной колонны, оказался в мертвой зоне, немного прикрытый склоном вершинки, на которой засели духи. Не растерявшись, без всякого приказа, на свой страх и риск, он незаметно для духов отполз назад, обогнул вершинку, вскарабкался по обратному скату и почти в упор расстрелял четверых духов. Говорили, что ротный за этот бой написал на Хашиева представление к ордену 'Красной Звезды', но в полку 'Звезду' зарубили и рекомендовали переписать на медаль 'За Боевые Заслуги'.
  Войдя в помещение каптерки, Артем обнаружил Нурика сидящим за столом перед раскрытым дембельским альбомом. Увлеченный важным делом, тот, казалось, и не заметил зашедшего колпака. Задумчиво уставившись в раскрытый на середине альбом, Дед Советской Армии полностью ушел в себя, и не обращал на окружающий мир ровно никакого внимания. Артем вежливо помялся у него за спиной и с любопытством заглянул через плечо каптерщика. На левой странице, затейливо испещренной разноцветными брызгами (известная технология: каждый цвет по очереди набрызгивается на лист при помощи зубной щетки с обязательной промежуточной просушкой) была аккуратно вклеена большая фотография. На ней Нурлан в полный рост, в отутюженной полевой форме, в темных очках и с большим пулеметом наперевес, стоял на фоне дукана на бахаракском базаре. Правую страницу закрывала чистенькая калька. Судя по лежавшей рядом с альбомом открытке с флагами, фанфарами, гвоздиками и георгиевской лентой с надписью 23 февраля, Нурлан прикидывал, как будет смотреться на кальке такой рисунок.
  Дембельский альбом - вещь серьезная! Раздобыть приличный альбом непросто, но еще сложнее правильно оформить его, чтобы потом было не стыдно продемонстрировать дома плоды полугодовой работы. Непременным атрибутом являются кальки с рисунками на каждом альбомном развороте. В Союзе кальки эти разнообразны, наполнены искрометным солдатским юмором, и в зависимости от таланта и фантазии местного художника более-менее гармонично вписываются в общий тон альбома. Здесь же, в бахаракской крепости, сюжеты канонизированы. Все дембельские альбомы, которые успел повидать Артем, поражали абсолютно одинаковыми рисунками на кальках, разница была лишь в искусности исполнителя. Были там обязательные карты Афганистана, выкрашенные наискосок в цвета афганской революции - красный, зеленый, черный. Были агенты ЦРУ, накатывающие ручным катком на афганскую землю отпечатки долларовых банкнот. Были флаги родов войск Вооруженных Сил СССР, мощно реющие на свежем горном ветре. Были местные красотки, по самые глаза замотанные в чадру, на фоне фиолетовой восточной ночи с крупными, яркими звездами. Обязателен был и Обелиск с крепостной аллеи Славы, а под ним несколько изображений Вечного огня и таблички с фамилиями погибших Первого батальона.
  Все это наверняка уже имелось в альбоме Нурика. Но судя по напряженному, оценивающему виду, с каким он глядел на открытку, флаги на кальке вызывали сомнение.
  - Чего молчишь, молодой? - не оборачиваясь, спросил каптерщик, - Зачем пришел? Говори, что нужно тебе.
  - Сигарет нужно, Нурлан. Три пачки.
  - Много куришь, колпак! Вредно в горах много курить. Дыхалка будет плохой, на гору ходить не можешь, - задумчиво протянул Нурлан.
  - Да я не себе. Во взводе банку стеклянную кокнули, а повар за такую три пачки Донских хочет, - объяснил Артем.
  - Кто? Шульц? Колпак этот совсем наглый стал! Он же твоего призыва, да? Так просто не может банку давать? - удивился дед.
  - Гхмн..., - неопределенно хмыкнул Артем.
  - Банка потом решать будем. Теперь говори, как такой открытка на кальке будет? Себе в альбом такой делать будешь?
  - Не знаю. Не думал пока об этом. Вообще-то мне не нравятся такие картинки, - ответил Артем.
  - А какие будешь делать? Ты в Союзе, в учебка, какие видел? - начиная заинтересовываться, спросил каптерщик.
  - Уж и не помню. Да я много и не видел, - пожал плечами молодой солдат, - только там прикольные были, веселые. А здесь у всех одно и то же. Тоска, если честно.
  Каптерщик развернулся на табуретке, внимательно и оценивающе посмотрел на колпака. Прищурив глаза, он явно обдумывал внезапно пришедшую мысль.
  - А ну, давай, рассказывай! Сигареты будут тебе, не бойся! Расскажи, что там на калька было, что в учебке видел.
  - Дай листок бумаги, - попросил Артем.
  Через пять минут сияющий, словно начищенный офицерский сапог, Нурлан разглядывал карандашный набросок, на котором Артем скупо воспроизвел виденный в учебке рисунок. Был там изображен столик в ресторанном зале, за которым две дамы пышных форм, привстав и выкатив сильно намалеванные глаза, слушали разухабистого поддатого шалопая в костюме и съехавшем набок галстуке. Округлив мутные глаза и широко раскрыв пасть, шалопай мощно замахивался бутылкой шампанского, будто собираясь отправить ее в зал. В облачке над головой шалопая, в котором обычно дают реплику персонажа в комиксах, был изображен край окопа, из которого шалопай в камуфляже и обшитой сеткой каске по широкой горизонтальной дуге швыряет в наползающий вражеский танк большую кумулятивную гранату.
  Нурлан переводил восхищенный взгляд с рисунка на Артема и обратно. Глаза его горели алчным огнем.
  - Брат! Артем! Сделай такой калька для дедушки!
  - Сделаю, - просто ответил Артем.
  Через полчаса калька была готова. Не такая, конечно, как в учебке у профессионального художника, но для местных условий вполне приличная.
  Нурлан, счастливый как ребенок, склонялся над альбомом, кивал головой, цокал языком, оборачивался к художнику просветлевшим лицом, снова таращился на кальку.
  - Оооо! Какой рисунок! Какой калька у меня на альбом пришел! Артем, ты к Шульцу за банкой не ходи. Вот тебе банка, у меня есть. Вот тебе сигарет. Две пачки даю пока, со своими колпаками кури. Завтра еще приходи, еще сигарет дам тебе. Каждый день приходи, сигарет бери, Нурлану не жалко для художник! Еще какой калька из учебки, может, вспоминать можешь? Одно тебя прошу: никому не говори, ни в нашей рота, ни в другой рота, что ты мне в альбом калька ставил. Пусть только у меня такой калька в альбоме стоит!
  Зажав под локтем трехлитровую банку, Артем вдумчиво объяснял Колпаку:
  - Видишь, какое дело, брат-Колпак! Волшебная сила искусства. И банка у нас с тобой есть, и сигареты. И главное, никому нельзя говорить, что это я кальку рисовал. Дураки мы с тобой, что ли? Попробуй, проболтайся! Всем дембелям придется кальки рисовать. Нурлан - не дурак, он своим дедам альбом покажет только по дороге в Союз, когда уже поздно будет что-либо переделывать. А вот царь Иван Васильевич... Понимаешь, Колпацура? Царь приказал архитектору, придумавшему Храм Василия Блаженного, глаза выколоть, чтоб больше такого никому не построил! А мы с тобой друг на друга смотрим глазами. Гуманные времена настали, Колпак!
  Колпак радовался гуманным временам даже сильнее Артема. Он неспешно трусил рядом с солдатом, повернув морду, норовил заглянуть в глаза, и щерился своей немного диковатой улыбкой.
  
  
  13. Колпак
  
  Ночь была теплой. Дувший целый день свежий ветерок совсем утих под вечер, разогретая каменистая земля исходила волнами теплого воздуха, наполненного запахами весеннего разнотравья. В этом тягучем, душистом блаженстве звуки слышались особенно отчетливо, так что стоило лишь ненадолго замереть на месте, и легко различались даже самые слабые шорохи и попискивание мышей, орудовавших на ближайших полях. Мыши Колпака не интересовали, а других признаков жизни не было вовсе. Ночное дежурство собачьей стаи протекало без происшествий.
  Было уже за полночь, когда спокойствие нарушил часовой возле главных ворот крепости. Он неожиданно покинул свой привычный пост возле дувала и заступил дорогу пробегавшим мимо собакам. 'Басир! Облом! Колпак!' - окликнул он собак. Те, польщенные вниманием человека, дружелюбно замахали обрубками хвостов и приблизились. Доверчивый Трассер подошел вплотную. Часовой нагнулся к собаке, потрепал башку, погладил за ушами и пригласил: 'Айда со мной'. Пес поглядел на остановившихся товарищей, недоверчиво глянул на человека, мол, с чего бы такая честь? Но часовой призывно мотнул головой и направился по дорожке к главным воротам. Извинительно скульнув честной компании, Трассер последовал за солдатом. Ничего не понявшая стая продолжила движение без одного 'бойца'.
  С этого и началась непонятная возня в крепости. Почти до самого рассвета часовые периодически останавливали собак возле постов, куда-то приглашали, уводили в темноту. Если кто-либо приглашение отклонял, то на шею ему набрасывали автоматный ремень и уволакивали силой. Совсем скоро, правда, собаки возвращались. Все были целы и невредимы, правда, почему-то исходил от них неприятный химический запах. Но понятия 'санобработка' собаки не знали, так что запах сильно их не пугал.
  Колпаку было тревожно, он чутко прислушивался ко всему, что происходило в крепости, и несколько раз уловил едва слышный собачий визг и скулеж, а один раз даже звуки небольшой потасовки. Что-то непонятное творилось под покровом ночи, и собаки явно оказались в эпицентре этих темных событий. Колпак занервничал, стал втройне осторожен и ловко избегнул настойчивого приглашения проследовать вместе с часовым за ворота основного периметра. Не успел часовой окликнуть его и преградить дорогу, как Колпак резко сорвался с места и кинулся наутек в ночной сумрак. До самого рассвета он продолжал нести дежурство, правда предпочел делать это отдельно от остальных, обегая периметр по окрестным полям и тропкам за колючей проволокой. Когда совсем рассвело, он не стал возвращаться в расположение роты, а выбрал для сна неглубокий кювет неподалеку от батальонного плаца. Продремав пару часов, удобно устроившись в траве, он очнулся, только услышав топот маршировавших по направлению к плацу солдат. Тогда Колпак встал, потянулся, отряхнул с шерсти не успевшую испариться утреннюю росу и побежал встречать своих на батальонном разводе.
  Роты и батареи заняли свои обычные места. Первые ряды взводных колонн стояли 'вольно' по уставу, задние ряды - как придется, вертя головами, жмурясь на солнышко, позевывая в предвкушении получасовой нудятины, которой так любило угощать по утрам командование батальона. Заметив проскочившего под колючей проволокой Колпака, солдаты Первой роты призывно замахали руками: 'Колпак! Колпацура! На службу забиваешь? Почему на развод опаздываешь?'
  Начальник штаба батальона заревел обычное: 'Батальон! Равняйсь! Смирно!', и уже повернулся к комбату, чтобы доложить о построении, но его слова заглушил внезапно взлетевший над плацем смех. Сперва сдержанный и придавленный серьезностью и чувством долга, смех вскоре вышел из-под контроля и покатился громыхать над только что стройными рядами подразделений. Мгновенно озверевший комбат выкатил глаза, пытаясь понять источник и причину безобразий. Стоявший спиной к народу и уже было вскинувший к фуражке руку начальник штаба, вместо того, чтобы доложить комбату о построении батальона, скосил глаза вбок, уронил так и не успевшую подняться руку, поперхнулся смехом прямо в лицо начальнику, и каким-то совершенно не военным движением прикрыл ладонью нос и глаза. Из-под ладони раздались сдавленные всхлипывания.
  По всем законам и понятиям в такой ситуации командир батальона должен был полыхнуть праведным гневом и своим внушительным командным голосом тут же поставить на место распоясывавшихся мерзавцев. Но не таков был Комбат Один (командир Первого батальона), чтобы бездумно рисковать оказаться в неловком положении, не оценив сил и средств, имеющихся в его распоряжении. За долю секунды 'прокрутив' в голове возможные варианты развития событий, комбат понял, что не в силах будет мгновенно задавить возникший на разводе бардак. Если уж начальник штаба, не сдержавшись, чуть ли не брызнул слюной в лицо командира, значит, происходит что-то действительно незаурядное, такое, что даже авторитета комбата может не хватить на устранение возникшей заминки. Чтобы не 'потерять лицо' перед лицом подчиненных комбат решил взять небольшую паузу, и разобраться в происходящем. С каменным выражением лица, дополненным вопросительно приподнятой бровью, комбат приковал к себе взгляд начальника штаба. Тот уже совладал с собой, убрал ладонь, и из последних сил пытался сохранять серьезность, избегая 'подставить' начальника в ответственный момент принятия рапорта перед строем батальона. Удалось ему это лишь наполовину. Судорожно сдавленные челюсти начали мелко трястись, рот наполнился смехом, которому сжатые губы наглухо перекрывали путь наружу. Не имея возможности вырваться на свободуе, смех быстро окрасил лицо начальника штаба в различные оттенки красного цвета - от розовых губ через пылающие алым щеки к отчетливо малиновым ушам. Подаренные таким напряжением бесценные мгновения позволили комбату оценить обстановку. Периферийным зрением он успел оглядеть плац, и то, что открылось ему, заставило командира батальона принять неожиданное, но единственно верное в данной ситуации решение. Он мгновенно сбросил с лица маску серьезности, махнул рукой и с улыбкой проговорил:
  - Брось пыжиться, Серега. Того гляди лопнешь! Ну, болбесы, в гроб они меня вгонят! - после чего совершенно открыто загоготал.
  И было от чего! Плац с построенным на развод батальоном представлял собой натуральный цирк, где коверными выступали собаки, а ряды солдат и офицеров были зрительным залом, умиравшим со смеху от безобразных проделок клоунов. Собственно, ничего необычного собаки не делали, просто бегали между колоннами взводов, обнюхивали друг другу корму, толкались плечами, игриво взбрыкивали передними лапами, приглашая приятеля вместе подурачиться. Только вид у собак был необычный.
  Здоровенный Облом был 'наряжен' матросом. От шеи до середины туловища он был покрыт темно-синими параллельными полосами, на затылке крупной головы красовалось мастерски намеченная бескозырка с разбросанными по шее и спине гюйсами. Не тронутая кистью художника задняя часть туловища и задние лапы светло-серого цвета вполне сходили за портки от рабочей робы. Игриво закидываясь немного в сторону, Облом, ободренный всеобщим вниманием к своей персоне, неспешно гонялся за маленькой Изабеллой. Пушистая собачка, нехарактерного для здешних мест болоночного типа, была лишь слегка подкрашена красным по верху своей длинной белой шерстки, и напоминала бы розового фламинго, если бы спокойно стояла на одной ноге. Но в паре с гоняющимся за ней Обломом собачка будто бы исполняла роль наряженной в розовый полупрозрачный пеньюар шлюхи, кокетливо и ненатурально ускользающей от подвыпившего морячка в портовом борделе.
  Блохастый, вечно чешущийся Трассер, сидя в пыли посреди плаца, увлеченно барабанил задней лапой свой бок, также покрытый полосами, только в отличие от поперечных полос Облома, параллельными хребту. Зеленые продольные полосы делали его похожим на карикатурного заключенного. Сбежав из тюряги, бедняга так и не успел уйти дальше площади, где его застал приступ чесотки.
  Желтовато-палевый Тротил был наряжен в ярко-красные чулки и узенькое бикини, особый шарм которым придавали здоровенные мужские причиндалы.
  Проявив неудержимую фантазию, творец этой собачей феерии украсил бочину Дембеля ненавистным звездно-полосатым флагом. Символ супостата носился по плацу, поднимая тучи пыли.
  Остальные собаки были наряжены кто во что горазд: в пыли мелькали костюмы арлекинов, крылья и маски летучих мышей, камуфляжные пятна военной техники. Взбодренный всеобщим смехом и азартными выкриками, весь этот карнавал кружил по пыльному плацу, обегая по кругу свободное пространство между построившимися подразделениями и группой командования батальона. Суровый вожак ополоумевшей от всеобщего внимания и веселья стаи, - могучий, коротконогий, грязно-белого цвета пес Басир, словно бы понимая весь комизм ситуации и шутовскую роль в ней своих подопечных, пытался навести порядок и успокоить остальных собак. На фоне всеобщей бесшабашности он выделялся солидностью и рассудительностью. Басир стремительно бросался от одной расшалившейся группы к другой, преграждал путь особенно резвым, покусывал разыгравшихся. Он взрыкивал, громко лаял и остервенело щелкал зубами, словом, вел себя, как настоящий начальник, пытающийся положить конец безобразиям, возникшим среди подчиненных. Зрители, безусловно, оценили бы его решительные действия, если бы своим видом Басир не усиливал общий комизм. Дело в том, что вся рассудительность сводилась на 'нет' его раскраской. Беспощадный художник, видимо хорошо знавший характер вожака стаи и предугадавший линию его поведения, провел по боку пса наклонную полосу от шеи до задней лапы, а над ней крупными красными буквами написал слово 'КОМЕНДАТУРА'. Когда Басир бросался на очередного сородича, пытаясь остановить собачий позор, обрубок его хвоста задирался, и зрителям становилась видна задница, обведенная несколькими красными концентрическими окружностями.
  Люди, едва державшиеся на ногах от смеха, указывали на Басира пальцами, хлопали соседей по плечам, себя по ляжкам, сгибались и корчились от неудержимого хохота. Даже Колпак, толком не понявший причину такого веселья, втянулся в общее настроение и радостно скалил зубы, лежа в пыли возле Первого взвода.
  Командир батальона, - серьезный, взрослый человек, лет тридцати с небольшим от роду, - внезапно перестал смеяться. Как часто бывает, веселье сменилось вдруг задумчивой грустью. Он смотрел на своих подчиненных и размышлял о том, какие же они, в сущности, еще дети. Эти солдаты, многим из которых предстоит уже сегодня ночью отправиться в горы, сгибаясь под тяжестью оружия и боекомплекта, мерзнуть в засаде, дожидаясь душманов, а дождавшись, стрелять на поражение, а возможно, и погибнуть в бою, были всего лишь чуть повзрослевшими детьми, едва начавшими жизнь, но уже ставшими озлобленными, не по возрасту суровыми и даже жестокими. Но при этом, покажи им смешную собачку, и вот, пожалуйста, уже согнулись от хохота, ржут как кони, утирают бегущие из глаз слезы. Как будто и вправду попали в цирк, а не стоят на батальонном разводе в чужой далекой стране, на чужой непонятной войне. Офицеры тоже им под стать, всего на три - четыре года старше, - те же пацаны еще сопливые, но уже отвечающие за десятки жизней. Веселятся, как дети.
  Сообразить, кто является зачинателем этого цирка, было совсем не трудно. Конечно, дежурный офицер! Молодой парень, командир взвода Второй роты. Удавил бы мерзавца, вяло подумал комбат. А, в сущности, за что? Формально, не в чем его обвинить. Да и зачем? По здравому рассуждению выходило, что такое веселье должно пойти всем на пользу, и по количеству положительных эмоций превзойдет концерты известных артистов, организацией которых так кичатся все политработники Контингента, начиная с полковых замполитов. А ведь могли бы, суки, придумывать что-нибудь повеселее боевых листков, да партийных и комсомольских собраний! Комбат уже начинал злиться. Развелось их... Прямо армия в армии, сидят по штабам, следят, секут, стучат на всех, суются со своими линиями партии под руку, а на три буквы их не пошлешь - мигом подведут платформу из идеологической диверсии! На войну их не выгонишь, да и какой прок там от таких! Но если уж пришлось за проволоку выйти на боевые, так устраиваются словно баре, так что бойцы из комендантских взводов в качестве вьючных лошадей тащат за ними жратву, палатки, постели, столы и стулья! Только шелковых подушек и зонтиков от солнца не хватает... Ну а после - в зависимости от результатов. Успешная операция, и они первые в очереди с наградными листами за свои геройства. Неудача, потери - полетят по инстанциям доклады с обвинением командира полка и комбатов, которых, де, предупреждали, да те не послушались мудрых советов своих политработников!
  А пусть смеются, с отчаянным злобным весельем подумал комбат. Пусть повеселятся пацаны, не часто им такое выпадает. Кто-нибудь 'застучит', конечно. В политотделе мигом все узнают, да и черт с ними. Выговор могут вкатить, но с формулировкой попыхтят. А на партсобрании начнут копать, так скажу, что была наглядная агитация - вон тот, с американским флагом на боку, выручит. Эх взводный, не додумал ты, нужно было еще какой-нибудь шавке на боку написать 'ЦРУ'!
  Колпака не трогала политическая подоплека происходящих событий. Ему просто было приятно сидеть возле людей, слышать их смех, и вместе с ними наблюдать за событиями. Он хотя и догадывался, что веселье связано с собаками, и вся его натура звала пса броситься в гущу событий, внутреннее чутье удерживало от участия в этом празднике смеха. Что-то подсказывало ему, что собакам отведена здесь не самая завидная роль. К тому же Артем, возле которого Колпак занял позицию, превозмогая смех, дал четкую команду 'Сидеть!' Поэтому Колпак сдерживал свой порыв, сидел и продолжал наблюдать.
  Веселье постепенно затихало, хотя там и тут взмывали взрывы хохота. Командир батальона четко уловил момент, когда следует положить конец этому вселенскому бардаку, и отдал команду убрать собак с плаца. Доброхоты из солдат выскочили на середину плаца и со свистом погнали пинками зарвавшихся клоунов с арены. Особенно злобным нападкам подвергался Басир, его 'комендатура' притягивала к себе дополнительную ярость загонщиков, которым никак не удавалось взять ситуацию под контроль. Его пинали с особым наслаждением, вкладывая в удары всю ненависть к патрулям, взлелеянную еще в Союзе, в учебных полках, во время самоволок с их неизбежными стычками, погонями, поимками и гауптвахтами. Вслед убегающим собакам летели камни.
  Хотя краска с собак слезла довольно быстро, еще много дней в батальоне вспоминали тот памятный развод. Завидев собаку, солдаты свистели и улюлюкали, громко хлопали ладонями, неприлично, заливисто ржали. Собаки шугались, сторонились людей, иногда огрызались. Особенно незавидным стало положение Басира. 'Комендатуру' ни в чем не повинной собаке не прощали. Пес выглядел жалким и забитым, старался не попадаться на глаза людям. Авторитет его стремительно падал. Басир теперь с трудом мог поддерживать порядок и дисциплину во время ночного дозора, и молодые псы периодически вырывались вперед, пробуя самостоятельно вести стаю. Колпак, волею случая и благодаря своей смекалке оказавшийся вне всеобщей травли, быстро уловил изменение ситуации, приободрился, почувствовав себя 'главным'. Он уверенно водил стаю, когда Басир бывал не в настроении. Однако от прямой схватки с вожаком Колпак до поры отказывался. Как только Басир вспоминал о своем величии и принимался наводить порядок среди 'подчиненных', Колпак с достоинством отходил в сторону, уступая место законному главарю. Впрочем, всем было ясно, что создавшееся равновесие неустойчиво и не может сохраняться долго.
  Дракой все и закончилось. Выбрав момент, когда Колпак взял на себя обязанности командира и повел свору в направлении кишлака, Басир внезапно налетел сбоку и опрокинул в пыль зазевавшегося соперника. Казалось, ярость смещенного лидера превратит наглого выскочку в груду обломков. Однако отлетевший Колпак тоже остервенел, и на то было две причины: нападение на официальное лицо 'при исполнении' и предательский способ нападения - исподтишка. Таким образом, обе стороны сражались каждый по-своему за правое дело, что более-менее выравнивало их шансы. Матерый, опытный Басир отстаивал свое право оставаться вожаком стаи, а молодой, ловкий и сильный Колпак, право претендента сковырнуть этого вожака. Бились серьезно, не до первой крови, а до полной победы, даже до смерти, если потребуется, с первых мгновений схватки перестав чувствовать боль от глубоких укусов и мощных ударов. Они не кружили в полуметре друг от друга, делая ложные выпады и выбирая подходящий момент для точного броска. Сразу вошли в клинч, вонзив клыки в шкуру противника, рвали, мотали головами, лишь на долю секунды ослабляя хватку, чтобы чуть приблизить свою пасть к чужому горлу. Басир был готов драться насмерть, шел, как в последний бой с гранатой на вражеский танк. Колпак же бился весело и отчаянно, словно идя в яростную лихую кавалеристскую атаку, когда нет дела до свистящих вокруг пуль и осколков, а ощущается только холод шашки в руке, слышен лишь свист ветра в ушах, а глаза видят лишь темную линию встречной лавы.
  Опыт, решительность и отчаянье брали верх, но молодость и ловкость спасли Колпака. Зубы Басира неуклонно приближались к горлу врага, но в последний момент, не задумываясь, а повинуясь лишь инстинкту, Колпак сделал усилие и перевернулся, всем своим весом выкручивая сдавившую его горло челюсть. От резкой боли Басир ослабил захват. Раздирая себе шею его клыками, Колпак закончил переворот, вырвался и тут же снизу схватил незащищенное горло вожака. Чувствуя трепетные жилы под толстой шкурой, челюсти сжимались все сильнее, зверь в Колпаке действовал уже самостоятельно. Басир начал обмякать, заходясь сдавленным хрипом, валился на бок. Тут бы Колпаку его и прикончить! По всей логике пришло время взять на себя командование стаей. Но против логики Колпак отпустил полупридушенного Басира и быстро отскочил в сторону. Никто из собак, окружавших место битвы, не понял, что произошло. Не понял и сам Колпак. Он, живой, хоть и окровавленный, твердо стоял на ногах, а поверженный вожак, лежа на боку, извивался и неловко дергал в воздухе лапами в неуклюжих попытках подняться. Наконец это ему удалось. Мутными глазами он обводил стянувшуюся вокруг них кольцом свору, пока не уперся взглядом в Колпака. Враг был жив. Но и он, Басир, был жив! А значит, следовало... Басир сделал попытку начать новую атаку, но лапы подогнулись, и тело неуклюже опрокинулось на землю. Колпак же, вместо того, чтобы подойти и добить врага, повернулся и неспешно побрел прочь.
  Собаки не способны размышлять, абстрактно рассуждать, анализировать возможные действия и их последствия, как это делают люди. Вместо этого они пользуются другим даром, полученным от природы и не утерянным за тысячелетия эволюции. Этот дар - интуиция. Собака не размышляет, она просто знает. В этом нет ничего сверхъестественного, это - результат напряженной работы всех органов чувств, плюс многовековой, на генном уровне передающийся из поколения в поколение опыт, не замутненный и не искаженный словами и образами.
  Колпак знал, что не должен убивать Басира, поскольку ему вовсе и не нужно было становиться вожаком и верховодить в их стае. Да и стая-то, если разобраться, была условной, и собиралась лишь по ночам для совместного несения службы. А у Колпака служба была иная, своя собственная, раз и навсегда выбранная после отъезда Хозяина.
  
  14. Артем
  
  Колпак обнаглел. Он уже почти в открытую сопровождал свою роту во время боевых выходов. После разборки с Басиром, он превратился в одиночку, действовал по своему усмотрению. Если его рота уходила на ночное задание, ему было не до караула. Проводив солдат, пес нарезал несколько кругов вдоль крепостных стен, как бы выполняя урок, а выполнив, бросался в ночь нагонять ушедших. Найти их не составляло труда, поскольку выходов с территории было всего два, либо через главные ворота, либо с угла вертолетной площадки, а след был настолько четким и ясным, что потерять его мог только полный профан. Колпак быстро настигал осторожно ступающих в темноте людей и принимался радостно носиться вдоль колонны, стараясь попасть под ноги идущим, или любым другим способом обратить на себя внимание. Солдаты, угнетенные темнотой и неизвестностью, радовались прибившемуся к ним попутчику, сбрасывали с себя озабоченность, пытались на ходу потрепать пса по голове. Командир группы и сержанты радости солдат не разделяли, шикали на Колпака, пытаясь заставить его вернуться в крепость. В первый раз все сошло более-менее удачно. Колпак, выразив свою радость, успокоился, каким-то образом понял, чего от него хотят и всю дорогу бесшумно скользил в темноте рядом с головным дозором. Рота выдвигалась тогда в сторону Сарипульского моста, дорога шла по безлюдным местам, вдоль подножья Тактической горки. Через пару дней окрыленный успехом Колпак, почти не скрываясь, побежал за ротой. На этот раз путь лежал через кишлаки, и у первых же домов Пастеры роту встретил громкий лай. Местные псы, возмущенные присутствием Колпака, подняли страшный кавардак, каким никогда не одаривали солдат. Понимая, что находится под защитой людей, обнаглевший Колпак не мог отказать себе в удовольствии ответить от души. В результате через пару минут вся долина утонула в собачьем лае. Командир хотел пристрелить мерзкого предателя, демаскировавшего роту, но ограничился увесистым пинком, после которого Колпаку расхотелось сопровождать роту, и он предпочел вернуться домой. Группе же пришлось возвращаться к развилку, спускаться через Бахарак почти до самой реки, а потом долго продираться сквозь заброшенные сады и переваливаться через старые полуразвалившиеся дувалы. Крюк получился километра в четыре. После этого Колпак понял правила игры и выработал новую тактику, согласно которой он, нагнав группу, бесшумно и незаметно следовал параллельным курсом, обходя кишлаки и отдельные усадьбы. Никто и не догадывался, что пес рыщет поблизости.
  
