"Позабудь обо мне: меня не было здесь..."
/Из цикла: "Ах, война, что ты сделала, подлая..."/
"Я уйду и растаю в сиянье небес,
Где ни времени нет, ни пространства.
Позабудь обо мне: меня не было здесь,
Это значит, что не с кем расстаться".
Предисловие от автора
Мы боимся смерти, потому что она часто бывает мучительна и беспощадна. Мы избегаем думать о смерти, потому что она безобразна и неуютна. Мы ненавидим смерть, так как она враждебна жизни, она лишает нас нашего добра и грубо вмешивается в наши планы. Смерть унижает нас, так как с ней мы связываем постоянный упадок наших сил.
И всё же существуют люди, которые придерживаются другой точки зрения и предпочитают думать, что "это естественная дверь в новый и удивительный мир и что мы должны быть готовы пересечь порог без трепета, когда приближаемся к нему".
Есть ещё одна категория людей, которые страстно желают своей смерти, ведь они безнадёжно больны или покалечены войной. Смерть приносит им избавление от страданий, и как знать, возможно, переносит в новый и неведомый мир.
"Освобождённая душа возвращается к Богу. Он - её дом, её творец и её конец. Нет для неё смерти. Когда земные глаза закроются, она взлетит, и богоподобное растворится в нём" (Вергилий, 70-19 г. до н. э.)
Часть первая. Реальный мир
1
У него не было ни ног, ни рук, ни глаз, ни ушей, ни носа, ни рта, ни языка... Что это за бредовый сон?! Что это за чертовщина! Надо немедленно проснуться, не то он спятит. Живые такими не бывают...
Григорий открыл глаза, но ничего не увидел. Ровным счётом ничего. И не услышал. Тишина по-прежнему звенела в ушах. Он захотел закричать от ужаса. Но крик застрял в горле.
"Я всё ещё сплю!" - спасительная мысль билась в голове. Он попытался поднести руки к лицу и растереть его, чтобы прогнать этот кошмарный сон. Но лишь ткнулся обрубком левой кисти, при этом мизинцем он ощутил повязку на лице.
"Ага, на лице лежит повязка. Значит, это из-за неё я не вижу и не слышу. А язык? Почему я не могу им пошевелить? Наверное, у меня пересохло во рту, поэтому и не могу ничего сказать".
Он попытался сесть в кровати, но не смог из-за сильной слабости. Тут же он уловил слабый запах женских духов, а след за этим почувствовал, как ему в пищевод полилась прохладная вода. Потом кто-то погладил его по левой руке с перебинтованной кистью. Григорий успокоился - он не один, его лечат, а, значит, всё будет хорошо. Он жив, а это главное.
Странно, но этот кошмарный сон продолжался снова и снова. А время шло. Это он понимал с каждым просыпанием всё отчётливее. Для него не было на свете ничего важнее времени. Оно - единственная реальность. Оно - всё. Вот уже и не осталось повязки на левой кисти, он мог своим одиноким мизинцем исследовать своё лицо. И всё больше его охватывал ужас. Вместо привычной гладкости кожи он ощущал какие-то бесформенные рубцы, провалы вместо глаз, обрубок носа. И он никак не мог нащупать свой подбородок. Его совсем не было, и мизинец беспрепятственно шарил по верхним зубам, наталкиваясь на какие-то трубки, уходящие в пищевод.
-Что со мной?
Григорий готов был кричать, чтобы привлечь к себе внимание, но издавал лишь неясный клёкот. Он хотел, чтобы кто-то объяснил ему характер его ранения. Почему все отвернулись от него, почему оставили одного?
Но вновь чья-то рука гладила его по груди, по левой руке, касалась мизинчика. И это касание действовало успокаивающе. Боли Григорий не ощущал. Впрочем, как только она появлялась, только-только норовя наполнить собою всё тело, как он чувствовал укол в уцелевшую руку, будто комарик кусал, и боль скукоживалась, отступала. И раненый снова засыпал, погружался в розовый сон. Но даже в такой радужный сон всё чаще врывались какие-то ужасные видения. Кто-то с адским хохотом отрывал с его лица нос, уши, выкалывал глаза и вырывал язык. Разве можно нормально спать под такие сновидения?!
А однажды он увидел Его. Это был высокий и красивый человек в белых одеждах. Он приблизил своё лицо вплотную и заговорил, не разжимая губ:
"Бог оставил тебе только мозг, больше ничего. Это - единственное, чем ты можешь пользоваться, и потому должен пользоваться этим каждую бессонную минуту. Ты должен думать до такой усталости, до такого изнеможения, какого раньше не испытывал. Ты должен всё время думать, а потом - спать".
Незнакомец исчез, а Григорий со стоном проснулся. Он тут же постучал мизинцем по верхним передним зубам. Так он теперь проверял своё состояние бодрствования. Если улавливает постукивание по зубам - значит, не спит.
Слова человека в белой одежде не выходили из головы. Это что же, он сказал правду?! "Мне оторвало руки и ноги, моё лицо исчезло начисто, так что я никогда не смогу ни видеть, ни слышать, ни говорить, ни чувствовать вкуса пищи, потеряв свой язык. Чем я отличаюсь от мертвеца? Я - мертвец! Но даже мёртвый я всё равно ещё буду жить. Постой, а запах. Ведь я не потерял способности ощущать его. А мертвецы. Чувствуют ли они запах? И прикосновения к телу? Возможно, это и отличает меня от мертвеца... Что же мне теперь делать? Непрестанно лежать на спине. Просто лежать, когда ничего иного я не могу делать и не могу никуда идти. Это всё равно, что очутиться на вершине высокого холма вдали от людей и звуков. Всё равно, что в одиночестве бродить по горам. Но ведь я ещё могу думать, могу вспоминать, это теперь станет моим основным занятием. Как там говорил мой незнакомец из сна - думать до изнеможения. Хорошо, пусть так и будет..."
