ArtOfWar. Каменев Анатолий Иванович. "Рыба гниет с головы"...

ЭНЦИКЛОПЕДИЯ РУССКОГО ОФИЦЕРА

(из библиотеки профессора Анатолия Каменева)

Сохранить,

дабы приумножить военную мудрость

"Бездна неизреченного"...

Мое кредо:

http://militera.lib.ru/science/kamenev3/index.html

0x01 graphic

"Рыбак, плетущий сеть" 1854.

Художник Фелицин Ростислав Иванович (1830-1904)

Анатолий Каменев

"РЫБА ГНИЕТ С ГОЛОВЫ"...

Наступил богатый событиями 1991 год.

С начала года Прибалтика взяла на себя роль разрушителя СССР.

Январские события 1991 года в Вильнюсе, когда советские войска штурмом взяли здание телецентра, дали повод Ельцину обратиться с открытым письмом к народам Прибалтики, где имелось обращение и к советским воинам.

"Я обращаюсь к тем, кто носит оружие, - писал Ельцин. - Ради сохранения мира в стране, ради спокойствия ваших родных и близких не отдавайте приказ направлять смертоносные стволы против мирного населения, не стреляйте в безоружных людей" (Российская газета. 19.1.91 г.)

В ответном письме военнослужащих частей и гарнизонов Балтийского флота, дислоцированных на территории прибалтийских республик, Президенту ССР, ВС СССР говорилось:

"По литовскому телевидению звучат заявления о том, что Литва отныне находится в состоянии войны с Советским Союзом, раздаются призывы к вооруженной борьбе, очищению территории Литвы от агентов и оккупантов других государств. Составляются списки неугодных нынешнему руководству Литвы лиц, которых объявляют врагами литовского народа. ...

Обращение Ельцина к военнослужащим войск, дислоцирующихся на территории Прибалтики, - это фактический призыв к невыполнению нами конституционного долга...

Растаскивание Вооруженных Сил по национальным квартирам не только подорвет обороноспособность государства, но и чревато усилением межнациональных распрей" (КЗ.19.1.91 г.)

В это время в "АиФе" (N3,1991 г.) появляется обращение 115 деятелей культуры и науки, где говорится следующее:

"Переворот уже начался. Если он увенчается успехом, нас снова ждут лагеря, репрессии, страх, разруха. ... В качестве первого шага мы призываем добиваться вывода карательных войск из Прибалтики!"

Если бы эти 115 и те другие, которые бросились защищать бедных прибалтов знали бы о том положении, в котором находятся так называемые "оккупационные" войска, то они бы смогли по достоинству оценить те провокации, которые устраивались в прибалтийских республиках.

Так, к примеру, из сообщения командующего Балтийским флотом адмирала В. Иванова стало известно следующее:

"Практически приняты решения о том, чтобы в Латвии прекратить снабжение воинских частей электроэнергией, питанием, продовольствием, водой, теплом.

Более 1.000 военнослужащих Таллиннского гарнизона не прописаны. В Риге не прописывают более 300 военнослужащих. За обучение в школах с военнослужащих требуют от 600 до 700 рублей. Практически наших детей изгоняют из школ" (КЗ. 11.4.91 г.)

Разные подстрекательские призывы звучали из уст самых высокопоставленных чиновников.

Так, 18 апреля 1991 г. на сессии ВС Литвы председатель Верховного Совета В. Ландсбергис заявил, обращаясь к воинам, проходящим службу на территории прибалтийских республик:

"Генералы и фашистски настроенные полковники хотят, чтобы вы защищали группу партаппаратчиков". Далее он советует: "Вам надо действовать не по присяге, а по совести..." (КЗ. 19.4.91 г.).

Прибалтийские республики полностью игнорируют Указ Президента СССР (декабрь 1990 г.) "О некоторых актах по вопросам обороны, принятым в союзных республиках", где говорится, что, несмотря на Закон СССР от 26 апреля 1990 г. "О разграничении полномочий между Союзом ССР и субъектами федерации", некоторые союзные республики приняли законодательные акты, противоречащие Конституции и этому закону.

"Особую тревогу вызывают акты, касающиеся призыва граждан на действительную военную службу", - говорится в этом указе.

Но Москва (Горбачев) был уже не в состоянии помешать процессу создания в республиках своих вооруженных формирований.

Еще осенью (1990 г.) в Литве было заявлено, что 1991 год - это год создания своей армии.

Уже к этому времени собственные оборонные структуры наметились в виде правительственного департамента охраны края. Теперь намечалось провести призыв молодежи в его ряды. Назывались даже цифры - от 10 до 15 тысяч человек.

И это вполне реально.

17 января сотрудники департамента изъяли у инкассаторов более 100 единиц огнестрельного оружия. Открыто действовала учебная рота.

11 апреля В. Ландсбергис принял присягу у 400 добровольцев новой военной структуры.

Генеральный директор названного департамента А. Буткявичус в одном из телевыступлений выразился предельно точно: добровольцы - ядро будущей армии.

В Латвии, по сообщению военного комиссара Латвийской ССР генерал-майора Я. Дуда, второй год не прекращались попытки погромов, поджогов, взрывов районных военкоматов.

Весенний призыв 1991 года в Латвии был сорван.

Постановлением Верховного Совета республики от 8 января 1991 года предписывалось "всем предприятиям, учреждениям, организациям, должностным лицам и жителям Латвийской республики воздерживаться от какого-либо сотрудничества с военными комиссариатами, формированиями и ВС СССР и учреждениями СССР".

Фонтанирующая злоба в республиканской печати Литвы по отношению к армии особенно усилилась, когда лидеры "Саюдиса", крайней националистической организации Литвы, придя к власти 11 марта 1990 г., возвели антиармейскую кампанию в ранг политики республиканского правительства.

Всего за год с небольшим в республике было принято более 50 законодательных актов, в той или иной мере ущемлявших права военнослужащих и членов их семей.

Городские власти Вильнюса приняли решение о демонтаже памятника генералу Черняховскому (КЗ. 9.7.91 г.).

Кавказ и Закавказье идут вслед...

Под влиянием впечатляющего примера Прибалтики активизировались события на Кавказе и в Закавказье.

Уже тогда деятели науки, культуры, медицины и спорта Грузии обратились с письмом ко "всем демократическим силам СССР" и президенту США Д. Бушу: "Режиссером кровавых спектаклей в Нагорном Карабахе, Фергане, Баку, Молдове, Вильнюсе, Риге ... всегда была партократия центра, поддерживаемая представителями военно-промышленного комплекса".

Попытки заполучить заокеанских покровителей тогда не были успешны.

Трезвые головы в США не спешили на помощь. Мало того: в развитии национализма в Грузии виделось много опасного.

Так, газета "Балтимор сан" (США) 11 марта опубликовала статью о председателе Верховного Совета Грузии З. Гамсахурдиа. В ней, в частности говорилось:

"В прошлом году председатель ВС Грузии создал коалицию националистических организаций и привел ее к победе на первых настоящих выборах в Грузии. Новый парламент тотчас избрал его председателем. Его портреты висят во многих домах в Грузии... Но, по мнению многих людей не в Грузии, Гамсахурдия - опасный человек. ... Они встревожены его несдержанными высказываниями против других национальностей, его акцентом на особых правах этнических грузин в Грузии, его привычкой называть своих соперников преступниками, его отходом от демократии и свободы печати" (КЗ.23.3.91 г.).

Грузинские власти, так же, как и прибалты, нашли предлог для создания национальных войск.

Январским (1991 г.) решением Верховного Совета Грузии принято решение о создании национальной гвардии.

Предлог был в том, что с территории Северной Осетии, якобы, засылаются диверсанты, снайперы, оснащенные новейшим военным снаряжением. Осуществляя террор против грузинского населения, осетинские экстремисты создали невыносимые условия населения.

Отказников от службы в национальной гвардии решено было карать лишением свободы на срок от одного года до трех лет (КЗ.17.8.91 г.)

Украина, Молдова ...

В то время на Украине от службы в армии уклоняются сыновья высокопоставленных лиц, подавая пример другим.

Начальник штаба Киевского военного округа сообщил:

"Мы недавно передали дела в прокуратуру на призывников Т. Бурноса и Е. Ковальского за уклонение от призыва. Отец первого - режиссер Студии имени Довженко, мать второго - первый секретарь Министерства иностранных дел Украины".

В Молдове антиармейская риторика звучала из уст кишиневских руководителей. Даже благородная акция советских частей по ликвидации последствия наводнений на территории Молдовы и спасению жителей, представлялась как мероприятия "оккупационных войск" (КЗ.12.7.91 г.).

Как говорится, "рыба гниет с головы"...

Продолжение следует...

Послесловие.

Несколько дней назад я выложил на сайте статью

Не в Сердюкове дело! 10k Годы событий: 2008. "Статья" Статистика 3303 читателей (на 19.4.2015 г.)

Кому нужен очередной "козел ... отпущения"?

и заполучил в числе критиков людей разного типа: одни по невежеству своему не видят грозящей опасности, другие - продолжают сознательно врать другим о том, что такой опасности не существует.

Вранье Ельцина дорого обошлось всем нам.

Обман сегодняшний, думаю, может иметь несравненно большие последствия.

Взываю вновь: не рушьте то, что несет спасение нашей государственности, а всем нам - гарантию надежной защиты.

Не уничтожайте вооруженные силы и не губите офицерство.

Лишь армия и флот - надежный оплот граждан России.

Информация к размышлению

0x01 graphic

КОМУ НА РУСИ ЖИТЬ ХОРОШО

Часть первая

Пролог

В каком году - рассчитывай,

В какой земле - угадывай,

На столбовой дороженьке

Сошлись семь мужиков:

Семь временнообязанных,

Подтянутой губернии,

Уезда Терпигорева,

Пустопорожней волости,

Из смежных деревень:

Заплатова, Дыряева,

Разутова, Знобишина,

Горелова, Неелова -

Неурожайка тож,

Сошлися - и заспорили:

Кому живется весело,

Вольготно на Руси?

Роман сказал: помещику,

Демьян сказал: чиновнику,

Лука сказал: попу.

Купчине толстопузому!-

Сказали братья Губины,

Иван и Митродор.

Старик Пахом потужился

И молвил, в землю глядючи:

Вельможному боярину,

Министру государеву.

А Пров сказал: царю...

Мужик что бык: втемяшится

В башку какая блажь -

Колом ее оттудова

Не выбьешь: упираются,

Всяк на своем стоит!

Такой ли спор затеяли,

Что думают прохожие -

Знать, клад нашли ребятушки

И делят меж собой...

По делу всяк по своему

До полдня вышел из дому:

Тот путь держал до кузницы,

Тот шел в село Иваньково

Позвать отца Прокофия

Ребенка окрестить.

Пахом соты медовые

Нес на базар в Великое,

А два братана Губины

Так просто с недоуздочком

Ловить коня упрямого

В свое же стадо шли.

Давно пора бы каждому

Вернуть своей дорогою -

Они рядком идут!

Идут, как будто гонятся

За ними волки серые,

Что дале - то скорей.

Идут - перекоряются!

Кричат - не образумятся!

А времечко не ждет.

За спором не заметили,

Как село солнце красное,

Как вечер наступил.

Наверно б ночку целую

Так шли - куда не ведая,

Когда б им баба встречная,

Корявая Дурандиха,

Не крикнула: "Почтенные!

Куда вы на ночь глядючи

Надумали идти?.."

Спросила, засмеялася,

Хлестнула, ведьма, мерина

И укатила вскачь...

"Куда?.."- Переглянулися

Тут наши мужики,

Стоят, молчат, потупились...

Уж ночь давно сошла,

Зажглися звезды частые

В высоких небесах,

Всплыл месяц, тени черные,

Дорогу перерезали

Ретивым ходокам.

Ой тени, тени черные!

Кого вы не нагоните?

Кого не перегоните?

Вас только, тени черные,

Нельзя поймать - обнять!

На лес, на путь-дороженьку

Глядел, молчал Пахом,

Глядел - умом раскидывал

И молвил наконец:

"Ну! леший шутку славную

Над нами подшутил!

Никак ведь мы без малого

Верст тридцать отошли!