  Ночь была светлой и по-летнему теплой, идти было бы одно удовольствие, если б не тяжелая поклажа да страшная многодневная усталость пополам с недосыпом. Последние трое суток Артем спал лишь урывками, между сменами караула. Семь суток он не вылезал из нарядов, каждую ночь отстаивая на посту по четыре часа, да и днем не меньше восьми. Дембеля уже ждали начала майских отправок, и их, по традиции, практически освободили от службы - головы заняты другим, проку от таких солдат мало. Разве что ночью постоят два часа с кем-нибудь из молодых на парном посту. Именно из-за нехватки людей Артема и включили в список выходящих на боевые, хотя и двух часов не прошло с момента, как он сменился с поста. Отпроситься по состоянию здоровья было невозможно. Артем понимал, что нужно не сломаться и выдержать эти последние несколько недель, а может, просто несколько дней, остающихся до прихода молодого пополнения. Но положение было катастрофическим. Усталость, постоянное недоедание, нехватка витаминов, мрачное и подавленное настроение превратили колпаков в подобия манекенов; они плохо ориентировались в пространстве, с трудом понимали команды, и казалось, постоянно находились в полусне. Тумаки и затрещины приводили их в чувство лишь на короткое время. Они, как лунатики, передвигались по территории, спотыкались на ровном месте, запутываясь в собственных ногах. Наверное, можно было бы не задумываясь отправлять в госпиталь всех подряд в связи с упадком сил и полной изношенностью, а то и списывать со службы. Но таких диагнозов доктора не ставили, да никому и в голову прийти не могло обратиться к докторам, тем более что в крепости из медперсонала был один прапорщик - фельдшер. Надежда оставалась лишь на скорый приход лета и прибытие молодежи на замену дембелям. Тогда сегодняшние колпаки станут, наконец, настоящими годовалыми солдатами, 'Черпаками', и начнут новую, вольготную жизнь. Нужно было как-то протянуть несколько недель. Продержаться. Хоть на зубах, но проползти, выстоять, не дать слабину, иначе никогда не стать тебе настоящим старослужащим солдатом!
  С самого начала Артем понял, что предстоящий выход будет для него мучением. Спину ломило, голова была тяжелой, одежда натирала высыпавшие по всему телу нарывы. В глазах все плыло, видимо вестибулярный аппарат давал сбои, так что солдат еле держал равновесие. В самом начале пути, чуть только группа вышла за территорию, он неудачно шагнул через плевый, полметра шириной, арычок, и попал ногой в воду. Теперь, вдобавок ко всем невзгодам, в правом ботинке противно хлюпала вода. Единственным, что немного бодрило его, была мысль, что шли они не к горам, а к центру долины. Местом ночной засады был обозначен какой-то сад.
  Артем не помнил, как переходили речку, петляли по полям и оврагам. Очнулся он уже на месте, когда взводный вместе со старшиной роты стали назначать бойцам позиции. Артему, как и еще двум молодым, участвовавшим в этой засаде, выпала незавидная роль - их оставили прикрывать тыл группы, тогда как большинство солдат расположились вдоль невысокого дувальчика, отделявшего сад от дороги. Взводный лейтенант самолично распределял кому где сидеть, но когда подошла очередь Артема, лейтенант кивнул старшине роты. Прапорщик легонько тронул солдата за плечо и взмахом руки приказал следовать за ним. Крадучись, совершенно бесшумно, они отошли метров на пятьдесят вверх по пологому склону, на котором раскинулся сад. Старшина указал место возле дерева и обвел рукой широкий полукруг, наметив сектор наблюдения для бойца. Артем снял с плеча автомат и опустился в мягкую, невысокую, словно подстриженную, траву. Прапорщик скользнул было вниз по склону, но передумав, вернулся, нагнувшись и приблизив лицо почти вплотную к лицу Артема, прошептал страшным, едва слышным голосом: 'Заснешь - убью!'
  Несмотря на усталость, мыслей о сне в голове Артемьева не было. Он прекрасно понимал свою ответственность и был намерен ночь напролет высматривать душманов, которые могли попытаться сшибить их засаду с тыла. А уж после слов прапора, никакой сон и подавно не мог свалить солдата. Прапорщик, хоть и числился старшиной роты и, отвечая за хозяйство подразделения, мог безвылазно сидеть в крепости, предпочитал выходить с ротой на боевые задания. По слухам старшина уже имел Орден 'Красной Звезды'. Был он человеком действия, мог уверенно командовать взводом, если не хватало лейтенантов, а при необходимости, и ротой. Так что его напутствие вовсе не казалось Артему доброй шуткой старшего товарища, призванной поддержать моральный дух молодого бойца.
  Прапорщик, легко и бесшумно ступая, ушел к дувалу, и Артем остался один в тревожной темноте. Он устроил приклад автомата на плече, упер магазин в землю, приняв удобное положение для стрельбы, и стал наблюдать за порученным сектором. Наблюдение, впрочем, оказалось практически невозможным. Темень была непроглядная, так что и прицельной мушки на стволе автомата нельзя было разглядеть. Артем изо всех сил старался пронзить взглядом ночь, всматривался в нее, пока не поплыли перед глазами цветные пятна. Внутреннее напряжение нарастало. На мгновение опустив веки, он понял, что переусердствовал. Ярко фиолетовые с зеленой серединой неровные кольца поплыли перед ним, постепенно меняя цвет. Кольцо наплывало, при этом его середина сжималась до черной точки, зато фиолетовый обод, расширяясь, превращался с внешнего края в изумрудно-зеленый, а потом, свою очередь, приближаясь, зеленое кольцо снова меняло цвет на первоначальный, удивительно красивый оттенок фиолетового.
  Артем почувствовал легкую панику. По его подсчетам выходило, что прошло не больше десяти минут с момента ухода прапорщика, а он уже ничего не мог видеть - чертовы кольца застили взгляд. Сознание лихорадочно заметалось в поисках выхода, и он с ужасом осознал, что просто не знает, что ему следует делать. От прапорщика он получил лишь самую общую инструкцию: наблюдать и ни в коем случае не заснуть, не то прапор его убьет. Ни паролей, ни условного знака, которым можно было бы подать сигнал своим, назначено не было. Визуальный контакт с цепью засады отсутствовал, с соседями справа-слева тоже. Выходило так, что он был один на один с чужой тревожной ночью, не мог рассчитывать на чью-либо помощь или совет, и должен был в любой ситуации действовать по своему усмотрению, соблюдая лишь одно условие: в случае выхода душманов в тыл засады, немедленно открыть по ним огонь, и этим оповестить роту о нападении. Ситуация вырисовывалась невеселой, однако, как только он привел разрозненные обрывки мыслей в некий порядок и придал им вид четко поставленной задачи, оказалось, что в принципе, все не так уж замысловато. Во всяком случае, паниковать было совершенно не из-за чего. Нужно было просто решить маленькие технические задачки: каким-то образом держать под наблюдением склон в полной темноте, когда едва видишь свою руку на цевье автомата, сантиметрах в тридцати от лица; по возможности не шевелиться, чтобы шорохом не нарушить тишины и не выдать засаду; продержаться в таком состоянии до рассвета, - часов пять-шесть; и главное, ни в коем случае не заснуть! Уяснив эти цели, Артем почувствовал себя увереннее, приободрился, перестал таращиться в темноту, расслабил глаза, и попытался задействовать боковое зрение. Он слегка отворачивал голову в сторону, чтобы чувствительные боковые участки сетчатки фиксировали главное направление его сектора, и могли бы заметить движение, если таковое будет. Кроме того, он решил больше полагаться на слух, который обострился в темноте. Занятие это оказалось весьма увлекательным, ощущения зачаровывали своей новизной. Поначалу не было слышно ничего, кроме шумевшей на ветру листвы, но вскоре он действительно стал улавливать легчайшие детали ночных шорохов, и окружающее пространство наполнилось разнообразием звуков. Будто волшебник, он мог легко угадывать по ним действия, словно книгу читал. Нижний ветер легонько шевельнул пучок травы неподалеку. Двинулся, меняя положение тела, кто-то из молодых бойцов на склоне, метрах в пятидесяти от него. Едва слышно хрустнула крошка на камнях дувала от прикосновения плеча одного из солдат основной цепи засады. Тренькнула, отламываясь, и прошелестела в листве сорвавшаяся сухая веточка. Мягко плюхнулось в траву маленькое, недавно завязавшееся яблочко. Глубоко и нехорошо (уж не засыпает ли?) вздохнул сосед слева, и в ответ пискнула и прошуршала в траве встревоженная этим звуком маленькая ночная зверушка. Все эти едва уловимые звуки он слышал вполне отчетливо, хотя их накрывал постоянный шорох трепетавших на ветру листьев. Артем был зачарован своей новой способностью, он едва дышал, чтобы не нарушить хрупкой тишины, полной легких звуков. И с замиранием сердца ждал того единственного, ради которого он находился здесь сейчас. Теперь он был уверен, что не пропустит, вовремя засечет этот едва различимый, долгожданный, столь нужный ему сейчас звук - легкое шуршание травы под медленно ползущим телом врага, еле слышное дыхание, едва различимое клацанье деталей оружия. Артем снял палец со спускового крючка, медленно переместил правую руку и легонько провел пальцами по боковине ствольной коробки автомата. Все правильно, рычажок переключателя стрельбы стоял в положении для одиночных выстрелов. Вот так и буду всаживать в темноту пули, часто нажимая пальцем на спусковой крючок, решил для себя Артем. Ему еще не доводилось участвовать в бою, и он не мог знать ощущений человека, стреляющего в противника, однако мысленно прямо-таки видел злобно впивающиеся во тьму яркие трассеры вылетающих из ствола пуль, и слышал гортанные крики опешивших от неожиданности врагов. Он не думал о том, что будет дальше. Не имея боевого опыта, он не мог знать, что открывая в такой ситуации огонь, он неминуемо навлекает на себя всю огневую мощь противника. Ему никто не рассказывал о том, как нужно вести себя во время скоротечного ночного боя из засады, о необходимости заранее выбрать запасную позицию, о стрельбе только короткими, в два - три патрона очередями с обязательным перемещением после каждой серии выстрелов, о способах указания трассерами целей. Никто не говорил ему, что для ночных действий каждый магазин лучше всего снаряжать, чередуя два обычных патрона одним трассирующим. Все, что он знал о боях, было почерпнуто из фильмов и книг, и было слабо связано с реальностью.
  Не мог он знать и того, что ни командиры, ни старослужащие солдаты не придавали этой засаде ровно никакого значения, будучи на девяносто девять процентов уверены в ее бесполезности. Никто не верил, что душманы действительно могут появиться на дороге вблизи каменной ограды этого сада. Их рота просто выполняла свою часть плана боевых действий, утвержденного штабом полка. Согласно этому плану каждую ночь одно из подразделений батальона должно проводить засаду или поиск, чтобы создавать для душманов видимость активных действий в зоне присутствия батальона. Разведанные, в соответствии с которыми намечались подобные боевые выходы, если и были, то имели мало общего с действительностью. Платные осведомители из местных (а других источников разведданных и способов их добычи попросту не существовало) почти всегда сливали кривую информацию. Более того, существовала вероятность того, что они сливали эту информацию по указанию самих душманов, и, выдвигаясь в засады, подразделения сами рисковали нарваться на вражескую засаду. Поэтому почти всегда командиры получали приказ на боевые лишь с общим указанием района действий, а по конкретике принимали решения самостоятельно. Вот и получалось, что рота выдвинулась в этот сад без всякой надежды на реальное боестолкновение. А троих молодых солдат оставили прикрывать тыл просто для проформы. Но никому и в голову не могло прийти сообщить колпакам такие нюансы.
  Ничего этого Артемьев не знал, поэтому отнесся к поставленной задаче со всей серьезностью, и был готов защищать свой сектор до последнего. Засада, однако, штука очень коварная, особенно для новичка. И тяжела она, прежде всего, полным бездействием на протяжении многих часов. Обычно, для ведения таких действий боевую группу делят на тройки, чтобы, во-первых, каждая боевая единица могла в случае необходимости занять круговую оборону, во-вторых, для взаимопомощи и контроля - проще говоря, чтобы спать друг другу не давали. Во время выдвижения к месту засады Артем тоже был в тройке, шел вместе с двумя дедами. Странно, но как только они вышли за территорию батальона, старшие вдруг стали проявлять к нему неожиданную заботу и внимание, отнеслись как к равному, хоть и младшему (чего никогда не бывало в крепости), почти опекали его, всегда готовые прийти на помощь. Артем сначала удивился и насторожился, предчувствуя подвох и ловушку, но подумав, решил, что вполне возможно, именно здесь, на боевых, проявляется истинная сущность солдат. Похоже, им действительно небезразлично его состояние, поскольку, кто знает, может быть, именно от него будут зависеть в какой-то момент их жизни. Еще не веря до конца, он все же склонялся к тому, что это не подвох, и ощутил странное чувство, почти гордость, что вот так, запросто, идет с опытными бойцами на настоящее дело, что, наконец, предоставляется ему возможность показать, что он не никчемный балласт, а настоящий солдат их роты. Пусть еще нет опыта, но он уж постарается стать равным среди равных, не подведет, и оправдает, и докажет и так далее... А на месте его вдруг выдернули из тройки, оставили одного и поставили задачу. Но и в изменившихся условиях он старается изо всех сил. И непременно должен выдержать, иначе - грош ему цена.
  Ночь длилась бесконечно. Вначале он был сосредоточен только на том, чтобы не пропустить заходящих с тыла душманов. Но их все не было, и тогда он стал напряженно ждать стрельбы от дувала. Он представлял, как темные тени бесшумно скользят по дороге мимо сада, как заметив их, готовятся к стрельбе солдаты роты, как, наконец, слышится команда 'Огонь' и темнота взрывается веером красноватых трассеров, а тишина - треском автоматно-пулеметных очередей и воплями застигнутых врасплох духов. А он так и будет сидеть в сотне метров от боя, не имея права оставить позицию без приказа старшины или офицера.
  Повертев так и сяк в голове эту картинку, но так и не дождавшись стрельбы, он вдруг задумался о том, что засада запросто может кончиться вообще без результата. Сколько раз за проведенные им здесь полгода рота выходила в ночные засады и на боевые выходы... Может двадцать или тридцать раз. А стрельба была от силы раза три. Так почему же именно теперь? Ради его развлечения, разве?
  Сколько времени прошло, Артем не представлял. Часов у него не было, и это даже немного радовало, потому что будь они на руке, ему непременно захотелось бы узнать время, долго ли еще дожидаться рассвета и окончания засады, и он извелся бы, придумывая способ слегка подсветить циферблат. А ночь все так же шелестела листвой, вздыхала слабыми порывами ветерка, да сияла крупными звездами в прорехах древесных крон. Все это успокаивало, убаюкивало, вгоняло в полусонный ступор, и в какой-то момент Артем вздрогнул, внезапно поняв, что только что 'поплыл', почти провалился в сон. Это было уже опасно и вынуждало принимать срочные меры. Не имея возможности шевелиться, он несколько раз до судороги напряг мышцы рук и ног. Помогло. Но ненадолго. Сон снова стал одолевать, склеивал веки, плавно отключал сознание. Враг оказался не на склоне, а внутри него, и этот враг был коварнее местных душманов. Артем понял, что может не выдержать и принял меры к тому, чтобы если не побороть, то хотя бы обмануть этого врага. Он поставил автомат, уперев в землю магазин и угол приклада, сложил ладони на крышке ствольной коробки и положил на них подбородок, а локти немного расставил в стороны, чтобы они выполняли функцию пулеметных сошек. Голове было довольно удобно, но положение всей конструкции находилось в равновесии только за счет напряжения в руках и шее. Артем рассчитывал, что если его сморит сон, то руки и шея сразу расслабятся, голова мотнется вбок, неустойчивое равновесие нарушится, автомат завалится на бок, а он клюнет его носом. И проснется.
  Теперь молодой солдат почувствовал себя увереннее и продолжил слушать и сторожить ночь, а она, как в детской сказке напускала на него морок. 'Спи... спи-и-и', - шептал ночной ветерок. 'Зааа-сыыы-пай...' - шелестели ветки деревьев. Он изо всех сил крепился и старался не поддаться. Пару раз, правда, начинал соскальзывать в сон, но успевал проснуться прежде, чем автомат валился на бок. Ага, злорадствовал над врагом Артем, просто так меня не возьмешь!
  Сколько времени прошло в этой борьбе, он оценить не мог, но в какой-то момент, сфокусировавшись, понял, что победил. Самый страшный час уже миновал. Смутные призраки - обрывки ночных видений и кошмаров, которые перед самым рассветом наваливаются на уплывающего в сон человека, расползлись по темным углам, а таинственный и тревожный шелест листвы превратился в обыденный звук шуршащих листьев. Ночная мгла стала понемногу редеть и приобретать прозрачностью. Приветствуя его победу, разнеслись над долиной крики петухов в далеких кишлаках. Приближался рассвет, и это означало, что засаду вот-вот снимут.
  За спиной послышался легкий шорох, Артем повернул голову и увидел прапорщика. Тот, пригнувшись, приближался очень осторожно. Глядя на его напряженную, готовую к мгновенному действию фигуру, солдат вдруг отчетливо понял - старшина опасается, что боец мог заснуть на посту, и внезапно разбуженный шумом, даст по нему очередь. Чтобы не напрягать понапрасну командира, Артем поднял правую руку, просигналив: 'Порядок! Не сплю! Все спокойно!' Старшина залег рядом с Артемом, приблизил лицо почти вплотную, едва не задевая край его каски, зашептал:
  - Не спишь? Молодец! Сечешь? Что видно, что слышно?
  - Все спокойно, - так же беззвучно зашептал в ответ Артем. - Никаких происшествий.
  - Тогда слушай, - продолжал прапорщик, - Поступила новая вводная. Засада остается еще на сутки. Днем отсыпаемся, а вечером снова начинаем стеречь банду. Все ясно?
  - Так точно, - пролепетал Артем, замирая сердцем.
  - Теперь смотри. Уже светает, скоро вынесем охранение метров на сто вперед. Так что минут десять еще потерпи, и можешь укладываться спать. Прямо здесь и спи. А когда выспишься, поменьше шарься, чтобы засаду не светить. Все ясно? Вопросы есть?
  - Так точно. То есть, никак нет. Нет вопросов, - обескуражено ответил Артем.
  Вопросы, конечно, были, но он не стал их задавать, решив, что большая часть разъясниться сама собой после того, как он выспится. Прапорщик еще некоторое время полежал рядом, осматривая пологий склон с редкими стволами деревьев, затем хлопнув Артема по плечу и прошептав: 'Ну, спи. Отбой!' - легко поднялся, и, пригибаясь, двинулся к следующему посту.
  Оставшись один, Артем еще раз огляделся. Темнота переломилась, сад наливался мягким светом. Наступил тот самый момент, когда день сменяет ночь, когда предметы, словно на погруженном в ванночку листке фотобумаги, начинают проступать сперва смутным пятном, затем постепенно приобретают форму и объем, вплывают в реальность из призрачной пустоты. Артем и сам будто выныривал из другого мира. От запредельного желания спать, перед глазами все плыло, окружающий мир казался не совсем реальным, искаженным, незнакомым, несмотря на вроде бы знакомые предметы вокруг. Через несколько мгновений стало совсем светло, где-то на востоке долины солнце выглянуло из-за горного хребта и наполнило светом все вокруг.
  Артем отпустил автомат, и тот завалился на бок. Блаженно потянувшись всем телом, напоследок обведя сектор наблюдения уже слипшимися глазами, он накрыл приклад ладонями и начал пристраивать на них голову. Но мешала каска - ее край уперся в автомат, и подбородочный ремень, стягивая горло, не давал голове опуститься. Последним усилием, приподняв голову, Артем принялся снимать каску, не расстегивая ремешка, а просто сдвигая на лицо. Когда перед глазами уже была фурнитура, он услышал шум. Целый набор звуков ударил в уши, резонируя в металлической полусфере стального шлема. Мгновенно приблизившийся топот многих легких ног, мощное ровное дыхание с прихрапыванием, и еще какой-то совершенно непонятный звук, писк или повизгивание...
  Хотя реакция Артема была мгновенной, мысли намного опередили ее. Сбросить каску, перекатиться на спину, ухватить автомат, направить ствол в сторону звуков и положить палец на спусковой крючок заняло долю секунды. Но еще быстрее пронеслись в голове мысли: 'Нападение! Проспал! Духи вокруг. Нож по горлу. Пропааал! Режут, взвизгивая от наслаждения!' Крик ужаса завяз в горле. Однако вместо бородатой рожи душмана к нему склонялась растянутая в улыбке морда Колпака. Пасть оскалилась от избытка счастья, глаза сверкали озорным огнем, розовый язык вытянулся и лизнул похолодевшую щеку бойца.
  'Нашел! Снова вместе!' - орали на всю долину яркие карие глаза пса.
  Солдат в изнеможении отпустил автомат. Пес отскочил в сторону, припал к земле передними лапами, приподнял зад и завилял обрубком хвоста. Потом напрыгнул, еще раз лизнул щеку, и сунув нос между шеей и плечом друга, замер. Что было с ним делать? Артем немного полежал на спине, раздумывая: 'казнить - помиловать', мысленно махнул на все рукой, потрепал голову пса, перевернулся на живот и огляделся. Было совсем уже светло, сна - ни в одном глазу, даже странным казалось, что минуту назад он балансировал на грани. Отчетливо и тревожно проступила мысль о старшине роты. Приходил ли прапорщик? Говорил ли о продолжении засады? Теперь вся ситуация казалась совершенно нереальной, однако и на сон не походила, ведь сны почти полностью стираются через несколько мгновений после пробуждения. Но теперь, окончательно очнувшись, Артем помнил все до мельчайших подробностей и удивлялся нелепости приказа старшины спать прямо сейчас. Так ничего и не придумав, солдат решил все же повременить со сном. И не напрасно. Очень скоро старшина показался вновь, и ситуация повторилась почти один в один. Артем вовремя заметил его приближение и помахал рукой, прапорщик прилег рядом, осмотрелся, но вместо того, чтобы дать вводную на дневной отдых, сообщил, что засаду сейчас снимают, и они возвращаются в крепость.
  Теперь вся ситуация с Колпаком представилась Артему в совершенно ином свете. Хорош бы он был, если б выполнил предыдущую команду и устроился на дневку, а потом оправдывался перед накрывшим его старшиной, что выполнял его приказ. А пес, будто бы поняв, что раскрываться перед старшиной не следует, с деловым видом уткнув нос в землю, вроде как, взяв след, бегал вдалеке между деревьями. Но стоило старшине уйти, Колпак снова оказался рядом и продолжил бурно радоваться встрече друзей.
  Всю дорогу до крепости Артем раздумывал над необъяснимым сплетением снов и реальности, снова и снова вспоминая, насколько отчетливо слышал приказ прапорщика о продолжении засады. А Колпак нарезал круги по окрестным полям.
  
  В течение нескольких дней Артема подмывало рассказать хоть кому-нибудь о своем приключении и удивительном происшествии на границе сна и яви. Но перебрав в уме тех, с кем можно было бы поделиться переживаниями, он пришел к выводу, что никто из сослуживцев для этого не подходит. Даже просто говорить на абстрактные темы не хочется, не то что поверять сокровенное. К тому же, если вдуматься, то ничего удивительного в происшествии и не было. Да и его поведение вовсе не отличалось стойкостью, которой так хотелось обладать молодому бойцу. О чем тут говорить? Только подставляться понапрасну! Выражаясь лаконичным армейским языком вся ситуация выглядела просто: 'залет'! Взяли, как человека, на боевые, доверили прикрывать тыл группы. А он, несмотря на все старания, технические приспособления и борьбу с самим собой, элементарно закемарил. И не просто 'кемарнул слеганца', а свалился в глубокий сон со сновидениями. И если бы не друг Колпак, хорош бы он был. Сам бы погиб и всю группу погубил, напади на засаду с тыла настоящие душманы. 'Эх, жизнь колпацкая... - мрачно размышлял Артем, - Сколько нас не пинай, все равно, кроме как о сне, ни о чем мы не думаем. И не можем думать!' Как ни старался он хорохориться и убеждать себя, что все сошло как нельзя лучше, и он сумел избежать больших и малых неприятностей, в душе не мог не признать, что кругом виноват, что быть ему после таких 'залетов' либо последним чмо, либо вообще трупом. Выходит, спас его Колпак.
  Колпак! Поглядеть со стороны, так дурак дураком этот молодой глуповатый пес. А вдумаешься, поразмыслишь, и выходит, что будет поумнее глупого колпака Артема.
  