2
Разведывательной роте старшего лейтенанта Григория Косенчука предстоял обычный марш. Напутствуя подчинённых, он говорил:
- Душманы безжалостны и коварны. Они способны на всё. В Афганистане их чаще называют шакалами. Вот почему слова "бдительность" и "жизнь" для нас неразделимы.
Люди ли они, удивлялся Григорий, если способны сжигать детей в заколоченной наглухо школе, вспарывать животы беременным женщинам, уничтожать арыки и колодцы, что равноценно в этих краях уничтожению жизни?
Поначалу старший лейтенант казался некоторым солдатам слишком строгим и сухим. Но с пониманием правоты командира крепло уважение к нему. Под душманскими пулями оно переросло в строгую мужскую любовь, которую могут выразить только движения души и поступки.
Рота не раз оказывалась под автоматным и ружейным огнём душманов, но потерь убитыми не несла. Не было случая, чтобы разведчики внезапно нарвались на засаду или на минное поле. Люди понимали, что от драматических неожиданностей их уберегают командирский талант Косенчука, его высокий профессионализм.
... Круглая дыра лаза была тщательно замаскирована. По ряду признаков командир определил - душманы были здесь недавно. Может быть, и сейчас сидят там, в подземном убежище, затаившись до вечера. Разведчики обследовали довольно обширный участок, но запасного выхода не обнаружили. Старший лейтенант бросил в лаз, уходивший отвесно в землю, две гранаты. Облачко дыма из дыры было небольшим.
-Я спускаюсь первым. За мной пойдёт...
Ротный назвал фамилию молодого солдата, который впервые участвовал в выполнении боевого задания. В лаз спустили трос лебёдки бронетранспортёра, и вскоре Косенчук скрылся под землёй.
Григорий осветил фонариком неровную земляную стену, затем луч скользнул вниз. Вот несколько продолговатых ящиков. На одном из них лежит английская винтовка, словно указывает на содержимое ящика. Косенчук взял винтовку и передал солдату.
-Занятные сокровища, - сказал он. - Здесь их, небось, много.
И тут дальний тёмный угол озарился вспышками, глухо ударил автомат. Косенчук в ту же секунду ответил короткой очередью и крикнул наверх своим разведчикам:
-Вира!
Он легонько подтолкнул солдата:
-Быстро наверх!
Потом новой очередью, теперь уже длинной, основательной, прошёлся по тёмным углам подземелья. В гулкий звук выстрелов вплёлся чужой вскрик.
Григорий увидел, что солдат уже поднимается наверх и ухватился за трос лебёдки. Тупой удар по голове оглушил его. Он на какое-то мгновение потерял сознание, но трос не выпустил. Его бережно и ловко приподняли руки разведчиков. Офицер помотал головой, словно стряхивая остатки сна.
-Готовьте дымовые шашки!
Он увидел рядом молодого солдата по фамилии Слива.
"Здорово ты меня, Серёга, треснул, - улыбнулся старший лейтенант, - даже искры из глаз посыпались".
-Понимаете, руку перехватил, а винтовка с плеча соскользнула. Я нечаянно.
Солдат чуть не плакал.
-Ничего, разведчик. Пулей не зацепило? Ну, с боевым крещением!
Бледное лицо Сливы засветилось румянцем. Остальные разведчики заулыбались.
Косенчук нашёл глазами сержанта:
-Медика надо сюда. Внизу есть раненый. Но подождём немного. Я думаю, сдадутся в плен.
Через несколько минут засевшие в норе душманы сдались. Разведчики оказали раненому первую помощь и отправили этого молодого афганца в медпункт. Потом подняли из тайника оружие: винтовки, автоматы, мины.
Уже перед сном, в палатке, молодой солдат сказал:
-Знаете, ребята, в яме командир прикрыл меня от пуль своим телом. Заслонил...
А в тот день, через пару месяцев после события с душманской норой, Косенчук не мог заслонить, не мог уберечь рядового Сергея Сливу... Мина рванула под колесом бронетранспортёра и пробила дыру в днище. Сергей ощутил сильный удар по ногам. Он ухватился за край люка, подтянулся, и его тут же подхватили друзья, бережно опустили на носилки. Парень попросил пить, и сразу несколько торопливо протянутых фляг столкнулись над ним. Невдалеке опустился вертолёт, вызванный по радио.
"Крепись, Серёжа",- сказал Косенчук, положив руку на плечо раненого.
Носилки осторожно подняли, и ворвалась в тело солдата оглушающая боль, которой он уже не мог сопротивляться.
Почему сейчас Григорий вспомнил этого молодого солдата? Наверное, он ему завидует. Да, парню ампутировали обе ноги, он сам позже прислал в роту письмо. Но у него остались целыми руки. И он видел, слышал, мог говорить, не превратился в такое "бревно", как его командир. Мог ли офицер тогда думать, что позже будет завидовать молодому солдату?!
3
Сейчас он был мертвец, но с мозгом, всё ещё способным думать. Он знал всё, что ведомо мертвецам, но не мог думать об этом. Он мог говорить от имени мёртвых, ибо был одним из них. Из всех, когда-либо умерших воинов, он был, наверное, первый, у которого остался живой мозг. Никто не мог бы это оспорить. Никто не мог бы уличить его в неправде. Ибо никто, кроме него, не знал об этом.