Домой теперь ворочаться -

Устали, не дойдем

Присядем,- делать нечего,

До солнца отдохнем!.."

Свалив беду на лешего,

Под лесом при дороженьке

Уселись мужики.

Зажгли костер, сложилися

За водкой двое сбегали,

А прочие покудова

Стаканчик изготовили

Бересты понадрав.

Приспела скоро водочка,

Приспела и закусочка -

Пируют мужички!

Косушки по три выпили,

Поели - и заспорили

Опять: кому жить весело,

Вольготно на Руси?

Роман кричит: помещику,

Демьян кричит: чиновнику,

Лука кричит: попу;

Купчине толстопузому,-

Кричат братаны Губины,

Иван и Митродор;

Пахом кричит: светлейшему

Вельможному боярину,

А Пров кричит: царю!

Забрало пуще прежнего

Задорных мужиков,

Ругательски ругаются,

Не мудрено, что вцепятся

Друг другу в волоса...

Гляди - уж и вцепилися!

Роман тузит Пахомушку,

Демьян тузит Луку.

А два братана Губины

Утюжат Прова дюжего,-

И всяк свое кричит!

Проснулось эхо гулкое,

Пошло гулять-погуливать,

Пошло кричать-покрикивать,

Как будто подзадоривать

Упрямых мужиков.

Царю!- направо слышится,

Налево отзывается:

Попу! Попу! Попу!

Весь лес переполошился,

С летающими птицами,

Зверями быстроногими

И гадами ползущими,-

И стон, и рев, и гул!

Всех прежде зайка серенький

Из кустика соседнего

Вдруг выскочил, как встрепанный,

И наутек пошел!

За ним галчата малые

Вверху березы подняли

Противный, резкий писк.

А тут еще у пеночки

С испугу птенчик крохотный

Из гнездышка упал;

Щебечет, плачет пеночка

Где птенчик?- не найдет!

Потом кукушка старая

Проснулась и надумала

Кому-то куковать;

Раз десять принималася,

Да всякий раз сбивалася

И начинала вновь...

Кукуй, кукуй, кукушечка!

Заколосится хлеб,

Подавишься ты колосом -

Не будешь куковать!

Слетелися семь филинов,

Любуются побоищем

С семи больших дерев,

Хохочут, полуночники!

А их глазищи желтые

Горят, как воску ярого

Четырнадцать свечей!

И ворон, птица умная

Приспел, сидит на дереве

У самого костра,

Сидит да черту молится,

Чтоб до смерти ухлопали

Которого-нибудь!

Корова с колокольчиком,

Что с вечера отбилася

От стада, чуть послышала

Людские голоса -

Пришла к костру, уставила

Глаза на мужиков,

Шальных речей послушала

И начала, сердечная,

Мычать, мычать, мычать!

Мычит корова глупая,

Пищат галчата малые,

Кричат ребята буйные,

А эхо вторит всем.

Ему одна заботушка -

Честных людей поддразнивать,

Пугать ребят и баб!

Никто его не видывал,

А слышать всякий слыхивал,

Без тела - а живет оно,

Без языка - кричит!

Сова - замоскворецкая

Княгиня - тут же мычется,

Летает над крестьянами,

Шарахаясь то о землю,

То о кусты крылом...

Сама лисица хитрая,

По любопытству бабьему,

Подкралась к мужикам,

Послушала, послушала

И прочь пошла, подумавши:

"И черт их не поймет!"

И вправду: сами спорщики

Едва ли знали, помнили -

О чем они шумят...

Намяв бока порядочно

Друг другу, образумились

Крестьяне наконец,

Из лужицы напилися,

Умылись, освежилися,

Сон начал их кренить...

Тем часом птенчик крохотный,

Помалу, по полсаженки,

Низком перелетаючи,

К костру подобрался.

Поймал его Пахомушка,

Поднес к огню, разглядывал

И молвил: "Пташка малая,

А ноготок востер!

Дыхну - с ладони скатишься,

Чихну - в огонь укатишься,

Щелкну - мертва покатишься,

А всё ж ты, пташка малая,

Сильнее мужика!

Окрепнут скоро крылышки,

Тю-тю! куда ни вздумаешь,

Туда и полетишь!

Ой ты, пичуга малая!

Отдай свои нам крылышки,

Всё царство облетим,

Посмотрим, поразведаем,

Попросим - и дознаемся:

Кому живется счастливо,

Вольготно на Руси?"

"Не надо бы и крылышек,

Кабы нам только хлебушка

По полупуду в день,-

И так бы мы Русь-матушку

Ногами перемеряли!"-

Сказал угрюмый Пров.

"Да по ведру бы водочки",-

Прибавили охочие

До водки братья Губины,

Иван и Митродор.

"Да утром бы огурчиков

Соленых по десяточку",-

Шутили мужики.

"А в полдень бы по жбанчику

Холодного кваску".

"А вечером по чайничку

Горячего чайку..."

Пока они гуторили,

Вилась, кружилась пеночка

Над ними: всё прослушала

И села у костра.

Чивикнула, подпрыгнула

И человечьим голосом

Пахому говорит:

"Пусти на волю птенчика!

За птенчика за малого

Я выкуп дам большой".

"А что ты дашь?"

-"Дам хлебушка

По полупуду в день,

Дам водки по ведерочку,

Поутру дам огурчиков,

А в полдень квасу кислого,

А вечером чайку!"

"А где, пичуга малая,-

Спросили братья Губины,-

Найдешь вина и хлебушка

Ты на семь мужиков?"

"Найти - найдете сами вы,

А я, пичуга малая,

Скажу вам, как найти".

-"Скажи!"

-"Идите по лесу,

Против столба тридцатого

Прямехонько версту:

Придете на поляночку,

Стоят на той поляночке

Две старые сосны,

Под этими под соснами

Закопана коробочка.

Добудьте вы ее,-

Коробка та волшебная:

В ней скатерть самобранная,

Когда ни пожелаете,

Накормит, напоит!

Тихонько только молвите:

"Эй! скатерть самобранная!

Попотчуй мужиков!"

По вашему хотению,

По моему велению,

Всё явится тотчас.

Теперь - пустите птенчика!"

"Постой! мы люди бедные,

Идем в дорогу дальнюю,-

Ответил ей Пахом.-

Ты, вижу, птица умная,

Уважь - одежу старую

На нас заворожи!"

"Чтоб армяки мужицкие

Носились, не сносилися!" -

Потребовал Роман.

"Чтоб липовые лапотки

Служили, не разбилися",-

Потребовал Демьян

"Чтоб вошь, блоха паскудная

В рубахах не плодилася",-

Потребовал Лука.

"Не прели бы онученьки..."-

Потребовали Губины...

А птичка им в ответ:

"Всё скатерть самобранная

Чинить, стирать, просушивать

Вам будет...Ну, пусти..."

Раскрыв ладонь широкую,

Пахом птенца пустил.

Пустил - и птенчик крохотный,

Помалу, по полсаженьки,

Низком перелетаючи,

Направился к дуплу.

За ним взвилася пеночка

И на лету прибавила:

"Смотрите, чур, одно!

Съестного сколько вынесет

Утроба - то и спрашивай,

А водки можно требовать

В день ровно по ведру.

Коли вы больше спросите,

И раз и два - исполнится

По вашему желанию,

А в третий быть беде!"

И улетела пеночка

С своим родимым птенчиком,

А мужики гуськом

К дороге потянулися

Искать столба тридцатого.

Нашли!- Молчком идут

Прямехонько, вернехонько

По лесу по дремучему,

Считают каждый шаг.

И как версту отмеряли,

Увидели поляночку -

Стоят на той поляночке

Две старые сосны...

Крестьяне покопалися,

Достали ту коробочку,

Открыли - и нашли

Ту скатерть самобранную!

Нашли и разом вскрикнули:

"Эй, скатерть самобранная!

Попотчуй мужиков!"

Глядь - скатерть развернулася,

Откудова ни взялися

Две дюжие руки,

Ведро вина поставили,

Горой наклали хлебушка,

И спрятались опять.

- А что же нет огурчиков?

- Что нет чайку горячего?

- Что нет кваску холодного?

Всё появилось вдруг...

Крестьяне распоясались,

У скатерти уселися,

Пошел тут пир горой!

На радости целуются,

Друг дружке обещаются

Вперед не драться зря,

А с толком дело спорное

По разуму, по-божески,

На чести повести -

В домишки не ворочаться,

Не видеться ни с женами

Ни с малыми ребятами,

Ни с стариками старыми,

Покуда делу спорному

Решенья не найдут,

Покуда не доведают

Как ни на есть доподлинно:

Кому живется счастливо,

Вольготно на Руси?

Зарок такой поставивши,

Под утро как убитые

Заснули мужики...

ВЫБОР

Василь Владимирович Быков, белорусский писатель, фронтовик, выпускник Саратовского пехотного училища, дважды раненый, с боями прошедший по территории Румынии, Болгарии, Югославии и Австрии, написал много произведений о войне. Писал без прикрас, но без злости и очернительства. Его произведения "Мертвым не больно", "Дожить до рассвета", "Обелиск", "Сотников" и многие другие раскрыли для нас трагизм военного времени, показали величие духа простых защитников Отечества и глубину падения личности, оказавшейся перед трудным выбором: смерть или предательство.

Проблема выбора всегда присутствует в нашей жизни и на протяжении человеческой жизни все время приходится решать вопрос о том, как поступить в том или ином случае: "быть или не быть?"; "быть - но каким?"; "жить или умереть?"; "предать или не запятнать оным своего имени?"...

В жизни всегда существует альтернатива, всегда присутствует выбор. И, как правило, только от нас зависит по какой дороге пойти, какой поступок совершить, чему отдать предпочтение.

Человек - как мина замедленного действия.

До поры до времени скрытая в нас сила (разрушающая или созидающая) находится в бездействии и ждет своей поры, своего часа. И только тогда, когда обстоятельства (люди, явления, факты, события и т.п.) зажгут фитиль, произойдет нечто - или разрушающее до основания нас, или преобразовывающее всю нашу натуру...

Безусловно, разрушение или возрождение в новом качестве происходит не сразу и не вдруг. Заряд, разрушающий или созидающий, создается годами и всецело зависит от домашнего и общественного воспитания, нравов общества, ценностей, в нем культивируемых и примера старших.

Но выбор, как правило, осуществляется мгновенно, ибо человек в критическую для себя минуту уже созрел для этого выбора.

В советское время Василя Быкова критиковали и даже преследовали за то, что он писал слишком правдиво о войне. Считалось, что тема выбора на войне не должна существовать, ибо есть долг, который превозмогает все другие мотивы поведения и поступка.

Но это далеко не так.

Долг в качестве единственного мотива поведения присущ немногим. Чаше всего в ответственные минуты жизни проявляются личные мотивы, которые произрастают на основе семейного и общественного воспитания. Многое зависит от воспитания чувства патриотизма и других факторов жизни.

Повесть Василя Быкова "Сотников" поучительна с точки зрения осмысления тех чувств, которые испытывают люди, попавшие в первые дни войны в переплет войны.

А.Каменев

В. Быков

СОТНИКОВ

(фрагменты из книги)

Первый бой комбата Сотникова

Командир артбатареи Сотников, еще не вступив в бой, испытал на себе все ужасы воздушной бомбардировки: "С раннего утра до темноты над ними висела немецкая авиация, "юнкерсы" непрерывно осыпали колонну бомбами. Все на дороге было завалено песком и землей, смрадно горели тягачи, уцелевшие безостановочно объезжали их: колонна не прекращала движения. Бойцы со станин беспорядочно палили вверх из винтовок, но пользы от такой их стрельбы было мало. Они даже не могли заставить самолеты подняться выше, и те носились над дорогой, едва не задевая верхушки посадок".

Сотников сидел на головном в батарее тракторе и как избавления, как самого большого счастья жаждал команды съехать с этой проклятой дороги и развернуться. Уж он бы тогда встретил немцев. Он бы обрушил на их головы такое, что им и не снилось. Но не было даже команды остановиться, полк все двигался и двигался, и каждые два часа над ним разгружались обнаглевшие "юнкерсы" и "хейнкели", перед которыми вся эта огневая мощь была беззащитной.