  
  15. Джума
  
  Странный глухой хлопок и отчаянный вопль Юнуса Джума услышал, когда обходил разделявший их валун. Всего несколько секунд назад Юнус крикнул: 'Сюда! Нашел!', и Джума, на мгновение позавидовавший удаче приятеля, едва успел рвануться на голос, как послышался щелчок, а следом хлопок и визг Юнуса.
  Выскочив из-за камня, Джума поначалу не понял, что случилось. Приятель, скрючившись, полулежал у камня, прижимая к животу руки, с которых красными змейками бежала на землю кровь. Темнел, набухнув кровью, рукав его пиджачка. Юнус уже не кричал, а лишь тихонько скулил, и, не мигая, глядел на Джуму круглыми, полными ужаса глазами.
  Джума опешил лишь на мгновение. Хотя лившаяся по рукам Юнуса кровь завораживала его, тормозила мысли и сковывала движения, уже секунду спустя, повинуясь неясному, но отчетливому импульсу, Джума бросился к другу, оторвал скрюченные, слабо сопротивляющиеся руки от живота и попытался расцепить и разжать кулаки. Юнус не поддавался, кулаки, будто судорогой свело. Он испуганно глядел прямо в глаза, и теперь даже не скулил, только крупные слезы катились из уголков глаз паренька. И бежала по рукам ярко-красная кровь.
  Никто никогда не учил Джуму оказывать первую медицинскую помощь. В его голове и понятия такого не было, и быть не могло - медицинская помощь. Синяки, ссадины и порезы, как обычная составляющая жизни любого мальчишки, не были поводом для медицинского вмешательства. Стер кровь, послюнил ранку, и вперед, продолжать начатое дело. Но теперешней их положении такими мерами было не обойтись. Джума чувствовал это, ему даже не требовалось формулировать мысли, он просто знал, как нужно действовать. Сорвав с себя дишмал - шейный платок, подарок деда, он быстро обмотал им сжатые руки Юнуса, вскочил на ноги и попытался приподнять приятеля за плечи. Юнус, как мешок с рисом, оседал на землю, не желал вставать.
  - Вставай, бача, поднимайся! - уговаривал Джума. - Нужно идти. Нельзя здесь сидеть. Нужно вниз спускаться!
  Он отчетливо понимал, что дальше будет только хуже. Не поможет Юнусу небольшая передышка, не встанет он бодрячком на ноги и не предложит пойти домой. Кровь пропитала уже и платок, и выступила темными пятнами. Теперь все зависело от Джумы, от того, насколько хладнокровно тот сможет действовать.
  Джума огляделся. Нет, встретить кого-либо здесь, на горе, он не ожидал. Просто осмотрелся по сторонам, оценивая расстояние, которое придется пройти. Они успели подняться почти до третьей вершины, и теперь, оглянувшись назад, Джума понял, что пройти придется немало. Хребет под ними неровными горбами сбегал в долину, серо-коричневые кручи закрывали от взгляда близкие кишлаки, так что видно было только реку и поля за ней. Поля радовали глаз сочным цветом молодой зелени под ярким солнцем. Как хорошо было бы шагать сейчас к дому по тропинкам между чеками, вдыхать запахи земли, травы, воды. И чтобы не было этого проклятого каменного склона и скорчившегося у камня маленького человечка с окровавленными руками и круглыми от ужаса глазами.
  Нагнув голову, упрямо, напрягая все силы, Джума подхватил друга под мышки, вздернул тело вверх и заставил удержаться на ногах. У Юнуса все плыло перед глазами, и после первого шага он попытался опуститься на колени, но Джума не позволил. Неловко выгнувшись, он крепко сжимал грудную клетку слабеющего паренька, и тянул, тащил, заставляя того перебирать ногами. Ноги Юнуса заплетались, он постоянно норовил упасть, и все же продолжал двигаться, повинуясь настойчивому и упорному давлению, увлекавшему его под гору.
  Когда миновали вторую вершинку, сил у Джумы почти не осталось. Он даже не пытался загадывать, что будет делать дальше, когда они одолеют седловину, отделяющую от первой вершинки, и начнут спускаться по крутому склону в долину. Может быть, просто покатятся вниз? Лишь один раз мелькнула в голове мысль о том, что в одиночку он мог бы быстро спуститься с горы, добежать до кишлака и позвать на помощь взрослых, или хотя бы ребят постарше. Но эту мысль Джума отогнал. Было страшно даже подумать, что маленький Юнус, истекая кровью, будет лежать здесь один. Джума только ниже пригнул голову и потащил ставшее невыносимо тяжелым тело дальше, вперед и вниз, к последней локальной вершинке перед основным спуском.
  Его остановил резкий окрик. Джума поднял голову и увидел впереди людей. Сарбозы! Шурави! Сейчас начнут стрелять! Ведь не напрасно детям настрого запрещено подниматься на горы. Вот, оказывается, как это происходит. Откуда ни возьмись, появляются шурави-солдаты, наводят стволы своих автоматов прямо на тебя, и ба-бах... А потом прячут тело в камнях. Аллах! За что караешь меня?
  Джума и не подумал поднять вверх руки, исподлобья глядел на приближавшихся к нему солдат и держал из последних сил Юнуса, не давая ему упасть на колени. Но никто не стрелял в него, просто окружили, тревожно разглядывая, переговариваясь по-своему. Вскоре подошли еще несколько, и один, как видно старший, стал резко отдавать команды. Юнуса выдернули из рук Джумы, опустили на землю, разжали сцепленные руки. А перед Джумой присел на корточки солдат, чем-то напоминавший отца, и спросил, понимает ли он по-таджикски. Джума кивнул в ответ, и тогда солдат стал расспрашивать, кто они, откуда, что делали в горах, и что приключилось с его другом.
  - Товарищ лейтенант, это местные пацанята, с Чапчи-ближнего, который сразу за речкой. А вот этого я даже видел возле крепости, он мыло и сгущенку торговал у наших, - проговорил солдат уже по-русски, обращаясь к лейтенанту.
  - Ты вот что, Раджапов, ты спроси, чем он так поранился, - ответил старший.
  - Что случилось, бача? Как тот бача поранился? - спрашивал переводчик.
  - Не видел я. Что-то бухнуло за камнем, Юнус закричал, я подбежал, а у него кровь.
  Отвечая, Джума смотрел на приближающуюся страшную фигуру, и исчезнувший было страх, снова всколыхнулся в нем. Подходивший солдат и вправду выглядел очень грозно - высокий, ладно сложенный, с черными усами на суровом лице. Одет он был не как все, а лишь в штаны и маленькую, короткую жилетку, состоящую сплошь из карманов, из которых торчали автоматные магазины, гранаты и какие-то серые трубки. И с автоматом через плечо. Вот этот и есть, понял Джума. Вот этот убивает всех подряд! О которых говорят, шурави-сарбозы - убийцы правоверных! Спаси, Аллах! Сейчас подойдет, схватит огромной рукой за шиворот, поднимет, как щенка, отнесет за камень и пристрелит. А может, просто придушит.
  Однако сарбоз-убийца прошел мимо Джумы, подошел к Юнусу, присел рядом, положив автомат на камни, потянул за окровавленную руку и стал внимательно рассматривать ее. Джума видел, что Юнус готов умереть от страха. Видимо, как и он сам, Юнус понял, что страшный сарбоз сейчас начнет пить алую кровь, закапавшую с руки, когда с нее сняли платок. У Джумы больше не было сил смотреть на это, и он, собрав всю волю и решимость, преодолел ужас и готов был броситься на помощь пропадавшему товарищу. Однако именно в этот момент страшный шурави отпустил юнусову руку, поднял окровавленный рукав старенького пиджачка и быстро обмотал выше локтя невесть откуда взявшимся розоватым шнуром. Затем солдат вытащил из кармашка своей странной жилетки небольшой сверток, разорвал зубами, и принялся обматывать кисть мальчика бинтом. У Джумы отлегло от сердца, и он неуверенно поднял глаза на сидевшего рядом таджика-переводчика. Тот успокаивающе хлопнул его по плечу и сказал:
  - Не бойся, бача. Поможем твоему другу.
  Всего несколько слов. Но как они успокоили мальчика. С него будто свалился тяжеленный груз, и невозможно стало думать о плохом. Вот так все просто - подошли чужие люди, вроде бы даже враги, и сразу взяли на себя всю неразрешимую задачу.
  - Товарищ лейтенант, - обратился страшный солдат к старшему. - Пацана-то в санчасть надо бы. Там у него месиво сплошное вместо ладони. Кровь я вроде остановил, но жгут долго держать нельзя.
  - Подъем, бойцы, - скомандовал лейтенант. - Быстро вниз!
  - Пошли с нами, - предложил переводчик Джуме.
  Вроде бы предложил, но сказал это так, что было понятно, другого варианта у паренька не остается. Да он и сам не бросил бы друга с шурави-сарбозами, все равно потащился бы следом.
  Страшный сарбоз, который теперь казался Джуме уже не таким страшным, легко приподнял Юнуса, прижал к левому боку, и аккуратными шагами начал спускаться по склону. Остальные двинулись следом.
  Джума тоже пошел, но вскоре вернулся на место привала, чтобы подобрать брошенный платок, подаренный дедом дишмал. Хорошо, вовремя вспомнил, а не то, как потом деду объяснять? Мысль о том, что объяснять придется очень многое, впервые пришла ему в голову, и под тяжестью этой мысли, он чуть не свалился на землю, так что сарбоз-таджик хотел было поддержать паренька. Однако Джума взял себя в руки и не принял помощи. Не хотел он показаться слабаком перед шурави.
  'А как тут объяснишь?' - размышлял Джума всю дорогу до крепости. Как расскажешь деду, что в то утро - легкое, звонкое, поющее, - ему нестерпимо захотелось подняться на высокую вершину, все равно какую. Присесть там и посмотреть на зеленеющую долину, на светлые струи быстрой реки, на каменные, причудливо блестящие под ярким солнцем склоны гор... А потом оглянуться и увидеть снежные пики далеких вершин. Его всегда завораживало это зрелище. Снежные вершины соседних гор были видны даже из кишлака. Огромные и тревожные, они возвышались в стороне заката, и стоило выйти на середину двора, смотри на них, хоть обсмотрись. Но это было не то. Несколько раз Джуме доводилось рассматривать окрестности с вершины ближайшей горы, и это зрелище навсегда захватило его своим величием. Если смотреть из долины, видны только ближайшие горы, и кажется, что весь мир поместился тут, вокруг тебя. А за вершинами вообще ничего быть не может, что вершины и есть край мира. Именно так думал Джума, пока однажды дед не взял его с собой, отправляясь к родственникам в далекий кишлак. Как узнал Джума на обратном пути, добраться до кишлака можно было и по дороге, в обход высоких гор, но дед повел мальчика прямым путем, через ближайший перевал. На половине подъема маленький Джума совсем выдохся, попытался хныкать, прося остановиться и передохнуть. Но жестокий дед продолжал неспешно шагать по едва заметной тропке, не обращая внимания на жалобы внука, и тому пришлось подобрать сопли и следовать за стариком. Как ни тяжело было делать каждый шаг, остаться одному в мире безучастных камней было еще тяжелее. Наконец они достигли вершины, и дед остановился. Доковыляв до него, мальчик приладился было улечься, но дед не позволил, велел стоять и глубоко дышать. И вот тут, когда с глаз измученного паренька спала мутная пелена усталости, он впервые увидел мир. Мир оказался таким огромным, что Джума едва не повалился на камни. Но дед велел стоять и смотреть, а сам неспешно и монотонно говорил о горной стране, в которой они живут, о суровой жизни, которая ждет Джуму впереди. И еще о многом, чего маленький Джума почти не понял и не смог бы повторить, выразив словами. Осталось только общее впечатление и понимание какой-то взрослой жизни впереди, в которой он должен будет научиться подниматься на гору без спешки и беготни, размеренно и твердо шагая, молча, чтобы не сбить дыхания. Джума слушал вполуха, а сам все глядел вокруг. Горы были огромны. Настолько огромны, что перехватило дух, когда он пытался представить себя с дедом, бредущих по склону. Покрытые снегом вершины выстраивались в ряды, и пристальнее вглядевшись в них, мальчик начал различать сквозь легкую дымку все более дальние и высокие цепи. Зрелище было непередаваемым. Джума оказался просто раздавленным огромностью мира, бескрайностью горной страны, нескончаемой, как человеческая жизнь. Ему стало страшно, когда внезапно сцепившись вместе, две бесконечности предстали перед ним - бесконечно долгая жизнь впереди и беспредельная горная страна вокруг, которую, хочешь не хочешь, придется исходить собственными ногами, потому что ему вдруг стало понятно: предстоящая взрослая жизнь будет полна этих долгих и трудных подъемов в горы.
  Через несколько дней, рассказывая Юнусу о своих впечатлениях, Джума так и не смог найти слов, чтобы поделиться с другом открытиями касательно бесконечности жизни. Он только широко разводил руками, как бы стараясь обнять окружавший мир, мотал головой и цокал языком, не в силах выразить словами охватившие его на вершине чувства. Пришлось рисковать и, нарушая запрет взрослых, подняться на ближайшую горку, чтобы Юнус смог хоть чуть-чуть понять друга. Время от времени они повторяли свои дерзкие восхождения, уходя все дальше от дома то в одну, то в другую сторону, чтобы исследовать еще одну вершинку горных цепей, окружавших долину.
  Вот и сегодня Джуму охватило с утра предчувствие гор. Он даже не удивился, когда прибежавший Юнус выпалил ему свое предложение подняться на дальнюю вершину. Джума не стал спрашивать, почему они пошли к восточным отрогам, он не мог себе представить, что приятель задумал поход с определенной целью.
  Между тем, Юнус имел в голове очень четкий план. Сам он не придумал бы отправиться в горы, но выйдя со двора и направляясь к дому Джумы, встретил старших ребят во главе со взрослым Абдулло. Позвав Юнуса к себе, Абдулло, заговорил с ним, как с равным, и после приветствий 'хуб асти - бахор асти', которыми обычно обмениваются взрослые, стал запросто расспрашивать маленького Юнуса о жизни, здоровье родственников, делах и планах мальчика. Юнус сразу смекнул, что Абдулло неспроста разговорился с ним, и, поддерживая беседу, ожидал от взрослого парня какого-нибудь взрослого вопроса или даже предложения. Так и случилось. Постепенно Абдулло перевел разговор на окрестности кишлака, невзначай спросил, приходилось ли Юнусу ходить по горам, знает ли он, как подняться на третью вершину восточного хребта. Мальчик гордо ответил, что они с Джумой несколько раз ходили в горы. Тогда парень стал спрашивать, не попадались ли им на пути какие-нибудь вещи или предметы, словом штуки, брошенные шурави-сарбозами. Юнус не понял, о каких вещах идет речь и, применив хитрость, ответил довольно уклончиво, сказав, что на горных тропах много чего попадается. Тогда Абдулло прямо заявил, что Юнус с Джумой могли бы неплохо заработать, если б нашли в горах и незаметно принесли ему патроны и другие военные штуки, которые частенько оставляют в горах солдаты. При упоминании о заработке глаза Юнуса загорелись, и Абдулло понял, что уловил мальчишку в свою сеть. Он объяснил, что найденные вещи не нужно приносить в кишлак. Их следует спрятать в камнях на берегу реки, а потом просто найти его, Абдулло, и привести его к тайнику. Там и будет производиться оплата. Слушая, Юнус время от времени солидно кивал головой, показывая своим видом, что он достаточно взрослый и сам понимает такие вещи, а слушает Абдулло лишь выражая уважение к старшему.
  Таким образом, пока Джума еще бродил по двору и размышлял о странном настроении, которое тянуло его сегодня к горам, занятие на день было уже установлено для него. Предложение друга пойти на гору не удивило, настолько созвучно оно было настроению Джумы, и он не придал никакого значения выбранному Юнусом направлению на восход солнца. Пока поднимались по склону, забираясь на первую в гряде вершинку, ничего необычного в поведении друга Джума не замечал. Только позже, когда они уже шли седловинами по хребту, он обратил внимание, что Юнус как-то странно оглядывается по сторонам, словно ищет чего-то. На второй вершине они сели передохнуть, но Юнус, не просидев и минуты, стал бродить по плоской площадке вершины, высматривая что-то за валунами, подходя к обрывистому склону и заглядывая вниз.
  - Эй, бача, что ты все время ищешь? - беззаботно и шутливо спросил Джума.
  Юнус, давно ждавший этого вопроса, бросился к приятелю. Торопясь и захлебываясь, он вывалил на Джуму непосильную ношу своего задания. Закончив сбивчивый рассказ, торжествующе поглядел на друга сияющими от удовольствия глазами. Какие мучения выносил он последние три часа, сдерживая в себе и не раскрывая другу замысел быстрого и безопасного обогащения!
  И хотя Джума плохо представлял себе, что они должны найти в горах, уверенность Юнуса мгновенно передалась ему. Вдвоем они облазили вершинку еще раз, и двинулись дальше по хребту, торопясь подняться на следующую. Джума решил, что военные штуки скорее всего найдутся там, где останавливались солдаты, а из разговоров взрослых ему было известно, что шурави стараются ходить по гребням и вершинам гор.
  Джума не мог понимать, для чего солдатам нужны эти самые вершины, но сообразил он совершенно правильно. Война в горах имеет свои правила, и одним из важнейших является то, где говорится, что побеждает тот, кто находится наверху, занимает господствующую высоту. Почему? Да по многим причинам. Разглядеть атакующих гораздо легче сверху, чем глядя вверх понять, кто и откуда в тебя стреляет. Наверху даже небольшой камень становится серьезным укрытием, тогда как тому, в кого стреляют сверху, не укрыться и за большим валуном. Да и пулям вниз лететь гораздо сподручнее. А уж об атаке вершины и говорить не приходится: атакующих расстреливают, как в тире. Словом, чтобы сбросить с вершины противника, тех, кто наступает должно быть в десять раз больше. Да и то не факт, что сбросят, а не лягут сами на склоне. Получив несколько жестоких уроков за первые годы войны, командиры четко усвоили это правило, и неукоснительно его соблюдали. Прежде чем начать зачищать кишлак или выдвигать колонну техники на горную дорогу, необходимо занять господствующую высоту. Причем делать это нужно заранее, пока на вершинке не появились душманы. Именно поэтому почти все боевые выхода батальона начинались с ночного выдвижения хотя бы одной группы на господствующую высоту. Несмотря на то, что занятие это изнурительное, ни о каких послаблениях речи не было. Боекомплект, - снаряженные магазины для автомата, пачки патронов, пулеметные ленты и ленты для автоматических гранатометов, гранаты обыкновенные и гранаты для подствольных гранатометов, - набирали под завязку, максимально, что может поднять в гору человек. Если в группу входил минометный расчет, таскали и мины. Ползти в темноте на вершину с таким грузом бывало очень тяжело, но опытные бойцы прекрасно знали, что эта тяжесть покажется ерундой, если произойдет боестолкновение. Еще проклинать себя будешь, что маловато патронов захватил! Поэтому плакали, но грузили в мешки побольше боеприпасов. Случалось, правда, и такое, что люди не выдерживали подъема, падали на склоне и отказывались идти дальше. Их можно было бить руками и даже ногами, но подняться они уже не могли. Не помогал и отдых. Однако о том, чтобы бросить в горах бойца не могло быть и речи, и товарищам приходилось поднимать тело на вершину, помогая кто чем может. Один брал автомат, другой - бронежилет, третий - мешок с боеприпасами, еще двое волокли самого бойца. Именно в такой ситуации и сбрасывался груз боеприпасов. Первыми заныкивались под валун мины, которые пехота тащила для минометчиков, за ними следовали ленты для АГС 17 , в последнюю очередь - гранаты для подствольника . Случалось, оставляли и гранаты, особенно 'Эфки' , которые, вывинтив запал, забрасывали подальше в пропасть. Сам же запал просто бросали под ближайший камень. Патроны не бросали никогда, ведь они подходили к душманским автоматам и винтовкам. Если боевой выход получался без стрельбы, часть боекомплекта так же могла остаться на вершине. Чего тяжесть зря таскать? Скинул под камень, пока командир не видит, и порядок, все равно 'дома' никто пересчитывать не будет. Так и наполнялись горы вокруг батальона опасными сюрпризами.
  Конечно, обо всем этом ни Джума, ни Юнус знать не могли. Как не могли они знать и о том, что почти перед каждым выходом в горы, командир Первой роты обычно повторял сакраментальную фразу собственного изготовления: 'Что блестит, но не сопля, руками не трогать!' Она воспринималась бойцами гораздо лучше нудных инструкций об опасности подрыва на брошенных боеприпасах.
  Много военного железа было брошено в горах. Одна такая железка попалась на глаза Юнусу, за валуном валялся запал от гранаты. Он поднял небольшой металлический цилиндрик с аккуратным колечком сбоку, повертел так и сяк, пытаясь понять, что бы это могло быть, пригодится ли вещь для продажи Абдулло, и если да, то сколько денег отвалит за нее взрослый парень. Справедливо рассудив, что с кольцом на боку эта железная цаца в ствол оружия никак не полезет, он попытался колечко оторвать. Двойная выгода: на патрон будет похоже, и приятное серебристое колечко у него останется. Однако колечко просто так отрываться не желало, а дергать сильно Юнус боялся, вдруг сам цилиндрик поломается, прощай тогда денежки. Мальчик принялся внимательно рассматривать конструкцию и быстро сообразил, что колечко не пускают два тоненьких усика, продетые в небольшое отверстие и разогнутые в разные стороны. Усики поддались на удивление легко. Зажав цилиндрик в левой ладошке, он потянул колечко, которое вместе с разжатыми усиками теперь отделилось почти без сопротивления. Юнус только успел радостно крикнуть товарищу: 'Нашел!', как раздался щелчок. Хотя щелчок этот был не слишком громким, паренек испугался и машинально разжал ладонь, собираясь бросить непонятную штуку. Но бросить не успел, только отвел руку для замаха... Резкая боль и хлопок дошли до мозга одновременно. Боль, непонимание, обида и страх, слившись вместе, породили тот истошный визг, который услыхал Джума из-за камня, когда бросился к товарищу, чтобы разделить с ним первый успех их многообещающего предприятия.
  И вот теперь Джума плелся вслед за солдатами, один из которых нес под мышкой несчастного юного коммерсанта с разорванной в клочья ладонью. Солдаты спешили. Джуме иногда приходилось переходить на легкий бег, чтобы поспевать за ними. Он уже не боялся шурави, не такими и страшными они оказались на деле. Зато все чаще приходили в голову мысли о том, что будет дальше с Юнусом. По тому, как отнеслись к его ране солдаты, было понятно, что дело принимает серьезный оборот. А вдруг его оставят в крепости? А что скажет Джума, вернувшись домой? А что скажет дед, когда узнает, что мальчишки ходили в горы? Но еще неизвестно, что будет с самим Джумой, отпустят ли его солдаты? А вдруг оставят в плену или передадут злым ХАДовцам , о которых в кишлаках ходили очень темные и страшные слухи? Одним словом, было совершенно ясно - впереди Джуму ничего хорошего не ожидает. И все же он хотел скорее добраться до крепости, ведь понятная опасность переносится легче неизвестной тревожной угрозы.
  В крепости уже знали о ЧэПэ в горах. При выходе за территорию батальона любая группа имеет при себе хотя бы одну коротковолновую рацию и периодически выходит на связь, докладывая о своем местоположении и маршруте. Батальонный радист, получив от радиста Первой роты короткое сообщение: 'Свет! Я - Парта! У нас двое местных бачат. Один из них ранен, похоже на взрыв запала от гранаты. Идеи домой. До связи!' - сразу же передал эту информацию дежурному офицеру. Доклад случайно услышал другой боец из взвода связи, и через несколько минут по крепости поползли разговоры. Как всегда при передаче такого рода информации в солдатской среде, большая часть ее искажается, и третий передающий несет четвертому уже совершеннейшую ахинею, не имеющую ничего общего с начальной версией. Говорили о подрыве на гранате. Говорили о том, что группа, вышедшая на простые тактические занятия, напоролась в горах на местных, что была стрельба, что есть раненые. Говорили, что взяли в плен душманов, этих чертовых духов, которые в последнее время окончательно оборзели, нападают средь бела дня в паре километров от батальона! Говорили, что сейчас придут с полка вертушки, чтобы забрать пленных, раненых и убитых. О том, что следом подойдут штурмовые МИ-24 и размолотят чертовы горы вместе с засевшими там духами. Одним словом, минут через десять большинство свободных от нарядов бойцов батальона околачивалось возле ротных оружейных комнат в ожидании команды на срочную подготовку к боевому выходу.
  Артем, недавно вернувшийся с поста после очередной смены и резонно предполагавший, что может быть 'заряжен' на этот неожиданный боевой выход, вместе с другими, некоторое время постоял неподалеку от оружейки. Ему было немного не по себе, от того, насколько резко изменилась ситуация и рушатся планы на день. По-летнему теплое утро никак не вязалось с мыслями о войне, ранениях, смерти. Денек обещал быть жарким - стоять бы и стоять на вышке в теньке, и что б ветерок обдувал, да любоваться зеленеющими полями и пышными бахаракскими садами... Вместо этого придется по жаре лезть в гору, обливаясь потом под тяжелым бронежилетом и грузом боезапаса.
  Вскоре его размышления были прерваны быстро разносящимися по крепости словами: 'Возвращаются', 'Идут', 'Айда к воротам!', и он вместе с другими поспешил встречать группу. Миновали арку ворот и гурьбой высыпали в крепостной скверик. Артем, не любивший участвовать в общих сварах, не пошел к главной аллее, а опустился на землю возле одного из арычков, которыми был изрезан маленький тенистый парк, и решил оттуда наблюдать за происходящим. С этого небольшого расстояния было хорошо видно, как группа солдат остановилась за внешним дувалом, чтобы разрядить оружие, и как обходя ее, на аллею выскочил и поспешил к воротам боец с маленьким местным пареньком, перекинутым через плечо. Следом на территорию зашли и остальные бойцы во главе с лейтенантом. Их мигом обступили, принялись расспрашивать. Толпа потянулась в ворота.
  Артем не спешил возвращаться. Как у всех остальных, у него отлегло от сердца - наши, вроде, целы, пленных душманов не видать, боевой выход, надо полагать, отменяется. Стало быть, можно вскоре отправляться на пост, сменить злобного деда.
  Колпак материализовался рядом с Артемом, как всегда, внезапно. Только что его не было, и вот уже стоит рядом, улыбается во всю пасть, показывая страшенные зубы.
  - Вишь ты, Колпацура, - обратился к псу Артем, - ложная тревога, война отменяется. Пацана какого-то притащили. А наш Ржавый-то, серьезный такой, суровый, со всех ног бежал, пацаненка нес. Видать здорово его покромсало, раз Ржавый так спешил. И ведь что интересно? По жизни-то он парень совсем не злобный, да и не боевик вовсе, а обычный боец. Но видел бы ты, Колпачина, как он на тактику вырядился! Я как раз с поста вернулся и возле оружейки стоял, когда лейтенант взвод построил, и ротный вышел посмотреть на них перед выходом. Они без бронежилетов шли, не на войну, ведь. Гляжу, все - люди, как люди, а Ржавый - убийца - убийцей, прямо дрожь берет! Куртку не стал одевать, а прямо на голое тело нацепил жилет, из всех кармашков магазины, гранаты, трубки сигнальных ракет торчат, автомат на грудь перевесил, лапы на ствол и на приклад положил, панаму заломил, как ковбой! Стоит такой, ноги расставив на ширину плеч. Морда страшная, от загара почти черная, только зубы блестят, улыбочка - как у тебя, Колпацура. Страх господень! Такого встретишь - на месте обгадишься! А ротный вдоль шеренги идет, бойцов осматривает. Дошел до Ржавого, глянул мельком, остановился. Потом отступил на шаг, вроде и присел даже, рукой загородился, вроде как от испуга... И как заорет на всю крепость: 'Боюсь! Спасите! Вот же убийца! Как его в горы отпускать? Он же всю округу перемолоть может! До самого Пакистана дойдет!' Смеху было... Эх, Ржавому б еще пулеметную ленту на плечи прицепить! И сфоткать для газеты. И чтоб подпись под снимком: 'Советские воины помогают афганским трудящимся налаживать мирную жизнь'. Трепещи, супостат!
  Колпаку идея фотографии явно понравилась и он, до этого слушавший друга со всей серьезностью, растянул морду в улыбке.
  - Пора нам, Колпацура, на пост собираться, - продолжал Артем. - Сухой этот, Сушняков, который меня на посту подменил, чтоб я на завтрак сходил, дед ужасно злобный. И хотя по графику мы с ним по шесть часов должны отстоять до смены наряда, так уж тут заведено, что дедушка отстоит только час - полтора, а остальное должен молодой стоять. А иначе, говорят, какая же это Советская армия будет, если дед и молодой будут на равных службу тащить? Они, мол, деды, тоже молодыми были, и тоже службу тащили, и не меньше нашего 'летали': подай - принеси - пшел вон! Черт его поймет, Колпак, кто тут прав? На самом деле-то, я уж год прослужил, черпаком уже считаюсь, но вот, понимаешь, пока дембелям замена не придет, все равно колпаком остаюсь! А ты, бедолага, так всю жизнь Колпаком и будешь ходить, службу за всех тащить...
  И чтобы отделаться от беспросветных мыслей, Артем принялся за возню, толкнув пса плечом. Но тот не принял игры, а внезапно вскочив, перемахнул небольшую канавку арычка и со злобным ворчанием бросился через кусты. Артем, проводив пса взглядом, заметил посреди парка фигуру афганца и кинулся следом с криком: 'Колпак! Нельзя! Стоять, Колпак!'
  В аллее, на полпути к главным воротам, стояла маленькая худощавая фигурка. Пацан лет восьми в длинном, не по росту, пиджачке и с шапочкой-тюбетейкой на коротко стриженой голове, уставился на беснующегося рядом Колпака совершенно без страха. Каким-то почтительным, и в то же время нагловатым, и оттого загадочным взглядом, уставился. Было в этой махонькой фигурке что-то странно взрослое, уверенное, что вызывало неосознанное почтение. Как ни крути, но он был у себя дома, был хозяином этой земли, на которую Артема занесла военная служба. Несмотря на полное сходство с огородным пугалом, - Артема более всего поразили тонюсенькие лодыжки, казавшиеся еще тоньше из-за широченных и коротких, по местной моде, портков, из которых они торчали, - маленький бача излучал спокойствие и сознание своего права. Права ходить, где ему заблагорассудится, не спрашивая разрешения у советских солдат. Артем, сильно испугавшийся, что Колпак порвет этого наглеца на мелкие кусочки, и уже открывший было рот, чтобы рявкнуть: 'Пошел отсюда, маленький негодник, будущий душман!' - закрыл рот, и уставился на незваного гостя. А тот, комкая в руках какую-то клетчатую, в пятнах крови тряпку, смерил солдата взглядам, как бы решая, стоит ли с ним разговаривать, и снова перевел взгляд на пса.
  Так это, видать, второй, догадался солдат. Говорили ж, что в горах двоих пацанов взяли. Один, значит, ранен, а второй его сопровождает! И ведь не боится, стоит здесь, в нашей крепости, ждет товарища, вместо того, чтоб со всех ног домой пылить!
  Знал бы Артем, чего стоило маленькому Джуме вот так спокойно стоять на дорожке, ведущей в самое сердце крепости, занятой шурави-сарбозами. Из нее, поди, ни один афганец живым не выходил. Мало ли, что дед говорит, мол, шурави - не враги, детей на костре не жарят. А другие люди говорят другое. Много чего говорят, и все страшное. Про кишлаки, разрушенные пушками, Джума слышал не раз. И про целые, но безлюдные кишлаки, в которых всех жителей постреляли, слышал. Много чего слышал! И вот теперь он стоит один в этой страшной, вражеской крепости, а несчастного Юнуса унесли внутрь, и сейчас, наверное, медленно отрезают большими ножами его искалеченную руку!
  Но в глубине души Джума давно понял, что ничего плохого с ним теперь не случится. Хотели б убить, лежать бы им с Юнусом сейчас под валуном на той вершине. А вместо этого Юнусу рану замотали настоящими бинтами. Новых не пожалели! До крепости на руках несли. Его, Джуму, одного в горах не оставили, с собой позвали, в крепость пропустили. И самое главное - вот эта собака! Неужели это и вправду его Рыжий? Похоже, что так. Но дед, когда щенка унес, рассказывал, что отдал его командору шурави. А сейчас псу отдает команды этот солдат, и пес, похоже, его слушается. Только что подскочил готовый разорвать Джуму, а как солдат подошел и приказал, успокоился, отошел в сторону и только щерится злобно.
  Перехватив заинтересованные и восхищенные взгляды мальчишки, которые тот бросал на собаку, Артем неожиданно для себя почувствовал симпатию к маленькому афганцу и гордость за своего друга Колпака. Пожалуй, еще ни один человек столь откровенно не восхищался собакой, и уважительное отношение мальчика польстило Артему. Захотелось вдруг сделать что-нибудь хорошее, как-то выразить свою симпатию, объяснить, что советские солдаты вовсе не враги ребятишкам, что никто не обидит пацана, пришедшего в крепость за товарищем. Но языка Артем не знал, а возможного переводчика, - бойца, знавшего таджикский, поблизости не наблюдалось. Пришлось действовать самому.
  Сделав шаг к мальчишке, он выпалил весь набор известных ему таджикских слов, которые слышал и запомнил, когда старослужащие их роты общались на базаре с местными.
  - Хуб-асти, бахор-асти! Чи, дуст... - дальше он не знал, как сказать и перешел на русский, - Как дела? Афгон бача - хуб, шурави сарбоз - хуб! Собака, Колпак, - Артем махнул рукой в сторону пса, - тоже бисёр хуб! Фамиди?
  Мальчик удивленно глянул на него и разразился целой тирадой непонятных слов, из которых Артему удалось выудить лишь отдельные слова: 'Хуб', 'дуст', 'бача', 'Юнус'. При этом он тоже осторожно показывал рукой на Колпака и повторял: 'Сак-бача, сак-бача. Бисер хуб'.
  Артемьев решил, что понят маленьким афганцем, что он сделал все возможное, чтобы показать хорошее отношение советских солдат к лояльному местному населению, полностью задействовав свой небогатый опыт в незнакомом языке. Теперь требовалось подтвердить свои слова каким-нибудь конкретным действием. Помогая себе взмахами рук, он постарался объяснить мальцу, что сходит в медпункт и узнает, как обстоят дела с его другом.
  Джума не очень-то понял, что пытается сказать ему шурави-сарбоз, но ориентируясь на его смешные попытки говорить по-афгански, и сердечные жесты, сопровождающие речь, сообразил, что тот пытается ободрить и успокоить его. Сначала недоверчиво, а потом все смелее и смелее, он глядел то на солдата, то на большого рыжего пса, и понемногу начал улыбаться. И когда солдат жестами пояснил, что пойдет и узнает, как там с Юнусом, утвердительно закивал.
  Артем направился к главным воротам. Колпаку пришлось последовать за ним, повинуясь отчетливому приказу, хотя сам он предпочел бы остаться на аллее, приглядеть за этим маленьким и непонятным чужаком. Он поднялся с земли и неохотно двинулся за своим другом. Глубоко в душе пса шевельнулось чувство любопытства. Впервые не возникло желания наброситься и разорвать чужака. И дело было не в том, что собаки инстинктивно стараются не причинять вреда детям. У Колпака возникло смутное ощущение некой связи именно с этим чужаком, будто невидимые нити тянулись между ними.
  Подойдя к центральной постройке крепости, где кроме столовой располагались еще несколько помещений, включая и батальонный медпункт, Артем понял, что хватил лишку, пообещав мальчику разузнать как и что. Ну в самом деле, кто будет докладывать ему, рядовому бойцу, о состоянии здоровья афганца, о планах командования в отношении его, о перспективах второго пацана? К кому обратиться с этими вопросами? Зачем, вообще, он влез не в свое дело? Кто за язык тянул? Разыграл из себя добренького дядю, а теперь самому стыдно от своей беспомощности, думал солдат. Вот что теперь делать? Экий, понимаешь, Максим Перепелица выискался! Ведь по нему пацан будет судить о солдатах, и очень бы не хотелось, чтобы он думал, что советский солдат - обыкновенное трепло!
  Артемьев стоял перед входом в помещение, неуверенно озираясь по сторонам. Из темного коридора на улицу быстрым шагом выкатился невысокий полноватый офицер - замполит батальона майор Пушкин. В обычной ситуации, завидев майора, Артемьев, как и любой солдат на его месте, постарался бы прикинуться ветошью и не отсвечивать. Но теперь, от безнадежности, он решился на отчаянный шаг, даже не выстроив наперед линию разговора, и действуя исключительно наобум, авось кривая вывезет.
  - Товарищ майор, разрешите обратиться?
  Майор недоуменно глянул на солдата. Обычно выше командира роты рядовой состав не обращался, и должно было случиться нечто неординарное, чтобы солдат решил обратиться напрямую к батальонному командованию. Тем более, к замполиту! Значит, опять неуставные взаимоотношения. Лишняя головная боль обеспечена; сейчас этот солдатик нагрузит его проблемой. Майор заранее помрачнел и поскучнел. Он настолько живо представил себе последствия обращения солдата по поводу неуставняка, количество обязательных действий, вызванных таким обращением, возможные способы замять ситуацию, и прочее, прочее, прочее. Ох, нелегка же ты, жизнь замполита батальона! Занятый своими мыслями, Пушкин не сразу понял, о чем ему говорит солдат. Какой-то афганский мальчишка... Чего ему надо? И только заставив себя задуматься над тем, что в действительности говорил ему боец, замполит, наконец, уловил его мысль. И сразу повеселел. Проблемы-то и не было! Он невольно почувствовал симпатию к этому солдату. Вот, оказывается, нашел себе дело - проявляет заботу о местном пареньке. Правильно, так и должен поступать советский солдат! А не чарс у этих пацанов выменивать. Да и в докладе наверх можно будет упомянуть об этом. Вот де, как проявляется интернациональная помощь братскому народу, инициатива исходит даже от рядового состава.
  Пушкин достал из кармана блокнот и шариковую ручку, вырвал листок и нацарапал на нем несколько слов.
  - Иди в хозвзвод, получи со склада две банки сгущенки. Отдашь этому пацаненку. И скажи ему, что его дружка раненого мы сейчас в полковую санчасть будем отправлять. Вертушки скоро придут, с ними и отправим. Раны у него глубокие, пусть там хорошенько обработают, а то, не дай бог, потом бы пальцы отнимать придется. Скажи, через день - два назад вернется. Выполняй, боец.
  Пока Артем бегал в хозвзвод, пока объяснялся с прапорщиком, пока ходили на склад за банками, прошла уйма времени. Прапор, жадный и хитрый, отдавал сгущенку с таким видом, будто последнюю от сердца отрывал. Только что не плакал. Выходило так, что Артемьев лично разбазарил стратегический запас, с таким трудом в этих адских условиях созданный исключительно старанием и радением заслуженного прапорщика. А он, вшивый и паршивый боец, разбазарил, и тем напрочь подорвал и загубил все дело снабжения и обеспечения Ограниченного Контингента Советских войск! Однако записка замполита имела немалый вес даже для доблестного неподкупного командира взвода снабжения, и Артем сгущенку все же получил.
  Вернувшись на аллею, Артем застал маленького афганца за оживленной беседой с часовым. Таджик-часовой, незнакомый Артему боец Второй роты, о чем-то рассказывал, а малец внимательно слушал.
  - Бакшиш! - протянул пареньку банки Артем. - Большой шурави-командор для афгон бачи дает бакшиш.
  Мальчик удивленно закивал. Потом быстро и вопросительно затараторил.
  - Спрашивает, что с его другом Юнусом будет? - перевел часовой.
  - Скажи, в полк полетит друг Юнус, - ответил Артем. И добавил по-афгански, - Юнус бурбахай на вертушке Файзабод. А вот и вертушки идут!
  Он поднял палец, призывая всех прислушаться. Действительно, уже слышалось легкое стрекотание входивших в долину вертолетов. Все посмотрели вверх, хотя отсюда, из-под крон деревьев, не только вертолетов, неба-то почти не было видно.
  