Что ему сейчас осталось - жить воспоминаниями, прошлой жизнью. Вряд ли он может строить планы на будущую жизнь. И он совсем один. Жаль, что родители ушли из жизни друг за другом. Они прожили в счастливом браке тридцать лет и умерли, как пишут в сказках, в один день, точнее в один месяц, в январе 82-го, буквально за четыре месяца до отъезда Григория в Афганистан. А, может быть, это даже лучше - ведь они не узнали о чудовищном ранении их единственного сына, превратившем его в "мертвеца".
Всю жизнь отец служил для Григория образцом мужества и стойкости. В 1944 году, в 17 лет, отец стал радистом, рядовым воздушно-десантной части. Через три месяца на его гимнастёрке появился орден Отечественной войны II степени. Через семь месяцев представили к Красной Звезде. А вскоре при десантировании перехлестнуло стропой купол парашюта Косенчука-старшего. Крепко поломало солдата при ударе о землю. Долго лечился в госпитале, но когда приехал домой - разбил паралич. Но не сдался десантник, поборол недуг. Через три года упорных тренировок стал Дмитрий Сергеевич на ноги, пединститут с отличием окончил, тридцать лет проработал в школе родного Челябинска. Он и умер прямо в школе, шёл по коридору на свой очередной урок истории, схватился за сердце, упал и вскоре скончался.
После его похорон слегла и мать, всю жизнь проработавшая в детском саду. Сначала Римма Геннадьевна была воспитателем, позже стала заведующей. И она умерла от сердечного приступа. Смерть родителей очень потрясла Григория. Он решил уехать "куда глаза глядят", а они смотрели в сторону Афганистана.
Почему Гриша решил стать военным? Конечно, пример отца стоял перед глазами. Хотелось ему соответствовать по всем показателям. Когда Григорий Косенчук писал своё письмо Министру обороны СССР, он ещё не был старшим лейтенантом, кавалером орденов Красного Знамени и Красной Звезды. Не был мужем Ирины Ангийо, взявшей после замужества двойную фамилию, не был отцом трёхлетнего Игорька. И тогда он ходил-видел-слышал и вообще был очень здоровым и деятельным молодым человеком.
Тогда - меньше десяти лет назад, в мае 1976-го - Гриша Косенчук был десятиклассником средней школы Челябинска и чемпионом города по боксу среди юношей. И собирался поступать в Рязанское высшее военное воздушно-десантное командное дважды Краснознамённое училище имени Ленинского комсомола. Он хотел, как его отец, служить в ВДВ.
В роду у Григория кадровых военных не было. Узнав о намерении сына, отец сказал: "Ну, коль решил - не отступай". Мать вздохнула: "Нелегкое дело выбираешь, сынок".
И вот Косенчук-младший написал то самое письмо. Дело было в том, что к моменту поступления в училище ему ещё не исполнилось семнадцати, он родился 17 сентября. Документы в таких случаях не принимают. Год терять? А что, если...
Вскоре пришёл ответ. В порядке исключения допустить до экзамена. Он поступил. Само собой, учёба оказалась потяжелее, чем рисовалось воображению школьника. Были и свои праздники, но преобладали строгие будни.
Кто из наставников ему особенно запомнился? "Те, кто строже спрашивали,- сам себе ответил Григорий. - Они, как потом оказалось, и больше давали". Полковник Лейпцигер Борис Матвеевич, подполковник Редикульцев Александр Петрович. Они не только умело сочетали требовательность с чуткостью, пониманием, но и могли на своём примере показать, чего можно достигнуть упорством, увлечённостью, опытом.
"Неужели и я буду таким?"- спрашивал себя курсант Косенчук. И сам на себя сердился. Причём тут "неужели"? Иначе просто нельзя. Дорога избрана. А уж насколько крута она - дело другое.
В мае 82-го старший лейтенант принял взвод, а вскоре участвовал в первом реальном, а не учебном бою. А через год был назначен командиром разведроты.
...Вот он перед ним, склон горы, на которой душманы оборудовали пулемётные гнёзда. Все подходы к своим позициям они пристреляли. А выкурить оттуда банду просто необходимо, чтобы обезопасить дорогу для колонн с топливом, продовольствием, медикаментами.
Надо пройти, выполнить задачу! А уж сколь он крут, этот склон - дело другое.
Он был уверен в своих боевых товарищах, в солдатах из своего подразделения, знал: они пройдут этот склон, с честью сделают своё дело. И они выполнили свою задачу. К тому моменту, ко дню того боя Григорий уже почти два года служил офицером, причём всё это время он находился в Краснознамённом Забайкальском военном округе, а в Афгане он пребывал первую неделю.
Там в ЗабВО он и познакомился со своей будущей женой, медсестрой дивизионного медбата. Грише тогда вырезали аппендицит. Свадьбу сыграли в декабре, примерно через год их семья выросла.
Ирина. При мысли о ней заныло сердце. Он не хочет, чтобы она увидела его. Он не хочет, чтобы его увидел хоть кто-то, кого он знал раньше. Каким же он был дураком, когда ещё несколько месяцев назад в своём одиночестве мысленно призывал жену и друзей к себе! Конечно, приятно представить, что они рядом, от этого делается теплее и легче на душе. Но мысль о том, что вот сейчас они стоят здесь, у его койки, была нестерпимо страшна...
4
"Вся жизнь погибла, вся жизнь впустую, она стала ничем, даже того меньше, она лишь зародыш какого-то Ничто. Точно какая-то болезнь - наверное, от стыда. Усталость и удушье, судорожное изнеможение. Какая-то слабость, словно умирание, слабость и дурнота. В самый раз помолиться. Если бы ещё знать молитвы. Но я коммунист, а, значит, атеист. Ещё курсантом был принят в члены партии. Нас так учили: каждый офицер должен быть в рядах родной коммунистической. И вот я в её рядах. И что? Разве это сейчас имеет какое-то значение? Может, всё-таки помолиться? Бабушка Фелицата, помню, шептала что-то перед иконами. Каждые летние каникулы, пока учился в школе, да и до школы тоже, отдыхал у неё в деревне Рыжиково. Она даже однажды окрестила его в церкви тайком от родителей. Но они узнали, однако совсем не ругали бабушку. Мама только забрала крестик и спрятала где-то, обещая сохранить. Где он сейчас? Вряд ли отыщется после маминой кончины.