Полк, изрядно потрепанный, двигался к месту последнего боя. Бойцы не спали все четверо суток. Сделали короткую остановку в какой-то деревне. "Перед самым рассветом Сотников не выдержал и только задремал на сиденье, как громовой взрыв на обочине вырвал его из сна. Комбата обдало землей и горячей волной взрыва, он тут же вскочил: "Комсомолец" сильно осел на правую гусеницу. И тут началось...

Оглушенный близкими ударами взрывов, он скомандовал батарее развернуться вправо и влево, но не так просто было вывернуться с громоздкими орудиями на узкой дороге. Утро осветилось ярким пламенем горящих тракторов, посадки застлало соляровым дымом - танки расстреливали полк на дороге.

"Это было наихудшее, что могло случиться, - они погибали, а вся их огневая мощь оставалась почти неиспользованной. Поняв, что им отведено несколько скупых секунд, Сотников с расчетом кое-как развернул прямо на дороге последнюю уцелевшую гаубицу и, не укрепляя станин, едва успев содрать чехол со ствола, выстрелил тяжелым снарядом. Сначала нельзя было и разглядеть, где те танки: головные в колонне машины горели, уцелевшие бойцы с них бежали назад, дым и покореженные трактора впереди мешали прицелиться. Но полминуты спустя между вербами он все же увидел первый немецкий танк, который медленно полз за канавой и, свернув орудийный ствол, гахал и гахал выстрелами наискосок по колонне. Сотников оттолкнул наводчика (орудие было уже заряжено), дрожащими руками кое-как довернул толстенный гаубичный ствол и наконец поймал это еще тусклое в утренней дымке страшилище на перекрестие панорамы.

Выстрел его грохнул подобно удару грома, гаубица сильно сдала назад, больно ударила панорамой в скулу; внизу, из-под незакрепленных сошников, брызнуло искрами от камней, одна станина глубоко врезалась сошником в бровку канавы, вторая осталась на весу на дороге. Сквозь пыль, поднятую выстрелом, он еще не успел ничего разглядеть, но услышал, как радостно закричал наводчик, и понял, что попал. Он тут же опять припал к панораме - едва не закрывая собой все ее поле зрения, за дорогой двигался второй танк, комбат вперил гаубичный ствол в его серое лбище - так близко тот казался в оптике - и крикнул: "Огонь!" Замковый отреагировал вовремя, выстрел опять оглушил его, но в этот раз он успел уклониться от панорамы и за пылью перед стволом увидел, как то, что за секунду до выстрела было танком, хрястнуло, будто яичная скорлупа, и от мощного внутреннего взрыва частями развалилось в стороны. Неповоротливая, тяжелая, предназначенная для стрельбы из далекого тыла гаубица своим мощным снарядом разнесла танк вдребезги.

Неожиданно их охватил азарт боевой удачи. Уже не обращая внимания на потери, на убитых и раненых, что, истекая кровью, корчились на пыльном булыжнике, на огонь, пожиравший их технику, и град пуль оттуда, из танков, несколько уцелевших расчетов вступили в неравный бой с танками. Тем временем рассвело, уже стало видать, куда целиться. Несколько пожаров дымно пылали за дорогой: немецкие машины горели.

Сотников выпустил шесть тяжелых снарядов и разнес вдребезги еще два танка. Но какое-то подсознательное, обостренное опасностью чувство подсказало ему, что удача кончается, что судьбой или случаем отпущенные секунды использованы им полностью, что следующий, второй или третий снаряд из танка будет его. Впереди живых, наверное, уже не осталось, последним притащился оттуда и упал, обливая кровью станину, командир полка; рядом в канаве бахали из карабинов несколько бойцов - метили в танковые щели.

Возле ящиков уткнулся головой в землю заряжающий Коготков, сзади никого больше не было. Тогда Сотников на четвереньках сам бросился к снарядному ящику. Однако он не успел доползти до него, как сзади оглушающе грохнуло, тугая волна взрыва распластала его на булыжнике, и черное удушливое покрывало на несколько долгих секунд закрыло собой дорогу. Задохнувшись от земли и пыли, он краешком сознания все же почувствовал, что жив, и тут же под лавой земляной трухи, которая низринулась сверху, рванулся к орудию.

Но гаубица уже немощно скособочилась на краю воронки, ствол взрывом свернуло в сторону, смрадно горела резина колесного обода. И тогда он понял, что это конец. Он плохо еще соображал, сам уцелел или нет, но чувствовал, что оглох: взрывы вокруг ушли за непроницаемую толстую стену, другие звуки все разом исчезли, в голове стоял протяжный болезненный звон.

Из носа показалась кровь, он грязно размазал ее по лицу и сполз с дороги в канаву. Напротив, за вербами, тяжело переваливаясь на гусеницах, шел, наверно, тот самый, подбивший его танк. Свежий утренний ветер стлал черные космы дыма от пылающего трактора, жирно воняло соляркой и тротилом от взрывов, дымно тлела гимнастерка на плече уже неживого командира полка.

Потрясенный неожиданностью разгрома Сотников минуту осоловело смотрел на ползущие за дорогой немецкие танки, их номера и черно-белые, выбитые по трафарету кресты. И тогда кто-то дернул его за рукав, он повернул голову - рядом появилось запачканное сажей и кровью лицо старшины батареи, который что-то кричал ему и показывал рукой в тыл, куда по канаве бежали бойцы.

Они вскочили и сквозь вонючий дым над дорогой, пригнувшись, также побежали туда"...

В окружении

Попав в окружение, Сотников трижды пытался перейти через линию фронта с небольшой группой артиллеристов, но, в силу сложившихся обстоятельств вынужден был прибиться к партизанам. За неделю боев и беготни по лесам люди измотались, отощали на одной картошке, без хлеба. К тому же полицаи и жандармерия обложили их так, что нигде не высунуться.

Вся надежда была на вылазку за продовольствием в ближайшие хутора.

Жребий пал на Сотникова и бывшего старшину стрелковой роты Рыбака.

За время продолжительной службы в армии Рыбак старался научиться всему. Но книжной науки он не любил: для нее нужны были усидчивость и терпение. "Рыбаку больше по душе было живое, реальное дело со всеми его хлопотами, трудностями и неувязками. Наверно, поэтому он три года прослужил старшиной роты - характером его бог не обделил, энергии также хватало. На войне Рыбаку в некотором смысле оказалось даже легко, по крайней мере, просто: цель борьбы была очевидной, а над прочими обстоятельствами он не очень раздумывал. В их партизанской жизни приходилось очень не сладко, но все-таки легче, чем прошлым летом на фронте, и Рыбак был доволен. В общем ему пока что везло, наибольшие беды его обходили, он понял, что главное в их тактике - не растеряться, не прозевать, вовремя принять решение.

Наверное, смысл партизанской борьбы заключался в том, чтобы, отстаивая собственную жизнь, чинить вред врагу, и тут он чувствовал себя полноценным партизанским бойцом.

"С Сотниковым он сошелся случайно неделю или дней десять назад, когда, вырвавшись из Борковского леса, отряд переходил шоссе. Там они тоже запоздали, вышли к дороге по-светлому и столкнулись с немецкой автоколонной. Немцы открыли огонь и, спешившись, начали их преследовать.

Чтобы оторваться от фашистов, командир оставил заслон - его, Сотникова и еще одного партизана по фамилии Гастинович. Но долго ли могут устоять трое перед несколькими десятками вооруженных пулеметами немцев? Очень скоро они стали пятиться, слабо отстреливаясь из винтовок, а немецкий огонь все усиливался, и Рыбак подумал: хана! Как на беду, придорожный лесок кончался, сзади раскинулось огромное снежное поле с кудрявым сосняком вдали, куда торопливо втягивались потрепанные остатки их небольшого отряда. Мудрено было уцелеть на том поле под огнем двух десятков немцев, и Рыбак с Гастиновичем, нерасторопным пожилым партизаном из местных, короткими перебежками припустили по полю. Сотников же открыл такой частый и мелкий огонь по немцам, что те по одному начали залегать в снегу.

Наверно, он подстрелил нескольких фрицев. Они же с Гастиновичем тем временем добежали до кучи камней в поле и, укрывшись за ними, тоже начали стрелять по кустарнику.

Минут пять они торопливо били туда из винтовок, тем самым давая возможность отбежать и Сотникову. Под автоматным огнем тому как-то удалось проскочить самый опасный участок, добежать до камней, и, только упав, он погнал их дальше. Хорошо, что патронов тогда хватало, Сотников вскоре подстрелил еще одного не в меру прыткого автоматчика, выскочившего впереди других и густо сыпавшего по полю трассирующими очередями; у остальных, наверно, поубавилось прыти, и они стали сдерживать бег. Тем не менее какая-то пуля все-таки настигла Гастиновича, который как-то странно сел на снегу и повалился на бок. К нему бросился Сотников, но помощь тому уже была без надобности, и Сотников с винтовкой убитого пустился догонять Рыбака.

Оставшись вдвоем, они залегли за небольшим холмиком, тут было безопаснее, отдышавшись, можно было бежать дальше. Но вдруг Рыбак вспомнил, что у Гастиновича в сумке осталась горбушка хлеба, которой тот разжился вчера на хуторе. Всю неделю они голодали, и эта горбушка так завладела его вниманием, что Рыбак, недолго поколебавшись, пополз к убитому. Сотников выдвинулся повыше и опять взял под обстрел немцев, прикрывая тем Рыбака, благополучно проползшего сотню метров, отделявшую их от Гастиновича. Они тут же разломали горбушку и, пока догоняли своих, съели ее.

Тогда все обошлось, отряд осел в Горелом болоте, и они с Сотниковым, хотя еще мало что знали друг о друге, стали держаться вместе - рядом спали, ели из одного котелка" ...

(Трагические события, лежащие в основе повести В. Быкова, связаны с последним заданием - достать продовольствие для партизанского отряда.

Об этих событиях и пойдет далее речь.)

Сотников и Рыбак

<...>

Тогда командир назвал Сотникова, и тот молча поднялся. Когда они уже были в пути и Сотникова начал донимать кашель, Рыбак спросил, почему он смолчал, тогда как двое других отказались, на что Сотников ответил: "Потому и не отказался, что другие отказались". Рыбаку это было не совсем понятно, но погодя он подумал, что, в общем, беспокоиться не о чем: человек на ногах, стоит ли обращать внимание на какой-то там кашель, от простуды на войне не умирают. Дойдет до жилья, обогреется, поест горячей картошки, и всю хворь как рукой снимет.

<...>

Все время, пока они шли лесом, Рыбак слышал за спиной его глуховатый простудный кашель, раздававшийся иногда ближе, иногда дальше. Но вот он совершенно затих, и Рыбак, сбавив шаг, оглянулся -- изрядно отстав, Сотников едва тащился в ночном сумраке. Подавляя нетерпение, Рыбак минуту глядел, как тот устало гребется по снегу в своих неуклюжих, стоптанных бурках, как-то незнакомо опустив голову в глубоко надвинутой на уши красноармейской пилотке. Еще издали в морозной ночной тишине послышалось его частое, затрудненное дыхание, с которым Сотников, даже остановившись, все еще не мог справиться.

--Ну как? Терпимо?

--А! -- неопределенно выдавил тег и поправил на плече винтовку. -- Далеко еще?

Прежде чем ответить, Рыбак помедлил, испытующе вглядываясь в тощую, туго подпоясанную фигуру напарника. Он уже знал, что тот не признается, хотя и занемог, будет бодриться: мол, обойдется, -- чтобы избежать чужого участия, что ли? Уж чего другого, а самолюбия и упрямства у этого Сотникова хватило бы на троих. Он и на задание попал отчасти из-за своего самолюбия -- больной, а не захотел сказать об этом командиру, когда тот у костра подбирал Рыбаку напарника.