  Джума возвращался домой, придерживая полы длинного пиджака, оттянутые почти до земли банками сгущенки в карманах. Мальчик не обращал внимания на дорогу, все мысли его были заняты событиями этого дня. Он даже не пытался подумать о том, как будет объяснять произошедшее с Юнусом, не думал о каре, ожидающей его дома. Он лишь пытался понять, как же так получилось, что враги-шурави оказались совсем не такими, какими привыкло их рисовать воображение. Они помогли раненому Юнусу, притащили его на руках в крепость, перевязали рану, и даже отправили на вертолете в Файзабад, к настоящему доктору. При этом никто и словом не обмолвился, что за все это придется платить деньги. Они просто помогли, не прося ничего взамен! А ведь не всякий мусульманин оказал бы такую помощь бесплатно. А эти... Солдат, который с собакой, принес на бакшиш банки сгущенки, богатство немалое. И проводил до ворот в проволочном ограждении, постоял с мальчишкой возле летного поля, дожидаясь пока Юнуса посадят в вертолет. Нет, что-то не складывалось в привычную картину устройства мира, к которой привык Джума. Еще вчера все было просто: были афганцы - свободные люди, спокон веков жившие на своей свободной земле, и были враги - шурави, советские солдаты, пришедшие на эту землю и захватившие ее. Часть афганцев ушла к моджахедам, чтобы убивать врагов и освободить от них землю. Другие, несравнимо больше числом, оставались в кишлаках, работали изо всех сил, и чем могли, помогали борцам за свободу. Все было просто и ясно. Правда, был еще дед, который говорил непонятные вещи, пытаясь объяснить маленькому Джуме, что не все так просто в отношениях с шурави. Но Джума, безоглядно веривший деду во всем остальном, скептически относился к этим его объяснениям, подозревая в них старческие выдумки. А теперь, после развернувшихся утром событий, существующая система разваливалась. По всему выходило, что солдаты не могли не догадаться, зачем мальчишки полезли в горы, и что там искали. А значит, понимали и то, что найденные ими в горах патроны попадут к моджахедам. А что за это следовало? Будь на месте солдат моджахеды, не сносить бы голов им с Юнусом!
  
  
  16. Колпак
  
  Колпаку было наплевать на сложные взаимоотношения солдат и местного населения. Была крепость - своя территория, которую он обязан был защищать. Были в крепости люди, и самый важный среди них, Артем. Была вокруг крепости враждебная земля, и Колпак должен был пресекать любые попытки тамошних обитателей проникнуть в крепость и причинить вред ее обитателям. Такой была его работа. У солдат, догадывался Колпак, тоже была своя работа, она заставляла их периодически выходить на чужую территорию. Зачем? Этого он знать не мог. Просто таким были условия игры, и Колпак принимал их, не задумываясь, как принимают свет солнца или ночную темень. Служил, как и все вокруг, не задавая вопросов. Тем более, даже будь он способен сформулировать и задать такие вопросы, ответов не получил бы ни в крепости, ни в Полку, ни, наверное, даже в Штабе Сороковой Армии. Да и как сформулировать вопрос? Разве что так же, как маленький Джума, впервые осознавший себя в огромном мире, обводя широко раскрытыми глазами этот мир с кишлачной пыльной улицей, свечками тополей, огромным платаном и зубцами горных вершин вокруг долины, не находя слов, чтобы выразить вопрос, восторженно пролепетал: 'Дедушка, а почему всё?' А как еще спросить о бесконечном множестве связей, незримыми нитями опутавшими все окружающее? Как понять, что любое, самое незначительное движение, даже движение мысли, вызывает немедленную реакцию этих связей, протянувшихся в пространстве и во времени, из прошлого в будущее и обратно? Выведенные из равновесия самым слабым и незначительным действием, - движением мысли, легким чернильным росчерком на листке бумаги где-нибудь в Москве, Ташкенте или Кабуле, - нити инициируют реальные физические процессы на разных уровнях военной системы, возбуждают деятельность персонала в штабах, а те, в свою очередь, усиливают и передают колебания на нижние уровни, приводя в движение массы людей и военной техники. Попадая в резонанс, колебания многократно усиливаются, раскачивая привлеченных людей, как взбесившийся от урагана вантовый мост. Обрывают и сплетают не только линии жизней участников событий, но ломают, корежат и завязывают в узлы судьбы родных и близких им людей - отцов, матерей, жен, детей, в том числе еще и не родившихся. Сверху в этой круговерти не разобрать движения конкретной единицы, одной отдельно взятой личности. Да и к чему? Какие в ходовой части военной машины могут быть личности? Разве есть дело до этого, когда творятся великие дела, от которых зависят судьбы целых народов? Несутся они, будто поднятый вихрем ворох осенних листьев. Ломаются, расшибаются, стираются в пыль, оставаясь безымянными для тех, которые наверху подобно богам, вершат судьбы и определяют кому 'быть иль не быть', обозначая это множество лишь номером войсковой части. Однако и там, внутри этой клубящейся массы, даже оплетенная нитями причинно-следственных связей единичка все же имеет несколько степеней свободы. Даже у нее остается возможность совершать поступки, сверяя их со своими личными ориентирами и маячками: добро - зло, храбрость - трусость, великодушие - подлость. Честность, верность, долг, любовь...
  Откуда Колпаку было знать, что начавшаяся с утра суета предвещает выход бронегруппы батальона под названием 'Агитотряд'. И для чего собаке знать, что эта акция батальона, так же как подобные акции других подразделений ОКСВА по всей территории Афганистана, является частью широкой программы помощи местному населению, спланированной политическим руководством Сороковой армии с целью убедить жителей страны в добрых намерениях советского воинского контингента и преимуществах социалистического строя, как наиболее гуманного, исполненного человеколюбия и жажды оказать братскую помощь. В конце года результаты деятельности таких агитотрядов превратятся во внушительные цифры, которые наполнят отчеты политработников рангом от замполита полка и выше, сольются в тонны муки и риса, розданных беднякам в богом забытых дырах, вроде Бахаракского уезда северо-восточной провинции Бадахшан. А потом, уже в Москве лягут в виде обстоятельного отчета на стол главного начальника самого главного Политического Управления Вооруженных Сил, вызовут его довольную улыбку. Легкий росчерк пера возбудит еще одну волну колебаний, которая превратится в конкретные события и разнесет по гарнизонам пачки красных книжечек и стопки плоских коробочек с наградами, которыми будут отмечены заместители командиров по политической части, проявившие трогательную заботу о населении дружественной страны. Но обо всем этом не узнают полуголодные, вечно недоедающие бойцы удаленных гарнизонов и 'точек', куда с подрывами и под обстрелами (а где-то только вертолетами) еле-еле успевают доставлять боеприпасы и продовольствие. Замполиты могут до посинения талдычить им о выполнении интернационального долга, о помощи несчастному южному соседу, о необходимости отдавать все силы, да и саму жизнь, во имя светлого будущего для этих оборванных, забитых и безразличных ко всему, кроме собственной грошовой выгоды, людей. Эти фразы набивают оскомину, они влетают в одно ухо и вылетают из другого как лом, но не доходят ни до ума, ни до сердца. Тем не менее, когда будут раздавать в ближайшем кишлаке мешки риса, который и самим пришелся бы ох как кстати, солдаты не будут удивляться. В большинстве своём, не зная слова 'абсурд', они давно поняли, что жизнь устроена в соответствии с каким-то странным правилом, которое им не дано понять или изменить. Будут они смущенно отводить глаза, чтобы не видеть, с какой жадностью оттаскивают в сторону подаренный рис афганские бедняки - гарипы, как делят его с руганью и склоками, не дожидаясь даже отъезда солдат. И будет солдатам неловко за них, и немного даже жалко людишек, ради которых торчат они в этой поганой, злобной, непонятной стране. И не особо удивятся солдаты, когда будут покупать втридорога на базаре тот самый рис, тратя на доппаек свои копеечные солдатские зарплаты. Они с детства знают, что живут в самой справедливой на свете стране. В стране, за которую им предоставлено почетное право помереть молодыми. Только вот остается непонятным, почему умирать нужно предварительно наголодавшись и намерзшись? Странное правило заведено в армии: если речь идет о войне и затраченных на нее усилиях, то действует принцип 'Умри, но сделай!', силы участников распределяются в соответствии с этим принципом, и считаются безграничными. А когда речь заходит о снабжении этих людей продовольствием, амуницией, экипировкой, подход становится иным, и ответы звучат соответствующие. Получите по норме! Не мы ее устанавливали. Так принято в Советской Армии, раскладка продуктов утверждена Управлением Тыла. И получает солдат один комплект хэбэ и сапоги, которые должен сберегать так, чтобы хватило на полгода, независимо от того, занимается ли он строевой подготовкой в Московском Военном Округе или ползает по горам Гиндукуша. А может, для военного времени имеются другие нормы? Может, и имеются, да войны-то нет! Имеет место оказание интернациональной помощи братскому афганскому народу! Армия боевых действий не ведет. И точка! Отставить вопросы.
   Собрались быстро. Снабженцы закинули в Стотридцатьпервый ЗИЛ с десяток мешков риса и муки, батальонный медик, прапорщик, набросал в свою медицинскую сумку бинтов, пузырьков с йодом, таблеток стрептоцида и фурацилина. Залили топливо в обычно стоявший на приколе бронетранспортер, прицепили на его башню агитационный 'колокольчик' - громкоговоритель, пехота оседлала свои бээмпешки. Солнце уже изрядно припекало, когда небольшая колонна техники с солдатами на броне выдвинулась из крепости.
  Колпак принимал участие в сборах, но был каким-то вялым, почти безразличным. Бегал в стороне от солдат роты, под ногами не путался, к Артему не приставал. Артем, и сам толком не знавший чего ожидать от предстоящего похода, на всякий случай строго наказал Колпаку с ними не ходить. Известно было, что батальон выдвигается 'на броне', а далеко ли, зачем, на сколько - непонятно. В любом случае, собака и гусеницы боевых машин вещи несовместимые. Колпак все понял, проводил колонну до ворот, следом не пошел, а вернулся в расположение роты, забрался в тенек. Зной и жужжание мух навевали сонную лень, пес растянулся на земле и вскоре задремал. А чем еще заниматься собаке в отсутствии хозяина? Думаете, ваша собака так и сидит возле двери весь день, ожидая вашего возвращения? Уходя утром из дома, закрывая за собой дверь, вы видите ее печальные глаза и казнитесь мыслью, что вот, мол, несчастное животное осталось в одиночестве, будет скулить и плакать, в уверенности, что брошено навсегда. А вечером, поворачивая ключ в замке и слыша скулеж и царапанье когтями по двери, чувствуете свою вину за муки, перенесенные верным другом, который, не смыкая глаз, ждал вас целый день: страдал, мучился, не пил - не ел... Ага, как же! Стоит вам уйти из дома, как собака выберет себе место поуютнее и заляжет дрыхнуть на весь день. И только к вечеру, с приближением времени прогулки и кормежки, переместится поближе к двери, может быть, даже уляжется на коврик, чтобы при первых звуках ваших шагов подать голос и показать, с каким нетерпением дожидалась возвращения хозяина. Собаки, как и солдаты, прекрасно знают, что быстрее всего время проходит во сне.
  
  Колпак стоял на холме над широкой светлой долиной. Солнце палило во всю мощь, но упругий, свежий ветерок приятно поглаживал короткую шерсть, охлаждал тело и веселил нос разнообразными соблазнительными запахами. Раздувая ноздри, пес ловил сообщения о богатой добыче - где-то неподалеку хоронилась в траве лисица, из далекого кишлака едва улавливался запах свежей крови и парного мяса; там разделывали барана. Еще пахло перепелиным выводком, мышами и прочей мелкой живинкой, обитающей в окрестных полях. И все эти запахи жизни обволакивали другие - привычные, мертвые, военные. Пахло разогретым железом, машинным маслом, дымными выхлопами дизельных движков, солдатской кожаной обувью и пропотевшей одеждой, пороховой гарью. Звуки были под стать запахам. Попискивали вдали мелкие зверушки, блеяли бараны на склоне дальней горы, тарабанили двигатели боевых машин. Изучая по запахам и звукам окрестности, Колпак раздумывал, чем заняться - отправиться ли на поиски перепелиного гнезда или попытаться подползти к лисьей дневке, в надежде застать рыжую врасплох и придавить после короткой погони?
  В далекий лязг гусениц боевых машин уходящей колонны вмешался новый звук. Едва уловимый стрекот почему-то взволновал пса, заставил несколько раз судорожно зевнуть, оглянуться по сторонам, отвлекая от мыслей о добыче. Звук быстро надвинулся, распался на два отдельных тона, и по залитой солнечным светом траве, одна за другой скользнули две тени. От резкого свиста винтов пес даже немного присел на задние лапы. Вертолеты быстро описали круг и снова прошли над Колпаком, теперь уже так низко, что мощный лязг двигателя и шелест прорезающих воздух лопастей пригнули его к самой земле. Пес нервно тряхнул башкой, стараясь освободиться от нестерпимого шума и поскорее восстановить слух, сбитый грохотом винтов. Он решил все же заняться перепелами, и хотел поскорее определить положение птичьего гнезда. А вертолеты, между тем, опустились на площадку, сбросили обороты двигателей, и огромные их лопасти, замедляясь, испустили долгий протяжный звук пи-у-у-у-у..., затем, совсем уже медленно, выгибаясь и провисая концами к земле, описали последние круги и замерли.
  Колпак попытался снова сосредоточиться на добыче, но момент был упущен, он перестал слышать птенцов, больше не чуял затаившейся лисицы. С досадой он обернулся к затихшим вертолетам, справедливо обвиняя их в обломе, и увидел небольшую цепочку людей. Солдаты направлялись в сторону ближайшей горы. Щемящее чувство тревоги и радости сдавило горло пса, когда он вгляделся в бредущих через поле людей. Что-то до боли знакомое было в одной из фигур. Скользнули в памяти, словно рябь на воде, легкие, неуловимые образы, которые он не смог ухватить, зацепить, разгадать. Мелькнул почему-то мальчишка на пыльном дворе, глубокая тень под большим деревом. Но все это было не то, ни к чему. А потом над ним взвился вихрь рваных бумажек, защекотал нос запах газет. И следом вынырнув из глубин сознания, взорвался в мозгу до боли знакомый, желанный, восхитительный запах Хозяина. Сердце рухнуло куда-то в брюхо, Колпак подскочил, сорвался с места и стрелой полетел за удаляющейся группой. Теперь он мог ясно различить, что в голове колонны шел Он, его прежний и единственный! Хозяин! Колпак пытался разразиться радостным лаем, но горло сдавило мощными спазмами, так что вместо лая получался лишь судорожный вздох с подскуливанием. Он несся во всю прыть, но группа людей, оказывается, отошла уже далеко, да и двигалась до того быстро, что псу, как он ни старался, удавалось лишь немного сокращать расстояние. Захлебнувшись прорвавшимся, наконец, радостным лаем, он сам себя не услышал. Как раз в этот момент неподалеку, параллельным с ним курсом пошли бээмпэшки, заглушив грохотом моторов и лязгом гусениц его лай. В отчаянии Колпак вложил в бег все силы, и понесся огромными скачками, ощутимо сократив дистанцию. Теперь он мог уже ясно разглядеть людей, так что не осталось никаких сомнений в том, что группу возглавляет именно Хозяин. Колпак еще наддал и испустил радостный вопль, но его заглушил внезапно поднявшийся на пути разрыв снаряда. На миг потеряв Хозяина из виду, пес вильнул в сторону, обходя по дуге летевшие навстречу комья земли и брызги каменной крошки вперемешку с осколками. Он проскочил сквозь стелящееся облако дыма и снова увидел цепочку людей, но почему-то намного дальше, чем ожидал. Рванул вперед, и опять его сбил с пути разрыв, затем еще один, и еще. Снаряды ложились теперь один за другим, так что грохот взрывов сливался в непрерывный раскатистый гром, а осколки свистели вокруг Колпака, сочно чмокали, входя в рыхлую землю, фыркали рикошетами. Обезумев от страха и горя, Колпак завертелся на месте, рванул в сторону, вперед, назад, снова вперед. И потерял из виду Хозяина...
  'Эй, Колпак! Что с тобой, бача? - накрыл поле боя человеческий голос, - Не спи, давай, дембель проспишь!' Ошарашенный Колпак, судорожно колотя лапами в воздухе, вывалился из сна, и очумело уставился на стоящего рядом солдата. Солнце взобралось еще выше, заливая расположение роты слепящим светом. Из тени, где лежал пес, мир виделся выбеленным, потерявшим краски и оттого пустым, скучным и беспросветным. Картины яркого сна мгновенно испарились из памяти; исчезли звуки, запахи, ощущение радости от встречи с Хозяином. На дне сознания оставался только ужас да горький дым снарядных разрывов. Колпак поднялся на ноги, тупо посмотрел на солдата и побрел прочь. Его била нервная дрожь. Содержание сна улетучилось, как только пес открыл глаза, но тяжелое, щемящее чувство тревоги никуда не ушло, продолжало давить, не отпускало.
  В тоске, понурив голову, Колпак дотащился до ворот, вышел на дорогу, по которой ушли машины, постоял, будто в раздумье, и потихоньку затрусил по следу. Чем дальше он уходил от крепости, тем бодрее и тверже становился его бег. Не нужно было задумываться о направлении движения, запах прошедшей пару часов назад техники оставался четким и ясным. Дойдя до развилка, машины свернули на нижнюю дорогу, к бахаракскому мосту. Колпак вихрем пронесся через кишлак, проскочил мост, и во всю прыть, не принюхиваясь к следу, понесся дальше, через Хайрабад и Гандачашму. Колонну он нагнал в Кульдаште, километрах в трех от моста.
  
  
   17. Артем
  
  На этом празднике жизни они были чужими, всего лишь рабочими сцены, принимающими участие в подготовке праздника. Своими на нем были только афганцы. На центральной площади собралась толпа народа, все мужское население кишлака. Кругом шныряли нагловатые пацанята. Они без боязни подходили к машинам, корчили рожи, кричали солдатам: 'Эй, шурави, чарс есть! Патрон давай, автомат давай'. Борзоватой была местная детвора: чуть зазевается солдат, чертенок уже на броню лезет, тянет за ремень оружия, нагло смеется в глаза. Если вовремя не осадить, запросто вытянет магазин из разгрузочного жилета, или еще что-нибудь стырит из того, что плохо лежит. А попробуй хоть слегка шлепнуть по обнаглевшей руке, тут же в крик, глаза сверкают, норовит толкнуть, ударить солдата, понимая свою безнаказанность. Когда один из бойцов оттолкнул ногой взбиравшегося на машину поганца, тут же нарвался на злобный окрик замполита: 'Ты что ж делаешь? Ты ж Советский солдат! А Советские солдаты с детьми не воюют. Еще раз увижу - на губе сгною'.
  Замполит батальона был, безусловно, центральной фигурой этого действа. Как только машины остановились на площади, заполненной заранее согнанным народом, он лихо, словно каждый день только этим и занимался, спрыгнул с брони и пошел к группе стариков - старейшин кишлака, заранее протягивая руки для приветствия. 'Хуб асти! Бахор асти!' Польщенные старики протянули навстречу ему свои худые, почти черные от загара руки. Подержались обеими ладонями за запястья русского друга, поприжимали руки к сердцу. 'Хуб! Бисер хуб!', - неслось то с одной, то с другой стороны. Кроме этих стандартных слов местного приветствия ('хорошо, очень хорошо'), замполит знал только несколько грязных ругательств, но они сейчас были не к месту. На том и закончилась бы беседа со старейшинами, если б не подоспел на помощь боец, таджик, свободно заговаривающий на местном наречии. Собственно, договариваться было особо не о чем, все вопросы были заранее урегулированы во время нескольких визитов стариков в крепость. Местные партийные руководители так же не оставались в стороне, тщательно подготовили почву для мероприятия. Теперь требовалось только произнести небольшую пламенную речь перед кишлачным людом, да сбросить с грузовика мешки. При помощи переводчика замполит бодро выступил, особенно напирая на крепкую дружбу двух братских народов, и постоянно вкрячивая в русскую речь местное 'дустане азиз' . Самым интересным и полезным было бы отмечать реакцию самих 'азизов' - темных от природы да от палящего солнца, ничего кроме работы на своих делянках не знающих, людей. Они-то, как раз, слушали внимательно, принимая речь оратора за чистую монету. Будут вспоминать слова о крепкой дружбе гораздо дольше, чем есть подаренные русскими рис и муку. Там где людям не забивает головы пропаганда, где нет средств массовой информации, человеческое слово значит очень многое, а слово, произнесенное перед собранием людей, вообще становится тверже камня и стоит дорого. Наверное, сказанные замполитом слова становились для этих неграмотных работяг чем-то вроде ленинских 'Апрельских тезисов' для ортодоксального коммуниста. Замполит это быстро почувствовал, умерил тон, стал говорить проще и резоннее. Под конец добавил, что с ними приехал доктор, к которому любой человек может обратиться и получить лечение бесплатно. Он кивнул в сторону медика-прапорщика, который, привалившись спиной к башне бэтээра, был очень живописен в своей новенькой, щеголеватой летней форме, красиво выгнутой панаме и зеркальных солнцезащитных очках с местного базара.
  Дальше мероприятие пошло само собой по сценарию, расписанному замполитом. Солдаты сбросили на землю мешки, старейшины распорядились, тощие трудяги под присмотром местных партийцев потащили мешки в сарай, занятый партячейкой под штаб-квартиру. Русских гостей пригласили на чай; пошел командир батальона с собственным переводчиком и замполит, в сопровождении небольшой группы солдат, которым предстояло нести караульную службу во время чаепития начальства. На площади, возле импровизированного стола из двух картонных коробок столпилась кишлачная беднота, выпрашивая у медика пачки таблеток. Медик пачки не отдавал, пытался, выяснив через переводчика симптомы, ставить диагнозы и подбирать под них медикаменты, следя, чтобы таблетки принимались сразу. Невдомек ему было, что ни один из 'больных' лечиться не собирается. Для лечения недугов имеются более эффективные методы, передающиеся из поколения в поколение местными знахарями. Таблетки же были нужны именно в пачках, иначе на базаре не продашь.
  Артем ничего из происходившего на площади не видел. Бээмпешка, на которую он попал, проскочила кишлак и встала в оцепление метрах в ста от окраины. Не слезая с брони, солдаты осматривали окрестности - зеленые поля пшеницы, изрезанные сетью маленьких арычков, и пологие отроги черного хребта в километре на восток. Волнительное ожидание приключения постепенно притуплялось. В своих действиях Артем ориентировался на дедов, и судя по их беззаботности, никакой внезапной опасности не предвиделось. Первые полчаса он настороженно фиксировал выбранный самостоятельно сектор наблюдения, затем стало скучно, и он принялся оглядываться вокруг, расширив сектор до трехсот шестидесяти градусов. Еще через полчаса он окончательно заскучал, и стал все больше останавливать взгляд на дороге к кишлаку. Подсознательно ожидал команды на отход, наделся, что покажется на этой дороге кто-нибудь из командиров, махнет рукой, приказывая им занимать место в колонне. Солнце, между тем, поднялось уже довольно высоко, припекало по-летнему, по-афгански-летнему жгло сквозь хэбэшную ткань. Артем все ниже надвигал на глаза панаму и склонял голову. Голоса солдат, расположившихся рядом на броне, доносились до него все глуше, словно издалека, зато на передний план звукового оформления нагло вылезала перекличка висевших высоко над полем пичуг да шелест тревожимых ветром хлебов. Глаза закрывались сами собой, и в какой-то момент он перестал бороться со сном.
  - Эй, воин! Припух совсем, салага! Хорош спать, трибунал проспишь!
  - Колпаки, глядь, совсем оборзели, при дедушках спят на боевых! Подъем, душара!
  - Не, пацаны, засекай, он не колпак уже, черпаком стал, а все так же, по-колпацки, массу давит. Давай, подъем, скотина! Слетел с брони и айда в кишлак. Принесешь дедушкам кам-кам чарса. У пацанов местных возьми.
  От подзатыльника Артем и вправду чуть не слетел с брони, но удержался, и даже успел подхватить сбитую с головы панаму. В кишлак идти не хотелось, не потому, что страшно было. Он предчувствовал, что не добудет чарса, поскольку нечего было предложить на обмен. Не патроны же продавать? Любой колпак в батальоне знал, что это недопустимо. Идти, однако, и не пришлось. Когда Артем уже собрался прыгать на землю, его внезапно остановил один из дедов.
  - Сиди, не рыпайся. Сам пойду, ноги разомну. Пошлешь такого долбака, сам не рад будешь. Обязательно залет получится, отвечай потом за тебя!
  Спрыгнув с машины, дед направился к кишлаку напрямик через зеленеющее поле. Остальные, забыв об Артеме, лениво наблюдали за удаляющейся фигурой бойца. Никто уже не смотрел по сторонам, всем было наплевать на службу. Даже наводчик-оператор бээмпешки уселся на броню башни, оставив свою оптику. Видимо, перспектива курнуть дури благотворно действовала на компанию дедов, Артем больше их не интересовал. Между тем, ушедший боец достиг кишлака, пошел между глухих дувалов усадеб, и вскоре скрылся из глаз за поворотом улицы. Бойцы отвернулись от кишлака, и, замерев в живописных позах охотников на привале, принялись оглядывать предгорье.
  Артему было хорошо и спокойно. От полученной встряски он окончательно проснулся, спать больше не хотелось, так что можно было вплотную заняться выполнением служебных обязанностей - наблюдением. Впрочем, за кем и за чем тут наблюдать? Спокойствие и безмятежность лежали над долиной, только из кишлака доносились звуки восточной музыки - мегафон бэтээра усиливал песни из индийских фильмов с магнитофонной кассеты. А вокруг резвилось лето: сильный, но теплый и ласковый ветер нес запахи травы и разогретой пыли, в синем, без единого облачка, высокогорном небе звенели птицы, нестерпимо для глаз сияло золотое солнце. Горы вокруг еще зеленели по склонам молодой травой, особенно живописно оттеняющей мрачные черные осыпи восточных отрогов; напротив, на юго-западе, километров за пять отсюда, вздымалась другая гряда, казавшаяся с такого расстояния отвесной, словно нарисованной на картоне. Однако, вглядевшись, можно было легко различить полого уходящие вперед складки небольших параллельных хребтов, и затененные ложбины между ними. Хребты смотрелись почти вертикальными линиями, особенно центральный, расположенный точно напротив наблюдателя. Но небольшой наклон лежащих справа и слева от него, давал представление об их уклоне, так что ощущалось громадная протяженность этих складок на пути к горному узлу. Чем-то они напоминали уходящие в гору дороги, сходящиеся вдали в одну точку. Но самого места их схода увидеть было невозможно, потому что на двух третях общей высоты эти 'дороги' скрывались под снегом. Выше почти уже не было теней, одна сплошная белизна бесконечно огромных снежных пустынь. От этого зрелища просто дух захватывало, но для Артемьева всё величие сложилось в простую и отчетливую мысль-заклинание: 'Только бы не туда! Не нужно нас туда посылать! Это страшно далеко и холодища там наверняка похуже, чем даже в самый лютый мороз тут, в долине. Пожалуйста, сделайте так, чтобы моя нога не ступала по тем склонам. Не дойти мне туда. Не только мне, никому из нас не дойти. Да и душманов там, наверняка, видимо-невидимо. И что сможем там сделать мы, если со всего батальона в такой поход соберут от силы человек пятьдесят? Дрова! Дрова там из нас сделают! Верняк, там душман на душмане сидит и душманом погоняет!'
  Оторвавшись, наконец, мыслью от тех гор, он снова осмотрел долину. Вот где была благодать! Тихо, спокойно, тепло, красиво. На черта здесь нужна война? Вообще, кому и зачем это нужно, воевать тут? Что им тут делить? Жили бы спокойно, работали на своих полях, собирали урожаи. Зачем им наш социализм? Поди, уж пятьдесят веков живут без него и радуются. Так нет, принесла нас сюда нелегкая! Лезем со своим уставом в чужой монастырь, а чего добились? Почти пять лет война идет, а конца-края ей не видать! Деды наши за четыре года от Москвы до Берлина фашистов догнали и там, в Берлине, придавили. А мы тут колупаемся с горсткой душманов и не можем выкурить их с горных перевалов! Непонятно. Наверное, если б действительно хотели, давно бы прихлопнули. А раз не прихлопнули, значит, что-то другое в планах. И вообще, он давно уже призадумался о том, что все их действия сильно смахивают на борьбу с партизанами. А если так - дело плохо! Из истории он хорошо помнил, что партизан практически невозможно победить. Такая вот грустная действительность открылась ему в этот день возле дружественного кишлака Кульдашт. Да и кишлак этот, как и соседние Хайрабад, Гандачашма и сам Бахарак, были дружественными скорее всего поневоле. Не будь в крепости четырех стадвадцатидвухмиллиметровых гаубиц и пары машин 'Града', способных за несколько минут взрыхлить эти кишлаки, как грядку картошки, фиг бы они сейчас спокойно сидели здесь на машине, расслабившись и покуривая сигареты.
  
  
  
   18. Колпак
  
  Неторопливой трусцой, вывалив набок язык, Колпак выбежал на площадь и приступил к поискам Артема. В том, что его приятель где-то неподалеку, сомнений не было - машины с солдатами на броне ясно показывали псу, что он не ошибся, выбрав дорогу через мост. Оставалось только отыскать бээмпешку друга. Хотя плывшая над кишлаком музыка немного сбивала с толку, пес уверенно обследовал площадь. Он по очереди обежал машины, не обнаружил на них Артема и принялся тыркаться в боковые проулки. Но там знакомых запахов не улавливалось, и пес, снова вернувшись на площадь, бегал от машины к машине, задирал голову, вынюхивая и высматривая. Солдаты что-то весело кричали ему, но за гремящей музыкой было не разобрать. Тем не менее, крики знакомых солдат бодрили Колпака, он заметно расшалился, задирал ногу возле всякого угла и деревца на площади, шуганул, налетев пыльной тучей, местного неказистого пса. Ободряемый солдатами Колпак пулей летал от одного края площади к другому. Сила и молодой задор так и перли из него. Он, будто бы случайно, врезался в группу уважаемых аксакалов, чуть не сбив с ног седобородого маленького бабая . Местные мальчишки с криками помчались за распоясавшимся нахалом, но Колпак, круто развернулся, с рычанием бросился прямо на их ватагу, так что детишки прыснули в стороны. Солдаты на броне своих машин валились друг на друга, заливаясь хохотом. В бэтээре магнитофон неожиданно перешел на воспроизведение в режиме ускоренной перемотки, музыка в громкоговорителе запиликала взбесившейся скрипкой, голос певца, 'дав петуха', зачастил лилипутской скороговоркой.
  Эту картину и увидел вышедший из партийного сарайчика замполит батальона. Умиротворенное состояние, овладевшее им после угощения (кроме чая угощались еще и пловом, запивая его местной самогонкой - шаропом), мгновенно улетучилось при виде творившегося на площади безобразия. Назревал международный скандал: при попустительстве советских солдат злобный пес терроризировал население кишлака. А кишлак, между прочим, явно симпатизировал народной власти! Замполит сориентировался быстро, как и положено ответственному политработнику. Стрелять в пса на площади было безумием, отдавать бойцам команду отловить мерзавца - бесполезно, бардак только усилиться, а результата не будет. Единственным правильным решением оставался только тщательно спланированный и грамотно организованный отход. Но пока замполит прикидывал кому отдать команду на выдвижение, его опередил комбат. Флегматично оглядев площадь, залитую палящими лучами солнца, и словно не замечая бесчинств пса, он неспешно, словно бы с трудом передвигая ватные ноги, подошел к изрыгающему какофонию звуков бэтээру и неожиданно ловко, легким и пружинистым движением вскинул свое тело на броню. Проходя мимо башни, звонко шлепнул ладонью по шлемофону вылезавшего из люка комсорга батальона: 'Заткни эту хрень. Приказ на отход!' Пока прапорщик - комсомолец возился с бортовой радиостанцией, комбат махнул сидящим в бээмпешках водителям, устанавливая очередность движения, треснул прикладом по щитку над водительским стеклом, и стволом автомата указал на машину, за которой следовало двигаться. Первая бээмпешка, подняв тучу пыли, залихватски развернулась на месте, на секунду замерла, подбросив корму так, что десант скатился к башне, и как бешеная сорвалась с места. Солдаты при этом покатились назад, цепляясь кто за что, чтобы удержаться на броне. Следом рванула вторая машина, за ней бэтээр с комбатом, а замполит так и остался стоять на пыльной площади, додумывая мысль об отдаче приказа на выдвижение.
  Колпак сперва рванулся было за машинами, задирая вверх морду, пробежался вдоль бортов, едва не попав под гусеницы, но убедившись, что Артема там нет, понесся назад на площадь.
  