Молитв бабушкиных я, конечно, не запомнил. Буду говорить то, что сердце подсказывает:
Господи, упокой меня, возьми меня и спрячь, дай умереть. Господи, как я устал, как я уже мёртв, сколько жизни уже ушло из меня и ещё уходит. О Господи, спрячь меня, даруй мне мир и покой.
А что, если Он услышал и заберёт прямо сейчас? Надо, кажется, подвести итоги жизни. Исповедаться. И что я должен вспоминать? Свои грехи или победы и удачи? Видимо, и то и другое. А много ли было удач? Хорошим ли я был офицером и командиром? Мои солдаты бы могли мне ответить. Надеюсь, они вспоминают обо мне хорошо. Трудно, очень трудно оценивать самого себя".
На войне между людьми складываются своеобразные отношения. У разведчиков, которые не то, что ходят, живут, как говорится, на лезвии ножа, они вообще особые. Так было и в роте старшего лейтенанта Косенчука. Например, самого его уже после первого боя за глаза единодушно окрестили "батей". Старшину роты старшего прапорщика Илью Картавых, который действительно всем, в том числе и ротному, в отцы годился - "дедом". Каждый в роте считал для себя наказанием оставаться в расположении, когда другие шли на задание.
Люди из других подразделений буквально рвались в разведроту. Писали рапорты, а то и прямо приходили к Косенчуку с просьбами. Ушли же из роты только двое. Они честно признались, что боятся, и Григорий их понял.
Случались в роте и конфликты, но, как правило, по мелочам. Вот так и жили разведчики. Они могли повздорить в быту, но в бою не щадили себя ради других.
Однажды, нарвавшись на засаду, старший сержант Виктор Жакамухов закрыл собой ротного от пули. Оба они тогда были уже ранены (Косенчук получил сквозное ранение в правое плечо, а сержант - в ногу). И Виктор принял новую пулю в живот. Тяжелораненого отправили на вертолёте.
В другом бою командир отделения управления сержант Римас Григалевичус самовольно, можно сказать, остался прикрывать отход товарищей. Когда разведчики уже поднялись на гору, внизу раздались автоматные очереди и яростная даже не песня, а крик: "Расцветали яблони и груши..." Все сразу же кинулись на выручку. Позже, стоя перед ротным "на ковре", Римас оправдывался: "Так ведь они могли сесть вам на хвост..." Спустя несколько месяцев сержант получил заслуженную медаль "За отвагу".
Да, понятие "армейская семья" было для подчинённых старшего лейтенанта Косенчука не громкой фразой. В роте они все стали братьями. И когда подходил срок увольнения, расставались со слезами на глазах. Не было такого, кто не писал бы потом письма. У Григория их скопилась в тумбочке целая пачка. Присылали и фотографии. Запомнилась одна подпись на обороте снимка: "На память командиру о днях совместной службы в разведроте от старшего сержанта Сосо Габриадзе". Ещё там была приписка: "Командир, будет трудно - напиши, я приеду".
Вот сейчас бы и потребовалась помощь, но как написать? Григорий издал тяжёлый вздох.
Они его помнят, он уверен. И он постоянно думает о них. Поздней осенью 83-го Косенчук уехал в отпуск. Он навестил в первую очередь в Ташкентском госпитале своих бывших подчинённых, тех, кто был тяжело ранен. Сам Григорий был "мечен" пулями три раза, но каждый раз легко - пули проходили навылет, не повреждая костей, ограничивался недолгими пребываниями в медицинском батальоне. Судьба словно хранила Косенчука, уберегая от тяжёлых повреждений.
Кроме раненых ротный заехал в гости ещё к трём своим бывшим бойцам. Его встречали, как родного. А матери низко кланялись Григорию: "Спасибо вам, вы сохранили жизнь моему сыну..." К тому времени старший лейтенант уже был награждён двумя орденами. Но какую награду сравнишь с этим материнским "Спасибо!"
В отпуске Григорий набросился на газеты и журналы. Читал всё, что писали о событиях в Афганистане. Но его правда не вписывалась в газетно-журнальный взгляд. Давно уже стал расхожим штамп, что у войны не женское лицо. Война, мол, закаляет волю, укрепляет дух настоящих мужчин, учит любить и ненавидеть и так далее, и прочая чепуха. Григорий теперь убеждён, что у войны вообще нет лица. Она безносая и безглазая, как человеческий череп. И выворачивает всего тебя наизнанку, потому что заставляет делать такое, о чём раньше и подумать боялся. А память уже услужливо подбрасывала подтверждения его мыслям.
...Разведчики получили задание внезапным ударом захватить тюрьму в кишлаке, где содержались советские военнопленные. Рано утром высадились с вертолётов на горное плато и скрутили "духов" ещё сонными. А когда сбили замки с тюремных камер, многие закалённые бойцы, не раз видевшие смерть, дрогнули...
Все военнопленные были не просто мертвы. У кого выколоты глаза, у кого отрублены руки, у кого надрезана и снята кожа. По специально сконструированному глиняному желобу кровь струилась в реку, растворяясь в её ледяных водоворотах.
Казалось, такими же ледяными в одно мгновение стали глаза разведчиков. И они схватили за бороды садистов в чалмах.