<...>

Сотников чувствовал себя все хуже: кружилась голова, временами в сознании что-то как будто проваливалось, исчезало из памяти, тогда на короткое время он даже забывал, где находится и кто с ним. Наверно, в самом деле надо было воротиться или вовсе не трогаться из леса в таком состоянии, но он просто не допускал мысли, что может всерьез заболеть. Не хватало еще болеть на войне. Никто из них не болел так, чтобы освобождали от заданий, да еще таких пустяковых, как это. Кашляли, простуживались многие, но простуда не считалась в лесу болезнью. И когда там, у костра на болоте, командир вызвал его по фамилии, Сотников не подумал о болезни. А узнав, что предстоит сходить в село за продуктами, даже обрадовался, потому что все эти дни был голоден, к тому же привлекала возможность какой-нибудь час погреться в домашнем тепле.

<...>

Они медленно побрели к дороге. Рыбак тревожно оглядывался в сумерках -- не покажутся ли где люди. Его напряженный взгляд привычно обшаривал поле, с наибольшим усилием стремясь проникнуть туда, где исчезал в ночи дальний конец дороги. И вдруг совершенно неожиданно для себя он заметил, что небо над полем как будто прояснилось, сделалось светло-синим, звезды притушили свой блеск, только самые крупные еще ярко горели на небосклоне. Этот явный признак рассвета взволновал его больше, чем если бы он увидел людей. Что-то в нем передернулось, подалось вперед, только бы прочь от этого голого, предательски светлеющего поля. Но ноги были налиты неодолимой усталостью, к тому же сзади едва ковылял Сотников. Хочешь или нет, приходилось медленно тащиться подвернувшейся дорогой -- другого выхода не было.

Поняв это, он приглушил в себе нетерпение, тверже сжал зубы. Он ни слова не сказал Сотникову -- тот и так едва брел, видно расходуя последние свои силы, и у Рыбака что-то сдвинулось внутри -- он уже знал: удачи не будет. Ночь кончалась и тем снимала с них свою опеку, день обещал мало хорошего. И Рыбак с поникшей душой смотрел, как медленно и неуклонно занималось зимнее утро: светлело небо, из-под ночных сумерек яснее проступал снежный простор, дорога впереди постепенно длиннела и становилась видной далеко.

<...>

Сотников не хуже Рыбака видел, что ночь на исходе, и отлично понимал, чем для них может обернуться это преждевременное утро.

Но он шел. Он собрал в себе все, на что еще было способно его обессилевшее тело, и, помогая себе винтовкой, с огромным усилием передвигал ноги. Бедро его мучительно болело, стопы он не чувствовал вовсе, мокрый от крови бурок смерзся и закостенел; другой, не до конца надетый, неуклюже загнулся на половине голенища, то и дело загребая снег.

Покамест они брели до леска, рассвело еще больше. Стало видно поле окрест, покатые под снегом холмы; слева, поодаль от дороги, в лощине тянулись заросли мелколесья, кустарник, но, кажется, это был тот самый кустарник, из которого они вышли. Большого же леса, который сейчас так нужен был им, не оказалось даже на горизонте -- будто он провалился за ночь сквозь землю.

Рыбак, как обычно, настойчиво стремился вперед, что, впрочем, было понятно: они шли как по лезвию бритвы, каждую секунду их могли заметить, догнать, перехватить. К счастью, дорога все еще лежала пустая, а хвойный клочок впереди хотя и медленно, но все-таки приближался. Опираясь на винтовочный приклад и сильно хромая, Сотников сквозь боль то и дело бросал туда нетерпеливые взгляды -- он жаждал скорее дойти, и не столько затем, чтобы скрыться с дороги, а больше чтобы обрести покой.

<...>

Он страдал от своей физической беспомощности и лежал, прислонясь спиной к шершавому комлю сосны, закрыв глаза, чтобы не встретиться взглядом с Рыбаком, не начать с ним разговор. Он знал, о чем будет этот разговор, и избегал его. Он чувствовал себя почти виноватым оттого, что, страдая сам, подвергал риску товарища, который без него, конечно, был бы уже далеко. Рыбак был здоров, обладал больше, чем Сотников, жаждой жить, и это налагало на него определенную ответственность за обоих.

Так думал Сотников, нисколько не удивляясь безжалостной настойчивости Рыбака в попытках выручить его минувшей ночью. Он относил это к обычной солдатской взаимовыручке и не имел бы ничего против Рыбаковой помощи, будь она обращена к кому-нибудь третьему. Но сам он, хотя и был ранен, ни за что не хотел признать себя слабым, нуждавшимся в посторонней помощи -- это было для него непривычно и противно всему его существу. Как мог, он старался справиться с собой сам, а там, где это не получалось, умерить свою зависимость от кого бы то ни было. И от Рыбака тоже.

<...>

Да, физические способности человека ограничены в своих возможностях, но кто определит возможности его духа? Кто измерит степень отваги в бою, бесстрашие и твердость перед лицом врага, когда человек, начисто лишенный всяких возможностей, оказывается способным на сокрушающий взрыв бесстрашия?"

Сотников на всю жизнь запомнил, как летом в полевом шталаге немцы допрашивали пожилого седого полковника, искалеченного в бою, с перебитыми кистями рук, едва живого. Этому полковнику, казалось, просто неведомо было чувство страха, и он не говорил, а метал, в гестаповского офицера гневные слова против Гитлера, фашизма и всей их Германии. Немец мог бы прикончить его кулаком, мог застрелить, как за час до того застрелил двух политруков-пехотинцев, но этого человека он даже не унизил ругательством. Похоже, что он впервые услышал такое и просто опешил, потом схватился за телефон, что-то доложил начальству, видно ожидая решения свыше. Разумеется, полковника затем расстреляли, но те несколько минут перед расстрелом были его триумфом, его последним подвигом, наверно, не менее трудным, чем на поле боя; ведь не было даже надежды, что его услышит кто-то из своих (они случайно оказались рядом, за стенкой барака).

<...>

[Тем не менее, им не суждено было выйти к своим. Их взяли в плен полицаи].

И все из-за Сотникова. Досада на товарища, которая все время пробивалась в Рыбаке и которую он усилием воли до сих пор заглушал в себе, все больше завладевала его чувствами. Рыбак уже отчетливо сознавал, что если бы не Сотников, не его простуда, а затем и ранение, они наверняка добрались бы до леса. Во всяком случае, полицаи бы их не взяли. У них были винтовки -- можно было постоять за себя. Но если уж ты дал загнать себя на чердак, а в избе куча детишек, тогда и с винтовкой не шибко развернешься.

Рыбак коротко про себя выругался с досады, живо представив, как нетерпеливо их ждут в лесу, наверно, давно уже подобрали последние крохи из карманов и теперь думают, что они гонят корову и потому так задерживаются. Конечно, можно бы и корову. Можно бы даже две. Разве он приходил когда-либо с пустыми руками -- всегда находил, доставал, выменивал. Достал бы и сейчас. Если бы не Сотников.

<...>

Он хотел жить! Он еще и теперь не терял надежды, каждую секунду ждал случая, чтобы обойти судьбу и спастись. Сотников уже не имел для него большого значения. Оказавшись в плену, бывший комбат освобождал его от всех прежних по отношению к себе обязательств. Теперь лишь бы повезло, и совесть Рыбака перед ним была бы чистой -- не мог же он в таких обстоятельствах спасти еще и раненого. И он все шарил глазами вокруг с той самой минуты, как поднял руки: на чердаке, потом в сенях, все ловил момент, чтобы убежать. Но там убежать не было никакой возможности, а потом им связали руки, -- сколько он незаметно ни выкручивал их из петли, ничего не получалось. И он думал: проклятая супонь, неужели из-за нее придется погибнуть?

<...>

В том, что они пропали, Сотников не сомневался ни на минуту. И он напряженно молчал, придавленный тяжестью вины, лежавшей на нем двойным грузом -- и за Рыбака, и за Дёмчиху. Особенно его беспокоила Дёмчиха. Он думал также и о своей ночной перестрелке с полицией, в которой досталось какому-то Ходоронку. Разумеется, подстрелил его Сотников.

<...>

[Сотников и Рыбак еще не знали, что им предстоит испытание куда более страшное - испытание нравственное. И искусителем здесь выступил следователь.]

Странно, что с виду он был так мало похож на палача-следователя, наверно имевшего на своем счету не одну загубленную жизнь, а скорее напоминал скромного, даже затрапезного, сельского служащего. И в то же время было заметно, как дремлет в нем что-то коварно-вероломное, ежеминутно угрожающее арестанту. Сотников ждал, когда оно наконец прорвется, хотя и не знал, как крепки нервы этого человека и за каким вопросом следователь скинет наконец с себя маску.

<...>

[Сотников ничего не сказал следователю, а Рыбак оказался разговорчивым. ]

Рыбак остановился у порога, подумав, не тот ли эго полицай-следователь, о котором говорил староста.

-- Фамилия? -- гаркнул человек.

Он был явно рассержен чем-то, его немолодое личико недобро хмурилось, взгляд исподлобья жестко ощупывал арестанта.

--Рыбак, -- подумав, сказал арестант.

--Год рождения?

--Девятьсот шестнадцатый.

--Где родился?

--Под Гомелем.

Следователь отошел от окна, сел в кресло. Держал он себя настороженно, энергично, но вроде не так угрожающе, как это показалось Рыбаку вначале.

-- Садись.

Рыбак сделал три шага и осторожно опустился на скрипучий венский стульчик напротив стола.

-- Жить хочешь?

Странный этот вопрос своей неожиданностью несколько снял напряжение, Рыбаку даже послышалось в нем что-то от шутки, и он неловко пошевелился на шатком стуле.

-- Ну кому ж жить не хочется. Конечно...

Однако следователь, кажется, был далек от того, чтобы шутить, и в прежнем темпе продолжал сыпать вопросами:

-- Так. Куда шли?

Энергичная постановка вопросов, наверное, требовала такого же темпа в ответах, но Рыбак опасался прозевать какой-либо подвох в словах следователя и несколько медлил.

--Шли за продуктами. Надо было пополнить припасы, -- сказал он и подумал: "Черт с ним! Кто не знает,
что партизаны тоже едят. Какая тут может быть тайна?"

--Так, хорошо. Проверим. Куда шли?

Было видно, как следователь напрягся за столом, пристально вглядываясь в малейшее изменение в лице пленника.

<...>

[Мало-помалу, следователь подвел Рыбака к главному вопросу:]

--Так вот! Ты нам расскажешь все. Только мы проверим, не думай! Не наврешь -- сохраним жизнь, вступишь в полицию, будешь служить великой Германии...

--Я? -- не поверил Рыбак.

Ему показалось, что под ногами качнулся пол и стены этого заплеванного помещения раздались вширь. Сквозь минутное замешательство в себе он вдруг ясно ощутил свободу, простор, даже легкое дуновение свежего ветра в поле.

-- Да, ты. Что, не согласен? Можешь сразу не отвечать. Иди подумай. Но помни: или пан, или пропал. Гаманюк!

Прежде чем он, ошеломленный, успел понять, что будет дальше, дверь раскрылась, и на пороге вырос тот самый Стась.

-- В подвал!

Стась дурашливо уставился на следователя.

-- Так это... Будила ждет.

-- В подвал! -- взвизгнул следователь. -- Ты что, глухой?

Стась встрепенулся.

-- Яволь в подвал! Биттэ, прошу!

Рыбак вышел, как и входил, в крайней растерянности, на этот раз, однако, уже по другой причине. Хотя он еще и не осознал всей сложности пережитого и в еще большей степени предстоящего, но уже чувствовал остро и радостно -- будет жить! Появилась возможность жить -- это главное. Все остальное -- потом.

--Гы, значит, откладывается? -- дернул его за рукав полушубка Стась, когда они вышли во двор.

--Да, откладывается! -- твердо сказал Рыбак и впервые с вызовом посмотрел на красивое, издевательски-улыбчивое лицо полицая.

Тот хохотнул хрипловатым, вроде козлиного блеяния, голосом.

-- Никуда не денешься! Отдашь! Добровольно, но обязательно -- требуха из тебя вон!

"Дурной или прикидывается?" -- подумал Рыбак. Но Стась теперь мало беспокоил его: у него появился защитник.

<...>

Когда в камеру вернули Рыбака, Сотников, как труп, тихо лежал на соломе, с головы до пят накрытый шинелью. Рыбак сразу же опустился рядом, откинул полу шинели, поправил ему руку. Сломанные пальцы Сотникова слиплись в кровавых сгустках, и он ужаснулся при мысли, что то же самое могли сделать и с ним. На первый раз расправа каким-то образом миновала его. Но что будет завтра?