  
  19. Артем
  
  Музыка в кишлаке пошла вразнос и внезапно прервалась, а вместо нее затрещали выхлопами движки бээмпешек. Артем, сидевший ближе к корме, чуть не скатился с машины, когда она, внезапно взревев, резко дернулась и стала выползать на дорогу. Деды неодобрительно посмотрели на него, мол, навязалось счастье на голову! Того гляди свалится с машины, попадет под гусянку. Эй, чмо, держись, давай!
  Бээмпешка запылила к кишлаку. У крайнего двора притормозили, чтобы принять на броню ушедшего в кишлак бойца, а на площади остановилась возле одиноко стоявшего замполита. Он неспешно подошел к борту возле люка механика-водителя, и отдав приказ двигаться вперед, а для наглядности еще и указав направление движения, попытался вскочить на броню, используя один из катков в качестве подножки. Артем уже знал, что такой фокус под силу разве что цирковому артисту, и с некоторым злорадством наблюдал за бесплодными попытками офицера перебросить тело через выступающее за габарит крыло бээмпешки. Решили проблему деды, расположившиеся на самом удобном для верхового десанта месте машины - перед башней. После трех неудачных подскоков они подхватили офицера за руки, и точно мешок, втянули на броню. Вид замполита, подлетевшего вверх, словно от увесистого пинка под зад, не очень соответствовал его положению второго лица в батальоне, и Пушкин прекрасно это осознавал. Он попытался сохранить достоинство - глянул прямо на бойцов, пресекая на корню попытки превратить это незначительное происшествие в балаган. Те сделали серьезные лица. Поднявшись в полный рост, он картинно махнул рукой водителю, приказывая начинать движение. Водитель, отслуживший полтора года дед, по кличке Смурной, только и ждал возможности продемонстрировать лихую манеру вождения. Он от души надавил на педаль газа, и машина, чертом прыгнув вперед, едва не сбросила невезучего офицера на землю. Тот едва успел схватиться рукой за кожух башенного триплекса, неловко согнувшись, пролетел вдоль борта и повалился на Артема, треснувшись коленом о броню. Несчастный замполит не знал, что Смурной слыл тем еще водителем! Ездить с ним было сущей пыткой. Он являлся натуральным форс-мажором для попадавших на его броню, ибо никто не мог ни предвидеть, ни предотвратить его действий при управлении бээмпешкой. Вот и теперь, перекатив замполита батальона на корму машины, горе-водила резко дал по тормозам, так что едва поймавший равновесие офицер боком повалился на башню, треснувшись головой в спину торчащего из башенного люка наводчика-оператора. А когда осатаневший от боли и обиды офицер заорал водителю, сдобренную матом команду 'Стоять, ..!', машина снова дернулась вперед, отбросив страдальца от башни, а его крик был заглушен и поглощен облаком черного вонючего дыма, из сработавшего именно в этот момент эжектора. Пушкин мысленно махнул на все рукой, неудобно, вполоборота привалился к башне, и поклялся себе немедленно по возвращении в крепость загнать нерадивого водителя 'за можай', 'выбить из него бубну', и сгноить в батальонном зиндане . И поделом было бы мерзавцу. Словно упиваясь полной своей властью над сидящим на броне десантом, Смурной продолжал наматывать на кулак их нервы. Миновав кишлак и увидев впереди машины колонны, он словно нарочно сбавил обороты двигателя до минимума, так что машина, переваливаясь с боку на бок в неглубоких колеях, хромой утицей поплыла догонять своих. Невозможно было понять логики этого водителя - он как будто специально отпускал колонну подальше, чтобы в полном одиночестве тащиться по дороге, провоцируя возможную засаду запустить эрпегешную гранату именно в его борт. Однако, как только колонна остановилась, поджидая отставшую машину, Смурной вдавил газ в пол, и они полетели стрелой, так что гусеницы под носовой частью машины, казалось, отрываются от земли. Ревя движком на немыслимых оборотах, поднимая за собой плотный шлейф пыли смешанной с угарным выхлопом, и оглашая окрестности цвирканьем эжектора, машина за секунды преодолела отделявшие ее от колонны три сотни метров. Напоследок Смурной еще поддал. Сидевшие спереди деды уже готовились к страшному удару о корму впередистоящей бээмпешки, но когда до нее осталось с десяток метров, водитель намертво вдавил педаль тормоза... Машина зарылась носом, вскинула корму, на секунду зависла, опираясь, казалось, лишь на один передний каток, затем, испустив металлический стон, осела назад. Наводчик-оператор едва не раздавил ребра, впечатавшись в откинутый перед ним люк, Артем с замполитом, сидевшие за башней, прилипли к ее броне. Неумолимая сила потащила их вперед, размазывая по облупленной зеленой краске и отпечатывая на телах все скобки, крючочки и прочие мелкие детали отделки башни. Сидевшие перед башней бойцы, хватаясь друг за друга и за все выступающие части машины, покатились вперед, к наклонному ребристому листу - крышке двигательного отсека. Лишь черный шлемофон Смурного, торчавший из люка водителя, не дрогнул от резкого толчка. Сам-то он прекрасно знал свой маневр и заранее накрепко сжал штурвал боевой машины. Догнавший их плотный вал пыли накатил сзади и накрыл место побоища.
  Дружно матеря водителя, несчастные солдаты поспешили ухватиться кто за что, а бээмпешка уже снова неспешно плыла по дороге, постепенно отставая от колонны. Смурному всегда казалось, что десант должен быть ему благодарен. Ведь он наилучшим образом использовал все свои навыки вождения, применяя точный расчет и выверенность
  движений, чтобы избавить ребят от глотания пыли, поднятой впередиидущей машиной. Пушкин взял себя в руки и подавил накатившее желание вскочить, перебраться на передок машины и размозжить голову водителя прикладом своего автомата, а самому сесть за штурвал. Склонив голову и прикрыв глаза, он размышлял о том, что зиндана для этого урода, пожалуй, будет маловато; тут нужно будет действовать по-другому. При трезвом рассуждении выходило, что из ситуации можно бы выжать и поболее, чем пять суток гауптвахты. Засунуть на сутки в яму, думал замполит, пусть все же вкусит зиндана, а в это время составить рапорт для Особого отдела. И солдату, этому черту, выкатится трибунал! Попытка угробить личный состав плюс явный расчет вывести из строя боевую технику! Во время боевых действий! Это даже не дисбат, товарищи. Это реальный срок на зоне. Правильно! Только так с мерзавцами! Согретый этой мыслью замполит совсем было успокоился. Напрасно. Как выяснилось вскоре, полеты над броней были не последним его испытанием в этот день.
  Мысленно приняв решение по механику-водителю, Пушкин поднял голову и огляделся. Справа по ходу движения машины простирались поля, поделенные на небольшие наделы - чеки. Часть из них была затоплена водой, видимо, перед посадкой риса. А может быть вымывали соль из почвы. По этим делянкам, метрах в пятидесяти от дороги и параллельно ей неслась стая собак. Преследуют колонну от самого кишлака, подумал замполит. Чего им-то нужно от нас? Впрочем, собаки его совершенно не интересовали. Сидя спиной к движению, он поглядел на оставленный ими кишлак, почти уже невидимый за облаками пыли, затем перевел взгляд вправо, к отрогам близких гор на севере. Но гор он увидеть не успел. Вместо этого взгляд уперся в направленный, как показалось замполиту, почти ему в грудь, ствол автомата. Нет, на самом деле автомат смотрел вовсе не на него, а в поля, по которым неслась свора собак. Тем не менее, дульный срез в полуметре от своей груди Пушкину очень не понравился. Аккуратно, не делая резких движений, он протянул вперед руку и отвел ствол подальше от себя.
  - Ты что, боец? Ты спятил? - прорычал замполит, стараясь перекрыть грохот движка и лязг гусениц.
  - Там Колпак, товарищ майор! - прокричал в ответ Артем.
  - Отставить! Не сметь стрелять! Какой еще колпак? Что за бред? - заорал Пушкин, и ухватившись за ствол, потянул автомат не на себя, а вверх, чтобы не попасть под случайную пулю. Но Артем оружие не отдал. С ненавистью глянув прямо в глаза офицера, он стал выкручивать автомат, чтобы высвободить ствол. Бороться было неудобно, одной рукой замполит держался за башню. Артем же, наплевав на все, ухватился за оружие двумя руками, за цевье и шейку приклада и выкручивал до тех пор, пока замполит не отпустил ствол, подчинившись силе.
  - Отдай оружие, идиот! Запрещаю стрелять! Под трибунал пойдешь, - орал офицер.
  Но Артем уже не слышал его воплей. Он во все глаза глядел на поле, по которому огромными скачками несся Колпак, а за ним, отставая всего на три - четыре корпуса, пулей летел огромный серый пес из местных. Следом неслась целая свора, штук десять крупных, поджарых собак разного вида и окраса - стая голодных волков. Сухая делянка закончилась, Колпак сходу перелетел невысокий бортик и попал на соседнюю, заполненную водой. Лапы заскользили по размокшему грунту, он потерял равновесие, пошел юзом, шлепнулся на бок и проехался на нем, барабаня лапами по воздуху, снова очутился на всех четырех и пошел тяжело прыгать, увязая в жидкой грязи и поднимая фонтаны искрящихся брызг. Но было поздно. Догонявший его серый пес использовал заминку Колпака, наддал хода, и в два прыжка приблизился вплотную.
  Артем видел все как в замедленном кино, смотрел и не мог поверить в реальность происходящего. Медленно, словно в тягучем сне, Колпак отталкивался от земли задними лапами, невысоко, но мощно взмывал над бликующей водной поверхностью, вытягивался в струну, затем, проскочив верхнюю точку траектории, по пологой дуге несся вниз, выставляя перед собой растопыренные передние лапы. Брызги веером поднимались почти вертикально вверх, лишь слегка отклоняясь вперед и в стороны, медленно рассыпались на множество мелких капель, дождем покрывали окружающую водную гладь, разрывая ее на множество нестерпимо блестящих осколков. Тело пса по инерции пролетало вперед, обгоняя упершиеся в землю лапы. Подчиненные той же силе инерции задние лапы описывали в воздухе короткие дуги, перемещались, образуя острый угол с продольной осью тела, улетали вперед, перекрещиваясь с передними, на миг застывали, коснувшись земли, и мощным толчком снова выбрасывали тело вверх и вперед.
  Артем отчетливо знал, что произойдет в следующий момент. И легко мог предвидеть, как будет выглядеть поле боя через минуту, через пять минут, через десять. Сейчас догнавший Колпака пес подсечет его, собьет с ног, и тогда придется останавливаться и принимать бой, потому что оторваться во второй раз уже не получится. Тут подоспеет вся стая, окружит пришельца, бросится в атаку, подомнет под себя и начнет рвать на части. А бээмпешки будут уходить все дальше от места схватки, и вскоре Артем уже ничего не будет видеть за тучами пыли. Что делать? Орать механику остановиться? Прыгать на ходу с машины и бежать полем на выручку псу? Объяснять замполиту про Колпака? Время! Время! Время уходит! Остается один миг для действия, иначе станет слишком поздно. А он все не мог решиться.
  Замедленное кино кончилось. Серый пес в прыжке ухватил Колпака за ногу, оба покатились в грязь. Несмотря на крики замполита: 'Не стрелять! Не сметь! Под трибунал!' Артем поднял ствол автомата, прижал приклад к плечу, прицелился и нажал на спусковой крючок. И с первым же выстрелом исчезли сомнения, исчезли страхи, неуверенность, вопросы, а время рванулось и стрелой полетело вперед. Окружающий мир перестал существовать, от него осталась только директриса: прямая линия, проходящая через три точки: глаз - прорезь прицела - цель. Прицеливаться с движущейся машины было не просто, кроме того, он очень боялся попасть в Колпака, так что для начала выстрелил в одну из отставших от лидеров собак. Первая пуля пошла довольно удачно, выбив фонтан прямо из-под ног цели. Собака от неожиданности прянула в сторону и сошла с дистанции. Артем стрелял одиночными, делая короткие, почти незаметные паузы между выстрелами (он несколько раз пробовал стрелять таким манером на занятиях у подножья Тактической горки; и не будь тех занятий, неизвестно, как бы получилось сейчас у него). Но вот завертелась на месте одна собака, затем покатилась кувырком следующая. Неловко подпрыгнула и рухнула в грязь еще одна. Пули, выбивая из воды мощные султаны брызг, распугали большую часть преследователей, стая сбавила ход, заметалась зигзагами и прекратила погоню.
  Словно ощутив поддержку Артема, Колпак, в очередной раз сбитый противником, не стал продолжать отступ, а повернулся к серому псу и принял бой, яростный и короткий.
  Артем теперь уже не стрелял, сидел, придерживаясь за башню, и потрясая в воздухе рукой с автоматом, орал: 'Давай, Колпак! Рви его и беги. А остальных я перестреляю'. От радости, что опасность миновала, что Колпак жив и весело скачет следом за машиной, Артем не замечал ничего вокруг. Тогда-то офицер с криком: 'Сюда оружие!' принялся вырывать из его руки автомат.
  