Садистов? А может быть, простых крестьян, которые ими стали? А стали потому, что тоже кого-то возненавидели? Кого? Кто зажёг этот всепожирающий костёр ненависти? Это война. О, это она убивает человеческое в человеке, сжимает в тисках порочного круга: око за око, зуб за зуб! Война противопоказана душе, как радиация телу. Но войны не рождаются на небе, их сценарии пишутся на земле. Потом переносятся на топографические карты и приводят в целенаправленное движение массы людей и технику. "Войны начинают подлецы, а заканчивают герои", - написал как-то Хемингуэй.
Сейчас Косенчук честно признался сам, что не считает себя героем. До сих пор стоит перед глазами та тюрьма в горном распадке ущелий и звучит в ушах заунывно-прощальная молитва тюремщиков-"духов". Они не просили о пощаде, знали, что бесполезно. Возмездие неотвратимое и быстрое, как взмах меча, настигло их там же, возле камер для пыток.
Око за око, зуб за зуб? Но почему же тогда так сильно саднит душа, почему так гулко стучит по ночам сердце? Старший лейтенант не знает. А кто даст правильный ответ? И вот теперь вечная ночь могильным камнем легла на глаза самого Григория. Много повидал он горя и бед, много поездил по дорогам Афганистана. Найдёт ли теперь ответы на многие вопросы?
"Кажется, о поездках мне теперь придётся забыть. Я даже не знаю, где сейчас нахожусь: в Кабуле, Ташкенте или ином городе Союза. Не знаю я и того - день или ночь, да что там время суток! Я не знаю, какой идёт месяц, даже какой год наступил. Ничего не знаю. И людей мне больше никогда не увидеть и не услышать, да и сам вряд ли смогу сказать хоть одно слово. В вечной тюрьме. Жестоко запирать человека. Жестоко превращать его в вечного узника. Человеку нельзя без людей. Каждое живое существо должно жить среди себе подобных. Он - человек, он - часть человечества, ему необходимо вырваться отсюда, чтобы ощущать вокруг себя присутствие других людей".
5
" Так что же со мной произошло? Умер я или ещё жив? Если бы не эти ежедневные касания нежных женских рук, то ничего не говорило бы мне о жизни. Теперь я точно знаю, что выше жизни нет ничего. А в смерти нет ничего благородного. Тоже мне благородство - лежать в земле и гнить! Никогда не видеть солнца. Или остаться без рук и без ног. Или превратиться в идиота. Или стать слепым, глухим и немым. Какое это благородство - быть мёртвым? Ибо когда вы мертвы, то всё кончено. Всему конец. Тогда вы меньше, чем собака, чем крыса, чем пчела или муравей, меньше, чем крохотный белый червячок, ползущий по навозной куче. Вы мертвы, и умерли вы за понюшку табаку. Вы мертвы...
А как же я стал таким мёртвым? Хорошо ли я помню события этого дня, самого чёрного в моей судьбе?"
...Далеко на горизонте в безмолвном величии вздымались вершины Гиндукуша. Искрились снегами остроконечные пики, слепили глаза ледники. А здесь, внизу, на базальтовом плато близ ущелья Панджшер, скалы дышали жаром. Лишь изредка налетал горячий "афганец", поднимая пылевые вихри.
Это было 22 июня 84-го, да - именно 22 июня... В Афганистане - это самый разгар сбора винограда. Кто же воюет в такую горячую пору, когда день год кормит?
В царство горячих скал разведгруппу десантников во главе со старшим лейтенантом Косенчуком забросили вертолётами. Радиограмма из штаба была предельно лаконичной: "Выйти в квадрат... захватить господствующую над местностью высоту..."
В этот ранний час плато, окружённое зубчатыми контурами скал, казалось безжизненным и пустынным. Но разведчики знали: здесь, в горах, тишина обманчива. Группа двигалась осторожно, след в след: впереди - дозорные, в замыкании - охранение.
Шёл уже четвёртый час подъёма по горному склону. Дальше вверх петляла еле заметная вьючная тропа.
-Привал десять минут, - раздалась по цепи команда Косенчука.
Это был первый привал за всё время пути, если не считать коротких остановок по сигналам дозорных. Пока люди отдыхали, офицер решил обследовать начало тропы. "Удобное место для минной ловушки, - размышлял Григорий, прощупывая биноклем скалы. - А обойти ни слева, ни справа нельзя".
По радио он доложил свои координаты, причину задержки. "Действуйте по обстановке", - радировал в ответ из штаба части подполковник Мадияров.
Старший лейтенант Косенчук был уверен: каждый из его роты, шедший с ним, готов выполнить любой его приказ. Многие не раз смотрели опасности в лицо. Каждый владел по крайней мере тремя воинскими специальностями, приёмами рукопашного боя, имел навыки альпиниста. Были в составе группы и разведчики, знакомые с сапёрным делом. Но изучали они мины на полигоне. Хватит ли молодому солдату опыта, хладнокровия, когда он встретит сложное взрывное устройство?
"Тропу пойду проверять один, - решил Косенчук. - Ждать здесь, высоко в горах, сапёров - значит, не выполнить к сроку приказ".
Он подозвал сержанта Мурзинова:
-Андрюха, остаёшься за старшего группы.
Григорий снял с плеча полевую сумку, напомнил задачу группы.
До расщелины, откуда начиналась тропа, было шагов сто. Сначала Косенчук почти бежал по каменным россыпям. Потом медленно пошёл на подъём, цепляясь взглядом за каждый камень. Мину увидел внезапно. Её жёлтый бок выглянул из-под кучи мелких камней, которую разгрёб сапёрным щупом. "Итальянская, противопехотная, нажимного действия", - определил офицер.