<...>

-- Да-а, этого изувечили. Выживет ли? -- сказал Петр (Петр - староста одной из деревень, в которую заходили Сотников и Рыбак. Он был арестован ранее партизан и обвинен в пособничестве им.).

Рыбак подумал: "Вряд ли он выживет". И вдруг ему открылось чрезвычайно четко и счастливо: если Сотников умрет, то его, Рыбака, шансы значительно улучшатся. Он сможет сказать что вздумается, других здесь свидетелей нет.

Конечно, он понимал всю бесчеловечность этого открытия, но, сколько ни думал, неизменно возвращался к мысли, что так будет лучше ему, Рыбаку, да и самому Сотникову, которому после всего, что случилось, все равно уже не жить. А Рыбак, может, еще и вывернется и тогда уж наверняка рассчитается с этими сволочами за его жизнь и за свои страхи тоже. Он вовсе не собирался выдавать им партизанских секретов, ни тем более поступать в полицию, хотя и понимал, что уклониться от нее, видно, будет не просто. Но ему важно было выиграть время -- все зависело от того, сколько дней он сумеет продержаться в этом подвале.

<...>

[Узнав от Рыбака, что тот хочет выторговать свою жизнь, Сотников сказал:]

--Смотри, проторгуешься, -- язвительно просипел Сотников.

--Так что же, пропадать? -- вдруг озлясь, едва не вскрикнул Рыбак и замолчал, выругавшись про себя.
Впрочем, черт с ним! Не хочет -- его дело; Рыбак же будет бороться за себя до конца.

Сотников задышал труднее -- от волнения или от хвори; попытался откашляться -- в груди зашипело, как на жаровне, и Рыбак испугался: помирает, что ли? Но он не умирал и вскоре, совладав с дыханием, сказал:

--Напрасно лезешь... в дерьмо! Позоришь красноармейскую честь. Живыми они нас не выпустят.

--Как сказать. Если постараться...

--Для кого стараться? -- срываясь, зло бросил Сотников и задохнулся. Минуту он мучительно кашлял, потом шумно дышал, затем сказал вдруг упавшим голо
сом: -- Не в карты же играть они тебя в полицию зовут.

"Наверное, не в карты", -- про себя согласился Рыбак. Но он шел на эту игру, чтобы выиграть себе жизнь -- разве этого недостаточно для самой, пусть даже отчаянной игры? А там оно будет видно, только бы не убили, не замучили на допросах. Только бы вырваться из этой клетки, и ничего плохого он себе не позволит. Разве он враг своим?

-- Не бойсь, -- сказал он. -- Я тоже не лыком шитый.

Сотников засмеялся неестественно коротеньким смехом.

--Чудак! С кем ты вздумал тягаться?

--А вот увидишь.

-- Это же машина! Или ты будешь служить ей, или она сотрет тебя в порошок! -- задыхаясь, просипел он.

--Я им послужу!

--Только начни!

"Нет, видно, с ним не сговоришься, с этим чудаком человеком", -- подумал Рыбак. Как в жизни, так и перед смертью у него на нервом месте твердолобое упрямство, какие-то принципы, а вообще все дело в характере, так понимал Рыбак. Но ведь кому не известно, что в игре, которая называется жизнью, чаще с выигрышем оказывается тот, кто больше хитрит. Да и как иначе? Действительно, фашизм -- машина, подмявшая под свои колеса полмира, разве можно, стоя перед ней, размахивать голыми руками? Может, куда разумнее будет подобраться со стороны и сунуть ей меж колес какую-нибудь рогатину. Пусть напорется да забуксует, дав тем возможность потихоньку смыться к своим.

Сотников замолчал или, может, впал в забытье, и Рыбак, перестал набиваться к нему с разговором. Пусть поступает как хочет -- он же, Рыбак, будет руководствоваться собственным разумом.

<...>

Но неужели тот следователь врал, когда что-то обещал ему, даже как будто уговаривал? Наверное, напрасно Рыбак тогда не согласился сразу -- завтра как бы не было поздно. Впрочем, оно и понятно. Следователь тут, наверно, не самый большой начальник, есть начальство повыше, оно приказало, и все. А теперь поправить что-либо, переиначить, наверно, уже поздно.

Нет, на гибель он не мог согласиться, ни за что он не примет в покорности смерть -- он разнесет в щепки всю их полицию, голыми руками задушит Портнова и того Стася. Пусть только подступят к нему...

<...>

В подвале было темно и тихо, но никто, наверно, не спал, это ощущалось по частым напряженным вздохам, скупым движениям, притихше-настороженному дыханию людей. И тогда Сотников вдруг понял, что истекает их последняя ночь на свете. Утро уже будет принадлежать не им.

Что ж, надо было собрать в себе последние силы, чтобы с достоинством встретить смерть. Разумеется, иного он и не ждал от этих выродков: оставить его живым они не могли -- могли разве что замучить в том дьявольском закутке Будилы. А так, возможно, и неплохо: пуля мгновенно и без мук оборвет жизнь -- не самый худший N возможных, во всяком случае, обычный солдатский конец на войне.

А он, дурак, все боялся погибнуть в бою. Теперь такая гибель с оружием в руках казалась ему недостижимой роскошью, и он почти завидовал тысячам тех счастливцев, которые нашли свой честный конец на фронте великой войны.

Правда, в эти несколько партизанских месяцев он все-таки что-то сделал, исполняя свой долг гражданина а бойца. Пусть не так, как хотел, -- как позволили обстоятельства: несколько врагов все же нашли смерть и от его руки.

И вот наступил конец.

Все сделалось четким и категоричным. И это дало возможность строго определить выбор. Если что-либо еще и заботило его в жизни, так это последние обязанности по отношению к людям, волею судьбы или случая оказавшимся теперь рядом. Он понял, что не вправе погибнуть прежде, чем определить свои с ними отношения, ибо эти отношения, видно, станут последним проявлением его "я" перед тем, как оно навсегда исчезнет.

На первый взгляд это казалось странным, но, примирившись с собственной смертью, Сотников на несколько коротких часов приобрел какую-то особую, почти абсолютную независимость от силы своих врагов. Теперь он мог полной мерой позволить себе такое, что в другое время затруднялось обстоятельствами, заботой о сохранении собственной жизни, -- теперь он чувствовал в себе новую возможность, не подвластную уже ни врагам, ни обстоятельствам и никому в мире. Он ничего не боялся, и это давало ему определенное преимущество перед другими, равно как и перед собой прежним тоже. Сотников легко и просто, как что-то элементарное и совершенно логическое в его положении, принял последнее теперь решение: взять все на себя. Завтра он скажет следователю, что ходил в разведку, имел задание, в перестрелке ранил полицая, что он -- командир Красной Армии и противник фашизма, пусть расстреляют его. Остальные здесь ни при чем.

По существу, он жертвовал собой ради спасения других, но не менее, чем другим, это пожертвование было необходимо и ему самому. Сотников не мог согласиться с мыслью, что его смерть явится нелепой случайностью по воле этих пьяных прислужников. Как и каждая смерть в борьбе, она должна что-то утверждать, что-то отрицать и по возможности завершить то, что не успела осуществить жизнь. Иначе зачем тогда жизнь? Слишком нелегко дается она человеку, чтобы беззаботно относиться к ее концу.

<...>

Когда загремела первая дверь, Рыбак скоренько сел, почувствовав, как вдруг и недобро заколотилось в груди сердце. Рядом завозился, принялся кашлять Сотников. "Откроют -- рвануть, сбить с ног -- и в дверь", -- с запоздалой решимостью подумал Рыбак, но тут же понял: нет, так не выйдет -- за дверью ступеньки, не успеть.

А дверь в самом деле уже отворялась, в камеру шибануло стужей, ветреной свежестью, и неяркий свет со двора сразу высветил пять серых встревоженных лиц. В дверном проеме появился расторопный Стась, за ним маячил еще кто-то с винтовкой в руках.

-- Генуг спать! -- во все горло заревел полицейский. -- Отоспались. Выходи: ликвидация!

"Значит, не ошиблись, действительно конец, -- пронеслось в сознании Рыбака. -- Если бы кого одного, а то всех, значит..." На минуту он как-то обмяк, вдруг лишившись всех своих сил, вяло подобрал ноги, поправил шапку на голове и только затем оперся о солому, собираясь встать.

-- А ну выскакивай! Добровольно, но обязательно! -- крикливо понукал Стась.

Петр в углу первым встал на ноги, заохав, начала подниматься Дёмчиха. Пытаясь встать, залапал руками по стене Сотников. Рыбак невидящим взглядом скользнул по его бледному, еще больше осунувшемуся за ночь лицу, на котором темнели глубоко провалившиеся глаза, и, не додумав чего-то, чего-то не прочувствовав, направился к выходу.

--Давай, давай! Двадцать минут осталось! -- подгонял полицай, входя в их вонючее, устланное соломой лежбище. -- Ну ты, одноногий, живо!

--Прочь руки! Я сам! -- прохрипел Сотников.

--А ты, жидовка, что ждешь? А ну выметайсь! Не хотела признаваться -- будешь на веревке болтаться, -- сострил Стась и тут же вызверился: -- Гэть, юда паршивая!

По заснеженным бетонным ступеням они выбрались во двор. Рыбак вяло переступал ногами, не застегивая полушубка и не замечая бодрящей морозной свежести. После ночи, проведенной в смрадном подвале, в голове закружилось, будто от хмельного. Во дворе напротив стояло человек шесть полицаев с оружием на изготовку -- они ждали. Утро выдалось пасмурное, был небольшой морозец, над крышами из труб стремительно рвались в пространство сизые клочья дымов.

Рыбак нерешительно стал перед крыльцом, рядом остановилась Дёмчиха и с ней вместе Бася, которая будто к матери, потянулась теперь к этой женщине. Зябко прижимая одну к другой босые закоревшие ступни, она со страхом оглядывала полицаев. Петр с мрачной отрешенностью во всем своем седовласом старческом облике стал чуть поодаль. Тем временем Стась, грязно ругаясь, втащил по ступенькам Сотникова, которого тут же устало бросил на снег. Не дав себе передышки, Сотников с усилием поднялся на ноги и выпрямился в своей измятой, окровавленной шинели.

-- Где следователь? Позовите следователя! -- пытался он крикнуть глуховатым, срывающимся голосом и закашлялся.

Рыбак спохватился, что и ему тоже необходим следователь, но в отличие от Сотникова он произнес спокойно:

-- Да, отведите нас к следователю. Он вчера говорил...

-- Отведем, а как же! -- с издевкой намекнул на что-то коренастый мордатый полицай. С веревкой наготове он решительно шагнул навстречу: -- А ну, руки! Руки!

Делать было нечего, Рыбак протянул руки, тот ловко по одной заломил их назад и с помощью другого начал вязать за спиной. Все это было бесцеремонно, грубо и больно. Рыбак поморщился -- не так от боли в запястье, как от охватившего его отчаяния: ведь это был в самом деле конец.

-- Доложите следователю. Нам надо к следователю, --проговорил он не очень, однако, решительно, явственно ощущая, как земля, заколебавшись, быстро уходит из-под его ног.

Но полицай сзади только зло выругался.

--Поздно. Отследовались уже.

--Как это отследовались! -- закричал Рыбак и глянул через плечо: небритая, в белой щетине морда, узкие, бегающие, совсем свиноватые глазки, в которых было абсолютное безразличие к нему, -- такого, наверно, не испугаешь. Тогда он ухватился за единственную оставшуюся возможность и стал просить: -- Ну позовите Портнова. Что вам стоит? Люди вы или нет?

Но до Портнова, наверное, было дальше, чем до его, Рыбака, смерти. Никто ему даже не ответил.

Между тем руки его были умело и туго связаны тонкой веревкой, которая больно врезалась в кожу, и его оттолкнули в сторону. Взялись за Дёмчиху.

-- Ты, давай сюда следователя! -- кашляя, настырно требовал Сотников от Стася, который с винтовкой за спиной хлопотал возле Дёмчихи.