  
  20. Артем
  
  Когда машины остановились возле Крепости, замполит внешне казался вполне спокойным. Однако внутри его бушевали серьезные страсти, а проще говоря, замполита съедала злость. И больше всего его злило то, что злился он по столь мизерному поводу. 'Солдат. Паршивый сопляк! - в который раз бросая взгляд на Артемьева, думал майор Пушкин, - Я так тебя уделаю, что до конца службы не очухаешься!' На секунду он давал волю воображению, но тут же сам себя одергивал. Пристало ли замполиту батальона, майору, придумывать казни для какого-то рядового бойца? 'Трибунал!' - в который раз успокаивал себя майор. И снова срывался, бросая взгляд на автомат, зажатый в руке солдата. 'Так и сидит с оружием. Как посмел ослушаться приказа? В боевой обстановке! Не отдал автомат по приказу прямого начальника! Открыл стрельбу в непосредственной близости от мирного кишлака! Несмотря на прямое запрещение стрельбы от командира. Уничтожил домашних животных, принадлежащих мирным жителям! Поставил под удар результаты серьезнейшей операции, тщательно подготовленной и проведенной командованием батальона. Да что там операции... Политической акции, если уж быть точным! Политической акции, призванной показать местному населению благие намерения советских военных. И все это псу под хвост! Фигурально и буквально'. Замполит бросил еще один косой взгляд на бойца. 'Именно! - подтвердил он сам для себя, - Политическая акция... Преднамеренный срыв. Профанация. Дискредитация'. Определения подрывной деятельности солдата так и штамповались в его голове, отчеканивались, словно монеты из драгметалла, и со звоном падали в бункер для сбора готовых изделий. Однако было что-то еще, что не давало ему успокоиться. Тянуть за веревочку, держащую эту мысль или образ, почему-то не хотелось. Почему? Пушкин смело позволил мыслям вырваться из замкнутого круга предстоящих обвинений. Перед его взором пронеслась 'акция' - алчные лица местных гарипов, волочивших полученные от советских мешки с рисом. Распаренная, потная, растянутая блаженной улыбкой физиономия партийного начальника после очередной пиалы шаропа в убогой комнатенке партячейки. Далее вспомнилась проступающая из пыли корма уходящей машины и его мгновенный ужас от мысли, что брошен в проклятом кишлаке... Остановившаяся рядом с ним бээмпешка и его неудачные попытки взобраться на броню. Глумливые улыбки солдат, втягивающих его на машину. Нет, не то... Направленный ему в грудь автомат наглого солдата. Опять не то. Откуда это мерзкое чувство, что над ним надсмехаются? Пушкин еще раз мельком глянул на будущую жертву и вдруг отчетливо вспомнил... Это был тот самый солдат, позволивший себе надсмехаться над фамилией замполита.
  Случилось это с месяц назад, теплым солнечным утром. Рота только что вернулась в крепость после очередной бесплодной ночной засады. Солдаты отнесли автоматы и амуницию в оружейную комнату и разбредались по территории батальона. Артемьев вышел к арыку умываться, и Колпак был тут как тут. Разувшись и сбросив хэбэшную куртку, стоя по щиколотку в щемяще холодной, быстрой воде, солдат нагибался, зачерпывал полные ее пригоршни и с удовольствием выплескивал на лицо, плечи и грудь. Колпак бесился рядом, скакал, поднимая фонтаны брызг, поддавал мощным боком приятеля под колени, отпрыгивал в сторону и замирал, припав на передние лапы; в диковато ощеренной пасти можно было различить довольную улыбку. Поддерживая игру, Артем брызнул в пса несколько пригоршней, Колпак захлебываясь от счастья, отвечал радостным лаем, новыми прыжками и фонтанами. Счастье и так уже было почти запредельным, но перед возвращением в расположение роты предстояла еще финальная, самая сладкая часть их игры. Наконец солдат уселся на травку возле арыка и принялся обуваться. Колпак настороже застыл рядом. Артемьев натянул кожаные башмаки и взялся за длинные шнурки. Колпак замер, неотступно следя за его движениями. Соблюдал ритуал. И вот, когда концы шнурка были уже зацеплены за верхние крючки ботинка, прозвучал долгожданный вопрос: 'Ну, Колпак! А шнурки кто мне будет завязывать? Пушкин?' Это был условный сигнал, которого дожидался пес. Он подскочил, поймал пастью шнурок, потянул в сторону, отпустил, снова схватил, дернул и отпрыгнул в сторону. 'Да... - горестно протянул Артем, - видимо придется Пушкину мне шнурки завязать'. Колпак снова подскочил, принялся хватать то один, то другой шнурок, тянул, дергал, отпускал, подбрасывал, снова хватал, остервенело крутя башкой, пытаясь, казалось, разорвать шнурок в клочья.
  Эту игру они придумали пару месяцев назад совершенно случайно. Артемьев присел, чтобы перешнуровать ботинки, а Колпак, оказавшийся в этот момент рядом, ткнулся мордой ему в руки, рассчитывая получить порцию дружеской ласки. Артем машинально потрепал его по голове, погладил шелковистую шерсть над носом. Заходясь от блаженства, пес улегся, положил передние лапы на ботинок, а головой принялся поддевать руки, которые снова взялись за шнурок. Артем выпустил из рук шнурок и почесал Колпаку прилобину, а тот от счастья замотал головой в стороны, несколько раз кивнул, потом от избытка эмоций подхватил конец длинного черного шнурка, пожевал, подбросил, поймал, снова отпустил, снова поймал. Артем, заливаясь смехом, поглаживал дурную голову. Через пару дней Колпак, заметив, что приятель нагибается к ботинкам, метнулся к нему, и подставил морду под руки солдата. Потрепав пса по макушке, Артем в шутку оттолкнул его голову, мол, извини, не до тебя, и занялся шнуровкой. Колпак настойчиво тыкался носом в руки. Артем снова отпихнул назойливого подлизу. Пес ухватился за шнурок и потянул. Артем поймал его голову, помотал ее из стороны в сторону, отпустил, и снова взялся за шнурки. Но пес поддел кисть руки мордой, перебросил на лоб, отчетливо давая понять, что не отстанет, не получив причитающуюся долю внимания. Артем сдался. Почесал ему за ухом, погладил по мощному 'клюву', коснулся пальцем черной нашлепки влажного носа. Колпак от радости взбрыкнул и принялся дергать шнурки. 'А ну давай, давай, завязывай мне шнурки, - усмехаясь, подбадривал Артем, - Молодец, Колпак! Шарящий боец!' Колпак был в восторге от игры. В последующие недели, стоило только Артему нагнуться к ботинкам, Колпак появлялся, словно черт из табакерки и принимался соваться башкой под руки приятеля. Если при этом он не брался за шнурки, то Артем, обращаясь к воображаемой публике, громко вопрошал: 'А шнурки мне кто будет завязывать? Пушкин?' После чего Колпак принимался хлопотливо тянуть за тугие черные тесемки.
  Поминая Пушкина, Артемьев копировал своего отца, который частенько обращался с подобной фразой, когда маленький Артемьев не делал чего-либо положенного. 'Уроки за тебя Пушкин будет делать?' или 'А руки перед едой кто помоет? Пушкин?' и т.п. Отец обожал русскую поэзию, особенно Пушкина, многое из него знал наизусть, и частенько баловал маленького Артема, декламируя тому перед сном 'Лукоморье' или сказки: 'О царе Салтане', 'О золотом петушке', 'О спящей царевне и семи богатырях'. Так что Пушкин возник в процессе игры с Колпаком не совсем случайно, вынырнув из подсознания, как некий символ беззаботной домашней жизни, стертой, казалось, навсегда тяжкой армейской беспросветностью. В день умывания на арыке Артемьев, удивленно вопрошавший Колпака о том, кто же будет завязывать ему шнурки ботинок, не подозревал, что наживает себе врага в лице замполита батальона. Если бы он и видел проходившего мимо офицера, все равно не удержался бы от стандартного для данной фазы игры вопроса. Во-первых, все офицеры, кроме офицеров его роты, были для солдата на одно лицо - неразличимы (как и солдаты чужих подразделений для этих офицеров). Во-вторых, он и представления не имел, что замполит является однофамильцем великого поэта. В-третьих, не знал, что шутка о Пушкине не были единоличной собственностью его отца, а давно уже прижилась в самых различных человеческих группах с легкой подачи Ильфа и Петрова: '... от мертвого осла уши. Получишь у Пушкина!' Что офицеры батальона - одна из таких групп, нет-нет да позволяли себе 'пройтись' по батальонному замполиту, вкладывая в эту фразу весь сарказм по поводу тяжелой, полной опасностей и лишений службы политработников. А вот Пушкина прямо-таки резанула глумливая фраза сопливого солдатика, особенно вкупе с собакой и шнурками. Правда, в той ситуации привлекать наглеца к ответственности было бы глупостью, и замполит проследовал мимо, сделав вид, что ничего не слышал. Однако солдата он запомнил, 'взял на заметку', и пообещал себе при удобном случае отплатить за попранную память великого русского поэта. В том, что случай представится, замполит не сомневался. Если двести пятьдесят человек постоянно проживают на территории периметром сто на сто метров, солдаты постоянно находятся на глазах у офицеров, а развлечений у них - по пальцам пересчитать, и значит, неизбежны всяческие нарушения дисциплины, 'залеты'. Так что можно не сомневаться, поводов привлечь к ответственности всегда будет предостаточно.
  И вот теперь пришел час расплаты, Артемьев отправлялся на отсидку в батальонный зиндан. И считал, что дешево отделался. После десяти минут, проведенных в штабе батальона, дверь и окна которой выгибались наружу от дикого рева замполита, он не сомневался, что служба в Афгане для него закончилась, и впереди его ждет трибунал и дисбат, а то и реальный срок в тюрьме. Чего стоила одна только формулировка 'измена Родине'! А были и еще: невыполнение приказа в боевой обстановке, попытка нанести увечье офицеру, неправомерное применение оружия, срыв боевой операции... Пушкин сначала говорил спокойным, рассудительным тоном, но видя в ответ пустой стеклянный взгляд солдата, сорвался на крик, а в какой-то момент едва сдержал себя, чтобы не врезать кулаком прямо в морду.
  Положение спас заглянувший на крик командир батальона. 'Двое суток ареста, - резюмировал он, и выглянув на улицу, крикнул дежурному. - Двоих из взвода связи сюда!' Услышав вопли замполита в помещении штаба, комбат предпочел вмешаться, чтобы не дать тому загнать самого себя в угол, пустив 'дело' по команде. Командир Первой роты уже доложил о происшествии с его бойцом, так что Комбат знал о стычке замполита с солдатом. И хотя он не вполне уяснил для себя, что послужило поводом, в глубине души сожалел, что у солдата не хватило смелости треснуть политработника прикладом. Того, что во время боевых выходов редко обходится без стрельбы, мог не знать только замполит. Того, что в таких ситуациях лучше не вступать в схватку с солдатами, мог не знать только неопытный, ни разу не бывавший под пулями, офицер.
  Артема конвоировали по направлению к северной стене, к батальонному зиндану - 'тюрьме' на местном наречии. Было не худшим вариантом для арестанта то, что его оставляли 'дома', а не отправляли в Полк, где имелась настоящая гауптвахта. По слухам, порядки были там сродни классической гауптвахте в Союзе, с часовыми, выводящими, бесконечными издевательствами над арестантами и прочими прелестями, характерными для 'губы'. Но солдату из Крепости попасть на полковую 'губу' нужно было еще умудриться; нужно было совершить что-то столь серьезное, чего уже не скроешь от командования полка. К тому же, для отправки солдата на полковую гауптвахту требовалась целая куча серьезных бумаг - в Штаб полка, в Особый отдел, в Политотдел (в Отдельном полку, как в дивизии был политотдел). Нужно было дождаться 'оказии', вертолетов, которые обычно прилетали каждый день, но при отсутствии 'погоды' могли не показываться в долине Бахарака неделями. Нужно было отправлять солдата в сопровождении офицера. По истечении срока заключения нужно было вовремя забрать его назад, иначе освободившийся солдат мог затеряться у знакомых и околачиваться в полку до бесконечности. Словом, хлопот с полковой гауптвахтой было слишком много, так что во избежание лишних забот и дабы 'не выносить сора из избы' в батальоне имелась собственная 'губа', незамысловатая тюрьма - зиндан.
  Туда и направлялся Артемьев в сопровождении двух связистов, таких же вчерашних колпаков, как и он сам. Артем хорохорился. Сам себя успокаивал, что отделался легко, хотя перспектива провести двое суток в яме выглядела довольно мрачной. Артем разыгрывал сам для себя некий спектакль, отчасти рисовался и перед 'конвоем'. Повесив на шею снятый с себя ремень, брел, понурив голову и заложив руки за спину, словно на расстрел. Ребята были без оружия, но он все равно делал вид, что относится к процедуре со всей серьезностью. Возле огромного абрикосового дерева в центре скверика он остановился, прислонился спиной к стволу, и сделал вид, что пытается командовать собственным расстрелом, как Овод в книге Войнич. Но один из связистов, поморщившись, раздраженно бросил: 'Хорош чудить! Иди уже к яме', - и сразу обломал веселье. Шутить почему-то расхотелось, хотя Артем еще продолжал ерничать, приговаривая нараспев: 'Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!'
  Дальний конец сквера был самым тихим, безлюдным и таинственным местом в Крепости. Он завораживал даже зимой. Проходя на угловой пост, особенно в вечерних сумерках, Артем каждый раз удивлялся сочетанию покоя и смутной тревоги, царивших здесь; деревья в этой части парка росли гуще, ряды розовых кустов отделяли идущего от окружающего мира, и по мере приближения к вышке поста пропадало ощущение, что находишься в многолюдной крепости. Впечатление оторванности от мира еще усиливалось, когда часовой подходил к посту. На самом углу внешнего дувала кривилась над арыком огромное, в несколько обхватов, тутовое дерево. К нему прилепилась сложенная из камней высокая хибарка, на крыше которой и была устроена площадка для часового. Имелся даже навес, прилаженный больше для уюта, так как тень от шелковицы покрывала пост в любое время дня. Сколько раз за эти месяцы Артемьев поднимался на вышку по грубой, о нескольких ступеньках из кругляка, лестничке. Сколько часов выстоял часовым, в одиночку днем или в паре с кем-нибудь из солдат роты в ночное время. Несмотря на то, что соседний пост был не более, чем в пятидесяти метрах от углового, чувство одиночества было полным. Деревья и кусты парка совершенно заслоняли главную аллею, по которой изредка проходили люди. До расположения минометной роты было примерно столько же, но минометчики к чужому посту не подходили (нечего там делать, своих постов хватает). Проводив взглядом смененного им бойца, Артем оставался совершенно один. Через несколько минут напряженного рассматривания ближайших строений кишлака и оценки ситуации на подступах к позиции, у него возникало чувство, что он - единственный обитатель Крепости, оставлен на посту и забыт навсегда, поскольку весь личный состав батальона внезапно переброшен в новый пункт постоянной дислокации.
  Были, правда и еще люди неподалеку: под раскидистыми кронами деревьев, располагалась станция МАФС - мобильная автономная фильтровальная станция. За этим громким и очень специальным названием прятались нехитрая установка да два никудышных, ленивых бойца, которые из-за полной профессиональной непригодности были откомандированы из полковой инженерно-саперной роты для обеспечения личного состава Первого батальона питьевой водой. Сама установка МАФС представляла собой всего лишь резиновый бассейн, державший форму за счет надувного кольца в верхней части. Раз в несколько дней саперы запускали помпу, заливали в него тонны три - четыре воды из арыка и засыпали жмень хлорки. Считалось, что этого вполне достаточно для того, чтобы избавить личный состав от рисков подцепить тиф или гепатит. (Солдаты и офицеры, правда, предпочитали хлорированную воду не использовать, а употребляли исключительно вкусную и чистую воду прямо из арыка). Тем не менее, саперы тащили службу исправно, тщательно исполняли свои обязанности - заливали в резервуар воду, сыпали хлорку. Но уж сверх службы ничем себя не утруждали. Не имея над собой никакого начальства в крепости, эти двое жили почти гражданской жизнью: ночевали в будке - КУНГе своего ЗИЛа, там же принимали пищу, забирая ее на солдатской кухне. Не присутствовали на общих построениях, не тащили караульной службы, не выходили на боевые. Командование батальона их просто не замечало, солдаты сторонились, не без основания считая опустившимися чморями. Даже колпаки. Так что не было ничего удивительного в том, что Артем не только не знал их по именам, но и слабо представлял, как те выглядят. А между тем, это были его единственные соседи на ближайшие двое суток.
  Конвоируемый двумя связистами Артем проследовал мимо машины МАФСа и подошел к зиндану. Непонятно откуда взявшийся здесь, и совершенно загадочный в своих истинных функциях, здоровенный металлический ящик был по самый верхний срез вкопан в грунт. Не хотелось даже думать о том, сколько усилий потребовала эта работа, ведь выкопать в горах даже окопчик для стрельбы лежа было почти невозможно - обходились устройством небольшой полукруглой стенки из булыжников. Тем не менее, работа была выполнена, ящик уходил в землю метра на два, и яму под него кроме как вручную выкопать не могли. Артем слышал байку об одном старослужащем в полку, которого под самый дембель за какой-то серьезный залет 'зарядили' на такую работу. В полку тогда велись работы по обустройству то ли сортира, то ли убежища, словом отрывалась невероятной глубины узкая и длинная яма. Командир полка назначил парню углубить ее на десять сантиметров. Говорили, что лично пришел и замерил уровень перед началом 'воспитания'. Для этого из уже отрытой трехметровой ямы торчал 'напостоянку' шест с сантиметровыми делениями. Полкач засек текущую глубину, распорядился опустить в яму 'залетчика', приставить к нему двух бойцов, чтобы вытягивали наверх ведро с вырубленным грунтом, и определил срок - одна ночь (что там Золушка с ее несчастным мешком бобов, которые нужно к утру перебрать!) И отвалил, довольный собой, и своей изощренной задумкой. Но что такое для Советского солдата снять за ночь десять сантиметров скальной породы! Наутро работа была окончена. В отвалах у края ямы виднелся свежевынутый грунт, промер глубины в разных местах ямы показывал требуемые десять сантиметров, заморенный ночным трудом воспитуемый скорчился в углу своей темницы и являл собой жалкое зрелище загнанного на всю оставшуюся жизнь чморя. Довольный произведенным эффектом воспитатель велел вынимать живой экскаватор из ямы, простил ему прегрешения, пообещал не применять больше наказаний и отпустить в Союз с ближайшей партией дембелей. Он и вправду был восхищен работоспособностью солдата! А ведь был уверен, что тот не вынет за ночь и сантиметра сцементированной брекчии, дресвы и прочего осадка или даже скальника, так что можно будет до самого дембеля раскатывать залетного солдата, подвергая новым наказаниям. Словом, 'каторжника' вынули из ямы и отпустили с глаз долой, отдыхать к чертовой и тому подобной матери, а полкач с группой сопровождающих офицеров, перешучиваясь в адрес чудо-богатырей - русских солдат, отправились по своим великим, полковым делам и заботам. Знали бы они, какой ценой далось освобождение несчастному залетчику! Если б не помощь его друзей, среди которых нашелся один сообразительный - шарящий, сидеть ему в яме до августа. Как выражаются в армии... 'Когда б не солдатская смекалка да дембельская наглость...' Короче, нашкрябав за пару часов до темноты ведро породы, и оценив изуверский план комполка, обреченный солдат согласился рискнуть - сброшенным в яму штык-ножом отпилил нижние десять сантиметров мерного шеста и спокойно проспал до утра в ближайшей палатке у земляков. А глубина ямы волшебным образом превратилась за ночь из трех сорока в три пятьдесят.
  Но здесь, в батальоне, яму выкопали без дураков, так что над землей торчал только загнутый край короба.
  - Сам прыгать будешь, или тебя на руках опустить? - сочувственно поинтересовался один из конвоиров.
  - Мы из Кронштадта! Моряки не сдаются! - гордо бросил Артем и спрыгнул в глубокую, узкую щель.
  Там царил сумрак, было прохладно и глухо, как в толще земли. На дне оказалось по щиколотку воды, и это не сулило ничего хорошего на предстоящие двое суток. Садиться в воду не было никакого желания, а распереться, упершись спиной и ногами в стенки, не хватало места; ящик был слишком узок для этого, а в длину - не менее двух метров. Оставалось только стоять в ледяной воде и надеяться на лучшее. Поначалу Артем еще хорохорился. Он на разные лады повторял: 'Ай да Пушкин, ай да сукин сын!' Потом, когда фраза начала терять смысл, прибавил строку из Присяги: 'Солдат должен стойко переносить тяготы и лишения военной службы'. Попытался даже подобрать под эти слова какую-нибудь мелодию из 'Битлз', но ничего не получилось, не подходили мелодии любимой группы под такие слова. Чтобы как-то развлечь себя, и главное, чтобы подавить нарастающую тревогу от предстоящего двухсуточного кошмара одиночества, хотелось подухариться, покуражиться, взбодриться. Нужно было срочно выдумать что-нибудь залихватское, сыграть некую роль, хотя бы перед собой, если зрителей нет. Ничего арестантского в голову не приходило, не было у него такого опыта, а из книг и фильмов почему-то вертелось непонятное: 'Сарынь на кичку!' Но это, вроде бы, имело морскую тематику.
  Артем не мог оценить, сколько времени уже провел в заключении. Высоко над головой трепалась на ветру густая листва деревьев, сквозь нее проглядывали очень темные ветви и изредка - кусочки светлого неба. Было сумрачно, но умом он осознавал, что до вечера еще далеко. Не зная, чем себя занять, Артем стал вспоминать детство. Неожиданно пришла нужная тема - они с отцом в кинотеатре смотрят замечательный фильм про войну (именно так говорили в детстве: 'про войну', а не 'о войне'). Несмотря на свои шесть лет, Артем в таких фильмах хорошо разбирался, и сразу оценил, что этот - 'Хроника пикирующего бомбардировщика', из категории самых-самых! После, за свою жизнь он смотрел это кино не меньше десяти раз, но вспоминался всегда именно этот, первый просмотр с отцом. Из происходившего на экране Артем понимал не все, а уточнять у отца времени не было, и все же картина его завораживала. Даже своим детским умом и мизерным жизненным опытом, он понимал, что здесь показана настоящая правда о войне. Рядом со смертью бьет ключом жизнь, кипят страсти. Люди на войне не только выполняют боевые задания, но и живут - шутят, сидя за столом, хором поют веселые песни, кто-то рисует портреты друзей. И даже дерутся между собой. Это русские-то с русскими, не с фашистами! Их сажают на 'губу'... Вот! Оно самое! То, что искал Артем. Его всегда удивляло, как это мозг ухитряется подкидывать искомое, когда вроде бы уже отчаялся, махнул мысленно рукой и задумался о другом. Конечно! Олег Даль в роли Жени Соболевского! Вот он сидит на фоне узкой щели - окна в блиндаже, превращенном на время в гауптвахту, в отдельной 'камере' для сержантско-рядового состава, и перешучивается со своими друзьями, пилотом и штурманом их 'Пешки', офицерами, сидящими в соседней комнатушке - офицерской 'камере'. А потом заводит песню: 'Сижууу! За решеткой. В темнице сырой...'
  И Артем запел. Но дальше '... кровавую пищу клюет под окном' он не помнил, и потому раз за разом повторял одну строфу, все больше входя в раж.
  - Эй, ты чего? - раздался встревоженный голос, и в яме стало немного темнее.
  Артем глянул вверх и увидел лицо. На лице была написана тревога, недоверие и удивление, если не сказать испуг. Снизу оно выглядело чрезвычайно глупым. По непередаваемому ощущению неуверенности можно было однозначно определить владельца, как мафсовика.
  - Сижу! - пропел Артем, и, подпустив в голос сомнения, добавил, - За решеткой!
  - Слышь, ты, это, завязывай! - еще менее уверенно предложило лицо.
  - А что не так? Решетки не хватает? Будем считать, что она условно существует. Воображаемая. Ведь, по сути, не имеет особого значения, существует ли она физически. Все равно я выбраться отсюда не могу, а значит - заключен здесь. Соответственно, я - арестант! - Артем изобразил скорбь и добавил нараспев, - За решеткой. В темнице сырой.
  - Ты откуда такой, а? - брови на лице поползли вверх и сложились домиками.
  - Вскормленный в неволе орел молодой! - пропел Артем.
  - Хорош, а? - попросил солдат.
  - Дай сигарету, - начал шантаж Артем, заранее зная ответ.
  - Нет у меня сигарет, - ожидаемо ответил мафсист.
  - Вас чего, на вашем МАФСе, не снабжают? - продолжал допрос арестант.
  - Да отстань ты! Чего привязался? Ты что Дед, что ли? - неуверенно промямлил солдат.
  - Вот ты ЧМО! Не видишь сам? Перед тобой - честь и совесть Советской Армии - Черпак Первой роты! Пойди, у часового Четвертого поста стрельни, скажи - для Артема.
  - Слышь, а за что тебя? - игнорируя просьбу, не унимался солдат.
  - Политический, - небрежно, коротко и веско, бросил Артем. И упреждая следующий вопрос пришельца, добавил, - С замполитом батальона подрался.
  - ???
  Артему показалось, что он слышит, как скрипят мозги собеседника.
  - Ну что, пойдешь за сигаретой? А не то сейчас опять петь начну.
  - Не надо, а, - попросил несчастный мафсист, - У нас на машине уже неделю, как кончились. А часовой нипочем не даст, пробовали уже просить.
  - ЧМО, ты ЧМО и есть! Я б тоже для такого даже на бычок не раскрутился. Дармоеды. Лучше скажи, за что тебя-то сюда?
  - А... - махнул рукой солдат.
  Как мог он рассказать этому 'политическому' из Первой роты о том, что год назад сделал большую ошибку, а два месяца назад - вторую и непоправимую? Почти полтора года назад в составе очередного пополнения попал в минометную батарею Первого батальона Сережа Самусев, восемнадцатилетний паренек из Москвы. Во взводе их, молодых, оказалось всего трое против пятнадцати человек черпаков и дедов. Не повезло. Гоняли бедолаг со страшной силой. Иди сюда, подай, принеси, обеспечь, прибери, вымой пол. 'Роди': дрова для печки, сигарету, свежую подшивку, нитку, иголку, лезвие для бритвы, ножницы, сахар на брагу, банку тушенки и много чего еще. И вместо благодарности постоянные тычки, пинки затрещины. Короче, как в любом подразделении Советской Армии...
  Артем вспомнил отголосок этой истории, известной в каждом подразделении батальона. Началась она полтора года назад, когда один колпак из минометной батареи, не выдержав зуботычин и пинков батарейных дедов, 'вложил' своих обидчиков. Обратись он хотя бы к своему командиру, история приняла бы иной оборот. Но бестолковый колпак не придумал ничего лучше, как обратиться прямо к замполиту батальона, поведясь на всегдашние посулы замполитов, что они 'на раз' решают такие вопросы. Пришлось дать делу ход, применить жесткие меры. С залетчиками разбирались в политотделе полка, попахивало уголовным делом по неуставным отношениям. К счастью для дедов до уголовки все же не дошло, ограничились десятью сутками полковой 'губы', после которой они вернулись в батарею. А вот 'заложник' дальше служить в крепости уже не мог, это понимали все, включая замполита батальона. И его перевели в полк, в инженерно-саперную роту. Перевели, вроде как в наказание - мол, поснимай-ка вражьи фугасы, пошагай по заминированной дороге перед колонной бронетехники, понимая, что первая пуля из духовской засады - твоя. Однако, такого счастья как 'заложник', во взводе разминирования реальным сапером не нужно было и даром! Солдата с такими привычками не выучишь серьезной работе. Ему нашли местечко в невоюющем подразделении, которое заведовало подачей на территорию полка воды из Кокчи. Там он и проторчал целый год, практически в полном одиночестве, если не считать близкого ему по духу полкового хмыря, с которым одиночество оказалось еще горше. Но оттянув полтора года и став 'дедом', не захотело это ЧМО продолжать жизнь отшельника в полку, ему надоело до безумия жить эдаким парвеню, отбросом общества, с которым ни один уважающий себя боец не поздоровается за руку. И надумал он вернуться в крепость, к бывшим своим друзьям-колпакам, ставшим теперь, как и он, 'дедами'. Договорился о переводе в Первый батальон, но уже не в минометную батарею, а сапером на МАФС, цедить и обеззараживать воду из ближайшего арыка. И дружка с собой уговорил, мол, там, в батальоне остались друзья своего призыва, задедуют они на славу, погоняют 'молодых', поживут в комфорте и с удобствами, как положено Дедам Советской Армии. Но в Бахараке все сложилось не так, как он предполагал: старые приятели не приняли его в ряды дедов, более того, черпаки и молодые, - свои минометчики и чужая пехота, и гаубичники, и даже хозвзводовские оторвы, - не захотели знать самозваных дедов. Ярлык 'заложника' намертво прилип к бывшему бойцу минометной батареи, так что даже солдаты младших призывов, толком и не зная всей истории, игнорировали мафсиста.
  - Ладно, черт с тобой, давай моих покурим, - Артему надоела тягомотина. Было понятно, что у такого деда куревом не разживешься. Не сигарета нужна была ему (сигареты были и свои), а сигарета прикуренная. Не было у Артема чем прикурить. - Давай, подкури сигарету, и мне оставишь половину.
  - Спичек нет. Чем я прикурю? - печально прогундел саперный 'дед'.
  - Да что ж ты за человек такой? А еще солдат! Чего ни спроси, ничего у тебя нет! - подражая персонажу Булгакова, всплеснул руками Артем. - Не можешь, что ль, одноразовую зажигалку соорудить?
  - Какие уж тут зажигалки...
  - Ну, хоть автомат с патронами имеется у тебя? Стрелять-то тебе доводилось?
  Сапер вдруг оживился. Сам не зная, Артем задел в его душе нужную струну. Саперу уже два дня хотелось поделиться с кем-нибудь, похвастаться озорной выходкой, которую он задумал и лихо исполнил позапрошлой ночью.
  - Стрелял позавчера по кишлаку! - гордо выдал дед.
  - Ты что, спятил? Давно уж отменили приказ по огонькам в кишлаке стрелять. Зачем людей пугаешь?
  - Слушай, - скороговоркой повалил сапер, - расскажу сейчас, как мы с Саней, с напарником, это провернули!
  Артем слушал и недоумевал. Это ж как нужно обалдеть от безделья, чтобы дойти до такого? Прослужить почти два года здесь, в Афгане, на войне, и хотеть просто пострелять из автомата! Артему и самому еще не приходилось участвовать в бою, - все его 'боевые' выходы обходились без стрельбы, - но ему и не хотелось стрелять. Вернее сказать, он не хотел торопить судьбу предоставить ему возможность стрелять. Ведь стрелять придется в живых людей, стрелять на поражение! А он вовсе не был уверен, что ему хочется убить человека, даже если этот человек считается врагом. Потому что он вовсе не чувствовал этой вражды. Пока. Может быть, нужно побывать под огнем, чтобы проснулась в тебе злость? Может быть, должен погибнуть кто-то из знакомых и симпатичных тебе людей, чтобы появилась потребность мстить? Ничего этого Артем пока не испытал, и ему было дико слушать человека, который с упоением, сбивчиво и путано, взахлеб рассказывал о своем 'геройстве'.
  Понимаешь, вдохновенно вещал мафсист, тоска вечером сидеть вдвоем. Курить нечего, чаю не попьешь - воду нечем кипятить, в карты не поиграешь - колоды нету. Спать уже невмоготу - отоспался впрок лет на пять! Стоишь в КУНГе у окошка, смотришь на темный кишлак за рекой, а там огоньки шасть-шасть туда-сюда. А я ж помню, полтора года назад говорили, что это местные сигналы духам подают. Типа, рота выходит ночью на боевые, а местные секут, и как пройдут наши через кишлак, так они сразу лампой давай сигналить духам, в какую сторону наши направились. Говорили, чтоб не рисковать, они не в руках лампу держать, а поставят в доме на пол, а сами в темноте дверью туда-сюда, откроют - закроют. Типа морзянки у них. А на двери, на внутренней стороне, у них полированный лист меди, к примеру, прибит, вместо зеркала, как бы. Вот так и сдают наши засады. И наш часовой, значит, на Четвертом, к примеру, посту, ночью обязан за огоньками следить, а если появятся огоньки - гасить одиночным выстрелом! Вот мы с Саней и решили. Ты пойми, пострелять же охота! А как? Если подойти к дувалу и просто в кишлак садануть - сбегутся дежурные и командиры, и нам тогда... Короче, как без пряников! Так я что придумал? Глушитель! Шаришь? Обернул ствол автомата бушлатом, высунул в окошко и несколько выстрелов по кишлаку дал! И хоть бы что, даже на ближайшем посту часовой не услышал.
  Да, думал Артем, герои... А ведь в КУНГе окошко высоко, под самой крышей, и узенькое - просто горизонтальная щель. Как в такое ствол автомата высунуть и прицелиться? Да и без окошка не прицелишься, если ствол в ватник завернут. Брешет ведь, герой-то! Не по огонькам они стреляли, а просто в кишлак. Как говориться, на кого бог пошлет! Да, сволочи, мафсисты, что еще скажешь? Ну а как на счет того, что после стрельбы нужно автомат чистить? И не лень им? Скорее всего и не чистили они оружия после стрельбы. ЧМО - оно и есть ЧМО!
  Даже если и правда то, что о сигналах говорили, все равно - гадость! Там ведь, в кишлаке этом, тетки, дети... Артем вспомнил, как не раз глядел с поста на детей идущих вдалеке, за рекой. Мальчишки такие же, как дома, только одеты по-другому - широкие коротковатые штаны, длинные, чуть не до колен, пиджаки или куртки, явно 'с чужого плеча', с тюбетейками или маленькими паколями на головах. Толкаются, скачут, играются на ходу. Чумазые и бойкие. А девочки - отдельной стайкой, тоже, как у нас. У них свои дела, - переговариваются, шепчут друг дружке на ухо. Смеются. Когда на посту в одной из смен оказывался снайпер, и его эсвэдешка целый день переходила от часового к часовому, можно было отстегнуть от винтовки прицел и рассматривать их через оптику. Тогда было видно, что девчушки совсем юные, десяти-одиннадцати лет, от силы, и очень симпатичные, - с правильными чертами смугловатых лиц, с длинными косами, с большими восточными глазами, по южному темными, но иногда неожиданно голубыми. Более взрослые девушки лиц уже не показывали, были наглухо 'занавешены' чадрами. Но при большом везении можно было мельком увидеть открытое 'личико' взрослой красавицы в каком-нибудь обнесенном высокими дувалами внутреннем дворе нижнего кишлака. Разглядывать кишлаки и людей нужно было именно через снятый прицел. Среди солдат существовало некое неозвученное правило - нельзя смотреть на людей в кишлаке через прицел винтовки. Не по-людски это... Хочешь смотреть - сними прицел и гляди на здоровье, как в бинокль. Зачем пугать людей направленным в них стволом?
  Артему вдруг стало нестерпимо жалко всех: жителей кишлака, глупого мафсиста и особенно этих мальчишек и девчонок, которых он столько раз видел на кишлачных улицах, на базаре. Тут же вспомнился и маленький бача, с которым разговаривал недавно в парке, поджидая известий о его раненом приятеле.
  - Слышь, ЧМО! Ты когда еще пострелять захочешь, пали прямо в лоб себе или другу твоему. А я как 'освобожусь' из ямы, предупрежу часовых, чтобы не беспокоились выстрелами с вашей территории. Стреляйте тогда друг в друга, никто к вам не придет. Если обещаешь, что в кишлак больше не будешь палить, научу тебя как прикуривать от патрона. Неси автомат и несколько трассеров. Знаешь, такие, с зеленой полоской на пуле, - Артем вынул из кармана пачку 'Донских' и поднял вверх руку, чтобы сапер мог взять сигарету.
  Когда тот, недовольно ворча, вновь появился у ямы с автоматом, Артем принялся назидательно перечислять пункты инструкции по превращению автоматного патрона в одноразовую зажигалку.
  - Возьми трассер. Просунь пулю в щель пламегасителя-компенсатора на стволе. Расшатай пулю. Сделал? Теперь вынь ее аккуратно из гильзы, высыпи порох и поставь пулю назад в гильзу, только головой внутрь, а хвостом к себе. Готово? Вдави посильнее, чтоб не выскочила. Так. Теперь возьми пару камней, на один положи зажигалку, держа рукой гильзу, а вторым бей по пуле со всей дури. Да не бойся, никуда она не полетит.
  Сверху послышались удары, потом вспыхнул яркий магниевый свет. Погорел пару секунд и потух.
  - Ей, умник, а как же прикуривать? Что ж я - дурак, в такое пламя рожу с сигаретой совать?
  - Дурак, это - точно. Ты в пламя рожу не суй, ты ж видишь, что после пламени пуля еще некоторое время остается раскаленной. Вот и прикуривай!
  Со второй попытки сигарета была закурена, и вскоре Артем получил свою долю. Привалившись плечом к стенке подземного ящика, он с удовольствием курил. Мафсист уже не казался ему чмошным придурком, было даже немного жаль этакого зашуганного неумеху.
  - Слышь, пехота, - сапер словно почувствовал настроение Артема и попытался наглеть, - а вот кабы я прикурил сигарету и ушел?
  Хотелось думать, что он пытается шутить. Или вдруг вспомнил, что по всем понятиям является даже не дедом, а дембелем уже, вот и решил поставить на место молодого черпака? В любом случае, была в этой шутке какая-то подлость, все рано как украсть деньги из тарелки слепого попрошайки.
  - Я бы тогда из ямы выпрыгнул и так тебе рожу раскумарил, что ты курить только через месяц смог бы, - грубо оборвал Артем.
  Продолжать разговор уже не хотелось, курил молча.
  Сапер, видимо, понял, что ляпнул глупость. Но было поздно; протянувшаяся, было, ниточка человеческой симпатии тренькнула и оборвалась. Смущенно буркнув: 'Курить соберешься - кликни', - он тихо пошел от ямы.
  Потянулись беспросветные часы. И хотя к одиночеству Артему было не привыкать, здесь, в сырой яме, одиночество показалось ему неожиданно тоскливым. Вроде бы в первый раз за много месяцев выпало счастье побыть одному, не отягощаясь никакими делами и заботами, избавленному от общения с неприятными ему людьми, только радости это не приносило. И дело было не в замерзающих в холодной воде ногах. Именно одиночество стало тяготить солдата, особенно после разговора с сапером. Артем вдруг задумался об одиночестве этого мафсиста и испытал непонятное чувство сострадания к нему. По сути, выходило, что их ситуации довольно схожи: у Артема так же не сложились отношения с сослуживцами своего призыва, не говоря уж о старослужащих; не было ни друзей, ни даже приятелей. В отличие от бывшего минометчика, он, правда, не вступал в конфликт с системой, принимая ее такой, какая она есть, и из последних сил стараясь выдержать ее жестокое давление. Даже теперь, когда формально он превратился в Черпака, когда уже начало прибывать молодое пополнение специалистов из учебок и убывали в Союз первые дембеля - сержанты, механики и наводчики бээмпэшек, он, Артем все еще не вписывался в общую структуру, не чувствовал себя старослужащим. Наверное, со стороны он смотрелся таким же чмошником, как этот мафсист. Потому что не умел и не хотел подладиться под систему, начать играть по общим правилам, потерять свою натуру, индивидуальность, стать таким, как все. Не желал чморить младший призыв, не принимал участия в первых нагловатых проделках своих товарищей - новоиспеченных черпаков, не пытался сблизиться с бывшими врагами - еще вчера злобными черпаками, а сегодня - неожиданно свойскими ребятами, 'молодыми дедушками', которым не собирался прощать и забывать свинское отношение в прошедшие полгода. И оставался один. Сам по себе. И нужно было как-то проживать еще год среди людей, которых не хочешь узнавать ближе, поскольку не уважаешь. 'А не уважаешь, потому что не знаешь!' - вдруг с удивлением понял он. А не знаешь, потому что никогда не пытался посмотреть на них с интересом, рассмотреть, понять. А не пытался - потому что ленив душой. Оттого в ответ и получаешь такое же безразличие: кому интересен этот замкнувшийся в себе молодой? Сноб, не желающий знать никого из окружающих, ограничивший круг общения здоровенным рыжим псом! Да, получается так, что единственная 'человеческая душа', которая была ему близка и интересна, была душой собаки. И все, что приобрел он за эти полгода - это дружба с Колпаком. Немного же, учитывая, что вокруг него постоянно находятся две с половиной сотни человек. Однако, и не мало, решил для себя Артем.
  Хуже было другое. Он совершенно запутался в главном вопросе: что же все-таки он делает здесь, в Афганистане? С одной стороны, здесь идет война, в этом не было сомнений; с другой - кто с кем и за что воюет, было не очень понятно. Не укладывалось в голове, что местные крестьяне - декхане сражаются за народную власть, уж больно не похожи были они на идейных борцов. Отряды царандоя, местной милиции, больше напоминали душманские банды, их также невозможно было заподозрить в пламенной приверженности к марксизму. Какая, к черту, им саурская (апрельская) революция! Возможно, где-то в центре, в Кабуле, какие-то прогрессивные силы и смели ненавистный им режим. Но, как помнил из уроков истории Артем, для социалистической революции нужны движущие силы - пролетариат. А где тут, в этом средневековье, найдешь пролетариат? Как поверить, что эти нищие, ободранные бедняки прониклись идеями торжества коммунизма на всей планете? Кроме того, Артем всю свою жизнь видел это 'торжество' у себя дома, в Союзе. Людям в городах было почти нечего жрать, кроме макарон и крупы. В магазинах полки были заставлены банками с солеными огурцами, березовым и томатным соками, а на прилавках пылились пакеты с перловкой, пшеном и горохом. Сливочное масло и мясо можно было изредка раздобыть только при очень большом везении. Говорили, что в деревнях и маленьких городах и поселках дела обстоят еще хуже. И дальше, говорили, улучшений не предвидится. А ведь с высоких трибун каждый день людей убеждали, что живут они в эпоху развитого социализма. Так на кой дьявол здешним несчастным нужен такой социализм? Они и так голодают не хуже!
  Да, в какой-то степени все так и было, понимал Артем. Влезли мы, не подумав, со своим социализмом в такое средневековое болото... Какой тут может быть социализм, когда даже самый задрипанный бедняк имеет клочок земли, и не променяет свою нелегкую, беспросветную жизнь на светлое и заманчивое коммунистическое завтра? Но трудно было поверить, что главные партийные и государственные начальники в высоких московских кабинетах не имели представления об истинном положении вещей в стране, куда посылали свои войска для помощи! Не могли же они знать о движущих силах революции меньше, чем знал Артемьев из школьной программы? Не могли заблуждаться мыслями, что из ничего вдруг возникнут тут, на Востоке, мощные народные массы, способные перенести свою страну из феодализма прямо в коммунизм? Маразматики, конечно, но не столь же наивные! Значит было и еще что-то... Может, не пустыми были слова замполитов о том, что советские войска, по сути, сражаются здесь за свои, советские границы, на которые нацелены мысли и планы чертовых американских милитаристов? Были нацелены, нацелены и сейчас, и наверное, будут еще долго нацелены. Но всегда находились люди, встававшие на защиту. И главное, дома, в Союзе, много было вокруг Артема людей, которые отстояли свою страну во время Великой Отечественной войны! А некоторые потом, в мая 45-го, смотрели сквозь танковые прицелы, и чувствовали на себе такие же взгляды через прицелы во время встречи на мосту через Эльбу с союзниками-американцами. (Доходили до Артема и такие рассказы...) И не с американцами ли потом, в 50-е годы рубились в Корее? А потом и во Вьетнаме, на Ближнем Востоке, да и мало ли еще где? Пусть не везде дрались с самими американскими солдатами. Уж учителей-то за спинами своих противников угадывали легко.
  Однако слишком мало было у него информации, чтобы рассуждать подобным образом. Где уж там простому солдату разобраться в международной политике? Да он и не пытался. Просто старался найти, пусть на уровне ощущений, некую опору, твердую почву, дно, на которое можно опереться, чтобы перенести и преодолеть все невзгоды, свалившиеся на него за последний год.
  Ну, хорошо, продолжал размышлять он, пусть он не понимает, почему должен сражаться за этих грязных, зачуханных местных гарипов. Так ведь он пока и не сражается. Да, вокруг идет война, он тоже часть этой войны, и питает ее своими невзгодами, голодом и холодом. Но, по большому счету, не происходит с ним чего-либо такого, что невозможно выдержать и вытерпеть; никаких физических или психологических перегрузок он пока не испытывает. А все его неприятности происходят от его упрямого нежелания принять ситуацию как единственно возможную данность. Хорошо. А другие? А остальные люди вокруг него? Солдаты, офицеры? Как же они? Или они меньше страдают от тех же невзгод? А может быть, в них просто меньше эгоизма, не так они носятся со своим дорогим, единственным и неповторимым существованием? Может быть, именно это и разделяет его с ними? И хотя он никогда и ни с кем не разговаривал на эту тему, даже просто в его отношении к себе люди ощущают некое пренебрежение, и вдобавок, непомерную заботу о собственной персоне? Может быть, и не стоит заморачиваться на таких глобальных вопросах, как смысл происходящего? Может, стоит просто БЫТЬ? Отец всегда учил его, что прежде чем осуждать окружающих людей и обстоятельства стоит присмотреться к себе, поискать в себе причины такого отношения и сложившихся обстоятельств. А он давно забыл этот совет и все последнее время только и делает, что жалуется Колпаку на злобу внешнего мира. Может быть, стоит просто принять то, что в армии он - простой солдат, и вся его философия тут нужна, как телеге - пятое колесо! Его дело - выполнять приказ, и коли уж решено где-то на самом верху, что здесь нужно сражаться, его дело - сражаться и (как там, в Уставе?) '...стойко переносить тяготы и лишения военной службы...' Но вроде бы, несмотря на свои мысли, он никогда и не отказывался честно служить? То, что еще не бывал в огневом контакте с противником, не его вина. Да и не долго, видимо, ждать осталось. Готов ли к этому? Пожалуй, готов. Не напрасно ведь провел эти полгода здесь, не раз уже бывал в горах, поднимался на вершины, сидел в засадах. Стрелял на занятиях по огневой подготовке! А вот почему он сегодня оказался в этой сырой яме? Почему с такой ненавистью отнесся к нему замполит батальона? Неужели, он должен был просто смотреть, как погибает его единственный друг, его верный пес Колпак? Нет! Не может быть, чтобы Устав заставлял его так поступать, предавать друзей, следуя приказу, отданному сгоряча не разобравшимся в ситуации начальником! Подумаешь, яма! Ну, посидит в ней пару дней, поскучает. Это - наказание, а вернее - плата за дружбу. Кем бы он стал, если б оставил друга своего на растерзание своры из кишлака? Замполиту не понять, да он мог просто и не знать о том, что Колпак - хоть и не в штате, но боец Первой роты. Свой! А своих бойцов не оставляют, даже если это грозит опасностью и смертельным риском. И все. И точка! Не в чем здесь сомневаться, и не о чем рассуждать!
  