Он опустился на колени, внимательно осмотрел ребристый верх корпуса, где обычно наносится маркировка мины. Специалисту она многое может сказать. Сдул пыль и увидел индекс TS-50, а рядом две латинские буквы "AR". Это означало: мина с электронным взрывателем, имеющим блок самоликвидации и элементы неизвлекаемости. Чуть сдвинешь её с места - произойдёт взрыв. Григорий вынул из кармана тротиловую шашку с зажигательной трубкой - решил уничтожить мину накладным зарядом ВВ.
Поглощённый опасной работой, забыл на миг об осторожности. По-прежнему, стоя на коленях, отодвинулся назад, и вдруг страшный толчок сзади бросил его на камни. Раскатом грома ударил оглушительный взрыв. И прежде, чем в голову хлынула тьма, он успел подумать: "Не заметил вторую мину..."
Когда старший лейтенант открыл глаза, чёрное облако ещё висело над ним. Жив! Медленно подтянул под себя руки, приподнялся на локтях. Затуманенный взгляд его неожиданно скользнул на ноги. Немой крик застрял в горле: из рваных обгорелых штанин выглядывали осколки костей перебитых ног...
Он плохо помнит, как медленно полз по горной тропе вниз, оставляя за собой кровавую дорожку. Он видел, как бежали к нему разведчики, позабыв о смертельной опасности. И тут его руки зацепили проволочку. Раздался новый взрыв, навсегда лишив его многого, без чего человек обходиться не может.
Больше он ничего не видел и не слышал. Не мог знать, что разведчики со слезами на глазах прощались со своим командиром на плато возле приземлившегося чудом вертолёта.
С места трагедии его доставили в Кабул в безнадёжном состоянии, операцию ему сделал Главный хирург Министерства обороны СССР, член-корреспондент АМН СССР, профессор, доктор медицинских наук генерал-лейтенант медицинской службы Константин Михайлович Лисицын. Эта операция спасла Григория Косенчука.
Впрочем, до операции его прямиком направили в реанимационное отделение. В его "Истории болезни" было записано: "Общее состояние раненого крайне тяжёлое. Без сознания. Пульс 120 ударов в минуту. Нитевидный. Шок III степени. Потеря крови около 2 литров. Минно-взрывное ранение с отрывом конечностей на уровне средней трети обеих голеней, средней трети правой плечевой кости, пальцев левой кисти. Множественные проникающие ранения лица с отрывом нижней челюсти".
После осмотра врачи пришли к выводу: у офицера мало шансов дожить до утра. Обширные раны отошли на второй план. Надо было сначала вывести человека из состояния шока: острая кровопотеря двух литров сама по себе грозит трагическим исходом. Удалось это не сразу - только через трое суток. Это были дни и ночи настоящего сражения военных врачей за жизнь человека.
Потом начались операции; сначала в Кабуле, первую из которых сделал выдающийся хирург. Затем была эвакуация в Ташкент и в Москву. Полтора года его носили с госпитальной койки на операционный стол и обратно. И вот в феврале 86-го он оказался на постоянном своём месте проживания - в двухместной палате Госпиталя для инвалидов войны в Свердловске.
6
"В смерти нет ничего благородного. Даже если ты умираешь за честь. Даже если умираешь, как величайший из всех героев, каких только видели. Даже если ты так велик, что имя твоё никогда не забудется. Но кто, скажите, так уж велик? Нет, ребята, главное для вас - это ваша жизнь. Мёртвые вы не стоите ничего, разве что надгробных речей. Не давайте никому больше одурачивать себя. Если кто-то снова хлопнет вас по плечу и скажет - пошли драться за свободу и равенство на другом конце земли или за что-то там ещё, - помните, что это только слова, и не обращайте на них никакого внимания.
Просто скажите: очень сожалею, товарищ, но некогда мне умирать, у меня много дел. А потом повернитесь и бегите от этих товарищей, как от чумы. Если они назовут вас трусом, плюньте, - ваше дело жить, а не умирать. Если опять станут бубнить про смерть ради принципов, которые выше жизни, скажите им - врёте вы всё, товарищи! Выше жизни нет ничего. Кажется, я уже об этом думал. Но как же я смогу выразить свои мысли, свои размышления и выводы из своей жизни? Как мне наладить контакт с людьми?"
Григорий снова и снова пытался придумать, как ему вырваться из этого плена одиночества. Нет, он не сможет писать, удерживая карандаш единственным мизинцем на левой руке. Да и как он попросит даже этот карандаш? Время бежало неумолимо. Он даже пытался считать дни. Но бросал это занятие, ибо засыпал по несколько раз в течение суток, а, значит, сон не сможет ему служить надёжным критерием оценки. Вновь и вновь прокручивал свою прошедшую жизнь. Детские годы, юношество. Первая школьная любовь. Он припоминал свои неумелые стихи, которые начал писать в это время.
Её звали Настя. Она училась в параллельном классе и совсем не обращала внимания на Гришу. Лицо её отличалось удивительной живостью - глаза то искрились озорным, мгновенно вспыхивающим задорным юмором, то вдруг становились мечтательно-мягкими. Всё, что мог себе позволить Григорий - это бросать на неё незаметные взгляды и писать стихи:
"Я мысленно долго беседовал с нею
И нежно шептал ей, попавшей в беду:
"С обрыва навстречу нырнуть не сробею,
В тайге непролазной на помощь приду..."
Или такие строки:
"Хочешь, сердце положу на твою ладонь?
Хочешь, руку обожгу, ведь оно - огонь.
Не студи его водой и не холоди,
А не выдержит ладонь - уходи..."