Но тот даже не взглянул в его сторону, он, как и все они тут, будто оглох к их просьбам, будто это уже были не люди. И это еще больше убедило Рыбака в том, что дело их кончено. Будет смерть. Но как же так? И почему же он не решился, когда у него были свободными руки?

Что-то в нем отчаянно затрепыхалось внутри от сознания совершенной оплошности, и он растерянным взглядом заметался вокруг. Но спасения нигде не было. Напротив, судя по всему, быстро приближался конец. На крыльцо из помещения один за другим начало выходить начальство -- какие-то чины в еще новенькой, видно только что напяленной, полицейской форме: черных коротковатых шинелях с серыми воротниками и такими же обшлагами на рукавах, при пистолетах; двое, наверно немцы, были в длинных жандармских шинелях и фуражках с высоко поднятым верхом. Несколько человек, одетых в штатское, с шарфами на шеях, держались заметно отчужденно -- будто гости, приглашенные на чужой праздник. Полицаи на дворе уважительно притихли, подобрались. Кто-то торопливо посчитал сзади:

--Раз, два, три, четыре, пять...

--Ну, все готово? -- спросил с крыльца плечистый полицай с маленькой кобурой на животе.

Именно эта кобура, а также фигура сильного, видного среди других человека подсказали Рыбаку, что это начальник. Только он подумал об этом, как сзади сипло выкрикнул Сотников:

-- Начальник, я хочу сделать одно сообщение. Остановись на ступеньках, начальник вперил в арестанта тяжелый взгляд.

--Что такое?

--Я партизан. Это я ранил вашего полицая, -- не очень громко сказал Сотников и кивнул в сторону Рыбака. -- Тот здесь оказался случайно -- если понадобится, могу объяснить. Остальные ни при чем.

Начальство на крыльце примолкло. Двое, шедшие впереди, недоумевающе переглянулись между собой, и Рыбак ощутил, как в душе его вспыхнула маленькая спасительная искорка, зажегшая слабенькую еще надежду: а вдруг поверят? Это его обнадежившее чувство тут же породило тихую благодарность Сотникову.

Однако минутное внимание на лице начальника сменилось нетерпеливой строгостью.

-- Это все? -- холодно спросил он и шагнул со ступеньки на снег.

Сотников заикнулся от неожиданности.

-- Могу объяснить подробнее.

Кто-то недовольно буркнул, кто-то заговорил по-немецки, и начальник махнул:

-- Ведите!

"Вот как, не хочет даже и слушать", -- опять впадая в отчаяние, подумал Рыбак. Наверное, все уже решено загодя. Но как же тогда он? Неужели так ничем и не поможет ему это героическое заступничество Сотникова?

Осторожно ступая по прогибающимся деревянным ступенькам, полицаи сходили с крыльца. И вдруг в одном из них, что на этот раз также был в полицейской форме,

Рыбам узнал Портнова. Ну, разумеется, это был тот самый вчерашний следователь, который так обнадежил его своим предложением и теперь как бы отступился. Увидев его, Рыбак встрепенулся, весь подался вперед. Была не была -- теперь ему уж ничто не казалось ни страшным, ни даже неловким.

-- Господин следователь! Господин следователь, одну минутку. Вы это вчера говорили, так я согласен. Я тут, ей-богу, ни при чем. Вот он подтвердил...

Начальство, которое уже направлялось со двора к улице, опять недовольно, по одному стало останавливаться. Остановился и Портнов. Новая полицейская шинель на нем казалась явно не по размеру и необмято топорщилась на его маленькой, тощей фигуре, черная пилотка по-петушиному торчала в сторону. Но в облике следователя заметно прибыло начальственной важности, какой-то показной строгости. Высокий, туго перетянутый ремнем немец в шинели вопросительно взглянул на него, и следователь что-то бойко объяснил по-немецки.

-- Подойдите сюда!

При пристальном внимании с обеих сторон Рыбак подошел к крыльцу. Каждый его шаг мучительным ударом отзывался в его душе. Ниточка его еще не окрепшей надежды с каждой секундой готова была навсегда оборваться.

--Вы согласны вступить в полицию? -- спросил следователь.

--Согласен, -- со всей искренностью, на которую был способен, ответил Рыбак.

Он не сводил своего почти преданного взгляда с несвежего, немолодого, хотя и тщательно выбритого, лица Портнова. Следователь и немец обменялись еще несколькими фразами по-немецки.

--Так. Развязать!

--Сволочь! -- как удар, стукнул его по затылку не громкий злой окрик Сотникова, который тут же и выдал себя знакомым болезненным кашлем.

Но пусть! Что-то грозное, неотвратимо подступавшее к нему, вдруг стало быстро отдаляться, Рыбак глубже вздохнул и почувствовал, как сзади дернули его за руки. Но он не оглянулся даже. Он мощно почувствовал только одно: будет жить! Развязанные руки его вольно опали вдоль тела, и он еще неосознанно сделал шаг в сторону, всем существом стараясь скорее отделиться от прочих, --теперь ему хотелось быть как можно от них дальше. Он отошел еще на три шага, и никто не остановил его. Кто-то из начальства повернулся, направляясь к воротам, как сзади раздался крик Дёмчихи:

-- Ага, пускаете! Тогда пустите и меня! Пустите! У меня малые, а, божечка, как же они!..

Ее исполненный дикого отчаяния крик снова заставил всех остановиться, и ближе других к ней оказался Портнов. Высокий немец недовольно прокартавил что-то, и следователь взмахнул рукой.

-- Ведите! -- сказал он и повернулся в сторону Рыбака. -- Вы подсобите тому, -- вдруг указал он на Сотникова.

Рыбаку это мало понравилось, от Сотникова теперь он хотел бы держаться подальше. Но приказ есть приказ, и он с готовностью подскочил к недавнему своему товарищу, взял его под руку.

Сквозь настежь раскрытые ворота их повели на улицу. Полицаи с винтовками наготове шли по обе стороны. Начальство, растянувшись, приотстало, пропуская их впереди себя. Первым шел Петр -- высокий и старый, с белою, без шапки головой и заломленными назад руками. За ним, давясь плачем, тащилась Дёмчиха. Рядом в какой-то темной, с чужого плеча одежке с длинными рукавами быстренько семенила босыми ногами Бася.

Рыбак поддерживал под руку Сотиикова, который как-то на глазах сник, еще больше осунулся и, кашляя, медленно тащился за всеми, сильно припадая на раненую ногу. Почерневшая его стопа, будто неживая, костяно ковыряла пальцами снег, оставляя на нем неестественные зимой отпечатки. Он молчал, и Рыбак не отважился заговорить с ним. Идя вместе, они уже оказались по разные стороны черты, разделявшей людей на друзей и врагов. Рыбак хотя и чувствовал, будто виноват в чем-то, но старался себя убедить, что большой вины за ним нет. Виноват тот, кто делает что-то по своей злой воле или ради выгоды. А у него какая же выгода? Просто он имел больше возможностей и схитрил, чтобы выжить. Но он не изменник. Во всяком случае, становиться немецким прислужником не собирался. Он все ждал, чтобы улучить удобный момент -- может, сейчас, а может, чуть позже, и только они его увидят...

Сотников ясно понял, что ровным счетом ничего не добился. Его намерение, так естественно пришедшее к нему ночью и почти принесшее ему успокоение, лопнуло как мыльный пузырь. Полиция была марионеткой в руках у немцев и совершенно безразлично отнеслась к его показанию -- наплевать ей на то, кто из них виноват, если прибыл соответствующий приказ или появилась потребность в убийстве.

Едва держась на ногах, он ослабело тащился за всеми, стараясь не слишком опираться на чужую теперь и противную ему Рыбакову руку. То, что произошло во дворе полиции, совершенно сокрушило его -- такого он не предвидел. Безусловно, от страха или из ненависти люди способны на любое предательство, но Рыбак, кажется, не был предателем, как не был и трусом. Сколько ему предоставлялось возможностей перебежать в полицию, да и струсить было предостаточно случаев, однако всегда он держался достойно. По крайней мере, не хуже других. Видно, здесь все дело в корыстном расчете ради спасения своей шкуры, от которого всегда один шаг до предательства.

Сотникову было мучительно обидно за свое наивное фантазерство -- сам потеряв надежду избавиться от смерти, надумал спасать других. Но те, кто только и жаждет любой ценой выжить, заслуживают ли они хотя бы одной отданной за них жизни? Сколько уже их, человеческих жизней, со времени Иисуса Христа было принесено на жертвенный алтарь человечества, и многому ли они научили это человечество? Как и тысячи лет назад, человека снедает в первую очередь забота о самом себе, и самый благородный порыв к добру и справедливости порой кажется со стороны по меньшей мере чудачеством, если не совершенно дремучей глупостью.

Сотников понемногу приходил в себя, его начала донимать стужа. От слабости на лбу выступил пот, который не сразу высыхал на морозном ветру, и голова оттого стыла до ломоты в мозгу. И вообще, студеный ветер, кажется, начисто выдувал из него остатки накопленного за ночь тепла, тело опять начал сотрясать озноб. Но Сотников старался дотерпеть до конца.

На пустой местечковой улице они перешли мосток, дальше с одной стороны начинался узенький огороженный скверик с несколькими рядами тонких, стывших на морозе деревцев. Впереди на пригорке высился белый двухэтажный дом; широкое полотнище фашистского флага развевалось на его углу. Наверное, там размещалась управа или комендатура, возле которой копошилось какое-то сборище. Сотников удивился: какая нужда собрала этих людей в одно место? Потом он подумал, что, возможно, сегодня базар. А может, что-либо случилось? Или скорее всего согнали население, чтобы устрашить расстрелом. Если так, пусть расстреливают, им еще легче будет принять смерть на виду. Что же касается страха, то его на войне и так хватает с избытком, и тем не менее борьба разгорается. На смену казненным придут другие. Смелые всегда найдутся.

Они медленно приближались к этому дому. Стопа Сотникова, будто негнущийся протез, выковыривала странные ямки в рыхлом, растертом полозьями и лошадиными копытами снегу, нога вся горела непрестанной глубинной болью и с усилием подчинялась ему. Видно, он все же преувеличивал свои силы, когда в начале пути вознамерился идти сам, -- теперь он почти виснул на твердой руке Рыбака. От мостика начался пологий подъем, и ему стало еще труднее, не хватало дыхания, в глазах темнело, дорога то и дело ускользала из-под ног. Он испугался, что не дойдет, свалится, и тогда раньше времени пристрелят, как паршивого пса, в канаве. Нет, этого он не мог позволить себе -- даже в его положении это казалось слишком. Свою смерть, какой бы она ни была, он должен встретить с солдатским достоинством -- это стало главною целью его последних минут.

Они взошли на пригорок и остановились. С трудом вздохнув, Сотников вперил взгляд в спину передних, ожидая, что они опять двинут дальше. Но конвойные полицаи также остановились, впереди послышался разговор по-немецки --и несколько человек из начальства ждали под стеной этого добротного дома. Напротив, через улицу, у штакетника, отгораживающего сквер, и возле двух облезлых будок-ларьков застыли пять-шесть десятков людей, также явно чего-то ожидавших. Стало похоже, что их небольшая процессия прибыла к месту назначения -- дальше дороги уже не было.

И тогда Сотников увидел веревки.

Пять гибких пеньковых петель тихо покачивались над улицей, будто демонстрируя перед всеми отменную надежность своих толстых, со знанием дела затянутых узлов. Висели они на перекладине старой, еще довоенной уличной арки. "Пригодилась", -- мелькнуло в голове у Сотникова, сразу узнавшего это традиционное для райцентра сооружение -- точно такая же арка была когда-то и в его городке. Перед праздниками ее убирали дерезой и хвоей, прилаживали наверху лозунг, написанный чернилами на куске обоев. Рядом перед исполкомом собирали праздничные митинги, и под невысоким пролетом арки проходили колонны учеников из двух школ, рабочих льнозавода, мастерских и тарного комбината. На крестовине вверху обычно горела звезда из фанеры или развевался на ветру флажок, придававшие особо торжественную завершенность всему сооружению. Теперь же там ничего не было, только на столбах из-под почерневших реек-лучин выглядывали бумажные обрывки да трепыхался на ветру какой-то вылинявший лоскут размером с уголок пионерского галстука. Оккупанты принесли на арку свое украшение в виде этих новеньких, наверно специально ради такого случая выписанных со склада, веревок.