  
  21. Колпак
  
  Колпак искал Артема уже не первый час. По возвращении в крепость он спокойно отправился отдохнуть после изнурительной беготни по кишлакам, гонки по рисовым чекам, долгой дороги домой. Отоспавшись пару часов, пес вылез из тенька и лениво затрусил по территории возле роты, рассчитывая услышать оклик друга. Не встретив Артема, постепенно расширил зону поиска, все еще лениво, неспешно обегая обычные места, где не раз заставал солдата. Побывал возле обоих постов роты, порыскал в парке боевой техники, пробежался по вертолетному полю, хотя издали видел, что людей там не было. Встречавшиеся ему солдаты Первой роты, обращая внимание на озадаченный вид пса, что-то кричали ему, поминали имя Артема и махали руками, будто старались объяснить, где искать, но Колпак их не понимал. Он сбегал даже в расположение минометной батареи, понюхался с вилявшими хвостами Тротилом и Трассером, легко увернулся от пинка злобного колпака из минометчиков, и пошел обследовать позиции гаубичников. Все было напрасно, он не мог взять следа Артема.
  Колпак всерьез встревожился. Он пулей помчался к своей роте, рассчитывая обнаружить след группы, ушедшей на боевые, и как не раз бывало, последовать за бойцами через поля и кишлаки. Но не было боевой группы; все солдаты, хоть Колпак и не умел считать, явно были на месте. И снова заколесил Колпак по батальону, уже изрядно уставший, со свисающим на бок языком. Остановился он возле кубрика взвода связи, рядом с присевшим у стены бойцом. Плюхнулся прямо в пыль, свесил голову и издал странный звук - что-то среднее между вздохом, зевком и скулежем. Боец, безразлично смотрящий на вершины тополей, вздрогнул, удивленно глянул на собаку и неожиданно ласково проговорил: 'Что, бедолага, потерял своего хозяина?'
  Слово 'Хозяин' взорвало душу, и Колпака охватила внезапная черная тоска. Давно загнанная, казалось, на самые задворки сознания, тоска от потери любимого хозяина внезапно вырвалась наружу. Собаки не обладают даром конкретных воспоминаний, они не могут по желанию восстановить в уме картины, припомнить подробности, заглянуть мысленным взором в прошлое. Единственное, что дано их натуре, это вновь пережить щемящее чувство тоски от предвидения неминуемой беды, которую они уже переживали в прошлом, и которая неотвратимо надвигается на них сейчас.
  В ответ на обращение связиста Колпак горестно заскулил. Он встретился взглядом с человеком и вложил в выражение глаз всю тоску, переполнявшую его душу. Такой взгляд мало кто способен спокойно выдержать. Парень потянулся рукой к голове собаки и погладил между ушами. При этом он рассказывал, что в батальоне уже несколько часов тут и там рассказывают о бойце Первой роты, который чуть не подрался с замполитом, стреляя у кишлака в местных собак, которые гнались за Колпаком.
  Действительно, слухи распространялись по небольшой территории крепости почти мгновенно. Истории обрастали при этом такими чудовищными подробностями, что вскоре свидетели происшествия уже сами не могли узнать первоначального варианта, ими же и рассказанного, и склонялись к последней версии, переданной через десятые руки, убеждая самих себя, что просто не запомнили всех деталей, и кто-то со стороны увидел больше. В версии связиста боец разоружил замполита, прижал его стволом автомата к броне и отпустил только на территории батальона после приказа комбата. Собак же в кишлаке он срезал не меньше двух десятков... Желающие и сейчас могли бы сходить и поглядеть на поле, усеянное их трупами. Так что сидит теперь твой хозяин, продолжал связист. И либо сгниет в яме здесь, в батальоне, либо увезут его в Кабул и будут судить. Как ни крути - участь незавидная!
  - Так что иди, ищи своего хозяина возле МАФСа, - посоветовал боец, и махнул рукой в сторону ворот крепости. - Иди в парк, к Четвертому посту, там рядом и зиндан будет. Иди, чего сидишь - тоскуешь. Иди!
  Из длинной речи Колпак понял не много, но основную мысль ухватил и побежал в парк. Побывал еще раз у поста, пробежал вдоль дувала, и не найдя того, кого искал, уселся под абрикосом и тихонько заплакал. Это не был тоскливый волчий вой на луну холодной ночью, не был и крик раненого зверя. Тихим светлым днем, пронизанным лучами жаркого солнца, под мощным абрикосовым деревом среди розовых кустов сидел пес и тихонько поскуливал, жалуясь на безысходность и жестокий обман. 'Хозяин! - слышалось в этом плаче, - Хозяин, куда ты пропал? Я не хочу больше терять Хозяина, слышишь? Я не смогу жить, если снова потеряю Хозяина!' И словно ответом на этот надрывный, полный боли плач донесся до слуха пса знакомый голос.
  'Колпак! Дружище - пес! Здесь я! Не плач, иди сюда скорее!'
  Голос был странный, глухой, как из трубы, но знакомый, родной, который не спутаешь с другим. Колпак заметался, поначалу не в силах определить направление, но вскоре уверенно помчался налево от Четвертого поста к машине МАФСа, и замер на краю ямы. Снизу, из сумрака, на него смотрел Артем, теперь Хозяин. Колпак приготовился прыгать, но Хозяин поднял руку и запретил. Колпак, от избытка чувств, принялся ползать у края. Он вилял обрубком хвоста, терся мордой о землю, поскуливал, перебирал передними лапами, судорожно зевал, вскакивал, садился, снова ложился и полз вдоль края. Но Хозяин однозначно запрещал прыгать вниз, и пес подчинялся. А потом Хозяин протянул руку вверх, и Колпак осторожно свесился головой и передними лапами в яму, из последних сил удерживая равновесие, чтобы не обрушиться вниз. Он тянул и тянул морду до тех пор, пока не коснулся носом протянутой руки. Артем, встав на носки, ухитрился погладить 'клюв', ощутив под пальцами мокрый нос и гладкую шерстку морды с упругими длинными усами. Это было счастье... Колпак замер, ему хотелось застыть так навсегда, чтобы мимо летели годы, а они с Хозяином оставались тут, на границе мира, касаясь друг друга.
  Но счастье в этом мире мимолетно. Пес слишком расслабился, чуть сместился центр тяжести тела, и неодолимая сила притяжения потянула его в яму. Однако, повинуясь резкой команде 'Нельзя!', Колпак извернулся и умудрился отскочить от края. Понимая опасность, Артем больше не тянул вверх руку, и Колпак, примиряясь с тем, что счастье снова ускользнуло, улегся на краю, положил голову на лапы и глядел в глаза Артема. А тот начал говорить. И снова наплывало на пса ощущение счастья. Человек разговаривал с ним, как с равным, доверял и поверял сокровенное, идущее из глубины души, и не нужно было понимать значения слов, чтобы ловить смысл разговора. Все было просто, было понятно без слов. Хозяин, его личный солдат Артемьев, говорил о том, что в этом полном людей и событий мире он был безумно одинок. И если бы не Колпак, можно было запросто вешаться от тоски. И что Хозяин очень дорожит дружбой верного Колпака. И что Хозяин очень любит своего пса. Но почему-то всегда так получается в жизни, что наибольшей опасности подвергается именно то, что больше всего любишь. Как будто окружающий мир решил приложить максимум усилий, чтобы отобрать у тебя то, что ты по-настоящему любишь. Но все же, у тебя всегда остается кое-какая свобода выбора, а значит, всегда есть возможность противостоять попыткам мира лишить тебя того, что тебе дорого. И сегодня Артем еще раз убедился в этом, когда не выполнил приказа замполита и выстрелами отогнал собак, давая Колпаку возможность оторваться от погони. И пусть теперь он сидит в этой сырой ямине, пусть хоть на полковую 'губу' его отправят, пусть даже под трибунал отдадут, он не откажется от своих слов, а повторись все снова - сделает так, как сделал сегодня.
  День, между тем, сползал к вечеру. Солнце, завершая дневной круг, опустилось к горной гряде на западе, и, посылая косые лучи под кроны деревьев, осветило площадку возле зиндана, заиграло рыжей шерстью на боку лежащей собаки, выхватило из тени край ржавого железного ящика Артемовой тюрьмы. От светлого пятна, трепетавшего вместе с листьями деревьев, стало веселее, и вроде бы даже теплее, хотя ноги в промокших ботинках давно уже окоченели так, что солдат почти не чувствовал их. Вскоре солнце, потелепавшись на иззубренном краю, упало за гору. Быстро сгущался сумрак, поднялся всегдашний ночной ветер. Вершины тополей тревожно шелестели в ночном мраке, почти совсем заглушая стук дизель-генератора, запущенного в машинном парке, чтобы засветить несколько лампочек в помещениях и постройках батальонного хозяйства. Однако в этой части крепости освещения не было, так что Артем с Колпаком коротали время в полной темноте. Да им и не нужно было света, чтобы чувствовать присутствие друга рядом.
  
  
  22. Колпак
  
  Выходка Колпак ничего не изменила в цепи событий, влиять на которые не в силах был ни он сам, ни Артем, ни замполит батальона, ни даже командир полка. План боевой работы был утвержден еще в начале месяца, согласован на уровне штаба Сороковой Армии, и никакие происшествия с бойцами батальона не могли внести существенных корректировок в этот план. В соответствии с ним две роты и минометная батарея Первого батальона (дислокация - крепость возле уездного центра Бахарак) должны были поочередно каждую ночь проводить засадные действия и патрулирование в долине, где сходились ущелья Вардудж, Зардев и Джарм, сковывая действия местных банд мятежников и препятствуя проникновению караванов и новых групп душманов с территории Пакистана по северному маршруту. Нет уверенности, что те, кто ставил батальону такие задачи, представляли себе хоть приблизительно местные условия, специфику ландшафта, численность бандформирований и противостоящего им советского контингента. На уровне Штаба Армии работают в основном с картами и разведданными, а о численном составе своих войск судят по штатному расписанию соответствующей боевой единицы. И если в расписании значится, что мотострелковая рота имеет по штату около восьмидесяти человек, то при разработке плана боевой работы автоматически подразумевается, что данное подразделение будет выдвигаться в район боевых действий, имея в своем составе не менее шестидесяти - семидесяти бойцов.
  Однако, в действительности, мотострелковая рота редко имела укомплектованный штат, так что реальная ее численность составляла не более пятидесяти пяти человек. Если к этому прибавить необходимость нести два круглосуточных (а по ночам усиленных) поста в крепости, оставлять в расположении роты дневальных и дежурного, да вдобавок к тому иметь два - три дежурных экипажа бээмпешек на случай, если придется срочно прикрывать или вывозить из-под огня пехоту, то становится очевидным, что для боевого выхода рота может выставить всего лишь двадцать - двадцать пять человек, по сути - лишь взвод вместо роты. А если учесть еще и непригодных к боевым действиям недавно прибывших и толком не прошедших акклиматизацию молодых солдат и сержантов, получится и того меньше.
  Именно поэтому все боеспособные бойцы был у командира наперечет. К тому же почти никогда командир роты сам не составляет списков выходящих на боевые; обычно этим занимается кто-либо из взводных лейтенантов, а то и вовсе старшина роты - прапорщик. Передавая список в штаб батальона, ротный не проверяет его пофамильно, полностью доверяя тому, кому поставил задачу. Тем более что штабу уж точно не досуг вникать в такие малозначимые детали. Не много в этом смысла еще и потому, что во время построения перед выходом, когда в темноте группа выстраивается возле канцелярии роты для постановки задачи и напутственного слова, никому не придет в голову сверять по списку наличие людей. Такая вот бесшабашная боевая работа, где все строится на взаимном доверии командира и его подчиненных. В батальоне ходила история о том, как один боец на спор не пошел на боевые, просто оставшись в кубрике во время построения. Спор состоял в том, что никто из командиров не заметит его отсутствия. Выиграл тот боец: никто из командиров не заметил, что вместо восемнадцати бойцов в горы ушли только семнадцать, и вернулось столько же. Посчитали, что так и задумывалось.
  Когда в темноте к зиндану пришли Чахлый и Кощей, вытянули Артема из ямы и передали приказ командира роты срочно явиться в канцелярию, тот не очень удивился. А Колпак и вовсе обрадовался, что друг-хозяин снова рядом и можно от полноты чувств напрыгнуть на него или наддать боком под колени. Не удивило Артема и то, что уже через полчаса, экипировавшись и подхватив свой автомат, он стоял в группе выходящих на боевые. Его не интересовало, кто и почему избавил его от наказания, не удивляла столь быстрая перемена ситуации; за год армейской жизни он видывал чудеса и посерьезнее. Гораздо больше его заботили собственные проблемы - мокрая обувь и совершенно онемевшие от холода ноги. Впрочем, решил он, если не придется ночевать высоко в горах, мокрые ботинки не будут большой бедой, а согреется он быстро, как только начнет двигаться.
  Хотя Колпаку было приказано оставаться в расположении и не провожать, он все же сопроводил группу до проволочного ограждения, постоял в темноте, слушая, как защелкали затворы автоматов, досылая патроны в патронники, и долго глядел вслед молчаливой колонне людей, когда она уже скрылась в темноте. Через минуту от ушедших остался только запах железа, оружейной смазки да кожаной обуви. Некоторое время еще слышался нестройный звук шагов, но и он вскоре затих. Колпак вернулся на территорию батальона.
  Ночь шла своим чередом. Залитая светом взошедшей луны долина выглядела тревожной и нереальной. Ветер шумел в верхушках тополей, длинные их тени скользили по серо-серебристой земле, непроглядным мраком чернели кусты, так что на их фоне беленые стены крепостных построек казались жемчужными. Весь этот разгул оттенков серого и черного накрывала звенящая тишина, которую только подчеркивал шорох листьев. В такие лунные ночи лезет людям в голову всякая чертовщина.
  Колпака не тревожила загадочная игра теней, собакам нет дела до мистики. Они не забивают свои мозги иррациональными страхами, а реагируют только на реальные знаки опасности, которые улавливают чутьем, слухом и зрением. Однако и у них есть особые способности, которые позволяют заглянуть в будущее, некий дар предвидения беды, который непонятным образом заставляет собаку волноваться и переживать неминуемое задолго до того, как оно произойдет.
  Именно такое чувство томило Колпака в эту ночь. Сперва оно, еле уловимое, заставило его покинуть караульную команду прямо во время церемонии облаивания кишлака. Пес сорвался с места и напролом, через толпу, бросился к воротам в проволочном заграждении, сквозь которые недавно ушла рота. Тут было все по-прежнему: рота, канувшая в темноту, оставила после себя лишь слабые запахи военной амуниции. Покрутившись немного у ворот, Колпак рванул на вертолетную площадку, пересек поле, нырнул под колючую проволоку и добежал до кустов, окружавших остатки дувалов и фундаменты давно разрушенного дома. Здесь, метрах в четырехстах от стены крепости, несколько раз устраивали засады духовские стрелки. Теперь же развалины были пусты, никаких следов пребывания врагов пес не учуял. Между тем, тревога все ощутимее давила на Колпака. Он вернулся к обязанностям охранника, продолжил патрулирование подходов к крепости, обежал посты, посетил расположение роты, где был удостоен вниманием дневального: 'Брысь отсюда, собачий сын! И без тебя шуги берут! Иди, встречай своего Артема'.
  Луна постепенно снижалась и, наконец, завалилась за горный хребет, ночь превратилась в сплошную черноту, но ненадолго. Вот уже посветлело небо на востоке, темнота стала редеть, начали проявляться очертания предметов. Словно разбуженный отблеском скорого рассвета, Колпак, дремавший возле сарая, вскинулся. Сон, в котором опять грохотали взрывы, не хотел отступать, но явственный призыв: 'Пора! Сейчас! Где же ты?' заставил пса вскочить и помчаться прочь из Крепости.
  Колпак несся по горной тропе, не теряя следа, оставленного ротой. Так далеко от дома и так высоко в горы он еще ни разу не забирался. Пологие, кое-где еще покрытые травой склоны предгорья давно остались позади, подъем становился все круче, тропинка прихотливым серпантином вилась среди обнаженного скальника, пересекала каменные осыпи, огибала россыпи валунов. Колпаку было не до деталей пейзажа. Не обращал он внимания ни на вспархивающих прямо перед ним мелких пичуг, ни на следы пересекшего тропку стада баранов. Колпак спешил. Он чувствовал, что Хозяину угрожает опасность, знал, что впереди ждет беда, которую он не может предотвратить. Но будучи не в силах помочь, он должен в этот момент быть рядом. Впереди в горах что-то бухало и трещало, дробным эхом ссыпавшегося гравия катились по склонам автоматные и пулеметные очереди, резкими хлопками, многократно повторенными эхом, выделялись одиночные выстрелы. В горах шел бой. Но Колпак не обращал внимания на звуки, принимая их за обычную песню гор, и никаким образом не связывая с опасностью, ощущение которой гнало его вперед. Единственное, что интересовало пса, был след. А след становился все более явственным и свежим. Преодолев очередной крутой подъем, Колпак вылетел на плоскую вершинку и пошел уже верхним чутьем. Вокруг грохали выстрелы, хрустко щелкали в камни или проносились над головой пули, фыркали рикошеты, но пес все еще не понимал, что попал в гущу боя. И тут он увидел Артема.
  Хозяин лежал за валуном, и стрелял, не замечая ничего вокруг. Не помня себя от счастья, пес подскочил к нему, ткнулся носом в шею, отскочил, припал на передние лапы, снова прыгнул вперед и принялся приплясывать вокруг лежащего бойца. Однако Артем повел себя как-то странно. Он лишь слегка повернул голову, скосил глаз на Колпака и пробормотал невнятно: 'А, Колпацура, вишь, какая у нас фигня...', и продолжил стрелять. Пес крутился рядом. Меняя магазин автомата, Артем снова уделил несколько секунд собаке. 'Пшёл вон, Колпак! Не до тебя'. Несколько пуль, выбив крошку из ближайших камней, с противным жужжанием унеслись в сторону. Колпак, продолжая веселиться, несколько раз резко щелкнул пастью, будто ловил назойливую муху. Однако Хозяин игры не поддержал, а отреагировал и вовсе странно. Непривычным, чуть ли не плачущим голосом он приказал (или попросил): 'Иди быстро отсюда! Исчезни! Прибьют ведь дурака. Ты понимаешь? Колпак, черт козлиный! Пошел домой, собачий пес!' Но собачий пес не желал понимать. Он готов был уйти отсюда только вместе с Хозяином, но видя, что тот никуда уходить не собирается, предпочитал оставаться рядом. Свистящие пули и рикошеты его не пугали и не волновали. Он лишь нервно дергал головой и машинально щелкал зубами, пытаясь схватить обнаглевшую большущую муху. Ах, если б он умел говорить! 'Хозяин, пойдем отсюда, - сказал бы он. - Что нам тут нужно, что мы здесь забыли? Что нам эти злые мухи? Пойдем! Я знаю, я чувствую, что здесь нехорошо. Беда, Хозяин! Добром это не кончится. Ни для тебя, ни для меня... Пойдем!' Но Колпак не мог говорить.
  Игривое настроение прошло, пес успокоился и не прыгал больше. Он прилег рядом, тесно прижавшись к боку человека, готовый, если уж так выходит, оставаться с ним до тех пор, пока тот не соблаговолит оторваться от своего занятия и последовать за псом. И хотя его сердце разрывалось от тоски и предчувствия неминуемой беды, пес замер, устроив голову на вытянутых вперед лапах, глядя исподлобья на вздрагивающий иногда локоть Хозяина и провожая взглядом отлетающие в сторону автоматные гильзы.
  Так пролежали они некоторое время, и Колпак начал потихоньку успокаиваться. Он не обращал внимания на хлесткие удары металла о камень, не замечал отлетавшие от автомата Хозяина горячие гильзы. Здесь, в самом эпицентре боя, он ощутил нечто вроде покоя, как бывало иногда, когда доводилось им с Артемом сидеть где-нибудь в теньке, привалившись друг к другу телами и ведя неспешную беседу без слов.
  Все изменилось в одно мгновенье, три - четыре громких удара вдребезги разбили хрупкое спокойствие, царившее на маленьком каменистом пятачке. Колпак почувствовал, как дернулось тело Хозяина, услышал его невнятный возглас, и тут же был придавлен перекатившимся через него телом солдата. В следующую секунду Колпак оказался стоящим на лапах, глаза в глаза глядящим на Артема. А тот, лежа теперь на спине, утирал ладонью посеченный каменной крошкой подбородок. С удивлением, испугом и ненавистью он уперся взглядом в своего пса. Еще долю секунды, показавшуюся обоим вечностью, они висели в неподвижности и тишине, а потом разом включился звук и пришел в движение окружающий мир, пройдя 'мертвую точку', ухнул в новый такт цикла. Артем озверело выругался, перекатился на пару метров и занял позицию у соседнего небольшого валуна. Колпак, как привязанный, последовал за ним. Артем четкими раздельными словами приказал псу уходить. Колпак понял, но вместо того, чтобы выполнить приказ, подступил к Хозяину почти вплотную. И тогда произошло невероятное... Не выпуская автомата из рук, Артем перевернулся на спину, бессильно выругался и с необычайной ненавистью два раза лягнул пса. Первый удар пришелся прямо по морде, отчего пасть мгновенно наполнилась кровью. От второго, не менее жестокого, под ребра, удара Колпак не удержался на лапах, отлетел в сторону и перевернулся. Он и сам не понял, заскулил ли он, застонал или заплакал. От резкой боли или от жестокой обиды? А может, от бессилия? Проворно вскочив на ноги, пес с укоризной и разочарованием взглянул напоследок на человека, повернулся и потрусил прочь. Он ни разу не обернулся, поэтому не видел, как несколько секунд смотрел ему в след человек, и в его только что узких от гнева глазах стояли слезы.
  
  
  23. Артем
  
  Артем не сразу понял, что произошло. Всё шло тихо - мирно; на рассвете они оставили место ночной засады на одной из вершин и теперь возвращались на базу. Не меньше часа рота двигалась по направлению к мосту, спешила оказаться подальше от крутых каменистых склонов с ущельями и скалами, подальше от мест, где легко попасть в засаду. Шли в открытую, не выдвигая дозора и не оставляя заслона. Артему, как и всем, хотелось скорее оказаться 'дома'; бесконечный подъем в гору, бессонная ночь на холодной вершине вымотали его окончательно. Озябшие ноги в мокрых ботинках плохо сгибались в области стопы, и казалось, скрипели. Плохое самочувствие, усталость от бессонницы и бесплодность очередного выхода в горы вызывала досаду и раздражение до горечи во рту. Было попросту тошно. Не обращая внимания на окружающую обстановку, - пусть опытные заботятся! - он лишь прикидывал, сколько террас и промежуточных вершинок отделяют их от подножья горы.
  Съехав на ногах по щебневой осыпи, оказались на небольшой терраске, метров в двести шириной. Тут все и началось. Защелкали по камням пули, покатились по распадкам хлопки выстрелов, загрохотало, дробя звук, обманчивое горное эхо. Поначалу мозг отказывался принимать очевидное - стреляют именно по ним. На секунду Артем растерялся, застыл торчком, недоуменно оглядываясь на других бойцов роты. А те уже летели в прыжках за небольшие, но спасибо хоть такие, валуны. Ждать команды или подсказки было бессмысленно, и он рухнул на землю, как стоял, успев только скинуть с плеча автомат. Рядом щелкнула пуля - мощно, хлестко, зло. Именно этот удар и прояснил сознание, сорвав пелену растерянности и недоумения. Сменяя друг друга, прокатились в нем чувства. Сначала обида: 'Вот так запросто подловили, усыпив бдительность...' Затем злость: 'Какого черта! Ведь, точно, хотят пристрелить'. И наконец, желание действовать: 'Постойте, погодите. Сейчас я вас!' И он принялся за работу. Не имея опыта боевых столкновений, он все же сумел сделать самое главное - успокоиться и начать действовать осмысленно. Благодаря неудачливому стрелку, промазавшему с двухсот метров по неподвижной цели - фигуре в полный рост, и подарившему пару бесценных секунд, у бойца появилась небольшая фора, время, чтобы оглядеться, оценить ситуацию, принять решения о путях и методах спасения своей жизни.
  Время странная штука. Всем известно, что оно может идти по-разному: бежать или ползти, тянуться, тормозиться, лететь стрелой, а то и просто остановиться, замереть. Так сплошь и рядом бывает в обычной жизни. Но в бою время ведет себя совсем по-другому. На краю бездны, на грани жизни и смерти, оно вдруг начинает выкидывать такие финты, что человек потом не понимает, как могли поместиться в столь короткий отрезок столько движений, образов, оценок и мыслей. Время, сжимаясь для всего окружающего мира до мгновения, невероятно растягивается для человека, давая возможность произвести массу разных действий. Примерно такое чувство было бы у Артема, если бы в тот момент у него хватило времени порассуждать на эту тему. Но на рассуждения времени как раз не хватало.
  Не требовалось быть стратегом, чтобы понять, что роту подловили и поставили в очень невыгодное положение. Два десятка бойцов оказались посредине длинной террасы, метрах в ста от склона, с которого они только что спустились, и на таком же расстоянии до кромки другого, уходящего вниз. Как на ладони для духов, которые, оказывается, шли по пятам, и теперь, используя преимущество господствующей высоты, расстреливали роту.
  Но горы есть горы, в них не бывает абсолютно ровных поверхностей. Артем очень быстро отыскал глазами укрытие - кучку небольших валунов. Понял он так же и свою задачу, во всяком случае, до получения приказа. Нужно было отвечать огнем на огонь противника, по возможности, не давая тому приблизиться, следить, чтобы не обошли по флангам и не отсекли от спасительного склона. Просто делай свое дело, а уж командиры что-нибудь да придумают, решил он, и принялся обшаривать взглядом каменистый склон, чтобы определить местоположение духовских стрелков. Принявшись за работу, он сразу почувствовал себя увереннее, будто действительно занимался привычным делом. Время тоже успокоилось и потекло по-всегдашнему незаметно. Вскоре он понял, что духи засели в верхней части склона, у скалистого края, среди валунов и каменных обнажений, которые рваными зубцами выделялись на фоне неба. Расстояние было великовато для автомата, да и стрельба снизу вверх всегда менее эффективна, чем сверху вниз. Основная же трудность состояла в том, чтобы разглядеть позиции стрелков в темных камнях на фоне светлого неба. Но выбора не было, и ему оставалось только пытаться угадать, 'вычислить', наиболее вероятные укрытия. Приметив подходящую груду камней или обломок скалы, он выпускал по нему пару пуль. В ответ тут же прилетали духовские пули, так что после каждой очереди приходилось прятать голову за камнем и несколько секунд ждать. Иногда он менял позицию, смещался немного в сторону и снова стрелял, с каждым выстрелом обретая уверенность. Артем немного успокоился, постепенно уходили 'шуги', перестали предательски дрожать руки. В голове прояснилось, ему теперь хватало времени оглядываться по сторонам и оценивать ситуацию. Мыслить.
  Вскоре он понял, что душманы не спешат атаковать, потому что побаиваются - как-никак три пулеметчика их роты работают четко и вдумчиво. Он так же догадался, что не в интересах духов затевать долгую позиционную войну, ведь батальон вскоре поможет попавшей в засаду роте огнем гаубиц и реактивных установок.
  Известно, что духи ходят по горам налегке, не таская с собой большого боекомплекта. У них другая тактика - подловить шурави из засады, налететь при отходе из кишлака, зажать на открытом склоне. Нужно быстро расстрелять их сверху и сразу же ускользнуть, пока те не вызвали огонь артиллерии из крепости. И сейчас, удачно зажав роту на маленьком плато под склоном, духи не собирались долго перестреливаться с солдатами. Оставив на гребне несколько стрелков, чтобы сковывать передвижения противника, душманы начали фланговый обход с целью отсечь бойцов роты от спасительного нижнего склона.
  Даже Артем, не обладая знаниями основ тактики, оценил опасность окружения. Осмотревшись и разобравшись в обстановке, он понял, что находится почти на самом фланге стрелковой цепи, и в сложившейся ситуации именно ему придется следить за распадком, который забирая в сторону, выходит своим устьем в 'мертвую' для роты зону. Хорошо еще, что он был здесь не один. Немного левее, буквально в десяти метрах, занимал позицию пулеметчик. Разглядев соседа и поняв, что это парень из второго взвода Коричный, Артем не просто обрадовался, но буквально почувствовал себя увереннее. Он знал, что Коричный - отслуживший полтора года 'дед', боец с опытом, не пропускает ни одного выхода в горы или боевой операции. Таких в батальоне называют 'Боевиками'. И хотя Артему еще ни разу не приходилось не то что воевать бок о бок, но даже и переброситься парой фраз с этим солдатом, сейчас он казался Артему самым лучшим и надежным соседом, с которым ему, молодому, уж точно не пропасть.
  Духи вперед пока не лезли, но их огонь не ослабевал, сковывая действия роты. Любое перемещение притягивало к себе лавину их пуль. Никаких команд или распоряжений по-прежнему не поступало, и понемногу освоившийся под обстрелом Артем решительно не знал, что следует предпринимать. Не трудно было догадаться, что к Коричному приближаться нельзя, цепь стрелков и без того была очень редкой, да и чем можно помочь пулеметчику, Артем не представлял. Опять же, займи он сейчас место рядом, Коричный наверняка решит, что молодой солдат трусит. А этого ох как не хотелось. Оставалось только действовать по своему разумению, держать занятую позицию и руководствоваться всегдашним армейским принципом 'Делай, как я!', глядя на опытного бойца.
  Артем присмотрелся к тому, как действует пулеметчик: тот явно экономил патроны, огрызаясь на духовскую пальбу короткими, всего в несколько выстрелов, злыми очередями. 'Четко! Как гвозди вколачивает', - подумал Артем. Впрочем, на обдумывание чужих действий времени не было, нужно было действовать самому. Неопытный боец старался изо всех сил, высматривал малейшее движение на каменистом склоне. Заметив, отправлял туда свои пули. Правда, результата разглядеть не мог, далековато было. Тем не менее, он увлекся. Это была настоящая жизнь, реальная война, а не просто армейская служба. Тут уже не было дедов и колпаков, были только солдаты - боевые единицы, которые для того и служат, чтобы вести бой. Командиры в высоких штабах при составлении планов боевых действий и разработке боевых операций превращают их в столбики цифр, пересыпают из разряда в разряд, из имеющихся сил в вероятные боевые потери, в зависимости от предполагаемых действий - наступление или оборона, в соответствии с данными статистики, рассчитанными по результатам прошлых войн. При этом они не имеют права задумываться о цене человеческой жизни, уникальности личности и прочей философской чепухе. Солдат, как патрон, должен максимально эффективно выполнить свою задачу, отработать, поразив цель, и уйти в небытие. А потом будут новые боевые задачи и его место в обойме займут другие патроны, которые, в свою очередь будут израсходованы. Но даже у такой ничтожной боевой единицы как солдат всегда остается небольшой зазор для проявления собственной воли. Даже в своей маленькой войне, при решении самой мизерной задачи, солдат может действовать по своему усмотрению и в соответствии со своими моральными устоями и принципами. Он может спрятаться за камень, поменьше высовывать голову и стрелять наобум, подняв автомат над собой. А может вопреки опасности действовать инициативно и осмысленно, выбирать наиболее выгодную позицию, своим огнем сковывать противника. Не обращая внимания на близкие пули, тщательно прицеливаться и поражать выбранную цель.
  Артем увлекся. Он точно сбросил с себя полугодовое тяжелое ярмо молодого солдата-колпака и превратился в свободного человека, не отягощенного субординацией, 'интеллектуальными' вывихами дедовщины и прочей ерундой, которой так старательно опутывали его в армии. Он был свободен! Под свистящими над головой пулями полууголовные правила солдатской среды сгорали и превращались в дым и пепел, расчищая место для простых и понятных, идущих из глубины души чувств долга, чести и боевого товарищества. Раздумывать над этим времени не было, он просто знал, что сейчас играет практически на равных с опытными дедами, и от того, как поведет себя в бою, будет зависеть его дальнейшая армейская судьба. А что касается свистящих пуль... Что ж, большинство ребят уже прошли через это, и ничего. Нужно просто действовать собранно и аккуратно, стараться и не лениться. Ни на секунду не ослаблять внимания, если хочешь остаться живым.
  Именно в этот момент и возник, как из-под земли, Колпак. Сердце Артема всколыхнулось радостью, он подумал, что подходит помощь из батальона, и Колпак возглавляет авангард. Не меньше, чем этой внезапной помощи, обрадовался он и появлению друга, так что чуть было не закричал от счастья. Но уже через мгновенье понял нелепость своей догадки. Откуда и с чего бы здесь взяться подкреплению? Вместе с улетевшей мыслью о подмоге, потускнела и радость от присутствия пса. Вот уж где собаке точно не следует сейчас находиться, так это здесь, под огнем, подумал Артем.
  - Иди-ка ты отсюда, Колпацура, - попросил Артем после приветствия. - Прошу тебя, уходи! Видишь, какая у нас тут фигня происходит? Пшел вон, пес собачий!
  В самом деле, сейчас ему было совсем не до Колпака. В камнях на склоне усилилось движение, похоже, духи подтягивали силы и концентрировались для атаки. Артем продолжал стрелять. Колпак повертелся рядом с ним, потом вообще улегся под боком солдата и замер. Не глядя на пса, солдат еще несколько раз попросил его уйти. Попросил, потребовал, приказал... Все было напрасно. В душе Артема боролись противоречивые чувства: с одной стороны, было спокойно и приятно, что рядом лежит друг, родная душа, и в то же время, было мучительно сознавать, что пес подвергается опасности даже большей, чем солдат. Собака ведь не может понять, что происходит! Что за злые мухи с жужжанием летают над ними? И не подумает прятаться от этих мух! Артем нет-нет да бросал взгляд на пса, и видел, как тот машинально щелкает пастью, охотясь на пули, как на мух.
  'Нет, - думал Артем. - Перестрелка - не для Колпака! Это просто нечестно, это просто убийство ничего не подозревающего существа! Гнать бы его отсюда, да некогда возиться, ей богу, не до того. Принесло же черта так не вовремя! Ведь я был почти счастлив... Как же это тяжело - быть в ответе за других'.
  Невозможность уберечь от пуль Колпака угнетала и ослабляла волю, а гнев, предназначенный душманам, но не имевший возможности обрушиться на них, постепенно перекидывался на собаку. Артем закипал от обиды и бессилия. Только что казавшаяся удалой и бесшабашной жизнь, превращалась в мучительную внутреннюю борьбу. Надо бы взять собаку на поводок, увести в безопасное место, спрятать от пуль. А как? Зацепить за шею ремнем и утащить? Не удержишь на ремне! Даже если б был поводок, разве тут встанешь и уйдешь? Уйти, пусть даже на время, означало бы покинуть своих в разгар боя! Это - простая трусость, а собака - лишь отговорка для самого себя. Нет, трусом он быть не хотел даже под угрозой гибели. И вообще, какие могут быть мысли о собаке, когда тут людей убивают? А с другой стороны - люди убивают друг друга во имя понятных им целей и принципов, о которых собака не может иметь представления... Куда не кинь - тупик! Это не детская игра в войнушку, когда можно просто встать и сказать: 'Не играю, подождите, нужно по делу отбежать'. И пусть вокруг все продолжают стрелять, можно спокойно уйти. Артем скрипел зубами от нелепости ситуации и своего бессилия. И от своей неспособности решиться на единственно правильное действие.
  Неизвестно, чем бы закончилась его внутренняя борьба, если бы в следующее мгновение не произошли, почти одновременно несколько событий. Поняв, что уже некоторое время не слышит пулеметных очередей, Артем скосил глаза на соседа слева и не обнаружил на позиции пулеметчика. Пулемет был на месте, а вот Коришный почему-то оказался немного в стороне, и лежал странно. Мысль, что тот ранен или убит, с трудом пробивалась в сознание, мозг изо всех сил противился и тормозил. Однако воля приказывала действовать. Артем высунулся из-за камня, чтобы дать очередь, прежде чем броситься на выручку пулеметчику, и тут же получил хлесткий удар в лицо. Боль была настолько резкой и неожиданной, что он на мгновение растерялся. Но поняв, что жив, перекатился на спину и обтер рукой лицо. Несмотря на кровь, оставшуюся на ладони, и саднящую боль в подбородке и щеке, он понял, что и не ранен, а просто посечен каменной крошкой, выбитой пулей. И тут на глаза ему попался Колпак. Пришла пора решить этот вопрос. Было очевидно, что убраться отсюда его заставит только горькая, крутая обида, и Артем решился. Он еще раз заорал на пса, хотя сам не верил, что тот послушается. Все перемешалось в голове солдата: жалость, бессильная злоба, отчаяние. Огнем жгло рассеченное лицо, еще больнее саднило надтреснутое сердце, но оттесняя эти чувства на задний план, вставал перед ним выбор: спасать собаку или идти на помощь пулеметчику. Собственно, выбора и не было. И Артем ударил... Перевернувшись на спину и не решаясь понять глаза на пса, он два раза пнул ногой, стараясь не смотреть, куда попадает. А когда решился посмотреть, Колпак был уже в нескольких шагах, не оборачиваясь, удалялся к краю уступа. Артем не знал, что сделал бы, обернись сейчас Колпак, наверно, не выдержал бы. Забыв обо всем, позвал бы пса, просил бы прощения и позволил пропадать вместе с собой. Но Колпак не обернулся. Артем, смаргивая набежавшие на глаза слезы и закусив губу, вернулся в бой.
  До пулеметчика не было и десяти шагов, Артем прополз их на одном дыхании. Коричный лежал лицом вниз, над правым плечом ворот гимнастерки был в крови, и по синтетической ткани бронежилета кровь расползлась темным пятном. Лицо, когда Артем перевернул тело на спину, тоже оказалось залито кровью, но глаза были открыты и следили за его движениями. Артем на мгновение растерялся, заглянув в эти живые, но бессмысленные, полные страдания глаза. Вместе с тем, чужая боль привела его в чувство, придала решимости и осмысленности его действиям; в одном из кармашков разгрузочного жилета он нащупал Индивидуальный Пакет, быстро надорвал прорезиненную оболочку и вытащил тампон. Однако, Коричный не позволил делать перевязку. Губы на одеревенелом лице двинулись, и Артем услышал слабый, но твердый голос:
  - Сам. Дай сюда. Пулемет знаешь? Не давай им обойти.
  - Знаю, - ответил Артем и вложил тампон в слабую руку раненого.
  Из пулемета Артему довелось стрелять всего один раз; на занятиях по стрелковой подготовке он дал несколько очередей по камням на горном склоне. Как заправлять ленту в пулемет тогда тоже показали, но самому заниматься этим пока не приходилось. И все же, он был уверен, что справится. В этот момент ему казалось, что гораздо проще будет разобраться с пулеметом, чем бинтовать окровавленного пулеметчика. Лицо того было перекошено болью, а чем помочь раненому, кроме перевязки, Артем не представлял. О существовании ампул с Промедолом он просто и не подозревал, хотя, теоретически, каждый боец должен был иметь при себе тюбик с этим обезболивающим. На деле, несколькими тюбиками снабжали перед выходом на боевые только офицеров. Солдатам их не доверяли, вдруг кому-то придет в голову использовать этот морфин не по назначению. Еще, не дай бог, наркоманами заделаются! На это они права не имели, зато имели полное право помирать от болевого шока...
   Оставив свой автомат рядом с Коричным, Артем перекатился к пулемету. Устье распадка с позиции пулеметчика было видно значительно лучше, его почти не загораживал ближний склон. Расстояние он оценил увидев духа, который согнувшись пробирался между валунами уже на террасе, до него не было и двухсот метров - плевая дистанция для пулемета. Уперев приклад в плечо, Артем прицелился и дал короткую очередь. Зеленоватые в дневном свете трассеры прочертили ровную линию от дульного среза ствола к человеческой фигурке. Мощная отдача оружия удивила и в то же время обрадовала солдата.
  - Это вам не автомат пять-сорок пять, - удовлетворенно, не то подумал, не то пробурчал он себе под нос, - Эта машинка посерьезней!
  Крепче прижав приклад левой рукой, Артем выпустил еще одну короткую очередь, целясь туда, где только что видел душмана. Вроде бы и попал, но рассматривать результат было некогда, потому что краем глаза он успел уловить движения в нескольких местах на гребне. И тут же вокруг него защелкали пули. Некоторые свистели так близко, что Артем невольно втянул голову в плечи и зажмурился. Будь у него в руках автомат, он, не задумываясь, перекатился бы в сторону и сменил позицию, прежде чем продолжить стрельбу. Но с пулеметом так не поскачешь, невозможно перебрасывать эту тяжелую, десятикилограммовую игрушку с места на место, не теряя темпа стрельбы. И единственное, что оставалось, чтобы уберечь себя от чужих пуль, это гасить огневые точки.
  Стрелять в людей оказалось очень увлекательным. Артем не чувствовал особой ненависти или злобы. Это была работа, и ее целью было загасить огневые точки противника, а не ранить или убить конкретных людей. И было ощущение невероятного риска, понимание, что собственная жизнь висит на волоске. И был раненый пулеметчик за спиной. И рота, которая уже не воспринималась, как совокупность хороших или плохих людей, жалких одногодков-колпаков и злобных ненавистных дедов. Рота стала просто группой солдат, которым угрожала смертельная опасность с левого фланга, с его фланга. И только он сейчас был в состоянии эту опасность отвести. Был настоящий бой, тот, которого он ждал столько месяцев, ради которого из последних сил выдерживал скотские условия и скотские отношения армейской службы. И был незаслуженно обиженный пес, единственный друг, которого пришлось бить ногами, чтобы спасти его и освободиться самому. А коли сделанного все равно не воротишь, нужно было хотя бы воспользоваться ситуацией и выложиться на полную, чтобы отмстить тем, кто вынудил его так поступить.
  Артем стрелял, экономя патроны. Он быстро научился дозировать нажатие на спусковой крючок, чтобы выпускать за раз не более пяти-шести пуль. Но мысль о том, что в ленте остается совсем мало патронов и вскоре придется искать новую ленту, откидывать крышку ствольной коробки пулемета и каким-то образом разбираться с перезаряжанием, не шла из головы.
  Он и не предполагал, что огонь его пулемета спутал планы духов, которые сосредоточили на этом фланге основные ударные силы, чтобы охватить попавших в засаду шурави. Как не знал и того, что работа пулеметчика всегда более рискованна, чем работа простого стрелка, поскольку именно пулеметчика старается первым вывести из строя противник. Но были и хорошие новости, о которых он тоже не знал. Воспользовавшись замешательством духов, командир роты вместе с радистом проскочили открытое пространство, и вышли на склон, откуда можно было наладить связь с батальоном и вызвать огонь гаубичной батареи.
  В крепости уже с полчаса, как только услышали звуки перестрелки в горах со стороны Джарма, были готовы открыть огонь, оставалось только уточнить координаты цели. Батальонный радист без перерыва вызывал роту, но ответа не было. Ротные коротковолновки - плоские коробочки с суставчатой стальной антенной, удобные своим небольшим весом, имеют значительный минус при использовании в горной местности: они прекрасно работают в прямой видимости, и почти теряют связь даже с мощной радиостанцией, если на пути радиоволн окажется какая-нибудь горушка. Но как только рация оказалась на нижнем склоне в прямой видимости батальона, в наушнике зазвучал знакомый голос батальонного радиста:
  - Парта! Парта! Я - Свет! Как слышишь? Отвечай, Парта. Я - Свет. Прием!
  - Свет! Я - Парта! Скопление духов, вызываем огонь гаубиц. Пиши, щас ротный даст координаты! Прием, - торопливо кричал боец.
  - Парта! Я - Свет. Передавай!
  Командир роты, сдернув эластичную ленту с наушником и ларингофоном с головы радиста, дал целеуказание:
  - Свет! Передай на позицию: девяносто два - шестьдесят восемь, по улитке - два. Цель - группа душманов'. Не отключайся, буду корректировать.
  Гаубичные расчеты, получив данные от батальонного радиста, довернули стволы своих стадвадцатидвухмиллиметровых гаубиц и дали пристрелочный выстрел.
  Артем услышал над головой шелестящий звук пролетавшего снаряда, а следом увидел и разрыв - что-то сверкнуло в воздухе за гребнем, склубилось темное облачко, из которого будто бы брызнули вниз и в стороны темные следы, вспорол небо грохот, и через мгновенье легкий дымок унесло в сторону ветром. Спустя полминуты прилетел и второй, разорвался в воздухе уже по эту сторону гребня. В камнях возникла суета, душманы суетливо бросились в разные стороны, некоторые - прямо к нему, раздались отрывистые злобные крики, которые заглушил загрохотавший в его руках пулемет. Третьего взрыва Артем не услышал, лишь краем глаза успел заметить в воздухе вспухающий разрыв, и тут же его словно ударили ломом по плечу так, что от дикой боли потемнело в глазах. Второй удар, пришедшийся в верхнюю часть бронежилета, оторвал его от замолкшего пулемета и швырнул спиной на камни.
  