Перед выпускным вечером Григорий всё же осмелился и пригласил Настю на первое и единственное свидание. Они долго гуляли по аллеям парка, а, прощаясь, девушка призналась, что влюблена в мальчика из её класса, но позволила один раз себя поцеловать. Это был горький поцелуй разлуки. Той же ночью Гриша написал горестные строки, правда они были о зиме - таким холодным и неприветливым сразу стал для него июнь месяц:
"Ты не любишь? И не надо!
Не заплачу - запою!
Пусть врачуют снегопады
Душу юную мою.
Всё, что было меж двоими,
В одиночку сберегу
И твоё святое имя
Нарисую на снегу".
На людях Григорий старался "держать марку", но, оставаясь наедине с собой, сильно страдал. Когда человеку плохо, ему хочется, чтобы было ещё хуже. И он твёрдо решил уехать из Челябинска, чтобы никогда больше не встречаться с любимой девушкой, даже случайно. Тут и подоспело письмо - ему разрешили поступать в десантное училище, не смотря на шестнадцатилетний возраст. И он уехал в далёкую Рязань. Отъезд не принёс облегчения. Он писал в незнакомом городе: "Но свои глаза закрою, а твои глаза увижу. Как в них вспыхивают жадно любопытные огни! Память - будь она неладна! Будь неладны эти дни". Ещё в вагоне поезда у него родились такие стихи:
"Где мне тебя найти
Чтобы не потерять,
Как от тебя уйти,
Чтобы не повстречать!
Рельсы бегут, куда? А я в пути,
Дорога одна - от тебя.
Музыка тихая, грустная
Счастье куда-то уплыло.
Любовь и тоска - попутчицы
Неразлучные,
А я тебя очень сильно
Любил и люблю..."
Но время делает своё дело. Учёба в воздушно-десантном училище требовала напряжения всех сил, некогда было тосковать и страдать. Изменился и сам Григорий, изменился его взгляд на женщин. Он больше не писал таких романтических стихов, он совсем забросил это занятие.
Первые два года учёбы он вполне мог обходиться без женщины, однако никогда не ставил себе это в заслугу. Затем случайные, сгоряча начавшиеся и скрепя сердце оборванные связи лишь подогрели тоску по упорядоченной жизни, по потерянной первой любви. Чувство неудовлетворённости, как острый обломок зуба, постоянно о себе давало знать. И от учёбы отвлекало, понуждая к унижающим достоинство похождениям.
У Григория было много женщин, но этой любви, если, конечно, это можно было назвать любовью, недоставало сути - самого ощущения любви.
Чужому горю может по-настоящему сочувствовать только человек, который сам страдал. Наконец, он нашёл женщину, которой можно доверить всё. Она намного лет была старше Григория, муж бросил её, оставив с годовалым сыном. Но, как ни странно, мысль о доверии не побуждала его к болтливости, с него было достаточно одной убеждённости. Иногда они часами не говорили ни слова. Тело её пленяло, но, перед тем как камнем погрузиться в сон, закрома всякого понимания начисто опустошались, оставалось лишь желание скорее забыться...
С Юлей по окончанию училища Григорий готов был отправиться в загс, но она лишь горько посмеялась на подобное предложение. В далёкий Забайкальский военный округ молодой лейтенант Косенчук отправился один.
7
Косенчук достаточно окреп. Он мог уже сидеть на кровати, обложенный подушками. Даже научился справлять свою нужду: находил на приставной табуретке металлическую "утку" и цеплял её за ручку мизинчиком, приподнимая и постукивая. Вскоре появлялись заботливые руки и помогали ему. А если он просто постукивал по утке, то руки подхватывали его и усаживали на унитаз. Оказывается, можно даже в таком положении находить понимание.
Вскоре его начали сажать в кресло-каталку и вывозить на улицу. Он жадно подставлял лицо ветру, крутил головой во все стороны, всё еще надеясь увидеть хотя бы свет солнца. Но его мир был заполнен только чёрной краской. Но зато у него осталось обоняние. Похоже, он мог теперь улавливать сотни, даже тысячи разнообразных запахов. Он теперь ориентировался по ним. Людей Григорий тоже узнавал по запахам. Чаще его сопровождали молодые девушки, он жадно втягивал воздух, купаясь в их свежих и волнующих ароматах. Он хорошо знал, как пахнет снег или дождь, любил запах цветущей сирени и черёмухи. Научился определять по запахам времена года, впрочем, его и одевали соответствующим образом: шапка на голове, пуховик на тело - зима, кепка на голове - осень или весна, открытая голова - лето. К сожалению, он не знал, сколько уже минуло лет, только зимних прогулок набиралось на три года.
Но были и запахи, приносившие ему страдания. По дороге на улицу его всегда провозили мимо кухни. Запах жареной картошки. Он сводил с ума. Как он соскучился по любимому блюду! К сожалению, теперь его питание составляли только бульоны, отвары, жидкие кашки, прочие питательные медицинские средства (гадость ужасная!), то есть всё то, что могло проскользнуть по питательной трубке, вставленной ему в пищевод. Каждое утро Григорий ощупывал своим мизинцем свой рот, точнее то, что от него осталось, в надежде, что у него появилась нижняя челюсть с зубами. Как хотел он впиться зубами в ароматный ломоть хлеба, пожевать, похрустывая, солёный огурец. Но нет - вместо рта зияла огромная яма...
Однажды воспоминание, как яркая вспышка молнии, посетила Григория. На день рождения в девятом классе отец подарил ему аппарат для азбуки Морзе. Парня неожиданно увлекла эта игра. В комплект входили два электрических ключа, наушники и тонкие соединительные провода. Они с отцом расходились по разным комнатам и передавали с помощью "точек-тире" разные "послания" друг другу. Саму азбуку Морзе Гриша запомнил очень быстро, ну, а отец помнил её ещё с войны.