А он думал, будет расстрел...

Двое -- полицай и еще кто-то в серой суконной поддевке -- несли через улицу старую, колченогую скамью, и Сотников понял, что это для них, чтобы достать до петли, прежде чем заболтаться, свернув на плечо голову -- беспомощно, отвратительно и безголосо. Ему вдруг стало противно от одного лишь представления о себе повешенном, да и от всей этой унизительной, бесчеловечной расправы. За время войны он и не подымал даже о возможности другой гибели, чем от осколка или пули, и теперь все в нем взвилось в инстинктивном протесте против этого адского удушения петлей.

Но он ничем не мог помочь ни себе, ни другим. Он только мысленно уговаривал себя: ничего, ничего!.. В конце концов, это их право, их звериный обычай, их власть. Теперь последняя его обязанность -- терпеть без тени страха или сожаления. Пусть вешают.

Скамейку там, наверное, уже установили. Проворный, вездесущий Стась, а также здоровенный, ниже хлястика подпоясанный по шинели Будила и другие полицаи повели их под арку. Наступая на закостеневшую, болезненную ступню, Сотников прикинул: оставалось шагов пятнадцать-двадцать, и он отнял у Рыбака руку -- хотел дойти сам. Они прошли между полицаев, возле группы немецкого и штатского начальства, которое терпеливо топталось под стеной здания. Начинался спектакль, местная полицейская самодеятельность на немецкий манер. Полицаи поторапливались, суетились, что-то у них не получалось как следует. Некоторые из начальства хмурились, а другие незло и беззаботно переговаривались, будто сошлись по будничной, не очень интересной надобности и скоро возвратятся к своим привычным делам. С их стороны доносился запах сигарет и одеколона, слышались обрывки случайных, ничего не значащих фраз. Сотников, однако, не смотрел туда -- притащившись к арке, чтобы не упасть, прислонился плечом к столбу и в изнеможении прикрыл глаза.

Нет, наверно, смерть ничего не решает и ничего не оправдывает. Только жизнь дает людям определенные возможности, которые ими осуществляются или пропадают напрасно, только жизнь может противостоять злу и насилию. Смерть же лишает всего. И если тому лейтенанту в сосняке своей гибелью еще удалось чего-то добиться, то вряд ли он на это рассчитывал. Просто такая смерть была необходима ему самому, потому что он не хотел погибать овцой. Но что делать, если при всей твоей самоотверженности ты лишен малейшей возможности? Что можно сделать за пять минут до конца, когда ты уже едва жив и не в состоянии даже громко выругаться, чтобы досадить этим бобикам?

Да, награды не будет, как не будет признательности, ибо нельзя надеяться на то, что не заслужено. И все же согласиться с Рыбаком он не мог, это противоречило всей его человеческой сущности, его вере и его морали. И хотя и без того не широкий круг его возможностей становился все уже и даже смерть ничем не могла расширить его, все же одна возможность у него еще оставалась. От нее уж он не отступится. Она, единственная, в самом деле зависела только от него и никого больше, только он полновластно распоряжался ею, ибо только в его власти было уйти из этого мира по совести, со свойственным человеку достоинством. Это была его последняя милость, святая роскошь, которую как награду даровала ему жизнь.

По одному их начали разводить вдоль виселицы. Под крайнюю от начальства петлю поставили притихшего в своей покорной сосредоточенности Петра. Сотников взглянул на него и виновато поморщился. Еще вчера он досадовал, что не застрелил этого старосту, а теперь вот вместе придется повиснуть на одной перекладине.

Петра первым заставили влезть на скамью, которая угрожающе покосилась под его коленями и едва не опрокинулась. Будила, наверно и здесь заправляющий обязанностями главного палача, выругался, сам вскочил наверх и втащил туда старика. Староста с осторожностью выпрямился на скамье, не поднимая головы, сдержанно и значительно, как в церкви, поклонился людям. Потом к скамье подтолкнули Басю. Та проворно взобралась на свое место и, зябко переступая замерзшими, потрескавшимися ногами, с детской непосредственностью принялась разглядывать толпу у штакетника -- будто высматривала там знакомых.

Скамьи на всех, однако, не хватило. Под следующей петлей стоял желтый фанерный ящик, а на остальных двух местах торчали в снегу полуметровые, свежеотпиленные от бревна чурбаны. Сотников подумал, что его определят на ящик, но к ящику подвели Дёмчиху, а его Рыбак с полицаем потащили на край, к чурбанам.

Он еще не дошел до своего места, как сзади опять раздался крик Дёмчихи. От неожиданности Сотников оглянулся -- женщина, упираясь ногами, всячески отбивалась от полицаев, не желая лезть под петлю.

-- Аи, паночки, простите! Простите дурной бабе, я ж не хотела, не думала!

Ее плач заглушили злые крики начальства, что-то скомандовал Будила, и полицай, ведший Сотникова, оставил его на Рыбака, а сам бросился к Дёмчихе. Несколько полицаев потащили ее на ящик.

Рыбак, оставшись с Сотниковым, не очень уверенно подвел его к последнему под аркой чурбану и остановился. Как раз над ними свешивалась новенькая, как и остальные, пеньковая удавка с узковато затянутой петлей, тихонько раскручивающейся вверху. "Одна на двоих", -- почему-то подумалось Сотникову, хотя было очевидно, что эта петля для него. Надо было влезать на чурбан. Он недолго помедлил в нерешительности, пока в сознании не блеснуло отчаянное, как ругательство: "Эх, была не была!" Бросив уныло застывшему Рыбаку: "Держи", он здоровым коленом стал на торец, свежезаслеженный грязным отпечатком чьей-то подошвы. Рыбак тем временем обеими руками обхватил подставку. Для равновесия Сотников слегка оперся локтем о его спину, напрягся и, сжав зубы, кое-как взобрался наверх.

Минуту он тихо стоял, узко составив ступни на круглом нешироком срезе. Затылок его уже ощутил шершавое, леденящее душу прикосновение петли. Внизу застыла широкая в полушубке спина Рыбака, заскорузлые его руки плотно облапили сосновую кору чурбана. "Выкрутился, сволочь!" -- недобро, вроде бы с завистью подумал про него Сотников и тут же усомнился: надо ли так? Теперь, в последние мгновения жизни, он неожиданно утратил прежнюю свою уверенность в праве требовать от других наравне с собой. Рыбак был неплохим партизаном, наверно, считался опытным старшиной в армии, но как человек и гражданин, безусловно, недобрал чего-то. Впрочем, он решил выжить любой ценой -- в этом все дело.

Рядом все плакала, рвалась из рук полицаев Дёмчиха, что-то принялся читать на бумажке немец в желтых перчатках -- приговор или, может, приказ для согнанных жителей перед этой казнью. Шли последние минуты жизни, и Сотников, застыв на чурбане, жадным прощальным взглядом вбирал в себя весь неказистый, но такой привычный с самого детства вид местечковой улицы с пригорюнившимися фигурами людей, чахлыми деревцами, поломанным штакетником, бугром намерзшего у железной колонки льда. Сквозь тонкие ветви сквера виднелись обшарпанные стены недалекой церквушки, ее проржавевшая железная крыша без крестов на двух облезлых зеленых куполах. Несколько узких окошек там были наспех заколочены неокоренным суковатым горбылем...

Но вот рядом затопал кто-то из полицаев, потянулся к его веревке; бесцеремонные руки в сизых обшлагах поймали над ним петлю и, обдирая его болезненные, намороженные уши, надвинули ее на голову до подбородка. "Ну вот и все", -- отметил Сотников и опустил взгляд вниз, на людей. Природа сама по себе, она всегда без усилия добром и миром ложилась на душу, но теперь ему захотелось видеть людей. Печальным взглядом он тихонько повел по их неровному настороженному ряду, в котором преобладали женщины и только изредка попадались немолодые мужчины, подростки, девчата -- обычный местечковый люд в тулупчиках, ватниках, армейских обносках, платках, самотканых свитках. Среди их безликого множества его внимание остановилось на тонковатой фигуре мальчика лет двенадцати в низко надвинутой на лоб старой армейской буденовке. Тесно запахнувшись в какую-то одежду, мальчонка глубоко в рукава вбирал свои озябшие руки и, видно было отсюда, дрожал от стужи или, может, от страха, с детской завороженностью на бледном, болезненном личике следя за происходящим под виселицей. Отсюда трудно было судить, как он относится к ним, но Сотникову вдруг захотелось, чтобы он плохо о них не думал. И действительно, вскоре перехватив его взгляд, Сотников уловил в нем столько безутешного горя и столько сочувствия к ним, что не удержался и одними глазами улыбнулся мальцу -- ничего, браток.

Больше он не стал всматриваться и опустил взгляд, чтобы избежать ненавистного ему вида начальства, немцев, следователя Портнова, Стася, Будилы. Их дьявольское присутствие он ощущал и так. Объявление приговора, кажется, уже закончилось, раздались команды по-немецки и по-русски, и вдруг он почувствовал, как будто ожив, напряженно дернулась на его шее веревка. Кто-то в том конце виселицы всхрапнул раз и другой, и тотчас, совершенно обезумев, завопила Дёмчиха:

-- А-а-а-ай! Не хочу! Не хочу!

Но ее крик тут же и оборвался, морозно хрястнула вверху поперечина арки, сдавленно зарыдала женщина в толпе. На душе стало нестерпимо тоскливо. Какая-то еще не до конца израсходованная сила внутри подмывала его рвануться, завопить, как эта Дёмчиха, -- дико и страшно. Но он заставил себя сдержаться, лишь сердце сто болезненно сжалось в предсмертной судороге: перед концом так захотелось отпустить все тормоза и заплакать. Вместо того он вдруг улыбнулся в последний раз своей, наверное, жалкой, вымученной улыбкой.

Со стороны начальства раздалась команда, видно, это уже относилось к нему, чурбан под ногами на миг ослабел, пошатнулся. Едва не свалившись с него, Сотников глянул вниз -- с искривленного, обросшего щетиной лица смотрели вверх растерянные глаза его партизанского друга, и Сотников едва расслышал:

--Прости, брат!

--Пошел к черту! -- коротко бросил Сотников. Вот и все кончено. Напоследок он отыскал взглядом застывший стебелек мальчишки в буденовке. Тот стоял как и прежде, на полшага впереди других, с широко раскрытыми на бледном лицо глазами. Полный боли и страха, его взгляд следовал за кем-то под виселицей и вел так, все ближе к нему. Сотников не знал, кто там шел, но по лицу мальчишки понял все до конца.

Подставка его опять пошатнулась в неожиданно ослабевших руках Рыбака, который неловко скорчился внизу, боясь и, наверное, не решаясь на последнее и самое страшное теперь для него дело. Но вот сзади матерно выругался Будила, и Сотников, вдруг потеряв опору, задохнувшись, тяжело провалился в черную, удушливую бездну.

Рыбак выпустил подставку и отшатнулся -- ноги Сотникова закачались рядом, сбитая ими шапка упала на снег. Рыбак отпрянул, но тут же нагнулся и выхватил ее из-под повешенного, который уже успокоенно раскачивался на веревке, описывая круг в одну, а затем и в другую сторону. Рыбак не решился глянуть ему в лицо: он видел перед собой только зависшие в воздухе ноги -- одну в растоптанном бурке и рядом вывернутую наружу пяткой, грязную, посиневшую ступню с подсохшей полоской крови на щиколотке.

Оторопь от происшедшего, однако, недолго держала его в своей власти -- усилием воли Рыбак превозмог растерянность и оглянулся. Рядом, между Сотниковым в Дёмчихой, болталась налегке пятая веревка -- не дождется ли она его шеи?

Однако ничто, кажется, не подтверждало его опасения. Будила вытаскивал из-под Дёмчихи желтый фанерный ящик, убирали из-под арки скамью. Ему издали что-то крикнул Стась, но, все еще находясь под впечатлением казни, Рыбак не понял или не расслышал его и стоял, не зная, куда податься. Группа немцев и штатского начальства возле дома стала редеть -- там расходились, разговаривая, закуривая сигареты, все в бодром, приподнятом настроении, как после удачно оконченного, в общем не скучного и даже интересного занятия. И тогда он несмело еще поверил: видать, пронесло!