  
  24. Колпак и Хозяин
  
  
  Колпак плелся вниз, и чем дальше уходил, тем глуше слышались звуки боя. И тем медленнее передвигались лапы. Невидимые нити словно опутали его тело, растягивались, пружинили, с каждым шагом заставляли сильнее напрягать мышцы. Пес не мог понять, что за сила не дает ему спускаться. Казалось, предательский удар Хозяина должен заставить его кубарем катиться к подножью горы, но вместо этого каждый шаг давался с возрастающим напряжением сил. Колпак не умел дать себе отчета в том, что внутри него зарождается отчетливая потребность повернуть назад и подниматься в гору, туда, откуда он недавно ушел. Не мог он понять и поведения Хозяина, прогнавшего его, Колпака, именно в тот момент, когда все складывалось наилучшим образом. До чего ж замечательно было бы лежать сейчас рядом, затарившись в камнях, не обращая внимания на громкое жужжание назойливых крупных мух. Лежать, привалившись боком к телу Хозяина, и сознавать, что никакая беда не сумеет подобраться к ним, пока они вместе. Пусть себе хозяин занимается своей дурацкой железной машинкой, от которой несет противным дымом и несъедобным маслом, которая грохочет и плюется в сторону горячими вонючими гильзами. Какое счастье просто быть рядом! И вместо этого Колпаку приходится тащиться по горным склонам вниз, узнавая скалы и осыпи, еще сохраняющие следы прошедших здесь ночью людей, и его собственный запах, наложенный на них, когда он поднимался на гору. Обходя валун, Колпак почувствовал явственный запах Артема, как будто тот, и вправду, только что проходил мимо и коснулся камня рукой. Это было уже невыносимо. Лапы пса задрожали, начали разъезжаться, так что ему пришлось сесть, а потом и лечь. Но пролежал он не долго. Будто пелена слетела вдруг с его сознания, стало яснее ясного, что не здесь, в обиде, должен он лежать, а должен скорее бежать и выручать Хозяина, пока не случилось беды. Колпак вскочил и ломанул вверх по тропе.
  На подходе к плато пес замедлился. За крайним навалом камней, где склон переходил в террасу, катался страшный грохот. Он заставил Колпака припасть к земле, не давая сделать последние несколько шагов, чтобы выскочить на плато. Подняв морду, и чуть ли не привставая на задних лапах, Колпак словно бы старался заглянуть за край, не покидая склона. А там уже не звучало выстрелов, не летали злыми мухами пули, не было солдат. По всей ширине террасы метались разрывы снарядов, свистели осколки, осыпался дождем развороченный взрывами скальник вперемешку со скудной землей.
  Рота начала отход сразу, как только гаубичные снаряды рассеяли и прижали в камнях душманов. Собравшись на склоне вокруг ротного, бойцы пересчитались; тут и обнаружилось, что двоих не хватает. Командир быстро выяснил, что на левом фланге видели пулеметчика Коричного и еще молодого, кажись, Артема. Они закрывали устье распадка, откуда пытались атаковать душманы, и видимо, до сих пор прикрывают отход. Посланный за ними боец вернулся через пару минут за подмогой: 'Оба раненые лежат! Айда со мной, кто-нибудь', - быстро проговорил он, и снова бросился на плато. Ротный послал за ним еще пятерых. По корректировке командира гаубицы сменили шрапнель на осколочно-фугасные снаряды и перенесли огонь подальше от края, чтобы не накрыть огнем своих. Вскоре эвакуационная партия вернулась, волоча два тела. Коричный был в сознании и все пытался что-то рассказать ротному, Артем - в отключке. Вколов обезболивающее, их наскоро перевязали и поволокли вниз. Пулеметчик ковылял на своих ногах, поддерживаемый с боков двумя бойцами. Артема понесли четверо, с трудом удерживая за складки одежды. Шли быстро, почти бежали, насколько позволяли раненые. Оставить сколько-нибудь серьезный заслон на случай, если духи решатся преследовать группу, командир не мог - людей едва хватало, чтобы напеременки тащить Артема и поддерживать Коричного. И необходимо было иметь хоть какой-то ударный кулак, на случай, если духи обойдут и попытаются преградить дорогу. Единственное, что мог сделать, и сделал, командир - поставить задачу гаубичникам, чтобы те прикрыли отход роты, выставив на плато огневой вал. Гаубицы работали вдумчиво, за спиной роты плато, казалось, раскалывается на мелкие кусочки. Оглянувшись, можно было видеть столбы разрывов с клубами черного дыма. Рвались осколочно-фугасные.
  Ничего этого Колпак не знал, видел только, что солдат не оказалось там, где он рассчитывал их найти. Вместо них по всей ширине плато вставали разрывы снарядов, пугая пса хуже, чем в самом страшном сне. Не решаясь выйти на открытое место, Колпак пробирался по склону вправо, подвывая и поскуливая от нерешительности. Внутри него боролись две силы. Одна, разумная, влекла его вниз, подальше от страшных взрывов и визжащих осколков. Другая толкала на поиски Хозяина, настойчиво убеждая, что именно сейчас он должен пойти и спасти. Ведь тому грозит смертельная опасность, и только Колпак в силах помочь - уговорить, заставить, силой уволочь подальше от этого проклятого места. А нет - так защищать Хозяина, пусть даже ценой своей собачей жизни! Иначе, что ему останется в этом мире? Неизбывная тоска до конца времен.
  Продвигаясь по склону, Колпак в какой-то момент обнаружил следы. Там где солдаты начали спускаться, был отчетливо различим их запах. Но сколько ни принюхивался пес, уловить запах Артема он не мог. Не было Хозяина с теми солдатами, иначе пес уловил бы хоть бы самый тонкий намек на его след. Нет, не было. Напрасно бегал он вниз и вверх по склону, внимательно изучая следы. Все еще не веря, проскочил вперед до скальника, замыкавшего плато справа, вернулся к цепочке следов на тропинке, которой ночью поднималась рота. Только на ней можно было уловить присутствие Хозяина. Было ясно, что тот остался на плато, лежит там, среди взрывов, и дожидается своего верного друга Колпака. Колпак тихонько взвыл, уселся на камни, почесал лапой за ухом, судорожно зевнул от нервного перенапряжения, и наконец, решившись, бросился на плато, прямо навстречу взрывам.
  
  
  25. Джума
  
  Джума и Юнус быстро шли по дороге в направлении Дашти-Фирака, к горной цепи. Яркое солнце заливало радостным светом окрестности, в верхушках тополей на окраине кишлака резвился свежий ветерок, который понемногу усиливался по мере того, как мальчишки подходили к подножью горы. Они еще не начали подъема, а было уже жарковато. Солнышко, даром что утреннее, припекало немилосердно, но спасал ветерок. Джума с удовольствием подставлял лицо под его прохладные струи и чувствовал, как на лице его борются две стихии - жар и холод. 'Хорошо, - думал паренек, - просто здорово все устроено в этом мире! Вот громадные силы - солнце и ветер сражаются между собой на моем лице, обе силы такие могучие, что сотрут меня в порошок и не заметят. Но я, такой маленький против них, не только не боюсь их, но и получаю удовольствие от их борьбы!'
  Он подумал, что было бы очень неплохо и полезно, если б такой порядок был применим и к другим сторонам жизни. Пусть бы могучие силы боролись между собой, а люди - его родственники, друзья, соседи, получали выгоду и удовольствие от их борьбы. Неужели Аллаху трудно сделать так? Ведь кое-что уже было сделано лично для него, Джумы, например, та замечательная сгущенка от шурави-сарбозов, которую они с Юнусом получили, выменивая возле крепости чарс. Что с того, что дедушка отругал и наказал его за такую коммерцию? Все же дедушка - старый человек, думает он очень по-своему, и часто не понимает, что сейчас наступили другие времена. А если времена другие, то и законы должны быть другими. То, что вчера считалось плохим, сегодня, наверное, уже не так плохо. А завтра, почти наверняка, вообще станет хорошим. Пусть русские-шурави сражаются с моджахедами, пусть стреляют друг в друга, убивают и калечат. Ему, Джуме, от этого должно же быть что-то хорошее. Что бы там не говорил дед, для Джумы понятно, что шурави - враги. Моджахедов, правда, тоже друзьями не назовешь, тут, похоже, дедушка прав. Ну и пусть долбаются друг с другом, как вчера на этой горе, которая и была целью их с Юнусом похода. Правда, Юнус теперь говорил и думал о шурави несколько по-другому, и опять же Джума не мог с ним спорить.
  Несчастный Юнус, Юнус - трехпалый, как называли его теперь в кишлаке, пробыл у русских почти неделю. Русские доктора лечили ему руку, хотя два пальца не смогли спасти. Джума до конца не верил, что доктор правильно лечил, ему все же казалось, что пальцы Юнусу отрезали специально. Однако взрослые жители кишлака, все как один признали, что Юнусу повезло, не попади он к русским, быть бы ему и вовсе без руки, сгнила бы рука так, что отрезали бы потом до самого локтя. А так - подумаешь, двух пальцев не хватает. Пальцы пальцами, а досталось тогда одному Джуме. Юнус улетел на вертолете, с него и спроса не было. А уж когда вернулся, вовсе был прощен и чуть ли не в герои произведен. Получилось, что весь удар принял на себя именно Джума, когда рассказал, что произошло. Досталось тогда Джуме от дедушки так, что паренек потом три дня предпочитал даже кушать стоя.
  Мысли Джумы перескочили на другой предмет. В самом деле, видать, совсем он дивана - дурачок. После таких неприятностей снова поддался на Юнусову авантюру, и поперся с ним на гору, смотреть, нельзя ли чем поживиться после большого боя, который гремел вчера. Юнусу - что? Вот идет рядом, покалеченная рука тряпкой замотана, и горя нет. Не его же лупили за прошлый поход. Джуме-то, зачем такое приключение? Похоже, не от солнца так горит его лицо. Похоже, стыд добавляет жара, который сбивает легкий ветерок.
  Дойдя до подошвы горы, дорога повернула к закату солнца и стала огибать гряду, заворачивая в соседнюю долину. Ребята сошли с дороги, выбрали тропку и побрели вверх сначала пологими склонами и увалами, потом напрямик по склону. Чем выше поднимались, тем сильнее задувал ветер. Он свистел в камнях, и от этого свиста становилось как-то неуютно и тревожно на залитых солнцем, покрытых высыхающей травой склонах. Когда остановились перевести дух возле крапчатой, в слюдяных блестках скалы, Джума совсем приуныл. Почему-то не радовал его вид зеленой долины внизу, не радовали запахи гор - нагретого камня, пересохшей земли, сухой травы и еще чего-то, чему Джума не мог придумать названия, но так любил в горах. А ветер задувал все сильнее, уже свистел в ушах, и от него в голове силился тоскливый, глухой шум.
  - Пойдем лучше назад, - предложил Джума. - Что-то не хочется мне смотреть на место боя. Пойдем, Юнус! Кто знает, какую дрянь мы можем там увидеть?
  - Что ты! Почти дошли, и теперь повернуть? Совсем немного остается подняться. Я вчера заметил, где были взрывы, и эту вот скалу приметил. Она совсем недалеко от того места. Пойдем дальше, Джума.
  Джума, молча и неохотно, словно через силу, оттолкнулся от камня и побрел вверх по тропинке. Вскоре показался край склона, и они вступили на террасу. Взглянув на нее, Джума совсем сник, до того безрадостное и унылое зрелище открылось ему. От кромки, где они стояли до противоположного, уходящего вверх, склона, тут и там чернели проплешины, повсюду валялись закопченные камни, виднелись неглубокие ямы, оставленные фугасными зарядами в скальном грунте. Небольшие островки выросшей на скудной горной почве травы торчали черной опаленной щетиной. И над этим неприглядным безмолвием окрепший горный ветер гонял какие-то черные ошметки, пыль - не пыль, прах или пепел? И запах! Запах был просто непереносимый: гарь, смешанная с чем-то совсем незнакомым, чего Джуме раньше не только не попадалось, он даже не мог представить, что на свете существуют такие запахи. Наверное, это и есть запах войны и смерти, подумал паренек. Тошнота подкатила к горлу, Джума судорожно сглатывал слюну, и никак не мог справиться с собой, все казалось ему, что прямо сейчас его и вытошнит.
  - Пойдем, посмотрим там, в камнях, - вывел его из оцепенения голос Юнуса.
  - Не могу, - выдавил Джума, - Иди один. Мне плохо.
  - Одному не хочется идти. Боюсь я. Вдруг там убитый, - жалобно пропищал Юнус.
  - Иди! Ты хотел сюда, вот мы здесь. Теперь иди, ищи. Что ты тут хотел найти? Опять поднимешь военную железку, и тебе остальные пальцы оторвет. Опять тебя к шурави-сарбозам нести придется. Иди!
  - Ну, ты здесь тогда подожди, только не уходи без меня. Я быстро сейчас дойду до тех камней, посмотрю, и сразу назад, - в голосе Юнуса была уже не просьба - мольба.
  - Иди, шайтан! - Джума сплюнул от досады на друга. Вот неймется человеку. Боится, а все же его тянет посмотреть. - Подожду, не уйду.
  Юнус нерешительно, с частыми остановками побрел через пустошь к груде валунов. Джума от нечего делать присел на небольшой камень и посмотрел под ноги. На глаза ему попалась какая-то странная вещь, он нагнулся и с опаской взял в руку непонятную железку - стальную стрелку с детский пальчик длиной. Пуля - не пуля. Да и на патрон не похожа. Что за вещь и зачем такая нужна? 'Должно быть , это и есть сама война, - подумал он, - вот такая она и есть, непонятная, глупая, страшная железка...'
  - Джума!!! - орал во все горло Юнус, стоя возле навала камней, метрах в ста от Джумы. - Сюда, Джума! Смотри!
  Джума не двинулся с места, даже головы не приподнял, пока не услышал рядом сорванного дыхания примчавшегося друга.
  - Пойдем, Джума. Там, знаешь... - выпаливал слово за словом запыхавшийся от бега, а может от испуга, Юнус.
  - Убитый? - Джума, как сидел, так, не вставая, и отпрыгнул в сторону.
  - Да! Нет! Не человек.
  - Шайтан? - глаза Джумы распахнулись от ужаса.
  - Нет! Не бойся, не шайтан. Я не разглядел. Страшно. Пойдем, я боюсь один.
  Зная, что идти и смотреть не стоит, Джума все же поднялся и пошел вместе с Юнусом. Чем дальше, тем очевиднее становились на земле следы вчерашнего боя - развороченные ямины, россыпи стреляных гильз и запах, запах, запах. В стороне от их пути, среди камней, что-то похожее на скомканную белую материю стелилось по земле. Подойдя ближе, он с ужасом узнал в этой тряпке размотанную чалму, с кровавыми пятнами на ней. А вглядевшись, понял, что темные пятна на камнях, это высохшая кровь. И застыл на месте, не имея сил сделать хоть шаг, или хотя бы отвернуться и не смотреть. Юнус потянул Джуму за рукав.
  Он шел, уперев взгляд в небольшую россыпь камней впереди, догадавшись, что Юнус говорил именно об этом месте. До камней оставалось еще метров десять, когда он, наконец, увидел... Увидел и замер на месте, не в силах сделать хотя бы еще один шаг. Что-то лежало среди камней, какая-то светлая куча не то тряпья, не то шерсти, вся развороченная, и в черной запекшейся крови. Было ясно, что это не человек, скорее какое-то животное. Мелькнула даже мысль о непонятно как оказавшемся здесь баране. Но он тут же понял, что это не баран, и решительно шагнул вперед. Среди камней лежала, вытянув вперед лапы и положив на них голову, большая собака. Рыжая шерсть на боку была разодрана, из огромной раны торчали переломанные ребра. Задняя лапа неестественно вывернулась и была наполовину черной от крови. На шее тоже можно было разглядеть рваную рану. Но Джума не смотрел на изувеченное тело собаки, его взгляд остановился на голове.
  А голова и морда, были абсолютно целыми, даже без подтеков крови. Глаза остались открытыми, и даже теперь, сквозь мутную пелену смерти, словно пытались отыскать кого-то. Колпак так и не узнал, что Артема уже несли вниз бойцы роты, что искать его здесь бесполезно. Не знал, и поэтому всё пытался разыскать его среди дикого грохота взрывов. Лишь когда страшный удар швырнул его в камни и в бок впился раскаленный металл, уже на пороге смерти, узнал он запах на камнях, и понял, что оказался в том самом месте, где совсем недавно лежал, прижавшись к Хозяину, и мечтал остаться здесь с ним навсегда. Тогда он вытянул передние лапы, положил на них голову, и, успокоившись, стал ждать Хозяина. Так устроена жизнь, что наши надежды и чаяния, если и сбываются, то как-то наперекосяк, не совсем так, или совсем не так, как задумывались. Хотя нельзя пожаловаться, что не сбываются вовсе.
  У афганцев нет и быть не может сантиментов по поводу смерти собаки. Живя в суровых высокогорных долинах, они сами давно стали суровыми и несентиментальными. Им в голову не придет, что можно относиться к домашним животным так, как относятся городские жители. Собака для них сродни инструменту, в крайнем случае - помощник или спутник в горах, но не более чем полезный слуга, и уж никак не друг. Собака - грязное животное, ее никогда не пустят в дом, не накормят со стола. Она предоставлена сама себе, добывает пропитание, как хочет, лишь изредка получая подачки от человека. Не сможет прокормиться - ее проблемы, пусть подыхает с голоду. Собачья жизнь не стоит ничего. Джума, как и любой житель любого кишлака, мог относиться к собакам только так. Но рыжий щенок, унесенный дедом в крепость два года назад, запал в душу мальчика. Джума стоял на плато и оглядывал развороченную взрывами каменную пустошь с проплешинами выгоревшей травы. Оглядывал снеговые вершины дальних гор и снова переводил взгляд на лежащего у его ног рыжего пса. Он не плакал. Он только пытался понять, что же произошло, и зачем все это было нужно. Сумел ли? Нет? Знать не дано...
  Мальчишки натаскали камней покрупнее и завалили ими мертвого пса, потому, что Джума наотрез отказался возвращаться домой, пока не это не будет сделано. Очень не хотелось ему, чтобы красивого рыжего пса, пусть даже мертвого, клевали стервятники и рвали лисицы. Предчувствуя, что дед не одобрит таких почестей для собаки, они с Юнусом договорились никому ничего не рассказывать.
  Закончив работу, они повернулись и, не сказав ни слова, отправились в обратный путь. Спуск не был крутым, идти было легко, да и солнце, сместившись к закату, не было уже таким жарким. Затихающий ветерок не свистел теперь в ушах, не обдувал разгоряченного лица. Мир вокруг был тихим и грустным.
  Джума, вспомнив мысли, пришедшие ему в голову по дороге на гору, почувствовал стыд. Теперь он ясно понял, что никому не станет лучше от того, что кто-то или что-то будет сражаться между собой. Будь сейчас рядом дед, Джума непременно спросил бы его, для чего люди убивают друг друга? И правильно ли понял Джума слова муллы, что Аллах благоволит к тем, кто убивает неверных? И только их одних ожидают джаннат аль-фирдаус, райские сады? И только убивая, станешь праведником и заслужишь себе счастье видеть Аллаха? Может быть, мулла забыл рассказать о других способах стать праведником? Может быть не обязательно для этого убивать? Но деда не было рядом, и Джума обратился к Юнусу:
  - Когда станешь взрослым, уйдешь к моджахедам?
  - Еще не знаю, - ответил трехпалый Юнус, - А ты?
  - Нет. Лучше буду, как дедушка, растить хлеб, - твердо сказал Джума.
  
  ***
  
  Двенадцать лет спустя Джума погиб в район перевала Коран-о Муджон в бою с талибами, прикрывая отход группы разведчиков одного из отрядов Ахмад-Шаха Масуда.
  
  
  26. Артем
  
  В батальон Артемьев не вернулся. Раздробленную кость руки ему так и не восстановили полностью. После несколько месяцев в госпиталях, он был комиссован, вернулся домой, и постарался забыть об всем, что произошло с ним во время армейской службы. Собаку он не завел ни через год, ни через десять лет.
  Но вот недавно, подходя к дому, привычно уйдя в себя и не глядя по сторонам, он отчетливо различил зов.
  - Хозяин! - произнес чистый, как хрусталь, звонкий и задорный голос.
  Артемьев вздрогнул от неожиданности, оглянулся - вокруг ни души, улица была совершенно пуста. Но голос все еще звучал у него в голове, словно эхом отдавался. И ему вдруг стало понятно, что голос он слышал вовсе не ушами - звуки, как бы сами собой, родились в его голове. Еще раз оглянувшись, и убедившись, что вокруг никого, Артемьев совсем было решил махнуть рукой на загадочный голос, и списать его на звуковую галлюцинацию, как вдруг увидел на краю детской площадки, шагах в десяти от себя, небольшую лохматую собачонку. Свалявшаяся колтунами, грязная, пропыленная шерсть была рыжевато-палевой, глаза из-под лохматой, запущенной челки едва виднелись, скорее угадывались. Артемьев подслеповато прищурился, пытаясь разглядеть глаза псины, но они были скрыты за густой и неопрятной шерстью. Всматриваясь, он сделал шаг, и тогда в голове его снова возник Голос.

Оценка: 9.23*31  Ваша оценка:

По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2018