Косенчук начал лихорадочно вспоминать эту азбуку. Уф, кажется, с годами не растерял эти знания! "А" - "точка-тире", "Б" - "тире-три точки" и т.д.
"Но как же я буду использовать эту азбуку?! А мизинчик! Я буду постукивать им, выбивая точки и тире. Кончиком пальца ударил - это точка, а плашмя - это тире".
Григорий тут же решил попробовать. Он положил изуродованную левую кисть на грудь и стал стучать, изображая азбуку Морзе. Вспомнил весь алфавит, потом ещё и ещё раз.
"Но как врачи догадаются, что это я делаю? И потом, что я должен передавать им ежедневно, ежечасно, пока не добьюсь понимания? А что передают на кораблях, терпящих бедствие? "Спасите наши души". Сигнал SOS! Ну, конечно!! Я ведь тоже терплю бедствие, я потерял связь с людьми. Итак, "три точки - три тире - три точки". Это я должен передавать в каждую свободную минуту"
Григорий даже внутренне повеселел впервые за долгие месяцы "пасмурного настроения".
С этого дня он стал регулярно отправлять "послания человечеству", как сам их называл. Иногда подобные "сеансы" длились по полтора-два часа, до полного изнеможения мизинца. Ему казалось, что, даже засыпая, он продолжает "посылать сигнал бедствия".
8
Усердие Косенчука не пропало даром. Странное поведение искалеченного офицера-"афганца" было замечено соседом по палате. Гаврила Селивёрстович Музыка, безрукий инвалид, искалеченный на фронтах Великой Отечественной, не преминул поделиться своим наблюдением с врачом, курировавшем их палату.
Доктор Подзирей решил сам понаблюдать за Григорием. Косенчук снова и снова повторял свои постукивания мизинцем по своей груди. Андрей Эдуардович сначала ничего не понял. Что это могло означать?
Он в течение нескольких последующих дней заходил в палату и видел одни и те же знаки раненого. О том, что искалеченный офицер пытается подать именно знаки, у доктора сомнений уже не было. Подзирей думал об этом дома, на работе, в автобусе, на котором добирался в госпиталь. Однажды он рассеянно наблюдал за двумя подростками, ехавшими на последнем сидении салона.
-Женька, смотри, а что я тебе сейчас передаю?
Рыжеволосый паренёк постучал согнутым указательным пальцем по стеклу, причём его "дробь" была строго упорядочена - быстрые и замедленные удары.
-Ха, нашёл, чем удивить. Ты сам дурак. Придумал бы что-то новенькое. А теперь смотри, что передаю я.
Голубоглазый блондин быстро застучал ответное "послание".
"Боже мой, это же очевидно! Этот офицер тоже пытается что-то сказать с помощью этой азбуки, как её называют, забыл я", - Андрей Эдуардович готов был закричать от радости. Выходя из автобуса, он даже подмигнул этим ребятам, продолжающим свою игру. Рыжеволосый в ответ показал язык и отвернулся.
Весь вечер дома доктор посвятил поискам, перерыл всю свою библиотеку, обзвонил своих друзей и знакомых. Но ничего не нашёл по азбуке Морзе, да и никто из говоривших с ним по телефону понятия не имел об этом подзабытом средстве связи.
Но теперь осталось найти такого специалиста. И он, не сразу, но нашёлся среди ветеранов войны, находившихся на лечении в одном из отделений госпиталя. Иван Егорович Саламов, радист, прослуживший в войну на 1-м Украинском фронте. Он сразу согласился помочь доктору Подзирею.
Врач, безрукий Музыка и бывший фронтовой радист Саламов уселись у постели Косенчука и стали ждать "сеанса". Через несколько минут Григорий стал постукивать по своей груди. В палате наступила напряжённая тишина, трое мужчин буквально затаили дыхание.
-Провалиться мне на этом месте, чёрт побери, если это не сигнал бедствия, SOS. Смотрите: он делает три быстрых удара пальцем, затем три замедленных удара и снова три быстрых.
-А вы, Иван Егорович, можете ему ответить?
-Что я должен отвечать, ёлки-моталки, и как? У меня же нет передающего ключа. Может быть и мне постучать по нему. Попробую, но надо приспособиться. Буду копировать его манеру: согнутым пальцем - точка, прямым - тире.
Саламов присел на кровать офицера и стал выбивать указательным пальцем "дробь" по его изуродованной кисти.
-Что ты ему, браток, отстучал? - не выдержал Музыка.
- Я передал ему: "Понял тебя". Сейчас ещё повторю несколько раз, чтобы надёжнее дошло.
-Ух-ты! Вот это да! Он лежит у нас пятый год, но мы не знали, как наладить контакт с этим парнем. Ай-да, азбука Морзе! Это же чудо!
Андрей Эдуардович потирал от радости руки.
Мизинец Григория снова пришёл в движение. На этот раз он отстукивал новый текст, довольно длинный, как показалось доктору.
-Ну? - в один голос обратились к радисту Музыка и Подзирей.
- Что-то не уловил. Сейчас он снова повторит, подождём.
Через несколько минут, показавшихся очень длинными, прозвучал голос Саламова:
- Он передаёт: "Наконец-то... как я рад...я снова вернулся к людям".
Григорий готов был расплакаться от радости, если бы мог. После многих лет изоляции он впервые смог наладить "диалог" с людьми. Он так переволновался, что разболелась голова. Помахал мизинцем в воздухе и покачал головой, таким образом попросив передышку.
Косенчук почувствовал, что его мизинчик пожала одна, затем другая рука. Скоро он буквально провалился в сон.