Да, вроде бы пронесло, его не повесят, он будет жить. Ликвидация закончилась, снимали полицейское оцепление, людям скомандовали разойтись, и женщины, подростки, старухи, ошеломленные и молчаливые, потащились но обеим сторонам улицы. Некоторые ненадолго останавливались, оглядывались на четырех повешенных, женщины утирали глаза и торопились уйти подальше. Полицаи наводили последний порядок у виселицы. Стась со своей неизменной винтовкой на плече отбросил ногой чурбак из-под лишней пятой петли и опять что-то прокричал Рыбаку. Тот не так понял, как догадался, что от него требовалось, и, достав из-под Сотникова подставку, бросил ее под штакетник. Когда он повернулся, Стась стоял напротив со своей обычной белозубой улыбкой на лице-маске. Глаза его при этом оставались настороженно-холодными.

--Гы-гы! Однако молодец! Способный, падла! -- с издевкой похвалил полицай и с такой силой ударил его по плечу, что Рыбак едва устоял на ногах, подумав про себя: "Чтоб ты околел, сволочь!" Но, взглянув в его сытое, вытянутое деревянной усмешкой лицо, сам тоже усмехнулся -- криво, одними губами.

--А ты думал!

--Правильно! А что там? Подумаешь: бандита жалеть!

"Постой, что это? -- не понял Рыбак. -- О ком он? О Сотникове, что ли?" Не сразу, но все отчетливее он стал понимать, что тот имеет в виду, и опять неприятный холодок виновности коснулся его сознания. Но он еще не хотел верить в свою причастность к этой расправе -- при чем тут он? Разве это он? Он только выдернул этот обрубок. И то по приказу полиции.

Четверо повешенных грузно раскачивались на длинных веревках, свернув набок головы, с неестественно глубоко перехваченными в петлях шеями. Кто-то из полицаев навесил каждому на грудь по фанерке с надписями на русском и немецком языках. Рыбак не стал читать тех надписей, он вообще старался не глядеть туда -- пятая, пустая, петля пугала его. Он думал, что, может, ее отвяжут да уберут с этой виселицы, но никто из полицаев даже не подошел к ней.

Кажется, все было окончено, возле повешенных встал часовой -- молодой длинношеий полицайчик в серой суконной поддевке, с немецкой винтовкой на плече. Остальных начали строить. Чтобы не мешать, Рыбак взошел с мостовой на узенький под снегом тротуарчик и стал там, весь в ожидании того, что последует дальше.

В мыслях его была путаница, так же как и в чувствах, радость спасения чем-то омрачалась, но он еще не мог толком понять чем. Опять заявило о себе примолкшее было, но упрямое желание дать деру, прорваться в лес. Но для этого надо выбрать момент. Теперь его уже ничто тут не удерживало.

Полицаи привычно строились в колонну по три, их набралось тут человек пятнадцать -- разного сброда в новеньких форменных шинелях и пилотках, а также в полушубках, фуфайках, красноармейских обносках. Один даже был в кожанке с до пояса обрезанной полой. Людей на улице почти уже не осталось -- лишь в скверике поодаль стояло несколько подростков и с ними тоненький, болезненного вида мальчишка в буденовке. Полураскрыв рот, он все шмыгал носом и вглядывался в виселицу, похоже, что-то на ней его озадачивало. Минуту спустя он пальцем из длинного рукава указал через улицу, и Рыбак, от неловкости передернув плечом, шагнул в сторону, чтобы скрыться за полицаями. Вся группа уже застыла в строю, с радостной исполнительностью подчиняясь команде старшего, который, скомандовав, и сам обмер в сладостном командирском обладании властью, на немецкий манер выставив в стороны локти.

-- Смирно!

Полицаи в колонне встрепенулись и снова замерли. Старший повел по рядам свирепым строевым взглядом, пока не наткнулся им на одинокую фигуру на тротуаре.

-- А ты что? Стать в строй!

Рыбак на минуту смешался. Эта команда обнадеживала и озадачивала одновременно. Однако размышлять было некогда, он быстренько соскочил с тротуара и стал в хвост колонны, рядом с каким-то высоким, в черной ушанке полицаем, неприязненно покосившимся на него.

-- Шагом марш!

И это было обыкновенно и привычно. Рыбак бездумно шагнул в такт с другими, и, если бы не пустые руки, которые неизвестно куда было девать, можно было бы подумать, что он снова в отряде, среди своих. И если бы перед глазами не мелькали светлые обшлага и замусоленные бело-голубые повязки на рукавах.

Они пошли вниз по той самой улице, по которой пришли сюда, однако это уже был совершенно иной путь. Сейчас не было уныния и подавленности -- рядом струилась живость, самодовольство, что, впрочем, и не удивляло: он был среди победителей. На полгода, день или час, почувствовали они себя очень бодро, подогретые сознанием совершенного возмездия или, может, до конца исполненного долга; некоторые вполголоса переговаривались, слышались смешки, остроты, и никто ни разу не оглянулся назад, на арку. Зато на них теперь оглядывались все. Те, что брели с этой акции вдоль обшарпанных стен и заборов, с упреком, страхом, а то и нескрываемой ненавистью в покрасневших от слез женских глазах проводили местечковую шайку предателей. Полицаев, однако, все это нимало не трогало, наверное, сказывалась привычка, на бесправных, запуганных людей они просто не обращали внимания. Рыбак же со всевозрастающей тревогой думал, что надо смываться. Может, вон там, на повороте, прыгнуть за изгородь и прорваться из местечка. Хорошо, если близко окажется какой-либо овраг или хотя бы кустарник, а еще лучше лес. Или если бы во дворе попалась под руки лошадь.

Поскрипывал снег на дороге, полицаи справно шагали по-армейски в ногу, рядом по узкому тротуару шел старший -- крутоплечий, мордатый мужчина в туго подпоясанной полицейской шинели. На боку у него болтался низковато подвешенный милицейский наган в потертой кожаной кобуре с медной протиркой в прорезях. За мостом передние в колонне, придержав шаг, приняли в сторону -- кто-то там ехал навстречу, и старший угрожающе прикрикнул на него. Затем и остальные потеснились в рядах, разминаясь, -- какой-то дядька в пустых розвальнях нерасторопно сдавал под самые окна вросшей в землю избушки. И Рыбак вдруг со всею реальностью представил: броситься в сани, выхватить вожжи и врезать по лошади -- может бы, и вырвался. Но дядька! Придерживая молодого, нетерпеливого коника, тот бросил взгляд на их строевого начальника и всю их колонну, и в этом взгляде его отразилась такая к ним ненависть, что Рыбак понял: нет, с этим не выйдет! Но с кем тогда выйдет? И тут его, словно обухом по голове оглушила неожиданная в такую минуту мысль: удирать некуда. После этой ликвидации -- некуда. Из этого строя дороги к побегу уже не было.

От ошеломляющей ясности этого открытия он сбился с ноги, испуганно подскочил, пропуская шаг, но снова попал не в ногу.

-- Ты что?

--Ничего.

--Мабуть, без привычки? Научишься!

Рыбак промолчал, отчетливо понимая, что с побегом покончено, что этой ликвидацией его скрутили надежнее, чем ременной супонью. И хотя оставили в живых, но в некотором отношении также ликвидировали.

Да, возврата к прежнему теперь уже не было -- он погибал всерьез, насовсем и самым неожиданным образом. Теперь он всем и повсюду враг. И, видно, самому себе тоже.

Растерянный и озадаченный, он не мог толком понять, как это произошло и кто в том повинен. Немцы? Война? Полиция? Очень не хотелось оказаться виноватым самому. Да и в самом деле, в чем он был виноват сам? Разве он избрал себе такую судьбу? Или он не боролся до самого конца? Даже больше и упорнее, чем тот честолюбивый Сотников. Впрочем, в его несчастье больше других был виноват именно Сотников. Если бы тот не заболел, не подлез под пулю, не вынудил столько возиться с собой, Рыбак, наверное, давно был бы в лесу. А теперь вот тому уже все безразлично в петле на арке, а каково ему-то, живому!..

В полном смятении, с туманной пеленой в сознании Рыбак пришагал с колонной к знакомым воротам полиции. На просторном дворе их остановили, по команде всех враз повернули к крыльцу. Там уже стояли начальник, следователь Портнов и те двое в немецкой жандармской форме. Старший полицай доложил о прибытии, и начальник придирчивым взглядом окинул колонну.

--Вольно! Двадцать минут перекур, -- сказал он, нащупывая глазами Рыбака. -- Ты зайдешь ко мне.

--Есть! -- сжимаясь от чего-то неизбежного, что вплотную подступило к нему, промолвил Рыбак.

Сосед толкнул его локтем в бок.

-- Яволь, а не есть! Привыкать надо.

"Пошел ты к черту!" -- выругался про себя Рыбак. И вообще пусть все летит к дьяволу. В тартарары! Навеки!

Команду распустили. Рыбак метал вокруг смятенные взгляды и не знал, на что можно решиться. Полицаи во дворе загалдели, затолклись, беззлобно поругиваясь, принялись закуривать, в воздухе потянуло сладким дымком сигарет. Некоторые направились в помещение а один пошел в угол двора к узкой дощатой будке с двумя дверками на деревянных закрутках. Рыбак боком также подался туда.

Сведя с чуткой встревоженностью в глазах стоял Стась.

-- Сейчас. На минутку.

Кажется, он произнес это довольно спокойно, затаив в себе свой теперь единственно возможный выход, и Стась беспечно отвернулся. Да, к чертям! Всех и все! Рыбак рванул скрипучую дверь, заперся на проволочный крючок, взглянул вверх. Потолок был невысоко, но для его нужды высоты, видимо, хватит. Между неплотно настланных досок вверху чернели полосы толя, за поперечину легко можно было просунуть ремень. Со злобной решимостью он расстегнул полушубок и вдруг застыл, пораженный -- на брюках ремня не оказалось. И как он забыл, что вчера перед тем, как их посадить в подвал, этот ремень сняли у него полицаи. Руки его заметались по одежде в поисках чего-нибудь подходящего, но нигде ничего подходящего не было.

За перегородкой топнули гулко подошвы, тягуче проскрипела дверь -- уходила последняя возможность свести счеты с судьбой. Хоть бросайся вниз головой! Непреодолимое отчаяние охватило его, он застонал, едва подавляя в себе внезапное желание завыть как собака.

Но знакомый голос снаружи вернул ему самообладание.

--Ну, ты долго там? -- прокричал издали Стась.

--Счас, счас...

--Начальство зовет!

Конечно, начальство не терпит медлительности, к начальству надлежит являться бегом. Тем более если решено сделать тебя полицаем. Еще вчера он мечтал об этом как о спасении. Сегодня же осуществление этой мечты оборачивалось для него катастрофой.

Рыбак высморкался, рассеянно нащупав пуговицу, застегнул полушубок. Наверно, ничего уже не поделаешь -- такова судьба. Коварная судьба заплутавшего на войне человека. Не в состоянии что-либо придумать сейчас, он отбросил крючок и, стараясь совладать с рассеянностью, вышел из уборной.

На пороге, нетерпеливо выглядывая его, стоял начальник полиции".

Послесловие (А.К)

Рыбак спас свою жизнь.

Но какой ценой ему пришлось заплатить?

Не слишком ли дорого?

0x01 graphic

"Рыбак с мальчиком". 1889.

Художник Богданов Николай Григорьевич

© Copyright Каменев Анатолий Иванович (kamenevai@mail.ru) Размещен: 20/04/2015, изменен: 20/04/2015. 109k. Статистика. Фрагмент: Политика Иллюстрации: 7 штук. Скачать FB2	Ваша оценка:
Аннотация: Взываю вновь: не рушьте нашей государственности, не уничтожайте вооруженные силы и не губите офицерство. Лишь армия и флот - надежный оплот граждан России!!!

Каменев Анатолий Иванович "Рыба гниет с головы"...

Каменев Анатолий Иванович
"Рыба гниет с головы"...